Ежедневные заботы

О, лицемеры!

Это верно, что человек каждый раз рождается впервые, но никто не называет его родителей новаторами и не считает именно их Адамом и Евой. Каждая новая инвектива Белого дома рождается с такой помпой, будто на этот раз там наверняка опровергнут закон земного притяжения. Но ньютоново яблоко по-прежнему падает не вверх, а вниз, как и в те времена, когда наши мифологические прародители вкусили этот плод с древа познания добра и зла.

Отринуть первопричины и закономерности исторического развития не легче, чем отменить основные законы мироздания. Но политики из Белого дома, повторяя старые антисоциальные наветы, полагают себя новаторами, призванными открыть человечеству глаза на его заблуждения. Такая большая амбиция влечет за собой еще больший конфуз.

Высшие чины новой администрации США кощунственно назвали народно-освободительные движения международным терроризмом и обвинили Советский Союз в их организации и поддержке. Ничего нового мы не услышали в этих обвинениях. Просто — новый вариант древних легенд о «кознях Коминтерна» и «руке Москвы». Только расчетливо пристегнуто модное слово — «терроризм», не без основания пугающее американцев. Есть смысл заглянуть в его семантическую родословную.

Что такое «террор»? Слово это пришло в Россию с Запада. Латинский его корень обнажен — terror. В буквальном переводе оно означает — «ужас» и существует давно. Пользовались им еще в Древнем Риме, даже до нашей эры. Из учебников истории известны проскрипционные списки мрачного полководца и диктатора Суллы, чья опасная ухмылка заставляет вздрогнуть и через века.

Полистаем, однако, словари. Возьмем иностранные издания, самые фундаментальные, основополагающие, нормативные — десятитомный Ларусс, двухтомный Уэбстер и прославленный оксфордский однотомник. Все они имеют солидную репутацию. Не отразился ли в их определении понятия «террор» конкретно-исторический опыт данной страны и суждения ее правящего класса?

Итак, французский Ларусс: «террор — насилия и преступления, осуществляемые систематически с целью держать группу индивидуумов в страхе». Три строчки, а за ними многое… Ночь в прерывистом пламени мушкетных выстрелов, звон алебард, лязганье шпаг, белые кресты на дверях домов, где жили гугеноты — единоверцы и подданные рыжего короля Наварры, впоследствии Генриха IV на французском престоле. Они съехались в Париж по случаю его бракосочетания, но попали в ловушку религиозных распрей. В эту ночь святого Варфоломея католики убивали гугенотов, и она навсегда осталась синонимом массовой резни, беспощадного террора.

Штурмом крепости-тюрьмы Бастилия открылась первая страница революции 1789—1794 годов во Франции. В детстве я прочел серию немудреных романов на сюжеты французской истории, выходивших в зеленоватых обложках издательства «Каспари». Эта расхожая литература укачивала на своих коленях не одного подростка, и пудра фрейлин старого королевского двора, этот снег монархического Олимпа, окутывала юного читателя фантастическим и пьянящим облаком.

Феодализм еще хотел нравиться. Дворянские поверья приукрашивали его прошлое. Историко-бульварная литература Европы, в том числе и царской России, румянила, припудривала его облик. Спустя два века средства массовой информации с еще большим рвением внушали американцам симпатии к одному из последних самодержцев на земле — к шаху Ирана. Лживая пропаганда — жестокая птица, вроде грифов — обожает мертвечину.

Так вот и вышло, что мальчишкой, не постигшим смысла революционных событий в Париже, я оплакивал судьбу королевы Марии-Антуанетты. Спустя два-три года я стал понимать живую, реальную жизнь, начал читать серьезные книги и уже бредил Маратом, восхищался Сен-Жюстом, сидел с ним рядом на заседаниях Конвента, распевал Марсельезу, сражался при Вальми, где волонтеры, применяя новую тактику, разбили войска интервентов.

«Революционная Франция оборонялась от монархической Европы», — писал Ленин. Королевская семья была в тайном союзе с чужеземными пришельцами. Я ненавидел Бурбонов и в Марии-Антуанетте узрел не только грациозную женщину с приторно ангельскими глазами, но фурию в короне, нарядное олицетворение жестокого деспотичного легитимизма, на который с такой грозной силой и блеском государственного творчества поднялась французская революция.

Батальоны добровольцев пошли приводить в чувство мятежные отряды шуанов и вандейцев, снаряженные аристократами для кровавой борьбы с новой властью. Ее враги убили Марата. Ей изменяли старые генералы. Белый террор свирепствовал в стране, и революция ответила на него террором. Гильотина была рождена молодым капитализмом в борьбе за свое утверждение.

Никто в мире не смеет отрицать огромного исторического опыта французской революции. Но начатая трудовым людом, она принесла плоды лишь буржуазии. Под ее сильнейшим влиянием, как известно, находились и отцы-основатели Соединенных Штатов. Многие ее демократические институты были уничтожены, но созданный в ту историческую пору прогрессивный строй уцелел.

Таковы беглые ассоциации, связанные с понятием «террор», применительно к прошлому Франции. XX век существенно пополнил их, ну, хотя бы действиями «оасовцев», французских реакционеров, разъяренных народно-освободительным движением в Алжире. Кажется, именно они первыми пустили в ход пластиковые бомбы как оружие террора против алжирских патриотов и тех, кто им сочувствовал в самой Франции. Известная книга Анри Аллега «Допрос под пыткой» убедительно рассказала о бесчинствах террористов, грозивших даже тогдашнему президенту Франции Шарлю де Голлю — он дальновидно понял неизбежность независимого Алжира.

Одряхлевший капитализм всеми способами и даже в союзе с феодальными, расистскими и диктаторскими режимами отстаивает свои привилегии. Косметика старой пропаганды гримирует зловещую суть его политики. Рукоятки топоров террора уже давно не перевиты белыми лилиями Бурбонов или лентами с двуглавием романовских орлов, а украшены скромными надписями: «демократия западного мира».

Перед нами оксфордский словарь: «террор — период французской революции (и аналогичные периоды, характеризуемые кровавыми эксцессами революционеров)». Прочел и поразился. Будто из окошка патриархального домика выглянуло лицо злодея. Все многовековое презрение английских аристократов к народным движениям излилось в этой формуле.

Вот вам и солидный однотомник. Даже французская революция объявлена здесь незаконной. А ведь титул «великая» единодушно присвоен ей буржуазной историографией. Оксфордский словарь невозмутимо прошел мимо смены общественных формаций в Европе. Не заметил или, наоборот, попытался лягнуть и значительное лицо собственно английской истории — Оливера Кромвеля, не желая ему простить буржуазную революцию и гражданскую войну, борьбу против феодальной реакции в Англии XVI века.

С течением времени крупная буржуазия Великобритании переняла у земельной знати вожжи государственного управления. Между тем народно-освободительные движения в британских колониях привели к распаду империи. Но имперская надменность твердолобых консерваторов осталась незыблемой, несмотря ни на что.

Вот и оксфордский словарь вносит в нее свою лепту, уподобляя террору любую революцию, а всякого революционера — террористу. Похоже, что своей классовой злобой оксфордский словарь перещеголял американский словарь Уэбстера. Маргарет Тэтчер может быть довольна.

Теперь развернем Уэбстер: «Террор — состояние острого страха, вызванное систематическим применением насилия, осуществляемого партией или фракцией (кровопролитие, заточение, конфискация с целью сохранения власти)».

История политической жизни Соединенных Штатов зеркально отразилась в этом определении с его упором на межпартийную борьбу в условиях плюрализма. Террор применялся в войне между американским Севером и Югом и достиг апогея в убийстве Авраама Линкольна. Девять президентов США стали мишенью для стрельбы. Террористы, как правило — субъективно или объективно — действовали в интересах политических противников данного хозяина Белого дома.

Насилие — непременный спутник выборных кампаний, президентских, губернаторских и прочих. Оно зафиксировано во множестве произведений американской литературы.

Словарь Уэбстера намеренно исчерпывает понятие террора его применением в партийных распрях. Но, увы, повседневная жизнь США, особенно в больших городах, хорошо знакома — как нигде! — с этим способом делать политику и бизнес. Процветает «рэкет» — явление чисто американское и полностью основанное на терроризме. К владельцу лавки или бара приходят люди и говорят:

— Ты нам будешь платить, мы тебя будем защищать.

— От кого вы будете меня защищать? Мне ничто не угрожает. Убирайтесь!

— Мы тебя будем защищать от нас самих. Не будешь платить — конец твоему заведению.

Похищение детей и возвращение их за выкуп (киднапинг) родилось в Соединенных Штатах и перекинулось в Европу, где похищаемые, однако, сильно повзрослели. Захват заложников — традиционный прием чикагских бандитов. Шайки гангстеров терроризируют человеческую жизнь от ее начала до конца. Они легализуют награбленное. Иногда не понять, где солидная фирма и где подставная контора. Профессиональные преступники проникают в руководство профсоюзов или убивают их непокорных руководителей.

Само освоение территории, которая стала Соединенными Штатами, началось с истребления коренных жителей. Террор против аборигенов и негров длится многие десятилетия, вплоть до нашего времени.

Все, что словарь Уэбстера относит к борьбе партий, считая все остальное как бы не заслуживающим внимания, с куда большей силой направлено против левых сил, черного и цветного населения США.

Организация Ку-клукс-клан, чье название имитирует клацание ружейного затвора, громогласно провозгласила террор против черных и коммунистов целью своего существования. Убийцы из «Коза ностры», громилы из партии американских фашистов, минитмены, берчисты — все они обладают международными связями, действуют заодно с командами террористов в Италии, Сальвадоре, Ливане, Ольстере, Иране…

Преступность, террор растут на Западе из озверения капитализма. Само его естество замешено на крови. У истоков почти каждого крупного состояния таится злодейство. «Большие деньги» очень часто возникают из нечистых источников. Еще в середине прошлого века Генрих Гейне, наблюдая современную ему расстановку политических сил и отдавая приоритет чистоте социалистической идеи, писал: «Исключительно благоприятно для коммунизма то обстоятельство, что враг, с которым он борется, несмотря на всю свою мощь, лишен нравственной опоры».

Но как раз отсутствие этой опоры и рождает насилие и террор на всех этапах самодвижения буржуазного общества. Эта наследственная черта, постоянно питаемая логикой развития капитализма, дошла до наших дней, отметила его лицо, как волчанкой.

Несмотря на иногда возникающую угрозу собственному кошельку, буржуа так или иначе симпатизирует преступнику, террористу, ощущая с ними кровную связь. Все живое вышло из океанской пучины. Потому, может быть, нас так завораживает плеск и шум морских волн, и мы в раздумье глядим на спокойные или беснующиеся волны. Капитализм неотрывен от преступления, как человечество от водной бездны. Не оттого ли он так жадно всматривается в близкие ему родовые знаки, горящие на побледневшем лице схваченного преступника, нарушителя закона человечности. Того самого закона, что создан для всех, кроме тех, кто его составлял и кто умеет его нарушать с конечным успехом.

Хочу привести одно из красноречивых примечаний, которыми Маркс сопроводил «Капитал», а именно то, где в поддержку своих размышлений он цитирует «Куортерли ревьюер»: «Капитал боится отсутствия прибыли или слишком маленькой прибыли, как природа боится пустоты. Но раз имеется в наличии достаточная прибыль, капитал становится смелым. Обеспечьте 10 процентов, и капитал согласен на всякое применение, при 20 процентах он становится оживленным, при 50 процентах положительно готов сломать себе голову, при 100 процентах он попирает все человеческие законы, при 300 процентах нет такого преступления, на которое он не рискнул бы, хотя бы под страхом виселицы».

Подобная природа общества особенно рельефна в стране, где главенствует философия прагматизма, а бизнес, политика и насилие находятся в непрерывном процессе взаимопереходов и переливов.

Соединенными Штатами правит не демократия, а насилие. Газета «Балтимор Сан» писала: «Вооруженное насилие стало национальной эпидемией». В таких условиях соблазнительно перенести сумму его приемов, включая, разумеется, и терроризм, на международную арену, что и было сделано довольно давно.

С точки зрения военных специалистов все боевые действия США на американском континенте и в его окрестностях носили и носят характер карательно-террористических экспедиций. Белый дом приводил к покорности соседние государства огнем, диверсиями, заговорами, устрашением мирного населения.

И, как видно, жаждет применить этот свой опыт повсюду на земном шаре, где он вожделеет стабильности для диктатур. Особенно под боком у Америки, в странах, которые она давно считает своей вотчиной.

Но кое-что не получается. Борется, например, за свою независимость Сальвадор. Штаты еще только не ввели армейские дивизии, чтобы задавить сопротивление в этой маленькой отважной стране. А так все уже там действует: американское оружие всех спектров, мастера диверсий, военные инструкторы, специалисты по противопартизанской борьбе, знатоки всех форм террора.

Но Сальвадор, восставший против военной хунты, правящей милостью США, не сдается. И тогда-то из Белого дома и раздались, подготовленные еще во время президентских выборов, обвинения Советскому Союзу в организации и поддержке международного терроризма.

Это обвинение обладало двумя головками самостоятельного наведения: клеветой на СССР и стремлением навесить ярлык «террористы» на героев Сопротивления. Так эсэсовцы вешали на грудь советских партизан дощечки с надписью «поджигатель», «террорист», — перед тем как вести их на виселицу.

Боеголовки сварганили топорно, и они не попали в цель. Даже союзники США, при всем их горячем желании поддержать старшего партнера, досадливо морщатся. Обвинение пустое, вздорное, недоказуемое и такое нелепое, как если бы Англия объявила Советский Союз ответственным за народно-освободительную войну в ее колонии, увенчавшуюся образованием Соединенных Штатов, а американских инсургентов и их вождя Джорджа Вашингтона — террористами.

Но тут приходит мистер Пайпс. Он заявляет: «Нет, я докажу!» Что за фигура такая? Пайпс — советолог, из того племени лжеученых, что уже давно дурачат невежественных конгрессменов и неразборчивых обитателей Белого дома, убеждая их в своей компетентности.

В 1976 году, когда вице-президент Буш был директором ЦРУ, Пайпс подрабатывал в этой фирме как «знаток русской истории, который постоянно анализирует политику Советского Союза». Так характеризует его газета «Вашингтон пост». Теперь он ближайший помощник президента по национальной безопасности. Но нужно предостеречь новую администрацию США: пользоваться услугами Пайпса небезопасно, можно попасть впросак.

Ричард Пайпс утверждает: «Истоки советского терроризма, и, если на то пошло, современного терроризма, восходят к 1879 году, когда была создана организация под названием «Народная воля». Эта организация является подлинным родоначальником всех современных террористических организаций. Советский Союз поощряет терроризм, поскольку он является удобным и сравнительно дешевым оружием».

Ну вот, сразу видно сову по полету, доброго молодца по соплям. Хорош знаток истории! Если не искать аналогий в государствах древности, то наиболее известным образчиком именно международного терроризма можно считать убийство герцога Энгиенского в ночь на 21 марта 1804 года — на семьдесят пять лет раньше, чем появились народовольцы.

Молодой герцог жил в Бадене, но отряд французских жандармов по приказу генерала Коленкура перешел границу, нарушил неприкосновенность чужой территории, схватил ни в чем не повинного человека и доставил его во Францию. Там, во рву Венсенского замка, без суда и следствия пленник был расстрелян и уже потом ложно обвинен в заговоре.

По замыслу Талейрана этот кровавый акт должен был терроризировать всех, кому не нравилось возвышение Наполеона. Все было сделано как по словарю Уэбстера — заточение в тюрьму, кровопролитие, конфискация имущества…

А что скажет Пайпс, если, наконец, когда-нибудь узнает о тайных карбонарских обществах в Италии, основанных в первой трети XVIII века для борьбы за ее освобождение от иностранного ига, сначала французского, потом австрийского?

Тактика, принятая этими союзами, оказала сильное влияние на народовольцев, даже само слово «карбонарий» было популярно в их среде. Конфуз, мистер Пайпс, конфуз! Как можно так ошибиться в поисках родословной терроризма!

Получается, что «знаток истории» попросту мало образован, а может быть, сознательно морочит голову своим патронам и, главное, читателям, для которых история Европы — темный лес.

Заблуждения народовольцев, мстителей царизму за народное горе, хорошо известны. Но действия этих людей были лишены низменной основы. Они не хватали заложников, не требовали за них выкупа, не входили в контакт с уголовным миром, не получали субсидий от иностранных разведок и политических партий, то есть не делали всего того, что отличает американских наемников-террористов во всем мире.

Самое же существенное состоит в том, что не было в истории более страстного противника террора как метода завоевания власти, чем основатель Советского государства Ленин. Свыше чем в тридцати томах его собрания сочинений упоминается о терроре. Ленин отвергал практику народовольцев и уличал в псевдореволюционности террористов-эсеров.

Террор он называл авантюрой, актом отчаяния, а веру в него — иллюзией, неверием в массы. В статье «Современное положение России» Ленин писал: «Террор был заговором интеллигентных групп. Террор не был связан ни с каким настроением масс. Террор не подготовлял никаких руководителей масс. Террор был результатом — а также симптомом и спутником неверия в восстание…»

Другое дело — партизанская война, когда массовое революционное движение в той или иной стране уже на деле дошло до восстания. В 1905 году рабочий отряд в 70 человек напал на рижскую тюрьму, чтобы освободить политических заключенных.

Ленин писал, что «это уже не заговор против какой-нибудь ненавистной персоны, не акт мести, не выходка отчаяния, не просто устрашение, нет, это обдуманное и подготовленное, рассчитанное с точки зрения соотношения сил, начало действий революционной армии».

Ленинская мысль свежа и злободневна. А ее истоки нетрудно обнаружить в историческом опыте освободительных движений США, Франции, России…

У вас есть вопросы, мистер Пайпс?

Есть такое понятие «заурядные военные действия», то есть обычные, общепринятые на данном этапе развития тактики и техники: поиск разведчиков, артиллерийская дуэль, вылазки диверсионных групп в тыл противника, выстрелы снайперов, разведка боем. Различные формы наступления и обороны. Все они вытекают из обстановки на фронте, подчинены общему замыслу командования.

Ленин, прекрасный знаток военных проблем, полагал, что «террор никогда не может стать «заурядным военным действием». Это замечание отсекало террор от революционных выступлений масс, но, разумеется, не касалось военных подлостей капитализма. США превратили террор в обычные военные действия. А американский профессор бормочет что-то о народовольцах…

Соединенные Штаты требуют стабильности как изощренной формы неоколониализма, как гарантий против революционных потрясений в мире. Но таких гарантий Советский Союз им не давал и дать не может. Обещанное всему свету новаторство Белого дома на международном поприще обернулось старыми догмами имперской политики США. Страна террора все шире и шире выносит его за свои пределы да еще хочет прикрыться русскими народовольцами. О, лицемеры!

Кстати, поглядим, как это слово объясняет русский толковый словарь Даля: «лицемерить — принимать на себя личину, быть двуличным, действовать притворно». Вот так!

Одержимые бесом

Читаю различные материалы о новой ядерной стратегии Пентагона и размышляю о природе маниакального.

— Знаете вы, что такое амок?

— Амок?.. Что-то припоминаю… Это род опьянения.

— Это больше, чем опьянение… Это бешенство… Это, вероятно, как-то связано с климатом, с этой душной, насыщенной атмосферой, которая, как гроза, давит на нервную систему, пока, наконец, она не взрывается…

Человек вдруг вскакивает, хватает нож, бросается на улицу… и бежит все вперед и вперед… сам не зная куда. Кто бы ни попался ему по дороге, он убивает его своим «крисом» — кинжалом, и вид крови еще больше разжигает его. Пена выступает у него на губах, он воет как дикий зверь… и бежит, бежит с истошными воплями, с окровавленным ножом в руке, по своему ужасному неуклонному пути. Люди кричат, предупреждая других при его появлении: «Амок! Амок!»…

Впечатляющая картина маниакальной одержимости, бешенства заимствована мною почти дословно из знаменитой цвейговской новеллы «Амок».

Не ищу полной аналогии. Но, согласитесь, в этом литературном образе воображение без труда уловит сходство с теми, кто одержим военным психозом. Если бы гонимый бешенством амока, размахивая узким мясницким ножом, еще и кричал бы о святости «прав человека», аналогия была бы полнее.

