Двуглавый орел

Глава пятая

Результат моего первого полёта над позициями противника оценить было сложно: в активе— тридцать удачных кадров авиасъёмки и один подбитый вражеский аэроплан, в пассиве— то, что один из наших аэропланов незначительно пострадал, а другой вышел из строя, ибо "Бранденбургер" Шраффла так сильно поколотило при аварийном приземлении под Вертойбой, что в конце концов инспекторы его списали: "восстановлению не подлежит" — если ссылаться на официальную австрийскую формулировку.

Таким образом, к концу июля 1916 года фактическая численность эскадрильи 19Ф сократилась до трех единиц, не говоря о том, что мы с Мейерхофером на следующие три дня или около того оказались вне игры, заполняя отчеты об аварии и бланки возврата, поскольку гауптман Краличек страшился надвигающегося "конца отчетного месяца".

Да и не столь уж многое я мог сделать на лётном поприще, потому что когда мы с Тоттом наблюдали, как разбитую "Зоську" грузят на вагон-платформу на железнодорожном вокзале в Хайденшафте, офицер-механик сообщил, что ее отвезут во флигеретаппенпарк [10] в Марбурге как минимум недели на две.

Будучи страной преимущественно аграрной, Габсбургская монархия и в лучшие времена не слишком полнилась умельцами, а опрометчивая политика призыва всех и каждого в 1914 году на войну, которая должна была закончиться к Рождеству, не способствовала делу, поскольку теперь многие потенциальные авиатехники и мотористы были заняты строительством железных дорог в Сибири или обглоданные воронами лежали на полях Польши. Авиаремонтным мастерским монархии катастрофически не хватало рабочих рук. Для постройки фюзеляжей аэропланов на заводы привлекались семидесяти- и даже восьмидесятилетние отработавшие своё столяры.

По прошествии двух лет войны, похоже, только тыловая бюрократия была в состоянии полностью укомплектовать свой штат. Невзирая на постоянно растущее число снабженческих ведомств и их непрекращающийся спрос на сотрудников, в министерствах и управлениях военных заводов нехватки людей не ощущалось. Одно из этих заведений уже прозвали "Палатой лордов" из-за многочисленных отпрысков аристократических семей, благополучно пристроенных туда на время войны.

Но будь даже авиагруппа на Юго-западном фронте полностью укомплектована людьми и аэропланами, наших сил все равно было бы недостаточно для испытаний, ждавших впереди тем летом 1916 года. Потому что в начале августа мы стояли на краю одной из самых запоминающихся и в то же время неизвестных трагедий двадцатого века: сражений при Изонцо. Я говорю "сражений", потому что на самом деле между летом 1915-го и октябрем 1917-го, когда итальянская оборона наконец рассыпалась у Капоретто, их прошло не меньше одиннадцати. Последнее сражение, однако, произойдет выше по реке, в горах на отрезке между Флитшем и Толмейном.

Десять предыдущих сражений шли в течение двух залитых кровью лет на одном из самых маленьких участков фронта за всю историю Первой мировой— каких-то тридцать километров между Гёрцем и морем — фронт столь крошечный, что человек с мощным биноклем, стоявший на горе Монте-Саботино на одном краю фронта, мог ясно видеть людей, двигавшихся по холмам над Монфальконе на другом.

Оглядываясь на те страшные, почти забытые теперь события, я полагаю, что не было более яркой иллюстрации — даже считая Верден и Пашендаль — к афоризму, что в первые три месяца генералы руководили Первой мировой войной, а потом война руководила генералами. Определённо, когда в мае 1915-го королевство Италия перешло на другую сторону и объявило войну своему бывшему австрийскому союзнику, политики и население этой страны ожидали быстрой и легкой победы над нашей склеротической старушкой-империей, уже вовлеченной в отчаянные и не слишком успешные кампании против России и Сербии.

Во всех итальянских газетах уверенно предрекалась "веселая прогулочка до Лайбаха", а то и до самой Вены. Но прежде чем пуститься в это приключение, итальянским политикам стоило бы посмотреть на Европу и увидеть, что колючая проволока и пулеметы раз и навсегда положили конец веселым прогулкам как до Вены, так и до Берлина, Парижа или чего угодно.

Неплохо бы им было и свериться с картами, потому как летом 1915-го года Италия была исключительно невыгодно расположена для ведения войны с Австрией. На протяжении всей четырехсоткилометровой границы, от Швейцарии до Адриатики, рельеф благоволил обороняющимся и препятствовал атакующим. О Высоких Альпах к западу от озера Гарда и говорить не стоит: за все три с половиной года эта великолепная девственная пустыня горных пиков и ледников не видела ничего серьезнее проволочных заграждений, протянутых по огромным и безмолвным ледовым полям, или лыжных патрулей, обменивающихся парой выстрелов, отдающихся эхом по ледяным долинам. Местность в горах к востоку от Адидже была не намного лучше.

Бои в Доломитовых Альпах в 1916-1917 годах шли ожесточенные, две армии схватились друг с другом, борясь за контроль над цепью пиков причудливой формы к востоку от Мармолады. Саперы месяцами вгрызались в скалы, чтобы заложить мины, навсегда изменившие форму нескольких горных вершин. Солдаты бились и умирали тысячами в жестоких сражениях выше облаков, чтобы захватить хребты, на которые до войны полез бы не каждый смелый альпинист.

