Единственная и неповторимая

1

Даниэль Зильбербойм, трубач, композитор, поэт, 65 лет от роду

Дани: Как вы, наверное, помните, моя карьера началась с грандиозного успеха. Произведение «Вдова у моря» превратило меня в звезду мирового класса. На протяжении сорока трех лет я играл эту мелодию каждый день перед толпами поклонников, которые редели медленно, но верно.

Вначале все выглядело многообещающе. Вечер за вечером я исполнял эту мелодию в крупнейших залах Европы перед тысячами слушателей. Я носил дорогущий белый костюм с бриллиантовой искрой и блестящие остроносые туфли из кожи аллигатора. Я играл на новенькой сияющей американской трубе, а за мной сидел многолюдный оркестр. Попробуйте вообразить: на одной сцене со мной играли шестьдесят человек струнной секции, лучшая в мире черная ритм-секция из Чикаго, мощная духовая группа, — за все про все больше ста двадцати музыкантов играли за моей спиной. Можете в это поверить?

За несколько секунд до начала шоу, в полной темноте я пробирался на свое место в центре сцены. Останавливался в непосредственной близости от Миши Бухенвальда, музыкального директора и дирижера. Под его чутким руководством оркестр отправлялся в плавание под звук тридцати пяти скрипок, берущих одновременно одну и ту же ноту. Это была полнозвучная верхняя си, и она звучала как вой шакала в ночи, что выворачивает сердце наизнанку. Восемь тактов спустя, вступали барабаны и электрический бас, отбивая тяжелый ритм румбы. Я был там, стоял смирно в темноте, вглядываясь в потолок. Непостижимым образом, только глядя вверх, я мог поймать нужную волну духовной энергии. Я чувствовал всевозрастающее волнение. Только там, в самой сердцевине оркестра, можно услышать тихие вздохи слушателей, ползущие между различными музыкальными текстурами.

Несколько тактов спустя вступало фортепиано в сопровождении испанской гитары и Себастьяна Сальвадора — мастера кастаньет из Барселоны. На пике напряжения я наполнял легкие воздухом. Для начала нежно вдувал теплый воздух во внутренности трубы. Духовые инструменты любят, чтобы их прогрели до начала игры. Потом внезапно одинокий широкий луч света клинком рассекал темноту. Я закрывал глаза и держал один мягкий тон — глухое ре второй октавы, тихий и чистый высокочастотный резонанс. Он проникал между партиями скрипок, пианино и гитары, сиротливая нота в поисках своего пути, в поисках тех, кто жаждет любви. В считанные секунды вспышки света начинали гулять по сцене во всех направлениях.

Постепенно оркестр раскрывался во всей красе. Время от времени сдавленные вскрики раздавались из углов концертного зала — страстные вопли и стоны молодой боли. Со временем они становились все громче. Раньше я был склонен думать, что это крики страстной молитвы, рожденные в бесконечных коридорах женской страсти, но теперь я не уверен в этом. Скорее всего, они были простым выражением юного желания поорать. Я помню тяжелый артобстрел предметами женского белья. Их было несчетное множество, и все летело в моем направлении: несколько невинных беленьких трусиков и масса маленьких красных бикини; там были белые подростковые лифчики и шикарные вызывающие бра. Помню чулки, плавно плывущие по воздуху в мою сторону. Однажды в нюренбергской опере розовый носок обмотался вокруг раструба моего инструмента и провисел там всю первую часть «Вдовы у моря». В это время я продолжал держать единственную, высокую ноту. Когда я открывал глаза, то видел, что вся авансцена покрыта капроном, хлопком и шелком. Останавливаясь, чтобы перехватить воздуха, я замечал, что воздух становился липким и влажным. Напряжение было сумасшедшим.

Вечер за вечером мы играли «Вдову», а эскадроны полицейских и телохранителей изо всех сил старались удержать толпы беснующихся малолеток, готовых штурмовать сцену и разорвать меня на части. Несомненно, было в этой композиции что-то, способное тронуть за живое. Но на самом деле, уж поверьте мне на слово, тронуть за живое не так уж сложно. В этом сущность любви. Любовь — это очень простая штука: влюбленные пары трогают друг друга постоянно. Вы найдете их в полночь целующимися на скамейке в парке или в темном коридоре, на пляже или на заднем сиденьи ржавого «форда».

И хотя трогать за живое, как выяснилось, очень несложное занятие, было что-то в моем исполнении, что делало его совсем особенным. Представьте себе чудесную комбинацию: звук трубы, симфонический оркестр, мастер кастаньет из Барселоны и черная ритм-секция из Чикаго, мой юный вид, остроносые туфли, белый костюм с бриллиантовой искрой и, конечно, либеральная атмосфера шестидесятых — все вместе привело к возникновению уникального эффекта. Сейчас я понимаю, что это было феноменальное стечение обстоятельств, совпадение, которое подошло мне как перчатка. В течении немногих вечеров я тронул миллионы сердец по всему земному шару. За считанные дни я превратился в объект вожделения миллионов молодых женщин. Все они хотели меня немедленно и навсегда.

Каждый вечер после концерта мой импресарио Аврум стоял у входа за кулисы. Бесстрашно вглядывался он в лица юниц, объятых энтузиазмом и жаждущих приголубить меня. Он выбирал пять-шесть претенденток и по одной запускал их в мою гримерку.

2

Авраам Штиль, магнат шоу-бизнеса, 80 лет от роду

Берд: Доброе утро, г-н Штиль.

Аврум: Салют. Парень, не знаю, кто ты есть, но зови меня Аврум. Хотя мое полное имя Авраам Штиль, все стоящие люди зовут меня Аврум.

Берд: Идет! Привет, Аврум. Если вы не против, я бы хотел, чтобы вы рассказали немного о себе.

Аврум: Во-первых, намотай себе на ус: то, что ты видишь, это вовсе не то, что есть на самом деле. Я имею в виду, как ты видишь меня сейчас, так я старый, неприкаянный человек, запертый за решетку — это понарошку, потому что на самом деле, я все еще великий импресарио, крупнейший магнат еврейского шоу-бизнеса всех времен и народов. Я могу устроить представление на любой вкус, большое или маленькое, petite или mega шоу, pucitto или grandito[1]. Вот две недели назад я организовал бар-мицву[2] сыну Иоханана Шифкина — ты его знаешь, это тот парень из кинопромышленности, у него еще папашка был большой партийной шишкой. Отгрохал представление на два миллиона баксов. Поверь, это было грандиозное шоу. Все были на седьмом небе. Аж дым валил из ушей. Если хочешь знать, я провернул все отсюда, из тюрьмы, из этой маленькой вонючей камеры, похожей на бункер Роммеля в Эль-Аламейне.

Берд: Вообще-то, если вы не возражаете, я хотел бы начать с первых дней существования государства Израиль.

Аврум: Уж я-то знаю, с чего ты хотел бы начать, так что давай прямо к делу. Я расскажу тебе всю историю. В сорок восьмом году, как только началась Война за Независимость, я понял, что на самом деле люди хотят петь, смеяться и развлекаться. Короче, что угодно, чтобы заглушить нытье. Понял, что я хочу сказать? И так было слишком много происшествий, много ужасов, и вообще — слишком мало времени прошло после Холокоста[3], народ был грустный и несчастный. В те времена мы говорили: «Не запоминать, чтобы забыть». И тут появляется Аврум с тем, что доктор прописал. Я основал группу КВ — «Комедия Возвращается». В те времена тут была маленькая вонючая дыра, все друг друга знали в лицо и по имени. Мой кузен был большим человеком в армии и я попросил его помочь в устройстве выездных выступлений на передовой. Или он мог отказаться? Ни в коем случае.

На фронт мы ездили на грузовичке Миши Бухенвальда. Миша, кибуцник из кибуца[4] Жертвы Нацизма, был не музыкант, а зверь. Он знал все тарантеллы вдоль и поперек и мог играть «Хаву Нагилу» в любой тональности, туда-сюда. Он был музыкальный гений или по крайней мере зверь-баянист. В группу входили: Хая Глушко, она потом играла в театре «Абима»[5]; Симха Робин Гуд, у нее дочка была талантливая; Хаимке Туполев, позже торговал оружием, разбогател как Крез, но потом вляпался в неприятную историю во Франции; и, как же я мог забыть, Бецалель Маншаров, который потом стал королем израильской электроники. Они пели и плясали всем на радость. Я отвечал за все прочее: транспорт, продовольствие, боевой дух.

В те времена я знал всех важных людей в армии и правительстве. Я был знаком с Хитрым Ициком, Крутым Игалем и Пронырой Перским.[6] Я даже один раз пил чай с лимоном с самим Стариком.[7] Представляешь? Аврум и Старик за компанию пьют чай с лимоном! Я тебе говорю, я знал всех, — кого хошь назови, я его знал. Во время первого перемирия мы целую неделю выступали на торжественном мероприятии, организованном Профсоюзом электриков.

В последний вечер, как только закончилось представление, ко мне подошел человек и представился: «Кодкод[8] Длинной Руки». Он сказал, что хочет поговорить, и я сказал, чтобы он говорил, если хочет. Или ты думаешь, я мог ему отказать? Ни в коем случае. Так он сказал, что Агентству Длинной Руки нужна помощь. Я стал ржать и спросил: «Это ты мне говоришь? Это ты говоришь мне? Ты просишь помощи у меня?» Точно как Роберт Де Ниро, когда таксиста играл, только на тридцать лет раньше.

Я спросил, потому что таки не мог сообразить, как я могу ему помочь со своими четырьмя шутами и баянистом-виртуозом, Понял, да? Но он сказал не бздеть, что он уже все в своей башке обмозговал. Он сказал, что артисты подходят для шпионского дела. Тогда я спросил: чем подходят? А он ответил, подходят, потому что они подходящие для этого. Например, футляр баяна. Инструмент простой, незатейливый, задушевный, ну кто его откроет в поисках пистолета или атомной бомбы? Подумай о пустоте внутри баяна. Кто будет там искать бациллы сибирской язвы?

Что тебе сказать? Мгновенно, прямо там, я его понял. Я понял, что он имел в виду. Цифры закрутились в моей голове как на счетчике бензоколонки. Что тебе сказать, я понял, что с передовой покончено. Нам предстояли гастроли по миру и окрестностям. Уже тогда я знал: чем больше будет наш оркестр, тем лучше будет для дела, лучше для государства Израиль, лучше для всего еврейского народа.

3

Дани

В те времена я еще не знал, что такое любовь. Я даже представить себе не мог, насколько это бывает больно. Я повсюду искал ее следы. Вы должны помнить, что мы говорим о Шестидесятых, когда готовность к любви достигла своего пика. Это было время, когда на любовь отвечали взаимностью без душевной подготовки и не думая о морали. Это была пора, когда женщины наконец достигли пика личной свободы. Девицы могли демонстрировать свои колышущиеся выпуклости и потаенные щелки в любое время и в любом месте. Могли и делали. Делали без малейших сомнений и формальной необходимости. Ликуя, пользовались слиянием физической формы, эмоциональных потребностей и духовных желаний. То была прекрасная эпоха под знаменем юности и любви.

Попадая в гримерку, девицы радостно избавляли меня от необходимости смотреть в их пустые лица, как бы невзначай привлекая мое внимание к оголившимся прелестным щелкам. Будучи абсолютно эмансипированными особами, они давали себе волю. В большинстве случаев нижнее белье оставалось на сцене во время концерта, и мне являлись курчавые фонтанчики любви. Лично меня это зрелище никак не интересовало. Может быть, дело в моей крайней наивности и застенчивости. Я всегда относился к женским потаенным прелестям с большим уважением и даже страхом, как к святыне. Я наслаждался пребыванием в сени сей святости, я покрывался румянцем смущения, но даже не представлял себе возможности приступить к ним вплотную.

Признаюсь, я был наивным зеленым юнцом, я нежно улыбался, я демонстрировал крайнюю степень заинтересованности посторонними вещами, а они тем временем делали всю работу. Они стояли и нетерпеливо склонялись в поисках чего-то ненужного в сумочке, только чтобы продемонстрировать складку груди или изгиб ягодиц. Я не знаю, замечали ли вы, что женщины любят возбуждать наше любопытство и, если представляется возможность, вселять жажду метафизического поиска в наше сознание. Они хотят, чтобы мы Думали, что все произошло без их ведома. Но скоро я разгадал этот повторяющийся поведенческий прием, завуалированный заговор с целью разрушить мое хрупкое ощущение независимости. Я помню, что время от времени внизу все же просыпался аппетит, но благодаря моей природной застенчивости он так никогда и не был толком удовлетворен. Я не мог тянуть с этим и дальше. Не знаю, как это получилось, но я оставался девственником. Непостижимым образом, ибо в глазах этих девиц я всегда выглядел уверенным и невозмутимым чуваком. Эта иллюзия была единственным оставшимся у меня оружием.

Они, вроде бы, отчаянно хотели меня. Все они хотели Дани Зильбера в свою коллекцию. Я заметил, что чем равнодушнее я себя вел, тем больше они вожделели ко мне. Только позже я понял, что это и есть механизм одержимости: непреклонное стремление к недостижимому.

Признаюсь, что посмотреть на них было приятно; они были хороши собой, неразборчивы и неуверенны. Одни потрясающе красивы, другие просто интересны. Несколько было откровенно отталкивающих, что само по себе уже было привлекательно. Несколько девиц покорили мое воображение и наполнили меня желанием, тем самым, которое я никогда не умел удовлетворить.

Берд: Я обратил внимание, что вы постоянно повторяете этот момент. Вы и вправду ни разу не воспользовались лежащими перед вами возможностями? Вы что, ни с одной из них так и не перепихнулись? Мне, прямо говоря, трудно в это поверить.

Дани: Вы, наверное, знаете, я славлюсь своей застенчивостью; мне трудно завязать человеческие отношения вообще и вдвойне труднее, если дело касается женщин. Я не знаю, как заговорить с ними. Эта эротическая фантасмагория была виртуальным спектаклем моего импресарио Аврума. У него было глубокое и цельное понимание шоу-бизнеса. Он осознавал важность сексуального напряжения в развлекательном жанре. Он организовал, составил расписание, руководил и дирижировал этим эротическим эпатажем. В то время я не интересовался ничем, кроме музыки. Все что я хотел — это играть на трубе, практиковаться, сочинять музыку днями напролет.

Берд: Опишите Аврума.

Дани: Он на пятнадцать лет старше меня. Свой первый капитал он сколотил на знаменитом дуэте «Бамби и Бамбина». За несколько дней он превратил их в символ еврейского культурного возрождения, а сам Аврум стал крупнейшим магнатом еврейского шоу-бизнеса всех времен и народов. Он первым осознал огромный коммерческий потенциал Холокоста. Он первый понял, как превратить немецкое чувство вины в бабло. Он стал специалистом по маркетингу еврейской культуры и израильских артистов в мировом масштабе. Его успех можно считать чудом, поскольку он был практически безграмотным. Ему так и не удалось овладеть ни одним иностранным языком. Да и на иврите он говорил довольно своеобразно. Эдакое городское животное, движимое инстинктами и жадностью. В то же время он был хитер и проницателен, и обладал поистине уникальным инстинктом самосохранения. От бизнес-менеджера больше и не требуется.

4

Аврум

Не прошло и месяца, как мы отбыли в Америку на «Дакоте-1 »[9] израильских ВВС на благотворительные гастроли для сбора средств в пользу еврейских детей-сирот, а на самом деле — для выполнения тщательно разработанной шпионской операции. Известно, что в разведке главное это СС.

Берд: Что значит «СС»?

Аврум: Это значит «совершенно секретно». Никто не знает ничего ни о ком другом, а никто другой не знает ничего про никого, который его не знает. Поэтому в случае прокола, если кто-то погорел, то только он выпадает из игры, потому что он не знает никого, и никто о нем ничего не знает.

Понял? Благодаря СС все прошло тихо. Никто из команды не понимал, что, черт возьми, происходит. Они так и не узнали? что перевозят ядерное оружие, секретные документы и информацию. Как последние поцы, эти мудаки думали, что дело в их дурацких песнях и плясках. Я тебе скажу, почему: артисты одержимы манией величия, и кроме себя, они ничего не замечают.

Каждый вечер после концерта они шли на прием в местный еврейский культурный центр или синагогу.

Поверь мне, там не было ничего стоящего, для кошера[10]подавали только сэндвичи с яичным салатом или консервами частика в томате. Иногда они танцевали «Хава Нагилу» с местными еврейками. Пустая трата времени, я тебе говорю: ни выпить, ни покурить, ни потрахаться, поверь мне, никакого веселья.

Пока они тратили время попусту, я обычно встречался с местным резидентом Длинной Руки. Хошь поверь, хошь проверь, резидент называл пароль, брал принесенный мной сверток, а взамен давал другой, который я должен был отдать следующему резиденту на следующей ветре,че, где бы она ни состоялась. Поначалу это были обычные письма, но потом они стали стремительно пухнуть. Позже пошли уже по-настоящему большие свертки, а под конец и люди, и даже один ученый ядерщик, ну ты знаешь, о ком я говорю... Есть масса вещей, о которых я лучше промолчу.

