Эффект пустоты

1

ШЭЙ

— Проснись, пожалуйста, проснись, Шарона.

Мамин голос звучит настойчиво, но после короткого сна в голове у меня тяжело и мутно. Я вздрагиваю, вспомнив, почему я так устала: долго не спала, дожидаясь, когда придет сообщение. И оно пришло. Кай написал: «Милая Шэй, я дома и в полном порядке. Будь осторожна. Кай». Я впитываю эти слова, читаю и перечитываю их, пока наконец не засыпаю.

— Шэй! — повторяет мама, и я открываю глаза. Еще темно. И разве сегодня не воскресенье?..

Сажусь, стряхивая с себя сон.

— Что такое? Что-нибудь произошло?

Мама стоит в дверях моей спальни, в той же одежде, в которой пришла вечером.

— Иди, посмотри новости. Что-то случилось на Шетлендах[5].— У нее такой встревоженный голос, что я вскакиваю, протираю глаза, надеваю халат и, пошатываясь, спускаюсь за ней к телевизору. На Шетлендах живет ее брат Дейви с женой и тремя детьми — моими кузенами.

Она протягивает руку, я устраиваюсь на тахте и прижимаюсь к ней.

Кадры на экране похожи на сцену из фильма-катастрофы. Разве такое может быть? Тем не менее это происходит.

Высоко в небо поднимается пламя. Кажется, что горит сама земля. Пылают здания, вся местность под ночным небом Шетлендских островов залита багровыми отсветами. Я трогаю маму за руку.

— Ты звонила?

— Пробовала. Телефонные линии отключены. Мобильник Дейви не отвечает.

— Что произошло?

Мама качает головой.

— Взорвался нефтяной терминал в Саллом-Во; начались пожары. Они не знают почему. Или не хотят говорить, — произносит она, и в ее голосе звучат слезы.

Весь остаток ночи мы смотрим обзор событий. Что это — террористический акт? Трагическая случайность? Репортеры высказывают предположения. Им известно, что произошел мощный взрыв и нефтехранилища на главном острове объяты пламенем. Нефть доставляется на Шетленды по морю или перекачивается по нефтепроводу с платформ в Северном море, там крупнейший терминал в Европе. Системы безопасности, предназначенные для обслуживания и перекрытия участков нефтепровода, не сработали. Буровые платформы тоже горят.

И непривычно теплая, сухая погода на островах в последние недели привела к тому, что все высохло, как трут[6]. Даже трава горит. Масштаб бедствия таков, что за счет местных ресурсов островитянам не справиться. Остается одно — эвакуация.

Судам в зоне бедствия отправлен срочный сигнал с приказом спешить им на выручку. Идут часы, мы не отрываем глаз от экрана. Встает солнце, а мы все смотрим, надеясь увидеть наших родных, садящихся в лодку или поднимающихся в вертолет. Рыболовные суда и другие корабли всех размеров — даже круизные лайнеры — помогают в эвакуации, и наши глаза высматривают знакомые лица.

Мы их не находим.

2

КЕЛЛИ

Я недолго предаюсь безудержному веселью, радуясь освобождению из подземелья. Охранники говорили, что у Первого есть жилье на острове, что когда связь пропала, кого-то посылали проверить, дома ли он.

Успели они выполнить задание или их остановил огонь?

Кабина лифта наверху. Если их нет внутри, значит, успели.

Как мне их найти?

Несусь назад, к амбару, где спрятана лифтовая шахта. От амбара почти ничего не осталось. Взмываю высоко в воздух, чтобы лучше видеть. Все вокруг горит, дым мешает смотреть. Огонь распространяется на траву и кустарники, но по ту сторону залива, там, где небо озарено красными отсветами, — настоящая стена пламени. Теперь это не просто багровое зарево — гигантские клубы огня поднимаются высоко в небо. Пожар распространяется и усиливается. Может, это из-за того взрыва, что мы слышали?

«Сосредоточься на Первом».

К амбару нет дороги; здесь только поля да тропинки. Снижаюсь к горящей траве: следов шин не видно. Если они послали кого-то пешком, то Первый живет неподалеку.

Начинаю нарезать над амбаром концентрические круги. Деревьев нет, местность унылая, дальше от моря она переходит в скалистые холмы какого-то странного цвета — в полутьме они кажутся почти красными. На них трудно подняться, значит, они шли каким-то другим путем. Лечу к низине и наконец вижу: на земле что-то белеет.

Так и есть. В неловкой позе лежит мужчина. На нем белая куртка — такие кое-кто из них носил под защитными костюмами там, под землей. Останавливаюсь возле него. Здесь ничего не горит, по крайней мере пока. И дыма не так много, чтобы он из-за этого потерял сознание.

Он весь в поту. Губы шевелятся, он что-то мычит. Тело содрогается от конвульсий — раз, другой, третий.

Заразился этим. Долго не проживет.

И как я без него найду Первого?

Сокрушенно вздыхаю и усаживаюсь возле него на землю. Он снова мычит и приподнимает веки, потом широко раскрывает глаза и смотрит прямо на меня.

«Ты меня видишь?» — спрашиваю я.

— Кто ты? — шепчет он.

«Я привидение».

— Я умер?

«Нет. Но ты недалек от смерти. Может, поэтому и видишь меня».

Мужчина вздыхает.

— Я так и думал.

«Где Первый?»

— Не знаю, — отвечает он, и его веки смыкаются.

«Погоди, останься со мной. Где он живет? Я проверю, на месте ли он».

Хоть я и привидение, он, похоже, находит это разумным. Мямлит что-то насчет белого дома, со всех сторон окруженного водой. Кажется, ублюдок предвидел, что придет день, когда огонь станет проблемой, мычит мужчина. Когда я спрашиваю, он объясняет, что это не совсем остров; там возле развалин есть песчаная коса. Он кашляет. Его дом — на той стороне косы, высится над морем. Там один дом. В нем есть большой телескоп, добавляет он.

И потом умирает.

По тропинке, на которой остается его тело, иду в противоположную от амбара сторону. Небо становится светлее — начинает подниматься солнце. Оно не такое яркое, как языки пламени, взмывающие в небо, но все равно помогает мне лучше видеть дорогу. Тропинка несколько раз раздваивается, и мне приходится сначала идти по одной веточке, а потом возвращаться и проверять другую в поисках дома, окруженного водой.

Замечаю нечто похожее на отдельный маленький островок, но когда подхожу ближе, вижу, что он соединен с большим островом тонкой полоской песчаной суши. На той стороне косы какие-то разрушенные здания. Я нашла нужное место? Взмываю в воздух и лечу над косой. Вижу белый дом, отвернувшийся от пламени и глядящий в море. Здесь, на этом почти изолированном клочке суши, он защищен от любых пожаров.

Выглядит дорогим. Должно быть, у Первого много денег.

И одновременно дом кажется темным, пустым и холодным. Проникаю в дом через дымоход и проверяю в нем каждую комнату. Наверху две спальни; пустые кровати аккуратно заправлены. Внизу обширное помещение без перегородок, там большая модная кухня — в раковине нет посуды — плюшевые диваны, книжные полки и письменный стол. Оранжерея в задней части дома смотрит в море, в ней какой-то большой прибор под толстым покрывалом. Если это телескоп, значит, я в доме Первого.

Где он может быть, если не здесь и не под землей?

Письменный стол огромен; над ним — полки с книгами и папками, под ним — выдвижные ящики. Это мучает меня. Там может находиться ответ на вопрос, куда он подевался, но я не могу ни открыть ящики, ни взять папки с полок. Я беспомощна.

Вылетаю в дымоход, чтобы осмотреть весь остров.

Солнце уже встало. Быстро скольжу над косой назад, мимо сгоревшего амбара, мимо холмов из красного камня. Эта часть острова соединена с другими, в том числе и с тем участком за гладью воды, где огонь до сих пор поднимается стеной. Он охватывает огромное пространство; пока я туда смотрю, происходит еще один взрыв, и пламя взлетает выше. Если он там, то уже мертв.

Лечу вдоль берега. Большой остров раскинулся в разные стороны, вытянув в море участки суши, похожие на пальцы. Повсюду очаги пожаров — там, где раньше стояли дома; что бы там ни горело и ни взрывалось, складывается впечатление, что все возгорания как-то связаны между собой. От этих очагов огонь распространяется по траве и кустарникам; пожары расползаются, сталкиваясь друг с другом.

Как много уничтожено. Куда ни глянь, все либо горит, либо уже сгорело и дымится. Крупнейший поселок расположен у моря, и от зданий у края воды поднимаются в небо столбы пламени.

Люди собираются в нескольких местах подальше от городков и деревень, в бухточках, откуда их смогут забрать небольшие суда. Падаю вниз, оказываюсь среди них и иду по камням и песку к кромке моря. Волны касаются моих ступней, но они не холодные и не мокрые. Смотрю в морскую даль. Сине-зеленая гладь восхитительна, но я не чувствую запаха соли.

Если закрываю глаза, вообще ничего не чувствую. Ничто не подсказывает мне, где я нахожусь.

Хочется плакать и кричать, хочется сделать так, чтобы все это оказалось неправдой. Обхватываю себя руками, пытаюсь справиться с накатившей на меня, как море на камни, паникой. Как море, которое я так люблю, а теперь не чувствую его запаха.

Сажусь на камни и наблюдаю. Маленькие суденышки снуют туда-сюда, от больших кораблей к берегу и обратно. Люди ждут, когда их заберут, чтобы покинуть это место, — потрясенные, рыдающие, обожженные, раненые. Некоторые не двигаются, и их несут: они мертвы или умирают.

В воздухе кружат вертолеты, на некоторых камеры. Другие черпают воду из моря и выливают ее туда, где бушует пламя. Остальные забирают людей, получивших повреждения.

Я цепенею от всех этих бедствий, окружающих меня. Умираю, как моя телесная оболочка, которая стала пеплом в мешке в сгоревшей подземной лаборатории.

Это Первый виноват в том, чем я стала. Где он?

Поднимаюсь со своего камня и всюду, где шевелятся люди, ищу Первого. На самом деле я никогда не видела его лица — только тень за стеклом маски. Но я знаю, что он очень высокий, знаю, как он стоит, как ходит — словно человек, который все время на виду. Никогда не видела короля, но, по-моему, так должен ходить король. Помню его голос. Я смотрю и слушаю, но нигде не нахожу человека, похожего на него.

Он мог погибнуть в огне. А если не погиб, то его нет на острове, и я должна уехать отсюда.

К берегу причаливает лодка, в нее усаживаются люди. Кого-то несут, другие идут сами. Шагаю вместе с ними.

Плывем по волнам в нашей лодочке к кораблю, который кажется гигантским. Это шикарное круизное судно, на каких путешествуют богатые люди. Нас начинает сносить в сторону, но мне некогда ждать. Взлетаю вверх, парю над штукой, похожей на трап, и проникаю в дверь.

Иду на звуки голосов по коридору, поднимаюсь по лестницам и попадаю в большое внутреннее помещение, проходящее через несколько палуб судна. Оно похоже на передвижной госпиталь в Диснейленде. Здесь под люстрами и стеклянными лестницами кричат люди, получившие ожоги.

Оказывается, тут всего один доктор и несколько медсестер. Они глядят расширенными от ужаса глазами и, похоже, предпочли бы прыгнуть в море, чем оставаться на борту.

К одной из медсестер подходит мужчина. Он бледен, по лбу градом катится пот. Обмякнув, он валится на палубу.

3

ШЭЙ

Наконец звонит телефон.

Мама бросается к нему так поспешно, что чуть не падает, я бегу следом.

— Алло? Алло?

Лицо ее расплывается в улыбке, она показывает мне большой палец.

— Слава богу. Да. Все нормально? — Слушает. — Приезжайте к нам. Мы приготовим комнату. — Снова слушает. — Ладно, предложение остается в силе. Да, хорошо. Любим вас, Дэйви. Пока.

Она вешает трубку, стоит, опустив голову и не говоря ни слова.

— Ну? Рассказывай! — требую я.

Но она не в состоянии говорить. Все эти долгие часы она и слезинки не проронила, а сейчас плачет.

— Расскажи!

Она судорожно вздыхает и поднимает взгляд.

— У них все в порядке. Маленькая Шона сломала ногу, когда спасались от огня, и Дейви думает, что от их дома ничего не осталось. Но они в порядке.

— И? Они не приедут к нам?

— Нет. — Она хмурится сквозь слезы. — Он говорит, что не может долго разговаривать, что другие ждут в очереди к телефону. Говорит, что пока вроде бы придется остаться в Абердине. Не представляю почему. Ему там никогда не нравилось.

— Что ж, если не считать сломанной ноги, у них все нормально. Это главное, не так ли?

— Да. Конечно. — Мама все еще плачет и обнимает меня.

Мы перекусываем и ложимся. Вместе, в мамину постель, и даже во сне она крепко сжимает мою руку.

4

КЕЛЛИ

Значит, это Абердин.

Сначала я брожу в районе доков. Подъезжает вереница машин «Скорой помощи», они несутся к порту, завывая сиренами. Потом доктора и медсестры разбираются, кого увозить в первую очередь; врачи выглядят не так, как те, под землей, и, похоже, действительно беспокоятся о людях и хотят им помочь.

С меня достаточно криков и боли, пострадавших и умирающих. Хочу уйти отсюда. Я не нашла никого знакомого по подземелью, но они все ходили там в защитных костюмах, поэтому трудно кого-то опознать. Первый может быть где угодно и кем угодно. Если захочет смешаться с толпой и исчезнуть отсюда, может изменить походку и пройти мимо меня, а я его даже не узнаю. Болтаться здесь смысла нет.

Можно посмотреть город.

Вдали от всех этих криков вижу скопления высоких, впечатляющих зданий. Они белые или кремовые и построены из чего-то вроде камня. В ясном небе солнце клонится к закату, и там, где оно бросает свои лучи на стены зданий, они искрятся серебряной волшебной ПЫЛЬЮ.

Прохожу по улицам с магазинами и ресторанчиками. Разве возможно чувствовать голод, когда не в состоянии есть? Кажется, да. Смотрю, как люди ужинают в кафе, и мне хочется чего-нибудь попробовать. Они меня не видят: могу взять кусок с их тарелки, откусить, оставить себе, если понравится. Но, конечно, мне не удастся что-нибудь ухватить. В пиццерии собралась целая семья. Мама, красивая, как с картинки, папа и четверо детей — от младенца до подростка моих лет. Усаживаюсь с ними за стол и представляю, что это — мои родители, мои братья и сестры.

Очень быстро понимаю, что веду себя неправильно и не по-взрослому. Уже темнеет, и я ухожу. Мне все это кажется неправильным — хорошо одетые люди, ужинающие, улыбающиеся и болтающие друг с другом. Бреду от них прочь, во тьму улиц.

Под мостом группка подростков пускает по кругу бутылку, С ними девочка; они протягивают бутылку и ей, гогочут, когда она делает глоток.

Здесь я чувствую себя более уверенно и останавливаюсь, чтобы подумать.

Что дальше? Я могу пойти куда захочу и увидеть _сс что захочу. Никто не сможет ни схватить меня, и остановить. Меня даже не видят. Единственный, то сумел, — тот умирающий мужчина на острове.

Не в силах удержаться, чтобы не попробовать еще раз, машу рукой перед лицом девчонки. Никакого эффекта. Она начинает валиться на одну сторону, потом вздрагивает и старается сидеть прямо. Один из мальчишек помогает ей и кладет руку на плечи. Она пьяна. Решили напоить ее специально.

Тот, что обнял девчонку, принимается целовать ее, и я прихожу в ярость. Все это гадко.

Прекрати! — кричу я ему изо всех сил. И он замирает, взгляд становится озадаченным. Приятели над ним хохочут, и другой подросток протягивает руку к девочке и тянет ее к себе.

Меня охватывает жгучая ненависть, яростная и неудержимая. И я бросаюсь на него, точнее, в него.

Остальные мальчишки кричат, вскакивают и убегают, девчонка, шатаясь, спешит за ними.

Ощущаю жар и вижу, как вспыхивает пламя.

Парень вопит. Огонь, вырвавшийся изнутри его тела, охватывает его сразу и всего.

Он стоит, потом делает шаг к кромке воды, но пламя пожирает его прежде, чем он успевает сделать следующий.

Он падает.

5

ШЭЙ

Сначала подъезжает школьный автобус, потом появляется Дункан, словно он прятался где-то за углом, пока не увидел, что идет автобус.

Он на костылях? Значит, действительно был у меня в руках. Должно быть, мой сапог хорошо поработал над его ступней.

Дункан старается не смотреть на меня. Нос заклеен пластырем, лицо покрыто синяками. Вокруг толпятся ребята. Дункан принимается нести чушь о том, как застукал грабителей, забравшихся к нему в дом, и что им досталось даже больше, чем ему. Все восхищены.

Ага. Словно желая удостовериться, что я не собираюсь разоблачать его, он смотрит на меня через плечо, когда мы рассаживаемся в автобусе, и приподнимает одну — не распухшую — бровь. Я ему слегка киваю.

Парень полный ублюдок, это совершенно ясно. Он доставал меня с самого моего приезда сюда и вел себя все хуже. Он, по-видимому, опасен.

Не знаю, что бы он сделал со мною, если бы мог. Хотя внутри остается неприятное ощущение, что, не ударь я его коленом в магазине, ничего бы дальше не случилось. Что я пересекла некую грань, за которой он тоже позволил себе лишнее. Это, конечно, не оправдывало его, но раньше Дункан не заходил дальше издевательств на словах.

Но то, что сделал с ним Кай, до сих пор шокирует меня. Если бы он не забил Дункана до полусмерти, мы могли бы вызвать полицию, и, вероятно, этого урода упекли бы в камеру. А теперь я чувствую, что он замышляет что-то против меня. Не нравится мне это.

— Шэй! — Я оборачиваюсь. Это Эми, и она не числится в моих друзьях. Улыбается.

— Да?

— Расскажи, что за парень был с тобой в воскресенье? Он хорош.

Множество глаз оборачивается в мою сторону.

— Не твое дело.

Эми сладко улыбается.

— Что ж, я наслышана, что ты выдумала какую-то громкую историю про девочку, пропавшую прошлым летом. Ты якобы видела ее, а она — его младшая сестра. Чего не сделаешь, чтобы заполучить парня, верно?

Я сохраняю спокойствие, лицо как каменная маска.

— А еще я слышала, что у тебя какая-то необыкновенная память. — Она хихикает со своими подружками, и все они кажутся такими убогими на фоне пропажи Келисты и того, что случилось на Шетлендах. Неужели им дела нет до того, что творится за пределами их маленького мирка? Ладно, по крайней мере, они не поверили в слухи о моей памяти. Мне почему-то думается, что пусть лучше они считают меня лгуньей, чем ненормальной.

Автобус останавливается, заходит Иона и другие ребята. Она садится и приподнимает бровь.

— Скажи мне, что случилось с этим полудурком Дунканом?

— Ну он говорит, что поймал грабителей в своем доме и прогнал их.

— О, в самом деле? Что за куча дерьма. — И она пристально смотрит на меня. — Уверена, это не вся история, и у меня такое чувство, что ты знаешь больше.

Я качаю головой.

— Позже я использую свои навыки в расследовании, чтобы это выяснить.

Иона вытаскивает из сумки газеты. Она одержима идеей стать журналисткой и всегда читает их во время долгой поездки на автобусе в школу, которая находится в Калландере.

С большим энтузиазмом, чем обычно, выбираю газету и для себя — надеюсь найти что-нибудь новое про Шетленды.

Заметив, что я читаю, Иона говорит:

— Это ужасно.

— У меня дядя там живет. Мы вчера весь день не знали, что и думать, пока он не позвонил из Абердина.

— Ах, бедные. — Она сжимает мою ладонь. — А я еще думала, почему ты выглядишь малость разбитой.

Мы просматриваем фотографии с Шетлендов, занимаюшие большую часть и первые полосы газет. Читаю комментарии, но там Только догадки. И никаких ответов.

— Какого черта там случилось?

Иона пожимает плечами.

— Говорят, что не знают. Власти уже должны что-то знать; что, если они не хотят признаваться?

В нижнем углу одной из первых полос вижу заголовок: Мальчик умер от самопроизвольного возгорания». Что, в самом деле? Как можно печатать такую ерунду рядом с сообщениями о настоящей трагедии на Шетлендах?

Иона цокает языком.

— Что?

Она просматривает последнюю страницу.

— Я про этих чудаков. Просят разрешение на плановое строительство того, что уже построили — что-то вроде коммуны по дороге на Раннох-Вуд. Это часть сети, раскинувшейся по всем Соединенным Штатам и Европе. И в других местах тоже.

Смотрю ей через плечо.

— А кто они? Религиозные сектанты или так?

— Они называют себя Мультиверсумом, мультивселенной. Похоже, никто не знает, чем они занимаются. Но держатся вместе и проблем не доставляют. Мои источники сообщают, что они поклоняются истине.

Когда Иона ссылается на свои источники, я перестаю слушать. Существуют сети, в которых она общается; в основном это люди, которые не знают, куда деть время, и зависают в интернете. Их сведения по большей части бред, но время от времени они узнают о чем-то стоящем раньше газет.

— Что ж, мне кажется, что поклонение истине — это нормально.

— Да, но чьей истине?

— В утро понедельника для моих умственных способностей это слишком, Иона.

Она сворачивает свою газету первой полосой наружу и передает мне.

— Здесь еще есть про Шетленды.

Забираю у нее газету. На снимках тела, ждущие идентификации или родственников, которые их опознают. Некоторые районы бедствия еще не проверены. Разрывающие душу списки пропавших: целые семьи, предположительно сгоревшие во сне. Я думаю, что среди них есть люди, мимо которых я ходила по улицам, когда мы приезжали навестить дядю; возможно, его друзья.

Опубликован и список тех, чья гибель подтверждена; некоторые имена с фотографиями.

Ближе к концу списка нахожу снимок, который никак не ожидала увидеть.

— Это он! — От потрясения я, сама того не замечая, говорю вслух.

Иона приподнимает бровь.

— Кто он?

Складываю газету вчетверо и внимательно смотрю на маленькую фотографию. Я должна быть совершенно уверена; ошибки быть не может — только не в таком важном деле.

Иона изучает лицо вместе со мной.

— Выглядит как настоящий бандит.

Редкие волосы. Маленький шрам у одного глаза. Вызывающий взгляд. Ни припухшего глаза, ни синяка, но я видела его год назад; в конце концов, кто знает, когда сделали эту фотографию.

