Ее величество-Тайга. РЫСЬ КУЗЯ

РЫСЬ КУЗЯ

Первое, что она увидела, — это большие, добрые глаза старой рыси — своей матери, кроны деревьев и в их просветах сумрачное, хмурое небо.

Слышать и чувствовать она умела сразу, когда ее глаза еще не открылись на свет.

Свою мать она узнавала по запаху даже во сне. Старая рысь пахла тайгой. Запах леса и пота перемешался накрепко даже на животе матери, где Кузя любила спать.

Старой рыси было нелегко добыть еду. Силы подводили. Да и глаза уже не могли разглядеть, как раньше, каждого мышонка в кустах, всякую птицу в ветвях. Сдало обоняние. Пропала дерзость. Появились неуверенность и страх за своего последыша — маленького и беспомощного.

Старая рысь не сетовала. Под закат жизнь подарила ей отраду — рысенка. А это что-то да значило. Было для кого жить, было о ком заботиться.

Старые рыси под занавес жизни не приносят больше одного рысенка. Так распорядилась сама природа, распределив возможности каждого по разуму, возрасту и силе.

Тайга… Она определила в сердце своем и судьбу этой рыси, прожившей пятнадцать лет. Возраст почтенный. Хотя иные ее приятельницы были гораздо старше. Они давно не имели рысят. И, вы-

гнав, распугав более слабых, заняли их дупла, лежки, доживали свои дни, кормясь остатками чужой добычи, чужой охоты.

Пятнадцать лет… Их надо было суметь прожить. Теперь уже в тайгу приходит тепло. Можно прокормиться еще слабыми, неоперившимися птенцами. Взрослых птиц не всегда удается догнать и одолеть. Но ведь была зима. Самая лютая. А может, она показалась такой из-за старости. Но в эту зиму рысь не осталась старухой и у нее под боком греется ее дитя.

Старая рысь вылизывает его. Нет еды, зато нежности — сколько хочешь. И мурлычет она рысенку о тайге давнее, памятное.

Кузя тогда не сразу поняла, как это случилось. Мать ушла на охоту, а она подползла к краю лежки, услышала странные незнакомые голоса внизу. И бухнулась с дерева вниз головой, прямо на муравьиную кучу. От страха закричала. Звала мать. Но к ней подскочило что-то чужое. На двух ногах, с чужим запахом. Кузя, подняв куцый хвост, сама не ведая, как это получилось, зашипела, отступила за дерево.

Но девчонка ничего не поняла. Рассмеялась и крикнула:

— Дед! Гляди! Котенок!

В ту же секунду грохнул выстрел. Лесник вмиг углядел в ветвях старую рысь, приготовившуюся к прыжку.

Тайга наказывала всякую неосторожность. Но рысенок этого не знал и поплатился за любопытство не только жизнью матери, но и своей судьбой. Рысь, приготовившись к прыжку, хотела убить человечье дитя. Она не заметила старого лесника, не почуяла запаха ружья, страх за рысенка загородил все остальное.

Кузя не видела, как просто и быстро вытряхнул лесник из шкуры ее мать. Коротко отругав девочку, старик указал на Кузю:

— Теперь расти ее заместо кошонка. Не то, коль сгубится она, тайга с тебя спросит.

— Дед, возьми ее, она у меня не хочет на руках сидеть, — передала девчушка деду рысенка. Тот обтер руки о штаны, и рысенок ткнулся носом в ладони. Обнюхал их, лизнул пальцы, пахнущие рысью, и, успокоившись, свернулся в клубок, будто под боком матери.

— Прости меня! — поднял лесник глаза к небу. И понес рысенка в зимовье. В тот же день девчонка назвала ее Кузей.

Кто она? В человечьем доме — не в тайге. Здесь всегда тепло, как в нагретой лежке. А запахов сколько! От них голова кругом.

Девчонка, испугавшая Кузю, теперь пыталась поить ее молоком, не пахнущим матерью. И рысенок напрочь отворачивался от резиновой соски, совсем не похожей на рысиный сосок. Молока в бутылке было так много, что ни «дна из рысей не вместила бы в себя столько, даже если бы ей пришлось кормить не одного, а троих котят.

Но делать нечего. Когда в животе стало совсем пусто и холодно, Кузя ухватила резиновую соску, слизнула каплю молока. И присосалась к теплой бутылке.

Молока ей давали вдоволь. От него живот становился тугим, так что не только бегать, даже ходить было тяжело. Наевшись, Кузя ложилась у порога, — там знакомо пахло тайгой и, уронив голову на лапы, слушала звуки, щебет, голоса за зимовьем.

Кисточки на ее ушах едва собирались в жесткие пучки, по малости возраста, но уши поворачивались в любую сторону. Рысенок, как и все таежное зверье, был любопытен от природы.

Едва научившись держаться на лапах, Кузя познакомилась с каждым углом зимовья, со всеми скрытыми от глаз местами.

Кузька была сообразительна, как всякий зверь, попавший в незнакомые чужие места.

От громких голосов она пряталась под пузатой, всегда теплой печью. И там радовалась каждой находке. Первой оказался паук. Его Кузька нацепила на коготь. Долго разглядывала, как тот крутил лапами, собирался в маленький комок. Когда паук наскучил, Кузя слизнула его. Вкуса никакого. Вот только в горле щекотно стало, вроде длинный волос попал. Еле откашлялась. И тут же наткнулась на жужжащую толстую муху. Размазала ее лапой и только хотела подремать, как до слуха донесся тонкий свист, Кузька насторожилась. Огляделась по сторонам. Встала. Выглянула из-под печки. Нет, это не звук живого. Это человечьи дела голоса подают, — увидела кипящий самовар.

Однажды она ткнула его носом и потом навсегда запомнила, что все железное — опасно.

Пока Кузьку поили молоком, она лишь изредка вылезала из старого валенка лесника, напоминающего тесное дупло. Но когда у рысенка стали появляться из десен клыки, ей начали давать мясо.

Увидев его впервые, Кузька замерла.

Что это? Незнакомое. Но отчего задрожала каждая жилка в теле, обрадовавшись запаху? Она проглотила мясо вмиг, не жуя.

— Еще хочешь? — спросил лесник.

Кузя смотрела ему в глаза не моргая, не отворачиваясь.

Старая рысь не успела покормить Кузю теплым мясом, пахнущим кровью.

Короткий крик, похожий на кошачье мяуканье, вырвался тогда у нее впервые. Она просила еще, чего не случалось доселе никогда.

— Скоро сама на охоту пойдешь, — сказал лесник и, дав Кузе мяса, велел девчонке не баловать рысенка молоком.

А уже на другой день поймала Кузя мышь, под самым порогом зимовья. Та отчаянно пищала, вырывалась, но Кузя лишь глубже вогнала в нее когти, из-под которых сочилась теплая кровь.

Что пробудилось в ней тогда? Что проснулось? Ведь на пороге зимовья она опять оказалась из любопытства, и тайга не наказала, накормила. А может, позвала к себе, выманивая рысенка пусть из теплого, но чужого человеческого жилья.

Кузя съела мышь. Заглянула еще раз под порог. Пусто. Оглядела зимовье. Люди заняты.

А тайга шептала, звенела, свистела на все голоса. Кузьку так тянуло в ее темную глухомань, непроходимую чащу, что она, слепо повинуясь этому зову, коротко вскрикнула и в несколько прыжков оказалась в тайге.

Рыжий бурундук, увидев рысь, испугался до обморока. Задрав хвост, искрой метнулся на березу. Оттуда, сверху, смотрел, как Кузя обкусывала цвет зверобоя. Любопытно, рысь — и вдруг жует траву.

Желтый цвет зверобоя в тайге знает каждый. К нему не надо приучать. Никто не показывал его и Кузе. Но, найдя его, она объела каждый цвет. Желтая пыльца осела на морде. Кузя тщательно облизала ее.

Кто там трепыхается в траве? Птенцы куропатки. Молодая рысь ткнулась в них носом. Пахнуло жизнью, теплом. В минуту от выводка осталось пустое гнездо.

Но вот кто это так больно клюнул в голову? Сойка. Своих птенцов защищает. Налетела на Кузю. Тюк в темечко снова. Клюв большой, острый. Больно. Кузя зарычала на сойку, а та знай свое — гонит рысь от птенцов, от гнезда подальше. Кузя сначала вжималась в траву. Но откуда было знать сойке, что поздние котята у рысей бывают мстительными и злыми!

Выдержав еще одно нападение, Куря устала бояться. А что, если сойка совсем расклюет ей голову?

Кузька напряглась. И едва сойка опустилась пониже, прыгнула, вцепилась в нее когтями, зубами, клыками. Порвала в клочья. Перьями все пни усыпала. А когда добралась до мяса, рвала нещадно. Лишь клюв да перья от сойки оставила. А вскоре по запаху нашла и птенцов.

Теплая кровь дала не только сытость, но и силу.

«Так, значит, прокормиться в тайге можно», — решила Кузя. Хитростям охоты ее никто не учил. Это ей пришлось постигать самой. Она быстро поняла, что сытость дает силу, а голод учит.

Может, сойка и знала, что рысь не будет терпеть обиды. Но страх за птенцов оказался сильнее разума. А Кузька осталась верна своей крови.

Она скоро почувствовала себя хозяйкой большой тайги.

Кузя… Так назвали ее в зимовье люди, вырастившие из беспомощного котенка ловкую, сильную красавицу; такую, какой когда-то была ее мать, не вернувшаяся к рысенку. А может, так было нужно, может, так делают все, чтобы слабое порождение тайги становилось сильным! Иначе не выжить.

В тайге и незаметный цветок должен иметь крепкие корни.

Кузька уселась на пень. Здесь тепло и сухо. Но кто это так шумит, кто бежит напролом, ломая ветви и сучья?

Кто-то большой и потный, с деревом на голове летел, обгоняя ветер. Хвост мелькнул, короткий, как у рыси. Завидев Кузю, метнулся в кусты. Помчался еще быстрее.

«Значит, не все большое — страшное, — сообразил рысенок. — А может, меня испугался?» И, оглядевшись, решил посмотреть, куда побежал странный зверь.

Рысь метнулась на дерево. Вот она уже и на ветке, вот еще выше. Как хорошо видны отсюда кусты! А ну-ка дальше. В кроне через ветки и листья она внимательно осмотрелась, обнюхала все. Огляделась.

Здесь недавно сидела птица. Сытая. Вон ее помет. Кузя чихнула, пометила ветку шерстью, помочилась на птичий помет, словно смывая его. Все это ее владения. Сюда никогда не должна ступить чужая лапа.

Внизу под деревом что-то зашуршало. Кузька насторожилась. Кто это посмел гулять здесь так нахально?

Рысь напряглась, принюхалась. Нет, не голод побуждал к охоте. Кузька была сыта. Но нельзя же позволять бродить на своем участке всяким… И рысь, собрав лапы в пучок, легко оттолкнулась от ветки, прыгнула вниз, прямо на шуршащее.

— Мя-у, мя-у! — разнеслось по тайге визгливое известие о промашке. Кузька прыгнула на ежа.

Колючки воткнулись в нос и лапы. Они, как когти, впились в морду. Кузя валяла ежа по кочкам, меж пней и коряг, кричала на него зло, коротко. Но съесть его ей так и не удалось. Сбежал еж в нору.

В тот день Кузя хорошо запомнила ежиный запах, боль от колючек. Не на всех и не на каждого стоит прыгать с дерева, надо сначала присмотреться, принюхаться, выждать.

Кузя, выдрав колючки, сидела в развилке старой березы. Внизу копошились муравьи, трещали кузнечики. Рысь оглядывала ближайшие кусты. Вот за одним, колючим, как ежик, сплошь усыпанным розовыми цветами, опять кто-то зашевелился.

Кузя затаила дыхание. Глаза ее округлились, заметали зеленые огни. Она ждала. Она теряла терпение. Кто там? Но из-за куста никто не объявлялся.

Кузя перескочила на ветку соседнего дерева, потом — на другое, вот и куст. Но что это? Серый комок с маленькой головой и громадными ушами вдруг дал такого стрекача, что Кузька еле успела разглядеть беглеца.

Рысь не успела с ним познакомиться поближе. Ветер донес до косого рысиный запах, и он поспешил убраться восвояси. Кузя еще не знала, не открыла для себя этого секрета. И поведение ушастого, не видевшего, но почуявшего опасность, не могла никак понять.

Заметила лишь короткий хвост, сильные задние лапы.

Кузя даже не подумала догонять зайца. На сытый живот куда как лучше спокойно и тихо понаблюдать за теми, кто снует внизу. Увидеть, запомнить их норы, чтобы завтра не бегать далеко в поисках еды. А сегодня пусть копошится мелочь. Вон там толстуха мышь с целым выводком хвостатых мышат роет новый ход в нору. «Пусть старается до завтра», — прищурилась Кузя. Ей было приятно подсмотреть, где прячет свое гнездо кроншпиль. Тот мошкару птенцам носил. Вот и выследила Кузя. Запомнила. Не забыла пометить новое дерево, потершись мордой о ветки. Запах рысьих молодых клыков, липкой слюны долго будет держаться.

Ведь на самых видных местах дерево пометила.

Но что это? Кто уставился на нее круглыми глазами из дупла?

Кузя коротко вякнула. Но ответа не услышала. Из черноты дупла смотрели на Кузю до жути неподвижные, желтые, как еловая смола, глаза. Они не моргали и, казалось, не жили.

— Мяу! — требовательно закричала Кузя.

— У-хх, уу-х! — мертво отозвалось в дупле.

Кузя с перепуга неуклюже упала с ветки. Такого голоса она отродясь не слышала.

А сверху, празднуя победу, кричал из дупла филин:

— Уу-х…

Привыкнув вскоре к его голосу, Кузя полезла на дерево познакомиться с кричавшим. Тот, не теряя времени, вылетел из дупла, пока перья не ощипаны и голова на месте.

Кузя тут же освоилась в уютном жилье, удобно расположилась в нем. Отнятое дупло, как и добытая еда, всегда дороги.

Когда над тайгой стали опускаться сумерки, прилетел филин к дуплу. Увидев его занятым рысью, улетел поспешно.

А Кузя и не собиралась покидать дупло. Ночью, когда каждый звук в тайге стал отчетливо слышен, рысь забыла всякий покой. Она прыгала по кронам деревьев, принюхивалась к волнующим запахам.

Вон внизу снова показался ушастый. От кого он удирает, куда мчится так, что ветер свистит в его ушах?

«Уж не ко мне ли торопится?» Кузя прыгнула на зайца. Тот вскрикнул жалобно и, перевернувшись на спину, замахал лапами перед мордой Кузи.

Рысь едва вознамерилась ухватить жирное брюшко зайца, как тот уперся задними лапами и рванул ими по брюху рыси. Та взвыла на всю тайгу.

Ушастик едва не прикончил Кузю своими когтями. Теперь она валялась по траве, обливая ее кровью.

Лишь через несколько дней сумела Кузя встать па лапы. Заросший рубец на животе зализывала и ночами. С тех пор поняла Кузя, что добычу надо брать с загривка, не давая ей опомниться и защититься.

С того памятного дня люто возненавидела она зайцев. И решила мстить за свою боль всем ушастым.

Но одно дело — решить, другое — выполнить намерение. И вскоре рысь убедилась, что ушастые еще умеют хорошо бегать. Догнать косого было совсем нелегко.

Здоровый заяц бежал от Кузи так, что настичь его не было возможности. Но вот старые и больные никогда не миновали ее клыков и когтей.

Здоровые продолжали жить и плодиться. Кузя смирилась с этим. Ведь есть надо и завтра, и потом. Пусть бегают здоровые. Ведь для нее живут и множатся. Чего же тужить ей? Чем больше их будет, тем сытнее заживет она, Кузя.

Понемногу рысь научилась безошибочно, издалека распознавать по запаху больных обитателей своих владений.

Этот душок был особый — сладковатой гнилостью веял издалека. Так же пахла старость, слабая, немощная, скрипучая.

Все это Кузька пожирала без жалости вместе с другими любителями горячей кровавой добычи.

В тайге не должно быть слабых, старых и больных. Иначе наплодят себе подобных и погубят тайгу.

А в ней, наглядно, слабое не жило. Слабые деревья забивались сильными, в гнилом дереве даже муравьи не жили. Лишь олень ударит рогами в гнилушку, упадет отмершее на землю и рассыпается в прах. Так и все живое.

Слабая с виду лиса. А попробуй задень. Зубы, когти — острей ежиных иголок. Кузе однажды довелось встретиться с рыжухой. Одного зайца загоняли. Рысь кинулась на него сверху и пришибла к кочке, лиса едва не ухватила косого за хвост.

Чья добыча? Ощерились зубы и клыки. Лиса, увидев, что Кузя молода, хотела вырвать у нее зайца из-под лапы. Но у Кузи с косыми счет не был закончен за порванное брюхо. Кузя рыкнула рыжухе в морду. Та хвостом прикрылась, а зубы уже впились в лапу косого. Кузя кинулась на лису. Оттолкнула, повалила на мох, прищемила клыками. Да так, что рыжая дня три обгавкивала Кузю, спрятавшись в глухомани.

Слабая с виду, она все же оставила ощутимый укус на боку Кузи.

Запах лисы рысь запомнила по-своему. Та пахла сыростью норы, лежалой травой. Так пахнут слабые. Вскоре она узнала, что мясо лисы не годится в еду. И перестала замечать рыжух совсем.

Поймала как-то Кузя и енота, — тот на берегу реки объедал осоку.

Траву ест, значит, надо его быстрее заполучить. Самое вкусное мясо у тех, кто предпочитает живой добыче все растущее.

Кузя быстро разделалась с енотом. И хотя тот внешне был очень похож на лису — такой же густой мех, длинный пушистый хвост, острая по-лисьи морда — резко отличался от рыжухи образом жизни и запахом.

Тайга наделила каждого своего обитателя особой внешностью, повадками, характерами. Рысь быстро схватывала и запоминала то, что нужно было ей для жизни.

Запах хищников нужно было научиться отличать от запаха травяных. Хищник хищника не должен есть. Не должен охотиться на него, мешать ему. Эту науку Кузя познала в конце лета.

Как-то взметнувшись на старую высоченную ель, решила оглядеться. Тайга здесь оказалась глухой и темной, без просветов.

«Значит, добычи будет много», — решила Кузя и легла на еловую лапу. Но вдруг почуяла запах, от которого стало не по себе.

Здесь совсем недавно побывала другая рысь. Вот тут она замочила хвою, терлась мордой о лапу ели, пометила и ствол.

Как же быть теперь ей, Кузе, уходить? Но покидать такое удобное место не хотелось. Остаться? Но как отнесется к этому хозяйка лежки? По моче понятно, что эта рысь либо больная, либо старая. Ждет падаль. Чего не едят здоровые молодые рыси.

Кузя чихнула. Моча после падали не склеивает хвою, кору, она застревает в трещинах и быстро высыхает, ее запах не держится долго. И решила смыть следы прежней хозяйки. «Слабая не должна здесь жить», — мочилась Кузя на хвойную лапу настырно и зло. Облила дерево по стволу, прижавшись к ели хребтом. Оставила на стволе следы когтей. Особый знак. Угроза. Для прежней хозяйки. Пусть знает, что Кузя не просто мясо ест, а добывает его себе вдоволь когтями.

Хотела оставить и следы зубов на ветке, но почуяла над собой тяжелый прыжок и чужое дыхание.

Кузя метнулась к стволу, поняв, что там она легче отобьет любое нападение.

Старая рысь привычно спрыгнула на свою лежку, увидела непрошеную гостью. Зарычала. Шерсть на загривке встала дыбом. Глаза метали зеленые искры. Она подобралась, злобно взвыла. Угрожающе затрясла хвостом.

Кузя была уже не раз бита другими и потому не стала ждать, пока на нее нападут и покусают ей бока и уши. Их потом попробуй, залижи. Особо после той, которая жрет падаль. Эти укусы страшнее всего. После них трудно выжить. Да и шерсть в местах укусов больше не вырастает. Когда же дождь попадет на эти места, рыси становится холодно — будто она в реке побывала.

Две таких отметины на загривке Кузя уже имела. Они всегда напоминали ей о себе в ненастную погоду. И рысь, не раздумывая, не предупреждая, кинулась на хозяйку, сшибла ее с ели. Та упала на лапы, взвизгнула и полезла на дерево. Кузя ждала.

Старая рысь в злобе забыла о главном — нижнему всегда больнее. Кузя, чуть опустившись, цапнула хозяйку лапой по морде, выпустив когти лишь наполовину. Но старуха не опомнилась. Она подтянулась и, выпустив когти целиком, достала лапу Кузи. Дернула больно. Кузя разозлилась. И хватила хозяйку в полный коготь по глазу. Та заорала так, что дятел с соседней рябины улетел, ругаясь.

Старая рысь скатилась с дерева смятым комком.

Кузя примостила свой помет на лежке, окончательно присвоив себе новое жилье.

Ночью она поняла, что в этом месте живет много рысей. Она слышала их голоса, видела и самих. Но то, что пришлось ей наблюдать утром, запомнила навсегда.

С голода или от скуки взбрело одной рыси в голову задрать медвежонка.

На пир сбежались еще две рыси. Жрали жадно, с воем, не подпуская других к своей добыче.

Но тут, откуда ни возьмись, медведь с медведицей нагрянули. Почуяли запах убитого медвежонка. И…

Двух рысей в клочья порвали. Одну нагнал медведь на дереве и долго колотил ею по стволу. Сколько деревьев с корнями вырвали медведи в ярости, скольких рысей лишили лежек, всех зверей распугали, разогнали. Три дня бушевали в глухомани.

Кузя в ужасе смотрела на рассвирепевших медведей. Поняла: с ними лучше не связываться, даже испытывая жестокий голод. Этот урок запомнила на всю жизнь.

Стонала тайга от медвежьей расправы. А соболи и куницы уже таскали в норы куски порванных рысей. Кому горе, кому праздник. Не должно пропадать в тайге то, что может насытить, дать новую жизнь.

От рысьих потрохов не отказались сойки и сороки.

Кузька уже понимала, что соболей, куниц и норок ей, рыси, есть нельзя. Питающиеся падалью, они не годились в еду тем, кто свою добычу брал силой.

К осени у рыси шерсть загустела, появился серый подпушек. А ость меха заискрилась, пожелтела. Эти изменения нравились Кузе. Она подолгу и тщательно вылизывалась. От когтей до усов, становившихся большими и жесткими.

Кузя иногда вспоминала людей, вырастивших ее. Но рысь не тянуло вернуться обратно к старому леснику и девчонке, так часто гладившей ее. Кузя уже тогда спешно слизывала запах человечьих рук со своей шерстки. Ведь все живое должно пахнуть только самим собой, без чужих примесей. «Все живое должно иметь свой дом, свою еду и свою свободу», — понимала Кузя. Но кличку, которую ей дали в зимовье, она запомнила навсегда.

За время жизни в тайге рысь навидалась всякого. Но ни разу не встречала человека. Его, единственного из всех, она не тронула бы, не напала бы никогда.

Человек не просто вырастил, он сохранил Кузе жизнь и никогда не обижал.

В серые, дождливые дни рысь вспоминала теплое зимовье, где на голову не лила вода, а в доме было сухо, как в дупле.

Старый лесник топил пузатую печь. Вдвоем с девчонкой они любили посидеть перед открытой топкой, откуда шел сухой жар.

Кузя тоже любила погреться у печки. Но огонь пугал ее: трещал, выл, пожирал поленья, как Кузя птенцов. Только рысь наедалась, а огонь — никогда.

Кузя не любила открытую топку печки. Она вся сжималась в комок, чувствуя себя беспомощной и маленькой перед огнем, даже спрятанным в печку.

Рысь хорошо помнила дорогу в зимовье. Но не любила оглядываться назад. В тайге она успела пометить много лежек и дуплянок, но подолгу не задерживалась в них.

Ее одолевало любопытство. Оно звало Кузю во все потайные уголки тайги. В самое ее сердце.

Рысь много видела, многому научилась. Так, поняла она, что, прежде чем прыгнуть с ветки на ветку или с дерева на дерево, нужно втянуть в себя запах. А не гнилье ли окажется под лапами, не высохшая ли ветка?

Несколько раз упав с гнилой и сорвавшись с сухой веток, она узнала их запах, умела отличить по виду. На больных, гнилых деревьях, на сушняке никогда не вьют гнезда птицы, никто из таежных обитателей не селится на них и под ними. Опасаются жить поблизости даже самые глупые птицы тайги — сороки. Даже им, длиннохвостым, крикливым, жаль своей пустой головы.

Ох и надоедали же эти птицы Кузе в первые дни прихода в тайгу! Понимая ее молодость и неопытность, болтали о всяких пустяках. Сплетничали, обзывали и предостерегали от всего живого. Даже ночами спать не давали. Но и первыми подняли Кузю на смех на всю тайгу, когда ее, рысь, обидела сойка. Кузя не простила насмешек и, рыкнув, пригрозила сорокам выщипать хвосты, если хоть одна приблизится, посмеет сесть рядом.

Сороки, и без того не верившие в рысью дружбу, не горевали. Они любили шум, гвалт, а рысь — тишину, глушь.

Лишь с присутствием дятла мирилась Кузя, он никогда не мешал ей охотиться. Не то что сороки. Подскажут, где зайцы саранку грызут. И тут же, не успеет Кузя добежать, предупредят зайцев.

Взбалмошные, крикливые, они не дружили ни с кем в тайге. Их никто не любил, не признавал.

А вот с сойками — другое дело. Эти птицы много лучше. Они любили орехи стланикового дерева и, как кедровки, долбили шишки целыми днями.

Мясо соек было жирным. И Кузя вскоре научилась по-своему охотиться на соек, раскусив их пристрастие к чьим-нибудь потрохам.

Случилось, поймала Кузя зайца. Съела. А потроха не тронула. Влезла на дерево отдохнуть. А тут сойки налетели. Дерутся из-за того, что осталось, кричат. Кузя — прыг и придавила двух. Только перья от них оставила. В другой раз нарочно потроха не ела, чтобы продолжить охоту. На чужие потроха в тайге всегда достаточно охотников. Остыть не дадут. Сожрут с пометом.

Ближе к осени добывать еду в тайге становилось сложнее. Недавние птенцы уже оперились и научились летать. Кузя перестала им быть опасной. А филины и совы больно клевались и не годились в еду, потому что сами мышковали и пахли чужой кровью.

Этих птиц Кузя не любила. Молчаливые, свирепые, они днем сидели в дуплах. А по ночам ловили мышей у Кузи из-под носа.

Разозлилась однажды рысь на филина за это, цапнула лапой по морде, тот заухал, клеваться стал. Кузя не стерпела. Кто виноват, что у филина одни крылья остались? Остальные перья Кузя выщипала. Филин их в дупле потом с месяц отращивал. Стыдясь голиком в тайгу вылетать, долго голодал, покуда снова оперился.

Кузя не любила соседей. Не терпела никого ни над собой, ни под собой. Все, что ей удавалось добыть, она ни с кем не делила.

С наступлением осени мех у Кузи стал плотным, теплым. Первые зубы постепенно сменились. На их месте выросли крепкие острые клыки, которые едва помещались в пасти.

Как-то подойдя к таежному зеркалу — стоялой дождевой лужице, — увидела рысь свое отражение.

Теперь она уже не была беспомощным котенком. Гибкая, ловкая, Кузя, казалось, была самой тайгой собрана из солнечных лучиков. Только по

бокам мордочки и на бороде росла белая шерсть. Остальное отливало золотисто-рыжим. Рыжими были и глаза, и хвост. Черными оставались кисточки на ушах, усы и когти. Кузя понравилась себе. И, выгнув спину, она бегала вокруг зеркала, часто заглядывая в него.

Сегодня у нее был удачный день. Подкараулила куропатку. А потом поймала суслика и двух хорьков проглотила. Они пытались силою с нею померяться. Вздумали царапаться, кусаться, даже вонь подпустили. Но рысь этим не отпугнешь. И, прокусив горло одному, нагнала второго, бросилась на загривок. Добыча и пискнуть не успела.

Хорьки были молодыми, первогодками, но уже сбивались в пары. У них началась неизвестная Кузе пора любви. Она уловила этот запас взыгравшей плоти. Но не пожалела, съела хорьков.

Запах плоти своих жертв Кузя чувствовала особо. Отличать его от прочих стала совсем недавно. И только недели две назад она заинтересовалась запахами самцов.

Поначалу она не задумывалась, почему зайцы, удирая от лис либо от нее, чуя погоню «на хвосте», вдруг мочились на ходу.

Кузя, чуя такое, злилась, чихала от резкой вони и, конечно, думала, что случается это с косыми от страха. Будто хотят ушастые довести охотника до тошноты, не зная того, что у голодного никакой вонью аппетит не отобьешь. Но вот лисы, как ни странно, иногда прекращали погоню за косым.

«А может, перед концом свой участок метит, дурной? Или зайчатам место своей погибели указывает?» — размышляла Кузя. Но недавно поняла, что вовсе не глупы зайцы. Просто, убегая от врага, мочатся на траву и мох, выделяя с мочой свое семя, которое и притягивает резким запахом лис и рысей.

Знающие толк в этом оставляли погоню, слизывали с травы и мха заячью хитрость, чтобы уже завтра, обновленными, появиться в своих норах. Ведь не только зайцами кормятся лисы и рыси.

Зайчихам такого умения не дано. Зато, убегая от смерти, задними лапами орудуют так сильно, что в морду догоняющего летят комья земли, мох, труха. Попадают в глаза. Многие зайчихи спасли этим свои шкуры.

Запах плоти вскоре перестал казаться Кузе вонью. Рысь еще не поняла, что она взрослеет. Что в ней теперь менялось все. Не только зубы и мех. Изменился даже голос. Из тонкого, плаксивого он стал протяжным, как песня. А уж когда Кузя была сыта и дождь не лил ей на голову и спину, она пела почти по-кошачьи нежно, с переливами.

Правда, такое случалось редко. Кузя и не знала, что эта песня родилась в ней не случайно, а от того, что съела она зайца вместе с плотью. Или хорька, гулявшего в глухомани тайги со своей подругой.

Кузя не знала, почему ей вдруг захотелось общения. Она тщательно следила за шерстью и вместо охоты мечтательно смотрела в глубь тайги, в редеющие кроны деревьев.

Рысь стала замечать, что многие в тайге живут парами. Хотя бы те же медведи. И даже лисы теперь загоняют добычу вдвоем.

А тот, что куст на голове носит, тоже не один по тайге бродит. Соболи и куницы, горностаи и бурундуки, даже колючие ежи и те теперь бегают по тайге парами.

Кузя одиноко стыла в своем дупле. Она уже большая и красивая рысь. Да, она уже научилась тосковать в одиночестве. Но молча. Не выдавая себя ни одним мускулом. Но умела и рычать. Да так, что кровь в жилах стыла у тех, кто слышал ее голос.

Кузя уже не настораживалась, не поднимала на загривке шерсть дыбом при виде рысей. Она даже дупла и лежки свои перестала метить. Но и не кидалась навстречу единокровным. Не мела, не дергала хвостом призывно. Не звала.

Она наблюдала за сородичами издалека. Близко к ней то ли не решались, то ли не хотели подходить.

Завидев Кузю, втягивали носом ее запах, обнюхивали следы, смотрели на нее подолгу и… уходили прочь.

Кузя с тоской смотрела им вслед.

«Ну почему?» — недоумевала рысь.

Многого не знала она о тайге тогда. Ведь то, что только зарождалось в ней, другим рысям было хорошо знакомо.

Просто не пришло еще время свадеб, время рысьих песен. Его нельзя опережать никому.

Настала пора знакомств. Но и это делалось по-особому, не с наскока, не вдруг. Рыси никогда не торопились найти себе пару.

Подолгу присматриваются они друг к другу из-за густых ветвей и хвойных лап. Стараются зайти с подветренной стороны, чтобы приглянувшаяся рысь не заметила.

Котами считают рысей-самцов. И не случайно. Не за одной кошкой подглядывают они по осени. Две, а то и три на примете имеют. Для каждой свой подход, свою песню знают. И наблюдают неспроста.

Откликнется ли эта на его призывный крик? Взметнется ли вместе с ним на дерево? Да и захочет ли знакомиться? Даст ли обнюхать себя? Захочет ли его признать? Пойдет ли в его дупло или на лежку?

Много всяких сомнений возникает.

Не на всякий призывный крик торопятся рыси. Сначала слушают, как зовет, какую из них. Бывало, кошка шла к другому. Голос или запах кота оттолкнул. Случалось, старостью пренебрегали или молодостью, неопытностью.

За каждую малейшую оплошку получают коты трепку от рысей. Иной после взбучки до следующей зимы на кошек не смотрит, не может отчихаться.

Кузя не знала тогда всех сложностей отношений. И, увидев, что и в этот раз, оглядев ее, ушел сородич, решила забыться с досады в охоте.

Рысь пересекла полянку и оказалась перед распадком. Глухой и темный, он разрезал сопки глубоко, словно врагов. Кузя даже не решилась бежать дальше. Дикость распадка остановила. Она услышала звук тяжелых шагов.

Вспрыгнув на ель, Кузя притаилась. К распадку, тыча друг друга носами в бока, словно подзадоривая, шли медведи. Вдвоем. Опять парой. Хотя Кузе еще было неведомым понятие «семья», она с любопытством смотрела, как медведь облизывал морду медведицы, нюхал ее со всех сторон.

Вот он подвел матуху к распадку. Сам пошел напролом.

«Зачем он потащил ее в бурелом? Все бока обдерет себе эта толстуха, — подглядывала Кузя за косолапыми, не допуская даже мысли вспугнуть их. — Почему они прячутся?» — тянула шею рысь, не выпуская медведей из виду.

