Дзен в искусстве стрельбы из лука

Все это кажется ясным и бесспорным — и все-таки много возражений, прежде всего в отношении мира людей (в принципе, только в этом отношении) . Если бы он не находился в столь трудном положении, зачем бы нужен был дзэн? Зачем эта тяжелая работа над самим собой, зачем устанавливать связь с сердцевиной бытия? На этом месте рефлексия дает сбой. Она не способна осветить тьму.

Но тем яснее, что в своем развитии мистический опыт обретает все более четкую структуру: на место сущего при погруженном сосредоточении заступает ничто [пустота] и точно так же место ничто занимает сущее.

Пока однажды при осуществлении этого опыта (в котором из нечто переходят в ничто, а из ничто в нечто) не наступает просветление: ничто есть непосредственно космос. Это непосредственно бытие сущего — и не оно, это непосредственно ничто [пустота] — и не оно.

Это здесь — и не здесь, это вещь в ее самости — и опять же не она. То есть каждая отдельная вещь есть проявление ничто — и не-прояв-ление.

Неужели это есть истина, неужели все так просто? Так просто, что по сравнению с этим пантеистическое толкование кажется (хотя и ошибочно) сложным?

Значит, именно ради этого человек всю жизнь старался дойти до того, что столь просто?! Да, но к этому надо прийти, хотя эта Истина действительно как на ладони. В ее абсолютной истинности сомнений нет. Это видно в видении невидимого, в знании незнаемого.

Тот, кто приобрел опыт просветления (в котором ничто [пустота] освещает само себя), больше уже не понимает даже смысла вопросов, заданных исключительно из любопытства, чисто теоретически: почему ничто есть сущность сущего, как из ничто получается нечто? (Как из нечто получается ничто — известно из практики.) Это сохраняется при отказе от любой умозрительности. Чем менее сложным становится опыт, тем лучше. Так что мы снова возвращаемся к тому же самому: позволить всему быть таким, каково оно есть; не думать, что нужно добавлять что-либо от себя.

Дзэн-буддист открыт для всего (и не связан догмами), в том числе и для науки. Также он не отрицает рацио вообще — видимо, оно играет определенную роль и в мистических сферах.

Но даже при самых обычных обстоятельствах у него чрезвычайно богатая, духовно наполненная жизнь. По-другому он не может. Ведь он уже не живет своей жизнью, он и есть жизнь в ее самом внешнем проявлении — он снова вне своей самости. Не его несут, а он несет все, что есть, не неся этого. Каждый момент имеет для него ценность вечности. Он целиком и полностью живет в настоящем, в данный момент, не во вчера и не в завтра — но все-таки в них, поскольку это окантовка человеческого бытия, временного и преходящего.

Практика дзэн-буддизма

Становление ученика дзэн

Путь тренировки

Упражнения — с самого низа

Расслабление

Просветление, возрождение, природа Будды

Радость за других и сострадание

Боязнь слов

Общение со всем сущим

Понимание священников дзэн

Дзэн-буддист в мире, жизни и быту

Становление ученика дзэн

При введении в дзэн-буддизм ученик получает самые простейшие бытовые указания, требования к нему повышаются очень постепенно, в ходе многолетних упражнений.

Вначале глубинного сосредоточения достичь практически невозможно. Путь к нему, подготовленный медитацией, не должен осложняться несвоевременными нагрузками.

Предпосылка только одна: коан. (Коаны не выдумывают, это выражение уже существующего опыта, они парадоксально-непрозрачны, поэтому сами по себе опыта не дают.)

Так как во время поиска ответов на коаны сомнению подвергается все, что когда-либо имело значение (даже существование Будды!), в ученике растут беспокойство и даже некоторое неудовольствие. Ведь в конце концов во время упражнений не остается даже «я, который сомневается». В процессе освобождения от окружающего мира все как будто стерто и стиснуто.

Остается только одно: коан. Происходит только одно: обдумывание.

Но постепенно ученик осознает неплодотворность своих усилий и своей позиции. Таким способом решения не найти. Он отказывается (постепенно или внезапно) от напряженных размышлений и бессмысленных раздумий, так что в поле духовного зрения остается лишь коан. Существует только коан, больше уже нет «меня, который ищет ответ».

Это состояние поддерживается правильным дыханием.

Между тем мастер со свойственным ему удивительным знанием души контролирует поведение ученика. Ученик слепо в него верит (неважно, признал мастер его достижения на этом долгом и трудном пути или нет).

Благодаря коану ученик меняется и видит совсем новую картину мира. Это изменение проявляется в повседневной жизни, в жестах, в поведении, в произведениях искусства и так далее.

При этом обновлении снова приходит в движение до сих пор сдерживаемое обдумывание: ученик подводит итоги и хочет во многом разобраться. Он пытается истолковать, например, проявления и действительность, конечность и изменчивость, неизменность и вечность, субъект и объект действия.

В этот процесс мастер уже не вмешивается. Он производит впечатление человека духовно высокомерного и исходит из того, что медитативная практика отключает мышление. Конечно, мышление не нужно отбрасывать вообще, но на этой стадии больше подходит другое средство, защищающее от преувеличенной умозрительности: постепенное освобождение от своей самости, которое составляет основу дзэн-буддийского расслабления. Оно не снисходит на адепта просто так, его следует изучать терпеливо, иногда упражнения могут оказаться довольно болезненными. Ученик должен дойти до такого состояния, чтобы больше не задавать вопросов и не сомневаться, не рассчитывать и не спорить, не надеяться и не впадать в отчаяние, а преисполниться доверия и позволить нести себя от одного мгновения к другому.

Чтобы познать сатори, для адепта особенно важно научиться освобождаться от своей самости.

Если он познал сатори, то нужно пройти еще одну проверку — жизнью. Тогда появятся новые цели, новые события и определенное осознание «ведения души».

Так, например, становится понятно, что сам по себе мистический экстаз (если к нему не добавить серьезные вопросы о плодотворности жизни) ведет только к индивидуальному освобождению*.

* Индивидуальное освобождение понимается как окончательная цель в буддизме Хинаяны, в традиции же Махаяны, к которой относит себя дзэн, индивидуальное освобождение (нирвана) считается отступлением, так как в этом случае забывается спасение всех живых существ. Идеалом Махаяны является бодхисаттва, который, не переходя в нирвану (покой личного освобождения), остается в сансаре (круговороте перерождений), не будучи ею связан (т. к. преодолел омрачение — движущий механизм кармы), ради помощи живым существам. В итоге он достигает наивысшей нирваны — самого состояния Будды.

Именно поэтому адепта снова нагружают практической работой, он должен заниматься осязаемым трудом. Его отрывают от размышлений, потому что сейчас прежде всего нужно подтвердить себя в общении с людьми и вещами, признать их своеобразие — просто «позволяя им быть». При этом он должен открыться для всего и встречать идущее навстречу терпеливо и смиренно.