Это он, я совершенно уверена. Человек, уехавший с Келистой.

Роюсь в сумке и не могу найти телефон.

— Позвони мне, — прошу Иону.

Она закатывает глаза.

— Что ты с ним сделала на этот раз? — Она звонит, но ни в одном отделении сумки телефон не отзывается.

— Должно быть, он дома, — заключаю я. С покорным взглядом Иона протягивает мне свой телефон.

— Спасибо, ты настоящий друг.

Когда я пытаюсь взять его, она отдергивает руку.

— С одним условием. Ты расскажешь мне, что происходит.

Оглядываюсь. Может показаться, что нас, как обычно, игнорируют, но повсюду уши.

— Не сейчас. Позже.

— Отлично. — Она отдает мне телефон. Я помню номер Кая, конечно, помню. Обратила на него свое особое внимание, когда он прислал в воскресенье ночью сообщение, что доехал до Ньюкасла.

Три гудка, четыре, а потом…

— Привет, это Кай. Оставьте сообщение!

Проклятье. Закусываю губу.

— Привет. Это Шэй. Звоню с телефона подруги. В сегодняшней «Геральд», на второй странице, третий снизу слева, Брайан Догерти. Это он. Человек, которого я видела с твоей сестрой. Можешь связаться со мной по этому номеру до четырех дня, или я буду дома и найду свой телефон примерно после пяти тридцати. Пока.

Иона приподнимает бровь.

— Итак, хочешь еще о чем-нибудь меня попросить?

— Ничего, если я оставлю у себя твой телефон на сегодня?

— А где гарантии, что ты его не потеряешь? — Она качает головой и вздыхает. — Ладно, можешь взять. Но если посеешь, считай, что ты в полном дерьме.

6

КЕЛЛИ

Смотрю на пейзажи, проносящиеся за окном поезда. Раньше, когда я наблюдала за сменой картин, движущихся мне навстречу, казалось очевидным, куда я направляюсь. Домой. В Ньюкасл. В Абердине я нашла железнодорожный вокзал, послушала людей, пока обдумывала то, что собиралась предпринять. По указателям отыскала нужную платформу и вошла в поезд до Эдинбурга. А там пересела в этот, идущий в Ньюкасл.

Не сразу нашла свободное место возле окна. После того, что случилось прошлым вечером под мостом, мне не хочется сидеть близко к людям, чтобы они не загорелись. Это было так странно. Может, случившееся не имеет ко мне никакого отношения. Может, это справедливо, что мальчишка моментально вспыхнул — что-то вроде воли Господней. Он ведь это заслужил.

Если не считать твердого намерения добраться до Ньюкасла, то в целом я чувствую себя растерянной. С памятью произошло что-то странное, она словно разбилась на осколки. Некоторые вещи я помню — например, как очень любила море, как его волны плескались мне на ноги. Больше я этого не могу чувствовать. И другие чувства не помню. Как бы я ни старалась сосредоточиться, не представляю себе места, где мы жили, не вижу ни дома, ни своей комнаты, ни обстановки в ней.

Мысленно вижу брата Кая и маму тоже, но они вроде как плоские. Словно что-то ускользает, но не знаю что.

А потом все пропадает.

Что бы они там со мной ни сделали на Шетлен-дах, это меня совсем запутало. Еще бы, ведь на самом деле я умерла. Но мало того — моя память стала похожа на кусок дырявого сыра. Или еще хуже: дырявый кусок сыра, натертый на терке, а потом еще и перемешанный.

Сумею ли я собрать память заново?

И куда пойду, когда поезд прибудет в Ньюкасл?

Пробую расслабиться, позволяю мыслям течь — может, что-нибудь всплывет. Если я не могу вспомнить, где жила, то есть ли другие места, где их можно найти?

Кай играл в футбол, но я не помню где.

Как насчет мамы? Она доктор. Да, так и есть, доктор! И работает она в университете.

В юком университете? Да ладно, сколько их может быть в Ньюкасле?

Полагаю, что сумею выяснить.

Чем сильнее стараюсь вспомнить, тем быстрее воспоминание ускользает, как эти сельские виды за окном, и мне становится все грустнее и грустнее. Хочется плакать, но слез у меня нет, и от этого еще хуже. Нет возможности облегчить душу.

Начинается дождь, и в голове слышится шепот забытого голоса: слезы небес[7]. Дожди — это слезы небес. Кто так говорил?

Наверное, небеса решили поплакать за меня, потому что сама я больше не могу.

7

ШЭЙ

Посередине урока математики телефон Ионы начинает вибрировать. Смотрю на него под партой. Это Кай.

Поднимаю руку и показываю учительнице телефон, которого у меня не должно быть в классе.

— Простите, мисс. Это мои родственники с Шетлендов. Мне нужно ответить.

Она кивает, в глазах сочувствие. Выскакиваю в вестибюль; мне стыдно за вынужденную ложь, но это важно, а объяснять что-то перед классом не хочется.

— Алло, алло? — Боюсь, что он сейчас даст отбой.

— Шэй, это Кай. — У него теплый энергичный голос, и у меня мурашки бегут по коже, когда он произносит мое имя. — Я нашел газету. Ты уверена, что это он, Брайан Догерти?

— Да, абсолютно уверена. Это он.

— Хорошо. Я позвоню детективу Дугалу. Сможешь с ним встретиться, если понадобится?

— Конечно.

— По какому номеру тебя искать?

— Э, пока по этому, — отвечаю я, мысленно извиняясь перед Ионой. — Не знаю точно, где мой телефон. Когда найду, отправлю тебе сообщение.

— А что, если в какой-нибудь момент он будет тебе действительно нужен? Обещай мне, что найдешь и будешь держать при себе.

Хотя тон у Кая совсем как мамин, забота в его голосе согревает меня.

Так и сделаю. Обещаю.

8

КЕЛЛИ

К тому времени, когда поезд прибывает в Ньюкасл, у меня складывается план. Что-то вроде плана. Я прошлась по вагонам, поискала людей нужного возраста, которые могут учиться в университете. Послушала одну группу, другую, наконец нашла компанию студентов, обсуждавших вечеринку в Эдинбурге, с которой они возвращались, и пытавшихся найти подходящее оправдание для пропуска семинара этим утром.

С вокзала они идут пешком; я следую за ними, поглядываю по сторонам. Очень хочется убедиться, что это мой город, узнать что-нибудь. По пути они останавливаются, чтобы купить кофе; поджидая их, кручусь на улице, поглядываю то вверх, то вниз, но не вижу ничего знакомого.

День становится серым — серое небо, серые улицы. Начинает моросить, и когда они появляются со своим кофе, то спешат.

Шагаем по длинной улице с магазинами по обеим сторонам, проходим другие улочки и переулки, а дождь усиливается.

Потом наконец заворачиваем за угол, и я вижу надпись: «Университет Нортумбрии».

Где может находиться мама? Она доктор, доктор Танзер. А здесь есть медицинский колледж? Но потом меня охватывает смущение: один студент называет по имени какого-то доктора с кафедры английского языка. Мама — доктор медицины или еще какой-нибудь другой науки? Откуда мне знать? В приступе тоски у меня сжимается сердце — или то место, где оно раньше стучало.

Перестаю следовать за студентами и вплываю в одно из зданий, затем в другое — надеюсь, что почувствую нечто знакомое, и оно приведет меня в нужное место. Ничего. Может, я здесь никогда не бывала?

Здесь нет ничего связанного с медициной; покидаю здание и обследую соседние, постепенно расширяя зону поиска. И вдруг вижу через улицу: Университет Ньюкасла.

Как это? Целых два университета через дорогу друг от друга?

Вскоре понимаю, что этот даже больше. Брожу по корпусам, высматривая то, что может помочь. Наконец вижу группу студентов в чем-то похожем на белые медицинские халаты и иду за ними в больницу. Обследую коридоры, но ничего не кажется мне знакомым, нигде не видно мамы или таблички с ее именем.

Выхожу из больницы и осматриваю соседнее здание, потом еще и еще — ничего.

И что мне дальше делать, если не найду ее?

Очередной корпус. Затем еще один. В этом внизу кафетерий, а рядом — «Бактериальная клеточная биология». Как-то неправильно звучит. Уже собираюсь уходить, когда на другой стороне вижу офис с надписью Институт здоровья и общества.

Останавливаюсь. Даже не знаю, что это такое, но в этом названии что-то есть.

Осматриваю все здание. Наверху кабинеты; на дверях таблички с именами. Прохожу мимо одной, затем другой, третьей.

Когда нахожу нужную дверь, никак не могу понять, что на ней написано: «Доктор С. Танзер».

Это ее кабинет? И она там, внутри?

Дверь, похоже, заперта, но под ней есть узкая щелочка. Мне страшно. Вдруг ее там нет?

Делаюсь тоненькой и просачиваюсь в щель под дверью.

«Мамочка!» — шепчу я. Она сидит за столом. Темные волосы собраны в хвост. Вокруг глаз морщинки, но она красивая. Такая красивая. Я восхищенно смотрю на ее лицо, жадно всматриваюсь в каждую черточку, чтобы заполнить ту пустоту, что возникла в моей памяти.

На краю стола фотография. Я, она и мой брат. Ему нравится, когда его называют Кай; Кай — это второе имя. Теперь подробности быстрее всплывают в моей памяти.

Мама вздыхает. Она работает на ноутбуке. Отхлебывает что-то из чашки, кривится, снова опускает голову, печатает дальше. Некоторое время я смотрю на то, что она набирает, но там какая-то медицинская скукотища.

Поэтому я поворачиваюсь и просто смотрю ей в лицо.

Моя мамочка.

9

ШЭЙ

После школы Иона возвращается в Киллин вместе со мной на школьном автобусе. Она брюзжит, пока мы вдвоем на моем велосипеде едем из города вверх по бесконечному подъему на холм, и тогда я предлагаю ей поменяться местами и самой крутить педали. Она верещит и цепляется за меня, когда мы несемся от главной дороги по аллее вниз, к моему дому; возле него я в самый последний момент резко торможу.

— Ты, должно быть, решила убиться, — ворчит она.

Прислоняю велосипед к стене дома; не перестаю удивляться, что здесь нет необходимости приковывать его к чему-нибудь на замок, не то что в Лондоне. Что ж, мой дом на самом деле в глуши.

Маминой машины нет, мы предоставлены сами себе. Отлично.

Отпираю дверь, в прихожей на ходу почесываю живот Будде; Иона в нетерпении идет за мной.

— Теперь мы одни, рассказывай! Что происходит?

— Да-да, обещала, значит, расскажу. Но сначала нужно найти мой телефон, чтобы вернуть твой.

— Где ты его в последний раз видела?

— Э…

— Когда ты им в последний раз пользовалась?

Пока мы бродим по дому, она набирает мой номер; звонка не слышно. Батарея, должно быть, разрядилась.

Ищем целую вечность: на полках и столах, под книгами и диванными подушками, за мебелью. В моем письменном столе, под кроватью, в карманах одежды. Наконец Иона обнаруживает телефон в кармане джинсов, которые я вчера бросила в корзину для стирки.

— Так, беру это дело в свои руки, — заявляет она, помахивая трубкой. — Отправить его в стирку заодно с твоими грязными носками — это слишком.

— О чем ты?

— О приложении для поиска телефона. Я связываю твою трубку с моей, чтобы с помощью моего телефона можно было найти твой. Если — я хотела сказать, когда — ты потеряешь его снова, его местонахождение появится на карте в моем телефоне. Дай мне зарядку и назови свой пароль.

— Ладно. — Нахожу зарядное устройство, называю пароль, она загружает и устанавливает приложение.

Потом я отправляю сообщение Каю: «Привет, телефон нашелся!»

Минутой позже звучит ответный сигнал. Кай написал: «Держи его под рукой, Шэй. Кто знает, когда он может понадобиться. Давай договоримся на завтра. Когда у тебя закончатся уроки и где ты будешь? Я тебя там встречу. К.;-**>

Два поцелуя. Может, он всегда ими заканчивает сообщение. А может, и нет. Когда в ту ночь он написал мне из Ньюкасла, их не было.

— Лыбишься на телефон, как недалекая, — замечает Иона.

— А?

Она выхватывает его.

— A-а, понятно. И он будет встречать тебя после школы, так? Кто этот К? И это настоящие поцелуи или обычная отписка? Вижу, что ты рассчитываешь на настоящие. Рассказывай все.

— Только дай мне ответить ему. — Я набираю: «Старшая школа Макларена», прикидываю время на то, чтобы сменить школьную форму на повседневную одежду, и пишу про перекресток возле школы. Колеблюсь, потом заканчиваю сообщение: «Ш.;-**», И нажимаю отправить.

Иона смотрит через мое плечо и завывает от смеха.

— Что?

— Ты слишком торопишься, Шэй.

— О чем ты?

— Автокоррекция. Она изменила твой текст. — Она хохочет так, что не может говорить, и у меня сердце ухает в желудок.

Смотрю на дисплей. Мое сообщение заканчивается словами: «увидимся Секси».

— О. Боже. Мой. — В ужасе гляжу на Иону.

— Прости за хохот. Просто это… это так… — И она сотрясается от неудержимого смеха.

— Мне нужно отправить еще одно сообщение и объяснить, что это была автокоррекция?

Она пожимает плечами.

— Это привлечет его внимание. Может, он и не заметил.

— Я не могу так оставить, не могу. — Задумавшись на секунду, отправляю: «Там должно быть «Ш.:-**».

Через секунду мой телефон сообщает: Проклятие.

Иона опять заглядывает через плечо.

— Он с тобой флиртует, вот что.

— Нет. Просто шутит.

— Он так флиртует, — настаивает Иона. — Ладно. Пожалуйста, всю историю.

— Ты должна пообещать, что не поместишь это ни в школьную газету, ни в свой блог, ни куда-нибудь еще. — У Ионы есть блог под псевдонимом «Встряска», и она, как начинающий журналист, в вечной погоне за сенсациями.

Иона вздыхает, крестит себе пальцем сердце.

— Обещаю. Теперь давай.

И я рассказываю, начиная с того, как ударила Дункана коленом в магазине — эта сцена вызывает у нее огромное удовлетворение, и она снова и снова заставляет меня описывать, как он рухнул на пол, — и заканчивая обнаружением листовки, звонком Каю и последующими событиями. Но еще я заканчиваю историю прощальными объятиями с Каем в кафе. Опускаю то, как Дунан меня схватил, как Кай избил его, а потом отвез меня домой и сидел, держась за мою руку. Некоторые вещи я хочу сохранить для себя, чувствую в этом потребность.

— Значит, на снимке в газете тот самый человек, с которым ты видела сестру Кая?

— Да.

— И твое любовное свидание включает визит и разговор в полиции? Не самое приятное место для встречи.

Я закатываю глаза.

— Точно.

— Снимок из газеты еще у тебя?

Достаю из кармана кусок газеты и протягиваю Ионе. Она изучает фотографию.

— Какая досада, что он мертв. На вопросы покойники не отвечают.

В этот вечер, когда брат Ионы увозит ее и мама возвращается домой, мы садимся вдвоем перед телевизором и ужинаем. Новая привычка, появившаяся после катастрофы на Шетлендах.

На экране продолжают выдвигать предположения о том, что могло вызвать взрывы. Как раз перед тем, как нефтехранилище взлетело на воздух, в районе отметили сейсмическую активность. Но рассказы некоторых очевидцев указывают на то, что взрывы начались где-то еще, не в хранилище, и эксперты спорят о том, могло ли землетрясение вызвать разрушения такого характера. Далее следуют исполненные трагизма сообщения о погибших, истории чудесного спасения и героизма спасателей, за которыми так любят охотиться репортеры.

Затем новости из Абердина:

— Только что стало известно о случаях заражения новым, особо опасным штаммом гриппа, сообщают из Абердина. С завтрашнего дня в качестве меры предосторожности в регионе закрываются школы. Людям рекомендуют без крайней необходимости не совершать поездки в данный район.

Мама качает головой.

— Уж не поэтому ли ничего не слышно от Дэйви? Может, они все заболели гриппом? — У нее озабоченное лицо.

— Ну и что, даже если и заболели. Сколько раз я болела гриппом? — Кажется, ко мне устремляются бациллы со всей округи. Хуже всего свиной грипп. — Уверена, с ними все будет в порядке.

Мама продолжает беспокоиться.

— Я прямо сейчас поддержу твою иммунную систему специальной микстурой.

— Нет… не надо специальных микстур! — Мама не доверяет обычным лекарствам, а у ее «специальных микстур» чудовищный вкус. — Лучше я заболею гриппом.

— Ты выпьешь, и я тоже.

Через минуту она возвращается из кухни с двумя стаканчиками темно-зеленой слизи в руках.

Увидев их, я понимаю, что битва проиграна, и чокаюсь своей стопкой с маминой.

— До дна! — провозглашаю я и разом проглатываю, чтобы меньше чувствовать вкус, а потом начинаю давиться, падаю на пол и корчусь.

— Ты глупая девчонка. — Мама протягивает руку. Я подчиняюсь, и она помогает мне встать; потом мы садимся рядом на тахту. Новости продолжаются — снова о Шетлендах. Пожары бушуют на суше и на море, на нефтяных платформах. Речь идет об экологической катастрофе, и с других островов архипелага, не только с главного, на всякий случай эвакуируют людей.

Мама вздыхает.

— Сначала Шетленды, теперь какой-то новый грипп в Абердине. Беда не приходит одна. Что еще ждет Шотландию?

10

КЕЛЛИ

Вот наш дом; мой дом. Но вокруг него ничего знакомого, совсем ничего.

С работы мама ехала на велосипеде. Свернула по указателю с надписью «Джесмонд», потом катила по зеленым улицам и остановилась перед этим домом, стоящим по центру длинного ряда таких же домов с террасами. Пристегнула велосипед к решетке, ограждающей садик перед домом.

Открыв парадную дверь, мама снимает шлем.

— Эй! — зовет она.

Я не жду, пока кто-нибудь откликнется, — влетаю в дом, потому что мне не терпится увидеть любимого брата, как раньше не терпелось увидеть маму.

Но когда я оказываюсь в гостиной, там только один человек, и я его не знаю. Неужели я могла забыть, как выглядит Кай? Но нет — фото на мамином столе совпадает с тем, что я помню. Это не мой брат.

Теперь в гостиную входит мама.

Привет, Мартин, — говорит она. — Удачный день?

Мартин поднимает взгляд от компьютера, кривит лицо.

— Медленно продвигается.

— Ничего, продолжай; все получится. Где Кай? Ты его видел? — спрашивает она, и на лбу появляется морщинка.

— Он утром сорвался куда-то на своем мотоцикле. Еще не вернулся.

Мама садится, и они говорят о какой-то научной работе, которую пишет Мартин. Он похож на студента, снявшего здесь комнату, — из тех, кто уже сам стал доктором, — и их беседа мне быстро надоедает.

Отправляюсь на разведку.

В доме четыре спальни. Одна, похоже, мамина, на самом верхнем этаже. Рядом с ней комната поменьше. Она оформлена в красно-белых тонах. Здесь на полках детские книжки, в шкафу одежда для девочки. Моя спальня? Должно быть.

Этажом ниже еще две спальные комнаты. В одной полно книг — наверное, в ней живет студент, сидящий внизу. Другая, скорее всего, принадлежит Каю. На стенах плакаты с мотоциклами, с потолка свисают модели байков. В углу свалена в кучу футбольная форма. В полном беспорядке, словно ему до нее нет дела.

Снова оказываюсь внизу; мама чем-то гремит на кухне. Иду назад в гостиную. Студент оставил свой ноутбук и включил телевизор. Устраиваюсь рядом с ним. Он смотрит какую-то викторину с вопросами, на которые ни один нормальный человек не знает ответов, и громко выкрикивает их вслух.

На стенах фотографии — мамины, Кая, мои. Плыву к ним, рассматриваю, впитываю в себя.

Вот Кай с грязным лицом и футбольным кубком — ему, наверное, лет десять. Молодая мама в смешной черной мантии и такой же шапочке. Рядом с ней пожилая чета; они просто сияют. Мои бабушка и дедушка? Дальше детские снимки. Мы с Каем вместе в разном возрасте.

Стараюсь заполнить все уголки памяти, разложить эти старые воспоминания по полочкам, как новые: «Вот кто я такая».

Нет, это не совсем верно. Вздыхаю, охваченная грустью. Мартин ест свой ужин перед теликом, а за столом, где сидит мама, пустые стулья; она ужинает одна. Может, вернется Кай, тогда он займет одно место, но мой стул навсегда останется пустым. Даже если я сяду на него рядом с ними, они так и не узнают, что я здесь.

«Вот кем я была».

11

ШЭЙ

Иона настаивает на том, чтобы пойти со мной, хочет взглянуть на Кая. Она в школьной форме, ждет, пока я быстро переодеваюсь в джинсы и футболку. Несмотря на подначки Ионы, я понимаю, что дело серьезное. Ведь речь идет о Келисте, сестре Кая. Сейчас для него нет ничего важнее, да так и должно быть. Но все-таки расчесываю волосы и поправляю прическу перед зеркалом в школьной уборной. Как обычно, мои кудряшки живут своей жизнью, и сегодня они решили сбиться и перепутаться в сплошное безобразие.

— Ты опоздаешь, — говорит Иона и оттаскивает меня от зеркала. — Идем!

Она ведет меня через школьный двор к воротам, потом по дороге на тот угол, где мы должны встретиться с Каем. Прошел ливень, но сейчас светит солнце, мокрые деревья и трава сверкают в его лучах. Как только мы подходим к месту встречи, из-за угла выезжает Кай. Солнце светит ему в спину, когда он подкатывает к нам и снимает шлем. Кай его встряхивает, и капли летят во все стороны.

— Привет, — говорит он.

— Привет, — отвечаю я. Кай переводит взгляд на Иону. — Это моя подруга Иона; вчера я звонила с ее телефона.

— А ты, должно быть, Секси, — вступает в разговор Иона, и Кай смеется. Взгляд его смягчается, становится не таким пристальным. Иона улыбается ему в ответ и смотрит, склонив голову набок. Я толкаю ее в плечо.

— Ладно. Я пошла, — говорит она.

