Дьявольская Королева

ГЛАВА 24

Смерть короля изменила мужа. Генрих горевал по отцу, однако вместе с тем к нему пришла странная легкость, словно с отцом умерли его гнев и боль.

Первым официальным распоряжением нового короля стал роспуск министров и приглашение во дворец бывшего коннетабля Анна Монморанси, который потерял благоволение Франциска, но оставался в дружеских отношениях с его сыном.

Во многом Анн напоминал Генриха и Диану: консервативный, догматичный, не любящий перемен. И выглядел он соответствующе: он был плотного сложения, важно держался, старомодно одевался и носил длинную седую бороду. Генрих сделал его коннетаблем, а это была вторая должность после короля. Монморанси тут же поселился в соседних с королем апартаментах. Эти комнаты поспешно освободила герцогиня д'Этамп, бежавшая в сельскую местность.

Я уважала Монморанси, хотя и не испытывала к нему расположения. В его прищуренных глубоко посаженных глазах, в осанке и речи я чувствовала вызов. Он с пренебрежением относился к мнениям людей, однако был лоялен и, в отличие от многих, не воспользовался карьерой для собственного обогащения.

О Диане Пуатье этого сказать было нельзя. Она не только убедила Генриха передать ей все имущество герцогини д'Этамп, но и попросила подарить ей великолепный замок Шенонсо. Вдобавок Генрих отдал ей налоги, собранные по случаю прихода к власти — впечатляющая сумма, — и даже драгоценности из королевской казны — оскорбление, которое я постаралась не заметить, в то время как мои друзья страшно негодовали.

Мне Генрих выделил ежегодное пособие в двести тысяч ливров.

Также он устроил политические браки: свою кузину Жанну Наваррскую выдал замуж за Антуана де Бурбона, первого принца крови, который мог унаследовать трон после смерти Генриха и всех его сыновей. Бурбон был красивым мужчиной, хотя и очень тщеславным. Он носил золотое кольцо в ухе и пышную волосяную накладку, скрывавшую лысеющую макушку. К тому моменту он успел перейти в протестантизм, потом отречься и снова назвать себя гугенотом, и все это ради достижения политических целей. Я презирала такое непостоянство, однако радовалась, что этот брак позволил Жанне снова прийти ко двору.

Генрих повысил статус семейства Гизов — ветви королевского Лотарингского дома. Ближайшим его другом был Франсуа де Гиз, красивый бородатый веселый мужчина с золотистыми волосами и магнетическим взглядом серо-зеленых глаз. Он был приятен в обращении, очарователен и остроумен. Все поворачивали головы, стоило ему только войти в комнату. Он был графом, но Генрих сделал его герцогом и членом Тайного совета.

В этот совет Генрих включил и брата Гиза, Карла, кардинала Лотарингского. Карл был темноволосым, темноглазым, задумчивым политическим гением, известным своей двуличностью. Их сестра Мария де Гиз, вдова шотландского короля Якова, являлась регентом пятилетней дочери Марии, королевы Шотландии.

На тот момент в Шотландии царила смута, и маленькой Марии было опасно находиться в собственной стране.

— Пусть поживет с нами, при французском дворе, — сказал мой муж, — тут она и повзрослеет. Когда достигнет брачного возраста, вступит в брак с нашим сыном Франциском.

Многим это показалось мудрым решением: католичка Мария была единственным монархом Англии, признанным Папой. Если она выйдет замуж за Франциска, у того появятся права как на английский, так и на шотландский трон.

Девочка приехала в Блуа в шотландском наряде — темноволосая фарфоровая куколка с большими испуганными глазами. Французского языка она почти не знала. Ее речь — резкие гортанные звуки — сливались в единое целое, так что слов было не разобрать, однако свита их понимала. Марию сопровождали телохранители. От мускулистых гигантов в килтах, с грязными каштановыми волосами и прищуренными подозрительными глазами исходило зловоние: шотландцы презирали мытье и манеры в отличие от Марии и ее гувернантки Джанет Флеминг — белокожей красавицы с зелеными глазами и яркими как солнце волосами. Мадам Флеминг была молодой вдовой. Она быстро усвоила французскую культуру и обучила ей свою подопечную.

Я настроена была полюбить Марию, потому что чувствовала родство с этим ребенком. Соотечественники угрожали ей смертью, она вынуждена была бежать, и сейчас, напуганная и одинокая, оказалась в чужой стране. Как только меня известили о ее приезде, я тут же поспешила к ней.

В детскую я вошла без стука и увидела, что Мария стоит подле Франциска и критически его разглядывает. Девочка была худенькой и высокомерной, остренький подбородок надменно вздернут.

При звуке моих шагов она обернулась и воскликнула по-французски с сильным акцентом:

— Почему вы не приседаете? Разве не знаете, что находитесь рядом с королевой Шотландии?

— Знаю, — улыбнулась я. — А разве ты не знаешь, что находишься рядом с королевой Франции?

Девочка смутилась. Я засмеялась и поцеловала ее. Она тоже меня поцеловала — осторожное маленькое создание. От ее губ пахло рыбой и элем, а вся ее напряженная фигурка выражала сильное недовольство. Она была на два года старше Франциска, но уже намного выше. Мой трехлетний сынок едва выглядел на два года, и интеллект его развивался плохо. По временам я смотрела в его туповатые блуждающие глаза и видела призрак убитой идиотки.

Генрих обожал Марию. Он заявил, что любит ее больше, чем собственных отпрысков, потому что она уже королева. Я прикусила язык и не стала защищать от оскорбления своих деток. Франсуа и Карл де Гиз были счастливы, что их племяннице так сказочно повезло: когда Генрих умрет, наш сын будет править, а его жена Мария станет не только королевой Шотландии, но и Франции.

Восшествие на престол моего мужа принесло и другие перемены. Маленькая «банда» прежнего короля рассыпалась: герцогиня д'Этамп куда-то уехала и затерялась; ее ближайшую подругу Мари де Канапль, кокетливую и с ямочками на щеках, муж уличил в адюльтере, и ее изгнали из двора. Еще две женщины отбыли в Португалию с королевой Элеонорой. Та почувствовала, что Франции ей довольно, и решила дожить оставшиеся дни подальше от интриг.

В день коронации моего супруга я сидела на трибуне в Реймском соборе и старалась не плакать, когда Генрих шел к алтарю. Слезы мои были вызваны не только гордостью, но и золотой монограммой на белой атласной тунике мужа: на ней против сердца были вышиты две большие буквы D, повернутые спиной друг к другу, а соединяла их буква Н. Отныне это стало его символом, так же как некогда саламандра его отца. До конца жизни меня будет окружать монограмма Дианы и Генриха, на стенах, на тканях, на камне. Этот символ украсит каждый замок. Я уверила себя, что мне все равно. У меня есть главное, чего я больше всего хотела: живой Генрих и возможность рожать от него детей. Несмотря на подобные мысли, мне было больно.

Моя коронация состоялась двумя годами позже, в соборе Сен-Дени, недалеко от Парижа.

Я шагнула в зал — и запели трубы. Мой лиф сверкал от блеска камней: бриллиантов, изумрудов и рубинов. Темно-синее бархатное платье в свете огней принимало зеленоватый оттенок. Я проследовала к алтарю в сопровождении коннетабля Монморанси и Антуана де Бурбона, первого принца крови. Под блестящим лифом была спрятана от всех жемчужина колдуна.

Сначала я преклонила колени перед алтарем, потом поднялась на возвышение, задрапированное золотой парчой; ступени покрывал синий бархат, тот же, из которого было сшито мое платье. Руководил церемонией кардинал, брат Антуана. Я опустилась на колени и произнесла клятву. На вопросы кардинала я отвечала громко и уверенно. Пятнадцать лет назад я вышла замуж за Генриха, а теперь обручалась с Францией.

Древняя корона, которую возложил на мою голову Антуан де Бурбон, оказалась такой тяжелой, что я не в силах была ее держать. Через секунду на меня надели корону полегче, и она оставалась на мне до окончания церемонии.

После мессы мне и трем другим аристократкам подали драгоценности, в качестве пожертвования мы должны были положить их перед Святым Писанием. Диана следовала сразу за мной, поскольку Генрих подарил ей герцогство Валантинуа, что повысило ее титул и значительно ее обогатило. Перед церемонией мой муж объявил, что теперь Диана — одна из моих фрейлин. Это сильно меня обидело: значит, отныне мне придется еще чаще терпеть ее присутствие.

Пройдя по длинному проходу с золотой сферой в руке, я возложила ее на алтарь и повернулась в ожидании других женщин.

Те не торопились. Диана должна была сразу последовать моему примеру, но вместо этого она двигалась чрезвычайно медленно, устремив глаза в небо, лицо ее выражало притворный восторг. Поравнявшись с ложей, где сидел мой муж, она остановилась, обращая на себя взгляды всех присутствующих, а затем медленно пошла дальше.

В груди моей бушевал пожар, однако мне удалось сохранить пристойное выражение лица. До сих пор я думала, что Диана удовлетворится неприличными подарками и любовью Генриха, но оказалось, что этого ей недостаточно. Даже в день моей коронации она хотела украсть и то небольшое внимание, которое мне доставалось. Она желала всем показать, кто на самом деле властен над королем.

В тот момент я подумала, как легко было бы убить ее — стоит только попросить Руджиери приготовить яд, отравленную перчатку или произнести заклятие. Но я бы никогда не стала осуществлять личную месть. Так же как и Козимо Руджиери, я действовала только ради спасения тех, кого любила.

Возможно, в аду для нас найдется не самое страшное место.

ГЛАВА 25

Последующие годы выдались трудными. Мать Жанны, добрая и блестящая королева Маргарита Наваррская, скончалась незадолго до Рождества 1549 года, оставив безутешными дочь и всех тех, кто ее знал. Мой муж проводил свои дни и большую часть ночей в компании Дианы, а я находила радость в материнстве.

Генрих отличался умеренностью и не бегал за каждой красивой женщиной, однако в отличие от отца преследовал протестантов. И в этом его очень поддерживала Диана. Возможно, она думала, что сжигание еретиков заставит Бога забыть о ее греховном положении любовницы. Она рядилась в одежды добродетели, ей хотелось продемонстрировать огромную разницу между нравственностью Генриха и распутством его отца. Но Генрихом, как и его отцом, управляла фаворитка: Диане хотелось передать католикам отнятые у протестантов земли, и Генрих исполнил ее желание. Она хотела, чтобы протестанты были арестованы и казнены, и это тоже было сделано, хотя при дворе имелось много симпатизирующих протестантам, в том числе и юный племянник Монморанси Гаспар де Колиньи, Антуан де Бурбон и кузина короля Жанна Наваррская, которая увлеклась учением Мартина Лютера во время своего нахождения в Германии. Аристократию не трогали, преследовали только простолюдинов.

Каждое утро после встречи со своими советниками Генрих шел к Диане — обсудить государственные дела. Без ее одобрения он не принимал ни одного решения и отдал ей столько власти, что она часто подписывала документы вместо него.

Генрих, как и его отец, не замечал, какую ревность среди придворных вызывает власть его любовницы. Не видел и неудовольствия, зреющего в сельской местности: крестьяне-протестанты были разгневаны новыми законами, которые запрещали им исповедовать родную религию. Париж был почти исключительно католическим городом, а потому Генрих отмахивался от советников, предупреждавших, что нетерпимость короля к новой религии вызовет сопротивление. Он слушал только Диану, а та в свою очередь слушала братьев де Гиз. Как и Диана, те презирали протестантизм и оказывали влияние на короля.

Люди начали отворачиваться от Генриха, а протестанты его попросту возненавидели. Я несколько раз наедине заговаривала с мужем об этом. Король Франциск внушил мне, что правителю очень важно заслужить любовь народа. Возможно, я действовала слишком прямолинейно, потому что Генрих меня обрывал и обвинял в том, что я преувеличиваю свой ум и недооцениваю интеллект Дианы.

Несколько лет я прожила в тени Дианы, на мой ум и мои способности внимания не обращали. Я видела, что страна страдает, в то время как расчетливые и жадные аристократы получают награды короля. Мне хотелось высказаться, но пожаловаться было некому, потому что я заключила с проституткой договор, согласно которому была женой Генриха и матерью его детей и ничем больше. Диана держала слово и отправляла Генриха в мою постель. Она была так довольна своим положением, что начала отлынивать от сексуального внимания моего мужа, и Генри стал поглядывать по сторонам — к кому бы ему обратиться за утешением.

Наш сын Карл-Максимилиан, болезненный, с красно-фиолетовым родимым пятном размером с грецкий орех, родился в 1550 году, через три года после коронации Генриха. Я обновила дворец короля Франциска в Сен-Жермен-ан-Ле, в котором вырос сам Генрих, и мы устроили там большую детскую. Здание окружали лужайки, Мария заставляла Франциска бегать по ним, однако быстрые движения так утомляли моего старшего сына, что он задыхался и терял сознание. Я смотрела в окно и видела, что Мария резвится одна — быстрая, одинокая фигурка на обширном зеленом лугу.

В первые месяцы после рождения Карла мой муж был заботливым отцом: посещал детскую чуть ли не ежедневно. От кочевого образа жизни своего отца он отказался и ради детей держал двор в Сен-Жермене. Когда Диана упала с седла, сломала ногу и уехала лечиться в свой замок в Анет, Генрих остался со мной в Сен-Жермене. Сначала мне это понравилось, но позже я узнала истинную причину такого решения.

В первую холодную ночь осени я сидела в своей комнате перед зеркалом, а мадам Гонди причесывала мне волосы. Мне нравился наш разговор о детях: маленькому Франциску впервые позволили взять на руки грудничка Карла, уверив, что красное родимое пятно младенца незаразное. Франциск поцеловал братишку и важно объявил, что ребенок неплох.

Вдруг раздался женский крик. Звук донесся из детской, из комнаты над моей спальней. Я выбежала в коридор и, подгоняемая материнским инстинктом, помчалась по лестнице.

На площадке под настенной лампой я увидела одного из телохранителей Марии. Он слышал крик, но не среагировал на него. Более того, он сдерживал многозначительную усмешку.

Я пронеслась мимо и остановилась у входа в помещение. Там, в дрожащем свете канделябра, спорили о чем-то две фигуры. Отпрянув, я спряталась в тени.

Широкоплечий и седобородый Монморанси загораживал спиной следующую дверь, ведущую в комнату гувернантки Марии, рука его лежала на ручке двери. Диана тяжело опиралась на костыль. Очевидно, она только что приехала из Анета и ринулась в дом, не потрудившись снять плащ. Свет канделябра подчеркивал тени под глазами и немолодую дряблую кожу на подбородке. Волосы на ее висках были скорее седыми, чем золотистыми. Одета она была, как всегда, элегантно: высокий кружевной черный воротник, большая бриллиантовая брошь у горла, белые атласные юбки, расшитые золотом, но все это не скрывало того, что она увяла, и свойственное ей чувство собственного достоинства уступило место сварливости, которую в тот момент она обратила против Монморанси.

— Вы оскорбляете меня, месье, вашей ложью, — прошипела она, тряся перед коннетаблем указательным пальцем. — Отворите дверь или отойдите в сторону, и я сама это сделаю.

Голос Монморанси звучал утешительно.

— Мадам, вы не в себе. Будьте добры, не так громко, вы разбудите детей.

— Детей! — Диана задохнулась от возмущения. — Я единственная, кто думает о детях.

Она подалась вперед, опираясь на костыль, и постаралась подобраться к двери.

— Откройте сейчас же, или я сама это сделаю! Мне надо видеть мадам Флеминг.

Дверь за Монморанси зашаталась, заставив его отступить, и он почти столкнулся с человеком, вышедшим из комнаты гувернантки. Это был мой муж. В отличие от Дианы Генрих был в расцвете лет: продолговатое красивое лицо, густая темная борода. Выражение глубокого расслабления, которое бывало у него после особенно удачной охоты, подчеркивало привлекательность. Волосы были спутаны, дублет на бедрах немного приподнят. Увидев Диану, он одернул одежду. В комнате гувернантки было темно, и Монморанси постарался загородить проем спиной.

Поняв, что подозрения были ненапрасными, Диана болезненно сморщила лицо. Все трое потрясенно молчали.

— Ваше величество! — наконец воскликнула Диана. — Как вы здесь оказались?

Генрих уставился на ковер под ногами.

— Я не сделал ничего дурного, — пробормотал он так тихо, что я напрягла слух. — Я лишь говорил с дамой.

Бедный бесхитростный Генрих не смог быстро придумать разумное объяснение.

— Говорили! — бросила Диана. — Разрешите мне спросить у мадам Флеминг о теме вашей беседы.

Она снова собралась отворить дверь, но грузный Монморанси не позволил.

— Это никуда не годится, — упрекнул он Диану. — Вы не имеете права так обращаться с королем.

Генрих грозно на него взглянул, и Монморанси тотчас примолк.

— Ваше величество, — произнесла Диана, уже не так громко, но с не меньшим негодованием, — такое поведение я рассматриваю как предательство ваших друзей де Гизов и их племянницы королевы Марии. Вы предали и вашего сына-дофина, потому что ему суждено жениться на девочке, у которой такая гувернантка. А что до меня, то я даже не могу выразить обиду, которую вы мне нанесли.

Я отметила про себя, что о предательстве королевы она даже не вспомнила.

— Я никого не хотел обидеть, — оправдывался Генрих, все так же избегая смотреть на Диану. — Будьте добры, давайте обсудим это завтра. Не надо этого делать здесь, в холле, мы можем разбудить детей…

— Но именно ради их блага я должна забить тревогу. — И Диана обрушила свой гнев на коннетабля. — Мне рассказывали, что вы, господин Монморанси, поощряли такое поведение. Вы предали де Гизов, а тем самым и его величество, ваша нелояльность всех опозорила. — Опираясь на костыль, Диана развернулась к Генриху. — Разве вы не видите, сир, что их племянница, невинная маленькая Мария, находится на воспитании у шлюхи? Что они испытают, когда узнают правду? Если бы коннетабль заботился о ваших интересах, он бы посоветовал вам держаться подальше от этой женщины.

— Это не его вина, — робко возразил Генрих. — Во всем виноват я. Простите меня, мадам, не сердитесь. Не могу переносить ваше недовольство.

Диана вздернула подбородок, тотчас приняла достойный и властный вид и заявила Монморанси:

— Вы плохо служили королю и опозорили его друзей. Не попадайтесь мне на пути, месье, не говорите мне ни слова, я вас все равно не услышу.

Монморанси, разгневанный, но прикусивший язык, посмотрел на короля в поисках защиты. Тот отвел глаза и кивнул коннетаблю, приказывая удалиться.

