Двойной генерал-2 (полуостров Сталинград)

Глава 17. Железный поток

18 сентября, четверг, время 18:40.

Пять километров северо-западнее городка Уцена.

— Артиллерия с фронта! Координаты 61-54 и 25-38! 61-54 и 25-41! Артиллерия с правого фланга! Координаты 61-54 и 25-41! 61-57 и 25-41!

— Повторяю! Координаты артиллерийского заслона! …Бьют прямой наводкой! — кричит в трубку старший лейтенант Смирнов. Несколько секунда назад их накрывает фланговый шквальный огонь. Летят снаряды и с фронта.

Из пятнадцати танков передовой танковой роты 241-ой моторизованной дивизии на данный момент едва ли цел десяток. И в этом только его вина, ротного командира. Хотя, как винить командира, расчёт которого не сработал? Военное счастье вещь переменчивая.

Переданные координаты не вызовут мгновенной реакции, как раньше. Рота оторвалась от основных сил, поддерживающая прорыв артиллерия сейчас за двадцать километров с гаком, за пределами дальности стрельбы. Пошёл Смирнов на это сознательно, и за решение это сейчас расплачивается вся рота, попавшая в огневой мешок. Впереди линия артиллерийских батарей, справа такая же. Перекрёстный огонь — самое неприятное положение, в которое может попасть атакующая группа.

Можно и нужно действовать по правилам. Прорыв, остановка, подтягивание тяжёлой и полковой артиллерии, затем снова рывок. Только дойчам эти правила тоже известны, потому иногда имеет смысл их нарушать.

Смирнов и его рота попали в засаду. Зато полсотни километров за сутки оставили позади.

Немецкая трофейная «четвёрка» поворачивает башню.

— Дымовыми по всему правому флангу! — Пока ротный не придумал, что им делать, надо протянуть паузу до момента окончательного поражения. «Четвёрка» начинает плеваться снарядами.

Егор Смирнов, из новой волны командиров павловского призыва, далеко не самый глупый командир, отодвинув в сторону вспышку ярости и досады, понимает, что их шансы плохо отличимы от нуля. После жуткого по своей эффективности огня в борт правой колонны и чуть менее страшного фронтального, рота в течение половины минуты уже понесла потери процентов в сорок. После нескольких залпов прямой наводкой дойчи начинают навесной огонь. Попасть — задачка повышенной сложности, однако там сразу не меньше трёх батарей крупных калибров. Судя по звуку и силе взрывов 150-мм тяжелые гаубицы SFH 18 и тоже неприятные sIG33, полевые гаубицы с небольшой начальной скоростью снаряда. Однако при таком калибре, да огне со стороны борта не поздоровится и Т-34. Только в зоне видимости командирского танка Смирнов видит три безнадёжно горящих Т-34.

Шли бы они в одну колонну, или в ряд, от них бы уже ничего не осталось. Но как только они вышли из леса, сразу выстроились в три колонны. Огонь с фронта поражает первый ряд, фланговый — правую колонну, но это всего семь танков из пятнадцати. Старший лейтенант краем сознания воздаёт хвалу тем, кто придумал такое построение. И правая колонна, с неизвестным результатом, но успела огрызнуться. Её стволы смотрели как раз вправо, как и стволы левой колонны, что были направлены в свою сторону. Теперь горящие и «разутые» танки в правой колонне закрывают собой остальных, огонь прямой наводкой невозможен и есть ресурсы продолжать бой.

Ну, пока есть…

Один за другим взрываются два горящих танка. Сдетонировавший боезапас срывает башни, рядом с командирским танком вырастает два куста мощных разрывов. Стучат по броне осколки.

— Сосредоточить огонь на правый фланг! Первый залп по самой правой пушке! Потом по следующей! Кто не может, стреляйте по видимым целям! — Всё, как учили. Все эмоции, — страх, досада, боль в сердце от зрелища погибающих товарищей, — всё в сторону. Идёт бой, где сшибленная с доски фигура означает смерть ещё одного экипажа из замечательных парней.

Смирнов делает, что может. Дуэль неравная, восемь танков против полутора десятков орудий, не все из которых видимы. И не восемь, а только пять. Для трёх танков нет свободных секторов обстрела на правом фланге. Но деваться некуда, отступить означает выйти из-под прикрытия, обеспеченного уже подбитыми танками. Прикрытие становится хуже, сорванные башни открывают узкие, но важные сектора обстрела. Команда ротного призвана выжать из ситуации хоть каплю вражеской крови. Сосредоточенный огонь не позволит бою закончиться с сухим счётом.

Советские танки подавляют своим огнём одну пушку за другой, немцы не отстают. Вот начинают дымить ещё два танка из средней колонны, один ещё стреляет, экипаж второго эвакуируется.

— Первый взвод! В атаку в основном направлении! Парни, попробуйте их взять с левого фланга и давите гусеницами! — Первый взвод, это левая колонна, им всё равно стрелять неудобно, пусть атакуют. Погибать, так с музыкой изо всех стволов!

— Дымовыми!

— Нет больше дымовых, командир!

— Осколочными! Прикрой их!

«Четверка» взрёвывает мотором и совершает небольшой манёвр, буквально на несколько метров, чтобы появился небольшой сектор для стрельбы во фронт. Его танкисты из первого взвода сами с усами, дают залп и под прикрытием разрывов идут в атаку.