Медведь деловито разгреб лапами валежник.

«Лежку будут делать вдвоем», — подумала Кузя и увидела, что из-под веток валежника медведь достал тушу убитого оленя. Та уже успела протухнуть, и медведица, торопливо чавкая, ела добычу своего дружка — подарок перед случкой.

Кузя деликатно удалилась. Она поняла, почему медведица так уверенно шла в распадок за косолапым. «Наверное, не одного медвежонка вместе вырастили они в берлоге», — подумала Кузя и погналась за барсуком, выскочившим из норы.

Барсучье мясо Кузя любила. Жирное, сладкое, оно пахло травами. Недаром из-за барсуков в тайге ссоры случались. Уж кто только не охотился на них!

Вот только потроха рысь не ела: в них ни крови, ни сытости. «Может, подождать, пока сойки прилетят?» — подумала Кузя. И, глянув вниз, увидела, как старательно тащит в нору барсучьи потроха горностай. Оттуда его подружка выглядывает: пищит, торопит.

Кузя смотрела вниз, как копошится там таежная мелкота.

Вон ежи грибы на колючки накололи и тащат в нору. Ежатам, наверное.

Кузя давно не охотится на колючих. Видела, как толстый, старый еж прокусил молодой лисе лапу. Та хотела его на спину перевернуть, чтобы с живота сожрать. Да после этой охоты долго бегать не могла, — лапа болела.

А вон ящерица. Зеленая, как плесень на камне. Кузя когда-то поймала такую же. Хотела попробовать. Подняла за хвост, чтоб в пасть закинуть, глядь — нет ящерицы. Огрызок хвоста на когте остался. Будто кто вырвал.

Огляделась Кузя, а ящерица уже далеко. Без хвоста быстрее бегать стала. Словно сама себя от хвоста откусила. Не понравилось это Кузе. А что, если все так наловчатся? Ей тогда одни хвосты грызть.

Забросила она зеленый оборвыш, с тех пор на ящериц не оглядывалась. Да и что это такое? Не зверь и не птица. Почти змея и не змея. И не черняк. Что-то смешное. Но тайга ее любит. Значит, нужная.

Кузя, как и все зверье, любила сытость, чистую звонкую воду таежных родников. Их она знала хорошо. Помнила каждый.

Теперь она привыкла к одному, в котором вода была холодная и не пахла травой.

Туда в последнее время стали приходить рыси. Их следы, их запахи подолгу будоражили Кузю.

Но и в этот раз, едва она появилась, у родника пустело. И если б не тепло лап сородичей, еще не успевшее остыть, подумала бы Кузя, что нет в тайге рысей, кроме нее.

Даже старые рыси, с кем еще недавно враждовала, будто исчезли, убежали из тайги.

Кузя не знала: осенью всякая рысь стремится запастись жиром. А потому усиленно охотятся в одиночку, набирают запас на предстоящую зиму. И не только для того, чтобы легче перенести холода. А и потому, что в середине зимы, в лютые морозы наступит время свадеб. Оно спросит со всех…

Не только неопытных и старых котов отвергают рыси. Случается, коты не подходят к худой, не готовой к поре любви рыси.

Ткнет ее кот носом в пузо, а там вместо жирной бархатистой шкурки — кожа будто вытертая. Вместо нежных сосков — огрызки сухих почек. От пасти голодом за версту несет, в зубах чуть ли не паутина, ничем живым не пахнет. Ну кому такая нужна? Ее к случке надо год готовить и откармливать. А эта зима куда? Время будет упущено. А рысья жизнь невелика. В ней радостей и так немного. Потому, обнюхав слабую, задерет кот куцый хвост, крикнет зло, в самую морду рыси, понятное лишь ей и сородичам, обидно обзовет и пойдет прочь, не теряя времени, к другой рыси.

Ни один кот, даже хромой, слепой и старый, не рискнет заводить потомство с голодной рысью. Кого такая на свет пустит? Слабое потомство. А как оно выживет, как будет жить в тайге? Вдобавок в тайге испокон веку кошек было больше, чем котов, а потому ни один не оставался в зиму без утехи, без любви.

Кошкам не всегда везло. Иной раз придет на крик, а там уже две-три на выбор около одного кота крутятся. К нему уже не подступись. Вот и достается потом какой-нибудь облезлый, с обкусанными ушами. Сколько ни ходи к нему на лежку, рысят подарить не может. Значит, не ел зайца в течке. Горячей крови не видел в лето.

Вот и орет рысь в конце зимы. Стыдно. Но еще хуже без детей остаться. Зовет освободившегося кота, который уже сумел осчастливить какую-то рысятами.

Долго звать не приходилось. Но все ж…

Кузе все это предстояло прочувствовать и познать.

Осенью тайгу поливали дожди. Они шли ночами и днями. Долгие, промозглые. В такое время все живое по норам пряталось. Кузе было тоскливо одной, и она решилась навестить старого лесника.

Она пришла к зимовью под вечер. Привычно уселась на крыльце. Ей долго не открывали дверь, пока не подала голос. На него в окно выглянула девчонка и радостно вскрикнула:

— Кузя!

Рысь уверенно вошла в избу. Не найдя лесника у печки, прыгнула на лежанку. Старый лесник хворал. Простудил грудь, горло. Его бил озноб. Обнюхав лицо старика, Кузя лизнула в нос приемного родителя и, не спрашиваясь, не ожидая просьб, завалилась на грудь деду, уткнувшись головой в его горло.

Грела. Зная, что только ее шерсть, ее тепло поднимут на ноги старика. Другое — не поможет.

— Пришла, родимая. Не забыла нас, голубка. Спасибо, что помнила. Может, и выходишь меня, окаянного, — сипел старик надрывно.

Лесник чесал у Кузи за ухом, как когда-то в детстве. Рысь лежала, закрыв глаза, слушая жалобы старика на гнилую погоду, проклятую работу, несносные болезни.

— Одна у меня отрада нынче. Внучка. Да и та живет здесь покуда мала. А вырастет, потянет к людям, сверстникам. И убежит, упорхнет с зимовья голубкой. Один я останусь век доживать. Хоть ты меня не забывай, — просил Кузю. Немного помолчав, опять заговорил: — У тебя скоро дружок объявится. Про любовь тебе споет. Про тайгу… А может, уже имеешь на примете? Не беги от радостей своих. Оно что моя, что твоя жизнь не шибко долгие. Потому свово, зверьево, счастья не пропускай.

Кузя от этих слов и вовсе разомлела. Разлеглась во всю длину. Шею старика вылизывать стала. Там, где вспухшие миндалины будто огнем горели.

— Разумница моя. Ишь, заботница какая. Уже боль чужую чуешь. Наловчилась лечить. Знатной мамкой станешь, — хвалил старик.

Сколько ни звала девчонка Кузю поесть, рысь не шла. Грела родителя, как она считала. И лишь к утру, когда дыхание лесника стало ровнее, соскочила, напилась молока и снова запрыгнула на лежанку.

К вечеру следующего дня горло старика перестало гореть, в груди прошли сипы. Кузя спокойно легла на лавку, наблюдая за девчонкой, которая минуты не сидела без работы.

Она немного подросла. Но все так же бегом носилась по избе с мисками и кастрюлями, с полотенцем и тряпкой. Не давала деду выйти во двор.

Люди… Кузя стала отвыкать от них в тайге. Почти забыла. Лишь желание получить хоть каплю, пусть чужого, внимания и любви привело ее сюда.

Стариков всегда забывают молодые. Это она видела и в тайге. Бросают, забывают старую медведицу медвежата. Молодые сойки и те живут отдельно от родителей. Наверное, потому, что перестают быть нужными друг другу. Но у Кузи нет никого в тайге. Только лесник с девчонкой. Вот и стало невмоготу без них. Может, она всегда будет приходить сюда, пока не состарится, как лесник. Тогда она будет подолгу греться на лежанке, а может, отлеживаться в дупле и вот так же болеть, как лесник. Но ее, Кузю, никто не вылечит. Девчонка не сумела вылизать и прогреть лесника. А уж ее, Кузю, и подавно… «И в тайге ей никто не поможет», — с тоской подумала рысь, вспоминая сородичей.

— Спасибо, лапушка, на ноги меня поставила,

тайге, внучке возвернула, — говорил лесник. И Кузя от похвал довольно потягивалась.

Добрые ласковые человечьи слова она научилась понимать с детства и не забыла их.

Рысь каждое утро выходила на крыльцо. Ждала, когда кончатся дожди, просохнет тайга и можно будет продолжать охоту. Но с неба моросило. Кузе давно надоело лакать молоко, есть человечью еду, от которой отвыкла.

На счастье, открыла девчонка крышку подпола, полезла за картошкой. Кузя носом повела и следом нырнула. Два дня мышей ловила в подполье. Всех до единственной поизвела. А когда их не стало, снова загрустила.

Девчонка исправно кормила рысь свежим салом из ледника. Есть можно. Но недолго. Нет в нем тепла жизни, нет крови. Вот разве кролика дал бы лесник. Но не даст. Он его тоже с маленького растил. Пожалеет.

— Чего пригорюнилась, Кузя? Скоро дожди кончатся, — пообещал лесник, выпуская Кузю на крыльцо.

Та вышла, долго оглядывалась, обнюхивала воздух. Ей не поверилось. С чего бы это оказаться здесь сородичу? Но услышала тихий шорох. Глянула на рябину, около которой любил возиться лесник. На ней, не прячась, не убегая, открытый каждому взгляду, сидел сородич — молодой, красивый кот и во все глаза смотрел на Кузю.

Рысь сделала вид, что не заметила, вскочила на ель, росшую рядом с рябиной. Притаилась в густых лапах. Наблюдала.

Кот прыгнул на ель, пригнувшись, влез под лапы, куда не проходили капли дождя, и, сев веткой ниже Кузи, тихо позвал.

Рысь выгнула спину, потянулась, глянула на кота с любопытством. Тот смотрел на Кузю не мигая.

Потом, словно потеряв терпение, вскочил к ней. Подошел осторожно, совсем близко. Потянулся носом к Кузе. Та не отвернулась, не ушла. Кот ткнулся носом в нос Кузи осторожно. Не отвергает. Подсел рядом, бок к боку. Кузя сидела, не шевелясь.

Кот лизнул ее в усы, обнюхал морду Кузи, вылизал глаза, нос, потерся мордой о мордашку рыси. Той нравилось такое обращение. А кот, словно сгорая от нетерпения, покусывал легонько ухо Кузи, звал в тайгу, подальше от человечьего жилья.

Кузя поняла, что сородич не случайно оказался у зимовья. Он следил за нею, ждал и, не выдержав, рискуя многим, решился показаться так близко от зимовья.

Теперь они бежали тайгой, прыгая с ветки на ветку, с дерева на дерево.

Они не замечали дождя. Что погода, когда ты не один, когда рядом сверкают желтые, как налитая солнцем смола, глаза красивого, молодого сородича. Вот он почти нагнал Кузю. Та отскочила в сторону, на пихту. Кот — за нею. Кузя поднялась на крону, вверх. Кот не медлил, уже рядом, лапой задевал, но мягко, без когтей. Знал, — за грубость может получить по морде.

Вот он уже сбоку. Кузя взметнулась выше, сородич не отставал. Нагнал. Терся о Кузю, метил ее, чтобы другие коты знали, что у этой уже есть дружок.

Кузя по наивности привела кота на свою лежку, густо укрытую хвойными лапами. Здесь всегда было темно и сухо. Кот сразу мордой в брюшко ткнулся, рысь не поняла — зачем? А дружок времени не теряет, словно играя с Кузей, повалил на бок на сухую хвою и снова — мордой в брюшко Кузе, лизать его начал.

Понял хитрющий, что повезло ему, первогодку нашел. Соски у нее маленькие, нежные. Их разбудить надо.

Рысь хотела вскочить, не понимая, что случилось, ведь живот она, как и всю себя, в чистоте держала. Да куда там! Кот соски слегка покусывать стал. Самой рыси, для будущих котят, соски трудно подготовить. Это — дело котов. Вот и обхватил лапами. К хвое придавил. Не вырваться.

Кузя смотрела на дружка с обожанием. А тот заботлив! Быстро почуял, что соперников у него нет и не было. Решил до холодов, до наступления зимы подкормить подружку, выбрать лежку попросторнее, чтоб и дупло рядом было, откуда рысята не выпадут, пока Кузя на охоте будет, едва малыши подрастут. Ведь ей самой их растить придется, выходить в звери без его помощи. Так уж заведено. Едва котята откроют глаза, кот уходит в тайгу от семьи. Очень редкие, да и то старики, остаются растить малышей до лета.

Кузя не знала всего этого. Она теперь жила иною жизнью.

Кот приносил ей добычу. Зайцев и куропаток, барсуков и енотов. А однажды позвал за собою и привел в распадок, где убил для Кузи оленя.

Сам не тронул, пока не наелась она.

Кузя видела, что и другие ее сородичи сбивались в пары. И для них коты носили добычу. А один, увидев, что ее друг на охоте, прыгнул к ней в лежку, познакомиться решил. Запах чужого кота разозлил Кузю. Он весь пропах мышами. Видно, совсем слабый и старый.

Кузя дернула его когтистой лапой по уху. Он и убежал, не оглядываясь. «В тайге сыщет себе старую подружку, которая и мыши будет рада», — подумала Кузя.

После дождливой осени на тайгу посыпал снег. Мороз еще не ударил, но в воздухе запахло зимой. Кузя с удивлением смотрела на первый снег. Как обострились на нем запахи и звуки! Значит, легче будет охотиться.

Но к вечеру следующего дня снег растаял. И тайга снова стала мрачной и мокрой.

Лишь через неделю почувствовала Кузя, как чешутся ее спина и бока. Она терлась о ствол дерева, видя, что и дружок ее беспокоен. Кузя лишь потом поняла, что ее кожа почувствовала приход холодов.

Мороз грянул ночью. Жестокий, запоздалый. Он, наверстывая упущенное, разогнал зверей по норам и дуплам. Медведи сразу залегли в берлоги. Они поняли, — мороз не отпустит тайгу.

А через три дня засыпало снегом кусты и деревья. Пеньки в сугробы превратились. Ключи и родники уснули под коркой льда. Ни травинки не видно! Муравейники большими снежными горка-

ми умолкли под деревьями. Коряги и те перестали скрипеть. Замерзли в сосульки. Лишь ветви берез звенели на ветру тонко, жалобно.

Поскучнели и голоса таежных птах. Пропало комарье. Зато всякая живность на снегу всем видна. И запах от нее издалека чувствуется.

Правда, зима пожалела многих в тайге. Заяц в белой шкуре теперь запрыгал. Нырнет косой в сугроб, лиса — за ним. А бесполезно. Под сугробом заячья нора. В ней ходы лишь косой знает.

Лиса со злобы снег кусает. Мерзлую землю не разгребешь, не разроешь нору. Это зайцу известно лучше рыжухи, которую по зиме огневкой зовут.

Переоделись и куропатки. Из серых сделались белыми. Да так быстро! Сидят на дереве, что куски снега. Если не принюхаешься, не присмотришься — не поймешь.

А коли вспугнешь ненароком, отлетят немного и в снег закопаются. Хорошо, если нос не подведет, на глаза тут лучше не надейся. Куропатник в снегу не разглядеть. Лишь рыси да лисы не ошибаются.

Трудно стало охотиться рысям. По глубокому снегу не разгонишься за добычей. Да и зверье таежное, что в земле иль на земле живет, к снегу привычное. Бегает резво, без одышки, особо когда шкуру да жизнь спасать надо.

Снег выбелил тайгу, прикрыл пеньки и гнилушки, спрятал норы. Он омолодил тайгу и зверей.

Теперь даже старые коты вылезли из дупел, — отлеживаться в холод не время. Мороз заставил шевелиться. На холоде аппетит разыгрывается сильнее. И худо приходилось тому, кто вылезал из норы на глазах у рысей. Те каждое движение, любое дыхание держали на слуху. Ничего не упускали из виду.

Рыси не просто охотились. Они знакомились, сбивались в пары, коты усиленно ухаживали за подругами, подкармливая их горячим мясом, чтобы побольше жира завелось на брюшке. Там соски, там будут рысята. Чем жирней брюшко, тем лучше молоко, тем крепче и сильнее будут котята.

Для них не жаль ни сил, ни жизни.

Кричали рыси, оглашая тайгу зовом любви, голосом короткой, горячей страсти. Искали друг друга в кромешной тьме, призывно подавая голос.

Но как резко отличается один голос от другого! Вот кот кричит, зовет свою возлюбленную из дупла — зайцем хвалится, которого целый день по тайге догонял. Зовет подружку на ужин. Та лениво откликнулась, видно, не успела проголодаться.

А эта рысь на кота ворчит. В который раз на нутрию промахнулся. Добыча, можно сказать, из-под носа ушла. А он все — про любовь, о жратве мало заботится. А какая любовь придет в голову, если в животе, как в старом дупле, пусто!

Другой кот, и вовсе не легче, избранницу потерял. Та с другим ушла. Знать, долго еду добывал, морил голодом. Рыси таких оплошек не прощают. Теперь уж поздно ругаться. Другую ищи, пока не совсем поздно.

А там, на большой ольхе, рысь кричит не своим голосом. Дружок ее пошел за добычей и попал в капкан. Кто же теперь ей рысят подарит, кто утешит ее?

На старой коряге две рыси подрались смертным боем из-за кота. За обеими ухаживал, обеим про любовь плел. А кормить ни одну не хочет. Да еще ждет, нахал, когда они, кошки, жратву ему принесут. Нет бы его искусать за пакости, так не решаются. Друг дружку по-всякому обзывают. От такого даже у старых рысей не то что уши, хвосты краснеют. Но вмешиваться в дела любовные никто не хочет. Некогда.

Пора любви коротка, успеть надо всем. Тут не до ругачек…

Кузя терлась мордочкой о дружка. Он ее и в сыте, и в тепле держит. Лаской не обходит. Уже три недели не покидает ее. Никому в обиду не дает, защищает. Кузя души в нем не чает. Хотела на охоту вместе с ним пойти — не пустил. Зато теперь, когда снег выпал, вместе за добычей охотятся. Оно так лучше. Рысь перед случкой не должна много лежать, котята будут слабыми, да и на свет появиться им тяжело будет. Чем больше движения, тем легче жить.

И Кузя не отставала от друга. Вместе с ним ловила хорьков и нутрий из реки, олененка загнали хромого, куропаток сцапали в сугробе целыми стаями. Впрочем, Кузе никогда не приходилось голодать.

Выросшая без матери, она сама себя кормила в тайге. Сама училась охотиться и во многом преуспела. Потому и дружка своего любила сердцем, а не желудком. Лишь бы он был с нею. Не в добыче радость.

Дружок ее все понимал. Будь Кузя выращена матерью, не кинулась бы раньше кота на хорька, который ее успел укусить. Мать научила бы, что укусы пусть терпят коты, а рыси должны есть добычу.

От этих хитростей Кузька была далека. Она любила своего друга больше самой себя и не скрывала этого. Когда он ненадолго отлучался, чтобы пожевать кислых ягод лимонника, дающих силу всему живому, Кузя нежно звала его. Ее голос был похож на песню, и кот издалека узнавал его.

Дружной парой жили они на старой лежке, недоступной ни снегу, ни чужому глазу.

Таких пар было не так уж много. По крикам, по голосам рыси невольно знали друг о друге все.

Больше было ссорящихся, злых и голодных. У них все не ладилось. Кузя не обращала внимания на сородичей. Она любила. И в перерывах от охоты к охоте, когда сытый живот не мог вместить в себя ни капли еды, Кузя нежилась со своим дружком. Они вылизывали друг друга, метились, словно на всю жизнь решили остаться вместе. Кузя согласилась бы на это с радостью. Но ее дружок был опытнее и многое уже знал. А потому наперед ничего не загадывал.

Недавно пара рысей, та, что жила неподалеку, поссорилась. Из-за того, что кошка поймала куропатку и ничего не оставила коту. Старый облезлый кот серчал. И выгнал подругу со своей лежки. Вскоре поймал зайца. Сожрал его, пошел к другой в женихи. Но та поняла, что с этим другом ей надо до конца зимы быть, чтобы сумел он ей подарить рысенка-заморыша. А до этого не он ее, а она его кормить должна. И не приняла…

Последний снег, последняя зима у этого кота наступила. В следующую не запоет призывную песню, не станет ждать подружку. Знает — не придет. По хриплому голосу узнает, что состарился кот, не способен на радость. А потому холодными и долгими станут зимы его.

Необновленная кровь стынет быстро. Дряхлеют лапы, слепнут глаза. Одинокий и голодный, он станет есть остатки чужой добычи, стыдливо прячась за коряги, чтобы не подняли его на смех болтливые сороки.

Никто не вспомнит о нем, — ни подруги, ни дети, которых подарил тайге немало. У всех свои заботы. И заляжет старик на замшелой лежке. Замерзнет насмерть, отпугивая неподвижностью любопытных птах. А весной, по теплу, сожрут его соболи или норки. Растащут шкуру по клочкам в гнезда весенние птахи, чтоб хоть какой-то прок, какая-то память от старика жила…

Последний снег бывает самым горьким для кошек. Отвергнутые дружками и соседями, гонимые сородичами — самим добычи мало, забытые рысятами, они с завистью наблюдают за молодыми парами, которые, не зная болезней и старости, наслаждаются жизнью, любовью, тайгой.

И грызет старуха стенки дупла остатками клыком. Вымещает на дереве боль свою. По весне лишь муравьи да птицы увидят, как нестерпимо больно было уходить из жизни даже беспомощной старой рыси.

Накрепко приросла она сердцем к тайге. Любила се голоса, крики, смех и плач. Стала теплинкой ее, но время у всех ограничено даже в тайге.

Чем крепче зимой морозы в лесу, тем сильней разгорается любовь у рысей. Вот и Кузин дружок смотрел на подружку горящими глазами. И едва наступили лютые январские морозы, увел ее ночью в просторное дупло.

…Лишь через неделю угомонилась свирепая сахалинская пурга. Словно пропела всему живому свою песню.

Она принесла тайге радости и горе. Многие деревья с корнями повыворачивала, пообломала кусты, раздела догола иные муравейники и коряги. В громадных сугробах утопила березы и рябины, словно боялась, что убегут они из тайги от стужи и ветра.

Много птиц загубила эта пурга. И не будь Кузя вдвоем с дружком, как знать, что случилось бы с нею в эдакую непогодь. Пережить, переждать — нужны опыт и терпение. Все это было у Кузиного кота.

Он теперь был спокоен. У Кузи будут рысята. И ему можно бы уходить из дупла. Но подруга попалась слишком неопытная. Не понимая, что произошло, она стала прожорливой, злой. Никому проходу не давала. Размечталась оленуха, Кузя ее в минуту загрызла.

Лишь дружка своего подпустила к добыче. Остальным и нюхать не дала. От важенки три дня не уходила, пока не прикончила. Даже потроха съела.

Голод стал постоянным спутником Кузи. И чем больше становился живот, тем сильнее хотелось есть.

Ее дружок не удивлялся. Ведь Кузя носила в животе рысят. Они появятся на свет в начале весны, если ничего не помешает им родиться.

Кот помогал Кузе прокормиться, как мог. Порою сам оставался голодным. Не спал ночами, гоняясь за добычей, лишь бы принести подруге тушку белки, нутрии или ондатры. Теперь уж не до выбора, все шло в ход.

Выскочил сурок из норы, от него в ту же секунду лишь след испуга оставался на снегу.

Но то ли будет, когда в дупле появятся котята. Им потребуется еды еще больше. И тогда не только у котов, но и у кошек обвиснет шкура на боках, перестанет лосниться. Взгляд станет тяжелым, ищущим. И тогда — держись тайга!

Умолкнут в гнездах птицы, притихнет живность, — замрет, затаится. На охоту ради потомства вышли рыси…

Правда, многие коты уже оставили своих подруг. Прошла любовь. Она была взаимной. За ее плоды расплачиваться кошкам. Но они не сетовали. Не впервой им быть любимыми и оставленными. Таковы коты. Лишь от первогодок сразу не уходят…

Рыскали рыси по тайге. Им уже не до любви. Коты, голодавшие в любовную пору, тоже на охоче.

Встретится на тропе бывшая пара, кинется кот облизать на радостях недавнюю подругу, а она его — по морде когтями, за уши зубами таскает нещадно. Несчастный криком заходится, не знает, как вырваться. Зато и убегает без оглядки. Знает, за что трепку получил. Учуяла подруга по запаху, что не раз он без нее, в одиночку, поел. Не поделился. Ничего ей не оставил и не принес.

Зимою рыси появлялись даже вблизи человечьего жилья. И если на людей не нападали, то не обходили вниманием скотину. За это люди мстили рысям, ставили на них в лесу капканы, а бывало и хуже, — выходили с ружьями.

Кузя пока не видела охотников. Но в тайге никто не может зарекаться от беды. Она умеет выстрелять из ружья, защелкнуться капканом, захлестнуться ловушкой на горле, отравленным мясом застрять в желудке, да и мало ли какую рожу может состроить беда, прячущаяся в тайге?! Ее не предугадаешь, не высчитаешь.

Кузя заметила, что еще недавно блестящая се шуба полиняла. Вначале из нее выпадало по несколько шерстинок, а теперь полезла клочьями.

Дружок подсказал собирать эту шерсть в дупле на подстилку, а не оставлять ее на ветках и стволах деревьев. Кузя послушалась с неохотой. Шкура несносно чесалась. И рысь постоянно терлась о стенки дупла, которые вскоре покрылись толстым теплым слоем. Так нужным будущему потомству.

Старых рысей такому учить не надо. Они эту науку познали давно. Сквозь шерсть к рысятам не проникнет сырость и запах плесени. Не станет болеть потомство.

Чем больше шерсти, тем теплее в дупле. Шерсть не гниет. В ней тепло и легко будет потомству, которое уже беспокойно шевелится в животе, все чаще выгоняя мать на охоту.

Дружок Кузи по запахам и многим другим признакам знал, что недели через две рысята объявятся на свет.

Вот уже как ослабели морозы в тайге. Сугробы похудели. Их бока перестали быть тугими, как у рысей. Снег на них голубой и вязкий, он набивался в лапы так плотно, что выкусывать его приходилось долго.

Случалось, до крови растирал он лапы, когда погоня за добычей затягивалась. И тогда, забыв об осторожности, на запах крови выскакивала таежная мелкота — соболи и норки, кунички и горностаи. Они поедали кровь со снегом.

А вскоре в тайге появились первые проталины, куда погреться выползали мыши: их, еще не проснувшихся, продрогших, хватали друг у друга из-под носа рыси и лисы, филины и совы, а вскоре и ежи выкатились на первое солнце.

Рыси теперь уже реже опускались с деревьев, чьи почки налились вешним горьковатым соком.

Старые рыси сгрызали почки, особо березовые: они силу дают, движут кровь. Недаром и проснувшиеся муравьи к березам торопятся: облепят белый ствол, из-под коры березовый сосут сок, терпкий прохладный. Он и сон зимний снимет, и бодрость подарит.

Текут муравьи от своих куч к березам через снег и проталины. Как к жизни, к спасению своему торопятся. Мерзнут, тонут в первых лужицах. Не всем суждено доползти…

Даже тех, кто зиму пережил, слижут с белого ствола вылезшие из берлог медведи. Им после зимней спячки не выкинуть пробку, не опростаться без помощи муравьев. Весной у них запас кислоты большой, она и помогает медведю облегчиться, чтобы снова начать жить, как подобает хозяину тайги.

Кузя едва проглотила уже облинявшую куропатку и почуяла боль в боку. Принялась вылизывать. Не помогло. Боль усиливалась, росла.

Кузя в страхе кинулась к дуплу. Там друг. Он поможет. Он знает все на свете. А если и не поможет, пусть будет рядом. Ей станет легче, как только она увидит его.

Рысь вскочила в дупло. Кота нет. Одна. Боль свела лапы. Кузя свернулась в клубок. Но от этого не полегчало. Кошка впилась в дерево. В глазах рябило. Она закричала от страха громко, звала дружка. Кот слышал ее крик. Но, понимая, что помочь не сможет, не торопился.

Он знал, что многие рыси уже имеют котят. Еще неделю назад появилось в тайге первое рысиное потомство. Все рыси в первый раз кричат, пуская на свет детей. Потом привыкают. Стонут, шипят, иные молчком — терпят. И лишь первогодки кричат, как при смерти. Но от этого никто в тайге не умирал.

Кузя удивленно смотрела на мокрый темно-серый комок: первый рысенок отчаянно чихнул, содрогнувшись слабым телом. Он был похож на мокрого мышонка. Кузя хотела вылизать, согреть его, но новая боль сковала ее. Второй рысенок!

Кузя подтянула их к животу зубами. Осторожно придвинулась и сама. Там теплее. Рысята совсем беспомощны, но, копошась у брюха, почуяли соски, ухватились жадно. Это то, чего им не хватало.

Кузя притихла от радости и нежности к этим беспомощным, но самым дорогим для нее существам.

Она вылизала их от мордочек до лапок, она грела их своим дыханием, боясь пошевелиться.

Когда к вечеру в дупло просунулась морда кота, Кузя впервые зашипела на него. Она прикрыла рысят мордой и показала коту обнаженные клыки: боялась за детенышей. Ведь у рыси, что в распадке живет, когда отлучилась на охоту, кот съел рысят. И рысь кричала с горя на всю тайгу.

Дружок понял, чего боится Кузя. Не мешкая, соскочил вниз, приволок пойманную зайчиху. Просунул в дупло. Кузя мигом проглотила добычу.

Лишь через неделю показала она дружку рысят. Те уже не были похожи на мышат. Серенькая шерстка, обсохнув, распушилась, и котята уже по запаху уверенно находили мать. Глаза их еще не открылись. Но на звуки и запахи оба реагировали быстро, по-звериному.

Еще через неделю, заткнув дупло хвойной лапой, Кузя стала ходить на охоту. Мера предосторожности была нелишней. Теперь по дуплам ночами охотились совы и филины. У старой рыси они сожрали единственного котенка. Приняли за мышь, а может, за отнятое дупло отомстили.

Рысь по запаху нашла обидчика. В пух и перья разнесла его и птенцов. Всех до единого сгубила. Но что толку? Рысенка прозевала.

А ведь эта зима была последней в бабьей поре.

Кузя теперь прислушивалась к каждому голосу в тайге. Случалось, нужное для себя получала. Из чужой беды для себя урок извлекала.

Однажды и сама схватилась со старой совой. Та уже в дупло заглядывала, привлеченная голосами котят.

Кузя так накинулась, что сова от страха крикнуть не смогла. Рысь ее мясом подкормила рысят, чтобы запомнили вкус и запах врага.

За несколько дней Кузя порвала и прогнала от соседства всех ближних и дальних сов и филинов. Ради своих рысят даже птенцов не жалела. «Мышей и без них есть кому в тайге сожрать», — думала рысь, выщипывая перья у очередной жертвы.

С наступлением весны в тайге стало легче прокормиться. На болотах оседали перелетные птицы. Вили гнезда, теряли перо. Их, совсем голых, помногу ловила Кузя без особого труда.

Уток и гусей было так много, что рысь за несколько дней удачной охоты успела основательно поправиться, набраться сил.

Конечно, гусь — не филин. Его мясо хорошо ели котята. Быстрее росли, в них проснулось любопытство к окружающему.

Кузя спокойно пережила уход дружка. Тот, увидев, что Кузя неплохо управляется и рысята уже вне опасности, помочился на ель в последний раз, пометил дерево собою от врагов и соперников и ушел в глухомань до следующих холодов.

Кузя помнила его по-доброму. Ей он оставил рысят. Учил, помогал, был ласков и заботлив. А рысят теперь она и сама подрастит. Обучит тонкостям и хитростям охоты, приспособит к жизни в тайге. Котятам не будет так трудно и одиноко, как ей когда-то.

Кузя вылизывала открывшиеся глаза рысят: теперь они уже видят этот большой прекрасный мир. И Кузя боялась лишь одного, — чтобы не выпали они из дупла.

Ее выручало то, что котята любили спать. Их она загребала в облинявшую шерсть, в пух и перья птиц, которые приносила в дупло. В тепле котята не слышали, как уходила на охоту мать.

Тайга с каждым весенним днем хорошела. И хотя в чаще еще лежал снег на корягах, возле обомшелых трухлявых пней уже появились подснежники. Голубые, мохнатые, они тянулись к солнцу на тонких ножках и дрожали на холодном ветру, прижимаясь друг к дружке, как рысята.

Бойкий дятел, почуяв весну, зазвенел по стволам: выстукивая, вытряхивая из деревьев все лишнее. Эти птицы не боялись Кузи. Рыси их не трогали за великую полезность всему живому в тайге.

Черные и зеленые, с красными гребешками, они делали новые дупла, лечили старые, подновляли их. Исцеляли деревья. И первыми оповещали стуком своим о приходе тепла.

Рысей стук дятла звал к важному событию — надо выводить потомство в тайгу, учить его уму-разуму.

И хотя каждый это делал по-своему, стук дятла служил общим сигналом: не только рысь выпускает в это время своих детей в тайгу, но и соболь, и куничка.

Может, потому в эту пору, словно жалея молодых, тайга дарила потомству легкую добычу — скинувших перо куропаток, сидящих на кладках птиц. Их можно было ловить шутя — не разгоняясь, не запыхавшись. А потому охота, приносившая сытость, казалась легкой и красивой игрой.

