Дядя Рок

Дагоберто Гилб Дядя Рок

По утрам в своей любимой закусочной Эрик заказывал свою любимую американскую еду — яичницу с колбасой и картофельные оладьи «папитос» с хрустящей поджаристой корочкой. Он сидел за столиком, завтракал со своей мамой, не обращал внимания на чужих людей, и жизнь казалась ему прекрасной — пока не появлялся мужчина и не начинал все портить. Чаще всего эти мужчины просто пялились на маму, а потом какой-нибудь подходил. Он по-дружески опускал свои огромные лапы на стол — осторожно, как будто боялся обжечься, — затем приседал на корточки, чтобы Эрику с мамой не приходилось поднимать голову, словно показывая, какой он учтивый, и улыбался всеми своими пожелтевшими от кофе и табака зубами. Это мог быть мужчина с галстуком-боло[1], медленно растягивающий слова. Или рабочий в желто-коричневой спецовке с логотипом компании на спине и овальной именной табличкой на груди. Иногда это был какой-нибудь служащий в форменной рубашке, белой или в полоску, с парой ручек, торчащих из левого нагрудного кармана, в джинсах или чинос[2], еще чистых с утра, и в стоптанных рабочих башмаках с необычно высокой шнуровкой. Он что-то говорил маме про ее сережки или браслет, про волосы или глаза, а если на ней была белая униформа — о том, как она ей здорово идет. Бывало, мужчина подходил и сразу начинал с этого — говорил маме о том, как она хороша, как он не мог удержаться, чтоб не подойти, и спрашивал напрямик, не могли бы они где-нибудь встретиться и пообщаться. Затем он подмигивал в сторону Эрика: «Славный мальчуган! Сколько ему — восемь или девять?» На вид Эрику было не меньше одиннадцати! После такого вопроса Эрик поджимал губы, отводил глаза от тарелки и, не поднимая головы, смотрел на маму, но не на мужчину, только не на этого чужого мужчину, до которого ему не было никакого дела. Он тыкал вилкой в жидкий американский яичный желток и размазывал его по американской картошке. Мама никогда не говорила мужчинам, сколько Эрику лет на самом деле, а отвечала, что он быстро растет или что-то вроде этого.

Когда подходил мужчина в костюме, она почти всегда давала ему номер телефона. Конечно, если это был не просто пиджак спортивного типа, а настоящий, застегнутый на все пуговицы костюм с накрахмаленной белоснежной сорочкой и галстуком с дорогой булавкой. Время от времени Эрик встречал кого-нибудь из этих мужчин у двери своей квартиры в Сильверлейке[3]. Мужчина по-приятельски подмигивал Эрику, брал его за плечо или за руку повыше локтя и щупал мышцы: «Кем ты хочешь быть, когда вырастешь? Полицейским, авиамехаником, агентом бюро путешествий, судебным обозревателем? А может быть, грумером?» Эрику приходилось стоять рядом с этим мужчиной и мамой, потому что она просила его вести себя вежливо. Потом мамин приятель обещал Эрику, что как-нибудь они возьмут его с собой и сходят куда-нибудь втроем: «Куда бы тебе хотелось пойти?» Эрик ничего не отвечал. Он вообще ничего не говорил, когда все эти мужчины были рядом с ним и его мамой, и вовсе не потому, что плохо знал английский, хотя мама всегда объясняла, что Эрик молчит из-за этого. Он не разговаривал ни с кем из этих мужчин, да и с мамой тоже много не говорил. Наконец мама с мужчиной уходили, и Эрик знал, что всю ночь будет один. Тогда он бежал в продуктовый магазин и покупал пол галлона шоколадного пломбира. Вернувшись, он закрывал дверь на все запоры, — на все, на какие только мог, — включал телевизор и ел свой нехитрый ужин столовой ложкой. Теперь Эрик был далеко ото всех этих мужчин. Хотя телевизор тоже достался им от мужчины. Он работал продавцом в магазине бытовой техники и как-то принес телевизор и похвастался, что ему его отдал один богатый покупатель, а раз так, то и он просто отдает его маме Эрика: «Ведь сама она не сможет купить себе такой классный телик!»

