Двуглавый орел

Глава одиннадцатая

В последние недели сентября 1916 года существование эскадрильи 19Ф находилось под вопросом, но по поводу продолжения войны никаких вопросов не было. С 17 сентября на Карсо снова разгорелись бои, итальянцы почувствовали себя достаточно сильными, чтобы метр за метром продолжить своё кровавое продвижение к Триесту. Погода ненадолго прояснилась, поэтому оба исправных аэроплана эскадрильи 19Ф 25 сентября направлялись на очень важную фоторазведку.

Миссия заключалась в фотографировании леса у Градиски, где, как стало известно, прятали большое корабельное орудие, установленное на железнодорожной платформе. Эту пушку — как минимум, тридцатисантиметровую, по докладам разведки — доставили на прошлой неделе, и теперь она причиняла много бед нашим войскам на Карсо. В народе орудие прозвали "Waldschani" — "Лесной человек" на венском диалекте. Примерно каждые три минуты, днем и ночью, оно посылало снаряды, рвавшиеся на дорогах позади Фажти-Хриб, посреди колонн снабжения — людей и мулов, карабкающихся по красной грязи.

Оставалось неизвестным, как орудие наводят на цель, поговаривали, что с помощью тайных радиосообщений от шпионов, но теперь итальянцы поражали цели с удручающей частотой. Как правило, генералов это не слишком занимало — простые солдаты для того и предназначались, чтобы их разрывали в клочья полутонные снаряды, с воем вылетающие из темноты. Но накануне "Вальдшани" удалось положить снаряд рядом с фермой, служившей штабом Девятой пехотной дивизии, неподалёку от деревни Войчика.

Командир дивизии, эрцгерцог Йозеф, не пострадал, когда на него обрушилась крыша, только испугался и перепачкался сажей из дымохода. Но подобного оскорбления, более того, прямой угрозы безопасности и благополучию офицеров штаба, вынести было невозможно, в особенности, когда один из этих офицеров является членом императорского дома. Вышел приказ немедленно принять все возможные меры и положить конец разрушительной карьере "Вальдшани".

Следовало нанести мощный авиаудар, поскольку ни одна из австрийских пушек на фронте Карсо не обладала достаточной дальностью действия, чтобы поразить Градиску. Первым делом для этого требовалось точно определить место, откуда стреляло орудие, поскольку теперь мы потеряли высоты у гребня Карсо, а аэростат не мог подняться достаточно высоко, чтобы заглянуть через горный хребет.

Требовалась фоторазведка с аэроплана, но она была непростой задачей. Итальянцы наверняка ждут фотографов, и конечно, окружили место зенитными батареями и подготовили истребители. Лучше всего, если мы появимся неожиданно — в конце концов, даже "Ньюпоры" не могут кружить в воздухе целый день — и обеспечим прикрытие двухместнику, занятому фотографированием.

Нам сказали, что эта миссия имеет огромное значение, так что задействуют не один, а оба "Бранденбургера" — Поточника и мой. Кроме того, она станет дебютом первого австро-венгерского одноместного аэроплана-истребителя, "Ганза-Бранденбургер КД"— "Kampfdoppeldecker", или боевого биплана.

Решение об эскорте из истребителей приняли в Вене в последнюю минуту. Это стало возможным потому, что первые четыре "Бранденбургера КД" днём ранее доставили из Берлина на аэродром в Марбурге. Так что можно представить, как мы прыгали от предвкушения тем вечером 24 сентября, когда получили телефонный звонок и выбежали наружу, увидев появившиеся вдалеке над горами маленькие чёрные точки, заходящие на посадку на лётное поле Капровидзы.

В канцелярском бараке остался лишь Мейерхофер, чтобы поговорить по телефону с офицером по связи с ВВС.

— Но вы же обещали четыре аэроплана, — сказал он, — а теперь оберлейтенант Поточник докладывает, что видны только три.

— Да, — сказал офицер связи, — тут произошёл... ээ... несчастный случай при вылете из Марбурга, так что теперь будет только три аэроплана. Но для нашей завтрашней операции этого было более чем достаточно.

Мейерхофер положил телефонную трубку и выбежал, чтобы присоединиться к нам на поле, пока аэропланы выстраивались в линию для приземления. "Выстроиться в линию" — не особенно точное определение происходившего. Три аэроплана раскачивались и болтались в воздухе, как летящие пьяные комары.

Первым двум удалось, беспорядочно подпрыгивая, приземлиться на поле, но третий коснулся земли носом раньше, чем колёсами, замер на месте как строптивый мул, и, казалось, застыл на носу. Потом он сделал что-то вроде сальто вперёд и наконец оказался вверх тормашками, с разбитым пропеллером и сильно покореженными шасси.

Мы все побежали к месту крушения и обнаружили, что пилот жив, но тяжело контужен и висит вниз головой, пристёгнутый ремнями к креслу. Мы вытащили его и повезли в медпункт на ручной тележке, которую использовали для перевозки раненых. Потом мы отправились смотреть на аэропланы, пережившие это путешествие и стоящие теперь в убежищах от боры под камуфляжной сеткой. Некоторое время мы молча стояли, пристально глядя на них.

