Дьявольское биополе

Я всегда полагал, что интуиция мерцает где — то рядом с интеллектом. И вдруг засомневался. Почему? Да потому что давно заметил, что, например, животные, дураки, писатели и женщины живут главным образом интуицией.

Животные совершают поступки, значит, принимают какие — то интеллектуальные решения. Хорошо, инстинктивные; но для выбора из ряда инстинктивных решений одного верного тоже требуется какое — то сознательное усилие. А как объяснить, что животные определяют в человеке доброту? Потому что живут они не только инстинктами, но и интуицией.

Умный полагается на свой рассудок. Но почему самые умные, когда не помогает рассудок, действуют интуитивно? Почему дурак может угадать то, до чего умному век не додуматься? Почему дураки и юродивые на Руси рекли истину и, бывало, угадывали такое, что и современной ЭВМ не под силу? Не потому ли, что интуиция этих убогих не была стеснена никаким интеллектом?

Писатель, сочиняя роман, не пользуется ни формулами, ни системами, ни расчетами, ни социологическими исследованиями. Пишет, как бог на душу положит. И люди ему верят. Даже умные верят писателю, которые без доказательств ничему не верят.

Женская интуиция поражает тем более. Как семнадцатилетняя девчонка, глупая и необразованная, среди десятка своих ухажеров безошибочно определяет того, кто любит ее истинно? Как мать за тысячу километров чувствует беду у сына? Как жена, сидя дома, узнает, что у мужа на работе что — то случилось? Как женщине удается понимать больше, чем она видит? Вернее, наоборот: как ей удается видеть больше, чем она понимает?

Мне хочется рассказать о встрече с женщиной, ничего не упуская и не утаивая. Главное в работе следователя — разговор с человеком. То есть допрос. Тогда зачем этот разговор засорять моими мыслями, впечатлениями и составлением протокола?

1

— Да — да, войдите!

— Мне нужен следователь Рябинин…

— Я вас вызывал?

— Какое — то недоразумение… Вчера пришел милиционер и вручил повестку.

— Садитесь, дайте ваш паспорт.

— Пожалуйста, но к чему все это?

— Хочу вас допросить.

— Допросить? За что?

— Разве допрашивают за что? Разве это наказание?

— Не наказание, но неприятно. Мы с мамой перепугались.

— Может быть, неприятно, но возникла такая необходимость. Давайте по порядку. Ваша фамилия, имя, отчество?

— Чубасова Нина Максимовна.

— Где родились?

— Здесь, в нашем городе.

— Сколько вам лет?

— Двадцать девять.

— Образование?

— Среднетехническое.

— Где работаете?

— На заводе радиоаппаратуры, регулировщицей.

— Где живете?

— Проспект Труда, дом 168, квартира 7.

— Семейное положение?

— Не замужем, живу с мамой.

— Не судимы?

— Нет.

— Прочтите вот этот текст и распишитесь в том, что вы предупреждены об ответственности за отказ от показаний и за дачу ложных показаний.

— Господи, что это за бумага?

— Протокол допроса.

— Какой протокол?! Я же ничего не знаю.

— Расписывайтесь, расписывайтесь…

— Пожалуйста, но все — таки объясните, почему этот допрос?

— В качестве свидетеля.

— Свидетеля… чего?

— Это мы сейчас выясним.

— Но я ничего не видела: ни воровства, ни убийства, ни автонаезда…

— Нина Максимовна, каждый человек что — нибудь да видит.

— А — а, из — за спирта?

— Какого спирта?

— В кладовой цеха пропало пять литров спирта. Болтали, что кладовщица настойки крепит. Но я даю голову на отсечение…

— Нет, не из — за спирта.

— Еще в доме культуры драку я видела…

— Нет.

— Ну, значит, из — за бумаги, которую мы написали всем домом по поводу гаража во дворе…

— Опять не угадали.

— Тогда не знаю.

— Нина Максимовна, хочу поговорить о жизни.

— Как… о жизни?

— Что поделываете, о чем думаете, как проводите время?..

— Из — за этого и вызвали?

— Да.

— Странно…

— Ничего странного. Вчера я вызвал гражданина спросить, какой он видел сон.

— Зачем?

— Ему приснилось, что якобы совершено весьма оригинальное хищение. Он рассказал об этом приятелю. А через два дня эта кража и верно совершилась. Как это объяснить?

— Так он сам и совершил.

— Нет.

— Тогда приятель.

— Тоже нет.

— А как же?

— Этот сновидец совершенно случайно в электричке краем уха услышал тихий разговор. Точнее, не слышал, а бессознательно улавливал шепот. Ночью же все увидел во сне явственно.

— Воров поймали?

— Да. Он описал приметы шептунов и назвал станцию, где они сошли.

— Интересная у вас работа.

— Вот видите! А вам рассказать про себя не хочется.

— А следователь имеет право вызвать человека повесткой, чтобы выспрашивать про его жизнь?

— Нина Максимовна, она у вас такая неприличная, что и рассказать стыдно?

— С чего вы взяли? У меня все в норме, я человек без комплексов.

— Вот и хорошо. Так как вы проводите время?

— По — разному.

— Все — таки, чем больше занимаетесь?

— Всем понемножку. И в кино хожу, и в театр, но реже. Телевизор, конечно.

— А в дискотеку?

— Раз в год. Отходила свое. Может быть, вас какая — нибудь драка на танцах интересует?

— Нина Максимовна, давайте поговорим так: сперва я задам все свои вопросы, а потом и вы меня спросите. Хорошо?

— Да.

— У вас есть какое — нибудь увлечение?

— Куклы.

— В куклы, что ли, играете?

— Придумываю и шью. У меня их дома штук тридцать.

— А кроме кукол?

— На гитаре играю.

— И хорошо?

— В платный кружок ходила. И пою под гитару.

— Какой же у вас репертуар?

— Не поверите… Песни Высоцкого.

— Да, как — то трудно представить их в женском исполнении.

— В этом весь шарм. Эффект контрастности. Мужественные песни женским голосом.

— Ну, а искусством интересуетесь? Литературой, живописью, музыкой…

— Всем чуть — чуть.

— Бываете в филармонии, в музеях, на выставках?

— Редко.

— Неинтересно?

— Время в дефиците.

— Семьи у вас нет, два выходных дня… Чем же заняты?

— Женщина всегда найдет, куда время деть.

— Куда же?

— Не то, что вы подумали.

— А что я подумал?

— К вашему сведению, мужчины об меня обжигаются…

— К сведению принято.

— Сигарет не курю…

— Хорошо.

— К спиртному не тянет.

— Еще лучше.

— Так что зря вызывали.

— Может быть, у вас какие — нибудь увлечения, склонности, страсти?..

— Склонности… в смысле страсти?

— Ну, можно и так сказать.

— А — а–а… Натяжечка у вас вышла! Я — то, дура, ломаю голову…

— Что вы так?

— Аллергия у меня, аллергия!

— Зачем же кричать?

— Мне, бывает, больничный дают. Например, когда тополиный пух летит. Вот у вас флоксина в вазочке, а мне уже не по себе.

— Переставим вот сюда. У вас аллергия, все понятно.

— Ничего вам не понятно! А мама любит травяной чай.

— И верно, ничего не понятно. У вас аллергия, а мама любит чай…

— Травяной! У нас целый ящик всяких мят, чабрецов и зверобоев.

— Я тоже чай с травами люблю.

— А я с кухни ухожу, когда она их заваривает.

— Мама его пьет небось с конфетами?

— Нет, с кусковым сахаром.

— Надо с медом.

— Почему?

— Тогда ощущение цветущего июльского луга.

— А от сена я прямо дурею.

— И часто бывают эти аллергические приступы?

— Последний раз был… Ага, когда сумочку потеряла, в июне. Пошла от нечего делать в музей живописи. А перед ним тополиная аллея. Пух этот бежит по дорожкам, аж сугробики наметает. Чувствую, сердце заколотилось, слабость… Присела на скамейку. Какая — то старушка сует под нос флакончик с нашатырем, а мне и так дышать нечем. Посидела, превозмогла себя и в музей все — таки проковыляла. Там воздух другой, без запахов и пыли.

— А в чем же вышла натяжечка…

— Вам так преподнесли…

— Что преподнесли?

— Если человек запахов не переносит, может, он дурной травкой интересуется? Наркухой?

— Не знаю.

— Мама давно просит достать для заварки эфедры. Говорят, растет на Иссык — Куле по склонам гор. Пошла я на рынок за картошкой. Там давно приметила мужика с фруктами, из Киргизии ездит. Ну и завела с ним разговор про эфедру. Милиционер тут как тут: «Кто это травкой интересуется?» Адрес мой записал. Глупость какая — то.

— Видимо, милиционер ошибся.

— Конечно. Мне можно идти?

— Нет, Нина Максимовна.

— А что?

— Еще один маленький вопросик…

— Пожалуйста, отвечу.

2

— Вы упомянули про потерянную сумочку… Что за история?

— А — а, весь день был с приключениями. Сперва с этим пухом, а потом в музее сумочку потеряла. Обратилась к администратору. Но никто не возвращал.

— Потеряли, когда вам было плохо?

— Вряд ли. Потом же билет брала, деньги доставала. Скорее всего, в музее обронила. Там же толчея.

— А что было в сумочке?

— Рублей тридцать денег да всякие женские безделушки. И сумочка денег стоила, польская. Флакончик духов «Жозефина». Мама посылала меня в стол находок, да я не пошла. Если украли, то с концами. Не вернешь.

— Так и пропала?

— Слушайте — слушайте. Думаю, брякну — ка на всякий случай в отделение милиции. Вдруг туда принесли. И только стала вертеть диск, как звонок в дверь. Открываю. Стоит молодой человек интеллигентного вида, улыбается и спрашивает: «Не вы ли Нина Чубасова?» Я киваю. «Получите вашу сумочку». Оказалось, он тоже был в Музее живописи и нашел ее на полу.

— Как же узнал ваше имя и адрес?

— В сумочке письмо лежало ко мне от подружки, из дома отдыха, от Светки. На конверте все есть. Он деликатный невероятно. Говорит: «Извините, что я заглянул в нее».

— Где теперь эта сумочка?

— Вот, с ней и хожу.

— Разрешите взглянуть…

— Пожалуйста.

— Как вы ее носили?

— На плече.

— А как же она могла соскочить?

— Вот здесь ремешок оборвался. Мама пришила.

— Возьмите, спасибо. Как выглядел этот молодой человек?

— Ну, выше среднего роста. Темные волосы до плеч. Бородка скобочкой. Тоненькие усики. Черные очки. Симпатичный, хотя глаза узкие.

— Во что одет?

— Куртка коричневой кожи, кремовая рубашка и крестик на короткой цепочке.

— Золотой?

— Да, на нем все натуральное.

— Ну, а брюки?

— Брюки тоже были.

— Какие?

— Песочного цвета, тонкой шерсти.

— Принес сумочку… Что дальше?

— Пошла его проводить.

— Так сразу?

— Согласитесь, что не каждый бы вернул. И не каждый бы принес на квартиру. Чем отблагодарить? Денег не дашь, обидится. Зайти в дом отказался. Ну, я и пошла проводить до метро. Как бы вместо благодарности.

— Он назвался?

— Да, Валерием.

— Что было дальше?

— Проводила — и все.

— Как шли, о чем говорили…

— Ну, шли набережной, болтали. Я уж позабыла… Солнце за порт садилось. Все красное: и облака, и вода, и чайки. Как будто кусок спелого арбуза в полнеба. Ни домов, ни портовых кранов — сплошное зарево. Мы остановились полюбоваться. Помню, он меня спросил, сколько я вижу цветов и оттенков. Сколько… Да один красный. Так ему и сказала. Знаете, он даже обиделся. «Нина, вы слепая». И насчитал двенадцать. Причем каждый оттенок как — то назвал. Я, конечно, удивляюсь. А он глянул на воду, на небо и грустно говорит: «Нина, это все неправда». Я не ответила. Какая там неправда, когда любому видно. У него от этого неба борода порозовела. Думаю, ну и у меня глаза, наверное, красные, как у кролика. А он говорит: «Нина, это неправда, потому что есть пурпур Ольхина». Я помалкиваю. Что такое пурпур знаю, а об этом Ольхине век не слыхала. Тогда он спросил: «Нина, вы хотели бы увидеть пурпур Ольхина?» Я ответила в том смысле, что какой же дурак не хочет увидеть пурпур Ольхина. Ну… Вот про сумочку и все.

