Дядюшка Бернак

Глава двенадцатая Человек дела

Расположение палатки де Миневаля позволяло видеть штаб императора со всех сторон. Не знаю, то ли мы слишком увлеклись беседой или же император вернулся другим путем, но мы не заметили, как он проехал, и спохватились лишь тогда, когда перед нами выросла фигура капитана в зеленом мундире гвардейских разведчиков. Еле переводя дух, он сообщил нам, что Наполеон ожидает своего секретаря. Бедный Миневаль стал бледен как полотно, и в первую минуту от душившего его волнения не мог вымолвить ни слова.

— Я обязан был находиться там! — почти простонал он. — Господи, какое несчастье! Я прошу извинения, месье де Коленкур, что должен вас покинуть!.. Где же мои шпага и фуражка?.. Идемте же, идемте, месье де Лаваль, нельзя терять ни минуты!

Я видел, как получил отставку адмирал Брюэс, и неудивительно, что де Миневаль пришел в ужас от своей оплошности. Да, император заставлял трепетать своих подчиненных. Никогда они не могли быть спокойны, любую минуту можно было ожидать катастрофы. Обласканные сегодня, завтра они могли быть прилюдно опозорены; ими пренебрегали, их третировали, как простых солдат, и все же они любили своего Бонапарта и служили ему так, что другому императору и не снилось.

— Думаю, мне лучше остаться здесь, — сказал я, когда мы дошли до приемной.

— Нет-нет, ведь я за вас отвечаю! Вы должны идти вместе со мною! О! Хочется надеяться, что я не слишком провинился. Но как же я его проглядел?

Мой испуганный провожатый постучал в дверь; Рустам, мамелюк, стоявший на страже, тотчас открыл.

Комната, куда мы вошли, была довольно большая и скромная: серые обои на стенах, в центре потолка изображение золотого орла, держащего в когтях молнию, — эмблема императорской власти. Несмотря на теплую погоду, топился камин, и тяжелый, спертый воздух был насыщен сильным ароматом алоэ. Посреди комнаты стоял большой овальный стол, покрытый зеленым сукном и заваленный письмами и бумагами. Сбоку помещался письменный стол, за которым в зеленом кресле с изогнутыми ручками сидел император. Несколько офицеров стояло у стен, но он словно не замечал их. Маленьким перочинным ножом Наполеон водил по деревянным украшениям своего кресла. Он мельком взглянул на нас, и холодно обратился к де Миневалю:

— Я ждал вас, месье де Миневаль. Не помню случая, чтобы Бурьенн, мой последний секретарь, заставлял себя ждать. Не надо извинений, и довольно об этом! Потрудитесь взять мой приказ — я написал его без вас — и снять с него копию.

Бедный де Миневаль дрожащей рукой взял бумагу и отправился к своему столику. Наполеон встал. Задумчиво опустив голову, он тихо ходил по комнате взад-вперед. Я видел, что он не может обойтись без секретаря, потому что, пока писал сей знаменательный документ, залил весь стол чернилами; на его белых рейтузах остался ясный след того, что он обтирал о них перья. Я по-прежнему стоял возле входа, и он не обращал на меня ни малейшего внимания.

— Ну что же, вы готовы, де Миневаль? — спросил он вдруг. — У нас еще масса дел!

Секретарь в смятении обернулся.

— С вашего разрешения, ваше величество… — заикаясь пробормотал он.

— В чем дело?

— Простите, но я с трудом понимаю написанное вами, ваше величество.

— Однако вы поняли, о чем приказ?

— Да, ваше величество, конечно: здесь идет речь о корме для лошадей кавалерии.

Наполеон улыбнулся, и лицо его стало совершенно детским.

— Вы напоминаете мне Камбасереса, де Миневаль! Когда он получил мой отчет о битве при Маренго, то усомнился, могло ли дело происходить так, как я описал. Удивительно, с каким трудом вы разбираете мой почерк! Этот документ не имеет никакого отношения к лошадям. В нем содержатся инструкции адмиралу Вильневу, чтобы он, приняв на себя командование в Ла-Манше, сосредоточил там свой флот. Дайте я прочту вслух!