Следует принять во внимание, что в 1916 году аэропланы летали ещё не особенно долго. Суборич, самый юный из нас, едва вышел из подросткового возраста, но даже он в 1903 году, когда братья Райт совершили свой первый полёт, уже учился в начальной школе. С тех пор амбициозными конструкторами разрабатывались самые разные образцы, которые по большей части разбивались: аэропланы с тянущим и толкающим винтом, трипланы, полуторапланы, "утки" и дельтапланы с треугольными крыльями.

Так что установившегося представления о том, как должен выглядеть аэроплан, ещё не существовало. Тем не менее, тем утром все мы понимали — с аэропланом "Ганза-Бранденбургер КД" что-то не так.

Казалось, проектирование аэроплана по ошибке поручили производителю сельхозтехники. Правда, в общих чертах он выглядел довольно обычно — маленький одномоторный биплан с тянущим винтом, с пропеллером с одной стороны и хвостовым стабилизатором и рулём с другой.

Однако на самом деле он не выдерживал сравнения с маленьким, радующим глаз "Ньюпором". У "Бранденбургера КД" были какие-то ужасно неправильные пропорции, как будто мы смотрели на нормальный аэроплан в ярмарочном кривом зеркале.

Аэроплан был чрезмерно высоко поднят над землёй по сравнению с его длиной и размахом крыльев. Узкий красно-коричневый фюзеляж с двигателем "Австро-Даймлер" полностью блокировал передний обзор, так что пилоту приходилось смотреть вперед через вырезы по бокам блока цилиндров (как и во многих других своих конструкциях, герр Хенкель, похоже, счёл возможность смотреть вперёд излишней роскошью).

Очень маленький руль, просто лопасть в форме запятой, держался на острой кромке хвостовой части фюзеляжа. Короткие крылья, прямоугольные и довольно широкие, сильно ограничивали пилоту обзор вниз. Обзор вверх через вырез в заднем крае верхнего крыла тоже был не лучше.

Но самой причудливой вещью в этом агрегате была опора между крыльями— не пара реек, как у нормального аэроплана, а конструкция из двух пирамид, соединённых посередине металлическим кронштейном в форме звезды, сильно смахивающая на брезентовый походный умывальник на четырех ножках.

Вершиной этих странностей, от которой и без того высокий аэроплан казался ещё выше, как карлик в цилиндре, стала любопытная конструкция обтекаемой формы из дерева и алюминия над верхним крылом. Мы выяснили, что там расположено вооружение аэроплана — единственный пулемёт Шварцлозе. Похоже, когда герр Хенкель проектировал аэроплан для австро-венгерских ВВС, то рассчитывал, что в его распоряжении окажется пулемёт, стреляющий сквозь пропеллер, как на всех последних немецких машинах.

Но не тут-то было — немецкое Военное министерство отказалось продавать Австрии прерыватель Фоккера, фактически, даже запретило его производство у нас по лицензии. Установить пулемёт поверх крыла придумали в последний момент, а обтекатель, повсеместно называемый "детский гробик", стал отчаянной попыткой уменьшить сопротивление.

Он не только почти не увеличивал скорость аэроплана, но, как мы скоро обнаружили, делал почти невозможным устранение неисправности пулемёта в полёте. Спустя годы говорили, что пилоты называли "Бранденбургер КД" летающим гробом.

Не припомню использования такого названия, хотя, оглядываясь назад, считаю его вполне уместным, а лакированный красновато-коричневый фюзеляж действительно выглядел как гроб. Я помню только одно прозвище, хотя его нечасто так называли: "Spinne", или "Паук". В конце концов, обычно имена предназначаются для людей или вещей, к которым мы испытываем хотя бы проблеск привязанности, а те, кто летал на "КД", разумеется, ничего подобного чувствовать не могли. Мы в молчании проделали обратный путь к палатке-столовой. Оба пилота-перегонщика уже находились там, и денщики угощали их напитками, как двоих выживших в железнодорожной катастрофе — невредимых, но всё ещё находящихся в состоянии сильного шока. Один из них был венгр, если я правильно помню, по фамилии Терчетани, другой — поляк Романович. Лицо последнего всё ещё могло посоперничать в белизне с мелом, он дрожащей рукой наливал себе очередную порцию шнапса.

— Пресвятая матерь божья, — сказал он, — пойду завтра в окопы добровольцем. Куда угодно — в штурмовой батальон, огнемётчики, в газовую, в похоронную команду — мне плевать.

— Что, все настолько плохо?

— Плохо? Господи Иисусе, я в жизни не летал ни на чем подобном. Даже «Авиатик», прозванный «кресло-качалка», и то лучше. Это просто катастрофа. Впервые я поднялся на нем в воздух вчера днем, и он сорвался в штопор на высоте две тысячи метров. Мне удалось выровнять его прямо у самой земли, один бог знает как. Он как змея петляет из стороны в сторону, а при посадке... Не знаю, как мне удалось не опрокинуться через голову, как бедняге Белонеку. Мы вылетели из Марбурга вполне неплохо, по крайней мере, эта свинья высоту набирает прилично, но только отлетели от аэродрома, как аэроплан Метцгера без всякой причины сорвался в штопор.