Современность утверждает: мирной разрядке нет альтернативы. Белый дом отвечает: нет, есть — ядерная война! Особенно если ударить первому. И добавляет: ограниченная, конечно. В ответ на возгласы негодования и боли бормочет: то есть, конечно, не исключено, возможно, вероятно, может быть, она перерастает в массированную, но не обязательно же, хотя и безусловно…

Опытные военные усмехаются. Они-то прекрасно понимают, что каждый вид оружия обладает своей логикой применения. В ядерной войне ограничение не закодировано.

В конце концов президент Картер и сделал такое заявление, предварительно обложив его поролоном оговорок. «Безусловно, — сказал он на пресс-конференции в Вашингтоне, — существует вероятность, что в случае, если возникнет обмен ядерными ударами какого-то рода, это может повлечь за собой более массированные удары с использованием разрушительного межконтинентального оружия…»

Так что же остается от термина «ограниченная»? Остается широко задуманная манипуляция общественным мнением. Она имеет, по крайней мере, две боеголовки самостоятельного наведения.

Первая должна окончательно запутать самих американцев, открывая им иллюзорную перспективу возможной экстерриториальности в атомной войне — а вдруг дело ограничится «ограниченной».

Вторая призвана впутать в этот ядерный амок и западноевропейцев, которые пятятся перед одержимым бесом, что размахивает своими ракетами средней дальности в странах НАТО.

Житейский анализ международных отношений, выполненный с помощью здравого смысла, давно установил незаконность атомной войны.

Люди воюют с тех пор, как помнят себя. И даже еще раньше. В доисторических пещерах находят боевые палицы. В схватках того времени победителем оказывался тот, кто был физически сильнее, кто лучше видел, крепче бил, выше прыгал, быстрее отскакивал. Выживал сильнейший. Но вот в случайной комбинации гибкой ветви, согнутой полукружьем, звериной жилы и тонкой палки открылись лук и стрела. Воображаю, как был потрясен наш дальний предок. Отпала необходимость сближаться в поединке грудь с грудью. Можно было убить врага издали, притаившись за деревом или валуном. Первое оружие породило первую тактику боя.

Характер и масштабы войн изменялись в зависимости от развития технических средств борьбы. В государствах Древнего Востока появилась конница, боевые слоны, колесницы. Бой начинался на расстоянии броска метательного снаряда — камня из пращи, копья, стрел разнообразного назначения, вплоть до зажигательных.

Долгие столетия армии обладали главным образом лишь холодным оружием. Основной формой борьбы оставались рукопашные схватки. Жалеть об этом не приходится, ибо появление ружей, пушек, огневой стрельбы резко усилило убойность оружия.

Массовое насыщение войск новыми средствами истребления дало возможность поражать противника на далеких дистанциях. Нарезное и автоматическое оружие вместе с другими факторами придало военным операциям больший географический размах. Война покинула пятачки ближних боев и вымахала на огромные пространства. Скоротечные кампании уходили в прошлое.

Первая мировая война с большой силой выразила новый характер военных действий. А вторая мировая придала им глобальный масштаб. Глубина операций все увеличивалась, разница между фронтом и тылом все сокращалась.

Между тем на горизонте истории возник зловещий атомный гриб. Американская бомбардировка Хиросимы и Нагасаки означала уже окончательное стирание (в полном значении этого слова) отличия между передовыми линиями и тыловыми регионами.

Теперь вся территория возможного противника заранее разграфлена на цели, ближние и дальние. Инфраструктурой фронта становится вся воюющая страна, поскольку понятие театра военных действий теоретически распространено на весь мир.

От человека со стрелой и луком, осторожно выглядывающего из-за дерева, до испепеляющих все живое ракетных боеголовок — таков путь человекоистребления на земле.

Но в те пещерные времена, когда наш пращур с глухим ревом замахивался дубиной на себе подобного, не существовало понятий личности, права, взаимной безопасности. Шла борьба не на жизнь, а на смерть за биологическое выживание, за клочок пастбища, за охотничье угодье, просто от недоверия к незнакомцу, из чувства клановой мести.

Когда человек в звериной шкуре долгой ночью лежал позади защитного огня у входа в пещеру, ему и во сне не снились принципы гуманизма — взошло бы только неизвестно куда исчезнувшее светило, еще недавно сиявшее там, наверху.

Еще все было впереди: и свирепые, но уже как-то пытавшиеся отделить добро от зла, законы царя Хаммураппи; и мученики раннего христианства с их призывом возлюбить ближнего как самого себя, впоследствии исковерканным церковниками; и античная философия с ее осознанием единства мира и желанием, как говорил Маркс, видеть всякий предмет без покровов, в чистом свете его природы, и провал в средневековье и вспыхнувшие затем в его мраке нравственные краски Возрождения, и восхождение молодой буржуазии, которая свергала истуканов феодализма и ставила на их место собственных идолов.

Железом и кровью утверждал на земле свое господство капитализм, топил в ледяной воде эгоистического расчета великие надежды человечества. Полыхали военные пожары и свершались революции.

И, наконец, в мир пришла научная теория социальной справедливости. Она овладела сознанием миллионов, стала материальной силой, воздвигла Советское государство. Тщетно пытался мир собственников задушить его в колыбели.

После второй мировой войны возникло содружество социалистических стран. Капитализм признал нас де-факто, потом де-юре, но признать нас идеологически не может, а мирного сосуществования боится. Похоже, сейчас его идеологи считают, что только война может остановить процесс социального обновления мира.

На утрату своего единодержавия империализм ответил созданием ядерного оружия. Не на Гитлера готовил бомбу Белый дом и уж, конечно, не на Японию. Та «учебная бомбардировка» Хиросимы и Нагасаки всколыхнула народы. На извечном пути человечества к справедливости и счастью встал призрак ядерной войны. Видения апокалипсиса пронеслись над планетой. И тогда поднялось, выросло им навстречу мощное движение сторонников мира.

Советский Союз не имел права бездействовать, он создал свое атомное оружие, и вскоре воцарилось ядерное равновесие. Это положение могло стать исходной точкой для обратного процесса. Много раз наше государство предлагало Соединенным Штатам взаимно запретить, ограничить новое оружие, наложить вето на его различные модификации и новые виды.

Но Белый дом вынашивал совсем другие решения. Там думали о том, как бы сместить ядерный баланс в свою пользу. И вот тут мы подходим к тому главному, что волнует сегодня население всего земного шара.

Смещение ядерного баланса — что это такое?

Это задача не только научно-исследовательская и инженерно-техническая. Она также принадлежит сфере идеологии, политики и психологии. Эмоциональным вердиктом человечество объявило ядерную войну вне закона. Сознание людей отказалось ее признать. Жизнь человека и без того коротка, зачем же обрывать ее «концом света», ниспосланным не «божьей карой», не катаклизмом природы, а подготовленным и устроенным самими же людьми — политиками с гнилыми мозгами, генералами, потерявшими головы, и их алчными патронами, полагающими, что они уцелеют в своих глубоких убежищах стоимостью в десятки миллионов долларов.

По остроумному замечанию Гейне, уже в том яйце, что высиживала Леда, была заключена вся Троянская война[1]. Вряд ли кто из американских реакционеров похож на античную Леду. Но попеременно и старательно они высиживают ястребиное «яичко» ядерной «ограниченной войны». Понимают ли эти наседки, что из него может вылупиться?!

Нет, ядерная война немыслима. Такова, естественная точка зрения людей пяти континентов. Как сбить их с этой позиции? Как снизить болевой порог души? Как ввести в общественное обращение мысль о допустимости немыслимого?

Уверяют, будто возможен такой вариант ядерной войны, при котором потери США будут на несколько десятков миллионов меньше, сравнительно с 140 миллионами, предполагавшимися раньше. Как будто идет подсчет метров мануфактуры, и эти миллионы не состоят из сотен и тысяч живых существ.

В пору, когда мировая общественность объявила такие подсчеты кощунственными, и появилась директива ПД-59 Картера, предшественника Рейгана. Ее готовили не один день, и она призвана, прежде всего, легализовать само понятие ядерной войны в ее реальном выражении, приблизить ее перспективу, примирить людей с мыслью о ней. Ее гонят в дверь, а Белый дом пропихивает ее в окошко — как «ограниченную». Как будто есть разница, с какого конца загорится человеческое жилье.

«Перенацеливание» ядерных ударов с городов на «выборочные цели», строго военные объекты — должно успокоить людей», видите ли, мы заботимся о вас, хотим вывести из-под угрозы уничтожения. Мы, дескать, будем вести ядерную войну «по правилам» и пригласим всех следовать нашему примеру. Можете быть спокойны. Испарятся или будут сожжены только ракетные установки противника, его заводы, штабы его армии. И он будет действовать так же, и все будет хорошо. Ядерная война не столь уж и опасна. Гораздо страшнее режим Бабрака Кармаля в Афганистане…

Так рядом с мифом «советской угрозы» возникает отвратительный миф «ограниченной, длительной», очевидно с перерывами на летние вакации, праздники и «сладкую жизнь» — ядерной войны.

Как будто военные объекты и войска расположены в необитаемых пустынях, штабы — за пределами земной атмосферы, ракетные установки — на морском дне. Как будто можно всерьез создать «правила ведения» атомной войны. Допустим, их принял бы противник, будут ли они обязательны для зачинщика? Пентагон хочет при всех условиях держать руль ядерной эскалации в своих руках.

История войн не знает примеров, когда бы воюющие стороны заранее уславливались, что и как они будут поражать стрелами или огнем.

Гитлеровцы не спрашивали у нас разрешения, когда разносили в прах петергофские ансамбли, но и англо-американский союзник не согласовывал с нами действия своей авиации, которая в самом конце войны стерла в порошок Дрезден. 1400 самолетов тремя волнами смели тридцать шесть тысяч городских зданий и убили сто сорок пять тысяч жителей.

Первый налет состоялся ночью, второй на рассвете, чтобы добавить разрушений и помешать гасить пожары. Третий — днем. Бомбардировщики расширили площадь бедствия, а истребители на малой высоте носились над улицами и площадями, добивая раненых и выискивая новые жертвы. А все оттого, что Дрезден входил в зону, куда намечалось вступление советских войск.

Я был в Дрездене вскоре после этой бомбардировки. Лунной ночью мы шли без дороги среди развалин, по битому кирпичу, и вдруг в странной, оглушительной до звона в ушах тишине услышали чье-то пение. Удивились и стали пробираться на эти звуки, посвечивая вокруг сильным лучом фонарика. И неожиданно увидели старую женщину в черных отрепьях. Она приютилась на камне среди развалин Цвингера. Перед ней стоял патефон, крутилась пластинка и нежный молитвенный голос пел «Аве, Мария». Словно в страшном сне женщина подняла на нас безумные глаза…

Так англо-американский истэблишмент, еще до возникновения ядерного оружия, убедительно показал, что такое «ограниченная война», и как он расположен щадить мирных жителей. Шариковые бомбы большого радиуса рассеивания (специально для мирного населения) и жадный огонь напалма, дотла выжигавшие деревни во Вьетнаме, не повысили впоследствии наше представление об уровне добродетели и гуманизма хозяев США.

Возможно, продолжая говорить теперь об «ограниченной ядерной войне», Белый дом имеет в виду и ту ситуацию, при которой американские ракеты средней дальности будут бить по Советскому Союзу из Западной Европы, чтобы вывести США из-под ответного удара? В таком предположении правдой может стать только то, что размещение в этом регионе стартовых площадок для таких ракет неизбежно расширит понятие «база США» до размеров всей территории страны, где она получит приют.

И, в конечном счете, не случится ли так, что скорбная фигура одинокой женщины с помутившимся разумом, слушающей среди руин звуки «Аве, Мария», станет обликом Западной Европы.

Толкая в страны НАТО нейтронные бомбы, Белый дом соблазнял их «избирательным» эффектом — они убивают людей, но оставляют в целости вещи, будет возможность отправиться в безлюдье за богатыми трофеями. Но западноевропейцы — народ многоопытный (не то что американцы, на чьей земле почти двести лет не было войны), и враз сообразили: а ну как от нас самих останутся только вещи…

Теперь, пропагандируя «новую ядерную стратегию» Пентагона, уверяют: убьем только все военное, остальное не пострадает, война пойдет по нашим правилам, как игра в гольф или в лаун-теннис. И поскольку мы, как нам кажется, будем бить точнее, то и наберем больше очков. (В старое время на Руси говорили: «коли к а ж е т с я, креститься надо!») «Избирательное» оружие, «ограниченная» война — все один ядерный черт!

Весь этот пропагандистский ширпотреб далек от военной стороны проблемы, что же касается упомянутого расчета «бить точнее», то приглашу для подтверждения сведущего американца. Вот отрывок из интервью Уильяма Перри, бывшего заместителя министра США, занимавшегося в Пентагоне научно-техническими проблемами. Оно опубликовано в «ЮС ньюс энд уорлд рипорт» — журнале, который, в силу его близости к Пентагону, называют «солдатом с самой длинной фамилией».

Корреспонденту не терпится знать, какая новая система оружия даст Пентагону решающий перевес в вооруженном столкновении. Его интересуют «хитрые» бомбы, «хитрые» снаряды, как они действуют?

Ответ: Если нам, например, необходимо обнаружить танк, то мы не пытаемся засечь радиоволны, исходящие от самого танка. С помощью радиометра мы регистрируем естественные радиосигналы из атмосферы, отражаемые танком. ЭВМ, подключенная к радиометру, сообщает: «Там-то и там находится отражающий объект по размерам, скажем, соответствующий танку». И оружие направляется к этой цели… Оно может устанавливаться на ракетах, или в бомбах, или в артиллерийских снарядах.

И что же, дает ли такое «хитрое» оружие решающий перевес? — спрашивает корреспондент.

Ответ: Нет, никакого абсолютного оружия не существует. На каждую «хитрую» систему найдется какое-то средство противодействия.

Дальше в этом интервью шел разговор о будущем самолете-невидимке «Стелс», и Перри сказал, что это просто образное выражение — «невидимка». Речь идет о стратегическом бомбардировщике, который позволит себя обнаружить только на небольшом расстоянии от цели. Потом беседа коснулась системы «прозрачный океан», разрабатываемой Пентагоном. И этот термин — всего лишь метафора. Речь шла о неакустических средствах обнаружения бесшумных подводных лодок.

Дадут ли такие системы гарантию превосходства нашей военной техники? — допытывался корреспондент.

Ответ: Придется предположить, что противник также сможет этого добиться и сможет использовать такие системы против нас.

Ответы Перри были трезвы и серьезны. Их можно полностью поддержать. Еще Клаузевиц писал о законе «трений на войне», исходящих просто-напросто из наличия серьезного противника. Но тот же Перри — яростный поборник смещения ядерного баланса в пользу США.

Такие деятели утром признают военный паритет с СССР, днем его отрицают, вечером требуют превосходства, ночью видят цезаристские сны и плакаты на пунктах вербовки в армию с лозунгом: «Земля — планета американская».

И во всякое время суток луженые глотки средств массовой пропаганды шепчут, кричат, орут о «советской угрозе». Надо признать, эта беспрерывная осада взяла измором многих и многих людей на Западе. В Пентагоне все же надеются на «а вдруг»… А вдруг удастся каким-либо новым оружием склонить чашу ядерных весов в свою сторону на длительный срок…

Но в СССР помнят завет Ленина — «всякая революция лишь тогда чего-либо стоит, если она умеет защищаться». Военного превосходства над собой Советский Союз не допустит.

Амок, охвативший правящие круги США, вызван не биологическим стрессом, о котором так выразительно писал Стефан Цвейг. Упоение военной сверхприбылью, классовый эгоизм, идеологическая слепота — вот источники этой болезни.

Американский амок — это явление империализма наших дней, охваченного жаждой мирового господства. Он объявляет всю нашу планету сферой своих жизненных интересов. Он хочет командовать во всех ее уголках, как богатей на своем ранчо.

Но люди, живущие в XX веке, не хотят ничьего господства. Они желают свободного выбора и независимой жизни. Афганистан не будет военным плацдармом Пентагона. Народы Западной Европы не расположены подчиняться заокеанскому диктату. С какой стати древнему Ирану быть покорным вассалом США. Великая поэзия персов расцвела задолго до открытия Америки. Народная фантазия поместила библейский рай не на берегах Потомака, а в междуречье Тигра и Евфрата, на территории Ирака, где зародилась древняя цивилизация и в наши дни загремели взрывы войны, угодной Белому дому. Поистине, где рай стоял, там будет ад. Пока вся земля не превратилась в преисподнюю, необходимы серьезные решения и поступки.

В одном из рассказов Честертона действует некий мистер Кэлхоун Кидд. «Он представлял в Англии, — пишет автор, — крупную американскую газету «Солнце Запада», или, как ее шутливо называли, «Восходящий закат» — это был намек на громкое заявление мистера Кидда в печати — он полагал, что солнце еще взойдет на западе, если только американцы будут действовать поэнергичнее».

В начале восьмидесятых годов Белый дом с крайней энергией взялся за изменение современного политического мироздания. Но солнце по-прежнему восходит там, где ему от века положено, а свет правды по-прежнему идет оттуда, где политику не диктуют одержимые бесом идеологи войны.

История и мифы

Перелистываю «Историю Коммунистической партии Советского Союза». Это самая драматичная и самая воодушевляющая летопись нашего времени. Это пламя бессмертной революции и огонь Отечественной войны. Это песнь песней трудового народа. Это героическая поэма его борьбы и творчества. Нелегким был путь, негладкой дорога. Сколько товарищей «жертвою пали в борьбе роковой»! За каждой строкой этой Истории открывается судьба наших матерей и отцов, старших братьев, собственная жизнь.

«История — величайшая поэтесса», — писал Энгельс. Старые летописи подчас говорят не только сухим языком фактов, но и окрашены личными переживаниями автора, хрониста. «Слово о полку Игореве» принадлежит в равной степени исторической науке и поэзии. В нем живет, скорбит, негодует и верит сам народ.

Мысль Энгельса по крайней мере двуедина. Она направлена против формулы «добру и злу внимая равнодушно» и призывает историка, обладающего даром научного прозрения и вдохновенностью поэта, соединиться в одном лице, чтобы опоэтизировать строгие факты коммунистического движения.

Тот же Энгельс предостерегал: «Нельзя конструировать связи и вносить их в факты, а надо извлекать их из фактов». Буржуазная историография часто поступает не так. Исторические мифы и фальшивки не раз служили вероломству и агрессии.

Ну, хотя бы такие, как мнимое «завещание» Петра I. В 1812 году его высосал из пальца чиновник французского министерства иностранных дел Лезюр.

Цель этой публикации угадывалась, как головка вонючего сыра в плетеной корзинке, и была ясна еще современникам: оправдать завоевательный поход Наполеона. В 1836 году в книге некоего Гайярда, выпущенной в Париже, приводился даже текст «плана европейского господства», будто бы оставленного Петром I его преемникам.

Царская Россия, понятно, имела свои резоны и была таким же империалистическим хищником, как и другие великие державы, но характерно, что пресловутое «завещание» пускалось в ход всякий раз, когда против нее затевалась агрессия или враждебная кампания. Так было, например, в годы Крымской войны 1853—1856 годов. Да и позже.

Мифическое «завещание» Петра хладнокровно перекраивалось в зависимости от спроса. В 1915 году, когда страны Антанты вели переговоры о дележе будущей добычи, Лондон потребовал включить в сферу английского влияния нейтральную зону Персии. Тогда в персидские газеты подбросили текст «завещания», обогащенный «восточными проблемами».

Сразу после Октября этот вариант сильно распух. Он был призван помочь извратить внешнюю политику молодой Советской страны на Востоке.

Печать третьего рейха, разумеется, также не прошла мимо лакомой фальшивки. И теперь нет-нет да и появится в буржуазной прессе, а то и сорвется с языка высокопоставленного оратора вариация на тему того же «документа».

Так продолжают нелепо сочетаться стародавние испуганные отголоски Запада на преобразования Петра, его полтавскую победу с ненавистью идеологов империализма к социалистической цивилизации.

Вот и мечется западная пропаганда между утверждениями, будто Советский Союз унаследовал внешнеполитические принципы царской России, и яростными нападками на злокозненное влияние теории и практики научного коммунизма во всем мире.

Но и тут мы наблюдаем странное раздвоение. Валят все на «вредоносный» марксизм-ленинизм, а между тем разглагольствуют о его «старомодности» и «угасании».

История Советского государства сопровождалась на Западе бурным сочинительством фальшивок. Было все — и миф о национализации женщин, и подложные «письма Коминтерна», и многое другое.