Быстрым, характерным порывистым движением император вырвал из рук секретаря бумагу, но, пробежав ее строгим взглядом, скомкал и зашвырнул под стол.

— Я продиктую все заново, — сказал он, продолжая ходить по комнате.

Из его уст изливался целый поток слов, и бедный де Миневаль с покрасневшим от напряжения лицом едва успевал заносить их на бумагу. Воодушевившись, Наполеон ускорил шаги; голос его повышался; пальцы левой руки впились в красный обшлаг рукава, кисть правой судорожно подергивалась, что было ему свойственно. Его мысли и планы поражали ясностью и величием: даже такой непосвященный, как я, без труда следил за ними. Я удивлялся его способности схватывать и запоминать факты: Наполеон с поразительной точностью мог говорить не только о числе линейных кораблей, но и о фрегатах, шлюпах и бригах в Ферроле, Рошфоре, Кадисе, Карфагене и Бресте; он наизусть называл численность экипажа каждого из них и количество орудий, имевшихся на борту. Более того, он помнил название и вооружение каждого английского корабля. Такие познания даже для моряка были необычайными, но, принимая во внимание, что вопрос о судах являлся одним из сотен других вопросов, с коими ему постоянно приходилось иметь дело, я начал представлять широту его проницательного ума. Он совершенно не обращал на меня внимания, но тут вдруг выяснилось, что он, оказывается, непрерывно наблюдал за мною. Окончив диктовать, он обратился ко мне со словами:

— Похоже, вы удивлены, месье де Лаваль, что я занимаюсь делами моего флота без морского министра, но имейте в виду, что одно из моих правил — вникать во все самому. Будь у Бурбонов столь похвальная привычка, им не пришлось бы влачить жалкое существование в мрачной и туманной Англии.

— Да, но для этого нужно еще обладать вашей памятью, ваше величество, — заметил я.

— Она входит в мою систему, — ответил он. — У меня в памяти все сведения распределены, если так можно выразиться, по отдельным ящикам, которые, исходя из необходимости, я и открываю. Редко когда я не могу вспомнить того, что мне нужно. У меня очень плохая память на числа и имена, зато я прекрасно запоминаю факты и лица. Да, многое приходится держать в голове, месье де Лаваль! Например, вы видели, что у меня в памяти есть маленький ящик, заполненный морскими судами. Я должен также знать все крепости и гавани Франции. Вот однажды военный министр давал мне отчет о береговых укреплениях, а я смог указать ему, что он не упомянул о двух пушках в береговых батареях Остенде. В другом ящике моей памяти находятся сведения о войсках Франции. Вы согласны с этим, маршал Бертье?

Гладко выбритый человек, который стоял у окна, покусывая ногти, поклонился в ответ.

— Нет сомнения, ваше величество, что вы знаете имя каждого солдата в строю!

— Думаю, что знаю большую часть моих прежних египетских солдат, — сказал он. — Кроме того, месье де Лаваль, я должен помнить о каналах, мостах, дорогах, о промышленности — одним словом, обо всех отраслях хозяйства страны. Законы и финансы Италии, колонии Голландии — это тоже занимает много места в моей памяти. В наши дни, месье де Лаваль, Франция предъявляет большие требования к своему правителю. Теперь уже мало одного умения с достоинством носить царскую порфиру или гоняться за оленями по лесам Фонтенбло!

Я вспомнил беспомощного, красивого, обожавшего роскошь и блеск короля Людовика, которого видел в детстве, и понял, что Франции после пережитых волнений и страданий действительно была нужна твердая и сильная рука.

— А вы что об этом думаете, месье де Лаваль? — спросил император. Он остановился около камина, чтобы погреть ногу. Я обратил внимание на то, что его ботинки с золотыми пряжками были очень изящными.

— Убежден, что именно так и должно быть, ваше величество!