Лавины и холод унесли, вероятно, не меньше жизней, чем вражеские действия. Но, несмотря на эпичность, война в горах Южного Тироля все же была мелкой операцией, поскольку даже если бы каким-то невероятным усилием итальянцам удалось выбить наши армии с первой гряды Альп, они лишь оказались бы перед второй, еще более высокой, за которой не было ничего жизненно важного для центральных держав, кроме закрытых ставнями окон туристических отелей Инсбрука.

Особняком лежал самый западный участок австро-итальянского фронта, простиравшийся вдоль долины Изонцо, от Карнийских Альп на юг до Адриатики, вдоль западной границы того, что потом стало Югославией. Так уж случилось, что живописная и быстрая горная речка, о которой вряд ли кто-либо раньше слышал, стала ни много ни мало как австро-итальянским фронтом: жалкая и уменьшенная пародия на куда более грандиозные разрушения, происходившие на Западном фронте, этакая развевающаяся ленточка из уничтоженных селений и затихших лесов, в которых сосны и каштаны сменились видами почерневших пней. Тянулась она на восемьдесят километров, витками спускаясь с Альп у Мальборгетто, змеилась через Флитш, Капоретто и Толмейн, доходя до Адриатического моря у Монфальконе, где летом 1916 года линия окопов рассекала судоверфь Кантьери, а ржавевший и испещрённый пулями корпус наполовину построенного океанического лайнера всё ещё сиротливо покоился на стапеле, осев посреди ничейной земли.

Ко времени моего прибытия в июле 1916 года фронт Изонцо в пяти последовательных сражениях уже поглотил около трехсот тысяч жизней. Но самое худшее еще ждало впереди. И хотя Юлийские Альпы не столь высоки как Доломитские, но горы, по которым Изонцо пробила себе путь, к северу от Гёрца были не менее трудным и невыгодными для атакующей армии. Поэтому оставалась только низинная область к югу: километров двадцать между долиной Виппако и морем, где река извивалась к западу, а затем к югу по краю плато Карсо.

Даже этот рельеф для атакующих был убийственно сложным (как и показали последующие события), но здесь было нечто такое — с итальянской точки зрения — чего не имелось ни на каком другом участке фронта: достойная цель. Всего в двадцати километрах вниз по Адриатическому побережью от Монфальконе располагался город Триест, самый крупный торговый порт Австро-Венгерской империи, где проживало сто двадцать тысяч этнических итальянцев, которые еще с 70-х годов девятнадцатого века занимали одно из первых мест в списке Italia irredenta [11].

Таким образом, в то роковое лето на Сомме итальянский главнокомандующий Кадорна оказался, как и ваш сэр Дуглас Хейг, перед свершившимся фактом, выбором, который определил не он: ему нужно было атаковать в каком-то направлении, а нижнее течение Изонцо оказалось как единственным местом, где он мог атаковать, так и единственным, где имелся хоть какой-то стратегический смысл для этого.

А его упрямство ​​и самоуверенный характер довершили все остальное. Так что в течение последующих четырнадцати кровавых месяцев, как больной дизентерией, вынужденный держаться рядом с туалетом, Кадорна одержимо бился на этом крошечном фронте, бросив в жернова сотню тысяч человеческих жизней, а когда все они оказались перемолоты, бросил еще сотню тысяч. Повторялась та же мрачная, кровавая история, как и на Западном фронте: победа измерялась в метрах, а потери — в десятках тысяч. Бесконечные подкрепления, лишь усиливающие поражение, слепая тупость, ошибочно принятая за упорство; вершина стратегического просчета.

В последующие годы я часто слышал, как люди в этой стране издеваются над итальянской армией из-за бегства под Капоретто. Я же, видевший их мучения в следующих одна за другой тщетных и кровавых атаках, считаю чудом, что они выдержали так долго. Дивизия за дивизией солдат-крестьян вели на заклание, всегда без должной артиллерийской поддержки, как правило, плохо накормленных, зачастую без нормальных противогазов и кусачек, и даже без приличной обуви.

Личной одержимости всего одного военачальника уже достаточно для катастрофы, но маниакальная одержимость Кадорны атаковать у Изонцо зеркально отобразилась в подобии военного Folie à Deux [12] в его австрийском коллеге, генерал-полковнике Светозаре Бороевиче, бароне фон Бойна, командире Пятой армии в нижнем течении Изонцо.

Старик Бороевич никак не подходил под определение классического военного болвана империи Габсбургов: он имел репутацию способного штабного офицера и был одним из немногих австрийских генералов, добившихся хоть какого-то успеха в галицинской кампании осенью 1914 года. Но он отличался и крайним упрямством.

Офицеры звали его "дер Боско" [13], но многострадальные солдаты окрестили менее лестно: "der Kroatische Dickschädel" — "хорватский болван". Проблема Бороевича в том, что если у Кадорны была причина атаковать, то он сам страдал от противоположной мании обороняться. Не сдавать без боя ни пяди земли, чего бы это ни стоило. А если итальянцы что-то и захватывали, то отбить и немедленно контратаковать, невзирая на потери. Это был рецепт катастрофы: сильно затянувшегося, печального бедствия, которое в конце концов унесло жизни почти миллиона человек.