Берд: Давайте не будем торопиться. Не расскажете ли о себе поподробнее? Откуда вы родом? Как прошло ваше детство, школа?

Аврум: Школа...ха-ха! Тут нечего рассказывать. Уверен, ты уже обратил внимание, я — не большой грамотей. Я человек простой, но не заблуждайся — я совсем не глупс. Ясно, я не умею болтать языком, вот люди и не любят иметь со мной дело. Знаешь почему? Потому что они — вонючие расисты и ненавидят косноязычных, не умеющих толком выразить все словами.

Вот смотри, я приведу пример. В самом начале, как только мы приземлились в Марселе, офицер французской таможни подошел и сказал мне что-то по- французски, я ничего не понял. Но я неглупс. Я точно знал, чего хочет этот антисемит и дрозофил, потому что он все время тыкал пальцем. Он хотел проверить внутренности баяна. Я немедленно начал говорить с ним на иврите и ладино.[11] Я открыл все чемоданы и вывалил наружу стоячие носки, грязные туфли и ношенное нижнее белье с подозрительными пятнами. Я проделывал это, чтобы доказать, что я добропорядочный гражданин, которому совершенно нечего скрывать. Через пять секунд он уже очень хотел, чтобы меня не было. Он тыкал руками в сторону выхода. Но я с упорством маньяка хотел показать все до последней нитки. Я вываливал вещи из чемоданов, а он запихивал их обратно, я вываливал — он запихивал. В конце концов они умоляли меня «наконец пройти». С тех пор всякий раз, когда мы приезжали в Марсель, таможенники обращались со мной с большой почтительностью, приберегаемой для законченных идиотов. Думаешь потому, что я идиот? Ни в коем случае. Я могу съесть их без соли и перца. Я могу проглотить их на завтрак целиком и даже не заметить. Посмотри на меня, всю жизнь я жил под знаменем глупости. Это моя уловка номер один. Другими словами, плевать я на них хотел, потому что на самом деле я-то вижу далеко вперед, дальше, чем все они вместе взятые.

Больше всего нам нравилось выступать в Европе. Мы частенько летали в Париж. Там весело, все эти французские штучки и уличные музыканты. Мы ездили в Венецию и плевать хотели на всех этих итальяшек с их chinco chentos и tartellini[12]. Я тебе скажу, Венеция — это нечто. Мы ездили в Швейцарские Альпы, пока все остальные жарились на солнце в пустыне Негев. Добравшись до Амстердама, мы быстренько разобрались что к чему и через два часа были уже вусмерть обдолбанными. А в те времена в Израиле можно было достать разве что сигареты «Лайки Страйк», и то из-под полы возле Хайфского порта.

Но только добравшись до Германии, я понял, где зарыт настоящий клад. Немцы были смущены; все от них отвернулись, будто они поголовно были убийцами и военными преступниками. С места в карьер я подумал: а почему бы им и не дать, черт возьми, шанс покаяться? Почему бы не дать им возможность почувствовать себя людьми, как мы с тобой? Понял? Время от времени случается, что люди ведут себя как дрозофилы, а быть человеком — это значит уметь раскаяться и попросить прощения.

Поверь мне. Не думая ни секунды, я пошел прямиком к Кодкоду и выдал ему идею создания нового продукта специально для немецкого рынка. Другими словами, предложил сделать огромное музыкальное шоу, которое будет бить немцев прямо по яйцам их больной совести. Понял, куда я клоню? Заставить их сожалеть о Холокосте и других вещах, которые они сделали с невинными коммунистами и безобидными идиотами.

Я сказал, что надо сделать это с немецким же размахом: большой оркестр с гигантскими барабанами сзади, со скрипкой-«Гулливером» сбоку... Чего ты рожу корчишь, смешно? Ты не знаешь, что это такое? Так знай, контрабас — это Гулливер среди струнных лилипутов, отец и мать оркестра. Поэтому он всегда в стороне, как надзиратель. Когда он на посту, никто не смеет фальшивить. Опять ты со своей хитрющей физиономией! Так я тебе скажу: в футляры этих «Гулливеров» можно спрятать миномет или спящих людей. Если ты придешь сюда еще раз, я расскажу тебе много историй про эти хреновы мегаскрипки. Поверь, я знаю несколько таких историй, что просто закачаешься.

Что тебе сказать? Кодкод просто загорелся этой идеей. Но в то же время он настаивал, чтобы дать немцам подольше повариться в дерьме, которое они сами себе устроили, Понял, про что я толкую? Дать им томиться в собственном соку под гнетом вины. Он даже придумал подходящее название для всей операции: «Шпионаж в винной среде», кажется так, но если я ошибаюсь, то что-нибудь в том же роде.

5

Дани

Аврум утверждал: чтобы выжать максимум из моего музыкального потенциала надо придумать концепцию маркетинга, учитывающую два основных моих достоинства: цветущую внешность юнца и умение громко трубить.

Мы все относились к советам Аврума очень серьезно. Мы искренне уважали человека, превратившего «Бамби и Бамбину» в мировых знаменитостей. Он был гением рынка, и его понимание шоу-индустрии было абсолютным. Все мы знали реальных персонажей, скрывавшихся под маской Бамби и Бамбины. Она была самым немузыкальным существом на планете, не могла взять правильно ни одной ноты. Согласен, хороша собой. По словам Аврума, она была «красотка номер один и самая скверная певица на свете». В отличии от Бамбины, Бамби был сказочно музыкален. У него был приятный голос, и он прекрасно вел свою партию, но это было его единственное достоинство. В остальном это был отталкивающий, уродливый, жирный педофил с уголовным прошлым.

Благодаря Авруму эти два, мягко говоря, «не гения» преуспели невероятно. Они выпустили пластинку, которая стала мегахитом с первого дня. Через две недели они поженились, все остальное вы найдете в книгах по истории шоу-бизнеса. Через несколько дней они взлетели на самую вершину славы. Честное слово, у меня были все основания уважать человека, сделавшего из Бамби и Бамбины мировую сенсацию.

Мелодия должна вселять тоску и подавать надежду, говаривал Аврум. Я полагаю, что в те времена он особенно искал сентиментальную музыку, музыку которая работает на самом глубоком эмоциональном уровне. Я-то сам любил совсем иное. Вы, наверное, знаете, я всегда был большим поклонником джаза. Любил слушать Луиса Армстронга, Дюка Эллингтона, Кола Портера, Эллу Фицджеральд, Чета Бэйкера. Когда Лионел Хамптон гастролировал в Израиле, я был на его концерте двадцать семь раз из тридцати возможных. В армейском ансамбле мы бесконечно джэмовали. ИгралиSummertime,Hello Dolly, In a Sentimental Mood, Take the A Train и прочий американский набор.

Мы импровизировали изо дня в день. Я думаю, что был неплохим импровизатором, но мой свинг всегда оставлял желать лучшего. Я упражнялся часами под звуки метронома, поставленного на две четверти, но никогда не мог поймать нужный ритм, никогда не мог сыграть этот расслабленный черный свинг дольше, чем четыре такта. Я белый, и этим все сказано. Помню, как молодым солдатом я верил, что стану знаменитым джазистом. Был готов посвятить всю жизнь джазу и репетировать столько, сколько потребуется. И тогда первое эхо би-бопа докатилось до тель-авивских музыкальных магазинов: Диззи Гиллеспи. Чарли Паркер, Сонни Роллинс, Ли Морган. Это был конец, крах мечты. Они были недосягаемо хороши. Я даже не знаю, как определить их идеи, как описать их, они неземного происхождения. Они поколебали мою веру в себя. Какое-то время я чувствовал себя очень несчастным. Было что- то в их музыке, что заставляло меня...

Берд: Простите, что прерываю вас, Дани, но меня интересует отнюдь не история джаза. Я не поклонник джаза. Мое исследование посвящено израильскому обществу и израильской культуре. Если вы не возражаете, я хотел бы больше узнать о вас, об Авруме, о вас и Авруме.

Дани: Хорошо, вы правы, меня заносит время от времени. Да, Аврум еще тот тип. Но, можете мне не верить, его странности меня особенно не занимали. Когда я думаю об этом сейчас, возникает множество справедливых вопросов, которые вы можете задать. С одной стороны, он был послом израильской культуры, с другой стороны, его манеры ниже любого приемлемого уровня, а вербальные возможности крайне ограниченны. Как эти качества могли совмещаться в одном человеке? Как этот косноязычий человек стал послом израильской культуры?

Не спрашивайте меня. Забавнейшим образом он превратил свой недостаток в преимущество. Он следовал инстинктам. Молниеносно усваивал альтернативные формы общения. У него был удивительный талант подхватывать диалекты, акценты, сленг и профессиональный жаргон. Думаю, он был хамелеоном жаргона, ученым идиотом.

Берд: Я понимаю, куда вы клоните. Но теперь вы меня слегка запутали: как же он общался с вашими юными поклонницами, как вытаскивал их из толпы?

Дани: Вы имеете в виду писявок у служебного входа?

Берд: Ну, например.

Дани: Я не думаю, что он хоть как-нибудь к ним обращался. Вообще сомневаюсь, что он разговаривал с женщинами не по делу. Уверен, что он предавал сексуальности большое значение, хотя сам был далек от плотских страстей. Он прогуливался меж девиц, разглядывал, прикидывал, выбирая тех немногих, что соответствовали моим критериям. Не думаю, что он разговаривал с ними. Он был достаточно выразителен, когда это касалось шоу-бизнеса — прейскурант, транспорт, программа; но говорить с женщиной — это уже совсем другой коленкор. Общение с женщиной — искусство само по себе. Далеко не все мужчины наделены этим редким даром. Так вот, я думаю, он просто указывал на выбранную девицу пальцем и передавал с рук на руки охранникам, которые и пропускали ее в мою гримерку.

Вы знаете, когда я это говорил, я подумал, что никогда не видел, чтобы он с кем-то сближался, ни с мужчиной, ни с женщиной. Я не помню, чтобы у него были друзья. Насколько я знаю, он не пил. Всегда был одет в один и тот же старомодный двубортный костюм и всегда с тем же ужасным галстуком «желтая зебра». Иногда он исчезал после концерта. Говорил, что ходит в местное казино: «Я люблю звук рулетки». Я ему верил, хотя некоторые музыканты оркестра шептались, что видели его в квартале красных фонарей, посещающим сомнительные заведения. Он был очень состоятельным человеком — уже и в те времена. Думаю, он мог позволить себе все, что душа пожелает.

Берд: Веский довод. А деньги? Артисты любят жаловаться на то, что менеджеры их обманывают и обсчитывают.

Дани: Деньги... Да я и не знаю, я не из тех, кто спрашивает о деньгах. Думаю, он всегда имел четкое личное представление о честности и порядочности. Он всегда справлялся, всем ли я доволен. Но в то же время я знал, что он доволен больше моего. Это очень часто встречается среди воротил шоу-б изнеса—они особенно любезны в обхождении со звездой первой величины. Правда, вы должны понять, что богатство никогда не имело для меня особого значения. Как видите, я живу довольно скромно. Мне немного нужно — дайте только писать и играть на трубе, и я буду вам благодарен.

Аврум, несомненно, был прожженный пройдоха, но чтобы преуспевать в шоу-бизнесе, вы должны иметь пройдоху в своей команде. Я уверен, многие скажут, что Аврум переходил планку обычной прижимистости. Кроме гонорара, из него нельзя было вытянуть ни гроша. Он никогда не платил за вашу выпивку, не приглашал на обед, не угощал сэндвичем или мороженым. Все совсем наоборот, от вас-то он как раз и ожидал приглашений на обеды в приличные рестораны. Он знал, как блюсти свои интересы и деньги. Я уважал эти ею черты и никогда на него не давил, ни в плане денег, ню в другом плане.

6

Аврум

Берд: Доброе утро, г-н Аврум. Как поживаете? Сегодня славный денек!

Аврум: Жаловаться не приходится!

Берд: Смотрите что я принес, хаминадос, бурекас[13]и несколько кубинских сигар. Мне сказали, что хаминадос способны превратить вас в ангела.

Аврум: Это правда. Спасибо, приятель. Что тебе сказать, ты меня порадовал.

Берд: Давайте продолжим с того места, где мы остановились на прошлой неделе. Напомню, что вы говорили о революционной идее «шпионажа в винной среде».

Аврум: Я смотрю, тебя эта блестящая идея проняла до самых кишок, потому что это золотая жила, и ей до сих пор не было равных в истории подрывной деятельности со времен Творения... Проклятый хитрюга, эти хаминадос меня прикончат. Это лебединая песнь, это рок-н-ролл ладино. Где ты их покупаешь? Попробуй, ты обязан убедиться сам.

Отлично, ты хочешь, чтобы я рассказал про Кодкода, правда? Нет проблем. Проверь свой диктофон, я сейчас зачащу как новенький автомат «узи».

Кодкод сказал, чтобы мы подождали апогея чувства вины у немцев. Он вечно повторял, что шпионаж состоит из сплошного ожидания, когда представится случай. Сказать по правде, я не мог больше ждать. Я нашел магическую формулу, Понял, куда я клоню? Длинная Рука будет финансировать студию звукозаписи, та будет выпускать грустную музыку и заставит немцев выть белухой и чувствовать себя полным дерьмом. Понял? Я задумался: как бы окончательно расстроить немцев и заставить их попросить прощения как следует?

Поверь мне, еще до того, как задать вопрос, я уже знал ответ: «Любовь». Мужчина и женщина, Ромео и Джульетта, Бамби и Бамбина — понял, что я имею в виду? Мужчина и женщина—это будущее. Я понял, что на этот раз нам нужны жизнеутверждающие песни про

Новый год, про рождение детей, про семью. Короче, песни обо всем, кроме прошлого. Если ты будешь петь про светлое будущее, немцы таки будут думать про свое катастрофическое, дурацкое дрозофильское прошлое и горько сожалеть о всем том дерьме, которое сами и наворотили.

Берд: Должен сказать, у вас творческий подход к этому вопросу.

Аврум: Погоди, парень, ты еще ничего не знаешь. Кодкод был на седьмом небе. Он говорил, что это — новая глава в истории современной разведки. Он называл это «культурная диверсия». Сам-то я был в полном порядке. У меня вся программа целиком созрела в башке, и опять цифры стали крутиться в моей голове как счетчик на бензоколонке.

Не думая ни секунды, я сел в машину и поехал на Север переговорить с Мишей Бухенвальдом. Мишка был настоящим музыкальным гением, не то что эти вертлявые поп-звезды, которые ни хрена не понимают ни в гармонии, ни в мелодии. Миша был культурным и образованным по самое не могу. Он знал наизусть все тарантеллы и мазурки и даже редкую в репертуаре хору.[14]

Слушай сюда: Миша, как только услышал про блестящую идею расколоть немцев с помощью музыки, пришел в поросячий восторг. Потому что двоюродная сестра его мамы погибла в Треблинке и сестра его бабушки тоже, и муж ее дочери, с ним тоже приключилось что-то ужасное во время Холокоста. Ну вот, из-за этого он очень сердился на немцев и всегда говорил: «помнить, но не прощать». Нет, дайте-ка вспомнить: «помнить, но простить»... Черт побери, я уже совсем не помню... Как же он говорил? Ладно, правду сказать запамятовал, как это в точности звучало, но смысл в том, что прощение запрятано глубоко в памяти, и ты уже ни как не можешь вспомнить, как прощать.

Берд: Бросьте вы эту тему, не суть важно, давайте продвигаться.

Аврум: Бухенвальд сразу понял, что на этом можно неплохо заработать. Ты знаешь, в те времена у них в кибуцах вообще ничего путного не водилось. Поверь мне, все было покрыто ровным слоем навоза. Он немедленно согласился участвовать в проекте, но потребовал, чтобы я попросил официальное разрешение у секретаря кибуца, поскольку такая работа означала частые гастроли за границей и лишала его возможности впредь работать на благо общества в кибуцном курятнике.

Так я пошел искать секретаря, товарища Тощего Ян келе. Он таки был очень худым, поэтому все его звали просто товарищ Тощий. В конце концов, после двухчасовых поисков, когда я уже был готов сдаться и все бросить, я нашел его в кибуцной прачечной. Без долгих предисловий я вывалил ему все начистоту. «Послушай» — сказал я, — «я забираю Мишу Бухенвальда с собой в Тель-Авив, чтобы здорово насолить немцам».

Ну, потом я рассказал ему всю историю, кроме того, что в ней глубоко замешаны израильские стратегические интересы, потому что эта информация была строго секретной, понял? Я не мог ему сказать, что операция задумана в целях государственной безопасности и на благо Длинной Руки и вообще всего еврейского народа. Давай смотреть правде в глаза, не говоря о реальной подоплеке, об интересах спецслужб и всего еврейского народа у меня не было ни малейшего шанса убедить Тощего, потому что эти люди — тупые расисты, они плевать хотели на человека с плохими манерами. Так он прямо мне ответил: «Брось ты эти глупости и оставь в покое товарища Бухенвальда. Дай ему наконец, возможность посвятить свою жизнь кибуцному курятнику».