— А дальше?

— А дальше уже не про сумочку.

— А про что?

— Дальше вас не касается.

— Почему же?

— Послушайте, я думала, что вы наркоманов ищете. Потом стала думать, что проверяете всякие кражи. Вот и сообщаю: сумку потеряла, мне ее вернули. Все, вопросов нет.

— Нина Максимовна, вопросы есть. Этот Валерий…

— Что он вам дался? Говорю же, что к сумке человек не причастен. Если вы им интересуетесь, то так и скажите.

— Я и вами интересуюсь.

— С какой стати?

— Потому что вы человек.

— Людей навалом, всеми не заинтересуешься.

— Нина Максимовна, в жизни много чего интересного. Но самым интересным я считаю знакомство человека с человеком. А вдруг это тот, кого ждешь всю жизнь.

— Вы говорите про мое знакомство с Валерием?

— И про ваше с Валерием, и про мое с вами.

— Глупости… Вы ждали всю жизнь знакомства со мной?

— По — моему, новых друзей ждешь всегда.

— И меня, что ли?

— Конечно. Поэтому я всегда интересуюсь человеком, кто бы он ни был. Вне зависимости от служебных интересов.

— Запутали вы меня.

— Давайте распутывать.

— Что вас интересует?

— Хочу знать, увидели вы пурпур Ольхина? Или нет?

— Не сразу увидела…

— Почему?

— Сперва были встречи.

— Вот и расскажите.

— Как вас звать?

— Сергей Георгиевич.

— Сергей Георгиевич, это моя личная жизнь…

— Я следователь, и нам с врачами все рассказывают.

— Прямо так и все…

— Буквально вчера на вашем месте сидела двадцатилетняя самоубийца и слезно исповедывалась.

— Как же сидела, если самоубийца?

— Спасли в реанимации. Симпатичная девочка.

— Что ее заставило?

— Смешно сказать — любовь.

— Почему смешно?

— Ну, глупо.

— Почему глупо?

— Кончать жизнь из — за любви? Да влюбленный должен от радости жить три жизни!

— А если неразделенная?

— Ну, тогда две жизни.

— Вы шутите.

— Впрочем, что я вам объясняю… Женщина о любви знает больше каждого мужчины. Например, вы.

— Почему я?

— Сами же намекнули на свою личную жизнь…

— Потому что вы в нее лезете…

— Так уж и лезу?

— Пусть интересуетесь, а я, само собой, обнажаться не хочу.

— Нина Максимовна, ваша личная жизнь… такая неприличная?

— С чего вы взяли?

— Таите…

— Моя личная жизнь, если хотите знать, даже красивая.

— О, тогда скрывать ее тем более грех.

— Я и не скрываю.

— Принес сумочку, проводили… А дальше?

3

— Слушайте, если интересно… Он предложил встретиться.

— Подождите… Только что познакомились и сразу свидание?

— Как познакомились — то? Необыкновенно. И видно, человек хороший.

— Откуда вы узнали, что хороший?

— Много вам найденных сумочек с деньгами возвращают?.. Или ценных вещей? Зонтика дырявого не вернут.

— В моей практике был случай, когда не только найденное, а даже украденное вернули.

— Когда поймали.

— Нет, добровольно. Женщина выскочила в булочную, через дорогу. Вор отомкнул замок, влетел в комнату, расстелил на диване одеяло, побросал в него из шкафа одежду, сгреб в узел и убежал. Идет, а ему чудится писк кошачий из узла. Зашел в подвал, чтобы глянуть, заодно и малоценные вещи бросить. Развернул узел — а в нем запеленутый грудной младенец. Он бегом обратно.

— Ну, тут две большие разницы. Этот от страха, а Валерий от совести.

— Значит, согласились на свидание, потому что человек он хороший?

— Согласилась, потому что познакомились.

— Познакомиться… так трудно?

— Сергей Георгиевич, а где? Ходить на танцы поздновато. В клуб «Кому за тридцать» — рановато, до тридцати годика не хватает. Газетные объявления и всякие электронные свахи я не уважаю.

— А на работе?

— У нас работа для чутких пальцев. Одни девчата. Только начальник цеха парень. Пришел полтора года назад. И холостой, между прочим. Ну, девчата перышки распустили. А он глаз положил на самую замухрышистую, Наташку Кортухину. Лицо — соплицо. И в очках, извините.

— Почему «извините»?

— Вы же в очках. Так вот, все девчата аж закомплексовали. И отправили к нему делегацию.

— Зачем?

— Узнать, почему он выбрал Кортухину.

— Вы… серьезно?

— Да он же нашу жизнь перевернул! Как бы поставил все с ног на голову.

— Ничего не понимаю…

— Сергей Георгиевич, женская психология похитрее, чем у преступников. Как живут незамужние девчата? Красятся польской косметикой. Из последних денег добывают французские духи. Одеваются в «Элеганте». Аэробику и массажи делают в «Грации». А Наташа Кортухина на все это плюет. И вот в цех приходит единственный мужчина и женится на Кортухиной. Это же против всех законов. Выходит, что девчата жили неправильно, одна Наташа правильно.

— Что же он ответил вашей делегации?

— Шуточкой отделался. Девчата, мне, говорит, стандарт в нашей продукции надоел.

— Нина… Разрешите, буду вас так звать, поскольку старше почти вдвое? Вы симпатичная девушка. Вам ли печалиться о знакомствах?

— Эх, Сергей Георгиевич, старше — то вы вдвое, а в этих вопросах тянете слабо. Вот скажите, женщина с мужчиной уравнена?

— Даже слишком.

— Это в работе, в зарплате… А в жизни?

— По — моему, везде.

— Женщина не равна в самом главном — в любви. Она не ухаживает, не объясняется в любви и не делает предложения. Не она выбирает, а ее.

— Это говорит не о неравенстве, а о ее женственности.

— Да? А вы встаньте на место человека, которого выбирают. Как покупают. Как лошадь на базаре или раба в Древнем Риме.

— Ну уж.

— Вам не понять, вы мужчина.

— Хотите сказать, что Валерий вас выбрал?

— Не я же его.

— Итак, он вас выбрал и вы договорились о свидании…

— Да, он сказал, что покажет мне пурпур Ольхина. Я спросила, когда. Валерий усмехнулся и говорит, что меня надо подготовить. Насчет подготовки я не поняла, но промолчала. Вот тогда он намекнул на встречу. Где я пожелаю. Назвала кино. Как раз индийский фильм шел. Он опять усмехнулся. У него усмешка тоненькая, как и его усики. Сперва она мне не нравилась…

— А потом?

— Про потом разговор особый. Валерий предложил пойти на рок — группу «Торшер». Через два дня сходили.

— Подробнее, пожалуйста.

— Ну, я выпялилась по — театральному. А там собрались девочки — мальчики в джинсах и в железных побрякушках. У одного парня на пузе висела металлическая плита с конфорками. Я в этом тяжелом роке, что в высшей математике. Стиль диско люблю, рок — н–ролл, кантри… Наверное, меня гитара испортила. Хотя у нас в кружке тоже из себя поп — музыкантов строят. Рок — романс «Шумел камыш».

— А как был одет Валерий?

— О, не подступись. Кремовые брюки, вельветовый пиджак цвета морского песка и тонкая серебряная цепочка вокруг шеи, на грудь и в кармашек уходит.

— На концерте вы разговаривали?

— Там лязг и шум стоял до небес. Валерий лишь улыбался. А когда вышли, он сказал: «Мир красок тоньше, чем мир звуков». Взял такси и отвез меня домой.

— Вы уже знали, кто он и что он?

— Да, студент последнего курса Академии художеств. Приехал из Новосибирска, снимает комнату.

— Это он сам сказал?

— Я и студенческий билет видела. Сараев Валерий Константинович. А что?

— Просто проверяю свою память. Так, дальше.

— Еще дня через два мы встретились на пляже. Вас, конечно, интересует, как он одет?

— Меня все интересует.

— Плавки и крестик.

— Крестик золотой?

— Он признавал только натуральное.

— Опишите крестик.

— Довольно большой, а в центре лик Христа лучится. Очень красивый. Но плавки еще красивее, все время меняют цвет. На сантиметр голову сдвинешь, и у них уже другой оттенок. Пошел в воду в синих плавках, а вышел в зеленых. На пляже все обалдели. Ну, покупались, а он меня опять проводил до дому. Всегда провожал.

— А домой не пробовал зайти?

— Почему это «пробовал»… Я сама его пригласила через неделю знакомства. Маме он очень понравился.

— Чем?

— В черном костюме, в темно — бордовом галстуке, строгий и отглаженный. С собой принес букет бордовых роз под цвет галстука, бутылку какого — то диковинного коньяка и коробку витых свечей.

— А зачем свечи?

— Сказал, что не может пить кофе без этих… без колебаний бликов.

— Ну и… колебались?

— Да — а, полумрак, по стенам бегают тени, пахнет кофе, воском и розами. Мама сидит ни жива ни мертва. Потом сказала, что будто Христос побывал.

— О чем говорили?

— О полутонах. Так, ни о чем… Валерий сказал про розы, что им далеко до пурпура Ольхина.

— Нина, вы говорите, что он понравился маме… А вам?

— «Понравился» не то слово.

— Что — влюбились?

— Наверное. Раньше со мной такого не было. Я и с парнями не дружила.

— До двадцати девяти лет не дружили ни с одним молодым человеком?

— Это так важно?

— Это интересно. Если не секрет, конечно.

— Какой секрет… Было у меня в жизни всего два красивых случая. Шла по улице, а навстречу парень. Остановился и как бы остолбенел. Смотрит на меня, глаза широченные, на шестикопеечную монету. Спрашиваю, что, мол, с вами, гражданин. Он на полном серьезе заявляет, что я есть та, которую он видел здесь, у арки, вчера, но важно не это, а то, что я есть та, которую он искал всю жизнь. С ума сойти! Я, конечно, расслабла. Да и какая девица не одуреет, если ее искали всю жизнь и вдруг нашли. Три дня он ходил за мной, пушинки сдувал, мороженым кормил. А на четвертый шли мы опять у той арки. Вдруг он замирает, как обесточенный конвейер, и смотрит на девицу шестикопеечными глазами. Извините, говорит мне, вот она та, которую я ждал всю жизнь. И пошел за ней. Как?

— Сумасшедший?

— Ни грамма. Встретил поразившую его девушку, но запомнил плохо. Ходил, искал. Увидел меня, похожую… А потом опять встретил. Неувязка называется.

— Странная неувязка.

— Послушайте мою вторую неувязку. Я уже говорила, что у нас в цехе одни девки. В обед бригадой чаи гоняем. Ну и про женихов треплемся. Без оглядки, стесняться некого. Кто жениха ждет с машиной, кто с квартирой, кто военного, кто с усами… Я же помечтала от души. Говорю, мещанки вы, девки. Будущий муж — то, он кто? Половинка твоей души. Поэтому все должен в тебе угадать и сделать. Наговариваю им, лапшу на уши вешаю. Мол, знакомиться по — простецки не признаю: скажем, спасет меня парень — вот тогда и познакомлюсь. От чего спасет? Хоть от чего, от беды. Чтобы работа у него была романтическая, связанная с опасностью. Чтобы высокий был, выше меня. Чтобы душа была широкая и не жадная. Чтобы бананами меня кормил, я их люблю до дикости; доставал бы где хотел, а кормил бы. Чтобы собака у него была породистая, чтобы мама — старушка сидела в креслице и вязала… Много я разного наплела. Как — то пошли мы с девчатами на поздний сеанс, двухсерийный фильм «Любовь каждую ночь». Возвращаюсь одна. Мне от автобуса с квартал бежать. Вдруг из — за газетного киоска фигура, как привидение. Шляпа прямо на лицо надета. Хватает меня за руку. «Давай сумку, а пикнешь — кровь пущу». А у меня от страха отдать сумку сил нет. И тут идет мимо молодой человек, насвистывает. Увидел нас, остановился и спрашивает: «Девушка, у вас затруднения?» «Шляпа» ему бросает, мол, проваливай своей дорогой. Я как вскрикну. Молодой человек к нам, да «шляпу» пяткой по уху — бандит полетел на землю, перекувыркнулся и убежал. Мой спаситель говорит, что на мне лица нет, что эта «шляпа» может меня караулить и что мне лучше зайти на минутку к нему, тем более, что живет он с мамой рядом. Высокий, симпатичный. Я, конечно, благодарю его за спасение. Пустяки, говорит, привычка, так как работает он в группе захвата. Думаю, боже, все, как в моих бреднях. Спас, высокий, красивый, работа опасная… Конечно, пошла к нему. Вхожу и глазам не верю… Собака, мраморный дог, нас встречает. Старушка — мама в кресле вяжет. На столе целая ваза бананов как бы ждет меня. Что скажете?