Одновременно адепт видит, что пока еще ему не хватает равностности, пока еще в нем очень много своенравия и упрямства, которые постоянно дают о себе знать. А еще он замечает, как сильно (в отличие от растений и животных) своим своеволием он вредит природе Будды.

Отношение мастера наконец переходит в ненавязчивую заботу о душе. Важна только постоянная работа над собой, отговорок здесь быть не может. Его живой пример воздействует на ученика, как укрепляя его, так и расслабляя. Убеждая, мастер находится поблизости и незаметно контролирует ученика, он видит каждое движение и каждое проявление чувств. Снова и снова проступают своеволие, упрямство, честолюбие или потакание личности. Может появиться также своеобразное желание убежать подальше, укрыться в одиночестве. Именно поэтому ученику необходимо выразить себя в земных делах. С другой стороны, безусловно нельзя отказываться и от внутреннего продвижения вперед, потому что это источник, в котором берет начало вся его сила.

Итак, упражнения на самопогружение для освобождения от мира и от себя самого переходят в деятельность в мире с повышением интенсивности и новым проникновением в чистое сердце вещей.

Для продвинутого последователя дзэн погруженное сосредоточение может осуществляться «без темы».

Оно ведет человека дальше: появляется возможность прикоснуться к самому ничто. Человек вступает в единство пустоты, в великое молчание.

Окружающее осталось тем же самым: цветок цветет, волна бежит к берегу. Но после просветления все видится иначе. Небо и земля стали едины. Сердце бьется в унисон с бытием и не-бытием, со временем и вечностью.

Все «знание» в обычном смысле забыто, через «не-знание» возникла новая жизнь. Вернувшись к началу, человек, куда бы он ни двигался, скромно, любя, даря и испытывая счастье, идет по пути, ставшему простым.

Путь тренировки

Дзэн-буддист прекрасно знает, что нужно культивировать, от чего отказаться и что развивать. Он знает это так же хорошо, как садовник, подстригающий деревья, знает свой сад. Сначала наставник не ждет от адепта того объема знаний, который сам имеет и которым является, а разрешает ему прорабатывать эти знания шаг за шагом. Он отдает себе отчет в том, что от необученной души нельзя сразу же требовать самого высокого. Начинают с самого низа (с тонким пониманием относясь к неудачам): с незначительных практических упражнений и с небольшой поддержки, которые в совокупности с послушанием и готовностью служить развивают терпение, покорность, выдержку и самодисциплину.

Даже самые мелкие задания, повышающие самодисциплину, занимают не последнее место на шкале упражнений, ведущих к совершенству. Если в начале этого нет, то конец (понимание, что все вытекает из дзэн) недостижим. Этот конец виден далеко не сразу. Но достичь его пытается каждый, хотя не у всех получается. Самое главное — куда именно приведет работа над собой.

Приведем небольшой пример.

Однажды в Японии нас посетил старый друг, с которым мы знакомы много лет, знаменитый японский профессор. Мы показали ему новое тан-су (комод) с красивыми металлическими накладками. Он сказал: если бы его спросили раньше, он мог бы посоветовать, как сделать комод еще более красивым. На этом разговор закончился. Для европейца в этих словах ничего недостойного нет. Но наш друг потом долго упрекал себя за высокомерие и демонстрацию своего «я». На следующий день он (в цилиндре) торжественно, по всей форме извинился за свои «зазнайские» речи. Мы ничего не поняли, а он объяснил, что высказал свое мнение с чувством превосходства и теперь ему ужасно неприятно. Какую скромность, честность и искренность он проявил при этом!

Такое поведение не является исключением.

Упражнения — с самого низа

Итак, упражнения начинаются с самого низа. Но в них нет ничего примитивного. Учителя дзэн не признают утверждение, что в малых и незаметных делах можно распускаться, если в великом и главном крепко держишь себя в узде. Эта ошибка чревата последствиями. Если человек недисциплинирован в мелочах, он часто оказывается несостоятельным в решающий момент, не говоря уж о том, что нет точных критериев для определения того, что в конкретном случае можно рассматривать как мелкое и несущественное, а что — как важное и имеющее решающее значение. Одно злое слово, брошенное в плохом настроении, может нанести огромный вред, но его уже не вернуть. Не поможет никакое раскаяние. Слово сказано и продолжает действовать. Даже если оно только подумано и в последний момент его удалось сдержать, то эта мысль, как неозвученное проклятие, оказывается более сильной и вредной, чем многие предполагают.

Все дело в том, что надо не энергично подавлять мельчайшие проявления нервного нетерпения, недовольства или злости, а разучиться их испытывать.

Происходит заботливое обучение души; здесь с самого начала и при продвижении со ступени на ступень необходим непрерывный самоконтроль. Он не ведет к духовному застою и ни в коем случае не подавляет драгоценные порывы. А если нужно, на помощь придет учитель. Именно из-за этой твердости и непоколебимости дзэн-буддизм был принят самураями. Именно благодаря им появился Бусидо — «Путь воина». Даже самые знаменитые практикующие художники тоже подчинялись строгой дисциплине.

Расслабление

Японец владеет позой расслабления, не изучая ее специально и не тренируясь. Пример взрослых, воспитание, традиция и повседневная жизнь с самого детства оказывают огромное и достойное восхищения воздействие. Расслабление ни в коем случае не является признаком душевной лени и духовной тупости, как может показаться поверхностному наблюдателю. Это душевно-духовная сила, с помощью которой удается вести такое существование, когда все получается. Чтобы вывести человека из себя или уничтожить, судьба должна нанести слишком тяжелые удары.

Расслабленность дзэн-буддиста совсем другая. Как лакомый плод многолетних, осознанных трудов, она слишком далека от того, чтобы оставаться просто позой. Она становится состоянием — в основных чертах приобретенным, а в процессе совершенствования подаренным.

Дзэн-буддист расслаблен, потому что он научился безоговорочно подчиняться своему учителю. Поскольку с каждым днем становилось легче шаг за шагом преодолевать предписанный путь и жить только сегодняшним днем, не заботясь о дне завтрашнем. Он дал себя убедить, что не сможет собственными силами заставить цель (просветление и возрождение) приблизиться и должен отказаться от помощи чувств, разума и воли, если не хочет потерпеть фиаско.

Но расслабленность, которой в непрерывных упражнениях достиг бывший адепт, — это только тень той окончательной расслабленности, которой нельзя ни научиться, ни лишиться, которая дарована просветленному при возрождении. Это расслабленность того, кто чувствует себя несомым по всем дорогам, во всех своих деяниях и недеяниях, не понимая, как это происходит. Он больше уже не живет в своей самости (потому что все когда-то собственное, личное, самостное ушло и возродилось в новом образе и значении), теперь он живет через всеохватывающую истину или, как говорят дзэн-буддисты, через свою «природу Будды». Это не имеющая имени и образа причина, лишенная самости основа себя, которая раскрывается в просветлении и только тогда становится действенной.