Молодые нагоняли добычу без злобы. Сама тайга, будто заботясь обо всех разом, не дала рысятам голодной, злобной ярости, чтобы в ослеплении не губили все, что попадется на глаза.

Рысята, наевшись, носились по тайге, знакомясь с нею и резвясь, как настоящие котята. Вот только голоса у них были порезче и погрубее.

Тайга присматривалась к молодым, к их повадкам, норову, хватке. Она безошибочно определяла, какой зверь получится из котенка.

Рысята Кузи валялись в траве, хватая друг друга за хвосты и пупки. Они покрикивали, ловили своих сородичей-ровесников за уши и загривки, зовя их играть в зеленеющую тайгу, где призывно кричали кукушки, носились кедровки и кроншпили.

Рысята гонялись друг за дружкой по деревьям. Но вдруг эту веселую суматоху прервал грохот выстрела.

Тайга охнула от неожиданности. В нее пришел человек. Не с добром. Весной ружье в руке принес, как злое сердце показав всем сразу, ровно в свою избу вломился, без страха и дозволения.

«Почему он стрелял?» — перешептывалась тайга и прислушивалась к голосам и дыханиям своих обитателей.

Но все вокруг молчало настороженно, наблюдая за человеком — вечным пришельцем, чужим и ненужным тайге.

«Зачем он пришел?» — шептали таежные голоса.

Тайга никогда не прощала вторжения непрошеных гостей. Не выпускала без наказания. Она видела: человек стрелял в оленуху, пасшуюся у распадка: Рыси — хищники, но и те пожалели ее и олененка. Не тронули, даже для науки молодым не показали, как надо убивать крупную добычу.

Звери не захотели осиротить олененка. А человек не побоялся. Он бежал к распадку через бурелом. Прыгал через пни и коряги. А тайга, уже придумав злую месть, жутко ощерилась завалами.

«Беги… Своего не минуешь. Кто, не растив, пришел убить, тот из тайги не выйдет». Оленуха давно укрылась в чаще вместе с олененком. Она лишь на секунду испугалась человека. Тому предстояло страх пережить.

Чужак не знал, что о нем, далеко обогнав его, мчится дурная слава на крыльях соек и сорок, разносится с ветром от кроны к кроне, от куста к кусту.

За сотню шагов от него уже прильнула к земле трава, отвернули головы цветы, насторожили колючки шиповник и аралий. Дерут с человека одежду и кожу.

Ту пихту, что росла у самого большого муравейника, знали все и обходили стороной. Живность таежную само дерево предостерегало от беды. А человека кто предупредит? Кто пожалеет? Вот и уронила пихта свою отжившую верхушку на человечью макушку. Тот, испугавшись, чертыхнулся. Но не остановился. Пошел дальше настырно.

Рысь крикнула за его спиной. Человек плечами дрогнул. Пальнул из ружья, не целясь, пугнул зверя. Сухое дерево суком его зацепило, порвало одежду. Медянка встретилась на пути. Человек — словно ослеп на сердце.

Он шел к распадку, черному, как сердце дьявола. И все живое замерло. Оттуда даже сильные звери не всегда возвращались живыми.

Но человек шел, подныривая под ветки, согнувшись, держа ружье наготове. Для защиты иль для нападения?

Тайга ждала, не дыша.

— А-а-а-а! — разрезал тишину душераздирающий человеческий крик. Тайга вздохнула грустно: — Пусть чужая, но жизнь была. Жаль, что злою памятью помечена…»

В кромешной тьме упал человек в медвежью берлогу. Глубокую, сырую, черную. Оттуда не только ему, самому медведю сложно выбраться. Метров пять глубина берлоги. Ее много лет углубляла, расширяла и обновляла медвежья семья.

Правда, внизу, на самом дне берлоги, когда вылезал медведь, остались коряги. Но хозяину они не чинили помех. А непрошеный гость пусть не обессудит. Каждый управляет домом по своему вкусу.

Тайга поняла, где и что случилось с человеком. Минуй берлогу и продолжи путь, — дальше его ожидало бы худшее.

Пара медведей, собиравших в распадке черемшу, заторопились к берлоге, обрадовавшись везению. Эту добычу им не пришлось выслеживать, догонять, тратить силы. Она сама пришла. Медведю осталось лишь немного потрудиться, забросать жертву понадежнее, чтоб кто-то другой не сожрал, чтоб добыча, долежав до времени, взялась душком.

Медведь обошел берлогу вокруг. Заваленная с зимы деревьями, валежником, крыша берлоги была открыта с угла, откуда медведи вылезли по весне. В эту дыру и попал человек.

Послушав его стоны, принюхавшись к запаху, медведь сбросил вниз несколько коряг.

«Пусть придавят», — решил зверь.

Голос человека стих. Посидев немного около берлоги, медведь понял, что добыча не уйдет, а через тройку дней ее можно будет сожрать.

Медведь любил мясо с душком. Оно для него имело особый вкус. К тому же лежалая добыча играет в медвежьем желудке лучше любого вина. Наевшись гнилого мяса, медведь и перед медведицей не осрамится.

И хотя нынче в зверином желудке пустовато, — можно было бы и горячей добычу сожрать, — старый медведь знал свой возраст и решил подождать. Это молодые нетерпеливы. Им все сегодня нужно. Но и к ним придет зрелость.

Зверь ушел от берлоги.

Таежное веселье было оборвано. Молодняк запомнил человека по виду и запаху, по звуку выстрела. Понял, что нет для них врага страшнее.

По дуплам и лежкам разбежались звери. Теперь всяк начнет своих детей учить охоте на своем опыте, своим умишком.

Кузя учила рысят прыгать с дерева. Вдруг услышала человечьи шаги. Дети сидели в пушистых еловых лапах, и Кузя, осторожно перегнувшись, увидела своего лесника. — Тот шел, опустив голову, разглядывал под ногами каждый куст, каждую травинку, чтоб не наступить, не обидеть.

Вот он обошел муравейник, присел на трухлявый пень. Огляделся по сторонам. Проговорил тихо:

— И где его, окаянного, носит? И не слыхать его. Да еще ружье мое взял. Вот дурак-то! Кто же в вешнюю пору тайги с ружьем ходит? Чую, нарвется на беду, — старик качал головой.

Посидев немного, лесник вновь затопал по тайге заглядывая под кусты и коряги.

Кузя не спускала глаз с лесника. Она поняла, что тот пришел выручать человека.

Рысь шла по пятам. Найдет или нет? Отдаст ли медвежья семья свою добычу леснику?

Но тот даже не смотрел в сторону распадка. Он пошел к высокой пихте, потом к зарослям аралия. Гладил колючие ветки, улыбаясь. Потом долго брел вдоль болота. Он уже свернул к кривой березе, там — до черного камня рукой подать, а под ним — росомаха. Ее вся тайга боится, даже медведи. Старику перед ней не устоять. У него и ружья нет. А росомаху голыми руками не одолеть. У Кузи вон какие клыки и когти, а и то ее боится. «Порвет она его», — испугалась Кузя и, прыгнув с дерева, нагнала лесника, встала на пути.

— Кузя! — обрадовался старик.

Рысь теснила его назад, подальше от опасности.

— Что, голубушка? Деток от меня прячешь? Я им не враг. Не пугайся, — пытался обойти старик Кузю. Та зарычала на него свирепо, угрожающе.

— Ну да Бог с тобой, — так и не понял ничего лесник и побрел обратно, тихо жалуясь самому себе: — Что ж я деревенским нынче скажу? Ведь в гости пришел человек. Почему, спросят, одного отпустил?

Кузя все поняла и повела старика к берлоге. Старик не сразу понял, зачем рысь притащила его сюда, и спросил ее тихо:

— На что медведь мне? Я ж не его ищу.

В это время из берлоги послышалось:

— Акимыч! Я тут, помоги!

Лесник засуетился, подтянул сухую рябину, поваленную ветром, сунул ее в берлогу.

Кузя вернулась к рысятам, которые, облазив деревья, теперь играли на старой лежке.

Рысь знала, что упавший в берлогу остался жив. Он просто испугался, но даже сильно ушибиться не мог. Медведица все годы добавляла в берлогу охапки сухих листьев и травы. И уж если медвежья семья перезимовала без болезни, значит, в берлоге много мха и листьев. Человек не мог там разбиться. И медведь не раздавил его корягами. Человек, понятно, не ждал, когда на его голову медвежий подарок упадет. В берлоге углов много. В любой отскочи — жив будешь. Это Кузя поняла сразу. Но Кузя — рысь! Медведь до такого не додумается.

Рысь поняла, что только по сброшенным корягам человек мог выбраться из берлоги. Но он боялся медведя. Человек — не рысь. Иначе он знал бы, что медведь не сможет уйти надолго от медвежонка. Ведь своих детей медведи растят сами и никогда не доверяют их матухам.

Случись, загляни в берлогу медведица и учуяв мужика в жилье своем, никогда не отняла бы у него жизнь. Это знал всякий зверь, каждый лесник.

Вскоре Кузя увидела, как два человека, кряхтя и охая, вышли из тайги. Ни один из них не заметил Кузю, бегущую по деревьям впереди них. Чтоб путь человеческий был безопасен, бежала рысь, помня детство свое.

На лежку Кузя прибежала затемно. Рысята разорвали куропатку и, обсыпанные перьями, лежали, плотно прижавшись друг к другу. В тайге наступили черемуховые холода. Кузя слышала от старых рысей: когда возьмется цветом черемуха, жди холодную ненастную погоду. В такую пору птицы гнезд не покидают, звери из нор не вылезают.

Две недели черемуховых холодов в тайге стоит тишина.

У молодых рысей в эту пору вылезают клыки. Звери окончательно меняют зимний густой мех на летний. Меняет перо всякая птица. Прорезаются в это время клыки у медвежат.

В норах, дуплах, лежках, гнездах слышатся тихие стоны, вздохи. Не без боли проходят перемены.

И Кузины рысята лижут десны. Они чешутся, ноют. Настроение у всех в это время портится. Рысята тоже кусают Кузю — почему надолго уходила? Зачем помогла человеку и отняла добычу у медведей? Знали: сильный за счет слабого силен. Без слабого не будет радости у сильного.

Рысь, успокаивая детей, рассказала им старую сказку, которую нашептала ей старая ель, когда Кузя пришла в тайгу.

Прижав рысят к животу, согревая их своим теплом, рысь мурлыкала сказку в самые уши детей. Знала, что это успокаивает любую боль, голод. навевает сны, останавливает злобу.

Рысята всей тайги, да и не только рысята, даже птенцы любили сказки. Звери — и подавно. Кузя, вспоминая полюбившуюся ей в детстве сказку, совсем неспроста рассказала ее:

«Давным-давно это случилось у нас. Собрались звери и птицы, жуки и червяки, муравьи и комары на самой большой поляне у Лысой сопки. Приползли туда все змеи тайги. Даже лягушки и мыши прискакали на большой лесной праздник, когда солнце дольше всего стоит над тайгой.

Праздник этот длится три дня и три ночи. И никто не смеет за это время обидеть другого.

Вместе с зайчихой танцуют вокруг пенька лиса и рысь. Росомаха играет с енотом. Песец — с барсуком, горностаи с белками в догонялки играют. Даже гордые олени с медведями пляшут в хороводе. Вороны с кроншпилями лесные новости обсуждают. Даже кукушки, одиночества подружки, в эти дни забывали о печали и тоске. Соловьи им самые красивые песни пели. Малиновки и иволги подпевали им.

О! Эти дни тайга вспоминала целый год. Но все знали: едва наступит ночь третьего дня — кончится веселый праздник и все начнется сначала. Забудутся песни и смех, уйдет радость. Сильные о том не жалели. Зачем им дружба слабого? От нее большому зверю никакого тепла не прибавится. А и слабые после праздника сразу перестали верить и добро.

И после праздника заливалась тайга слезами и кровью слабых. Надоело тайге видеть, как жиреют одни и мучаются другие. Решила она проучить своих обитателей.

В обусловленное время, когда все живое слетелось, сбежалось и сползлось на поляну, тайга скрыла от глаз небо. Ни один луч света не мог проникнуть сквозь кроны деревьев, ставших одной густой шкурой над головами зверей и птиц. И цветастая поляна погрузилась во мрак ночи».

Рысята прижали уши к голове, хвосты их задрожали. Они прятались в материнскую шерсть, лезли под лапы и шею как можно глубже. А Кузя продолжала:

«В один миг исчезли краски леса, заглохли голоса, песни, смех. Даже дыхание каждого замерло. Холод и страх охватил всех. Сильные и слабые испугались одинаково. Вначале они вжались в землю. Но от нее повеяло холодом. Тогда они плотно прижались друг к другу. Стало теплее, но это тепло согрело лишь тела, но не сердца. А тепло у всего живого начинается с сердца. Но в нем застрял страх. И взмолилось все живое. И обратилось к тайге: «Не губи нас!» — просили звери и птицы. И услышала их тайга и ответила:

— Короток ваш праздник в сердце моем. Еще короче — память о нем. Не успев допеть своих песен, льете кровь друг друга на цветы и травы мои. На всех пнях и корягах злоба ваша кипит. От того жизнь ваша короче смеха и плача, что не умеете дружить, что в сердцах ваших не добро — злоба живет. За то и накажу вас вечными тьмой и холодом, какие в ваших сердцах живут. Не имеющие друзей никогда не ценят чужую жизнь. Так зачем таким тепло и солнце?

— Я никого не обижал. Почему же должен быть наказан вместе со всеми? — подал голос красавец олень.

И, услышав его, тайга ответила:

— Да, ты не обижал. Ты никого не погубил в чащах моих. Но наказан за то, что во всей тайге не сыскал ты себе друга. Никому не помог, никого не обогрел ты, рогатый гордец. А значит, в сердце твоем нет тепла.

— А я с ежами знаюсь, никого не обидела. И кедровкам помогаю. И сойкам. Никто из-за меня не плакал, почему меня наказала? — подала слабый голос белка.

— Ты, моя искорка, и впрямь самая безобидная. Но нет у тебя друзей. А без них нельзя жить никому, — ответила тайга.

— А как нам найти друзей себе? Помоги нам, тайга. Мы все хотели бы иметь друзей не только в праздник, — подали голоса звери и птицы.

— Кого бы ты хотел иметь в друзьях? — спросила тайга своего любимца — медведя.

Тот долго думал и сказал:

— Силой ты меня наделила. Да такою, что все живое мне завидует. Равного мне нет нигде. А значит, друг мой пусть будет слабым. Я — согласен. Смогу и его защитить. Натура у меня не злая. А значит, друг мой тоже веселым быть должен. Ума мне не занимать. Я многим зверям в тайге помогаю. Вот потому и прошу: дай мне в друзья самого слабого, самого веселого, самого маленького.

— Возьми в друзья бурундука! — рассмеялась тайга и сбросила на медвежье плечо рыжего бурундука.

С тех пор много лет прошло, а медведь с бурундуком крепко дружат. Свистнет в зарослях рыжий, знай, косолапый где-то рядом ходит.

Олень с ежом в приятелях стали. Вместе грибы едят. Друг другу грибные поляны показывают.

Барсук с енотом подружился. Лиса с песцом. Соболь с норкой и куницей. Ондатра с нутрией. Лиса с хорьком. Заяц с горностаем. И только мы, рыси, никак не могли присмотреть себе друзей в тайге. Никто из обитателей нам не нравился. Отказались мы от белок. Даже от росомахи. Первую за слабость не признали, вторую — за силу. Рысям хотелось иметь друзей особых. Чтоб не были они пас хуже, но и не таких, кого бы стоило опасаться. Мечталось рысям о другом. Не о таежном друге. О том, который над всей тайгою был. И попросили рыси в друзья себе саму луну…»

Рысята, заслышав такое, уши навострили, любопытные мордашки высунули из-под материнского бока.

«Тайга вначале не поверила в услышанное. А рыси ей и говорят:

— Все живое в тебе белому дню радуется. Чем больше тепла и солнца, тем больше песен и смеха в тебе звенит. А мы живем лишь ночью, днями спим. Потому пути наши во тьме луна указывает. Добычу высветит. Она нам всегда нравилась. Упроси ее в друзья нам. Мы охотиться станем только ночами, а значит, не станем трогать птиц, которые во тьме по гнездам спят.

Нахмурилась тайга недовольно. Не понравился ей рысий выбор. И сказала сердито всем котам, всем рысям, ожидающим ответа:

— Думала, что вы, как все живое, найдете для себя друзей и по плечу, и по сердцу. Но вы всеми пренебрегли. Предлагала я вам в подруги самую мудрую птицу свою — сову. Отвергнутой она оказалась. Красу и гордость мою, росомаху, не признали. Даже змеи наши нашли себе друзей. Ужей теперь признали. А вы — мое порождение — считаете себя лучше других и лишь в небе присмотрели радость свою! Так получите ее! Отныне глаза ваши во тьме станут гореть осколками ночной луны. А днем они будут желтыми, как та, которую вы избрали себе в друзья. Но в каждом глазу рысином отныне будет жить и тень вашего единственного врага — человека. Вместо зрачка постоянным страхом поселится он и в сердце, и в глазах ваших. Вот вам мое наказание за выбор ваш. Никто другой этой отметины иметь не будет. А вы вместе с искрой радости носите в себе память горя. Живите ночами. И никогда больше не появляйтесь на праздник леса. Потому что мечены вы будете и голосами, от которых, едва заслышав, все живое разбежится и попрячется. Никто не захочет дружить с вами даже ненадолго.

Сказала это тайга, и скрылись от нас все. Перестали признавать. Много лет не зовут нас на праздники. Хотя сами собираются. Но мы не можем отыскать ту поляну Забыли ее. Зато ночами, когда тьма укрывает тайгу, мы выходим на охоту и встречаемся глаза в глаза с луной. Она и вправду похожа на рысиный глаз. Она светит нам всегда — под коряги и пеньки, в распадки и в чащобы, указывая норы и дупла. Она помогает увидеть и поймать добычу. Она никогда не подводит нас, и мы не ошиблись, выбрав ее в друзья».

Кузя лизнула мордочки рысят.

— А человек? — мяукнул рысенок.

— Человек? Но он лишь тень. А раз так, чего же его бояться? Я не знаю человека, который сожрал бы рысь. А вот рыси, случалось, ели людей. Так почему вы должны бояться человека? Его надо знать. Если его не трогать, он не станет охотиться па рысей. Это я хорошо знаю.

— А тайга нас так и не простила? — высунулся рысенок из-под лапы.

— Тайга добрая. Она забыла свою обиду. И не мстит нам за прошлое. Она не прощает, если в ней загублена добрая, нужная всем жизнь. Такою считается лишь одна — человеческая. Ее, даже по голоду, не губите. Увидев это, а тайга все видит и помнит, может, простит она рысям давнюю обиду и укажет поляну, пустит нас на праздник, который и сегодня помнит всякая старая рысь.

Кузя долго вылизывала рысят. Те, увидев в темном небе луну, рассматривали и искали в ней сходство с материнскими глазами.

В эту ночь, сев спиной к луне, рысята впервые оценили ее помощь и всласть поохотились вместе с матерью на озябших от поздних заморозков птиц. Им тяжело было убегать от рысят, научившихся быстро нагонять добычу.

Кузя радовалась, глядя на подрастающих котят. Они уже не ждали, когда мать накормит их. Рысята становились самостоятельными, хитрыми и ловкими. Их уже всерьез воспринимала живность тайги.

Кузя, наблюдая за подросшими котятами, узнавала в них себя.

Рысята охотно перенимали ее умение видеть, слышать и ловить добычу. Но не обходилось и у них без неприятностей. Поколов лапы и мордашки о ежа, они все же не отступились от него и загнали в родник. Там еж развернулся, иначе не мог плыть, и рысята, улучив минуту, выхватили его из воды за пузо, отомстили за боль. От старого ворчуна оставили одни колючки. И, запомнив урок, жрали ежей, загнав их в воду.

Любили рысята гоняться за хорьками. Те нещадно огрызались, но, едва их зубы касались лап или морды, рысята нападали на хорька с двух сторон. И летели от него блестящие шерстинки во все стороны. Не успевал отмахнуться, оскалить зубы, как оставался без хвоста, лап и головы.

Рысята не ели хорьков. Пахучая железа этого зверька надолго пропитывала его мясо несносной вонью. Так что не только съесть, но и посидеть рядом с добычей было невозможно. Даже по голоду сожрать хорька нельзя. Не знали рысята, что, раздирая этого зверька, нельзя трогать пузо. Жрать надо с головы, оставляя нетронутым желудок. И тогда его мясо было ничуть не хуже, чем у всякой другой добычи. Но эту хитрость знали лишь старые, опытные рыси, наученные голодом обращению с любой добычей.

Рысята, оббегав и пометив собой тайгу вокруг лежки, стали наведываться в чужие владения, где хозяйничали, давно прижившись, другие рыси. Не зная всех законов тайги и зверей, охотились в чужих угодьях, как у себя.

Почуяв их, рыси наблюдали за молодыми котом и кошкой. Но, увидев, что они не просто резвятся, а и охотятся, рассвирепели.

Рысята не знали пока значения меток на кустах, и деревьях. Пометив свой участок, они не прогнали бы с него чужую рысь. Не знали они голода, а потому, не испугавшись, нарушили чужие владения.

Услышав голос чужой рыси, они даже не оглянулись в ее сторону. Да и некогда было. Загоняли зайчонка. Тот, глупый, скакал от пенька к коряге. Лапы не окрепли. На боках такой мягкий пушок! От него запах крови и нежного мяса… Хвост зайчонка задран вверх. Такой маленький, а уже не без хитростей — мочится на траву, кричит во все горло жалобно, испуганно. Уши на спину прижал, чтоб не смогли рысята ухватить его за них. Но рысям нужны не уши, а весь зайчонок, дрожащий от страха. Они выгнали его из-под раскорячившегося пенька. Дальше косому бежать некуда. Сейчас ему путь только на клыки, с них уже слюна каплет. Эта добыча самая вкусная. Зайчонка можно сожрать целиком, вместе с костями. Они еще слабые, ох и захрустят на зубах… Рысята гнали зайчонка под ель. Еще один прыжок остался.

И вдруг перед носом серый ком с дерева свалился. Прямо на зайчонка. Рывок, клацнули клыки, зайчишка умолк. На рысят уставились горящие злые глаза рыси, хозяйки участка.

Она выгнула спину. Шерсть на загривке встала дыбом. Рысь зарычала грозно, страшно. Медленно, крадучись подступала к рысятам. Те, запыхавшиеся от погони, еще не поняли, почему у них отняли добычу. Ведь они ее загоняли издалека. Почему эта рысь злится на них? Если голодная, пусть охотится. Разве мало в тайге жратвы бегает?

Рысенок-кот протянул лапу к зайчонку, хотел вытащить его из-под хозяйки. Та взвыла так, будто не зайчонка, а ее собрались сожрать рысята. Загородив собою добычу, кинулась на рысенка, дернула когтистой лапой по мордашке.

Другой бы, может, понял, убежал. Ведь взрослая рысь чуть не вдвое больше и в схватках поднаторела. Но рысят никто никогда не бил. А потому страха они не знали.

Почуяв боль, рысенок-кот разозлился. И без крика, без предупреждения, этому он не был обучен, бросился на рысь, вцепился в морду когтями и клыками. Второй рысенок впился в бок хозяйке, другого места ему не оставалось.

Рысь ожидала, что проучит чужаков сразу и те сбегут из ее владений навсегда. Но просчиталась.

Она свалилась на траву и, обхватив лапами рысенка, драла когтями его бока, кусала брюхо. Рысенок от боли сжался в ком. Звериное чутье подсказало — не отпускать. И выпустил когти в глаза рыси, зубами рвал жилистую шею.

Рысь каталась по траве, подминая под себя второго рысенка, раздирающего бок. Его она несколько раз зацепила задними лапами. Но не оторвала от себя.

Зубы, клыки, когти искали место послабее. Клочья шерсти, вой, крики сплелись в один клубок. Кровью вымазаны все. Накрепко вцепились друг в друга, словно срослись. Кто кого грызет, кто кричит от боли, кто кого осилит, кто выживет, за что дерутся, — летают вокруг рысей сороки.

Одна, самая крикливая, сорвалась, улетела. Протарахтела всей тайге, как двое рысят раздирают под елкой взрослую рысь.

Донеслось это и до Кузи. Испугалась за своих котят. Нет их нигде поблизости. Помчалась туда, где сорока была. Издалека услышал голос схватки. Узнала крики своих детей.

Кузя сразу поняла, что случилось. Ну что же, не впервой молодым рысям выгонять с обжитых участков прежних хозяев. Такое в тайге не внове.

Кузя увидела, как жестоко наказала рысь ее котят. И злоба толкнула на помощь рысятам. Не ждать, пока справятся сами.

Кузя не кинулась на брюхо. Она впилась в горло рыси клыками, рванула резко, сильно и почувствовала вкус крови.

Рысята все еще рвали и царапали ту, которая уже не могла защититься. Она еще видела вверху синее небо, вершину ели, мохнатой и старой, где была ее лежка, где она прожила пять лет.

Где ее рысята? Они где-то охотятся. Быть может, тоже на чужих участках. Пусть бы они выросли сильными. Ведь их теперь некому защитить…

Уходящая хозяйка смотрела на чужих рысят. Они еще хватали ее за бока. Но она уже не чувствовала боли. Жизнь всегда уходит раньше сознания. А как не хочется уходить из нее! Еще бы бегать по деревьям и хрустящему упругому снегу. Он умел впитать в себя небо и стать голубым и теплым. Она еще могла подарить тайге рысят.

Но, видно, слишком многих загубила сама, и тайга, свой участок, не помогли, не защитили. Да и ее рысята никого жалеть не станут. На то они и звери. В тайге прав тот, кто сильнее.

Рысь пыталась вдохнуть глоток воздуха. Но вдох оборвался последним стоном.

Рысята крутились возле затихшей хозяйки, вылизывая с боков ее и свою кровь. Радостно тузили мордашками мать, хвалясь своей первой серьезной победой.

Кузя вырвала из-под рыси порванного зайчонка. По запаху слюны поняла, что не рысята прикончили его. Но и хозяйка им не воспользовалась. Не успела.

Отдав котятам добычу, сама пошла посмотреть лежку недавнего врага. Быстро нашла ее по запаху. Поняла, что сюда могут вернуться рысята — молодые хозяева участка. А потому ей не стоит оставлять своих котят одних. Предстоит еще одна стычка, за владения. Как знать, может, те рысята окажутся крупнее и сильнее ее детенышей.

Кузя поскребла когтями ель, хорошенько помочилась на хвойные лапы, под ствол примостила помет, дав знать всем, что в этом месте есть и взрослая рысь. Уж она сумеет помочь своим котятам.

Между тем рысята уже доедали зайчонка. От косого остались теперь когти да зубы. А рядом соболи и куницы уже терзали мертвую рысь, прежнюю хозяйку участка.

Пока мелкота возилась с потрохами, вороны приглядывали свою добычу. Знали, что-то и им перепадет.

Кузя внимательно оглядела, обнюхала лежку. Выгребла, выдрала когтями старую листву и хвою, содрала с ели зимнюю бороду и затолкала ее в лежку. Покаталась в ней, пометила вокруг своею шерстью.

Птицы, таежная живность, почуяв новых хозяев, признали их и присмирели. Даже сороки, водившиеся здесь во множестве, умолкли. Поняли, — пометила Кузя новый участок для своих рысят.

Все живое знало, что вскоре забудет Кузя своих котят. И, встретившись нынешней зимой на заснеженных таежных тропах, уже с трудом станет припоминать полузабытый запах своих первенцев. Да и те через месяц-другой одичают, отойдут от матери. А на будущую весну станут гнать ее от своего участка, как любую другую рысь. В ней они забудут все.

Нет у рысей тоски по матери. Жизнь тайги не терпит сентиментов. И едва сгорает молоко у рыси, проходит и тревога за рысят. К счастью, они быстро взрослеют.

И кто знает, как сложится их судьба в тайге. Но дольше всех заботятся рыси о своих первенцах. Их и выкармливают дольше и учат требовательнее. О них заботятся рыси. Другие становятся привычными. И хотя дороги сердцу, но до поры.

Кузя залезла на макушку ели. Отсюда далеко видно тайгу. Ночью или днем — весь участок хорошо просматривается. Здесь голодными рысята не останутся.

Вон сколько зверья внизу. Любого на зуб взять можно. А если в силе, так и соседний участок, там одноглазая рысь живет, отнять можно. Та рысь, верно, и теперь помнит Кузю. Схватились они из-за барсука. Кузю здорово потрепала рысь за охоту в чужих угодьях. Но и Кузя в долгу не осталась. За свою боль выдрала глаз у противницы. Хотела и второй вырвать, да старый плут-кот вступился за подружку, столкнул Кузю под корягу, грозиться стал. И хотя не кусал, не пускал в ход когти, котам по отношению к кошкам такое не позволялось, за окривевшую подругу вступился надежно. Кузя кота запомнила. Не ожидала, что так внезапно в соседстве скажутся. И порадовалась, что уж теперь, вместе с рысятами, она сумеет отплатить за давнюю обиду. Ведь рысят у Кузи двое. Скоро им этот участок мал покажется. А значит, новый уже сегодня занять надо, пока не осели там сильные рыси.

Но что это? Раздался сдавленный крик.

Там, далеко внизу, под елью, ее рысята встретились с молодыми хозяевами участка. Все взъерошенные. Четыре серых комка. А сколько злобы, лютой ненависти в них кипит!

Рысята выли, угрожая пришлым разнести их по шерстинке. Нет, не за разорванную мать. За занятую лежку. За участок, на который чужаки осмелились ступить.

Рысята заходили друг возле друга, грозно крича, сверкая глазами, тряся хвостами. Они уже было начали цеплять друг друга когтистыми лапами. Но Кузя не выдержала. Прыгнула вниз и рыкнула грозно, страшно в мордашки бывших хозяев.

Те припали к земле. И, скоро сообразив, бросились наутек в чащу. С рысятами они еще могли бы свести счеты, помериться силами. И как знать, кто бы остался на участке хозяйничать. Но Кузи они испугались. Эта могла здорово их потрепать.

Рысята бывшей хозяйки были трусливы, потому что их отцом был слабый старый кот.

Этого не знали и не поняли котята Кузи. Но ее, уже взрослую рысь, невозможно было провести. По меткам вокруг участка узнала Кузя, что дружок хозяйки не так уж часто ел мясо. Потому помет, каким он метил участок, пах падалью и имел не белый, а черный цвет. Эти метки не внушали страха таежной мелкоте, а соседям — уважение. Этот помет быстро смывало дождями.

Кузя нашла его остатки в лежке, укрытой от дождей, и фыркнула. Эту метку кот оставил, покидая подружку. Обычно рыси знают, что запах помета — для врагов дело не последнее. Если в нем запах травы и падали, этот помет стоит засыпать, загрести поглубже. Иначе пронюхают соседи, что рысь не ест мяса, — значит, ослабла, можно прогнать ее с участка либо спокойно охотиться в ее угодьях. У хозяйки нет сил прогнать, проучить, защитить свой участок. У собратьев на это нюх острый.

А коли видят метки белые, крепкие, частые, за версту обойдут эти угодья. Знают, сдерет с них хозяин шкуру и из родной лежки прогонит с позором.

Эти тонкости Кузя знала. Известно ей было и то, что участок своих котят она должна пометить целиком. Иначе взрослые соседи покоя не дадут рысятам, почуяв запах молодой шерсти, попытаются не раз отнять лежку, станут гонять добычу на участке рысят. И Кузя рвала тонкую бересту на березах, драла стволы рябин и елей. Чем больше меток, тем сильнее хозяин, это знала даже мелкота.

Кузя учила рысят делать метки не с северной, замшелой стороны деревьев, где плесень и частые дожди смывают следы когтей, а с сухой. Там же следует и помет оставлять. Показывала, что мочиться надо не где приспичит, а на основание крепкой ветки или лапы, где сырость не достанет. Слюну — на сухой стороне ствола, там же следы клыков, которые надо оставлять только после сытной, мясной добычи. Это отпугнет врага, прочистит и заточит клыки.

Учила Кузя рысят оставлять сытые метки клыков на хвойной смоле. В ней живые запахи дольше всего держатся. А смола, попавшая на десна, отменно чистит их от дурных запахов и боли. А боль случается у рысей. И зубная. Как у всего живого. Особо когда попадет в добычу больной зверь. Проколет или обдерет его кость десну рыси, — та потом долго мается. Жрать не может, покуда смолу не найдет. Да и та не вмиг лечит.

Рысята брали смолу на зуб. Не нравилось. Нет в ней тепла, нет вкуса крови. Но Кузя рычала. Запихнуть бы ее незаметно за щеку, да мать заставляла грызть. Смола, мол, и требуху прочистит. Пока не стали взрослыми, приходилось слушаться. Иначе мать ворчала.

Правда, рысята уже видели, что других даже кусают, бьют за непослушание. Их мать жалела.

Вот и теперь подвела к кусту и показала, как на муравейнике звери лечатся. Олень голову в него опустил. Рысята подумали, что рогатый решил козявок сожрать. А он дал им свои глаза подлечить, почистить кислотой муравьиной, которая, едва попав в глаза, сначала обжигает их, но стоит потерпеть, и снимут муравьи с оленьих глаз старую отжившую пленку. Из-под нее на свет появятся омолодившиеся, блестящие, как родники, оленьи глаза. Теперь они долго болеть не будут. А уж как видеть станут, все звери позавидуют.