Я полагаю, для знатоков человеческой деструктивности фронт Изонцо никогда не сможет соперничать с барочным ужасом Вердена или Ипрского выступа: ни Австрия, ни Италия не являлись крупными промышленными державами, так что не могли докатиться до артиллерийской феерии, развернувшейся во Франции, где миллионы снарядов дождем сыпались несколько месяцев подряд, пока холмы не сравняли с землей.

Точно так же две вовлеченные в сражение армии оказались не столь воинственными, как их северные соседи: в то время как немецкий или французский пехотный батальон в 1916 году после потери девяти человек из десяти все еще продолжал сражаться, его итальянский и австро-венгерский эквивалент мог сдаться "всего лишь" после потери семидесяти пяти процентов личного состава. Тем не менее, хотя эти две армии военные историки условно окрестили как "умеренные", они умудрились нанести друг другу страшные потери.

Тогда для императорской и королевской армии итальянский фронт был особенным: единственным, где вплоть до ноября 1918 года войска всех национальностей австро-венгерской монархии (даже этнические итальянцы) с равным энтузиазмом сражались с презренными "итальяшками". С другой стороны, можно с уверенностью сказать, что немецко-австрийские войска отлично сражались на любом фронте. Что касается остальных, то мадьяры с небольшим энтузиазмом будут драться на сербском или румынском фронте против своих национальных врагов, но не проявят интереса стрелять в русских.

Точно так же поляков хлебом не корми, дай подраться с ненавистным московитами, но балканцы их мало заботили. Чешские и славянские полки были ненадежны на большинстве фронтов. Но в Италии все народности сражались если и не превосходно, то, по крайней мере, с энтузиазмом. Сейчас это может звучать немного странно, когда речь идет об энтузиазме в мужчинах, отправляемых на убой.

Но прошу, постарайтесь понять, что мы жили в другом, не столь пытливом мире. Даже в 1916 году те, кто прошел через кадетские корпуса старой монархии, вряд ли могли услышать слово «Италия», чтобы перед глазами не возник образ черного-желтого стяга Австрии, не послышались отголоски рева горнов и марша "Соммакампанья" и мерный топот ботинок на пыльных летних дорогах; Новара и Кустоцца, Мантуя-Пескьера-Верона-Леньяго.

Граф Радецкий, воин бравый,

Из Ломбардии лукавой

Клялся вымести врагов...".

Это была по-прежнему заманчивая перспектива, одна из тех, при которой (вполне естественно) кровавые потери при Мадженто и Сольферино всегда несколько преуменьшались, как и то, что с 1849 года всякая австрийская военная кампания в Италии в конце концов заканчивалась поражением и потерей территории, даже если поле боя оставалось за белыми мундирами.

В те последние дни июля шторм был готов вот-вот разразиться. Отдаленный непрекращающийся гул артиллерии превратился в постоянный устойчивый грохот, от которого дрожал воздух, когда итальянские пушки поливали снарядами наши окопы, от Монте-Саботино вдоль по долине Изонцо до Гёрца, а затем из Монте-Сан-Микеле вокруг западного края плато Карсо к прибрежным болотам Монфальконе.

Вспышки выстрелов, озарявшие ночное небо на западе, превратились в постоянное мерцание перегорающей электрической лампочки. Но для нас на аэродроме Капровидза это было время полнейшего бездействия. Не считая нескольких заявок на фоторазведку обороны противника из штаба армии в Марбурге, эскадрилья Ф19 сидела сложа руки из-за нехватки аэропланов. В последний день месяца штаб Пятой армии прислал запрос на дальнюю бомбардировку железнодорожного узла в Удине, столице провинции Фриули, в надежде — слишком оптимистичной, как всем нам показалось, — перекрыть поступление подкреплений на фронт.

Как только с ремонтной базы в Марбурге вернулся "Бранденбургер", лейтенант Суборич и прапорщик Тельцель со своими лётчиками были спешно определены к ночному вылету. Он вышел неудачным— бомбы упали в чистом поле, не нанеся ущерба. Они потеряли ориентацию— когда же нашли-таки цель, прожектора и зенитный огонь увели их в сторону, так что в конечном счёте жители городка Удине отказались поддаться всеобщей панике и бежать топиться в речке, как лемминги.

Один лишь Суборич сумел вернуться и написать рапорт. Тельцель и его пилот не вернулись и были объявлены пропавшими без вести, пребывая в этом статусе (как я узнал спустя много лет) до 1928 года, когда лесорубы обнаружили обломки аэроплана и груду костей в глуши соснового бора на холмах к северу от Кормонса.

Что касается меня, то, лишившись аэроплана, я оказался предоставлен самому себе и должен был как-то убивать время. Уверяю вас, на аэродроме Капровидза летом 1916 года это было нелегкой задачей. На летном поле еще в прошлом году растили ячмень, а теперь приспособили для полетов военной авиации, просто полдня погоняв по нему туда-сюда пехотный батальон, чтобы сравнять основные рытвины и ухабы. Бытовых удобств не было никаких, даже приличной столовой.