— Может, это случилось из-за проблем на взлёте?

Романович мрачно ухмыльнулся и залпом допил шнапс.

— Да, можно и так сказать. Только для Метцгера на этом все проблемы навсегда закончились. Бедный малый спикировал прямо в землю и вознесся на небо, как фейерверк — "пополнил ряды ангелов", как говорят у нас дома.

— А почему вы не повернули назад?

— Выбора нет, старик, приказы и всё такое. Понимаете, мы с Терчетани были в 14-й эскадрилье на Украине. В этом году у нас там случились проблемы с другим летающим недоноском, приснопамятным "Авиатиком BIII", известным как "кресло-качалка" или "ярмарочные качели". Эта штука убила так много наших ребят, что в конце концов у нас случился небольшой бунт, или, как это дипломатично называют офицеры, "массовый отказ выполнять свой долг", и мы заявили, что летать на нём больше не будем. Подразделение расформировали, а нас всех отправили в другие эскадрильи. Мы офицеры, а не рядовые, поэтому нас не могли расстрелять или сослать в штрафной батальон. Но говорю вам, мы меченые. Ещё один отказ выполнять свои обязанности — и нас ждут большие неприятности, не сомневайтесь.

— Как думаете, из этого "КД" получится боевая машина? — спросил Поточник.

Романовичу этот вопрос показался очень забавным.

— Я считаю, эта машина займёт прочное место в кратких хрониках воздушной войны — итальянцы либо подумают, что мы все рехнулись, и прекратят воевать, либо тоже врежутся в землю, преследуя нас. Вот тут... — он порылся в карманах кителя, — моё завещание, заверенное и подписанное. Будьте другом, оставьте его на хранении в канцелярии, ладно? А что до моего личного имущества — можете его продать, чтобы не беспокоиться с отправкой назад в Марбург.

На следующее утро, когда туман над долиной рассеялся, остатки эскадрильи 19Ф поднялись в воздух с лётного поля Капровидзы в сопровождении несуразного эскорта из двух "КД". Я сидел в ведущем аэроплане, с Тоттом в качестве пилота, а Поточник и лейтенант Суборич следовали за нами в другом исправном "Бранденбургере".

Над долиной Виппако стелились низкие облака, но офицер метеорологической службы заверил нас по телефону, что к западу от Изонцо они быстро рассеиваются, уступая место осеннему солнцу — идеальные условия для фотографирования. Аэропланы монотонно гудели, кругами набирая высоту. Мы вошли в облако примерно на тысяче метров и вынырнули из него на двух тысячах, чтобы выровняться с нашим эскортом.

Мы увидели, как два "КД" внезапно вынырнули из пушистого белого ковра облаков. Потом они встали в строй по обе стороны от нас и примерно на пятьдесят метров выше. Я с тревогой наблюдал за ними со своего места за пулемётом. Определённо, летели они как-то странно.

Я представил, как Терсетани и Романович сидят в кабинах, сжимая штурвал побелевшими от напряжения пальцами, и ждут первого признака крена, предвещающего неизбежный штопор и крушение. В который раз я порадовался, что независимо от опасностей фронтовой авиации двухместный "Бранденбургер" был, по крайней мере, простым и послушным старым вагоном, без особых недостатков, прочным и снисходительным к капризам пилотирования.

Я помахал им рукой, но они не ответили, думаю, в основном потому, что слишком боялись потерять управление. Во всяком случае, кажется, они справлялись с аэропланом лучше, чем вчера. Возможно, пилоты, летавшие раньше только на двухместниках, стали немного привыкать к "КД".

Кажется, они уже набрали достаточную скорость. Мы летели на семи восьмых мощности для набора высоты, но эти два "КД", казалось, шли совсем легко, примерно на трёх четвертях, судя по выхлопу, который на высоких оборотах обычно становится чёрным. Возможно, в конце концов всё сложится не так уж плохо.

При пересечении Монте-Косбана, немного севернее Гёрца, нас встретил неприцельный зенитный огонь. Как и собирались, мы сделали широкий круг над городом Кормонс и подошли к Градиске с тыла. Пока никаких признаков вражеских аэропланов. Мы летели на высоте три тысячи метров над целью — впереди Тотт и я, за нами — Поточник.

Наши фотокамеры охватывали один и тот же район, но эту операцию сочли настолько важной, что решили проводить её двумя аэропланами, на случай, если одному не удастся вернуться. Я, как ни старался, не смог разглядеть в лесу под нами никаких признаков пушки на железнодорожной платформе, только ветку железной дороги, отходящую от основной линии в лес.

Но это была не моя забота — мне следовало поработать с камерой, привезти в Хайденшафт не меньше двадцати фотопластин и передать их экспертам разведки, у которых есть лупы и стереоскопические приборы, чтобы точно определить, где притаился "Вальдшани".