Но венценосной королевой-матерью всех этих мифов остается «советская угроза». Эта старая и безобразная особа не существует в реальной жизни. Она выведена искусственно в гигантской пробирке «холодной войны». Ее неживое тело облечено в пестрые одежды сенсации. К ней подведена сложная электронная техника. Она кривляется перед телевизионными камерами, вкрадчиво шепчет по радио, могильно чернеет на газетных столбцах, вещает из правительственных кабинетов.

А между тем она призрак, подобный привидениям в старых английских замках, только ряженный в красный балахон.

Привидение это необходимо Белому дому, чтобы скрепить межгосударственную коалицию на антисоветской основе. По расчетам стратегов обеих американских партий — демократической и республиканской, — верховенство в такой коалиции позволит США держать в узде Западную Европу и Японию — их основных конкурентов на мировом рынке. Одновременно — терроризировать другие государства американского континента, изгнать оттуда не то что идеи марксизма-ленинизма, но и вообще любую форму стремления людей к национальной независимости и социальному прогрессу.

Ну и сверх всего получить свободу рук для вмешательства в чужие дела во всех уголках земного шара. Перед нами модификация программы мирового господства — «пакс американа».

Века уже отработали в прах не одну попытку претендентов на вселенскую гегемонию. Но следы призрачного величия остались. Надпись, начертанная повелением Дария в честь его деспотии, гласила: «Волей Ормузда подчинены мне страны, которые я получил… Они приносят мне дань. Что я им говорю, то они исполняют».

Это самое — «что я им говорю, то они исполняют» не раз тревожило слишком пылкие воображения. Но со времен Наполеона, казалось бы, стало аксиомой: мировое господство — категория неосуществимая.

Человек, соединивший в своем лице блестящий талант полководца и возможности неограниченного монарха, не справился и с Европой. Его планы завоеваний и континентальной блокады сгорели до последнего листка именно в России.

Возникновение теории научного коммунизма и факт существования Советского Союза окончательно отбросили идею мирового господства за черту реальности, в разряд таких же заблуждений, как идея перпетуум-мобиле.

Но в политике приходится доказывать и аксиомы. В конце первой половины XX столетия история снова позаботилась о таком доказательстве. Гитлер, связавший свои вожделения с антикоммунизмом, рухнул уже без надежды на «сто дней».

А полной противоположностью «тысячелетнему рейху», властвующему над земным шаром, возникла Германская Демократическая Республика. На значительной части немецкой земли строится социализм. Беснуются реваншисты, но как напевал чеховский Чебутыкин: «Не угодно ль этот финик вам принять».

После второй мировой войны некоторое, правда недолгое, время казалось, будто идея мирового господства сдана в тот незримый архив, где пылятся диспозиции провалившихся авантюр, ложные доктрины, стенограммы безумных замыслов.

Но за партами классов истории сидит немало бездарных двоечников. Они плохо усваивают ее уроки и остаются «на второй год» повторять те же ошибки, что уже прежде сделаны нерадивыми учениками.

Сравнение это не дань метафористике. Оно буквально. Разумеется, не следует искать полного тождества. Другие времена. Но разве «план Маршалла» или эмбарго Картера на торговлю с Советским Союзом не были вариантом наполеоновской континентальной блокады?

А Атлантический блок с его ответвлениями, рассчитанный на господство США во всем мире, разве не напоминает «Священный союз», созданный на Венском конгрессе во имя торжества легитимизма? Разница, бесспорно, большая, но вспомним: европейские владыки присвоили тогда себе право подавлять революцию в любой стране на том основании, что она могла бы вызвать брожение в их собственных пределах.

Коммунизм, бродивший призраком в посленаполеоновской Европе, давно уже стал реальностью. Но будь на месте Советского Союза царская Россия да обладай она его индустриальным могуществом и ядерным оружием, в Европе, я думаю, могла бы давно разгореться атомная война. Она подожгла бы весь мир. В старой России, как и теперь на Западе, было немало безответственных политиков и сановных авантюристов. Русский капитализм вряд ли стал бы терпеливо работать в пользу разрядки. Скорее всего, как это бывало не раз, возникла бы новая расстановка противоборствующих сил в Европе, вроде Антанты и Тройственного союза, а там уж, как говорит караульщик из бунинского рассказа, «такая пойдет, что и праха не останется».

Миролюбие Советского Союза с его антивоенным декретом первых дней Октябрьской революции, мирная суть самой доктрины социализма охраняют мир в европейском доме, да и не только в нем.

Чувство истории, ее знамения, доводы рассудка не согласуются с отрицанием объективных закономерностей исторического процесса. Слепая, эгоистическая политика собственника не принимает во внимание перемен, происходящих на земле.

Буржуазия по тревоге поднимает свое прошлое и гонит его маршевые батальоны на идеологический фронт. Ее футурологи обещают людям «собственнический мир на веки веков», а проповедники политической ностальгии приподнимают прошедшее, как одеяло, и показывают человечество, умиротворенно посапывающее в объятиях капитализма.

Только вот что делать с настоящим? Оно у всех на виду. Трудно его фальсифицировать — вокруг полно живых свидетелей.

Буржуазные идеологи пытались в обмен на разрядку получить возможность громить неугодные им народные движения и непослушные их воле правительства.

Но наши согласованные действия с кем бы то ни было против сил прогресса возможны только в нелепой ситуации фантастического повествования. Другое дело — совместная забота и общие решения государств с различным социально-экономическим строем в сфере борьбы за мир, экономического сотрудничества, торговли, культурного обмена.

Однако у международной реакции иное на уме. Она требует военного превосходства над Советским Союзом, а ее идеологи тем временем все еще пытаются опровергать, порочить марксизм-ленинизм. Страх перед социальным прогрессом водит их пером.

Вот любопытные цитаты:

«Многие из его (Маркса) построений разрушены научным анализом и беспощадной критикой событий».

«Немудрено, что революционный марксизм в той его форме, в какой в России он был усвоен большевиками разных мастей, потерпел крах».

«Ученый мир согласен относительно того, что из политико-экономических теорий марксизма ни одна-единственная не оказалась правильной…»

«Главное зло учений Маркса, который «ненавидел буржуазию», — это теория борьбы классов».

Все цитаты мартовские. Как же так? Ведь у нас на дворе еще только февраль[2]. Но и год другой — 1908-й. Первая цитата из «Русских ведомостей», вторая из «Речи», третья из немецкой «Франкфуртер цайтунг», четвертая — из французской «Журналь де деба». Написано все это семьдесят пять лет назад.

Все еще впереди. Еще бакинская нефть принадлежит Нобелю и деловая Мясницкая, будущая улица Кирова, в Москве пестрит вывесками иностранных фирм. Еще только через девять долгих лет поведет Ленин огромную страну на Октябрьский штурм. Еще все впереди — и наши трактора, и авиация, и наша кровавая война с «Мертвой головой» Гитлера. Еще детские сны снятся девочке в Гжатске, и не знает она, что сужден ей сын: Юрий Гагарин. Еще нет нашего советского образа жизни, с его спокойной силой и достоинством. Еще не встали под знамена передовых идей эпохи миллионы людей во всех частях света. А уже бранят, ненавидят, хоронят марксизм.

Идут десятилетия, но старая злоба душит его новых врагов. И они с жаром лицедействуют на международной сцене.

Вот на этом поприще дебютировал Ричард Аллен, новый помощник по национальной безопасности нового президента США Рейгана. С прилежанием неофита он повторял ветхие наветы. Он заявил в интервью газете «Фигаро»: «Спустя тридцать лет после второй мировой войны марксизм-ленинизм дал неопровержимые доказательства своего провала. Эта идеология потеряла всю свою привлекательность, даже чисто внешнюю. Коммунистическая система нигде не функционирует успешно. Коммунисты могут распространять свои идеи лишь при помощи грубой силы. Вот почему они представляют потенциальную угрозу для мира».

Даже как-то неловко иметь дело с таким вульгарно-пропагандистским ширпотребом.

Во-первых, по отсчету Аллена получается, что до второй мировой войны с марксизмом-ленинизмом все было в порядке. Тогда зачем же США полезли к нам в 1918 году с интервенцией, долгие годы не признавали отечество социализма, поносили наши идеи в тысячах пасквилей?

Во-вторых, что означают слова об утрате «даже чисто внешней привлекательности»? Что не нравится во внешнем облике социализма? Олимпийские сооружения в Москве? Новая Александерплац в Берлине? Пионеры на улицах Гаваны? Городские пейзажи социалистических стран без вывесок «Биржа труда»?

И в-третьих: где же это коммунисты распространяют свои идеи при помощи грубой силы? В Персидском заливе при содействии американских авианосцев? В измученном Сальвадоре, где косят народ пулеметным огнем с американских вертолетов по диспозициям американских же советников? В Афганистане, где советские воины, по просьбе революционного правительства этой страны, вместе с афганцами охраняют ее от нападения извне?

Не действуй грубая сила США, Кампучия давно бы забыла о налетах полпотовцев. Давно бы сгинули генеральские хунты всюду, где их поддерживает самовластие Вашингтона.

В кабинетах Белого дома висят политические карты мира. Проведем по ним указкой. Сравним их с довоенными. Европа неузнаваема. А сколько колониальных империй рухнуло под ударами национально-освободительных сил и сколько бывших колоний вступило на путь независимого развития! Воссоединились Север и Юг Вьетнама. Произошла революция на Кубе. Народ Никарагуа сверг диктатора Сомосу…

Но к чему перечисления, мистер Аллен знает этот реестр наизусть. После второй мировой войны идеи марксизма-ленинизма стали еще привлекательнее, чем раньше, и завоевали симпатии во всех частях света. Так обстоит дело с утверждениями Ричарда Аллена.

Что-то слишком много несуразностей появляется в иных интервью. Что-то слишком много шантажирующих угроз сыплется в адрес социалистического мира. Перефразируя слова поэта, можно предостеречь: чтоб вам не оторвало рук, не трожьте наш марксизм руками!

…Не так давно я был в ФРГ. Поехал вдоль Рейнской долины в Трир. Маленький городок. Каменные свечи готических храмов, невысокие дома под зеленоватой и коричневой чешуей черепиц и ворота «Порто Нигро» — гигантский знак, поставленный здесь еще императорским Римом.

На Брюккенштрассе под номером 10 стоит дом, в котором родился Маркс. Теперь там музей, и в залах толпилась группа юношей — экскурсия из Вупперталя. Один из научных сотрудников музея, Хельмут Эльснер, показал мне экспонаты.

Потом мы сидели в служебной комнате и говорили о том же, о чем с такой охотой высказываются в Вашингтоне. Только несколько иначе. Ученый знакомил меня с диаграммой роста тиражей сочинений классиков марксизма — коммунистические идеи действительно расширяют орбиту своего влияния.

Хельмут Эльснер рассказал такую историю. На аукционе в ФРГ в городе Марбурге один богатый предприниматель приобрел автограф уже опубликованного письма Маркса. Покупатель заплатил 70 тысяч марок и сказал: «Я сделал выгодное дело, марксизм растет в цене».

Ну что ж, этот буржуа в отличие от мистера Аллена и его коллег как будто обладает, хотя и на свой лад, чувством реального.

Тем временем, однако, мы узнали еще две новости. Президент США сообщил, что загробная жизнь существует и в нее нужно верить. Госсекретарь объявил, что есть в мире вещи «хуже, чем атомная война». Очевидно, он имеет в виду апрельскую революцию в Афганистане.

Эти два утверждения связаны гораздо теснее, чем может показаться с первого взгляда. Если загробная жизнь в небесах — реальность, то почему бы и не рискнуть ядерной войной на земле! В конце концов ее жертвы — а стопроцентные янки в особенности — доживут свое на том свете.

Такова новая двугорбая концепция Белого дома, пересаженная в XX век прямиком из эпохи религиозных войн.

С проповедью загробной жизни как утешительного варианта последствий ядерной катастрофы может по достоверности соперничать только обвинение Советского Союза в поддержке международного терроризма.

Коварна и кощунственна попытка приравнять терроризм к освободительным движениям народов. Можно гарантировать американской стороне полный провал этой лубочной фальшивки, еще более громкий, чем фиаско лицемерной кампании «в защиту прав человека».

Мифы рушатся, история продолжается.

Что же касается мистера Аллена, то он так явно проворовался, что впоследствии был уволен из Белого дома.

Яго из Вашингтона

Кое-что о полемике

День этот начался для меня рано. Отель «Уэтсбери» спит. Дорого дал бы я за возможность увидеть сны его постояльцев. Что там, в этой путанице кадров, мелькающих на экране дремотного сознания? «Какие страхи и надежды сокрыли трепетные вежды…» Жильцы спят среди зеленых тумбочек, кроваво-красных столиков, болезненно-белых подставок для телевизоров, ядовито-оранжевых занавесей. Почти ярмарочная пестрота лубка — плод прихоти дизайнера — режет глаз. Таков «фермерский» стиль в модерне. Прожить здесь две недели подряд — можно взбеситься.

Отель спит. Едва ли кому-нибудь снится происходящее сейчас наяву: некто с советским паспортом в кармане бесшумно пробирается в лабиринте полуосвещенных коридоров, озираясь на стеклянный эркер, за которым царит полный мрак.

Осторожно выхожу к лифту и спускаюсь вниз в окружении мертвой тишины. Без пяти минут четыре. Лифт падает с двадцатого этажа, словно камень, пущенный из пращи. В вестибюле сонный швейцар, получив доллар, открывает мне выход на улицу, и я, оглянувшись, ловлю его удивленный взгляд.

Черный от дождя тротуар. Из-за угла на крутом повороте вылетает машина. Два желтых янтаря ее фар гаснут у подъезда гостиницы. Тотчас же из распахнутой дверцы высовывается рука и втаскивает меня в автомобиль…

Нет, это не похищение, не рука «Коза ностры». Просто мы с шофером генерального консульства Василием Петровичем Кузнецовым едем к заливу ловить крабов. Днем я был в нашем молодом консульстве и после делового разговора, возвращаясь в отель, учуял в машине запах свежесваренных раков или чего-то в этом роде. Водитель, невысокий, плотный человек, уже немало походивший по колкому жнивью жизни, но, видно, сколоченный на долгие времена, приоткрыл кастрюлю с уловом.

Мы быстро сговорились. Я еще не знал, что доброй заботой друзей лягу поздно, что едва усну, как часы, идущие внутри нас, вытолкнут меня из постели да еще вроде бы наподдадут большой стрелкой. И вот теперь, кляня свою опрометчивость, мчусь в черных пролетах узких улиц ловить крабов, черт бы их побрал! Скажу откровенно, вышел я из гостиницы в желании исполнить уговор, но и в надежде, что о нем забудут другие. Не тут-то было!

Машина несется по холмам и низинам Сан-Франциско, закованным в бетон и асфальт. Спит отель «Уэтсбери», и спит город, только где-то в стороне, бессмысленно в этот час, кривляется неоновый зазывала, обращая в немоту опустевших площадей истошный призыв посетить бурлеск «Кондор» с участием Кэррол Дода, да длится ночное бдение в загадочных переулках Китайского квартала.

Показался знаменитый мост Золотых ворот — Голден-гэйт бридж — серая громада, уходящая в бесконечность. Пирс встретил нас неожиданным многолюдьем. Неужели все они встали еще раньше нас, завели свои «плимуты», «бьюики», даже «кадиллаки» и махнули сюда ловить крабов?

Оказывается, они еще и не ложились. У причалов покачивались десятки катеров, а их владельцы разъезжались после вечеринок, отшумевших на борту утлых суденышек. Пошатываясь, они усаживались в машины. На полную мощь гремели транзисторы.

Какая-то женщина в шортах истерически смеялась. В каютах катеров гасли огни. Последняя пара дотанцовывала на пирсе. Последний автомобиль умчался, обдав нас звуками модной песенки Хампердинка. Наступила тишина. Мы остались одни в предрассветных сумерках на самом урезе берега.

Залив Сан-Франциско огромен. Его свирепые штормы не менее опасны судам, чем буйство открытой воды. Сейчас залив лежал в безветрии, спокойный и туманный. Таинственность нависшей над ним пелены будила воображение. Не здесь ли разыгрывались драмы на браконьерских джонках, так хорошо описанные Джеком Лондоном? Давно миновали времена короля пиратов «Большого Алека», когда рыбачьи патрули возились в Верхней бухте и на впадающих в нее реках с бесчинствующими ловцами креветок, которые чуть что пускали в ход ножи и давали себя арестовывать только под дулом револьвера.

По каменным ступеням сходим на доски причала. Василий Петрович достает из рюкзака две большущие чаши весов. К каждой из них прикручены гниющие головы тунцов, источающие невыразимую вонь.

Вот на этот запах, понимаете, и идут ошалелые от восторга крабы. Он им милее аромата изысканных духов Вылей в чашу хоть целый флакон «Шанели» — не подойдут, а вот на гниль — пожалуйста, сколько угодно! Чаша весов висит на трех коротких цепях, они сходятся, образуя треугольник, и к его верхней точке привязана веревка.

— Американский самодур, так это называется, — сказал Василий Петрович.

Термин вполне знакомый рыболову. На Черном море с помощью самодура ловят бычков, ставридку и прочее. Но там снасть совсем другая А здесь неужто все ограничивается чашей? Да ведь и она неглубока. Вроде как мелкая тарелка.

— Секрет тут простой, — объясняет Василий Петрович. — Только краб заползет на нее, на чашу, надо ее спокойненько так поднимать. Сползти он не успеет — туго соображает, — а уж если вы беседуете с кем, зазевались, значит, он уйдет. Веревку, стало быть, нужно держать на весу, чувствовать, что там, под водой, делается.

И с этими словами он спокойненько так вытащил чашу, а в ней, как на блюде, лежал и пошевеливал клешнями большущий серо-зеленый краб.

Тут я и понял, что чаша эта не иначе как от весов морской Фемиды и служит не только известным символом правосудия, но еще и средством исполнения приговора. Вот какой казус в юридической практике.

Сырая рассветная мгла пронизывала насквозь. Задул береговой бриз, в отдалении уже поднималось кипение волн. Холод побежал за ворот куртки. И тут я вспомнил один рекламный плакат, — впервые увидел его еще в Нью-Йорке в день приезда, а потом он преследовал меня со страниц газет и журналов. На нем красовались три бутылки трех разных фирм и, соответственно, с различными этикетками. Под первой стояла подпись: «Неплоха «Смирновская», под второй: «Хороша «Эльзасская», под третьей: «Но ничто не сравнится с настоящей «Столичной» из СССР». Мистер Кендалл, крупный бизнесмен, чьи интересы лежат во многих сферах торговли и промышленности, действовал энергично и в этом случае.

И, решив поддержать его бизнес, я вытащил из внутреннего кармана куртки некое вместилище с изображением нашей старой гостиницы «Москва». Несколько глотков укрепили наш дух и тело, убедительно подтвердив точку зрения председателя Американо-советского торгово-экономического совета.

Между тем, пока я отдавался внутреннему монологу, Василий Петрович, чутко ощущая рукой, как эхолотом, малейшее движение там, под водой, таскал из залива одного краба за другим, переселяя их в ведерко.

Боязливо всходило солнце, и чем выше оно поднималось, тем слабее поддувал береговой бриз. Теперь он налетал слабыми, замирающими порывами. Вдруг совсем недалеко от нас из клочьев тумана показался парусник, как будто всплыл со дна залива. В сознании качнулась когда-то запавшая в память фраза и вытянулась слово за словом в кильватерном строе: «Переменив галс, он вытравил грота-шкот и пошел фордевинд прямо на абордаж». Парусник исчез в направлении Саусалито.

Четыре часа провели мы на этом причале, четыре часа прямо перед нами возвышался то черный на сером, то серый на синем, то синий на розовом и, наконец, в лучах крепнущего солнца золотистый на розовом Голден-гэйт бридж — мост Золотых ворот.

Тридцать крабов барахтались в ведерке, и среди них только два мои. В девять часов, отстояв одиннадцать минут в очереди к дверям кафе в отеле «Уэтсбери», я сидел за завтраком и поглощал найденную мною в меню «яичницу-ранчо», что, как и ожидалось, было нашей глазуньей по-деревенски, то есть с картошкой и помидорами.

В глазах еще стояли темный причал, летящий парус, в ушах мешались гомон на пирсе, звуки разношерстных мелодий из транзисторов, неврастеничный смех женщины, потом — глухая тишь, объявшая огромный мир, и только шлеп-шлеп набегающих волн под деревянными мостками, будто водяной играет с кем-то в ладошки.