Единственной роскошью по сравнению с эскадрильей 19 в Хайденшафте было то, что мы находились на берегах Виппако. Вообще-то летом река обмелела, но в августовскую жару и пыль приятно иметь возможность искупаться, пусть даже вода едва доходит до колен. Должен сказать, я особенно этому радовался, поскольку мне приходилось носить флотский темно-синий саржевый китель — мой серо-зеленый летний мундир потеряла почта по пути из Каттаро.

Но в военное время офицер не может купаться более двух раз за день, а в моей палатке царила невыносимая жара, да ещё вскоре закончились книги для чтения; так что, когда я не был занят дежурством или заполнением бесчисленных бланков Краличека, у меня не оставалось иного выбора, кроме как исследовать окрестности. По правде говоря, в непосредственной близости к Хайденшафту исследовать было особенно нечего. До войны эта часть мироздания — графство Гёрц и Градишка, если величать её официально — оставалась малоизвестным и редко посещаемым местом: странный уголок Европы, где встретились и отчасти перемешались тевтонский, латинский и славянский миры.

Долина Виппако — умеренно плодородна, но каменистая область Карсо, расположенная к югу, была одной из наиболее поражённых нищетой частей монархии, которую можно сравнить с восточной Галицией или задворками Трансильвании — районом, где большую часть мужчин, призывавшихся каждый год в армию, отправляли по домам как слишком ослабленных недоеданием, чтобы выносить тяготы военной службы: у некоторых и к девятнадцати годам от роду ещё не начиналась ломка голоса.

Когда-то давно, возможно, еще в четырнадцатом веке, муниципалитет Хайденшафта (или Айдуссины, или Айдовшчины), очевидно, был местом примечательным, по крайней мере, судя по тому, что осталось от городских стен, которые когда-то его окружали.

Я даже смутно припоминаю, что "граф Хайденшафтский" фигурировал примерно пятьдесят седьмым среди шестидесяти с чем-то титулов, зачитываемых во время коронации императора. Хотя могу ошибаться: возможно, ко времени моего прибытия это место так долго оставалось в запустении, что даже придворный протокол Габсбургов больше не принимал его во внимание.

Определенно, город располагался в достаточно живописном месте, устроившись под известняковыми скалами Сельва-ди-Тернова, которые возвышались над ним на севере и востоке. Но в остальном был малопримечательным. На самом деле, я не совсем уверен, что его тогдашний статус "город" справедливо описывает Хайденшафт в 1916 году.

Он был одним из тех захудалых и сонных поселений, тысячами рассеянных в двуединой монархии, которые не совсем дотягивали по размеру до городов, но были слишком велики для деревень. Единственной причиной существования таких мест, казалось, была мания габсбургского государства втискивать всё в стандартные рамки, как под копирку. Кроме охристого цвета здания с государственными учреждениями— как всегда, самого большого в городе— имелись две улицы и полдюжина магазинов, небольшая городская площадь, обычная маленькая корсо — широкий бульвар с каштанами, пост жандармерии— и больше почти ничего. Здания выглядели по-итальянски, с полуразрушенной штукатуркой, широкими карнизами и реечными деревянными ставнями.

Но по-словенски на крышах лежала тяжелая красная черепица с прожилками из известняка, чтобы не снесло ураганом, а обе городские церкви, построенные в стиле сельского барокко, тем не менее, имели колокольни венецианского типа, увенчанные октагональными куполами — характерным признаком храмов Центральной Европы.

Война принесла с собой аэродромы, склады снабжения и полевой госпиталь в деревянных сараях прямо за городом. Но развлечения во внеслужебное время остались примитивными: парочка кафе, набитых теперь серо-зелеными мундирами, импровизированный кинотеатр под навесом у городской стены и два армейских борделя: "Офицерский" и "Солдатский".

Расставшись с девственностью в 1902 году в подобном заведении в бразильском порту Пернамбуку, я заходил в публичные дома лишь по делам службы. И даже не будь я с недавних пор женат на восхитительной женщине, которую любил до безумия, все равно офицерские бордели с их поддельным (без сомнения) шампанским и двадцатилетними новоиспеченными геррами лейтенантами, пытающимися выглядеть многоопытными солдатами удачи перед скучающими девицами, не вызывали ничего, кроме отвращения.

А что касается учреждения, предусмотренного Военным министерством для обычной солдатни, то когда я прошел мимо него, оно предстало передо мной как одно из самых неприглядных захолустий той специфической версии ада двадцатого века, известного как фронт. За эти годы, исполняя обязанности младшего офицера, возглавляющего отряды военной полиции, я повидал немало подобных мест в морских портах Средиземноморья.

Но как мне запомнилось, должен признать, в них не было такой уж вульгарности, а скорее царила веселая атмосфера безудержного веселья: матросы и морские пехотинцы всех национальностей смеялись и дрались друг с другом на улице среди сутенеров и аккордеонистов в этом рае для моряков, все еще известном (как я помню) в эдвардианском Королевском флоте как "Фидлерс грин" [14], а во французском флоте как "Рю д'Алджер".

Здесь же зрелище было невыразимо печальным: солдаты с пустыми глазами, получившие несколько часов отдыха от окопов, терпеливо стоящие в очереди по двое под присмотром унтер-офицеров из военной полиции, чтобы обменять пять крон на двухминутные объятья на засаленной простыне, а потом снова натянуть штаны и выйти на улицу.