У русских солдат во все времена есть за душой один козырь. Он потрясает любого врага и действует до тех пор, пока жив хотя бы один. И даже ещё немного после гибели. Русская штыковая атака. Не важно, то ли классическая штыковая, то ли самоубийственный танковый удар или когда-то будет налёт космических истребителей сквозь завесу шквального вражеского огня. По сути это всегда одно и то же. Ничего другого не оставалось, поэтому Егор Смирнов выбрасывает на стол последний козырь.

Смирнов ещё успевает увидеть, что до немецкой батареи добрались три танка, один из них разматывает гусеницу и загорается, — интересно, от чего? — но продолжает стрелять, второй успевает подмять под себя вторую пушку, когда его уничтожает сосредоточенный огонь второй батареи. Успевает увидеть, перед тем как его командирский танк получает в борт 150-миллиметровый снаряд. И уже не видит Смирнов, как получает в лоб мощный снаряд того же убийственного калибра почти в упор третий танк, но продолжает двигаться уже с мёртвым экипажем и таранит четвёртую пушку. Хотя кто знает, может быть, душа его, выброшенная из искорёженного взрывом танка, где-то сверху удовлетворённо осматривает поле такого короткого и такого жестокого боя.

Окончательно смяв передовой танковый отряд, дивизия СС «Тоттенкопф» обеспечивает себе беспрепятственное продвижение прочь из формируемого окружения. На какое-то время беспрепятственное. Пока…

— Вашу мать через корявое коромысло! — Вскипает генерал-лейтенант Анисимов.

И кроме спешащих к месту гибели танковой роты тяжёлых артиллерийских батарей взлетают в небо десятки самолётов 12-ой бомбардировочной авиадивизии и 43-ей истребительной.

19 сентября, пятница, время 08:30.

Минск, штаб Западного фронта.

— За вчерашний день наши потери двенадцать СБ, три чайки и пять ишачков. Надёжно взять господство в воздухе пока не удаётся, товарищ генерал, — заканчивает доклад Копец. — Дмитрий Григорич, может…

Хладнокровный доклад командующего ВВС отражает совершенно отвязанную воздушную драку над Уценами. Ночью бои продолжались. Артиллерию подтянули только к девяти вечера, когда уже стемнело и начали гвоздить по площадям вслепую. В начале вслепую. Затем подоспели ночники, накидали осветительных бомб и кое-как принялись за корректировку. Получалось не ахти. Корректировку артогня ночными бомбардировщиками мы не отрабатывали. Пишу в блокнот «Ночная корректировка артогня» со знаком вопроса, потому что пока не представляю, как к этому подступиться.

Отмахиваюсь от ожидающего взгляда Иваныча. Знаю, чего хочет и, наверное, прав главлётчик.

— Когда войска соседей подтянутся поближе к Уцене?

— Не раньше, чем через сутки. Скорее, через двое, — прикидывает по карте Климовских.

Еле удерживаюсь, чтобы не поморщиться. Северо-Западный фронт тоже могу считать своим, но ревность давится ценой немалого усилия. Если мы застрянем, то соседи пройдут чуть больший путь, а это урон моей боярской чести, хе-хе. Ну, и хрен с ними! Сочтёмся славой после войны, а у меня хоть позора первых дней войны нет.

Прав Копец, пришла пора. Только о кое-чём надо тоже позаботиться.

— Ты прав, Иваныч. Подтягивай Рычагова.

— Сколько?

— Всех.

— Задействовать все триста экипажей? — Копец округляет глаза.

— Да.

Если уж выпускать Кракена, которого мы так долго выращивали, то целиком. Нехрен ему часть лап, щупальцев или что там у него, привязывать.

— И вот на что, Иваныч, обрати особое внимание. Пока в нашей полосе не появится хотя бы пары аэродромов, кольцо окружения считать замкнутым не буду. Оперативное руководство всей авиацией в зоне окружения можешь скинуть на Рычагова.

Кошусь на окно. Что-то подсознание мне подсказывает со вчерашнего дня, только сейчас доходит: воздушных боёв в минском небе нет. Не орёт сирена воздушной тревоги, не взрываются бомбы и сбитые самолёты. Хм-м, не до Минска вдруг стало немецким фашистам.

— Товарищ комиссар, что у нас с наглядной агитацией?

— Завтра к обеду будет всё готово, — докладывает Фоминых, — и Дмитрий Григорич, вам бы по радио выступить.

— Выступлю, — речь-то я толкну. Хотелось бы дождаться конца окружения, только всегда будет чего-то хотеться. Мне есть, что сказать и без завершённого окружения…

19 сентября, пятница, время 00:45.

Небо надо Берлином. Павел Рычагов.

Мы почти на месте! Главное гнездо и центр тёмной силы, хлынувшей в мою страну. Жаль, что мы не можем срубить главную голову этого дракона за один раз. Только шкуру подпалим. И не дракон это, гидра с отрастающими головами. Сейчас мы ей маковку причешем…

Никакая самая жёсткая светомаскировка не может полностью скрыть город такого размера. Огонёк папиросы, горящие фары автомобилей, отблеск лунного света от водной поверхности, — Берлин окружён каналами, — к этому сейчас добавим осветительные бомбы и пламя пожаров. Разберёмся.

По плану бомбим пригороды и одно место в центре. В пригородах заводы и аэродромы, в центре… а в центре — правительственный квартал! И есть специальные бомбы, бумажные.

Три самолёта отделяются и уходят вправо, охватывая город с севера. Два — с юга. Три больше, чем два, поэтому, приказав лётчику отстать на пару километров от замыкающего, следую за тройкой. Далеко, да ещё ночь, поэтому не вижу, как из самолётов, растянувшихся километров на десять, высыпаются бомбы.