Просветление, возрождение, природа Будды

Просветление охватывает человека внезапно и похоже на духовную катастрофу — это знают все просветленные.

Их самосознание и здравый смысл, их добродетель и совесть, их убеждения, меры и ценности, по которым они до сих пор строили свою жизнь, внезапно теряют свое значение. К ним больше не возвращаются даже для проверки, от них отказываются, как будто они вообще никогда не существовали.

Преобразующая сила просветления настолько неотразима, что кажется, будто жизнь просветленного попала в новое измерение, открывшись для новых возможностей, о которых он раньше даже не подозревал.

И одновременно с этим возрождением он усваивает то, чем он является в основе своей сущности: свою «природу Будды», как говорят дзэн-буддисты. (Охарактеризовать эту природу как «лучшее» или собственно «я», или даже как «сверх-я», значило бы вступить в противоречие с осознанным положением вещей. В этой изначальной сфере больше уже нет ничего похожего на «я» или «сам». Это изначальная природа, лишенная самости и «я» основа, не имеющая имени и образа первопричина самости.)

На вопрос о сути природы Будды дзэн-буддист ответил бы: она неподвижна (если ему не нужно избегать понятийных объяснений). Но если попытаться поймать его на слове и указать на диалектические трудности соотношения между этой неподвижной основой души и ее внутренней подвижностью, то он решительным движением руки отметет все разговоры и объяснит, что о природе Будды невозможно говорить ни как о подвижности, ни как о не-подвижности. Она ни первое и ни второе; она и то и другое и при этом ни то и ни другое. Что она такое, можно узнать, уловить, но нельзя ни понять, ни выразить через мысль.

Радость за других и сострадание*

Дзэн-буддист лишается самости, и благодаря этому в его жизнь входят надежность и постоянство. Он радуется и страдает так, как будто радуется и страдает совсем не он. У него такие же ощущения, как при дыхании: дышит не он (как будто дыхание зависит от него и его согласия), а дышат его (и ему остается разве что осознанно за этим наблюдать).

* В буддизме входят в состав так называемых «четырех безмерных» (отношений, чувств): любовь, сострадание, со-радость, ревностность — по отношению ко всем существам.

Но сначала желание все-таки присутствует здесь и сейчас как мое желание, нежелание — как мое нежелание, радость только тогда радость, если она делает счастливым меня, страдание есть страдание только в той степени, в какой оно мучает меня.

Но как раз из-за этой соотнесенности с «я» просветленный относится к чувствам с подозрением. Пока такие чувства связаны с «я» и пребывают в нем, это лишь поверхностные явления, которые не имеют ничего общего с основой его существования. До самых глубин они затрагивают его только тогда, когда он в состоянии чувствовать их неописуемо просветленным способом как выражение желания или муки вообще, а не относящихся лично к нему. Тогда он знает, что это не он радуется или страдает лично и субъективно, а что мир, всеохватная сущность его бытия, радуется или страдает в нем или через него.

Это непонятно до тех пор, пока кажется, что чувство проявляется как результат мыслительной интерпретации, то есть как будто его источник — рефлексия. Об этом не может быть речи. Здесь нет толкований, резонанса, здесь не разбираются, а совсем скромно чувствуют, видят и осознают так, как способен чувствовать, видеть и осознавать просветленный. Разум тут бесполезен. Здесь пролегает неприступная граница, отделяющая размышления, даже если они весьма поучительны. А вот бессловесное чувство (если это не поверхностный порыв, а состояние, исходящее из самых глубин человеческого сердца) проникает сквозь все преграды даже в молчаливые создания и затрагивает их скрытую суть, так что человек, внезапно захваченный открывшимся перед ним, видит безграничное родство всего живого. Разум не замечает этого родства, не хочет его воспринимать и сознание.

Боязнь слов

Иногда появляется искушение считать, что дзэн-буддист обделен чувствами, а может быть, и вовсе бесчувственный. Конечно, не потому, что внутри он остается недвижным. Ведь внешне эта недвижность ощутима так же мало, как покой морских глубин, если судить по поверхности. Все дело в том, что дзэн-буддист старается не выставлять свои чувства напоказ и неохотно облекает их в слова.

Боязнь слов имеет разные мотивы.

Во-первых, сначала осознанно культивируемое, а потом превратившееся в инстинкт отторжение нечестности преувеличения. В ходе своего становления дзэн-буддист узнает об опасности, связанной с вербальным выражением своих чувств: человек выражает больше, чем чувствует, и, следовательно, имеет в виду меньше, чем говорит. С другой стороны, дзэн-буддист обладает слишком хорошим слухом, так что от него не может укрыться, насколько легко откупиться от навязчивых чувств, выразив их словесно. Если один раз сказать тому, кто познал тяжкие страдания, насколько горячо ты принимаешь участие в его судьбе, и почувствовать, как успокаивают и ободряют слова сочувствия, то становится понятно, что удовлетворить его потребности можно столь простым способом. И тут же теряешь этого человека из виду, начинаешь думать о нем отстранен-но, равнодушно отворачиваешься, возвращаясь к своим собственным делам, то есть уничтожаешь истинный смысл чувства и становишься день ото дня все более поверхностным. И наконец (тут мы подходим к основному мотиву), дзэн-буддист не ограничивает радость и сострадание только человеком и тем, что с ним связано. Своими чувствами он охватывает все, что живет и существует: то есть он не исключает животных и растения, вплоть до самых незаметных. По отношению к ним слово бессильно. И даже если некоторые из них неравнодушны к человеческой интонации или выполняют приказы, удивительно тонко реагируя на голос своего хозяина, они все равно никогда и ни на что не дают ответа.

Общение со всем сущим

То обстоятельство, что слово перекидывает мостик от человека к человеку, не есть повод пренебрежительно или даже презрительно относиться к сферам жизни, где слово не соединяет, не создает живого контакта, а наоборот, разверзает пропасть (как будто то, что не достигло ступени «человек», есть явление временное и поэтому не должно восприниматься как существенное).

Чувства не становятся слабее из-за того, что не имеют имени. В них тем больше искренности и интенсивности, чем меньше человек готов перевести их в плоскость вербального выражения. Дзэн-буддист постоянно получает подтверждение этого из собственного опыта, свидетельствующего, что существует глубинное общение, которое охватывает все формы жизни (в том числе и связанные с человеком) и ради непосредственности отказывается — потому что должно отказаться — от слова, разговора, диалога.