Пару минут мы, как было приказано, кружили над целью, потом я выстрелил зелёной сигнальной ракетой в знак того, что мы закончили. Поточник покачал крыльями в ответ, и мы все — два "Бранденбургера" и эскорт, кружащийся над ними — развернулись, собираясь дать газ и рвануть домой. До сих пор нам всё сходило с рук, и конечно, сейчас должны были появиться итальянцы.

Будучи по натуре довольно подозрительным, я изрядно беспокоился из-за того, что нам удалось пролететь над целью и совершенно открыто заниматься фотографированием, не вызвав ни единого выстрела зенитного орудия снизу.

Едва мы пересекли Изонцо, как выяснилось, что всё это и в самом деле было слишком хорошо, чтобы быть правдой — из-за клочкастого облака на нас ринулись три "Ньюпора". Я бросил фотокамеру и встал наготове за Шварцлозе, надеясь, что патрон не заклинит, как в прошлый раз. Помню, я подумал, что не стоит торопиться стрелять, уверенный в мастерстве Тотта как летчика, и нужно обороняться, лишь когда покажется цель. Реальная надежда на спасение заключалась в том, чтобы набрать хорошую скорость в пикировании и обогнать итальянцев — всё-таки, мы находились недалеко от нашей линии фронта.

Заранее лавируя и уворачиваясь, чтобы сбить им прицел, мы бы только потеряли скорость, и тогда нас будет легче подловить. Итальянцам надо было приблизиться на тридцать метров или даже меньше, чтобы уверенно поразить цель, а в их пулеметных магазинах только около пятидесяти патронов...

Так я думал, пытаясь подбодрить сам себя, пока к нам приближались три знакомых контура. Однако, как бы то ни было, ничто не способно успокоить человека, которому вскоре придётся стоять во весь рост лишь за тонкой фанеркой фюзеляжа в качестве защиты, в трёх тысячах метров над землёй, лицом к лицу с пулемётом противника, на расстоянии меньшем, чем длина палисадника у большинства обывателей.

Дело в том, что в воздушном бою, в отличие от подводной атаки, всё происходит очень быстро. Мне это всегда казалось похожим на наркоз перед операцией— последняя мысль, когда в него входишь, первая, с которой приходишь в себя, а пара часов между ними каким-то образом теряются. Что-то очень похожее произошло тем утром над Изонцо — отчаянная и жестокая суматоха очередей и маневрирования, длившаяся, наверное, не более минуты.

Итальянцы пытались разделить нас, стремясь наброситься на один аэроплан и добить, как волки отделяют оленя от стада и загоняют его, так что нашей главной задачей было сохранять строй и прикрывать друг друга. Чуть выше пронёсся "Ньюпор" с "КД" на хвосте — как оказалось, это Терчетани пытался поразить цель. Я заметил, как Терчетани несколько раз выстрелил, но потом его пулемёт, должно быть, заклинило.

Во всяком случае, когда он оказался в поле зрения позади нас, я увидел, что он прервал атаку и теперь стоял на коленях, наполовину высунувшись из кабины, управляя аэропланом ногой и стуча кулаком по обтекателю пулемёта, пытаясь сбить его и добраться до оружия. Ему это не удалось. Я в ужасе наблюдал, как его аэроплан внезапно накренился и вошёл в штопор. Последнее, что я увидел тогда, всё ещё стоит перед глазами семьдесят лет спустя — дико размахивая руками и ногами, он несся навстречу смерти на скалы Карсо в трёх тысячах метров под нами. У нас не было времени горевать о нём — мы пытались спастись сами, со стороны солнца к нам приближался "Ньюпор". Ослеплённый лучами светила, я развернул пулемёт и ощутил, как он затрясся и загрохотал в моих руках, когда я нажал на спуск. Противник целился в мальтийский крест у нас на боку, и фюзеляж прошили пули.

Но мы выжили. "Ньюпор" промчался мимо, прямо под хвостом, и я дал по нему еще одну очередь. Итальянец зашёл с другой стороны, я опять выстрелил. Я видел его достаточно долго и успел разглядеть эмблему — чёрного кота на фюзеляже. Потом он внезапно скрылся за струей дыма и хвостом яркого красно-жёлтого пламени.

"Ньюпор" накренился и, кувыркаясь, полетел вниз, оставляя за собой спираль дыма, огонь лизал крепления крыльев, приближаясь к хвосту. Я запоздало сообразил, что только что сбил майора Оресте ди Каррачоло, Чёрного кота Италии.

Все это случилось за мгновения, хотя до сих пор я вижу все произошедшее ярко и отчетливо, словно во сне. У нас не было времени поздравлять друг друга с победой. Мы могли только возблагодарить удачно расположившиеся звезды и со всех ног удирать домой. В конце концов, мы и Поточник пересекли границу, кружась вокруг "КД" Романовича словно чибисы, защищающие неоперившегося птенца от ястребов: нелепая до абсурда ситуация, когда конвоируемые в итоге сопровождают обратно аэроплан, который предположительно должен сопровождать их.