— Вы пришли к правильному выводу, — сказал он. — Но вы, кажется, и прежде держались того же взгляда. Верно ли мне передали, что в одном кабачке Эшфорда вы не на шутку схватились с молодым англичанином, который предложил вам тост за мое падение?

Я вспомнил тот случай, но не мог взять в толк, откуда Наполеону стало о нем известно.

— Почему ж вы защищали меня?

— Я сделал это по наитию, ваше величество!

— Не могу понять, как это люди могут делать что-нибудь по наитию! По-моему, это допустимо только для сумасшедших, но не для здравомыслящих людей. Из-за чего рисковали вы жизнью, ведь тогда вы не могли рассчитывать на мою благодарность?

— Вы стояли во главе Франции, ваше величество, а Франция — моя родина! — горячо возразил я.

Во время нашего разговора он продолжал ходить по комнате, сгибая и разгибая правую руку и поглядывая на нас через монокль, так как зрение его было настолько слабо, что в комнате он был принужден пользоваться моноклем, а под открытым небом — подзорной трубой. Иногда он доставал щепотку нюхательного табаку из черепаховой табакерки, но я видел, что ничего не попадало по назначению — весь табак он просыпал себе на сюртук и на пол.

Мой ответ, видимо, понравился ему, потому что он вдруг схватил меня за ухо и стал пребольно тянуть.

— Вы правы, мой друг, — сказал он, — я стою за Францию, как Фридрих II стоял за Пруссию. И я сделаю Францию могущественнейшей державой в мире! Все государи Европы сочтут необходимым иметь дворцы в Париже, и они составят свиту при коронации моих преемников!..

Внезапно лицо его исказило мучительное страдание.

— Господи! Для кого я все это создаю? Кто будет царствовать после меня? — прошептал он, проводя рукою по лбу. — Боятся ли в Англии моего вторжения? — неожиданно спросил он. — Доводилось вам слышать от англичан опасения, что я могу переплыть Ла-Манш?

Я был принужден сознаться, что англичане опасаются как раз обратного: что он откажется от замысла переплыть Ла-Манш.

— Их солдаты завидуют морякам, которые первые будут иметь честь бороться с вами, — добавил я.

— Но ведь у них очень маленькая армия!

— Да, но надо принять во внимание, что почти вся Англия пошла в волонтеры.

— Ба, новобранцы не опасны! — воскликнул он, точно отбрасывая их руками. — Я высажусь со стотысячной армией в Кенте или в Суссексе. Я проведу там большое сражение и выиграю его с потерей десяти тысяч человек. На третий день я буду в Лондоне. Там я немедленно захвачу государственных чиновников, банкиров, купцов, издателей газет. Я потребую выплаты контрибуции в размере ста миллионов фунтов стерлингов! Я стану покровительствовать бедным за счет богатых и таким образом переманю их на свою сторону. Я предоставлю автономию Шотландии и Ирландии; это даст им преимущество перед Англией. Таким образом повсюду возникнут раздоры. И потом я потребую отдать их флот и укрепить за Францией английские колонии в вознаграждение за то, что я покину их остров! Я достигну всемирного владычества для Франции и закреплю его навеки!

Эта речь служила лишним доказательством его поистине удивительной особенности, о которой мне доводилось слышать и раньше: Наполеон совмещал широту замыслов с разработкой мельчайших деталей, поэтому его планы никогда не выходили за пределы возможного. Мысль о походе на Восток, подобная легкому неясному сну, сменялась в его мозгу размышлениями о судах, портах, резервах, войсках, которые необходимы для осуществления мечты. Он сразу улавливал суть вопроса и разрабатывал его с тою решимостью, с какою он шел на столицу врагов. Обладая душою поэта-идеалиста, Наполеон в то же время был человеком дела — сочетание, которое способно сделать индивида крайне опасным для всего миропорядка.