Становится понятно, что дзэн-буддист вовсе не воспринимает это как красивую сказку и убеждается на своем опыте: искренние чувства выходят за любые созданные разумом границы. Но еще более важно, и даже имеет решающее значение, что радость за других и сочувствие для него не необязательные личные чувства, которые, конечно, отличают и определяют его духовно-душевный уровень, но все-таки остаются бездейственными и исчезают, как будто их никогда и не было. Однозначный опыт постоянно подтверждает, что существование этих чувств изменяет лицо мира. Поэтому дзэн-буддист удовлетворяется тем, что имеет чувства и хранит их. Он не заключает их в самом себе для собственного удовольствия, а дает им возможность совершенно беспечно и ненамеренно проявляться в его поведении. Он не проходит мимо чужих радостей и бед, не приняв в них участия, не подтвердив их и не укрепив силой своих собственных чувств (которые на самом деле не его, чтобы они полнее раскрывались в своих внешних проявлениях.

В рамках этого лишенного самости контакта с окружающим миром дзэн-буддист усваивает, что ему все удается, если он правильно понимает и осуществляет общение с самим собой, что быть счастливым — это не незаслуженный подарок судьбы, а искусство, которое можно изучить и совершенствовать, поднимаясь все выше и выше, с одной ступени на другую. Поэтому для правильного существования требуется, чтобы ему открылось, что же такое в реальности «он сам», то есть нужно научиться общаться не только с тем, что его окружает, но и с самим собой, лишившись своей самости; научиться видеть в неискаженном виде не только сущность сущего, которым он не является, но и сущность сущего, которое есть он сам.

Понимая это, он спрашивает о сущности сущего и, таким образом, о всеохватывающей Истине, через которую существует все сущее и, следовательно, он сам.

Какие пути он пройдет, чтобы получить ответ, объяснить невозможно. Скажу только одно: что с этим ответом (если вопрошающий вообще его получит) связан однозначный опыт, свидетельствущий, что никакие попытки его толкования, пусть даже самые обоснованные, добросовестные и длительные, не ведут к познанию Истины, к окончательному знанию.

Познать Истину означает не больше и не меньше, чем быть познанным ею по другую сторону собственного мышления. Для этого вытекающего из опыта явления у дзэн-буддиста есть понятие «просветление» (сатори), под ним он понимает фундаментальное событие, которое свершается мгновенно. Его начало неописуемо, содержание не поддается анализу, оно неотразимо, его не могут перевесить ни общепринятые правила, ни проницательные размышления. Воспринимающее и чувствующее «я» необъяснимым, но неизбежным образом становится прозрачным для тех состояний бытия, которые в нем накапливаются и проявляются.

Значение внутреннего преобразования, которое приводит к этой прозрачности, не заметить нельзя. С тех пор как преображенный теряет старое перевернутое самосознание, он освобождается от иллюзорной мысли о необходимости прежде всего искать контакт с другими людьми вне своей общины — как будто количество его связей зависит от него самого, от его доброй воли, от его выбора. Благодаря просветлению он осознал свою безграничную и таинственную изначальную связь со всеми людьми в мире, и даже больше того — со всеми живыми существами (хотя ничего для этого не делал), и, таким образом, каждый искомый или осуществленный контакт есть только ее проявление.

Понимание священников дзэн

О том, как просветление, достигнутое адептом, проявляется в его контактах с окружающим миром и с самим собой, мы уже говорили. Но как он ведет себя, помогая другим людям? Было сказано: радуется вместе с ними и страдает их страданиями.

Настоящая, лишенная самости радость — это уже искусство, и владение им не есть нечто само собой разумеющееся. Но еще труднее искусство сострадания. Даже тот, кто много страдал, не гарантирован от ошибки в выборе пути. Потому что смысл страдания скрыт и открывается только тому, кто способен это страдание пережить.

Дзэн-буддист будет помогать страдающему правильно пережить страдание.

Если дзэн-буддист (особенно священник), который принимает участие в страдающем, опасается, что тот еще не дорос до своего страдания, он посетит его снова. Но на этот раз не с намерением отвлечь его своими заботами, а чтобы достучаться до его внутренней сути. Он делает это, призывая предстать перед своим страданием и осознать его масштабы и значение. Он даст страдающему понять, что тяжких страданий не выдержать, упорно в них замыкаясь или предаваясь им, доходя до отчаяния.

Он предостережет его от попыток искать утешения у других и от упования на то, что время вылечит. Выздоровеет страдающий, если только примет свою судьбу и невозмутимо будет нести то, что ему суждено, не задаваясь вопросом, почему именно ему приходится так много страдать. Справившись с этим, человек развивается через свои страдания и освобождается от них, научившись не замечать, что это его страдания.

Священник объяснит, что с этого освобождения начинается выздоровление и совершенствование, что чем восприимчивее человек к чужим страданиям (где бы их ни встретил), тем больше он будет лишаться своей самости при сопереживании. Это сострадание отличается от обыкновенной привычной сентиментальности, которая представляет собой лишь поверхностное соприкосновение с чужим страданием и, легко пробужденная и быстро исчезающая, в принципе остается бездейственной, потому что в ней слишком мало отсутствия себя. А вот истинное страдание образует глубочайшую и теснейшую связь между людьми и всем живым вообще. Таким образом, истинный смысл страданий открывается только тем, кто выбрал правильный путь: через искусство сострадания.

Объяснения такого рода страдающему даст священник, но он не будет говорить об этом прямо и уж тем более не начнет проповедовать.

Если страдающий благодаря этим объяснениям очнется и обретет тонкий слух, то заметит, что освобождения не могут принести ни бегство от бытия, ни отрицание страдания.

Если он, предоставленный самому себе, потом даст понять, что пытается стать единым со своей судьбой и готов эту свою судьбу принять, чтобы она развивалась и исполнялась по своим законам, тогда помогающий будет принимать в нем участие и дальше. Он ответит ему на вопросы, не имея возможности объяснить более чем просто намеками.

Гораздо существеннее, чем разговор (какую бы форму он ни принял), кажется ему совсем другое: он постепенно замолчит и какое-то время будет сидеть абсолютно молча, глубоко погрузившись в самого себя. И что удивительно: это молчание его собеседник воспримет не как равнодушие, не как бездуховную пустоту, которая возбуждает, вместо того чтобы успокаивать. Ему покажется, что такое молчание значит гораздо больше, чем любые слова. Ему покажется, что он находится в его силовом поле, из которого текут свежие силы. Ему покажется, что в темном лесу, из которого, как думалось, нет выхода, появляются просветы. Он будет чувствовать себя под защитой его поразительной надежности (хотя посетитель уже давно ушел). И может быть, именно в эти счастливые часы родится замысел пройти путь, который превращает жалкое существование в счастливую жизнь.

Дзэн-буддист в мире, жизни и быту

Дзэн-буддист знает, что есть формы поведения, которые должны определяться и даже регулироваться извне, чтобы сосуществование людей было упорядоченным и не приводило к трениям.