"Ньюпоры" оставили нас в покое только после того, как мы достигли Дорнберга и оказались под прикрытием собственных зенитных батарей.

Пока мы скользили вниз по направлению к летному полю Капровидзы, у меня наконец-то появилось время, чтобы позволить себе роскошь пораскинуть мозгами. Последние десять минут или что-то около того мною в основном руководили инстинкты, основанные исключительно на ощущениях спинного мозга. Но сейчас светило солнце, вокруг царило полное спокойствие, за исключением непрерывной вибрации воздуха, а война как будто не существовала вовсе.

Лишь закопчённое дымом лицо, пропускающие солнечный свет дырки от пуль в фюзеляже, да раскалённый ствол пулемёта, отсвечивающий синевой после интенсивной стрельбы, напоминали, что недавние события не были чем-то вроде короткого и ужасного ночного кошмара. Я взглянул вниз, на фотокамеру, и обрадовался, что она уцелела. Мы потеряли один аэроплан, но выполнили миссию. Ах да, ещё мы сбили майора ди Каррачоло. Я неожиданно вспомнил об этом, сначала с удивлением, потом меня переполнил ужас при воспоминании, каким я видел его в последний раз — в огне и падающего в штопор. Война есть война, и я предпочитал, чтобы это случилось с ним, а не с нами, но всё же отплатить благородному врагу за великодушие, сжигая его живьём, казалось мне подлым.

Я надеялся, что, возможно, он был уже мёртв, когда "Ньюпор" стал падать, может, убит моей пулей, выстрелом в голову. Но я достаточно знал о войне в воздухе, чтобы усомниться в этом. Может быть, он умирал с обожжённой огнём и пузырящейся кожей, изо всех сил стараясь посадить аэроплан.

Или ему удалось освободиться от ремней и выброситься наружу, пережить примерно минуту ужаса, прежде чем разорваться, как кровавая бомба, на беспощадных камнях? В любом случае — ужасный конец. В те дни, до появления парашютов, смерть в огне была затаенным страхом для всех нас. Я носил с собой пистолет не для защиты, а чтобы избавить себя от страданий, если попаду в ловушку в горящем аэроплане. Я надеялся, что Каррачоло смог воспользоваться своим, если до этого дошло.

Около полудня мы приземлились в Капровидзе. Мы сдали коробки с фотографическими пластинами, сделали устный доклад, а потом я отправился прямиком в свою палатку, спать. Меня никогда не переставало удивлять, как воздушный бой, обычно длящийся несколько секунд, истощает запасы нервной энергии, которой хватило бы на несколько месяцев нормальной жизни.

Я снимал лётный комбинезон, когда в палатку просунул голову Петреску и почтительно отрапортовал, что в канцелярии меня просят к телефону. Я устало поднялся с походной койки. Какого чёрта им ещё нужно? Неужто это идиоты не могут хоть на час оставить меня в покое? Подняв лежащую на столе адъютанта телефонную трубку, я обнаружил, что это офицер из штаба Седьмого корпуса в Оппачьяселле.

— Это вы сбили итальянский одноместник над Фаджти-Хриб с час назад?

Я ответил, что, насколько мне известно, да, я имел такую печальную честь. Я ждал, что он скажет, где упал самолёт, и предложит какие-то обгоревшие обломки в качестве сувениров — должен признаться, у меня не было желания обладать подобными трофеями. То, что за этим последовало, оказалось для меня большой неожиданностью.

— Ну так вот, пилот здесь, у нас в штабе, его зовут майор Каррачоло, что-то вроде того, и как я понимаю, он весьма известная личность.

— Извините... я ничего не понимаю. Когда я видел, как падал аэроплан, он весь пылал...

— Именно так. Я так понимаю, этот ваш майор выбрался из кабины, встал на крыло и рулил, перегнувшись берез борт. Видимо, он сумел накренить штуковину так, чтобы ветром сбить пламя и не дать ему добраться до бензобака, а потом посадил машину на поле, рядом с одной из наших батарей. Наши ребята сказали, что никогда не видели таких полётов. Этот итальянец не иначе как циркач.

— Он сильно пострадал?

— Совсем нет — вывих плеча, несколько синяков, да подкоптился, вот и всё. Сейчас его латают военврачи, а когда закончат, мы пришлем его к вам. Я считаю, он военнопленный эскадрильи 19Ф. Можете и аэроплан забрать, если хотите. Мы у обломков часового поставили, чтобы деревенские мальчишки не растащили, но, честно говоря, там кроме пепла мало что осталось.

Майор Оресте ди Каррачоло прибыл на лётное поле Капровидзы примерно через час, на заднем сиденье длинной серой штабной машины. Часовые, вооружённые винтовками с пристёгнутыми штыками, сидели по обеим сторонам от него, а впереди — полковник из штаба. Дверца открылась, и майор спустился с подножки автомобиля навстречу нам.