Нужно расплачиваться за завтрак (два доллара и сорок центов) и ехать на деловую встречу в «Бэнк оф Америка», где, в отличие от моего бумажника, этих самых долларов, хотя и сильно тронутых инфляцией, несметное количество. Но об этом позже, а сейчас о другом.

Высокие метелки придорожных платанов подметают уже совсем чистое калифорнийское небо. Мы едем в Беркли и Дэвис — университетские городки. До первого пятнадцать миль от Сан-Франциско, до второго еще шестьдесят. На выезде из уличной путаницы мелькнул огромный ясень. Двумя нижними ветвями в их узловатом сгибе он склонился к самой земле, словно стал на колени и просит пощады у современной цивилизации. Хорошо бы ему перебраться в Дэвис: здесь тихо, бьют фонтаны среди подстриженных под «полубокс» газонов, чистый воздух современных садов Эпикура. Парами и стайками гнездятся на ухоженных дорожках студенты и студентки со стопками книг под мышками, большими сумками или перекинутыми за плечо гитарами.

Нас встречает толстенький круглолицый человек с добродушной улыбкой на полных губах. Мистер Пиквик признал бы в нем свои черты и… вскоре поплатился бы за ошибку. Пол Зиннер лукав и осторожно язвителен. Его чарующая улыбка легко на доли мгновения складывается в ироническую, когда он полагает, будто поставил собеседника в тупик. Но пока он отменно любезен и, поглядывая на часы — время ленча, приглашает разделить с ним трапезу.

Пол Зиннер профессор политических наук. Он «советолог», чех по происхождению. Кроме того, Зиннер диетик, и упоминание о чешской сливовице не пробуждает в нем каких-либо эмоций. Разговор идет главным образом вокруг меню, но эта интродукция без всяких нюансировок приводит к развитию генеральной темы.

— Мистер Зиннер, скажите, чем вы объясняете тот факт, что многие деловые люди Штатов поддерживают разрядку и желают развития экономических связей с нашей страной, а, так сказать, теоретики, «советологи» — не знаем, как вы лично, — занимают другую позицию?

Зиннер усмехается и, откинув себя на спинку кресла, как на дуршлаг, цедит, к моему удивлению:

— Наши бизнесмены необразованны, не знают истории. Их интересует только прибыль. Теоретики же относятся к вашим инициативам скептически.

— Ого! Надстройка бунтует против базиса! Но прибыль вы не отрицаете?

— Нет, — помедлив и с досадой соглашается Зиннер.

И мы оба, конечно, в этот момент вспоминаем нашумевшую речь одного сенатора.

— Значит, ваши финансисты и предприниматели не благодетельствуют нам, как утверждает Джексон, а ведут дела на взаимовыгодной основе?

— При чем здесь Джексон? — вскидывается Зиннер. — Я говорю не от его имени.

— Хорошо, займемся скепсисом теоретиков. Значит, «советологи» настроены заведомо скептически к объекту их изучения. Как это соответствует принципам объективной науки?

— Ну, знаете… — Зиннер развел руками. — Мы добросовестно изучаем вашу политическую историю.

— Надеюсь, вы нашли в ней и ленинский Декрет о мире, и принципы мирного сосуществования, и нашу совместную борьбу с гитлеровским фашизмом, и желание развеять кошмары «холодной войны», наконец, соглашения, где стоит также подпись вашего президента?

— Вы очень любите Никсона? — выжидательно прищурился «советолог».

— Мистер Зиннер, хочу заметить следующее: ни один советский человек не участвовал в ваших президентских выборах. Не мы голосовали за Никсона, а вы, ваши избиратели, послали его в Белый дом подавляющим большинством голосов. Мы уважаем ваш народ, а кто его представляет на международной арене, это ваше дело…

— Я голосовал за Макговерна! — перебивает Зиннер.

— Но ведь и он клятвенно обещал покончить с «холодной войной», расширить экономические и культурные связи с Советским Союзом?

И тут Зиннера прорвало:

— Вы не хотите свободного обмена идеями! Вы боитесь эрозии вашей идеологии!

Он долго и общеизвестно распространялся на эту тему. А я тем временем, глядя на этого сидящего рядом со мной толстенького, румяного, как будто только-только вынутого из целлофана «советолога», вспоминал событие, происшедшее однажды в Нью-Йорке.

На реке Гудзон, как и семьдесят миллионов лет назад, появились динозавры. Правда, современные чудовища отличались от своих вымерших предков — их сделали из стали и стекловолокна для Всемирной выставки 1964—1965 годов.

Видавшие виды ньюйоркцы остолбенели от изумления. Встречные суда, и даже океанский лайнер, приветствовали гудками динозавров, плывших в нью-йоркском предместье Флэшинг-Медоуз. Вскоре, к радости любознательных посетителей выставки, чудовищные ящеры паслись на воссозданном мезозойском лугу. Девять копий исчезнувших с лица земли пресмыкающихся сработал ученый и художник Луис Поль Джонс.

После выставки макеты динозавров, не боящихся ни жары, ни холода, поставили в школьных дворах. Создатель ископаемых обещал, что его творения просуществуют дольше, чем их погибшие пращуры. Не знаю, что там стало с макетами динозавров, но живой сидел со мною рядом.

Когда Зиннер окончил свое бурное выступление, я подвел итог:

— Понятно, в тысяча девятьсот семьдесят шестом году вы хотели бы голосовать за Джексона, а потом, может быть, и за Рейгана. Но свободный обмен идеями, как вы его понимаете, — это, с одной стороны, желание широко наладить и узаконить некий «самиздат» и ему подобное в качестве «правды об СССР», а с другой — открытые ворота Советского Союза для всего, что за пределами нашей страны давно вызывает возмущение миллионов прогрессивно мыслящих людей.

Значит, мы вам — подтверждение ваших инсинуаций о Советском государстве, а вы нам — буржуазный прагматизм, нападки на социалистические идеи, расизм, порнографию, проповедь насилия. Какой же это свободный обмен идеями? Это надувательство с использованием школьного правила арифметики; два пишем — три в уме. Пишете — свободный обмен идеями, а в уме — экспорт контрреволюции. Что же касается эрозии нашей идеологии, то вы и сами прекрасно знаете — ее не будет. Но «холодная война» — ваше поприще и…

— Я против «холодной войны», — скороговоркой произносит Зиннер.

— Так ли? Вот вы заказали клубнику, от сливок отказались — слишком жирно, — а в политике диеты не признаете Хотите задавать лукулловы пиры! Требуете за разрядку идеологических уступок. Не жирно ли?

И тут Зиннер поднял руки. Что уж с ним произошло, не знаю, но только он сначала насупился, потом рассмеялся и неожиданно не фигурально, а буквально простер над со бой пухлые ручки.

— Фотографа! — воскликнул я, и официант озадаченно оглянулся на шумок за столом. — Фотографа! «Советолог» сдается!

Были свидетели и участники этой сцены и разговора — мои отличные спутники в поездке Геннадий Шишкин из ТАСС, Виталий Кобыш из «Известий» и Николай Курдюмов из «Правды».

Я далек от мысли, будто Зиннер изменил свои взгляды за время нашего ленча. Просто аргументация «советологов» однообразна, уныла и с точки зрения серьезной политики провинциальна, а сам Зиннер не лишен чувства юмора и, поперхнувшись клубничной ягодой, по-видимому, оценил метафору — всего лишь.

Дело в другом. Профессиональные антикоммунисты сдаются не так просто. Еще бы — они не хотят расставаться со своим профитом и влиянием. Но с тех пор как в США заговорили о равенстве военных потенциалов СССР и Америки и необходимости нормализовать отношения двух держав, «советологи» теряют головы. Их паника подтверждает, насколько далека так называемая «советология» от подлинной науки и как близка к военному ведомству и всяким прочим службам. Теперь «советологи» вышли на прямую связь с Пентагоном. Они прикрывают его стремление проскочить мимо политической разрядки, чтобы продолжать гонку вооружений.

Говоря о бунте надстройки против базиса, я, конечно, шутил. В определенной сфере раздваивается сам базис, и «советологи», сионисты вместе со всей реакцией уцепились за тот его выступ, что именуется военно-промышленным комплексом.

И все же упреков в защите бастионов «холодной войны» Зиннер боится, тут он вздрагивает. Историю, в отличие от серьезных бизнесменов, знает плохо или изучает ее уроки сквозь дымку наркотических иллюзий. Позиция его рушится при первом приступе, разговаривать с ним не трудно.

Я настолько оценил поднятые руки Зиннера, что простились мы с ним вполне в американском духе — с похлопыванием друг друга по спине, с широкими улыбками и пожеланиями увидеться вновь.

А история?..

История — плохой помощник Зиннеру и его коллегам. Вот хотя бы такая ее страничка. Она напоминает о яростном, слепом стремлении буржуазного мира отгородиться от нашей страны еще в дни ее молодости. 10 октября 1919 года государства Антанты и США официально объявили блокаду Советской России, а в постановлении союзных экспертов перечислили «меры, которые должны заключаться, насколько это будет возможным: a) в наложении эмбарго на экспорт товаров для большевистской России; b) в указании почтовым учреждениям не передавать радио- и другие телеграммы из большевистской России или в обратном направлении; c) в указании почтовым властям отказывать в передаче почтовых корреспонденции в большевистскую Россию или из нее; d) в отказе о выдаче паспортов; e) в наложении банками запрещения всяких сделок с большевистской Россией». Вот так!

Мистер Зиннер мог бы ознакомиться с этим документом в библиотеке конгресса в Вашингтоне, развернув на 724-й странице седьмой том капитального издания «Международные связи США».

Ленин писал тогда: «Эти люди, хвастающиеся «демократизмом» своих учреждений, до того ослеплены ненавистью к Советской республике, что не замечают, как они сами себя делают смешными. Подумать только: передовые, наиболее цивилизованные и «демократические» страны, вооруженные до зубов, господствующие в военном отношении безраздельно над всей землей, боятся, как огня, и д е й н о й заразы, идущей от разоренной, голодной, отсталой, по их уверению даже полудикой страны!»

Провалилась та блокада с треском, хотя, по совести говоря, империализму не в чем себя упрекнуть — и тогда, и позже он делал все, чтобы сбить нас с ног. А вот не получилось. Захлебнулась интервенция, лопнул «санитарный кордон», проржавел и треснул «железный занавес».

Не изменилась природа империализма, но прошло время, и глазам ошеломленного западного мира предстала социалистическая держава в блеске славы, силы и достоинства. Видные лидеры и демократической и республиканской партии США сходятся в положительной оценке предложенного нами курса на разрядку международной напряженности. Дальновидные капиталисты хотят с нами торговать.

Так как же насчет знания истории, мистер Зиннер? Пожалуй, бизнесмены из числа реалистов подучили ее получше, чем «советологи».

Президент «Бэнк оф Америка» Томас Клаузен говорил: «Мы прошли через трудный период конфронтации, и встречи в верхах открыли дорогу к развитию хороших отношений между нашими странами. Но всегда среди людей находятся и такие, которые просто не приемлют каких-либо перемен, изменений, новшеств. Когда предлагаешь им идти другим путем, они не сразу его принимают, для этого нужно время…»

Это справедливо. Но увы, к «советологам» не относится. Они остаются при головном отряде реакции в роли «теоретиков» или же песельников, тянущих привычное свое, на манер: «Эх, в Таганроге, да ну, да эх, в Таганроге… В Таганроге са-а-алу-чилася беда…» А беда случилась с ними. С тем большим рвением разбрасывают они вокруг себя семена подозрения, недоверия к СССР.

Среда обитания деятелей типа Зиннера независимо от их калибра — преимущественно либеральная интеллигенция, студенчество. Я не говорю здесь о ее наиболее дальнозорких представителях, но среда эта в целом впечатлительная, подчас переменчивая, падкая на моду. Какая-нибудь политическая бутоньерка может заслонить ей подчас реальный покров событий.

Войны — ни «холодной», ни тем более «горячей» — большинство людей этого круга, разумеется, не хочет и испускает вздох облегчения, когда день переговоров вытесняет из потайных углов тени опасных конфликтов. Вслед за тем наступает время некоего политического карнавала. И хотя серьезное дело еще только начато и нужен упорный труд, чтобы разрядка окрепла, а необратимость стала ее постоянным спутником, начинается «бой» конфетти и серпантина, ералаш с участием «диссидентов», когда главное уже забыто, а на сцене кружится хоровод безответственных теорий, Капризов и Ужимок, наряженных в пасторальные или трагические маски.

И вот в эту среду вместе со всеми врагами мира идут «советологи», идут не с наукой, не с исследованиями, а с готовыми раз и навсегда выводами, со старой злобой, с ненавистью к разрядке, с антисоветской наживкой, напоминающей гниющие головы тунца, годные для ловли крабов. «Советология» источает тление, этот трупный запах еще дурманит людей, и они лезут, карабкаются на чашу весов с привадой, а опытные ловцы душ, ухмыляясь, таскают их в свое ведерко…

Легковерие и неосведомленность иных американских либералов поражают. Они живут на конвейере инфляции — материальной и духовной. Их страна истерзана стрессами и стала ареной диких преступлений.

И они же, подчас ничего толком не зная о СССР, полагают, будто мы нуждаемся в наставлениях извне, с важным видом рассуждают о перспективах «эрозии режима», верят — или хотят верить — тем, кто утверждает, будто мы потерпим вмешательство в наши внутренние дела, стоит только хорошенько надавить. Ну не смешно ли?! И я хочу закончить эти заметки так:

«Здорово, Америка! Здорово, мои друзья в Америке! Как у вас дела, старые простаки, целый месяц твердившие друг другу, что я заврался насчет России? Ну-с, если последние сообщения о ваших делах верны, то вряд ли вы сможете так говорить? Теперь уже Россия над вами смеется… Мы читали ей лекции с высоты нашего цивилизованного превосходства, а сейчас принимаем героические меры, чтобы скрыть нашу краску смущения от России. Мы гордились нашим мастерством в крупных делах и тем, что они имеют под собой солидную основу благодаря нашему знанию человеческой природы, а сейчас мы банкроты. Крики отчаяния наших финансистов отдались эхом во всем мире. Наши дельцы не могут найти работы трем миллионам рабочих, а ваши выбросили на улицу вдвое больше людей. Наши государственные деятели по обе стороны океана не могут сделать ничего другого, как разбивать головы безработным или откупаться от них пособиями и обращениями к благотворительности. Перед лицом всей этой экономической некомпетентности, политической беспомощности и финансовой несостоятельности Россия гордится своим бюджетным активом. Ее население занято до последнего мужчины и женщины. Она блистает своими работающими полным ходом, растущими фабриками, своими способными правителями, своей атмосферой надежды, обеспеченности даже для бедняков, атмосферой, которой не знала еще ни одна цивилизованная страна.

Наше сельское хозяйство разорено, а наша промышленность разваливается под тяжестью своей производительности, потому что мы не додумались, как распределить наши богатства и как производить их… Вы даже не можете защитить ваших граждан от простого воровства и убийства, вы не можете помешать вашим бандитам и вымогателям средь бела дня размахивать револьверами на улицах».

С давних пор помнилось мне содержание этой озорной, но и очень серьезной речи Бернарда Шоу. Он произнес ее по английскому радио на Америку, вернувшись из поездки в Советский Союз в 1932 году.

Как давно это было, как далеко мы шагнули с тех пор на земле, в небесах и на море! Сколько раз на нелегком пути в сердце своем и кровью самой запечатлели мы верность старому знамени партии — «взвитому красной ракетою, октябрьскому, руганному и пропетому, пробитому пулями…»

А ловцы слабых душ посиживают на атлантических берегах, морщатся на погоду, ладят к снасти наживку. Мутная пена набегает под шаткие мостки — шлеп-шлеп. Водяной играет с кем-то в ладошки…

Новое о тартюфах

Кое-что о безумии

Рим, 11 часов…

Рим, 11 часов. Те самые одиннадцать часов, что замерли неподвижными стрелками в старом фильме. Помните? А может быть, не те, другие. Кто на этот раз падает с лестницы жизни? Кто в отчаянии заламывает руки на ее шатких ступеньках? Чьи судьбы покалечены и разбиты? Я ничего не знаю.

Я иду по прекрасному городу, кирпично-рыжему, как шевелюра Нерона, иду и вспоминаю этого поджигателя с античным моноклем — зеленым изумрудом, вскинутым к близорукому зрачку. Это далекое видение возникает непроизвольно: Древний Рим легко и свободно вдвинут в Рим папский, средневековый, а потом и в современный, как входят друг в друга наши «матрешки». Внутри одной панорамы появляется другая, а в ней еще одна, и снова подобие первой, и так без конца. И в этом каскаде все: архитектура, воспоминания, скульптурные портреты — летящий день и день вчерашний.

Четвертый раз я в этом городе и уже знаю его привычные маршруты, но в главном мне поможет и карта: здесь легко заблудиться среди веков.

Снова лезет в голову Нерон, а какая-то электронная машина внутри нас, называемая памятью, быстро перебирает в сознании множество разрозненных деталей, картин и вдруг стойко замирает перед одной.

Это и в самом деле картина, полотно живописца. Она называется «Пожар Рима» и принадлежит кисти Яна Стыки, ученика знаменитого Матейки. С крыши дворца конопатый император любуется беснованием пожара, разожженного по его приказу. Придворные актеры и пииты, освещенные отблесками пламени, ублажают повелителя игрой на арфе и кифаре, чтением изысканных од. Внизу в огне корчатся люди и здания. Апогей просвещенного эгоизма, проникнутого некрофилией.

Репродукцию этой картины однажды увидел Сергей Есенин. Поэта поразил ее зловещий смысл. Он долго смотрел, молчал, а потом, потрясенный, написал страшное, безнадежное стихотворение. Что-то очень больно кольнуло Есенина. Кощунственная эстетизация безнравственности, тонко переданная художником в самом сюжете? Цезаризм, понуждающий искусство не замечать народных страданий?

Есенин заглянул в бездну того человеческого характера, где может таиться ужасающая совместимость: людские муки — как зрелище холодного созерцания. Рыжий предтеча мирового декаданса — венценосный поджигатель и лицедей жестко ухмылялся, и сквозь века эта опасная ухмылка заставляла вздрогнуть[3].

Есенин оставил свои отчаянные строки в тетради друга — М. Мурашова — и сам в приписке назвал картину Яна Стыки их источником. Когда произошла встреча Есенина с пожаром Рима? В июле тысяча девятьсот шестнадцатого. Еще все впереди — и Октябрь будущего года, и гражданская война, и наши пятилетки, и первая дробь фашистских барабанов — «поход на Рим» Муссолини, и поджог рейхстага в Берлине, откуда керосиновые брызги расплескались по всей Европе, зажигая черный огонь гитлеровского нашествия.

…Иду по бесконечной виа Номентано. Солнце бьет прямой наводкой. Иду в тени, как ножом, отрезанной от света. Сквозь зеленое плетение аллей видны пролетающие машины. На той стороне улицы громоздятся холмы, по ним карабкаются дома, вокруг бушует зеленое всех оттенков.

Вдали на небесно-голубой подкладке раскинулись евангельские пинии. Нерон… Есенин… Ян Стыка… Что написал еще этот художник? С детства мне запомнились его картины — иллюстрации к роману Генриха Сенкевича. Он, кажется, родился во Львове, но жил здесь, в Риме, это я знаю точно.

Рим великолепен. Он цел и невредим. Наверное, пожарные и в это сонное утро привычно тренируются для рекордного выезда по тревоге. Молодое лето сияет в дряхлых развалинах Колизея. Я иду завтракать к Каппони, депутату итальянского парламента.

Вчера на уличном митинге я издали наблюдал ритуальные обряды неофашистов. Они резко выбрасывали руки вперед и вверх — жест, хорошо отработанный еще при Муссолини, — приветствуя своего нового дуче — Альмиранте, человека с постным лицом Тартюфа и ядовитой усмешкой на тонких губах (я видел его в телевизионной передаче).

Трудно было разобрать на расстоянии выкрики его сторонников, оравших тогда на улице. Феличе Фроико, журналист из «Темпо», свидетельствует: «Фашистские молодчики без всякого стеснения провозглашают: «Бухенвальд и Дахау — этапы нашей цивилизации». Что ж, такое сатанинское самоизобличение есть смысл запомнить. Чадные костры этой «цивилизации» мы заливали на фронте не водой, а итальянцы гасили ее головешки Сопротивлением.

Старинный дом без лифта на виа деи Серпенти. Широкая мраморная лестница. Высокую черную дверь в ответ на звонок распахивает сама депутат в открытом платье-сарафанчике с белыми ромашками по синему полю, Карла Каппони ведет меня в небольшую гостиную. Я вижу на мелькнувших стенах проходной комнаты пятна броских плакатов. Среди них удается рассмотреть афишу «Оптимистической трагедии» в театре Бертольда Брехта.