Они ждали в пропыленной серой форме, будто животные в загоне перед тем, как отправиться на убой, терпеливо стояли в очереди, как вскоре, обвешанные гранатами и оружием, будут ждать своей очереди в окопах, чтобы по свистку приставить лестницы к брустверу и подняться по ним. Я думаю, ужас войны в век машин заключается не в последней степени в том, что даже в освященный временем солдатский блуд привносится конвейерная система.

Несомненно, горожане Хайденшафта извлекли из войны немало выгод, что стоя, что лежа. Но недовольства в этом регионе в любом случае не было. Под тонкой оберткой австро-итальянцев здесь скрывались в основном словенцы, а у них имелись все основания поддерживать габсбургскую Австрию, потому что альтернатива была куда хуже.

Итальянцы заявляли, что вся территория принадлежит им. Вообще-то эту область тайно обещали им Британия и Франция после окончания войны, и местные жители опасались, что их попытаются превратить в итальянцев, стоит только Италии наложить лапы на эти земли.

Беспокойство местных жителей, как через некоторое время выяснилось, оказалось вполне обоснованным, поскольку в 1920 году Италия аннексировала весь регион и начала рьяную кампанию против словенского языка и традиций, использую касторку и резиновые дубинки в качестве метода убеждения в превосходстве итальянской культуры.

Вена, со своей стороны, всегда рассматривала словенцев как "Dienervolk" [15] — малокультурных крестьян, не имеющих ни собственной литературы, ни интеллигенции. Но все же, я думаю, в Габсбургской империи тех лет никто не сражался так же храбро и так долго на службе старой доброй Австрии.

Этнографы тех лет говорили, что словенцы — изначальная ветвь всех славян, сохранившаяся в неизменном виде благодаря столетиям изоляции в горных долинах. Понятия не имею, насколько правдива эта теория. Возможно, как и большинство расовых теорий, это полная чушь. Но словенцы, несомненно, имеют характерную внешность: это крепкие люди с белокурыми волосами и правильными чертами лица, крупными губами, прямыми носами и серо-голубыми глазами.

Даже в 1916 году люди в деревнях еще носили так называемые "народные костюмы": широкополые фетровые шляпы, вышитые жилетки и широкие бриджи у мужчин и юбки с многочисленными оборками и корсажи у женщин, они просто никогда не видели ничего другого. Отношения между деревенскими жителями и австро-венгерскими ВВС были сердечными, несмотря на то, что время от времени в результате жесткой посадки страдал какой-нибудь стог сена.

Многие австрийские пилоты тех лет после крушения возвращались на летное поле, лежа на сене в крестьянской телеге, в сопровождении всей деревни во главе со священником и в окружении корзин со сваренными вкрутую яйцами и творожными пирогами, чтобы хорошо питаться в госпитале.

На личном уровне отношения были еще более теплыми, как я обнаружил однажды августовским вечером. Я как раз отправился на прогулку неподалеку от аэродрома, поскольку больше заняться было нечем. Во время крушения аэроплана в 1913 году я повредил правую голень, и хотя хирурги совершили почти чудо, иногда мне все же приходилось пользоваться тростью, а нога буквально каменела, если как следует не походить. Я возвращался по пустынной и пыльной улочке Капровидзы (или Копровицы, как называли ее местные) и заметил направляющегося навстречу мне цугфюрера Золтана Тотта.

А под руку с ним шла милая деревенская девушка лет восемнадцати или девятнадцати, блондинка, в вышитом корсаже с цветочным узором и яркой юбке с красными, голубыми и зелеными полосами, как у всех местных. За весенние подвиги Тотта недавно наградили серебряной медалью за храбрость, хотя и к большому неудовольствию гауптмана Краличека, и теперь она благородно позвякивала о военный крест на его лучшем кителе (в те дни мы еще носили медали на полевой форме, а орденские ленты складывали треугольником, согласно уставу).

Должен признать, вид у него был щегольский, и, проходя мимо, он отдал мне честь с едва заметной иронией, а девушка мило улыбнулась и пожелала приятного вечера по-немецки.

Забавно, подумал я, когда мы разминулись: удивительно, что может сотворить общество привлекательной женщины даже с самыми уродливыми мужчинами. Этот парень обычно выглядел как умственно недоразвитая горилла, но вот он идет под ручку с симпатичной деревенской девушкой, и та будто передает ему часть своего сияния.

Возможно, просто случайный романчик, решил я, деревенская девка поваляется с ним на сеновале за несколько крон — отвлечется от объятий местных парней. Но даже если и так, Тотт явно выбрал неплохой вариант. Не исключено, что он обладает этим непостижимым даром — очаровывать женщин.

Как выяснилось, я глубоко заблуждался относительно отношений Тотта с этой девушкой, мне даже стало стыдно за то, что я воображал такие сельские любовные утехи. На следующее утро, проезжая на велосипеде через Капровидзу, чтобы отправить письмо жене из почтового отделения Хайденшафта, я чуть не столкнулся с той самой девушкой. Она выходила из-за угла с корзиной яиц в руке. Она мило присела в книксене, улыбнулась, так что на щеках образовались ямочки, и справилась о моем здоровье на приличном немецком, хотя и с акцентом. Я ответил по-словенски, этот язык я неплохо знаю, поскольку он похож на мой родной чешский. Ее это привело в восторг.