Рысята не приметили, но Кузя увидела, что не только глаза пришел лечить олень. Вот он припал на колени. И муравьи облепили рогатого толстым слоем. Порезы от веток, оставленные на боках, лечат, даже ноги оленя омолаживают. Набились в пах. И там им дело нашлось. Рысята дрожали от нетерпения. Втроем легко одолеть оленя. Но мать не пускала. Этому рогатому еще далеко до последнего снега. Он еще порадует тайгу оленятами. Он не стар. Муравьи не станут тратить силы зря па того, кому мало жить осталось. Этот еще должен бегать.

А вон рядом с рогатым сойка примостилась на муравьиной куче. Вся раскорячилась. Тоже лечиться вздумала. Только от чего? Вон как крылья подняла. За целый год под крыльями птицы шишки появились, — летала много. Вот их и лечили муравьи.

Рысята удивленно смотрели на мать, решившую осторожно увести котят, чтоб не спугнуть, не помешать оленю и сойке.

Лишь когда семья удалилась, Кузя объяснила, что и рыси не брезгуют муравьями. Лечат у них следы драк, даже самых жестоких.

— Мураши, случалось, от верной смерти наших собратьев спасали. Бывало, соседи подерут рысь так, что у нее шерсть только на хвосте оставалась. Та — к муравьям ползет. Козявки ее за неделю и выходят. А через месяц у нее новая шерсть появится. Красивее и гуще прежней. Конечно, больное это лечение. Но сдыхать тоже нелегко. За жизнь в тайге — терпеть надо, если сил маловато. Помните. И никогда не охотьтесь на тех, кого муравьи вылечили. Нам этих козявок сама тайга подарила. И слабым и сильным, — учила Кузя, вспоминая услышанное от своего дружка.

Рысята с любопытством оглядывали свои новые владения. Их участок оказался больше и богаче прежнего.

Котята точили когти на старом пеньке. Им нравилось видеть, как из-под лап летела труха. Но подоспевшая Кузя отогнала детей. Рыси не должны оставлять свои следы на гнилье. Это все равно что расписаться в болезнях или глупости.

Котята отскочили от пенька, услышав такое. Подошли к цветущему кусту кишмиша, хотели помочиться, Кузя опять не разрешила:

— Кишмиш сладкие ягоды даст в конце осени, медвежье это лакомство. Никто другой в тайге ее не ест. Вы что же, косолапого пугать вздумали? Нельзя медведя дразнить. Ни на малине, ни на кишмише своих следов не оставляйте. Для меток много деревьев в тайге растет.

Но и деревья на участке рысят были разные, каждое со своим секретом и смыслом. Вскоре рысята узнали, что первейшее дерево для рысей в тайге — ель. Она — дом и лекарь, она — укрытие. С нее можно все увидеть и с нее же охотиться.

А вот рябина — хрупкая, подвести может. Под лапой обломится, врагу выдаст. Она живого в кроне не терпит. Шумит, стонет на всю тайгу. Так что каждый муравей, не то что заяц, будет знать, где рысь прячется.

Зато именно по рябине знает живое, что ждет их впереди. Зарделась, оделась рябина в багрец среди осени, знай — зима наступит ранняя и суровая.

Узнали котята и о березе: много сока у нее весной — значит, орехов, грибов и ягод будет — усыпано. Не нужны они рысям, зато зверья в них сбежится полно, а это — добыча. Сытным будет год.

Поведала Кузя рысятам и о стланике.

— Этот стелящийся горбун в тайге тоже не без пользы живет. Помимо орехов, какие мелкота любит, дает укрытие зайцам. Эти ушастые под стлаником норы роют. Под ним тепло. Земля не промерзает. И у тех косых, кто там живет, много зайчат родится. А они — паша добыча. Там же и барсуки, и ежи соседствуют. Знает о том наш извечный враг — лиса. Эта тоже любит зайчатину. Но под стлаником редко норы роет. Больше в зарослях маховки, чертополоха, под пнями и корягами.

Узнали рысята и о боярышнике — колючем, неприглядном дереве, у которого и на стволе, и на ветках шипы росли.

У этого по осени ягоды созревают. Черные, сладковато терпкие, с косточками. И хотя рыси их не ели, таежная живность пользовалась при расстройствах желудков. От медведя до сойки это дерево все уважали. От обжорства под ним лечились. Особо ягоды боярки уважали старые олени, кому в тайге предстояла последняя зима. Вот тут без промаха можно охотиться рысям. Такой олень тайге обуза. Далеко не убежит, силенок маловато. А тайге старик зачем? Ему и самому жизнь не в радость.

Но больше всего рассказывала Кузя рысятам о росомахе.

— С виду безобидная. Красивый зверь. Но тот, кто захочет с нею познакомиться или подружиться, живым не уйдет. Коварна и хитра. Сильней всякой рыси. Ее все в тайге боятся. Нет у нее друзей, нет и врагов. Она сильнее дружбы, выше вражды.

Но и росомахе известен страх. Но не обитателей, а самой тайги боялась росомаха. Старая, как Черная гора, знавала и видела она в тайге много. Больше всего боялась пожара. Из-за него, покинув прежнее жилье, прибежала росомаха сюда. Много лет прошло. Но беда помнилась.

Боялась она весенних паводков. От них много натерпелась. Но больше всего опасалась таежной чумы. О ней слышала от птиц и зверей. Знала, сколько жизней унесла она из тайги, сколько зверей и птиц погубила она. И хотя сама не испытала ее на себе, страх перед болезнью жил в росомахе крепко. Ведь у нее тоже были дети…

Но ни Кузя, ни рысята не знали тогда таких подробностей о той, которую считали наказанием тайги.

Рысята пока впитывали в себя то, чему учила их мать. А у нее самой опыта было пока немного. И все ж…

— Никогда не селитесь на деревьях близ воды. Реки по весне из берегов выходят. Затапливают тайгу. А у вас в это время рысята будут. Их кормить надо. А где добычу возьмешь, если вся тайга под водой? Голодать придется самим и детям. Далеко от талой воды убегает живое. За каждым мышонком далеко бегать придется. Потому живите в глуши. Там родники есть. К ним один раз в два дня сбегать можно. Чаще ни одна рысь не пьет, даже по большой сытости. Помните это, учила Кузя.

Тайга… Она была домом всему живому. Но не всегда здесь было спокойно.

Вот и в эту весну талая вода с реки залила норы барсуков и лис, зайцев и ежей. Мыши и хорьки — мокрые и грязные, с визгом, взахлеб выскакивали из залитых нор. Вода нагрянула ночью. Не всем удалось спасти детей. Вон и росомаха тащит в зубах своего голыша, так похожего на черного крысенка. Шерсти нет. Пищит росомашка в материнских зубах. Спасаются от припоздалого половодья. Где теперь искать приют, где обсохнуть, перевести дух?

Не ожидало таежное зверье такого паводка. Надеялось, что в этот раз он пройдет спокойно. Да солнце подвело: накалило головы сопок, растопило-распустило снег быстро. И хлынули вешние воды по распадкам, влились в реку, взбаламутили, поломали лед за ночь, подняли воду. И понесла она льдины и тающий снег на головы таежных обитателей.

Вон заяц на пеньке сидит. Круглыми, испуганными глазами на окружившую его воду таращится. Где тайга, нора, где маленькая, уютная поляна, где зайчата? Нет ничего. Лишь мутная, грязная вода бурлит вокруг.

Все отнято. Кричит косой от ужаса. Не жизнь, смерть зовет у всех на виду. Но как его достать даже самой голодной лисе иль рыси, если вокруг зайца бурлят талые воды? И хотя голод припекает — жизнь дороже.

Теперь кричи не кричи — ни сожрать, ни спасти некому.

Росомаха много сильнее, а и та с половодьем еле справляется. Фыркает, гребет к коряге, дитя над водой держит в зубах. Но тут льдина навстречу надвигается. Секунда — и накроет обоих. Какое счастье, что медведь рядом оказался! Выгреб из воды прямо на корягу.

Едва росомаха за нее зацепилась и выпустила на сухое дитя из зубов, медведь бегом в тайгу. Знает, как умеет росомаха отблагодарить за спасение. Распорет брюхо до самой шеи. Не только спасена, а и сыта останется. Такое не раз случалось.

И бежит медведь без оглядки. Уносит голову, жизнь.

Мог же не заметить, не помочь. Да нельзя. Росомаха тайге нужна. Вон сколько раз сам медведь доедал остатки ее добычи. Сытая росомаха никого не трогала. Делилась жратвой спокойно, не оглядывалась, не отгоняла. А медведь стар. Самому уже трудно прокормиться.

А росомаха отряхивается от воды. Вот ухватила росомашку и понеслась с нею в глубь тайги. Теперь самое время выгнать лису из теплой норы. Расширить, углубить ее. И перевести дух на новом месте.

И лишь толстые старые ежи, в отличие от молодых, заблаговременно ушли в чащу. Кто-кто, а они заранее узнали о половодье. В норах еще с вечера земля отсырела. Холодно стало, неуютно. Ежей учить не надо, с чего такое случается. Вмиг поняли. Раз сыро в норе — затопит ее вода к утру Беги подальше от опасности. К молодым этот опыт приходит поздно.

Медянки и ужи, кто не успел уползти, уже деревья обвили. Выше забрались. Теперь ждать придется, пока спадет вода.

На что любит воду ондатра, а и той паводок не по нутру. Добралась до первого бревна — вскарабкалась. Брюшко выпачканное вылизывает. Зачем силы зря тратить и барахтаться в холодной мутной воде? Ведь можно на бревне плыть. Его все равно прибьет к берегу. А уж где бревно ляжет — дальше паводок не пойдет. Можно слезать и обосновываться до следующей весны. Это всему зверью издавна известно.

Из дупла сосны белка-лятяга мордашку выставила. Щелкает со страха, родной тайги не узнает. Хорошо, что припасы еды имеются, иначе туго бы пришлось. Теперь за бельчатами глаз да глаз нужен. Иначе сорвется какой с дерена пода унесет.

Сова из дупла на воду невидящими глазами уставилась. Зато по слуху знает, что случилось. Ей такой паводок в радость. Мышей догонять не надо. Выскакивают из воды, успевай пожирать. А сколько теперь всякого зверья без жилья осталось! Им — горе, сове — радость. От сытости пузо трещать будет.

А вон олень залитую поляну переходит. На спине двух бурундуков перевозит. Не спросили рогатого. Вскочили на спину, когда тот мимо коряги проходил, где жили рыжие. Корягу уже всю залило водой, последний сук из воды торчал. Если бы не рогатый, унесло бы паводком бурундуков. А тут повезло.

Знали рыжие, что олень не сбросит их рогами, пожалеет. Не остановится в воде, обязательно выйдет на сухое, где есть его корм — мох. Там бурундуки и спрыгнут. Им в тайге обживаться не надо. Каждое дерево — дом.

Стонет куропатка на березе: гнездо вместе с кладкой залило. Правда, у других и того хуже — птенцов унесла вода…

А там, над распадком, лиса на воду со злости тявкает. Не может в свою нору к лисятам вернуться. Как они там одни будут? Малые еще. Обидеть их любой может. Да и затеряются в тайге. Попробуй собери их потом.

Кто-то спасается, другой — слезы льет, и только сойкам все нипочем. У них любовная пора наступила. Ее никакой паводок не прервет. Самцы трещат на всю тайгу. От дерева к дереву носятся. Нарядными хвостами друг перед дружкой хвалятся. Да и как не щегольнуть черными, белыми, зелеными перьями в хвосте и на крыльях, отливающих перламутром!

Подружки-сойки поскромнее. Но тоже хороши. Серые перышки словно подрумянены. Глаза блестят, как ягоды черемухи.

Скрипят сойки, на всю тайгу галдят. Свадьбы скоро…

Ну и что, если старой стала и в хвосте два пера торчат? За сплетни остальные повыдергали. Зато крылья целы. Поднимают вон как высоко. И лапы красный цвет не потеряли, не почернели. А значит, не ушло ее время. Есть и ее сучок на свадьбе. И прогнать с него никто не имеет права. Пока сойка летает и горланит — она птица. И на возраст ей никто указать не может.

Лежит зайчиха. От тепла и покоя в головенку всякие мысли лезут. Молодость вспоминается. У нее в тайге немного ровесников, кто до такого же почтенного возраста дожил.

Зайчиха смотрит на резвящихся зайчат. К ним уже пришла весна. Разбудила. Уродись заморышами, не было бы жира на пузах, не играли бы. А теперь вот — нюхаются. Значит, отделятся скоро. Отобьются в свои семьи. Что же, ко всем приходит первый и последний снег. Пусть живут долго.

Ей самой уже не до весны. Зайца Кузя сожрала. Пришлось самой зайчат растить.

Зайчиха зло тряхнула ушами. Рыси котов меняют чаще, чем зайцы шубку. А вот у зайчихи — один заяц на всю жизнь. Не станет его, второго не заведет. Не будет дарить тайге зайчат. Это зайцы-мужики могут по нескольку зайчих за жизнь пережить, если повезет. Случалось, в иные годы в тайге зайчих-первогодков было больше зайцев. И тогда хоть за уши держи, — все равно на сторону убежит. Потому любых зайчат из беды иль от голода спасали зайчихи. Как знать, а может, родным доводится.

Редко кому из зайчих повезло дожить до старости. Не хватало ума, опыта и сил. Некому было подсказать, научить. И зайчиха неспроста гордилась собой.

Дятлы тоже дупла подновляют, поглядывают на подружек, которые сидят на ветках пониже. Ждут, когда в готовое жилье пригласят, позовут. И, станцевав перед нею короткий брачный танец, поклонится ей дятел, склонив перед подругой зеленую голову с красными гребешками.

Не один на один, так подружка не согласится, перед всею тайгой своею ее назови. Вот тогда дупло станет семейным. Уютным и обогретым.

Весна… Бурундуки, едва соскочив со спины оленя, еще не обсохнув, не почистив кафтаны, разыгрались. У них от слез к смеху путь короткий. Вон как хвосты торчат, — вешние силы и у них кровь по жилам гонят.

Енот опавшие за зиму бока от грязи отмыл. Теперь уже не смотрится увальнем. Пушистый хвост языком и лапами расчесал. Поглядел на себя в воду. Брюхо почистил и тоже в женихи подался. Пусть и не громкое звание у него, но тоже жизнь.

А за кривой березой барсук себе подружку присмотрел. Круги вокруг нее пишет. Та — морду отвернула, вроде не видит ухаживаний, не замечает барсука, но это только для виду. Через мгновенье уже нюхаются. Вместе по кочкам вокруг деревьев забегали.

Весна разбудила живность.

Сороки и те раскричались. Тонкие хвосты-шила вертят друг перед другом. Скоро время кладки. Значит, пора и в пары сбиваться.

Кузя водила рысят по участку. Котята обнюхивали каждое дерево и куст. Они все кем-то помечены.

Принюхиваясь к следам, рысята запоминали, кто где живет на их участке.

Кузя показала им норы. Не велела мочиться рядом с ними, чтоб не распугать, не разогнать зверье.

По весне взрослые рыси едят мало. Молодые побеги трав душицы и пастушьей сумки жуют, чтобы дать отдых желудку Ночную красавку и папоротник, — чтобы моча появлялась, когда нужно метить участок. Кору пихты и вербы, — чтобы шерсть не засаливалась, но и не промокала под дождем, тысячелистник и зверобой, — чтобы лапы были крепкими и сильными, а спина — гибкой.

Рыси во все времена года воду пили редко и помалу. Им хватало крови добычи. Влагу могли взять с листьев и травы. Роса ведь чище любого родника. А избыток воды замедлял бег, срывал прыжки, разбивал пузо. Потому рыси без воды могли обходиться дольше всех таежных обитателей.

Рысята учились этим тонкостям, с помощью Кузи открывали для себя тайгу.

Узнали рысята, что все живое в тайге не делает ни одного неосмысленного шага.

Вот старый барсук у норы помочился. Хозяйку в дом приглашает. А вот здесь заяц на корягу побрызгал — знак зайчишкам дал, чтоб не заблудились, — нора рядом.

Здесь хорек свой участок мстил, друг их отпугивал: на самом видном пеньке оставил. Чтоб все знали, — хозяин в силе, может за бок хватить, коли кто вздумает куропатку с его участка спереть.

Полоскун и тот свои угодья мочой облил щедро. Осоку постриг с краев. Другой енот ее уже жрать не станет. Чужая слюна горше мочи.

А вот тут уже следы другой рыси. Чужие владения. Ну-ка, кто она, эта новая соседка? Принюхаться не мешает.

Рысята шарили носами под деревьями, фыркали, чихали. Рысь эта явно не первогодка. Моча у нее едкая, след от когтей глубокий. Значит, сил много. Не молода и не стара. С такою связываться опасно.

Кузя нюхала следы давней противницы иначе.

Вот здесь она залезла в гнездо к кроншпилю. Но тот, терять уже больше было нечего, в голову долбанул длинным острым клювом; рысь пыталась отмахнуться, но не удержалась, сорвалась с ветки и упала на беременную медянку, та укусила, но рысь осталась жива. Значит, в лапу укусила. Вот здесь рысь выкусывала яд.

А вот тут хотела мышковать, но кто-то помешал, отвлек. На дерево взобралась. Может, испугалась кого? Долго сидела на пихте, даже шерсть в сучьях осталась.

Кузя шла дальше по веткам; и вдруг ей стало не по себе. Почувствовала, что за нею следят. Она огляделась и приметила в развилке березы хозяйку участка. Та уже приготовилась к драке. Глаза зеленей травы горели.

Кузя коротко вскрикнула, подав знак рысятам, чтоб поспешили к ней, и перескочила на березу.

Ждать, когда соседка нападет или прогонит ее с участка, Кузя не могла. Конечно, драки можно было избежать, задери Кузька хвост и сделай вид, что не приметила хозяйку, сама ушла с участка. Но рысь на это не пошла.

Кузя знала, что соседка всю зиму кормилась сама и приносила добычу старому коту. А значит, сытой бывала редко и сил у нее совсем немного.

Кузя попыталась выбить соседку из развилки. Но та это предусмотрела и встретила Кузю клыками. Вцепилась в горло. Кузя, падая, утащила ее за собой. На лету вцепилась противнице в ухо. Та, упав на мох, вывернулась и сбила Кузю. Отлетев к стволу березы, Кузя ударилась спиной, но тут же напружинилась, собралась в комок и в прыжке вцепилась в бок обидчице. Рванула. Но та повалилась на траву, подмяла Кузю под себя, впилась клыками в лапу. Кузя взвыла, дернулась, вырвалась и подмяла противницу. Здесь подоспели рысята. Поняв, что от семьи ей не отбиться, хозяйка попыталась сбежать. Но Кузя нагнала, вскочила на спину и, впившись когтями в бока, рвала. Рысята драли уши, лапы, хвост.

Хозяйка отбивалась изо всех сил. Старалась уберечь живот. Он у всех рысей — самое уязвимое и слабое место.

Кузя тоже знала об этом. И, хватив по глазу ненавистную соплеменницу, вынудила ее повернуться на бок. Но та успела разорвать бок рысенку. Второй яростно вцепился соседке в брюхо, прокусил его и вырвал клок кожи. Она взвыла, попыталась сбросить с себя незваных гостей, убежать, но вывалившиеся кишки помешали, спутали. Увидев их, недавняя хозяйка участка закричала испуганно, попыталась ползти.

Кузя знала — недобитый враг хуже нетронутого. Уползет рысь в кусты и, как знать, может, травой выходится. В тайге и такое случалось. Но уж тогда не выжить ее рысятам. Всю оставшуюся жизнь мстить им будет.

Кузя нагнала уползающую: ведь лучший враг — это мертвый враг…

Обмочив голову недавней соседки, расписавшись в победе, Кузя спешно зализывала бок рысенка. Тот вздыхал, стонал, жаловался на боль. Кузя подтащила к нему второго рысенка, заставила помочиться на рану. Еще одно, необходимое, узнали рысята. К утру котенок, уже в новой лежке, начал вставать. На третий день, съев зайчонка, принесенного Кузей, вылизал затянувшийся порыв и залез на дерево.

Кузя понимала, что через пару недель рысята могут прогнать ее со своих участков и решила не дожидаться такого расставания, а уйти самой. Рысята поняли ее. Обрадовались. Взрослеть и крепнуть рысь должна самостоятельно. Ибо нет в тайге понятия маленькой и большой рыси. Есть зверь. Сильный или слабый, опытный или глупый, — это покажет дальнейшая его судьба.

Кузя сидела на границе участка второго рысенка. Здесь она оставляет нового молодого хозяина. Вон как основательно, совсем по-взрослому, метил он границы своего владения. Не торопился.

Знает, первые его метки увидит и запомнит вся живность угодий. По ним о новом хозяине мнение сложится. «А значит, нужно сразу себя проявить», — старался рысенок.

Увидев мать, сидящую поодаль, понял. Примчался к ней еще ее котенком. Лизнул в морду, прижался теплым боком. Потерся о плечо. Кузя лизнула его милую пушистую мордашку. Посидела с ним тихо рядом, чтобы запомнить тепло первенца-котенка.

Она первой решила ускорить разлуку. За спиной уже торопила еще одна молодая хозяйка соседнего владения.

Кузя, напоследок, лизнув котенка, в несколько прыжков вскинулась на дерево и вскоре исчезла вместе с последним рысенком.

Расставание с ним было грустным и недолгим. Того требовала сама тайга. Не могла Кузя долго отсутствовать в своих угодьях. Иначе дом займут другие. Попробуй потом выгнать их.

Кузя бежала знакомыми путями. Скакала по вершинам, развилкам, веткам и лапам. Уже одна. Вроде совсем немного времени прошло, а как заметно изменился ее участок! Наливаются соком ветки и почки деревьев, готовые к жизни, — они проснулись от зимних холодов. А вот ива не сегодня завтра распустит почки. Похорошела, принарядилась тайга.

Кузя спешила. Скорее в лежку, за прошедшие дни она получила много укусов в драках. Они еще не зажили. И болели.

Но что это? Чужой запах на ее участке. Кто посмел? Кузя принюхалась. Запах кота. Ну, этого она быстро выкинет из своих владений.

Рысь подскочила на ель, где в густых лапах пряталась лежка. Ее дом. Но он занят. Вытянувшись во всю длину, там лежал большой кот. Кузя крикнула. Пришелец не пошевелился. Рысь вскрикнула громче, грозно. Кот и ушами не повел.

Кузя потянула носом. Стала осторожно спускаться вниз.

Друг на друга рыси нападают часто. По не па спящих. Противника встречают стоя на лапах. Но коты и кошки никогда в своих отношениях не доходили до свирепых драк. Могут, порычав, разбежаться. Случается, кошка прогонит кота, когда уже имеет дружка либо беременна. Потому и Кузя хотела просто согнать кота со своей лежки, а тот, поняв, что хозяйка вернулась, уйдет сам и займет свободный участок. Тайга большая, сыщет себе приют.

Кузя подскочила к незваному гостю вплотную. Зашипела: мол, до зимы далеко, чего пришел? Убирайся отсюда.

Но кот даже не дрогнул. Кузя задела его лапой но хвосту, самому чувствительному месту у рысей. Тот не пошевелился. Кузя подошла к морде.

Глаза кота были открыты. Он виновато смотрел на хозяйку. С трудом открыл пасть, пожаловался на боль. И только тут рысь поняла, что кот умирает. Но отчего? Ведь не старый. Ему пошел четвертый год. Сильные лапы, грудь. Ни одной царапины на боках и спине. Но из пасти его уже идет гнилостный запах холодеющей крови.

Не обидно умереть на охоте или в драке. Эта смерть звериная. Самая что ни на есть — рысья. Здесь же… В лежке, по весне, даже не от холода или голода. Не соперник в свадебное время порвал.

Кот пытался поднять голову. Из пасти зловонная слюна текла. Лапы кота вдруг задергались, глаза округлились. Он закричал хрипло, проклиная тайгу за легкую добычу, подаренную три дня назад. Позарился кот на куропаточий выводок. Много их в эту весну развелось. Эти — почему-то улететь не могли. Пятерых всех съел. Решил отдохнуть в лежке. Тут его и прихватила боль. Почти сразу. Опомниться не дала. Сытостью насладиться. Встать уже не смог…

Кота рвало черным мясом последней добычи. Кузя отскочила подальше от запаха. Куропатки были больны чумой. Теперь она пойдет гулять по тайге. Никого не пощадит, не пожалеет.

Кузя смотрела со страхом на умирающего кота. Красивый зверь. Но даже его беда настигла. А может, он уже не первый?

Вспомнились рысята. Их совсем недавно оставила хозяйничать. Нет у них опыта. А что, если и они… Ведь тоже любят куропаток. Да разве только птицы опасны? Сожрет лиса легкую добычу, соболи и куницы не упустят лакомства, так и начнут дохнуть. От них — другие. И почему беда пришла именно сюда? Хотя, как знать, откуда появилась.

Рысь поняла, что лежку эту ей придется оставить и уйти с участка. Но болезнь пойдет дальше.

Кузя смотрела на кота. Он мертв. В лапе застряло перо куропатки. Кому-то в зиму дружком был, рысята имеются. Теперь какая-то в зиму одна останется. Без любви, без котят. Ну почему не старый кот сдох! Его бы и не жаль было. Хотя тоже сородич. За долгую жизнь своею смертью должен сдохнуть, в рысьей жизни радости не длинней куцего хвоста.

Тайга расцветала. А кому она теперь будет в радость? Как оборвать эту чуму? И Кузя все дальше удалялась от своих владений. Нет ей места в них, нет у нее ни лежки, ни дома. Нет тайги. Но где же жить теперь?

Она и сама не знала, как оказалась у зимовья. Лесник собирался уходить. За плечами ружье. Кузя вскрикнула. Лесник увидел ее. Позвал к себе. Говорил ласковые слова, присев с нею на крыльце. Рысь беспокойно смотрела в лес. Кричала. Звала лесника в тайгу. Тот долго не понимал. Приглашал ее в дом. Кузя крутилась на крыльце, но в зимовье не заходила, Она жаловалась старику на беду в тайге, но тот не понимал. А рыси так хотелось поделиться с ним горем, и теперь Кузя досадовала: ну почему она понимала старика, а он ее — нет! Ведь не должно быть так. Живое должно понимать друг друга. Если не по голосам, то по глазам, сердцем чувствовать, что сказал другой. Ведь сердце у всего живого имеется. Это она, как рысь, хорошо знала.

Но почему старик считает, что она пришла к нему за жратвой? У лесника у самого в доме давно нет мяса. Вон какие постные помои вылила девчонка.

Кузя отскочила, мяукнула, заманивая своего лесника в тайгу. Тот подошел к ней, она опять отскочила, подождала его, снова сделала прыжок и опять ждала.

Лесник понял. Крикнул девчонке, что пошел в обход своего участка, и побрел в тайгу вслед за Кузей.

Кузя злилась, что лесник идет не так быстро, как ей того хотелось. Чтобы он не сбился, не свернул куда не надо, она звала его с вершин деревьев, указывала путь.

Приведя его к своей лежке, Кузя указала на дохлого кота. Лесник перевернул его и, всплеснув руками, вскрикнул:

— Батюшки, чума завелась!

Вскоре он сжег мертвого кота на костерке. Выгреб листья, мох с лежки, — бросил в огонь. Горящей головешкой обжег лежку и с тревогой оглядел тайгу.

Кузька ты моя! Беда пришла в лес. Черная беда. Надо людей сюда звать, пока не поздно. Иначе вымрут все. Ни одной живой души не останется, — сокрушался лесник.

Кузя повела его на участки рысят. Ведь человек сможет помочь, уберечь ее котят. Ведь не зря живет он тенью в рысьих глазах.

Старик шел за Кузей, не понимая, что еще хочет показать ему рысь в тайге.

Кузя обнюхала участок своего рысенка. Позвала. Голос услышан. И молодая хозяйка примчалась к матери со всех ног. Соскучилась. Но, завидев человека с ружьем, остановилась недоверчиво, настороженно.

Кузя успокоила. Позвала ласково.

— Что ж ты, Кузька, дите так рано отделила? Его тебе еще уму-разуму учить надо, а ты покинула. Покуда снег не ляжет, должна была при себе держать. Там она и ушла бы с другом. Семейной бы сделалась. А ты ее, вовсе малышку, на тайгу одинешенькой оставила. А зачем так? Не совестно тебе?

И тут же, вспомнив свою вину перед Кузей, что лишил ее матери в раннем возрасте, умолк.

Взрастить лесник сумел. По научить зверя не дано человеку. Вот и поступила рысь с котятами так, как самой довелось. Другого — не знала.

— Прости меня, дурака. Виноват я. Думал, научат тебя в тайге звери. А и ты, приглядевшись к сородичам, не оступишься, ан вот как стряслось. Когда ты сама в тайгу ушла, звали мы тебя с внучкой. Искали. Но не нашли. Выходит, горе посеяли.

Кузя вылизывала рысенка. Старательно. Во всей красе показала дитя старику. Тот хвалил котенка и тут же сокрушался:

— В эту пору она могла бы лишь играть с тобой. Но и обидеть уже может. Вон зубешки у ней какие острые. Иные матери на пару днем уже оставляют рысят одних. Приучают к взрослости. Но от своих лежек не гонят. Сами себе находят новые места. Ты ж — согнала. Не стоило торопиться. А может, она тебя уже обижала? Росточком уже не мала. Видать, хорошо кормила. А почему у тебя одно дитя? Иль кот старый попался? — спрашивал дед.

И, словно услышав вопрос человека, из кроны сосны мяукнул второй котенок. Он издалека услыхал голос матери. Кузя поспешила к нему навстречу. Обнюхала, облизала.

— И его отделила? — качал головой лесник, глядя на Кузю с укоризной. — Кто ж их к тайге приучит, горемычных, что ж не пожалела малышей?

Лесник смотрел на молодую кошечку. Она напоминала ему Кузю в детстве. Такая же вертлявая, гибкая непоседа.

— Как же уберечь вас от лиха нынче? Ведь беда к нам пришла. Одна на всех…

Рысята удивленно смотрели на человека. Чем он недоволен? Ведь вон как расцветает, хорошеет тайга. В ней столько всякой добычи бегает. Чужому нельзя, а другу матери они разрешают поохотиться в своих владениях. Пусть и в его пузе тепло станет.

Котята смотрели на старика, оглядывающего коряги и кусты.

Эх и смешной! Да разве так добычу поймаешь? Надо быстро бегать, живность с прыжка брать — горячую, трепыхающуюся. Чтоб кровь все губы забрызгала.

По человек будто не понимал, не слышал рысят. А тут еще и мать сидит, не шевелясь. Рысятам вскоре наскучило сидеть без дела, — будто пеньки в тайге. Решили порезвиться.

Слегка покусывая друг друга, теребя мать, отвернувшуюся от них, рысята бегали по корягам, деревьям. Прятались друг от друга под ветками и кустами, потом догоняли, дрались в шутку, барахтались подальше от родительских и человечьих глаз. Они радовались встрече и не слышали, как лесник вытащил из-под куста дохлого лисенка.

— Значит, уже и сюда беда докатилась. Уводи детей подальше, покуда живы. Люди придут тайгу лечить. Они не все лесники. Убить вас могут. Как тебе объяснить, голубушка, чтоб ты поняла? — сетовал дед, что не знает рысьего языка, что не понимает его Кузя.

Как он ошибался! Покуда лесник осматривал кусты, пни, коряги, рысь пыталась объяснить котятам случившееся и подвела их к дохлому лисенку.

Котята не поняли, почему тот не шевелится. Если не порвана шкурка, надо бегать. Но рыжий не шевелился. Даже страшно стало от этой неподвижности.

Болезнь? Но болеют старые звери. Котята не хотели слушать о плохом. Им хотелось играть, бегать, прыгать. Зачем мать говорит о страшном? А вон и человек смешной, вытащил из кустов куропатку и нет бы съесть ее, солнце на земле зажег и туда кинул и лисенка, и куропатку. А зачем? Для чего?

У рысят от жары и света глазам больно стало. Они убежали в чащу, подальше от огня.

Лесник нашел еще зайчонка. Тот еле дышал. На шее укус лисы. Значит, больная была.

— Надо торопиться мне, Кузя, — засобирался лесник и позвал с собой рысь. Но та не двинулась с места. И старик заспешил домой.

Кузя уводила котят в распадок. Там вода уже спала. Можно перейти его и жить там. Болезнь вряд ли туда добралась. Хотя куропатки летают, могли занести. Но Кузя запомнила запах беды.

Рысята охотно пошли за Кузей, думая, что позвала на охоту.

Много дней жили они в чужих угодьях. Их либо прогоняли, либо били взрослые, совсем матерые рыси. Не раз видели они в тайге дохлых зверей и птиц.

Случалось, за целый день никого на пути не встречали. А те, кого доводилось увидеть, вскоре покидали свои участки.

Остановилась семья в совсем незнакомых местах. Здесь вряд ли бывали даже знакомые сороки и сойки. Рысята не раз звали Кузю вернуться обратно. Но та и слышать о том не хотела.

В новых владениях росло много бамбука, которого рысята никогда не видели. Но он им понравился сразу. Едва бамбук зашуршал, можно смело с дерева прыгать, — добыча бежит.

Рысятам не стоило объяснять, сами поняли, что бегать в бамбуке не стоит. Добыча разбежится. Можно получить и неприятное. Бамбук скользкий и мог больно уколоть в бок или в лапу.

Рысята, да и сама Кузя, не знали, что с северного Сахалина они перекочевали на южный, где и тайга была помягче, и климат не таким суровым.

За время миграции, а из северной тайги в тот год много зверья ушло, подросли и окрепли рысята. Они стали почти такими, как их мать.

Кузя так и считала, что родилась в зимовье лесника. Она не помнила свою мать, не видела и не знала отца. Выросшая у людей, она хорошо понимала их. Люди этого даже не подозревали. Но так случалось часто, что звери, выросшие в человечьем доме, понимали его язык.