«Шта?» — орал я, — Совсем спятил? Мы говорим о музыкальном гении, о Моцарте баяна, Бетховене мазурок, Моцареле клейзмерской музыки. Как ты смеешь пачкать его в своем вонючем кибуцном курятнике?»

И только наоравшись вволю, я заметил, что тощий плачет, как младенец, так я спросил его: «Чего ты плачешь, товарищ Тощий?»

Так он сказал, что ему грустно.

Так я спросил его: «Отчего тебе грустно, товарищ Тощий?»

Так он сказал, что ему грустно, потому что он предвидит скорый крах мечты о коммунистическом хозяйстве, основанном на принципах всеобщего равенства.

Зри в корень, этот тупой товарищ Тощий еще тогда в пятьдесят дремучем году понял, что было что-то гнилое в социалистических идеалах и революционном обществе. Бедный товарищ Тощий никак не мог успокоиться, так я подошел и обнял его и стал петь известную колыбельную восточных евреев, которую мне пела мама, когда мне было грустно.

Через три минуты он уже сопел и храпел как турецкий локомотив, улыбка глупса расплылась на его тощем лице. Я осторожно уложил его на тюки с чистым бельем. Я уже выходил и тут прямо перед дверью, слева, заметил большой серый мешок с синей надписью: «Для грязного белья кибуцниц».

Bay, мозги у меня закипели, а зубы принялись отплясывать румбу. Понял, куда я клоню? Это меня окончательно... как бы это сказать... Понял, куда я клоню? Я был чертовски любопытен. Чуток приоткрыв дверь, убедился, что снаружи никого не было. Проверив, что все чисто, я закрыл дверь и запер на ключ. Товарищ Тощий храпел, как дохлый верблюд. Я просто плавился от любопытства—наконец увидеть, что носят кибуцные девчонки под своей глупсовой синей спецовкой. Признаюсь, я просто с ума схожу от запаха женских секреций! Это лучшие духи на этом дурацком свете, даже лучше чем хаминадос, которые ты мне принес с утра.

Не поверишь, только я стал балдеть по-настоящему, только добрался до миленьких кокетливых трусиков, тут, как гром среди ясного неба, просыпается эта сука товарищ Тощий и начинает орать как псих недорезанный. Он орал так громко, как будто всерьез думал поставить меня впросак или накликать серьезные проблемы на мою голову. Я сразу сказал ему, что положу все трусы обратно в мешок, сейчас же сяду в машину и уеду в Тель-Авив, и он никогда меня больше не увидит, так что можно считать, что ничего не случилось. Но он ничего не хотел слышать. Он стал мне угрожать, что всем расскажет, чем я занимался. Он сказал, что так этого не оставит, а пойдет в полицию, в газеты, в Партию. Только когда я понял, что он не оставил мне иной возможности, я зашел ему за спину и зажал в тисках мощного полунельсона. Я спросил его, собирается он заткнуться или как. Он таки отказался, а я таки сломал ему шею. Сложил его тело в мешок для грязного белья товарок. Положил мешок в багажник и покинул кибуц, по дороге на Юг в.сторону веселого Тель-Авива.

Берд: Стоп-стоп. Вы что, хотите сказать, что так вот от него избавились? Абсолютно хладнокровно? Я не уверен, что правильно вас понял.

Аврум: Почему ты говоришь «хладнокровно»? Посмотри на меня, или я похож на убийцу? Или я какой-то уголовник? Я сломал ему шею в очень специфических обстоятельствах, когда он стал поперек дороги соображениям государственной безопасности и глобальным интересам еврейского народа. И вообще ты говоришь, как все леваки и ашкенацики[15]. Вы всегда обобщаете и сводите до дурацких ходульных определений: «убийца», «резня», «военные преступления», «свобода слова», «политкорректность» и Бог знает, что еще... Уймись, ты, жопа, сиди смирно и расслабься. Я делал то, что делал, только для того, чтобы такие тухлые вонючие гуявы, как ты, могли спокойно расти в мире!

И я скажу тебе еще что-то: если уж ты проделал весь этот путь и теперь сидишь в моей камере, задавай свои вопросы и даже не думай встревать со своими тупыми замечаниями в историю моей жизни. Мне на тебя насрать, претенциозный пацифист-придурок!

Ну так вот: по дороге в Тель-Авив я свернул в одну из фруктовых рощ в районе Нетании. Остановил машину и нашел прелестное местечко. Вырыл небольшую ямку—он был такой тощий, что больше и не понадобилось. Там я его и оставил. Вот и все. И больше нету товарища Тощего!

Берд: Ушам своим не верю. Этого не может быть!

Аврум: Ты опять начинаешь. Поверь мне, и я обещаю, что расскажу тебе много историй, которых еще никто никогда не слышал.

Два дня спустя кибуц погрузился в хаос. Товарищ Тощий бесследно исчез, и не было больше генерального секретаря, который бы говорил, что надо делать и когда. Другими словами — полная анархия. Еще через три дня Бухенвальд сумел-таки элегантно улизнуть, и появился у меня в Тель-Авиве. Вместе мы создали «Сионфон» — самую успешную и знаменитую звукозаписывающую студию в Израиле.

7

Дани

Время шло, и я научился ценить этот странный поток молоденьких девушек, текущий через мою уборную. Задним числом я понимаю, что мне всегда нравились пикантные ситуации и сложные композиции. Мне нравилось, когда женщина возбуждает в моем сознании когнитивный диссонанс. Вещи, которые на самом деле мне вовсе не подходят, всегда возбуждали мое любопытство. В музыке, в искусстве, в поэзии и вообще в эстетике в целом все дело сводится к несостыковке.

Поэтому, когда я встретил ее после концерта во франкфуртской опере, я сразу понял: это Она. Впервые в жизни я понял, что такое любовь. Во-первых, она была старше нервных анонимных девиц, выписывавших вокруг меня бестолковые круги. Женщины склонны противопоставлять зрелость и красоту, поскольку сдуру отождествляют миловидность и юность. Я должен сказать, что считаю с точностью до наоборот. Уже тогда я точно знал, что предпочитаю зрелую женственность. Я люблю наблюдать, как жестокая рука природы сбивается под натиском страсти. Должен отметить, что и теперь, на склоне лет, я все еще чувствую смутное волнение, глядя на тень морщин в складке губ или сеточку вокруг глаз. Я думаю, что увядание лишь усугубляет вечную женственность.

Когда она вошла в мою комнату, я очень удивился, поскольку попросил Аврума в этот день поискать каких- нибудь увечных: с ампутированными конечностями, на костылях, в инвалидных креслах, девушек с огромными шрамами или убогих, — словом, радикальные варианты. Я в самом деле искал чего-то из ряда вон выходящего, что способно потрясти мою душу. Я страстно хотел увидеть, как поведут себя мои сексуальные импульсы перед лицом жалости и сострадания.

Пока я нервно ожидал встречи с разбитой красотой, Она появилась в проеме, покачиваясь на высоких каблуках. Я скрупулезно рассматривал ее тело на протяжении более чем целой минуты. Я сразу заметил, что она не увечная и не калека, но, полагаясь на добросовестность Аврума, все еще искал скрытый шрам или открытую язву. Я пригласил ее войти, но она не ответила. Просто хранила молчание. Я подумал, может, она немая? Все это время она неотрывно смотрела мне в глаза, а я безуспешно искал скрытые дефекты ее безупречной внешности.

В конце концов наши глаза встретились, и я был потрясен. Мне больно, будто это было вчера. В этот момент она покорила меня навсегда. Эта женщина похитила мою жизнь. Я вам точно говорю, все женщины — ведьмы. Они могут похитить душу силой своей воли, своим вкрадчивым взглядом, своим жадным взором. Они властвуют над миром при помощи метафизической боли, которую проецируют на бесконечные расстояния.

Она стояла там. Всего в двух шагах от меня. Ее взгляд был странным образом расфокусирован, это расстроило мой защитный механизм и позволило ей проникнуть мне в душу. Она сняла блузку. Потом расстегнула молнию на юбке, и та упала к ее ногам. Она сделала шаг в мою сторону, покачиваясь на высоких каблуках. Это было очень вызывающе. Это была профессионалка — она точно знала, что делает. Я хотел опустить глаза и полюбоваться на ее грудь, но был парализован. Я не мог пошевелиться. Я был полностью покорен, а я ведь даже не знал ее имени. Она подошла ко мне вплотную. Я чувствовал запах ее духов, запах пота ее подмышек и даже тот, едва уловимый, сладчайший аромат, который, как позже выяснилось, был запахом ее наслаждения. Она сняла бюстгальтер и погрузила мою голову в белую и теплую складку груди. Она ласкала мою голову, а я в ответ перецеловал каждый миллиметр ее снежной плоти. Я двигался от клеточки к клеточке в религиозном экстазе, боясь пропустить самый крошечный кусочек ее тела. Думаю, что я тогда плакал, впрочем, это сейчас я плачу. Да, я плачу. Скверно себя чувствую, давайте прервемся на минуту, я должен выпить воды.

ПАУЗА

Думаю, что ей было года тридцать три — тридцать пять, точно не больше сорока. Боюсь сказать это вслух, но мне кажется, что она была самой красивой женщиной планеты. Она была воплощением теории единства противоположностей. Нижняя часть тела — от бедер и дальше — была чуть-чуть тяжеловата. А вот от бедер до затылка она была ну чистый греческий юноша. Тоненькая. Живот подтянут, но бесподобно кругл. Талия тонкая, а груди огромные, но восхитительной формы. Шея была необыкновенно длинной, а лицо благородной лепки. Ее кожа была безупречной и гладкой, но маленькие поэтические морщинки шептали о том, что перед вами не юница. Честно сказать, части ее тела были будто в разладе, но каким-то образом вместе создавали идеальное целое. Влюбившись в нее, я как бы разом познал весь женский род.

В ту ночь в гримерке франкфуртской оперы я держал ее за талию, пока мои губы и язык исследовали до мельчайших подробностей ее потаенные секреты. Тогда я впервые целовал женское тело. Я слушал биение ее сердца и чувствовал необыкновенную близость. Я испытывал непреодолимое желание заключить ее в объятия и держать так, чтобы она никогда меня не покинула. Все это было абсолютно внове, я никогда ничего подобного не испытывал.

После того как я насладился вволю, по прошествии часа или полутора, я решил заняться ею всерьез. Я схватил ее за зад. Я скользнул рукой вдоль ее здоровых упругих ягодиц внутрь. Она возбудилась: я слышал учащенное сердцебиение, и таз стал производить осторожные нежные маневры. Не знаю, как мне удалось набраться храбрости, но я сделал это. Я просунул палец туда, глубже, внутрь. Я хотел почувствовать локоны ее лона.

Она распрямила спину и шире развела ноги. Мой палец шарил в поисках шелкового пути. С удивлением я не обнаружил не только локонов, но и подшерстка — она была абсолютно гладко выбрита. Это было неожиданно, но не остановило меня. Наоборот, я обнаружил, что она теплая и влажная. Это было приятно, я ведь не очень знал, чего ожидать. Я трогал ее там, и она тут же отзывалась низким громким стоном. Я понял, что она отнюдь не немая. Я просунул два пальца ей в промежность. Она обхватила их стенками влагалища, пока низ ее живота содрогался в новом чувственном ритме. Еще через несколько секунд я почувствовал нарастание ее внутренней дрожи.

Я беспокоился за свои пальцы — было такое чувство, будто она пытается заглотнуть их. Для игры на трубе нужны только три пальца, но и это не проблема, я уже достаточно знаменит и, если что, всегда смогу научиться играть на тромбоне. Но после каких-то десяти секунд ее дрожь прекратилась. Она резко отодвинулась и посмотрела мне прямо в глаза. Я смутился, потупил глаза и прислонился лбом к ее животу. Я поцеловал ее лобок.

Она оттолкнула меня и отпрянула, потом повернулась и ушла. Я хотел спросить почему, но мои губы не шевелились. Все, что мне оставалось; это смотреть на ее колышущиеся ягодицы, как они удаляются, покачиваясь на высоких каблуках. Она поводила своей великолепной жопой из стороны в сторону. Я завороженно следил за этой бесконечной волной. Я тормозил, перегруженный ее красотой. Она остановилась посреди комнаты, там, где давеча сбросила юбку. Наклонилась, чтобы ее поднять, и я увидел все ее сокровища, ее влажная яркая любовная норка улыбалась мне прямо из великолепного ущелья между ягодицами. Она натянула юбку и двинулась к двери, надевая по дороге блузку.

Я умолял ее остаться, я тянул к ней руки, я просил назвать свое имя. Она повернулась и посмотрела мне прямо в глаза. На английском с тяжелым немецким акцентом она сказала: «Продолжение следует». И закрыла за собой дверь. Я остался совсем один, ее смазка стекала с моих пальцев, а лифчик так и остался валяться на полу. Я сидел на полу и вдыхал аромат этого лифчика. Я закрыл глаза и пытался наполнить все свое существо тем ароматом, который она оставила. Думаю, я провел на полу два или три часа... Наконец ранним утром нас попросили освободить помещение. Я взял лифчик и поцеловал отдельно каждую чашечку. Потом сложил его в футляр для трубы, в отделение для сурдинок, как можно дальше от пахучего масла для клапанов. Сюда, можете посмотреть, он все еще здесь, вот тут слева в кармашке футляра. Видите?

8

Аврум

Спустя три с половиной месяца товарищ Тощий нашелся — гниющим в роще под Нетанией. Все были уверены, что это дело рук федаинов[16] и решили немедленно отомстить. Через несколько часов легендарный 101-ый батальон[17] получил приказ атаковать Дженин и убить как можно больше арабов. Министр обороны напутствовал их: «Кто бы ни попался вам на пути, стреляйте в голову, и дело с концом». Все были рады доказать, что евреи вам больше не фраеры, а воинственная раса. Веришь, Берд, в глубине души я раскаивался: запилась такая каша из-за того, что мне захотелось понюхать женские трусы. Ну и устроил я им суматоху.

Мишка, наш музыкальный директор, уже начал отбор музыкантов и мелодий. Я дал ему четкие инструкции, чтобы выбирал что полегче, радостное. Никаких баллад, никаких грустных напевов, никаких дебильных блюзов, только простая и легкая музычка и песенки про мальчиков и девочек: Мэттью и Матильда, Ваня и Маша, надежда, новая дорога, праздник, Дом культуры, «Хава Нагила». Я хотел такие незатейливые мелодии, чтобы люди их сами подхватывали, даже если их никто не приглашал. Я хотел, чтобы слова были настолько банальны, чтобы на втором куплете люди начинали непроизвольно подпевать.

Кто-то мне сказал, что в университете, на кафедре этно-музыкологии, они называют такие песни «музыка a priori». Это музыка, с которой мы рождаемся, ну как с руками, ногами, злобой. Я сказал Мишке: «Давай делать «музыку a priori. Такую музыку, которая уже звучит, в душе, которую не надо специально разучивать, она уже течет в жилах, она выжжена в твоем коллективном сознании.» Он согласился, что это гениальная идея. Сказал, что мы привлечем «широчайший общий знаменатель». Я, конечно, попросил не усложнять, никогда не любил дроби. Эти двухэтажные числа меня бесят, уж как-нибудь проживу и без них. Когда надо разделить торт на три части, я беру нож, а не перо. Мишутка меня успокоил и сказал, что обо всем позаботится сам.

Мы стали прослушивать птенчиков из армейских ансамблей. Все они были очень талантливы. Каждый был просто супер, блин, одаренный. Трудно было решить, как поступить. Что тебе сказать — мы застряли на черт-те сколько времени, но после недели бесплодных метаний в нашу комнату вошла Хана Хершко из Комедийного эскадрона ВВС. Понял, парень? Она была настоящей секс-бомбой, малышка выглядела изумительно. Ладненькая, с крепкими сиськами, широкими бедрами и шикарной копной блондинистых волос. Как ее видишь, так и хочется языком слизнуть, как питой — хумус. Веришь, там не было ничего лишнего, ничего не висело и не болталось. Сиськи стояли, что твоя Королевская гвардия на карауле. По правде сказать, пела она так себе, зато, глядя на нее, запел весь мир. Увидеть ее и умереть. Лежать в темноте и мечтать, что когда-нибудь тебе посчастливится понюхать ее трусики.

Когда она покинула комнату, мы чуть не кончили от счастья, мы точно знали, что берем ее, и уже собирались пойти выпить чаю, чтобы остудить гормоны. Секи, парень, мы уже выходили, когда в дверях появился еще один желающий попытать счастья. Это и был известный урод из музыкального ПП Инженерных войск, Эяль Тахкемони. Насколько Хершко была красива, настолько он наоборот. Он был самым отвратительным существом на свете, реально кусок говна. Не поверишь, какой он был мерзкий. По правде говоря, у него был приятный голос, но выглядел он как после автомобильной аварии с тяжелыми последствиями, как чемодан после долгого путешествия, и кроме того все знали, что он педрила.

Берд: Простите, что перебиваю вас. Я хочу удостовериться, что вы знаете, что на сегодняшний день так выражаться не принято. Это не политкорректно.