И вот уже мы пьем кофе, но связного разговора не получается. Поминутно звонит телефон. Каппони кого-то одобряет, кому-то возражает, с кем-то спорит горячо и резко.

Я любуюсь ее милой улыбкой, прелестным сочетанием женственности и сильного характера, обозначенного не только твердостью взгляда, но и всей манерой вести себя уже с первой секунды знакомства — откровенностью, мгновенными переходами от шутки к серьезному, верой в свое умение объяснить, растолковать собеседнику все, что она считает нужным.

Ее лицо обрамлено несколько легкомысленной прической, и я понимаю, что эта женщина — кладезь неожиданностей. Ее знает весь Рим. Еще бы, бойцом Сопротивления юная Карла участвовала в тридцати шести операциях!

В сознании смутно промелькнуло какое-то название. Пытаясь его расшифровать, я вспомнил обрывок давнего сообщения о боевых действиях на улице оккупированного Рима. Кажется, кто-то в конце войны прилетел из Бари и рассказал в редакции… Или нет, скорее всего я читал об этом в каком-то иностранном журнале. И вдруг плавно и свободно выкатилось к губам это название: виа Разелла.

— Виа Разелла, — повторил я вслух. — Что вы знаете о ней?

— Я спряталась в подъезде, — говорит неожиданно Карла, комически используя в своем рассказе интонации светской дамы и наливая мне очередную чашечку кофе, — как раз напротив тележки с бомбой, возле которой стоял в одежде мусорщика Бентивенья, готовый в нужный момент поджечь шнур…

— Нет, — решительно прерываю я Карлу, — нет, так ничего не выйдет. Что произошло на виа Разелла? Когда? Кто такой Бентивенья? Может быть, вы унесете телефон?

Во время моей тирады Карла продолжала говорить, я понимаю, что пропустил несколько фраз, и теперь слышу:

— …все-таки уже на улице Куаттро Фонтанэ взрывная волна догнала меня, швырнула на землю. А эти эсэсовцы, они, наверное, решили, что началась бомбежка, взрывчаткой повредило карнизы верхних этажей.

Карла Каппони предлагает еще чашечку и убедительно аргументирует:

— Такого кофе вы еще не пили в Риме… Ну, хорошо, начнем с самого начала. Виа Разелла мы выбрали знаете почему? Эта тесная гористая улочка немноголюдна. Бомбу мы изготовили с помощью ученого-физика Джулио Кортини, потом он получил кафедру в Неаполе. Корпус бомбы сделали рабочие-газовщики. Шестнадцать наших товарищей стояли на постах по обычному маршруту движения колонны эсэсовцев — от улицы Фламинии до Кастро Преторио. Остальные ребята были в засадах на улице Боккаччо и, когда прогремел взрыв, стали забрасывать бегущих немцев самодельными гранатами.

— Нет, это еще не начало. Расскажите же все подробно.

И пока Карла осваивает мою настойчивость, я скажу о ней еще два слова. Она стала коммунисткой в 1943 году и сразу пошла в бой. Интеллигентка, пробила себе дорогу к твердой вере не умозрением, а действием. Ее убеждения — ее суть. А мать-природа закамуфлировала, прикрыла этого железного солдата партии оболочкой чарующей женщины, с неподражаемой грацией соединившей в себе простоту и лукавство, естественность и артистизм.

Она выходит из комнаты и тотчас же возвращается.

— А теперь познакомьтесь с моим попугаем. Его зовут Лоритто Реаль. Я нашла его однажды на подоконнике этой комнаты. Откуда он явился, не знаю, не понимаю. Хозяин не отыскался, хотя я опросила многих соседей. Лоритто остался у меня, получил свое имя, и теперь я пытаюсь отучить его от бранных слов. Где только он научился. Сквернослов этот Лоритто!

Нечто необычайно яркое и надменное с изогнутым клювом завозилось на своей; жердочке и захрипело голосом пропойцы. Карла погрозила пальцем, и тогда Лоритто натужно выдавил: «Буона сера».

Карла довольна:

— Слышите, он вполне приличен!.. Я вам расскажу коротенькую историю из тех времен. Наша группа собралась в одной укромной квартире полуразрушенного дома, неподалеку от пьяцца Болонья. Но вот предупреждение дежурного: немецкий патруль в подъезде, идет к нам — это ясно. Товарищи выбрались во двор через окно, а я задержалась, чтобы вставить запал в маленькую такую бомбочку с часовым механизмом — ее как раз хватило бы на патруль, — потом спустилась во двор по водосточной трубе. Все бы ничего, да только туфли мои остались наверху. Мы стояли в дворовом закоулке и, опасаясь засады, не решались выйти на улицу. Тогда я повела друзей в большой дом, врезавшийся черными выходами этот же двор. Мы позвонили в квартиру синьоры Сэрра. Эта родовитая особа, по слухам, не испытывала приязни к немецким оккупантам. Нам открыли с недоумением и опаской. И как раз в эту минуту раздался взрыв. Синьора, восседавшая в кресле на колесиках, ни о чем нас не спросила, угостила всех мятной настойкой, потом, взглянув на меня, сказала горничной: «Принесите шлепанцы этой босой даме. — И добавила: — Очень важно иметь приличный вид». Все мы приняли ванну и спали в ту ночь на отличном белье. Вот что это была за синьора Сэрра!

— «Операция по-итальянски»? — попробовал я подбить итог коротенькому рассказу.

— Бывало по-всякому, — сдержанно ответила Карла.

Во время одной вылазки в окрестностях Рима она была ранена, ей удалили левое легкое… Глядя на нее, вы этого и не подумаете.

— Было трудно. Но сейчас я даже плаваю.

После войны она вошла в руководство Национальной ассоциации партизан Италии, работала среди молодежи. Все эти годы не сидела сложа руки. Немало сделала в последнюю предвыборную кампанию. Вспоминает, как ездила на виноградники Фраскати, появлялась на плантациях среди крестьянок в утренних сумерках, пока люди еще не устали.

Поговорили о положении женщин в Италии. Накануне в международном клубе журналистов я видел фильм на эту тему — остроумный и серьезный. Перед сеансом на сцену вышла скромно одетая миловидная женщина с чуть удлиненным носом, что было заметно только в профиль. Она порылась в сумке, торопливо достала очки, надела их и сразу стала похожа на замотанную хлопотами учительницу. Всматриваясь в зал, сконфуженно объяснила:

— Я тоже хочу вас видеть, — и рассказала о работе над фильмом. Это была знаменитая Моника Витти, героиня многих произведений Антониони. В сюжете показанной нам картины молодая женщина все пытается встать на ноги, жить независимо, и когда в итоге сложных перипетий ей это почти удается, то в самом финале автомобильная авария ставит ее на костыли — буквально и символически. Ковыляя, Моника Витти, точно и тонко играющая главную роль, уходит в туманное будущее.

Каппони горько улыбнулась:

— Да, похоже на правду.

Что касается самой Карлы, то ей пришлось рано становиться на собственные ноги.

— Итак, вы хотите подробностей операции на виа Разелла? Я постараюсь рассказать вам все…

На исходе зимы, в марте 1944 года, Рим бурлил. Надежды на близкий конец войны, которыми жили люди в последние восемь месяцев, оказались напрасными. Фашизм рухнул в июле 1943 года, чтобы возродиться в сентябре. Король арестовал Муссолини, но его выкрали эсэсовцы-десантники. Гитлер отправил дуче на север возглавлять неофашистский режим — «итало-немецкую республику» с центром в Сало на озере Гарда. (Отсюда ведет свою родословную неофашизм Альмиранте!) Рим был «открытым городом». Его стены содрогались от передвижения немецких войск и грома бомбардировок.

…Студент-математик Марио Фиорентини по кличке Джованни стоял у окна старого дома в той части Рима, что заключена между пьяцца ди Спанья, фонтаном Треви и пьяцца Барберини. Он услышал звуки военного оркестра и топот солдатских сапог, потом увидел колонну, марширующую через площадь. Вскоре она оказалась на его улице. Он сосчитал: сто пятьдесят шесть человек. Каждый был вооружен винтовкой и пистолетом, на мундирах и касках — знаки СС.

Колонна уже проходила здесь, и всегда в одно и то же время, в два часа дня, — марш устрашения. У подземного перехода колонна свернула налево, в сторону крутых улочек, ведущих к дворцу Барберини. Марио проследил: она двинулась на виа Разелла. Партизаны узнали: то была 11-я рота 3-го батальона эсэсовского полка — репрессивная сила, направленная против жителей Рима. Командовал батальоном майор Хельмут Доббрик.

Зародился план атаки. Партизаны назначили ее на четверг 23 марта. В этот день двадцать пять лет назад Муссолини основал итальянский фашизм и дал ход идеологии, пленившей воображение Гитлера. И вот в четверг, после полудня, партизаны нанесли свой удар в самом центре города и исчезли, растворились в подполье — невидимые и невредимые.

В группе под командованием Карло Салинари по кличке Спартак было двое ровесников и влюбленных, юноша и девушка, красивые, двадцатилетние, — две главные фигуры в операции на виа Разелла. Их называли Паоло и Елена. Даже наедине они так звали друг друга, только командир знал их подлинные имена, и это спасло их от предательства.

Елена и есть Карла Каппони. Она родилась в Риме и выросла в доме как раз напротив известного балкона, с которого Муссолини произносил свои речи. Среди ее предков — выходцы из Польши. Перед оккупацией она работала в химической лаборатории. Когда пришли немцы, ушла в партизаны. За несколько дней до событий на виа Разелла она взорвала немецкий гараж грузовых машин на шоссе Клаудиа.

Я смотрю на нее и вижу молодую Елену, ее овальное лицо, пышные каштановые волосы с рыжеватым оттенком. Ее прямой открытый взгляд и тогда, наверное, убедительно подчеркивал смысл ее слов. Однажды у жены Фиорентини — автора плана и участника операции на виа Разелла — ночью начался жестокий приступ малярии. Карла-Елена бросилась в аптеку за лекарством, хотя уже давно наступил комендантский час. Это было опасно. Тогда в Риме сначала стреляли в ночных прохожих, а уж потом задавали им вопросы. И все-таки Карла сумела обворожить, уговорить полицейских, ее отпустили. А в сумке у нее был пистолет и никаких документов.

Настоящее имя Паоло — Розарио Бентивенья. Он обучался медицине и уже завершал образование. Но 17 января, в день сдачи последних экзаменов, аудитории университета пустовали: студенты демонстрировали против фашизма и оккупации.

Карла сидит в укромной кантине и греется у железной печки. На улице пасмурно, но вдруг предвечернее солнце, раскидав рваные облака, бросило луч в открытую дверь: вокруг зарозовело. Карла думает: «Завтра все будет хорошо».

В углу двора, возле погреба, стоит неказистая повозка мусорщика, покрытая рогожей, ее стащил в городском депо позади Колизея и пригнал сюда партизан Рауль Фалькони. Завтра, нагруженная сорока пачками взрывчатки, она будет стоять на виа Разелла. Карла будет ждать на углу Куаттро Фонтанэ с дождевиком в руке, готовая набросить его на плечи исчезающего мусорщика. Розарио Бентивенья, человек, которого она любит, будет играть эту опасную роль.

Сейчас он лежит за ее спиной на каменном полу и тщетно пытается уснуть. Не спит и Карла. Бессонная тихая ночь доносит к ней гул далеких выстрелов из Анцио. То немецкая артиллерия обстреливает побережье, блокируя подступы к Риму.

Командир операции Салинари сначала подумывал о Рауле Фалькони или Гульельмо Блази. Карла умоляла назначить Розарио. Ее мучило какое-то предчувствие. Вылазки, где главенствовал Блази и участвовала она сама, бывали неудачными. А с Розарио все шло как по маслу. Например, нападение на отель «Флора», где была штаб-квартира генерала Мельцера. Или налет на фашистский парад на виа Томачелли. Бентивенья участвовал не меньше чем в тридцати операциях, и все было «что надо». Она убедила командира. И как в воду глядела: позднее Блази выдал партизан.

Карла могла думать об этом человеке все что угодно, но не могла угадать в нем предателя. Она просто повиновалась инстинкту, а он подсказывал ей, как вернее избежать риска. Случалось, не срабатывали оружие и взрывчатка, добытая через итальянских военных, не действовали запалы, даже бикфордов шнур бывал огнеустойчивым. Всякое бывало. Однажды Карла и еще пятеро партизан с автоматическими винтовками хотели обстрелять два немецких грузовика. Но фактически все шестеро оказались безоружными.

Она припоминает другие рискованные ситуации — минутные опоздания, влекущие неудачу, неожиданное появление ребенка у места взрыва, голос бывшего однокашника, окликающего тебя через улицу…

Жизнь в подполье — цепь неожиданностей и постоянного напряжения. Их всегда томила усталость. Тайная борьба требовала прытких ног. Немцы запретили езду на велосипедах, трамваи часто не ходили, но еще чаще не было денег на билет. Они передвигались пешком, покрывая ежедневно десятки километров. Изолированные друг от друга, они тосковали, бывали суровыми и недоверчивыми. К этому вынуждала их опасность борьбы.

В полдень 23 марта Розарио Бентивенья завтракал вместе с Карлой, ученым Джулио Кортини и его женой в пивной Дрехера — шумном заведении на площади Санти Апостоли. В назначенное время они будут на виа Разелла. Трое двинутся за повозкой Бентивенья на определенном расстоянии, прежде чем он выедет на виа Разелла. В случае опасности они его прикроют.

Между 1 часом 50 минутами и 1 часом 55 минутами Карла Каппони приблизилась к зданию газеты «Мессаджеро» на виа дель Тритоне. Здесь она будет ждать условного сигнала от Паскуале Бальзамо. Получив его, пойдет на угол Куаттро Фонтанэ. Ее продвижение будет означать: немцы! Вдруг она увидела у входа двух фашистских полицейских. Был ясный, безоблачный день, а на руке у нее висит мужской дождевик…

Два часа. Никаких признаков эсэсовской колонны. А между тем полицейские направляются к ней.

— Синьорина, — сказал один, — здесь запрещено останавливаться!

Другой спросил:

— Кого это вы поджидаете? А как насчет документов?

Никаких бумаг у нее не было, только, как обычно, револьвер на дне сумки. Но они разговаривали почти приветливо, и Карла подумала: «Похоже, просто заигрывают». Обмирая от тревоги, она кокетливо улыбнулась, сказала:

— Интересуюсь новостями.

Подошла к витрине, сделала вид, будто углубилась в чтение свежего номера «Мессаджеро». Он предлагал кучу информации: новое правительство в фашистской Венгрии, очередное извержение Везувия и бомбардировка Берлина прошлой ночью…

Два часа двадцать минут — и никакой колонны! Внезапно рядом с Карлой очутился Паскуале. Мурлыча с безразличным видом веселенький мотив, он помедлил мгновение возле газетной витрины, что-то быстро шепнул и исчез.

Карле показалось, будто ветерок прошелестел над ухом — слов она не разобрала. Это может означать лишь одно: немцы! — сигнал, которого она ждала…

Она сделала несколько шагов, но с таким чувством, будто совершает ошибку. Скосив глаза, убедилась: один из полицейских следует за ней по пятам. Между тем, заметив Карлу, пришла в движение вся цепочка оповещения. Как дать им знать, что случилось неладное? Полицейский шел за ней.

Вот Бентивенья с повозкой, но Карла смотрит в сторону. Бентивенья стал раскуривать трубку — знак готовности к делу. Но тут он увидел — командира нет, а Карлу как будто преследуют. Не поглядев на Розарио, она ткнулась в его тележку, точно оступилась, пошла дальше, пересекла угол Куаттро Фонтанэ, остановилась у ворот дворца Барберини и только перевела дыхание, как снова перед собой увидела тех же полицейских, уже вдвоем…

— Синьорина, куда вы спешите? Зачем вам этот мужской плащ?

— А это моего дружка…

В это мгновение Карла заметила старую знакомую матери и бросилась к ней. Началась оживленная беседа. Карла улыбалась, не слыша ни единого слова. Полицейские сердцееды повернули к своему посту у редакции. Карла рассталась с неожиданной собеседницей и обернулась к стайке детей, резвившихся неподалеку от входа во дворец.

— Идите в сад, там лучше, там можно весело поиграть. Идите скорее…

Она боялась за жизнь ребятишек. Удивленные, они подчинились ее ласковой просьбе, убежали. Тревога Карлы росла. В воротах не было Гульельмо Блази, он с этой точки должен был прикрывать Розарио. Почему его нет? Был и ушел?

Часы показывали уже три с четвертью. К Бентивенья приблизился другой мусорщик, настоящий:

— Эй, на кого ты похож со своей обшарпанной колымагой! Пройдет санитарный инспектор, схлопочешь от него!

И вот наконец на виа Разелла вступила колонна немцев — сто пятьдесят шесть вооруженных до зубов солдат. В хвосте — грузовик с пулеметами. Карла тут же покинула пост у ворот дворца и двинулась к Бентивенья, а значит, навстречу колонне…

Через месяц после партизанской вылазки, скрываясь в подполье, она написала поэму — все не решается ее напечатать. Хочу привести отрывок. Его перевел Яков Козловский.

Что в этих строчках? Всего лишь несколько шагов. Короткий путь, но не назад, не в сторону — направо в переулок, откуда можно бежать, спастись, а прямо — туда, к точке, где прогремит взрыв.

От ворот дворца Барберини Карла шла к своему жениху. Ей двадцать лет. И шла она не к церковному аналою, не к торцу свадебного стола — почетному месту новобрачных, не в зыбкую полутьму брачного ложа, а навстречу смертельному удару, в разлом судьбы, в хрупкий покой, готовый сейчас, через несколько секунд, закипеть водоворотом гибели или торжества…

Этот миг Бентивенья выбрал точно. В тележке уже горит шнур, а он сам как бы лениво идет навстречу Карле — она стоит в подъезде. Еще несколько секунд. И вот грохнуло.

Ураган налетел на виа Разелла, источая кислый, удушливый дым. Взрыв возмездия обрушился на эсэсовцев. Карла, удержавшись на ногах в волне горячего воздуха, быстро перекинула плащ жениху.

Ближе всех к ним оказались полицейские, те самые. Она направила на них дуло пистолета, и они тут же нырнули в ближнюю арку дома. Облако дыма заволокло Карлу и Розарио, а плащ, как и было задумано, скрыл униформу мусорщика.

Они помчались к ее матери, на Форо Траяно, успев проскочить эсэсовский кордон, — он строился уже за их спинами. Дома Розарио стащил с себя одежду. Они хотели сжечь ее в печке, но грубая ткань плохо поддавалась слабому огню. Сделав пакет, вышли на улицу, Карла предлагала бросить его в Тибр, а Розарио не хотел рисковать: кто-нибудь увидит или услышит всплеск воды.

Они бросили пакет на ходу, не останавливаясь, в темном углу возле какой-то церкви. Ночевали у подруги матери в новом районе, на восточной окраине Рима.

Им надо было уйти подальше от места событий, и они окольными переулками пересекли весь город, не уверенные ни в чем, кроме того, что совершили на виа Разелла.

Около полуночи командир партизанской группы сидел у радиоприемника, слушая сводку новостей. А в это время на другом конце города Розарио играл в шахматы с четырнадцатилетним сыном приютившей их женщины. Карла помогала ей стряпать поздний ужин. Сейчас это были самые доступные способы убедить себя и окружающих в реальности собственной жизни.

Участники операции собрались в кантине на виа Аурелиа. Никто из них не пострадал, никто не был опознан. Все прошло успешно.

Слухи будоражили город: Рим сопротивляется! Убито тридцать три эсэсовца, семьдесят ранено. Немцы взбешены, боятся новых партизанских атак. Люди в маленькой кантине, как и все римляне, ждали, куда поведет их война. Пришел посыльный с приказом командира…

Между тем загудели провода военной связи, застучали телетайпы, помчались фельдъегери..

Берлин требовал объяснений. В столице вчерашнего союзника среди бела дня бой на улице! Неслыханная дерзость! Гитлер в бешенстве. Гиммлер топал ногами и водил указательным пальцем перед носом испуганного начальника римского гестапо.

Весть о деле на виа Разелла понеслась во все уголки Италии, проникла во многие европейские страны. Линии фронтов помешали ей тогда достичь Советского Союза. И вот теперь мы рассказываем подробности этой военной операции партизан Рима.