— Приготовить фотопулемёт! — Как любит приговаривать Павлов, сделанное дело это полдела, а полностью любая работа завершается красивым отчётом. Если о подвиге никто не знает, он остаётся личным достижением героя, взрывом снаряда без осколков и ударной волны. Главный поражающий эффект подвига его известность. Чем шире, тем лучше…

Есть! Первая россыпь бомб достигает поверхности. Нам не слышно, но земля сейчас содрогается от многочисленных бомбовых укусов. За несколько секунд до взрывов в небе расцветают осветительные бомбы. Фотоаппарату нужна подсветка.

— Фотопулемёт! — Второй пилот выстреливает серию кадров.

Вторая россыпь, третья, четвёртая… бомбовозы опорожняются на город стальным дождём, что сыпется с жутким воем. Особо не присматриваюсь, что там внизу и как. На фотографиях потом погляжу.

— Как там Дрозд?

— О неисправностях не докладывал, — сообщает радист.

На юге тоже расцветают яркие вспышки. Где у нас Филин? По плану время и ему сказать своё слово. Командую пилоту сворачивать к центру.

Германская столица меж тем начинает напоминать разворошённый муравейник. Небо полосуют лучи прожекторов, оно украшается однообразными фейерверками от зенитных снарядов. Кабина вдруг будто попадает под сноп солнечного света. Только солнце, оно сверху.

Сноп прожекторного света мазнул по самолёту, вернулся…

— Манёвр! — Да начнётся игра со смертью.

Пилот немедленно поворачивает штурвал и уходит влево со снижением. Не оглядываясь, знаю, что место, где мы должны были пролетать, уже истыкано зенитками.

— Товарищ генерал! — В голосе наблюдателя отчаяние и неподдельная боль. В нескольких километрах впереди и справа в небе разгорается костёр, вытягивающий свои языки параллельно земле. Филин, мать твою!

Приказов отдавать не буду…

— Товарищ генерал, — связист протягивает трубку.

— Ворон, я — Филин. Прощай, командир… — и неприятный треск. От чего, даже догадываться не хочу.

— Прощай, Филин… — больше ни слова выговорить не могу. Факел направляет свой огненно-дымный след вверх наискосок. Филин решает хлопнуть напоследок дверью. А я сейчас добавлю. Этот заход посвящу тебе, Филин. И в докладной на твой счёт нарисую. Проходимся над очередной целью, под нами электростанция и, предположительно, заводы «Даймлер-Бенц». Щедро вываливаем на них три кассеты, всё, что есть в бомбовом отсеке. Нам разгрузиться надо впереди сложнейший пируэт.

Пилотам указываю цель, которую не достал Филин. Бомбами не достал, а вот собой удалось. Но там есть, куда добавить. В таких делах переборщить невозможно. Делаем разворот. Затем противозенитный манёвр, хватит им одного Филина.

— Приготовиться к бомбометанию! С вертикального кабрирования! Всем закрепиться!

Довольно редко используем этот приём. Дмитрий Григорич рассказывал, что разучивать начали ещё до войны. Кроме пешек и ТБ-7 другие бомбардировщики не способны к такой фигуре. Первый этап: заходим на цель со снижением. Опасным, крайне опасным снижением, метров до четырёхсот. Второй: круто забираем вверх с таким расчётом, чтобы на вертикальном участке самолёт находился строго над целью…

— Первая! Вторая! Третья! Четвёртая! — Четыре ФАБ-250 несутся вниз, мы вверх. Сброшенные бомбы

В какой-то момент нас, весь экипаж, начинает тащить к потолку, который обращён вниз. Через долгие и неприятные секунды самолёт с поворотом вокруг своей оси встаёт «на ноги». Лучше всех себя чувствует первый пилот. По себе знаю. Тому, кто за штурвалом, легче всего, он всем управляет.

— Приготовиться к бомбометанию! — Сбросим на юго-восточную окраину остатки, и домой.

— Сброс! — Сбрасываем «бумажную бомбу». Листовки с текстом. Личная инициатива Дмитрия Григорича. Если коротко, то содержание можно выразить несколькими фразами: «Адик, тебе привет от генерала Павлова. Хочешь взять Минск? Вот тебе, а не Минск!». И огромный кукиш на полстраницы.

— Центр города заснял? — Второй пилот кивает.

Самолёт закладывает крутой вираж. Начинают работать пулемёты. Фрицы страстно желают сквитаться с нами, над городом начинают кружить мессеры, выискивая посмевших ударить по столице тысячелетнего рейха. По самым наглым, опасно приблизившимся, и бьют наши стрелки.

Уходим с постепенным набором высоты. Уход — отдельная и непростая операция. Наш самолёт, северная тройка и южная двойка, у всех своя нетривиальная траектория. Радист начинает стучать ключом, рассылая команды-коды. Голосом сейчас говорить нельзя.

— Южные не отвечают, товарищ генерал, — докладывает радист, — северные обещают прийти вовремя.

— Сделай петлю на юг с возвратом, — это команда пилоту, — а ты усиль сигнал до максимума, — это радисту.

Выдыхаю с облегчением, когда южные отвечают. Им пришлось спасаться от мессеров и на максимальных оборотах они ушли на высоту, где фрицы чувствуют себя неуверенно. Но приходиться кружить над местом сбора, поджидая их. Наконец ложимся на обратный курс. Уходим этажеркой три на три. Три самолёта вверху, три — внизу. Километров через тридцать, когда мы забираемся на высоту одиннадцати с половиной тысяч, фрицы отстают. Облака нам помогают.