Я более чем уверен, что, говоря о своих ближайших намерениях, Наполеон преследовал тайную цель (он никогда и ничего не делал просто так), и в данном случае он, видимо, рассчитывал на эффект, который могло бы произвести на остальных эмигрантов мое мнение.

Не существовало, казалось, ничего, что было бы не по силам его уму, и всякое незначительное дело он умел возвысить так, что оно становилось достойным его величия. В один миг он переходил от размышления о зимних квартирах для 200 тысяч солдат к спорам с де Коленкуром об уменьшении домашних расходов и о возможности убавить число экипажей.

— Я стремлюсь содержать дом как можно экономнее, и поэтому могу показаться в роскоши и величии за границей, — сказал он. — Помню, когда был лейтенантом, я умудрялся существовать на 1200 франков в год, и для меня не составит большого труда вести подобный образ жизни и сейчас. Необходимо остановить дворцовую расточительность! Например, из отчета Коленкура я вижу, что в один день было выпито 155 чашек кофе, что при цене сахара в 4 франка и кофе в 5 франков за фунт дает 20 су за чашку. Следует сократить это количество! При настоящей цене сена семисот франков в неделю должно вполне хватить 200 лошадям. Я не желаю терпеть чрезмерных расходов на Тюильри!

В течение нескольких минут он переходил от вопроса о миллиардах к вопросу о копейках и от вопросов государственного устройства — к лошадиному стойлу. Время от времени он вопрошающе поглядывал на меня, точно спрашивая моего мнения, а я не переставал поражаться, зачем ему сдалось мое одобрение. Но, вспомнив, скольких представителей старого дворянства мог соблазнить мой пример, я понял, что он глубже проникал в суть вещей и событий.

— Итак, месье де Лаваль, — внезапно сказал он, — вы до некоторой степени познакомились с моей системой. Готовы ли вы поступить ко мне на службу?

— Всей душой, ваше величество! — ответил я.

— Учтите: я умею быть очень строгим хозяином, когда захочу, — с улыбкой сказал он. — Вы присутствовали при моем разговоре с Брюэсом. Я не мог поступить иначе, потому что для нас важнее всего исполнение долга, а дисциплина требуется не только от низших, но и от высших чинов. Но гнев никогда не может заставить меня потерять самообладание, потому что он не поднимается выше этого порога, — при этом он указал рукою на шею. — Я никогда не дохожу до исступлений. Доктор Корвизар подтвердит вам, что у меня весьма медленное кровообращение.

— Зато вы слишком быстро едите, ваше величество, — сказал широколицый добродушный человек, шептавшийся до той минуты с Бертье.

— Ах вы, негодник этакий, еще клевещет на меня! Доктор никак не может простить, как я однажды сказал, что предпочитаю умереть от болезни, чем от лекарств! Если я слишком мало трачу времени на еду, то это уже не моя вина, а государства, которое уделяет мне на еду всего несколько минут. Ах да! Я вспомнил, что, верно, сильно запоздал с обедом. Кон-стан!

— Уже четыре часа прошло сверх положенного для обеда часа, ваше величество.

— Давай сейчас!

— Слушаю, ваше величество! Осмелюсь доложить, в дверях ожидает месье Изабей со своими куклами!

— Ну тогда погоди, я сначала взгляну на них. Позвать его сюда!

Вошел человек, по-видимому, прибывший издалека. На его руках висела большая, сплетенная из ивняка корзина.

— Я посылал за вами два дня назад, месье Изабей!

— Курьер был у меня вчера, ваше величество. А я только что из Парижа.

— Модели с вами?

— Да, ваше величество.

— Разложите их на столе.

Я ничего не понимал. Изабей раскрыл корзинку, наполненную маленькими куклами, не больше фута величиной, разодетыми в самые яркие шелковые и бархатные костюмы с отделкой из горностая и золотых шнуров. И пока он раскладывал их на столе, я догадался, что император с его скрупулезностью и привычкой лично вникать во все пожелал видеть и эти костюмы придворных, заказанные для его двора на случай церемоний, парадов и прочих торжественных случаев.