Кроме того, он знает, что есть предназначение воли, исходящей изнутри, которое стремится быть высокоморальным. И тем более решительно он противится тому, чтобы толковать несущее помощь сочувствие как требование, которому человек должен подчиниться по техническим или моральным причинам. С тем, кто вынужден проявлять страдание, как будто это заповедь, с тем, кому нужно решиться на это, все уже понятно (конечно, в негативном смысле). Сострадание обретает свою сущность и осуществляет ее, только если это невольное проявление душевно-духовного состояния, вызванного через дзэн, только если происходит ненамеренно и само по себе, как дыхание, — только тогда это сострадание живое и целительное. И в таком вот радикальном смысле это означает, что тот, кто полагает себя сочувствующим, им вовсе еще (или уже) не является. Ни один истинно сочувствующий не считает это своей заслугой. Это показалось бы ему столь же нелепым, как если бы кто-то почитался избранным только за то, что дышит. И как дышащий не может сказать про себя, что это он дышит (потому что дышат его), так и истинно сострадающий не может сказать, что это он сочувствует всем страдающим, словно он для этого предназначен.

Более того: с ним так происходит, что он страдает, где бы ни встретился со страданием, хочет он того или нет. И в самом глубоком смысле печалиться о чужих страданиях может только тот, кто в основе своей беззаботен.

Хотя дзэн-буддист на своем пути непрерывно старается освободиться от своей своевольной самости, от фатального стремления утверждать и сохранять себя как «я», он все равно не отворачивается от мира и уж тем более не бежит от него. Он стоит в мире обеими ногами, каким бы этот мир ни был, он принимает этот мир как судьбу; но верно и обратное: мир хранит его в себе, чтобы через него осуществить свое бытие. Дзэн-буддист ведет себя так не в угоду предвзятому мнению или чужим рекомендациям, а на основе однозначного опыта дзэн. Этот опыт дает ему понять, что существующее здесь есть существование самого бытия и, таким образом, его проявление. Эта изначальная связь познается независимо и в многочисленных вариантах, она остается прозрачной даже тогда, когда человеческое существование настолько отдалилось от бытия, что кажется отрицающим даже свое происхождение из этого бытия.

Ввиду подобного отношения к действительности дзэн-буддист выполняет свою работу добросовестно и пунктуально. Доводит до конца начатое, развивая удивительную энергию и проявляя выдержку. Выполняя свое дело, он не смотрит на часы.

И все-таки такая работа не кажется ему основным содержанием жизни. Он хочет ежедневно иметь время для себя самого — не для шумных увеселений, а чтобы сосредоточиться в тишине, взяв в руки лук и стрелу или составляя букет, рисуя или погружаясь в созерцание. Это он делает не для того, чтобы сохранить работоспособность и повысить желание работать. Гораздо больше он стремится двигаться вперед по пути, который должен пройти как дзэн-буддист, — путь к себе и через себя. *

Хотя он радуется, если растет профессионально, если добивается успеха и признания своих заслуг, он все-таки далек от того, чтобы рассматривать внешние успехи как масштабы, по которым он как человек может быть измерен. Ведь то, что можно сказать о художнике, подходит и любому другому, кто трудится: его человеческий ранг определяется его внутренними достижениями, — если смотреть изнутри, то нищий может быть королем, а король, наоборот, простым подмастерьем. Вы никогда не встретите дзэн-буддиста, который позволит обмануть себя внешними успехами и вводящими в заблуждение заслугами. Довольные собой люди, которые умеют ловко натягивать маски и боятся выставить напоказ свое истинное лицо, потеряны для дзэн, и никакой мастер не сможет их вылечить, разве что неотвратимая судьба заставит их отказаться от своего высокомерия.

Для внутренних достижений дзэн-буддисту нужны постоянные усилия и постоянные упражнения. Так что он ежедневно, ежечасно, всегда в пути. Развивая душу и с открытой душой живет он вне времени и все-таки в нем, единый с жизнью, судьбой и смертью.

Дзэн — взгляд из Европы

Терпение и сдержанность в малом

Дзэн не стремится к власти и пропаганде

Школа дзэн глазами европейца

Привязанность человека к своему «я»

Путь поворота

Различие между дзэн в отдельных видах искусства и методом пути дзэн

Центр бытия

Изменение и исполнение сущности человека

Роль мышления

Праведность и любовь

Терпение и сдержанность в малом

Для начала нужно научиться серьезно относиться к мелочам. Следует упорядочить вещи второстепенные, чтобы прирастали силы для больших свершений.

Удивительно много времени тратится на то, чтобы обуздать выражение чувств (которое может показаться разве что мелким промахом). Европейцу это непонятно. Человек рассердился и хлопнул дверью. В Восточной Азии это не считают ни демонстрацией характера, ни проявлением сильной личности, это не воспринимается как пустяк, на который не стоит обращать внимание. Если человек это сделал, то (в отличие от европейца) он не будет считать, что так сложились обстоятельства, не станет оправдываться тем, что у него сдали нервы. Нет, он вернется к двери, откроет ее, тихо закроет и скажет ей: «Прошу прощения». С этого момента само собой получится так, что он всегда будет закрывать двери очень тихо. Или ему пришла посылка. Его одолевает любопытство, он торопливо рвет веревку и бумагу. Слишком поздно ему приходит в голову, насколько не пристало человеку любопытство и нетерпение. В следующий раз он возьмет себя в руки, очень осторожно снимет веревку и бумагу, аккуратно их свернет, отложит в сторону и только тогда переключится на содержимое посылки. Или же он ждет важного письма. Его принесли. Как легко поддаться порыву, разорвать конверт и бегло просмотреть написанное! Если так случится, то он заставит себя отложить письмо в сторону и заниматься другими делами, пока не обуздает собственное нетерпение, забыв про почту. Вернувшись к ней, он будет обращаться с конвертом как с величайшей ценностью.

Европеец подумает, что у них полно времени. Нет, у них не полно времени, просто они умеют ценить время. Он скажет, что им не хватает забот. Нет, они хотят жить беззаботно. Он спросит, какой в этом толк. Толк есть: терпеливые в малом и незначительном, умеющие держать себя в руках способны вести себя так же, когда речь идет о вещах серьезных и значительных.

Европейцу достаточно понаблюдать за собой и себе подобными, чтобы увидеть, как далеко ушел от него японец благодаря своему методу, который на самом деле не имеет ничего общего с мелочной педантичностью.

Дзэн не стремится к власти и пропаганде

Священник, мастер ждет, пока к нему не обратятся. Он ведь научился ждать. Но он магически притягивает тех, у кого случилась беда. Хотя он не принимает с распростертыми объятиями всех подряд. Если мастер избирает человека для пути дзэн, тогда все последующее развитие определяет этот самый первый выбор. Чем медленнее созревает человек, тем лучше. Дзэн находит свое подтверждение не в количестве приверженцев. Если человек не справляется, ему не удержаться на этом пути. Вопрошающий, осознавая, насколько непознаваем дзэн, приближается к истине.