А вот люди, проработавшие и прожившие в тайге веками, очень слабо понимали тайгу, язык ее обитателей. Хотя человек приходил в лес гораздо чаще, чем зверь к человеку.

Люди не могли обойтись без тайги. Она же без них обходилась.

Кузя не боялась людей. Она за время пути видела многих. Но на глаза не показывалась. Эти человечьи голоса отпугивали ее. Громкие и злые, тихие и скрипучие, они не были похожи на голос лесника, и Кузя им не верила.

А однажды, когда рыси пробегали неподалеку от села, котенок Кузи не выдержал и унес из человечьей лежки курицу, приняв ее за куропатку.

О! Если бы рысенок знал, что случится, согласился бы еще неделю не жрать.

Хозяин курицы схватил ружье и стрелял по рысенку много раз. Тот давно бросил курицу. Она осталась жива. Но вот рысенку человек прострелил лапу. Ему и этого показалось мало. Ему нужен был рысенок, и человек бежал по тайге, не давая перевести дух и зализать рану. Он кричал, стрелял, грозился и бежал за рысями, не уставая.

Остановился он, когда у него кончились патроны. Это по наступившей тишине поняла Кузя и решила воспользоваться.

Ведь человек живет в доме. В его нору рыси не вошли. Почему же он вошел в тайгу, — чужой для него дом и завел в нем свои законы? Разве рыси убивали людей в домах? Почему же человек стал хуже и злее зверя?

Кузя остановилась. Тишина тайги обрадовала ее и повернула назад, к человеку. Тот в ярости забежал далеко и понял, что безнадежно заблудился.

Держа в дрожащих руках курицу, он оглядывался по сторонам. Видно, никогда не бывал в тайге так далеко.

Кузя быстро нагнала его, глянув вниз, прыгнула точно. На плечи и голову. Свалила мужика ничком в мох. Тот заблажил, закричал заполошно, задергал ногами.

Кузя видела красную жилку на шее человека. Ее она нашла и по запаху. Перекусить — и не станет кричать. Уйдет жизнь. Но он не убил, он ранил, хотя мог и погубить ее рысенка.

Рысь убрала когти из мягкого толстого тела. Рыча села рядом. Мужик встал на карачки. Увидел Кузю и заорал оглушающе. Рысь кинулась, повалила на спину, вскочила на грудь. Лапой придавила горло. Опустив морду к человечьей шее, зашипела грозно. В самое лицо. Глаза человека стали круглыми, как у зайца. Он хотел, но не мог кричать. Кузя сразу почуяла запах человечьей мочи. Не поняв, зачем человек тайгу метит, если не может выбраться из нее, решила прогнать мужика. Порвать его Кузя не смогла. Ни сородича, ни любого другого зверя не пожалела бы. Но этот — человек… И ее саму вырастили люди. Нельзя делать из них добычу. Кузя помочилась на мужика, пометив для того, чтобы ни одна рысь его не тронула.

Обидчика сберегла от собратьев, бегущих следом.

Мужик не понял. Лежал неподвижно. Кузя, не оглянувшись, прыгнула на ель, вскоре нагнала рысят. И только много позже узнала она от рысей, что видели они мужика, тот нес в руке большую куропатку. Он вышел из тайги к людям, упал на землю и долго выл. Наверное, его из леса прогнали звери за то, что он пах рысиной мочой. «Таких никто не жрет», — решили рыси.

Кузя и потом встречалась с людьми. Видела детей, которые приходили в тайгу за грибами, ягодами и орехами. Они были разными, как звери в тайге.

Кузя не знала, что в ее лесу, на ее участке в это время свирепствовала таежная чума, унося каждый день множество жизней таежных обитателей.

Если бы видела она, сколько людей пришло на помощь тайге, ее жизням!

До глубокой ночи не уходил со своих угодий ее лесник. Он чистил тайгу от чумы, убирая из лисьих логов заразный мох и траву, сжигал куропаточьи гнезда. Много рысьих лежек очистил старик от больных перьев, трухи. Сколько заячьих, барсучьих и енотовых нор прожег огнем, протравил дымом!

Случалось, ночевал в тайге.

В это лето многих рысят, потерявших матерей, подращивали коты. Учили охотиться, выжинать в тайге. Они знали много. Не меньше кошек. И учили молодь без ласки. Строго.

Много свободных участков появилось тогда и тайге. Мало стало в них живности. За мелкой добычей приходилось порой побегать немало. Быстро взрослели котята. Они не умели играть, были злыми, драчливыми. Оно и понятно, каждый кусок в тайге давался с боем и болью.

Мало их выжило. Но уцелевшие были крупными, худыми и здоровыми зверями.

Несмотря на малый возраст, они не пугались серьезных врагов и жестоких драк. Были терпеливы к голоду, спокойно, не прячась, переносили дожди и холода. Они выбирали и захватывали для себя участки гораздо больше прежних.

Кузя тосковала по родному лесу. Но понимала, что только зима, лютая и свирепая, сможет одолеть чуму, от которой чудом спаслась ее семья.

Рысята давно перестали нуждаться в ее опеке и довольно удачно охотились в новых местах. Теперь, напуганные таежной чумой, они не вспоминали свою тайгу, где родились и росли.

Кузя, как и все рыси, боялась воды, не любила шума бурных речек, а потому и новые участки присматривала подальше от берегов. Вот так и поселилась она на участке в сухом распадке. Сюда редко приходили люди собирать подосиновики и кишмиш. Кузя пряталась от людей уже потому, что появлялись они сюда помногу. Женщины с детьми, иногда и мужчины. Рысь отличала их по запахам.

Как и все другие ее собратья, Кузя не выходила средь бела дня на открытые места. Это было опасно. А такое чутье пришло к ней с опытом и возрастом. Ведь она стала совсем взрослой. Но еще с молодости знала она от своего дружка, что никогда рыси-коты не кидаются даже по голоду на человечьих девочек, девушек и в особенности на беременных женщин. Запах плода чувствуют издалека. Хотя старуху и мог загубить кот, но только по голоду — стойкому, жестокому. А вот мужиков коты рвали не щадя. И на возраст не смотрели. Чем крупнее человек, тем сильнее азарт охоты.

От женщин котов отпугивал запах. Тот самый, который появлялся у рысей один раз в три месяца, на два дня. У женщин он бывал чаще. Девочки и женщины становились добычей кошек, но тоже по голоду. Кошек никакой запах в них не отпугивал. Но человеческих мужиков не трогали. Натура не воспринимала запаха плоти, пропитавшего добычу. Человечье мясо шло в ход лишь тогда, когда тайга совсем оскудевала и беременная рысь теряла от голода разум.

Случалось и другое. О таком сородиче рассказывали всем. Запомнился случай, о котором Кузе поведала хозяйка соседнего участка, сильная рысь-пятилетка.

Зима в тот год выдалась такая снежная и холодная, что многие деревья тайги утонули в сугробах по самые кроны. Молодые деревья и вовсе с верхушками замело. Совсем не стало добычи. Вся таежная живность замерла. Никто не мог выбраться из-под снега. От холода птицы замерзали насмерть на лету. Куропатки, что сосульки, с деревьев падали замертво. Зайцы в норах отсиживались. Казалось, само небо решило извести рысей холодом и голодом. И вот тут увидели они, как к тайге подъехал в санях мужик. На лошади. Рядом с санями собака бежала. Голод мутил глаза, и все же ни одна рысь не избрала в добычу человека. Собаку его приглядели: разорвали тут же молодые кошки, кому голод уже сводил лапы. И тогда, когда от пса остались лишь потроха, человек выхватил ружье из саней и выстрелил в голову молодой кошке, которая впервые должна была принести тайге котят. Она до лежки не сумела доползти. Так и осталась в снегу. А человек схватился за лошадь и тут же уехал из тайги.

Но его по виду и запаху запомнил дружок той рыси, сильный, свирепый кот. В тот же день он исчез из тайги. Иные видели, как побежал он по санному следу, едва небо потемнело.

Что случилось потом, рассказал кот и люди, приходившие в тайгу и предупреждавшие друг друга.

Кот нашел дом того человека по запаху. В селе. Забрался на крышу и с чердака караулил своего врага не один день. Тот словно чувствовал, — боялся выходить из дома в потемках. Но однажды его позвал сосед. Мужик пошел в гости. Кот ждал. Не мог он напасть на человека около дома среди дня. Это значило бы поплатиться головой. А тот кот был опытным и хитрым. Он вылез с чердака, перешел на крышу к соседу. Тут его почуяла собака и зашлась в брёхе. Кот ждал своего часа и не обращал внимания на псину. Он почуял, как хозяин побил собаку за лай. Но та продолжала рычать, выдавая рысь людям. Предупреждала. Но они не обратили на нее внимания, И кот понял, что собака, привязанная к дому, не помешает ему.

Долго не выходил человек от соседа. Кот слышал песни, топот. А па дворе уже наступила глухая ночь. Кот уже замерзал на крыше, когда из дома вышел тот мужик. Он с крыльца помочился. Едва свернул к своему дому, — кот прыгнул ему на голову и тут же перегрыз горло. Мужик и крикнуть не успел. Отомстил ему кот за свою рысь и в тот же миг убежал в лес.

С тех пор люди не приходят в тайгу поодиночке. Не заходят в чащи. Осветили огнями свои жилища и не держат на привязи собак. Все это из-за нас, рысей. Но и мы стали умнее. Случись голод, в тайге нечего жрать, подходим к селу и ночью охотимся в человечьих лежках. Когда все люди спят. Помним, сам человек в тайге беспомощен, но у него есть ружье.

Но Кузя знала, как бывает добр человек и как бывает коварен, даже без ружья.

Уже на новом месте, охотясь за перелетными, сбивающимися в караваны птицами, наткнулась рысь на капкан, установленный под деревом человечьими руками. Хорошо что перескочила его,

слегка задев сучок. Капкан щелкнул железными зубами под самым брюхом. Кузя от неожиданности через голову кувыркнулась. Понюхала, запомнила. Отгрызла веревку, привязавшую капкан к громадной ели.

На кого он был поставлен, такой большой? Уж, конечно, не на мелочь. И заходила по тайге осторожно, с оглядкой. Капкан тот и рысятам показала. Те стали осмотрительнее.

На предстоящую зиму семья решила остановиться в распадке. Здесь почему-то ни одна рысь до них не жила. А значит, врагов не будет, решили рыси и устроили лежки в высоких старых елях.

Здесь под каждым деревом водилось столько мышей, что рыси наедались ими досыта и не выходили из распадка.

Кузя показала рысятам, что мыши роют норы под большими старыми деревьями, где корневища уходят вглубь. Под этими деревьями земля мягче и рыть норы легче, чем под молодыми.

Кузя каждый день осматривала распадок. Знакомилась с ним, запоминала запахи и особенности нового угодья.

Распадок был длинным, глубоким, но нешироким. Здесь росло много деревьев, кустов, и ни одной коряги. Люди тут не хозяйничали. Потому что ни одно дерево здесь не было срублено или спилено человеческими руками. Лишь несколько гнилых пеньков в распадке. Но и они появлялись от того, что отжившие свой век деревья умерли сами, сломавшись почти у основания.

Все это не насторожило, а, наоборот, обрадовало рысь.

Нет здесь следов человечьих, значит, нет дичи, не будет добычи зимой, сообразила бы старая или опытная рысь.

В распадке почти нет травы и мха, а значит, не прибежит сюда заяц, олень, не придет барсук.

Нет ягод и орехов, значит, не прилетят птицы.

А мышиные норы засыплет снег. И попробуй вытащи из норы хоть одного мышонка. Все будут спать до весны, до тепла.

Рысята хотели устроить свои лежки над бамбуковыми зарослями. Но тот участок занятым оказался. И Кузя не захотела выяснять свои отношения с хмурой рысью, рядом с которой стояли настороже трое рослых рысят.

Свирепый вид соседки отпугнул бы любую рысь. Оба уха у нес были порваны в горячих драках. На боках следы глубоких рубцов. Они не от сытой жизни появляются.

Соседка не выказала радости и выдавила Кузю со своего участка решительно и быстро. Ее рысята даже не стали знакомиться с котятами Кузи. Они смотрели на пришлых зло, не мигая. Для них в жизни основным было собственное пузо. Ничто другое их не интересовало, не манило.

Лишь через много дней соседские рысята, усевшись на ель, растущую над распадком, стали проявлять интерес к семье Кузи.

Сама рысь к угодьям соседей не подходила.

Но случай познакомил и сдружил рысей.

В один из пасмурных дождливых дней Кузя рано утром проверяла свой участок. Вершины деревьев были мокрыми, и рысь скакала по боковым веткам, стараясь не попадать под дождевые капли.

Из распадка несло сыростью и холодом. Многие деревья уже сбросили листья, стояли голыми, и Кузя спешно проскакивала их. Стараясь не задеть, чтобы не промокнуть.

Она уже приближалась к началу распадка, который упирался в сопку с песчаной головой, как вдруг из-под куста можжевельника с криком выскочил заяц и помчался через распадок на соседский участок. Кузя давно не ела зайчатины и погналась за добычей, забыв, что попала в чужие угодья. Она нагнала зайца. Едва впилась в него, как услышала сдавленный голос соседки.

Кузя перекусила добычу и, взяв ее в пасть, хотела убежать, но услышала повторный крик рыси.

Не выпуская добычу из зубов, оглянулась на корягу, откуда доносился голос. На верхнем суку, словно подвешенная руками человека, моталась в кожаной петле рысь-соседка. Она не могла достать лапами корягу; видно, гоняясь за добычей, в прыжке попала в петлю, поставленную на зайца, и не сумела выскочить из нее. Добыча убежала. А рысь уже устала доставать корягу.

Лишь завидев Кузю, едва сумела подать голос.

Кузя оставила зайца. Убедившись, что он мертв, прыгнула на корягу. Жесткую ременную петлю взяла на резец, перекусила. Соседка упала на землю боком. Кузя соскочила с коряги, рванула петлю, захлестнувшую шею соседки. Та вякнула, задыхаясь. Кузя, нащупав петлю в шерсти, перекусила ее.

Рысь легла на землю, забыв об осторожности. Дышала часто, жадно. Ее бока вздувались и опадали, как у загнанной добычи.

Кузя убедилась, что соседка вне опасности, схватила зайца и убежала в распадок, на свою лежку.

А через пару дней ее рысята уже охотились вместе с соседями в обоих угодьях. Такое делается с разрешения и приглашения взрослых рысей.

Кузя не удивилась этой перемене в отношениях. Рыси всегда выручают собратьев из беды. Этого требовал от них звериный закон тайги.

А вскоре и сама соседка пожаловала в гости к Кузе. Свесив морду из хвойных лап, крикнула в распадок разок-другой. Голос ее в этот раз был приветливым, певучим. И Кузя вышла из распадка.

Соседка подбежала, рыси понюхались. Кузя уловила, что сегодня ее соседка сыта по горло. Наелась ежатины. И теперь у нее хорошее настроение. Кузя только собиралась на охоту и была голодной.

Соседка это поняла по запаху. Пригласила поохотиться на своем участке. Кузя пошла рядом, ожидая, какую добычу разрешат ей поймать. Хозяйка поймала перепелку, положила рядом с Кузей. Та проглотила птицу, не замедлив. Соседка поймала выхухоля. Кузя никогда не видела этого зверька. Но съела, вытряхнув его из шкуры.

Вместо они разрыли кротовую нору и выгребли из нее целую семью. Кузя наелась досыта. А соседка позвала на болотце. Там пару гусей, готовых к перелету, поймали рыси и ели их до темноты.

Обе кошки были спокойны за рысят. Тем понравилось охотиться впятером. Они готовились к своему первому в жизни снегу. И внимательно присматривались друг к другу, к рысям всей тайги.

Скоро они уйдут из лежек. А матери заведут новых рысят. И как знать, кто через год кинется отбирать обжитые владения — внук или дочь? Все звери хотят жить сытно, вольготно. За это никогда не пощадят.

Осень срывала последние листья с лимонника. Его розовые гроздья умирали в траве.

Соседка рассказывала Кузе, что за этими ягодами раньше издалека приходили люди. Запасались ими на зиму, как белки орехами. Хвалили лимонник, вроде силу он дает, усталость снимает. Попробовала Кузя ягоду на зуб, а она кислая. Всю пасть свело, перекосило. «Нет, человечья ягода медля зверей», — решила рысь. Л соседка подвела ее к аралии.

Колючий куст еще держал листья. И взрослая рысь вспомнила, что нет в тайге зверя, который не признавал бы аралий. Он помогает старым котам отодвинуть последний снег…

Кузя запомнила куст, похожий на большого ежа в листьях.

Соседка предупредила, что в диком винограде в лианах зимою не бывает птиц. Зато под бамбуком, укрытым снегом, можно промышлять даже в самую лютую пургу. Не утаила, что именно в бамбуке всю зиму она кормится досыта.

Кузя, не привычная к бамбуку, боялась даже ступить здесь. А соседка и показала, и научила.

Эти рысята у нее были далеко не первыми. Она уже забыла, сколько зим прошумело над головой. Наверное, полжизни минуло. Но на ее участке можно без горя прожить очень долго.

Рассказала, как готовится к зиме. Поделилась и тем, что никогда не оставалась надолго в лежке дружка и в своих угодьях его подолгу не принимала.

Котят выкармливала сама. И с первой своей зимы не принимала помощи от котов. Ведь всякая рысь в своем доме управляется по-своему.

От соседки Кузя узнала, что бамбук не опадает, не желтеет, остается зеленым даже под снегом. Упругий и гибкий, он всю тяжесть снега удерживает на верхних листьях, а внизу, между снегом и землей, долго держится тепло. И рысь здесь никогда не страдает от холода и голода.

Оббегав тайгу, Кузя увидела, что бамбук здесь растет во многих угодьях. Но охотиться в нем ей с непривычки было трудно.

Рыси этой тайги, как заметила Кузя, были крупнее и выше ростом, чем сородичи на Севере. Местные могли спокойно, не боясь, перейти речку по камням, подцепить, из воды рыбешку и тут же проглотить ее. Они не убегали, завидев медведя. И тот никогда не гонял рысей. Но вот оленей, как и куропаток, здесь не было. Не имела эта тайга и песцов. Зато птиц здесь было много больше, вдоволь зайцев. Кузя обнюхивала следы незнакомых зверей и птиц и думала, что сможет здесь прижиться.

Рысята Кузи уже далеко не всегда возвращались в лежку. Все реже видела их рысь. Все беспокойнее они становились. Прислушиваясь к голосам тайги, убегали на зов сородичей, не оглянувшись на Кузю.

Она понимала, что происходит с ними. И едва выпал первый снег, осталась Кузя одна в своей лежке. Она еще несколько дней назад проколола лапу на бамбуке и не могла охотиться.

Кузя не готовилась к снегу, к предстоящей зиме. Живут здесь рыси, и она не пропадет. И дружка не звала. Ждала, что кто-то сам ее сыщет, наведается, как в прошлый раз.

Да и как выйдешь на первую порошу, если стоишь на трех лапах? Надо зализать, залечить, а уж потом искать знакомства…

Но лапа не заживала. Она горела, распухла. На нее невозможно было наступить. И тогда Кузя поковыляла к кустам аралия. Она жевала листья, откусывала горьковатые ветки. Несколько дней не отходила от аралия. Дождалась, пока боль в лапе унялась.

Но Кузя за эти дни так ослабла, что не могла быстро вскарабкаться на деревья, да и бегать ей было еще нелегко.

Кузя уже поняла, что соседка не зря советовала ей найти другую лежку, что в этом распадке нельзя зимовать. Здесь с голоду околеть можно. Не зря и рысята, переловив всех мышей, не хотели здесь оставаться и пошли искать угодья получше, посытнее. Кузя их понимала. По она ждала, пока оглядятся котята, найдут в тайге свои лежки, а уж сама как-нибудь выживет и не пропадет.

Но едва ударили морозы и у соседки появился толстый молодой друг, он прогнал Кузю с соседнего участка, не дал охотиться и кормиться в угодьях, где будут расти его дети. Он столкнул Кузю в распадок, зло прорычав над ее головой.

Рысята уже не наведывались, забыли дорогу в распадок. И Кузя лежала одна на холодной лежке, вспоминала покинутую тайгу.

…Давно прошла чума там, где жила и выросла Кузя. Рысь не знала, что эта болезнь свирепствует в тайге не больше трех месяцев. И, унеся из жизни слабых и больных, оставляет в живых сильное и выносливое зверье.

Случалось, уносила жизни молодых, тех, кто к приходу болезни долго голодал, промерзал, не имел зимой теплой лежки или дупла. Болезнь пропела и тайге свой отбор и, сняв урожай, оставила в покое лес и живность в нем.

Старались люди, им помогали тайга и погода.

Весна и лето были столь дождливыми в том году, что пройти по тайге могли лишь звери и очень настырные сильные люди.

В такую погоду не только больным зверям и птицам, здоровым трудно передвигаться. И люди метр за метром очищали коряги, кусты и деревья, норы и дупла от мертвой и больной живности. Болезнь обеспокоила всех лесников. Ведь она охватила много таежных участков.

Неизвестно откуда взялась она, где вспыхнула и поразила свою первую жертву.

Никто не знал, где именно отступила она, ослабнув от борьбы или опившись кровью.

Люди, даже увидев, что болезнь миновала, не успокаивались еще много дней.

Сколько погибло, сколько осталось в живых таежных обитателей, — никто не мог знать, кроме тайги, почерневшей, посуровевшей, опустевшей.

В ней деревья тосковали по птичьим голосам, давно забытому гомону, свисту, щелканью, стуку, пению в своих кронах и дуплах.

Может, от того так рано пожелтела, пожухла и облетела в то лето листва. Головы деревьев облысели, не дождавшись и начала осени.

Гусеницы и тля жрали листья безнаказанно. Точили деревья жуки и черви. Их некому было съесть, не до кудрей тайги было и лесникам.

От болезней и тоски скудели кроны. Оставшиеся в живых птицы не успевали их лечить.

Засохла в том году на болотах морошка, а клюква и брусника ушли под снег.

Некому было лакомиться и радоваться урожайному году.

Тайга притихла, словно оглохла от тишины: пустые поляны и участки.

Грустила тайга, клонились к земле плачущие головы деревьев, словно беременная баба, убившая плод в утробе, оплакивала каждую жизнь. Когда она возродится в былой красе? Когда зазвенят по-прежнему ее смех и песни, когда возобновится любовь, — разгорится жаркой страстью па ветвях и в норах — везде, где найдет себе приют жизнь? Но сколько придется ждать ей этого праздника, так опрометчиво отнятого лихой бедой…

В глухой чаще видела тайга седого лесника. Он заглядывал в глушь, в самые дебри и все знал:

— Кузенька! Кузя! Котенок мой…

Никто не откликался, не спешил па этот зов.

Старик садился на пенек, тяжело обдумывал что-то, уходить не торопился.

Звери видели его. И удивлялись этой неподвижности, не подходили близко…

Один раз он пришел в тайгу с внучкой. Та пугалась, хватала деда за руку. Тот присел на корягу, разговорился с девчонкой:

— Пересядь, задницу и ноги усади на южную сторону пня. Зачем на сырую, северную уселась. Иль не болела давно? Сколько раз тебя учить буду!

— Не ворчи, дед. Лучше давай Кузю позовем. Может, услышит?

— Кликал, не отзывается. Верно, ушла она.

— А отчего ты ружье перестал брать в тайгу с собой?

— Устал бояться. Старый нынче стал. Да и на что она, лишняя тяжесть. Коль суждено кому в тайге загинуть, ружье не защитит. С ним скорей врага наживешь. А тайга, коль виноват пред ней кто, всюду сыщет. Мне от нее хорониться ни к чему. Зла не чинил. Разве вот за Кузю… Так что ж, не хотел сиротить. Коли грешен я, путь помру. В стари всякая кривда особо болит. Я в тайге всю жизнь, почитай. В ней и отойду.

— А я как?

— Тебе жить надо. Маленькая еще: только глаза на свет открыла. Живи в радость…

Деда, а если Кузя ушла из нашей тайги, она еще вернется?

— Кто ж знает? Может, в новом месте лучше будет, тогда там останется.

— Значит, я никогда уже не увижу мою Кузю?

— Не твоя она. И не моя. Не печалься, пожелай ей жизни. Пусть здорова будет, коль жива, — вздохнул лесник.

На тайгу падал снег. Крупный, пушистый. Снежинки летели, не торопясь, украшали тайгу, а может, прятали следы болезни и смертей.

Пустовала и Кузина лежка. Не раз наведывался сюда дружок Кузьки. Нюхал осиротелый участок. Кричал, звал Кузю. Днем и ночью. Искал ее, чтоб вместе пережить зиму, но подружка не откликалась, не выходила навстречу.

Кот еле выжил в этом году. Хватил и он больную куропатку. Всю сожрал. Сдыхать заполз под корягу. Очнулся от прикосновения человечьих рук. Хотел зарычать, убежать, да не было сил.

В глазах плыл черный туман. Кот не почувствовал, как его вытащили из-под коряги.

Чей-то звонкий голос сказал:

— Красавец! Спасти его надо. Жаль такого зверя терять. Давайте вакцину, шприц. Может, он окажется везучим…

Он не почувствовал укола. Не знал, что вместе с другими молодыми рысями ехал в телеге к зимовью лесника, где когда-то росла Кузя. Неделю он не открывал глаза. Сколько уколов ему сделали? Но ведь не только ему.

Шерсть на боках и спине у всех повылезла. Даже морда кота была будто в лишаях. Больных рысей, усыпив, смачивали марганцовкой от облысения, смывали настоем чистотела. А когда рыси просыпались, уже не чувствовали зуда на коже.

Кот, дружок Кузи, оклемался раньше других. Валила слабость, лапы разъезжались, как у малы ша. Чьи-то человеческие руки давали ему еду. Он отворачивался. Не доверял человеку. Но тот уговаривал. Кот рычал. Он не признал в человеке друга. И едва появилась возможность, удрал в тайгу.

Он не знал, что эту возможность ему предоставили потому, что беда уже миновала.

Люди знали, что все живое в тайге исцелит само себя. Исцелит, накормится и выживет.

Главным было — вырвать у смерти всех, кто еще дышал.

Кот долго жевал волчьи ягоды. Выгонял из себя все больное, ненужное. Выкусал отлинявшую во внеурочное время шерсть. Он заново учился жить в тайге, лазить по деревьям. Стал злым и недоверчивым к собратьям.

За время болезни он так отощал, что под ним не сгибались даже молодые лапы елей.

Может, потому он стал прожорливым и жадным.

Кот, походив по тайге, поселился на участке Кузи в ее лежке, надеясь, что подруга вернется. Он не искал себе другую рысь. Хотя к зиме готовился основательно. Он не думал выходить на снежную тропу. Верил, что, если выжил, тайга не обойдет его своими радостями.

К осени шерсть у кота выровнялась. Плешины заросли. Бока потолстели, лапы окрепли. Появился жирок. Распушилась шерсть на морде и груди. Спина снова стала гибкой и упругой.

Кошки, встречавшиеся с ним в тайге, не рычали на него, как на других. Присматривались.

А он, не теряя времени, надежно пометил участок Кузи, расширив его за счет соседнего и, не приглашая к себе никого, готовил к зиме лежку и дупло. Утеплял их, чистил, драл когтями смолу с елей и грыз се.

Кот ждал Кузю. Ведь снег пошел.

Та была далеко от него. Оставшись одна, без котят и соседки, она совсем приутихла. Редко выходила на охоту. А когда погналась за зайцем, угодила в силки. Еле выбралась. И решила покинуть новые места, так и не давшие ей приюта.

Кузя шла на север. Оттуда дули беспрерывные ветры. Изредка на снегу она чуяла следы своего котенка. Как далеко он ушел! Один ли? Нет, вот след подруги. Глянуть бы. Каким он стал?

Кузя побежала по следу. Он взмывал на ели, на березы, вот мимо жасминового куста проскочил.

Кузя втянула носом воздух. Опять люди. Целое село. Зачем рысенок побежал сюда? Ведь там, где чужие, опасно. Разве не убедился в дороге? Хотя он видел лесника. Но ведь тот совсем не такой, как другие.

Мчалась Кузя через поляну. Вот здесь рысенок кружил вокруг куста с подружкой. Играли. Может, увела его в чащу, подальше от людей. Но нет, следы несутся прямо к жилью, к сараю. Вот тут… Что это? Кузя забыла, что белый день. Она кинулась к мужику, стоявшему над ее рысенком. Человек собирался вытряхнуть его из шкурки и держал в руках нож.

Рысь прыгнула на грудь, сомкнула клыки на горле человека и, схватив рысенка, кинулась в тайгу. Ей стреляли вслед. Но жившую среди людей рысь убить невозможно. Она знала не только хитрости, понимала человека не хуже тайги.

Кузя унесла рысенка подальше. Он уже был мертв. Спрятав его под корягу, занесенную снегом, сидела рядом.

Она, как никто другой, поняла, что не причинил ее котенок зла людям. Никого не тронул, не обидел. В танце первой любви забыл об осторожности и оказался слишком близко к человеку, к людям, к которым его приучала сама Кузя.

Но рысенка, игравшего с подружкой, человек испугался. Выстрелил. Один раз. Этого хватило… Пахла порохом шерсть на разбитой мордашке. Не стало радости от первого, ставшего последним снега, ушло дыхание, убежала подружка…

Кузя облизывала зубы, испачканные в крови человека. Он успел отнять у нее и у тайги рысенка, не успел, не смог защитить свою жизнь…

Рысь оглядела неприветливый лес. Шел снег, как белый дым, как нар от тела, в котором нет жизни. А может, это угасло последнее тепло, растаяла надежда прижиться в чужом лесу? Как слаба и призрачна была она…

Кузя оглянулась назад. Она слышала, как бегут в тайгу люди с собаками. Бегут мстить ей за человека, за его жизнь. А стоил ли он этой мести?

Кузя прищурилась, вскочила на пихту, на ель, липу — вершины замелькали под ее лапами так быстро, что пока упавший с вершины снег долетал до земли, рысь успевала перемахнуть несколько деревьев.

Людям за нею не успеть в тайге ни на своих ногах, ни на лыжах, ни на самом быстром коне.

В тайге каждый зверь у себя дома. И пусть она ему чужая, не здесь родился и рос, зверь лесу ближе, дороже любого человека, ибо его она никогда не вскармливала.

Мчалась Кузя по деревьям, распугивая птиц и зверей. Одна — как ветер, непостижимая — как зло…

Люди много раз обижали зверей. Отнимали добычу у рысей, отстреливая куропаток и зайцев. За каждого хромого или старого оленя устраивали облавы на рысей. Не оставляли в покое соболей и норок, даже хорьков. А разве они дали их лесу?

Люди приходят в тайгу за грибами и ягодами. И зверье не наказывает их за это. Но попробуй рысь укради у человека курицу, тот сразу за ружье возьмется. Полтайги пробежит за нею.

А все потому что курица — его. А разве куропатки и зайцы принадлежат людям? Разве они растили орехи и ягоды в тайге?

«Почему рысь ворует, а человек — берет? Он ненасытен. Он хуже чумы. Он злее ружья», — решила Кузя никогда не прощать людей, не помогать им и не спасать их из беды.

Бежала рысь через сопки и распадки.

«Уж лучше болезнь отнимет у меня жизнь, чем человек. Ведь вот и тот — какой рысенка убил — имел на голове шапку из хорька. Чужою смертью свою жизнь греет, бережет. А может, этот хорек нужнее был. Разве для тебя его тайга возрастила? Ты ей всегда чужой. У нас разные лежки. И у каждого свой участок. Мы в тайге не нарушаем без причин чужих границ. Не разоряем соседские лежки. А вы, люди, никогда не считаетесь с этим. Идете в лес не спросясь, не видя меток, не признавая за нами права на тайгу. Вы люди, а хуже зверей…»

Кузя сглатывала горячую слюну. Перевести бы дыхание, подкрепиться, отдохнуть, но нет, скорее отсюда, из этой пропахшей злобой тайги! Торопилась рысь.

Она одна. Нет рысят. Не о ком теперь заботиться Кузе. Никто не окликнет ее знакомым голосом, не лизнет в морду шершавым языком, не поделится добычей, не согреет теплым боком.

Никому не нужна, даже самой себе.

Рядом на ветках и лапах звенят любовью рысьи голоса. Смехом и плачем. Драками и играми поет тайга.

Вон старому коту счастье подвалило. Чьи-то потроха тащит своей старухе. Лысый заботчик стянул их у лисы из-под носа. Другого не досталось. Молодая с такой добычей из лежки вышвырнет. Старуха и этому будет рада до беспамятства. Дня три будет жевать кишки, еще пахнущие чьей-то жизнью, а может, и молодостью.

А там — рысь-первогодок по неопытности со старой знакомится. Та обрадовалась. А нюхаться стали, и понесло из ее зубов гнилью. Жених чуть с ветки не свалился. У невесты вместо клыков — пеньки. Под пузо лучше не смотреть — соски весь мох в тайге соберут. Полтайги рысят наплодила, а все еще о свадьбах помнит. Поди, первого кота своего давно забыла. А сколько их перебывало за всю жизнь, — у десятка молодых рысей зубов в пастях меньше будет.

Сбоку еще один ухажер объявился. Хвостом дергает, лапами снег дерет, перед подружкой красуется. Хитер, бестия! Сам нюхает, а себя оглядеть не дает. Знает изъяны. Будь подруга постарше — всю морду ободрала бы. А эта — глупая. Впервые на тропе. Не видит, не понимает, что меж лап у кота не любовь, одни лохмотья. Заяц не смог дождаться, пока этот кот его сжует. Надоело на спине лежать. Вот и порвал задними лапами мужичью гордость.