— Что это такое? — спросил он, беря маленькую куклу в красном с золотом охотничьем костюме и белым плюмажем.

— Это охотничий костюм императрицы, ваше величество!

— Талия слишком низка, — сказал Наполеон, имевший строго определенные взгляды на дамские платья. — Эта проклятая мода, кажется, единственная вещь, которая не поддается моим командам. А это кто?

Он указал на фигурку в зеленом сюртуке, отличавшуюся особенно торжественным видом.

— Это распорядитель императорской охоты, ваше величество!

— Значит, это вы, Бертье! Как вам нравится ваш новый костюм? А кто вот этот в красном?

— Это главный канцлер!

— А в лиловом?

— Камергер двора!

Император занялся костюмами, точно дитя новой игрушкой. Он создавал из кукол группы, чтобы иметь понятие о том, как они будут выглядеть все вместе. Затем он сложил их обратно в корзинку.

— Очень хорошо, Изабей, — сказал он, — вы и Давид потрудились на славу. Можете передать эти модели придворным поставщикам и получить там вознаграждение за издержки. Но скажите Ленорман, что если она осмелится подать такой же счет, какой недавно прислала императрице, то ей придется познакомиться с внутренним расположением Венсеннской тюрьмы. Думаю, что выбросить 25 тысяч франков на одно платье, хотя бы оно было для самой мадемуазель Эжени де Шуазель, покажется вам непростительной глупостью, не так ли, Лаваль?

Он знал имя моей невесты! Неужели ничто не могло укрыться от этого непостижимого человека? Какое ему было дело до моей любви, — ему, погруженному в решение судеб всего мира? И когда я смотрел на него с удивлением и страхом, та же детская улыбка озарила его бледное лицо. На мгновение пухлая маленькая рука императора легла на мое плечо; его голубые глаза светились удовольствием. В зависимости от настроения глаза Наполеона принимали разные оттенки: темнели в минуты задумчивости, приобретали стальной цвет в минуты гнева и раздражения.

— Вы удивились, что мне известно о стычке в Эшфордском кабачке? Теперь вы поражены, услышав известное имя из моих уст! Плохого же вы мнения о моих агентах в Англии, раз считаете, что они не в состоянии доставить мне такие важные сведения!

— Не понимаю, почему о подобных мелочах донесли, вернее, почему вы их не забыли тотчас же, ваше величество?

— Вы очень скромны, месье де Лаваль, и мне не хотелось бы, чтобы вы утратили это редкое качество, познакомившись с придворной жизнью. Итак, вы полагаете, что ваши личные дела не существенны для меня?

— Не знаю, почему они могут быть важны, ваше величество.

— Кто ваш дядя Лаваль де Монморанси?

— Он кардинал.

— Совершенно верно! А где он?

— В Германии.

— Ну да, в Германии, а не в парижском Нотр-Даме, куда бы я его поместил! Кто ваш кузен?

— Герцог де Роган!

— Где он?

— В Лондоне.

— Да, в Лондоне, а не в Тюильри, где он мог бы достичь всего, чего бы пожелал. Сомневаюсь, чтобы после моего свержения у меня нашлись столь же верные подданные, как у Бурбонов. Вряд ли люди, которых я обрек на изгнание, будут отказываться от лестных предложений моих врагов, ожидая моего возвращения! Пожалуйте сюда, Бертье, — и ласковым, столь характерным для него жестом Наполеон взял своего любимца за ухо. — Могу я рассчитывать на вас, негодник вы этакий?

— Я не понимаю вас, ваше величество!

Мы разговаривали так тихо, что присутствующие ничего не слышали, но теперь все ждали ответа Бертье.

— Если я буду низложен и изгнан, последуете ли вы за мною в изгнание?

— Нет, ваше величество!

— Черт возьми! Однако вы откровенны!

— Я буду не в состоянии отправиться в изгнание, ваше величество!

— А почему?

— Потому что меня тогда уже не будет в живых!

Наполеон расхохотался.