Аврум: Отстань, глист вонючий. Знать не знаю про твое «политконфетно». Этот Тахкемони подставлял зад,как собака,как слон. Такова была его природа, его нутро, разве это мужик? Как его еще называть, если не бобер и педрила? Молоко еще на губах не обсохло учить меня, что говорить и как его называть, что принято, а что, блин, не принято. Ковырятель гребаный!

Проехали. Давай-ка я лучше удивлю тебя всерьез. Посмотрел я на него там в зале и пожалел, он был такой жалкий. Понял, куда я клоню — и горбатый, и жирный, и уродец да еще и педрила в придачу. Как будто Господь поссать ходил, пока его делали. Чего он сюда вообще приперся? Честно сказать, у него не было ни одного шанса из миллиона. Но тут, пока меня терзали приступы вселенского сострадания, грянул гром среди ясного неба, и в моей голове побежали цифры, как на счетчике бензоколонки. Я сказал себе: «Конец света, вот он, мой первый миллион»..

Я забегал кругами, подпрыгивая на каждом третьем шаге. Мишкин основной инстинкт тоже сработал, и он стал в бешеном темпе играть «Хаву Нагилу». Через несколько секунд присоединился Тахкемони. Он взял меня за руку, мы встали в круг и стали дружно плясать хору. В моей капусте нашлась бриллиантовая идея. (Капустой я называю свою башку в моменты творческого просветления.) Понял парень, она — секс-бомба, он — гекатомба, непобедимая сладкая парочка: «красавица и чудовище для грязных сексуальных утех». С одной стороны, гекатомба дрозофилов, с другой — светлокудрая надежда.

«ГОООЛ!» Вот что нужно немцам. Мы поедем в Германию и покажем им всем вместе и каждому по отдельности, какие мы, евреи, терпимые и великодушные. И будьте уверены, чем больше мы будем показывать немцам, какие мы хорошие, тем большим говном они будут себя чувствовать из-за шести миллионов, из-за идиотов и г/гупаю которых они погубили, из-за цыган, которых уничтожили, и коммунистов, чьим единственным грехом было желание разделить все поровну. Чем пенять немцам, какие они были плохие, мы покажем, какие мы сами замечательные, и этим их окончательно доконаем.

Берд: Невероятно. Вы пошли дальше, чем кто бы то ни было. Для вас, что — не существует никаких пределов? У вас есть какие-нибудь моральные принципы?

Аврум: Спасибо за комплимент. Я знал, что вам понравится. У меня есть только один принцип: что хорошо для евреев, то хорошо, точка. И уж пожалуйста, больше меня не перебивайте, потому как мне есть еще много интересных вещей рассказать про всю эту мега- шоу-бизнес-авантюру.

Например: «Не судите книжку по обложке». Не смотрите, что Тахкемони омерзительный гомик, кусок говна и вонючая жопа, лучше загляните в его прекрасную, возвышенную душу.

Оцени эту: «Возлюби своего ближнего, как самого себя» — вроде Тахкемони ближний Хершко, и она любит его, как будто он — это она.

Самый лучший вариант: «И возляжет лев с агнцем» — из противоречия. Она была прекрасна, как бабочка, он был уродлив, как дрозофил, и они мирно работали вместе.

Я еще очень хотел задействовать этот призыв, самый известный: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Я думал использовать этот лозунг, чтобы партии было приятно, но, к сожалению, он никуда не подходил. Кроме того, я уже знал тогда, что социалисты на самом деле не хотели, чтобы пролетарии совсем уж объединились. Они их предпочитают разделенными и на ножах.

Я сразу пошел к Кодкоду и доложил ему о наших находках. Понял, о чем я толкую, о новой беспроигрышной комбинации: чудовище и секс-бомба. Он был на седьмом небе и сказал: «Действуй, ключи в зажигании», что значило: «Делай, что считаешь нужным, счета оплатит агентство».

Тем же вечером я навестил Хану Херщко. Она жила с родителями в польском районе Тель-Авива. Войдя, я заявил ей с порога: «Ханочка, послушай девочка, мы хотим тебя в паре с Эялем Тахкемони из музыкального ПП Инженерных войск! Будете петь дуэтом». Она была раздавлена.

На пару минут она застыла в молчании, будто пытаясь послать СОС. Знаете этих польских евреев, они все время норовят изобразить из себя жертву, пытаются вызвать в собеседнике чувство вины. Она демонстрировала шок, как будто это ей поможет, а меня разжалобит. Внезапно она стала издавать смешные звуки: «Бваа-бваа-ооууваа», убежала в сортир и долго там блевала.

Пока она была в сортире, я сидел в салоне у ее родителей как последняя жопа и пялился от нечего делать на тысячи фарфоровых статуэток. Неизвестно почему польские евреи вообразили себя английской аристократией и поэтому коллекционируют эти уродливые фарфоровые сувениры. Они всегда стоят в стеклянных шкафах на самом видном месте.

Веришь, я просидел, глядя на этих фарфоровых уродцев, битых полчаса, а она все блевала, а ее мамаша бегала со стаканом воды и причитала: «Ой-вэй, ой-вэй,[18] Ханочка, как ты себя чувствуешь? Ой-вей, Боже мой, моя девочка, ты заболела? Давай я вызову «скорую»?» Понимаешь, она так кричала, чтобы я себя хреново почувствовал. Я-то знаю все приемы польского эмоционального шантажа. Каждый раз, проходя мимо с очередным стаканом воды, она смотрела мне в глаза с укором, будто говоря: «Ну что, скотина, видишь, что ты сделал с моей доченькой?» Со своей стороны, я каждый раз отвечал ей взглядом, говоря про себя: «Здравствуйте, госпожа Хершко, рад с вами познакомиться».

Через полчаса, когда тель-авивская канализация почти засорилась от ее дурацкой блевотины, она вошла в гостиную и села напротив меня. Глазки были чертовски красные, а сама бледная. Я был готов к тому, что она отвергнет наше щедрое предложение, но она сдавленным голосом сказала: «Аврум, я готова. Когда мы начнем репетировать?». Как только она это сказала, я понял, что это серьезная девочка и ее ждет большое будущее в музыке, на эстраде и в шоу-бизнесе.

На следующий день я поехал на встречу с Эялем Тахкемони в кибуц Кфар[19] Край света в ста пятидесяти километрах от Тель-Авива. Легко нашел его комнату в бараке для холостяков, но его не было, и я ждал снаружи, пока он вернется с арбузной бахчи, где он делал вид, что работает. Он вернулся, и мы вошли в комнату. Я велел ему сесть, так он послушно присел. Он выглядел как помойное ведро, а потому знал, что у него нет ни единого шанса в этой жизни, так он слушался. Я прямо сказал ему: «Через неделю мы начинаем репетиции нового потрясающего вокального дуэта. Ты будешь петь с Ханой Хершко из Комедийного эскадрона ВВС. Название «Бамби и Бамбина», ты будешь Бамби». Понял, что я толкую? Надо же было удостовериться, что он не планирует быть Бамбиной. «Я сделаю вас знаменитыми во всем мире, положись на меня, тебе подфартило».

Он сразу начал плакать, как девочка-глупс. Веришь, после случая с товарищем Тощим я уже привык к людям, которые при виде меня начинают плакать, будто я — Стена плача. Но он был жирным и отвратительным, и я не захотел брать его на руки. Я только сказал ему: «Не говори ничего, просто кивни головой в знак согласия». Он кивнул, и я тут же понял, что он и вправду готов. Оставил его плакать и вернулся обратно в Тель-Авив.

9

Дани

Скоро я понял, что, влюбившись, превратился в настоящую развалину. Утонул в бесконечном море тоски. Душа кровоточила, я слышал эхо ее стонов, разбивающихся о внутренний волнорез. Иногда это напоминало нарастающий плач, как в партии кларнета в Гершвинском «Американце в Париже». Помните это знаменитое глиссандо? Я страшно тосковал по ней, по моей безымянной немецкой загадке. Я хотел, чтобы она вернулась и вечно была со мной.

После той ночи, когда она оставила меня одного в гримерке франкфуртской оперы, я потерял и тот ничтожный интерес, который был у меня к бесконечной череде малолетних девчонок — хотя вы наверняка помните, что изначально они не больно-то меня интересовали. Я больше не мог выдержать их истерических криков, не говоря уж об этих бесстыжих дефиле в моей гримерке. Я был целиком и полностью отдан и верен женщине, даже имени которой я не знал. День за днем, час за часом, миг за мигом она приходила ко мне. В моем горячечном воображении она являлась абсолют- но голой. Я зарывался лицом между ее снежно-белых грудей. Она таяла от страсти, и я даже мог уловить нежный аромат ее желания. Я знал, что, если она когда- нибудь вернется, как обещала, я не дам ей уйти снова. Я оставлю ее подле себя навечно. Если она только даст мне такой шанс, я буду целовать ее бесконечно с нежной настойчивостью, пока она сама не превратится в покорную рабыню.

Еще тогда, в ту самую ночь во Франкфурте, я спросил Аврума, как ей удалось пробраться в мою комнату. Почему он решил тогда выбрать именно ее? Как вы помните, я просил тогда привести ко мне юных девушек с явными физическими недостатками. Она не была калекой, как раз наоборот, она была безупречно красивой зрелой женщиной. Аврум с присущим ему идиотизмом ответил невнятным и бессмысленным бурчанием. Обычно я не очень стремился понять его, если там и было что понимать. Но тут другое дело, на этот раз речь шла о моей жизни, о моем будущем. Это была ОНА. Уже тогда я понимал, что такая встреча случается раз в жизни. Я пытался выудить из него, все, что он мог знать. Как ее зовут? Откуда она пришла? Можем ли мы ее найти? Но, как обычно, Аврум был совершенно бесполезен. С ним всегда так: если дело не касается шоу-бизнеса, он абсолютно беспомощен, его ничего не интересует... И точка.

Берд: Что он сказал, черт возьми?

Дани: Ничего, совершенно ничего. Я не смог найти ни единой зацепки.

С той ночи во Франкфурте, каждый вечер перед тем, как подняться на сцену, и молился о новом свидании с ней. Она явственно сказала: «Продолжение следует». Я помню, как она произнесла это, она обернулась, уже выходя из гримерки, в дверях. Я до сих пор помню ее чарующий взгляд. Ее немецкий акцент глубоко врезался в мое сердце, и я никогда не позволю ему потускнеть. Она ясно сказала: «Продолжениеееее... слееееедует». Во время концертов я без устали искал ее глазами в толпе. Я приучил себя сканировать тысячи девичьих лиц в поисках ее глаз. Каким-то образом я знал, что когда-нибудь найду ее, но в тоже время всегда боялся, что этого не произойдет. Занятие было вроде поиска вермишелины в блюде кугеля[20]. Несмотря на все странности, я искал ее как морской таможенник, вглядывающийся в бушующее море в поисках лодчонки контрабандиста. Я не сдавался. Подобно Сизифу, переводил взгляд с одного лица на другое, с одной пары глаз на следующую, так далеко, как только позволяло освещение, сквозь множество плавающих вспышек, слепящих меня и затуманивающих взор. Я не мог видеть дальше двадцати, от силы тридцати метров вглубь зала. Если бы это зависело от меня, я бы играл в полной темноте, направив все прожектора на моих беснующихся поклонниц. Я знал, что она прячется там. Я чуял ее запах.

Чем дольше длилась эта неизвестность, тем темнее и лиричнее звучала моя труба. Я сочинял музыку, и она становилась все сентиментальней. Вскоре из простого трубача, инструменталиста эстрадника, я превратился в гуру глобального горя, барда безумной боли, о! Моя музыка многими воспринималась как квинтэссенция желания и тоски. Музыкальный журнал «Up Beat» присвоил мне титул «Рыцарь Страдания». Девицы, которые раньше бросали в меня своим нижним бельем, пошли еще дальше. Теперь они были готовы разодрать свою плоть и подарить мне кровоточащие сердца. Тогда я написал свою монументальную композицию «Тяга тоски». Вы, наверное, знаете, что со временем она стала гимном влюбленных. Аврум был вне себя от счастья. Он видел практическую пользу от моей несчастной влюбленности. Он просто понял ее как формулу, которая связывает глубокое горе и финансовую прибыль.

Берд: Звучит ужасно.

Дани: Никак нет. Это называется «шоу-биз» Вся отрасль только на этом и построена. Ты учишься наслаждаться своим страданием и делишься этим со всем миром. Я научился с этим жить. Это — моя жизнь, или если быть точным, такой была моя жизнь в те времена.

Берд: Вы когда-нибудь пробовали бороться, хотя бы в знак протеста?

Дани: Честно говоря, Аврум, возможно, видел, что я страдал. Он знал о моих чувствах к немецкой незнакомке. Но он расценил мое всевозрастающее равнодушие к юным девушкам как сексуальное предпочтение зрелых матрон. Он решил, что я в восторге от перезревшей женственности. Так что, не спрашивая моего мнения, он стал приводить ко мне поклонниц постарше. Когда среди публики таких не находилось, он выходил на улицу и снимал какую-нибудь старую проститутку. Я уже говорил, что всегда с Эстетической точки зрения интересовался стареющими женщинами. Я изучал их обвисшие бедра с нежным кружевом целлюлита. Я любил смотреть на их опавшие груди, их дряблые животы и поредевшие волосы на лобках.

Это была не страсть, но эстетическое любование. Меня привлекали знаки увядающей красоты и преходящей женственности. Я смотрел на них, а мой собственный воин дрожал, съеживался и прятался внутрь тела — испуганная черепашка в поисках панциря. Я склонен думать, что это вообще не имело отношения к сексу. Никогда не прикасался к этим женщинам. Не позволял им подходить близко. С их стороны это был парад самоунижения. Более стеснительные дамы танцевали передо мной в процессе раздевания. В конце концов, они показывали уродливую несвежую наготу, с этим я мог справиться.

Дамы-нарциссы были гораздо более крепким орешком. Они садились нагишом напротив меня, раздвигали ноги и ублажали себя нервным трением право-лево, лево-право, вверх-вниз, с дикой скоростью. Они пялились на меня, смотрели в глаза в надежде уловить хоть искорку страсти с моей стороны. Но я всегда опускал голову. Просто не мог этого вынести, это было слишком возмутительно. Это было отвратительно. Помню, что некоторые тискали соски или мяли низ живота свободной рукой. Некоторые, достигая оргазма, сжимали все до чего могла дотянуться рука: телефонную трубку, вазу, торшер, пустую бутылку, пепельницу... Женская мастурбация всегда меня раздражала. Иногда доводила до тошноты. В женском оргазме много тщеты, злости, много отталкивающего. Это и в самом деле отвратительно.

Берд: Пардон? Вам не кажется, что вы зашли слишком далеко?

Дани: Совсем нет. Это моя история. Именно так я вижу мир. Я не пытаюсь провозгласить абсолютную правду, неприкрытое женское естество меня пугает, нравится вам это или нет, и вообще перестаньте меня поучать. Я вам в отцы гожусь! Вы начинаете меня раздражать. Зачем вы сюда пришли? Что вы ищете?

Берд: Простите меня, пожалуйста. Я не хотел вас оскорбить. Я только хотел прояснить этот момент. Расскажите, почему вы не попросили Аврума прекратить эти визиты?

Дани: Я просил, и не раз. Требовал прекратить поток старых теток в мою гримерку раз и навсегда, но он меня полностью игнорировал. Он давил на то, что артист с международным именем должен демонстрировать любовь к противоположному полу. Для него это было «железное правило номер один в шоу-бизнесе». Он вечно повторял, что для успеха творческой карьеры необходимо много нерастраченного сексуального напряжения. Он всегда кричал на репетициях: «Дай им сексуальное напряжение, так, чтоб дым повалил из толстой жопы». Я вспоминаю его жуткие агрессивные идеи с содроганием. Но в то же время я уверен, что он понял суть развлекательного жанра еще задолго до того, как этот жанр обрел суть.

Я знаю, что он искал, почему настаивал на том, чтобы я всюду появлялся в сопровождении женщин. Мы все знали о том скандале с Эялем Тахкемони. Мы осознавали масштабы постигшей его катастрофы. Мы знали, какие суммы ему пришлось потратить, дабы утихомирить всех. Как он старался вытащить беднягу Тахкемони. Мы понимали, что он пытался подкупить разъяренных родителей и не пустить их в прессу. И все же я не мог оправдать его надежд. Я не мог к ним прикоснуться, не мог дотронуться до этих забытых богом стареющих женщин. Когда я выходил из гримерной и требовал, чтобы он выставил их взашей, он орал, как ненормальный: «Иди обратно и хотя бы сделай вид... Просто плюнь ей на спину и сделай вид, что кончил... Заставь их поверить, что ты вне себя от возбуждения, а потом поедем в гостиницу, потому что чертовски поздно и все умирают от усталости...» Я ненавидел его дурацкие приказы, я ненавидел каждую минуту после концерта.

10

Аврум

После трех месяцев интенсивных репетиций в клубе кибуца Кфар Мелодия, Миша вошел в наш офис в Тель- Авиве и сказал мне уверенным тоном: «Аврум, ликуй, репертуар отобран, Хана и Тахкемони готовы к прокату». Веришь, они подружились, Хана и Тахкемончик, и я скажу тебе почему. Девочки без проблем общаются с педиками. Иногда с ними даже проще. Знаешь почему? Потому что нет сексуального напряжения. Нет влечения, нет давления, понял?