Кай кивает ей, а потом смотрит вслед. У нее слишком короткая юбка; раньше я этого не замечала. А он, я готова поспорить, это заметил; поворачиваюсь, чтобы заглянуть ему в глаза, но он уже стирает рукой капли дождя с заднего сиденья. Достает красный шлем и протягивает мне. А я стою и просто смотрю на него.

— Что-нибудь не так? — спрашивает он.

— Нет. Все в порядке. — Надеваю шлем, и мы едем в полицейский участок Калландера.

Раньше я здесь не бывала, и он совсем не похож на участок из кинофильмов. Мы называем свои имена, и через минуту выходит Дугал. Он пожимает руку Каю, здоровается со мной и ведет нас к одному из столов.

Перед ним лежит номер газеты с обведенной фотографией Брайана Догерти.

— Итак, Шэй. Ты уверена, что видела этого человека с Келистой Танзер двадцать девятого июня прошлого года?

— Да. Это он. Вот здесь, возле глаза, у него маленький шрам. — Я показываю. — И волосы такие же. Это определенно он.

— Я проверил кое-что. Тело мистера Догерти было обнаружено поисково-спасательной группой на тропинке. Они не знают наверняка, по какой причине он умер, но точно не от огня. И прежде всего непонятно, что он делал на Шетлендах. Догерти там не работал, не владел собственностью и не арендовал ее, не отчитывался о доходах. Если приехал в отпуск, то нигде не зарегистрировался, это то, что нам удалось узнать в неразберихе, царящей на островах в данный момент. Он не летел на самолете и не плыл кораблем.

— Ладно, если он не с Шетлендов, разве вы не можете выяснить, где он жил, знает ли кто-нибудь что-то про него? — спрашивает Кай.

— Нет. Это человек-загадка. Факты таковы, что за последние пять лет о нем нигде нет никаких сведений. Он не платил налогов или штрафов за превышение скорости, не декларировал своих доходов; ничего.

— Как же они выяснили, что он — это он, если Догерти не должен был там находиться и никто ничего о нем не знает? — удивляюсь я.

Дугал колеблется.

— По отпечаткам пальцев, — наконец говорит он.

— Разве это не означает, что у него есть судимость и о нем имеются сведения и все такое? Иначе откуда у вас отпечатки? — спрашивает Кай.

Сейчас я не имею права отвечать на этот вопрос, — заявляет Дугал.

Кай хмурится.

— Вот как? Возможно, этот человек похитил мою сестру, но вы не располагаете сведениями о его последних передвижениях и не хотите рассказывать о его прошлом?

Успокойся, Кай. Мы продолжим изучать этого человека, обещаю. Я позвоню, если что-нибудь всплывет. Но, в конце концов, покойники не отвечают на вопросы.

Он слово в слово повторил фразу Ионы.

Кай еще немного безрезультатно спорит с Дуга-лом, и мы уходим.

По дороге к байку он прямо-таки излучает напряжение.

— Не может быть, что это тупик. Должна существовать какая-то ниточка, которая приведет от этого человека к Келисте, и они в состоянии найти ее. — Он качает головой, потом смотрит на меня. — Мне нужно ехать. Быстро. Если хочешь, могу сначала отвезти тебя домой. Или поедешь со мной? — В его глазах я вижу вызов, и у меня учащается пульс.

— Еду с тобой. Только не прикончи нас, — наполовину в шутку, наполовину серьезно говорю я. Глаза у него бешеные. Может, со мной он поедет осторожнее? А может, и нет.

— Не беспокойся. Я понимаю, что нужно еще много чего сделать.

Мы садимся на байк. Кай едет, не превышая допустимого предела скорости, чтобы не нарваться на неприятности. Выезжаем из Калландера и двигаемся дальше вглубь национального парка Троссекс. Все время жду, что вот сейчас байк рванется вперед, на свободу. Наконец Кай поворачивает на известную мне дорогу — проезд к Трем озерам. Вдоль извилистой трассы с односторонним движением меж озер расстилается живописная местность; на этой дороге никого не встретишь, все едут в одну сторону.

За поворотом он тормозит и поворачивается ко мне.

— Ты уверена, что готова?

В моей крови за поездку до этого места уже накопилось достаточно адреналина.

— Черт возьми, да!

Кай ухмыляется.

— Тогда держись, — говорит он, берет мои руки и показывает, что нужно обнять его покрепче, чуть пониже, близко к бедрам.

— Наклоняйся одновременно со мной, так же, как я; не сопротивляйся байку. Ущипни меня, если захочешь, чтобы я сбросил скорость или остановился.

Смотрю в небо, когда мы трогаемся. Солнце еще светит — пока. Но собираются облака, и ветер усиливается.

Кай жмет на газ. Быстрее, потом еще быстрее. Чувствуется, что он не теряет контроль над собой, но как же ему хочется забыть об осторожности и рвануть вперед на полной скорости! Как птица, которой хочется взлететь.

Не замечаю ни темнеющего неба, ни крепчающего ветра, но вздрагиваю, когда начинается дождь.

Кай сбрасывает скорость. Дождь все сильнее, и Кай подъезжает к деревьям.

— Давай переждем, — предлагает он. — Может, пройдет.

Заметно, что живет он не в Шотландии; это может продолжаться целый день.

Мы слезаем с байка, и он снимает шлем. Я свой тоже снимаю и встряхиваю головой. Ветер разбрасывает мои волосы по лицу. В листве могучего дерева шумит дождь, но пробраться сквозь нее не может. Пока.

Похоже, ненастная погода подходит под настроение Кая.

Стиснув челюсти, он поворачивается ко мне.

— Я принял решение.

— Какое?

— Собираюсь взять фото этого Брайана и навестить своего бывшего отчима. Я до сих пор думаю, что он к этому причастен. Хочу увидеть его реакцию — может, он чем-нибудь себя выдаст. Дуги явно не желает делать лишних усилий, так что придется мне.

Спокойно смотрю в его глаза и киваю.

— Ладно. Я еду с тобой.

Он с удивлением смотрит на меня.

— Нет. Ты очень помогла, и спасибо тебе за это. Ты не должна со мной ехать.

— Нет, должна. Это я видела Брайана Догерти, разве нет? — Эти слова я произношу вслух, а про себя думаю: в Кае слишком много злости по отношению к отчиму. Ему нельзя ехать одному. Он может натворить что угодно.

— Тебе в самом деле не нужно…

— Я упрямая; меня не устроит ответ «нет». Боюсь, тебе придется уступить. — Уперев руки в бока, с вызовом смотрю на него.

Постепенно хмурое выражение на лице Кая сменяется улыбкой.

— Понятно. Раз ты настаиваешь, можешь ехать. Но я не хочу откладывать это до выходных. В любом случае его легче застать на работе, в будни.

Пожимаю плечами.

— Я оканчиваю школу. Экзамены сданы, поэтому — никаких проблем. Мама не будет возражать, если я назову разумную причину. — Внутренний голос подсказывает мне, что для мамы встреча с возможным похитителем детей разумной причиной не будет. — Где он?

— В Эдинбурге. Работает в университете. Можешь приехать завтра?

— Да. Завтра — без проблем. На автобусе доеду от школы до Стерлинга, там сяду на поезд до Эдинбурга и встречусь с тобой на вокзале. Договорились? — Я протягиваю ему ладонь.

Кай медлит, потом берет мою руку и пожимает ее.

— Ладно. Договорились, — произносит он и задерживает мою ладонь дольше, чем того требует рукопожатие. Его пальцы переплетаются с моими, ласково сдавливают и, наконец, отпускают.

Сквозь листву на нас падают дождевые капли, но Кай будто не замечает. Он выходит под дождь, смотрит вверх, подставляя струям лицо, и хохочет.

Проглядывает солнце; через несколько секунд в нарушение всех традиций дождь заканчивается. Резкая перемена происходит и в Кае: теперь, когда он решил, что делать, напряжение пропало.

Мы едем дальше, но уже более осторожно, потому что по дорогам бегут ручьи.

12

КЕЛЛИ

Хлопает парадная дверь.

— Привет! — доносится оттуда. Это мой брат, это Кай!

Он заходит в гостиную, и я жадно смотрю на него. Высокий; он такой высокий! Наверное, вырос с последнего раза, как я его видела. Он поворачивается, светлые пряди в волосах ловят солнечный свет. Кай снимает свою байкерскую куртку и кладет на стул.

— Привет, — говорит он Мартину, который все еще сидит на диване и с набитым ртом отвечает на вопросы викторины.

— Где ты был, Кай? — спрашивает мама, и Кай идет к ней, к столу.

— Нигде, — улыбаясь, отвечает он.

— Мне не нравится твой взгляд. Скажи, что ты не попал в неприятности.

— Если хочешь знать, я был в далекой поездке. С девушкой. Ты довольна?

Мама очень удивлена. И я тоже. У Кая есть подружка?

— Я могу познакомиться с этой девушкой? — спрашивает мама.

Брат пожимает плечами.

— Думаю, когда-нибудь сможешь. Завтра я уезжаю тоже с ней. — Он глядит на мамину тарелку голодными глазами. — Выглядит аппетитно.

При перемене темы мама поднимает бровь, но сдерживается.

— Я старалась, еще не остыло.

Кай идет на кухню, а я за ним следом, смотрю, как он накладывает ужин на тарелку, несет в гостиную и усаживается на стул перед телевизором. Я устраиваюсь у стула, возле его ног. Если у него свидание, значит, и у меня тоже.

Передают новости, и мама, услышав что-то, поднимается из-за стола, подходит к стулу Кая и останавливается рядом, смотрит на экран.

— …И доктора предупреждают тех, кто входит в группы риска, сделать прививки от гриппа; но сможет ли обычная вакцина защитить от этого нового штамма? Мы передавали сообщение из Абердина.

На экране появляется другой репортер; он стоит перед больницей.

— В Абердине сегодня снова закрыты школы; чиновники от медицины продолжают выражать озабоченность эпидемией нового гриппа, охватившей город.

Кай поднимает взгляд от тарелки.

— Не припомню, чтобы раньше из-за гриппа закрывали школы.

Мама шикает на него, но репортер уже исчез.

— Очень короткий репортаж. И без подробностей, — говорит она.

Мартин кладет свою вилку.

— Я слышал, дела обстоят хуже, чем они рассказывают.

— Ты слышал? Откуда?

— У меня приятель на временной ставке научного сотрудника в Университете Абердина. Они звонили в армию, чтобы вояки организовали карантин всей округи, но это держится в тайне. Боятся паники и того, что люди начнут разъезжаться и распространять заразу дальше.

У мамы очень серьезное лицо. Повернувшись, она идет к телефону в передней и быстро набирает номер.

— Это доктор Соня Танзер. Мне надо поговорить с доктором Лоусоном.

С минуту она ждет.

— Алло, Крейг? Да, это Соня. Скажи, что на самом деле происходит в Абердине?

Некоторое время она слушает. Несколько раз переспрашивает. Наконец прощается и вешает трубку.

Делает большие глаза и покачивает головой из стороны в сторону.

— Мама? — говорит Кай. — Что такое?

— Хороший вопрос. Что такое? Они не знают. Мой друг Крейг работает в департаменте здравоохранения Англии; он на связи с руководством охраны здоровья Шотландии. Многого он не сумел мне рассказать, но то, что рассказал, вызывает сильную тревогу. Большое количество людей умерло, и гораздо быстрее, чем от любого гриппа. — Она качает головой. — За выдумкой про грипп что-то скрывается, но что?

Кай с Мартином глядят на нее.

Он сказал мне оставаться на связи, так как я могу понадобиться. Они собирают консультативную группу, что-то вроде того. Чтобы решить, к какой категории отнести ситуацию, и организовать взаимодействие Англии и Шотландии. — Мама возмущенно передергивает плечами. — Политики! Вот что им нужно от науки, и нужно прямо сейчас. Определить, с чем мы имеем дело и как с этим справиться, прежде чем оно распространится. Очень просто. — Она щелкает пальцами.

Если бы я могла говорить так, чтобы она услышала, я бы ей все рассказала.

Значит, оно вырвалось? Должно быть, так. Вырвалось из подземелья на Шетлендах и вместе с ранеными и умирающими, спасенными с островов, попало в Абердин.

Многие люди умрут, и они ничего не смогут сделать.

13

ШЭЙ

Как бы мне хотелось учиться в Эдинбургском университете! Вот только бы выбрать один предмет из множества тех, что здесь преподают. Но как принять решение? Я действительно хочу понять квантовый парадокс с котом Шредингера — как он может быть одновременно и живым, и мертвым, пока не открыли ящик? Хочу знать, как все работает в моем теле, начиная с крови и сердца и до клеток мозга; как взаимодействуют между собой гены, определяя неповторимую уникальность каждого отдельно взятого человека. Я хочу знать все. Как же мне сузить рамки до изучения одного предмета?

В школе у меня постоянно неприятности из-за недостатка внимания — говорят, что я все время на что-то отвлекаюсь и никогда ни в чем не добьюсь успеха. И какой смысл поступать в университет, когда не знаешь, на чем сосредоточиться?

Но если бы пришлось выбирать, то Эдинбург мне определенно нравится, особенно когда я проношусь по нему на заднем сиденье байка Кая. И, как не устает повторять мама, если бы мы прожили здесь достаточно долго, чтобы меня посчитали шотландкой, поступить в университет было бы не так сложно. Хотя, думаю, меня подведет акцент.

Похоже, Кай знает, куда мы едем.

Он въезжает на территорию кампуса университета, расположенного высоко над городом, и паркует байк. Мы направляемся к старому зданию. Со стороны оно напоминает многоквартирный муниципальный дом.

Не доходя до двери, Кай останавливается и поворачивается ко мне.

— Вообще-то, раз уж ты здесь, то, может быть, и пригодишься.

— Вот как? Могу пригодиться? Ну спасибо.

— Мне сказали, чтобы я никогда больше здесь не появлялся, а за дверью маячит кое-кто, кто может узнать меня и вызвать охрану. Но если я буду держаться позади, а ты отвлечешь внимание расспросами или как-то еще, то, возможно, меня и не заметят.

— Почему тебе запретили сюда приходить?

— Наверное, я был слишком зол в последний раз.

— Ага, понятно.

— И они вполне могли вызвать полицию.

— Тебе предъявили обвинение?

Он смотрит смущенно.

— Нет. Не в тот раз.

— Понимаю. — Я качаю головой. — И не сегодня, ладно? Скандал нам не поможет.

— Конечно. Сегодня требуется спокойный и разумный подход.

— А какой подход ты собирался использовать, если бы я с тобой не поехала?

— Ну, я собирался забраться внутрь через заднее окно.

Закатываю глаза.

Ждем, пока группа студентов не подходит к двери, и следуем за ними. Отвлекаю администратора, заявив, что я пришла на встречу с аспирантом, имя которого мне назвал Кай, и спрашиваю, куда мне пройти, пока Кай проскальзывает через вестибюль. Легко и просто.

Иду за Каем по лестнице, расположенной в конце холла.

— Он на четвертом этаже, — говорит Кай.

Поднимаемся на четыре пролета и выходим в коридор.

— Его офис. — Кай показывает на дверь с табличкой: «Доктор А. Кросс, профессор теоретической физики».

Он стучит в дверь; никто не отзывается. Поворачивает ручку — заперто.

Я остаюсь ждать, а Кай скрывается за углом. Вестибюль ярко освещен; на стенах картины, представляющие собой мешанину самых безумных цветов. Каждая будто кричит: «Я очень дорогая». Неужели это обычное дело для университетского учебного корпуса?

Сейчас перерыв, и студенты переходят из аудитории в аудиторию. По всему этажу голоса, шарканье ног. Мимо проходит мужчина профессорского вида и скрывается в одном из кабинетов. Появляется группа студентов в лабораторных халатах.

Наконец из-за угла выходит доктор Кросс. Я узнаю его по снимку, который показывал мне Кай, и, кроме того, у меня такое чувство, что я встречала его раньше. Он высокий, с серебристыми волосами и пронзительным взглядом. Доктор вставляет ключ в дверь, и я подхожу к нему.

— Здравствуйте, вы доктор Кросс?

Он оборачивается и, отпирая дверь, улыбается: — Да?

— Я рассчитывала, что вы найдете время для короткой беседы. Вернее, мы рассчитывали.

— Мы?

Из-за угла выходит Кай.

Доктор улыбается все так же радушно.

— Привет, Кай.

— Привет, Алекс, — отвечает Кай, не выказывая никакой радости от встречи.

— Рад тебя видеть, хотя это немного неожиданно. У вас с матерью все в порядке? А это кто? — спрашивает он, кивая в мою сторону. У него американский акцент, хотя окончания смягчены, словно он давно живет здесь. Кросс поворачивается ко мне и снова улыбается. В нем есть что-то поразительное, некий шарм, хотя это и не совсем правильное слово. Как будто он древний и одновременно очень привлекательный, и что-то заставляет меня улыбаться в ответ. Ничего не могу с собой поделать.

— Заходите оба. Уверен, в присутствии юной леди ты будешь соблюдать правила вежливости, Кай. — В голосе его звучит мягкий упрек. — Я приготовлю чай, и мы сможем поговорить.

Он входит в свой офис, мы за ним. Пока профессор наливает воду в чайник, я обвожу взглядом кабинет.

Просторное, хорошо меблированное помещение. Чтобы иметь такой офис, нужно занимать определенную должность.

На рабочем столе фотография. Он обнимает Келисту; снято три или четыре года назад. Профессор подходит и видит, куда я смотрю.

— Моя прекрасная дочь. Келли, сестра Кая.

— Ваша дочь?

— Ты решила, если я Каю приемный отец, значит, и для Келли? Она была моей дочкой, — говорит он. Конечно: его синие глаза так похожи на ее.

Она была моей дочкой: он использует прошедшее время, и Кай ощетинивается.

— Она твоя дочь, хотя я стараюсь забыть об этом, — бросает он.

Лицо доктора Кросса становится печальным.

— Ты должен принимать то, что не можешь изменить, как научился делать я. Как бы тяжело это ни было. Прошло столько времени, мы вряд ли найдем ее.

— Откуда ты знаешь? Или тебе известно, что с ней случилось? — У Кая вызывающий резкий голос, он диссонирует с мелодичным голосом его приемного отца, спокойным и рассудительным.

— Кай, я уже не раз тебе говорил, что не знаю, где Келли. Хотел бы знать, но… — Он произносит эти слова так грустно и задумчиво. — Впрочем, ты ведь пришел не для того, чтобы снова говорить об одном и том же. И кто твоя очаровательная подруга?

Его глаза снова устремляются на меня.

— Меня зовут Шэй, — представляюсь я. — Вернее, на самом деле Шарона. — Зачем я говорю ему это? Мне никогда не нравилось мое имя.

— Ах, прекрасное имя — из классической песни!

В его взгляде невысказанный вопрос: зачем ты здесь? Смотрю на Кая. Он слегка кивает.

— Я видела Келисту после того, как она пропала.

Теперь он разворачивается ко мне — весь внимание.

— Видела? Где?

И я все ему рассказываю, в том числе и про мужчину и машину, на которой он приехал, и в которую села Келиста.

— Ты была в полиции?

— Да. Не похоже, что они питают большие надежды.

— Прошел почти год. Должно быть, очень трудно выследить этого человека и его автомобиль спустя столько времени.

— Но теперь я знаю, кто он.

— Знаешь? Откуда? — Его мягкие глаза пристально смотрят на меня. — Расскажи.

Достаю из кармана страницу газеты. Брайан Догерти обведен кружком. Протягиваю отчиму Кая.

Взяв газету, он изучает снимок.

— Это он? Почему он попал в газету? — Разворачивает страницу, смотрит на заголовок. — Ага, понятно. Он погиб в этой катастрофе на Шетлендах.

— Да. А покойнику трудно задавать вопросы. — Я, как попугай, повторяю выражение Ионы и полицейского, продолжая наблюдать за ним. Кай тоже не сводит с него глаз.

— Они, конечно, продолжат расследование? Я снова найму частного детектива, заставлю их вернуться к этому случаю. — Он делает пометку в блокноте.

— Он твой приятель, не так ли? — спрашивает Каи, не в силах дольше молчать.

— Детектив? Скорее знакомый, у него отличные рекомендации. — Кросс слегка кривит бровь.

Кай берет страницу и тычет пальцем в потертое лицо Брайана.

— Ты знаешь, о ком я говорю.

— Ах, с сожалением должен признать, что, вероятно, да. Но уверяю тебя, этот человек не был моим другом. — Он говорит правду; я чувствую это всеми фибрами моей души. Кай ошибается в нем; должно быть, ошибается.

Бросаю взгляд на Кая. Кулаки сжаты, холодные глаза прикованы к лицу приемного отца.

— Думаю, нам лучше уйти, — говорю я.

Доктор Кросс наклоняет голову.

— Возможно, это хорошая мысль.

Слегка толкаю Кая, и он направляется к двери; я шагаю за ним. У двери на столике модель, которую я не заметила при входе в кабинет. Хотя мне нужно вывести из здания Кая, что-то в модели заставляет меня остановиться.

Доктор Кросс замечает, что я рассматриваю.

— Любопытный разум — замечательная вещь. Ты знаешь, что это такое?

Я почему-то понимаю, хотя это неизмеримо выше того, что мы узнаем в школе на уроках физики.

— Это модель атома. Так? Но частиц больше, чем нам рассказывали. Есть даже мельче бозона Хиггса.

— Откуда ты про это знаешь?

— Наш класс ездил в ЦЕРН[8] в прошлом году — посмотреть на ускоритель частиц [9], — отвечаю я, хотя этот ответ неполный. Я была очарована гигантским ускорителем, построенным под землей в Швейцарии; меня поразило, что такая скукота, как школьная физика, может привести к этому — масштабным экспериментам, в результате которых ученые открывают мельчайшие из существующих частиц материи. После поездки у меня наступила стадия, когда я была уверена, что хочу стать физиком и изучить все, что можно, по элементарным частицам и квантовой физике, пока меня не отвлек ген курчавых волос.

Доктор поднимает бровь, словно понимает, что я чего-то недоговариваю.

— Мало того что любопытный разум; он еще и наблюдателен, и пытлив. Эта модель отражает то, о чем мы сейчас теоретизируем. Ты не увидишь такой ни в школьном кабинете, ни даже в университетской аудитории.

Кай поджидал меня возле двери, но сейчас я слышу звук его шагов в коридоре — он идет к лестнице. Понимаю, что должна спешить за ним, но остаюсь и, глядя на модель, стараюсь вспомнить: что-то в ней есть такое, что-то напоминающее мне о… и вдруг я вспоминаю.