Я узнал, что ее зовут Магдалена Лончарек, и она дочь деревенского кузнеца, который также продает велосипеды и держит мастерскую по ремонту сельскохозяйственной техники. По ее словам, она училась в монастырской школе в Гёрце и хотела стать учительницей, но с приближением фронта колледж закрыли. Она познакомилась с Тоттом в мае, когда он зашел в мастерскую ее отца, чтобы починить лопнувшую велосипедную цепь.

Они влюбились друг в друга с первого взгляда — бог его знает почему, ведь будь я девушкой, то при виде Тотта первым делом завизжал бы и бросился наутек — и с тех пор они неразлучны. Интересно, подумал я, как они общаются? Немецкий Тотта был просто кошмарным, и насколько я знал, он не говорил по-словенски, а она вряд ли знает венгерский.

— О, — объяснила она, — на латыни. Я учила ее до шестого класса, а кроме того, говорю по-итальянски, так что для меня это не проблема. А Золли, герр лейтенант, настолько умен, что и вообразить невозможно. А еще начитан, добр и заботлив. Наверное, во всем свете нет другого такого. До войны он учился в семинарии, как вы знаете, и хотел стать священником. Но теперь передумал. Когда закончится война, мы поженимся, и он займется делом моего отца вместе с моим братом, когда тот вернется из России. А еще мы планируем организовать авиапочту, Золли говорит, что когда всё закончится, будут дешево распродавать кучу аэропланов. У него столько таких идей, и он столько всего знает! Честное слово, герр лейтенант, вы и не представляете, как вам повезло, что с вами летает такая умница. — Она схватила меня за руку и посмотрела огромными голубыми глазами с длинными ресницами. Я невольно ощутил дрожь в коленках. — Прошу вас, герр лейтенант, обещайте, что вы за ним присмотрите, чтобы он остался цел и невредим. Не позволяйте ему рисковать!

Я промямлил что-то вроде того, что приложу все усилия, поцеловал ей руку, и мы расстались. Теперь я не вполне в этом уверен: в старой Австрии были четкие представления о том, какие знаки внимания кому оказывать, и офицер, целующий руку словенской сельской девушке, уж точно выходил за рамки приемлемого поведения. Но Магдалена казалась настолько непохожей на деревенскую девушку по сравнению с теми, что мне встречались — такая скромная и естественная, и в то же время грациозная и похожая на настоящую даму. И все же ухаживания на латыни... "O cara amatrix mea, convenire cum mihi hora septis ante tabernam..." [16]. Нет, это уже чересчур.

И вот второго августа мы с Тоттом получили приказ готовиться к полету на следующее утро. Учитывая временное отсутствие нашей машины, мы взяли один из бипланов "Ллойд CII". Нашей задачей было корректировать огонь артиллерии по рации. Но это оказалось не просто обычной разведкой для заурядной полевой батареи.

Нет, нам предстояло наводить одно единственное орудие в чрезвычайно сложной операции, далеко от нашего обычного сектора фронта, операции настолько деликатной и жизненно важной, что штаб Пятой армии настаивал: наблюдатель должен быть опытным артиллерийским офицером, знакомым с азбукой Морзе. По этой причине выбор пал на меня: я и впрямь был артиллерийским офицером, хотя и на борту линкора задолго до войны, и, как моряк, знал азбуку Морзе, хотя и не так хорошо, как профессиональный телеграфист, но все же достаточно для требуемой задачи.

С первого взгляда стало очевидно, что аэроплан "Ллойд CII" создан раньше прочного "Ганзы-Бранденбурга", конструкция явно довоенная, с длинными узкими крыльями и более острым, чем у "Бранденбургера", носом — вылитая рыба.

Как я понимаю, свое странное название он получил, поскольку строили его на заводе в Будапеште, в числе владельцев которого была пароходная компания "Австро-Ллойд". Длинная цепочка случайностей и поворотов судьбы связала название основанной в семнадцатом веке лондонско-валлийской кофейной компании с австро-венгерским военным аэропланом. Для меня последствием этого стало то, что и многие годы спустя я не мог смотреть на вывеску "Банк Ллойда" на Илинг-бродвей, не почуяв внезапный запах бензина и авиационного лака.

"Ллойд CII" выбрали для этой операции, поскольку несмотря на то, что он несколько медленнее "Бранденбургера" в горизонтальном полете и гораздо менее маневренный, его грузоподъемность выше, а максимальная высота полета — значительно больше (один из этих аэропланов летом 1914 года даже поставил рекорд высоты полета).

Возможность поднимать груз на большую высоту весьма пригодится на задании, как я понял, когда штабной офицер проинструктировал меня перед полетом, ведь нам придется перелететь через Юлийские Альпы, а точнее, над горой Монтенеро, две тысячи двести сорок пять метров над уровнем моря, а это почти предельная высота для двухместного аэроплана тех дней, в особенности, когда в него загружен беспроводный передатчик.

Пока что в 1916 году в гористом секторе фронта Изонцо к северу от Толмейна военные действия почти отсутствовали. В конце 1915 года прокатилось несколько стычек, а в пылу сражений итальянцы переправились через Изонцо и захватили за рекой несколько горных кряжей. Но в Альпах сама местность позволяла удерживать горы малыми силами. Большую часть времени, по правде говоря, мы просто скатывали валуны с тысячеметровых вершин на головы итальянцам.