Неважно, чтобы сделать короткую историю длинной, скажу, что я не задумываясь снял на несколько дней студию «Исрафон», потому что это была первая стереостудия в Тель-Авиве с шестнадцатью дорожками. Пригласил тридцать скрипачей, двадцать этих больших виолончелей и семь русских музыкантов с гулливерскими контрабасами. Не поверишь. Хотя Мишка был музыкальным гением, в нормальной жизни он был дипломированным идиотом, ни черта не понимал и сказал, что я пригласил слишком много «Гулливеров» и они могут нарушить хрупкий акустический баланс. Он таки слишком глубоко ушел в свои тарантеллы и мазурки, чтобы видеть мои истинные планы. Кроме того, из соображений секретности я не мог посвятить его в ту поистине судьбоносную роль, которую играет контрабас в вопросах национальной безопасности. Я подошел и спросил его: «Или ты думаешь, что мы вчера познакомились? Не жми очко, положись на меня!» Веришь, ничего больше не понадобилось. Он все понял и написал еще много музыкальных партий для контрабаса.

Как только мы записали все песни, армейский броневик привез в студию всю сумму в новеньких американских долларах, отпечатанных в кибуце Кфар Молдаванка. Масса денег ушла на оплату скрипачей и студии. Расплатившись со всеми, я пришел в офис, чтобы наконец послушать музыку. Я слушал и думал, ядрена мать, ну и дрянь, конец света. Чертовски хорошо, ушам своим не верил, какая прекрасная музыка получилась. Это был супер-шлягер «Бум-бум-бум чики-бум-бум» и супер-мега-шлягер всех времен и народов «Я в угаре в Калахари». С ходу заказал двустороннюю пластинку с этими песенками. Двухсторонней я ее сделал потому, что хотел, конечно, сэкономить, но и произвести мега-фурор на местном и мировом рынках.

В тот же день, ввечеру я разослал синглы по всем радиостанциям. Два часа спустя, веришь ли, началась эпидемия. Люди пели хором. Где бы и когда бы ты не включил радио, отовсюду неслось «Чики-бум-бум» и «Я в угаре». Куда бы ты ни пришел, кого бы ни встретил, все напевали, потому что это было просто до слез.

Во-первых, начали с простых рифм, любой может сказать «жопа-жопа-чики-жопа-жопа», смысл вроде тот же, ведь «бум» — это жопа по-английски, но ритма уже не будет. Во-вторых, мы составили диалог между Бамби и Бамбиной. Он спешил к ней, а она его заждалась.

Понял, он поет:

Ты понял? Эта вонючая мерзкая жопа весит десять пудов, ожиревшая туша, а она зовет его «голубок». Народ не мог этого пропустить, они ржали до колик. Они просто уссыкались от удовольствия. Поверь, они просто рыдали. Он скакал по сцене так, что доски трещали, а публика делала в штаны от кайфа.

Веришь, это была истерика, самая настоящая истерика. Иногда аудитория делилась на мужиков и педиков. Мужики подпевали Бамби, а педики вторили вместе с Бамбиной. Уау, ты себе не представляешь, какая это была сенсация. Как только я понял, как круто все получилось, я решил, что пора вытаскивать из шляпы последнего кролика. Надо сделать что-то такое, что заставит весь мир стоять на ушах. Сечешь, пока я думал, в моем мозгу опять закрутились барабаны с цифрами, знаешь как это бывает 1, 3, 5, 7, 11, 12, 13,14,15,16... Люблю простые числа. Они сами по себе, как евреи, посторонних не допускают, и никто их разделить не может.

Как я увидел мелькающие цифры, я сразу понял: мне в голову пришла мега-идея, но какая — я еще и сам не знал. Так всегда, сначала я вижу цифры, и только потом понимаю, откуда они взялись. Но тогда я живо понял, что нам нужна грандиозная свадьба, такая, чтобы от прессы яблоку негде было упасть во время брачной церемонии в центральной синагоге. Ну ты понял, куда я клоню, супер-сенсация национального масштаба с глубоким религиозным и духовным смыслом. Я пошел к Ханочке и сказал: «Ханеле, свадьбу немедленно»; она сразу начала издавать эти забавные звуки, будто ее сейчас вырвет. Ну так я ответил ей прямо на месте: «Погоди, Ханеле, ты что думаешь, что я такой глупс? Почему каждый раз когда я прихожу к тебе с деловым предложением, ты начинаешь булькать и фыркать? Я, что: напоминаю тебе общественный сортир?»

Она тут же прекратила и говорит: «Саламтак,[21] Аврум. Ты прав. Это больше никогда не повторится. Я готова. Давай готовиться к свадьбе...» Она таки понимала, что такое шоу-бизнес и с чем его едят. Поверь мне, ее мамаша была счастлива, и все остальные были тоже счастливы, как ее мамаша.

Берд: А что Тахкемони, он тоже был счастлив?

Аврум: По правде сказать, мне даже не пришло в голову его спрашивать. Кто он вообще такой, чтобы я интересовался, счастлив он или нет? Кого это вообще заботит? После свадьбы, уж ты поверь, мы прошли степным пожаром по всей стране. Даже элитные ашкенацики и йекки[22], эти сливки общества, стали петь «Бум-бум-бум чики-бум-бум» песня все-таки была классической, метаэтнической развлекухой для среднего класса. Мы выступали тридцать пять раз в месяц, а иногда даже сорок. Мы играли в каждой деревне, кибуце, городке и поселке. Мы пели перед солдатами на передовой в пустыне, в бункерах, в бараках и на пограничных заставах. Веришь, каждый раз, когда солдаты видели Ханеле, они становились на рога, их салями вытягивалась во фрунт, что твоя королевская гвардия перед Букингемским дворцом. Она была великолепна, как подсвечник, который моя мать зажигала по субботам. Но когда они видели Тахкемони, вот тогда уже начиналась настоящая веселуха. Они становились злобными и мстительными. Они швыряли в него огрызки, сэндвичи, шоколадное печенье и даже тушенку из знаменитых армейских банок. Они стебались над ним нон-стоп, обзывали «пидором», «бобром», «петухом», иногда даже плевали в его сторону. Я был на седьмом небе от счастья, поскольку я таки видел огромный потенциал этого акта. Понял, к чему я клоню? Публика получала футбольный матч и итальянскую оперу по цене одного билета.

После выступлений я обычно заходил в палатку, где они одевались. Ханеле и Тахкемонеле были счастливы своим успехом. Даже Тахкемони понимал, что смеялись не над ним, а вообще. Тогда он уже осознавал, что смех есть декларация независимости хорошо проведенного времени. Это закон номер один в развлекательном жанре.

Менее чем через два с половиной месяца мы уже приступили к работе в Германии.

11

Дани

Я знал, что она вернется, — и она вернулась. Это случилось в концертном зале «Ройал Эксчейндж» в Манчестере, к концу второго отделения «Вдовы.у моря». Это было на самом пике знаменитой шеститактной паузы в партии трубы, на очень драматичном переходе серии плотных пассажей к четкому двухтактному соло мастера кастаньет Марчелло Буонавентура.

Внезапно я увидел ее. Ошибки быть не могло, она стояла в десяти метрах от сцены, справа. Я немедленно узнал ее нежные, умные глаза. Она стояла там как образец германской красоты. Я был полностью покорен. Я двинулся в ее сторону, как только возобновилась основная тема. Впервые «Вдова у моря» звучала как победные фанфары. Я дошел до края сцены, но не остановился. Пошел вперед, ступая по плечам и головам зрителей.

Думаю, что был первым музыкантом, шагающим по головам толпы. Люди поднимали руки, пытаясь прикоснуться ко мне. Некоторые хватали меня за ноги, царапали, другие старались стащить брюки, одна или две даже схватили меня за яйца, но я не сдавался. Я задался целью достичь ее, и ничто не могло меня остановить. Ведя основную тему с полной отдачей, я продвигался к ней. Несколько раз падал, но поднимался и продолжал. Я неотрывно смотрел на нее поверх раструба трубы. После полутора лет тоски, никто не смог бы остановить меня. Я не мог ей позволить скрыться во второй раз. Должен отметить, что она растерялась. Я даже заметил, что она пыталась ускользнуть. Может быть, просто от смущения, но, к счастью, она не могла уйти далеко, зал был переполнен.

Для меня это путешествие тоже было не из легких. С каждым мигом продвижение становилось все сложнее, но я не сдавался. Я уже почти достиг цели, оставался лишь шаг или два, я почти касался ее лица. И тут я почувствовал, как мощная сила держит меня за ноги и тянет вниз. Я не смог удержаться и упал на пол, в самую гущу ошалевших девок. Я стукнулся лицом о что- то твердое; не знаю, что это было, может, пустая бутылка, а может, даже бейсбольная бита. Во время падения меня звезданули коленом в лоб. Это последнее, что я помню.

12

Аврум

Как только мы оказались в Германии, тут-то и началась настоящая веселуха. Немцы падали от восторга, мы были слишком хороши для этого мира. У них мозги плавились, так им нравилась наша музыка, а партия барабанов в «Бум-бум-бум чики-бум-бум» сводила их с ума. Знаешь почему? Потому что ритмически повторяющийся барабанный бой напоминал им порядок и рутину, которые они так любят. Куда бы мы ни пошли, повсюду слышалось «Бум-бум-бум чики-бум-бум»: по радио, во всех универмагах «Kaufhof», даже в буфете музея. Поверь, я был на седьмом небе, у меня было больше денег, чем воды в Средиземном море. Представления шли как сумасшедшие: аншлаг вечер за вечером. Все, что я предсказывал, сбылось на сто чертовых процентов. Стоило немцам увидеть Тахкемони во всей его отвратности, как они сразу чувствовали себя настоящим дерьмом и раскаивались в том, что сделали.

Берд: Почему?

Аврум: Они все сталкивались с этой глубокой мыслью: «Ну и что, если он такой противный и на человека едва похож, разве из-за этого его надо истребить? Ну и что, если он выглядит как помойное ведро, разве это причина пустить его на мыло?» Ну и так далее, все эти риторические вопросы, которые ведут к угрызениям совести. А совесть их так мучила, что каждый вечер после представления они приходили к служебному входу и просили Тахкемони простить их за Холокост и за шесть миллионов, которые они сожгли в печах.

Поверь, он был на седьмом небе. Он стал официальной немецкой Стеной плача. Он, гаденыш, кайфовал, чувствуя себя Богом. Понял? Внезапно, как гром посреди ясного неба, он стал Хозяином Холокоста, тем, что в Израиле зовется Абу-Шоа. Когда они приходили просить прощения, он говорил им: «Забудем Холокост, настало время любить. Пора позабыть прошлое». Он без всякого смущения говорил: «Надо двигаться вперед, мы должны научиться строить мосты для наших детей». Я спрашиваю: каких детей? Он был гребаным педрилой, откуда у него возьмутся дети?

Он стал чертовым мега-праведником. Понял, что я имею в виду? Он и вправду стал думать, что он Бог, такой же великодушный и сострадающий. Это было так возмутительно, что я даже говорить с ним не мог. Он даровал немцам прощение! Кто он такой, чтоб прощать? Он, что: Януш Корчак?[23] «Чертобой»? Ицхак Визинкрехцинталь?[24] Примо Леви?[25] Мордехай Анилевич?[26] Что он о себе думает? Он что, пережил Холокост? Я тебе говорю, пока нацисты убивали наших братьев и сестер, он сидел в кибуцной общей столовой как жирный поросенок и снимал пенки! Веришь, Берд, я его совсем не жаловал, но это был грандиозный бизнес, поэтому я держал рот на замке.

Ну, короче говоря, насколько немцы уважали Тахкемони и почитали его как супер-звезду, настолько они забивали на бедную Ханеле Хершко. Немцы ее совсем не уважали. Все восхищение было растрачено на Тахкемони, дрозофилу безмозглую. Через несколько дней он стал самой важной фигурой немецкого шоу-бизнеса. Ханеле, секс-бомба, чувствовала себя совершенно бесполезной.

Я скажу тебе, почему так получилось: во-первых, в Германии блондинка — редкость невеликая, и, поверь, немецкие блондинки — у них вся тела такая. Во-вторых, немцы привыкли слушать качественную музыку Вагнера, Бетховена и Джеймса Ласта, поэтому ее они автоматически сбросили со счетов. Время от времени я видел ее тихо плачущей в своей комнате, от грусти, а не от счастья. Очень редко, дружелюбный старичок, спасшийся от Холокоста, подходил к ней после концерта. Они обычно просили автограф и приглашали на сретение субботы или просто на кидуш[27]. Ничего интересного не происходило в ее жизни, поверь мне, ни внимания, ни прессы, ни даже легкого общественного интереса.

Немцы отдали всю любовь Тахкемони, а Ханеле осталась в тени. Я скажу тебе почему: потому что Ханеле была прекрасна как нескромный сон, поэтому любить ее было банально, признак ординарного человека. Что же касается Тахкемони, он выглядел как гиппопотам, и поэтому любовь к нему сразу превращала человека в суперсострадательную, великодушную и терпимую жопу. Христиане такие глупсы, они думают, если полюбят какое-нибудь убожество, сразу станут великими как Христос. Потому-то Тахкемони и стал суперзвездой в Германии. Немцы таки увидели в нем скоростной экспресс из ада в рай невинности. Понял, что я имею в виду?

Хотя я точно знал, что Тахкемони просто вонючая жопа, я ничего не говорил вслух, он таки приносил мне кучу денег и вел себя по отношению ко мне очень уважительно. И поверь мне, уважение гораздо важнее всего остального. А мы просто купались в престиже, кто может требовать большего. Два года мы крутили одну и ту же программу ежевечерне по городам и весям Германии и Европы.

Тахкемони, который изначально был жирной свиньей, становился все толще и толще. И одновременно росло его самомнение до гигантских размеров... Поверь, он стал меня доставать всерьез. А сразу после войны 56 года он стал слишком много себе позволять. Однажды сразу после концерта он сказал мне, что хочет поменять весь репертуар, потому что чувствует, что не реализует свой певческий потенциал. Это совсем никуда не годилось. Он стал обвинять меня, я мол попусту растрачиваю его дивный голос и злоупотребляю его интеллектуальными правами. Вот ведь вонючая сука — и вправду решил, что шоу держится на нем. Отдышись, гиппопотам гунявый! Я уже имел опыт работы с артистами и понимал, что это добром не кончится. Я понял, что если не пресечь сейчас эти происки, он доведет меня до мегапроблем.

Я искал немедленного решения. Сложил один плюс один и ждал, пока цифры сами замелькают в моей голо_ве но ничего не произошло. Я увидел лишь цифру два, одиноко застывшую посреди моего сознания. Проделал это еще раз, один плюс один, много-много раз, пока цифры не побежали в моей голове, как фольксваген-«жук» по автобану Франкфурт—Мюнхен. Честно сказать, убить его было просто, уж больно крупная мишень, но никакого удовольствия. Легко задавить его грузовиком и расплющить на хрен его уродскую физиономию, поверь мне, это недорого стоит, но слишком уж просто. Другой вариант был — скинуть его с крыши высотки или с моста, чтобы пробил дыру в земной коре, но и в этом не было настоящего удовольствия. Как по мне, приятно отомстить с позитивными намерениями, как-нибудь по-настоящему элегантно. По-чистому, чтобы я выглядел благородно, а он—как кусок дерьма, педрила и явный дрозофил, потому что таким он и был на самом деле. Я решил спланировать нечто специально для него, решил сфабриковать обвинение в насилии над детьми, выставить его сексуальным маньяком, ну то, что сегодня называется «педофил». Он сядет в тюрьму, а я буду стараться вытащить его, но, к несчастью, безуспешно.

13

Дани

Потом я очнулся в светлой гримерке, напротив обычного зеркала для грима с маленькими яркими лампочками по периметру. В глаза бросался синеватый цвет физиономии, покрытой свежими кровоподтеками и глубокими царапинами. Остатки моего смятого горна

лежали тут же на столе. Верите или нет, но Аврум был на седьмом небе от счастья. Пожалуй, я ни разу не видел его таким довольным.

Он стоял и вопил: «Ты — гений, Дани, мабрук![28] То, что ты сегодня сделал, люди будут учить на курсах рок-н-ролла. Ты создал интерактив. Ты поступил как царь Давид, что шел по морю Галилейскому аки посуху!»

Я догадался, что он имеет в виду Христа, но никак не мог понять, что я сделал особенного. Кончиками пальцев я осторожно коснулся губ и передних зубов, чтобы удостовериться, что все на месте. Без передних зубов можно было забыть о музыкальной карьере. С облегчением обнаружил, что зубы более или менее в порядке. Губы распухли, но и тут серьезных травм не было. Я понял, что через неделю-другую смогу снова играть на трубе. Аврум не мог остановиться, той ночью он веселился вовсю....