Гульельмо Блази выдал многих, в первую очередь назвал Елену и Паоло. К счастью, он знал Карлу и Розарио только под этими вымышленными именами. Их не нашли.

Партизанский налет на виа Разелла был объявлен военной акцией, одобренной государством, признавшим партизанские формирования.

В сентябре 1949 года Карлу Каппони указом президента наградили высшей наградой Итальянской республики в воздаяние подвигу — золотой медалью «За доблесть на войне».

К тому времени она уже стала женой римского врача Розарио Бентивенья и матерью девочки, которую они назвали Еленой. Во время церемонии вручения было сказано: «С пистолетом в руке, первая среди первых, она участвовала в десятках операций, выделяясь величием духа, готовностью к самопожертвованию перед лицом опасности».

Шло время. Реакция высадила в обывательскую почву сорняки сомнения и недоверия. Стало модным говорить о тщете и даже вреде партизанской вылазки, повлекшей немецкие репрессии — расстрелы в Ардеатинских пещерах. Как будто фашисты нуждались в поводах! Реакция хотела опорочить стойкость и благородство Сопротивления.

— А теперь, — говорит Карла, — я получаю анонимки от фашистов, оскорбительные, жестокие, вульгарные, с абсурдными и дикими угрозами… Иногда меня шантажируют по телефону. Слышишь на другом конце провода какой-то нелепый голос: «Это здесь живет проклятая коммунистка?» Или вдруг в трубке задыхается некто, произносящий немецкие слова, я их не понимаю, за исключением одного: «Разеллинштрассе».

Иной раз Карла получает по почте свой портрет, вырванный из газеты. Изображение изуродовано, вместо глаз зияют дыры, уши отрезаны, рот, как кровью, залит красными чернилами. И приписка анонимного корреспондента: «Тебя ждет эта участь!»

— Вот что такое неофашизм — он хотел бы отомстить всем нам за наше Сопротивление, за петлю на горле Муссолини, за крысиный яд фюрера.

Лоритто Реаль завозился на жердочке и хрипло выругался.

— Он у вас не посылает Альмиранте к дьяволу?

— Нет, не учу, — ответила Карла. — Ведь попугаи живут долго. Без сомнения, Лоритто пережил Муссолини, зачем ему тащить в будущее имя маленького дуче без подбородка? Оно будет забыто так же быстро, как и возникло. Вы говорили о Нероне… Альмиранте не придется с крыши дворца любоваться пожаром Рима. Сила сопротивления фашизму жива и никогда не иссякнет…

Я возвращался в мой римский приют — отель «Феникс» на тихой улочке Горициа — и думал о бесстрашии и вере людей, сражавшихся в теснине виа Разелла.

Мысли скользили по событиям того далекого дня и, словно сделав полный оборот, внезапно вернулись к картине Яна Стыки «Пожар Рима».

…Через неделю после того как Есенин написал навеянные ею отчаянные строки, владелец тетради рассказал Блоку их историю. Это было на деловом совещании, где обсуждался план литературных альманахов. Присутствовали оба поэта — знаменитый и совсем еще юный.

Блок прочел стихи Есенина и записал в ту же тетрадь, рядом с есенинскими, строки из еще не опубликованной тогда поэмы «Возмездие»:

В чуть зашторенные окна моего номера ломилось солнце. Я сел к столу и развернул карту Рима — хотел прочертить путь, каким шла Елена — Карла Каппони в тот прекрасный день к своему жениху.

Ужин с миллионером

Турин называют «ночлежкой «фиата». Три четверти его жителей так или иначе связаны с производством автомобилей. Если в Турине пахнет бензином, то в Асти, центре одноименной провинции, не выветривается аромат вермута.

Каждый четвертый бокал вина, осушаемый в мире, налит из бутылки с надписью «made in Italy». Вся округа Асти очень давно прозвана «винной». Пятьдесят заводов производят здесь столовые вина, а шестьдесят — шипучие и, конечно, знаменитые вермуты.

Нам знаком этот аперитив, чуть маслянистый, с легкой горечью, напоминающий вкус раздавленного ядра вишневой косточки. В наших магазинах итальянский вермут бывает представлен двумя фирмами — «Чинзано» и «Ганча».

Я еду из Турина в Асти, чтобы встретиться с хозяином здешних мест. Ганча — это также и фамилия.

Доктор Леонардо Ганча, миллионер, пригласил меня в свою вотчину, хотя сам постоянно не живет нигде. Его рабочий кабинет, как он сказал, оборудован в самолете. Он член исполнительного комитета «Конфиндустрия»; объединяющей большую часть итальянских промышленников.

Высокий, худощавый, с любопытствующими глазами, Ганча стоит у подъезда отеля — там на первом этаже большой ресторан. Здоровается со мной, широко улыбается, протягивает руку шоферу.

Мы стоим несколько мгновений у машины — трое мужчин, случайно одетых совершенно одинаково, — летние серые костюмы в космополитическую мелкую клеточку. Свой я подутюжил в туринской гостинице, самый мятый — у миллионера. Все понятно: деловому человеку вроде нет времени возиться со своей одеждой.

Секретарь доктора Ганча в самой изысканной форме обусловила лимит времени — час с четвертью.

Зал ресторана уже пуст или, скорее, еще пуст, и мы садимся за столик в глубине, у стены. Мой собеседник бывал в Москве, останавливался в «Национале» и там же главным образом кормился. Ему понравилось. Он спросил меня об источниках тонкостей русской кухни.

— Охота и рыболовство, — сообщил я.

— А именно? — поинтересовался Ганча.

— Например, тертый рябчик с икрой.

— Феноменально! Это, должно быть, прекрасно! — восхитился миллионер.

Но тут я счел нужным объяснить, что в старой России было два меню: в одном — тюря и толокно, в другом тертый рябчик с икрой, курник и омлет-сюрприз.

Ганча, почуяв недоброе, заметил:

— У нас в Италии люди разного состояния едят одни и те же спагетти.

Я почти согласился:

— Да, конечно, однако все зависит от приправ и гарнира, не так ли? Традиционные блинки-лепехи ела и царская деревня, но в Петербурге у Куба — да и повсюду, где были деньги, — из тончайшей муки пекли воздушные блины с ажурной каймой, а уж к ним полагалось бог знает что!

Стремясь поберечь время для чисто итальянских тем, я перевел беседу на экономическую конъюнктуру. Ганча пожаловался: вялость, инфляция. Мы заговорили об укреплении взаимовыгодных связей между нашими странами Вспомнили Геную, Рапалло, 1922 год, когда западный мир впервые увидел официальных представителей Советского государства и услышал предложение мира и торговли «на равных».

— В нашей семье я еще ребенком узнал имя Чичерина, — неожиданно сказал Ганча. — В дни Генуэзской конференции наша знать устраивала приемы в честь съехавшихся дипломатов. Моя бабушка — графиня Массуко-Спинола дала торжественный ужин в своей вилле в Куаттро деи Милле в честь вашего министра иностранных дел…

В Москве я заглянул в архивные и мемуарные материалы. Георгий Васильевич Чичерин вспоминал, как его посещали в Италии заводские рабочие и служащие и даже государственные чиновники, просившие автографы. Аристократы приглашали в гости. Он писал: «Меня приняла и показала свой дворец Маркиза Бальби — вместе со своими родственниками, как принчипесса Боргези, маркиз Савиньи и др. Потом принимал меня маркиз Паллавичино, состоявший при нас маркиз ди Нобиле и его друг, граф ди Санта Кроче и т. д.»

Таким образом, по чичеринскому списку графиня Массуко-Спинола попала в число «и т. д.». Но здесь нет обиды семейству Ганча: приемы следовали один за другим. А местечко Куаттро деи Милле было хорошо знакомо Чичерину. Туда его пригласил Ллойд-Джордж, чтобы преподнести «Лондонский меморандум» — требование признать царские долги. Советская делегация, как известно, отклонила эти претензии.

Наверное, в те дни Чичерин и побывал у бабушки моего собеседника.

Я легко представил себе парадный зал, теплые огни люстр, отраженные венецианскими зеркалами, толпу сановных вельмож — раззолоченные мундиры, ленты через плечо, фраки, белый глянец туго накрахмаленных, выпуклых на груди сорочек; светских дам — модные тогда собольи и шиншилловые палантины, шелк и кружева, блеск драгоценных камней в низких вырезах вечерних туалетов. Сияют ордена и кулоны.

Входит Чичерин.

Он устало сутулится. Он тоже во фраке. Таким его можно увидеть на старой фотографии, снятой в Генуе. Вместе с ним Рудзутак, Боровский, Красин, Литвинов… За ними — Советская страна, дотла разоренная двумя войнами, и пролетарская диктатура, отчетливо сознающая свое историческое величие.

Уже на другой день после отъезда из Куаттро деи Милле советская делегация подписала договор между РСФСР и Германией. Шантаж и угрозы Антанты оказались бессильны. Советская страна в блеске ленинской дипломатии выходила на международную арену, чтобы спокойно и неотвратимо влиять на ход мировых событий. Теперь даже школьник знаком с понятием «Рапалло», и, похоже, Ганча гордился причастием своей родни, хотя и весьма косвенным, к страстям того времени.

— Ваша бабушка была дальновидной женщиной, — отметил я.

— Да, — не без удовольствия подтвердил Ганча, — она обладала чувством реального. Но вот мой отец стал видным фашистом. Он поднялся на высшую ступень иерархической лестницы и, собственно говоря, был губернатором Асти, всей этой провинции.

Ганча описал рукой широкое полукружие, внимательно поглядел на меня и добавил:

— Когда рухнул фашизм, отец сказал: «Каким безумцем я был, поверив во все это!»

Трудно было понять, всерьез ли говорит Ганча о прозрении отца, действительно ли не ощущает трагикомизма этой метаморфозы фашистского чиновника «под занавес». Но, модифицируя тему, я спросил, что он думает о неофашизме.

— Это блеф! — воскликнул он. — К ним идут люди без убеждений!

— А кто им дает деньги?

— Только не «Конфиндустрия», — поспешно бросил Ганча.

Мы возвращаемся к проблемам итальянской экономики.

— Деловое партнерство со всем миром — наш принцип Мы хотим дать нашей промышленности новую скорость. В исполнительном комитете «Конфиндустрии» веют свежие ветры. Мы понимаем свою ответственность перед обществом. Мы хотим работать не для прибыли. Человечество должно выйти на новые рубежи.

В потоке обычной риторики просвещенного капиталиста я различаю обрывки новейших теорий. Ганча ведет речь о «зрелых корпорациях», в чьей практике проблема профита отступает на второй план — гм!.. гм!.. — перед стремлением увеличить массу продукции и расширить рынок с помощью снижения цен.

Мотив этот хорошо известен хотя бы из труда популярного американского экономиста Джона Гэлбрайта «Новое индустриальное общество». Но эта проповедь техноструктуры, способной стабилизировать капитализм и достичь мира в промышленности, наскочив на реальности жизни, быстро перешла в нечто газообразное. Она рассеялась уже к концу шестидесятых годов, и сам автор грустно засвидетельствовал ее испарение. В мире собственников ей и в принципе нет места.

Без сверхприбылей капитализм сохнет, как старая дева. И реформизм не способен ограничить его вожделения. Классовая борьба рождена жизнью. Подобно Фениксу, она с новой силой ежедневно возникает из пепла отгоревших теорий, пытавшихся ее упразднить.

Итальянский журнал «Эспаньсьоне» опубликовал пространное интервью с Джоном Гэлбрайтом, где он, расставаясь с некоторыми из своих иллюзий, заявил: «Я все больше склонен думать, что реформистский стимул исходит из того, что я назвал бы научно-образовательным сектором».

Эта технократическая идея игнорирует ведущую силу современности — рабочий класс Нет, ничто не способно примирить капитализм с закономерностями общественного прогресса.

Не вдаваясь во все эти рассуждения, я только спросил Ганчу, знает ли он эволюцию и судьбу теорий Гэлбрайта. Он ответил в том смысле, что последнее слово еще далеко не сказано, надежда на силы здоровой предприимчивости не исчерпана патернализм, несомненно, имеет будущее, и добавил:

— Таких как я, у нас называют молодыми львами.

Я спросил, читал ли он роман Ирвина Шоу «Молодые львы». Нет. Ганча не знаком с этой книгой.

— О чем она?

— О разном, в том числе о крушении беспочвенных иллюзий.

Ганча вынимает записную книжку и аккуратно вносит в нее имя автора и название книги.

Мы уже пересидели время, обусловленное секретарем, десерт съеден, и я приступаю к процедуре прощания. Ганча предлагает скоротать часок за граппой — легкой водкой из шампанских сортов винограда.

Ресторан уже полон. Вокруг нас сидят очень хорошо одетые синьоры. У них уверенные манеры. Их спутницы выхолены и сверкающе нарядны. Но миллионер в этом зале один. Это ясно по искательным взглядам, украдкой бросаемым на Ганчу. Нетрудно догадаться, кто эти люди: местные бизнесмены, высокооплачиваемые служащие — ниже этой категории никто в этом ресторане не появится.

Ганча снова заводит речь о торговых контактах, о сближении наших стран. Он считает: время сгладит противоречия не только экономические. Он надеется и на смягчение идеологических разногласий: «Вот когда у вас все сядут за руль «Жигулей»… Слово «конвергенция» не было произнесено, но тень его неслышно проскользнула в монологе хозяина.

Я улыбнулся и спросил:

— Интересно, куда же в этих воображаемых условиях вы будете девать прибавочную стоимость?

Ганча рассмеялся, переводчик Норман Моццато рассмеялся, я рассмеялся. Мы все трое смеялись.

Рюмки-наперстки с граппой были допиты, и я снова затеял обряд прощания. Ганча настойчиво предложил вернуться к кофе, и мы остались за столом. Перебрасывались репликами, потом без очевидной «формулы перехода» Ганча сказал то, что, вероятно, хотел сказать давно:

— Мы стремимся углублять отношения с вами, но почему вы поддерживаете наших коммунистов? Итальянские коммунисты — худшие в мире!

— Ого! Вы хотели бы вместо них маоистов? — ответил я для начала.

— О нет! — Ганча протестующе поднял руки. — Но все-таки это вы им дали жизнь, вы их вырастили, вы их укрепляете!

— Ах, доктор Ганча, вот уж не ожидал обвинений в экспорте коммунизма, импортированных из эпохи между двумя войнами. Как-то это очень уж старомодно. Разве не условия человеческого существования в Италии дали жизнь ее коммунистам, вырастили их, укрепили? На последних выборах разве не пошли за ними девять миллионов человек? Я далек от желания обратить вас в свою веру, но отказываюсь думать, будто вы всерьез верите в советское происхождение европейских коммунистов. Скажите, вам известна статья Ленина «Три источника и три составных части марксизма»?

— ??

— Ну, в таком случае я рад сообщить вам: марксизм пришел в Россию с Запада. У его колыбели стояла немецкая философия, английская политическая экономия, европейский социализм, в первую очередь французский, но не в последнюю и итальянский. Гений Маркса ответил на вопросы, уже поставленные передовой, мыслью человечества. Кстати, местность Куаттро деи Милле, где ваша бабушка принимала нашего Чичерина, получила свое название, и вы это хорошо знаете, от «тысячи добровольцев» Гарибальди. Они именовали себя «красными рубашками». И этот ваш Гарибальди видел в Первом Интернационале «солнце будущего». Между прочим, перед визитом к графине Массуко-Спинола или после него — этого я сейчас установить не могу — Чичерин вместе со всей советской делегацией возложил венок на могилу Джузеппе Мадзини. Наш писатель Герцен встречался с этим выдающимся революционером Италии и посвятил ему прекрасные страницы своих мемуаров…

В запасе я имел еще ссылку на Карло Пизакане — вершину революционной мысли итальянского Рисорджименто. Но мой монолог затянулся.

Хотя чисто «салонная» беседа не входила в мой план вечера, но и финальный ее оборот оказался несколько неожиданным. Я не имел в виду наставить Ганчу на путь Саввы Морозова, но не мог и промолчать — по «старовоксовской» манере. Однако пора было заканчивать политбеседу с миллионером. Шел уже четвертый час нашего ужина.

— Будем прощаться.

Ганча ответил вопросом:

— А как бы вы коротко охарактеризовали суть марксизма?

— Это сделал Ленин в той же статье. Суть: учение о классовой борьбе. Куда же от нее денешься в двадцатом веке? Она основа всего развития общественных отношений и их движущая сила.

— Ее, пожалуй, можно почувствовать и в нашем диалоге, — откликнулся Ганча и добавил с тонкой усмешкой: — Но мы ведь не ссоримся. Значит, смягчение ее остроты возможно.

— Доктор Ганча, это, как у нас говорят, из другой оперы, — протянул я с оттенком укоризны. — Мы не ссоримся, конечно. Я у вас не работаю, вы меня не эксплуатируете, я не требую увеличения зарплаты, вы не грозите мне увольнением, я не покушаюсь на вашу прибыль, вы не вызываете карабинеров, я не намерен национализировать ваши заводы, вы пьете со мной граппу. Вы хотите деловых связей с нами, я охотно напишу об этом. Все более или менее ясно.

— Феноменально! Люблю откровенность!

— Извольте! Россия, по выражению Ленина, выстрадала марксизм. Вы думаете, Италию минует весь этот процесс?

— Нам необходимо национальное единение. Только оно способно оздоровить наше общество.

— Альмиранте хочет отменить классовую борьбу в рамках корпоративного государства. Но опыт уже был. Сегодня я заглянул в официальный справочник по Италии. Автор предисловия Анджело Саллицони, заместитель министра при президиуме совета министров, говоря о временах Муссолини, заметил, между прочим, что «в области внутренней политики фашизм лишь формально упразднил классовую борьбу». Цитирую точно! Справочник издан пять лет назад. Может быть, с тех пор кое-что изменилось в оценках? Но вы ведь сами назвали неофашизм блефом.

— Да, и могу повторить это не раз. — Помедлив, Ганча добавил: — Нам необходимо объединение христианских демократов, либералов и социал-демократов. Тогда дело пойдет…

На этот раз Ганча хорошо знал, о чем он говорит. Его желание-прогноз оказалось точным. Несколько дней спустя демохристианин Джулио Андреотти образовал новое итальянское правительство, поддержанное «центристской» коалицией именно этих трех партий, и заручился парламентской поддержкой республиканцев. Как мы знаем теперь, «дело пошло», и началось оно явным поворотом вправо, вызовом рабочему движению…

— Когда Ленин написал статью, о которой вы говорили?

— Еще до Октябрьской революции, в тысяча девятьсот двенадцатом или тринадцатом году, точно не помню.

Ганча вынул свою записную книжку…

Падали листки календаря. И время развеяло надежды моего собеседника на симпатичную ему коалицию. Правительство Андреотти проводило откровенно консервативную политику. Рабочий класс Италии не убоялся угрозы справа, резко выступил против бесчинств неофашистов и, опрокидывая «стратегию напряженности», громогласно выдвинул программу экономических и социальных изменений, призванных обновить политическую жизнь страны. Правительство Андреотти лишилось парламентского большинства и, имея от роду девять месяцев, подало в отставку. Кабинет полетел. «Поворот вправо» не удался. Политический курс реакции потерпел крах.

А тогда в городке Асти за ужином мы оба еще ничего не ведали о будущих событиях. Вернее, один из нас, Ганча, как я уже сказал, прекрасно ориентированный в закулисных парламентских комбинациях, неспроста предрекал правоцентристское правительство, но, конечно, не ожидал его хрупкой непрочности. Что же касается меня, то, не обладая даром ясновидения, я, как всегда, полагался на постоянные факторы общественного развития.

В тот вечер мы, исчерпав политические темы, посидели еще, поговорили о разных разностях. Даже рассказывали друг другу анекдоты. Ресторан опустел.

Мы уходили последними. На «моих Спасских» стрелки показывали четверть двенадцатого — как раз то время, когда кончаются и московские посиделки в заведениях такого рода. Обменялись адресами и телефонами. Он просил дать ему заранее знать, если я снова приеду в Италию, сказал, что позвонит мне тотчас, как окажется в Москве.

Я с удовольствием приму его у себя дома. Он занимательно рассказывает, хорошо слушает, он любезен, воспитан, любит серьезную музыку, обожает русский балет. Мне было с ним интересно, а под конец, когда мы говорили об итальянских коммунистах, о марксизме, — просто весело.