У него была забинтована голова, левая рука на перевязи, но в остальном он выглядел невредимым, за исключением того, что брови, усы и аккуратная острая бородка были немного опалены. Он носил серо-зелёную форму итальянских ВВС, кожаную лётную куртку, расстёгнутую, так как вечер был тёплый, а также элегантные и, несомненно, очень дорогие высокие ботинки на шнуровке.

Может, я изобразил этого человека слишком разодетым. Надо признать, он был элегантным, не особенно высоким, но сильные руки и могучие плечи сразу выдавали в нём скульптора. Он с угрюмым видом подошёл ближе и отдал честь здоровой рукой, глядя на нас с самой свирепой ненавистью. Я сделал шаг вперёд, отсалютовал в ответ, потом протянул ему руку. Последние сомнения относительно силы майора рассеялись, когда кости моей руки хрустнули от рукопожатия.

Я приветствовал его на лётном поле Капровидзы на итальянском, разминая руку и пытаясь не выдать боль. Его чёрные глаза встретились с моими, майор пристально посмотрел на меня, потом лучезарно улыбнулся.

— О, герр лейтенант, так это вы?

— Да, — ответил я, — я имел честь сбить вас сегодня утром. Но поверьте, дорогой майор, мне в тысячу раз приятнее видеть вас живым и здоровым. Приношу свои извинения. Но надеюсь, вы меня поймёте, ведь война — жестокая штука.

— Ах, дорогой tenente, не упрекайте себя, я вас умоляю. Вы только выполняли свой долг и можете успокоить себя тем, что когда-нибудь станете рассказывать внукам, что именно вы покончили с военной карьерой майора ди Каррачоло... — он улыбнулся, — или, вернее, мне следует говорить — временно прервали карьеру майора ди Каррачоло, до тех пор, пока он не сбежал из тюрьмы и не вернулся сражаться за свою страну.

— Нет необходимости заключать вас в тюрьму, майор, если вы дадите мне слово не убегать. Как мне известно, вам сейчас за сорок, так что вас вполне могут репатриировать, если дадите слово больше не сражаться.

— Я никогда этого не пообещаю. В обычной войне это, может быть, и допустимо, но для патриота, сражающегося за полное освобождение своего народа, священный долг — бежать и снова драться до последнего вздоха.

— Что ж, ладно. Но, по крайней мере, сегодня вечером вы должны быть почётным гостем в нашей офицерской столовой. Я и мои однополчане настаиваем. Вы ведь можете пообещать мне не сбежать хотя бы на эти несколько часов?

Он широко улыбнулся в ответ.

— Можете считать, что я дал слово и буду рад воспользоваться вашим гостеприимством. Я всегда считал, что воюю против австрийской монархии, а не против австрийцев, которых уважаю, как умных и талантливых людей, таких же, как и мы.

— Отлично, но, с вашего позволения, скажите мне одну вещь, майор. Как именно мне удалось вас подстрелить? Солнце било мне в глаза, и я почти не мог прицелиться, да и сделал только несколько выстрелов. Вы держали нас на прицеле и вряд ли промахнулись бы, но в последний момент отвернули в сторону. Что случилось? Я спрашиваю, как авиатор авиатора.

— Это военная фортуна, мой дорогой... эээ?

— Прохазка. Отто Прохазка. Лейтенант императорского и королевского флота.

— Ах да, Прохазка. В общем, атакуя вас, я знал, что вы не можете целиться в меня из-за солнца, кроме того, от вашего пулемёта Шварцлозе пользы — как от садовой лейки. Но бывает, что и случайные выстрелы находят цель. Одна из ваших пуль повредила масляный насос, и горячее масло брызнуло мне в лицо. К тому времени как я протер глаза, я уже пролетал мимо вашего хвоста, и вы опять дали по мне очередь. А потом я увидел, что из-под капота двигателя вырывается пламя, и совершенно потерял к вам интерес, думаю, вам понятно, почему. Ну, а конец этой истории, я полагаю, вы уже знаете?

— Да, офицер разведки из Оппачьяселлы мне про это рассказал. По общему мнению, вас можно поздравить с блестящим завершением полёта. Но, дорогой майор, я вдвойне счастлив встретиться с вами, ведь это меня вы сопровождали через границу несколько дней назад, когда у нас сломался двигатель.

Он удивился, потом громко рассмеялся и хлопнул меня по плечу.

— Так это были вы? Теперь я припоминаю ваш "Бранденбургер" — "Зоська", если память мне не изменяет? Значит, мы уже знакомы. Мой сержант хотел сбить вас, но я ему помешал. Потом он спрашивал меня: "Почему вы не дали мне сбить этих австрийских свиней, майор?" "Нет, — сказал я, — мы сохранили жизнь врагу, попавшему в беду, и это принесёт нам удачу. И кто знает? Может, когда-нибудь он сделает то же самое для нас". Что ж, вы и правда принесли мне удачу.