— Вы не правы. Я уже видела это раньше. Или что-то очень похожее.

— Вот как?

— Ожерелье Келисты. На ней было ожерелье вот с такой подвеской. Не так ли?

Теперь в его расширенных глазах читается настоящее удивление.

Когда мы в последний раз виделись, я сделал ей такой подарок. Ты его видела?

— Оно было на ней. — Я воспроизвожу ожерелье перед мысленным взором, смотрю на модель и сравниваю с тем, что вижу. — Но оно не было в точности таким же. Оно было полнее.

Он подходит ближе, испытующе глядя на меня.

— У тебя острый глаз. И замечательная память.

И что-то мелькает в его взгляде. Что-то не совсем хорошее. Глаза у него ярко-синие, как у Келисты, и сами по себе необыкновенные, но дело не в этом. И дело даже не в том, как он смотрит на меня; похоже, сейчас промелькнул его настоящий взгляд. Моргнув, он отворачивается.

Я встревожена и в то же время заинтригована, но чувство тревоги одерживает верх. Выхожу из кабинета.

Что я видела? Его глаза на миг словно переменились. В синих зрачках шевельнулось что-то темное. Встряхиваю головой: это просто невозможно. Должно быть, я что-то придумываю.

Бегу вниз по лестнице на первый этаж, но Кая там нет.

Не уехал же он без меня?

Выхожу из парадной двери здания — его нет. Спешу туда, где он припарковал байк. Пусто.

Не может быть. Ведь не уехал же он?

Уехал.

14

КЕЛЛИ

Что-то заставляет меня остаться снаружи и не идти на встречу с этим самым отчимом. Что Кай его ненавидит, я поняла по голосу брата, и этого для меня достаточно, чтобы держаться от него подальше.

Кроме того, события дня озадачили меня, и хочется немного подумать. Во-первых, Кай сказал маме, что собирается в поездку с этой девушкой, но потом поехал один до Эдинбурга и забрал ее на вокзале. Значит, она не местная.

И Шэй оказалась не такой, как я ожидала. Не знаю в точности, чего я ждала, но она не такая. У нее копна черных кудрявых волос и светящийся умом взгляд. Полагаю, она немного моложе Кая. Достаточно привлекательная, с большими голубыми глазами, но худенькая, хрупкая, не тот тип, который, как мне почему-то кажется, нравится моему брату. И говорит что думает — похоже, это выбивает его из равновесия.

Теперь совершенно ясно, что это не свидание. Судя по их разговорам после приезда на место, у них что-то вроде задания.

Но когда Кай выскакивает из двери без Шэй, я удивлена. Он зол. Мышцы на руках напряжены, зубы сжаты. Надевает шлем, заводит двигатель.

Где Шэй? Я недоумеваю. Возможно, они поссорились. Мне не понравилось, что она ездила в моем шлеме и прижималась к нему по пути с вокзала.

Избавились — что ж, невелика потеря.

Но когда мы выезжаем на главную дорогу, он сбрасывает скорость и в конце концов останавливается. Разворачивает байк, и мы едем назад.

Шэй стоит там, где Кай парковался. Сложив руки на груди, она смотрит, как мы приближаемся.

— Я на минуту решила, что ты уехал без меня, — говорит она.

— Почти.

— Почему?

— Ты смотрела на него таким восхищенным взглядом, как его студенты. Как мама — до того, как разобралась в нем. Как смотрела Келиста. — Он произносит последнее предложение так тихо, что я не понимаю — слышала я его или мне только показалось.

— Ты идиот. Если бы секунду подождал, услышал бы, что я узнала.

— Что?

— Что модель атома у двери похожа на подвеску на ожерелье, которое было на Келисте.

— И?

— Он удивился, когда я вспомнила. И кое-что сказал — то, что говорить не собирался, как я думаю.

— Что именно?

— Что он дал ей эту вещь, когда в последний раз видел. И я уверена, что он говорил правду. Ты когда-нибудь видел это ожерелье?

— Нет. По крайней мере, мне так кажется. Хотя вряд ли она стала бы показывать мне вещь, подаренную им.

— А как насчет твоей мамы? Если он подарил Келисте золотое ожерелье с моделью атома, твоя мать наверняка об этом узнала бы.

— Ты права. Я спрошу у нее.

— Знаешь, у человека легче получить информацию, если быть с ним вежливым. Именно так я и поступаю больше ничего.

— Ладно. Ты снова права.

— И? Больше ты мне ничего сказать не хочешь?

Кай выглядит смущенным.

— Извини.

— Благодарю. А почему ты мне не сказал, что он — отец Кел исты?

Я изумленно оборачиваюсь. Отчим Кая… Мой отец? Как я могла забыть это? Смотрю на здание, из которого они вышли. Еще не слишком поздно? Может, пойти туда и найти его?

Но я же не знаю, как он выглядит. Разве я не должна его помнить? Топаю ногой. Хочется кричать от отчаяния — как же я много забыла, — но если я даже закричу, меня никто не услышит.

— Я стараюсь выбросить из головы, кто ее отец, — говорит Кай. — Какое это имеет значение?

— Просто мне было не очень приятно слышать такое и стоять с открытым ртом.

— Извини. Еще раз. Но все это не отменяет того факта, что, по-моему, он каким-то образом причастен к исчезновению Келисты. Мне нужно только найти способ доказать это. Тогда я смогу найти ее и вернуть домой.

Что? Мой собственный отец?

— Понимаю, — говорит Шэй и опускает ладонь на его руку; выражение ее лица становится мягче. — Понимаю, ты думаешь, что он виноват. Но пока у тебя нет доказательств, может, попробуешь допустить вероятность того, что ошибаешься? Непредвзятое мнение поможет тебе найти то, что ты ищешь.

Кай смотрит на нее и, наконец, кивает.

— Попробую, — соглашается он. — Знаю, он кажется таким рассудительным и милым, когда с ним знакомишься. Я тоже так думал. Он умеет манипулировать людьми… Ладно. Это трудно объяснить, но он играет всеми нами, словно мы фигурки на шахматной доске, которые должны стоять там, где он пожелает.

Шэй слушает, кивает.

— Если он был плохим мужем и приемным отцом, это еще не значит, что он похитил твою сестру.

— Может, и не значит, — допускает Кай, но я вижу, что он так не считает. — Могу я теперь подбросить тебя до дома?

Она качает головой.

— У меня обратный билет на поезд, могу воспользоваться им.

— Ты уверена? Мне не трудно.

— Все нормально.

Кай везет ее на вокзал. Когда они прощаются, на лице у Кая внутренняя борьба и смущение. Он поднимает и… опускает руку, как будто хотел дотронуться и удержать Шэй. Ни того ни другого он не сделал, но во мне все равно шевелится ревность.

Всю дорогу до Ньюкасла еду на заднем сиденье его мотоцикла. Нас всего двое, как и должно быть. Воображаю себе то, чего не могу почувствовать: красный шлем на голове, ветер в лицо, волосы летят за спину. Наклоны на поворотах, взлеты на неровностях. Сила скорости.

Я думаю о человеке, к которому они приезжали, — моем отце. Сейчас кажется странным, что в Ньюкасле я думала только о маме и брате, о том, чтобы найти их, и даже не вспоминала об отце. Почему?

Может, я тоже его не любила?

Кай думает, что отец имеет какое-то отношение к случившемуся со мной; Шэй, похоже, считает, что брат ошибается. Я упустила шанс взглянуть в глаза своему отцу и узнать, смогу ли хоть что-то вспомнить.

«В следующий раз, дорогой папочка, — обещаю я себе. — В следующий раз».

15

ШЭЙ

Сначала в поезде, потом в автобусе смотрю в окно и не замечаю, что за ним.

Мне неловко из-за того, что я сказала Каю и как заставила его извиняться. Я была раздражена — ведь он чуть не бросил меня в затруднительном положении. А в его приемном отце меня действительно что-то очаровало. Неудивительно, что студенты смотрят на него как на идола.

И женщины тоже.

Но что в его глазах меня так напугало? Он почти наверняка понял, что я в них что-то увидела, — моргнул и отвел взгляд. Когда посмотрел снова, это — чем бы оно ни было — исчезло.

И почему при виде этого лица память подает сигнал, как в тот раз, когда Кай показал мне его фотографию? Что в нем такого? Доктор Алекс Кросс. Никогда раньше не слышала этого имени, но что-то внутри твердит, что я его видела или встречала, хотя это, пожалуй, не совсем верно. Значит, что-то другое?

Если наберусь терпения, то вспомню.

Так всегда бывает.

Это происходит неожиданно. Мама готовит ужин, я помогаю; включаю радио. Она чистит овощи и пританцовывает под какую-то старую песню.

Мама… танцует.

В голове что-то щелкает, и все становится на место. Закрываю глаза и возвращаюсь назад…

Пока мамы нет дома, я в ее спальне и что-то ищу, — может быть, подарки? Скоро мой день рождения. Десятый день рождения. Я не должна вот так шарить в ее комнате, но удержаться не могу.

В верхнем выдвижном ящике комода под панталонами и носками один самый любопытный палец нащупывает край чего-то. Цепляю его ногтем, приподнимаю и вытягиваю.

Это фотография.

Держу снимок в руке. На снимке мамочка, но такая, какой я никогда ее не видела. Она гораздо моложе, волосы зачесаны наверх. Губы ярко накрашены, на ней длинное сногсшибательное платье. Зеленого цвета. И она танцует с мужчиной.

Уверена, что я его не знаю. Но что-то в нем заставляет меня смотреть не отрываясь.

Он старше мамы, в стильном костюме, словно из кинофильма, и в галстуке-бабочке. Высокий, волосы темные, довольно длинные. И синие глаза. Пронзительные темно-синие глаза.

Я снова и снова смотрю на фотографию, соображая, что если вещь вот так вот прячут, о ней лучше не спрашивать.

А потом однажды ее не оказывается на месте.

Мама щелкает пальцами.

— Ох уж эта Шэй. Ты собираешься сбежать с этим латуком или сделать из него салат? Ужин уже почти готов.

Встряхиваю головой, возвращаюсь в здесь и сейчас. Оказывается, я неосознанно прижала к груди пучок латука; кладу его на разделочную доску и поворачиваюсь к маме.

— Я должна у тебя кое-что спросить.

— Давай.

— Несколько лет назад у тебя была фотография, которую ты прятала в комоде; ты там вся такая нарядная. И танцуешь с мужчиной. — Я описываю снимок: ее платье, его костюм. Как он прижимает ее к себе. — Кто это был?

Она пожимает плечами и отворачивается к шкафу, чтобы достать тарелки.

— Я этого не помню. Наверное, какой-то мужчина, которого я пригласила на свидание много лет назад. А что?

— Он просто похож на одного человека, вот и все.

Мама поворачивается ко мне.

— На кого? На кого он похож?

Пожимаю плечами. Не хочу отвечать, и сама не знаю почему. Не говоря о том, что не хочется признаваться, как прогуляла школу.

— На одного человека, которого я видела.

— Где?

— Кажется, ты слишком интересуешься тем, кого даже не помнишь. Так кто он?

— Никто, Шэй. Действительно никто.

Она лжет. Я уверена и ошеломлена этим. Мама никогда не врет мне.

Так кем же для нее был доктор Кросс?

В этот вечер мы вместе смотрим поздние новости. Теперь этот грипп называют абердинским, и репортажи о происходящем звучат невнятно. Ходят слухи, что зараза распространяется на юг. На экране появляется доктор; он описывает ранние симптомы: небольшая температура и головная боль, как при переутомлении. Температура быстро поднимается, боль усиливается, и через несколько часов боль и жар становятся такими сильными, что организм перестает работать. Доктор не добавляет «и наступает смерть», но что еще может означать отказ организма работать?

Потом идут кадры с полевыми палаточными госпиталями. Доктора и медсестры в полных защитных костюмах — гигантских пластиковых чехлах с головы до ног.

И это происходит здесь, в Шотландии? Не в силах поверить, мы с мамой смотрим друг на друга, потом снова на экран.

Выступающие высказывают озабоченность быстрым распространением заболевания, строят догадки относительно того, чем оно вызвано.

Количество жертв не называют.

С завтрашнего дня закрываются все школы в Шотландии; вступает в силу запрет на поездки. Будут ходить по домам и измерять температуру.

Мама встает и говорит, что ей нужно позвонить в Абердин подруге.

Я достаю свой телефон: от Кая сообщений нет. Написать ему? Покусываю в нерешительности губу, но после некоторой внутренней борьбы, понимая, что беспокоюсь о нем, набираю текст: «Привет, Кай, завтра по всей Шотландии, закрывают школы, ура! Надеюсь, у тебя все ОК. Ш.

Внимательно проверяю текст на случай случайной автокоррекции, потом отправляю, шепча: «Пожалуйста, Кай, ответь…» Если он не ответит, то… не знаю: или он раздражен моими нравоучениями, или у него что-то случилось. Качаю головой. И почему я так разволновалась? Вряд ли он в Абердине. И все равно не перестаю беспокоиться.

Через минуту возвращается мама, лицо у нее бледное.

— Они забирают людей. Ходят по домам в этих нелепых костюмах и сажают их в пузыри. Увозят на больших машинах «Скорой помощи». И никто не возвращается. Может, и с Дэйви случилось то же?

На экране загораются цифры, и голос диктора произносит:

— Все, у кого наблюдаются эти симптомы, должны остаться дома и позвонить по этому телефону.

16

КЕЛЛИ

Кай проскальзывает в комнату, которая, похоже, когда-то была моей. Закрывает за собой дверь и в нерешительности останавливается, словно он в церкви и решил помолиться, но не знает как.

В кармане у него пикает телефон; Кай подпрыгивает и достает его. Улыбается настоящей улыбкой, от которой его взгляд становится добрым, и глаза лучатся светом. Я заглядываю ему через плечо: пришло сообщение от Шэй.

Он начинает набирать ответ: «-Наслаждайся каникулами! У меня все более-менее, но теперь, когда я услышал тебя, лучше. Береги себя. К. *-**.>

Кай нажимает «отправить», потом глубоко вздыхает и принимается копаться в небольшой шкатулке для бижутерии, стоящей на моем туалетном столике. Я зачарованно слежу за ним: узнаю что-нибудь или нет? Сначала его руки двигаются неуверенно, потом все решительнее, и он осматривает все выдвижные ящички. «Сокровищ» у меня немного, а то, что есть, — так, детские безделушки. Хотя я замечаю одну симпатичную вещицу: прелестная серебряная цепочка с подвеской в виде дельфина. Кай прикасается к ней так, что я вижу — она что-то для него значит.

Что он ищет? Может, то ожерелье, про которое Шэй говорила, что на нем подвеска в виде модели атома?

Но Шэй уверяла, что оно было на мне, когда меня похитили.

Откуда Шэй известно, что на мне было?

Как это раздражает! Ни спросить, ни поговорить с людьми. Все, что я могу — смотреть и слушать.

Кай тянется еще к одной коробочке на моем столике и что-то задевает рукой; фигурка падает и со звоном разбивается. Он меняется в лице, увидев осколки на полу. Начинает собирать их, ранит себе палец и ругается.

На лестнице слышны легкие шаги.

Открывается дверь, входит мама, и Кай резко оборачивается.

— Привет. Мне показалось, что я услышала твои шаги наверху. — Она смотрит на осколки стекла в его ладони. Лицо ее грустнеет. — Ох, медвежонок. Ты что, прыгал по туалетному столику?

— Прости. Я виноват. Я уронил…

— Все нормально.

— Нет. Не нормально. Это был ее любимый… — У Кая огорченное лицо.

— Дай мне посмотреть руку.

Мама ведет его в ванную комнату, промывает порез.

— Антисептик и повязка. Иногда медицинское образование может пригодиться. Если бы все твои раны можно было так легко лечить. Ты что-то искал в комнате Келли?

Кай пожимает плечами.

— Не знаю. Существовало ожерелье с подвеской, похожей на модель атома. Думаю, он дал его ей. — Он звучит так, что объяснений не требуется: Кай говорит о человеке, которого ненавидит. О моем отце.

— Почему ты его искал? — Она внимательно смотрит на сына и вздыхает. — Ты снова с ним виделся, не правда ли? — Это не вопрос, а констатация факта. Возможно, матери способны читать мысли провинившихся детей.

Он кивает.

— Да, но я на него не бросался и даже голоса не повышал. — Он кривит бровь. — Может, мне этого и хотелось, но я сдержался. И да, опережая твой вопрос, скажу, что у меня была серьезная причина отправиться туда.

— Идем, расскажешь.

Они спускаются вниз, и мама заваривает чай.

Кай рассказывает, что ездил вместе с Шэй, девушкой, которая, по ее словам, видела меня. Что мужчина, забравший меня, попал в газету, потому что умер на Шетлендах. Кай достает страницу из газеты, показывает маме. Я смотрю поверх сдвинутых плечей: любопытно, смогу ли я его узнать.

И мне знакомо это лицо! Но не по тому случаю, о котором они разговаривают. Этот человек умирал на тропинке на острове, его отправили искать Первого. Если бы я знала, что это он меня похитил, я бы разговаривала с ним по-другому.

Мама качает головой.

— Но я никак не пойму, зачем ты из-за этого опять поехал к Алексу?

— Полиция повела себя как-то незаинтересованно. И я подумал: если покажу фотографию ему, он, возможно, как-то отреагирует или еще что-нибудь…

Мама снова качает головой.

— Я знаю, тебе никогда не нравился Алекс, и понимаю некоторые из твоих доводов. Но тебе нужно выкинуть эту мысль из головы. Он не имеет никакого отношения к исчезновению Келли.

— Почему ты так уверена?

— Я его спрашивала и поверила, когда он сказал, что не имеет. Понимаешь, она была и его дочерью. Он любил ее.

Неужели отец действительно меня любил? Тогда почему я его не помню?

Кай трясет головой.

— Она больше походила на домашнего зверька, которого он пичкал все новыми и новыми фактами и цифрами, а когда понял, что она не умнее меня, просто бросил. И бросил тебя.

Я скрещиваю руки на груди. Я не умная? Какое разочарование. Это я запомню.

Лицо у мамы становится строгим, губы сжимаются в тонкую линию.

— Я уже слышала твою теорию раньше. Что он женился на мне только из-за моего высокого IQ и ждал детей с высоким IQ, а потом разочаровался, когда коэффициент у Келли оказался чуть выше среднего. Какое у тебя развитое воображение, Кай. В любом случае какое отношение ко всему этому имеет ожерелье?

Кай излагает то, что рассказала ему Шэй.

— Но если Шэй сказала, что ожерелье было на ней, зачем ты…

— Понимаешь, Шэй говорила, что мне нужно избавиться от предвзятого мнения и допустить, что я могу ошибаться. Просто я подумал, что надо рассмотреть все возможности. Если существовало то ожерелье, возможно, в ее комнате найдется еще какая-нибудь ниточка, ведущая к ответу?

— Эта молодая особа кажется мне весьма разумной.

— Еще она сказала, чтобы я спросил про ожерелье у тебя.

— В этом больше смысла, чем в обыске комнаты Келли. — Кай морщится. — Извини, беру эти свои слова обратно. Хорошо, что ты вошел туда; я думала, не решишься, поэтому и удивилась. Вот и все. — Мама пожимает плечами. — Не помню, чтобы мне попадалось на глаза что-то подобное. В последний раз Алекс виделся с Келли в тот самый день, когда мы уехали в дом у озера. Как тебе известно, по пути мы остановились в Эдинбурге. Они вдвоем обедали, пока я делала покупки.

— Если бы он дал ей ожерелье, ты бы его увидела, так?

Мама хмурится.

— Уверена, что она показала бы его мне.

— Тогда, если она надела его в тот день, когда Шэй его видела, то где взяла?

— Не знаю. Слушай, может, она его носила, а я не заметила или забыла. Какое это имеет значение?

— Неужели не понимаешь? Он прокололся. Сказал, что дал его ей, когда в последний раз ее видел.

— Это ничего не доказывает. Тогда много чего происходило; возможно, я попросту о нем забыла. Выкинь это из головы, Кай. Пожалуйста!

Кай огорченно отводит взгляд и вздыхает.

Значит, речь идет об ожерелье — золотом ожерелье с чем-то вроде модели атома. Но как выглядит атом? Я хмурюсь, стараюсь сосредоточиться — ответ где-то рядом, будто что-то похожее я видела, но не помню, когда и где.

Кай садится, отодвигая попавшийся под руку ноутбук Мартина. Он недоволен.

— Почему он не может убрать свои вещи?

Мама бросает взгляд на ноутбук.

— Странно. Он оставил его здесь прошлым вечером. Обычно он с ним не расстается. Ты видел его утром?

Брат пожимает плечами.

— Нет, не думаю. Посмотри, осталась ли еда; тогда узнаешь, приходил он или нет.

Осмотрев холодильник, мама выглядит уже по-настоящему обеспокоенной.

— Он не ел. Проверь его комнату.

— Что, серьезно?

— Я к нему не пойду. Вдруг он там с девушкой? — Кай скептически поднимает бровь. — Это вполне возможно. Просто сделай, что я прошу.

— Прекрасно. — Кай встает, поднимается по лестнице. Громко стучит в дверь и зовет: — Эй, Мартин, ты еще в постели?

Нет ответа.

Снова стучит.

Дверь открывается.

Слышны шаги наверху. Мама моет чашки.

— Мам! Тебе лучше подняться. Сейчас же. — Есть что-то в тоне Кая, заставляющее ее бросить посуду и поспешить вверх по ступенькам.

Я лечу вперед и успеваю раньше ее.

В комнате повсюду лежат книги, как я уже видела вчера. И тут же, в постели, Мартин. Открытые глаза залиты кровью. Высохшие струйки крови застыли на лице, как слезы.

Его убило это; так они выглядят, когда умирают.

Кай стоит возле кровати, когда в комнату вбегает мама.

— Думаю, он… он…

Мама опускается на колени у постели, щупает пульс. Расширенными от потрясения глазами смотрит вверх на Кая.

— Мертв. Да. Я думаю, уже несколько часов. Принеси мне телефон.

Кай поворачивается, чтобы взять телефон из холла, но не успевает — тот начинает звонить.

17

ШЭЙ

— Но почему мне нельзя к Ионе?

— Ты слышала, что сказали по радио. Людям советуют оставаться дома, пока чрезвычайное положение в регионе не будет отменено. Какой смысл закрывать школы, раз вы соберетесь вместе и будете распространять вирус? Если скучно, можешь помочь мне по дому.