Когда мама работала официанткой в закусочной и собиралась замуж за хозяина, Эрик лакомился сливочным пломбиром, политым горячим карамельным сиропом, и пил шоколадные коктейли. Когда она работала в компании грузоперевозок, владелец всех грузовых машин говорил ей, что вот-вот разведется. Эрик поднимался в кабины огромных грузовиков и оказывался на огромной, как ему казалось, высоте, среди разных приборов со стрелками и непонятных рычагов. Потом мама стала работать в конторе какого-то инженера. Там не было ничего вкусного или интересного, но зато Эрик видел, что у этого инженера есть деньги. Эрику не разрешалось ничего брать, да и что ему там было брать — кучи бумаг со всякими чертежами? Однажды маму с Эриком пригласили к инженеру в гости. Дома у него были две лошади и конюшня, плавательный бассейн и два спортивных автомобиля с откидывающимся верхом! Была там и семья инженера: взрослые дети и седые родители. Все вместе они пошли ужинать в столовую, которая показалась Эрику больше, чем вся его квартира; на столе была скатерть, стояли три канделябра и лежали матерчатые салфетки. Мама отвела Эрика в сторонку и попросила хорошо себя вести за столом и быть со всеми вежливым. Эрик ничего не ответил. Все равно я никогда ничего не говорю — как же я могу сказать что-нибудь не то? — подумал он про себя. Потом мама нагнулась и сказала Эрику на ухо, что ей хочется показать им, как он умеет говорить по-английски. Весь ужин Эрик молчал, ел маленькими кусочками и жевал неторопливо: пусть не думают, будто мне нравится их ужин!

В такие дни мама часто бывала расстроенной и, придя домой, говорила Эрику о том, как ей хотелось бы все бросить и вернуться обратно домой. Говорила, что она устала от такой жизни. Это «обратно» Эрик представлял себе в основном по рассказам мамы, в которых он ни разу не услышал ничего хорошего. Ей приходилось жить вместе с братьями и сестрами в одной комнате. У них не было туалета в доме. У них не было электричества. Временами им не хватало еды. Такую Мексику Эрик часто видел по телевизору в вечерних фильмах, где дети бродят босиком по грязи или по разбитым тротуарам, а смешные маленькие мужчины носят широкополые соломенные шляпы и похожие на мешки белые рубахи и штаны. Женщины все время ходят в церковь и молятся святым, которые стоят в нишах, и, благоговейно склонив головы, перебирают бусины четок. Там — отмечал про себя Эрик — везде скалы, и скорпионы, и тарантулы, и гремучие змеи, и грифы, и никаких деревьев, и не хватает воды, и тощие собаки и ослы, и страшные злодеи с револьверами и ружьями, в непробиваемых пулями кожаных куртках, которые с дикими криками и громким хохотом въезжают в город, чтобы напиться и устроить пальбу из пистолетов и ружей — прямо как фейерверк на Четвертое июля! — и носятся на лошадях по всему городу, как гонщики на мотоциклах по песчаным дюнам. По-английски все они говорят с каким-то дурацким акцентом — у мамы совсем не такой акцент! Эрик даже не задавался вопросом, есть ли в Мексике хоть что-то хорошее, потому что все равно Мексика была далеко и он знал о ней только из рассказов мамы и фильмов. Он жил на асфальтированных и освещенных фонарями улицах, далеко от таких мест, где ездят на велосипеде, где аптека с восточными снадобьями, где армянская продуктовая лавка, где на одном и том же углу черные кубинцы пьют кофе и обсуждают игру «Доджеров»[4].

Иногда Эрик молился перед сном — лежал в кровати и благодарил Бога за маму, которую он любил, и просил у Него прощения за то, что не разговаривает с ней и с другими, — вообще ни с кем, только со своим другом Албертом, — и за то, что мама никогда не ходит в церковь, и за то, что он никогда не причащается, как это делает Алберт, — и все же одному только Богу Эрик мог признаться, что причащаться ему хочется лишь потому, что так делает Алберт. Эрик молился за то, чтобы на них с мамой снизошла Божья благодать: Бог представлялся ему добрым волшебником, а счастье должно было прийти, как приходит раннее утро, когда прямо за открытым окном стайки воробьев щебечут на ветках деревьев и кустов, и эти звуки становились все громче и громче, а Эрик вслушивался в них и глаза его закрывались.