Весело от сознания, что крот истории хорошо роет…

Мы ехали обратно в Турин на машине из гаража Ганчи. Ее водитель — круглолицый, жгучий брюнет, словно прыгнувший с экрана из неореалистического фильма, — Сэржио Савино, уроженец города Потенца, потерял палец под плохо огражденным прессом на заводе «Мишлэн». Он впервые видит советского человека и очень смешно таращит глаза в мою сторону.

Сэржио взял с меня обещание послать ему открытку из Москвы. Он окончил всего три класса начальной школы. Дальше пришлось работать. Но его сестра хорошо грамотна, учит русский, переведет как надо, а он прочитает написанное товарищам. «Будет большой бум», — сказал он. Мы поговорили с ним о Ганче…

В Турин вернулся поздно. В «ночлежке «Фиата» все давно спали. Спал и отель «Рекс», спрятав за пышным названием мой неуютный узкий номер…

Кое-что о писателях

Небоскребы буравят тусклое нью-йоркское небо, и здесь, над Манхэттеном, оно теряет свою космическую суть, первозданность, волшебство и превращается просто в серые заплаты между крышами. Голубые, зеленоватые, синие вертикали из стекла и тонких алюминиевых рамок холодны, недоступны, загадочны. Зато блещут орнаментом, инкрустацией, гранитными и мраморными узорами цокольные горизонтали. Небоскребы, особенно построенные в последние годы, щедро украшают себя на уровне человеческого глаза.

Задрав голову, смотрю на геометрические объемы «Рокфеллер-сентра». Но с точки, где я стою, его и не окинешь взглядом, этот комплекс зданий, возведенных на макушке города. Перед входом в импозантную храмину мне рассказывают анекдоты под названием «Запоздалая примета». На каком-то приеме два человека столкнулись лицом к лицу, и один говорит другому — Дэвиду Рокфеллеру: «Простите, я вас не узнал. Богатым будете».

Многоэтажная громадина — скопище, капище банков, контор, агентств. Среди их спутников — многочисленных ресторанов и кафетериев, принаряженных на различный лад, и просто «забегаловок» — затерялся один скромный бар. Кажется, даже без названия.

В часы обеда к его столикам спешат клерки расположенных поблизости офисов, вечером он становится «дринк-баром» с магнитофонной музыкой. Хотите — танцуйте с подругой, хотите — продолжайте дневной спор с коллегой. Хотите — умирайте в одиночку со стаканом джина в руке, хотите — так же келейно празднуйте удачу.

Привел меня сюда журналист Гарри Фримэн — очаровательный человек лет шестидесяти пяти, тихий забияка с вечной сигаретой, прилипшей к губам.

Нас уже ждал за столиком черноволосый мужчина испанского вида, в пунцовой блузе с открытым воротом, со смугло-сухим лицом матадора, какими их рисуют на цветных афишах, с насмешливыми и одновременно прямодушными глазами.

Я знакомлюсь с Джозефом Хеллером.

— Будем говорить о литературе? — спрашивает он с места в карьер. — Если да, то давайте сначала быстренько выясним наши вкусы. Вы — гость, вы и задавайте вопросы, хотя бы по системе сравнительного выбора имен. Вам понятно?

— Понятно, — ответил я, удивленный этим несколько облегченным способом литературного анализа, но мы уже поскакали галопом.

— Итак! — словно сделав выпад шпагой, открыл диалог Хеллер.

— Фолкнер или Хемингуэй? — скороговоркой спросил я.

— Хемингуэй, — без задержки ответил Хеллер.

— Хемингуэй или Томас Вулф?

— Хемингуэй.

— Хемингуэй или Скотт Фицджеральд?

— Фицджеральд.

— Фицджеральд или Стейнбек?

— Стейнбек.

— Стейнбек или Эрскин Колдуэлл?

— Стейнбек, — кольнул пространство шпагой Хеллер, и глаза его насмешливо блеснули, не обещая ни компромисса, ни пощады.

— Стейнбек или Филип Рот?

— Стейнбек.

— И долго ты намерен буксовать? — свирепо прошептал Гарри и толкнул Хеллера локтем в бок.

— Не знаю, как пойдет. Наверное, долго.

— Стейнбек или Трумэн Капоте?

— Стейнбек.

— Стейнбек или Сол Беллоу?

— Стейнбек.

— Однако! — вырвалось у меня. — Вы, автор «Уловки-22», простили ему боевой полет над Вьетнамом?

— Я ему ничего не простил. Я люблю «Гроздья гнева» Стейнбека. Это великий социальный роман Америки. Кстати, как только вышла из печати «Уловка-22», он прислал мне письмо, приветствуя ее социальный смысл. А что касается полета на бомбардировщике, то это был странный поступок… Очень странный. Он запутался на склоне дней.

— Мне Стейнбек тоже прислал письмо, — храбро сказал я.

— Да? — встрепенулся Хеллер. — Когда?

— Десять лет назад. Но мне пришлось ответить ему на страницах наших «Известий». — И я рассказал Хеллеру историю этой переписки. А сейчас, раз уж зашла о том речь, объясню читателю существо дела и приведу полностью свой ответ Стейнбеку, опубликованный тогда в газете. Вот он:

«Я принадлежу к числу стойких поклонников литературного таланта американского писателя Джона Стейнбека. Его роман «Гроздья гнева» я читал еще юношей. Его произведения последних лет, в том числе «Зима тревоги нашей», доставили мне истинное наслаждение. Я был приятно удивлен, когда почтальон принес мне объемистый пакет с грифом в углу: «Джон Стейнбек. Нью-Йорк». Вот, думаю, значит, прочел все-таки там, за океаном, чтимый мною прозаик что-нибудь из моих военных записок — книжку или журнальную публикацию — и захотелось ему сказать мне несколько слов.

В пакете действительно оказалось письмо Стейнбека, да не отстуканное на машинке, а написанное собственноручно. Из него я узнал, что мы со Стейнбеком знакомы, что он шлет мне привет от жены и Эдварда, что «в Москве мы много вместе смеялись».

Нет, что-то тут не так, ошибся, наверно, маститый писатель, перепутал адрес. Не встречался я со Стейнбеком ни в Москве, ни в Нью-Йорке, не знаю я никакого Эдварда, — впрочем, чтобы не прослыть наивным, скажу: это, наверное, Эдвард Олби, приезжавший в СССР вместе со Стейнбеком, но смеялись мы все-таки порознь.

Приглядевшись к тексту письма, я без особого труда убедился: «написанное от руки», оно склишировано и размножено типографским способом. Мой интерес к письму сразу погас. Он, правда, вспыхивал опять по мере того, как, заходя в Центральный Дом литераторов и встречая знакомых, я узнавал, что многие из них получили точно такие же письма. Кто-то заметил (возможно, это был я сам):

— Если адресатом служит весь справочник Союза писателей, не проще ли обратиться к ним с открытым письмом в печати?

Что все это означает? Повертев в руках объемистое содержание пакета, я задал себе вопрос: а имеет ли сам Стейнбек прямое отношение к этой глобальной почтовой операции?

Итак, как говорит Сомерсет Моэм, подведем итоги. В Нью-Йорке, возможно, кто-то доволен и потирает руки. В Москве пожимают плечами. Я — в том числе».

— Мы здесь ничего не знали об этой истории! — вскричал Хеллер, когда я пересказал ему содержание своего письма в редакцию. — Чем же все кончилось?

— Стейнбек был огорчен. Его секретарь мисс Отис сказала корреспонденту «Известий» в Нью-Йорке: «Это государственный департамент все перепутал и по списку Союза писателей разослал письмо Джона Стейнбека».

Сам писатель имел лишь косвенное отношение к «глобальной почтовой операции». Он прислал в «Известия» письмо: «Одна из самых правильных поговорок гласит: «Дорога в ад вымощена добрыми намерениями». Пишу Вам потому, что недавно я, имея самые лучшие намерения, совершил ужасную ошибку… Она доказывает также, что добрые намерения могут быть очень опасными… Дело кончилось, по-видимому, тем, что мое послание и мои добрые намерения разбились, как яичная скорлупа. Я очень дорожу дружбой многих русских людей, с которыми я познакомился в вашей стране. Было бы очень печально, если бы некоторая бестактность с моей стороны изменила или в какой-то степени поколебала это чувство».

Одним словом, мы дружески извинили Стейнбеку его неловкость, усугубленную проворством чиновников Госдепартамента тех времен. Но вот вызывающий полет писателя на боевом самолете над истерзанным Вьетнамом вызвал осуждение во всем мире.

Может быть, прав Хеллер, а еще больше Хемингуэй, который в «Зеленых холмах Африки» сказал собеседнику: «Когда наши хорошие писатели достигают определенного возраста, с ними что-то происходит… А, черт! Чего только не случается у нас с писателями!»

Между тем мы продолжали с Хеллером нашу игру:

— Стейнбек или Джон Апдайк?

— Стейнбек.

— Стейнбек или Сэлинджер?

— Стейнбек.

Тогда мне почему-то не пришло на ум имя Синклера Льюиса. Полагаю, он одержал бы победу в этом блиц-турнире имен. Перечитывая «Уловку-22», понимаешь, насколько ее автору близка изобличительная суть «Гроздьев гнева», да и вообще стремление к художественному освоению общественных проблем.

В генеалогии романа Хеллера мы, несомненно, найдем и творчество Синклера Льюиса с его яростным протестом против духа стяжательства, мещанского эгоизма, зоологической жадности, с его эстетикой критического реализма. Легко вспоминается роман Льюиса «У нас это невозможно» — самое сильное, на мой взгляд, что создано в мировой литературе об американском фашизме, произведение, где причудливо смешались политическая фантастика и реальные события.

И хотя «У нас это невозможно» и «Уловка-22» рассказывают о минувших временах — у Льюиса о годах борьбы реакционного сенатора Хьюи Лонга с Франклином Рузвельтом, а у Хеллера о периоде второй мировой войны, — оба эти романа изобличают те самые силы Соединенных Штатов, что вчера прокладывали реакции дорогу к власти или спекулятивно обогащались на войне, а сегодня выступают против мирной разрядки.

«Уловка-22» у нас выпущена в свет Военным издательством и не прошла незамеченной, но, по-моему, если есть возможность напомнить о ней, это следует сделать. Книга стала уже библиографической редкостью. Во многих библиотеках она «зачитана», то есть не возвращена на полки, и мне для точных цитат пришлось доставать ее в Ленинской библиотеке.

«Пора отдать должное таланту Хеллера», — провозгласил другой американский писатель, Норман Мейлер, автор известного у нас романа «Нагие и мертвые».

В «Уловке-22» рассказано о жизни американской бомбардировочной эскадрильи на вымышленном острове неподалеку от Италии. Ироническая гипербола, взрывающаяся на страницах «У нас это невозможно», превратилась под пером Хеллера в шрапнельный огонь, бьющий, как говорят военные, «по площадям» социальных пороков.

Одна из гипербол Хеллера: разумный человек, руководствующийся рассудком, неминуемо приходит к заключению, что мир сошел с ума. Знакомясь с персонажами романа, невольно принимаешь это утверждение. Эскадрилья на острове — осколок общества, где все добрые чувства людей деформируются эгоистическим расчетом. Хеллер не оставляет ни единого просвета во мраке этой вечной ночи, где человеческие связи, подчиненные власти чистогана, разлетаются вдребезги, а затем, складываясь в немыслимые, чудовищные ситуации, ужасают своей алогичностью.

— Что вам понравилось в романе? — спросил Хеллер.

— Многое. Но особенно два эпизода. — И я напомнил автору их содержание.

Он слушал с удовольствием, и кто упрекнул бы его за это?

А эпизоды такие.

Первый: офицер эскадрильи Милоу Миндербиндер создает коммерческий синдикат. Его пайщики — офицеры, охочие до наживы. Продувная бестия Милоу вступает в торговые сделки с противником и даже берет у него подряд на бомбежку… собственного аэродрома, наводит вражеские самолеты на расположение американской эскадрильи. Каково?!

Сатирическое преувеличение? Гротеск? Да, конечно! Но ведь в основе развернутой до упора гиперболы лежат реальные факты сотрудничества некоторых американских монополий с мощными картелями в неприятельской стране.

Отчитываясь командиру эскадрильи в «делах» синдиката, Милоу зарифмовывает географию торговых операций: «Лимонные корки для Нью-Йорка, эклеры для Танжера, свинину для Мессины, маслины в Афины, бисквит на остров Крит, — и, переходя на прозу, добавляет: — Да, чуть было не забыл о пилтдаунском человеке. Смитсоновский институт хотел бы получить второго пилтдаунского человека». Здесь сатира Хеллера достигает, я бы сказал, классических вершин.

Что же это за «пилтдаунский человек»?

Еще до первой мировой войны палеонтологу-любителю Чарлзу Даусону принесли найденную в Пилтдауне, в приречном карьере, где добывали гравий, часть окаменевшего черепа. Позже он и сам обнаружил там же нижнюю челюсть и несколько зубов ископаемого существа. Чарлз Даусон стал первооткрывателем первобытного человека периода плиоцена. Его вклад в палеонтологию прославила мировая пресса. Находка уже называлась по имени адвоката «первобытным человеком Даусона» и вошла во все научные труды по антропологии и палеонтологии.

Одно обстоятельство, связанное с находками Даусона, старательно подчеркивалось некоторыми научными изданиями США и Англии. Объем мозга «пилтдаунского человека» превосходил на триста пятьдесят — четыреста кубических сантиметров объем мозга «синантропа».

Отсюда ученые-расисты делали тот ликующий вывод, что «пилтдаунский человек» и был представителем высшей западной расы, превосходившей по своему развитию восточную расу еще сотни тысяч лет назад.

Через четыре десятилетия после такого «триумфа» эта величайшая мистификация в истории мировой науки была раскрыта. Разразился огромный скандал, о котором пишут еще и в наши дни. Установлено, что челюсть и зубы принадлежат современному крупному шимпанзе, а куски черепа — современному человеку и что все «найденное» было подвергнуто сложной химической обработке. Благодаря этому «находки» и приобрели вид ископаемых.

Обман раскрыли ученые-доброхоты с помощью той же химии, ее самоновейших препаратов, реактивов и методов. И гротескный ажиотаж персонажа из романа Хеллера, уверяющего в существовании спроса на второго «пилтдаунского человека», совсем не абсурден на фоне бесчисленных мифов, создаваемых западной пропагандой.

В дни разоблачения легенды о «пилтдаунском человеке» кто-то остроумно предложил использовать мощные средства современной науки для разоблачения фальшивок, отравляющих международную атмосферу.

На этой мысли мы пришли с Хеллером к полному единогласию, и я сказал ему еще об одном хорошо мне запомнившемся эпизоде романа. Это диалог между кадетом Клевинджером и председателем дисциплинарной комиссии, неким полковником с пышными усами.

Однажды, идя в класс, Клевинджер споткнулся, и на следующий день его уже поджидали такие обвинения: самовольный выход из строя, попытки нападения с преступными целями, безобразное поведение, отсутствие бодрости и боевого духа, измена родине, провокация, жульничество, увлечение классической музыкой.

Короче говоря, беззаконие тряхнуло его по голове всем своим кодексом. Трепеща, он стоял перед разъяренным начальством. Полковник с пышными усами орал: ему хотелось бы знать, понравится ли проклятому Клевинджеру, если его вычистят из училища и загонят на Соломоновы острова, в похоронную команду?

«— Это несправедливо, — робко заметил Клевинджер.

— Справедливость? — удивленно спросил полковник. — Что такое справедливость?

— Истинная справедливость — это, сэр…

— Истинная справедливость — это прежде всего несправедливость, — усмехнулся полковник и, стуча жирным кулаком по столу, сказал: — Я тебе сейчас растолкую про справедливость. Справедливость — это удар коленом в живот, это когда пыряют снизу ножом в горло, под подбородок, исподтишка; справедливость — это когда в темноте без предупреждения бьют по голове мешком с песком. Или прыгают на горло и душат. Вот что такое справедливость, если мы хотим быть сильными и крепкими».

Два кодекса существуют в мире капитализма. Один охраняет привилегии богатых, другой кодекс беззакония, состоящий не из статей и параграфов, но из уловок, — отсюда и название, и смысл хеллеровского романа. Он написан едко, парадоксально, кое-где краплен модной эротикой. Комическое в нем чередуется с трагическим, как черные и белые клетки на шахматной доске. Я спросил у Хеллера, как бы он сам определил свои эстетические принципы, и он ответил:

— Я пытаюсь писать, сплавляя социальное содержание раннего Стейнбека с психологизмом Достоевского и манерой Пикассо, — и посмотрел на меня победоносно и насмешливо.

Уф!.. Лучше не задавать писателю таких вопросов. Всегда рискуешь наскочить на его самозаблуждение или минутное кокетство. В романе Хеллера нет ничего ни от Пикассо, ни тем более от Достоевского. Сатирическая гипербола, молниеносные удары матадорского клинка на службе у Отвращения к ханжеству адского мира собственников управляют стилем Хеллера.

Структурно этот стиль сродни яростному гротеску Синклера Льюиса, но оставляет писателю его своеобразие. Недаром тот же Норман Мейлер писал: «Будь я критиком первого разряда, мне было б очень лестно написать основополагающий труд об «Уловке-22», потому что Хеллер куда основательнее протаскивает читателя через ад, чем любой американский писатель до него».

Мы сидим с Хеллером два часа и не можем наговориться. Беседа ветвится в разные стороны: то пустяки, то серьезное. Мой собеседник остер, его ум гибок и азартен. О чем бы теперь ни говорили люди, все равно в конце концов они придут к теме разрядки.

— Без разрядки мир задохнется. Только она может теперь успокоить человека, умерить его страх перед видениями конца света, — сказал Хеллер.

Закатное солнце обдало стеклянный брусок соседнего небоскреба слепящим неземным огнем, и сразу наступили сумерки. Официанты заново накрывали опустевшие столики, водружали на них цветные свечи в черных подставках — наряжали зал к вечерней жизни.

— Почему бы нам не заказать еще по «мартышке»? — сердито взмолился Гарри Фримэн, научившийся у русских друзей именно так кодировать коктейль «Мартини».

Мы одобрили предложение, и после «посошка на дорожку» Хеллер, вдруг спохватившись, вернул разговор к литературе:

— Позвольте, но ведь вы мои вкусы определили, а я ваших еще не знаю. Пойдем по той же системе…

— Я готов.

— Библия или Шекспир? — как резкий взмах шпаги, прозвучал вопрос.

— Пожалуй, Библия, — решился я, — в этом стариннейшем сборнике фольклора человек-атеист обнаружит кое-что существенное.

— Можно не продолжать, — засмеялся Хеллер. — Мне все ясно, согласен с вами, хотя, конечно, Шекспир…

— Ну, вот именно… — подхватил я поспешно.

Кстати, из заметки, напечатанной, кажется, в «Крисчен сайенс монитор», я понял в тот же вечер, почему Хеллера так развеселил мой ответ. Он, видимо, заимствовал свой вопрос из анкеты, разосланной министерством юстиции США в тюремные библиотеки. Начальство интересовалось характером литературы, какую предпочитают заключенные — религиозную, классику, «крими».

Поэтому первый вопрос анкеты так и был сформулирован: «Что у вас спрашивают преимущественно: Библию, Шекспира или Агату Кристи?» Ответы не сошлись с моими. Большинство арестантов требовало «Новейший курс резания металлов».

Пора расходиться, а Хеллер еще не рассказал мне о своем новом романе — работа над ним шла к концу. Я спешил, улетал в Вашингтон, мы условились встретиться позже, но второе свидание не состоялось.

А теперь новый роман Хеллера вышел в свет. Называется он «Что-то случилось», и в размышлениях его главного героя Боба Слокума — американского «белого воротничка» — автор продолжает ведущую линию «Уловки-22». Слокум влачит свои дни в одиночной камере отчаяния. В ее затененных углах гнездятся призраки — опасения, заброшенность и апатия терзают хеллеровского героя.

Мы слышим его внутренний голос: «В конторе, где я работаю, пять человек, которых я боюсь, и все они боятся меня. И, кроме того, маленькая секретарша — она боится нас всех. Есть один сотрудник, он никого не боится. Я бы охотно уволил его, но он внушает мне страх».

Я прочел это место и вспомнил слова Хеллера о страхе и надеждах, связанных с разрядкой. Многое в современной жизни Соединенных Штатов способно объять человека тревогой и смятением. На «миллионы одиночеств» расфасованы людские судьбы в этой стране, достигшей высокого уровня технологической цивилизации.