Я издаю стон, но время тянется слишком медленно. Мама боится высоты, и в этом доме с высокими потолками все, для чего требуется стремянка, — мое. Вскоре я притаскиваю ее и начинаю собирать паутину по углам. Когда заканчиваю с этим, мама находит ведро и губку, чтобы я вымыла окна.

Ненавижу запах стеклоочистителя. Ожесточенно тру стекло, не слишком заботясь о результате.

Я почти заканчиваю, когда вижу в окно, которое мою, автомобиль. Полицейская машина?

— Мам! Ты в последнее время не нарушала закон? — кричу я, и она появляется из кухни. Смотрит в окно и мрачнеет.

— Что они здесь делают?

Передняя дверь машины открывается; появляются два полисмена. Затем отворяется задняя дверь, и из нее выходит мамина подруга Шелли в форме медсестры. Чем она с ними занимается?

— Приготовить чай? — спрашиваю я.

— Закончи с этим окном, — отвечает мама. Я мысленно вздыхаю и продолжаю тереть.

Шелли видит меня в окне, машет и окликает, здороваясь. Идет к двери, двое полисменов следуют за ней.

Мама отворяет дверь.

— Добрый день, — говорит она.

У одного из полицейских в руках планшет.

— Мы совершаем подомовой обход всего жилья в округе, мэм.

— Понимаю.

— А сестра Аллардайс измеряет проживающим температуру.

— О, вот как?

— Извини, так нужно, — говорит Шелли; она выглядит расстроенной, потому что знает отношение мамы к традиционной медицине. Они много спорили об этом, о вакцинациях и антибиотиках. — Это всего лишь термометр, Мойра. Обещаю. Мама вздыхает.

— Ладно. Все нормально.

Один из полицейских спрашивает полные имена всех живущих в особняке.

— Я вам уже говорила! — сварливо замечает Шелли. Второй полицейский объявляет, что они должны убедиться, нет ли в доме кого-нибудь еще.

Шелли вставляет маме в ухо какую-то чудную штуку.

— Тридцать шесть и семь, — громко объявляет она, а полисмен записывает.

— Теперь Шарона, — говорит он.

Я закатываю глаза, слезаю со стремянки и подставляю ухо.

— Тридцать семь и две, — говорит Шелли и измеряет еще раз. — Тридцать семь и одна. Вероятно, ты несколько перегрелась, лазая по лестнице вверх-вниз. Завтра утром мы приедем снова и еще раз измерим температуру твоего тела. А вы тем временем оставайтесь дома. Если появятся головные боли или внутренних органов, звоните по этому номеру. — Она протягивает мне бумажку.

Как только они уезжают, мама бросает ее в мусорную корзину.

Потом поступает задание помыть ее машину. Я начинаю протестовать и говорю, что для этого не нужна стремянка, но она бросает на меня такой взгляд, что я подчиняюсь. Когда, наконец, возвращаюсь в дом, вижу на ее лице выражение, до боли знакомое. Понятно, начались неприятности.

— Что случилось?

— Армия. Я звонила знакомой, живущей дальше по шоссе. В конце нашей улицы стоит армейский джип, блокирующий выезд, так что уехать мы не можем. Это неправильно, Шэй. Входить в дома без ордера, требовать сведения о том, кто здесь проживает, и проверять, не врем ли мы. Это свободная страна.

Я пожимаю плечами.

— Подумаешь, большое дело — температуру измерили. Просто они хотят убедиться, что мы не заболели этим гриппом. — Говорю, а сама думаю: зачем они заблокировали нашу улицу? В душе нарастает предчувствие беды. Что, если завтра у меня повысится температура? Что тогда?

— Мне так и хочется взять дробовик и проводить их отсюда, — говорит мама.

— Если бы он у тебя был.

Она ухмыляется.

— Если бы был. — Трудно придумать что-то более нелепое, чем мама с дробовиком: она участвовала в кампаниях по ужесточению контроля за продажей оружия, по запрещению охоты, против войны.

Вечером мы снова включаем телевизор. Еще рано, но я смертельно устала после хлопот по дому и жду только повода, чтобы подняться к себе. Приходит сообщение от Ионы — просит, чтобы я позвонила. Пользуюсь этим как предлогом, чтобы уйти, и закрываю дверь. Не ходить в школу, конечно, здорово, но когда сидишь под домашним арестом, это скучно.

Падаю на кровать и звоню Ионе. После первого же гудка она отвечает.

— Ты не поверишь, что я отыскала. — Говорит она быстро и напористо.

— И вам здравствуйте, — приветствую я. — Что на этот раз?

— Зайди на «Встряску», — говорит она. — Твои разговоры о сестре Кая навели меня на мысль. В последнее время появилось множество сообщений о пропаже людей, в основном таких, про которых не упоминают в новостях, — бездомных и беженцев.

Пока Иона говорит, я достаю ноутбук и захожу на «Встряску», ее блог. Сразу вижу неопубликованные заметки, которые она еще пишет. Подруга просит меня проверить содержание, убедиться, что она сделала не слишком скандальные выводы и никого не оклеветала, а еще — исправить орфографические ошибки.

С тех пор как я в последний раз посещала ее блог, на нем появилось несколько новых черновиков. Начала она с заметки про «Мультивселенную», эту странную коммуну, поклоняющуюся истине, но, похоже, бросила ее ради чего-то другого.

Кликаю по одному из заглавий вверху — «Массовые исчезновения».

— Порядок, давай, — говорю я, пробегаясь по тексту.

— В интернет-траффике гигантский прирост сообщений о пропаже людей определенного типа. Все это продолжается уже три года. В основном они из Шотландии и Северной Англии; трудно сказать точно, где именно проходят границы.

Она листает страницу за страницей — ссылки, имена, многие с фотографиями.

— В какой степени прирост?

— В гигантской, в самом деле гигантской.

— У тебя есть какие-нибудь цифры?

— Э, нет, но…

— Если бы это было правдой, неужели власти не отреагировали бы? — спрашиваю я, исполняя роль официального скептика.

— Нет, ты только послушай, Шэй. Эти люди по большей части — низы общества; это те бедолаги, исчезновения которых не заметит никто, кроме немногих приятелей, которым никто не поверит. Но все это происходит.

— Ты думаешь, сестру Кая, Келисту, можно к ним отнести?

— Я не знаю. Она не относится к данной группе. Можешь прочитать все и сказать мне свое мнение?

— Можно я сделаю это завтра? Мама весь день нагружала меня работой по дому; я вымоталась.

— Завтра. Обещаешь?

— Да. Теперь дай мне поспать.

Иона смеется.

— Должно быть, она действительно утомила тебя. Обрадуешься, когда школа откроется.

Мы прощаемся. Я устала, но не могу удержаться и снова просматриваю черновик в ее блоге. Как много пропавших — их буквально сотни — в основном, как и сказала Иона, из районов Шотландии и Северной Англии.

Куда они все подевались? Что с ними могло случиться?

Если все это имеет отношение к Келисте, должна ли я сообщить Каю и полисмену Дугалу? Закусив губу, размышляю. То, что между пропавшими людьми существует связь, всего лишь предположение. Это действительно значительный прирост обычных показателей, или Иона видит то, что ей хочется видеть, и охвачена азартом, потому что заметила то, чего никто не замечал?

В любом случае, как сказала Иона, даже если здесь что-то происходит и она наткнулась на это, оно не может иметь отношения к Келисте: девочка никак не подходит под критерии данной группы.

Пока я решаю успокоиться и посмотреть, что еще раскопала Иона.

Достаю свой телефон и перечитываю сообщение Кая. Решаю, что лучше ему сейчас ответить.

Улыбаясь, набираю текст: «Ты называешь это каникулами? Меня выпустили из дома только для того, чтобы я помыла машину. Надеюсь, ты проводишь время интереснее, чем я. Ш.

За глазами, в голове тупая боль; я выпиваю парацетамол и отправляюсь в постель.

18

КЕЛЛИ

Когда мама кладет трубку, лицо у нее белое.

Она ругается на немецком.

— Что такое? — спрашивает Кай.

— Звонил Крейг, доктор Лоусон, с которым я разговаривала прошлым вечером. Тот, что работает в здравоохранении Англии. Просит у меня помощи. Как я и думала, так называемый «абердинский грипп» — необычный грипп. О случаях заболевания сообщают от Абердина до Эдинбурга. А теперь он и в Ньюкасле. — Она переводит взгляд на комнату позади Кая, и он поворачивается и смотрит туда же.

— Это то, что…

— Будем надеяться, что нет. — Она качает головой и вздыхает. — Бедный Мартин. Что я скажу его родителям?

Взгляд Кая перескакивает с тела Мартина на маму, он делает шаг, подвигаясь поближе к ней и подальше от него.

— Значит, мы тоже заразились?

— Я так не думаю. Полагаю, что если бы мы были инфицированы, то у нас уже наблюдались бы симптомы. Но мне не хватает данных: как распространяется болезнь, как он ею заразился. Даже если допустить, что он умер от нее. Это может быть все что угодно. — Я вижу, что она так не думает. Это написано у нее на лице.

— Теперь мы должны вызвать «Скорую»?

Она качает головой.

— Об этом позаботится Крейг.

Очень скоро мы слышим громкое завывание сирен. Бросаюсь к окну, чтобы посмотреть. Приехала не одна «Скорая», а две, и грузовик тоже.

Воют не только эти сирены — издалека доносятся еще завывания.

Когда Кай открывает дверь, он выпучивает глаза. Люди в пластиковых костюмах, стоящие у порога, поражают его.

Я не удивлена. Я в ужасе. Они так похожи на комбинезоны тех, из подземелья на Шетлендах. Их носили все, кроме подопытных, таких, как я. Похоже, то, что происходило там, под землей, происходит здесь и сейчас. Неужели мама с Каем тоже заболеют?

Что еще хуже, под защитными костюмами они носят форму. Думаю, это военные, хотя что военные, что полиция или кто-то еще — для меня все одно. Они означают беду.

Несколько человек упаковывают в мешок тело Мартина и его постельные принадлежности и выносят из дома. У мамы и Кая просят перечислить все места, где он побывал в последние несколько дней.

— Нигде. Он нигде не бывал, — отвечает Кай.

— Это правда, — вмешивается мама. — Он писал докторскую. Не выходил из дома. По крайней мере, не тогда, когда мы находились здесь и могли видеть, как он уходит. Представить себе не могу, как он сумел с кем-то вступить в контакт.

— Мэм, у меня приказ доктора Лоусона взять вас с собой. Вам нужно надеть костюм биозащиты.

— Что насчет моего сына?

— Он может остаться здесь. На домашнем карантине.

— Как вас зовут?

— Брайсон, мэм.

— Вот что, Брайсон. Без сына я никуда не поеду.

— Но…

— Если только вы не потащите меня, кричащую и пинающуюся, без него я не поеду. — У нее с Брайсоном происходит поединок взглядов, и тот, наконец, вздыхает.

— Конечно, почему бы нет?

Они помогают маме и Каю надеть костюмы биозащиты и провожают до машины «Скорой помощи». За нашими спинами дверь перекрещивают широкими лентами, похожими на полицейские, только эти красные, с забавными значками и черными буквами, из которых складывается слово КАРАНТИН. Соседи смотрят в окна, но двери у них остаются закрытыми. Словно это их спасет. Никакие меры предосторожности — ни костюмы, ни запертые двери — не спасли тех, кто находился в подземелье. Если оно вырвалось, то его уже не остановить.

— Куда мы едем? — спрашивает мама у Брайсона.

— На временную оперативную базу армии. Мы помогаем в наборе группы, которая займется анализом распространения заболевания. Нам придется на сутки поместить вас обоих в карантин. Если у вас не появится признаков болезни, то, надеемся, вы сумеете нам помочь.

— Я очень надеюсь и на первое, и на второе, — говорит мама.

— Я тоже.

Мне страшно. Когда мы приезжаем на базу, где маму и Кая помещают в карантин, я снова чувствую себя узницей, как в подземелье на Шетлен-дах. Хотела остаться с ними, но не могу допустить, чтобы меня снова заперли. Им измеряют температуру и говорят, что если за двадцать четыре часа не появится симптомов и температура будет в норме, то их выпустят. Мама требует доступа ко всему, что им на данный момент известно о ситуации.

Что, если они заболеют? Они умрут? Я не умерла, когда заболела. Было так больно, что я уже решила, будто умираю, а потом стало легче. Но если мама и Кай умрут, станут ли они привидениями, как я? Сможем ли мы быть вместе, услышат ли они меня, поговорят ли?

Все то, чего мне хочется и не хочется, завязывается в какой-то непонятный узел. Хочу, чтобы они узнали: я здесь, хочу, чтобы со мной поговорили. Но не хочу, чтобы они кричали от боли. Не хочу, чтобы умирали.

Некоторое время я наблюдаю за ними. Кай все посматривает на свой телефон, словно хочет позвонить, потом убирает его в карман. Мама ходит туда-сюда, ожидая, когда ей передадут компьютер с информацией, собранной по «абердинскому гриппу».

Смотрю на них сквозь прозрачную стену и только расстраиваюсь, потому что предчувствия одолевают дурные. Теперь не только они меня не слышат, но и я их.

Чтобы отвлечься, иду побродить по базе. Она раскинулась под открытым небом на холмах под Абердином; вокруг зелено, вдали видны очертания города. Брайсон сказал, что база временная, но хотя здесь палатки вместо зданий и свежевытоптанная трава, она кажется чем-то очень прочным и основательным. База огорожена высоким забором с колючей проволокой наверху. Ворота, через которые мы въехали, похоже, единственные и для прибывающих, и для тех, кто выезжает. Их охраняют люди в костюмах биозащиты и с оружием в руках. Группы охранников ходят патрулями вдоль забора.

Не думаю, что это построили за один день. Базу подготовили заранее.

Брожу по ней и слушаю: в кафетерии, на собраниях. Некоторые отходят в сторонку и, когда думают, что их не видят, достают телефоны и звонят — предупреждают людей, чтобы уезжали и прятались.

Одно ясно: дела плохи, очень плохи. Все напуганы.

Оно вырвалось с Шетлендов, и теперь уже ничто и никогда не будет прежним.

19

ШЭЙ

Я сплю, но не сплю, и то и другое одновременно. У меня раскалывается голова, и я слышу голос, зовущий: мама, мама. Это мой голос? Должно быть, он где-то далеко, словно принадлежит не мне.

Открывается дверь. Из холла врывается свет, тупым топором бьющий по голове и заставляющий кричать.

Мама успокаивает меня, кладет руку на лоб.

Боль глубоко внутри, и я плачу. Стараюсь остановиться, но не могу.

Мама говорит что-то вроде никто тебя не заберет; пока я здесь, я им не позволю.

Она суетится надо мной. Кладет что-то холодное на голову, подает один из своих отваров напиться. Я не могу поднять голову, и она поддерживает ее, подносит чашку к моим губам. На вкус вполне сносно. Должно быть, я действительно больна.

Мама помогает мне сесть. Движения отдаются болью в черепе, словно я — язык колокола, бьющийся о его края снова и снова, и я опять рыдаю.

— Держись, милая, — говорит мама, и я пробую справиться с собой, но из глаз все равно льются слезы.

— Я его подхватила? Этот абердинский грипп? Я умру? — У меня получается только шептать.

— Ни за что. Ты, наверное, съела что-нибудь не то, — отвечает мама. — Все будет в порядке.

Она одевает меня, а я нахожу в себе силы взять телефон и сунуть в карман. Я же обещала Каю, не так ли?

Теперь мы снаружи дома, и я с облегчением чувствую кожей прохладный ветерок. И дышится легче.

— Куда мы? — спрашиваю я.

— Прочь отсюда. Думаю, нам нужен небольшой отдых. — И она ведет меня по тропинке к озеру. Я опираюсь на нее, пробую помочь и не шататься, но сил совсем нет. Руки и ноги как деревянные — словно чужие, словно принадлежат не мне.

Наконец добираемся до берега, и она усаживает меня на скамейку у маленькой пристани, где мы привязываем свою лодку. Мягко плещутся волны, но для меня их звук — как рев цунами в голове.

— Подожди здесь минутку, Шэй. Не двигайся.

Шепотом обещаю не шевелиться. Даже если бы захотела, не смогла.

Уходит она больше чем на минуту. Смотрю в ночное небо. Боль не ослабла, но я привыкаю к ней. Уже могу выносить ее почти без слез, если не двигаюсь. Но небо… оно выглядит как-то неправильно. Луна и звезды такие яркие, что я едва могу на них смотреть; вокруг них разноцветные нимбы.

Возвращается мама. Она много чего тащит. Помогает мне забраться в лодку и советует лечь, если хочется, а потом подкладывает под голову что-то мягкое.

Мама гребет. Не знаю, бодрствую я или сплю. Холодный воздух и колыхание волн успокаивают, но внутри все еще хозяйничает боль: болит в голове, в груди. Болит все тело.

Я могу закрыть глаза и просто дышать. И попробовать мысленно обособиться от боли. Положить ее в ящик и закрыть. И не открывать. Она все еще там, знаю, что там, но я могу сделать вид, что ее нет.

Время идет. Может, я сплю, не знаю. Лодка натыкается на что-то, и толчок болью отзывается в голове. Я вскрикиваю.

— Извини, Шэй. Мы уже на месте. Ты должна немного мне помочь.

Открываю глаза. Еще ночь. Теперь звезды ярче, они неестественно яркие и сияют, как наше солнце, заливая светом все небо. Пробую сесть и не могу. Мама помогает мне.

— Где… — шепчу я, но в горле встает комок, и я сглатываю. Слова наружу не выходят.

— Іде мы? На участке, где предполагается застройка; идем в убежище, где можно спрятаться от этих парней. Хорошее место, чтобы укрыться. Никто его еще не нашел, но поверь мне: они пытались.

Хорошее место, чтобы укрыться? Ее слова плавают в голове, но смысл от меня ускользает.

Мама помогает мне идти. Принимает на себя большую часть моего веса, иначе я не смогла бы двигаться. Пробую извиниться перед ней, но слова отдаются в голове такой болью, что я снова принимаюсь плакать.

— Ш-ш-ш, ш-ш-ш, Шэй. Мы скоро придем. — Она начинает напевать колыбельную, я фокусируюсь на ней и на запирании боли в ящике. Теперь ящика не хватает, нужен сервант, потом платяной шкаф. А потом целая комната в доме.

Мы пришли. Здесь что-то вроде убежища под тентом из пестрого холста, который растворяется на фоне окружающих деревьев и кустов. Мама прислоняет меня к дереву. В руках у нее оказывается один из тех матрасов, которые каким-то образом сами надуваются простым нажатием кнопки. Она кладет его под тент, накрывает одеялом. Помогает мне лечь.

— Ш-ш-ш, девочка. Засыпай. Ш-ш-ш…

Не уверена, что сплю. Позже открываю глаза — мамы нет. Боль теперь занимает целый футбольный стадион. Билета у меня нет, так что мне туда не пройти; все в порядке.

Она возвращается, волоча вещи из лодки, целует меня и снова уходит.

Закрываю глаза, и все погружается во тьму.

20

КЕЛЛИ

Иду назад посмотреть на спящих маму и Кая. Поздняя ночь, и за стеклом в их кабинке темно; по эту сторону сидит часовой. У него инфракрасная камера. На экране видны они и показания температуры их спящих тел. Часовой следит, не изменятся ли показания.

Цифры остаются зелеными — значит, все нормально.

Считаю минуты до того момента, когда их выпустят. Идут часы: один, другой. На стене медленно тикают стрелки. Слышу дыхание часового.

Возле него звонит телефон; он снимает трубку.

— Сэр! Но как… Слушаюсь, сэр!

Положив трубку, он бросается к большому шкафу в углу комнаты. Открывает его, достает костюм биозащиты и надевает гораздо быстрее, чем я ожидала. Где-то поблизости раздается сигнал тревоги.

Я заинтригована — что происходит? — и выплываю наружу.

Куда ни глянь, повсюду уже горят или зажигаются огни, заливая палаточный городок странным оранжевым светом, на фоне которого меркнет молодой месяц. Появляются люди в защитных костюмах, они выглядят растерянными и испуганными. В большой обеденной палатке теперь лежат на раскладушках люди. Некоторые молча обливаются потом, другие кричат от боли.

Мамин друг доктор Лоусон тоже здесь, но он не в комбинезоне, а лежит на походной кровати.

На лице его решимость, а в глазах боль. В руках ноутбук, и он кое-как набирает текст.

Часовой в защитном костюме, который дежурил в карантинной палатке мамы и Кая, проходит мимо, и доктор Лоусон машет ему рукой. Он помогает доктору встать.

Они медленно выходят на улицу; доктор Лоусон отказывается опираться на руку часового. Оба направляются к карантинной палатке.

Внутри уже горит свет, мама с Каем уже проснулись и оделись. Входит доктор Лоусон, и облегчение на мамином лице быстро сменяется выражением ужаса — она видит его состояние. Лицо стало серым, он дрожит и то и дело корчится от боли.

Доктор жестом велит часовому отпереть дверь.

— Но это против…

— Похоже, теперь, когда половина лагеря лежит в обеденной палатке, в этом нет особого смысла, вам так не кажется? Просто сделайте это, а потом оставьте нас. Уходите и помогайте другим.

Часовой нажимает на кнопки, и дверь открывается. Мама спешит к доктору Лоусону, Кай идет следом за ней. Отдав честь, часовой выходит.

Доктор Лоусон сжимает руку мамы. В другой руке у него ноутбук, и он протягивает его.

— С самого начала… — Он тяжело дышит, закрывает глаза, лицо кривится — доктор с трудом разлепляет веки. — Я записал свои симптомы. Все, с указанием времени. Больше не могу писать; надо, чтобы ты сделала это за меня. И ты нужна мне, чтобы возглавить нашу поисковую группу на завтрашнем совещании. Мы — один из пяти центров, которые выйдут на связь, чтобы обсудить… — Он снова замолкает, тело его содрогается. — Чтобы обсудить, что к настоящему времени нам известно. И решить, что делать дальше.

— Кто, я? — спрашивает мама. — Но я не знаю…

— Ты единственный оставшийся здесь неинфи-цированный доктор и, похоже, уже не заразишься. Эта болезнь никого не щадит, а ты до сих пор жива; значит, у тебя иммунитет. — Плечи его напряжены, он силится не упасть. — Возьми это.