Инженеру было совершенно неважно, что Эрик скажет о нем Алберту, — что это его папа или что просто их знакомый. Алберт совсем недавно переехал в соседнюю квартиру, и у него были и мама и папа. Эрик знал, что мать Алберта недолюбливает его маму, и поэтому сказал ему, что его новый папа — инженер. Эрик и вправду думал, что так оно и будет, и даже надеялся, что у него появится своя лошадь. Когда стало ясно, что ничего этого не будет, и, хотя уже наступил полдень, мама лежала в постели и плакала, сморкаясь в платок, потому что она потеряла работу, в их жизни снова появился Роке. Роке был никем — а может, кем-то и был. В нем не было ничего особенного — а может, что-то и было. Он старался говорить с Эриком по-английски, думая, что именно из-за плохого английского Эрик при нем молчит. И Эрику пришлось сказать Алберту, что Роке — его дядя, поскольку все знали, что инженер скоро станет его новым папой. Дядя Рок, сказал Эрик. Брат моей мамы, объяснил он Алберту. Роке работал по ночам, а днём был свободен и как-то раз предложил Эрику и Алберту покататься. В машине мама сидела рядом с Роке и всю дорогу ласкалась к нему. К тому, кто считался ей братом, а Эрику — дядей Роком. Алберт ничего не сказал, но он видел, что происходит, и понимал, каково все это наблюдать Эрику. У Алберта были родители, бабушки и дедушки, сестра с братом, и он гулял с друзьями, только когда какой-нибудь из его двоюродных братьев не приезжал к нему в гости. Такой друг Эрику не нужен.

Вскоре после этого мама спросила Эрика: «Что, если мы с Роке поженимся?» Она сказала Эрику, что тогда они переедут из Сильверлейка в район получше. Эрик давно мечтал оттуда уехать, но хотел, чтобы они это сделали сами, а не из-за какого-то дяди Рока. И дело было не в том, что у Роке не было ни бассейна, ни лошадей, ни огромного ранчо с шикарным особняком. Эрику и придраться было особо не к чему, разве что — размышлял он — Роке всегда слишком заботливый и добрый, слишком внимательный, слишком щедрый. Он не надевает ничего броского или дорогого, а носит обычную простую одежду, всегда чистую и отглаженную, и туфли, всегда начищенные до блеска. Он аккуратно причесывается на пробор, а не стрижет-ся под машинку, как мужчины, которые не любят детей. Ходит Роке не спеша, говорит спокойно и никогда-никогда не сердится. С мамой он всегда во всем соглашается. Ну как ей такой не понравится?! Роке так сильно ее любит! — всем видно, что он просто сияет от гордости, когда она рядом. Он выписывает маме чеки и дает деньги. Он приносит домой разные вкусности — и сладости, и фрукты, и мясо. Роке приходит, когда мама просит, уходит, когда просит, и всегда возвращается с радостным видом. Он даже возит маму в рестораны на Сансет[5], в кинотеатры Голливуда и на шикарные пляжи Санта-Моники.

Роке знал, что Эрик любит бейсбол. Увлекался ли бейсболом Роке? Похоже, он им вообще не интересуется, думал Эрик, не слушает репортажей по радио, не смотрит матчи по телевизору и не читает о них в газетах. Зато Роке любит бокс. Он знает имена всех мексиканских бойцов, как будто они живут в Америке, как будто они игроки клуба «Доджеры», как Стив Сакс или Стив Йегер, Дасти Бейкер или Кенни Ландро, Майк Маршалл или Педро Герреро. Роке, конечно, слышал о Фернандо Валенсуэле — так о нем знает каждый, даже мама! Поэтому, наверное, она и согласилась пойти с Роке на матч, решил Эрик. Какой мексиканец не сходит с ума от Фернандо?! Стадион «Доджер» находился недалеко от дома. Один раз Эрик уже был там с Албертом и его семьей — пусть и не на самом стадионе, а на ближайшем холме: они смотрели салют на Четвертое июля. Мама решила, что они втроем пойдут на матч в субботу днем. Потому что вечером, подумал Эрик, она, наверное, хочет пойти еще куда-нибудь. Возможно, даже с кем-нибудь другим.

Конечно, Роке не знает, кто такие «Филли»[6]. Он ничего не знает о страйк-аутах[7] Стива Карлтона и круговых пробежках[8] Майка Шмидта. И о Пите Роузе он никогда не слышал, рассуждал Эрик. И дело было не в том, что Эрик много про них знал, а в том, что, если бы пришлось поговорить на эту тему с Роке, тот не смог бы рассказать ему ничего интересного.