Через полтора часа.

Дрозду сегодня не везёт. Он словил снаряд или осколок в ещё один мотор, час назад его пришлось остановить и молиться, чтобы другой, тот, что барахлил на пути к Берлину, снова не стал капризничать. Кто-то наверху молитвы услышал, но только на час с небольшим. Час проработал, затем стал перегреваться всё больше и больше.

— Отправляй запрос на эвакуацию экипажа, — команда радисту.

Пожалуй, Дрозду частично повезло. Неработающие моторы расположены на разных крыльях, не знаю, как бы он летел с двумя движками на одном крыле.

19 сентября, пятница, время 11:20.

Бои в районе городка Уцене. Литва.

Оставив два безнадёжно догорающих танка с сорванными башнями, немецкая бронегруппа отползает назад. Войска 24-ой ударной не с таким гибельным для противника результатом, но повторили то, что сделали немцы с нашей танковой ротой вчера.

Ещё один залп вдогонку. 76-миллиметровые гаубицы, стреляющие прямой наводкой, тяжёлый аргумент. Ещё два танка, не успевшие скрыться за пригорком, останавливаются. У одного слетает гусеница, второй уныло дымит.

Воздушный КП генерала Павлова.

Решил сам полюбоваться, что происходит. Фрицы, — разведка уже доложила, что это эсэсовцы дивизии «Тоттенкопф», — расширяют коридор для вывода своих частей. В воздухе бешеная грызня. 1-ый воздушный флот (генерал-полковник Келлер) бросил на деблокировку столько сил, что над Минском и в окрестностях небо чистое со вчерашнего вечера.

Иногда нашим удаётся отбомбиться, но дюжину СБ фрицы сумели опустить на землю. Ишачки и чайки сами кое-что могут, с направляющими блоками НУРС огонь ракетами стал заметно эффективнее. Но всё-таки эти «чёрные» уходят. Вдумчиво и результативно авиация с ними справиться не может. Ничего, подождём до обеда.

Приказ № 0012 от 18 сентября 1941 года

Под грифом «Секретно».

Командующему, всему личному составу всех частей и соединений 11-ой армии активизировать боевые действия на всей линии соприкосновения с противником.

Цель: связать противника и не позволить ему выделить силы для организации прорыва из окружения.

В случае обнаружения слабости вражеских позиций атаковать и отодвигать войска противника. Глубокие прорывы запрещены. Разрешается развивать успех вширь, уничтожая линию вражеской обороны вдоль фронта.

Командующий Западным фронтом___________/генерал армии Павлов

Такой же приказ отдал Кузнецов войскам Северо-Западного фронта. 21-ый мехкорпус и другие. Не знаю, кто там у него ещё.

Немцам нельзя давать возможность для манёвра. Все войска на линии фронта надо сковать. А то прохлопаем ушами, они и выскользнут из ловушки. Где там соколы Рычагова? Чаша весов колеблется, самое время бросать сильную гирьку. Як-7 по-хорошему мы фрицам ещё не показывали. Комдив Туренко, чья дивизия прикрывала небо над Минском, эскадрильей Яков не злоупотреблял.

Воздушный КП генерала Павлова.

время 11:35.

— Придержи свою стаю. А то увлекутся, и вернуться горючки не хватит. Приём.

— Придержу. Приём.

— Отбой связи, Альбатрос.

Кладу трубку и вспоминаю анекдот. Старый, пошлый и не очень смешной.

Царь скучает, взволнованные бояре суетятся. Предлагаю устроить пир, какую-нибудь войнушку, ничего царю не хочется, всё надоело. Предлагают бабу, царь нехотя соглашается. Приводят женщину.

— Разденьте её…

— Поставьте в позу…

Подходит его величество к обнаженной красотке, изготовленной в колено-локтевой, даёт ей пинка по заднице и опять:

— Скучно мне, бояре…

Вот и мне стало скучно. Никакого брутального воздушного сражения не случилось. Как только две волны по полсотни Яков появились в небе над Уцене, немецкие самолёты брызнули оттуда, как тараканы. Признаться, правильно сделали. Как может сотне истребителей противостоять пара десятков?

Сразу после происходит несколько вещей. Первое — движение наших войск возобновляется. Второе — наши бомбардировщики начинают хлопотать над хвостом колонны уходящей из окружения дивизии «Тоттенкопф». Словно стая галок над свежей пашней. Не завидую им сейчас. Да никто не позавидует.

Третье — Яки рванули за удирающими мессерами, и тем надёжно оторваться не удалось. Як-7 чуть-чуть, но быстрее, чем мессер. Но тут вмешалась всесильная логистика. Мессеры могут уйти не на ближайшие аэродромы, — наверняка такие есть, — а на дальние. До тех пор, пока горючки хватит. Нашим лететь дольше, мы наступаем и наши аэродромы дальше.

Это ещё не полное господство в воздухе, но явное преимущество. Теперь перед Рычаговым стоит задача выявить все ближайшие, и до каких достанет, немецкие аэродромы. То, чего так и не смогла сделать до конца наземная разведка.

— Паша, как только разгромишь все ближайшие аэродромы, считай, что успех операции у нас в кармане, — по глазам лётчика-генерала видел, что до него дошло, но добавил. — Тогда мы будем делать с окружёнными всё, что захотим. Будем иметь их в любой позе и любым способом*.