Школа дзэн глазами европейца

Каким бы таинственным, невероятным, неизъяснимым ни был мистический опыт, которого следует достичь, путь к нему таким быть не должен. Он должен стать доступным для каждого, у кого добрая воля (пусть даже он пройдет только часть этого пути, в зависимости от того, что суждено судьбой). В дзэн царит вызывающая доверие целесообразность. Неудивительно, что по той же самой причине, по которой путь схематически и тематически разбит на отдельные этапы, изучение и усвоение этих этапов доведено до автоматизма. Существует настоящая муштра, которую можно принять за бездуховность. Все должно свершаться с безусловной обязательностью.

Европеец сначала болезненно воспринимает то обстоятельство, что (как ему кажется) во время обучения учители в Восточной Азии не обращают внимания на личные особенности учеников. Они не признают специфических форм развития и индивидуальных результатов этого развития, подавляют их, отторгают как достойные презрения, стригут всех под одну гребенку.

Пытаясь в этом разобраться, обычно приходят к выводу, что Дальний Восток слишком обезличен. На самом деле все наоборот: мастерам прекрасно известно о глубоких индивидуальных различиях, но они также знают (и в этом они тоже отличаются от европейцев), где именно, в какой области мистики позволительно проявляться личным особенностям, где их можно не только терпеть, но и признавать за ними право на существование. В любом случае не на пути к цели мистического опыта, потому что он, наоборот, связан с отрицанием индивидуального и личного, которое следует обезвредить и сделать бессильным, чтобы раздвинуть границы и создать полную «пустоту», где нет места для личного. К тому же с точки зрения высшего сомнительно, что полученное от природы своеобразие имеет свой личный ранг и ценность. Мастера это отрицают, и, как мне кажется, совершенно справедливо. Возможно, все то выпирающее и острое, чем мы так гордимся, как раз безлично. Учителям удается осуществить кажущуюся бездуховной муштру благодаря удивительному опыту (они ведь прошли тот же самый путь), использующему сокровища, накопленные за столетия. С этой точки зрения великие мастера достигают поразительных, невероятных результатов. Ученик, который ставил под сомнение их способность видеть его душу до самых темных ее уголков, скоро узнает, что он напрасно оказывал сопротивление (сознательно или инстинктивно). Хотя уроженец Восточной Азии редко попадает в такое положение. Безграничное почитание учителя у него, если можно так выразиться, в крови: это часть древней восточноазиатской традиции. Потому что мастер отдает ему лучшее, которое становится лучшим и в ученике, самым ценным с точки зрения духовности. И меньше всего это касается мыслей и идей — от этого можно освободиться, забыв про их предыдущего носителя. Это объясняется лишь полнотой духовных сил, которая есть только у того, кто обрел опыт, — а следовательно, не без посторонней помощи.

Если ученику удается накопить собственный опыт, то благодарить за это он должен исключительно своего учителя, а для него судьба ученика имеет такое же значение и ценность, как своя собственная. От слепой веры в свое искусство учитель не откупается красивыми речами, он приносит себя в жертву своей святой обязанности. У него всегда есть (и это следует подчеркнуть особо) время для ученика.

Ученик полностью на него полагается, верит в него с юношеским пылом, готов поручиться за каждое его слово, отдает себя в его распоряжение, не ставя никаких условий. Мастер знает и чувствует, что не к нему самому должны относиться благодарность, почтение, доверие и любовь ученика, потому что его полнота сил исходит не от него и не из того, во что он превратился благодаря усердию, а из unio. И поэтому ничего о себе не мнит. Но и не запрещает, а принимает с тонкой улыбкой, потому что ученик, пока зависит от духовного руководства мастера, еще не имеет ничего, что мог бы искренне отнести на свой счет, он еще только ищет. (А когда будет иметь, то его отношение будет уже не верой, а знанием!) Но даже если ученик и не дошел до конца, благодарность и почтение остаются (вера становится беспредметной) на всю жизнь.

Мастер может потребовать все что угодно — ученик это сделает. Не из-за внешнего, превращенного в шоу рвения карьериста (такие очень быстро покидают школу), а в духовном порыве. Чтобы это понять, нужно слышать, как ученики между собой говорят о мастере: со своего рода священной робостью. Потому что мастер для них пример и изначальный образ, и как раз в этом смысле чрезвычайно острые и чувствительные глаза учеников не могут обнаружить в нем ни единого изъяна, хотя они направлены на него днем и ночью. А если бы это было не так, для ученика рухнул бы мир. А учитель, если бы совершил хотя бы крошечную ошибку, добровольно покинул бы свой высокий пост и отказался бы заниматься наставничеством. Потому что на долгом и трудном пути препоны, разочарования и неудачи встречаются так часто, что ученик, если бы не мог слепо верить учителю и не находил бы постоянных подтверждений своей вере, просто не выдержал бы. Ученика поддерживает лишь эта вера; убежденность не в том, что он достигнет цели, а в том, что учитель ведет его правильно — как бы далеко ему ни суждено было пройти. А если ему придется прервать путь, не добравшись до цели (он знает, что может случиться и так, — об этом знают многие, практически все), то даже отрезок этого пути достоин того, чтобы потратить на него всю свою жизнь. У ученика нет непосредственной веры в цель — она далека и пока еще недейственна, — а вот учитель очень даже действенен; таким образом, вера в учителя — это опосредованная вера в цель.

Если взять все вместе: схематизированность пути, механистичность занятий, отношения учителя и ученика, то становится понятно, почему на Дальнем Востоке мистика с самого начала попала в «школы»; почему появилась возможность не отдавать на откуп случаю ни путь, ни опыт истины, ни жизнь посвященного, а заниматься планомерным воспитанием и воздействием. Обучения мистицизму и подобных школ никогда не было на Западе — даже в виде слепой попытки. За исключением эпох господства мистицизма, там ждут, пока мистический мастер не спустится с неба, чтобы, подобно метеору, исчезнуть, на мгновение осветив всё вокруг. Оставленные им знаки, возможно, долго будут изучать и почитать, и таким образом он окажет определенное влияние на маленькую общину своих приверженцев, но в течение долгого времени эта община сможет цепляться только за то, что он пробудил; каждый возьмет плывущее ему в руки, и в конце концов община расколется, по-разному толкуя его слова. Он зажег сердца, но они не продолжают гореть, потому что не были направлены на путь, дающий такое количество материала, чтобы обеспечить постоянное пламя.

Возможно, если бы европеец столкнулся с предпосылками дзэн-буддизма, ему пришлось бы переучиваться и он увидел бы «теоретические» проблемы, например привязанность человека к своему «я». Как обстоит дело с этим?