Хотя Эрик всем своим видом выражал радостное нетерпение, когда они подъезжали к стадиону «Доджер» и искали, где бы припарковаться, мама с Роке этого даже не заметили. У них были «отбеливатели»[9], и зеленый цвет поля завораживал Эрика, как магический свет, а трибуны стадиона казались такими же далекими, как горные вершины на горизонте. Он словно попал в совершенно новый, незнакомый и таинственный мир. Уже пятый иннинг[10]? Здорово они опоздали! А может, прибыли в самое время: не успели они сесть на свои места, как Эрик услышал удар биты о мяч и увидел, как люди рядом с ним поднимаются навстречу летящему прямо на них мячу. Эрик следил за мячом. Ему оставалось лишь протянуть руки и, наклонившись и покачиваясь из стороны в сторону, ловить этот мяч, пока тот сам не ударился в его раскрытые ладони и замер. Все видели, как Эрик поймал его одним ловким движением. Он ощущал все взгляды и слышал все голоса вокруг, и ему казалось, что на него смотрит и о нем говорит весь стадион. Мама что-то говорила, и Роке тоже что-то говорил, а потом остался только Эрик и этот мяч, и горящие, как от крапивы, ладони. Эрик не видел, кто выбил мяч в аут. Он думал, что Педро Герреро, но спрашивать не стал. После такой удачи Эрик уже не следил за игрой — просто не мог. Ему было неважно, кто выиграет. Он не сводил глаз с пойманного им мяча Национальной лиги — ему все не верилось, что это не сон. Съел сосиску в тесте, выпил газировки, а потом посасывал соленый арахис, ел деревянной палочкой мороженое с шоколадом и солодом и поглаживал выпуклые швы на своем, чудом прилетевшем к нему с поля, мяче.

Игра закончилась, и они почти последними вышли со стадиона. Люди не спешили расходиться, не торопились к своим машинам, а толпились у выхода. Роке тоже не захотел сразу уходить. Ему просто хочется, думал Эрик, подольше побыть с мамой. Тут из ворот стадиона вышел один из «Филли», и его сразу же окружили: больше всего в толпе было мальчишек, поменьше взрослых мужчин и совсем мало женщин и девчонок — они шли за ним и просили автографы, пока он не поднялся в автобус. Сказали, что это Джо Морган. Потом появился Гарри Маддокс. Эрик сжимал свой мяч, но у него не было с собой ручки. Он просто стоял, прижавшись спиной к серому автобусу, и наблюдал, как в него садились игроки «Филли».

Вдруг открылось окно. Какой-то голос сказал: «Привет, чемпион!» Эрик подумал, что ему послышалось. «Дай-ка сюда мяч, la pelota, — сказало лицо из автобуса. — На нем распишутся, comprendes? Échalo, просто бросай, и все». Эрик послушался. Он бросил мяч в протянутую руку. Окно закрылось. Какое-то время мяча не было — так долго, что мама подошла к Эрику и спросила, не потерял ли он его. Но тут окно снова открылось, и тот же голос заговорил с мамой: «Мяч у нас, ма. Он не потерялся. Чуток обождите». Когда окно открылось в третий раз, в нем появился мяч: «Лови!» Каких только подписей на нем не было!!! Правда, ни одну из них Эрик разобрать не смог, кроме имен Джо Моргана и Пита Роуза.

Потом голос опять заговорил, и рука что-то ему бросила: «Твоей маме, ладно? Comprendes?» Эрик уставился на асфальт, как будто никогда раньше не видал валяющегося под ногами сложенного листка бумаги. «Para tu mamá, bueno?» — повторил голос. Эрик поднял листок и направился к маме и Роке, которые стояли поблизости и были так увлечены разговором, что ничего вокруг не замечали. Эрик остановился. Он сам развернул записку. Ведь никто не сказал, что ему нельзя ее прочитать. В ней было написано: «Я очень хочу с вами познакомиться. Вы muy linda. Очень красивая и привлекательная. Я плоховато говорю по-испански, может быть, вы лучше говорите по-английски, pero no importa[11]. Приходите ко мне вечером, и мы вместе поужинаем». Ниже был номер телефона и номер комнаты в гостинице. И имя. Имя, которое было у Эрика на мяче.

Эрик ничего не слышал. Он видел только свою маму, и никого больше. Мама разговаривала с Роке, а Роке разговаривал с мамой. Роке такой гордый и радостный, оттого что они вместе. И он не виноват, что не стал инженером, подумал Эрик. Тут он очнулся. Услышал крики мальчишек, которые, как воробьи, слетались к автобусу и звали игроков, и голос из автобуса, кричавший ему вдогонку: «Эй, спортсмен! Отдай ей записку!» Эрик держал мяч в одной руке, а записку в другой. Когда он дошел до мамы с Роке, листок уже валялся где-то на асфальте автостоянки. «Смотрите, — сказал Эрик громко и радостно. — Они все подписали мне мяч!»