— «Алые паруса».

— Ага, натуральные. Только жую я банан, пребываю на седьмом небе и вижу, как седые волосы мамы — старушки сползают на ухо. Я, конечно, уставилась на нее, а старушка как прыснет, сняла парик и оказалась Киркой Пещериковой из нашей бригады.

— Разыграли?

— В чистом виде, со своим братцем. Обиды у меня нет: шутка хорошая и бананов вволю поела. Что — то я разговорилась…

— И забыли Валерия.

— Вы обещали сказать, почему им интересуетесь…

— Чуть попозже. Продолжайте.

— Что продолжать — то? Два месяца дружили, как и все дружат.

— Нина, меня интересует все. Как он себя вел, что делал, о чем говорил… Что он из себя представлял? За что вы его полюбили?

— Господи, задачка — то…

— Слушаю.

4

— Наверное, каждая женщина говорит, что ее мужчина ни на кого не похож. Валерий среди ребят смотрелся, как, скажем, овчарка среди дворняжек. Хотя бы и по внешности. Импортное носить надо умеючи. Идет он в одной майке, а все равно видно, что к этой майке есть у него замшевый костюм. А разговор? Обычно парни про что говорят? Футбол, рок — музыка да выпивка. Валерий рассказывал про цвета и оттенки, про картины и жизнь художников. Обходительный. Не жадный.

— В чем выражалась его нежадность?

— Только намекну, а он уже несет.

— Бананы?

— Почти каждый день ела. Даже зимой.

— Где же брал?

— В ресторане, в аэропорту, знакомый капитан привозил…

— Откуда у студента деньги?

— Во — первых, у него папа профессор в Новосибирске; во — вторых, подхалтуривал он, рисовал в клубах и на заводах. Обещал и меня нарисовать.

— Так, с бананами ясно.

— При чем тут бананы… Валерий способен на любовь.

— Что вы имеете в виду?

— Любовь бывает от души или от натуры. От души она разумная и светлая. От натуры же любовь сильная, дикая, считай, что от зверей идет.

— Какая же лучше?

— Не знаю. Но у Валерия были обе. От души его красота шла.

— Вы имеете в виду интимность?

— Почему… Идем мы, к примеру, по улице. Вдруг Валерий меня хватает и ни слова не говоря затаскивает в такси. Зачем, думаете?

— Просто покататься?

— Водитель спрашивает: «Куда едем?» Валерий отвечает: «Никуда». Водитель оборачивается, глаза шестикопеечные. А Валерий ему врезает: «Старик, мы поцелуемся и выйдем». Захотелось поцеловаться — сел в такси.

— Что же водитель?

— Говорит, целуйтесь, но я тогда включу счетчик простоя. Валерий засмеялся: «Любовь за деньги».

— Заплатил?

— Сколько длится поцелуй? Несколько секунд. Пятерку дал.

— Да, широта.

— Но и дикая любовь, случалось, от натуры. Знаете, кого он считал человеком, способным на настоящую мужскую любовь?

— Наверное, Отелло.

— Джека — Потрошителя.

— Подождите… Это же изувер.

— Знаю. Он насиловал женщину, потом убивал, а потом съедал ее сердце. Вот, говорил Валерий, настоящая любовь.

— И вам было… не страшно?

— Господи, шутил он. А хоть бы и страшно? Меня подружки отговаривали.

— Почему?

— Не пара, говорили. Он, мол, бросит тебя, найдет красивую, образованную, богатую. Пусть потом бросит, но сейчас — то любит.

— Вы так равнодушны к своему будущему?

— А, при чем здесь будущее… Сергей Георгиевич, чем меряется длина жизни?

— Прожитыми годами.

— Нет, не прожитыми годами, а счастливыми днями. Сколько их у, человека было, столько он и прожил. Прошли счастливые дни, то, считай, прошла жизнь. Мне двадцать девять. Календарных. А счастливых? Эти два месяца с Валерием. Не знаю, наберу ли еще два месяца из прошлых лет.

— Тем более обидно: если любимый человек уходит, и вроде бы навсегда…

— А память, а пережитое счастье останется на всю жизнь, как родимое пятно.

— Значит, подружек не послушали.

— Анька Ростовцева мне внушала, что любовь — это красивая выдумка. Допустим. Но в жизни полно разных выдумок. И чем это плохо — красивая выдумка?

— Вы говорите о своей любви… А о его?

— Делали такой опыт… Мужчинам и женщинам завязывали глаза и куда — то отвозили. Нужно было сориентироваться, показать часть света… Почувствовать магнитное поле земли. Так вот женщины это делали во много раз лучше мужчин. Как птицы.

— К чему этот пример?

— Женщины ближе к природе, поэтому и любят сильней.

— Хотите сказать, что вы любите его сильней, чем он вас?

— Наверняка.

— Вас это устраивает?

— Не в гастрономе, обвеса не боюсь.

— Так, допустим, с любовью мы разобрались…

— Сергей Георгиевич, все — таки не пойму, зачем спрашиваете про мою любовь?

— Чтобы знать меру вашей искренности.

— Как это… искренности?

— Правду говорите или нет.

— А что, влюбленные врут?

— Любовь, Нина, не только чувство великое, но и слепое. Если бы вы знали, какие турусы на колесах городят мне жены ради спасения своих мужей…

— Жалеют.

— Мужей. А других? Недавно вел дело: пьяный открыл стрельбу из окна по людям и ранил девочку. Допрашиваю жену. Муж был пьян? Что вы, стакан пива и стакан чая. Разбил стекло дулом ружья? Что вы, открыл форточку, чтобы подышать. Стрелял в прохожих? Что вы, пальнул в голубя на балконе, чтобы не гадил… Мужа ей жалко, а девочку не жалко.

— Мне — то зачем и про что врать? Валерий ни в кого не стрелял.

— Кстати, не было ли у него каких — либо странностей?

— Что за странности?

— Назовем это нестандартным поведением.

— Не знаю, не замечала. Разве… Бывает, что сорвется и убежит, как ошпаренный.

— Чем объяснял?

— Вдохновением. Говорил, что увидел цвет, надо закрепить.

— Где это обычно случалось?

— На улицах, раз в кино убежал…

— А, скажем, в квартире или у вас в гостях?

— Нет.

— Еще что замечали?

— Господи, я следила за ним, что ли?

— Имеются в виду странности, привычки…

— Привычки… Он, например, верил в приметы.

— В какие?

— Главная примета — число семь. Валерий считал его роковым для себя.

— Как это понимать?

— Число семь значит семь разных обстоятельств, которые могут с ним произойти. Я — то смеялась, потому что они, эти обстоятельства, яйца выеденного не стоят.

— Все — таки, какие?

— Первое, ему должен присниться страшный сон: якобы на него наваливается многопудовая медуза черного цвета и ему нечем дышать. Или черный осьминог и душит щупальцами.

— Именно медуза или осьминог?

— Обязательно морское, студенистое и черное. Второе обстоятельство: неотвязный человек с соколиным взглядом, который ему встретится дважды или трижды.

— Это все во сне?

— Нет, наяву, где — нибудь на улице или в транспорте. Третье: казенная бумага с орлом.

— Что за бумага?

— Знаете, я и сама не поняла. Четвертое: ночной звонок судьбы.

— Какой, в дверь или телефонный?

— Я не спрашивала. Пятое: вкрадчивый скрип тормозов. Шестое: каменный холодок в сердце. И седьмое обстоятельство: зеленая звезда на бледно — зеленом небе. Вы улыбаетесь, а Валерий боялся их.

— Но почему?

— Потому что я забыла сказать… Боялся он их не по одному, а всех вместе. Поодиночке и сны страшные ему снились, и звонки ночные были, и тормоза скрипели… Валерий говорил, что в тот день, когда совпадут все эти семь обстоятельств, он погибнет.

— Так… Страшный сон, неотвязный человек, казенная бумага, ночной звонок, скрип тормозов, холодок в сердце и зеленая звезда. Все в один день. И правда, испугаешься. Случаем, не потому ли он уехал, что они совпали?

— Нет, уехал из — за другого…

— Хорошо, к этому мы еще перейдем. Нина, а дома вы у Валерия бывали?

— Не раз.

— Расскажите пожалуйста.

— Тоже с подробностями?

— Непременно.

5

— Валерий снимает однокомнатную квартиру за шестьдесят рублей. Ну, пришла я к нему в первый раз… Что рассказывать — то?

— Опишите квартиру.

— Она меня разочаровала. Думала, что увижу там черта в стуле. А в комнате почти нежилая пустота. Тахтушка стоит да один стул. У окна мольберт и краски. На кухне что — то вроде тумбочки с посудой да крохотный холодильник «Морозко». Какой — то приют безработного.

— Вы по этому поводу что — нибудь сказали?

— Удивилась. Валерий объяснил, что все постороннее, всякая мебель и тряпки рассеивают внимание. Я понимаю, телевизор… Но магнитофон — то можно было бы покрутить.

— Что же, и чаем не угостил?

— Чаем… Пир закатил!

— Стола даже нет, говорите…

— Достал из — за тахты ковер два на три ручной работы. Зажег четыре свечи. Потом сделал курицу в духовке особым способом. Вставляют в куриное нутро бутылку из — под «Пепси» — прожаривается до косточек. А знаете, что мы пили?

— Коньяк «Наполеон»?

— Век никому не угадать… Корейскую водку.

— Разве это такая уж невидаль?

— Еще какая! Что, по — вашему, лежит в бутылке?

— Корень женьшень.

— Змея.

— Как змея?

— Натуральная змейка, которая в этой водке растворяется и придает ей особую ядовитую крепость. Ему моряк привез.

— Бананы моряк привез, водку… Друг, что ли?

— Не знаю, но связи там у Валерия есть.

— Вы упомянули про мольберт… А что на нем — начатая работа?

— Закрыт холстиной. Но после — то я узнала, когда увидела пурпур Ольхина…

— Ну, до этого мы еще дойдем. Вы сказали, что наведывались к Валерию не раз… Что — нибудь странное в квартире или в его домашнем поведении замечали?

— Нет.

— Не спешите, пожалуйста. Подумайте.

— Вопросики у вас… Никаких странностей. Если только вот кнопки…

— Какие кнопки?

— Канцелярские. Дважды я видела, как он собирал кнопки в передней. Сказал, что просыпал их целую коробку, а теперь месяц подбирает.

— Скажите, когда он их собирал: как только вы пришли, в середине вечера или перед уходом?

— Когда пришли. Господи, да разве это странности?

— Вас же удивило.

— Не удивило, а сейчас почему — то вспомнилось.

— Нина, у меня плохо складывается его образ… Что он любил, что читал, о чем мечтал…

— Детективы любил.

— Какие?

— Не поверите, но читал их на английском языке. Обложечки яркие, как после ремонта.

— И за что любил?

— За удачливых героев. Говорил, что не ребята, а супера.

— Супермены?

— Ну да.

— Это он про инспекторов полиции?

— Почему… Про всяких мафиози.