Долгие годы жестокой интервенции во Вьетнаме убедили большинство американцев: с войной не шутят! Она поставила дыбом и без того неврастенические, полные стрессов условия человеческого существования в США. И не отражение ли этого морального сумбура и душевных мучений запечатлено в горьких признаниях Боба Слокума — героя нового произведения Хеллера.

И все-таки миллионы «маленьких» страхов ушли бы в тень перед той грозной тучей, в какую могли собраться темные облака международных событий, не будь в руках людей Программы мира.

Разрядка не в силах, конечно, избавить рядовых американцев от тяжких бед, имманентно присущих частнособственническим отношениям, но она по крайней мере снимает страх перед бедой непоправимой.

На первом плане романа Хеллера мы видим драму личности в «свободном обществе». Монолог Слокума — это исповедь человека, несущегося на льдине, среди сталкивающихся и расходящихся торосов и жаждущего прибиться к твердому берегу. Еженедельник «Сатердей ревью уорлд» пишет: «Хеллер показывает с достоверностью, характерной лишь для немногих писателей, горькие стороны нашей жизни. Он рисует кризис более зловещий, нежели нехватка горючего, истощение природных ресурсов, экономический спад и загрязнение окружающей среды».

Радуюсь успеху Хеллера. Он писал «Что-то случилось» двенадцать лет. Только очень серьезные прозаики в США работают так основательно.

Когда-то, получая Нобелевскую премию, Синклер Льюис произнес полную горькой иронии речь и озаглавил ее «Страх американцев перед литературой». Он сказал: «Чтобы быть у нас по-настоящему любимым писателем, а не просто автором бестселлеров, надо утверждать, что все американцы — высокие, красивые, богатые, честные люди и великолепные игроки в гольф; что жители всех наших городов… желают добра друг другу; что хотя американские девушки и сумасбродны, из них всегда получаются идеальные жены и матери и что географически Америка состоит из Нью-Йорка, целиком населенного миллионерами, из Запада, который нерушимо хранит бурный, героический дух 1870-х годов, и Юга, где все живут на плантациях, вечно озаренных лунным сиянием и овеянных ароматом магнолий».

Так вот, Хеллер не из таких писателей.

Я еще долго буду вспоминать скромный бар в «Рокфеллер-сентре», ту занятную игру в литературные имена, черноволосого человека со скупыми, отточенными жестами, его насмешливые и прямодушные глаза на чеканном лице матадора и в огромном окне — громоздящиеся окрест и уходящие вдаль синие, зеленоватые, голубые вертикали небоскребов — холодные и загадочные.

Вымысел и реальность

Итак, президент солгал.

Вот его слова: «Я заявляю, что Соединенные Штаты отказываются от применения смертоносного бактериологического оружия, а также от ведения всех других методов биологической войны… Министерству обороны уже поручено дать предложения, касающиеся обезвреживания запасов бактериологического оружия».

На первых же страницах романа американского писателя Генри Саттона два сотрудника научной лаборатории военных исследований — майор Билл Робертсон и английский ученый доктор Дип, работающие на испытательном полигоне в городе Дагуэе, ведут доверительную беседу об этом заявлении президента.

— Не волнуйтесь, — сказал Дип. — Не бойтесь. Это огорчает, но не серьезно…

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Робертсон.

— Это трюк. Вот что я имею в виду, — сказал Дип.

— Это уловка.

Правда, автор не долго задерживается на роли президента страны, участвующего в обмане мировой общественности. Запрет или разрешение бактериологического оружия, — кажется, не эта альтернатива в первую очередь волнует автора. Не знаю, возможно, герой романа Пол Донован и согласился бы с его применением, если б дело ограничилось потерями только у противника. Ответ на подобное предположение остается за бортом повествования. Но автор не хочет и не может примириться с мыслью о жертвах этого оружия среди американцев, да еще на их собственной земле.

Вспомним, что взрыв двух атомных бомб над Японией официальная Америка до сих пор оправдывает соображениями «гуманизма», необходимостью сократить тот урон, какой понесли бы американцы, если бы война затянулась надолго. При этом полностью игнорируются ужасные жертвы среди мирного населения японских островов. Ну и кроме того, замалчивается тот факт, что разгром императорской Квантунской армии советскими войсками и без ядерного оружия выводил войну с Японией к последней черте.

Повторяем, Генри Саттон как бы оставляет в стороне муки, какие несут человечеству средства массового уничтожения людей. Он словно изолирует конфликт, замыкает его в рамки внутренних дел США.

Разговор двух сотрудников лаборатории военных исследований — это интродукция. Сюжет возникает позже и одновременно в нескольких точках городка Тарсус, расположенного в Долине Скалл, неподалеку от этой самой лаборатории.

Том Эдисон, длинный худой старик, распечатал бутылку виски, сделал несколько хороших глотков и пришел в благодушное настроение. Как раз в это время невестка попросила его зарезать курицу. Видит бог, ему не хотелось оставлять бутылку, идти во двор и там гоняться за проклятой курицей. Том решил эту проблему по-своему. Он взял в руки охотничье ружье, прицелился, выстрелил через открытое окно, и куриная голова отлетела. Вдруг этому выстрелу откликнулось какое-то чудовищное эхо. А может, то был просто удар грома в блеске молнии.

Марта Пратт, перед тем как отправиться в молельный дом, лежала в ванне и мысленно перебирала свои беды и радости. Она принадлежала к религиозной секте мормонов, а исповедующим это вероучение разрешалось многоженство. Марта Пратт была второй женой Джареда и ревновала его к первой жене, Эстер. У Марты уже было пятеро детей, и она подумала, что не было бы грехом не беременеть некоторое время. Словно желая наказать себя за такое вольнодумство, Марта прикидывала, может ли Джаред завести третью жену. Но это им было не по карману. Очень немногие мормоны имели более двух жен. Жизнь так вздорожала… Она еще лежала в ванной, когда внезапно прогремел гром…

Пол Донован — учитель биологии, крупный мужчина с широкой костью, тонкими чертами лица и серо-голубыми глазами, сидел на большом плоском камне и фотографировал ящерицу, замершую на солнцепеке. Потом он бросил взгляд вниз. Вид каменистой долины, имевшей восемьдесят миль в длину и тридцать в ширину, ему нравился, хотя вся эта местность выглядела как огромная ошибка при сотворении мира, даже название ее было зловещим — Долина Скалл, что означало Долина Черепов. Он сфотографировал еще одну ящерицу, поднялся с камня и в это время увидел над головой блестящую точку маленького самолета…

Садовник Джим Ишида сидел у стойки бара и пил пиво. Оно было скверным, но другого в этом городе не водилось.

Бармен Смит, мясистый, пузатый, похожий на пивную рекламу, открыл Ишиде вторую бутылку и выскочил на дорогу, к машине, что остановилась у его бензоколонки, — он делал сразу несколько дел. В бар вошел новый посетитель, доктор Кули, ветеринар. Начался разговор на тему, которую он обычно и предлагал: недавно в районе военного испытательного центра внезапно подохло более шести тысяч овец. «Неожиданно изменилось направление ветра», — сказал впоследствии армейский представитель в беседе с корреспондентом газеты, поясняя, как овцы попали в смертоносное облако.

«А если бы оно было отнесено ветром в ту сторону, где город?» — растерянно спросил репортер. Но, кажется, он не получил ответа.

Бармен Смит сказал доктору:

— Вы просто не в себе с тех пор, как это случилось с баранами.

— Конечно, я не в себе, — резко ответил Кули. — Но что это за безопасность, что это за правительство, что это за армия? Зачем нам врут? Я мог бы спасти этих баранов, я мог спасти семьдесят процентов из них, если бы нам сказали, что там случилось.

— Вы думаете, что знаете больше, чем генералы, чем люди из Вашингтона? — упрекнул Смит доктора.

Чуть позже или немного раньше этого разговора прозвучал громовый раскат…

Хоуп Вильсон недавно развелась с мужем-алкоголиком. Сейчас молодая женщина вспоминала свою мучительную жизнь с этим человеком, одичавшим в джунглях большого города. Его зависть к ее успехам на поприще журналистики, его бесчисленные измены с девицами из «сферы обслуживания», секретаршами, приемщицами, продавщицами, его вечное балансирование между пьяными снами и хмурой трезвостью привели к семейному краху. Здесь, в Тарсусе, на ранчо она лечила свою душу.

Ее стройная, тонкая, точеная фигура возвышалась в седле, а она тихо плакала вслед своим воспоминаниям. Конь шел по тропе и вдруг замер как вкопанный. Дорожку медленно переползала гремучая змея. Молодая женщина вынула из седельной кобуры револьвер тридцать второго калибра и разрядила почти всю обойму. Она не знала, что вскоре на ее жизненном пути встанет угроза, куда более опасная, чем встреча со змеей. Прозвучало лишь дальнее предвестие этой, еще неведомой беды — прогремел тихий гром.

Так, в разных концах крохотного городка, разные люди, отдаваясь своим разным делам и размышлениям, в одно и то же время услышали древний глас неба, предупреждение, посланное на землю ветром, дождем, бурей. Так, уже в самом начале романа, автор стягивает его сюжетные нити в один тугой узел, завязанный в самом центре развития интриги.

Но ведь кто-то должен знать, что означает этот удар грома для всех восьмидесяти четырех жителей Тарсуса?

Да, такое лицо существует. Это летчик Доуз с веснушчатым мальчишеским лицом и большими голубыми глазами.

Метеорологи выпустили его в полет на «Грмане», чтобы разбрызгать «бактериологический суп» над тем участком полигона, где привязанные к кольям ожидали своей участи подопытные свиньи. Он открыл бак со смертоносным содержимым, но в тот же миг ударил гром, налетел шквал, перепутал воздушные течения.

Поспешно набирая высоту, Доуз позабыл закрыть бак, и ветер, изменивший направление, понес этот самый «суп» в сторону Тарсуса. Доуз не хотел портить себе военную карьеру и ничего не написал о происшествии в бортовом журнале, ничего не сказал и в послеполетном рапорте. Таким образом, вместе с громовым раскатом и дождем над Тарсусом пролился и «суп», приготовленный в лабораториях Дагуэя.

Все, что предназначалось подопытным свиньям, получили люди. Страшная необъяснимая болезнь поразила жителей Тарсуса, одного за другим. Несколько человек устояли, другие навсегда окажутся увечными, большинство умирает тяжелой, непонятной смертью. Обо всем догадывались армейские врачи, но они и пикнуть не смели. Между тем высокопоставленные генералы опасаются серьезных неприятностей. Ну как же, они подведут президента. Тарсуские события изобличат его во лжи. Лицемерие Белого дома станет документально известно всему миру! Что делать? Тарсус был запечатан. Его оцепили войсками, подходы и подъезды к нему контролировала армия.

Боевая задача состояла в том, чтобы предотвратить утечку информации о положении в городке. Его выключили из жизни, он изъят из цивилизованного мира. Теперь осталось его стереть с географической карты… С той минуты, когда за дело принялись ЦРУ и военная разведка, события понеслись галопом. Возник план: обвинить в отравлении местности правительство Кубы.

Но случилось непредвиденное. Остался здоровым Пол Донован, и с помощью Хоуп Вильсон ему удается прорвать кольцо блокады, обойти посты и потайным ходом уйти в горы. Он должен пробраться в какой-нибудь населенный пункт, позвонить оттуда друзьям, знакомым, передать информацию газетам, на радио, телевидение, оповестить мир о трагической участи Тарсуса.

Его исчезновение было обнаружено, и «сюжетчики» из ЦРУ предложили дьявольскую версию. Власти объявили о бегстве из тюрьмы опасного преступника, убийцы-маньяка. Каждому дано право застрелить беглеца. Началась охота за Донованом.

Одного из участников совещания в военном штате коснулись легкие сомнения: «Конечно, расстрел — самый надежный способ сохранить секретную информацию. Но ведь этот Донован ничего не сделал, в чем его вина? Виновата была погода, неожиданная гроза и безмозглый пилот. Но ведь теперь уже слишком поздно рассуждать…» Тем временем офицер разведки Фред Делео объяснил присутствующим, как следует сообщать о ходе операции захвата Донована, чтобы не вызвать паники: «Например, можно пустить слух, что беглец уже пойман, а потом опровергнуть это. Днем или двумя позже объявить, что задержали какого-то сумасшедшего, похожего на беглеца. Такие вещи нередко практикуются». Серия подобных сообщений запутает дело, прикроет расстрел Донована на месте. И точка.

Его одиссея написана автором в духе джек-лондоновского единоборства человека с тяжкими преградами на трудном пути. Эта часть романа наиболее пластична, полна мрачного отчаяния, но и надежды, и веры. В XX веке человек, как загнанный зверь, окружен безжалостными загонщиками. Он таится в горах, поставленный вне закона только за то, что знает правду о гибели своих земляков. ЦРУ еще неизвестны его намерения, но все равно — свидетель вырвался из обреченного круга, он не должен уйти живым.

Да, круг, крохотный кружок, едва заметная точка на карте — Тарсус — обречен. Он будет стерт с лица земли. Вариант с Кубой отброшен. Все будет сделано просто, в один миг. Не должен жить ни один человек — свидетель того, как военная лаборатория вызвала эпидемию в Тарсусе и тем самым обнаружила лицемерие торжественного заявления президента.

…Из чрева самолета С-47 были вытащены ящики со взрывчаткой. Их перегрузили в два больших крытых грузовика. Подрывная команда заложила их точно в местах, указанных военным инженером. Опытные профессионалы действовали умело и быстро.

Знакомый уже нам офицер разведки Фред Делео отдал последнее приказание, и над Тарсусом прогрохотал удар грома, на этот раз спроектированный и осуществленный саперами. Раскололась земля, задрожали горы, искусственная лавина обрушилась на Тарсус и навеки погребла его вместе с его домами, тротуарами, сквером и всеми умершими от мучительной болезни, низринутой с неба центром военных исследований. А четверо уцелевших жителей городка, те, кого, по воле случая, обошла эпидемия, томились в герметическом отсеке Дагуэя перед отправкой в камеру психиатрической больницы. Но этого они еще не знали.

Какова доля литературного вымысла в этом романе?

Написан он динамично, состоит, главным образом, из диалогов и действия. Все поступки строго мотивированы. В нем ощущается нечто от кинолитературы. Без особого труда его можно превратить в режиссерский сценарий, хотя я и не слышал о фильме, поставленном по этому роману. Во всяком случае, можно легко себе представить его зрительный ряд и даже актеров на главные роли.

Но ответ на вопрос, заданный в начале этого абзаца, интереснее всего, что можно было бы узнать об этом произведении. Неужели такое открытое поругание морали и совести, такая дешевая распродажа человеческих жизней и такой смертоубийственный цинизм «власть имущих» возможны в Соединенных Штатах? Не сгустил ли краски Саттон? Не слишком ли он драматизировал события? Надо сказать, что автор не принадлежит к числу тех писателей, которых в США называли «разгребателями грязи». Он не радикал, не «красный», не «розовый» и даже не ходил с ними рядом.

Он был известен как писатель из сферы «коммерческой литературы». Его произведения обладали многими признаками такого вида прозы: вторичность и облегченность мелодрамы, крапленной сантиментом. «Нарядное» повествование с голубыми виньетками стиля. Они уверенно эксплуатировали расхожий интерес массового читателя к тем или иным житейским проблемам. Я не знаю, можно ли считать роман «Гром среди ясного неба» выражением какой-либо определенности в политическом кредо автора, но одно бесспорно: он обратился к теме, несомненно волнующей великое множество американцев. Здесь чутье его не обмануло.

Итак, хотя городка с названием Тарсус нет на американской земле, — каково же соотношение воображаемого и реального в романе Саттона? Скажу откровенно, мне не пришлось проводить глубоких исследований, чтобы дать ответ на этот законный вопрос читателя. Пока я писал этот памфлет, простое чтение газет внесло полную ясность. Вот телеграмма ТАСС из Вашингтона. Ее заголовок: «Преступные эксперименты».

Ее текст: «Достоянием гласности становятся преступные эксперименты Пентагона по подготовке к химической и бактериологической войне. Ссылаясь на документы Министерства обороны США, общественная организация «Черч оф сайнтолоджи» сообщила, что в районе городка Сиэрси (штат Арканзас) армейские вертолеты 131 раз распыляли токсические вещества». Были жертвы. Кто погиб, овцы или люди — неизвестно. Но Сиэрси не вымышленный Тарсус, он существует реально.

А вскоре после этого сообщения середины 1981 года мировую печать обошли зловещие корреспонденции из Испании. В этой стране возрастает беспокойство в связи с эпидемией, вызванной таинственным вирусом, поражающим легкие человека. В клиниках Мадрида, Вальядолида, Саламанки, Авилы, Сеговии и других городов находится уже около двух тысяч больных. Зарегистрировано 18 смертных случаев. Болезнь поражает в основном детей и подростков. Эпидемия началась в Торрехон-де-Ардос, городе-спутнике Мадрида. Здесь высказывают предположение, что утечка вируса произошла с расположенной в этом районе военно-воздушной базы США, где хранится биологическое оружие.

Столичная газета «Паис» отмечает, что в 1979 году именно на этой американской базе скончался в результате заболевания, напоминавшего по форме нынешнюю эпидемию, 26-летний сержант ВВС США Марсело Перес. Немногим позже при аналогичных обстоятельствах погибли еще двое американских военнослужащих. Военная администрация базы так и не разрешила испанским врачам произвести вскрытие, чтобы узнать причину смерти. Определить причину болезни и методы ее лечения врачи не в состоянии. В последние дни эпидемия перекинулась в Португалию.

Не знаю, смог бы Саттон вдохновиться испанской драмой в той же мере, как и страданиями соотечественников. Но следует твердо сказать: каким бы национально ограниченным комплексом чувств ни руководствовался автор «Грома среди ясного неба», как бы ни отсекал он свои выводы от мирового возмущения действиями Пентагона, его роман — жестокое продолжение жизни, а жизнь, в свою очередь, пишет новые трагические главы этой истории.

Я прочел фантастический роман двух английских авторов, Реймонда Хойхи и Роджера Бинэма, «Последний козырь», и он тоже кажется сколком с реально возможных событий. Его фабула с угрожающей логикой заимствована у современности. Дело происходит за океаном. На страницах романа президент и его окружение видят, что страна разделена на многие враждебные группировки. Социальное единство может быть достигнуто лишь в случае, если Соединенным Штатам будет угрожать враг. Он должен быть одинаково опасен каждому американцу в отдельности и всем вместе, независимо от их убеждений, цвета кожи и политических симпатий. Помощник президента по национальной безопасности разъясняет эту задачу группе ученых.

— Леди и джентльмены, — начал Нейдельман голосом даже несколько мрачным. — На нашу долю как раз и выпала задача создать этого опасного врага. В течение последних восьми месяцев мы должны произвести, именно произвести, доказательство, что вся планета, и США в частности, находится под угрозой нападения более развитой цивилизации из космоса.

Не обращая внимания на заметно оживившиеся ряды, он продолжал:

— Мы создадим космический корабль, создадим его экипаж, вооружим его несмертельным патогеническим оружием и доставим в Лос-Анджелес, где будет смоделирована картина его гибели во время разведывательного полета. А для того, чтобы угроза показалась реальной, воздействию патогена будет подвергнуто не менее десяти тысяч человек…

Помощник президента гарантировал ученым, что никто из них не будет участником фиаско, подобного Уотергейту.

В конечном счете все так и было сделано, с той лишь разницей, что патогеническое оружие оказалось смертельным. Правящим кругам США мало мифа о «советской угрозе». Они додумываются еще и до конструирования угрозы из космоса — пока в фантастическом повествовании.

Тревожные романы появляются в англосаксонском мире. В хоре антисоветской литературы их голос звучит негромко, но отчетливо. Их авторы задумываются над судьбой своих соотечественников и понимают, что от военно-промышленного комплекса США можно ожидать какой угодно подлости.

Теперь вернемся еще раз к началу романа, к продолжению беседы о речи президента двух сотрудников лаборатории в Дагуэе.

— А Женевская конвенция, — спрашивает Робертсон, несколько испуганный цинизмом доктора Дипа.

— Да, в свое время вы в Англии тоже подписали Женевскую конвенцию. Но от этого не пострадал бактериологический центр в Портоне, или Медиин Хейт в Канаде, или Куинсенд в Австралии.

— Тогда что же это все значит?

— Ничего или почти ничего. Я полагаю, что придется немножко ужесточить меры по сохранению секретности и быть еще более осторожными. А в остальном… ничего.

Спустя небольшой срок после этого разговора над Тарсусом грянул гром.