«С сегодняшнего дня каждый раз, когда дойдет до соло кастаньет, ты шваркаешь свою трубу об пол и плющишь в лепешку. Потом крушишь ее с таким видом, будто говоришь: плевал я на ваши сраные деньги. Ты разводишь руки в стороны на манер древнего пророка из Библии, ну так, будто ты прям сейчас вознесешься ко Всевышнему на небо. А дальше ты делаешь вот что: ходишь по головам. Ты топчешь их мозги до тех пор, пока у них дым из жопы не повалит».

Я не понимал, чего он так завелся, но в то же время, зная его достаточно близко, догадывался, что у моего поступка были чисто материальные, практические перспективы.

Он попробовал поделиться своей продвинутой нумерологической философией с доктором и медсестрой, которых вызвали из ближайшей больницы. Он говорил, что числа бегут в его голове на манер счетчика на бензоколонке или как в большом компьютере со множеством перфокарт. «То, что произошло сегодня, — это не попса, это греческая мифология. Он Гераклит, Эвкалипт...» Он клялся, что видит так много прибыли, которую принесет мой новый ход, что банки лопнут, когда он вложит туда деньги. Было что-то притягательное в его примитивном поведении. Несмотря на разбитую рожу, сломанные ребра и смятую в лепешку любимую трубу, он заставил меня улыбнуться. Я думаю, что он сумел поддержать мое счастливое недоумение минут пятнадцать-двадцать, а потом я вспомнил; а вспомнив, был готов на убийство от отчаяния.

«Где она?» — кричал я.

«Где — кто?» — отвечал он.

«Где она?» — повторял я.

«Что, черт возьми, с тобой происходит? Ты что, опять свихнулся? Совсем тему забыл? Где — кто?»

Я вскочил, оттолкнул медсестру и вылетел за дверь, хотел вернуться в концертный зал. Когда я распахнул дверь, то почти ослеп от дюжины одновременных фотовспышек. Там было полно народу, полицейские, операторы, журналисты и поклонницы. Я немедленно захлопнул дверь. Не думая ни минуты, схватил стул и бросил его в закрытое окно. Стул разбил стекло, и я вылетел за ним в темноту. Слава Богу, что гримерка находилась на первом этаже; прыгая, я и понятия не имел, как высоко мы находимся. Через мгновение я лежал, уткнувшись лицом в черную уличную грязь в самом центре манчестерского даунтауна.

Я решил бежать от Аврума, фотографов, психованных поклонниц — старых и молодых. Я освободился. Я стал свободным человеком.

«Где ты?!» — кричал я посередине улицы. Бежал, не зная куда, но точно зная зачем.

«Где ты?! Вернись ко мне!»

Мой английский на тот момент оставлял желать лучшего. Все что я знал — это названия классических американских джазовых композиций и еще несколько ходульных фраз, подхваченных из кино. Я искал ее на улицах Манчестера, крича: «Изысканная Дама, где ты? Разве ты не знаешь, что есть любовь? Это начало прекрасной дружбы!»[29]

Я понимал, что меня ищут, знал, что меня не так уж сложно найти. Я был единственным живым человеком на безлюдных улицах. Я был единственным в белом с брильянтовой искрой костюме, вывалянном в грязи. Единственным в туфлях аллигаторовой кожи. Единственным с лицом в синяках — и вообще единственным идиотом, орущим: «Где ты? Разве ты не знаешь, что есть Любовь?» с сильным ивритским акцентом.

После часа изматывающих и бесплодных поисков, меня, все еще исходящего криком, подхватили с двух сторон два сделанных под копирку мордоворота, видимо, братья или даже близнецы, в старомодных темно- вишневых костюмах, устрашающей внешности. Они не общались между собой, со мной тоже не пытались заговорить. Молча, они грубо затолкнули меня на заднее сиденье красного «морис майнор», а сами уселись сверху. Думаю, они придавили меня, чтобы я не видел, куда меня везут. Может, они хотели меня наказать или проучить. В любом случае не думаю, чтобы это было сделано по сексуальным мотивам, ну, вы понимаете, что я имею в виду.

Водитель завел машину, и уже через секунду мы двинулись. Ехали быстро; я бы сказал, что водитель хорошо знал дорогу. Спустя двадцать минут и множество срезанных углов, машина затормозила. Как ни мало было поле моего зрения между двумя задницами, я все же разглядел кучу фотографов и полицейских. Машина не остановилась; мы проехали еще сотню метров, повернули налево и еще раз налево, во внутреннем дворике машина остановилась. Мои похитители надели мне на голову плотный джутовый мешок и вывели из машины. Протащили вверх по лестнице восемь или девять ступенек. Мы вошли в дом — я почувствовал, что дождь и ветер прекратились. Даже сквозь мешок я чуял запах прогорклого масла.

С меня сняли мешок. Мы стояли в большой темной комнате. Тут я сообразил, что мы вошли через черный ход на кухню отеля. Передо мной стоял Аврум, я узнал его приближающийся силуэт. Когда он подошел вплотную, близнецы отпустили меня и отступили на шаг. Жестом Аврум показал, что они могут идти. Они свалили.

Когда они удалились, Аврум тепло меня обнял, похлопал по спине и пообещал, что все будет хоккей.

14

Аврум

Я пошел к Кодкоду и сказал ему: «Присядь и послушай: у нас большие проблемы». Но ему не надо было садиться, а мне не надо было ничего рассказывать, потому что он все знал и так. Сокращая предисловие, я сразу сказал Кодкоду: «Ты знаешь Тахкемони, все говорят, что он...»

Я уважал Кодкода и Агентство Длинной Руки и поэтому постеснялся употребить крепкое выражение, но Кодкод заорал: «Что случилось, Аврум, с каких пор ты стал стесняться?!»

Ну я таки сказал: «Он пидор, он любит, когда его натягивают сзади, как собачку в парке, он педрила».

Кодкод кивнул; другими словами, он призвал меня успокоиться и продолжать. Ну я тогда предложил продвинуть этот собачий вальс чуть дальше. Напомнил, что через две недели у нас запланирована десятидневная благотворительная акция в Кфар Жалость, спецшколе для сирот-инвалидов и умственно отсталых детей. Не знаю, или вы знаете, что для звезд шоу-бизнеса очень важно притворяться обыкновенными людьми. Понял, да? Поскольку мы так весело проводили время в поездках по всему миру, было совершенно необходимо убедить наших братьев и сестер в Ифаиле, что Бамби и Бамбина — люди добрые и сострадательные.

Мой план был прост: я сказал Кодкоду, что мы распространим несколько ужасных историй про сексуальные контакты Тахкемони с юными дебилами. Я думал, что мы можем немножко заплатить родителям за сотрудничество и своевременную поддержку. Как только настанет назначенный день, в деревню приедет полиция с обвинениями в эксплуатации несчастных детей, разврате и педофилии. Они заберут его прямо на месте, и мы никогда больше не увидим жирную вонючую рожу этого дрозофила. Полиция расскажет прессе, что его деяния выходят за рамки воображения, психологи будут рассказывать по национальному радио о юных жертвах, в душах которых остались неизгладимые шрамы, а социальные работники будут прилюдно рыдать, избегая подробностей.

Я тебе точно говорю, люди и вправду сильно ненавидят педофилов, и они правы, потому что трахать детскую невинность — это за гранью добра и зла. В один день мы смогли раздавить Тахкемони как мерзкого черного таракана. Вся пресса, полиция, члены кибуца, его семья, женские маргинальные организации плевали в. него и проклинали на все лады. Поверь мне; даже когда ему придет время освободиться из тюрьмы, через сто пятьдесят миллионов лет, даже и тогда ему будет некуда пойти.

Берд: Аврум, скажите пожалуйста, вы никогда не испытываете угрызений совести?

Аврум: Поверь на слово, моя совесть в полном порядке, вот сердце и почки шалят немножко в последнее время. И вообще, чего я должен испытывать угрызения?

Берд: Вы сфабриковали фальшивое обвинение и засадили в тюрьму невинного человека. Это самый отвратительный гомофобский заговор, о котором я только слышал.

Аврум: Закрой поганый рот. Ты вонючая тыква! Мы тут говорим о благополучии нашей страны и о праве еврейского народа на существование. Вонючие зануды вроде тебя не способны понять такие тонкие и сложные материи! А если этого недостаточно, то напоминаю, ты обещал мне больше не вмешиваться в историю моей жизни. Вместо этого ты всюду суешь свой грязный сопливый нос. Ты мне надоел, иди к черту. На чем я остановился... Дир Балак[30], в последний раз...!

ПАУЗА

В любом случае, Кодкод пришел в восторг, в шпионском мире они просто обожают кого-нибудь подставить по-крупному. Он сказал, что это будет дешево и сердито, и обещал прикрыть тылы в течении двух дней. Тогда все было чертовски просто, поскольку все на свете объединились против этих мерзких долбоебов. Длинная Рука, полиция, пресса, Партия, профсоюзы, суд и простые граждане — все встали под знамена еврейского правосудия и любви, не то что теперь, когда одна долбанная приватизация. Я тебя спрашиваю, зачем приватизировать? Теперь они хотят приватизировать систему здравоохранения, это что — освободить докторов от пациентов? Поверь, раньше они хотели освободить пациентов от болезней.

На следующий день Кодкод пришел в мой офис в Тель-Авиве и сказал по секрету, что все улажено: «Действуй по плану, ключи в зажигании». Это значило, что он уже заплатил родителям, полиции и судье, и успел поговорить с детьми.

Не помню, говорил ли я раньше, что очень люблю детей. Изредка мне даже становится грустно оттого, что у меня нет своих детей. Но ты знаешь, я посвятил свою жизнь моему народу. Нельзя везде поспеть. Мы хотели развеселить детишек, так мы исполнили весь этот глупсный детский репертуар с идиотской хореографией: «Сели, встали, хлоп-хлоп-хлоп, вертим попой, скок-скок-скок», и детки были так довольны, что делали всю эту муть одновременно с нами. Ну, ты знаешь, как это: сели-встали-хлоп-хлоп-хлоп — и завертели своими аппетитными круглыми попками.

Ханеле была очень умела с детьми. Учти, что она была уже в том возрасте, когда у женщин щекочет между ногами, так им хочется затяжелеть. Ну, она играла с ними как с собственными детьми. Она их - целовала и все делала вместе с ними: садилась, вставала, смеялась и плакала сразу. Однажды, я помню, посмотрел на Нее и увидел слезы в глазах. Я тебе говорю, она была девушкой чувствительной и эмоциональной.

Хочешь услышать самое смешное? Даже Тахкемони, эта жирная свинья, был умел с детьми. Ну, знаешь, что я имею в виду: пидор, полный человеческого тепла, он играл с ними, смешил, подбрасывал их в воздух и даже не забывал поймать. Я сильно впечатлился. Даже сказал себе очень тихо, чтобы никто не слышал: «Смотри-ка, Аврум, этот кусок дерьма, Тахкемони, пока развлекается в свое удовольствие, но пройдет несколько дней и его жирная задница будет гнить в тюрьме». Я обошелся с ним жестко, потому что он меня достал. Но дело было не в личной обиде: он поставил под угрозу важную шпионскую деятельность. Давай я тебе еще феньку подкину. Соломинка, которая сломала спину верблюду.[31] В последний вечер, всего за двадцать четыре часа до того, как мы собирались низвергнуть его в ад, он пришел ко мне и говорит: «Аврум, нам надо поговорить». «Говори», — сказал я ему, а он: «Это очень личный разговор. Давай поищем тихий уголок?»

Так мы отошли подальше и он говорит: «Мы уже несколько лет работаем вместе. У нас были взлеты и падения. У нас были отличные времена и легкие разногласия. Я знаю, как много ты сделал, чтобы помочь мне достичь успеха, и я на самом деле очень тебе благодарен...

Поверь мне, я знаю всю эту актерскую дребедень вдоль и поперек: они лижут тебе жопу самыми ласковыми словами, а как только ты расслабишься, закроешь глаза и дашь их языку волю, тут они тебе засадят дрын и потребуют денег. Все, что они хотят, — это деньги, деньги и деньги. Плевать они хотели на чистое искусство и неподдельную красоту.»

Я его сразу прервал: «Тахкемончик, прекрати нести чушь и приступай к делу, пожалуйста, расскажи, что тебя тревожит». Он опять завелся с комплиментами и жополизством. Я заорал: «ТАХ-КЕ-МО-НИ!!!» Я начал тихо и постепенно набирал обороты, как реактивный самолет на взлете. Только после этого он испугался и зачастил как из пулемета:

«Я хочу денег, ты знаешь, я сын кибуцников, у меня нет ничего, я совершенно одинок в этом мире, я хочу осесть, остепениться, я знаю, что в этом проекте есть деньги, и немалые...

Как будто я не понимал, к чему он клонит. Я перебил его: «Почему ты столько времени молчал? Человек должен говорить, Тахкемончик. Тебе сегодня повезло». Я согласился с тем, что он должен получать больше денег. Я сказал, что уже целый месяц думаю о том, как бы вручить ему кругленькую сумму на обзаведение. Можешь считать, что мы обо всем договорились. Обнял его и сказал, что все будет хоккей. Хотя я прекрасно знал, что всего лишь через двадцать четыре часа его посадят на всю оставшуюся жизнь, вот тебе и обзаведение. Секи, в этом весь Аврум, я преисполнен сострадания к ближним, поэтому и дал ему последнюю ночь надежды.

На следующий день, после обеда, мы как раз закончили возиться с детишками и персоналом и подошли к автобусу, на котором должны были вернуться в Тель-Авив, как возле нас остановилась полицейская машина. Три полицейских вышли из авто и подошли к Тахкемони. Очень вежливо попросили его проследовать за ними в участок.

Он начал немедленно визжать как вонючий обиженный попугай: «В чем дело? Это провокация! Я ни в чем не виновен!»

Тогда полицейские сказали ему, что поступило несколько жалоб на его неадекватное поведение в отношении детей, включая сексуальную эксплуатацию и принуждение к занятию содомией. Один полицейский сказал, что он имеет право хранить молчание, но вместо этого Тахкемони заорал как девчонка: «Аврум, спаси меня, это ошибка, заговор! Это все сплошная ложь!»

Я хохотал в душе. Хохотал? Да я просто рыдал от смеха. Он мне будет говорить, что все это сплошное вранье? Конечно вранье, я сам его придумал. Но я не подал виду. Я притворился, что всецело на его стороне, сцепился с полицейскими, толкал их, пытаясь вмешаться, я клялся и божился, в общем, мешал им честно выполнять свою работу. И все выглядело так, будто я полностью на стороне бедного Тахкемони. А он рыдал как баба, может, уже понимал, что ему каюк.

С утра я первым делом пошел в участок, чтобы ободрить бедного Тахкемони. Он был раздавлен. Я обнял его и пообещал, что максимум через неделю он выйдет отсюда, я все устрою. Я сказал, что поговорю с судьей, заплачу родителям и, если надо, растворю мерзких детишек в чане с кислотой. Хлопнул его по плечу и сказал, что вскоре все будет опять хоккей.

15

Дани

В двадцать минут десятого коридорный постучался в дверь и разбудил меня. Тем утром я чувствовал себя особенно паршиво, больше всего мне хотелось умереть. Тело было как один сплошной синяк. Когда я раздевался прошлой ночью, обнаружил еще множество кровоподтеков на самых нежных частях тела. Даже яйца были лиловые, представляете? Эти чокнутые дуры специально постарались. Думаю, что все это произошло после того, как я потерял сознание, не могу припомнить, чтобы меня там щипали.

Я крикнул коридорному: «Проваливай!» но он упорствовал: «Простите за беспокойство, г-н Зильбер, но я принес вам очень важное личное письмо».

Я сразу понял, что письмо имеет отношение к ней. Я вскочил с кровати и поспешил к двери. За дверью стоял прыщавый английский парнишка в дурацкой викторианской форме. Он держал поднос с полным английским завтраком. Поблагодарив его, я добавил, что чашки кофе было бы более чем достаточно. Взял три утренние газеты и запечатанный конверт на мое имя. По дороге обратно в постель я успел отметить, что все три газеты отдали первые полосы моему вчерашнему хождению по головам. Я скользнул в постель, отгородился толстым одеялом от всего мира и вскрыл конверт. Внутри было коротенькое письмо, написанное на стандартной гостиничной бумаге. Должно быть, его написали ранним утром в холле отеля. Вот оно; с тех самых пор я вожу его с собой. Вот здесь, в футляре от трубы:

Я не мог понять смысл письма, поскольку, как я уже говорил, мой английский в те времена оставлял желать лучшего. Я уловил только, что ей понравилась «Тяга тоски», на сочинение которой меня вдохновило ее краткое явление в моей жизни.

Я позвонил в номер Аврума. Он ответил проснувшимся деловым голосом. Ему пришлось отменить и отложить концерты на ближайшие две недели. Мы, естественно, не могли выступать, пока мое лицо не придет в свою обычную форму или хотя бы пока губы не перестанут кровоточить и уменьшатся до натуральных размеров. Можете догадаться, что отмена концертов влекла за собой заметные финансовые убытки. Речь идет об отелях и полетах, концертных залах и зарплате техническому персоналу, аренде звукоаппаратуры ну и так далее... Я все это понимал, но тем не менее попросил Аврума срочно зайти ко мне в номер. К моему величайшему изумлению, он явился немедленно, раньше, чем я успел положить трубку на рычаг телефона. Выглядел он еще озабоченнее, чем обычно, и вплотную подошел к кровати, чтобы лучше понять мое состояние. Я молча протянул письмо. Он сразу отреагировал: «Где ты его взял?»