Мама берет ноутбук.

— Кай, помоги мне, — говорит она. Поддерживая доктора Лоусона, они ведут его в операционную, примыкающую к карантинному отделению, и укладывают на походную кровать.

— Кай, отметь время. Записывай все, что он говорит. — Мама хлопочет в операционной, проверяет приборы, и вскоре доктор Лоусон уже подключен к какой-то диковинной медицинской штуковине и покрыт маленькими электродами. Еще одна штука на кончике его пальца что-то измеряет.

— Огни выглядят странно, — говорит доктор Лоусон. — Разбиваются на составляющие, словно мои глаза стали призмами. Когда мы были снаружи, то же самое происходило со звездами. — Он дрожит, корчится, стонет. Лицо становится мокрым от пота.

— Ты можешь что-нибудь для него сделать? — спрашивает Кай.

— Нам неизвестно, чем лечить и что делать. Крейг, здесь есть запасы морфина или других болеутоляющих? — обращается мама к Лоусону.

Он качает головой.

— Есть, но не для меня. Записывай. Звезды были изумительны! Я мог видеть плазму, магнитные поля, химические элементы сияли всеми цветами радуги — каждый своим. — Лоусон задыхается. — С каждой секундой боль в голове и груди усиливается. Накатывает, как волны на берег, и накрывает. — Он кривится.

Доктор продолжает описывать, что может видеть, что чувствует, и это так похоже на то, что испытывала я после заражения. Я почти ощущаю все это заново. Обхватываю себя руками; мне так хочется убежать, но я боюсь потерять из виду маму и Кая. И боюсь, что они тоже этим заразятся.

Концентрирую внимание на маме. Она снимает показания с приборов и диктует Каю цифры и какие-то термины. Лицо у нее спокойное, но выражает боль — не ту, которую испытывает доктор Лоусон, а боль от страданий другого.

Она берет его за руку.

— Но даже если она усиливается, становясь невыносимой, то потом ослабевает. — Это сразу отражается на его лице. Оно успокаивается. В глазах — недоумение.

— Кто ваша подружка? — спрашивает доктор Лоусон.

— Какая подружка? — Мама и Кай обмениваются взглядами; доктор Лоусон смотрит прямо на меня.

Он меня видит?

— Скажите им, что я здесь! — прошу я; мне не терпится передать им весточку, прежде чем он умрет.

— Она моя мать. Я — Келли! Призрак Келли.

— А, понятно. Не уверен, что ей хотелось бы про это знать.

— Крейг? Крейг? — спрашивает мама. — Что происходит? — Она гладит его по руке. — С кем ты разговариваешь?

— На меня снизошел покой. Я вижу вещи, которые не следует видеть. Вижу мертвых. Скоро я стану одним из них.

На лице у мамы блестят слезы.

— Скажите ей! Скажите, что я здесь! — кричу я ему. Он смотрит на меня и грустно качает головой. Потом закрывает глаза, и его голова откидывается назад. Кровь вытекает из ушей и изо рта. И из глаз, которые всего несколько секунд назад могли видеть меня.

А потом раздается сигнал зуммера. На экране прибора — прямая линия. Даже я, насмотревшись телевизора, знаю, что это означает: он мертв.

Кай опускает руку на плечо мамы. Она плачет, так и стоит, не выпуская ладонь доктора Лоусона. Но я злюсь. Ну почему он не сказал им, что я здесь?

Если болезнь распространяется, то будут и другие умирающие. Возможно, они тоже смогут видеть меня и передадут послание.

Мама слегка вздрагивает и выпускает руку, та падает.

— Кай, я должна идти, помогать. Там больные.

— Но что ты сможешь сделать? Лекарств нет, как лечить — неизвестно. Ты сама сказала.

— Тогда мы просто сможем держать их за руки. Иногда это все, на что мы способны. Оставайся здесь. Ты не должен со мной идти.

Кай напуган. Я вижу это по его глазам, по его позе — он стоит, подавшись вперед, как перед дракой. И все-таки он трясет головой.

— Нет. Я иду с тобой. Мы будем вместе.

Они направляются в обеденную палатку, я следом, но на расстоянии — держусь сзади.

Мама хочет держать их за руки, облегчать их страдания. Она не хочет, чтобы они увидели меня, услышали, что ее мертвая дочь находится возле нее. Не могу это сделать, просто не могу.

Я наблюдаю сверху.

Некоторые из тех, что в защитных костюмах, заболели и сейчас снимают комбинезоны. Как и тот часовой. Он лежит на раскладушке рядом с остальными. Многие уже умерли. Кай помогает носить тела в одну из палаток; там теперь морг. Взгляд у него пустой, тело словно одеревенело, и двигается он с трудом.

Вижу медсестру в костюме, которая, кажется, еще не заболела, по крайней мере пока. Она находит морфин, но он быстро заканчивается. Мама, как может, успокаивает страдающих от боли. Говорит, что им полегчает, а когда это происходит, берет их за руки. И смотрит, как они умирают.

Наступает рассвет; розовые полосы рассекают небо. Одна из умирающих медсестер, уже перешагнувшая порог боли, лепечет что-то о короне вокруг солнца. Разноцветной короне.

А потом, как и все остальные, умирает.

21

ШЭЙ

Мама целует меня. Накладывает прохладную тряпку мне на лоб и ложится рядом.

Сквозь щелевые окна в зеленой ткани убежища я вижу, как встает солнце. Свет — радуга цветов — больно бьет по глазам, но я не могу оторваться и смотрю. Это неправильно, солнце не должно так выглядеть.

Потом я куда-то плыву и не знаю, сплю или нет.

В голове эхом отдается звенящий звук.

Это сон. Кажется, сон.

Мама рядом. Держит меня, говорит, что ей жаль. Что ей не удалось.

«Яумираю?» — спрашиваю у нее.

«Нет. Умираю я». Она улыбается. Разговаривает со мной, но не вслух. Слова звучат у меня внутри.

Ей тоже больно, и я пробую объяснить ей, как загнать боль на футбольный стадион, но у мамы не получается.

У нее больше мужества, чем у меня. Она не плачет.

22

КЕЛЛИ

Самый старший из офицеров оказывается невысокого звания и напуган; ему хочется выждать, пока не появится какой-нибудь чин поважнее.

Но мама принимается командовать им. Она говорит, что благодаря прочитанному вечером и рассказу доктора Лоусона о течении болезни знает, что делать. Она заявляет офицеру, что получила указания от доктора Лоусона, и тот ей верит.

Не считая мамы и Кая, на базе убереглись от инфекции только те, кто в момент вспышки заболевания находился в защитном костюме. Они начинают носить тела из морга на поле за палаточным городком. Вскоре в небо поднимается столб дыма.

А потом мама пьет очень много кофе, находит единственного выжившего техника, который разбирается в компьютерах и может подготовить аппаратуру к селекторному совещанию оперативных групп.

Настраивая электронику, он объясняет, что делает. Через мониторы соединятся Абердин, Эдинбург, Лондон, наш Ньюкасл и еще что-то, называемое ВОЗ. Техник объясняет Каю, что это не рок-группа, а Всемирная организация здравоохранения.

Все готово как раз вовремя: мониторы один за другим оживают, на каждом экране появляется группа людей из какого-нибудь места.

— Здравствуйте, я вижу, присутствуют все, — доносится голос с монитора из Лондона. — Я представляю здравоохранение Англии в Лондоне и буду председательствовать сегодня. Давайте начнем с представлений. — Он представляется сам и по очереди называет членов своей группы, те кивают. Там доктора и несколько политиков, которых даже я знаю.

— Следующий — Ньюкасл. — Увидев маму и выжившего офицера столь низкого звания, он хмурится. — Где доктор Лоусон и остальная группа?

Мама отвечает:

— Здравствуйте, я доктор Соня Танзер, эпидемиолог из Университета Ньюкасла. Доктор Лоусон вызвал меня на помощь. Сообщаю, что на этом так называемом охраняемом объекте произошла вспышка инфекции. Кроме меня и двух медсестер, в команде Ньюкасла не осталось медиков. Фактически выжили только охранники в костюмах, патрулировавшие периметр, и те, кто отсутствовал во время вспышки, но по возвращении сразу надел костюмы биозащиты.

Со всех мониторов звучат потрясенные возгласы.

— Есть какие-нибудь соображения по причинам утечки инфекции? — спрашивает председатель.

— Никаких. Моего сына и меня привезли сюда и содержали в карантине после того, как у нас умер квартирант. Когда стало ясно, что происходит и что мы не заражены, доктор Лоусон выпустил нас. Он мужественно записывал собственные симптомы — а когда не смог, записывала я, — пока не умер. Ничего похожего на эту болезнь я не видела.

— При всем уважении… Я знаю, доктор Лоусон хотел привлечь вас, доктор Танзер, но вы ученый, а не практикующий врач. — Это говорит один из белых халатов с лондонского экрана.

Меня злит его тон. Он будто бы сказал: девочка, сядь и веди себя тихо. Мне такое частенько говорили.

Мама приподнимает бровь.

— Доктор… простите, не помню вашего имени?

Председатель делает замечание, что белый халат из Лондона влез без очереди, тот мрачнеет и называет себя еще раз.

— Стандартный медицинский подход, похоже, не работает — судя по тому, что я видела и слышала, — говорит мама. — Возможно, взгляд ученого-эпидемиолога позволит получить полезную информацию.

— На связи Эдинбург. Мы согласны с доктором Танзер, которая является экспертом в своей области. И, честно говоря, мы нуждаемся в любой помощи, которую нам предлагают.

Председатель продолжает называть участников совещания и просит доктора из Абердина начать с обзора для тех, кто менее информирован.

Тот откашливается и начинает.

— Так называемый «абердинский» грипп ведет себя иначе, чем все предыдущие эпидемии гриппа или, точнее, чем те эпидемии или пандемии, которые удалось остановить. Первоначально было высказано мнение о загрязнении окружающей среды, об отравлении какого-то вида. Предположение о террористах, отравивших воду и все другие продукты, было проанализировано и отвергнуто. Никаких токсинов не нашли. Хотя быстрое течение болезни наводило на мысль о массовом отравлении, вскоре стало ясно, что мы имеем дело с инфекцией, передающейся контактным путем. Эта болезнь заразна.

Лондон:

— Что не исключает возможности биотерроризма.

Абердин:

— Нет. Похоже, существуют две формы заболевания. Один тип распространяется через контакт с инфицированными, и первые симптомы появляются примерно через двадцать четыре часа после контакта. Но в некоторых местах, особенно в Абердине, Эдинбурге и Ньюкасле, распространение происходит гораздо быстрее, чем предписывает данная модель: огромное количество населения заразилось одновременно, и зачастую места контакта с инфицированными невозможно отследить.

Похоже, что после появления симптомов оба типа развиваются одинаково, в одних и тех же временных рамках. У пациентов появляется легкая лихорадка и головная боль. Через несколько часов температура подскакивает, усиливаются головная и внутренние боли, и еще через несколько часов наступает смерть. Вскрытия определяют причину смерти как общий отказ работы внутренних органов. Многие пациенты от боли галлюцинируют, хотя перед самой смертью к людям на короткое время часто возвращается здравый рассудок и спокойствие.

Лондон:

— Каков уровень смертности при этом заболевании?

Абердин:

— Похоже, практически сто процентов.

Потрясенные вздохи доносятся из Лондона и ВОЗ, но не из других городов. Там все знают.

Лондон — на этот раз политик:

— Значит, каждый заболевший этим умирает?

Абердин:

— Получено очень немного неопровержимых сообщений о выживших. Несколько из Абердина, одно из Ньюкасла. Нам нужно проверить отчеты. Возможно, в сомнительных случаях люди болели чем-то другим и умерли не от этой инфекции. Хотя некоторые подвергались опасности заражения, но остались здоровы, как доктор Танзер и ее сын. Вероятно, около пяти процентов устойчивы к инфекции, но мы еще собираем данные. Похоже, что устойчивость эта обусловлена генетически, потому что, как правило, не заболевают отдельные семьи или родственные лица, даже если все вокруг инфицированы. Нам также требуется рассмотреть эти случаи, чтобы определить, нельзя ли использовать связанные с ними факторы шире.

ВОЗ:

— Что является возбудителем инфекции?

Эдинбург:

— Мы его еще не выделили. Но уверены, что это не бактерия. Никаких следов вируса инфлю-енцы или любых других известных возбудителей гриппа пока не обнаружено. Это может быть нечто совершенно новое.

ВОЗ:

— Как мы можем бороться с чем-то, когда не знаем, что это такое?

Лондон:

— Именно. До настоящего времени политика сдерживания была приемлема, но она не работает, по крайней мере, работает не так, как хотелось бы. С сегодняшнего дня закрыты школы по всему Соединенному Королевству. Запрещены поездки без разрешения или иммунного пропуска, как местные, так и международные. Аэропорты и морские порты закрыты. Береговая охрана и ВМС — как наши, так и международные — патрулируют побережье на случай, если кто-то попробует бежать. Армия вместе с полицией привлечена к организации дорожных блокпостов вокруг зараженных поселков и городов; эти меры принимаются, пока мы беседуем.

Эдинбург:

— Благодаря вашему иммунитету, доктор Тан-зер, вы можете путешествовать. И это действительно принесет большую пользу.

Мама наклоняет голову.

— Если у меня действительно иммунитет. Может, мне пока просто везло.

Офицер в не таком уж высоком чине, сидящий рядом с мамой, делает несмелое движение.

— Извините, что вмешиваюсь. Доктор Танзер, когда произошла вспышка, я со своей группой сдерживания патрулировал город. Центральный Ньюкасл, район университета, в котором вы работали, и Джесмонд вошли в зону карантина. Докладывают, что более девяноста процентов жителей в этих кварталах к настоящему времени умерли. У вас наверняка иммунитет.

Слышу, где-то в стороне потрясенно вздыхает Кай. Мама застывает на своем стуле, но по ее лицу не скажешь, что она шокирована.

Мама:

— Если нам неизвестен возбудитель инфекции, как мы остановим ее распространение, как будем с ней бороться?

Лондон:

— Правильно. Это направление исследований должно получить приоритет.

ВОЗ:

— Итак, мы имеет дело с эпидемией, но мы не знаем, как бороться с ней и как ее предотвращать. Следовательно, существует вероятность гибели девяноста пяти процентов мирового населения.

Лондон:

— Точно.

Мама:

— Пока что нам нужно найти закономерности. Отразить все случаи на карте. Посмотреть, какие можно выявить связи. Это наверняка поможет сдержать эпидемию и идентифицировать ее.

Эдинбург:

— Сообщения их разных мест весьма неполны, но мы делаем, что можем.

Лондон:

— Доктор Танзер, вы можете навестить пациента в Ньюкасле, который заразился, но, как сообщают, выжил? Мы вышлем вам иммунный пропуск, и вы сможете перемещаться.

Мама:

— И еще один для моего сына. Ему восемнадцать. Он всю ночь помогал больным и носил мертвых, как и я. Я хочу, чтобы он ездил со мной.

Лондон:

— Мы вышлем вам эскорт, как только возобновим поставки костюмов биозащиты.

Мама:

— Я хочу, чтобы он отправился со мной, потому что могу заняться этим прямо сейчас, а потом вернуться и проанализировать все, что мы узнаем.

Лондон:

— Минутку. — Следует пауза, председатель отводит взгляд от камеры. Потом поворачивается к нам. — Очень хорошо. После полудня у вас десантируется подкрепление, и вы получите пропуска.

Эдинбург:

— А тем временем, доктор Танзер, я предлагаю вам хоть немного поспать.

Группы прощаются друг с другом, и экраны гаснут.

Кай подходит к маме и обнимает ее. Они не могут ни видеть, ни чувствовать меня, но я тоже иду к ним и обнимаю обоих.

Они горюют о людях, которых знали и которые теперь умерли. Я радуюсь, что мама с Каем не заразились и им не придется испытать всю эту боль; у них иммунитет, так что это им не грозит.

Но мне и грустно тоже. Если бы они заболели, то могли бы стать такими, как я. И даже если бы не стали, то перед самым концом увидели и услышали меня. Теперь, когда я знаю, что у них иммунитет, мне в голову приходит мысль, что они больше никогда не увидят и не услышат меня.

23

ШЭЙ

Снова зашло солнце.

Мама показывает мне разное из своей памяти, из своего прошлого.

В том числе и мужчину, с которым она танцевала — с той фотографии, что она прятала, — и которого я узнала. Доктор Алекс Кросс. Он вскружил ей голову — скорее в переносном, чем буквальном смысле. Было в нем нечто такое, и она не смогла устоять.

Его глаза чистого синего цвета. С туманной поволокой и какой-то магией. Я становлюсь ею, он обнимает меня, и мы танцуем. И она падает, кружась, в пламя…

Я выскакиваю из ее памяти. Есть вещи, которые не нужно знать о своей матери.

Потом, поняв, что беременна, она убежала — оставила Шотландию, чтобы оказаться подальше от него. Она начала понимать, что с ним что-то не так. Не по отношению к ней, но в более общем смысле: внутри его скрывалось что-то плохое.

Да. Отчим Кая, которого он ненавидит, — мой отец.

Ей помогла тетя Эдди. Замечательная тетя Эдди, после смерти оставившая нам свой дом. Та, что писала стихи об озерах и пела птицам.

Мы не возвращались в Шотландию, пока мама не узнала наверняка, что Алекс не владеет больше домом на озере: его бывшая жена получила особняк по соглашению о разводе. Вот почему она находилась там со своею дочерью Келистой.

Я испытываю шок, складывая все воедино: получается, что у Келисты и у меня один и тот же отец. Она моя единокровная сестра.

Нет. Мой отец даже не знает обо мне.

Случайный фанат на концерте группы The Knack был маминой историей прикрытия.

Неужели она не могла придумать чего-то получше?

Что может быть лучше, чем оказаться зачатой на рок-концерте?

Мы приходим к выводу, что не сможем согласиться друг с другом в этом.

Мы то погружаемся в воспоминания и сны друг друга, то выплываем из них.

24

КЕЛЛИ

На стене гигантская карта с цветными булавками. Синие обозначают отдельные случаи заболевания. Красные — десять и более. Черные — сто и более. Ньюкасл, Абердин и Эдинбург усеяны черными так, что самих городов на карте не видно.

— Это просто бессмысленно, — ворчит мама и произносит что-то по-немецки. Не знаю этих слов, но по выражению ее лица могу понять, что она ругается.

Кай здесь же, дремлет в кресле.

— Может, смысла будет больше, если ты поспишь?

— Сколько людей умрет, пока я сплю? Разве я смогу уснуть?

Кай выпрямляется.

— Расскажи мне. Что бессмысленно? — просит он, и мама с досадой смотрит на него. — Может, если ты опишешь проблему вслух, то увидишь ее яснее?

Она кивает.

— Ладно. Похоже, это минует целые поселки или задевает их слегка, как Данбар, Алнмут. — Мама показывает их на карте. — А другие… В Ньюкасле сейчас хуже, чем в Абердине, где все началось. Почему в одних местах это распространяется так быстро, а в других медленно?

Кай встает и рассматривает карту.

— Это может быть связано с движением поездов?

— Что ты имеешь в виду?

Он показывает.

— Если ехать из Абердина в Ньюкасл, то останавливаешься в Эдинбурге; Абердин, Эдинбург и Ньюкасл поражены сильнее всего. Кай изучает карту. — И многие очаги небольших вспышек расположены вблизи железной дороги, проходящей вдоль восточного побережья.

Усталость покидает мамины глаза; лицо ее оживляется по мере того, как она всматривается в линию железной дороги, пролегающую между булавками.

— Тогда получается, что множество людей, пользующихся этим маршрутом, заразилось? Но они наверняка ездят и по другим направлениям. Почему же эпидемия не распространяется дальше? Если только… — Она хватает Кая и обнимает его. — Ты гений, я это всегда говорила.

— Ну конечно! Только не мне.

— Все это имеет смысл только в том случае, если существует лицо или группа лиц, которые являются носителями и ездят этим маршрутом. Они побывали в Абердине: первая вспышка. Потом в Эдинбурге — вторая; но они не могли находиться там долго, потому что очаг заражения в этом месте более ограниченный — район университета и железнодорожного вокзала. А потом Ньюкасл, и происходит самая сильная вспышка, потому что они остались здесь. Поэтому зараза не распространилась дальше на юг, если не считать спорадических немногочисленных случаев. Что, если существует «тифозная Мэри»?[10]Тот, кто является носителем инфекции, но сам не заболевает? В тех местах, где он останавливается, заражение распространяется быстро, напрямую от носителя; в других, где оно передается через прочих инфицированных, процесс распространения идет по-другому, медленнее. Поскольку инфицированные погибают быстро, эти случаи легче всего локализовать с помощью карантина.

Она пристально смотрит на карту.

— Но если существуют «тифозные Мэри», как ты их называешь, почему они сами не умирают? — спрашивает Кай. — У них иммунитет? У нас с тобой иммунитет, но мы, кажется, никого не заражаем.

— Те, у кого иммунитет, как у нас, не являются носителями. Это было установлено: они находились среди зараженных, многие из которых позже умерли и, следовательно, не обладали иммунитетом. Носитель, о котором мы сейчас говорим, должен обладать совершенно особыми качествами. Теперь нам нужно определить, где произошел самый первый случай заражения; выяснить, кто побывал там, а также в Эдинбурге и теперь находится в Ньюкасле.

— Ты думаешь, что если найдешь этого человека, то сможешь остановить распространение?

— Пожалуй. Но, может, и нет. Мы должны попробовать. Самое важное, что нам теперь нужно узнать: где и когда это началось? В Абердине или где-то еще? Требуется выяснить точное время вспышки заболевания. Будем надеяться, что из этого последует и остальное.

Мама убегает поговорить с нашим офицером и позвонить в центры Абердина и Эдинбурга. Обещает поспать, когда все это сделает.

Я вздыхаю. Если бы она только могла услышать меня, я рассказала бы ей, что все началось в подземелье на Шетлендах, а совсем не в Абердине.

Кай достает свой телефон. Он набирает сообщение Шэй: «Привет, все еще отдыхаешь от школы? Если слышала плохие новости из Ньюкасла, не беспокойся. Мы с мамой в порядке. К.

Снова устроившись в кресле, Кай мгновенно засыпает.

25

ШЭЙ

Теперь я сама залезла в ящик. И закрыла его за собой. Весь остальной мир заполнен болью.