Привязанность человека к своему «я»

Привязанность к своему «я», без сомнения, является непременным элементом сущности человека, как, скажем, крылья у птицы. В этом смысле все совершенно нормально. Но тем не менее постепенное изменение человека начинается как раз с нее и через нее. Когда человек учится отделять себя от всего, что не относится к его самости, напряжение между «я» и «не-я» воспринимается как противопоставление. Противопоставление себя всему сущему как объективной данности приводит (чем осознаннее это происходит, тем все в большей степени) к тому, что «я» оказывается вне пребывающего «напротив». Для мышления эта ситуация совершенно нормальна. Это даже своеобразный мостик к возможности расширять собственные горизонты, видеть многообразие бытия вплоть до почти незаметных отдельных элементов, соответствовать этому многообразию и все же не утратить целостности восприятия. Таким образом, человеческая индивидуальность может и уплотняться, и безгранично расширяться.

Но это состояние переходит на все особенности поведения, в том числе и на те, где «я» должно не застревать «напротив», а раствориться и полностью исчезнуть в «не-я». Нельзя отрицать, что европеец иногда тоже служит своему делу, не думая

о себе; но он осознает отсутствие своего «я» и хочет знать его цену. Даже от своей любви он требует, чтобы она его обогащала, потому что он безоговорочно ей отдается. Но чем больше человек во всем, что он предполагает, видит, чувствует, любит и ненавидит, присутствует в виде своего «я», воспринимая сознательное существование как отличие и призвание, чем больше ответственности он ощущает за все свои дела и поступки, тем быстрее он приходит к тому, что «я» встает во главу угла. Знает он это или нет, но это «я» действует везде, оно мешает, разрушая столь тонкие отношения между ним и многообразием сущего. Все, к чему он прикоснется, уже испорчено. Полный приключений и опасностей путь человека к самому себе оказывается ухабистым. Почитать все сущее просто потому, что оно есть, он с каждым днем способен тем меньше, чем больше ему хочется быть «я». Он вращается вокруг самого себя; он начинает день с заботы о самом себе: его личные благополучие и невзгоды, радости и страдания, значимость, власть, честь — вот тематика его существования. Он горд, сознавая, что все упорядочил, то есть подстроил под себя, все больше сужая семантическое поле неожиданности и хаотичности. И это он называет прогрессом и культурой!

Если иногда ему становится страшно, он воспринимает свой страх как плохое настроение, справиться с которым можно с помощью разума. И даже тот факт, что его сны отрицают день, не нарушает его покой и не заставляет внимательно прислушиваться.

Направленный на самого себя, он хочет быть «я» по собственному усмотрению, называет это характером, сильной личностью, изо всех сил стремится жить через свой центр, стать центром. Центром, который то здесь, то там, вчера был, сегодня есть, завтра хочет быть — и даже претендует на то, чтобы умереть «своей собственной» смертью. Но, дойдя до этой черты, на вершине своих возможностей, он становится невероятно озлобленным, его мужество превращается в высокомерие и заносчивость.

Даже если бы такие люди и хотели, они все равно не могли бы понять, насколько плохи их дела. Потому что их сердца ожесточились. Здесь коренится самая глубокая причина того, почему дзэн-буддизм отказывается от попыток пробудить человека, не создает идеальных образов, не верит в созидательную силу речей. Слова — это только слова, они всегда будут только словами, они прикасаются к уху, но не проникают в сердце. У дзэн-ских священников есть всего два соответствующих друг другу способа: с одной стороны, подать убедительный пример, с другой стороны — ждать. Ждать, пока чье-либо сердце смягчится и, усомнившись в самом себе, почувствует тягу к поиску других форм и устремится к контакту. Только тогда к нему повернется вооруженный своими средствами священник, готовый направить его на истинный путь.

Путь поворота

Это путь полного поворота ради возвращения. Взяться за дело не путем частичных реформ (через воспитание, занятия, жизненные условия, а полностью отрицая, задаваясь сомнениями, перевернув с ног на голову весь стиль жизни. Жестко, не ведая пощады. У кого не хватает дыхания, тот остается лежать на дистанции. Дело не в количестве. Кто отстал, тому приходится ждать, пока его стремление не станет достаточно сильным, чтобы преодолеть все препоны. Полумерами не добиться ничего. «Половинные» дзэн-буддисты хуже, чем явные противники или люди, равнодушные к дзэн.

То, что такой путь есть и у него существует метод, родившийся из многочисленных опытов и подтвержденный бесчисленным количеством примеров, — это великое, затрагивающее самые глубины открытие, сделанное на Дальнем Востоке. Даже у самого Кудлат путь — это квинтэссенция. А тем более в дзэн-буддизме.

Много веков в Восточной Азии занимались созданием метода (преимущественно в японском дзэн-буддизме, в результате чего в Японии, в отличие от Китая, дзэн практикуется и по сей день). Столетия были потрачены на то, чтобы измерить душевно-духовное бытие до самых глубин и получить возможность его вести. Но не господствовать над ним. Здесь эта мысль была бы не-мыслью. Навряд ли представителю Восточной Азии пришло бы в голову господствовать над внешним миром, над природой, поставить их себе на службу (поэтому они не развивали ни науку, ни технику, а в основном их импортировали).

Точно так же мало они стремятся к тому, чтобы с помощью душевно-духовных средств господствовать над людьми, приобретая над ними власть и, таким образом, превращая дзэн-буддизм во власть внешнюю.

Тот, кто идет по пути дзэн, предоставлен самому себе (если продвинулся уже достаточно далеко). Важно не то, что он исповедует дзэн. Важно только, что он делает и чем является. Важно только, что он уже может жить через всеохватывающую Истину, став с ней единым; важно, что он возвращается в дом Истины, живя через себя самого, как будто «живут его», и что «его живут», потому что он живет через самого себя, так, что свобода и необходимость становятся едины.

Различие между дзэн в отдельных видах искусства и методом пути дзэн

Этим отличается дзэн в отдельных видах искусства от метода пути дзэн. В отдельных искусствах тоже достигают физической и духовной размягченности и обусловленного ею внешнего преобразования. Но не настолько радикального, как в самом дзэн. И здесь тоже сдерживают излишнюю привязанность к своему «я», но не отрицают ее полностью. Но каждое из этих искусств выходит за собственные рамки и является путем к дзэн, к искусству без искусства, которое завершает путь дзэн. Путь дзэн может использовать их достижения.

Центр бытия

Если в человеке, привязанном к своему «я», намечается отход от центра, то его привязанность к своему «я» относится к его существу, как крылья — к птице, а крона — к дереву. Сначала в этом нет ничего подозрительного, ничего свидетельствующего об экс-центричности (сдвинутости центра) человеческого существования. К ней приводит только злоупотребление своим «я». Точно так же обстоит дело с напряжением между «я» и «не-я»; с той волнующей сменой сближения и отделения, результат которой состоит в окончательном разделении существа на две области: область субъективного и область объективного. Чем увереннее прогрессирует искусство разделения, тем более непонятно, каким образом одно бытие может быть частью двух столь разных рядов.

Широко распространенная ошибочная умозрительность спешит отгадать эту загадку, считая, что в субъект-объектном расщеплении можно видеть причину распада человека.