Я сказал, что его принес посыльный вместе с завтраком.

«Эти кретины англичане мало того, что они водят машину по другой стороне, так они еще полые идиоты, глупсы, и языку них дурацкий. Я же им сказал вчера на прекрасном английском, черным по белому, чтобы все письма и звонки переводились к Авруму в двести второй номер!»

Он подошел к маленькому столику у окна и набрал номер консьержа:

«Привет, это регистрация?.. Ты, сраный ублюдок, ты хочешь свести меня с ума. Сейчас я приду и накостыляю по твоей худой вонючей белой жопе. У меня мозги закипают от злости. Что ты говоришь?.. Не морочь мне голову!!! Я же ясно сказал: все письма для Дани идут Авруму, номер двести два, так какого черта он получает с утра письмо с посыльным? Ты вонючий остолоп, стой, где стоишь, я спускаюсь вниз, чтобы напиться твоей крови!»

Аврум замолчал на пару секунд. Наверное, он позволил консьержу сказать что-то в свое оправдание. Я уловил, что Аврум не очень врубается в то, что ему ответили. Вскоре, он совсем потерял нить разговора. Он стал часто моргать, лицо вытянулось и рука потянулась вверх, за голову. Я уже видел такое. Медленно он выставлял ногу вперед и начинал раскачиваться, как заправский боксер, выбрасывая смертельные хуки в лицо воображаемого противника. Когда стало совершенно ясно, что еще секунда — и он пошлет противника в глубокий нокаут, он заорал в трубку: «Кус март абук[32] ибн ослиная жопа, долбанный английский дрозофил!»

Берд: Что Аврум имел в виду под «дрозофилом»?

Дани: А вы спросите Аврума. Насколько я знаю, мухи-дрозофилы частенько служат материалом для опытов по генетике. Хотя в его словаре слово «дрозофил» означало самую низкую ступень сущего.

Тем утром Аврум был зол, уж я-то знаю. Он бросил телефонную трубку с такой силой, что ни сам аппарат, ни столик, на котором он стоял, не могли быть больше использованы по назначению.

Сделав глубокий вдох, он посмотрел на меня. Внезапно его лицо осветилось улыбкой и по нему скользнуло выражение глубокого удовлетворения. «Эти англичане с их апатичным характером иногда просто выводят меня из себя, но вообще они славные ребята. Я на самом деле люблю Англию, даже погода здесь не такая плохая, как принято считать. Дани, друг, как ты себя чувствуешь? Что я могу для тебя сделать? Уалла ахи[33] на тебя больно смотреть, ты выглядишь как индийская «скорая помощь»,

Я заявил, что хочу, чтобы она была со мной, и указал на письмо. Я не мог больше жить без нее. Я просил ее прекратить эту бесконечную погоню. Сказать по правде, очень стесняюсь вообще говорить об этом, но я плакал. Аврум попросил взглянуть на письмо. Он сказал, что хочет увидеть своими глазами это выдающееся письмо. Я дал ему письмо, и он начал читать:

«До...ро...гой...мой...Да...ни....м...не...оо....чень....с ты...дно...за

Он читал по складам, как пятилетний. Еще не прочтя первое предложение, он окончательно выдохся. Взрослый человек попросту не умел читать — другими словами, он был абсолютно безграмотным. Раз уж я признался, что плакал тогда, добавлю, что, слушая его мычание, я захлебнулся рыданиями ещё пуще. Меня просто душили слезы. И этот человек управлял моей жизнью! Я был раздавлен.

Аврум заметил, что я захлебываюсь в слезах. Он прекратил чтение и сказал: «Дани, что ты так разволновался, черт возьми? Ты что не соображаешь, что сидя здесь и рыдая как вонючая баба, ты ничем себе помочь не можешь? Уалла, давай налаживай жизнь, пойди вон, прошвырнись за покупками в торговый центр. Поверь мне, это наладит тебе мозги. Сейчас, пока у тебя рожа как после аварии, самое время для прогулок: узнать тебя невозможно».

Я ответил, что плевать мне на покупки.-Я показал на письмо и повторил, что хочу только ее и ничего больше.

Он посмотрел на письмо и сказал: «Ты что, глупс? Мозги совсем расплавились? Ничего в этом дурацком письме нет. Из-за одной несчастной мокрощелки ты устраиваешь все это безобразие?.. Я сейчас выйду на улицу и через пять минут вернусь с дюжиной девочек, которые оттянут тебя по самые уши за пятнадцать секунд... Настоящий мужик девок не любит, он их пользует. Ты должен трахать их конвейером, по очереди. Пойди умойся и прогуляйся, подыши свежим воздухом. Отдохни, напиши какую-нибудь музыку. У тебя это лучше всего получается».

Я был в ярости. Как он позволяет себе разговаривать? Как он себе позволяет произносить вслух название самой сокровенной части ее тела? Это было возмутительно, но я понял, куда он клонит. Он знал, что есть женщина, чье появление разбило мое сердце, он знал о моих страданиях и поисках и, главное, он понимал, что все мои последние композиции были написаны под влиянием воспоминания о той женщине. Он хотел видеть меня вечно алчущим любви, он любил меня печальным, тоскующим и страдающим.

16

Аврум

Берд: Доброе утро, г-н Аврум. Как поживаете?

Аврум: Иль хамду лила.[34] Не жалуюсь.

Берд: Прежде чем приступить, я хочу поделиться сомнениями, которые мучают меня с нашей прошлой встречи.

Арум: Йалла, почему бы и нет, ты всегда можешь открыть сердце старине Авруму.

Берд: Хорошо, с чего начать? Это не так-то просто... Хорошо, я попробую. В истории, которую вы мне рассказываете вот уже больше двух месяцев, есть явные свидетельства аморального поведения и даже криминала. Точнее сказать, два эпизода: история убийства товарища Тощего и ложное обвинение против Эяля Тахкемони, который был совершено невиновен — тревожат мою совесть и не дают спать по ночам. Я проверил: имя Тахкемони осталось опороченным. Прошли годы с тех пор, как его нашли повешенным в тюремной камере, но его по-прежнему считают насильником и педофилом. Учитывая, что он был невиновен, я столкнулся с серьезной моральной дилеммой. Если я промолчу, то стану соучастником уголовного преступления.

Аврум: Великолепно. Не вижу никакой проблемы.

Берд: Проблема в том, что я не могу молчать.

Аврум: Ты, жопа, очнись, разве я просил тебя молчать? Разве я вообще просил тебя о чем-нибудь? Это ты все время о чем-то просишь. Если ты сам еще не догадался, то я скажу тебе в лоб: мне по барабану, стучи или молчи. Расскажи хоть всему свету, что Тахкемони был непорочной пиздой. Расскажи всему свету, что Тахкемони сел в тюрьму в результате сговора, что его погубили во имя всеобщего блага и Длинной Руки. Расскажи всем, что и Тощий погиб примерно из-за этого. Они все стояли на пути великой идеи. Они не вписывались в планы национальной безопасности и вообще в светлое будущее еврейского народа. И если ты и теперь не догадался, я тебе скажу. Я сижу здесь за решеткой и окончу свои дни в тюрьме ровно по той же причине. В некий момент времени я тоже не вписался в чужой план. Усвой простые истины: во-первых, главное в жизни — вписаться в правильный план. Во-вторых, плевать я хотел на то, что говорят у меня за спиной.

Берд: Вам плевать на то, что вас будут называть убийцей?

Аврум: Ну вот ты опять заладил: «Убийца». Все, что я когда-либо сделал, было в рамках защиты государства и во благо еврейского народа. В отличие от тебя, я люблю своих братьев и сестер. Надо понимать, что, убивая изредка одного, ты спасаешь сотни, тысячи, миллионы других — и даже шесть миллионов, если день выдался удачный. Наш мир так устроен, что иногда надо приносить жертвы. Ты и твои левацкие дружки не в состоянии это понять.

Берд: Достаточно. Можете считать вопрос закрытым. Я не хотел бы, чтобы вы думали, что я делаю что- то за вашей спиной. Давайте продолжим.

Аврум: Отлично. Как только Тахкемони загремел в тюрьму, окончился и дуэт «Бамби и Бамбина», не мог же я приставить к Ханеле Хершко другого дрозофила.

Берд: Почему?

Аврум: Потому, что немцы немедленно поняли бы, что мы нагло глумимся над их глубокими и искренними чувствами. Они бы поняли, что мы паразитируем на их доброте. Так я сказал Ханеле: «Отдохни. Поживи наедине с собой, сходи к своему раввину и попроси развода. Тебя никто не осудит, потому что Тахкемони оказался отвратительным сексуальным маньяком. Иди и найди себе нового мужа, рожай детей, устраивай жизнь, ключи уже в зажигании...» — ну, чтоб она понимала, что я и Длинная Рука оплатим все ее расходы.

Я решил, что настал подходящий момент начать все с чистого листа, сделать что-нибудь необычное. Я думал во многих направлениях. Съездил в Армейскую музбригаду, на разведку: кто, что, как? Какая из них самая хорошенькая? Как у нее обстоят дела с вокальными данными? Умеет ли она двигаться? Но даже в армии все пытались скопировать моих «Бамби и Бамбину». Я видел «Сиона и Сиону», «Плаца и Плацу», «Багет и Питу». Понял, в чем дело? Все они эксплуатировали тот же принцип магического смешения любви и отвращения. Я понял, что пришло время ломать устои и изобретать новые формы развлечений высокого класса. Душа просила высокого и культурного. Внутренний голос настаивал, что немцам понравится что- нибудь ультра-германское. Знаешь как говорят: «В Риме — будь румыном, а в Германии — германцем».

Я решил продемонстрировать немцам настоящего еврейского Вагнера. Композитора с горячим сердцем и добрыми намерениями. Так я пошел в израильскую филармонию в Тель-Авиве и попросил показать мне оригинального еврейского композитора, славного своей человеческой теплотой и любовью к людям. Они были просто счастливы и носились со мной как с писаной торбой. Я сидел в одиночестве на лучшем месте в концертном зале, и для меня исполняли новую симфонию юного, подающего большие надежды композитора Авиа- да Макиавелли. Поверь мне: если он композитор, тогда я — нейрохирург. Музыка была настолько ужасна, что мне хотелось сблевать. Все инструменты буквально воевали друг с другом, струнные спорили с ударными, а пианино пыталось переиграть трубу. Не музыка, а сплошной погром. Явный перебор для моих нежных ушей. Ты уже меня знаешь, я не могу молчать в такой ситуации, так я сказал, что музыка безобразна, но я готов дать им еще один шанс. Я спросил, нет ли чего-нибудь получше, чтобы музыка отражала чудесное возрождение еврейского народа. Через полчаса они уже готовы были исполнить другую симфонию — «Фанфары Кнессету Израиля» Игоря Бен-Авихайля, нового эмигранта из Туркменистана. Эта музыка была просто страшной. Барабаны грохотали как ракеты «Фау-2», струнные визжали как кошки, которых режут на шаварму. Поверь мне, стыдно сказать, но это была нечеловеческая музыка, она раздражала и угнетала. Выйдя из концертного зала, я заметил, что сгрыз все ногти на руках.

Я сказал им спасибо, не надо, не вижу у такой музыки никакого внятного будущего. Не музыка, а пустая трата еврейских усилий, еврейских денег, еврейского времени и, самое главное, еврейского гения. Про себя я подумал: вместо того, чтобы воевать с музыкальной гармонией, шли бы они лучше воевать с арабами или сажать эвкалипты в пустыне Негев или болота осушать.

Все это время я был близок к великому открытию, но оно играло со мой в прятки. Ни одна из идей не могла раскрутить счетчика в моей голове, даже если и появлялась завалящая какая циферка, то она бессильно висела в пустоте как после инфаркта.

Я пребывал в скверном настроении целых шесть месяцев, тупо ходил в тель-авивский офис и пялился в стенку. Приходил каждое утро в половине десятого и включал вентилятор: что-то же должно шевелиться. Потом сидел за столом и пил чай с лимоном. В полдень я выключал вентилятор, закрывал контору и шел обедать в кафе «Касит»[35]. Я здоровался с богемными артистами и радикальными поэтами — завсегдатаями кафе, — просто чтобы не терять контакта с людьми, которые двигают вперед культуру. Заказывалschnitzel mit kartoffel, лимонад и салат «Здоровье». Потом возвращался в офис, и, как и в первой половине дня, включал вентилятор и пил чай с лимоном, часами разглядывая пустые стены.

Ничего не происходило. Я был наедине с собой и переживал собственный Холокост. Мой мозг был сух как пустыня Сахара. Я уже видел собственный конец; я понял, что утратил нюх, моя изобретательность исчезла. И вот, когда я уже был готов сдаться, в дверь осторожно постучали. Я заорал: «Войдите!» так громко, как только мог, чтобы скрыть свое депрессивное состояние. У меня железное правило: «сор из избы не выносить», т.е. посторонние люди не должны знать о моих проблемах. В комнату вошел молодой человек, он ступал осторожно, как новорожденный жираф.

Это был такой доходяга с короткими волосами. Говорю тебе, он ступал как новорожденный козленок. Дошел до середины комнаты, остановился у моего стола и сказал: «Здравствуйте, г-н Штиль. Мое имя Даниэль Зильбербойм, но все зовут меня просто Дани Зильбер. Я трубач-солист в Оркестре Вооруженных сил Израиля. Через две недели меня демобилизуют, и я хотел поинтересоваться, нет ли у вас работы для меня здесь или за рубежом?»

Как и многие другие, он ошибочно считал, что я управляю множеством коллективов, гастролирующих по всему миру. Он думал, что как только он войдет в мой офис, я сразу почувствую острую нужду в новорожденном трубаче-доходяге. Но я был добр к нему. Только чтобы не рушить его фантазии я задал ему несколько глупсовых вопросов о музыке. Я знал, что все музыканты любят Вагнера и Рахманинова, поэтому я спросил, доводилось ли ему когда-нибудь играть «48-й концерт Вагнера для трубы и оркестра». Я подумал, если Вагнер так велик, как о нем говорят, наверняка он написал и концерт для трубы. Так он сказал, что больше понимает в черной американской музыке, а о концерте Вагнера для трубы он не слыхал. Я ответил, что, разумеется, Вагнер написал концерт для трубы, и это одно из лучших и наиболее зрелых его произведений. Я даже сказал, что там посередине вступают скрипки. И чтобы звучать еще убедительнее, сымпровизировал что-то на месте: раз он никогда не слышал этого концерта, риск невелик. В мгновенье ока я стал выдающимся деятелем культуры вроде Тосканини или, на худой конец, Леонарда Бернстайна. Так мне выпало несколько минут славы и почета.

Я спросил, какую музыку он любит. Он сказал, что поглощен джазом, а жаль, сам-то я джаз ненавижу. Никак не пойму я эту музыку. Музыканты выходят на сцену и вываливают на невинную публику помойное ведро дурацких звуков, как будто наши уши — это городская свалка. По-моему джаз — это не музыка, а коллективное наказание. Когда я слышу этот кошмар, сразу начинаю злиться. Вообще черный цвет очень раздражает, если дело касается людей, и не спрашивай почему. К черным животным и автомобилям я отношусь нормально. Я спросил, чего он хочет добиться на музыкальном поприще. Он сказал, что еще не решил: с одной стороны, хотел бы быть известным джазменом, с другой — у него небольшие проблемы со свингом. А еще он сказал, что любит итальянскую музыку, серенады, тарантеллы, танго и югославские народные мелодии...

Веришь, как только он сказал «итальянскую», я опять увидел вращающийся барабан. Он произносил «ита», и я почувствовал шевеление, а уж когда вылетело «льянскую», цифры понеслись как из пулемета. На этот раз они были похожи не на счетчик бензоколонки, а на монитор ядерного реактора в институте Вейцмана в Реховоте. Когда он сказал «серенады» и «тарантеллы», меня захлестнула свежая волна крупных чисел. Я схватился за голову, боясь что она вот-вот взорвется. Цифры неслись как сумасшедшие. Казалось, что я сейчас отдам концы. Я парил в облаках, и волны щекотки пробегали по всему телу, застревая между пальцами ног. Внезапно я ощутил пощечину и открыл глаза. Он стоял передо мной и повторял: «Г-н Штиль, г-н Штиль, вы в порядке? Давайте, я вызову «скорую»?»

Все еще в шоке я заорал в ответ: «Никакого г-на Штиля, зови меня Аврум! Зови меня Аврум, зови меня Аврум, Аврум, Аврум!..» После этого я успокоился.

«Гол», — думал я про себя, Господь меня не оставил. Я опять мог думать творчески.