Над квадратной челюстью Монморанси заходили желваки, но он был воспитанным человеком, умеющим держать себя в руках. Он быстро ушел.

Я неподвижно стояла в коридоре. Заметив меня, Монморанси вздрогнул, но я приложила палец к губам. Он мог предупредить Генриха, однако все еще злился на Диану и, возможно, надеялся, что она сболтнет что-нибудь и распалит мою ненависть. Монморанси отправился дальше, оставив меня подслушивать.

Когда он удалился, Диана первой подала голос, оскорбленный и неуверенный.

— Вы ее любите?

На лице Генриха появилось то же выражение, какое я увидела, когда он впервые признался в своей любви к Диане.

— Нет, — прошептал он. — Конечно же, нет. Это был просто… зов плоти, ничего более. И мне стыдно. Я надеялся покончить с этим, прежде чем причиню кому-то боль. Прежде чем обижу вас. Но сейчас я могу лишь просить у вас прощения.

Диана холодно глядела на короля.

— Не у меня, сир, надо просить прощения, а у ваших дорогих друзей де Гизов и у маленькой Марии.

Король помолчал и ответил:

— Обещайте, что ничего не скажете Гизам.

— Я ничего никому не скажу, если вы пообещаете, что это преступление более не произойдет.

Мой муж протяжно вздохнул, сожалея об отказе от удовольствия, но справился с собой и посмотрел своей фаворитке прямо в глаза.

— Клянусь перед Богом, подобного не повториться.

Диана удовлетворенно кивнула, словно монархом была она, а не он, и двинулась прочь, опираясь на костыль.

Генрих тихо ее окликнул:

— Может, вы?..

Он не закончил фразу. Диана не повернулась.

— Я буду у себя, рядом с королевскими апартаментами, — сообщила она с упреком в голосе.

Генрих услышал в ее словах отказ. Плечи его поникли, и он повернулся, чтобы уйти. Диана направлялась к винтовой лестнице, ведущей к моему крылу, а муж пошел в противоположную сторону и быстро исчез из виду. Диана ступала медленно, все ее внимание было направлено на костыль. Она не замечала меня, спрятавшуюся в тени. Я хотела порадоваться, что наконец-то моя соперница на себе испытала горечь, которую я глотала столько лет. Тем не менее, когда наши глаза встретились, в них я увидела себя, раненую и нелюбимую.

Думаю, мое лицо выражало сочувствие, потому что Диана, кажется, смягчилась. Она поклонилась, насколько ей позволяла больная нога, и прикрыла рукой шею, скрывая дряблую кожу под бриллиантовой брошью.

К концу декабря я поняла, что снова беременна, и на Рождество решила поделиться этой радостной новостью с мужем. В то утро я пошла в королевскую детскую в сопровождении Жанны, Дианы, мадам Гонди, трех фрейлин и одного слуги. Такая толпа понадобилась для того, чтобы донести подарки детям, включая и большую деревянную лошадку с гривой. Жанна, как и всегда, с удовольствием меня сопровождала: она мечтала о собственных детях.

Утро выдалось серым и облачным, высокие окна замка смотрели на двор с пожухлой травой и голыми деревьями. Но в детской было празднично: горели свечи в канделябрах, танцующее пламя отражалось в оконных стеклах и играло на мраморном полу, в очаге пылало большое полено. На длинном столе лежали горы глазированных каштанов, грецкие орехи, яблоки, инжир и пирожные.

Дети встретили нас ликующим визгом. Франциску еще не исполнилось семи; у него был выпуклый лоб и широко расставленные ничего не выражающие глаза. Он был ниже своей пятилетней сестры. Елизавета росла очаровательным ребенком. Оба бросились ко мне, а няня вынула из колыбели младенца Карла.

Восьмилетняя Мария, маленькая шотландская королева, держалась на расстоянии и глядела настороженно. Девочка была высокой и казалась старше благодаря властной манере поведения. Многие, видя ее игры с Франциском, думали, что между ними разница в несколько лет. В тот день волосы ей заплели в косички, уложили вокруг головы и вплели темные жемчужины. Круглой серебряной брошью закрепили на груди шаль из шотландки. Мария напомнила мне меня в этом возрасте: я тоже старалась демонстрировать беспечность, при этом зная, что моей жизни угрожает опасность.

Когда я наклонилась обнять Франциска и Елизавету, Мария обратилась к Диане:

— Joyeux Noël,[25] мадам де Пуатье. Где мои дорогие дяди?

— Они катаются с королем, ваше величество, — с улыбкой ответила Диана. — Через час они к нам присоединятся.

— Хорошо, — вздохнула Мария и шагнула ко мне для нежеланного поцелуя. — Joyeux Noël, Madame la Reine.

— Joyeux Noël, Мари, — ответила я.

Как и всегда, девочку тревожило то, что при общении я не называла ее титул, однако я предпочитала напоминать, что она еще ребенок и пока не королева Франции.

Вдруг в дверях показался гувернер, господин д'Юмвьер — маленький быстрый человек с чрезмерной жестикуляцией. Он почти вбежал в детскую и поклонился.

— Madame la Reine, тысяча извинений. Ничего страшного, но мне передали, что его величество упал во время охоты. Так что король и братья Гиз будут поздно, сейчас его осматривает врач.

У Марии вытянулось лицо. Бедный влюбленный Франциск попытался ее утешить, но он страдал заиканием и смог вымолвить лишь первый звук имени Марии:

— Ммм…

Девочка прервала его легким поцелуем.

Я сделала все, что в моих силах, отвлекая детей подарками. Свой подарок Франциск получил первым. Это был деревянный меч, скопированный с настоящего отцовского, с позолоченной ручкой. Я велела сыну пользоваться им осторожно, поскольку знала, что иначе кто-нибудь пострадает. Лошадка Елизаветы так всем понравилась, что дети заспорили, кто будет первым на ней качаться.

Затем настал черед Марии. Жанна, с большой деревянной коробкой с отверстиями по бокам, стояла в отдалении, чтобы дети не услышали доносившуюся из коробки возню. Когда Жанна шагнула вперед, шум стал совершенно отчетливым. Лицо Марии просветлело. Девочка торопливо сняла крышку и вынула из коробки маленького черно-белого щенка спаниеля.

Она прижала его к себе и радостно мне улыбнулась.

— Спасибо, большое спасибо. Можно, я буду держать его здесь, в детской?

— Ну конечно, — отозвалась я.

Все тотчас позабыли и о мече, и о лошадке. Франциску позволили погладить щенка. Елизавета побаивалась, но я показала ей, что щенку можно дать кусочек яблока.

Во время этой счастливой сцены гувернантка Марии громко заговорила с одним из своих соотечественников в дверях спальни Карла. Я не обращала внимания на поток гортанных согласных и вибрирующих звуков «г».

Д'Юмвьер подошел к ней и ее собеседнику и громко прошептал:

— Перестаньте болтать. Лучше представьтесь королеве.

Я не реагировала. С момента своего появления при дворе шотландцы были лояльны только к Марии; их поведение часто приводило к стычкам между придворными.

Мадам Флеминг на ломаном французском ответила:

— Я не могу молчать, я горда, сэр, и заявляю, что жду ребенка от короля.

В тот момент я протягивала щенку яблоко. При этих словах рука моя опустилась. Я поймала взгляд Дианы, потом и Жанны, и по выражению их лиц поняла, что они все слышали.

Гувернер д'Юмвьер что-то пробормотал. Он был явно шокирован.

Мадам Флеминг приблизилась ко мне с вызывающей улыбкой на лице. Когда-то Диана была красивой, но златовласая Флеминг, с изумрудными глазами, в зеленом атласном платье и в шали из шотландки в зеленую и голубую клетку, была настоящей богиней.

— Madame la Reine, — произнесла гувернантка любезным тоном и низко поклонилась. — Насколько я знаю, вы забеременели. Если это правда, то я понимаю вашу радость, потому что сама беременна от его величества.

Жанна гневно вскрикнула. Диана была слишком ошеломлена и не издала ни звука. Флеминг упивалась произведенным эффектом.

Господин д'Юмвьер негодовал; его отчаянно жестикулирующие руки напоминали стаю беспокойных птиц.

— Как вы смеете! Как вы смеете, мадам, оскорблять королеву?! Немедленно извинитесь!

Я показала глазами мадам Гонди, чтобы та присмотрела за детьми, встала, взяла Флеминг за локоть и отвела ее в ближайшую спальню; за нами проследовала Диана.

В комнате я тихо сказала не слишком приятным голосом:

— Обсуждать такие темы при детях — проявление ужасного вкуса. Вы не замужем, и ваше положение скандально.

Флеминг не струсила. Она была высокой, как и другие шотландцы, и с презрением смотрела на меня сверху вниз.

— Вам ли говорить о скандале, — парировала она. — Вы являетесь к детям с бывшей любовницей короля.

— «Бывшей любовницей»!.. — задохнулась Диана.

— Вы пожалеете о своих словах, — пообещала я ровным тоном. — Если посмеете упоминать о своем положении при детях, будете иметь дело со мной, а на меня не так легко повлиять, как на его величество.

— Мария — королева Шотландии, и ответственность за нее на мне, мадам. Я повинуюсь только ей.

Диана выступила вперед и наградила Флеминг звонкой пощечиной. Та взвизгнула и прижала руку к пострадавшей щеке.

— Прошу просить мой поступок, Madame la Reine. — Диана разъяренно смотрела на потрясенную гувернантку. — Но я не позволю такой дерзости по отношению к своей королеве.

— Вы прощены, — ответила я, не сводя взгляда с гувернантки. — Мадам Флеминг, вы правы: вы действительно подданная королевы Марии. Но я ее опекун, стало быть, вы подчиняетесь мне. Советую вам этого не забывать.

Я повернулась к ней спиной и громко позвала господина д'Юмвьера. Глаза Флеминг наполнились слезами: пощечина Дианы, видимо, была тяжелой. Изрыгая шотландские проклятия, гувернантка поспешила прочь, в общую комнату и к детям.

— Месье, — обратилась я к д'Юмвьеру, — проследите, чтобы она отправилась в свою спальню и оставалась там, пока я не отдам другого распоряжения.

— Сию минуту, ваше величество, — кивнул он, и мы втроем вернулись в детскую.

Флеминг бросилась к Марии и зарыдала прямо перед ней. До сих пор девочка гладила щенка, но, выслушав гувернантку, замерла, лицо ее потемнело.

При нашем появлении Флеминг примолкла, а Мария обрушилась на нас.

— Как вы посмели, — начала она тихим дрожащим голосом, — мадам де Пуатье, как вы посмели ударить миссис Флеминг?! Немедленно извинитесь!

— В этом нет необходимости, — твердо возразила я. — Твоя гувернантка сама ее спровоцировала. Мадам Флеминг, идите к себе и ждите моих указаний.

— Ничего подобного она не сделает, — возмутилась Мария. — Она должна остаться здесь.

Я оценила ситуацию: разъяренная девочка, рыдающая гувернантка, Франциск, напуганный до икоты, безмолвная Елизавета…

— Мария, — вздохнула я, — когда две королевы спорят, победителя не бывает. Но ты всего лишь ребенок, а я твой опекун. — Я повернулась к взволнованному господину д'Юмвьеру. — Месье, проводите мадам Флеминг в ее комнату.

— Нет! — закричала Мария и швырнула щенка на пол с такой силой, что бедное животное взвизгнуло.

Елизавета подняла собачку и убедилась, что животное невредимо. Этот поступок, от которого пострадало невинное создание, вывел меня из терпения. Я готова была наказать Марию, но та разразилась потоком слов.

— Она будет делать то, что я велю! Я дважды королева и королевой родилась. Я не простолюдинка, не дочь купца, ставшая королевой в результате мезальянса!

Вот, значит, как на меня смотрят шотландцы и Гизы. Они дожидаются момента, когда их племянница займет французский трон. Я разъярилась и, глядя в маленькие враждебные глаза Марии, ответила:

— Да, наверх я поднялась сама, тем больше у тебя причин бояться меня, испорченная девчонка. Победа останется за мной.

Мария смешалась, не находя нужных выражений. Я повернулась к Елизавете и добавила:

— Щенок теперь твой.

Затем позвала одного из своих телохранителей и приказала ему отвести Флеминг, а господин д'Юмвьер должен был сопроводить Марию в ее комнату. Когда мой муж, прихрамывая, но не утратив хорошего расположения духа, наконец явился в детскую вместе с Гизами, я позволила Марии выйти из заточения и оставаться со всеми остальными при условии, что она будет хорошо себя вести.

Имя мадам Флеминг в разговоре не упоминалось. Однако несколько раз за то долгое утро я ловила взгляд Марии, которая внимательно на меня смотрела; в ее глазах читалось желание отомстить.

ГЛАВА 26

Мне хотелось поделиться своей новостью с мужем, а потому вечером я пригласила его к себе.

Он пришел, опираясь на палку. Наверное, думал, что я позвала его в постель, несмотря на вывихнутую лодыжку. Как только муж затворил дверь, я обняла его и ответила на его поцелуй. От него пахло вином. Судя по всему, он выпил больше обычного, возможно, пытался притупить боль в ноге.

Затем я высвободилась из объятий и сказала:

— Генрих, прежде хочу поделиться с тобой новостями: одна хорошая, другая — не очень.

Муж тотчас напрягся.

— Что ж, начинай с хорошей.

— Итак, я снова жду ребенка, мой милый.

Несмотря на желание сообщить об этом, я в то же время испытывала сомнения. Каждый раз, когда я узнавала о своей беременности, Генрих переставал исполнять свой супружеский долг, и я осознавала, что нужна ему лишь для рождения наследников.

Он горячо меня обнял, улыбнулся, белые зубы ярко блеснули на фоне темной бороды.

— И вновь я от тебя в восторге. К тому же ты отличная мать. Дети ведут себя замечательно.

Генрих осыпал меня поцелуями. Я смеялась: его борода щекотала мне лицо. Потом я высвободилась и сделалась серьезной.

— А теперь неприятное известие? — догадался муж.

— Да, — подтвердила я. — Джанет Флеминг тоже беременна.

Глаза мужа потрясенно распахнулись, он смущенно потупил взор, опустил руки и сделал шаг назад.

Я указала ему на стул.

— Садитесь, ваше величество. Это событие следует обсудить.

— Откуда ты узнала? — выдохнул он, опускаясь на стул. — От Дианы?

— Нет, от самой мадам Флеминг.

У мужа буквально отвисла челюсть.

— Она прямо так все и выложила?

— Мало того, похвасталась.

— Я надеялся, что ты не узнаешь. — Генрих покраснел. — Мне нечем гордиться. Могу только молить тебя о прощении. Две недели назад я обещал Диане не иметь ничего общего с Джанет Флеминг и сдержал обещание.

Я хранила абсолютное спокойствие.

— Я не собираюсь тебя обвинять, хотя понимаю боль мадам де Пуатье. Но мне нужна твоя помощь.

Генрих изумленно на меня уставился.

— Так ты не сердишься?

— Мне неприятно, однако здесь не так важны мои личные переживания, и даже не обида Дианы, — пояснила я. — Мадам Флеминг настолько гордится своим положением, что растрезвонила о беременности всем. В присутствии Марии и детей.

— Ты шутишь. — Король изумленно покачал головой. — Не могу поверить, что она на это способна. Как ужасно, наверное, для тебя. Но ты кажешься такой спокойной и понимающей…

Интонация мужа навела меня на мысль, что Диана отреагировала иначе.

— Ты должен услать ее, Генрих, по крайней мере, когда родится ребенок. Она доставит тебе неудобства, я уже не говорю о скандале, в который она вовлечет Марию и Гизов.

Муж задумался, глядя в окно.

— Мария не даст этого сделать, — заявил он наконец — Она любит мадам Флеминг.

— Мария всего лишь ребенок, — возразила я. — Она должна верить в то, что ты поступаешь правильно.

Он немного подумал, затем неохотно кивнул.

— Я распоряжусь, чтобы мадам Флеминг отправили в деревню. Конечно, постараюсь организовать надлежащий уход за ребенком.

— Конечно. Благодарю тебя.

— Я не заслуживаю такой терпеливой жены. Я не могу…

Он замолчал, от волнения у него выступили слезы, чему дополнительно способствовали вино и боль в ноге.

— Все ли хорошо у тебя с Дианой? — поинтересовалась я.

— С тех пор как порвал с Джанет Флеминг, я был верен тебе одной, Катрин.

Во мне зашевелилась давно похороненная надежда.

— Диана дала тебе отставку из-за этой любовной интриги?

Щеки мужа вспыхнули огнем, как когда-то, когда мы увиделись впервые, когда Генрих был застенчивым подростком.

— Задолго до этого. Почти год уже. Она… — Муж подбирал слова, в нем боролись противоречивые чувства. — Она меня разлюбила. Иногда она бывает такой холодной, отстраненной. Я дал ей собственность, золото, почет — все, чего она желала, даже больше. Однако Диана от меня отвернулась. Она говорит, что мы уже не юны, мне приходится едва ли не выпрашивать у нее улыбку.

Я слишком хорошо понимала его боль.

— С тобой играли долгие годы.

— Не могу в это поверить, — пожаловался он. — Она искренне любила меня. Возможно, и теперь любит. Но сейчас она старше, она устала, а я слишком нетерпелив, потому и обратил внимание на мадам Флеминг. Как дурак уверил себя, что эта красавица тянется ко мне, а не к моей короне. Но она всего лишь агент Гизов, она намерена ради их целей меня поработить.

Генрих покачал головой. Видно было, что он сам себе противен.

— Всю жизнь я презирал отца за его неверность, а сам увяз в адюльтере. Женщина пользовалась мной, как хотела, в то время как мне следовало искать любовь в единственном месте, где меня и любили, и терпели. Не думай, что я не понимаю твоих страданий, Катрин. Не думай, что я неблагодарен.

Он по-прежнему сидел. Я положила руку ему на плечо и поцеловала в макушку. Он обнял меня за талию и прижал голову к моей груди. Мне казалось, что сейчас он, как и прежде, уйдет и оставит меня в пустой постели, пока не родится наш ребенок. Но он поднялся и нежно меня поцеловал.

— Однажды я сказал, что легко могу полюбить тебя, Катрин, — прошептал Генрих. — И я тебя полюбил.

Я увлекла его за собой в спальню. В нашей близости была проникновенная нежность. Мы впервые по-настоящему обрели друг друга.

В последовавшие за этим дни я ничего никому не говорила, хотя мадам Гонди подозревала, что между Генрихом и мной что-то изменилось. Всем стало известно о моей беременности, но муж почти каждую ночь ко мне приходил. Впервые Генрих заметил жемчужину, висевшую у меня на груди; он протянул руку, но я не дала до нее дотронуться и отвлекла его поцелуями.