В этот вечер в нашей столовой состоялся праздничный ужин, какой только можно было устроить с нашим всё более скудным рационом. Может, еды и было маловато, зато местное вино лилось рекой. Нас развлекали цыганский оркестр, составленный из венгерского наземного персонала, и Поточник, замечательно игравший Шуберта на стоявшем в столовой пианино.

Присутствовал даже гауптман Краличек, выглядевший несчастным, как сова, которую вытащили на дневной свет — Мейерхоферу, Поточнику и мне пришлось буквально тащить его под руки. Что же до майора Каррачоло, он сам по себе был для нас великолепным развлечением.

Он вполне сносно говорил по-немецки, а при необходимости я мог помочь ему на итальянском, так что вечер превратился в серию баек о его жизни в Африке. Казалось, когда он не открывал озёра, или его не терзали львицы, он в основном проводил время в объятьях эритрейских любовниц, которые подпиливали кончики зубов и жевали кат. А когда воспоминаний об Африке оказывалось недостаточно, он всегда мог обратиться к своей карьере скульптора, любовника, дуэлянта и автогонщика.

В конце концов, стало казаться, будто он прожил столько жизней, что хватило бы на целую кучу народа. Майор был эксцентричной личностью, позёром, это правда, но я обнаружил, что меня это совершенно не раздражает. Ему нравилось развлекать людей, что же касается правдивости его историй, у меня не было ни малейшего сомнения, что большая часть из них действительно произошла — или чуть не произошла.

Только Поточник сидел с недовольным видом. Позже я спросил его, в чём дело.

— Этот невыносимый итальяшка и его сальное враньё. И уйма венгерских цыган, пиликающих на скрипках. Да ещё левантинец Мейерхофер в придачу. От такого кто угодно захворает. Это всё-таки немецкоговорящая империя, а не какой-то грязный базар в Константинополе.

— Да брось. Каррачоло, конечно, хвастун, но не сомневаюсь, что в основном он говорит правду.

— Обычный латинский выродок — будет тебе в лицо улыбаться и воткнёт нож в спину. Слушай, этот ублюдок пользуется духами, как женщина! Следовало пристрелить его, когда он приземлился, и покончить с этим.

Не считая этой капли яда, всё шло прекрасно до тех пор, пока около одиннадцати вечера я не услышал шум мотора подъезжающего грузовика, голоса солдат и хруст ботинок по дорожке. Я решил, что наши пьяницы вернулись из увольнения из Хайденшафта, вышел сказать им, чтобы вели себя потише — и лицом к лицу столкнулся с майором военной полиции и отрядом солдат, вооружённых винтовками с примкнутыми штыками. По их виду сразу было понятно, что здесь они по делу.

— Извините, — сказал я, — это, наверное, какая-то ошибка. Здесь аэродром императорских и королевских ВВС, а эта палатка — офицерская столовая.

— Мне это известно. Пожалуйста, посторонитесь.

— Что вы хотите этим сказать?

— То, что сказал. Мы здесь, чтобы произвести арест.

Он оттолкнул меня и вошёл в палатку, его люди последовали за ним. Я услышал, как внутри внезапно воцарилась тишина, и тоже зашёл внутрь. Все замерли и удивлённо смотрели на незваных гостей, кое-кто слегка покачивался.

Все молчали. Ди Каррачоло всё ещё сидел между Мейерхофером и Поточником за длинным столом на козлах, со стаканом вина в поднятой руке. В бледном мерцающем свете керосиновой лампы, отбрасывающей глубокие тени, эта картина внезапно напомнила мне "Тайную вечерю" Караваджо, воспоминание о мессах в Великий четверг из моего давнего детства. Краличек первым пришёл в себя от удивления.

— Герр майор, могу я узнать причину этого вторжения?

— Герр командир, есть ли здесь итальянский военнопленный по имени... он заглянул в бумажку, которую держал в руке, — по имени Оресте Карло Борромео ди Каррачоло, в настоящее время — майор итальянских ВВC?

— Да, есть. Но на этот вечер — он наш гость, а завтра утром будет переведён в лагерь для военнопленных. Это обычная... — он растерянно оглянулся, — в общем, офицеры сказали мне, что в ВВС такие традиции.

— Начхать мне на ваши традиции.

Майор повернулся, обращаясь к Каррачоло.

— Вы Оресте Карло Борромео ди Каррачоло?

— Да, я, — спокойно ответил по-немецки пленник.

— У меня ордер на ваш арест по обвинению в государственной измене и дезертирстве из вооружённых сил его императорского величества. Вы пойдёте с нами. Фельдфебель, наденьте на него наручники.

— Но это же нелепо, — пробормотал Мейерхофер, а мы теснее сгрудились вокруг гостя. — Этот человек — майор итальянской авиации, военнопленный, сбитый нашим аэропланом сегодня утром...

— Мне всё равно, даже если он — китайский лётчик. Для австро-венгерской армии этот человек — австрийский подданный, уклонившийся от военной службы, чтобы воевать против императора в вооружённых силах вражеского государства. Если вы мне не верите — можете посмотреть ордер. А теперь, прошу вас, следуйте за мной, синьор ди Каррачоло. Вы получите отличную одиночную камеру в центральной тюрьме, а завтра вас допросит сам майор Бауманн. И я вам нисколько не завидую. Ведите его в грузовик, капрал.