— И еще есть люди, утверждающие, что наш Бертье не отличается особой сообразительностью, — сказал он. — Я люблю вас по своим собственным соображениям, Бертье, и вполне в вас уверен. Чего нельзя сказать о вас, месье Талейран! Вы легко перейдете на сторону нового победителя, как вы некогда изменили вашему старому. По-моему, у вас гениальный дар пристраиваться!

Император очень любил подобные сцены, ставившие подчиненных в затруднительное положение, и никто не был гарантирован от коварного, способного легко его скомпрометировать вопроса. Но сейчас, оставив в стороне свои опасения, все с нетерпением ждали, как возразит знаменитый дипломат на столь справедливое обвинение.

Талейран продолжал стоять, опираясь на палку; его сутуловатые плечи слегка наклонились вперед, и улыбка застыла на лице, как будто он только что услышал самую приятную новость. Единственное, чем он заслуживал уважения, — своим умением держаться с достоинством и никогда не опускаться перед Наполеоном до раболепия и лести.

— Вы думаете, что я покину вас, ваше величество, если ваши враги предложат мне больше?

— Совершенно уверен!

— Гм… Я, конечно, не могу ручаться за себя до тех пор, пока не будет сделано предложение. Но оно должно быть очень выгодным. Ведь, кроме довольно симпатичного отеля на улице Сен-Флорантэн и двухсот тысяч моего жалованья, я еще занимаю почетный пост первого министра в Европе. Правду сказать, ваше величество, если только не собираются посадить меня на трон, я решительно ничем не могу улучшить своего положения!

— Вижу, что все-таки могу на вас положиться, — сказал Наполеон, но взгляд его вдруг стал задумчивым. — Да, кстати, Талейран, вы должны или жениться на мадам Гранд, или оставить ее в покое, потому что я не могу допустить при дворе скандала!

Я был потрясен, что столь щекотливые, личные дела обсуждаются открыто, при свидетелях, но и это было характерной чертой Наполеона; он считал, что щепетильность и хорошие манеры — это те путы, которыми посредственность стремится опутать гения. Не было ни одного вопроса частной жизни — вплоть до выбора жены или разрыва с прежней любовницей, — в который бы не вмешался этот тридцатишестилетний победитель, чтобы вынести свой вердикт.

Талейран снова улыбнулся своей добродушной и несколько загадочной улыбкой.

— Я питаю инстинктивное отвращение к браку, ваше величество! Вероятно, в этом сказывается наследственность, — сказал он.

Наполеон рассмеялся.

— Ах да, я забываю, что в данную минуту говорю с епископом Отунским, — сказал он. — Но я уверен, что Папа Римский — поскольку я заинтересован в этом деле — в виде благодарности за кое-какие знаки внимания, которые мы ему оказали при коронации, сочтет нужным дать соответствующие указания своему епископу. Она умная женщина, эта мадам Гранд! Я заметил, что она серьезно всем интересуется.

Талейран пожал плечами.

— Не всегда присутствие ума в женщине дает ей большие преимущества, ваше величество! Умная женщина легко может скомпрометировать своего мужа, а глупая в состоянии оскандалить только самое себя.

— Самая умная женщина это та, которая умеет скрывать свой ум! Во Франции женщины всегда опаснее мужчин, потому что они всегда умнее. Но они не могут себе представить, что мы ищем в них сердца, а не ума. А когда женщины оказывают большое влияние на монархов, то это всегда приводит к их падению. Например, Генрих IV или Людовик XIV, идеалисты, сентиментальные мечтатели, полные чувства и энергии, но совершенно нелогичные и лишенные дара предвидения. А эта несносная мадам де Сталь! Вспомните-ка ее салон в квартале Сен-Жермен. Нескончаемый треск, болтовня и шум ее собраний устрашают меня больше, чем флот Англии. Почему не могут смотреть они за своими детьми или заниматься рукоделием? Не правда ли, какие отсталые мысли я высказываю, месье де Лаваль?