Ему теперь не только к молодой, к старухе идти незачем.

Там, в старой сосне, тоже пара застряла. Отношения выясняют. Два соперника. Оба в силе. Друг другу морды обкусывают, когтями любовь добывают. А кошка, ожидая победителя, совсем к снегу примерзла. Сосулькой скоро станет. Нет бы о ней вспомнить, пожалеть. Друг друга грызут, не щадя.

Кузя бежала. Торопилась. Старалась не смотреть по сторонам. Голоса не подавала. К ней и так уже трехлеток подскакивал. В лежку звал, обещал мясом закормить. Силой хвалился, умом и хитростью, лизнуть хотел. Да Кузя прогнала его с пути.

Кот этот с рыжим отливом даже в зиму остался. Такое случайно не бывает. Значит, мать-рысь с домашним котом путалась, которые в человечьих домах живут. Случалось такое иногда за рысями. Но котов, появившихся на свет от такой любви, ни одна уважающая себя рысь не признавала и не подпускала к себе.

Едва успела прогнать кота, рысь-трехлетка из кроны выскочила навстречу. Стала на пути, шерсть дыбом, зубы показывает. Мол, чего тут рыщешь по чужим угодьям да котов отбиваешь? Ведь никто тебя не звал. И лапой по морде норовит дать. Мол, у самих котов не хватает.

Кузя столкнула ее с дерева. Та на нею тайгу заблажила, будто и впрямь у нее кота отбили. И чего привязалась, глупая?

Кузя днями не отдыхала. Даже ночью не уставала бежать. Изредка на ходу проглотит зазевавшуюся птаху, даже перья выплюнуть некогда было.

Пуст живот, зато бежать легче. Ничто к земле не тянет. Сытому об отдыхе думается, голодному — о дороге.

Рысь забыла, когда она в последний раз вылизывалась. Не до того. Не до красы. Не перед кем. «Эта зима если и будет упущена — следующий снег в своей тайге встречу», — думала Кузя.

Рысь чувствовала, что бежит верно. Места, которые миновала она теперь, были холоднее, суровее. По пути уже начали попадаться куропатки, чей вкус Кузя почти забыла.

Она рвала их быстро, съедала наскоро.

Один раз примчалась к поляне. На ней стог сушеной травы стоял. Пах человеческими руками.

Кузя решила здесь отдохнуть, выкусать снег, набившийся в лапы. На поляне было тихо, ни одного следа на снегу.

Рысь легла на стог, свернулась в клубок. Едва глаза закрыла, из стога — заяц. Ох и пировала она на сене! Даже потрохов от косого не оставила. И решила проверить, а нет ли еще кого в стогу?

Целый заячий выводок раскопала. Такого везения давно не было. Ведь всю дорогу себя от охоты удерживала. Торопилась. А оказывается, быть сытой совсем неплохо. Вон как тепло в животе.

Кузя вскоре уснула. Во сне ей виделась ее тайга. Знакомые до боли тропы зверей, родник и лежка, ее первенцы. Вот они бегут навстречу. Лапки сильные, быстрые. Сами гибкие. Любимцы тайги.

Они ведут ее в лежку. Играют по пути. Лижут Кузю и морду. Ее котята… Лучше их нет во всей тайге. Самые дорогие на свете котята!

Но от чего вдруг дернулись лапы Кузи?

В сон врезалось недавнее. Нет одного котенка. Сгубил человек.

А вот ее дружок. Он принес добычу. Сует в дупло половину зайца. Кормись и корми. Только отчего он такой злой сидит? Да это вовсе не ее дружок. Это совсем другой кот. А где же друг?

«Жив, а может, его забрала болезнь или убили люди?» — подскочила Кузя и тут же упала.

— Заводи трос ниже! Чего копаешься? — донесся человечий голос. Она увидела, как двое мужиков подвели железную веревку под стог, прицепили ее к трактору.

Кузя испугалась. Но когда стог содрогнулся и поехал, вскочила, зарычала на мужика, шагавшего рядом.

— Господи! Рысь! — заорал тот утробно и, обогнав трактор, замахал руками, указывая на стог.

Тракторист оглянулся. Глаза его сделались круглыми.

Кузя прыгнула со стога на кабину трактора, с нее — на дерево и вскоре скрылась в тайге.

Старый олень, встретившийся Кузе па другой день, был большой радостью для рыси.

«Добралась. Живая. Теперь уже недалеко», — нюхала Кузя знакомые запахи тайги.

Олень не сразу заметил рысь. Он выбивал мох из-под снега мослатой ногой, собирал колючий ягель теплыми губами.

Кузя не собиралась нападать на него. Радость встречи была так велика, что голод забылся. Она смотрела на ветвистые рога, заиндевелую шерсть оленя.

Возможно, он из ее леса и заблудился в чужих местах от страха, спасаясь от болезни, людей и зверей.

Кузька смотрела на него, как на добрый знак — итог своих мук.

А олень, услышав, как упал маленький комок снега из-под лап Кузи, метнулся в глушь тайги, унося на рогах ветер.

Кузя бежала следом — по деревьям, зная наверняка, что олени никогда не сбиваются с пути.

Ночами ей казалось, что она слышит рысиные голоса своего леса. Значит, она не опоздала, еще успеет на снежную тропу.

Если там еще остались рыси, значит, болезнь ушла. Ведь жив старый олень. Не все в тайге умирают. Просто надо переждать и вернуться. К себе. В лежку. На свой участок. И никогда их больше не покидать.

Свой лес… Кузю тянуло туда постоянно. Но почему? Ведь тайга везде может приютить зверя. Для нее нет своих и чужих кровинок. Но почему и зверь помнит, хорошо знает свой угол? Только в нем живет и плодится, только там смеется и плачет.

Кузя кусала смог с макушки ели. Смочила, охладила язык и зубы. Свысока хорошо видно вокруг.

Рысь нюхали воздух. Морозный, он обжигал нос. Но от того лишь острее обоняние.

Кузя прислушивалась к таежным голосам и запахам. Свой лес она знала по множеству особенностей, которые отличали его от другой тайги.

Он пах нефтью, ее маслянистые черные разводы были на болоте. А при нефти в земле — по-особому пах воздух на участках. Родники ее тайги — самые холодные и звонкие. В ее тайге слишком редки перестойные деревья, а потому запахов гнили и прели на них не было. Даже в дуплах, гнездах, лежках и норах звери меняли сухой подстил раз в году. В других местах, Кузя в этом убедилась, подстил менялся даже летом по три, а то и по четыре раза.

В своей тайге Кузя слышала мышь даже под глубоким снегом. И безошибочно находила ее. Все

потому, что в ее тайге земля и летом прогревалась на полтора метра, а дальше шла вечная мерзлота. Ее не могли прокопать таежные звери.

Неудивительно, что их жизнь и сквозь снег слышали рыси и лисы. В других лесах земля прогревалась много глубже.

В ее тайге птицы вили гнезда поближе к земле, было много орехов и ягод. Был мох и трава, где они прятались от погони, во время линьки. В этом лесу не жирела живность. Все умело летать или бегать быстрее ветра, каждый умел защищаться.

В ее тайге не водились клещи, о которых рысь узнала в новых местах. Она едва разглядела маленькую вредную козявку, жившую в лесу и не приносившую ему никакой пользы. Ее тайга такого не потерпела бы.

Крошечная букашка имела много ног и беззубый рот: где он находился — рысь не разглядела. Один живот у клеща имелся, а на нем — еле приметная голова. В ней и пасть. Хотя ни клыков, ни рыка, даже пищать козявка не умела. Зато кровь пила с каждой зверюги. Вгрызалась в кожу с головой. Незаметно, неслышно прокусывала ее. И сосала кровь даже у рысей. Надувшись крови, клещ становился в десятки раз толще и походил на крупную ягоду голубики. Но и тогда не вылезал из кожи своей жертвы. Ждал, пока отнятая кровь усвоится, чтоб сосать дальше.

Выдрать его из кожи очень трудно. Оторвешь толстое кровавое пузо — голова клеща в коже остается, и тогда беда. Чернеет, болит укушенное место не один день. А голова клеща из нее долго не выходит. Не боится эта мерзкая козявка ни воды, ни колючек. Сиди под дождем сколько хочешь, клещу от того ни жарко ни холодно. Он кровь изнутри сосет. И не отцепится, сколько ни рычи.

Клеща невозможно найти в густой шерсти, пока он не вцепился. А жильем своим облюбовал ели. С них и прыгает на добычу, не предупредив, не спросившись.

Случалось, Кузя у рысят выкусывала по пять, а то и десять клещей в день. Котята быстро забывали эту боль, ведь это не порванные уши и пасть. Но сама рысь их не любила.

Соседка рассказывала, что особо опасны эти козявки по весне, когда просыпаются от зимней спячки, и тогда их первая жертва дорого поплатится за встречу, если она к тому времени будет больной или старой. Нот так и погиб ее рысенок от укуса клеща, Сначала лапами перестал двигать, потом умер. А клещ и от мертвого котенка не отцепился.

Хуже всего приходилось Кузе, когда клещ впивался в спину. Кожа в том месте чесалась несносно. Рысь крутилась, как на цепи. Выручали ее от этой неприятности лишь котята.

В тайге Кузи клещей не было. Не терпели эти козявки запаха нефти. Не прижились.

А значит, так считала рысь, ее лес был чище тех, которые видеть довелось.

Да, в чужой тайге водились знакомые звери. Те же выдры, ондатры и нутрии. Были они тут крупнее и сильнее северных. Даже рыси того леса были больше своих северных собратьев. Но несмотря на это, ни в чем не уступала Кузька: ни в ловкости, ни в силе, ни в обжорстве, ни в драке.

Ее северные сородичи никогда не скрещивались с домашней кошкой. Южные рыси боялись собак и никогда не нападали на них. Не разрывали в клочья, как северные соплеменники. Последние были агрессивными, мстительными. Больше дорожили тайгой, угодьями, тщательно оберегали свои границы, не позволяя их безнаказанно нарушать.

Кузя глубокой ночью пришла в свою тайгу. Голодная, усталая, она вскрикнула от радости, возвестив всему живому, что жива и пришла в лежку.

Рысь, как и положено после долгой отлучки, не бежала по кронам деревьев: мчалась меж стволов и занесенных снегом кустов, чтобы узнать, не занят ли ее участок или по-прежнему пустует лежка?

Вскоре она натолкнулась на метку. На кусте можжевельника — запах мочи. Облил куст не молодой, но и не старый кот. Лет шести. Моча без запаха плоти, но едкая, значит, болел недавно. Моча в маленькую сосульку замерзла, не слилась разом в снег. Значит, сытый. Мясо ест. А раз так — болезнь покинула участок.

Моча желтая, как еловая смола: выходит, летом траву ел, лечился. След на снегу широкий кот рослый. Вот здесь спиной о корягу потерся. На ней запах пота и жира сохранился. «Если он лежку занял — не выгонишь», — опечалилась Кузя.

Широкие отпечатки лап подтвердили, что если м от даст по морде — не устоишь.

А вон под елью — помет примостил. Кузя подошла, понюхала. Да, этого кота голодным не назовешь. Зайца заедает куропаткой. Мяса — полное пузо.

Рысь постояла в раздумье. Идти к лежке или сразу найти другой участок? Обосноваться небитой в чужом углу легче, чем истерзанной искать себе место. Порвут морду и бока, до весны не залижешься. Травы нигде нет. А на холоде всякая рана сильней болит. Может, перевести дух после дороги? «Оглядеться, а уж потом решать надо, где обживаться», — подумала Кузя.

Но натура взяла верх над разумом. Ведь она столько пережила и перенесла в чужих местах, столько намучилась в дороге! А ей надо готовить лежку, когда в ее собственной соплеменник развалился? «Пусть он заботится о жилье», — ринулась Кузя.

Вот она, знакомая ель. Опустив лапы, заботливо, как всегда, укрыла от снега и мороза звериный приют. Там вверху — дупло. Его отсюда не видно.

Кузя подошла к стволу ели. Он весь в замерзшей моче. Ее запах не перебивает даже аромат смолы. А вот и следы когтей. А что будет с Кузиной шкурой? Кошка подумала недолго и вскочила на лапу. Крикнула громко, зло. Зашипела, зарычала. И тут же ей отозвался лес.

Крики рысей послышались со всех сторон. Долгие и протяжные, хриплые и писклявые, они сплелись в один хор, словно радовались возвращению Кузи.

С лежки свесилась толстая морда кота. Зеленые огни в глазах сверкнули лютой яростью. Шерсть на загривке поднялась выше ушей.

Кот задергал хвостом. Вякнул грубое, злое. Кузя не испугалась. Она прыгнула выше. Перескочила к дуплу. Уселась на лапу, прикрывавшую вход. Только она, хозяйка участка, знала, что лапа эта надломлена. И если враг прыгнет на нее — тут же слетит вниз. Такая хитрость не раз помогала Кузе в прежние времена.

Другие хвойные лапы срастались в надломах, едва попадала на них отогревшаяся по теплу смола. Но эта лапа росла с северной стороны, и смола на нее не капала.

Кузя знала, что кот попытается достать ее когтистой лапой, чтобы сначала попробовать содрать ее с дерева. А потому Кузя прижалась спиной к стволу. Так безопаснее и легче отбить нападение, достав морду или загривок кота когтями.

Кот, удивившись смелости Кузи, перескочил веткой выше. Рысь внимательно следила за ним. Тот нагнул морду, втянул запах и вдруг тихо, виновато вскрикнул.

Из дупла выглянула морда кошки. Зашипела на Кузю. Та дернула когтями по морде, зарычала угрожающе. Кошка уставилась на дружка. Тот сидел, не шевелясь, неподвижным большим комком. Он не вступился за подругу, предоставив кошкам самим выяснить отношения.

Незнакомка выскочила и, решив сбить Кузю с дерева, прыгнула на лапу. Та, скрипнув, скинула непосильную тяжесть. Кузя тут же нырнула и теплое дупло. У нее не было сил на драку.

Увидев, что Кузя устроилась, кот спрыгнул вниз. Не дал упавшей забраться на дерево и, тихо рыча, увел ее с участка.

Вернулся он под утро, принеся вместо извинения горячую печень оленя, и позвал Кузю разделить с ним добычу.

Три дня не слезала Кузя с окровавленной туши, покуда от той не остался один скелет. А дружок уже приволок зайца. Кузя не успевала перевести дух. Она жевала, рвала куски мяса, глотала их торопливо, наверстывая упущенное.

Кот старался изо всех сил.

Он уже успел обнюхать Кузю. Облизал ее. И, глядя, как жадно жрет его подруга, жалел ее.

Куропатки и хорьки, олени, зайцы и выдры — все шло в ход. Лишь через три недели, намного позднее остальных, прокричали в дупле о своей любви Кузя и дружок.

Да, он ждал ее. Звал, искал ее запах всюду. Прибегал не раз к зимовью лесника, думая, что Кузю лечит старик. Да и не забыл, что на первом году он встретил ее у зимовья.

Он не верил людям и боялся их ружья. Но зов снежной тропы оказался сильнее, и он звал Кузю, забираясь уже на крышу зимовья, зная, как толсты стены жилья человеческого, — сквозь них не докричишься.

Кот слышал голоса людей. И дождался.

Из зимовья вышел старик. Глянул на него. Вернулся в дом, выскочил обратно с палкой. Ругался, грозил. А кот заметил, что дверь зимовья открыта. Значит, будь подружка у лесника, услышала бы и сбежала в тайгу. А раз так не случилось, не было ее у человека. И тогда поверил кот в смерть Кузи от болезни.

Вокруг сородичи кричали о любви. И хотя немного их осталось на участке, все успели обзавестись семьями. Только он вышел на снежную тропу вместе со стариками, которые подбирали с деревьев оставшихся незанятыми слабых и старых кошек.

Таких на участке осталось две. Да пять прибежали из других мест. Им котов не хватало. Одну из них, наскоро обнюхав, привел в лежку, не подкормив. И так запоздал с семьею.

Новая подруга тоже торопилась. Она была ровесницей коту и не промедлила, сразу заняла дупло.

Прошло лишь три дня. Кот еще не успел привыкнуть к новой подруге, когда на участок вернулась Кузя.

Рысь прошлась по угодьям, пометила его своим пометом, поскребла деревья с южной сухой стороны, оставила на корягах следы зубов. Посмотрела на тех, кто поселился рядом. Ведь по весне объявятся котята. Можно ли будет прогнать соседей иль самой придется уходить?

Знакомятся рыси-соседи неспроста. Много на это у них своих причин. Помнилось Кузе, как у здешней охромевшей соседки старая кошка в прошлую зиму загубила рысят.

Улучила время, когда та на охоту убежала, и шасть в дупло. Рысят задушила. С умыслом, конечно. Чтоб не росли враги поблизости. Чтоб некому было теснить старую, заставлять ее искать новый участок.

С конкурентами лучше свести счеты, покуда они малы. Пока сдачи дать не смогу т. А с хромой она справится, если за котят мстить прибежит.

Когда кошка вернулась в дупло, по запаху поняла: побывала соседка. Увидев задушенных рысят, затаила лютую злобу. И решила отплатить старухе.

Знала хромая, что старуха в прошлом году встречалась с росомахой. Та ее чуть не пополам порвала. Хорошо, что летом это стряслось. Два месяца та рысь, как паршивый заяц, травы ела, лечилась. После той стычки больше всего на свете росомахи боялась, лишившей ее бабьей радости, отбившей охоту к зимней тропе. Не порви она рысь, та, может, еще много зим праздновала бы. Росомаха ее, восьмилетку, в дряхлую старуху превратила: дышала, жила, но радоваться разучилась.

Хромая, потерявшая котят, побежала тогда к Черной горе. Схватила помет росомахи и, когда старуха ушла подкормиться, сунула помет в дупло.

Вернулась старая, сунулась носом, а из дупла — свежий запах росомашьей метки. С испуга следы соседки не заметила. Среди зимы, в лютый холод, с участка убежала с криком.

А хромая и на том не успокоилась. Сытая, отогревшаяся, по следам нашла в развилке старой березы свою соседку, совсем закоченевшую. И довершила дело росомахи. Прикончила обидчицу…

Кузя обнюхивала участок, граничивший с угодьями.

Вот и следы старой знакомой. Когда-то враждовали, потому и запомнила Кузя след передней левой лапы с недостающим когтем. Его ей в драке откусили.

Теперь у Кузи нет зла на хромую. Беременная рысь думает лишь о жратве. Все остальное успеется позже, когда котята сами выйдут на охоту. Тогда и старые грехи можно припомнить. А пока Кузя рада, что соседка жива и не ушла со своего участка.

Об устройстве рысят заранее особо думать не стоит. Пусть родятся, вырастут, чтобы им никто и ничто не помешало.

Тайга никого не оставит без угла; каждый теплинке своей даст приют и корм, всех обогреет.

Кузя обнюхала помет соседки. Той нынче повезло. Кот попался заботливый, мясом кормит. Значит, рысята родятся сильными. Это плохо, но заботы потом. Соседи не скоро побеспокоят.

А это кто такая? Откуда здесь взялась? Ведь именно на этом участке хотела Кузя видеть хозяином своего первенца. После их ухода эти угодья пустовали. Теперь уже давно заняты. Вон сколько меток вокруг. Все стволы у елей в когтистых царапинах.

Пришлая кошка. Она заявилась сюда из соседнего леса, через распадок. Видно, там, в ее владеньях, чума все живое выкосила. От голода сбежала. Дружка здесь нашла. По моче чувствуется, что давно беременная.

Не знала Кузя беды этой рыси. В прошлую зиму, потеряв разум от голода, пришла она к жилью человеческому, хотела поживиться хоть чем-нибудь. До появления на свет котят оставались считанные дни.

Ее дружок попал в капкан, замерз, вот и некому подхарчить рысь.

Всю ночь ждала она у одного из домов хоть заморыша собачонку. А под утро не выдержала, закричала.

Человек выстрелил в нее прямо из двери. Прострелил живот. Сама выжила, а рысята погибли. От голода и горя участок покинула. Чтоб подальше от людей. Теперь она никогда не поверит им.

Кузя увидела, — эта рысь отскакивала от человеческих следов на снегу, оставленных лесником. Он был здесь совсем недавно. Значит, помнит, хочет увидеть. И сам живой…

Рысь обнюхала следы старика. Не обидел ли кто-нибудь его в тайге? Вспомнив обиды, если в пузе пусто, как в забытом дупле, лесное племя способно выместить их на одном, не очень заботясь, виноват ли тот перед тайгой.

Лесник был в обходе. На коряге отдыхал. Вон следы его ног утонули в снегу по колени.

А здесь он разговаривал с белкой. Та любит старика за гостинцы — сушеные грибы, горстку стланиковых орехов. Белка с этими подарками расправлялась прямо па ладони старика, — скорлупа от орехов на снегу валяется. А дед орехи не грызет, это помнила Кузя. Да и белка вон в лапах елки скачет. Небось всем хвостатым подружкам хвалилась дружбой с человеком.

Кузя обходила участок не спеша, обнюхивая каждый сугроб.

Вот под этим барсук зимует. Толстый, с целым выводком залег. Под сосной мыши пищат в норе, не поделили чего-то. Угомонить бы их, да неохота — сугроб глубокий.

Кузя снова наткнулась на следы Акимыча. Что он здесь делал? А! Вот зарубку на перестойной березе поставил. Пометил под спил. А у стланика с кедровкой говорил, — ее следы рядом.

Дальше дед с бурундуком играл. Тот хорошо знал лесника и всегда первым встречал. Акимыч его, заболевшего, долго на чердаке зимовья держал. Приноровился рыжий нахал, сидя на плече, ездить в обходы.

Жрать захочет — за ухо кусает. Едва промедлит старик, рыжий принимался оглушающе свистеть.

Тут Акимыч дал сахара кусочек горностаю, который от радости снег хвостом подметал у дедовых ног.

Поговорил с ним лесник немного, и горностай сахар своей подружке поволок.

А здесь Акимыч соболю кусочек сушеного мяса дал. И пошел лесник в распадок к медвежьей берлоге.

Только тут спохватилась Кузя, что обратных следов из распадка нет. Забыв обо всем, бросилась вдогонку.

Уже не разглядывала, где останавливался лесник. Вот здесь у берлоги долго стоял. А почему? Зачем ухо к дыхалу прикладывал? Ведь спят медведи. Вон как пар идет. Что обеспокоило лесника?

Рысь обнюхала запах берлоги — теплый, потный. Скоро у медведицы пискун появится. Вот уж радости будет!

«Но отчего Акимыч волновался, почему в тайгу чуть ли не бегом побежал, что его встревожило?» — скакала Кузя, перемахивая через сугробы.

Лесник шел напролом через завалы и сугробы. В самую глушь. Вот тут еле дух перевел и — дальше.

Рысь торопилась. Скоро начнет темнеть. У лесника глаза в ночи ничего не видят, это хорошо помнила Кузя.

Она многого не могла понять в поведении старика. Увидеть, услышать бы его…

Кузя нагнала Акимыча у болота, когда над тайгой уже опустились сумерки. Старик едва волок ноги от усталости. Рысь вскрикнула. Акимыч оглянулся:

— Кузя! Котенок наш! Жива! Мое ж ты солнышко!

Рысь села рядом со стариком. Прижалась, как когда-то в детстве. Обнюхала лицо приемного родителя, лизнула руку: давно не видела, вспоминала.

— А я тебя давненько ждал. Искал повсюду. Где ж тебя носило?

Рысь, щурясь, смотрела на лесника. Ну не умеет она говорить на языке человечьем! Что ответить деду? И коротко вякнула: мол, жива и на том спасибо.

— Это верно, — подхватил лесник.

У рыси глаза округлились от удивления, — понял!

— Ко мне в зиму, верно, дружок твой наведывался. Тебя звал. Я прогнал его. Никак не понимал, дуралей, что в тайге искать надо было тебя.

Кузя едва слышно ответила, мол, знаю.

— Значит, обиду на меня не таишь, что с твоим касатиком грубо обошелся?

Рысь заглянула в глаза старика.

— Спрашиваешь, чего я тут хожу? Беда у нас, Кузя. Медведь, что в распадке жил, шатуном нынче стал. Около деревни люди его видели. Не приведи Бог, набедокурит, убьют его. Из берлоги вылез из-за людей. Они проверяли, как звери после болезни приживаются. И к берлоге подошли. Ученые эти. Говорил я им: не надо, не уснул медведь. Так не поверили они мне. Галдели в тайге, что сороки. Над самой берлогой громко болтали. А медведь и встал. Разогнал ученых. Теперь там одна матуха спит. Ее, хоть с ружья пали, до весны не разбудишь. А вот медведь в зиму без берлоги. Теперь уж не ляжет. Все. А жрать захочет шатун — сама понимаешь… Я его увидеть хочу. Узнать, хоть где он теперь мотается? Я ж его смалечку растил, как и тебя. Из огня, из пожара вытащил на соседнем участке. Может, сумею в зимовье его заманить, чтоб не убили. Сама знаешь, под печкой у меня тепло, авось уснет до весны.

Рысь поняла. Огляделась вокруг. Вздохнула. Медведем и близко не пахло. Где его искать?

— Вся беда в том, что он уже был человеком обижен. В матуху его стреляли. Помнит это. После того даже ко мне не подходил. Боялся. Кое-как наладилось у нас с ним. А то ведь уже и мстить норовил, негодный, — жаловался дед.

Кузя знала, что медведь остался в зиму без берлоги — добра не жди. Придут в тайгу люди искать шатуна. А унесут своими ружьями жизни многих зверей. Такое она слышала от дружка. Он много всяких случаев рассказывал Кузе.

— Помоги мне, Кузенька. У тебя вон и глаза, и уши, да и нюх — не моим чета, — просил лесник.

Рысь чутко прислушивалась к голосам и запахам тайги. Но медвежьего — не улавливала.

Да рыси и боялись косолапых. Не водили с ними дружбу. Старые счеты имелись к ним у медведей. Потому даже на охоте обходили друг друга подальше. На медвежьих участках никогда не селились рыси.

Одинакова у них была добыча. Горячее с кровью мясо любили медведи. И если рысь загоняла оленя вблизи берлог, они никогда такого не прощали. Вырывали с корнями деревья с лежками и дуплами, гоняли рысей по тайге за украденную добычу.

Медведи не переносили рысий запах. И рыси терпеть не могли косолапых, живущих в берлогах, как в норах мыши.

Медведи никогда не выбирали для берлоги место, где жили рыси. Знали: придется голодать и враждовать долгие годы.

Медведи и рыси старались, всяк по-своему, соблюдать границы участков. И только на малину, мед и прочие лакомства, до них не охочи рыси, никаких границ не устанавливалось: все было медвежьим.

Случалось, убегала добыча рыси на участок медведя, — рысь тут же прекращала погоню. Но косолапые никогда этих правил не придерживались. Уж если он нагонял добычу, то рысья граница его не останавливала. Правда, и останки добычи не уносил с соседнего участка. Зато брюхо так набивал мясом, — все рыси завидовали.

Знали рыси и о том, что только с виду медведи добрые и неуклюжие. Умели эти звери мстить обидчику, долго помнили зло. Никогда не успокаивались, покуда не отомстят врагу. Его запах они могли отличить от множества других.

Неповоротливые внешне, медведи умели прекрасно плавать и смалу не боялись воды. Они легко избирались на любое дерево, бегали не хуже рысей. Прекрасно видели в темноте и легко перескакивали через коряги и завалы. Они любили глухие таежные уголки.

Медведи в тайге ни с кем не дружили. Не было им равных и даже достойного врага во всех чащах. Хозяева тайги! Человека они не признавали. Он для них не таежник. А потому считался врагом.

Разве только лесника терпел медведь. Да и то потому, что знал того с детства. Привык, смирился. Но других людей не пустил бы живьем на свой участок.

Кузя смотрела на лесника сочувственно. Но кто же сумеет вернуть шатуна в берлогу? Он большой. Его не возьмешь в зубы, как рысенка, не загонишь, как зайца. Не уговоришь. «Ведь подняли его люди. Они виноваты. Пусть сами пожалеют о случившемся», — думала рысь.

— Теперь он будет рядом с человечьим жильем держаться. Где ж ему кормиться нынче? В тайге, по такому снегу, не нагнать мишке добычу. Станет искать где промысел полегче. А там его пулей могут угостить. Подранком сделают, — у лесника дрогнули плечи.

Рысь понимала старика. Она думала, чем и как помочь Акимычу. Но пусть бы это касалось любого другого зверя. Медведя она сама боялась.

У нее был один выход, — отыскать медведя и привести к нему Акимыча. Но пока они придут, медведь может уйти в другое место. Что же, так и гоняться за ним всю зиму по тайге? А рысята? А дружок? Ему как объяснишь? Хотя его можно уговорить поискать медведя вместе. Но дружок одинаково не любит и медведей, и людей.

— Пойду-ка я в село. Кузенька. Его там неподалеку видели. Я-то еще сомневался. Думал, вернулся он в берлогу иль где неподалеку бродит, ан нет. Там он. Надо людей предупредить. Может, сам что о нем услышу. Когда-то он на мой зов откликался, шел ко мне на голос. Теперь поверит ли?

Кузя провожала старика в село, мчась рядом, по деревьям. До села, если напрямик, не так далеко. К ночи успеть можно.

Не хотелось, чтоб кто-то в пути обидел деда, напугал иль того хуже…

Старик шел на голос рыси, целиком доверившись ей. Та, пробежав немного, останавливалась, кричала, дед и спешил на голос.

Когда до села оставалось совсем немного, Кузя уже чувствовала запах дыма, она внизу разглядела следы медведя.

Рысь прыгнула с дерева. Подбежала к следам. Они были еще совсем теплые. Их даже морозом не схватило. Кузя ткнула в них носом, показав следы Акимычу. Но тот в темноте не разглядел. И Кузю не понял.

Пробежав еще немного, Кузя слушала треск сучьев. Увидела, как медведь сворачивал из тайги к жилью.

Кузя нагнала. Медведь огрызнулся на нее и тут же увидел человека, целящегося в него из ружья.

Рысь сиганула на плечи мужику, сбила с ног. Ружье отлетело в сторону, человек — лицом в сугроб.

— Сюда! успел он крикнуть в снег.

Но голос его никто не услышал, лишь запыхавшийся Акимыч, подскочив к Кузе, верхом сидящей на мужике, сказал сердито:

— За что ты его?

Кузя повернулась в ту сторону, где был медведь. Он убежал в тайгу. И только потрескивание веток выдавало его.

Глянув на ружье, на вытоптанный снег, лесник догадался, что произошло здесь. Позвав за собою Кузю, кинулся он в тайгу догонять медведя.

Кузя не знала, помнит ли косолапый Акимыча, но остановить его, если он когда-то любил лесника, решилась по-своему, зная медвежий норов и привычки.

Схватив вязаную рукавицу деда, помчалась с ней по веткам. Нагнав медведя, кинула варежку перед носом зверя. Тот замер.

Кузя знала, что вещи людей-врагов медведи рвут в клочья. Так многие люди спасались от медвежьей расправы, стаскивая с себя одежду на бегу, когда звериная погоня уже дышала в уши. Медведь останавливался рвать вещи, а человек бежал. Зверю казалось, что он рвет кожу врага, но в морду летела следующая вещь, а человек убегал живым.

Варежку медведь обнюхивал, вздрагивая, оглядываясь по сторонам. Боялся погони, человечьего ружья.

Кузя хорошо понимала его.

— Гриша! Гришенька! Голубчик ты мой, не убегай. Пошли ко мне, родимый, — подошел лесник. Медведь встал на задние лапы. — Гришка, я ж тебе меда дам, сколько хочешь. Картошки печеной поешь. Ты ж любил это. Пошли ко мне. Вовсе я один — внучка учиться уехала. Хоть ты мне отрадой станешь, — подошел лесник вплотную к медведю. В стороне слышались голоса людей. — Пошли подальше от них, от этой науки и убивцев, — дрожал голос лесника. Медведь послушно шел за человеком, а тот не подозревал, что косолапый, как и рысь, хорошо понимал каждое его слово. — Знали бы эти нехристи окаянные, как тяжко вырастить всякую бедолагу. Смалечку, с медвежонка зверя выходил, от болезней лечил. К тайге приноравливал его. Даже берлогу первую вместе выбирали. Все годы как за родным смотрел, а этот паршивец с ружьем вышел. Ведь и убить мог, прохвост негодный. А по какому праву, за что? Ведь не набедокурил, никого не сгубил, хоть и зверь. Может, его жизнь нужней твоей, даром, что ты — человек, пьянчуга подлый. Сунься еще на участок, я тебе покажу, где задницу надо парить, бандит!

Кузе известно: лесник многих людей выгонял из тайги. Не за добрые дела, конечно.

За силки и капканы, за петли и ловушки, случалось, бил в тайге мужиков. За всякую загубленную жизнь — гнал из леса палкой.

Знал и медведь: не любили в селе Акимыча. Сколько раз поджечь его дом хотели. Да судьба щадила лесника.

Один раз уже угол огнем взялся, а тут — дождь полил, погасил пламя.

В другой раз забыл Акимыч гостинцы зверушкам: вернулся, увидел поджог — сам погасил.

Потом девчонка, внучка, запах дыма почуяла вовремя.

Медведь знал: Акимыч не обидит, вот только как медвежонок без родителя на свет появится? Кто его к матухиным соскам подвинет, согреет?

А Кузя о своем думала: весь день с пустым брюхом по тайге бегала. Поймал что-нибудь дружок иль тоже голодный рыскает, ищет ее по тайге?