«Держись. Ты должна справиться, детка», — мамины мысли звучат внутри.

Я открываю глаза.

«Я люблю тебя, моя Шарона», — говорит она, и я впервые не прошу ее называть меня Шэй.

«Я тоже люблю тебя, мама». Я скорее думаю, чем произношу эти слова, как и она, но мы все еще можем слышать друг друга. Слова звучат внутри нас.

Снова встает солнце, и она целует меня на прощание. Вздыхает, положив мне ладонь на щеку. И уходит.

Я совсем одна.

Не могу больше держать ящик закрытым. Боль и слезы — вот и все, что у меня осталось.

26

КЕЛЛИ

Вертолет садится за армейской базой, недалеко от того места, где сжигают тела. В воздухе вьется дым. Слышу, кто-то говорит, что пахнет, как барбекю. Хотя я больше не ощущаю запахов, держусь подальше от дыма: вдруг в нем летают привидения?

Мама с Каем спали недолго. Я даже не успела заскучать, когда кто-то пришел ее будить. Маме сказали, что иммунные пропуска принесут через минуту и все готово для поездки. Пора ехать и найти выжившего.

— Ты уверен, что хочешь со мной, Кай? — спрашивает мама. — Хоть я и сказала, что ты хочешь ехать, ты не обязан этого делать. Они нашли водителя с костюмом, который может помогать мне.

Кай зевает и трет глаза.

— Я еду. Не спорь.

— Не знаю, что нам придется там увидеть.

— Может оказаться хуже того, что мы уже видели?

— Да.

Он смотрит на нее, медленно кивает.

— Тогда тебе тем более не стоит ехать одной.

Я горжусь своим братом: правда, он смелый? А я нет. Я осталась бы здесь, если бы не боялась, что с ними что-нибудь случится, когда я выпущу их из поля зрения.

Охранник в костюме провожает их к фургону. Кай на ходу достает телефон, смотрит на него и хмурится, потом убирает в карман.

— Что-нибудь не так? — спрашивает мама.

Он пожимает плечами.

— Я отправил сообщение Шэй. Она не ответила.

— Она живет возле Лох-Тей, не так ли? — Кай кивает. — Докладов о случаях заражения к западу от Перта не поступало. Может, она просто занята или не взяла с собой телефон.

— Да. Такое возможно. — Но он все равно выглядит взволнованным.

— Я проверю, все ли чисто в этом районе.

— Спасибо, мам.

Они садятся в фургон.

В качестве водителя — Брайсон, тот самый, что забирал их из дома, когда умер Мартин. Это было совсем недавно, но он изменился — растерял свою армейскую выправку.

Он ухмыляется за маской костюма.

— Готовы к волшебному таинственному приключению? — спрашивает он и подъезжает к воротам.

Кай хватается за поручень над дверцей, костяшки его пальцев побелели. Что бы он там ни говорил, он боится того, что может увидеть.

Как только выезжаем за ворота, мама берется за телефон.

— Простите за беспокойство, могу я уточнить данные по Пертширу и Стерлингширу? Да. Ага. И где это? Спасибо. — Она кладет трубку и поворачивается к Каю. — В Киллине и округе все чисто. Ближайший очаг в Стерлинге, там маленькая вспышка.

— Спасибо, что проверила.

— Тебе действительно нравится эта девушка.

— Мама… В другой раз.

Брайсон присвистывает.

— Завел подружку, парень? Если я чему-то и научился за последнее время, так это следующему: наслаждайся жизнью, пока можешь.

Вскоре подъезжаем к блокпосту. Брайсон останавливается, опускает стекло, показывает свое удостоверение и наши документы, и нас пропускают.

Он постоянно на связи; вдруг останавливается, разворачивает машину и сворачивает.

— Там проблемы. Нам велели изменить маршрут.

— Какого типа проблемы? — спрашивает мама.

— Попытка прорыва через блокпост. Жаль: эта дорога безопаснее, но не так приятна. Местность была на карантине, здесь не успели убрать.

Он не вдается в подробности, а мама не спрашивает.

Сворачиваем еще раз и в конце каждой второй или третьей подъездной дороги видим кучи тел. Они навалены кое-как. Торчат руки, ноги. Кровавые глазницы смотрят в небо. Старики, взрослые, дети. Они выглядят совсем не так, как те, что умирали в подземелье, или даже покойники в армейском лагере. Хочу отвести взгляд и не могу. Младенцы, подростки, дедушки и бабушки. Все мертвые.

Мама крестится и беззвучно молится. Остановившийся взгляд Кая устремлен вперед, словно он надеется быстрее миновать это место, если будет упорно смотреть на дорогу. Но я не могу оторвать взгляд от всего этого ужаса вокруг нас.

Едем дальше, и Брайсон начинает насвистывать. Возможно, он представляет себе, что находится где-то в другом месте. Мама вздрагивает, но ничего не говорит.

Брайсон находит нужный дом. Мы в районе, где местные жители умерли, а их тела увезли. Брайсон говорит, что всех обладающих иммунитетом собрали здесь, чтобы защитить.

— Защитить от чего? — спрашивает Кай.

Сначала Брайсон не отвечает, потом объясняет:

— Больные люди способны на отчаянные поступки.

Мы стучим в дверь. Слышится старческий голос:

— Да? Чего вы хотите?

— Мы слышали, у вас есть выживший. Хотелось бы с ним встретиться, — отвечает Брайсон.

— Действительно, я одного знаю. Мы приглашали его прийти, но он не захотел. Остался там, в своем доме.

— По какому адресу?

— Не знаю.

— Как его зовут?

— Вроде бы Фред.

Брайсон и мама обмениваются взглядами.

— И как нам его найти? — спрашивает Брайсон.

— Что ж, адреса я не знаю, но знаю, где это находится. Могу вам показать. Вы уверены, что хотите искать его? Он довольно странный. Говорит, что умеет разговаривать с мертвыми.

— Да, мы все равно хотим его увидеть.

Старик садится к нам в фургон и показывает дорогу. Следуя его указаниям, мы наконец оказываемся перед маленьким домом. На двери буква «П».

— Это означает, что район проверен, — поясняет Брайсон и стучит в дверь. Никто не отвечает. Он стучит снова, потом пробует открыть дверь. Ручка поворачивается, дверь распахивается.

Мы входим.

— Не очень-то хорошо проверен, — произносит Брайсон, глядя вверх. С потолка свисает повешенный. — Это он? — спрашивает Брайсон.

Старик смотрит на труп, лицо у него становится пепельно-серым.

— Да. Это Фред, — подтверждает он, пятится к двери и выходит.

— Тело нужно для вскрытия, — говорит мама.

— Ладно, — отвечает Брайсон.

Кай тоже выходит на улицу, глубоко дышит. Брайсон идет за ним, находит лестницу в садовом сарае.

— Вам помочь? — спрашивает Кай.

Брайсон хлопает его по плечу.

— Не надо, парень. Я здоров как бык.

Он обрезает веревку и спускает тело. В задней части фургона есть запас мешков для трупов, и Фред присоединяется к нашей компании, собирающейся ехать обратно.

— Надо же, пережил эпидемию, а потом повесился, — говорит Кай. — Зачем он это сделал?

— Возможно, потерял всех, кого любил. Наверно, не смог с этим справиться, — предполагает Брайсон.

— Мы не знаем наверняка, заразился ли он; возможно, у него был иммунитет, — замечает мама.

— Еще как заразился, — вмешивается старик. — я видел его больного. Но повесился он не от тоски. Все дело в покойниках — они без умолку говорили у него в голове. И это сводило его с ума — так он мне сказал. Полагаю, у него кончилось терпение.

Мама задает ему еще несколько вопросов. Я вижу, что она не считает разговоры с покойниками возможными и думает, что у Фреда, должно быть, не все в порядке было с головой. Но мне хотелось бы, чтобы Фред не лежал в мешке, а остался жив: может, тогда он смог бы поговорить со мной.

Высадив старика, мы берем курс на армейскую базу.

У Брайсона сигналит рация.

— Да? Ладно. — Он ругается.

— Что случилось? — спрашивает мама.

— Ничего. Не волнуйтесь. Нас поворачивают. Опять. Это незачищенная территория, но там вроде бы все в порядке.

Он очень бдителен и по пути умудряется смотреть сразу во все стороны. Но это всего лишь улица, самая обычная дорога. Ни наваленных в кучи тел, ни людей — полная тишина. Кажется, что сейчас по пустой улице пронесется перекати-поле и ударится в стену дома.

Но, завернув за угол, мы видим автомобиль, врезавшийся в дерево; от двигателя поднимается дым. Мужчина в салоне навалился на рулевую колонку.

— Погодите. Может, он ранен, — говорит мама.

— Я не имею права останавливаться, это слишком опасно, — отвечает Брайсон.

— Но я доктор, могу помочь ему. Остановите, или я открою дверь и выпрыгну.

Брайсон жмет на тормоза.

— Конечно. Замечательно. Почему бы и нет? — Обернувшись, он смотрит на Кая. — Ты останешься смотреть за фургоном. Я прикрою ее. — Он достает пистолет.

Мама выходит из фургона и бежит к разбитой машине. Передняя дверца не открывается, она пробует и открывает заднюю, залезает в салон и осматривает водителя.

Качая головой, она выходит из машины.

— Помогите! — Удар. Какая-то девушка стучит в заднюю дверь нашего фургона.

Брайсон находится между фургоном и мамой. Похоже, он не знает, бежать ему к Каю или оставаться с мамой. Девушка обходит фургон, оказывается у маминой дверцы; она не заперта. Девушка распахивает ее. И вот тогда я вижу нож у нее в руке.

Бросаюсь между ней и Каем. Оставь моего брата в покое!

Она вопит. Она видит меня? Теперь я замечаю, что у нее глаза в крови. Она умирает.

Девушка бьет ножом. Прямо в меня. Странное ощущение — будто надавили. Нож проходит сквозь меня и вонзается в спинку кресла. Вытащив нож, она смотрит сначала на меня, потом на клинок. Кай выскакивает из машины с другой стороны и отбегает.

Брайсон уже оттаскивает девушку от фургона. Она сопротивляется и размахивает ножом.

— Успокойся, никто не причинит тебе вреда, — говорит мама, подбегая к ним, но девушка сама хочет причинить вред и добивается своего — она пробивает комбинезон, и нож вонзается в руку Брайсона. Течет кровь.

Он отпускает ее. Девушка шатается и падает. Ее тело в последний раз выгибается в агонии, потом замирает.

Она умерла от этого. Теперь он тоже умрет.

— Мне жаль, Брайсон, — говорит мама. — Дайте посмотреть.

— Ничего, всего лишь царапина. — Но он понимает, что это значит, и, пожав плечами, снимает костюм.

Мама перевязывает ему руку, чтобы остановить кровотечение, а он смотрит на тело девушки и качает головой.

— Немного похожа на мою подругу, — сообщает Брайсон. — Темные волосы, карие глаза. Она умерла. Моя девушка, я имею в виду. И мать, отец, сестра тоже. Все. Может, теперь встречусь с ними. Но больше всего я расстраиваюсь из-за того, что так и не сказал своей подружке, как ее люблю, а теперь слишком поздно. — Он хватает Кая за руку. — Не затягивай с этим.

Они забираются в фургон.

— Это моя вина, — шепчет мама. — Моя вина. Простите меня.

— Нет, виноваты не вы. Вина на том, кто вызвал эту чуму. Разве не так? Теперь заприте двери, — говорит Брайсон. Он запускает двигатель, и мы уезжаем.

Кай достает телефон, смотрит на экран. Сообщений нет. Он медлит, потом нажимает на вызов.

— Шэй? Что случилось? Где ты? Шэй? Говори! — Кай ругается. Звонит снова. Ждет, ждет. Больше ничего не говорит. Никто не отвечает.

— Что там, Кай? — спрашивает мама.

— Шэй. В первый раз ответила, но голос звучал очень плохо. Она не могла нормально говорить, а потом телефон отключился. Теперь не отвечает.

Мама мрачнеет.

— В той части Шотландии случаев не отмечено. Должно быть, что-то другое.

Он трясет головой, на лице ужас.

— Она больна. Сказала что-то про огни на солнце, как Крейг перед смертью. Я должен ехать туда.

— Кай, тебе нельзя.

— Я должен. У меня иммунитет, со мной ничего не случится.

— Но как?

— Заберу иммунный пропуск, чтобы не задерживали на блокпостах. Поеду на своем байке.

— Но что ты сможешь сделать?

— Я смогу держать ее за руку.

Мама смотрит на него, потом кивает.

Шэй… больна? Этим? Уже умерло столько людей. Теперь и она тоже?

Боль на лице Кая заставляет меня пододвинуться и положить ладонь ему на руку. Пусть она была надоедливой, но зато такой живой — умела говорить глазами не хуже, чем языком. Я почему-то не верила ей так, как Кай.

— Где твой байк, парень? Дома? Ваш район проверен и очищен. — Брайсон сворачивает за угол. — Давай поедем и заберем его. Я нарушу все мыслимые приказы, но что они мне сделают? Расстреляют? — Он хохочет.

По пути Брайсон дает Каю советы касательно его будущего маршрута — какими дорогами ехать, каких избегать. Что делать и что говорить на блокпостах. Когда приезжаем домой, Брайсон отдает Каю его иммунный пропуск.

У мамы бледное лицо. Она обнимает Кая.

— Ich hab dich lieb.

— Я тебя тоже люблю, — отвечает он.

— Обещай, что будешь осторожен, — шепчет она. — Я не могу потерять и тебя тоже.

Мое неназванное имя повисает между ними. Это я потеряна. Мне хочется закричать: «Я здесь, с вами! Я не потерялась!» Но какой смысл, если они меня не слышат?

Когда он садится на байк, я начинаю разрываться на две части. Остаться с мамой? Ехать с Каем? Внутри появляется страх, что кого бы я ни выбрала, никогда не увижу другого.

Пока байк удаляется по дороге, а фургон едет в противоположную сторону, стою в нерешительности. Вскоре они исчезнут из вида. Что мне делать?

Брат уезжает один. Лечу за ним и устраиваюсь на заднем сиденье байка.

Кай оборачивается и машет рукой маме и Брайсону, уносящимся в фургоне с телом Фреда.

«Пока, мама», — шепчу я.

27

ШЭЙ

Меня мучают жажда и холод. То, что осталось во мне от жизни, скоро угаснет. Я то соскальзываю в сон, то выплываю из него. Грежу наяву или сплю — не могу сказать. Все одно.

В одном из снов звонит телефон. Он у меня в кармане, все время там лежал. Это Кай. Пробую ответить, поговорить с ним. У него настойчивый голос, он хочет знать, где я, что происходит.

Но есть другие вещи, которые мне хотелось бы сказать ему. Что я его люблю. Безумие, правда? Я с ним едва знакома. Но сейчас я почему-то знаю, что правда, что нет, и это — правда.

Но прежде чем я успеваю произнести эти слова, телефон выпадает из моей руки.

28

КЕЛЛИ

Первые блокпосты начинаются ближе к Ньюкаслу, и они очень похожи на те, которые мы проезжали вместе с Брайсоном. Как и учил Брайсон, Кай снимает шлем и ждет своей очереди; вооруженные охранники в костюмах биозащиты смотрят его пропуск, затем машут, чтобы проезжал.

Но чем ближе к выезду из города, тем больше охранников и оружия, тем больше времени приходится тратить на ожидание.

Когда мы наконец оказываемся на выезде из Ньюкасла, все выглядит очень серьезно. В руках у охранников автоматы на изготовку, они нервные, дерганые. В баррикаде внушительного вида устроен узкий проход. В любую сторону через него может проехать только одна машина зараз.

Если не считать нескольких единиц военной техники и грузовиков со снабженцами, никто не пытается попасть в Ньюкасл. Но с нашей стороны ситуация другая: здесь длинная очередь автомобилей. Охранники разворачивают одну машину за другой. Кто-то спорит, кричит. Другие плачут. Они еще не заболели и хотят уехать, пока этого не произошло. Но если нет нужных документов, их не выпустят.

Кай играет желваками, разминает мускулы, сжимает пальцы в кулаки, снова разжимает. Мы уже в голове очереди, впереди всего две машины, и нервные охранники с автоматами начинают посматривать на него. Хорошо, что Брайсон предупредил Кая, как все будет происходить, иначе Кай мог бы уже сорваться. Хотя все еще может случиться…

Голова Кая поворачивается; какое-то движение привлекло его взгляд. Женщина в автомобиле перед нами перебирается с переднего сиденья на заднее; она тихонько открывает дверцу и выскальзывает из машины. Водитель все еще спорит с охраной и отказывается возвращаться. Его арестовывают; все внимание охранники переключают на него — заковывают в наручники, тащат прочь. Рядом стоит полицейский фургон; его бросают туда.

Женщина кидается к проему в баррикаде. Шаг, другой, третий, а потом…

— Стой, или буду стрелять! — кричит охранник. Она не останавливается.

Охранник поднимает оружие и БАХ! — стреляет. Женщина падает на землю.

На спине у нее расползается красное пятно. До выхода она не добежала нескольких шагов. Кай шумно вздыхает, потом начинает размеренно дышать, выдыхая через рот.

Некоторые из тех, что стоят в очереди позади нас, решают, что лучше уехать, и начинают разворачиваться.

— Кто-нибудь еще? — кричит стрелявший охранник. На него страшно смотреть. Несколько его сослуживцев осматривают женщину, лежащую на земле, потом бесцеремонно хватают за ступни и оттаскивают с дороги.

Наступает очередь Кая. Он протягивает пропуск. Охранник, только что застреливший женщину, подходит и берет его, изучает. У него дрожат руки.

— Можешь ехать, — говорит он и делает жест рукой в сторону проезда. Кай садится на байк. Проезжает баррикаду, но не напрямую — он лавирует, чтобы не наехать на пятна крови на земле.

С этого момента Кай тщательно следует всем указаниям Брайсона. Он выбирает контролируемые дороги, держится подальше от Эдинбурга и других зараженных районов. На подъезде к каждому блокпосту притормаживает заранее, не доезжая до ограждений, слезает с байка и снимает шлем, держит свой иммунный пропуск в руке. Он не лезет вперед и изо всех сил старается выглядеть спокойным, хотя я знаю, что ему не терпится нестись дальше, дальше, дальше со скоростью ветра.

Когда мы только выехали из Ньюкасла, дороги были почти пусты, а люди нервничали, как тот охранник, меткий стрелок. Но чем дальше, тем оживленнее становится движение, а люди — спокойнее. Можно подумать, что здесь не знают, что такое «зачистка» и «уборка». В небо не поднимается дым костров.

Пока.

Я теряю счет времени. Наверное, прошли часы. Мы уже должны скоро подъехать. Вокруг горы. Проезжаем по мосту над водопадом в каком-то поселке; на указателе написано, что это Киллин. Кай ведет байк из города вверх по холму; внизу сверкает водная гладь. Он сбавляет скорость, смотрит направо от дороги и поворачивает на указателе с надписью «Особняк Эдди».

Едем по аллее; в конце ее стоит дом с автомобилем у парадной двери. Кай паркуется возле него, потом соскакивает с байка, в спешке чуть не падая.

Бежит к двери. Похоже, замок сломан.

Он стучит, звонит в колокольчик и, не в силах ждать, врывается в дом.

— Шэй! Шэй! — зовет он. Обегает весь дом сверху донизу.

В доме никого. То ли хозяева очень неаккуратны, то ли покидали жилище в спешке, но все шкафы раскрыты, ящики выдвинуты и так и оставлены.

Кай без сил опускается на тахту, переводит взгляд на сломанный дверной замок.

— Где же ты, Шэй? — шепчет он. Рядом с ним лежит большой белый плюшевый медведь, и Кай обнимает его рукой. — Если бы ты умел говорить.

Через минуту Кай уже снова на байке.

Выше по аллее, у главной дороги, стоит еще один дом, и Кай едет к нему.

Сняв шлем, он стучит в дверь.

— Да? — доносится сверху испуганный голос. Кай отступает назад. Из окна верхнего этажа на него смотрит старая женщина.

— Здравствуйте. Я друг Шэй Макаллистер. Вы знаете, где она?

Женщина качает головой и наклоняется через подоконник.

— Ну я слышала, что Шэй и Мойра исчезли!

— Вот как?

— Ну да. В городе говорили.

— У них на двери замок сломан, может, кто-нибудь… — Он не заканчивает предложение.

— Нет, дорогой. Это сделали военные!

— Кто?

— Понимаешь, у Шэй поднялась температура, и им велели оставаться дома. Даже поставили армейскую машину в конце аллеи, чтобы они не уехали! А когда на следующий день вернулись проверить у нее температуру, никто не открыл дверь, поэтому ее сломали. И их не оказалось дома!

Казалось, она очень довольна тем, что может рассказать такую интересную историю.

— Вы не знаете, куда они могли уехать?

— Нет, понятия не имею; то же самое я сказала и тому приятному военному. Как же его звали? — Она выглядит озадаченной, потом снова улыбается. — У этой Мойры повсюду друзья; они могут быть где угодно. — Слово «друзья» она произносит так, словно подразумевает нечто другое. — Знаешь, она не доверяла лекарствам. Очень странная была женщина.

Но Кай уже не слушает и надевает шлем. Он направляется в Киллин. Заходит в паб, где работала мама Шэй, в кафе, где они сидели. Расспрашивает всех, кого видит, но те отвечают, что ничего не знают.

— Что мне теперь делать? — спрашивает он у себя. — Я не знаю никого из их друзей, не знаю, где они могут…

Он останавливается на полуслове, начинает рыться в карманах и достает телефон. Смотрит список вызовов. Находит номер без имени.

Нажимает вызов.

— Привет, это Иона? Это Кай, друг Шэй. Мы встречались, когда… Да. Ты не знаешь, где Шэй?

Подкрадываюсь к уху Кая, чтобы слышать.

Голос девушки:

— Я пыталась дозвониться ей; она не отвечает, но Шэй всегда теряет телефон. Не знаю, что и думать.

— Послушай, я в Киллине. Приехал искать ее. Я звонил ей несколько часов назад из Ньюкасла, и она ответила. Говорила неразборчиво; думаю, она больна. В доме их нет; соседи говорят, что они исчезли. Похоже, никто в городе не знает, куда они подевались. Я должен найти ее.