— Ах, вот как…

— Валерий мне эти детективы пересказывал, да я ни одного до конца не дослушала.

— Нина, а кем он хотел быть?

— Художником.

— Я имею в виду не специальность, а личность. Каким человеком?

— Планы у него наполеоновские. Хотел быть свободным телом и духом.

— От чего свободным?

— Говорил, от юдоли. Я плохо все это понимала. Про червяков рассказывал.

— Про каких червяков?

— Про лесных, которые за год на гектаре земли выбрасывают до тридцати тонн земли.

— Ну и что?

— Валерий говорил, что он не хочет копошиться в земле вместе с этими червяками.

— А каким же способом хочет он освободиться телом и духом?

— Само собой, стать великим художником.

— Ну да. Выходит, он стремится к славе?

— Нет. Валерий говорил, что, предложи ему выбор — славу: о нем будут писать, говорить, девушки будут узнавать на улице… Или предложи деньги. Он взял бы деньги.

— Практичный юноша.

— Мудрый. Слава — то пройдет, как электричка. А на деньги можно купить и свободу, и покой, и наслаждение…

— Это вы так думаете?

— Он. А теперь и я.

— Что еще можете сказать о нем как о человеке?

— Юморить Валерий любит.

— Пример можете привести?

— Весь день могу приводить… Как — то заметила у него на скуле синячок. Спрашиваю, откуда. От жизни, говорит. Я, конечно, не врубаюсь. Валерий растолковал: жизнь штука бумерангистая.

— Неплохо.

— Однажды встретили негра… Валерий, знаете, как его поприветствовал? «Каждому цветному — цветной телевизор».

— Еще лучше.

— А в музее встретилась нам дама вот с таким декольте. Валерий заглянул прямо за платье и сказал: «Ой, какая смешная попка».

— Совсем хорошо.

— Вы надсмехаетесь… А у него юморно выходило.

— Нина, по какому адресу он жил?

— Тополиный канал, дом восемь, квартира шесть.

— Извините, я позвоню… Алло! Леденцов? Боря, Тополиный канал, дом восемь, квартира шесть. Да, немедленно. Я буду попозже.

— А вы… кому звонили?

— В уголовный розыск.

— Зачем?

— Чтобы наведались в эту квартиру.

— Валерий же уехал…

— Я так и предполагал.

— Тогда зачем? И почему уголовный розыск?

— Так надо.

— Не хотите сказать?

— Почему же… Чтобы сделать обыск и следить за квартирой.

— Какой… Обыск?

— Обычный.

— Да какое вы имеете право?

— С санкции прокурора.

— Знаем мы вашу санкцию! Привыкли при культе людей хватать.

— Нина, при культе я был мальчишкой.

— Дура я деревянная, соловьем тут распеваю… Господи, чего только не наговорила… Думала, Валерий попал в какую — нибудь беду, так мои слова ему помогут. Больше ни слова!

— Валерий действительно попал в беду.

— В какую?

— Но давно, до встречи с вами.

— В какую, в какую?

— Скажу потом.

— Все, больше не куплюсь! Господи, в первый раз в прокуратуре, вот язык и распустила. Разрешите мне уйти!

— Уйти не разрешаю. Да вы успокойтесь…

— Как успокоиться, когда обманули!

— В чем?

— Сперва полагается сказать, зачем вызвали, а потом уж расспрашивать.

— Нет, так не полагается.

— Дайте мне уйти! Все равно я говорить больше не буду.

— А у меня всего один вопрос.

— А у меня ни одного ответа, дядя!

— Хамить — то к чему?

— Простите, я в цеху работаю.

— Тогда матюгайся, чего уж там, коли в цеху.

— По закону я имею право не отвечать на вопросы?

— Знаешь, кто меня об этом спрашивает? Преступники или люди с нечистой совестью.

— Представьте, я не преступница и совесть у меня чистая.

— Тогда в чем же дело? В том, что я не называю причину допроса? Нина, я же следователь, у меня есть следственная тайна. Но я обещал все выложить в конце разговора. Так в чем же дело, Нина?

— Какой у вас последний вопрос?

— Ты уже обещала об этом рассказать — о пурпуре Ольхина.

— Хорошо… Господи, половину дня сидим. Хотя бы отпустили кофейку выпить.

— А если чайку?

— Хоть чайку.

— Тогда мы попьем здесь. У меня литровый термос и бутерброды.

— Вон какой допрос… Как в гостях, с чаем.

6

— Тебе с лимоном?

— Спасибо, я лимон не употребляю.

— Почему?

— От него учащается дыхание.

— Ну и пусть себе учащается.

— Подумаете, что я вру…

— Нина, я столько лет работаю, что, пожалуй, разгляжу, врет человек от лимона или из — за выгоды.

— А почему вы пошли на такую работу?

— Ну, это еще из детства…

— С детства задумали стать следователем?

— Я вырос в провинциальном послевоенном городке. Кражи, пьянство, дебоши, спекуляция… На танцах в городском саду ежедневные драки с поножовщиной. Наш сосед отравился самогоном. Меня не раз била городская шпана. А годы шли голодные, жили без отца. Мы с матерью подняли большой кусок торфяников. Помню, топором рубили дерн. Посадили картошку. Окучивали, пололи, буквально лелеяли. Любовались, как цветет. Ждали урожая. А сами чего только не ели. Мороженую картошку весной, ходили по окопышам, крапиву, капустную хряпу, дуранду… Ждали, значит, урожая — на всю бы зиму хватило. Приходим в конце августа на поле… Боже, ни кустика. Приехали на трехтонке и все выкопали. Мама как стояла, так и упала на пустую ботву. Вот тогда, там же, на обкраденном поле, я поклялся всю жизнь бороться с преступностью и несправедливостью. Кончил школу, а потом заочно юридический факультет…

— Преступников ненавидите?

— Ненавижу.

— Но ведь у людей бывают ошибки.

— Преступление — это не ошибка, это преступление.

— А если он раскаялся?

— Кто раскаялся, тот уже не преступник.

— В газетах пишут, и по телевизору… Жалеть надо преступников, сочувствовать и помогать.

— О преступниках знаешь кого надо спрашивать? Потерпевших. Людей избитых, покалеченных, обворованных и погибших.

— Мне все преступники кажутся на одно лицо — подстрижены наголо и морды свирепые, с наколками да с фиксами.

— Почему же… Они разные, как и люди. Колбаску — то бери, от нее дыхание не учащается.

— Копченая. Цена такая, что дыхание участится сильнее, чем от лимона.

— Преступников, Нина, я делю на четыре сорта. Первые — это рецидивисты: те, которые, нарушив закон однажды, уже не хотят останавливаться. У них лихая жизнь сделалась второй натурой. Правильно, морды свирепые и острижены наголо. Второй сорт преступников — как бы случайный. Оступившись раз, они больше век этого не сделают. Например, кражу или драку. Третий сорт преступников таков, что народ их преступниками не считает. Они нарушили закон, но как бы не затронули человеческую мораль. Скажем, нарушение техники безопасности, выпуск недоброкачественной продукции… Ну а четвертый сорт преступников — это подростки. Здесь много чего переплетается.

— Сергей Георгиевич, а бывали преступники интересные?

— Чем?

— Ну хоть чем. Романтические.

— От блатной романтики приличного человека воротит.

— Вы же сами сказали, что преступники разные…

— Разные, да неинтересные. Впрочем, бывали случаи весьма оригинальные.

— Расскажите.

— Тебя интересует что — нибудь кровавенькое и с душком, а?

— Я жизненные случаи люблю.

— Сразу разве вспомнишь… Жизненные — то не очень любопытны. Давай подолью горяченького. Вот был у меня такой случай… Возвращается женщина домой из магазина, входит в комнату и видит человека. Лежит на диване. И говорит: гражданочка, дайте скорее сердечного лекарства. Она в страхе и недоумении, мол, кто вы такой и как сюда попали. Но видит, что ему действительно худо. Кто это, по — твоему, был?

— Человек почувствовал себя плохо и зашел в первую попавшуюся квартиру.

— Взломав замок?

— Вор?

— Первый раз в жизни пошел на кражу. От страха ноги подкосились. Кстати, определили микроинфаркт. Женщина вызвала «скорую» и милицию.

— Я бы милицию вызывать не стала.

— Кстати, вот еще подобная история… Женщина с двумя детьми возвращается из отпуска. Входит в квартиру. Мужа нет. Но что такое? Пьяные мужчина и женщина. Первый раз видит их в жизни. Не только пьяные, но и сумасшедшие. Или перепились. Мужчина ее в чем — то убеждает, женщина плачет пьяными слезами. Из их бессвязных речей она поняла, что мужа больше нет. Убили? Выскочила из квартиры, соседи вызвали милицию. Твой покорный слуга выехал на место происшествия. С сиреной мчались, на убийство.

— Что оказалось?

— А что, по — твоему?

— Его дружки гуляли.

— Он научный работник, а эта парочка пропойная.

— Так что они вам сказали?

— Сказали, что не убили, но скоро убьют.

— Я же говорю, что знакомые.

— Даже не встречались. Эта пара, оба бездомные и безработные, залезли в квартиру. Стали искать деньги. В шкафу нашли пачку любовных писем, хозяин квартиры в молодости писал хозяйке. Воровка их даже почитала. Первый раз в жизни читала про такую любовь, а потом немного почитала ответы — еще нежнее. И вдруг они видят — на кухне записка жене от мужа такого банального содержания: мол, извини, разлюбил, ухожу к другой, попроси прощения у детей. Эти пьяницы, особенно она, расстроились, достали из холодильника водку, выпили, прочли все письма, закусили и заплакали… Тут и хозяйка приехала.

— Воры, а люди хорошие…

— С этими выездами на места происшествия много курьезов. Однажды вызвали… К набережной подъехала машина и двое мужчин что — то бросили в реку. Свидетели клялись, что труп. Длинное, тяжелое, обернутое мешковиной. И бросали так, как бросают трупы, — за руки, за ноги. Этих типов тут же задержали. Молчат, как отпетые рецидивисты. Значит, свидетели правду говорят. Река глубокая, ничего не видно. Послали за водолазами. На берегу толпа… Что делать? Убийство?

— Дохлую корову сбросили?

— Откуда в городе дохлая корова? Штангу.

— Какую штангу?

— Спортивный снаряд.

— По пьянке, что ли?

— Тут сложнее. У кладовщика числилась эта штанга. Только место занимала. Он ее списал. А списанное имущество положено уничтожать. Попробуй — ка эту стальную дуру уничтожь. Обернули мешковиной и в реку. Инструкцию соблюли.

— В металлолом бы сдали.

— Кто же примет хорошую неиспорченную вещь?

— Смешные у вас случаи.

— Я же говорил, что преступники разные бывают.

— К нам журналист приезжал насчет шефства над колонией…

— Какое шефство?

— Помочь перевоспитывать. Некоторые девчата переписку затеяли, посылки слали. У Нельки Дуплищевой любовь вроде телесериала. Переписывалась, ездила на свиданку, после освобождения он прибыл к ней, подали заявление в загс. И вдруг ему звоночек телефонный от девицы из бывшей компашки. Он Дуплищеву побоку и к той. Заодно магнитофончик прихватил. На память о благородном Нелькином поступке. «Я включу магнитофон; ты придешь, как дивный сон…»

— Непритязательная твоя Нелька.

— Непритязательная… Я же рассказывала вам про одиночество.

— Знаешь, не верю я в это одиночество.

— Как это не верите?

— За одиночество частенько выдают эгоизм.

— Одна посидишь, вот эгоисткой и заделаешься.

— Наоборот: не эгоизм от одиночества, а одиночество от эгоизма.

— Какая разница.

— Существенная. Истинно одинокий человек стремится к людям. А эгоист стремится только к самому себе.

— Есть у нас в госприемке Кира Водоевич. Мандаринчик! Кожа как у лепестка. Одевается под самый последний стиль. Джинсовых сапожек еще ни у кого нет, а у Кирки уже на ногах. Лосьоны из Парижа. И что она делает?

— А что она делает?

— Ждет.

— Ну, и дождалась?