Хотя Диана де Пуатье более не владела сердцем короля, она продолжала оказывать на него сильное политическое давление, а мужу не хватало решимости сбросить с себя это ярмо. На публике мы разыгрывали фарс: все по-прежнему оказывали почести фаворитке мужа, а на меня смотрели как на вторую по значимости женщину. Мы с мужем стали любовниками. С ним наедине мы обсуждали поведение Дианы и прикидывали, как избавиться от ее влияния на правительство. Муж боялся ее расстраивать, тем не менее перестал осыпать ее подарками и почестями.

В ответ на это Диана сблизилась с де Гизами. К несчастью, во время интрижки с гувернанткой Генрих сделал златовласого Франсуа де Гиза великим камергером, который следил за апартаментами короля и которому доверили ключи от них. Кроме того, на некоторых королевских документах требовалась его подпись. Эта должность скорее указывала на статус, а не на власть, но если кто и мог воспользоваться ею для захвата властных полномочий, так это де Гиз.

Генрих скрывал от меня это назначение, пока оно не стало свершившимся фактом. Он предположил, что я стану возражать, и решил выждать, пока мы не легли в постель. Он целовал мне живот и разговаривал с ребенком внутри меня. Я была очарована и улыбалась, пока он не признался в новой должности де Гиза. Эта новость подняла меня с постели.

Муж подождал, пока я выплесну все неудовольствие, и принялся убеждать, что шаги, направленные против Дианы и Франсуа де Гиза, нарушат неустойчивое равновесие во дворе, и в правительстве начнется смута. Это было справедливо, я успокоилась и стала обсуждать с ним, что сейчас лучше для Франции. К сожалению, муж не считал, что консервативный католицизм Дианы и Гизов представляет наибольшую опасность. Он соглашался с братьями в том, что протестантизм нетерпим, и это меня пугало.

С того момента я опасалась, что желание Гизов преследовать протестантов спровоцирует нешуточный конфликт, тем не менее постаралась не нервничать: этого требовала моя беременность. Из-за поцелуев мужа все мысли о политической катастрофе улетучились из моей головы.

Наш сын родился в присутствии Генриха, который смеялся и жал мне руку. Эдуард-Александр оказался здоровее других моих детей. Мы с мужем окружили его любовью. Эдуард был очень красивым, и это напомнило мне лучшие дни моей жизни. Мы с Генрихом много времени проводили в детской, каждый вечер муж обсуждал со мной дела государства.

Такая идиллия не могла продолжаться долго. Когда Эдуарду исполнилось всего несколько месяцев, мой мир снова зашатался.

Многие годы муж обменивался оскорблениями с императором Карлом, который когда-то держал в тюрьме его и его брата. Будучи разумным человеком, муж не ввязывался в войну по пустяковому поводу, однако в 1552 году, через двенадцать месяцев после рождения Эдуарда, он согласился помочь германским принцам, надеявшимся изгнать императора из своей страны. Это были лютеране; их возмущали попытки католического императора подавить их религию.

К моему изумлению, Генрих вступил с ними в сговор и согласился ослабить императора, сражаясь с ним на северо-восточной границе Франции с целью возвращения городов Камбре и Мец. Если Диана и увидела иронию в желании короля помочь протестантам победить доброго католика, то ничего не сказала. Генрих решил, что французские солдаты должны пойти на войну.

И муж был намерен присоединиться к войску. Это меня ужаснуло, поскольку означало, что он оставит надежную гавань, созданную талисманом, — ониксом, спрятанным под кроватью Дианы.

Мое беспокойство не утихло, когда я получила письмо из Рима от достопочтенного Луки Гуаричо, которого очень уважали за его работу в судебной астрологии. Эта область изучала влияние звезд на судьбы людей. Когда моему двоюродному деду, Джованни Медичи, было четырнадцать лет, Лука Гуаричо предсказал, что его ждет карьера Папы, и в самом деле дядя Джованни сделался Папой Львом X. Гуаричо предвидел также, что Алессандро Фарнезе станет Папой, и точно назвал год его смерти.

Когда мадам Гонди вложила мне в руку конверт из Рима, я с волнением сломала восковую печать. Внутри находилось адресованное мне письмо, а также второе запечатанное письмо, сложенное трижды, предназначенное для короля.

Соблазн сломать печать на втором письме и прочесть его был невероятно велик, однако я отложила его в сторону и дождалась, когда Генрих придет ко мне поговорить о прошедшем дне.

Вместо приветствия я подала ему запечатанную бумагу.

— Письмо из Рима. От Луки Гуаричо.

— Я его знаю? — спросил муж, устало опускаясь в кресло.

Целый день он провел в своем кабинете: обсуждал планы готовящейся войны сначала со своим преданным старым другом Монморанси, затем с Франсуа де Гизом. Два советника были настолько непримиримы друг к другу, что Генрих не мог встречаться с ними одновременно, поскольку дискуссия тотчас переросла бы в ссору.

— Знаменитый астролог, — пояснила я. — Это он сказал, что мой дядя Джованни станет Папой.

— А, — небрежно отозвался муж. — С этими сказками насчет судьбы ознакомлюсь позже. Замучился сегодня от серьезных дел.

— Ну пожалуйста!

Генрих посмотрел на меня, слегка удивившись непреднамеренно резкому тону моего голоса.

— Пожалуйста, — повторила я уже мягче, — хотя бы взгляни на него.

— Катрин, ты слишком увлекаешься подобными вещами.

— Господин Гуаричо и мне написал. — Я вплотную придвинула стул к мужу. — Он что-то нашел в твоих звездах и пытается предупредить тебя.

— О чем?

— Он мне не сообщил.

— Ну так и быть, прочту, — вздохнул Генрих.

Он открыл конверт и забегал глазами по строчкам, все больше хмуря брови.

— Ничего особенного, — наконец заключил он. — Астролог советует не участвовать в дуэлях, а против сражений не возражает, так что война не представляет угрозы.

Генрих сложил письмо и сунул за пояс.

Даже королеве не пристало вмешиваться в личные дела короля, но мне было не удержаться.

— Прошу, Генрих, я должна знать, что он там пишет.

— Только взгляните в это испуганное лицо, — усмехнулся муж. — Ты беспокоишься по пустякам. Как можно верить в такие фантазии?

— Генрих, астрология — это как медицина. Возможность помогать страждущим — подарок Господа. Доказательства я видела лично.

Он фыркнул.

— Тебя баламутит твой больной колдун, который следует за тобой, словно привидение. Почему ты окружаешь себя такими людьми? В нем нет ничего от Бога. Такое впечатление, что он ежедневно беседует с дьяволом.

— Господин Руджиери спас меня во Флоренции от смерти! — горячо заявила я. — Он дал мне талисман, без которого я бы не выжила.

— Прекрасно бы выжила, — возразил Генрих. — Этот человек забивает тебе голову всякими глупостями. Я его выгоню.

Французские двери на балкон были закрыты, на улице потемнело; я уставилась на какую-то отдаленную точку.

— Когда я была ребенком, — спокойно произнесла я, — перед тем как повстанцы взяли меня в плен, Руджиери подарил мне оберег. — Генрих попытался прервать меня, но я упреждающе подняла руку. — Он предвидел, что я никогда не буду править Флоренцией, а еще, что я перееду в другую страну и выйду замуж за короля.

Я умолчала о том, что Руджиери вызвал дух моей покойной матери и это окончательно убедило меня. Умолчала и о предсказании матери: о том, что меня спасет Сильвестро. Генрих слушал, уголок его рта приподнялся в плохо скрытой скептической усмешке.

— Он также обсуждал со мной мои ночные кошмары, — продолжала я. — Мне снилось, что ты лежишь, истекая кровью, и говоришь со мной по-французски, хотя тогда я не понимала этот язык. Я должна была спасти тебя, но не представляла как. В день нашей первой встречи я тебя узнала, потому что ты много раз являлся мне во сне.

— Катрин…

В голосе Генри я уловила недоверие и удивление. Меня захлестнуло волнение.

— Я пыталась, всю жизнь пыталась понять, что нужно сделать, чтобы защитить тебя. Господь призывает меня к этому. Так что не смейся и не отмахивайся от меня.

— Катрин, — выдохнул Генрих, на этот раз нежно.

Он видел, что я расстроена, и взял меня за руку, желая успокоить.

По моим щекам текли слезы, хотя голос оставался спокойным.

— Поэтому я и надеялась, что Руджиери приедет во Францию и поможет спасти тебя, не допустит несчастья, поэтому меня и интересует, что написал тебе Лука Гуаричо. Я умру за тебя, Генрих.

Конечно, я скрыла, что совершила ради него убийство.

Повисла долгая пауза. Я пыталась унять дрожь. Он держал мою ладонь.

— Что ж, я не стану выгонять господина Руджиери, если его присутствие тебе важно, — заключил наконец Генрих, — хотя я ему не верю.

Муж вынул из-за пояса сложенное письмо и протянул мне.

— Раз ты так за меня печешься, не стану его от тебя прятать.

Я развернула письмо с неприятным предчувствием.

Несколько минут я сидела с письмом, лежавшим у меня на коленях, потом повернулась к Генриху.

— Обещай мне, что больше никогда не пойдешь на войну, — попросила я.

Муж вскинул брови.

— Непременно пойду. Я должен повести за собой войска. Ты ведь читала письмо. Войны проходят не в замкнутом пространстве, и я не собираюсь никого вызвать на дуэль.

Такую же беспомощность я испытывала в своих ночных кошмарах. Генрих был совсем близко, но я не могла удержать его подле себя. Он ускользнет из жизни в туманные воспоминания, как моя мать, как отец, тетя Кларисса и король Франциск.

— Война непредсказуема. Что, если ты окажешься в здании наедине с врагом? — предположила я. — Если я потеряю тебя…

— Катрин, — прервал меня муж, — мы только-только нашли друг друга после долгих лет. Даю слово, что ты меня не потеряешь. Не сейчас.

— Тогда возьми с собой талисман.

— Я не нуждаюсь в подобных вещах, — мягко возразил Генрих. — Если Бог послал тебя мне на защиту, Он тебя услышит. Молись за меня, этого достаточно. Я благополучно вернусь домой.

Генрих не стал меня слушать, когда я попыталась объяснить, что Господь не слышит моих молитв.

ГЛАВА 27

Прежде чем уйти на войну, Генрих назначил меня своим регентом. Получив в распоряжение страну, я обнаружила, что у меня есть к этому делу и способности, и желание. Я обладала блестящей памятью, и мне нравилось, что я запоминаю каждое слово советников Генриха. Этот талант, вместе с более гибким и дипломатичным методом правления, принес мне поддержку и уважение. Я зачитывалась письмами Генриха и письмами его генералов, приходившими с фронта, и заботилась о том, чтобы все необходимое поступало к ним вовремя. В конце концов я настолько осмелела, что стала давать военные советы.

Победа пришла быстро, через несколько месяцев; города Туль, Верден и Мец стали нашими. Мой муж отличился в сражениях, как и Франсуа де Гиз. Война укрепила их дружбу.

Генрих отправился на войну в конце января, а вернулся в мои объятия в конце июня. Настроен он был оптимистически. К августу я снова забеременела. На этот раз я не заперлась в своих апартаментах и в детской, а присутствовала на заседаниях Генриха со своими министрами. Вскоре Монморанси и Диана узнали, что я уже не прежняя молчаливая и незаметная королева.

Теперь Генрих проводил больше времени с первым принцем крови, Антуаном де Бурбоном. Я поощряла их дружбу, потому что Бурбон презирал Гизов. К тому времени он стал протестантом, как и его жена Жанна. Я надеялась, что отношения Генриха с этим человеком смягчат его предубеждения против людей, которые не придерживались католической веры.

Генрих часто общался с Бурбоном, а я — с Жанной. Она присутствовала в качестве акушерки при рождении моей дочери, которой я дала имя Маргарита — в честь матери Жанны, хотя все мы называли малышку Марго. Во время моих схваток Жанна призналась, что тоже ждет ребенка.

Моя темноглазая и темноволосая Марго, такая же развитая не по годам и упрямая, как я, родилась тринадцатого мая 1533 года. Сын Жанны, Генрих Наваррский, нареченный в честь своего деда и моего мужа, появился на свет спустя семь месяцев, тринадцатого декабря. Теперь уже я сидела возле Жанны, пока она рожала. А когда я взяла на руки ее крошечного сына, во мне проснулась любовь к нему, как если бы он был моим собственным ребенком.

Уже тогда я чувствовала, что эти дети связаны судьбой. Спустя год умер отец Жанны, оставив ее королевой Наваррской, и она решила ради образования сына не покидать Францию. Маленький Генрих, или Наварр, как я иногда его называла, рос при дворе и проводил время в королевской детской в играх с моими детьми. Учился он у тех же учителей. Генрих и Марго особенно тянулись друг к другу.

Много лет я и не догадывалась, как затейливо переплетены их судьбы, как сильно они связаны с грядущим кровавым потоком.

Итак, минули двенадцать лет моего замужества. Тогда эти годы казались мне трудными и беспокойными, а сейчас я смотрю на них как на счастливые, по сравнению с теми, что за ними последовали. Я испытала глубокое облегчение, что Генрих не вернулся на войну, хотя он и император Карл оставались врагами. Вскоре после рождения Марго английский трон заняла новая королева — Мария Тюдор, католичка. Она была намерена избавить свою страну от протестантизма. Возможно, нам следовало порадоваться этому, но когда Мария вышла замуж за короля Филиппа, объединив трон Англии с испанским престолом и тем самым создав непобедимый военный союз, мне стало не по себе.

Через три года после рождения Марго я снова забеременела. Мой живот достиг огромных размеров, и вскоре я поняла, что ношу не одного ребенка. В душе поселилась странная тревога. Изо всех сил я старалась позабыть о своих преступлениях, но не могла. Страх усилило событие, случившееся в последние дни моей беременности.

Генрих продолжил традицию своего отца: он собирал книги, изданные во Франции. Мои библиотекари, зная это, показывали мне все новинки.

Так я увидела книгу на латинском языке, озаглавленную «Les Prophéties», за авторством Мишеля де Нострадамуса. Этот врач прославился спасением людей от чумы. Книга господина Нострадамуса состояла из сотен стихов — катренов, — в каждом из которых содержалось пророчество. Ссылки были уклончивые и загадочные. Я мало что понимала, пока не добралась до тридцать пятого катрена.

Теплой июньской ночью в замке Блуа я сидела в кровати, откинувшись на подушку. Мне не спалось: было неудобно из-за огромного живота и безжалостных толчков двух пар маленьких ног. В ту ночь с Луары поднимался влажный воздух, принося с собой запах гнили. Мне было трудно удерживать тяжелую книгу, и я хотела уже отложить ее, когда перевернула страницу и мой взгляд упал на эти строки:

Я задохнулась, вспомнив слова астролога Лукаса Гуаричо: «Обязан срочно предупредить вас: избегайте всяких столкновений в замкнутом пространстве. Дуэли и поединки таят для вас серьезную угрозу, подобные столкновения могут окончиться смертельной раной головы».

Страх сжал мне живот, словно губку. Я вскрикнула от неожиданного спазма; тяжелая книга свалилась с колен.

Рожала я всегда легко, но боль, пронзившая меня сейчас, была злой, страшной и незнакомой. Я спустилась с кровати, но когда моя нога коснулась пола, боль победила меня.

Я упала на пол, призывая мадам Гонди, Жанну и — самое главное — Генриха.

Обычно я стойко переживала страдания, но те роды были слишком тяжелыми и продолжительными; я думала, что умру, прежде чем появится первый ребенок.

Жанна сидела подле меня, а Генрих навестил меня в начале процесса. Он брал меня за руки, когда схватки усиливались, подбадривал на протяжении долгого утра и весь жаркий летний полдень. Все притворялись, что муки, которые я испытываю, не предвещают ничего страшного. Дело, мол, в том, что я жду не одного ребенка, а двух. До сих пор самые продолжительные роды длились у меня десять часов, но сейчас прошли десять часов, двенадцать — никакого прогресса. Всеобщее беспокойство усилилось. Когда стемнело и зажгли лампы, я уже не могла делать веселое лицо. Генрих беспомощно мерил шагами комнату, я чувствовала, что раздражаюсь, и попросила его уйти. Как только он удалился, я отдалась боли и почти не ощущала мягких благоухающих рук Жанны. По распоряжению акушерки она прикладывала мне холодные компрессы. Я потеряла сознание, потом очнулась.

Виктория родилась на рассвете после тридцати шести часов схваток. Она была слабой и серой, крик ее был еле слышен, однако ее появление обрадовало Жанну и акушерку. Они решили, что настал конец моим мучениям. Однако это был лишь проблеск надежды, потому что дикая боль снова вернулась.

Я стала бредить. Звала тетю Клариссу, сестру Николетту, покойную мать и Руджиери. Видимо, позвала и Жанну, потому что, когда очнулась, она сжимала мою потную ладонь.

В узкой щели в центре бархатных драпировок светился затухающий оранжевый свет. Я чувствовала быстрое дыхание акушерки возле моих ног и знакомый запах духов, слышала тихий плач. Я хотела сказать Жанне, что дам второй девочке ее имя, но обнаружила, что не могу вымолвить ни слова.

Лампа осветила изгиб щеки Жанны, спутанные кудри на ее виске превратились в сияющий нимб. Она говорила строгим голосом, словно объясняла трудную задачу неразумному ребенку.

— Катрин, акушерка должна вынуть ребенка, речь идет о твоей жизни. Сожми мою руку, можешь кричать. Все будет быстро.

Вцепившись в Жанну, я сжала зубы. Ловкие пальцы акушерки добавили мне боли, нащупав внутри меня дитя.

Ее руки вошли в меня и взялись за маленькие ножки. Я услышала — нет, почувствовала — хруст крошечных костей и заорала, поняв, что маленькая девочка еще жива, а они ее убивают, чтобы спасти меня. Я билась, визжала и колотила женщин, а они плакали и держали меня.

Я причитала, что Господь наказывает меня, ведь я купила своих детей с помощью темной магии. Я молила Жанну позволить мне умереть в искупление грехов. Я просила ее пойти к Руджиери и заставить его снять заклинание.

Дальше я ничего не помню.

Малютка Жанна сразу отошла в мир иной в результате повреждений, нанесенных акушеркой. Две недели я пролежала в горячке, а когда поднялась, узнала, что выжившая Виктория, близнец Жанны, погибает.

Я отправилась к своей крошечной задыхающейся дочке. Три дня я находилась в детской, держала Викторию на руках и смотрела в желтое личико; мое сердце таяло и переливало в малышку всю любовь. Я шептала извинения в ее прелестное крошечное ушко, просила у нее прощения. Она испустила последний вдох, когда к нам подошел ее отец.