— О нет. — Иона в панике. — Я не знаю, но… погоди минутку. Я установила приложение на наши с ней телефоны, чтобы можно было найти ее трубку, когда снова потеряет. Могу попробовать отследить ее с помощью приложения.

— Ты где? Я приеду, и посмотрим вместе.

— Я дома, но это много километров пути. К тому же мои братья заблокировали подъездную дорогу. Они никого и близко не подпустят к ферме. Думают, что все заражены этим абердинским гриппом. Ох, Шэй… нет, нет. Ты думаешь, она?..

Не знаю. Возможно.

— Подожди секунду. Я активирую приложение и назову тебе направление.

Вскоре Кай прыгает в байк и выезжает из Киллина другим путем. Он едет вокруг озера. Несколько раз останавливается, разговаривает с Ионой, затем едет дальше. Она направляет его по тропе со следами протекторов, совсем не похожей на дорогу, мимо штабелей с бревнами, мимо сваленных деревьев. В конце концов ему приходится слезть с байка, бросить его и идти дальше пешком.

Он снова звонит Ионе.

— Ты уверена, что это здесь? Я в каком-то лесу. Здесь ничего нет. Алло, алло?

Кай ругается. У него разрядился телефон.

— Шэй! Шэй! — выкрикивает он и с досады бьет кулаком в дерево. — Шэй, где ты?

Кай подавляет гнев. Ему нужно найти ее; если не найдет, то не вынесет этого.

Наверное, потому, что не сумел найти меня.

Я должна помочь ему.

29

ШЭЙ

В лучах солнца танцуют разноцветные огни. Звучит музыка листвы, шелестящей на ветерке. Сердце мое отбивает ритм. Под пологом леса копошатся насекомые, в воздухе слышны трели птиц и хлопанье крыльев.

Я умираю.

И знаю об этом.

Меня это больше не пугает. Если мама не боялась, то и я не боюсь. Она ведь ждет меня, правда?

Где-то недалеко слышен — или мне кажется, что слышен — голос. Меня зовет Кай, он выкрикивает мое имя.

Неужели я была настолько глупой шестнадцатилетней девчонкой, что вообразила, будто люблю его?

Нет. Возможно, это было только начало, зарождающееся чувство. То, как он смотрел, и как я отвечала на его взгляд. Как он старался не заплакать. И как не мог справиться с гневом. Все то хорошее и плохое, уживающееся в нем, что нуждалось, я верю, во мне — не меньше, чем я нуждалась в нем. Все это было лишь началом, которое могло перерасти во что-то большее. И, может быть, переросло бы, но теперь я умираю.

Голос снова зовет меня по имени. А потом слышен другой: голос девочки.

Теперь она рядом со мной. Я вижу силуэт, заполненный тьмой. При взгляде на нее у меня отдыхают глаза.

«Шэй, ты должна бороться, — сердито требует она. — Не сдавайся. Он не может потерять и тебя тоже».

— Кто ты? — шепчу я.

Она замирает. Смотрит на меня. «Ты меня слышишь?»

— Да. И вижу. — Прохладная тьма; тень в потоке солнечного света. — Кто ты?

«Я — Келли, сестра Кая».

— Он тебя искал.

«А теперь он ищет тебя. Но ты должна ему помочь. Он не может тебя найти; тебе надо позвать его. Произнести его имя».

Я смутно слышу «Шэй», повторяемое снова и снова.

— Не могу. Слишком занята. Умираю.

«Позови его по имени».

Она настаивает, и я пробую. С Келли я разговаривала еле слышно, шепотом. Голос у меня слабый, охрипший от бездействия. Во рту пересохло.

«Позови его!»

— Кай, — выдавливаю я. Снова шепотом, так что сама едва слышу.

«Громче».

— Кай! — получается чуть громче. И еще раз: — Кай! — Теперь голос немного окреп.

«Продолжай. Кричи! Вспомни о боли и выкрикни ее всю».

— Кай! — На этот раз я вкладываю в крик все силы.

— Шэй? Это ты? Где ты?

Он мне ответил. Это действительно он?

«И еще раз. Кричи еще!»

— Кай! — Должно быть, это сон, жестокий сон. Не мог же он на самом деле отправиться на мои поиски.

Но я снова и снова повторяю его имя:

— Кай! Кай!

— Шэй! — Он уже ближе.

— Кай!

И, наконец, он здесь.

Склоняется надо мной, кладет руку на лоб, гладит мои волосы.

— Шэй!

Он плачет, и я тоже.

30

КЕЛЛИ

Веки у Шэй трепещут и опускаются. Она умирает?

Кай легко касается ее горла, проверяет пульс. Наклоняется ниже, чтобы почувствовать щекой ее дыхание. Сейчас она без сознания или спит. Означает ли это, что Шэй выживет? Другие, если видели меня, то потом очень быстро умирали. Они не засыпали.

Шэй находится в странном убежище, накрытом тентом, и она здесь не одна. Сбоку от нее лежит тело: это женщина. Может, это мать Шэй? Кай мягким движением откидывает волосы с ее лица. Открытые глаза залиты кровью, но на лице нет маски ужаса, как у других.

Кай поднимает тело на руки и выносит.

Я остаюсь с Шэй, смотрю, как она дышит, считаю вдохи; почему-то знаю, что чем больше она сделает вдохов, тем больше шансов, что выживет.

И, в отличие от Кая, размышляю о том, почему мне хочется, чтобы она осталась в живых. В тот день в Эдинбурге она меня так раздражала, словно Кай взвалил на себя лишний груз, который только мешает.

Но она услышала меня; она смогла меня увидеть. «Живи, Шэй; борись за жизнь».

Возможно, ты нужна и мне тоже.

31

ШЭЙ

Когда я просыпаюсь, Кай рядом. Это был не сон.

Умоляю его уйти.

— Пожалуйста, уходи. Ты заразишься и умрешь. Как я.

Но он не хочет. Говорит какую-то ерунду про иммунитет, которым обладает он и его мать тоже. Про то, что пришел найти меня.

Кай говорит, что я выживу. Что некоторые люди заболевают этим и не умирают. И я одна из них.

Я слышу и другой голос — темной фигуры. Она говорит, что ее зовут Келли и она сестра Кая. Моя единокровная сестра?

Но нет; должно быть, это ангел смерти. Она пришла, чтобы забрать меня.

Чтобы я воссоединилась с мамой.

Мамы больше нет. Я знаю об этом, хотя Кай никак не может заставить себя сказать мне об этом. Ее тело не лежит рядом; должно быть, он убрал его, пока я спала. Но я чувствую боль в мыслях Кая. И она попрощалась со мной, разве нет? Она заразилась от меня, и ее больше нет.

Ангел смерти шепчет, что я прошла через самое страшное; что внутри меня добро и зло обрели новое равновесие. Что теперь мне нужно только принять решение остаться, и я останусь. Но как я могу — без мамы? И что, если я заражу Кая?

— Ты должен оставить меня, — убеждаю я Кая. — Пока еще не поздно.

— Нет. Никогда.

Я плачу. Он меня обнимает, и у него внутри что-то меняется. Там присутствует некое осознание, отражающее мое собственное.

Он целует меня — так осторожно, что его губы едва касаются моей кожи.

— Не покидай меня, Шэй. Останься со мной.

И я бросаю якорь в это его внутреннее чувство. Оно еще новое и хрупкое, но достаточно сильное, чтобы я захотела жить.

32

КЕЛЛИ

— Кай, где моя мама? — Глаза Шэй устремлены на Кая; он отводит взгляд, скрывая отчаяние. Он должен сказать ей, но боится; боится, что она, такая слабая, погибнет, как цветок, застигнутый заморозком. Кожа у нее бледная, почти прозрачная, лицо похудело, на нем лежат голубые отсветы ее синих глаз.

— Шэй, не знаю, как тебе сказать. — Он беспомощно разводит руками.

— Значит, это правда. Она умерла? — шепчет Шэй. Ее взгляд становится туманным, в глазах сверкают слезы. — Я надеялась, что это лишь сон, самый страшный сон из тех, что я видела. Оказывается, нет.

Кай удрученно кивает.

Слезы катятся по щекам Шэй.

— Она заразилась от меня и умерла. Где я могла это подхватить?

— Не знаю, — отвечает Кай. — Но не в Киллине и не в окрестностях; здесь все пока чисто. Возможно, во время нашей поездки в Эдинбург — там произошла вспышка. — Когда эта мысль доходит до Кая, он ужасается. — Прости. Ты поехала туда из-за меня.

— Не извиняйся. Мы не знаем, откуда это взялось, — говорит Шэй. — Но расскажи мне, что я пропустила. И не надо приукрашивать, просто расскажи.

И Кай сбивчиво рассказывает ей про Ньюкасл и другие места. Он не вдается в жуткие подробности, просто излагает факты, как это сделал бы репортер — о Ньюкасле, армейской базе. О городе.

Кажется, глаза у Шэй становятся еще больше по мере того, как она слушает рассказ Кая.

— Значит, оно убивает девяносто пять процентов людей. Пять процентов, как вы, обладают иммунитетом. Есть несколько неподтвержденных сообщений о выживших, таких, как Фред. Но он повесился.

— И есть ты.

— Может, я еще умираю. Возможно, у меня это протекает медленнее.

— Нет, люди умирают гораздо быстрее; я это видел, я знаю. Я бы позвонил своей маме и рассказал о тебе — что ты выжила. И что со мной все в порядке, но у меня телефон разрядился.

Шэй шарит вокруг себя, находит телефон под подушкой и протягивает Каю. Он набирает номер.

— Мама? Да, это я. У меня все нормально. Я нашел Шэй, и это еще не все… Алло, алло! — Он качает головой, смотрит на телефон. — Батарея разряжена.

— По крайней мере, она теперь знает, что ты в порядке. Как ты меня здесь отыскал?

— Вспомнил, как ты звонила мне с телефона своей подруги, Ионы. Позвонил ей спросить — может, она знает, где ты. Иона сказала, что не знает, но у нее установлено приложение поиска твоего телефона; она все время подсказывала мне, куда ехать.

— И привела тебя сюда, в лес?

Нет, не прямо сюда. Я оказался в самой чаще, а потом мой телефон отключился. Думал, она завела меня не туда. И тогда просто стал выкрикивать твое имя.

— Я слышала тебя. Думала, это сон.

— Но ты откликнулась. — Взгляд Шэй обегает укрытие, ищет меня. Я лежала на полу, но сейчас сижу.

«Я помогла тебе», — говорю я. Но Шэй не отвечает, она отводит от меня глаза.

«Шэй, я Келли, сестра Кая». Она снова смотрит прямо на меня, потом едва заметно покачивает головой из стороны в сторону.

«Пожалуйста, Шэй! Скажи Каю, что я здесь!» На этот раз я пронзительно кричу, и она вздрагивает.

— Шэй… Есть одно дело. Которое мы должны сделать. — Кай обнимает ее одной рукой. Он колеблется, словно собирается еще что-то сказать, но не знает как.

— Где сейчас моя мама? — тихо спрашивает Шэй. Она излучает такую боль, что я отшатываюсь от нее. — Где ее тело?

33

ШЭЙ

Кай разводит в лесу костер, потом я прошу его собрать полевые цветы. Я знаю, что маме это понравилось бы.

У меня подгибаются ноги; Каю приходится поддерживать меня, когда я покрываю ее тело цветами — крошечными желтыми, розовыми и белыми соцветиями. В мамины волосы я вплетаю ее любимые колокольчики.

Держу ее ладони в своих руках и прощаюсь. Руки у нее холодные, окоченевшие, но это все еще ее руки. Руки и ладони, сердце и душа, всегда любившие меня, несмотря ни на что.

Закрываю глаза и тянусь к ней — часть меня словно вливается в нее. Не знаю, что я делаю и как, но ее последние мысли похожи на волны, которые я способна уловить, и они направлены от нее ко мне. Они отнюдь не исполнены страха за себя; они все обо мне. Я позволяю Каю отвести себя в сторону, а сама окунаюсь в ее любовь, как ее тело — в огонь.

Келли, как она себя называет, молча стоит поодаль, с краю. Думаю, она тоже плачет.

34

КЕЛЛИ

Теперь, когда я уверена, что Шэй выживет, меня снова одолевают сомнения: хочу ли я, чтобы она была рядом. Она может слышать и видеть меня, я знаю, что может — это ясно по ее поведению, когда я к ней обращаюсь.

Но она отказывается общаться. Делает вид, что меня здесь нет.

Я наконец-то нашла того, кто меня слышит, а он изо всех сил меня игнорирует. Это сводит с ума!

И в отличие от всех остальных, с кем я сталкивалась после «лечения», она не закрыта для меня. С другими людьми, например с Каем, мне приходится догадываться по лицам и высказываниям, что они думают или чувствуют. Из Шэй эмоции просто льются: как тающий сахар, когда Кай целует ее; как жгучая кислотная боль, когда она думает о своей умершей матери. Когда они положили тело ее матери на костер, приготовленный Каем, боль Шэй достигла такой силы, что мне померещилось, будто мы прощаемся с моей собственной матерью — она терзала меня изнутри с такой силой, что казалась невыносимой.

И она может читать мои мысли. Она реагирует и на то, что я говорю вслух, и на то, что думаю.

Должно быть, она сейчас такая, какой была я, когда пережила болезнь. Пока они не вылечили меня огнем. Изменившаяся, другая.

Мне нужно заставить ее увидеть, что с ней произошло. Может, тогда она поймет, что умеет разговаривать со мной.

35

ШЭЙ

«Ты стала другой, — говорит Келли. — У тебя изменились глаза».

Я не обращаю на нее внимания — по крайней мере, стараюсь. Это трудно, потому что я вижу ее так ясно, как тянущиеся к свету деревья вокруг меня, как пульсирующую под ногами землю.

«Сходи к озеру. Сходи и посмотри на свое отражение», — говорит она.

Некоторое время я сопротивляюсь. Ее не су-ществует, или я окончательно сошла с ума. Если не стану ей отвечать, она исчезнет, как плод моего воображения, каковым она и является. Остаточная галлюцинация после лихорадки — вероятно, вызванная тем сном, в котором мама говорила, что Келиста моя единокровная сестра. Еще одно безумное видение, рожденное воспаленным мозгом.

— После болезни я выгляжу по-другому? — спрашиваю у Кая.

Кончиками пальцев он гладит мою щеку, и я дрожу, почти вибрирую от его теплого прикосновения к коже.

— Дай посмотреть. Ты немножко похудела. Попробуй есть побольше.

— Тогда ты должен стать лучшим поваром. Что насчет моих глаз?

Он внимательно смотрит. Чувство смущения и удивления отражается на его лице и в мыслях, потом исчезает.

— Восхитительно синие, как всегда, — говорит он и целует меня — осторожно, мягко, словно я могу рассыпаться от неловкого движения. Или от избытка удовольствия.

Я нетвердо стою на ногах. Самостоятельно могу выпрямиться только на секунду. Но говорю Каю, что мне нужно ополоснуться — действительно, нужно — и что я хочу побыть одна. Он провожает меня к берегу озера и уходит по моей просьбе.

Ноги дрожат. Сажусь у самой воды. В ней отражаются деревья — совершенная копия живой древесины и трепещущей зелени. Листья шевелятся от легкого бриза или от движения волн?

За деревьями беспокойно расхаживает Кай.

«У меня все прекрасно» у — мысленно уверяю его и отсылаю подальше от берега.

Ты другая» у — произносит Келли, и я вздрагиваю. Она передо мной. «Разве ты могла раньше вести внутренний разговор с людьми, да еще так., чтобы они об этом не догадывались?»

Хмурюсь и не отвечаю. Я действительно сейчас это сделала?

«Послушай, — настойчиво говорит она. Посмотри в свои глаза».

Я склоняюсь над водой.

Подобно деревьям, я раздваиваюсь — одна наклоняется, сидя на берегу, другая — девушка в воде.

Ну и вид. Мои волосы — образец абсолютного хаоса на голове. По крайней мере, благодаря своей курчавости они хотя бы не выглядят слипшимися.

Но кожа на лице чистая. Щеки удивительно розовые, будто я и не болела.

«И?..» — спрашивает Келли.

Мои глаза? Я всматриваюсь снова и снова. Они совершенно нормальные. Взгляд мой скользит с девушки в воде к тому, что располагается ниже ее — к звукам и движениям рыб в озере, насекомых на его поверхности и на деревьях позади меня, к кряканью уток, плавающих возле дальнего берега, а потом…

Нет, они совсем не нормальные. Когда я слушаю, ощущаю окружающую меня жизнь и тянусь к ней, перед глазами появляется как бы облако. Нечто клубящееся и таинственное, похожее на то, что у меня делается в голове; я перестаю видеть то, что перед глазами, и вижу только то, к чему дотянулась, что находится за гранью.

Встряхиваю головой. Сумасшествие какое-то. Снимаю одежду и готовлю тело к холодной воде. Плещусь, потом усаживаюсь на камень под самой поверхностью и пытаюсь отмыться. Опускаю в воду голову, полощу волосы. Промерзаю до костей.

«Ты другая, — повторяет Келли. — Поэтому и можешь слышать меня!»

Изо всех сил стараюсь не обращать на нее внимания.

Трясусь от холода, но мысль о том, как же я замерзла, не помогает согреться. Тогда я воображаю себе горячие волны, льющиеся на меня с солнца; коже становится теплее и теплее, и внутри тоже поднимается волна…

Вспышка тепла изнутри достигает поверхности кожи.

Я так потрясена, что позволяю себе отойти от деревьев и выпрямиться. Пробую сделать шаг, ни за что не держась, но ноги еще слабы, и я едва не падаю.

— Шэй! У тебя все нормально? — Голос Кая доносится откуда-то сверху.

— Прекрасно, но я голая, — отвечаю я.

— Не искушай меня. Я держу глаза закрытыми; дай мне знать, когда оденешься, и я помогу тебе.

Мне бы так хотелось просто пойти к нему. Воображаю себе силу, наполняющую тело, руки, ноги… Воображаю, что могу ходить нормально.

Делаю шаг, и ноги чувствуют себя уверенно, я иду спокойно и естественно. Мне больше не холодно, но руки покрываются гусиной кожей.

«Видишь, насколько ты изменилась — говорит Келли. — Разве раньше ты умела силой мысли приводить себя в норму?»

Поворачиваюсь к ней и уже собираюсь ответить, но лишь качаю головой. Может, просто пора почувствовать себя лучше; это безумие — думать, что мне удалось такое сделать.

Одеваюсь, потом тихо иду к Каю; как и говорил, он стоит с закрытыми глазами. Мои руки скользят вокруг его пояса. Он оборачивается, целует меня, и я в ответ впервые целую его по-настоящему. Встаю на цыпочки, чтобы дотянуться, обвиваю руками его шею, запускаю пальцы в волосы, притягиваю его к себе.

Он забывает, что я хрупкая, что он должен быть осторожен. Целует меня снова и снова.

36

КЕЛЛИ

Кай проверяет запасы воды и продуктов — все, что, по словам Шэй, взяла с собой ее мама, когда они бежали среди ночи.

— Продуктов у нас на день или два, — говорит он.

— Я хочу остаться здесь.

— Навсегда?

— Да, навсегда. Только мы вдвоем.

«Кошмар». Кай целует Шэй, и из нее снова льется сахарный сироп.

«Вы не одни, запомнила? Я все еще здесь!» Воображаю, что дергаю Шэй за волосы, и она отстраняется от Кая.

— Мы не проживем поцелуями, — объясняет Кай.

— Можно питаться рыбой! И собирать ягоды. Знаю, какие можно есть. Будем искать съедобные растения. Например, крапиву. Ты можешь сварить суп из крапивы. А еще есть овсюг и много разного, что годится в пищу.

— Звучит вкусно. Откуда ты столько знаешь?

По ее лицу пробегает тень.

— Мама очень любила походы, жизнь на природе. Я с детства привыкла к походной жизни; не так уж давно это было. — Она грустнеет, вспоминает о временах, когда не хотела идти в поход и вообще в любое место, где нет вайфая.

Кай обнимает ее, гладит по волосам.

Ладно, может, ты и искушена в этом, но я жажду пиццы. Ты здесь насобираешь на порцию?

С надеждой в глазах она оглядывает деревья.

— Наверное, нет.

— Значит?

— Еще один день. Давай проведем вместе еще один день. Пожалуйста.

— Хорошо. Значит, завтра.

37

ШЭЙ

Я понимаю, что мы не можем прятаться здесь вечно. Знаю, что у нас заканчиваются продукты, что батарейки в наших телефонах сели и что некоторые, как, например, Иона, должно быть, сходят с ума, не получая от нас вестей.

Но мне хочется остаться в лесу наедине с Каем.

У нас есть последняя ночь. И мы одни, если только Келли уйдет.

В тот чудесный момент, когда он целует меня, вся боль от утраты мамы, все страхи, связанные с возвращением в реальный мир, исчезают. Когда перестает целовать, все возвращается, я словно получаю удар кувалдой в живот. И что будет, когда мы вернемся в Киллин? Даже не хочется об этом думать.

Не хочется думать и чувствовать: я хочу только Кая.

Но в эту ночь, когда я обнимаю, целую и снова целую его, когда мне хочется быть близко к нему, а потом еще ближе, он сомневается. Он говорит, что хочет меня, но сейчас неподходящее время. Что мне надо набраться сил, выздороветь, снова стать цельной.

Боль возвращается, и он обнимает меня, пока я плачу.

Наше последнее утро. Мы обсуждаем, плыть к дому на лодке через озеро или ехать на байке Кая. В итоге побеждает байк. Кай говорит, что мы вернемся за лодкой, когда я окрепну и смогу грести, а он поедет назад вокруг озера. Потом мы идем к лесной дороге, где стоит его байк.

Мне страшно. В душе зияет провал от потери мамы; мне не хочется возвращаться без нее. Что с нами будет? Что о нас скажут, ведь мы сами сожгли ее тело в лесу? Я знаю, Кай говорил, что так надо делать, что у нее был абердинский грипп, и это предотвратит распространение болезни, но разве мы не нарушили целую сотню правил, сделав это самостоятельно? К тому же я — несовершеннолетняя. Возможно, меня заберут у Кая, заставят жить в каком-нибудь ужасном приюте или где-нибудь еще?

Мы находим байк Кая. Садимся, и он трогается в сторону Киллина.

Чем ближе мы подъезжаем, тем лучше я понимаю: все, о чем я беспокоилась, вполне может дополнить перечень свалившихся на меня несчастий.