Он стоял в центре моего кабинета, такой доходяга, такой симпатичный козленок. Он поднял трубу к потолку, закрыл глаза и заиграл итальянскую песню. Звуки его трубы были прекрасны, как воркующие канарейки, а сама серенада была просто восхитительна. Звуки ладили друг с другом, от такой музыки уши наполнялись радостью. Песня бродила в моей душе, а потом поднялась в мозг. Внезапно ожили все болезненные воспоминания, копившиеся там с самого детства. Я увидел свою бабушку, да будет благословенна ее память, в Старом городе, в Иерусалиме. Я вспомнил, как она пела серенады на ладино, когда стирала белье в ручье Кидрон. Даже коллективная еврейская память о библейских событиях стала до ужаса реальной. Я увидел пророка Илью, который возносился на небо в темно-синем роллс-ройсе. Все эти видения были порождением его фантастической игры на трубе. Я подумал, что у этого доходяги-заморыша есть огромный мегаталант. Его звуки складываются в истории. Он сможет сыграть историю еврейского народа. Я остановил его и сказал: «Иди домой и напиши много сентиментальной музыки, наполненной болью. Через два-три месяца, когда будешь готов, приходи снова, и мы вместе решим, как продвигать твои произведения и игру». Меньше чем через неделю он снова пришел в мою контору и сыграл «Вдову у моря». Прочее — история.

17

Дани

Я небольшой знаток человеческой души. Мне не хватает простого понимания эмоциональных порывов, а в женщинах я полный профан. Женщины для меня загадка. Как вы догадываетесь, мне не хватало элементарной информации, чтобы понять ее непредсказуемое поведение. Я предпочитал думать, что она вовлечена в очень сложную систему отношений, или, что она серьезно больна и не хочет стать для меня обузой. Я развил еще одну версию: может статься, что она-то как раз совершенно здорова, а вот ее супруг хворает. Однажды я прочел в какой-то старой французской книжке, что

жены больных мужей иногда ведут себя странно. Будучи абсолютно чуждым всей этой области, я не мог проникнуть в ее мир. У меня не было никакой зацепки.

Берд: Каким же образом вы пришли к выводу, что ее муж болен?

Дани: Не знаю. Я был в отчаянии, и эта версия была самой удобной. Я должен был иметь хоть какую-то версию. Миша Бухенвальд, наш музыкальный директор, ставший моим ближайшим другом, говорил, что адюльтер может служить спасательной шлюпкой для супругов, когда их отношения терпят крушение. Он поделился со мной одной откровенной историей.

Это было во время войны 1948-го года. Однажды, по дороге на Иерусалим к нему подошел тойарищ из родного кибуца. Это был знаменитый генерал Иерахмиэль Гутник, самый орденоносный герой Израиля. Миша немало удивился, когда бригадный генерал Иерахмиэль отозвал его для разговора наедине. Вы понимаете, что генералы и аккордеонисты не часто общаются. Генерал сообщил Мише без обиняков, что Мишина жена Мирэль проводит ночи с товарищем Янкеле Тощим. Нечего говорить, Миша был ошеломлен. Товарищ Тощий был его лучшим другом.

Берд: Подождите минутку. Это тот самый товарищ Тощий Янкеле, которого потом убили палестинские террористы?

Дани: Вы отлично знаете свое дело. Да, это он. Генерал Иерахмиэль рассказал Мише, что ночь за ночью Мирэль выходила из их квартиры в жилом секторе и шла в учебку на другом конце кибуца. Генерал настаивал, что эта связь уже породила густой шепоток сплетен и несколько сальных шуток.

Миша признался, что его задело за живое. Его предала жена, и самое ужасное — его лучший тощий товарищ. Это была боль, которая зарождается в гландах ревности и метастазами растекается по всему телу. Целыми днями он рычал от злости и жаждал мести. Не мог сосредоточиться, его музыка пошла насмарку. Не раз он играл свои тарантеллы и мазурки слишком быстро, что приводило к колоссальным конфузам. Но, как часто случается в жизни, самые ужасные события ведут к самым позитивным результатам. Раз в три месяца Мишу отпускали на выходные в родной кибуц, и Мирэль встречала его с огромной любовью, восторгом и преданностью, подпитываемыми свежим чувством вины. На столе его всегда ждал свежеиспеченный яблочный штрудель. Когда они занимались любовью, она всячески старалась ублажать его; она стонала и подделывала оргазмы, только чтобы его порадовать. Со временем Миша стал рассматривать товарища Тощего как несущую опору его счастливого брака.

Но как вы, к удивлению, знаете, через несколько лет после войны товарищ Тощий был жестоко убит палестинскими террористами. Его изуродованное тело было найдено в мешке для грязного белья в апельсиновой роще под Нетанией. С тех пор все изменилось к худшему. Мишина супружеская жизнь вернулась к неприкрытой реальности. Когда он возвращался домой, его ждала стервозная жена, не было никакого штруделя и никаких поддельных оргазмов. Мало того, занимаясь любовью, она хотела кончать по-настоящему. Миша признался, что лишь изредка, когда все ее желания были удовлетворены, на лице Мирэль расцветала та прекрасная улыбка, которую он так любил. Миша пытался убедить Мирэль завести себе любовника, пока его нет дома. Он говорил, что она должна наслаждаться жизнью и не упускать момента. Он предлагал ей заняться с другим товарищем или даже с молодыми мор- пехами из патруля. Он даже познакомил ее с молодым французским волонтером[36], но она отвергла его с ходу. Потому что он гой[37].

Думая о Мишиной истории, я решил, что если моя возлюбленная замужем за человеком, который не обращает на нее внимания, болен или все время в разъездах, тогда я буду любить ее за нас обоих. Я так хотел поцеловать ее вновь, почуять ее запах, обнять ее за плечи, провести кончиком языка по ее бедрам. Я хотел производить волны бесконечной радости, которые скроют ее несчастье и боль. Я был уверен, что лишь я могу позаботиться о всех ее нуждах и решить все проблемы.

Послушайте, Берд, я не дурак—я знаю, что все эти мысли были пустыми мечтами. Я понимал, что они не имеют отношения к реальности. Каждую ночь, закрыв глаза, я развлекал себя часами, думая о ней. Во сне мы бесконечно занимались любовью, но по утрам я почему-то всегда просыпался один. В моих фантазиях ее сильные пятки оставляли синяки на моих ягодицах, ногти царапали спину, зубы до крови вонзались в мои плечи, но по утрам оказывалось, что лишь мои пижамные штаны желтели, как горизонт перед восходом.

Поначалу это был единственный способ справиться с гнойной раной, оставшейся в сердце после бесплодного ожидания. Я помню, что на определенном этапе я перестал по ней тосковать. Я научился жить с ее воображаемым образом. Она существовала в моих мыслях как духовная сущность. Я научился довольствоваться малым и не алкать лучшей доли. Каждую ночь после страстных ласк я ложился подле нее на спину. Иногда она клала голову мне на плечо, и я нежно гладил ее затылок, пока она не засыпала. Тогда же я перестал заниматься на трубе. Я потерял всякий интерес к музыке. Музыка превратилась для меня в набор случайных частот, звуков и ритмов. Она развалилась на множество случайных элементов. Мне кажется, что именно тогда я заинтересовался магией слов и поэзией.

Я рассказал об этом Мише, он очень расстроился. Он верил в мой музыкальный дар. Он считал, что в каждом поколении может быть только два-три музыканта, способных чувствовать музыку как духовный континуум, а не как композицию музыкальных элементов. Он считал, что я был одним из счастливчиков. По мнению Миши, такие музыканты, как я, могли проникнуть гораздо глубже грубой материи. Они сочиняли музыку, вдохновленные страданием души и обращались к чистым формам, игнорируя грубые кирпичи материи и набившие оскомину законы архитектуры. Миша упорно считал, что я — «гений». Он утверждал, что мне надо вернуться к простым чувствам, которые делали мою музыку необыкновенно душевной. У меня были смутные представления о том, что он говорит, но где было взять эти простые чувства? Я никогда не писал музыку с определенной целью. Я лишь мечтал о любви. Теперь я нашел свою любовь, она жила во мне, внутри моего сознания. Внутри моей собственной вселенной. Я жил в воображаемом мире и был счастлив, первый раз в жизни. Миша предостерегал меня, что если я не покончу со своей иллюзорной любовью и не вернусь в реальный мир, моя музыкальная карьера лопнет. Он говорил, что вскоре публика почувствует, что моя музыка утратила свою щемящую грусть. Я был полностью с ним согласен, но ничего поделать не мог.

18

Аврум

Спустя неделю он вновь пришел в мою контору и сыграл «Вдову у моря». Мои мозги оплавились и потекли, в голове мелькали фейерверки как в День Независимости Америки. Музыка была нежной и прекрасной и буквально сочилась болью. Гитлер — и тот бы заплакал. Я сразу понял: вот он, мой второй миллион (один- то я уже сколотил на «Бамби и Бамбине»). Я спросил, сколько струнных он планирует задействовать, и, прежде чем он спел ответить, добавил: «Сколько бы ты ни сказал, я подкину еще десять гулливерских контрабасов». Он был счастлив; он успел понять, что в музыке истинное страдание черпается из глубины, потому что басы отдаются вибрацией прямо в животе у слушателей.

Так или иначе, но я подумал, что теперь, когда у меня есть Дани, я должен придумать мега-проект, который не только поможет Израилю, но разом решит все проблемы еврейского народа. Как по мне, так сначала ты еврей и уже только потом израильтянин.

Берд: То есть для вас этническая принадлежность важнее гражданской?

Аврум: Это еще что? Вопрос на шестьдесят четыре штуки? «Кто хочет стать миллионером» ? Пожалуйста, не умничай. Я слишком устал от этого. Когда ты уже научишься не задавать дурацких вопросов и не сбивать меня с мысли?

Раз-два, и я заказал время записи в студии «Кошер Саунд», новом комплексе со звукозаписывающей аппаратурой в кибуце Кфар Стерео. Позвонил Мише Бухенвальду и велел ему вернуться в Тель-Авив немедленно, пока не поздно. Миша был нужен, чтобы написать оригинальную аранжировку, которая бы не портила нарождающегося стиля. Через три часа Миша вошел в офис и услышал, как Дани исполняет «Вдову». Он тут же расплакался, как ребенок, потому что эта песня навевала на людей грусть. Она просто выворачивала душу наизнанку. Ты не поверишь, но даже Ронен Бен-Цион[38] из Спецназа 101, плакал как ребенок, когда услышал эту песню. Он не мог остановиться и всем мешал, пока Жиртрест не заткнул ему рот лимонкой, а чеку спрятал. Только тогда он успокоился и перестал нервировать публику, отдавшуюся прелестным звукам трубы.

Через двадцать минут Дани перестал играть, а Миша перестал плакать. Со слезами на глазах он сказал мне: «Послушай, Аврум, это не музыка — это физика, это научное изобретение, акустическое чудо». Он немедленно понял, что дело тут не в скрипках. Предложил добавить американскую ритм-секцию и усилить кастаньеты, чтобы подчеркнуть латинский элемент в партии трубы. Он считал, что было бы здорово добавить женский вокал, чтобы усилить женственную сторону поэтической натуры музыки Дани.

Уилла ахи, этот Миша и не Миша вовсе, а какой-то Шостакович. Поверишь, он еще бормотал про себя о музыкальных деталях творческого аспекта, а-я уже говорил по телефону с Хаей Глушко, Симхой Робин Гуд и Ханеле Хершко и приглашал их принять участие в записи на следующей неделе. Я прямо сказал им, что это не такая уж большая работа — усилить женский аспект в партии трубы. На следующей неделе весь оркестр и девочки из подпевки собрались в студии. Тогда я впервые услышал эту композицию в полной аранжировке со струнными, ритм-секцией и подпевкой. Поверь мне, это было волшебство. Моя кузина пела такую серенаду во сретение субботы, снимая кастрюлю с праздничным обедом с плиты.

Но больше всего меня поразила одна вещь, когда я заметил — я думал, что грежу наяву. Знаешь, бабы, когда щекочет внизу живота, раздувают ноздри. В тот день в студии я посмотрел на девушек — они были страшно возбуждены, пели высокими голосами , как черные певицы из Детройта. Они прикрыли глаза и мгновенно потеряли контроль над собой. Они вращали бедрами без всякой нужды, чтобы продемонстрировать свои прелести и привлечь внимание Дани. А ноздри... тебе этого лучше не знать. Если бы ты увидел Симху Робин Гуд тогда в студии впервые, ты бы решил, что это маленький поросенок. Вместо миловидного лица на тебя смотрели две огромные раздувшиеся ноздри. Я тебе говорю, у этого есть научное объяснение. Это из-за кольцевых мышц. Женское тело сигнализирует мужскому, что готово к действию. Это не Аврум придумал, это элементарная женская биология, научно доказано. Я даже видел в тюремной библиотеке на прошлой неделе документальный фильм на эту тему. Обычно ноздри расширяются на ноль точка пять миллиметра. Короче, без микроскопа не заметишь. Но Дани был такой заморыш, а его музыка источала такое тепло, что девушки сразу влюблялись, и их ноздри становились похожи на сопла реактивного самолета.

Поверь мне, больно смотреть, когда бабы заводятся. Благословен Господь, не сотворивший меня женщиной. Как только мы сделали перерыв, все девки кинулись к Дани, чтобы выпалить свои девичьи клише: он, мол, играет замечательно, а им никогда особенно не нравилась труба, но теперь, когда они услышали его игру, все переменилось. Симха Робин Гуд по возрасту годилась ему в матери, но и она норовила отвести его в сторонку и урвать полный техосмотр или хотя бы беглую проверку уровня смазки. Как будто я не знаю, чего она искала по жизни. А Дани, ты не поверишь, он был настолько наивен, что сказал: «Я от всего сердца благодарю вас... Вы тоже прекрасно спели. Это была возвышенная задача, попытаться проскользнуть между вашими голосами-колокольцами». Вот послушай, это его лучший перл: «С такими девушками, как вы, я легко наберусь смелости и покорю континенты и океаны». Знаешь, Дани был тот еще простофиля он страдал от передозы образования. Он родился в Хайфе, а там они все умники и тряпки. Он выглядел, ну чистый симпатичный новорожденный кенгуренок. Наивный, он не понимал, что они хотели утащить его домой, запереть дверь и пользовать по крайней мере год, ну и кормить иногда, ему ведь много не надо.

Я видел это и прекрасно понимал, к чему мы идем. Как прежде, цифры завертелись в моей голове. Но на этот раз это было, черт возьми, высоко технологичное верчение. Я просто увидел много маленьких лампочек, которые мигали и светились как в огромном компьютере. Только единички и нули. Я тебе точно скажу, с Дани я стал двоичным человеком. Ты знаешь, как считать в двоичной системе? Ноль, один, десять, одиннадцать, сто... Ты должен поближе познакомиться с этой системой, забавная штучка. Не успел сказать «чек Робинсон», как у тебя уже миллион. Я подымал, что стоит этому дохлому, тощему дистрофику взять в рот трубу, как он становится секс-символом. Он был круче, чем Джеймс Дин. При виде его у девчонок начинало сосать в низу живота. Он делал их такими счастливыми и такими грустными, им хотелось плакать от счастья, как американским морпехам на Омаха Бич. Я сказал себе, круто, йа-Дани, если это твой путь, мы пойдем вместе и перевернем этот чертов мир. Я был счастлив. Я покинул студию. Вернулся в Тель-Авив. На улице Дизенгофа я пошел в салон «Исра-Франт Фрак» и купил ему белый костюм с бриллиантовой искрой. Потом пошел в магазин «Мойша Ботинок» на улице Алленби и купил ему остроносые туфли из кожи африканского аллигатора. Это был рок-н-ролл, и я не терял времени.

Я пошел к Кодкоду и сказал ему: «Все готово, через месяц мы сможем вернуться в Германию во имя нашей национальной безопасности».

Так он сказал мне: «Присаживайся», так я сел. Потом он сказал «Слушай», так я стал слушать. Только после этого он сказал мне: «Аврум!»

Так я сказал: «Что?»

Так он сказал: «Сейчас я расскажу тебе нашу величайшую государственную тайну. До сих пор ты думал, что помогаешь нам, но на самом деле ты все портил. И только сейчас начинается настоящее дело». Я сказал ему, только дай мне задание, потому что мое настоящее имя мистер Солдат Штиль. Он сказал, что с этих пор и далее он будет доставлять мне очень сонных людей, которых я буду прятать в футлярах от гулливерских контрабасов. Я сказал, почему бы и нет, если это полезно еврейскому народу, я спрячу даже слона в футляре от флейты.

Он был очень доволен, потому что сразу понял, что со мной можно иметь дело. Он сказал мне: «Как только ты приедешь в Германию, тебя найдет потрясающе красивая женщина, настоящая секс-бомба». Он пообещал, что я ее немедленно узнаю. Он предупредил, чтобы я не задавал ей глупсных вопросов, она все равно не ответит. Она отлично разбиралась в шпионском деле и в секретности. Он подчеркнул, что она буквально влюблена в свое дело и посвятила жизнь Длинной Руке. Я прямо сказал, что он может на меня положиться. И я сказал ему: «Ключи в зажигании!» — пусть помнит, что за все надо платить.