Несколько часов я провела у тела младенца. Никто меня не беспокоил, даже король.

В своем горе я не видела света, не слышала легких шагов по мрамору. Но когда открылась дверь детской, я почувствовала, что кто-то направляется ко мне. Я повернула голову и увидела Генриха Наваррского, которому тогда было два с половиной года. Он потянул меня за рукав. Я взглянула на его темные кудряшки, на тревожно сморщившийся лобик.

— Тетя Катрин, — прошептал он. — Милая тетя, не печальтесь.

— Но я должна печалиться, — объяснила я. — Твоя маленькая кузина Виктория умерла.

— А! — отозвался он, обдумывая мои слова и топчась на месте. — Но она нас не знала, на небесах она даже не будет по нам скучать.

В ответ на это я разразилась слезами. Испугавшись, Генрих воскликнул со всей серьезностью:

— Бедная тетя! Я могу притвориться ребенком, которого вы потеряли. И обещаю, что буду вести себя хорошо.

Я обняла его и сказала:

— Мой маленький Анри. Мой дорогой, мой родной.

На следующий день Руджиери прислал мне свои соболезнования, как и тысяча других людей, однако я отказывалась принимать кого-либо. Вместо этого я позвала в свой кабинет мадам Гонди и продиктовала послание Мишелю Нострадамусу.

Через несколько недель я получила от него письмо. Мне снова стали сниться сны.

ГЛАВА 28

Я встретила великого пророка Нострадамуса как дорогого друга или родственника — неформально, в своем удобном аванзале. Я отпустила всех, даже мадам Гонди, и сидела одна. Дверь распахнулась, впуская гостя.

Нострадамус вошел хромая, тяжело опираясь на палку. Я улыбнулась ему. Господь, судя по всему, больше интересовался передачей видений мрачного будущего, чем облегчением подагры. Пророк был на удивление непримечательным с виду: маленьким, толстеньким, седым, с немодной длинной бородой, в поношенной, смявшейся в путешествии одежде.

— Madame la Reine. Ваше величество.

Произношение гостя выдавало его южные корни. У него было мягкое круглое лицо и очень добрые глаза, совершенно лишенные осознания собственной значимости. Он был евреем, но его отец принял христианство и взял католическую фамилию, во славу Мадонны. Гость снял шапку и поклонился. Редеющие волосы упали на лицо.

— Ваше приглашение — высокая честь, — заметил он. — Величайшее мое желание — оказаться полезным вам и его величеству. Попросите мою жизнь, и она будет вашей. — У него дрогнул голос, рука, в которой он держал шляпу, затряслась. — Если вы изволили заподозрить меня в какой-нибудь ереси, то смею заверить, что я добрый католик, посвятивший свою жизнь служению Господу. Я записывал свои видения по Его воле; их прислал мне Господь, а не нечистая сила.

Мадам Гонди говорила мне, что ему приходилось переезжать из одной деревни Прованса в другую, чтобы избежать ареста. Я поняла, что он напуган, и на меня накатила жалость. Он боялся, что попадет в инквизиторскую ловушку.

— Не сомневаюсь в этом, господин Нострадамус, — ласково произнесла я и протянула ему руку. — Потому и обратилась к вам за помощью. Благодарю, что для встречи с нами вы проделали столь долгий путь. Мы очень признательны.

Страх отпустил его. Он содрогнулся всем телом, проковылял вперед и поцеловал мне руку. Волосы мягко упали мне на пальцы, и я почувствовала запах чеснока. Господин Нострадамус выпрямился и попятился. Он перевел взгляд на двор за окном, и нервозность сменилась спокойной уверенностью.

— А, дети, — пробормотал он себе под нос.

Повернувшись, я увидела на лужайке Эдуарда, бегущего за Марго, и маленького Наварра. Они не обращали внимания на крики гувернантки, пытавшейся их урезонить.

— Его высочество принц Эдуард, — пояснила я, — любит погоняться за маленькой сестренкой. Для своих пяти лет Эдуард необычайно высок.

— Двое младших — мальчик и девочка — кажутся близнецами, но я знаю, что это не так.

— Это моя дочь Марго и ее кузен Генрих Наваррский. Мы называем его Маленький Генрих, а иногда — Наварр, чтобы не путать с королем.

— Сходство поразительное, — заметил гость.

— Им обоим по три года, месье. Марго родилась тринадцатого мая, а Наварр — тринадцатого декабря.

— Связаны судьбой, — изрек господин Нострадамус и рассеянно на меня посмотрел.

Его глаза казались слишком большими для его лица, как и у меня, только у него они были светло-серыми. Под его взглядом, полным детской открытости, мне вдруг стало не по себе.

— У меня был сын, — промолвил он грустно, — и дочь.

Я открыла рот, собираясь выразить сочувствие и сообщить, что слышала его историю. Самый талантливый врач во всей Франции прославился тем, что многих спас от чумы, но не уберег от нее жену и детей.

Но я не успела вставить и слова, поскольку гость продолжил:

— Не хочу показаться чудовищем, мадам, говоря о своем несчастье, в то время как вижу вас в трауре. Просто поверьте: я понимаю ваше горе. Недавно я узнал, что вы оплакиваете потерю двух маленьких дочек. Нет большей трагедии, чем смерть ребенка. Молюсь Господу, пусть он облегчит вашу боль и страдания короля.

— Благодарю вас, господин Нострадамус. — Сочувствие его было таким искренним, что я боялась заплакать, поэтому сменила тему. — Прошу вас, садитесь. Вы и так уже из-за меня намучились. Присаживайтесь, я расскажу вам, когда родились дети.

И я указала на кресло, стоявшее напротив меня, и на пуфик, принесенный специально для его ноги.

— Вы очень добры, ваше величество.

Гость опустился в кресло, с легким стоном положил на пуф больную ногу и подвинул трость к себе поближе.

— Вам понадобятся бумага и перо, месье?

Нострадамус постучал по лбу пальцем.

— Нет, я запомню. Начнем со старшего ребенка.

И я сообщила ему данные о днях рождения мальчиков. Мы не касались моих дочерей Елизаветы и Марго: по салическому закону женщина не может наследовать трон Франции. Необходимо было сосредоточиться на наследниках — на Карле-Максимилиане, родившемся двадцать седьмого июня 1550 года в Сен-Жермен-ан-Ле, и моем дорогом Эдуарде-Александре. Он появился через год после Карла, девятнадцатого сентября, через двадцать минут после полуночи.

— Благодарю вас, Madame la Reine, — сказал Нострадамус, когда я закончила. — Через два дня представлю вам полный отчет. Некоторые расчеты я уже сделал, поскольку даты рождения мальчиков всем известны.

Казалось, гость не собирается вставать. Он сидел и смотрел на меня своими ясными спокойными глазами; в затянувшемся молчании я набралась храбрости.

— У меня бывают дурные сны, — сообщила я.

Судя по всему, Нострадамус ничуть не удивился моим словам.

— Могу я быть с вами откровенным, мадам? — Вежливо спросил он и сам же ответил: — У вас есть астрологи. Я не первый составлю гороскопы вашим детям. Разумеется, я сделаю свою работу, но вы ведь не только за этим меня позвали.

— Да, — призналась я, — прежде я ознакомилась с вашими предсказаниями.

Откашлявшись, я процитировала тридцать пятый катрен — о льве, умирающем в золотой клетке.

— Я пишу то, что должен. — Теперь глаза Нострадамуса выражали осторожность. — Не возьму на себя смелость разбирать значение Его слов.

— А я возьму. — Я подалась вперед, не в силах скрывать свое волнение. — Мой муж король… он лев. Старший. Мне снилось…

Тут я запнулась, не желая облекать в слова ужасающее видение.

— Мадам, — ласково произнес Нострадамус, — мы с вами хорошо понимаем друг друга; думаю, лучше, чем весь остальной мир нас понимает. Вы и я способны видеть то, что не видят другие. И это не может нас не тревожить.

Я отвернулась от него и посмотрела из окна на сад, где под ярким солнцем среди зеленых кустов резвились Эдуард, Марго и маленький Наварр. Воображение рисовало мне расколотые черепа, вспоротые тела и людей, тонущих в потоках крови.

— Не хочу больше ничего видеть, — горько заметила я.

— Господь не дает нам выбора.

— Король умрет, — заявила я. — Мой Анри умрет совсем молодым. Ужасная смерть, если только что-нибудь ей не помешает. Вы это знаете, об этом говорится в вашем четверостишии. Месье, я правильно вас поняла? — Я устремила взгляд на пророка. — А мне снилось, с тех пор как я была ребенком, что меня зовет к себе человек, лежащий в луже крови на поле боя. Мне было неизвестно, кто этот человек, пока я не встретила мужа. Вы поможете мне, месье? Что нужно сделать, чтобы предотвратить смерть моего мужа? Он моя жизнь, моя душа. Если он умрет, я не захочу больше жить.

— Я лишь передаю волю Господа, Madame la Reine, которая должна быть исполнена. И не беру на себя смелость трактовать Его фразы. Если Господь послал вам видения, вы должны разобраться, зачем он это сделал. Такова ваша ответственность.

— Моя ответственность — сохранить жизнь королю. Я отвечаю за своих детей.

Господин Нострадамус уставился на ковер. Выражение его лица оставалось спокойным. Наверное, он молился.

— Ваше сердце обманывает вас. Может, вам и не надо ничего делать. Может, вам нужно лишь записывать свои видения.

Я рассердилась.

— А что, если не все ваши предсказания верны? Что, если они всего-навсего предупреждения, как и мои сны, и даны нам с целью предотвращения опасности? Как думаете, месье?

Нострадамус не поднял глаз. Его лицо было расслаблено. Он дышал медленно и глубоко.

— Ах! — отозвался он. — Как много крови! Как она струится по его лицу!

— Да, — прошептала я, а потом повысила голос — Да! Но ведь этой опасности можно избежать. Будущее можно изменить, ведь правда?

— Вчера, сегодня, завтра… Перед лицом вечности всё одно. Так же, как человек не может исправить прошлое, он не в силах поменять и предначертанное будущее.

Я ухватилась за подлокотники кресла.

— Моему мужу предрекли смертельную рану в бою. Звезды предупреждают: если он не станет принимать участие в сражениях, если не поведет за собой людей, все будет в порядке. В этом и заключается смысл астрологии, месье. Вы должны мне сказать, будет ли во Франции война, и если война возможна, то что нужно делать, чтобы ее предотвратить.

— Война будет, — подтвердил Нострадамус — Войны всегда случаются, и мы не можем их предотвратить.

— Но вы ведь знаете точно, когда это произойдет, — заметила я. — Когда вам впервые пришло видение о двух львах, месье? Много лет назад?

Я надеялась, что это случилось прежде, чем Руджиери произнес заклятие над кровью проститутки, прежде, чем мы обеспечили Генриху безопасность.

— Пять лет назад, — ответил Нострадамус. — Но даже сейчас эта картина стоит передо мной.

Он широко распахнул глаза, излучавшие абсолютную искренность.

— Бога не уговоришь, мадам.

— Но ведь Господь милосерден.

— Господь справедлив, — смиренно поправил пророк.

— Но Он прислушивается к молитвам, — возразила я. — Если к нему обратиться с горячей мольбой…

— А как, по-вашему, обращался к Нему Христос в Гефсиманском саду? — Голос пророка оставался мягким. — Разве он не просил пронести мимо него эту чашу, когда думал, что распятие неизбежно?

Нострадамус содрогнулся и обмяк в кресле. Когда он продолжил, его интонации изменились.

— Эти дети, — пробормотал он. — Звезды этих детей ущербны, Madame la Reine.

Я прижала руку к сердцу, там, где висела жемчужина, и изобразила гнев.

— Какую ужасную вещь вы говорите матери! Какие жестокие слова!

Пророк спокойно воспринял мою ложь.

— Полотно истории соткано из многих нитей, мадам. Попробуйте одну заменить на другую, более слабую, и ткань порвется. — Глаза Нострадамуса, теперь очень яркие, глядели на меня. — Ткань порвется, кровь прольется, и крови будет больше, чем в любом сне. Необходимо искупление.

На душе у меня было тяжело. Проститутка с тупым взглядом, Руджиери с ножом, приставленным к ее горлу. Я не сомневалась: своим магическим зрением Нострадамус сейчас смотрит на нее, как и я. Но мне трудно было вслух открыть правду, даже пророку.

— Не понимаю, — прошептала я.

— Вы считаете себя бессердечной, мадам, — продолжал Нострадамус — Но это не так. Берегитесь нежности и милосердия. Не жалейте тех, кто завладел вашим сердцем. Но даже и в этом случае восстановление дастся не так просто. Прольется много крови.

Восстановление. Он имел в виду Генриха и детей. Он хотел, чтобы я отказалась от своих любимых, отказалась от заклинания. Я резко встала; Нострадамус вышел из транса, нашарил палку и с трудом поднялся.

— Наша аудиенция окончена, месье, — произнесла я холодно. — Вы совершенно правы, у меня много астрологов, и на данный момент я не нуждаюсь в ваших услугах. Сегодня переночуйте в Блуа, затем можете продолжить свой путь. Да будет приятным ваше возвращение домой, да защитит вас Господь.

Пророк взглянул на меня так выразительно, что у меня заныло сердце.

— Это тяжело, — отозвался он. — Мне было очень тяжело, когда я потерял жену и детей. Но на то была Божья воля, мадам. Господня воля.

Сейчас передо мной был человек, а не оракул, но я не смогла заставить себя ответить. Внутри у меня все клокотало от злости. Я позвонила, и мадам Гонди увела Нострадамуса.

Вернувшись в кресло, я наклонила голову и прижала кончики пальцев ко лбу и вискам. В мозгу крутились противоречивые мысли, в душе — вулкан эмоций. Вдруг какой-то инстинкт заставил меня вскочить с места.

Я приблизилась к большому окну, выходящему на двор, где играли дети. Там что-то случилось: Эдуард и Карл кричали и указывали на груду камней, а гувернантка успокаивала плачущую Марго. Судя по всему, случилось что-то серьезное, поскольку сама Жанна выскочила на лужайку. Она присела возле сына и о чем-то с ним говорила.

Тут появился Нострадамус, опирающийся на палку. Он с трудом прошел по лужайке, остановился на почтительном расстоянии от Жанны и что-то ей сказал. Она поднялась и улыбнулась, а потом с любопытством посмотрела ему вслед. Это зрелище наполнило меня страхом: кроме Руджиери, одна Жанна знала, что я применила темную магию, желая забеременеть. Как бы она ужаснулась, если б выяснилось, что своих детей я купила кровью других?

Я поспешила вниз по винтовой каменной лестнице. Когда я подбежала к Жанне, пророка уже и след простыл. Видимо, направился в гостевые апартаменты.

— Maman! — воскликнул шестилетний Карл, который был так взволнован, что позабыл о манерах. — Maman, Марго едва не ужалила змея!

Я по-настоящему испугалась.

— Змея? Где она сейчас?

— Уползла, — пояснил Эдуард, и я облегченно вздохнула. — Марго забралась на груду камней, и Генрих велел, чтобы она спустилась, потому что змея была возле ее ноги, хотела ее укусить.

— Генрих! Какой ты молодец, что спас Марго, — похвалила я.

Маленький Наварр покраснел и прижался к матери. Жанна погладила его и гордо улыбнулась.

— Он хороший, смелый мальчик, — согласилась она.

Я обняла Марго и выслушала ее взволнованный рассказ.

— Змея была под камнями, maman, — прошептал мне на ухо Эдуард. — Маленький Генрих ее бы не увидел. Никто бы ее не заметил, если бы Генрих не взял палку и не сдвинул камень. Но он точно знал, где была змея. Он попросил Марго спрыгнуть вниз.

— Как удивительно, — снисходительно улыбнулась я, будучи уверена, что мальчик преувеличивает.

— Генрих видит вещи, которых никто не видит, — продолжал Эдуард.

— Очень хорошо, — кивнула я.

Затем я велела гувернантке собрать детей и отвлечь их чем-нибудь, пока я буду беседовать с Жанной.

Улыбаясь, Жанна глядела вслед сыну.

— Наверное, змея напугалась больше детей. Ускользнула при первой возможности. Генрих, скорее всего, приметил, как она свернулась под камнем.

— Господин Нострадамус, — перевела я тему. — Что он говорил?

— Что? — Жанна заморгала. — А, его так зовут? Он считает себя провидцем. Поначалу меня покоробила такая бесцеремонность. Впрочем, он был довольно любезен.

— Да, — отозвалась я нетерпеливо, — но что он вам сказал?

Подруга рассмеялась.

— Он важно произнес, что я родила короля. А я ответила: «Но, месье, я королева Наварры, так что со временем мой сын станет королем». Это было забавно. Какой глупый человек.

— Да, — согласилась я. — Какой глупый человек.

Господин Нострадамус переночевал в Блуа, его экипаж отбыл на рассвете. Когда я проснулась, то обнаружила, что пророк оставил мне катрен, нацарапанный нетвердой рукой:

Мне хотелось швырнуть катрен в огонь: сердце уже было разбито смертью близнецов, а Нострадамус осмелился снова его пронзить.

Но я сложила листок и убрала в тайник за деревянной обшивкой стены.

Те, кто никогда не терял ребенка во время родов или беременности, думают, что мать меньше о них горюет, чем о подросших или взрослых детях, но они не представляют особую боль, когда мать любит того, кого так и не суждено было узнать. После гибели близнецов я заперлась на несколько месяцев, отказывалась давать аудиенцию, ездить на охоту и даже обедать вместе с семьей. Когда муж интересовался, может ли он посетить меня в спальне, я отказывала под разными предлогами, так что в конце концов он перестал задавать этот вопрос. Я ограничила себя компанией женщин, без которых не могла обходиться, и допускала к себе подругу Жанну.

Однажды я пообщалась с Руджиери. Тот не мог скрыть профессиональной ревности из-за того, что я пригласила знаменитого Нострадамуса. Руджиери заявил, что даже если господин Нострадамус предвидит смерть моего мужа, то будущее можно изменить. К тому же, по его мнению, пророк ошибся: Господь услышал наши молитвы. Я побоялась уточнить, не слышит ли эти молитвы и дьявол.

ГЛАВА 29

В январе 1556 года многолетний враг моего мужа, старый и больной император Карл, неофициально отошел от дел, переложив управление германскими землями на брата Фердинанда, а руководство Испанией, Неаполем и Нидерландами — на своего сына Филиппа. Я обрадовалась такому известию, полагая, что это принесет стране мир.

Но война настигла моего мужа на тридцать девятом году его жизни. Один из наместников Филиппа, герцог Альба, начал поход на итальянскую Кампанию. Армия Альбы невероятно быстро захватила эту территорию и двинулась на Рим.