Трудно было ответить на этот вопрос, и я решил промолчать.

— Ваш жизненный опыт еще не слишком велик, — заявил император. — Я говорю о том времени, когда тупоумные парижане возмущались неравным браком вдовы знаменитого генерала Богарне с никому не известным Бонапартом. Да, это был чудный сон! Город Милан находится от Мантуи на расстоянии одного дня пути. Между ними расположены девять таверн, и по дороге я в каждой из них писал по письму моей жене. Девять писем в один день, и лишь одно-единственное из них не было сладкой фантазией, а представляло вещи в их истинном свете.

Я подумал, как хорош был этот человек, прежде чем он научился видеть «вещи в их истинном свете». Да, грустная штука жизнь, лишенная очарования и любви. Его лицо омрачилось при воспоминании о днях, полных прелести и очарования, которых не могла вернуть и императорская корона. Можно почти с уверенностью сказать, что те девять писем, написанные им в один день, принесли ему более радости, чем все ухищрения, с помощью которых он отвоевал у своих соседей одну провинцию за другой. Но он быстро овладел собою и сразу перешел к моим личным делам.

— Эжени де Шуазель — племянница герцога де Шуазеля? — спросил он.

— Да, ваше величество!

— Вы с нею помолвлены?

— Да, ваше величество!

Он нетерпеливо тряхнул головой.

— Если вы желаете находиться при моем дворе, месье де Лаваль, — сказал он, — вы должны и в отношении брака положиться на меня. Я слежу за браками эмигрантов, как и за всем остальным!

— Но Эжени полностью разделяет мои взгляды!

— Та-та-та! В ее годы еще не имеют определенных мнений. В ее жилах течет кровь эмигрантов, и она даст себя знать. Нет, уж позвольте мне позаботиться о вашем браке, месье де Лаваль! Я желаю видеть вас в Пон-де-Брик, чтобы представить вас императрице. Что там такое, Констан?

— Какая-то дама желает видеть ваше величество! Попросить ее явиться позже?

— Дама! — воскликнул Наполеон и улыбнулся. — Мы нечасто видим здесь женские лица. Кто она и что ей угодно?

— Ее имя Сибилла Бернак, ваше величество!

— Как? — изумился император. — Она, вероятно, дочь старика Бернака из Гробуа. Кстати, месье де Лаваль, он приходится вам дядей со стороны матери?

Я вспыхнул от стыда и увидел, что император понял мои чувства.

— Да-да! У него не самое симпатичное ремесло, но уверяю вас, что он полезнейший человек. Кстати, он завладел теми имениями, наследником которых являетесь вы?

— Да, ваше величество!

Император подозрительно взглянул на меня.

— Надеюсь, вы поступили ко мне на службу не потому, что рассчитываете возвратить свои имения?

— Нет, ваше величество! Я хочу проложить себе дорогу без посторонней помощи!

— Гордые замыслы, — сказал император, — избрать себе свой путь, не желая следовать по стопам предков. Я не могу восстановить ваших прав, месье де Лаваль, потому что в настоящее время дела во Франции приняли новый оборот, и если бы я занялся восстановлением нарушенных прав владений, то этому не было бы конца, а также пошатнулось бы доверие народа. У меня, кстати, нет более преданных сторонников, чем те, кто завладел чужой землей. И если они служат мне, как, например, ваш дядя, земли должны остаться за ними. Но чего может хотеть от меня эта девушка? Попроси ее войти, Констан!

Через минуту Сибилла вошла в комнату. Она была бледна и грустна, но ее глаза светились сознанием собственного достоинства, она держалась как принцесса.

— Что вам угодно, мадемуазель? Зачем пришли? — спросил император тем особенным тоном, которым обыкновенно разговаривал с женщинами, имевшими честь ему понравиться.

Сибилла огляделась, и, когда на мгновение наши глаза встретились, я почувствовал, что мое присутствие придало ей мужества. Она смело взглянула на императора.

— Я пришла просить милости, ваше величество!