— Возвращемся к Минску! — отдаю команду пилоту по внутренней связи.

Ко мне наклоняется Яков. Говорить громко он не умеет, а гул моторов изряден.

— Будем работать там, товарищ генерал?

Киваю.

Но поработать не удаётся. Немцы малоактивны и потихоньку отползают от города. Сливаются с веткой Гудериана, которого неторопливо поджимает Анисимов. Пара километров ему остаётся до блокированного 603-ого полка, который на удивление до сих пор держится. Хотя чего ему? Боеприпасы и всё остальное подбрасываем, тяжелораненых вывозим. Один рейс фрицы порушили, сбили транспортный ДБ-3, как раз с ранеными, но только один.

Плюс ко всему, постоянная авиаподдержка. Фрицы уже знают, что любая атака больше четверти часа идти не будет. Потом прилетают злые штурмовые чайки и утюжат ракетами всё, что увидят. А что можно успеть за пятнадцать минут? Добраться ползком до наших позиций и сдаться в плен? Ну, так велкам!

Так что поработать не удаётся. Яков тяжело вздыхает. Он прав. Скучно мне, бояре…

* — Напоминаю утончённым барышням, возможно имеющимся среди читателей, что советские офицеры не матерятся. Они матом разговаривают. А некоторые ещё и думают.

20 сентября, суббота, время 14:20.

Небо к северу от Вильнюса. Литва.

Лётчик Алексей Кондратьев. Як-7.

Но тот, который во мне сидит

Считает, что он истребитель.

Мы их выследили! В рот им вонючие ноги, мы их выследили!

— А вы куда? А ну, в сторону, идиоты! — Куда понесло вторую двойку? Отворачиваем от чужой взлётной полосы на таком крутом вираже, что напряжённо скрипит корпус.

Это уже второй, хотя первый аэродром мы так не проверяли. Куда этого Колю Ефимова понесло? Зачем?!

Самая удобная ударная позиция — параллельно взлётке, чуть в стороне. Над стоящими рядами машинами. Расстреливай, не хочу. Только это азбука, которую знают все. Поэтому зенитки стоят по обе стороны полосы, туда-сюда несколько метров. Зайти ровно вдоль полосы — верный способ героически убиться. И не факт, что героически. Николай с ведомым то ли не успели, то ли забыли вовремя отвернуть. Вышли правильно, по дуге, обойдя зенитки. И дав очередь из пушек и пулемётов, надо было тут же отворачивать в сторону. Не успели…

— Кречет, тебя не задели?

— Кондор, вроде крыло пробили. Управляемость хорошая.

— Возвращаемся.

Возвращаемся. С бреющего полёта, на котором отследили мессеров, выходим на верхние этажи. Там обзор лучше. Только мешает застывшая в глазах картинка с двумя вспыхнувшими огненными шарами в конце взлётки. Очень надеюсь, что зацепили с собой на небо хоть немного фрицев. Хотя им не по пути, фашистам место только в преисподней.

Только сейчас эйфория от того, что мне удалось пробиться в корпус генерала Рычагова, сделала ручкой. Чувствую, что становится всё равно. Где ни воюй, а друзей и боевых товарищей будешь терять. Не всё ли равно, где это делать? На родном Северо-Западном фронте или ставшим родным Западном.

Ничего, прорвёмся. Война и смерть это спрессованная до невероятной плотности жизнь. И она мне нравится. Начальство говорит, что господства в воздухе мы не достигли, но я — человек простой и генеральских заумностей не понимаю. Мы делаем в литовском небе всё, что захотим, и мессеры от нас откровенно бегают. Немецкие бомберы всё тайком и украдкой работают. На моём счету уже четыре «юнкерса», три в группе, и моя ближайшая мечта насильно приземлить мессер. Ничего сложного, главное — догнать.

21 сентября, воскресенье, время 17:10.

Москва, Ставка Верховного Главнокомандования.

Выдернули меня в Москву. Не вовремя, но особых возражений нет. Скучно мне не просто так. Скука — прекраснейшее из чувств, любой опытный и поживший на свете человек это понимает. Скука — прямой потомок уверенности, которой у меня хоть отбавляй.

Если не случилось ничего экстраординарного вроде падения на Землю астероида, — а про такое сразу бы все узнали, — то вторая фаза моей контригры против фон Бока идёт уже три часа. И её результат меня не сильно заботит. Мой фронт находится в чрезвычайно выигрышном положении. Настолько редкостном, что даже термина для него не знаю. Если любой ход ведёт к поражению, это цугцванг. А если к победе? То-то и оно.

Как такое могло произойти? Со мной всё ясно, я и фронт старались. Однако, как фон Бок так страшно вляпался? Молотов, сидящий наискосок от меня, поближе к вождю ёжится и отводит глаза. Чего это он? А, это я задумался и смотрю сквозь него. Чисто машинально. Чуть улыбаюсь, — опять невольно, — отвожу глаза.

Происходящее на заседании меня веселит. Конечно, не ради веселья прибыл, к примеру, наградные листы надо подать в канцелярию СВГК. С упаковочкой трофейных шоколадок. Там барышни, в основном, хоть начальник мужчина. Но у мужчин есть жёны, могут быть дочки, сёстры, племянницы. Так что шоколадка будет в тему. Хотя шефу канцелярии пообещал бутылку французского коньяка, когда документы пройдут полный цикл и вернутся реальными наградами и удостоверениями.