Новый Папа Павел IV вспомнил о страшных разрушениях, которые нанесли святому городу императорские войска более двадцати лет назад. В ужасе он просил моего мужа о военной помощи.

Генрих согласился и во главе большой армии послал в Италию Франсуа де Гиза, который был блестящим стратегом и поклялся не только защитить Рим, но и завоевать для Франции Неаполь. Мы надеялись, что кампания пройдет быстро, однако итальянские союзники не нашли ни людей, ни обещанных ими финансов.

Вскоре мы обнаружили, что нападение Альбы было частью ловушки. Как только мы послали в Италию де Гиза и его армию, имперский союзник Филиппа герцог Савойский вторгся в Пикардию — на северо-восточную границу Франции с империей.

Генрих велел своему старому другу Монморанси возглавить войну против захватчиков. Монморанси взял с собой своего племянника, блестящего, но самонадеянного адмирала Гаспара де Колиньи. Перед походом в Пикардию они посовещались с королем и выработали стратегию, которой Колиньи поклялся придерживаться.

В последние дни августа армия Монморанси сошлась с имперскими войсками на реке Сомма у Сен-Кантена. Генрих был оттуда в дне езды: несмотря на мои протесты, он принял решение находиться близко от места битвы — там он мог держать постоянную связь с Монморанси. Меня Генрих назначил своим регентом в Париже; из столицы было два дня езды до фронта, и это обстоятельство держало горожан в напряжении.

Я ужинала с Жанной и детьми, когда на пороге появился гонец. Молодой офицер устал и запыхался от долгой дороги, лицо его выражало отчаяние. Прежде чем он вымолвил хоть слово, я извинилась, вышла в холл и затворила за собой дверь.

— Какие новости? — спросила я, замирая от страха.

— Меня прислал его величество, — с трудом произнес молодой человек.

Испытав облегчение, я спросила:

— Король здоров?

— Да, — кивнул гонец. — Но наша армия потерпела страшное поражение в Сен-Кантене. Треть наших людей убита, а коннетабль Монморанси и его старшие офицеры взяты в плен, сейчас их везут в испанскую тюрьму.

Я зажмурилась. Я оплакивала погибших, но их страдания хотя бы окончились. Больше я горевала о Монморанси, ведь ему предстояли унижения и пытки.

— А что король? — осведомилась я. — Не планирует ли он собрать войска и повести их за собой против герцога Савойского?

— Его величество отправится в Париж, где выслушает своих советников. Его величество поклялся отомстить за это поражение.

У меня подкашивались ноги. Я привалилась к стене и прошептала:

— Благодарю вас. Благодарю…

Я поняла лишь, что Генрих скоро будет дома, в Париже. Со мной. Слезы благодарности жгли глаза. По глупости я верила, что муж не вернется на поле боя и будет спасен.

Мне было невдомек, что плен Монморанси принесет то, чего я боялась больше всего.

Испанский король Филипп, в отличие от своего отца, не был блестящим стратегом. Ему бы следовало двинуться на Париж, его войска легко бы заняли город. Вместо этого он велел своим людям взять несколько маленьких северных городов. Пустая трата времени, сработавшая нам на пользу. Настала зима, и армия Филиппа вынуждена была отступить.

Тем временем Генрих приехал домой. Я его почти не видела, целыми днями он сидел со своими советниками. Они обсуждали секретные планы, которыми даже с женой нельзя было поделиться. За эти несколько месяцев Генрих постарел: на висках появилась седина, под глазами — круги. Куда-то исчезла и улыбка. Лицо его помрачнело и осунулось.

Я же продолжала беспокоиться за него. Единственной моей отдушиной была детская, но даже и эту радость портило разочарование. Франциску было почти четырнадцать. В этом возрасте его отец и я поженились, однако мой сын умственно и физически оставался ребенком. Его сестре Елизавете скоро должно было исполниться тринадцать, но она казалась на несколько лет старше брата. Мария, невеста Франциска, выросла блестящей развитой девушкой. Я не сомневалась, что, когда Франциск унаследует трон, править будет Мария. Мой второй сын, Карл, страдал от воспалений и других инфекций, но физическая слабость не мешала ему проявлять признаки безумия. За ним приходилось приглядывать: он мог укусить другого ребенка до крови. Как-то гувернантка на минуту отвлеклась, и он умудрился голыми руками свернуть шею маленькому спаниелю. Муж приобрел другого щенка, но при условии, что собачку в присутствии Карла будут запирать. Только Эдуард — тогда ему было шесть — рос сильным, высоким и добрым, как и его постоянный спутник Наварр.

В холодный зимний день я сидела в аванзале с Эдуардом, Марией и маленьким спаниелем. Небо затянули мрачные облака, которые в любом другом северном городе могли бы обещать снег. Высокие окна смотрели на мутную грязную Сену, на двойные башни собора Нотр-Дам. Мария приучилась вежливо со мной обходиться. Наверное, смирилась, что я здорова и умирать не собираюсь. В последнее время девочка часто навещала меня: училась вышивать. В то утро за ней увязался Эдуард. Он играл с собачкой; выкрутасы щенка вызывали у нас смех.

Мы с Марией трудились над ее свадебным платьем — роскошный наряд из блестящего белого атласа. Для свадьбы это был странный выбор, особенно во Франции, где белый надевали в траур по усопшим королевам, однако Мария упрямо на нем настояла. Должна признать, что этот цвет ей шел. Мы вышивали на лифе белые лилии, когда в дверях появилась мадам Гонди с широкой улыбкой на устах.

— Madame la Reine, — обратилась она ко мне. — Прошу прощения, но к вам посетитель, который не хочет, чтобы я его объявляла. Он уверяет, что вы будете ему страшно рады.

Я нахмурилась: кто может позволить себе такую грубость?

— Впустите.

Мадам Гонди посторонилась, и порог смело переступил какой-то мужчина. На нем был синий бархатный дублет, сшитый по итальянской моде, с широкими рукавами из золотой парчи. Голова по сравнению с туловищем казалась маленькой. Возможно, поэтому поверх кудрей он надел большую шляпу с плюмажем. У него были очень длинные черные усы, кудрявые, как и волосы. Увидев меня, гость просиял.

— Кэт! — воскликнул он. — Кэт, как замечательно ты выглядишь! Вы великолепны, ваше величество!

Мужчина снял шляпу, взмахнул ею и низко поклонился. Затем выпрямился и, раскинув руки, приблизился с явным намерением меня обхватить.

Я глупо смотрела на него, пока что-то в его глазах и кудрях не напомнило мне детство. Я уронила платье Марии и вскочила.

— Пьеро! Мой Пьеро!

Мы обнялись, засмеялись и заплакали. Эдуард и Мария изумленно за нами наблюдали. Затем я отстранилась и приложила ладонь к его лицу. Это было уже не пухлое личико ребенка, а закаленное в битвах лицо мужчины.

— Пьеро, — произнесла я по-французски, чтобы дети могли нас понять, — ты сражался в Италии с герцогом де Гизом. Что привело тебя в Париж?

— Твой муж, — ответил он, придерживая меня за талию. — Он пригласил меня и господина де Гиза во Францию. В Италии все не так гладко, и у короля на нас другие планы.

Пьеро вежливо улыбнулся Эдуарду и Марии.

— Это твои дети, сын и дочь? Какие красивые!

— Это Мария, королева Шотландии, — пояснила я. — Скоро она станет Madame la Dauphine.

Пьеро драматически прижал к груди громадную шляпу и низко поклонился, так что голова его почти коснулась колен.

— Ваше величество, — сказал он, — прошу простить меня, что как следует не представился. Я думал, что застану здесь одну королеву. Что скрывать, вы прекрасны, как я и слышал.

Мария обычно была нелюбезна с незнакомцами, но тут рассмеялась и тряхнула головой.

— А это мой сын Эдуард, — добавила я.

Эдуард поднялся и вежливо поклонился. Собачка залаяла на Пьеро. Мой сын взял ее на руки и успокоил.

— Ах, ваше высочество, — обратился Пьеро к Эдуарду. — Вас уже можно назвать молодым человеком. Ваша мать наверняка очень гордится вами.

Я вызвала мадам Гонди и велела ей увести детей в детскую, затем взяла кузена под локоть и повела на экскурсию по Лувру.

Когда наше волнение немного улеглось, я спросила:

— Король обсуждал с тобой свои военные планы?

— Я только сейчас приехал, — ответил кузен. — Стратегии еще не знаю, но знаю цель.

— И в чем она заключается? — поинтересовалась я.

Пьеро оглянулся по сторонам и, убедившись, что мы одни, прошептал:

— Захват Кале, разумеется.

— Кале! — воскликнула я, но после его цыканья быстро понизила голос. — Пьеро, ты шутишь.

Северный город Кале был английской крепостью и считался неприступным. Всем известен был стишок:

Я понимала, почему мой муж хочет взять Кале: это был любимый город английской королевы Марии, жены Филиппа — Кровавой Мэри, как ее прозвали за желание уничтожить протестантов. Утрата Кале стала бы для нее личным оскорблением, как, впрочем, для Филиппа и для империи. Я ужаснулась от мысли, что Генрих спровоцирует гнев Англии и Испании. К тому же захват Кале казался немыслимым.

— Ты неправа, — возразил Пьеро. — Подумай, Кэт, никто не ожидает нашей атаки, так что сыграет элемент внезапности. Его величество вывел войска из Италии. Все мы, в том числе и наемники, примем участие во вторжении. Мы не сможем проиграть.

— Генрих и о Сен-Кантене так говорил, — заметила я с дрожью в голосе. — Умоляю тебя, Пьеро, сделай что-нибудь, чтобы король передумал. Он жаждет мести за пленение Монморанси. Но это — безумие. Вступить в войну с Испанией — одно дело, но воевать одновременно с Испанией и Англией — совсем другое.

— Со всем уважением, ваше величество, это никакое не безумие, а блестящий ход, — заявил Пьеро; в его интонации звучала холодная решимость. — Победа будет за нами.

Мы перешли на другие, более счастливые темы. Я ничего не сказала королю: он бы разъярился, если бы выяснилось, что Пьеро выдал государственный секрет. Однако с каждым днем мое беспокойство нарастало. Я боялась, что на сороковой год жизни Генриха Франция ввяжется в войну.

К вечеру в Лувр под звуки фанфар явился Франсуа, герцог де Гиз. На глазах у всего двора де Гиз преклонил колени перед моим мужем. Тот поспешно поднял герцога и обнял его как брата. Придворные ликующе завопили, словно де Гиз не потерпел поражения в Италии.

Несколько недель я делала вид, будто мне неизвестно о намерении Генриха атаковать Кале. Мне казалось, что начинать войну в середине зимы могут только дураки. Ночью 1 января 1558 года мой муж наконец посетил мою спальню, но не в поисках любви — он решил сознаться, что послал в Кале армию под командованием де Гиза, назначив Пьеро заместителем командующего.

Мне хотелось отругать Генриха за дурацкую авантюру, но поскольку жребий был уже брошен, я удержалась и заверила мужа, что буду молиться за успех. Прибавить к этому было нечего.

Через две недели Генрих ворвался в мои апартаменты посреди дня. Я занималась вышиванием вместе с Елизаветой, когда деревянная дверь хлопнула по каменной стене, словно выстрел. Я вздрогнула и укололась. Когда я перевела взгляд с окровавленного пальца на мужа, тот улыбался как сумасшедший.

— Мы взяли Кале! — закричал он. — Де Гиз сделал это!

Елизавета взвизгнула и уронила шитье. Я обняла мужа, прижалась лицом к его груди и подумала, что, по крайней мере, он не погибнет на поле боя.

Наступил мир. Филипп Испанский, уязвленный потерей Кале, согласился на переговоры с Генрихом об освобождении Монморанси. Вражде наступил конец.

Когда на этот раз Франсуа де Гиз вернулся домой и опустился на колени перед троном, Генрих сказал, что он может просить все, чего хочет, желание будет удовлетворено «в честь твоей изумительной победы во славу Франции».

К тому времени де Гизу исполнилось тридцать девять лет, столько же, сколько мне и моему мужу. Военные тяготы его состарили. Он почти облысел, на коже остались следы от оспы и шрамы от мечей.

— У меня единственная мечта, — произнес де Гиз звенящим голосом, — увидеть мою племянницу замужем за твоим сыном, прежде чем Господь отнимет у меня жизнь.

— Считай, что это исполнено, — ответил Генрих под радостные возгласы придворных. — Начинайте готовиться к торжеству, ваша милость. Делай все по своему вкусу.

Герцог де Гиз назначил свадьбу на двадцать четвертое апреля.

Сначала встал вопрос о брачном контракте. Шотландский парламент быстро согласился с тем, что Франциск будет королем, а не консортом Шотландии. Получалось, что если Франциск умрет первым, Мария станет королевой Франции. Однако это шло вразрез с салическим законом, запрещавшим женщинам подниматься на французский трон.

Наверное, мне следовало помалкивать и оставить переговоры мужу, но меня возмутила мысль, что Мария получит преимущество перед моими сыновьями. Я подошла к Генриху и в резких тонах напомнила о необходимости сберечь корону для наших наследников. Муж молча и терпеливо меня выслушал, а когда я дала выход своим эмоциям, мягко улыбнулся и взял меня за руку.

— Я не обижу наших сыновей, Катрин. Мария не будет управлять Францией в одиночку.

— Было бы лучше, если бы она совсем ею не управляла! — воскликнула я.

Меня охватило такое волнение, что я почти выдернула руку.

Генрих, разумеется, знал, что мы с Марией недолюбливаем друг друга, и искренне желал это исправить. Однако в тот раз он со мной согласился, и в контракт добавили пункт, что в случае смерти Франциска Мария утратит права на французский престол. Такое условие очень разочаровало де Гизов, но Генрих остался непреклонен.

Утро двадцать четвертого апреля выдалось теплым и солнечным. Мне не удалось отдохнуть, большую часть ночи я утешала плачущего Франциска, который ужасно боялся, что начнет при всех заикаться или упадет в обморок. Утром я сидела подле сонного сына. Веки его страшно распухли, лицо покрылось пятнами. Я приказала подать холодный компресс и осторожно положила его на глаза и щеки Франциска.

К полудню нас всех одели. Мы с Генрихом были в черных нарядах, украшенных тусклым золотом: все для того, чтобы наш сын и Мария ярче сверкали. Остальные дети тоже смотрелись роскошно: тринадцатилетняя Елизавета превратилась в потрясающую юную женщину; на ней было платье из голубого бархата. Генрих подбирал ей жениха из многочисленных претендентов. Младшие дети вели себя так, как полагалось принцам и принцессам. Все мы, за исключением Марии, до поры скрывшейся в алькове, собрались у главного входа во дворец. Дяди невесты выглядели впечатляюще. На кардинале Лотарингском было алое атласное облачение и большой крест, усеянный рубинами. Распорядитель церемонии, герцог де Гиз, с головы до ног сверкал серебром и бриллиантами, словно это он был женихом.

Мой Франциск казался трогательным в своем золотом дублете. Он был почти одного роста со своим восьмилетним братом Карлом. Голова Франциска была слишком велика для тела, а голос еще не ломался. При всем при этом держался он с королевским достоинством. Елизавета нагнулась поцеловать старшего брата в щеку и сказала, что такого красивого мужчину она еще не встречала. Глаза Генриха наполнились слезами, он взял мою руку и крепко сжал.

Во дворе нас поджидало несколько карет, украшенных белым атласом и лилиями. Генрих и Франциск уселись в первый экипаж. Когда они скрылись из виду, Мария вышла из дворца.

Она была ослепительна: темноволосый ангел в белом атласе и сверкающих бриллиантах, в золотой короне, инкрустированной драгоценными камнями. Мы просто рты открыли при виде такой красоты. Она улыбнулась, понимая, что хороша. По брусчатке за ней волочился тяжелый шлейф, двум девочкам не удавалось удерживать его на весу. Мария забралась в экипаж вместе с двумя юными помощницами, и я последовала за ними. Мы переехали через Сену на остров Сите и направились во дворец кардинала де Бурбона, который расположен рядом с собором Нотр-Дам.

Оттуда медленно двинулась свадебная процессия. Де Гиз построил деревянную галерею, которая начиналась от ступеней дворца архиепископа и доходила до ступеней собора. Галерея от пола до потолка была затянута алым бархатом и украшена белыми лилиями и серебряными лентами. Внутри собрались иностранные сановники, послы, принцы и придворные. Всем хотелось получше разглядеть невесту. Кардинал и Франциск шли впереди, Мария ступала на приличном расстоянии от них, под руку с королем, за ними — я вместе с детьми, далее — Диана и мои фрейлины. Процессию замыкали Франсуа де Гиз и его брат.

Запах свежего дерева навевал давние воспоминания, когда я была испуганной, неуверенной в себе невестой. Толпа восторженно охнула, увидев Марию. Парижане громко ликовали. Я улыбнулась своему кузену Пьеро, облаченному в великолепный темно-синий наряд, и вздрогнула, заметив Козимо Руджиери. Он выглядел на редкость хорошо, если так можно сказать о безобразном человеке. На нем был новый дублет из темно-красной парчи, отороченный черным бархатом. Красное и черное — символы крови и смерти — то, что и требовалось для нынешнего события.

Козимо радостно улыбался, что смотрелось странно на таком бледном нездоровом лице. Я тоже ему улыбнулась, на меня нахлынула волна расположения: я понимала, что без него я бы попросту не выжила, да и сын бы у меня не родился. В наших взглядах было больше близости, чем у меня с мужем.

Мы прошли по галерее и поднялись на ступени собора Нотр-Дам на глазах тысяч веселых и шумных горожан, рассевшихся на скамьях деревянного амфитеатра, окруженного оградой. За порядком наблюдали шотландские гвардейцы. Де Гиз решил, что Мария должна венчаться не внутри собора, а снаружи, чтобы ритуал видели все желающие. Кардинал остановился у центрального входа; это был портал Страшного суда, с величественным окном-розеткой и медальоном, изготовленным из нержавеющей стали и камня. Франциск встал на расстоянии вытянутой руки от архиепископа и повернулся лицом к толпе в ожидании невесты.

Мария остановилась между моим сыном и королем; все присутствующие замолчали. Церемония была непродолжительной. Когда король потребовал от жениха и невесты клятвы, дофин был на удивление собран и ответил без запинки. Мария говорила громким и уверенным голосом. Король достал простое золотое кольцо и подал его кардиналу. Тот надел кольцо на палец Марии. Кардинал подождал — это был намек дофину, что следует поцеловать новобрачную.