— Дочь такого отца всегда может на меня рассчитывать, мадемуазель! Что вам угодно?

— Я пришла просить не от имени отца, а от своего. Умоляю вас пощадить Люсьена Лесажа, обвиненного в заговоре против императорской власти и арестованного третьего дня. Ваше величество! Он поэт, ученый, мечтатель, склонный жить вдали от света, но не заговорщик; он просто был орудием в руках дурных людей.

— Хорош мечтатель! — с гневом воскликнул Наполеон. — Да эти мечтатели самые опасные люди! — Он взял со стола несколько исписанных листов бумаги. — Кажется, он имеет счастье быть вашим возлюбленным? Я не ошибаюсь?

Сибилла вспыхнула и опустила глаза под острым, насмешливым взглядом императора.

— Здесь у меня все показания и протоколы допроса. Кстати, его поведение там не делает ему чести. Могу сказать только одно: из всего слышанного о нем заключаю, что он недостоин вашей любви!

— Умоляю, пощадите его!

— Это невозможно, мадемуазель! Против меня составлялись заговоры с двух сторон — приверженцами Бурбонов и якобинцами. Я слишком долго терпел их, и мое терпение только придало наглости этим господам. После смерти Кадудаля и герцога Ангиенского приверженцы Бурбонов затихли. Такой же урок следует преподать и якобинцам!

Я до сих пор не перестаю удивляться страсти моей кузины к этому низкому трусу, хотя давно установлено, что для любви не существует законов. Услышав решительный ответ императора, Сибилла не смогла долее владеть собою; ее лицо стало бледнее прежнего, и она залилась горькими слезами, которые катились по ее исхудалым щекам, словно капли росы по лепесткам лилии.

— Ради Бога, ради любви вашей матери, не губите его! — вскричала она, падая на колени к ногам императора. — Ручаюсь, что он откажется от политики и не станет вредить империи!

— Ну и ну! — с гневом вскричал Наполеон. Император резко отошел от нее и, повернувшись на каблуках, зашагал взад и вперед по комнате. — Я не могу этого сделать! Я никогда не изменяю своих решений. В государственных делах ничего нельзя решать в зависимости от чьего-либо и, особенно, женского желания. Якобинцы, кроме того, крайне опасны, и им необходим пример достойного наказания, в противном случае завтра же против меня составится новый заговор!

По непреклонному выражению лица, по тону его голоса стало ясно, что дальнейшие мольбы бесполезны, тем не менее моя кузина с упорством женщины, защищающей своего возлюбленного, продолжала:

— Но он совершенно безвреден и нисколько не опасен, ваше величество!

— Его смерть послужит уроком другим!

— Пощадите Лесажа, я отвечаю за него!

— Это невозможно!

Констан и я подняли ее с полу.

— Вы правы, месье де Лаваль, — сказал император. — Бесполезно продолжать разговор, который ни к чему не приведет. Проводите вашу кузину!

Но Сибилла снова обратилась к нему: я видел, она все еще надеется.

— Ваше величество! — почти крикнула она. — Вы сказали, что необходим пример. Но вы забыли о Туссаке!

— О, если бы я добрался до Туссака!..

— Да, вот опасный человек! Вместе с моим отцом они довели Люсьена до погибели. Если нужен урок, то уж лучше использовать виновного!

— Они оба виновны! И самое главное — только один из них находится в наших руках.

— Но если я найду другого?

Наполеон на минуту задумался.

— Если вы найдете его, — сказал он, — Лесаж будет прощен!

— Для этого мне нужно время!

— Сколько же дней отсрочки вы просите?

— По крайней мере неделю.

— Хорошо, я согласен дать вам неделю срока. Если Туссак будет найден за это время, Лесажа помилуют! Если же нет, на восьмой день он умрет на эшафоте. Однако довольно. Де Лаваль, проводите вашу кузину, у меня есть более важные дела, которыми мне следует заняться. Я буду ждать вас в Пон-де-Брик, чтобы представить императрице.