— Фигушки.

— А чего ждет?

— Сама не знает.

— Поэтому и не дождется.

— Что ж ей прикажете: самой на шею вешаться?

— Личностью надо быть, Нина.

— Как это личностью?

— Есть такая заочная служба знакомств. Знаешь?

— Век не бывала.

— Приходит жаждущая познакомиться и связать с кем — нибудь свою судьбу. С ней беседуют, задают множество вопросов. Потом просят пересесть на диван в другом конце комнаты, чтобы была видна фигура и походка. Все это записывается на видеомагнитофон. То же самое проделывают и с мужчинами. Ну а потом по этим роликам выбираются кандидатуры, вступают друг с другом в переписку и уже знакомятся воочию.

— А если на видике нравился человек, а живьем не понравится?

— Возможны следующие попытки. Но дело не в этом. Мой знакомый психолог провел такой эксперимент: он обратился к двадцати пяти девушкам — инкогнито, разумееся, — с разными просьбами. Например, подошел к одной и сказал, что он приезжий, его обокрали, положение бедственное, и попросил денег. Вторую девушку попросил посидеть один день с его больной матерью. Третьей предложил поехать с отрядом в деревню и помочь старухам. Четвертую агитировал принять участие в ремонте храма. И так далее. Из двадцати пяти молодых женщин откликнулись только две. Вот и ответ на вопрос. Нет в них ни социальной активности, ни гражданственности, ни элементарной отзывчивости. Я на такую женщину век бы не глянул, будь она вся в парижских лосьонах.

— Они в этом не виноваты.

— А кто виноват?

— Не забывайте, что мы выросли в эпоху застоя.

— Хорошо устроились.

— Почему «хорошо устроились»? В застой — то?

— Я вот вырос во времена культа.

— Это, конечно, хуже…

— Теперь модно все валить на эпохи. Культа, волюнтаризма и застоя.

— Я, что ли, этот застой придумала? Газеты пишут.

— Ну а ты лично что думаешь?

— Конечно, и от самого человека зависит…

— Именно. А то говорим так, будто поколение семидесятых росло в самое тяжелое время… А кто рос до революции, время легче было? А время гражданской войны — легче? А время культа личности? А время войны? Да и шестидесятые годы не просты: и кукуруза была, и коров отбирали, и интеллигенции доставалось… Бывают в истории хорошие времена — то? У каждой эпохи свои заморочки.

— Сергей Георгиевич, а почему же тогда?..

— Нина, мы болтаем, а нам еще работать. Доедай.

— Нет — нет. Спасибо за чаек, очень вкусно.

7

— Итак, вы пошли смотреть пурпур Ольхина.

— Мы смотрели несколько раз. Про все рассказывать?

— А сколько?

— Раза три.

— Только эту картину?

— Только ее одну.

— Что, так хороша?

— Картина называется «Закат на море». Впереди несколько плоских камней, а за ними море, горизонт и солнце как бы сливаются в один красный цвет. И верно, пурпур. На мой — то взгляд, все это не ах. Валерию, правда, сказала наоборот. Мол, с ума сойти от этого пурпура. А Валерий смотрит и млеет на глазах. У него даже шея дрожит, как у голодного.

— Но почему только к этой картине? В музее же их тысячи…

— Я и сама удивляюсь. Картина же небольшая. Да я ведь разбираюсь в живописи, что тетя Маша в компьютере.

— Валерий свое пристрастие к этой картине как — то объяснял?

— Однажды он бросил, что на Западе за нее дадут миллион.

— Ах, вот что. И к чему сказал?

— К тому, что в музее народ у нее не толпился.

— Теперь расскажи про последнее посещение…

— Я собиралась на работу. Вдруг телефонный звонок. Восьми еще нет. Думаю, кто в такую рань. Валерка. Голос хриплый, усталый. Спрашивает, могу ли я не пойти на работу. Если предупредить, то могу, а что, спрашиваю, случилось. Оказывается, кончил свой пурпур.

— Почему пурпур?

— Я же говорила, что у него дома стоял прикрытый мольберт.

— Ага, вы пурпуром теперь зовете любую картину.

— Да нет, он делал копию с картины Ольхина «Закат на море».

— Где, в музее?

— Да, работал по утрам. Ему разрешили, как студенту Академии художеств.

— Вам показывал?

— Кто же показывает неоконченное? Ночью кончил и сразу позвонил.

— Нина, какой смысл тебе показывать, если ты не разбираешься?

— Странный вы человек… Я ж ему не чужая.

— Так. Посмотрела?

— Сразу же звякнула на работу, отпросилась и поехала. Валерий как не в себе. Бледный, кофе чашками глушит, молчит…

— Почему?

— Шесть месяцев работал. Любимый художник. Потом, от этой копии что — то там в Академии зависело. Повернул картину к свету и на меня смотрит. А я, честное слово, от души брякнула: «Валерий, да это еще лучше, чем у Ольхина!»

— Так понравилось?

— У Ольхина — то пурпур, но как бы прикрыт дымкой. А тут краски свеженькие, блестят, яркость, точно из арбуза мякость вынули. А он как услыхал, что лучше, чем у Ольхина, помертвел весь да как шарахнет чашку с кофе об пол. Я обомлела, первый раз его таким вижу. Кричит: «Тебе на мясокомбинате студень варить, а не с художниками общаться. Не может быть лучше, чем у Ольхина, — может быть или как у него, или хуже».

Впервые мы поссорились. Как поссорились… Я же понимаю его состояние. Творческая работа.

— Чем все кончилось?

— Валерий говорит, что мы сейчас поедем и сравним. Стал собираться. Но нервничает, какой — то порывистый. Начал бриться. То ли бритва худая, то ли нервничал, но щеку в кустиках оставил. Попросил меня помочь. А я — то откуда умею. Стал показывать. И как — то неудачно взмахнул рукой — бритва задела мою верхнюю губу. Пустяк, вроде укола. Валерий говорит, кровь идет. Даже испугался. Вот видите, еще не зажило. Но шрама не будет.

— А что сделал Валерий?

— Он достал пузырек с какой — то жидкостью. Говорит, примочим, и все пройдет. И еще…

— Ну — ну?

— Валерий опустился на колени и…

— Поцеловал край твоего платья.

— Нет, я была в брюках. Опустился на колени и сказал, что эта моя капля крови соединит нас до гроба.

— Скажи, он всегда брился безопасной бритвой?

— Обычно электрической. У него их две.

— Почему же в этот день взял безопасную?

— Чтобы чище. Электрические бреют грязновато.

— Не понимаю, как безопасной бритвой можно порезать другого человека? Лезвие — то в станке.

— Господи, да всякое бывает. А может и не лезвием, а краем станка; он металлический, из нержавейки.

— Кровь — то перестала идти?

— Чепуха же, царапина. Пузырек на всякий случай Валерий взял. Все — таки кровь сочилась.

— Пользовался примочкой?

— Да, в такси и в музее.

— На такси ехали?

— Как же. Холстик вез и подрамник. Картину — то надо было на что — то повесить. Самое смешное знаете в чем?

— В чем?

— Картину я так и не сравнила.

— Нина, по порядку.

— Приехали, вошли… Этот зальчик, где висит Ольхин, вы представляете?

— Да.

— Он маленький и на отшибе. Будний день. Народу мало. Люди толпятся у полотен больших, известных. Валерий нервничал и все тянул время. Я уж ему сказала, что нечего дрожать. Как получилось, так и получилось. Орел мух не ловит. Давай, показывай, сравним. Валерий установил свой подрамник… Смотрит мне в лицо и говорит: «Опять кровь на губе. Дай — ка я прижгу ее как следует». Вытащил из кармана пузырек, намочил платок и к губе прижал… Тут со мной позор и случился.

— Какой позор?

— Знаете, что я от тополиного пуха дурею… А тут вздохнула — и поплыло все перед глазами. Картины закувыркались. Мне что пурпур, что Сингапур… Отключилась начисто.

— Ничего не помнишь?

— Ничегошеньки. Очнулась только в такси. Валерий отвез меня домой…

— К себе?

— Нет, ко мне. Так его картинку и не сравнила.

— В такси о чем — нибудь говорили?

— Я себя очень плохо чувствовала.

— Но картину можно было посмотреть на второй день…

— Вечером позвонил Валерий… Голос убитый. Слышу, что стряслось какое — то ЧП. Сперва думала, он переживает из — за моего обморока. Валерий же говорит: «Нина, я бездарь». Оказывается, свез он меня домой, а сам вернулся в музей. Открыл свой холст. Люди смотрели, сравнивали, критиковали… Не в его пользу. Валерий сказал, что жизнь ему сейчас не мила, нужно побыть одному. Даже меня видеть не может. Должен немедленно уехать туда, где нет людей. Сказал, что вернется через месяц, утром, на заре. Я увижу его под своими окнами — он будет стоять с розами.

— И уехал?

— Да.

— Так сразу?

— С творческими людьми это бывает. Лучше куда — нибудь съездить, чем запить.

— Как же учеба, вы?…

— Каникулы. А я все поняла. Разлуки тоже нужны. Любовь без разлук, что роды без мук.

— И адреса не оставил?

— Нет.

— Ни позвонить, ни телеграммы дать?

— Всего же месяц.

— Даже не намекнул, где будет? Деревня, город, республика, в конце концов государство…

— Почему же не намекнул. Даже сказал. Устроился в экспедицию.

— Экспедиция какая?

— Высокогорная.

— Чего ищут — то?

— Снежного человека.

— Да, у такой экспедиции адреса, разумеется, быть не может.

— Неделя уже прошла, три недели осталось.

— Нина, когда тебе было плохо, что Валерий делал?

— Ясно что: мне помогал.

— Ты его по телефону об этом спрашивала?

— Он сам рассказал. Сперва испугался, потом закричал. Подбежала старушка, которая следит за залом. Какие — то люди. Они стали заниматься мною, а Валерий припустил за такси.

— А почему не за «скорой помощью»?

— Он же знает мой дурацкий организм… Очухаюсь. Вручил меня маме. А сам поспешил в музей. Картина — то с подрамником там остались…

— Нина, у меня такой вопрос… Вы с ним были близки?

— В смысле отношений?

— Да, в этом смысле.

— Господи, вопросики хватают за носики.

— Можете не отвечать.

— Жили как муж и жена.

— А вопрос о браке не вставал?

— Как же… вставал. Отложили до окончания Академии. Валерий говорил, что закатим свадебное путешествие вокруг Европы. Говоря проще, круиз.

— Нина, вы этому верили?

— А почему мне не верить? Вы все спрашиваете, намекаете… Известно про Валерия что — нибудь?

— Пожалуй, мои вопросы кончились.

— Да, вы обещали сказать, почему меня допрашиваете…

8

— Нина, вы влюбились в плохого человека.

— Кто, Валерий?

— В очень плохого человека.

— Сергей Георгиевич, не смешите меня. Лучше его я парней не встречала. Он добрый…

— За чужой счет.

— Пусть деньги родителей, да ведь не жмет их. Он верный…

— Бросил тебя и уехал.

— На месяц же! Он талантливый…

— Судишь по его копии?

— Он много знает…

— Хорошо информирован.

— Он умный, во всем разбирается…

— У него хорошо подвешен язык.

— У Валерия широкая натура…

— Это не широта натуры, а театральность.

— Театральность тоже красива.

— Нина, в двадцатые годы был такой известный бандит — Ленька Пантелеев. Скажем, намечалась свадьба нэпманов. Ленька Пантелеев посылал им письмо, что прибудет на свадьбу в девятнадцать часов. Нэпманы, конечно, только смеялись. Ровно в девятнадцать ноль — ноль открывалась дверь и входил Ленька Пантелеев. Во фраке, в цилиндре, в перчатках, и говорил что — нибудь этакое: «Вас приветствует свободный художник Пантелеев». И пускал цилиндр по рукам. Женщины клали в него драгоценности, мужчины — бумажники. Потом Ленька подходил к невесте и одаривал ее самым дорогим бриллиантом. И уходил. Еще он посылал денежные переводы студентам Технологического института от свободного художника Леньки Пантелеева. Старушкам раздавал по мешку муки, отчего в народе ходили слухи, что он помогает бедным.