И тут Мария неожиданно воскликнула:

— Да здравствует Франциск, король Шотландии!

Она преклонила перед ним колени. Белые юбки веером легли возле нее.

Это была блестящая театральная идея. Горожане, ослепленные красотой Марии, громко приветствовали ее смирение перед их будущим королем.

Я посмотрела через плечо на аристократов, разместившихся за нами на ступенях собора. Каждое лицо выражало восхищение прекрасным поступком Марии. Кроме одного: Козимо Руджиери было не обмануть. Он хранил серьезность. Черные глаза, выделявшиеся на белом лице, глядели с мрачной настороженностью. Так было и тридцать лет назад, во Флоренции, когда он произнес страшное слово.

«Предательство!..»

После церемонии мы отправились во дворец кардинала к традиционному пиру, после которого давали бал. Я находилась возле Марии, когда ее дядя Франсуа де Гиз пригласил ее на танец. Он уже опьянел и слишком громко шепнул ей на ухо:

— Ты теперь королева двух стран.

Марии, судя по всему, это понравилось, и она, коварно мне улыбнувшись, пошла танцевать.

На обратном пути невесту несли в паланкине. Когда мы ехали по мосту, заходящее солнце окрасило кожу и платье Марии в блестящий коралл. Во дворец мы вернулись страшно усталые, однако де Гиз никак не мог угомониться. Все собрались в большом бальном зале Лувра. Король появился в маленькой механической лодке, украшенной лилиями и белым атласом, с серебряным парусом. Под звуки музыки лодка заскользила по мраморному полу, словно по морю, и приблизилась к Марии. Мой муж, улыбаясь, помог невесте забраться в лодку, и они медленно сделали круг по залу к изумлению гостей.

Когда они отъехали от меня, появилась вторая лодка с Франциском на борту. Я, вынужденно изображая радость, уселась рядом с сыном на бархатную подушку и поцеловала его в щеку.

— Ты очень утомилась, maman? — спросил Франциск.

У него самого смыкались веки, но он был в хорошем настроении: наверное, чувствовал облегчение оттого, что сумел пережить церемонию.

— Немного, — ответила я и похлопала его по коленке, — но не так сильно, как ты.

Франциск серьезно кивнул.

— Правда, Мария очень красива? — вдруг сменил он тему.

— Да, — согласилась я и после паузы поинтересовалась: — Франциск… тебе известно, что Мария — очень самоуверенная молодая женщина?

— Да, — отозвался он простодушно. — Мария бывает очень упрямой.

— Поэтому учись подчинять ее себе. Иначе, несмотря на то что ты король, она будет править вместо тебя.

Мой сын опустил глаза.

— Мария любит меня. Она не сделает мне ничего плохого.

— Знаю, — терпеливо произнесла я. — Но когда нас с отцом не станет, ты будешь королем, и ты должен помнить, что вся ответственность ляжет на тебя одного.

Франциск меня не слушал. Он посмотрел на свою невесту и замахал ей рукой, привлекая к себе внимание. Мария послала ему воздушный поцелуй, и он глупо улыбался, пока ее лодка не скрылась из виду.

— Франциск, — позвала я. — Пожалуйста, исполни одну мою просьбу.

Сын поднял на меня невинные глаза: он уже забыл, о чем мы только что говорили.

— Конечно, maman.

Я сделала глубокий вдох.

— Обещай мне, что, когда станешь королем, не позволишь Марии принимать решения. Обещай, что сначала выслушаешь своих советников.

— Да ведь моими советниками будут де Гизы. А Мария всегда с ними заодно. Так что это я тебе обещаю.

Франциск наклонился вперед и поцеловал меня в щеку.

— Спасибо, — сказала я нежно. — Ты хороший сын.

Сердце у меня ныло. Я поняла, что не могу позволить себе умереть, пока жив Франциск.

ГЛАВА 30

Свадебные празднества длились пять дней. Людей развлекали разнообразные зрелища и цирк. Обычно подобные мероприятия заканчивались рыцарскими поединками. Традиция требовала от жениха участия в последнем турнире, однако слабое здоровье Франциска делало это невозможным. Поэтому он просто сидел вместе со мной, с Марией и Дианой в ложе и приветствовал выступавших за него рыцарей.

Я с трудом выдержала еще один банкет, на котором председательствовал Франсуа де Гиз, а затем вернулась в свои апартаменты. К моему изумлению, вскоре меня навестил Генрих.

Он наклонился, я поднялась на цыпочки, и мы поцеловались. Лицо мужа раскраснелось, щека была горячей, от кожи пахло мылом. Я внимательно на него посмотрела. У него не было любовного намерения, он вздохнул и тяжело опустился в кресло. Я поняла, что ему лишь бы до собственной постели добраться.

— Что тебя беспокоит? — спросила я напрямик.

Мы оба так устали в последние дни, что не тратили время на формальности.

Муж спрятал наигранную улыбку и повернулся к камину. Был конец весны, и топить давно перестали. Он помолчал, снова вздохнул и наконец ответил:

— Франциск. И Мария…

Я не задавала мужу вопросов о первой ночи молодоженов: слишком боялась. Мой старший сын чудесным образом пережил брачную церемонию, но я и не надеялась, что он переживет сам брак.

— Ты знаешь, меня пригласили в свидетели, — напомнил Генрих. — Если бы это был другой мальчик, здоровый нормальный парень, то, возможно, проблем бы не возникло. Но речь идет о нашем Франциске… Это было ужасно.

Муж говорил тихим монотонным голосом, тупо глядя в черный пустой очаг, куда горничная поставил большую хрустальную вазу с белыми лилиями в честь молодоженов.

— Я объяснил ему… насчет брачной ночи. Думал, что он все понял. Когда я пришел, они с Марией находились под одеялом. И Франциск просто лежал. Я стал шептать ему, что следует делать, но он лишь отмахнулся и сослался на усталость. Мне стало так стыдно. Я взял его за плечо и напомнил на ушко, что жду не только я. Кардинал тоже ждет, он должен доложить Папе. Франциск расстроился и потерял сознание. Я вынужден был вызвать врача. Тот посоветовал спокойно отдыхать до утра.

— Бедный Генрих, — покачала я головой. — Бедный Франциск! Нельзя ли что-нибудь сделать?

— На следующее утро Франциск заявил, что не здоров, — уныло продолжал муж. — Но надо было принимать участие в торжествах. Мария не могла на них появиться без мужа. Я выслушал множество шуток о первой брачной ночи молодоженов. Но как я мог открыть кому-нибудь правду?

Я ласково положила ладонь на руку Генри.

— Что-нибудь еще?..

— Случилось ли еще что-нибудь? — уточнил он. — Да, случилось, на вторую ночь. Франциск сделал попытку, но ему не хватило решимости закончить то, что он начал. Он был напуган, бедный мальчик, плохо себя чувствовал, и я оставил его плачущим на руках Марии. Потом я всем соврал — соврал кардиналу, который заглянул после меня и застал их в объятиях друг друга. Я поклянусь перед всяким, что у сына все получилось. Только боюсь, как бы Мария не проболталась Диане. Если Диана узнает…

— Ох, Генрих, как это все для тебя ужасно.

— Да, это ужасно.

Муж наконец повернулся ко мне. Желтая лампа высвечивала серебряные пряди в его волосах и бороде.

— Я уже все Франциску растолковал. Поэтому я и здесь. Он очень любит тебя, Катрин. Ты всегда умела найти к нему подход. Не могла бы ты…

— Я пойду к нему, — решительно прервала я. — Он должен понять, как важно рождение наследника.

Я взяла мужа за руку и улыбнулась.

— В конце концов, я не забыла, как успокаивать нервного молодого человека на супружеской постели. — Я тут же посерьезнела. — Но ты должен разъяснить Гизам ситуацию с наследованием. Они мечтают стать королями. Если они узнают о поведении дофина, сразу поднимут вопрос о наследовании. Гизов нужно поставить на место. Тогда всем будет ясно, что Бурбоны — следующие на троне. Иначе начнутся волнения, возможно, война.

Выражение лица супруга слегка омрачилось.

— Они так важничают. Не могу больше слышать, как Франсуа де Гиз говорит: «Я делаю это только ради Марии».

— Мария должна понимать, как и ее дяди, что в праве на престол Бурбоны имеют перед ними преимущество. Если ты умрешь, если я умру, как Франциск сможет остановить две семьи, идущие убивать друг друга?

Генрих задумчиво кивнул.

— То, что ты говоришь, имеет смысл. Я поразмышляю над этим, Катрин.

Посмотрев на мужа, я увидела нерешительность и подумала, что почти ничего нельзя изменить. Тем не менее я посеяла зерно и надеялась, что время его увлажнит и оно взойдет.

Я поднялась, положила руку на плечо мужа и сказала:

— Не волнуйся. Я побеседую с нашим сыном. У них с Марией будут сыновья, много сыновей, и в этом дворце появятся наши внуки. Это я тебе обещаю.

Генрих мне улыбнулся.

— Конечно, — пробормотал он. — Конечно.

Но когда я заглянула в его глаза, то увидела правду. Наверняка она отражалась и в моих глазах: сыновей не будет.

Мои слова насчет Бурбонов оказались пророческими. Четырнадцатого мая Антуан де Бурбон, первый принц крови, вскочил на своего жеребца и повел за собой в поход четыре тысячи протестантов. Выглянув из окна Лувра, я увидела армию распевавших гимн горожан. Они шагали по мосту с острова Сите. Генрих, как и добрые католики братья де Гиз, страшно разгневался.

Я позвала свою подругу Жанну, жену Антуана, и предположила, что во дворе кто-то был информирован о планах Антуана и не захотел предупредить короля. Жанна, как и я, была королевой и не стала выслушивать моих инсинуаций. Она ответила, что ничего не знала, и с горячностью добавила:

— Уж тебе-то лучше всех известно, что жена не в состоянии контролировать публичные действия своего мужа и всех его секретов выведать не может.

Ее замечание меня покоробило. Хотя распрощались мы вполне вежливо, но с того момента стали отдаляться друг от друга.

Вскоре после визита Генриха я вызвала к себе Руджиери.

— Снова встал вопрос о наследнике, — сообщила я, нервничая от собственного смущения. — Дофину требуется… помощь.

Утренний свет был недобр к колдуну, слишком четко проявил его нездоровую бледность, рябые щеки и тени под глазами.

— Может, нужен простой талисман? — осведомился Козимо.

— Было бы желательно, — ответила я.

В комнате вдруг стало душно и жарко.

Колдун кивнул. Посторонний человек счел бы выражение его лица искренним и простодушным.

— Могу приготовить два талисмана, один — для здоровья, второй — для плодовитости.

— Отлично, — отозвалась я с легким раздражением. — Если от этого…

— Да, Madame la Reine, — произнес он с подчеркнутой вежливостью. — Если от этого никто не пострадает.

— Очень хорошо, — заключила я. — Можете идти.

Высокий и худой, в черном шелковом дублете, болтавшемся на теле, Руджиери поднялся и поклонился, но когда его пальцы коснулись двери, обернулся.

— Извините, Madame la Reine, — снова подал он голос — Прошу прощения, но что, если талисманы не помогут произвести ребенка?

— Помогут, — возразила я холодно.

Астролог отбросил придворные манеры и сказал напрямик:

— Без крови никакой гарантии дать не могу. Талисманы, которые мы обсуждаем, принесут незначительное улучшение здоровью дофина и его сексуальному желанию. — Козимо не оробел под моим уничтожающим взглядом и добавил: — Я лишь хотел внести ясность.

— Никогда больше, — заявила я, вставая из-за стола. — Вот что я говорила вам пятнадцать лет назад. Не заставляйте меня это повторять.

Козимо низко поклонился и быстро вышел, закрыв за собой дверь. Я замерла, прислушиваясь к удалявшимся шагам.

Через две недели мадам Гонди подала мне маленький сверток, крепко замотанный лентой. Я открыла его. На черном шелке, на шнурке, болтались два талисмана: один из рубина, другой из меди.

Франциск принял талисманы без вопросов и поклялся, что будет о них молчать и никому не покажет, в том числе и Марии.

На следующее утро меня срочно вызвали в апартаменты короля. Было рано, меня еще не закончили одевать, и я поторопила фрейлин.

Аванзал Генриха был подчеркнуто мужественным: на стенах деревянные панели, мебель обита коричневым бархатом и золотой парчой. Над камином — позолоченный рельеф саламандры — эмблема отца Генриха, Франциска I. Мой муж стоял возле холодного камина. Он молчал, ожидая, когда слуга удалится.

Рот Генриха был сурово сжат, глаза злобно прищурены. Он был очень высоким мужчиной, а я — очень маленькой женщиной. Я низко присела.

— Ваше величество.

Последовала такая долгая пауза, что я осмелилась поднять глаза.

Генрих вытянул руку. На его ладони лежал шнурок с талисманами, которые я дала Франциску.

— Что это, мадам?

— Простой оберег, ваше величество, — ответила я непринужденно. — Для здоровья дофина.

— Я не позволю вовлекать своего сына в эти грязные игры! — Король швырнул талисманы в пустой камин. — Я велю их сжечь.

— Генрих, это безобидная вещица, — заверила я. — Оберег сделан согласно науке, основанной на астрономии и математике.

— Это отвратительно! — негодовал муж. — Ты знаешь, как я к этому отношусь. Как ты могла подсунуть такое нашему сыну?

Я тоже распалялась.

— Неужели ты думаешь, что я желаю вреда собственному ребенку?

— Это все твой колдун. Он отравил тебе мозг, заставил поверить, что ты в нем нуждаешься. Предупреждаю, Катрин, сегодня же ты его уволишь. И все сразу наладится.

— Не собираюсь его увольнять! — возмутилась я. — Вы что, угрожаете мне, ваше величество?

Генрих тяжело вздохнул, стараясь успокоиться. Гнев уступил место мрачной серьезности.

— Два месяца назад я обратился к Папе, чтобы он позволил организовать французскую инквизицию.

Я притихла.

— На прошлой неделе его святейшество удовлетворил мою просьбу. Во главе инквизиции я поставил Карла де Гиза. Можешь себе представить, что я испытал, когда добрый католик принес мне эту вещь? — Генрих с отвращением указал на камин. — Что он почувствовал, когда его испуганная племянница Мария подала ему это?

Мария, хитроумная Мария! Как мне могло прийти в голову, что Франциск способен хранить от нее секреты?

— И что ты будешь делать, Генрих? Поведешь свою жену на допрос?

— Нет, — отозвался он. — Но если ты проявишь благоразумие, то сообщишь своему колдуну, что королевский двор для него — место небезопасное.

У меня запылали щеки.

— Если ты его арестуешь, то этим привлечешь внимание ко мне. Поползут слухи, которые нанесут ущерб короне.

— Есть средства избежать этого, — холодно заметил Генрих. — Я тебя предупредил, мадам.

Днем я вызвала Руджиери в свой кабинет. Я не стала предлагать ему сесть — не было времени, — а просто протянула бархатный кошелек, наполненный золотыми экю.

— Король сформировал инквизицию, вы будете одной из ее первых жертв. Ради меня, возьмите это. Инкогнито уезжайте из Парижа как можно дальше. Вас поджидает экипаж. Возница поможет вам собрать вещи.

Руджиери сложил руки за спиной и отвернулся. В моем крошечном кабинете не было окна, но казалось, он отыскал его и смотрел в неведомую даль.

— Ради вас я должен быть здесь. — Он взглянул на меня. — Положение становится опасным, Madame la Reine. Король вступил в сороковой год своей жизни.

— Войны-то нет, — возразила я и положила бархатный кошелек на стол. — А если война начнется, я не отпущу Генриха. Вы знаете это, месье. Не надо меня испытывать.

— Я не позволю себе просто скрыться, — настаивал колдун. — Судите сами: поединки могут случиться и без войны.

— Что вы такое говорите? — воскликнула я. — Уж не намекаете ли, что ваша магия ничего не стоит?

Меня бесило его спокойствие.

— Каждое заклинание, каким бы сильным оно ни было, имеет свои пределы.

По моей спине пробежал холодок.

— Зачем вы меня мучаете? — прошептала я. — Я ведь стараюсь вам помочь.

— А я — вам. По этой причине я не уеду, пока моей жизни не станет угрожать прямая опасность.

Я постаралась, чтобы мои глаза, голос и осанка выражали непреклонность.

— Я — ваша королева. И я приказываю вам покинуть город.

С невиданной грубостью колдун повернулся ко мне спиной и шагнул к двери, но остановился и обернулся. В его глазах промелькнула дьявольская вспышка, запомнившаяся мне еще тридцать лет назад, когда кто-то из толпы бросил в меня камень.

— А я — Козимо Руджиери. Преданный вам, Катерина де Медичи. Я не оставлю вас, пока меня не вынудят это сделать.

Он вышел и тихо притворил дверь.

Несколько дней я не общалась с Руджиери. Его слова и его дерзость мучили меня и в то же время возбуждали беспокойство за него и за Генриха. Мне помогали мои шпионы, которые внимательно наблюдали за королем и кардиналом Лотарингским.

Как-то летней ночью меня разбудил стук в дверь и дрожащий свет. Я сонно пробормотала что-то и отвернула лицо от лампы.

До меня дотронулись кончики пальцев. Я открыла глаза и увидела мадам Гонди. Ее лицо золотилось в свете лампы. На плечи поверх ночной рубашки она накинула шаль.

— Madame la Reine, — позвала она. — Проснитесь. За ним пришли.

Мое тело тотчас пробудилось. Я свесила ноги с кровати и села. Босые ноги не доставали до пола. Мозг не сразу включился в работу.

— В чем дело? — пробормотала я. — Что случилось?

— Офицеры инквизиции. Они послали людей арестовать месье Руджиери. На рассвете, а то и раньше.

Стряхнув остатки сна, я заявила:

— Мне надо пойти к нему и предупредить.

Я знала, что Руджиери никого другого слушать не станет.

Глаза мадам Гонди расширились от ужаса.

— Но, мадам…

— Экипаж, — велела я, — на котором нет королевского герба. Пусть подадут к другой стороне дворца. Потом придете и поможете мне одеться.

Свет от двух ламп экипажа был слишком слаб и не рассеивал темноту безлунной ночи. На улице было тихо, лишь цокали копыта наших лошадей. Мадам Гонди настояла на своем и отправилась вместе со мной. Как и я, она облачилась во все черное и накинула на лицо вуаль.

Путь был недалек: Руджиери жил на улице, выходившей на западную сторону Лувра. Наш экипаж подъехал к ряду трехэтажных узких домов, прижатых один к другому. Возница отыскал нужный номер — восемьдесят третий — и помог мне выйти из экипажа. Я ждала подле него, пока он стучал в дверь — тихо, но настойчиво.