Пробужденное и само по себе мощное сознание затрагивает блаженно пребывающее в самом себе бытие и передает его через искаженные образы. Противоположным расщепленному, противоречивому, дисгармоничному представляется тогда незыблемое единство — идентичность субъекта и объекта — как пра-феномен бытия, который буквально перегружен мистическими почестями.

Как бы правильно ни было считать идентичное предпосылкой разного, единство — предпосылкой многообразия, индифферентное — дифференцированного, стоящее над противоположностями предпосылать противоположностям, эти пары имеют очень маленькое мистическое значение. То, что разум не может думать идентично-единое, пусть даже и в двойственной среде, еще совсем не значит, что оно может стать предметом и темой мистического познания.

Для дзэн-буддиста, который не позволяет смутить себя никакими умозрительными выкладками, собственно мистическое стоит не только по ту сторону множественности, противоположного и дифференцированного, но и по ту сторону противоположностей: единство — многообразие, идентичность — различие, пребывание над противоположностями — противоположное. И даже это нельзя утверждать, потому что оно противоречит однозначному мистическому опыту, то есть передает его в искаженном виде.

Если бы дзэн-буддист посчитал важным высказаться по этой проблеме в связи с используемыми здесь терминами, то он мог бы сказать следующее: центр бытия стоит настолько же по ту сторону единства и многообразия, идентичности и различия, насколько не стоит по ту сторону. А так как стоять по ту сторону и не стоять по ту сторону — это снова противоположность, то к своему объяснению он бы добавил: центр бытия — это ни одно и ни другое, ни оба и ни «не-оба», и мыслительными средствами он не может быть описан вообще, даже приблизительно, через сравнения. Кто хочет знать, что это, тот должен пройти путь дзэн — другого способа нет.

Изменение и исполнение сущности человека

Но из-за чего человек меняется? Начинается с того, что он не слышит или не понимает, чего от него в принципе хотят. Он, как ни одно другое живое существо, настроен на то, чтобы не только спокойно жить через центр своего бытия, но и через незамутненное понимание этой жизни открыть тайный смысл всего сущего. Ему дана исключительная возможность разорвать замкнутый круг своей индивидуальности, вступить в самый тесный контакт со всем сущим, в чуждом найти родственное, в родственном увидеть самого себя и в этом себе узнать центр бытия, так что он живет, потому что «его живут».

Все существа и вещи ниже человека не живут сами: они живут лишь постольку, поскольку «их живут». С сомнамбулической уверенностью они ведут обращенное в себя существование, и никакие отношения, в которые они вступают, не становятся для них прозрачными. У них нет способа раскрываться и раскрывать, закрываться и закрывать. Что бы они ни делали, как бы ни страдали, это не для них самих. В безымянном бытии они спокойно заинтересованы сами собой, но не получают удовольствия от своего бытия.

А вот с человека начинается новое и невероятное: он исполняет то, что обещано в его сущности, склоняясь перед всем сущим, окружая его любовью, где бы и как его ни встретил. Любя любовью, которая не считает и не рассчитывает, а безрассудно тратит и только в этих безрассудных тратах становится богаче и глубже. Только так ему удается шаг за шагом освободиться из жестокого плена индивидуальности, в котором он томится, подобно животному и растению. Наконец он будет подарен самому себе как тот, кем он на самом деле является: как сердце бытия, сердце, в котором бытие проявляется.

Он может выразить словами, что приносит ему страдания, что доставляет радость, для чего он предназначен, что ему суждено. Но еще более существенно, что он страдает чужим страданием, радуется чужой радости и таким образом соединяет с другими и с самим собой то, что без него бы распалось, как будто это никого не касается. И еще гораздо существеннее, что он охватывает любовью не только все, что живет, но и то, что кажется неживым, просто вещественным бытием. ПОЧТЕНИЕ ко всему сущему — это формула дзэн-буддизма, в которой заключена тайна дзэн.

Роль мышления

Даже самые смелые мыслительные конструкции не могут обнаружить и сформулировать то, что на пути изначального мистического опыта человек получает в дар и понимает непосредственно. Только потом, только в совокупности с мистическим опытом дзэн-буддизм перестает оспаривать способность мышления овладеть мистическим содержанием. Но разобраться в вытекающих из него формулах может только человек опытный, который именно поэтому может обойтись и без них. А вот неопытного, если он пытается их усвоить, охватывает еще более глубокое чувство безнадежности, и поэтому они действуют на него как яд. Противопоставление множественному прочного единства, различному — идентичности, противоположному — того, что стоит выше противоположностей бытия имеет даже для дзэн-буддиста положительный и на понятийном уровне легитимный смысл. Но дзэн-буддист (на основе своего опыта) никогда не будет считать стоящее над противоположностями, равное и идентичное единство изначальным относительно противоположного, различного и многообразного, не будет окружать его мистическими почестями. Конечно, устраняющее противоположности стоит для него по ту сторону всех установленных противоположностей, но именно потому все еще находится в противоречии, все еще является звеном напряжения, вывести из которого не может надпротивоположность. Поэтому если бы дзэн-буддист решил высказать свое отношение к теме надпротивоположности, то он, наверное, сказал бы так: середина бытия находится по ту сторону всех противоположностей (пребывая в них) и в противоположностях {существуя по ту сторону от них). Она непротиворечива и все-таки полна противоречий. Или, говоря по-другому: единое и множественное, одинаковость и различие, надпротивоположное и противоположное находятся в центре бытия одинаково близко и одинаково далеко, они сама середина и одновременно не она.

Такие формулы темны и бессмысленны для того, кто пытается добраться до истины только через мышление, и, если бы он хотел усвоить их всерьез, ему бы не хватило дыхания. Но тот, кто на самом деле познал центр бытия, тот за один долгий выдох сможет увидеть полностью, до самого основания, свое с ним родство и перестанет удивляться тому, что так просто и прозрачно, но передано может быть только через темные формулы. Он поймет, почему мастера дзэн не только избегают разговоров на эту тему, но и считают их опасными и заставляют учеников самим приобретать свой главный опыт, который одномоментно дает ответы на все загадки.

Праведность и любовь

Если преображение через подобный опыт приводит к праведному отношению ко всему сущему, то получается так, как будто вещи сквозь человека склоняются над самими собой, видя самих себя, становясь открытыми для самих себя. Тогда «поет дерево и танцует камень» — но только для совершенного праведника, который может «видеть ушами и слышать глазами». А тот, кто на это способен, тот любит. Только на почве любви произрастает и расцветает эта праведность. Так что получается, что она, принимая каждое существо как то, чем оно является в своей самости, тем не менее не держит его в изоляции и не заставляет застыть. Во всеохватной любви такая праведность оживляет единство бытия, признавая его многообразную различность, в пронзительной праведности эта любовь сквозь образность познает творческое дыхание ЕДИНОГО БЫТИЯ.