Вот и пришел Акимыч с медведем к зимовью. Кузя крикнула им сверху, помчалась в лежку — напрямик. Теперь надо и своим заботам уделить время.

Кузя, конечно, слышала, как лесник крикнул на прощанье:

— Не забывай меня, Кузя! Приходи, голубка!

«Приходи… Сунься попробуй, если у тебя медведь под печкой жить будет. Какая рысь решится к тебе прибежать? И я из ума не выжила. Иль я медведей не знаю? Приди — так он живьем из шкуры вытряхнет. Он твое зимовье не иначе как своей берлогой посчитает, если зимовать останется. Попробуй сунься в гости! Мы ж не лезем к медведям в берлоги ни по какой погоде. И к тебе, пока медведь жить будет, не приду», — решила Кузя.

Вернувшись на участок, сразу услышала голос дружка. Тот уже всю тайгу избегал. Искал Кузю. Около лежки заяц в сосульку превратился. По-светлу загрыз. Ждал, звал, теперь уж совсем замерз косой. Придется вместе со шкурой есть. Кузя и тому рада. За день проголодалась.

Рысь, проглотив зайца, подошла к ели, где устроила она дупло и лежку. Это дерево ей было дорого по-особому. Оно не только росло на ее участке, не просто было рысьим домом, — с него она оглядывала свои и соседские владения. А еще, будучи старым, никогда не ошибалось в погоде.

Еще вчера скорчившиеся, согнутые морозом, лапы выпрямились. Иголки не повернуты друг к другу от холода. Они распушились. Значит, тепло идет. Да и Кузькина шерсть зачесалась. Скоро линька. Надо всласть поохотиться, чтобы шерсть весной была ровной, не торчала клоками, тогда и линька пройдет быстро, без зуда.

Рысь посмотрела на дружка. Тот за прошедший год резко изменился. Зубы пожелтели. Значит, в серьезный возраст вошел. Нос почернел, как и губы, — первый признак свирепого нрава. Усы стали жесткими — больше надеется на обоняние и меньше доверяет глазам.

Кузя знала: у многих зверей прошедшая болезнь подкосила зрение. Покуда чуму пережили — не только лето, но и осень миновала, подлечиться было некогда.

Выжившие звери еще долго будут изгонять из себя болезнь.

Рысь разглядывала и в благодарность за добычу вылизывала кота.

О, как затвердели кисточки на ушах его! И вспомнилось Кузе, как однажды девчонка спросила Акимыча:

— Дед, а на что у рысей кисточки на ушах? Чтобы от кошки отличать?

— Кошке до рыси — как обезьяне до человека, никогда не дорасти. Кошка одного рысьего крика не стоит. Дура она… прости меня, Господи!

— Зачем ты так? — удивилась девчонка.

— А затем, что нельзя умного, нужного зверя, сравнивать с визгучкой, захребетницей человека. Рысь никогда не ждет от человека жратвы и не просит ее. Она сама еду добывает, сама себя содержит. Не живет и не плодится в неволе. Гордый зверь. Вон в цирках даже медведи пляшут, свободу за сахар продали. С людьми дураков потешают. А рыси, знай, свою волю и тайгу ни на какие, пусть и жирные, куски не променяют. И дрессировке они напрочь не поддаются. Рысь, коль ее силой к людям взяли, сбежит, да еще и обидчикам отплатит. Она — сестра ночи, дочь тайги, подруга воли. Она может признать человека, но не больше и не выше своего помета, каким угодья метит.

— И тебя тоже?

— И я не особый. Раз в тайге живу, для всякой живности — вроде сучка, какой можно погрызть или посидеть на нем, — рассмеялся Акимыч.

— А рысь зачем тебя лижет? Ведь она свой помет даже не нюхает?

— Тут другое. Лизнула Кузя или потерлась об меня — пометила, а я и на других участках бываю с меткой ее, вот и получается, что Кузины владенья поневоле расширяю. Хочу того или нет, отпугиваю слабых и сильных зверей от Кузи вдвое. Собою и ею. Оттого Кузька спокойней в тайге живет. Не всяк решится обидеть. Знает, что и со мной дело будет иметь, если я ею помечен. Рыси умные, они свои метки знают, где оставлять. Что защитить их может. И хотя не очень в чьей-то защите нуждаются, как все таежное — хитрость свою имеют. А кисточки у ней для особых случаев. Уши рысей слышат звуки лишь впереди, а кисточки — все вокруг улавливают. На километр, а то и больше. Ты видела, как рысь в дупле лежит иль в лежке?

— Нет.

— Так вот знай, головой к выходу а кисточки — наружу. Чтоб во сне слышать, что в тайге, на участке ее делается. А и в лежке: сама навроде спит, но кисточки — торчком.

— А она, как кошка, не прижимает уши?

— Только в драке. Чтоб не оторвали. Отними у рыси кисти — слуха лишил вполовину. Она без него жить не сможет.

— А почему у нашей Кузи все серое, а у других на мордах и шее белая шерсть растет? — не успокаивалась девчонка.

— Чудная. Наша Кузька — баба. Ей на что хорохориться? Белым мужики мечены. Чтоб выделяться. Как и селезни — опереньем, олень — рогами… Все мужичье в тайге особо выделяется. Потому как женихи. Бабий род хоть с виду и не броский, но капризный. Не всякого признает. А если им еще и окрас получше? Что тогда будет? Куропатки к себе только павлинов подпустят.

— Дед, а почему у Кузи хвост, как обрубленный, некрасивый?

— Самый что ни на есть рысиный хвост. Кузя не по земле, а по деревьям бегает, там и живет. А хвосты пушистые нужны наземным — лисе, песцу. Кузе длинный и пушистый хвост только помеха. И в жизни, и на охоте, и в драке. К тому ж, знай, рыси бегают по верхушкам деревьев, где ветры бывают сумашедшими. Ей с большим хвостом по кроне не пробежать.

— А белки, соболи?

— Они, внучок, на вершину почти не выскакивают. А если и вылезут, то только на свое дерево, где живут, да и то и погожее время. А рысь — всю жизнь вверху.

— А почему она серая?

— Чтоб незаметней была, так и прятаться, и охотиться легче. Прижалась к ветке — ровно гриб древесный, чага. Человек неопытный никогда не приметит рысь в лесу.

— Дед, а где рыси лежки делают?

— В сосне иль в елке. На самых толстых, здоровых лапах. Где ветер не продувает и дожди не достают. Свет дня не попадает. Обязательно — с южной стороны дерева. Но не ниже четырех метров от земли.

— А почему она лежки не делает на земле?

— Да она на земле никому не опасна, кроме мыши и крота. Никогда на свою добычу с земли не кинется. Только с дерева. Она сбивает, берет внезапностью. В прыжке ее сила. Вот почему люди, приходя в тайгу, от деревьев подальше держатся. Все на полянах ягоды да грибы собирают. Знают, там рысь не объявится.

— Дед, а почему рыси только кровь пьют да мясо едят?

— Не только они, лисы и песцы, хорьки и медведи, потому что хищники они. А все хищные звери едят мясо.

— Значит, человек тоже зверь?

— Из зверей зверь. Потому что таежные убивцы слабых да больных пожирают. А человек без разбору. Зверь нажрался и спит, а человек и запас делает. Зверь здоровому малышу подрасти даст, беременную не тронет. Человеку и это нипочем…

Кузя тоже многое знала.

Видела, как собирает в лесу грибы, ягоды и орехи таежное зверье и как это делают люди.

Медведь, собирая кишмиш и малину, не сорвет неспелую ягоду — даст созреть. Люди оббирали дочиста, губили молодые ветки, чего никогда не делали звери.

А как собирают грибы ежи — любо было глянуть. Только зрелые, здоровые тащат на спинах в норы. Так же и белки. Сушат собранное на ветках.

После них на полянах мусора не оставалось. Люди так не умели. После них на полянах — словно все звери тайги передрались: кусты обломаны, трава вытоптана, обрезки грибов по поляне валяются вперемешку с остатками человечьей еды, от которой даже хорьки отворачиваются. И только мыши растаскивают ее по норам.

А однажды ох и насмешили тайгу бабы! Набрали грибов полные корзины, сели передохнуть. А одна кошелка вдруг зашевелилась, будто живая.

Бабы на тот момент про лешего говорили, вроде он в тайге этой завелся и над людьми потешается, каверзы всякие им чинит и на баб страху нагоняет.

Корзина, будто нарочно пузатыми боками покачиваясь, даже зашаталась. Грибы в ней зашевелились и кверху полезли.

У баб глаза с корзину выпучились. За подолы ухватились и — шасть в кусты: а что как леший из корзины выскочит, да схватит, да в чащу уволокет, в кусты?

Бабы на поляну уставились из своих укрытий, дыханье затаив. Пятки от нетерпения горят. Что ж это будет-то?

А корзина, расшатавшись, плюх набок. Бабы охнули. Вот те да! Ну, жди теперь хвостатого с рогами. Надо бы скорей юбку на плечи да домой…

Но из упавшей корзины выкатился в траву старый толстый еж. Ох и бранили его бабы за то, что лешим не оказался. Ни одну из них за груди не хватал. Напугал, да и только. А вот в селе ни рассказать, ни посплетничать не о чем…

Кузя лизала дружка. Знала, что и его лечили люди. Но едва жизнь вернулась — сбежал от них. Да и как иначе? Птице крылья — для неба, рысям жизнь — для тайги…

Вон и дружку немало помнится. В сарае, где лечили рысей, человеческая кошка объявилась. Ее из села привезли, — проверить реакцию рысей. Мол, те, какие ее почуют, выздоравливать начали.

Коты сразу ее запах почуяли. Но голову никто не поднял. Не рысь, много чести замечать такую.

А едва отвернулись люди, от кошки один хвост остался. После этого опытов не проводили.

Кузя оглядывала лежку Вот тут и впрямь люди помогли. Даже старую смолу соскребли. Дупло вычистили старательно. А значит, есть средь них те, кто тайге не во вред.

Тишина тайги… Она каждому зверю — колыбель и радость. Когда не тревожат лес чужие голоса, он живет.

Странные люди: когда они приходят сюда, то восторгаются пеньем птиц, видом деревьев, запахами трав и цветов.

О! Если бы знали они, что не песни, а тревогу кричат птицы при их появлении, предупреждая все живое о чужаках.

Никогда не запоет птица, если горло душит страх за себя и обитателей леса. Поет она лишь на радости, но этих песен никогда не слышал человек.

Деревья тайги и те отворачивались от лиц человеческих, травы и цветы в землю вжимались: пахли страхом, недоверием — чужой пришел. От него добра не жди. Спасайся кто как и где может.

Кузя знала это и считалась лишь с Акимычем.

Боялась ли его? Пожалуй, нет. Ведь в любую минуту могла уйти от него и не откликнуться. Но даже медведь поверил старику. А уж эти — осторожны. Их недоверчивость известна всем. Но даже он, едва убежав от человека-врага, пошел за человеком-другом, единственным, кого уважал, с кем считался лес.

Кузя считала деда своей собственностью, а может, и больше того, потому и помогала старику.

Да, когда-то она решила, что человек — не ее добыча. Но ведь человек охотился на рысей и убил котенка. Не отомстить за это Кузя не могла.

Другие рыси тоже неспроста сводили с людьми счеты — за обиды и горе, за все, что отняли, на что посягали люди. Зверь понимал, за что он бывал наказан тайгой. Человек никогда не чувствовал себя виновным перед лесом. Он считал его своим, как и всю его живность, хотя никогда, никого не понимал и не берег.

Кузя смотрела на просыпающуюся тайгу. Над ней занимается робкое утро. Меркнут на небе звезды — рысьи глаза, похудел, побледнел олений рог — месяц. Желтая, как рысий глаз, кромка неба уже коснулась спящих верхушек тайги. Будит бережно, как капризного, но дорогого рысенка.

Вот сверкнул первый луч солнца из-под уходящей мглы, рысьей радостью загорелся. Осветив лес, он заиграл множеством блесток на снегу. Деревья стали распрямляться, стряхнули лишние комья снега с лап и веток, проснулись птахи.

Первой поздоровалась с утром сорока, охрипшая от ночного холода. Сойки затрещали на рябине. Гроздью мороженой ягоды харчатся. К ним кроншпиль подлетел. Не посмотрели, что мужик, загалдели, закричали: мол, свои желудки пустые, а тут еще этот обжора заявился.

Синичка, желтую грудку почистив, схватила забытую медведем ягоду кишмиша, долбит миленьким клювом, посвистывает на радостях — в пузе теплинка завелась, значит, жить можно.

А там — зайчиха к березе навострилась. Кору поглодать, зубы почистить да погреться. Бежит, торопится, уши на спину заложила.

Ее Кузя пока не трогает — беременная косая. Пусть родит. Жратва и завтра не только самой, а и рысятам понадобится.

Давно эта зайчиха на Кузином участке живет. Много раз могла рысь сожрать ее. Но зайчиха умная. Сразу в нору ныряла. Но что это, чего она кричит? Кто ее поймал?

Кузя привстала. Лиса. Опять промышляет здесь. Сколько раз гоняла ее рысь со своего участка. Разрешила жить лишь на болоте. Огневка нет-нет да и появлялась опять здесь.

Кузя схватила рыжую за морду. Нос лисы в пасть Кузи попал. Той дышать нечем. Лисья шерсть щекочет глотку. Кузя глянула: зайчиха жива, вон ее хвост в нору юркнул. Ну, держись, рыжуха! За воровство всех наказывают в тайге.

Кузя провела лапой по боку, потом по морде. Брюхо не тронула, губить не хотела. Только проучить, чтоб до весны зализываться хватило.

Шерсть лисы из-под когтей клочьями летит. Орет рыжуха. Тявкает по-собачьи. Пугает. Кузе смешно. С такой мордой, спиной и боками лиса спокойно может в селе появиться, никто на нее не позарится и догонять не станет.

Правда, и дружка себе не сыщет теперь. Не перед кем будет шубой хвалиться. А чтоб за версту от нее добыча разбегалась по лесу, помочилась Кузька на лису. Та от досады снег кусает. Ладно добычу упустила, исцарапана и ободрана, будто от деревенской собачьей своры вырвалась — этим еще и гордиться можно. Но вот запах рысьей мочи из шерсти и до весны не выветрится. Ходить теперь голодной весь остаток зимы. А за что? За зайчиху? Так и сама не съела! Уж хоть бы потроха отдала, не обидно было б. Теперь хоть сдохни, кроме как на мышей, рассчитывать не на что. А до них докопайся! Сугробы с ночи коркой льда покрываются. А днем, когда мороз отпустит, никто не мышкует.

И, поджав хвост, убежала лиса на свой участок — к болоту. Хоть и холодно и пусто там, зато рысей нет…

Щелкала белка в сосне: сухой подосиновик грызет. Утру радуется, солнцу.

Тепло идет. Пусть до настоящего еще далеко. Но все ж день заметно прибавился. Летом и до полуночи в тайгу человек придет. Зато зимою, едва за полдень и — заказана в лес дорога людям. Тьма мешает.

Потому любят рыси зиму.

Недаром, видно, лесник считал, что зиму любят серьезные сильные звери, чей характер сродни зиме. Для рысей эта пора — лучшая в жизни.

Нет хлопот, нет забот, сплошной праздник снега и ночи. Праздник холода и страсти, праздник зимней тропы.

Многие в тайге ждали весну. Кузя знала: она не за горами. Вон снег на хвойной лапе подтаял — маленькая сосулька внизу появилась — первая слеза, первая смешинка весны. Ее все птицы прилетали смотреть. Скоро взмоют они в небо, синее-синее, запоют о любви, ее птицам солнце дарит.

Кузя вылизывала живот. У ее соседок рысята уже появились. Скоро и Кузин черед настанет порадовать тайгу. Вон как рысята в животе бес- покоятся, тоже весну чуют. Нельзя им запаздывать. Слабых да маленьких всяк норовит обидеть.

Рысь видела, как ранние рысята относятся к соседским запоздалым. Сызмальства норовят тем внушить страх. Кусают, отнимают добычу. А потом исподтишка начинают метить их участки своими пометами и мочой.

Хорошо, когда мать вовремя спохватится, пронюхает чужие метки, прогонит соседских малышей. Случалось, опаздывала, и тогда подросшие малыши становились для нее серьезной угрозой. Обижали припозднившихся, прогоняли с участка.

Знала Кузя, от своего дружка слышала, вот о таком же случае, когда взрослую рысь с поздними рысятами едва не порвали соседи. Но тут кот вмешался, отстоял. Защитил свою семью.

Нет, он не случайно оказался рядом. Отец поздних рысят не уходит далеко от семьи, и, хотя вместе не живет, промышляет и держится неподалеку, в пределах слуха.

Своих поздних рысят коты защищают свирепо, не считаясь с тем, кто обидчик — взрослый или малыш. Рысят-соседей насмерть не задирают, но память от встречи остается у тех надолго.

Случалось, уносили рысят сова иль филин. Но месть рано иль поздно настигала их.

Зная гнев котов, даже медведи не трогали и не пугали на своем участке рысят. Понимали: заблудились малыши. Взрослые их отыщут по запаху. И едва повзрослеют, уже не придут малыши к медведю, который знает, что и его пескунов, заблудись они в тайге, не обидят звери, помня расправу над рысями.

Кузя любила свою тайгу, ее запах, голоса и песни. Вон внизу, прямо под ее елкой, семейство горностаев поселилось недавно.

Мелкий, красивый зверь. Особо по зиме. Когда шубка его становится белой, с голубым иль желтым отливами. Лишь на ушках и кончике хвоста черный цвет остается.

Глаза у горностая — черные бусины. Юркий ласковый зверь. У лесника на ладони помещается. Сахар и пряники наловчился прямо из кармана у Акимыча промышлять. Сердится, когда тот гостинец не приносит. А если нащупает, пронюхает сладость, тут же шмыгает к подружке в нору. Целый день лакомством хвалится, самому пропитание добывать не надо — грызи готовое и жирей.

Горностай — не дурак. Знает, где селиться. Рысь его не тронет. А от ее охоты что-то всегда перепадет и малому зверю.

То зайчатины, то оленины иль другой кусочек мяса с лежки упадет. Рысь не поднимет. А горностай — не гордый. Зачем добру пропадать да сойкам уступать?

Нет мяса — потроха оставят. И на том спасибо. Самому зверя не завалить.

У горностая конкурентов на соседство много. На рысьих участках, под лежками и дуплами, селятся соболи, норки, кунички.

Дружат они и с хорьками. Этот зверь — любимец всякой мелкоты. А все потому, что кормилец. Поймает хорек куропатку, и если не совсем голоден, то кровь из нее высосет, а все остальное другим оставляет. И, главное, никогда добычу ни мочой своей, ни запахом не метит. Ешь, кто хочет.

Добрый зверь. Красивый. Но, видно, от того, что кровь любит, мех у него — темная медь с оттенком крови.

Не любую кровь — птичью предпочитает. Может и зайчишку погубить. За что сам добычей становится. Рысь такое издалека чует. Потому после заячьей охоты из норы по нескольку дней не вылезает: ждет, пока запах добычи не выветрится.

Знала Кузя, что и у горностая, и у хорька зубы мелкие, но острые. От многих врагов своих они отбиться смогут, себя и семьи защитить. Но не от рыси.

И если с хорьком рысь сводит счеты за добычу, то горностая тоже иногда рыком пугает. Тот на мышей горазд. Уж если завелся под елкой, даже мышиного хвоста Кузе не перепадет. Всех сожрет горностай, сколько на него ни шипи. Но… зато ни одна медянка к ели не подползет.

Все ползучее горностай перещелкает на своих зубах. Никого не боится. Уж иль змея — ему все равно. Чем крупнее, тем лучше. Прыгает на змеиную голову из-за куста. Когтистыми лапами ухватится, зубы-колючки воткнет в шею, и крутись змея сколько хочешь, покуда не отгрыз голову, горностай ни за что не отцепится.

Рыси медянок не любят. Да и ужей. Те птичьи кладки живьем глотают. И мышей не обходят вниманием. Влезет уж в любую нору незваным гостем, и от мышиной семьи даже запаха не останется.

Рыси ужей не любят. Зашуршит он в траве, — словно добыча крадется. А это безногий промышляет. На него даже рычать противно. Ни зубов, ни когтей, ни голоса — сплошное пузо с глазами.

Попробовала его по молодости Кузя на зуб, с неделю в пасти пахло гадко.

Ужей в тайге промышляли и ежи. Схватит колючий безногого за голову, перекусит что-то ему и волокет ежатам в нору. Те дня три с толстыми брюшками бегают. Сытые и довольные.

Ежи все лето ели ужей. А если его к осени удавалось поймать, то, считай, ежик всю зиму спокойно спать будет — жир нагулял.

Кузя посмотрела вниз. Там еще все норы снегом занесены. Спят таежные обитатели. Семьями и поодиночке. На мороз осмеливаются выскочить лишь те, кто хорошо бегает, прыгает, у кого мех пушистый, а значит, и теплый.

Кузя знает, как нелегко теперь ужу. Тот один в норе. Холодный. Не ест, почти не дышит. Заснул, будто умер, до весны.

Медянки хитрее. Под корни старых деревьев на зиму прячутся. Там теплее. Не смерзнешься с землей в ледяной ком.

Медянку, если чутко прислушаться, можно почуять и услышать. Она и зимой живет.

Единственное, чего боятся зимой безногие, это муравьиного соседства. Правда, на зиму мураши глубоко в землю уходят, метра на три. Случалось, попадали в нору ужа. И тогда, как ни крутись безногий, живьем в тайгу не выползет. Облепят его муравьи со всех сторон, все соки высосут. Случалось, тот и проснуться не успевал.

Рыси муравьев не трогали. Хотя медведи поедали их целыми муравейниками.

Муравьи рысям помогали. С весны, добравшись до лежек, забрызгивали их своей кислотой щедро. Потом и в дупле, и в лежке ни одна посторонняя козявка, ни один таежный клоп не выживал. Ведь если попадали в дупло, то без когтей и клыков выгоняли рысь из жилья. Несносный его запах никто не мог выдержать. Ни один зверь. Таежный клоп для всего живого — сущее наказание.

Летом ползает по листьям, — тлю жрет. Даже гусеницу и слизняков. А по осени начинает искать место спячки. В одиночку не зимует. Ему обязательно соседи нужны. Кто б зимой жилье согревал. Потому что сам он себя не согреет. И холодов не переносит. Но попав в соседи, изгадит вонью все жилье. Годами его стойкий запах держится. А если обитатели покинут из-за него нору иль дупло, замерзнет клоп насмерть. Но отложит кладку, чтоб по весне потомство на свет вылезло.

К Кузе тоже один такой заполз в лежку. Правда, скоро весна наступила, — долго не задержался.

Единственное, чего клопы не терпят, это когда обитатели норы, желая прогнать вонючку, мочатся на них. Приходится менять жилье. Но не всякий станет в норе мочиться.

Не боится клопов лишь ежик: живо на зуб возьмет, враз накажет подселенца.

Кузя даже завидовала ежам. Такую букашку даже она, зубастая и с когтями, а одолеть не может.

Иные рыси из-за клопа по нескольку дней в дупло не лезут: пусть тот замерзнет насмерть.

Кузя знала: каждая жизнь в тайге за счет другой жизни существует. И не только звери. Даже птицы. Не стань комарья и мошки, гусениц, слизняков, бабочек, жучков, древесных и дождевых червей — затихнет тайга, умолкнет громкое звонкоголосье: переливы, свист, щебет, щелканье. А что станет с тайгой без птиц? Здесь всякая жизнь нужна и дорога. Не понимают этого лишь чужаки.

Тайга… У нее нет начала и нет конца. Она, как всякая жизнь, уж если живет, то каждой травинкой радуется, каждой фиалкой смеется. Гудит, стрекочет, рычит и стонет, пищит и всхлипывает. На то она и тайга.

А уж если не суждено жить, то гибнет. И тогда ничего не останется от тайги.

Слышала Кузя и о таком. От старых зверей и от лесника. Те всякое в жизни повидали.

Но о таком даже слушать было страшно, и Кузя прочь отогнала черные воспоминания.

Тайга… Родившиеся в ней не только любят ее, они живут ею — одним дыханием и теплом, одним сердцем и заботой. Их не разделить. Кто для кого дышит, кто кем больше дорожит?

Для тайги дорого все живое в ней.

Кузя прислушалась. Вон по соседству рысь вскрикнула протяжно, радостно. Котята появились. Новые жизни, новые хозяева. И тайга обрадовалась; не отняла болезнь живность, не выкосила. Вон уж сколько народилось в ней! Пищат, сопят, на все голоса заявляют о себе малыши.

Зиму, считай, уж пережили. Скоро тепло хлынет. Зашумит новая весна. Сколько радости будет тем, кто впервые выпорхнет из родительского гнезда и полетит над тайгой!

Кузя помнила, как впервые вылезли из дупла рысята.

Первенцы были смелыми. Они не могли и не хотели ждать, пока окрепнут когти. Это общая беда всех рысей — подводит любопытство: высунут мордашки из дупла, увидят тайгу.

Дупло показалось котятам тесным, темным и скучным. Надоело царапать друг дружку, рычать на птиц, летающих рядом. Ведь вон в тайге как просторно! От запахов даже в носу щекотно.

И едва мать-рысь ушла за добычей, котята из дупла полезли. Поначалу боялись далеко от дупла убегать. Вон в лесу сколько всего! Кто друг, кто враг — попробуй разберись без взрослых.

От всякого голоса к лапам ели приникали. Шерстка дыбом становилась. Пасть маленькая, а из той уже шипенье рвалось наружу.

Случалось, выпадали рысята из лежек и дупл. Не всем им повезло выжить и вернуться обратно.

Хорошо, если упасть успел на лапы. Смог встать на них крепко. И, заскочив на свое дерево, полез в лежку. Такое случалось редко.

Чаще, встав на лапы, покачиваясь от неуверенности, вздрагивая, котята бежали в тайгу. В кусты, в траву, под деревья. И нюхали без конца все и всех. Даже мышь, которая, вздохнув от нечастого такого везения, почти в обмороке влезала в нору. Пронесло.

Знала, второй раз встретит рысенок — не сносить ей головы.

Набегавшись, нанюхавшись, проголодавшись, рысята начинали орать на всю тайгу. Она хороша на сытый живот. А без матери, пока малы, самим не прокормиться.

Рыси находили котят по запахам и голосам. Случалось, погибали котята. Но это было редкостью.

Бывало, что уже первая встреча с тайгой оказывалась удачной. И первая капля крови жертвы, брызнувшая на губы, вселяла уверенность в малышей: жить в лесу можно и без взрослых.

Случалось, заснет уставший рысенок на ветке, не откликнется на голос матери, ищущей его. Потом, заблудившись, жил, перебиваясь мышами, покуда совсем не взрослел. Гонимый отовсюду, битый всеми, он и на зимнюю тропу, случалось, на первом году не ступал.

Он боялся всех, даже собственного голоса и тени. Ни с кем не конфликтовал, долго не имел своего участка и лежки. Много болел. Никогда не бывал сытым.

Неуверенность и страх вытесняли из него зверя, оставив лишь внешнюю похожесть на рысь. Они жили в самых непригодных уголках тайги.

Таких в тайге было мало.

Кузя знала, что не только рыси, но и медведи бывают разные. Даже Акимыч, которого Кузя выделяла из всех людей, неодинаково относился к обитателям своего участка.

Девять медвежьих семей было в угодьях старика. Далеко не всякий раз подходил он к ним. Особо не любил, а может, боялся берлоги старой безухой медведицы.

В прошлую весну ее хозяина, громадного бурого медведя, убили люди.

Не нашел медведь жратву в весенней тайге, а пробку поторопился выкинуть. И сразу в животе, как в покинутой норе, стало пусто и холодно.

Корни саранки еще не набрали сладость. А черемшой такое брюхо натолкать мудрено. А тут еще пестун хнычет — жрать просит, у матухи, того и гляди, пустые соски отгрызет. Вот и побрел к селу косолапый. Там пьяненький старик коров пас. Медведь только одну сграбастал. Хватил ее по боку, — та рогами крутануть не успела.

Старик, как увидел, сразу протрезвел. В село помчался с криком. Медведь и внимания на него не обратил. Жадность слух заглушила. Так и не почуял опасность. А она выглянула из куста карабиновым стволом. И воткнулся медведь в теплую добычу головой.

Хозяин Буренки радовался. Корова была старая. Молока от нее лишь коту хватало. А вот зарезать животину самому — рука не поднималась. Тут же медведь помог. Сожрать успел совсем мало. Зато и самого зверя хозяин завалил, мяса целый воз получился. А шкуру медвежью на дверь приспособил, чтоб холод в избу не пропускала, тепло задерживала.

Матуха, не дождавшись медведя, по следам его нашла. Все поняла. Никто в тайге от нее такого рыка не слышал. На кого больше разозлилась медведица — на медведя, не поделившегося добычей, либо на человека, убившего хозяина, никто не понял.

Много деревьев и кустов повывернула она вместе с корнями в том месте, где медведя убили. А потом, по запаху, нашла дом обидчика. Тот бойко продавал медвежье мясо селянам. Не оглянулся, не посмотрел за сарай. Удача ему, как и медведю, глаза ослепила.

Не обижают матухи человечьих мужиков. Но до тех пор, пока и те зверей не трогают. И, выждав, пока покупатель, взвалив на телегу заднюю медвежью ногу, уехал домой, хватила обидчика по голове когтями. Тот вмиг кровью залился.

Понюхала его медведица, жрать не стала. Ушла в тайгу.

А мужика того соседка-старуха от верной смерти выходила. На ноги поставила.

Медведица чуяла его следы в тайге. Тот теперь карабин из рук не выпускал, все искал с нею встречи. Но старая матуха ум не растеряла. Поначалу пряталась от мужика, а потом надоело ей бояться человека. И однажды, когда тот вышел на след медведицы, матуха обхитрила, проведя человека по уже пройденному следу, и зашла ему в спину…

Всю кожу, от шеи до задницы, содрала. Думала, на всю жизнь от врага отделалась. Но старуха снова вылечила. И мужик опять появился в тайге.

На глухой поляне, далеко от села, рядом с берлогой установил он капкан. К нему привязал мяса кусок. Половину поросенка отдал за гибель медведицы. Та видела, как он капкан ставил. Но не подошла: мужик карабин из рук не выпускал. Хотела из-за коряги внезапностью одолеть.

И только к прыжку приготовилась — над головой выстрел. Снес правое ухо. Обжег башку. Кто стрелял, в кого? Мужик-обидчик со страху ружье уронил, глянул куда-то за спину медведицы. А оттуда Акимыч неизвестно как появился:

— Вот и поймал тебя, бандюга! Не скроешься больше.

Медведица поняла, что тут сейчас и без нее достанется врагу, и, рыча, отступила.

— Ты, кабан безмозглый, чего на моем участке, как в своей избе, хозяйничаешь? Почему капкан поставил? Иль мало тебе зверь шею наломал? Рано я вышел, пусть бы насмерть задрала холеру проклятую! А ну, давай отсюда! — Лесник толкнул стволом в живот.

Акимыч разрядил капкан, выломал из него спуск и, потрясая перед носом мужика мясом-при-манкой, ругал его па чем свет стоит.

Тот оправдывался: мол, надоело от зверюги прятаться, всюду преследует, вот и решил положить конец.

— У ней пестун имеется. Иль ты того не знал? Загробишь матуху, как медвежонок жить будет? Мало она тебя кромсала, дурака?

Всей тайге стало известно, как Акимыч браконьера из леса выгнал. Но медведицы он сам побаивался: помешал ей счеты свести с врагом, уха лишил. Не сумел защитить ее медведя. Да и матуха, завидев лесника, издали рычала на него.

Пестуна медведица вырастила сама. Осенью он отделился от нее. Стал взрослым, семейным. Свою берлогу заимел. А одноухая с тех пор так и жила одна. Почти как лесник. Дряхлела, слабела.

В других берлогах тоже не без приключений. Особо у молодой пары, что неподалеку от болота жила. Лихо от сырости терпели, а место не сменили.

По первому году, как только объявилась эта пара, матуха принесла троих медвежат. Случай редкий. Обычно не больше двоих детенышей рождается в медвежьей семье.

Все трое выросли шустрыми проказниками. Но один, мало того, забиякой и задирой оказался. Мало ему своих, так зверье таежное измучил. Гонялся за лисами и песцами. К белке в дупло залезал носом. На рысей лапой замахивался. В речке выдру за хвост ловил. На всех рычал, с любым зверем драться норовил.

Боялся он в тайге лишь лесника. Увидит, бывало, Акимыча, — с головой в землю закопаться готов. А все потому, что от него зверем не пахло.

Но как-то летом, после дождя, хватились — пропал медвежонок. По всей тайге искали, а его там и духу нет. Пошли по запаху. Следы малыша привели к болоту.

Он не убегал далеко от берлоги. Увидел ежа, хотел в лапы взять. Тот уколол. Медвежонок уронил ежа. А хитрец по болоту побежал, где медведю не пройти.

Ступил медвежонок несколько раз и увяз в трясине по горло. Закричал громко. Да кто же его вытащит? На счастье, Акимыч неподалеку оказался.

Подполз к орущему очень вовремя: тому болото глотку уже сдавливало. Выдернул медвежонка, отнял зверя у погибели.

С тех пор он всех боялся, кроме лесника. И на болото лапой не ступал. А как подрос и пришло его время отделиться, далеко от болота увел свою подругу. И никогда, вместе с другими, не ходил за клюквой и морошкой на болото; не верил ему.