Спустя некоторое время дверь приоткрылась, и перед нами предстала сморщенная старая женщина с непокрытой головой. Пламя свечи осветило ее длинную седую косу.

— Иисус Христос и Мадонна! — прошипела она. — Только бесцеремонные мерзавцы осмеливаются беспокоить приличных людей в такой час.

Я шагнула вперед и подняла вуаль; колеблющееся пламя свечи осветило мое лицо.

— Мне надо увидеть месье Руджиери.

— Ваше величество!

Старуха открыла рот, обнаружив с десяток гнилых зубов. Дверь распахнулась.

Я повернулась к вознице и приказала:

— Оставайся здесь.

Старуха опустилась на колени. Она была так поражена, что могла лишь осенять себя крестным знамением. В левой тощей руке она держала свечу, слишком близко к косе, падавшей ей на грудь. Я наклонилась и от греха подальше осторожно отодвинула косу. Старуха вздрогнула.

— Месье Руджиери спит? — осведомилась я.

Хозяйка испуганно кивнула.

— Не будите его, — попросила я, — просто подведите к его двери.

Я переступила порог. В доме ничто не указывало на присутствие колдуна. Обычные убого меблированные комнаты, стопки книг в кожаных переплетах, некоторые из которых открыты. Из кухни доносился запах баранины, репчатого лука и горящих дров.

Наконец старуха остановилась перед дверью.

— Я постучу, ваше величество?

— Нет, я сама его разбужу. — Я выразительно посмотрела на хозяйку. — Мне нужно поговорить с ним один на один.

От свечи я отказалась. Подождала, пока старуха уйдет, затем вошла в спальню и затворила за собой дверь.

Занавески были задернуты. В комнате было совершенно темно. Я постояла в рассеянности, чувствуя запах мужского тела, розмарина и ладана. Мое воображение рисовало тысячу ужасных вещей, на которые можно наткнуться в спальне колдуна. Тишину нарушало не глубокое сонное сопение, а быстрые приглушенные вздохи. Мой глаз уловил движение, ко мне приблизилась человеческая фигура.

— Господин Козимо? — прошептала я.

— Катрин?

Фигура удалилась. Я слышала скорые шаги, смягченные ковром на полу. Вспыхнула спичка. Руджиери зажег лампу возле кровати.

Спутанные пряди падали ему на лицо, из-под ночной рубашки у ворота выглядывали темные волосы. В дрожащей левой руке колдун сжимал рукоятку обоюдоострого длинного ножа — более короткого варианта рыцарского кинжала.

— Катрин, — повторил он в волнении. — Боже, я мог бы вас убить!

Он положил нож на матрас.

Я быстро заговорила на тосканском наречии, на нашем родном языке.

— Козимо, должна ли я объяснять свой визит?

Астролог молчал, и я добавила:

— Они придут за вами до рассвета.

Он наклонил голову и уставился на ковер, словно читал по нему важное послание. Губы его беззвучно шевелились. Наконец он сказал:

— Я вам понадоблюсь.

— Если останетесь, нам обоим несдобровать, — возразила я. — Что будет со мной, если вас посадят? Или сожгут заживо?

Руджиери впервые поднял на меня глаза, но не ответил.

Я нашарила в складках юбки карман и достала бархатный кошелек, тяжелее, чем тот, первый.

— Возьмите, — попросила я. — На улице вас ожидает лошадь. И держите в тайне, куда едете.

Козимо выставил вперед руку. Я надеялась, что он примет кошелек, но вместо этого он взял меня за руку и притянул к себе.

— Катерина, — пробормотал он мне на ухо. — Вы думаете о себе плохо, а я уверен, что вы лучше всех. Только самое сильное и любящее сердце готово погрузиться в темноту ради тех, кого оно любит.

— Значит, вы и я — родственные души, — заметила я, поднимаясь на цыпочки.

Я прижала губы к его рябой щеке и с удивлением обнаружила, что кожа у него мягкая и теплая.

Козимо провел пальцами по моему лицу.

— Мы встретимся, — пообещал он. — Скоро. Очень скоро.

Он нагнулся и поднял кошелек. Я отвернулась и вышла, не оглядываясь.

Меня провожала старуха со свечой; я прикрыла лицо вуалью, чтобы она не увидела моих слез.

Если Генрих и заметил исчезновение Руджиери, то промолчал. Подозреваю, он испытал облегчение оттого, что я не допустила появления колдуна в инквизиции.

Франсуа де Гиз, выдав племянницу за дофина, вернулся к войне и захватил у короля Филиппа город Тионвиль. Мой кузен Пьеро поехал вместе с ним и пал во время атаки. Его грудь поразила свинцовая пуля, выпущенная из аркебузы. Пьеро истек кровью на руках де Гиза. Добрый католик де Гиз просил его помолиться, чтобы Иисус принял его на Небеса. Пьеро раздраженно ответил:

— Иисус? Какой Иисус? Не пытайтесь обратить меня в мой последний час! Я всего лишь отправляюсь туда, куда и все, умершие до меня.

Я рыдала, когда де Гиз, расстроенный ересью Пьеро, рассказывал мне о смерти обожаемого кузена. В тот момент я осознала, что потеряла всех, кого любила в прошлом: тетю Клариссу, Пьеро. И Руджиери.

Но победа принесла и хорошую новость. Погоревав о кончине жены, королевы Марии, чью попытку восстановить в Англии католицизм быстро устранила ее сводная сестра и наследница Елизавета, король Филипп Испанский, обанкротившийся в результате постоянных войн, наконец-то угомонился и был готов заключить мир. Это внушило Генриху надежду, что он сможет вызволить из испанской тюрьмы своего старого учителя Монморанси.

Филипп предложил следующее: если Генрих не развяжет войну с целью захвата итальянских земель, Франция может оставить себе Кале и другие северные города, а Монморанси получит свободу. Для закрепления этого договора наша тринадцатилетняя дочь Елизавета должна была выйти замуж за Филиппа. Генрих думал над этим месяц и в конце концов согласился.

Я была рада, что главный враг станет теперь нашим другом и больше не будет причин для войны. Его величеству королю Генриху II исполнилось сорок лет.

ГЛАВА 31

Двадцать второго июня 1559 года Елизавета вышла замуж. Венчание проходило в соборе Нотр-Дам. Король Филипп на свадьбу не явился. «Короли Испании, — написал он моему мужу, — к своим женам не едут; жен привозят к ним». Вместо себя он прислал уполномоченного — унылого и пожилого герцога Альбу Фернандо Альвареса де Толедо. Дон Фернандо и его свита прибыли без всякой помпы, в простых черных одеждах. Генрих поначалу возмутился, но посол заверил его, что таков испанский обычай.

Мы вежливо проигнорировали аскетизм испанцев и провели церемонию почти так же роскошно, как и бракосочетание дофина и шотландской королевы Марии. Важная роль была отведена коннетаблю Монморанси. Он совершенно поседел, окостенел с годами и в результате заточения, но светился от радости, что вернулся домой к своему королю.

В брачную ночь я со своими фрейлинами раздела мою нервничавшую дочь. Она улеглась на большую кровать, и я накрыла ее обнаженное тело синими простынями. Мы, дамы, удалились. В спальню отправился герцог Альба, дон Фернандо. Он был одет в черный дублет, одна его штанина была закатана; я увидела тонкую белую икру.

Также пришел король — наблюдать за старинным ритуалом. Дон Фернандо улегся подле нашей дочери, потерся голой ногой о ее ноги, поднялся и покинул комнату. Брак между Елизаветой и королем Филиппом был официально признан.

Последовала неделя празднеств: парады, спектакли, банкеты и маскарады. Мой муж и Монморанси редко разлучались. Начались рыцарские турниры. С мостовой возле дворца Турнель сняли камни, освободив место для проезда лошадей. Специально для знатных гостей по обеим сторонам улицы Сен-Антуан возвели высокие деревянные трибуны и задрапировали их флагами с королевскими гербами Франции и Испании.

Генрих радовался, что старый друг снова рядом, кроме того, его тешила мысль об участии в поединках. Мужу хотелось доказать, что в сорок лет он все такой же атлет, каким был в юности. Задолго до бракосочетания он часами тренировался, сидя верхом на новом великолепном жеребце по прозвищу Le Malheur (Несчастливец), которого подарил на свадьбу бывший враг, герцог Савойский.

Мне тоже недавно стукнуло сорок, и долгие празднества меня утомляли. В первые два дня турниров я не появлялась, дожидалась третьего, когда планировал сразиться его величество.

Второй день турниров выдался сырым, вечер принес ливень, положивший конец уличным развлечениям. В моей спальне было жарко. Несмотря на усталость, я странным образом волновалась и не могла уснуть. Горничная отдернула занавески; я глядела на темный двор и прислушивалась к воде, стучавшей по камням.

Когда дождь наконец прекратился, я задремала и увидела неприятный сон. Я стояла на поле боя и смотрела на заходящее солнце. Поблизости находился человек — темный силуэт на фоне неба. Я отчетливо видела броню на его теле. На шлеме колыхался плюмаж: черные и серые перья.

— Катрин, — позвал он.

Я подбежала к нему.

— Чем вам помочь, месье? Что мне нужно сделать?

И вдруг оказалось, что он уже лежит и что он ранен. Я присела подле него; его накрыла тень, невидимые руки сняли шлем с его головы. И сразу хлынула кровь, под алым ручьем губы человека произнесли одно слово.

— Катрин, — сказал он и умер.

Проснулась я от собственного тихого возгласа. За окном занимался серый рассвет.

В то последнее июньское утро я послала записку королю, прежде чем мы оба успели одеться. Одновременно я пыталась справиться со своим страхом. Ведь мы выкупили жизнь Генриха, разве не так? Но сколько лет было проститутке? Сколько лет нам удалось купить? Мой мозг, обычно такой быстрый, пытался произвести подсчеты, но не справился.

Я написала мужу: «Если ты меня любишь, откажись сегодня от участия в турнире. Я знаю, ты смеешься над такими вещами, но Господь послал мне дурной сон. Возможно, я глупа. Если так, что тебе стоит меня успокоить? Сделай это, и я вечно буду тебе благодарна и никогда ни о чем не попрошу».

В записке я не упомянула о предупреждении астролога Лукаса Гуаричо, о словах Нострадамуса и, уж конечно, о Руджиери. Я послала ее, зная, что Генрих не обратит на нее внимания. В последнее время он гораздо больше времени проводил в компании Гизов, которые планировали деятельность новой французской инквизиции.

Ответ короля пришел через час: «Не волнуйся за меня, дорогая жена. Ты желаешь, чтобы ради тебя я отказался от участия в турнире. Умоляю, если ты меня любишь, оставь свои опасения и поприветствуй меня сегодня. Традиция призывает меня облачиться в одежду цветов своей дамы — черную и белую, но сегодня я надену и твой цвет — зеленый. Он будет возле моего сердца. Вечером, когда я вернусь с победой, подари мне поцелуй. Он станет нашим договором: с этого дня ты отбросишь суеверия и будешь верить в одного Господа. Твой любящий муж и самый преданный слуга Генрих».

Прочитав это, я испугалась, но постаралась себя успокоить: я несла ответственность за свою дочь Елизавету и за ее гостей, да и много других дел требовали моего внимания. Я убедила себя, что мой сон нарушила гроза, отсюда и ночной кошмар.

Всякий раз я повторяла себе это, когда меня охватывала паника. Я спокойно стояла, пока фрейлины застегивали на мне платье из пурпурного дамаста с золотым лифом. Улыбнулась собственному отражению в зеркале и своим помощницам. Постаралась вызвать у себя радость, которую испытала, услышав о перемирии с Филиппом.

Настроив себя таким образом, я смотрела на сияющее юное лицо Елизаветы и забывала о своих страхах. Мое сердце было переполнено любовью.

Пополудни Елизавета и неулыбчивый дон Фернандо проследовали к трибуне в специальную ложу, предназначенную для новобрачных. Остальные члены королевской семьи направились к дворцу Турнель. Один из балконов на втором этаже был обращен к дорожкам, на которых король должен был встретить своих противников.

Когда я поднялась на балкон, меня вновь охватила тревога. Сердце билось так быстро, что я начала задыхаться. Я тихо извинилась перед всеми и прошла через площадку к открытому окну — вдохнуть теплый душный воздух.

Я стояла, схватившись за подоконник, и вдруг периферическим зрением заметила какое-то движение, услышала тихий голос. Я устремилась на звук и увидела крошечный спрятанный от глаз альков.

Там находился Габриель де Монтгомери, капитан шотландских гвардейцев, двадцати девяти лет от роду, высокий и мускулистый, в полном расцвете сил. Темно-каштановые волосы были зачесаны назад, лицо гладко выбрито, так что выделялись чеканные линии щек и подбородка. Он смотрел на молодую женщину, одетую во все белое. Она что-то шептала ему с серьезным видом. Когда я приблизилась, он вскинул голову и встретился со мной взглядом. Глаза у него были виноватые, точно у заговорщика.

Женщина замерла и посмотрела на меня через плечо. Это была Мария. Осторожное выражение ее лица сменилось бесхитростной улыбкой.

— Madame la Reine! — воскликнула она весело. — Я к вам сейчас присоединюсь. Капитан де Монтгомери любезно согласился надеть мои цвета.

«Встреча любовников», — подумала я. Мне стало больно и обидно за сына. Однако я промолчала, лишь улыбнулась в ответ, поздоровалась с капитаном де Монтгомери и вернулась к остальным.

Под звуки фанфар мы заняли места на балконе. Нас приветствовали тысячи людей. На каждой крыше, в каждом окне собрались зрители. Им не терпелось поболеть за короля на рыцарском поединке. Я устроилась между Дианой и дофином. Лицемерная жена уселась по другую сторону от моего сына. Воздух был душен и неподвижен, дамы обмахивались веерами. У Франциска покраснело лицо, он задыхался, и мы с Марией направляли на него свои веера.

Люди не слишком знатные закончили турнир накануне. Сегодняшний день, пятницу, приберегли для высокородной знати и короля. Взревели трубы, и мы поприветствовали герцогов и графов. Всадники закричали «Monjoie!» — боевой клич французских солдат — и галопом помчались по узким проходам, отгороженным низким забором во избежание столкновения лошадей. Мы были так близко к участникам турнира, что шум толпы не мог заглушить топота копыт и треска деревянных заборов при столкновении со стальным воинским облачением. На наши платья и туфли оседали облака пыли.

Спустя несколько часов герольды объявили выход короля. Он выехал из своего павильона на лоснящемся кауром жеребце, покрытом белой, отороченной золотом попоной. Подняв копье, Генрих поздоровался с ревущей толпой. Сердце мое растаяло при виде мужа, такого уверенного, сильного, в позолоченной броне. Я вскочила вместе со всеми и захлопала в ладоши.

Генрих вступил в поединок со своим старым врагом, герцогом Савойским. Королю удалось в первом же заезде сбить противника с коня. Во втором заезде копье герцога ударило короля в грудь и сорвало с седла. Генрих рухнул на землю и с минуту лежал неподвижно. Я вскочила с места. Диана легонько притронулась к моей руке, пытаясь успокоить. И в самом деле, Генрих встал и помахал рукой аплодирующим зрителям. В третьем заезде никто из всадников не упал. Матч закончился ничьей — отличный результат, потому что мой амбициозный супруг не переносил поражений и не имел желания снова биться с герцогом Савойским.

Вторым соперником Генриха был герцог де Гиз. За три заезда Генрих был единожды сбит с седла, как и де Гиз. Таким образом, была зафиксирована еще одна ничья.

Настал вечер. Солнце низко опустилось, и наш балкон, выходивший на запад, нагрелся до чудовищной температуры. Даже Диана, редко потевшая, вынуждена была промокать лоб платком. Я заслонила глаза от ослепительного света и сосредоточила все внимание на зрелище.

Последним противником короля был Габриель де Монтгомери, капитан шотландских гвардейцев. Поскольку это был последний заезд, толпа уменьшилась, и некоторые измученные жарой аристократы начали покидать галерею.

Диана была в элегантном платье из черного бархата и белого атласа — цвета плюмажа на шлеме моего мужа. Попона на лошади короля была выдержана в тех же цветах.

— Будем надеяться, что его величество одержит победу, — прошептала Диана мне на ухо. — Капитан де Монтгомери посмеялся, когда ответил на вызов короля. Ему не терпится сразиться с его величеством. Монтгомери интересно, может ли Генрих на сорок первом году жизни владеть оружием так же хорошо, как он в свои двадцать девять лет.

Я посмотрела на Марию. Она не сводила глаз с Монтгомери и быстро обмахивалась веером. Плюмаж на шлеме капитана был алым, рукава — черными, его копье было окрашено полосками тех же цветов. Я не могла видеть, был ли у него цвет Марии — белый.

Красный — цвет Марса, черный — Сатурна.

«Поединки могут случиться и без войны», — вспомнила я слова Руджиери.

В этот момент к нам присоединился герцог де Немур. Он уже закончил единоборства и явился засвидетельствовать свое уважение дофину и его жене. Прежде чем он мне поклонился, я взяла его за руку и тихо произнесла:

— Его величеству в последнее время нездоровится, а эта жара совсем его доконала. Прошу вас, поговорите с ним. Скажите… нет, попросите, ради его жены, отказаться от последнего поединка и прийти ко мне.

Немур, любезный человек, двумя годами старше моего мужа, низко поклонился и поцеловал мне руку.

— Madame la Reine, без него не вернусь.

Я ждала, затаив дыхание, пока Немур шел до павильона короля. Мой супруг уже сидел на коне. Завидев герцога, Генрих нагнулся, выслушал его и что-то быстро ответил.

Немур помедлил, поклонился и отправился назад один. Мой муж натянул поводья своего красивого Несчастливца и вывел его на место поединка.

Герольды дали сигнал к началу схватки. Я сидела ни жива ни мертва.

— Monjoie! — закричал мой супруг.

Монтгомери издал тот же клич.

Лошади пустились вскачь; когда мужчины столкнулись тяжелым стальным облачением, животные заржали и встали на дыбы. Оба всадника упали. Я молча прижала руку к сердцу. Генрих поднялся на колени, встал и вернулся к лошади, сильно прихрамывая. Грум выбежал из павильона помочь ему, но мой гордый муж его оттолкнул. Монтгомери быстро вскочил на ноги и уже сидел на лошади.

— Простите меня, — раздался чей-то голос.

Оглянувшись, я увидела герцога де Немур.

— Простите меня, Madame la Reine, — повторил он. — Я не сдержал своего обещания. Его величество просил меня передать вам: «Я борюсь из любви к тебе».