— К чему вы это рассказываете?

— И этот же Ленька Пантелеев мгновенно убивал женщину, если она не снимала золотого кольца. Вырезал семьи, чтобы не оставлять свидетелей. Мог пытать детей, если родители не отдавали спрятанные деньги и драгоценности…

— Мне — то зачем знать про это?

— Нина, люди бывают двуличными.

— Вам — то какое дело до того, какой Валерка? Это моя забота.

— Нина, мне жаль тебя.

— Только подумать… Мама родная на Валеру не нарадуется, а следователь прокуратуры вызвал в кабинет, чтобы предупредить. Допустим, вы своими шпионскими способами откопали что — то в биографии Валерки… И надо сообщать его девушке? Это честно, да?

— Смотря что откопали.

— Мало ли чего бывает в жизни человека… У меня подруга есть. Я знаю, что она встречается с каким — то женатиком. Долго, года три. И все втихаря. А на какой — то праздник меня пригласила и с ним познакомила. У меня глаза на шесть копеек. Николай, муж моей старшей сестры. Что делать, бежать к сестре, докладывать? Значит, испортить жизнь троим? Промолчала. Сестра до сих пор не в курсе.

— Неужели ты считаешь, что неведение предпочтительнее правды?

— Сергей Георгиевич, кому когда от правды бывало лучше? Вот культ разоблачили… И что?

— Больше шансов, что он не повторится.

— Людям не шансы нужны, а счастье.

— Нина, разве счастье возможно без правды?

— Еще как возможно. Сестра моя живет с Николаем, как в орешке. Дачу в садоводстве отгрохали с сауной. А узнала бы? Разводы, разделы.

— Признаться, я ошарашен… Впервые встречаю женщину, которая ничего не хочет знать про своего будущего мужа.

— Вы про бандита Леньку Пантелеева рассказывали… Валера что: людей грабил?

— Нет.

— В цилиндр женские бриллианты сгребал?

— Нет.

— Семьи вырезал?

— Нет.

— Детей пытал?

— Тоже нет.

— Значит, какая — нибудь мелочь. И не портите мне жизнь.

— Нина, а что ты считаешь мелочью?

— Вы сами говорили про сорта преступников… Например, те, которых народ не считает преступниками. Нарушил какие — нибудь правила на заводе, машиной на кого наехал… Да хоть и растрата. От сумы и от тюрьмы не отказывайся.

— Нина, ну а если он из другого сорта, из закоренелых?

— Если бы да кабы.

— Неужели ты думаешь, что прокуратура занимается мелочью?

— Э — э, в газетах пишут, что вы людей сажаете за здорово живешь. Годами зря сидят.

— Ну, Тюбик зря не сидел.

— Какой Тюбик?

— Ну, Валерка — Мазила.

— Какой… мазила?

— Он же Валерка — музейщик, Валерка — иконник, Валерка — крест…

— Почему… он же?

— Клички.

— Зачем клички?

— Потому что он музейный и церковный вор — рецидивист.

— Неправда!

— Нет, правда.

— Докажите!

9

— Вообще — то доказывать не обязан, но я докажу. Так, по порядку. Дай — ка сумочку…

— Пожалуйста.

— Смотри. Ремень был не оборван, а срезан острой бритвой.

— Кем срезан?

— Им, Валерием.

— Зачем, если он сам ее и принес.

— Чтобы с тобой познакомиться.

— Зачем со мной знакомиться?

— Подожди, до этого мы еще дойдем… Ты говорила, что он всегда носил темные очки. Зачем?

— Многие носят.

— Чтобы его не узнали. К таким темным очкам прибавь клееные усики, фальшивую бородку и парик с волосами до плеч. Неужели ты этого не заметила?

— Мне казалось, что они ему, эти бородки, как — то не идут.

— Дальше. На какие деньги он шиковал? Неужели хватило бы родительской помощи?

— А на какие?

— На вырученные от продажи краденых картин и церковной утвари. Кстати, тот крестик на груди похищен из собора.

— Он его почему — то надевал не всегда.

— И покрасоваться хотелось, и боялся — крестик — то в розыске. Дальше. Такой состоятельный человек, а в квартире убого. Почему? Потому что квартира ему нужна лишь на короткое время. Зачем городить комфорт, если не сегодня завтра надо смываться.

— Я предлагала купить большой холодильник…

— Какой там холодильник, если кнопки на полу.

— А при чем тут кнопки?

— Определенное число кнопок рассыпал в передней у порога. Потом их пересчитывал. Если кнопок не хватало, то кто — то приходил и унес их на ботинках. Старый прием.

— Господи…

— Дальше. Ты говорила, что он внезапно уходил. Мол, творческое вдохновение… Не вдохновение, а слежка ему чудилась.

— Слежка… кого?

— Милиции. Валерий в розыске, как и его крестик.

— Что вы говорите…

— Нина, а ведь он тебе рассказывал и про слежку, и про свою судьбу…

— Никогда!

— А про магическую цифру семь?

— Это же так, шутка или суеверие.

— Давай разберем. Роковое совпадение семи обстоятельств. Первое. Страшный сон про черного осьминога с щупальцами… Предчувствие было на грани ожидания. Дневные страхи превращались в ночные кошмары. Дальше. Неотвязный человек с соколиным глазом, который встретится дважды или трижды… Это же сотрудник уголовного розыска.

— Они разве красавцы?

— Нина, под соколиным взглядом он имел в виду не красоту, не соколика, а зоркий взгляд. Что там третье?

— Казенная бумага с орлом.

— Орел — это герб. Казенная бумага… Повестка или постановление на арест. Четвертое, по — моему, ночной звонок судьбы. Ну, это ночной звонок милиции в дверь. И пятое к тому же: вкрадчивый скрип тормозов. Это оперативная машина. Что там шестое?

— Каменный холод в сердце?

— Понятно, страх.

— А как вы объясните седьмое: зеленая звезда на бледно — зеленом небе?

— Это для романтичности. Помните, он не боялся их по одному, а только при совпадении. Выходит, Нина, все семь магических обстоятельств имели в виду одно обстоятельство — арест.

— Боже, какой — то сумасшедший сон…

— Нина, пора просыпаться.

— Но я же видела студенческий билет! Сараев Валерий Константинович…

— Сараев Валерий Константинович, студент Академии художеств, скончался два года назад от гнойного перитонита.

— А кто же… Валерий?

— Куфелкин Валерий Герасимович.

— А кто же он, кто?

— Рецидивист.

— Да откуда он взялся, где родился, где крестился?..

— Родом из Сибири, из небольшого поселка. В свое время кончил Художественно — промышленное училище. Какое — то время работал оформителем. Ну а потом сбился с панталыку. Первая кража, судимость… Так и пошло.

— А родители?

— Отца не было. Мать работала кладовщицей. Говорят, любила выпить.

— А другие родственники есть?

— Брат, но вроде бы тоже спился.

— Вот видите!

— Что я вижу?

— В каких условиях он вырос…

— А, эпоха застоя и культа?

— Парнишка оступился, а его сразу посадили.

— Сразу не посадили, дали условно.

— Отца нет, мать пьет, брат пьет… Вырос в сибирском поселке. Знаю я эти поселки: там или судимые, или пьяницы.

— Занимаюсь расследованием более двадцати лет. Не убийства меня поражают и не крупные хищения, не мафия и не взятки… Все двадцать лет поражает отношение к преступникам. Сочувствие к преступнику и равнодушие к потерпевшему! Я рассказал тебе про рецидивиста… Какая же твоя первая реакция? Он не виноват — условия виноваты.

— А разве условия ни при чем?

— При чем, тысячу раз при чем! Ну а сам — то человек? Пешка в руках других? Раб обстоятельств? Пушинка на ветру? Черт возьми, не было и не может быть жизни, в которой текло бы все гладко! Все и всех можно оправдать!

— Сергей Георгиевич, чего вы так кипятитесь? Забыли, что он для меня человек не посторонний…

— Верно, забыл.

— И еще одно вы забыли. Рецидивист, преступник… Был..

— Как понимать «был»?

— Раньше, когда — то.

— А теперь преступником быть перестал?

— Да, перестал.

— Почему же?

— Встретился со мной.

— Так. Перевоспитала?

— Не перевоспитала, а вы забываете про любовь.

— А что любовь?

— Она меняет человека.

— Да, изменила…

— Зря усмехаетесь… Хотя вам про любовь не понять.

— Почему же?

— Вы старый.

— Во — первых, я не старый. Во — вторых… Ладно, о любви мы еще поговорим.

— Теперь Валерий не способен ни на какие преступления.

— Именно теперь он его и совершил.

— Когда? Мы почти каждый день были вместе.

— А он его совершил вместе с тобой.

— Чушь какая — то…

— И ты ему помогла.

— Вы с ума сошли!

— Куфелкин Валерий Герасимович вместе с тобой похитил из музея картину Ольхина «Закат на море».

10

— Господи, что вы несете…

— Вы вместе украли пурпур Ольхйна.

— Да он там и висит!

— А после отъезда Валеры ты была в музее?

— Нет.

— Картина там больше не висит.

— Какое — то сумасшествие…

— Нина, сообщение о том, что Валерий преступник, по — моему, ты пережила стойко. Но тебя ждет еще более тяжкое открытие.

— Какое? Что я тоже преступница?

— Ты сказала, что я не понимаю в любви… Нина, но ты ведь тоже в ней ничего не понимаешь.

— Я сердцем чувствую.

— Неужели твое сердце ничего не заметило?

— Что?

— Он такой эффектный, красивый, богатый, эрудированный — и выбрал тебя? Художник — простая работница.

— По — вашему, в меня и влюбиться нельзя?

— Извини, я имел в виду не это. Ты сама не раз подчеркивала, что Валерий выше тебя во всех отношениях.

— Для любви это без разницы.

— Нина, он тебя не любит и никогда не любил.

— Знаете что? Если вы сейчас меня объявите сумасшедшей и отправите в психушку, я не удивлюсь. Валерий преступник, я помогла украсть картину, он меня не любит и не любил… Дальше что скажете?

— Не веришь…

— А кому надо верить: своему сердцу или следователю?

— Нина, ты рассказала, как была одна в музее…

— Ну?

— И тебе стало плохо от тополиного пуха. Женщина подходила и предлагала помощь… Это все видел Куфелкин. Он решил с тобой познакомиться.

— Взял бы и подошел. Повод — то есть…

— Ему надо было так познакомиться, чтобы ты ему поверила безоглядно. Например, в его честность.

— Зачем?

— Он срезает сумочку и приносит тебе домой. Доверие завоевано.

— Но зачем?

— Как привязать женщину? Любовью. И Куфелкин затевает многоактную комедию страсти со свечами, цветами и шампанским. Цель достигнута, ты влюбилась.

— Зачем, зачем?

— Чтобы иметь в твоем лице безвольное орудие.

— Для чего?

— Украсть картину Ольхйна.

— Да как же украсть?.. В голове не укладывается.

— Сперва он приготовил копию картины.

— Сам же рисовал. Ходил с перепачканными руками. Значит, он художник?

— Рисовать он не мог по двум причинам… Во — первых, сделать хорошую копию непросто, тоже талант нужен. Во — вторых, чтобы сделать копию, надо было бы с месяц стоять в музее. Куфелкин не мог себе позволить, чтобы его запомнили люди и, главное, служители музея.

— Но я же сама видела копию.

— Куфелкин заказал ее студенту Академии художеств и солидно заплатил.

— В комнате же стоял мольберт…

— Копия готова. Теперь нужна ты. Куфелкин звонит, ты приезжаешь. Он бреется при тебе и режет твою губу.

— Нарочно?

— Да.

— Зачем?

— Предлагает поехать в музей и сравнить картины. Берет якобы кровоостанавливающую жидкость.

— А она… не кровоостанавливающая?

— Нет. Хлороформ или еще что — нибудь сильно одурманивающее.

— Но он прикладывал ее к губе дома.