Вон как далеко от родительской свою берлогу устроил. Из ягод — только малину признает да кишмиш, из таежных обитателей — лесника.

Повзрослел, а все не знал, что человек в зимовье живет, и был долго уверен, что Акимыч — тоже из берлоги.

Кузя, слушая такое, удивлялась медвежьей неосведомленности.

На что вороны да сойки глупы, а и те знают, где человек живет.

Берлог на участке Акимыча могло быть и больше. Но в последнее время сюда заглядывали люди — лечили болезнь. После них в тайге много пустых берлог осталось. Распугали люди зверей и те ушли глубоко в тайгу. Боялись, что их жилье снова потревожат, а может, думали, что люди заняли берлоги и живут в них.

Обосновавшись в других местах, медведи никогда не возвращаются в покинутую берлогу.

Это знала даже Кузя. Понимала, что ни один зверь не может выгнать, медведя из жилья, кроме человека, хотя он самый слабый и не приспособленный к жизни в тайге.

Знала рысь: стоит человеку увидеть птичью кладку, притронуться к ней руками, заглянуть в нору или дупло — все живое покидало эти места.

Перетаскивали детей в другие норы звери. Подальше от человечьей тропы и глаз.

Бросали гнезда птицы и не насиживали кладки. А коль имелись птенцы, уносили их далеко от обжитых мест, туда, где не ступала нога человека.

Подальше от людских глаз прятала свою жизнь тайга. Она не любила любопытных, наказывала жестоких.

Кузя, как и все живое тайги, знала, сколько слез пролито в лесу из-за человека.

Акимыча знали здесь. Он один не нарушал покой участка. И никогда не мешал тайге.

Кузя много раз видела, как шел лесник в обход. Ходил по лесу бережно, не топоча, не дергая деревья за косицы, не ломал кустов, не заглядывал в гнезда. Но видел и слышал все. Тайга ему сама о себе говорила.

Больше всего любил старик обходить свой участок зимой, когда на виду следы каждого зверя. Успевай считать.

А тех, кто спал, считал весной. И радовался, если живности прибавилось.

Кузя, может, и навестила бы лесника, если б не медведь. Уж этот не уйдет от печки. Не покинет зимовья до тепла.

А рыси до весны тоже нужно успеть многое.

Дни, недели, месяцы в тайге проходят каждый по-своему. Чужой, посторонний взгляд не замечает происходящих здесь перемен, течения жизни, рождения и смерти.

Не охватить всего даже наметанным взглядом. И только таежная живность ощущает их в каждом миге.

Первыми приход весны чувствуют все ползуны, живущие под корнями деревьев. Земля перестает обдирать, примерзать к коже ледяной коркой. Она не вымораживает жизнь, не отнимает дыхание. В ней можно спокойно шевелиться, даже двигаться.

Веселее задышали черви, улитки, куколки, жучки под корой деревьев: тепло идет. Солнце не просто светит, а и греет. Замерзшие лапки можно расправить, выглянуть наружу. Свежо, даже холодно. Но уже не та зима, сдают морозы. Вон сок по стволам бежит, как кровь. До верхних веток, до самой макушки уже достает.

Зайцы теперь от берез не отходят. Все обглодали. Скоро снег в тайге совсем сойдет. Вон уже гнилые головы пеньков из-под сугробов показались. На них бурундуки греются, играют, бегают друг за дружкой, — тоже весну чуют.

Росомаха в тающем снегу играет-кувыркается. Бока чистит до блеска. Острой мордочкой в сугроб тычет. Он уже не леденит. Скоро зиме и спячке конец.

Скоро медведи из берлог встанут. Первой — одноухая. Ее сырость поднимет. Будь живым медведь, недели на две дольше спала бы. Одной холодно, голодно, неуютно.

Смешно просыпаются медведи в тайге. Дыхание их становится хриплым, прерывистым. Из дыхалки уже не идет пар. Медведи начинают ворочаться с боку на бок.

А вскоре послышится ворчание. Сначала короткое, тихое, потом оно громче, продолжительнее. И вот, рявкнув так, что птицы с деревьев упорхнули, перестали дышать соседи-мыши со страху, медведь выбирается наружу.

Кровля берлоги зашевелилась, задвигалась. Показалась лохматая со сна макушка хозяина, раздвигающего стволы деревьев, ветки и лапы, которыми сам тщательно укрывал берлогу.

Освободив угол, медведь вытаскивает из берлоги медвежонка, и малыш впервые в жизни выходит в залитую солнцем тайгу. Следом за малышом покидают берлогу старшие. В тайге медведи добрую традицию соблюдают: первое тепло и солнце — малышу, первая забота о еде — старшему.

Медведица еще с неделю вскармливает детеныша молоком. Потом в тайге, на ее полянах и в зарослях, оживут сладкие коренья трав, вылезут из-под снега черемша и перезимовавшие клюква и брусника.

Не сытно, но нужно. Выкинув пробку, вконец от сна пробудятся. И тогда — берегись олени!

Поначалу медведи не отходят далеко от берлоги и на ночь возвращаются в нее, если в тайге мало проталин.

Ночные холода опасны малышу. Но едва обсохнут пеньки, разбирает медведь кровлю. Чтобы берлога просохла. Если ничто не помешает, снова в ней можно будет зимовать.

Кузя видела, как ложились в берлогу медведи, видела, как вставали. Вот и одноухая, рявкнув, раздвинула кровлю. Высунула лобастую башку. Потянула носом. Разомлела от запахов. И, словно одурев от них, встала, покачиваясь, нежась. Немного у нее радостей нынче. Старая колода, а не

зверь. Ей теперь не рожать, не вывести в тайгу новую жизнь. А и свой век уж не доживать, догнивать в берлоге.

Кузя пожалела медведицу. Пусть и не были дружны, а все равно — своя.

Рысь оглядывала потолстевший живот. Он уже еле пролезал в дупло. У других рысей котята уже свет увидели.

Утром и Кузя свернулась в больной клубок. Зашипела в темноту дупла, на боль, конечно.

Дружок сунулся узнать, как дела. Кузька жалобно вскрикнула: мол, погоди, рано…

Всего один котенок появился у нее. Кот ждал второго. Но его не было.

Кузя уже много раз слышала от старых рысей, что очень плохо, если появляется один рысенок. Он растет слабым, некому растормошить, не с кем побегать, поиграть.

От избытка еды он становится толстым. Такие котята в тайге приживаются долго. Они трусливы и ленивы, боятся риска и боли. Их некому подзадорить, позвать. В охоте долго будут неудачливыми.

Счастье тем, у кого мать молода. Она постарается растормошить: у старых рысей и на одного котенка едва хватает сил.

Кот понял, что не сумела Кузя восстановить силы к зимней тропе. Слишком ослабла. Потому даже единственный рысенок, маленькая Кузя, был жалким и худым.

Кузя тоже заметила это и старалась больше и чаще кормить малышку.

И когда та стала выравниваться, прокричали о ее рождении.

Да и попробуй крикни сразу, если котенок был совсем хилым. Его любая сойка могла обидеть. Рысенок с неделю даже не пищал.

В эту зиму в распадке неподалеку от Кузиных владений завелась чернобурая лиса, обжористая: огневки убежали от соседства с нею. Никого не боялась чернобурка. На рысей огрызалась. Промышляла по всей тайге. Даже у медведя куски от добычи норовила стащить.

Вороватая, пронырливая, она никогда не наедалась и вскоре повадилась шастать в село к людям. Не ленилась, не пугалась длинного пути.

Что она там воровала, никто не знал. Но возвращалась толстая. До вечера облизывала острым языком морду, грудь, лапы. А по темноте снова убегала.

Добра от такой охоты никто не ждал. Знали звери, что люди не промедлят. Заявятся в тайгу ловить воровку. Но разве она одна пострадает?

Долго ждать не пришлось.

Ранним утром, едва туман повис на макушках деревьев, увидела Кузя людей, молча крадущихся по тайге. Они несли за плечами рюкзаки и внимательно разглядывали следы на снегу.

— Вот здесь она живет, в этом логове, — остановился старший, указав на брачное логово хорька.

Вскоре к дереву рядом с логовом был привязан капкан, а к нему — кусок мяса.

Неподалеку от этого места поставили петли-ловушки, раскидали под корягами мясо.

Кузя наблюдала.

«Странно, с чего это люди сами принесли в тайгу мясо? И раскидали помимо ловушек? С чего бы им расщедриться? Не с добра это. Видно, новая пакость», — решила Кузя.

Едва люди ушли, рысь подошла к приманке. Понюхала. Ничем не пахнет. Но крови в мясе нет. Такое рыси не едят. И Кузя вернулась в дупло, решив понаблюдать.

Она высунула голову и увидела, как один кусок мяса, пища и царапаясь, растаскивали соболи. Вот один, толстый, даже лапами в добычу уперся, уступать не хочет. Оторвал кусок такой, что еле в пасть запихал. Шипеть не может. Второй у него из глотки вырвать норовил. Ухватился за мясо, что в пасть не влезло, и тянет к себе изо всех сил, пищит-заходится.

А соболь-толстяк спешил проглотить, пока и впрямь вместе с кишками мясо не вырвали.

На человечью приманку сбежалось и слетелось столько таежной живности, что это привлекло внимание медведя. Горностаи с норками уже успели передраться за легкую добычу, когда Кузя увидела, что соболь-толстяк, вдруг не удержавшись на ветке, упал замертво на кочку. Он был первым, кто поверил человеку и поплатился за доверчивость.

И только ежик, обнюхав мясо, пахнущее человечьими руками, шипя отошел и отогнал ежат.

Под кустом волчьей ягоды, вскрикнув, затих горностай. А за березой, не добежав до норы, норка головой в мох воткнулась.

Кузя сообразила, что люди принесли в тайгу отравленную приманку для чернобурки. Но та уже наелась в селе и на раскиданное мясо не смотрела.

А вот рыжуха съела кусок: и голос, и дыханье пропали. Даже обругать чернобурку не могла.

Медведь, нарушив Кузину границу, к капкану подошел. Увидел мясо — глаза загорелись. И тут

рысь не выдержала. Выскочила из дупла, зашипела на медведя, отогнать хотела от капкана. Ведь именно этого мишку Акимыч из болота вытащил.

Медведь замахивался на Кузю, рычал. Тянулся мордой к мясу. Изловчился, рванул сильно. Капкан щелкнул, схватил медведя за нос. Тот взревел от неожиданности и испуга.

Железные зубы впились в нос так, что кровь по мишкиной морде потекла.

А в ловушке уже песец тявкал. Сразу есть расхотел. Тайга, что ни говори, дороже сытости.

Лишь к вечеру обходивший участок Акимыч помог медведю освободиться от капкана. Заметив приманки, ловушки и потраву, долго собирал в рюкзак кусочки мяса и погибших зверей.

Кузя видела, как дрожали его руки, как прозрачные, словно березовый сок, слезы текли в бороду.

— Ироды, анчихристы, нелюди! — ругался он на каждом шагу.

— Чернобурка нашкодила в селе. Ее ищут, убить хотят. А она у меня — как цветок. Ее собаки выгнали с прежнего участка. Хорошо, что не порвали. Но как сберечь? Ведь еще две недели до перелетных ждать. Там она сама себя прокормит. Но люди, если она в село заявится, убьют. Кур она жрет. А вчера гуся унесла. Видели это. Взял бы я ее к себе. Да как отловить? Авось недели две на рыбе продержал бы. Зато сохранил бы красу, — говорил лесник Кузе и медведю, все еще зализывающему нос.

Старик ушел к себе уже в потемках. Рысь понимала, что чернобурку теперь от села не отвадить. Пока жива — будет воровать. А значит, каждому зверю от нее беда.

Не было у чернобурки ни норы, ни логова, не успела она обжиться на участке Акимыча, а потому найти лису было трудно. Каждый день меняла она свое жилье, боялась всех и всего, живя больной памятью, гонимая неудачами и прожорливым брюхом.

Кузя давно бы разделалась с чернобуркой, да отлучаться из дупла надолго не могла.

Кто-кто, а Кузя не согласилась с Акимычем: как терпеть эту лису на участке? И для себя давно решила, — подрастет котенок, прогнать ту чернобурку в чужие угодья.

Лесник тем временем узнал в селе, кто раскидал потраву на его участке.

Да, у этих людей было отнято оружие. Немалые штрафы уплатили они. Но не знавшая этого тайга и живность не были спокойны за завтрашний и будущие дни.

Всех не накажешь. А чернобурка продолжала набеги на село.

Однажды, когда она пробегала по участку Кузи, рысь нагнала лису. Ухватила за загривок, решив проучить коварную зверюгу. Та скулила, дергалась в зубах. Кузя, положив ее на мох, искусала бока и голову, растрепала, повыдергала шерсть из хвоста, перепугала до того, что та голоса лишилась. И, полуживую, загнала в оттаявшее болото, которое уже пускало зловонные пузыри.

«Уж теперь ты не выберешься отсюда живой. Не побежишь к людям промышлять, не притащишь их на хвосте в лес, не принесешь нам горе!» — рычала Кузя на лису, отгоняя ее все дальше, в болото.

Та скулила, пятилась на топь. Потом отползла от Кузи на безопасное расстояние, а немного отдышавшись, поползла на пузе через болото в сторону села. Кузя не могла ее нагнать, не успела вернуть.

«Гадина, ведь грозила я ей хвост выдернуть, если еще в село побежит, искусала всю, а она — все равно за свое. Видно, в другой раз, когда встречу, совсем порвать надо будет», — злилась Кузя, возвращаясь в дупло.

Теперь в тайге все звери ожили. Проснулся под Акимычевой печкой Гришка. Спросонок запамятовал, где находится. Ударился головой в кирпичи, взвыл на всю избу. Лесник его медом угостил, успокоил. И, сожрав целое ведро печеной картошки, ушел в лес медведь, не оглянувшись на зимовье.

Вытащил своих из берлоги и давай по распадку черемшой хрустеть. Зеленые слюни сосульками изо рта повисли.

Весна… Радуется медвежья семья, что все живы и здоровы. Матуха так и не знала, что без медведя в берлоге всю зиму проспала. Видно, и не просыпалась, и медвежонок не беспокоил.

Медведь обнюхал берлогу, распадок: люди сюда за всю зиму ни разу не наведывались. Кроме Акимыча. А он ничего плохого зверю не причинит…

Гришка, завидев Кузю в тайге, уже не рычал на нее. Узнавал, отличал ее по запаху от других. И рысь даже охотилась около Гришки, ничего не опасаясь.

Помнил медведь зимнюю ночь в лесу, ствол ружья, высунувшийся навстречу внезапно, упавшего в снег человека… За другим — он пошел в зимовье. Лесник накормил досыта. Гришка хотел отдохнуть под печкой. А проснулся лишь весной.

Акимыч всегда жил тихо, понимая, что никому в тайге не должен мешать жить по-своему.

В отличие от других лесников себя Акимыч считал сторожем, а не хозяином участка, но берег его больше своей избы, пуще собственной жизни.

Кузя, как и все обитатели тайги, конечно, охотилась и на чужих участках, когда на своем никого не удавалось поймать.

В соседские угодья она пробиралась по светлу, когда, наевшись за ночь, все должны были спать.

Но и соседки-рыси спали вполовину глаза. И, едва заслышав чужое дыхание, выскакивали на защиту своих владений. Гнали прочь. Так поступали все, не только рыси. Но иногда Кузе везло. И в чужих угодьях наедалась досыта.

Случалось, уходила далеко от своей лежки. Ведь се дружок в этот раз покинул дупло очень рано. А котенок еще слаб. Он еще ни разу не ел мяса.

Другие уже по деревьям носились. Птиц себе на жратву ловили. Себя давно научились защищать. В опеке старших не нуждались. Не ждали, когда мать еду принесет. Встречали ее веселыми и сытыми. Рычать научились.

Иные уже стали грозой соседей. Кузя, вылизывая рысенка, все ждала, когда у той откроются глаза, когда встанет на лапы по-звериному уверенно и упруго.

Кузя знала: скоро начнется половодье. До него все звери тайги должны уже иметь звериный вид и характер. Но ее котенок не рос.

Рысь выглядывала из дупла. Как хорошо бы теперь побегать по упругим веткам, — позеленевшим, налитым соком.

Вот-вот лопнут почки. И в едва распустившейся листве охотиться можно гораздо удачливей.

«Но кто это крадется по болоту?» — прищурилась рысь. Это уже не одна — две чернобурки. Они тащили в зубах уток, отчаянно крякавших на всю тайгу.

Лиса остановилась неподалеку от топи и принялась там, а не в тайге, расправляться с добычей. Ее примеру последовал и лис. Видно, опасались они того, что в лесу у них отнимут добычу, зато в болото сунется не всякий.

Вскоре Кузя увидела, как новая пара начала рыть нору неподалеку от болота в зарослях валежника.

Чернобурка торопила лиса, подталкивала его к норе, когда тот пускался вдогонку за перелетными, опускавшимися на болото подкормиться уцелевшими ягодами.

Лис был хитер и удачлив. Случалось, он по несколько уток приносил за день своей подружке.

Но лиса торопилась. Видно, не только в село бегала хитрющая зимними ночами, а и к дружку успевала наведываться.

Кузя это поняла по тому, как спешно готовила она нору, как вычистила когтями и зубами маленькую лежку неподалеку, как таскала в нору подстил, сухой и мягкий.

Такое делается заранее лишь для малышей. Значит, у этой пары скоро объявится потомство. Что же будет с тайгой, если вся эта орава начнет охоту в селе, в человеческих домах и сараях?

Правда, несколько дней чернобурки не покидали тайгу. Охотились на болоте и были сыты. Но перелетные, это Кузя знала, будут жить здесь лишь до осени. Потом они покинут тайгу, улетят до весны.

Лисы не прокормятся на этом участке, не заглядывая к людям.

Познавший легкий кусок, забывает страх и труд.

Кузя лишь недавно поняла, что, желая вытеснить чернобурку из тайги, изгнав нахалку в болото, она помогла той выбрать самое безопасное в тайге место. Лисы не тонут в болоте. Оно их держит, — лисы легки в отличие от всех таежных обитателей. И чернобурки, быстро это сообразив, превратили надуманную опасность в свою защиту от всех и каждого. На болоте они были недосягаемы.

Заслышав малейший шум, вызвавший подозрение, лиса, прижав уши к затылку, делала всего несколько прыжков и оказывалась на сухом пятачке за корягой. Там ее даже из ружья не достанет человек. Далековато.

Чернобурка все предусмотрела.

Видно, не только собаки, но и люди не раз гонялись за нею. А стреляный зверь хитрее человека. Это знала тайга. И звери, наблюдая за новой парой, втихомолку одобряли сообразительность лисы.

Никто, кроме Кузи, не заметил большого изъяна в лисьем обустройстве. Его пронюхала лишь Кузя, подойдя вплотную.

В норе не было запасного выхода. Эти лисы любили тепло и боялись сквозняков. К тому же в норе с одним выходом они прослушивали тайгу только сверху и впереди. Боковые участки для лис были «глухими».

Кузя знала, как плохо упускать из вида полную жизнь своего участка. Знала, но не стала подсказывать лисам. Ведь подсказать — значило бы помочь им обжиться здесь на все время.

А Кузя хотела иного. Ведь лисы сжирали часть ее добычи и промышляли на участке как на собственном. Кому такое придется по душе?

А лисы словно не замечали никого вокруг. Они были заняты своими заботами и мало интересовались окружающим.

Кузя видела довольную улыбку Акимыча, приметившего сразу прибавление в своем хозяйстве. Увидел он и нору, и лиса. Радовался ожидаемому потомству.

Усевшись на пенек, Акимыч подзывал к себе горностаев, соболей, белок; раздав им гостинцы, разговаривал с Кузей:

— Как новые соседи, голубушка?

Рысь отворачивалась. О чернобурках она не хотела слышать.

— Не нравятся? Понимаю тебя. Беспокойные. Но это пройдет со временем. Много едят лишь молодые звери. Старым мало нужно. По себе знаю.

«Пока они состарятся, всех кур в селе сожрут. А и потомство будет. Эти — участок без единой мыши оставят. Да и расплодятся, как муравьи. Лис в тайге никто не жрет. Разве только люди на них охотятся. Вон, кусала чернобурку, так потом волосами плевалась до ночи. Мяса у нее совсем нет. Одни жилы. Под шерстью — пот и моча. Зачем такое людям нужно? Ведь ни один таежный зверь на чернобурок не оглядывается. Сожрать их нельзя, дружить — опасно, враждовать — совестно. Тайге от чернобурки никакой пользы. Мышей и без них есть кому сожрать. И чего Акимыч так радуется этим лисам? Ни гордости, ни силы нет у них. И за что зверями называются? От рыжух и то больше проку. Они хоть дохлых зверей жрут, падалью не брезгуют. Чистый воздух в лесу берегут. Эти — к падали за версту не подойдут. Может, особые? А чем?» — не понимала Кузя.

— Потомство их, Кузенька, на другие участки разбежится. Подальше от родителей. Чернобурки большие участки себе гребут. Не живут поблизости друг от друга. Так что, кроме этой пары, к зиме у нас ни одной чернобурки не останется. А прок от них большой. Вот пройдет беременность у лисы, родит она и, как огневка, станет тайгу от падали чистить. Разбившихся, брошенных, погибших птенцов, зверей начисто подберет. Чернобурки, когда пузатые, только горячее едят, живую добычу. Плод берегут. Когда и животе пусто, может и гнилья нажраться. Она к нам на участок уже беременной пришла. Это к радости — такая прибыль, — улыбался лесник.

Кузя сердилась на Акимыча. Неужели он не понимает, что остальные люди, те, что живут в селе, не простят лисе украденного? Либо снимут шкуру с чернобурки, либо придут ругаться к леснику, как уже бывало.

Через пару дней после потравы, учиненной людьми, притопала к леснику сельская старуха. Сама тщедушная, как зверь-заморыш, глаза — что у побитой: опухшие, заплаканные.

Скребанула в окно, кликнула лесника и давай с ним ругаться. Мол, если он лису на цепь не посадит, она сама чернобурку вилами заколет. Всех кур она ей на подворье извела.

Акимыч отдал бабке цыплят, которых выращивал в избе. Долго уговаривал старуху. Дал ей меда, сушеных грибов и попросил не трогать лису.

Кузе бабка не понравилась. А потому, едва она отошла от избы, рысь крикнула над головой старухи. Та увидела Кузю, онемела от страха. Рысь зашипела, зарычала. Мол, зачем кричала на Акимыча? Но бабка, ухватив сумку с медом и грибами, кошелку с цыплятами, припустила в село без оглядки.

Кузя и не хотела на нее нападать. Просто не любила она шума в тайге. За ссору старуху наказала. А та, решив, что рысь ее сожрать хочет, добежала до дома куда быстрее, чем добралась к Акимычу.

В тайге еще не растаял весь снег. Он лежал под деревьями, в буреломе, холодил норы под корягами.

Особо много было его в распадке. Но и он не мог помешать весне. Распустились почки на иве, березах. А внизу, в проклюнувшейся траве уже появились первые подснежники.

Прошла зима. Вон какое синее-синее небо над тайгой. В нем птицы кричат на все голоса. Скоро комарье загудит. Только успевайте, птахи, ловить кусатиков. От них никому покоя не станет. Тучами на болоте водятся. Каждого зверя кусают, из всех кровь пьют. После них мошка появится. Та еще хуже комарья. Сама мошка совсем маленькая, зато после ее укуса громадная шишка вскакивает, несколько дней болит. Люди мошку гнусом зовут. Наверное, за занудный голос, а может, за характер гнусный. Ничем от мошки не спасешься, — ни одеждой, ни мазями. Даже костры не помогают. На огонь летят докучливые кровососы. Никому от них спасенья нет. Зато птицам комарье — первая жратва. Ловят их целыми днями. Но от того комаров меньше не становится.

Иногда на Кузино болото прилетали большие длинноногие цапли, лягушек живьем глотали. Ловили за лапу: подкинут в воздухе и хватают клювом — длинным, как ноги птиц.

Когда цапли прилетали, болото затихало. Не пели весенних песен лягушки. Не звали друг друга в гости. Иначе цапля за воротник хватала, не успеешь и опомниться. Она и любовь оборвет, и головастика сожрет. А потому брачные песни весной лягушки пели лишь ночью. Знают: цапля в темноте ничего не увидит. Только близко к ней не надо подходить.

Кузя долго любовалась тайгой. Такой красивый дом бывает лишь у сильных и дерзких зверей, которые всегда смогут защитить и отстоять его.

Тайга… Рысь лизала котенка, уверенно подползшего к ней. Скоро на лапы твердо встанет. Это не беда, что запоздалой родилась.

Но что это? Кузя прислушалась: кто так грубо ломает последний весенний снег? Может, олень? Выглянула рысь и тут же спряталась. В тайгу пришли люди. Несколько. В руках — ружья. А у одного — железный бачок в рюкзаке.

«Опять потраву принесли», — подумала рысь. И вспомнила, что вчера в лисьей семье появилось потомство. О том всему лесу раззвонили сороки.

Лис ночью в село убежал. Давно вернулся. Кузя видела его.

Лис притащил подруге гуся. Та его вмиг сожрала. Теперь лисят кормила.

Хотя где там кормит? Вон уже утащила свое потомство в болото. Но, видно, не всех успела перенести. Из-за коряги беспокойно выглядывает, людей боится. Знает, ее они ищут, за ее шкурой пришли.

Мужики подошли к норе лисы. В ней лис уже успел лисят попрятать. Тех, кого унести не успели. Лежат, не дыша.

— Сюда, мужики! Здесь она! — крикнул у норы человек и, сунув ствол в нору, выстрелил.

— Зачем стреляешь? Я ее, стерву, живьем возьму. С живой шкуру спущу при Акимыче. — И, заряд не тратя, мужик плеснул из канистры в нору.

Сердце Кузи от чего-то в испуге сжалось.

Человек зажег спичку, бросил на облитую нору. Та вмиг схватилась огнем.

Мужики захохотали. Затопали, закричали. Огонь разгорался сильнее, захлестывал нору.

Лис долго не появлялся. Но вдруг выскочил пулей, неся в зубах двух задыхающихся лисят. Они были меньше мышат и не успели ничего отнять у людей.

Мужики ждали лиса. Один ударил его прикладом по голове, второй выстрелил в голову.

— Попалась, тварь, воровка проклятая, — втоптали мужики лисят в землю.

— Давай здесь с нее шкуру спустим, — предложил один.

— Да вы гляньте, это же лис, сама стерва — жива! — взревел тот, который поджигал нору.

— А может, это он и воровал у нас?

— Лисят он тоже сам родил? — галдели люди.

— Значит, в норе она! Жги ее мужики! — вылил в нору из канистры вонючую жидкость самый молодой.

Пламя, взревев, охватило кусты. Те затрещали, накалились. А огонь уже охватил траву, деревья рядом с норой. Черный дым поднялся в небо тучей. В тайге начался пожар. Он охватил широкую полосу деревьев и полыхнул по ним раскаленным дыханием, превращая таежную весну в угли и пепел.

Нежная зелень робких клейких листьев морщилась, потом, шипя, факелом вспыхивала крона…

Была весна. Но смерть опередила. Отняла все жестокими руками людей.

Затлелись, взялись огнем коряги. Из-под них выскакивало, вылетало горящими клубками таежное зверье.

Вон ежик попал на горящий мох. Охватило колючего пламя. Посыпались искры, запахло горелым. Визжит зверь. Потерял зрение, обжег нос. Где спасение, куда бежать?

Взлетела на дерево белка. В дупло от огня спряталась. Там бельчата. Но укрытие от огня где сыщешь? Затрещала ель, разбросав во все стороны ослепительные огненные искры. Была жизнь…

Кричал горностай, попавший в огненное кольцо. Как вырваться из него? Жил тихо, мирно, никого не трогал. За что погибель такая лютая?

Ревели медведи в распадке. Пламя и сюда дошло. Значит, не жди добра. А ведь пережили зиму. Была радость…

— Мужики! Скорей отсюда! — нахлобучил шапку на глаза тот, который поджег лес.

— Да погоди! Вон чернобурка на болоте. Прибью ее! — Но рухнувшее дерево окатило пламенем, обрушилось на голову и плечи, выбило из

рук ружье, словно сама тайга мстила людям за пожар.

— Бежим отсюда!

Но человек был мертв. Острый сук дерева пробил шапку и голову.

— Бросай его, скорее уходим, мужики!

— Ружье где?

— Да не до него теперь.

— Быстрей отсюда! — спохватились мужики, видя, что огонь берет их в кольцо.

Люди заторопились выбраться из кустарника. Но дорогу им преградила рухнувшая ель. Она вмиг зажгла можжевельник, обдав жаром лица. Еловая смола брызгала огнем.

— Назад, мужики, давай к болоту вертайся!

Но края болота горели. Там на ржавой воде горела проступившая из земли нефть.

Люди сбивали пламя пиджаками, куртками. Но пожар уже набрал большую силу. Горстка людей не могла его погасить.

Небо над тайгой почернело. Дым закрыл солнце. Птицы метались от дерева к дереву.

Где глоток чистого воздуха? Кругом пламя, дым, треск, рев, смерть. Где укрыться и спастись? Горели вверху деревья, горела земля и даже воздух стал нестерпимо горячим, красным.

Люди попались в собственный капкан. Выберутся они оттуда или навсегда останутся здесь, наказанные тайгою за погибель? Ведь в итоге жизни каждый получает то, что сеял годами.

Тявкала чернобурка на болоте. Даже ей спасенье не в радость. Испугалась. Да и есть от чего.

Медведь Гришка, ухватив пестуна, бросился к речке. Напролом через огонь. Шерсть на загривке горит. За ним матуха продиралась. Может, повезет.

Кузя сжалась в комок. Пламя подступало все ближе. В дупле невозможно сидеть. На лежке и того хуже. Огонь от деревьев летит в сторону Кузиной елки. Внезапно поднявшийся ветер крутит пламя. Это значит — тайге не уцелеть. Люди не смогут, не успеют погасить. Да и умеют ли они гасить зло? Вот только зажечь его они горазды…

Но что же делать теперь? Куда податься? Где жить?

Кузя сама не замечала, что от страха кричит во все горло.

Ведь у нее рысенок. Что будет с ним? Куда его спрятать от человеческого зла?

Рев медведей, хорканье оленей, крики рысей, росомах, свист бурундуков, тявканье лис, плач зайцев — все слилось с грозным голосом беды.

Спастись! Но где? Застилает дымом глаза. Это загорелась верхушка елки. А вот и боковая лапа взялась огнем. Это все, это значит — нет у Кузи дома…

Рысь, обезумев, выхватила из дупла котенка. Он, теплый, спал, не чуя беды. У него уже нет дупла, нет старой лежки, которую так и не успел увидеть. Не узнает, не успеет полюбить тайгу. Горит она. С шумом, стоном, треском. Умирает…

Кузя прыгала по деревьям. С кроны на крону. Скорее бы из огненного жара, из дымной завесы. Ей нет конца. А может, не стало глаз, где в глубине жила тень человека? Но живо, пока еще живо сердце. Куда оно ведет, не слушаясь Кузю, куда его тянет, неразумное?

Там, у очага, слушала рысь тихие песни. О тайге. Она жила в них сердцем. Она будила и баюкала.

Но это было так давно, в детстве. А может, приснилось хорошим сном в старой лежке.

Но нет… Кузя помнила сарай, старую корову. Ее доила девчонка, обязательно надев на себя дедову шапку, иначе корова не подпускала. Девчонка пела дедовы песни. А потом первое, самое теплое молоко наливала Кузе в миску.

Там, в доме, любили Кузю. Там всегда ждали и скучали по ней. Там ей были рады всегда. Там над домом лесника всходило солнце. Оно никого не убивало, не губило. Это подсказало сердце.

Но ведь люди подожгли тайгу. Они хотели убить ее. А лесник — человек. Это подсказал разум.

Но лесника тоже хотели сжечь люди. Его, и девчонку, и дом… А что, если пожар сожжет их теперь, сейчас? Может, их уже никого нет?

Над потемневшей тайгой прогремел гром. Кузя сделала громадный прыжок. Ей показалось, что в тайге рухнуло громадное дерево. Она еще никогда не слышала грома. До зимовья уже совсем недалеко. Оно уже рядом.

Над головой рыси, разорвав завесу тьмы, вспыхнула ослепительная молния.

В ее свете она увидела лесника. Акимыч стоял на пороге зимовья, размашисто крестясь.

— Спаси нас, Господи! Отведи беду от творений твоих, — просил он за всех разом.

И, словно услышав его слова, с неба сорвались потоки воды.

Кузя сидела на крыльце. Она с детства помнила: деду, когда он стоит на коленях, мешать нельзя.

Акимыч встал мокрый, дрожащий. Оглянулся на тайгу, на зимовье. Увидел Кузю.

Та вылизывала рысенка. Терпеливо ждала Акимыча.

— Вот и тебя Бог спас, слышишь, как ливень с пожаром управляется?

Кузя тихо подошла к старику. Глянула в изболевшие, заплаканные глаза человека. Он сумел выпросить дождь у Неба, остановил пожар. А знает ли, что там, в тайге, пятеро людей? Они никогда не вернутся домой. Навсегда остались у болота.

Кузя терлась головой о мокрые штаны лесника. Метила его, как своего, родного, единственного, не предавшего тайгу. В своей стае человеков он остался одиночкой, как безухая медведица — в тайге. Но здесь, на своем участке, он — свой. Его не тронет никто. «И не обидит», — метила рысь старика тщательно, как рысенка.

— Прости их, Господи! Упокой души усопших. Прости им грех, по злобе и алчности сотворенный, — поднял старик лицо к небу.