Самое большее, чего с тяжелыми потерями удалось достичь итальянцам, так это переправиться через реку и подняться на несколько горных хребтов за ней, самый крупный — под названием Половник, встающий от излучины реки в Зеркоцции и переходящий в Монтенеро. Там обе армии и стояли весь прошлый год, часовые часто в пределах слышимости, но разделенные густыми рядами колючей проволоки на зацементированных в скалы столбах.

Обе армии старались усложнить жизнь врагу с помощью снайперов, минометных обстрелов и перестрелок патрулей, но масштабные военные действия генералы считали как невозможными, так и ненужными. В этом патовом положении работа артиллеристов превратилась в дуэль батарей, которые месяцами обменивались снарядами с настойчивостью и упорством муравьев и с тем же практическим результатом.

Иногда мы несколько недель тратили на то, чтобы затащить орудия по отвесным скалам и выпустить пару снарядов по ближайшей долине, а потом поспешно стаскивали артиллерию обратно. В некоторых местах через хребты даже пробили туннели, чтобы артиллеристы могли обстрелять закрытые горами цели.

Несколькими неделями ранее одно из подобных упражнений по поднятию тяжестей позволило итальянцам затащить три или четыре тяжелых гаубицы калибром как минимум двадцать четыре сантиметра выше узкой лесистой долины у западного склона Монтенеро, над деревней Капоретто, и они смогли стрелять через горную гряду. Самое чудесное в этом то, что нависающая гора полностью скрывала их от наших застав на вершине, в полутора тысячах метров выше.

А кроме того, их не могло достать и ни одно орудие на австрийской стороне фронта, все батареи располагались либо слишком близко, либо слишком низко, чтобы снаряды перелетели в долину на западном склоне. За прошедшие две недели итальянская батарея крайне усложнила жизнь караванам мулов и носильщиков, которые таскали по горным тропам провизию и боеприпасы на линию фронта. Итальянские заставы, хотя и находились ниже наших, имели прекрасный обзор местности к востоку от Монтенеро и, разумеется, давали указания той батарее по телефону.

В любом случае, даже после того как конвои стали перемещаться только по ночам, снаряды по-прежнему завывали над головами и со свистом проделывали воронки размером с дом, а также частенько вызывали приступ паники у животных и погонщиков, приводящий к полной сумятице. Вскоре деревья вдоль горных троп на восточном склоне Монтенеро были увешаны чернеющими внутренностями мулов и клочьями серой военной формы, иногда из оторванного рукава торчала рука или болталась среди сломанных сучьев голова.

Отряды снабженцев страшно волновались перед походом, даже по ночам, и поворачивали обратно при первом же свисте снаряда над головой. Если так будет продолжаться (как объяснил штабной офицер), императорская и королевская армия скоро не сможет удерживать вершину горы. Необходимо что-то предпринять.

Попытки бомбежки с воздуха не принесли результата, требовались более действенные меры. Пока итальянцы стреляли из-за горы, эти действенные меры предприняли на круглосуточно работающем заводе "Вооружения Шкоды" в Пильзене. В 1913 году "Шкода" уже построила гигантскую пушку: гаубицу калибром тридцать с половиной сантиметров, названную (с тошнотворной скромностью, обязательной в подобных случаях) "Schlanke Emma", то есть "Худышка Эмма".

Батарею этих монстров в августе 1914 одолжили немецкой армии, чтобы разобраться с укреплениями Льежа, сдерживающими продвижение немцев по Бельгии. В этой операции орудия показали свою эффективность, и в 1915 году построили более крупную версию калибром тридцать восемь сантиметров.

Теперь, в июле 1916-го, почти заканчивалось создание сорокадвухсантиметровой гаубицы, лучшей из лучших, и подыскивали место, где она сможет себя показать. А какое место может быть убедительнее, чем Юлийские Альпы, где нужно разобраться с итальянской батареей, ко всеобщему разочарованию находящейся вне пределов досягаемости, на противоположном склоне горы?

Огромное стальное чудовище подготовили и погрузили в специально укрепленный железнодорожный вагон для транспортировки в Файстриц, ближайшую к Монтенеро станцию. Потом закрытую брезентом махину выгрузили в обстановке самой строжайшей секретности под покровом темноты, и в разобранном на три части виде монстр начал медленное путешествие вверх по горам — ствол, лафет и крепеж по отдельности вез трактор с гусеничным ходом.

Деревни на пути эвакуировали для сохранения секретности, и когда процессия наконец добралась до того места, где дорога стала слишком крутой для тракторов, им на помощь пришли упряжки лошадей и лебедки. Последний километр путешествия занял два дня, тысячи солдат и русских военнопленных тянули веревки, потели и чертыхались, когда ботинки скользили по грязи, и наконец гаубицу установили на позицию для стрельбы в неглубокой долине чуть ниже линии леса на восточном склоне горы.