— Другую. Так… Музей, зал на отшибе, народу мало, Куфелкин говорит, что у тебя на губе якобы опять выступила кровь. Прикладывает платок, смоченный этой жидкостью. Ты теряешь сознание. Он кричит, чтобы привлечь внимание. Старушка — смотрительница и редкие посетители бросаются к тебе, несут на диванчик. За эту минуту Куфелкин подменяет картину. В этих делах он человек ловкий и опытный. Подменив картину, возвращается к тебе. Якобы вызвал такси.

— Правда, вызвал, мы на нем ехали.

— То самое, на котором вы и приехали. Оно вас ждало.

— Что же… подлинная картина в это время была у Валерия?

— Да. И ему следовало бежать. Как можно скорее. Куфелкин вручил вас маме и смылся. Как ты говоришь, искать снежного человека.

— В музее сейчас висит копия?

— Уже через два часа какой — то знаток удивился… Ничего теперь не висит.

— А я… соучастница?

— Нет. Ты же была орудием бессознательным.

— Как же вы меня нашли?

— Через таксиста. Он дом показал.

— Вы хотите сказать, что Валерий познакомился со мной только для того, чтобы использовать?

— Да.

— Почему именно меня?

— Не знаю, вынашивал ли Куфелкин этот план давно или возник, когда он увидел тебя в обмороке от пуха… Во всех случаях ты ему идеально подошла. Тут он не ошибся.

— Эту роль можно было и сыграть.

— Кому?

— У воров же есть свои… Как они… Подельники, что ли.

— Напарница Куфелкина, Верка — джапаниха…

— Почему «джапаниха»?

— На японочку похожа. Верка — джапаниха отбывает срок за ограбление собора, откуда у Куфелкина крестик. Так что работать ему было не с кем.

— Господи — господи…

— Что?

— Какой вы плохой человек…

— Вот так вывод!

— И образованный, и в возрасте, и следователь… А главного в жизни так и не поняли.

— Да ты никак плачешь?

— Говорит о доброте и милосердии… Общество создали. Где же оно, милосердие — то…

— Нина, в чем дело? Почему ревешь?

— Взрослый дядя вызвал молодую женщину… Для чего же? Чтобы доказать, что ее не любят и не любили.

— Я обязан сказать правду.

— А, задавитесь вы своей правдой…

— Нина, успокойся. На — ка платок, вытри лицо.

— Я бы не смогла быть следователем. Разбить жизнь человеку…

— Разве я разбил?

— Вы весь день доказываете, что Валерий подлец и меня не любит. Да кто бы я была, если бы своим подружкам открывала глаза на их мужей и приятелей. Последняя дрянь.

— Ну — ну, успокоилась?

— Да, возьмите платок, спасибо.

— Вот и хорошо.

— Я успокоилась. Но вам не верю.

— Не веришь, что похищена картина?

— Не верю, что он меня не любит.

— Твое дело. Я изложил факты.

— У меня есть другой факт.

— Какой?

— Ночью Валерий звонил.

— Так… Откуда?

— Не скажу.

— Я свяжусь с телефонной станцией и узнаю.

— Из Поморска, с переговорного пункта.

— О чем был разговор?

— А вот про это я уж ни за что не скажу.

— Нина, если в краже картины Ольхина ты была слепым орудием и поэтому ответственности не несешь, то теперь, зная все, отвечаешь за любые преступления.

— А он говорил не о преступлениях.

— О чем же?

— Например, о любви.

— Я рад за тебя. Еще о чем?

— Как мое здоровье, все ли у меня в порядке, нет ли неприятностей…

— Так, еще о чем?

— Сказал, что если все будет в порядке, то через неделю мы увидимся.

— Здесь?

— Нет, в Поморске.

— Он позвонит?

— Сказал, что найдет меня.

— Так… Разреши — ка я пододвину аппарат… Алло, Леденцов? Как обыск? Ничего не дал… Следовало ожидать. Теперь слушай меня внимательно… Тюбик сегодня ночью проверил, вышли мы на его помощницу или нет. Она его успокоила. Но главное в другом… В Поморске хороший музей. Да — да, он хочет выждать недельку и вызвать ее туда. Нет, вариант с рассеченной губой вряд ли он повторит. Что — нибудь новенькое. Да, взять музей под наблюдение. Пока!

11

— Сергей Георгиевич, я вам все сказала… Даю честное слово.

— Верю.

— Значит, вопросов больше нет?

— Нет.

— Я могу идти?

— Вопросов нет, но есть просьба.

— Какая?

— Ты слышала мой разговор с работником уголовного розыска…

— Я устала и больше ничего слышать не хочу.

— Куфелкин замышляет новое преступление с твоим участием. Через неделю он с тобой свяжется. Помоги нам.

— В чем?

— Поймать Куфелкина.

— Вы с ума сошли…

— Обращаюсь к тебе, как к человеку и гражданину.

— Вы так ничего и не поняли… Я же люблю его.

— Вот поэтому и прошу.

— Чтобы я помогала ловить того, кого люблю?

— Именно.

— Вы изувер, если не хуже.

— Нина, учитывая твое состояние, я не обижаюсь.

— Хотя бы фильмы про любовь смотрели…

— Тогда бы что?

— Тогда не предложили бы гнусность.

— А любовь… она что? Единственный свет в окошке?

— Мне жаль вас, Сергей Георгиевич.

— Почему же?

— Не любили вы, если спрашиваете про свет в окошке.

— Нина, я любил и люблю и все — таки спрашиваю: она единственный свет в окошке?

— Кто не любил, тот много потерял.

— Нина, меня тошнит от этой банальщины.

— Банальщина? Да я вычитала в книге, «В мире мудрых мыслей» называется.

— Не любил, значит, много потерял… Правильно. Ну а если никогда в жизни не размышлял, то мало потерял? А если не дружил? А если творчески не работал? А если не воспитывал детей? А если ничего в своей жизни не сделал и не совершил? Если всего этого человек не делал, разве он меньше потерял? Почему же об этом не сожалеют, а вот про любовь даже афоризмы есть в мире мудрых мыслей?

— Творческая работа, поступки, воспитание… Это не каждому дано.

— А про любовь дано каждому?

— Полюбить всякий способен.

— Ага, как пить чай или жевать колбасу.

— Хотя бы и так.

— Тогда твоя любовь — чувство примитивное.

— Сказанули.

— По крайней мере, как ты ее понимаешь.

— Правильно понимаю. Ради любви человек способен на самое хорошее.

— Способен. Но я тебе приведу сотни примеров, когда ради этой любви бросали немощных родителей и малолетних детей, оставляли в беде и предавали, шли на воровство и на убийство…

— Любовь всегда права. И в песне так поется.

— Чепуха! Поверь мне, как следователю. У меня такая работа: решать, кто прав, кто виноват. Любовь редко бывает права.

— Почему же?

— Потому что это чувство. А где чувства, там справедливости не жди. Любовь, кстати, как и ненависть, всегда несправедлива. Потом, знаешь, что я заметил? Любовь бывает всегда за счет чего — то или кого — то.

— Как на базаре, что ли?

— Вот простой пример: молодой человек сажает свою любимую в автобус, оттирая всех плечом и откровенно распихивая.

— Ну, а сложный?

— Есть сорт любви весьма странный. Как это объяснить… Вот человек, который все ненавидит… Живет в злобе. Но такая жизнь тяжела и, в сущности, невыносима. Тогда происходит странный парадокс… Этот человек может сильнейше влюбиться. Почему же? Нравственный побег от собственной злобы. Но это не любовь. Суррогат, формальная в ней потребность, обратная сторона ненависти, реакция на свою же собственную злобу.

— Что — то мудрено.

— Разве ты не встречала женщин, которые так любят своих мужиков, что плюют на весь мир? Не встречала мамаш, готовых ради чада любому в горло вцепиться? Не встречала людей, обожающих собачек — кошечек и поедом евших соседей?

— Я понимаю ваши ходы… Доказываете, что Валерий любит меня якобы суррогатной любовью.

— Этого я доказывать не могу, потому что он тебя вообще не любит.

— Вы что, лежали рядом с нами в постели? Слышали, что он мне шептал на ухо? Чувствовали его руки? Губы?

— Да как можно любимого человека вовлечь в преступление! Как можно задумать другое преступление? Он же знает, что долго или скоро — преступника ловят… Знает, что его подружка Джапаниха сидит. Значит, и тебе уготовил такую же судьбу?

— Зря вы стараетесь. Верю вам, верю. Он вор, преступник, не любит меня… А я люблю. И весь разговор.

— Я тебе еще не все сказал… Из краденого он продает только всякую мелочишку. Ценные картины, уникальные иконы, золото и серебро он копит. Думаешь, для чего?

— Откуда мне знать.

— С награбленным Куфелкин намеревается бежать за границу. Хочет зажить там миллионером.

— Выходит, я стану миллионершей?

— Ты согласна бежать?

— С Валерием куда угодно.

— Да не возьмет он тебя: использует еще на одной краже — и бросит.

— Пусть.

— Как бросил Джапаниху.

— Пусть.

— Нина, у него таких, как ты, были десятки.

— Пусть.

— Он же сломает твою жизнь!

— Пусть.

— Твоя мать выплачет все глаза…

— Пусть.

— Ах, даже так…

— Да, так.

— У тебя не любовь, у тебя похоть!

— Боже, за что же такие муки…

— Ну, опять слезы.

— Я жду ребенка.

— Как?..

— Беременность на третьем месяце.

12

— Да не плачь ты…

— Не могу удержаться…

— Для меня женские слезы тяжелее ругани.

— Сейчас… Вот… Уже не плачу…

— Платок еще от тех слез не просох.

— Сергей Георгиевич, над собой плачу — то…

— Ну, поплакала над собой и хватит.

— Да — да… Бить меня некому…

— Верно, бить тебя некому.

— Все знаю, все понимаю, а поделать с собой ничего не могу.

— Это не только твоя проблема. Знают, что плохо делают, но делают.

— Ведь чувствовала какую — то фальшь…

— В чем?

— В его поведении. Уж слишком… всего было много. Много счастья. Разве бывает много счастья, Сергей Георгиевич?

— Бывает.

— Тогда все в норме?

— Смотря что считать нормой, смотря что считать счастьем…

— А вы знаете, что им считать?

— Мне, Нина, положено знать.

— Как следователю?

— Как человеку, прожившему пятьдесят лет.

— Вы, наверное, все знаете.

— Если бы. Проработав день, покончив с дневными заботами, уже ночью, в тишине, знаешь о чем я себя спрашиваю?

— Не упустить бы какого преступника.

— Спрашиваю, что я за день сделал не так. И нахожу, да не одно, и не два…

— Сергей Георгиевич, про меня тоже… ночью спросите?

— Про тебя я уже сейчас спрашиваю. Правильно ли я говорил с человеком, не понимавшим, что такое счастье?

— До вызова к вам вроде бы знала.

— Я бы учредил должность толкователя, что ли. Объяснять людям, что они счастливы, или как быть счастливым.

— Если счастья нет, то не растолкуешь.

— Дай — ка твой шарфик… Так…

— Что вы делаете?

— Завязываю тебе глаза. Как, ничего не видишь?

— Зачем это?

— Посиди так, посиди… Возьми — ка ручку и распишись.

— Не вижу.

— Попиши, посиди… А теперь пройди до двери. Так, смелее…

— Ой, наткнулась.

— Ладно, иди на место. Ну, стул — то не сбивай.

— Господи, прямо по ноге.

— Развязывай. Так, глянь в окно. Солнышко, небо до звезд, окна блестят, люди улыбаются… Хорошо быть зрячим, а?

— К чему это?

— Объясняю, какое счастье быть здоровым. Разумеется, это только намек на состояние слепого: ты же знаешь, что стоит только открыть глаза… А как тебе объяснить твое же собственное счастливейшее состояние молодости, свободы… Ощущение безмерности жизни и времени, которого у тебя впереди лет сорок… А чувство мира, потому что нет войны…

— Умом я все это понимаю.

— Кто такой — несчастный человек, по — твоему?

— У которого неприятности.

— Нет. Несчастный тот, кто не понял чуда своего существования; тот, кто не понял чуда жизни.