Ответить я не могла: слишком была напугана оружием Монтгомери. Металлический наконечник, который надевали на копье, чтобы предотвратить смертельное ранение противника, свалился. Наверняка Монтгомери это заметил, но не вернулся в павильон исправить оплошность, а вывел своего коня на исходную позицию. Оруженосец позади него сообщил о потере наконечника, однако Монтгомери как будто его не услышал.

К тому моменту мой муж, настроенный только на победу, уселся на Несчастливца. Он поднял забрало, утер со лба пот и дал сигнал Монтгомери, что можно продолжать.

Я чувствовала себя так же беспомощно, как во сне: не могла шевельнуться, пропал голос. Генрих опустил забрало и проигнорировал слова оруженосца о том, что следует застегнуть шлем. Монтгомери не слышал — или не хотел слышать — то, что кричал ему его охрипший оруженосец.

Толпа тоже увидела, что на копье нет наконечника. Диана снова положила ладонь мне на руку — теперь уже от страха, — но, как и зрители, молчала. В умирающем свете дня ее белое платье казалось серым.

Король, не дожидаясь звука труб, двинулся вперед.

Я поднялась на ноги. Мир затих, раздавался лишь клич «Monjoie!» и цокот копыт. Монтгомери и Генрих сошлись в единоборстве.

Отделенные друг от друга низким забором, лошади столкнулись мордами и заржали. Вдруг раздался громкий треск: копье Монтгомери разлетелось на мелкие кусочки.

Но Генрих не упал.

Он пьяно зашатался и стал клониться вперед, теряя поводья и слабо хватаясь за шею Несчастливца. Лошадь понесла. Подоспевшие грумы схватили поводья и вывели ее на открытое истоптанное копытами пространство. Седовласый Монморанси выскочил из павильона короля. Он осторожно взял моего мужа за плечи и с помощью подбежавшего Франсуа де Гиза опустил Генриха на землю.

Шотландец Габриель де Монтгомери не был королевским львом, но в тот день выступал за молодую Марию, свою королеву.

Цвета померкли в закатном солнце. На фоне красного неба выступили темные фигуры, стаскивающие облачение с моего неподвижного мужа. С помощью слуги де Гиз снял с короля позолоченный шлем. Тотчас хлынула кровь. Капитан де Монтгомери опустился на колени.

От пронзительных воплей звенело в ушах. Кричали Диана, Франсуа, сотни аристократов, тысячи простолюдинов. Дофин подле меня потерял сознание и повалился вперед. Мария поймала его, лицо ее побелело, как и платье, в котором она была. Я не стала ее обвинять и даже не оказала помощь сыну. Я сбежала с балкона по ступеням на мощеную дорожку.

Черные железные ворота, выходившие на улицу Сен-Антуан, были открыты. Я увидела маленькую мрачную процессию: окровавленный Генрих лежал на носилках, которые держали шотландские гвардейцы. Короля сопровождали старый Монморанси и Франсуа де Гиз. Я протолкнулась к мужу и задохнулась от шока.

Один конец большой деревянной щепки, толщиной в два пальца, проткнул королю правый глаз, а другой ее конец пронзил череп и вышел из виска возле правого уха. В глазном яблоке не видно было ни белка, ни радужной оболочки, лишь темный кровавый сгусток. Еще одна щепка, поменьше, торчала из горла, под челюстью, и крови там было немного.

Я приложила руку мужа к своим губам. Он зашевелился от моего прикосновения и что-то пробормотал. Мое оцепенение сменилось ужасом и надеждой: рана Генриха была серьезна, страдания невероятны, но магия Руджиери подействовала. Король был все еще жив. Он очнулся и махнул рукой, веля опустить носилки на землю. Монморанси взял его снизу за плечи, а Франсуа де Гиз поддерживал голову. Муж тяжело поднялся, как всегда — образец храбрости.

На вторых носилках лежал дофин, который все еще был без сознания. Мария шла рядом, словно призрак. Королевы надевали одежду белого цвета в знак траура. Железные ворота с лязгом за ней захлопнулись.

Наша печальная процессия поднялась по ступеням в давно не использовавшиеся королевские апартаменты. Франциска поместили в отдельные покои, его молодая королева была с ним. Генриха осторожно уложили на кровать и разрезали окровавленную тунику.

На его груди я увидела зеленый платок, промокший от пота и крови. На этом платке я вышила золотом ландыши. Зарыдав, я взяла платок и сунула за пазуху, к сердцу.

Минуло несколько часов. Приехал врач короля месье Шаплен. Он достал из горла Генриха мелкую щепку и осмотрел раненый глаз, раздумывая, сможет ли он удалить большую щепку. Муж не стонал, но не мог удержаться от рвоты. Впоследствии врач объявил, что щепка засела глубоко, и вынуть ее невозможно.

Наступила ночь. Я находилась возле постели короля. Лицо Генриха краснело и распухало, почерневший глаз наливался кровью. Большую часть времени муж был без сознания, но иногда приходил в себя и ласково со мной говорил. Я даже не заметила, что Монморанси и Франсуа де Гиз нас оставили, а их место занял главный инквизитор Карл де Гиз и герцог Савойский.

На рассвете за мной явился Монморанси. У него были серые губы и осунувшееся лицо. Он осторожно взял меня за руки и стал внушать, что мне нужно отдохнуть. Я высвободилась и громко заявила, что не отойду от постели мужа. Мои слова вывели Генриха из сумеречного состояния. Он шепотом попросил меня удалиться. Я послушалась и позволила Монморанси вывести себя из комнаты. В аванзале мы обнялись и вместе зарыдали, позабыв все наши разногласия.

В моих покоях меня поджидала мадам Гонди. Она была уже одета и полна энергии. Я отправила ее за Амбруазом Паре,[26] самым знаменитым французским хирургом. Я верила, что Генрих выживет после операции, если не подхватит инфекцию. Затем я забылась на час и пробудилась от страха.

В середине утра я вернулась в комнату короля; подле него находились Монморанси и Франсуа де Гиз. Правая щека Генриха достигла гротескных размеров. Глаз был перевязан. Врач Шаплен всю ночь дежурил у короля, промывая рану. Результат меня обнадежил: жар у больного спал.

Когда я села у кровати мужа и обратилась к нему по имени, он повернул ко мне лицо. Думаю, он узнал меня, хотя здоровый глаз растерянно блуждал по комнате.

— Молодой капитан, — еле слышно произнес Генрих, и я тотчас поняла, что речь идет о шотландце, нанесшем удар. — Передайте ему, что я его прощаю…

— Капитан Монтгомери сбежал, — сообщил старик Монморанси. — Никто не знает, куда он отправился.

Монморанси кинул на Франсуа де Гиза мрачный взгляд; видно было, что эти люди враждебно относятся друг к другу.

Впоследствии я выяснила, что де Гизы публично обвинили старика в ранении Генриха. Якобы коннетабль отвечал за облачение короля, и на его, мол, совести, что Генрих поднял забрало. Монморанси, судя по всему, очень хотел задать вопросы отсутствующему шотландцу.

— А! — откликнулся король и закрыл здоровый глаз. Слеза выкатилась из него и затекла в ухо. — Диана. Где Диана?

— Мадам де Пуатье в своих апартаментах, — ответил коннетабль. — Она нездорова и просит прощения у вашего величества.

Я взяла Генриха за руку, и он на удивление крепко пожал мою ладонь. Глядя на его длинное мускулистое тело под белыми простынями, я убеждала себя, что он не умрет.

— Зато я здесь. — Голос у меня сорвался, но я взяла себя в руки. — Это я, Катрин.

— Катрин, — пробормотал Генрих. — Ох, Катрин, я все думал, что ты глупа, но нет никого на свете глупее меня. Извини меня. Извини за все…

Склонившись над мужем, я прижалась щекой к его груди. Сердечный ритм напоминал быстрое биение птичьих крыльев. Слезы из моих глаз закапали на постель. Я словно таяла и сливалась с мужем. Казалось, от меня ничего не останется, одно его бешено колотящееся сердце.

— Я ни в чем тебя не виню, — сказала я, — поэтому у тебя нет повода для извинений.

— Как я тебя люблю, — прошептал Генрих и беззвучно заплакал.

Левой рукой он обнял меня за плечи и прижал к себе. В ту минуту я готова была убить за него, с радостью вонзила бы нож в жертву и пролила бы кровь, лишь бы Генрих хотя бы секунду не испытывал боли.

Это был лишь один из моментов. В целом те ужасные дни принесли мне только страдания.

Знаменитый хирург Амбруаз Паре приехал на следующее утро. Даже его поразила страшная рана короля. Она уже загноилась, и у мужа началась лихорадка. Хирург был откровенен: щепка так крепко засела в черепе, что любая попытка удалить ее закончится фатально. Если оставить щепку в ране, начнется инфекция, которая приведет к смерти. То есть спасти короля невозможно.

Я послала Монморанси за дофином, чтобы он попрощался с отцом. Вернулся Монморанси, качая седой головой: Франциск прийти отказался. Тогда я отправилась за ним сама. Марию я застала с каменным лицом в аванзале дофина, а мой сын сидел по-турецки на кровати, стонал, раскачивался и стукался затылком о стену. Я подняла его на ноги и повела к отцу.

Король повернул голову. Взглянув на него, наш сын взвыл: к тому моменту лицо Генриха так распухло, что щека налезла на нос. От забинтованного глаза с торчащей из него щепкой пахло гнилым мясом.

Веки дофина затрепетали, голова поникла; мы с Монморанси едва успели его подхватить. Коннетабль осторожно положил голову Франциска на грудь королю и объявил Генриху, что к нему пришел сын. Заслышав голос старого друга, Генрих открыл глаз и слепо поводил рукой, собираясь обнять Франциска. Когда мальчик пошевелился, Генрих произнес:

— Да благословит тебя Господь, сын мой, да подарит он тебе сил. Они тебе понадобятся, когда ты будешь править.

Услышав это, Франциск снова завыл и потерял сознание. Монморанси и слуга вынесли его из комнаты. Глаз Генриха закрылся, король опять впал в беспамятство. Я дежурила возле постели мужа, упираясь ладонями в матрас, чтобы не упасть.

— Катрин, — позвал мой муж и пошарил рукой, отыскивая мою ладонь.

Прикосновение его было горячим. Я взяла его руку и поцеловала.

— Я здесь. И всегда буду с тобой.

Генрих простонал.

— Обещай мне, — начал он.

— Все, что угодно, — отозвалась я.

Мой голос был обманчиво сильным.

— Обещай, что будешь защищать моих сыновей. Будешь наставлять их. Обещай, что наследники Валуа останутся на троне.

— Клянусь.

Не обращая внимания на тошнотворный запах, я поцеловала его в серые губы — тихонько, осторожно, стараясь не причинить лишней боли.

Король впал в бессознательное состояние, из которого уже не вышел. Я находилась с ним до последнего. Сидела подле его постели в том же самом пурпурном платье, в котором отправилась на турнир. Семь дней он лежал, безмолвный и слепой, не способный издать ни звука.

Десятого июля пополудни его всехристианнейшее величество король Генрих II скончался в Париже во дворце Турнель. Как только врач объявил о смерти, камергер подбежал к окнам — стал раздвигать тяжелые парчовые гардины и отворять окна, выпуская наружу зловоние. Комнату наполнил воздух, пахнущий дождем.

Обычно живые стараются побыстрее избавиться от мертвых. Я прижалась щекой к неподвижной груди Генриха. Доктор Паре снял с постели простыни. Те, кто несли вместе со мной в тот день вахту у постели больного — Франсуа де Гиз, кардинал Лотарингский, герцоги Савойский и Немур, — ушли, чтобы распространить печальную новость. В коридоре сделалось шумно. Я услышала тихий плеск воды и подняла глаза: явились две служанки с тазами, наполненными водой. Они собирались обмыть тело.

— Вон отсюда! — прорычала я, но в этот момент кто-то тронул меня за плечо.

Надо мной возвышалась мадам Гонди. Ее красивое лицо распухло от слез.

— Madame la Reine, — обратилась она ко мне, — вы должны выйти. Умоляю вас. Вы сами заболеете.

— Еще несколько минут, — попросила я. — Не отнимайте его так скоро.

— Мадам. — У нее затряслись губы. — Вы здесь уже шесть часов.

Я поцеловала Генриха в холодную щеку и нежно провела пальцами по его бороде. Только потом позволила увести себя в свои апартаменты. На площадке я остановилась, почувствовав панику.

— Дети! — воскликнула я. — Им нужно сказать. Дофин должен узнать об этом немедленно.

— Им уже известно, — ласково произнесла мадам Гонди. — Несколько часов назад герцог де Гиз и его брат им сообщили.

— Это неправильно, — возразила я. — Им следовало услышать об этом от меня, а не от посторонних.

— Отправляйтесь в свою комнату и отдохните, — посоветовала мадам Гонди. — Я принесу вам что-нибудь поесть.

Несколько дней я отказывалась от еды, да и пила мало. Как-то я поднималась по лестнице, и стены медленно закружились перед глазами. Я задохнулась, повернулась к мадам Гонди и рухнула в темноту.

Проснувшись, я обнаружила, что лежу в постели в ночной рубашке. В открытое окно вплывала июльская жара, на улице смеркалось. Рядом с собой я увидела мадам Гонди и седобородого полного доктора Шаплена. На столике у кровати стояло блюдо с бараниной и вареными яйцами и бокал вина.

— Вы должны поесть и выпить, Madame la Reine, — велел врач, грозя мне пухлым пальцем. — И спать до утра.

Я промолчала. Врач удалился, а я взяла предложенную мне тарелку. Я жевала и глотала баранину, пробовала вино, но не ощущала никакого вкуса. Трапеза была оскорблением: как можно есть, когда Генрих умер, а я жива? Как вообще я могу есть и пить без него?!

Легче было бы предаться горю и забыть обо всем на свете. Однако сквозь охватившую меня тьму прорвался тонкий лучик — мысль о детях. Ради них я поднялась с постели. Мне вдруг отчаянно захотелось рассказать им о последних часах короля и утешить их. Мне понадобилась свежая одежда, и фрейлины быстро засуетились.

Они принесли новое унизанное жемчугом платье из белого дамаста, с высоким накрахмаленным кружевным воротником. Это было изысканное одеяние для вдовствующей французской королевы с подходящей шляпой и вуалью из белого газа. Портниха, без сомнения, трудилась над ним без устали, чтобы закончить к сроку.

Я плюнула на наряд, приказала убрать с глаз долой и потребовала платье из простого черного шелка, которое носила после смерти близнецов. Но не успела я надеть туфли и опустить черную вуаль, как услышала, что из аванзала меня взволнованно зовет Эдуард:

— Maman! Maman, поторопись, быстрее сюда!

Босиком я кинулась в соседнюю комнату и увидела в дверях, ведущих в коридор, своего дорогого восьмилетнего сына. Мальчик был худеньким, долговязым, как и все Валуа, с отцовскими блестящими черными глазами. На лице его читалась паника, на щеках я заметила следы слез.

— Мой родной, — сказала я. — Дитя мое, что случилось?

— Герцог де Гиз и кардинал, — ответил он. — Они намерены встретиться внизу с Франциском. Он должен взять с собой Марию, Карла, Марго и меня. Всех нас собираются увезти. Приказали не говорить тебе. Они хотят пообщаться с Франциском наедине, потому что теперь он король. Я им не доверяю, maman, ведь они — друзья мадам Пуатье.

Эдуард прищурился; даже сейчас он был способен понимать интригу.

Я вцепилась пальцами ему в плечи.

— Когда? Когда вы должны с ними встретиться?

— Сейчас, — сообщил Эдуард. — У западных ворот.

Я схватила сына за руку. Вместе мы выскочили из моих апартаментов и понеслись по винтовой лестнице на первый этаж. На площадке я почти столкнулась с Монморанси. Старик был так потрясен смертью своего господина, что не среагировал на мой стремительный бег по лестнице.

Голосом, лишенным какого-либо выражения, он произнес:

— Я пришел предупредить вас, мадам, что церемония прощания с королем начнется завтра в девять часов. Вам необходимо хорошенько выспаться, ведь последующие дни будут для вас очень долгими.

Монморанси имел в виду траур, который предписывался в таких случаях французским королевам: традиция обязывала меня провести следующие сорок дней во дворце Турнель в затемненной комнате подле забальзамированного тела моего супруга.

Но я поклялась Генриху защитить сыновей.

— Я не могу остаться, — заявила я. — Де Гизы увозят Франциска. Я должна быть с ним.

Старик попятился: его оскорбило непочтение к покойному королю. У меня не было времени вдаваться в подробности. Я взяла Эдуарда за руку, и мы вместе спустились по ступеням и по огромным гулким залам промчались к западному выходу.

Снаружи стоял экипаж. Мрачный кардинал Лотарингский, Карл де Гиз, поддерживал за локоть дофина, помогая ему подняться на высокую подножку кареты. Герцог де Гиз, Мария и двое моих младших детей ждали своей очереди.

В отдалении послышался раскат грома. Франциск, опасавшийся грозы, дернулся и едва не ударился головой о крышу кареты. Холодная капля дождя упала мне на щеку, потом еще одна.

— Франциск! — крикнула я.

Все повернулись в мою сторону. Я постаралась придать своему лицу непринужденное выражение.

— Вот, привела потерявшегося Эдуарда, — пояснила я спокойно, словно это де Гизы послали меня отыскать мальчика. — И я тоже поеду.

Братья де Гиз уставились на меня, но не осмелились ничего возразить. Мария смотрела на меня так, словно я была змеей, которая только что ее ужалила. Впрочем, она быстро вернула самообладание и кивнула. Несмотря на жару, она была прекрасна — сверкающее видение в белом платье.

— Madame la Reine, — обратилась ко мне Мария, — разве вы не останетесь с королем?

Имелся в виду, конечно же, мой покойный муж, но я притворилась, что не поняла, и кивнула на Франциска:

— Именно это я и намерена сделать. Как и обещала его отцу.

Мария промолчала. Герцог де Гиз встал с одной стороны кареты, а его брат кардинал — с другой. Они протянули мне руки.

— Прошу вас, Madame la Reine, — сказал герцог и поклонился.

— Больше я не королева, — провозгласила я. — Теперь наша королева — Мария.

Я держала Эдуарда за руку и ждала, пока Гизы помогут забраться в карету своей племяннице Марии, королеве Франции и Шотландии. Она уселась подле своего мужа Франциска. Затем Гизы повернулись ко мне.

К тому времени дождик превратился в ливень, мостовая намокла, воздух сделался прохладным. Я подумала о тете Клариссе, потрясенной и дрожащей, но твердо решившейся на побег из палаццо Медичи. Я встала босыми ногами на мокрую мостовую и шагнула к карете, удаляясь от Генриха, от своего сердца и от всего, что было в прошлом.