Там ее собрали и зацементировали в основание, еще два дня работы. Проложили небольшую железную дорогу, чтобы подвозить снаряды, каждый такой весил чуть больше тонны, и как только это было сделано (а также еще пара мелочей вроде бетонного бункера для защиты артиллеристов от контузии) зверюга была готова проучить наглых итальяшек и показать им, что австрийская артиллерия — это сила, с которой нужно считаться. Но монстр, засевший в сосновом бору и прикрытый камуфляжной сеткой, по-прежнему оставался слеп.

Нашей с Тоттом задачей в этой операции было снабдить его глазами. А как только он обретет зрение, обстрел начнется в восемь тридцать утра второго августа, когда солнце поднимется на достаточную высоту, чтобы разогнать туман, и западный склон горы выйдет из тени.

Нам предстояло наматывать круги над итальянской батареей на высоте трех тысяч метров и по рации наводить артиллерию.

Как мне сказали, это будет не похоже на легкую прогулку: итальянские гаубицы не обладали столь же разрушительной силой, как наше мощное орудие, но их там было четыре, и стреляли они быстрее, по выстрелу каждые три минуты по сравнению с пятью минутами орудия "Шкоды", которое приходилось заряжать с помощью небольшого подъемного крана.

Как только наша пушка выстрелит, она выдаст свою позицию итальянцам выше по склону, так что после начала дуэли вопрос будет заключаться в том, кто стреляет быстрее и лучше наводит на цель. Когда одна сторона точно определит местоположение другой, всё будет кончено, проигравшим останется только с позором покинуть позицию, иначе их разнесет на куски, как только накроет снаряд.

Когда в тот день в Капровидзе мы готовились к полету, стало ясно, что он сложится далеко не так просто, как казалось. Первая проблема — приличный вес рации. Начинка аппарата состояла из архаичной и хитроумной штуковины под названием искровой генератор. Работал он, создавая электрическую дугу между медными зубчатыми колесами, вращающимися вокруг электрода.

Как только зубец касался электрода, высекалась искра, и таким образом, если присоединить антенну, аппарат производил отвратительный резкий треск, как будто звук шел по колючей проволоке — в наши дни такой можно услышать от неисправного выключателя.

Принцип работы заключался в том, что оператор посылал сообщения азбукой Морзе, превращая этот мучительный шум в сигнал: долгий треск в качестве тире и короткий— в качестве точки. Одна только эта часть весила около тридцати килограммов.

Но к ней прилагалось и еще кой-какое оборудование. Питание подавалось с помощью динамо-машины, укрепленной на кронштейне под носовой частью аэроплана, в действие ее приводил кожаный ремень от вала пропеллера, и весила она около семи килограммов.

А еще антенна: двадцать метров проволоки со свинцовым грузилом на одном конце, чтобы во время полета тянулась за нами, плюс барабан, чтобы сматывать ее, когда она не используется — всего около десяти кило. Остальное оборудование состояло из усилителя сигнала, настроечной ручки, запасной батареи, амперметра, набора сигнальных ракет, пистолета и инструментов для ремонта. В целом рация, причем которая могла только передавать сигнал, а не принимать, весила около ста десяти кило. Иными словами, как толстяк в качестве третьего члена экипажа.

С учетом всего этого, вы, вероятно, поймете, с каким трепетом я изучал топографическую карту Юлийских Альп. Я весьма сомневался, что с таким грузом "Ллойд" сможет достичь своей хваленой предельной высоты в четыре с половиной тысячи метров. Да и три тысячи казались слишком смелыми ожиданиями, а это уже было слишком близко к некоторым пикам.

В той воздушной войне над Альпами много машин нашли свой печальный конец из-за потери высоты, их двигатели надрывались в разреженном холодном воздухе, а пилот тщетно пытался подняться над горной грядой. Еще одним тревожным последствием веса рации было то, что нам предстояло лететь безоружными, аэроплан просто не поднял бы еще и пулемет, да и места под него в кабине не осталось. Мы с Тоттом имели лишь пистолеты для самообороны.

Но все же на случай, если итальянцы отправят против нас "Ньюпор", кое-какое прикрытие предусматривалось. Один из трех впечатляющих истребителей австрийских ВВС, немецкий "Фоккер Айндекер" из Четвертой эскадрильи в Виппахе отправили на аэродром в Вельдесе, откуда он должен был сопровождать нас над Монтенеро.

Надо сказать, я был не особо этому рад: на прошлой неделе я поговорил со старшим по званию пилотом нашей эскадрильи, штабсфельдфебелем Зверчковски. Он недавно опробовал только что полученный "Айндекер", сравнив его с итальянским "Ньюпором", у которого несколько недель назад кончилось горючее над нашей линией фронта, и он сел в Просекко.

Ни в какое сравнение не идет, сказал он: единственное преимущество немецкого аэроплана в том, что его пулемет стреляет сквозь пропеллер. А во всех других отношениях машина была медленной и неповоротливой, с плохой подъемной силой, ограниченным обзором вниз из-за крыльев и крайне непрочной конструкцией.

"Ньюпор" же, напротив, настоящая дама из высшего общества, "eine echte Dame". Взлетает как электроподъемник, и проворный, словно кошка. Только одна вещь фельдфебелю не понравилась: пулемет установлен над верхним крылом, и его трудно перезаряжать в бою, а в магазине всего пятьдесят патронов. Но, учитывая остальные сильные стороны "Ньюпора", он сомневался, что понадобится больше пятидесяти патронов, чтобы сделать дело.