— Все общие слова. Вот кто бы взял да и научил быть счастливой…

— Я научу.

— Ну и как?

— Хочешь быть счастливой — будь.

— Шутите.

— Нисколько. Нина, допустим, тебе предложили два варианта: получить готовый дом или возможность его построить. Что бы ты выбрала?

— Я знаю, как надо ответить: мол, начала бы строить… Но я бы взяла готовый.

— Отсюда и все твои беды.

— Любой незакомплексованный не стал бы корчиться.

— Счастье, Нина, это здание, которое надо построить. Из кирпичиков. Несколько кирпичей я уже назвал: здоровье, свобода, молодость, мир… И, конечно, любовь. Ты ведь не только дом не стала бы возводить, ты и любовь — то взяла бы готовенькую.

— Как это готовенькую?

— Сидишь дома, открывается дверь, входит парень — и все. А дальше пошла сплошная элегантность: свечи, шампанское, бананы, водка со змеей, пурпур… И это любовь? Вместе вы ничего не создали и ничего не выстрадали, не передумали и не помечтали… Впрочем, ты даже ничего о нем не знаешь.

— По — вашему, с шалаша начинать?

— Именно.

— Старомодно. Теперь приданое дают, подавиться можно.

— Ну, и счастливы они, с приданым — то? Каждая третья семья распадается.

— У меня и распадаться нечему.

— Если оставила ребенка, то у тебя тоже будет семья.

— Ребенок без отца…

— Ты же говоришь, что любишь Валерия? Тогда жди его, носи передачи, сообщи о ребенке… Это не пурпур, но это и есть любовь.

— Какие же передачи? Он же еще на свободе…

— Поймаем, это дело времени.

— Сколько ему дадут?

— Не знаю, грехов много. Максимальное наказание — пятнадцать лет…

— А простить могут?

— За что простить — то?

— Ребенок будет у него…

— Ребенок будет у тебя. А ты ему кто?

— Сергей Георгиевич, а с заключенными браки разрешают?

— Да, случается.

— Из — за ребенка ему хоть срок скостят?

— Нина, несколько крупных краж, наверное, на сотни тысяч. Ценности неизвестно где. Профессиональный хитрый преступник, намеревается бежать за границу — Где повод смягчить наказание?

— Другим — то смягчают. Теперь милосердие.

— Другим есть за что.

— Сергей Георгиевич, а разве бывают такие люди, у которых ничего хорошего нет?

— Что у него хорошее, что?

— Если я назову, то ему зачтется?

— Смягчают вину не хороший характер или любовь, скажем, к детям, а обстоятельства, указанные в законе.

— Какие?

— Вот что смягчит вину, и существенно… Если Куфелкин явится с повинной и вернет украденное.

— Сергей Георгиевич, я что — то хочу вам сказать…

— По — моему, ты все время что — то говоришь.

— Очень серьезное.

— Слушаю.

— Дайте дух перевести…

— Тебе не плохо?

— Да нет, я решиться не могу.

— Я подожду.

13

— Говорите, Валерий рецидивист… Кражи на нем висят. Да и я про него плела без зазрения совести. А вы знаете, что он конфеты любит?

— Какие конфеты?

— Самые простенькие. Например, «Школьницу» за рубль шестьдесят.

— Это ты к чему?

— Не только бананы и шампанское. А знаете, кошек обожает. Как — то принес котенка, у мальчишек отобрал. Только усы да брови торчат, до того маленький, рыженький. Носик красный, ушки розовые и ходить не может, его заносит; есть не умеет, пришлось учить мордой в молоко. Он и сейчас у меня живет.

— Ну и что?

— Однажды были мы в магазине… Валерка увидел, как старушка брала двести граммов колбасы. Да еще просила порезать. Ну кто теперь вареную дешевую колбасу берет по двести граммов? И в килограмме — то мяса не отыщешь. Что сделал Валерка? Она оставила на столе свою торбочку и пошла за свеклой. За одной штучкой, между прочим. Валерка потихоньку ей в торбу палку копченой кооперативной колбасы и запихал.

— Так, интересно.

— Он плакать любит.

— От чего?

— От много чего. В кино может заплакать на индийском фильме. Как — то деда увидал, которому улицу было не перейти, перевел, а глаза, вижу, на мокром месте. Приснится что — нибудь тяжелое, проснется и заплачет. Страшно, когда плачет мужчина.

— Видимо, нервы.

— А однажды сказал, что опостылело ему все, бросить бы и уехать на жительство в деревню.

— Что опостылело?

— Наверное, живопись. Сергей Георгиевич, я, может, и глупая, но сердцу своему верю… Любовь это, не любовь, но душа его ко мне повернута.

— Нина, это и есть то серьезное?

— Валерий не только вор, он и добрый,

— Все, что ты хотела сказать?

— Нет. Сергей Георгиевич, я от вас утаила один факт…

— Какой? Смелее — смелее.

— Сегодня пятница… В воскресенье Валерий ждет меня в Поморске.

— Это он по телефону сказал?

— Да, когда звонил ночью.

— Зачем ждет?

— Об этом разговора не было.

— Где ждет, во сколько?

— Если скажу, то что?

— Как что?.. Сама понимаешь.

— Ага, поедете и арестуете.

— Моя обязанность.

— А я?

— Мы же говорили… Если любишь, то будешь ждать.

— Пятнадцать лет? После того, как я помогла его арестовать? Да он меня проклянет, и правильно сделает.

— Но ведь ты для чего — то мне сообщила о предстоящем свидании?

— Думаете, для того, чтобы ваши сотрудники поехали вместо меня? Нет, Сергей Георгиевич, обижайтесь на меня, арестовывайте, режьте на куски, но я никогда Валерия не выдам. Да меня любой суд оправдает. Еще чего: собственноручно сажать отца будущего ребенка.

— Нина, но у меня есть и другие средства найти Куфелкина в Поморске.

— Без меня никак не найдете. А если будете за мной следить, то я не поеду.

— Как ты узнаешь, будем следить или нет?

— А я с вами договорюсь.

— О чем?

— О том, что я поеду одна в Поморск и привезу Куфелкина.

— Куда привезешь?

— Сюда, к вам.

— Ты, оказывается, умеешь острить.

— Я серьезно. Только вы дадите слово, что за мной следить никто не будет и ничего предпринимать пока не станете.

— Никаких слов давать не намерен.

— Почему?

— Ей — богу, детский сад… Ты же только сейчас говорила, что ловить отца своего ребенка не будешь?

— Разве я ловить поеду? Уговаривать явиться с повинной. Придет сам, добровольно, принесет все иконы и картины, и пурпур Ольхина… Смотришь, скостят срок. Суд не на осуд, а на рассуд.

— Нина, для тридцатилетней женщины это слишком наивно.

— Вы не верите, что так сделаю? Я дам честное слово. А мое слово верное, все в цехе подтвердят. Я могу запутаться, но уж если что знаю твердо, то на том и закаменею.

— Ты хочешь, чтобы надо мной весь город хохотал? Послал девчонку за преступником, который находится во всесоюзном розыске…

— Эх, Сергей Георгиевич, замах у вас верстовой, а шаг метровый.

— В каком смысле?

— Умный вы человек, обо всем судите. Про любовь много хорошего сказали, про смысл жизни, про счастье из кирпичиков… Глаза мне завязывали. Знаете, я вас сравнивала. Инженер знакомый на заводе есть… Примерно ваших лет. Автолюбитель, машину свою имеет. Ни поговорить с ним, ни поспорить. Про запчасти думает да про покрышки. Каждую свободную минутку выскакивает на улицу и эту машину поглаживает. Я сравнивала… Дядя Костя на нашей лестничной площадке живет, тоже ваших лет — в домино играет и телевизор смотрит. Я сравнивала… Ученого знаю, специалист по всем западным литературам, тоже ваших лет. Травы, массажи, сауны, голодания… Одного кефира может с голодухи четыре бутылки выдуть, и говорить, кроме как о своем здоровье, он ни о чем не будет. Сравнивала я, сравнивала, и досравнивалась.

— Нина, рассуди здраво. Допустим, поедешь к нему… Неужели ты веришь, что человек, совершивший несколько краж, скопивший ценности и навостривший лыжи за границу, послушает случайную очередную знакомую и придет с повинной? Чепуха!

— Сергей Георгиевич, вы про любовь, конечно, много знаете, да не все.

— Разумеется, не все.

— Про страдание забыли.

— Знаю — знаю, любовь связана со страданиями.

— Нет, не то. Вот юг многие любят: море, тепло, отдых… А сердцем к этим пляжам не прикипают, сердцем прикипают к северу, к землям тяжким и убогим. Потому что на этих землях страдали.

— Ну уж.

— Мать почему плохого ребенка любит сильнее, чем хорошего? Жалеет. Она с ним исстрадалась. Худых мужей любят больше, потому что с ними исстрадались.

— Сомневаюсь.

— Чем больше от кого — то страдают, тем сильнее любят.

— К чему ты клонишь?

— Вы про Валерия нагнетали… Преступник, бабник, такой — сякой… А вышло наоборот: чем больше говорили про него худого, тем больше я жалела. Теперь я ради его спасения на все пойду. Больше ведь некому.

— Почему же некому…

— Вы против него, милиция против, суд против… А кто же за него?

— Адвокат.

— Адвокат в суде. А кто сейчас поедет уговаривать идти с повинной?

— Да не послушает он тебя, черт возьми!

— Нет, послушает.

— Откуда такая уверенность?

— Я же говорила, что он жалостливый…

— Что же воровал и никого не жалел?

— Это в музеях, как бы ни у кого… А людей он не обижал.

— Логика! Если жалел кошек и старушек, то явится с повинной?

— Если жалел кошек и старушек, то своего будущего ребенка тем более.

— Он… знает?

— Сообщила по телефону.

— И что он?

— Сказал, чтобы я немедленно приезжала.

— А звонил все — таки зачем?

— После вашей информации уже знаю, зачем… Расспрашивал, что да как. Но только услышал про ребенка, про все забыл. Приезжай, кричит.

— И все — таки, Нина, не могу я пойти на такой риск.

— Сергей Георгиевич, я упустила… Когда услышал про ребенка, то он всхлипнул.

— Сентиментальный.

— Не сентиментальный, а несчастный. Что в этих драгоценностях? Ни семьи у него, ни дома.

— Возможно.

— Сергей Георгиевич, на вашей рискованной работе вы боитесь рискнуть?

— Дай мне подумать…

— Господи, я — то большим рискую.

— Помолчи.

— Вы уже десять минут ходите по кабинету…

— Хорошо, а если все — таки он не согласится? Должны мы такой вариант допустить…

— Тогда, значит, вы правы. Тогда он подлец.

— Тогда — тогда. Ну и что тогда?

— Тогда ловите.

— Ты его спугнешь.

— А то он сейчас не знает, что его ловят.

— Так — так.

— Опять вы ходите…

— Может, и верно попробовать?

— Если во мне сомневаетесь, то может цех поручиться.

— В воскресенье, говоришь…

— Сергей Георгиевич, только дайте мне честное слово, что со мной тайно никто не поедет и до моего возвращения вы ничего не предпримете.

— Разумеется, даю.

— И телефончик ваш на всякий случай напишите.

— Вот.

— Ну, и пожелайте успеха.

— Нина, ты осторожнее.

— Сергей Георгиевич, за меня не беспокойтесь.

— Да ты никак опять плачешь?

— Само собой вышло… Из — за своей жизни. Верно мама говорит: век протянется — всего достанется.

— Ну — ну, бодрей!

— У меня теперь и к вам тоже любовь…

— В каком смысле?

— По моей теории… Исстрадалась я за день с вами.

— Вернешься, мы еще поговорим обо всем на свете.

— До свидания, Сергей Георгиевич.

— Успеха тебе. Позвони, если будет возможность.

Ушла… Алло, Леденцов? Боря, опергруппу в Поморск отмени. Нет — нет, ничего не надо. Мне Куфелкина привезут. Нет, не Поморское УВД. Потом расскажу. Когда его привезут. Если привезут…