Мы все подошли поближе, чтобы защитить нашего гостя-пленника — в армиях всего мира нормальные фронтовики испытывают инстинктивную неприязнь к военной полиции. Но мы почти ничего не могли сделать — против ордера на арест, подписанного майором Бауманном, помощником губернатора Триеста по безопасности, возражать невозможно. Бауманн был чиновником БВН, пользовавшегося дурной славой бюро военного надзора, созданного для управления австрийской зоной боевых действий по законам военного времени.

Он служил в Триесте недолго, но уже успел приобрести мрачную репутацию из-за жестокого обращения с политическими заключенными. Прежде чем майора увели, мы могли лишь пообещать ему проследить, чтобы в тюрьме его содержали в приличных условиях и обращались в соответствии с международными законами, как с обычным военнопленным.

Мы не преуспели в выполнении ни одного из этих обещаний. На следующее утро, когда мы увидели новости в газетах Триеста, никаких сомнений, что дела у нашего недавнего гостя совсем плохи, не оставалось. Мы прочли, что, хотя он и постоянно жил в Италии с 1891 года, родился и вырос он в городе Фиуме и никогда не отказывался от австрийского гражданства.

Кроме того, мы узнали, что, будучи призванным на военную службу, он сделал то же, что и тысячи других юных австрийцев, а в их числе и Адольф Гитлер — просто проигнорировал повестку, предписывающую явиться на медицинскую комиссию, и вместо этого бежал из страны. На протяжении многих лет это проделывали десятки тысяч призывников, как и сейчас, двадцать пять лет спустя, но теоретически он всё же являлся дезертиром.

Теперь его взяли в плен в итальянской военной форме, после серии газетных статей, где он декларировал свою неугасающую ненависть к австро-венгерской монархии. Это заслуживало справедливого суда и справедливого повешения. Судебный процесс, состоявшийся спустя четыре дня в королевском военном суде Триеста, в юридическом смысле, я полагаю, был достаточно корректным — по крайней мере, внешние приличия соблюдались в течение всех пятнадцати минут слушаний.

Для защиты обвиняемого присутствовал адвокат, а Мейерхофер и я представляли Австро-венгерские ВВС, но во всём остальном — это была старая Австрия в своём самом непривлекательном виде — грубый и высокопарный спектакль военного театра марионеток, в худших традициях генерала Гайнау. Немецкоязычные газеты Триеста сообщили о приговоре за день до суда. Но на самом деле иначе и быть не могло.

Ди Каррачоло не отрицал выдвинутых против него обвинений, только заявил — всё, что он сделал, он сделал для Италии и будет счастлив исключительной чести умереть, как мученик, во имя освобождения своего народа. Я прямо-таки видел, как он уже принимает героическую позу, подобно одной из своих скульптур.

Было совершенно очевидно, что в тюрьме с ним плохо обращались — лицо в синяках, волосы и борода беспощадно острижены, а чтобы усилить унижение, у него отобрали одежду, выдав вместо неё поношенную серую камуфляжную форму австрийского рядового, примерно вдвое длиннее его роста, так что на скамье подсудимых ему пришлось придерживать брюки, а двое часовых с каменными лицами стояли позади с примкнутыми штыками. Майор закончил говорить.

Судья со скучающим видом оторвал взгляд от кроссворда и безразличным тоном осведомился:

— Это всё?

Это было всё.

— Что ж, отлично. Оресте Карло Борромео ди Каррачоло, согласно гражданскому Уголовному кодексу, военному Уголовному кодексу и Своду законов военного времени, суд признал вас виновным. Таким образом, вы приговариваетесь к смертной казни через расстрел. Приговор будет приведён в исполнение в течение двадцати четырёх часов. Следующее дело, пожалуйста.

В складском бараке аэродрома Капровидзы тем вечером состоялось поспешное секретное совещание офицеров. Все мы, как ни странно, даже Поточник, были возмущены столь жестоким отношением к нашему гостю, которого теперь ожидал расстрел на следующее утро, по морально и юридически неубедительным причинам. Мы решили, что следует сделать что-нибудь, хотя бы для того, чтобы сохранить честь эскадрильи 19Ф и доказать солидарность лётчиков всех национальностей.

В конце концов, нас с Мейерхофером выбрали представителями подразделения, чтобы мы приняли необходимые меры. Я позаимствовал отрядный мотоцикл и направился в Триест, а ближе к вечеру, перед закатом, оберлейтенант Мейерхофер вылетел в одиночку на "Ганза Бранденбургере" с кусками белой ткани, развевающимися на крыльях.

Времени было в обрез. Мы оказались по уши втянуты в дело, которое теперь, когда я оглядываюсь назад, выглядит как один из самых странных эпизодов истории габсбургского офицерского корпуса — если бы это открылось, мы все легко могли бы оказаться перед расстрельным взводом вместе с майором Каррачоло.