Ладно, продолжим веселиться. Строго про себя, разумеется. В обеих жизнях наблюдал похожие картинки. Как только кто-то добивается заметного успеха, моментально вокруг него образуется ажиотаж в среде коллег. Каждый знает точнее всех, как наилучшим способом этот успех развить. Ещё немного подождать и они начнут спорить между собой, напрочь забыв про автора победы.

Смешно потому, что никто из них по-настоящему воевать не умеет. По-генеральски разумеется, по-гусарски мы все не дураки. Шашки наголо и вперёд. Но всем очень хочется усыновить будущую большую победу. Прямо в очередь выстраиваются. Вон и у Жюкова глаза блестят, и на стуле крутится, как на сковородке. Сталин спокоен, только ус время от времени покручивает. Интересно, что это значит?

Кстати, перед заседанием мне сообщили, что кольцо вокруг Первого Литовского котла замкнулось. О, как! Уже и название дали! И порядковый номер с прицелом и намёком. Глазом не успел моргнуть!

— Думаю, не надо дожидаться полной ликвидации окружённой группировки, а ударить по тылам вильнюсской группы войск немедленно…

О, хосподи! — мысленно возвожу глаза к небу, но только мысленно. И Кулик туда же! Маршал липовый! Это он планы Тимошенко комментирует. Красивые планы. Если забыть про овраги. Надеюсь, хотя бы для галочки моё одобрение запросят.

Запросили. Через полчаса, когда Жуков своё авторитетное мнение высказал.

— Что скажет товарищ Павлов? — Сталин последнее слово всё-таки даёт мне. Встаю.

— Товарищи высказали множество интересных идей. Возможно, некоторые возьму на вооружение. Кроме торопливости. Дело вот в чём. Добить окружённых мы добьём. Это вопрос нескольких дней или недели-двух. Но удержать прежний темп наступления не сможем по чисто техническим причинам. В наступающих войсках боеприпасов осталось в среднем по два бэка. Угрожающими темпами расходуется горючее. По итогу так: вести бои высокой интенсивности мы можем не более трёх-четырёх дней. Реально, двух, не будем же мы оставлять войска полностью без снарядов и патронов. Так они сразу станут лёгкой добычей для врага.

Скучнеют глаза великих стратегов и полководцев, очень скучнеют. А не надо от земли отрываться.

— Для сохранения прежнего масштаба и темпа наступления мне нужно около трёхсот эшелонов боеприпасов в неделю. Это минимум, товарищи. Пока мы получаем не более сотни в неделю. Потому без паузы не обойтись.

— Рискуете отдать инициативу, — надо признать, Будённый правильно понимает момент.

— Мы осознаём этот риск, Семён Михайлович. Но повторяю: сначала боеприпасы, и только затем можно строить наполеоновские планы. Пока продолжим воздушный террор, будем время от времени покусывать фон Бока, чтобы он не пришёл в себя и не удивил нас чем-нибудь неприятным, — хотя сам я натурально в упор не вижу, что он может такого сделать.

— А тем временем… кстати, вам надо быть готовыми принять тридцать-сорок тысяч военнопленных. Белоруссия такого количества не переварит. Надо готовить продовольствие, эшелоны для вывоза вглубь страны, подыскивать им фронт работ. А тем временем мы соединимся с Северо-Западным фронтом окончательно и подготовим тылы для дальнейшего наступления.

— Не забудьте, что со дня на день начнётся климатическая пауза, товарищи. Впереди осенняя распутица, вести боевые наступательные действия станет невозможно.

И всё-таки не понял, зачем меня вызвали в Москву. Нет, дела всегда найдутся, но не обязательно командующего дёргать. Те же наградные листы комиссар Фоминых прекрасно бы доставил.

Потом понял. Когда вождь притормозил меня после заседания.

— Садись поближе, товарищ Павлов, — машет дымящейся трубкой на стул рядом.

— Как конкретно ты хочешь укусить фон Бока, товарищ Павлов.

Решаю, что теперь можно. Тем более в узком кругу, где даже Берии нет. Впрочем, в его присутствии не стал бы откровенничать. Есть причина, почему сейчас можно не опасаться сглазить.

— Несколько часов назад десятая армия генерала Голубева вторглась на территорию Восточной Пруссии. 6-ая кавдивизия ускоренным маршем направляется в сторону Кенигсберга.

Сталин замирает, разве что челюсть не отвесив. Потом чертыхается, дергает рукой, которую обжигает догорающая спичка. Снова начинает раскуривать потухшую трубку. И только привычный процесс приводит вождя в равновесие.

— Почему скрыли от Ставки?

— Потому что официально ничего не известно даже мне. Голубев должен был выполнить приказ, пока я летел в самолёте.

— Хатите сказать, не могли получить какого-нибудь сигнала по радио?

— Решили не рисковать. Операция готовилась в глубочайшей тайне. Даже штаб фронта ничего не знает. Климовских может, конечно, догадываться…

Сталин встаёт, подходит к карте, задумчиво рассматривает, окутываясь клубами дыма.

— Ви надеетесь взять Кенигсберг?

— Нет. Вряд ли немцы будут хлопать ушами двое-трое суток, пока до них добирается кавдивизия. Силами одной дивизии город можно взять только при наличии абсолютной неожиданности. И то, не гарантированно.

— И зачем тогда ви это делаете?

— Отвлекающий манёвр. Кавалеристы будут идти до тех пор, пока не встретят организованную оборону. После этого свернут на восток и пройдутся рейдом по немецким тылам.

Сталин ещё побродил вокруг карты, пристально разглядывая её со всех сторон.

— Удивили вы меня, товарищ Павлов, — акцент снова пропадает чудесным образом. Интересно, он сам сознаёт эти тонкости?

— Приятное удивление — замечательная вещь? Правда ведь, Иосиф Виссарионович? — Не подмигиваю, но готовность к такой мимике на моём лице просматривается.

Сталин не смеётся, радостно и заливисто, но широко улыбается. Новость действительно прекрасная. И будет что сказать на днях Совинформбюро. Будет чем порадовать вдохновить весь советский народ. Это вам не выход в финал европейского чемпионата по футболу. Это круче, намного круче.

— У меня к вам просьба, товарищ Павлов, — вождь озабоченно вздыхает и уходит в длинную паузу. Терпеливо жду.

— Хачу направить вам своего сына Василия, — акцент возвращается, Сталин опять вздыхает.

— Боюсь за него. Испортят парня. И в бой так и рвётся.

— Настоящий советский парень, — пожимаю плечами, — за своим Борькой тоже едва уследил. Как отец отцу скажу: страшно рад, что он ранен, но не опасно для жизни. И не искалечен, хотя прихрамывать какое-то время будет.

— Отпустил его на передовую? — Сталин протыкает меня испытующим взглядом.

— Отпустил. Но исподволь прикрепил к нему в напарники опытного бойца. С негласным приказом приглядеть.

— И как?

— Насколько понимаю, разок точно ему жизнь спас. И раненого вытащил из-под огня.

— Наградил?

— А как же! Накинул звание, представил к медали. Орден не положен, Борька всё-таки не командир, всего лишь сержант ополчения.

— Виходит, опыт у вас есть в таких делах, товарищ Павлов, — резюмирует Сталин. И теперь ястарательно прячу вздох. Оно мне надо, столько геморроя с детьми вождей?

И только теперь понимаю, зачем Сталин выдернул меня в Москву. Роюсь в памяти Арсеньевича. Василия действительно испортили, но вроде позже. С катушек он начал слетать, когда генералом стал…

— Говорят, он неплохой лётчик. Служит в управлении ВВС лётчиком-инспектором. Пока лейтенант…

Угу, натурально не всё потеряно. Надеюсь, не было времени у Василия загнить изнутри подобно многим из золотой молодёжи.

— Пусть дадут ему звание старшего лейтенанта и присылают в штаб фронта. Мы разберёмся, куда его пристроить, чтобы ему интересно было и не сильно опасно. Он же истребитель? Это хорошо, как раз у истребителей меньше всего потерь.

— А у кого больше всего?

— Устаревшие бомбардировщики пачками сбивают. И штурмовикам сильно достаётся.

— Товарищ Сталин, — паузу трачу на собирание по всем закоулкам души крупиц решимости, — попрошу делегировать мне свои отцовские полномочия.

Тон у меня не очень уверенный.

— Не совсем понимаю вас, товарищ Павлов.

— Прошу права воспитывать вашего сына всеми возможными методами.

Глаза Сталина пониманием не наполняются.

— Короче говоря, если что, могу дать Василию затрещину. Вы должны знать об этом, — завершаю дерзкую просьбу уже уверенно.

— Договорились! — Сталин хлопает рукой по столу, закрепляя результат. В глазах непонятное облегчение. Он что, так на меня надеется?

Время — два часа до разговора со Сталиным.

Место — Белостокский выступ и дальше.

Генерал Павлов.

Задолго готовился этот удар. Ещё до войны. Потому и накачивалась 10-ая армия техникой, боеприпасами, ГСМ и всем прочим. С начала войны, несмотря на все потери, личный состав увеличился на четверть. Почти все части и соединения имеют боевой опыт.

Не сильно надеюсь, что немцы проглядели абсолютно всё. Но когда отводил дивизии оттуда, давал им возможность заметить передислокацию. Когда возвращал на место, скрытность обеспечивалась всеми силами. Активность в зоне ответственности 10-ой и 3-ей армий жёстко сведена к минимуму. Только ответный огонь на подавление посмевших. Стрельба по замеченным целям без фанатизма тоже разрешалась. Почти три месяца немцев приучали к спокойствию…

Накануне получил доклад. У Кольно, — это в районе Осовецкого УРа, верхнее основание вершинки, упирающиеся прямо в Остроленки, приграничный польский городок, — разведчики нащупали самую слабую точку. И клялись в том, что легко вскроют немецкие позиции в этом месте.

В этом, так в этом. Спустил Голубеву указания. Нам вообще-то Лик нужен, довольно серьёзный транспортный узел. Вряд ли мы там возьмём серьёзные трофеи, значение его для немцев не велико. Вот если бы они разгромили мой фронт, тогда да, через Лик потёк бы изрядный поток. Зато для нас Лик имеет почти ключевое значение, как лимфатический узел для внедряющихся в организм вирусов. Взятие Растенбурга тоже желательно, или хотя бы нейтрализация его бомбёжками и артобстрелами.

Ещё надо оседлать дорогу от Трейбурга до Сувалок в районе границы между Восточной Пруссии и Польши. Кстати, Кольно тоже на воображаемой линии на нашу территорию — продолжения границы между Пруссией и оккупированной Польшей. Так что наносим удар по анклаву коренной Германии, как-то так.

Кольно нам неудобно. Там болота, бронетехнике проходить затруднительно, поэтому вчера через проделанное «окно» там вошла одна из диверсионных рот 6-ого кавкорпуса. Одна из тех, кто уже покуражился в Литве.

События, отражаемые в докладах.

В районе Граево примерно за километр от железки влево и вправо раздаются сдавленные хрипы уничтожаемых немецких постов. Разведчики строго исполняют приказ не шуметь. И две группы потихоньку стягиваются к дороге.

Операция, во многих местах сразу, началась одновременно и днём. Ночью лучше слышно, ночью традиционно ждёшь неожиданного нападения. Днём посты более расслаблены, хоть и меньше хочется спать. Но нет такого страха, который мешает безмятежному сну ночью. Поэтому всё началось после обеда у фрицев, когда сытный обед располагает к беспечному покою.

Аккуратно берётся под контроль железная дорога через границу. Говорливые языки подробно рассказывают, где заложены мины. Сапёры принимаются за работу.

Через полтора часа кое-где раздаются выстрелы, одиночные и пулемётные. Днём это обычный шум, особо командование внимания не обращает. Шквального-то огня, который может свидетельствовать о попытке серьёзной атаки, нет.

Генерал Павлов.

Награжу всех, кто бесшумно обеспечил переход через границу и почти бескровное взятие немецких позиций на обширном участке.

Уже позже, внимательно изучая доклады, поражался беспечности немцев. Разве так можно? Война ведь идёт, и разве мой фронт не убедил, что это война с серьёзным и опасным противником?

Надо на ус намотать. Идиота ошибки не учат, дурак учится на своих, а умный на чужих. Хочу быть умным, это, в конце концов, моя генеральская обязанность.

Человеческая психология непобедима. Три месяца спокойствия усыпят кого угодно и неизбежно. Прошла бы ещё пара месяцев и солдаты обеих сторон контрабандную торговлю организовали бы. Сувенирами бы обменивались. Это генштабисты прекрасно осознают стратегическую угрозу и, одновременно, уязвимость выступа. Многие офицеры понимают. А рядовые изо дня в день, из месяца в месяц тупо прохлаждаются и поневоле преисполняются уверенностью, что так будет всегда. Фатальная и неизбежная ловушка для человеческого сознания.

Завернул как-то по ходу жизни докладную одного комполка. Тот заподозрил и справедливо заподозрил, что один из снайперов намеренно мазал, когда ему на прицел попадался вражеский солдат. Игрался, запугивал. И, наверное, ржал, как конь, когда тот впадал в панику и зайчиком метался по кустам. Завернул обратно с резолюцией «Объявить благодарность от командования с занесением в личное дело за усыпление бдительности противника». Представил физиономию того комполка и сам ржал. Но я прав, сейчас уже нет никаких сомнений. Все эти охранные части и лёгкие дивизии взяли тёпленькими.

Весёлый снайпер наверняка не понимает, что поступал согласно секретным замыслам командующего фронтом. Хоть и баловался на войне, что вообще-то не допустимо, но случайно попал в струю.

Таких мелочей, я уверен, было великое множество. Всё это и создало нынешнее положение, когда немецкий фронт уничтожен на протяжении многих десятков километров, когда у Граево готовится к переходу на территорию Восточной Пруссии мой любимый тяжёлый бронепоезд «Геката», через Неман по понтонному мосту идут полки 3-ей армии и готовяться переходить границу сотни танков.

И скоро, очень скоро сбудется ещё одна моя маленькая мечта, которую не удалось реализовать в самом начале войны. Срезать Сувалкинский выступ, как ненужный аппендикс.

21 сентября, воскресенье, время 23:05.

Минск, штаб Западного фронта.

Просмотрев свежие доклады, верчу в руках фотографии бомбёжки Берлина. Не, такой коленкор нам не нужен. Парочка из них сгодится, как иллюстрация к победной реляции в газете. Но для кое-каких целей никак. Уж больно мутные и неразборчивые. Берусь за телефон.

— Штаб Рычагова дайте…

Через минуту.

— О, Паша, ты не спишь? Удачно я тебя поймал. Слушай, Паша. Нужен ещё один рейд на Берлин. Нет-нет, без бомбёжек…

Объясняю, для чего. Для чётких и ясных фотоснимков, конечно. Оно и для доказательств подвига наших лётчиков неплохо и газетчики в неистовство от восторга придут.

— Не хочется мне ТБ посылать, но если никак…

— Так Як-7 пошлём, — у Паши ответ будто заготовлен.

— А какая у него дальность? Семьсот километров? Не долетит. Туда-обратно — тыща триста, с запасом полторы.

— Не боись, Дмитрий Григорич. Есть возможность дополнительные баки поставить. Одну пару мы уже модернизировали. Боезапас пришлось уменьшить и пулемёты снять.

— Зачем? — Я не против, но мне интересно.

— Так ваш приказ исполнить, выследить фрицев до посадки на аэродром. Так-то у истребителей горючки не хватает, а с двойным запасом…

— Какая дальность?

— Тысяча четыреста пятьдесят километров. Как-то так.

— Тогда с утра и отправляй эту двойку. Подстраховать не забудь и ВНОС предупредить.

Кладу трубку. Это важный вопрос. Настолько, что всерьёз обдумываю наградить лётчиков той же звездой Героя. Если справятся. Хотя посмотрим, ордена-то им точно будут.

Когда воинство фон Бока увидит, что мы делаем с их столицей, задору у них поубавится, это точно. Осознают, наконец, что у противника тоже есть зубы. И длинные лапы с огромными когтями, что способны дотянутся до самого Берлина.

Потягиваюсь на стуле, зеваю. Пойду-ка я спать, за день столько всего было, что даже в военное время на неделю хватило бы.

Окончание главы 17.