Египетские новеллы

Бумажная корона

Ты спрашиваешь меня, о господин следователь, зачем я убил устаза[1] Захира?.. Я не убивал его, мне и в голову не приходила такая мысль. Тебя обманули, когда сказали, что убил его я. Но у меня нет врагов, которые могли бы оклеветать меня. Кто мог утверждать, что я убил? Меня несправедливо обвиняют в преступлении… ведь все знают, что я искренне любил устаза Захира, руководителя нашей труппы, где я работал больше двадцати лет. Я всегда уважал его и был признателен за заботу и внимание, которыми он окружал меня. И он любил меня, был высокого мнения о моем таланте, ценил мои способности. Кто из наших актеров может утверждать обратное? Допроси их снова, о господин! Они, конечно, поймут свою ошибку и признаются во лжи.

Почему я убил устаза Захира?

Можно ли задавать такой вопрос мне? Я даже по дороге хожу осторожно, боясь наступить на муравья или растоптать жука! Для меня нет ничего ужаснее убийства: я буду мучиться, если раздавлю этих насекомых. Да, нет ничего более ужасного, чем убийство! Даже на сцене театра я ненавижу его, ненавижу до такой степени, что коллеги всегда считали меня добряком, а при распределении ролей я всегда стремился получить роль доброго, милостивого царя. Я достиг всеобщего признания именно в этом амплуа… Должно быть, потому что я не играл, не подражал царям — эта роль была моей жизнью, моей натурой.

Верь мне, господин следователь! Я не убийца устаза Захира. Если, допрашивая меня, ты исходишь из этого предположения, я должен рассказать все о своей жизни, о своих отношениях с устазом Захиром и его труппой.

Двадцать лет я играю роль милостивого царя, двадцать лет я живу в величественных дворцах, колонны которых украшены золотом; я сижу на троне, а моя корона усыпана жемчугом. Я облекаюсь в шелковые и бархатные мантии, полы которых несут юноши-рабы. Двадцать лет я устраиваю пышные приемы, ем на дорогой посуде, пью из больших сверкающих кубков, осыпаю золотом своих подданных.

Не говори, о господин, что мои дворцы и мои драгоценности сделаны из бумаги и жести! Нет! Ни царь, ни султан не наслаждались в своих дворцах так, как я. Не доказывают ли мои слезы, что я владел этими дворцами? Если бы тебе, господин следователь, дали хоть десять тонн чистого золота, но поселили в пустыне? Если бы поместили тебя с золотом там, где нет ни одного живого существа? Разве понадобилось бы тебе тогда это огромное богатство? Какая от него польза? Бумага и жесть для меня дороже, чем все это золото, ибо в своих дворцах я обладаю могуществом царя и властью султана.

Будь откровенен, согласись со мной. Клянусь тебе, о господин, что, выходя из-за царского стола, я чувствовал себя более сытым, чем те, кто объедается на званых пирах! Я до сих пор еще ощущаю запах жаркого и вкус старого вина, что подавалось мне в золотых кубках, украшенных драгоценными камнями.

Радость заполняет мое сердце, когда я милую осужденного, которого палач ведет на казнь. Преступник смотрит глазами, полными счастья, затем припадает к моим ногам, благодаря за милость. Это зрелище заставляет чаще биться мое сердце и вызывает слезы.

Господин следователь! Позволь мне утереть слезы и, заклинаю тебя аллахом, не смейся надо мной. Я действительно пользовался всей роскошью и богатством царей. Разве можно забыть блестящую свиту моих эмиров и военачальников, проходивших передо мной и опускавшихся на колено в знак глубокого почтения? Разве можно забыть, как развлекали меня чудесные певицы и танцовщицы с бубнами? В такие минуты милостивый царь сбрасывал с плеч мантию и превращался в короля веселья. Разве можно забыть красавиц, устремлявших на меня взоры, полные ласки? Высшей наградой для них была улыбка на моих устах.

О господин! Двадцать лет я жил, как великий царь, у меня были подданные и войска, князья и эмиры, меня окружали рабы и рабыни. Долгие годы я наслаждался своей властью.

Слово, сказанное моими устами, — беспрекословный закон; взгляд, брошенный на окружающих, — свято выполняемый приказ.

Так проходили годы. Однако я не имел дома, где мог бы отдохнуть после спектакля, а проводить время в кафе с коллегами я не любил. Их бессмысленные разговоры только раздражали меня. Театр был моим единственным убежищем. Все свободное время я проводил в театре. Его декорации и реквизит окружали меня всю жизнь. Все говорили мне, что я царь, я тот, кто приказывает и кому повинуются.

Однажды устаз Захир пригласил меня в свой кабинет. Он приветливо встретил меня и предложил сигарету; я закурил, а он начал говорить о моей театральной деятельности и превозносил мое дарование.

— Ты знаешь, конечно, о устаз Махфуз, как я люблю тебя, как ты для меня дорог. Ты знаешь, что я глубоко признателен тебе за службу и поэтому хочу наградить тебя.

Я с благодарностью посмотрел на него и сказал:

— Господин, ты доволен мной, и я считаю это самой высокой наградой.

— Путь актера тернист, его профессия требует большого труда, а ты уже провел среди нас двадцать лет, делил с нами и радость и горе, отдал нам всю свою жизнь, и мы выжали ее лучшие соки. Пришло время подумать о твоем покое. Мы освободим тебя от работы и сохраним за тобой содержание.

Полный недоумения я спросил:

— Ты хочешь уволить меня?

— Да, но ты будешь получать свой полный оклад.

Я ничего не ответил и опустил голову. Мысли мои пришли в хаотический беспорядок, перед глазами одна за другой возникали картины: вот комната заполнилась моими друзьями, среди которых эмиры и министры, вот моя свита рабов и телохранителей, они все пришли проститься со мной, узнав, что я оставляю трон. Я слышал тоскливую музыку, я видел себя спускающимся по величественной мраморной лестнице моего дворца, я видел своих подданных, склоняющихся к полам моей мантии и орошающих ее слезами расставания.

Голос Захира заставил меня очнуться:

— Что с тобой? Очнись, о устаз Махфуз!

Я посмотрел на него, глаза мои были полны слез.

— Странно, ты, кажется, недоволен?

Я схватил его руку.

— Господин мой… господин! Мне не нужно оклада. Мне ничего не нужно. Позволь работать в твоем театре бесплатно. Не гони меня.

— Что ты, устаз? Я не гоню тебя. Я только воздаю тебе должное. Подумай немного. Ты, конечно, устал.

Отдохни, подумай и приходи ко мне. Мы еще поговорим.

Устаз Захир не внял моей просьбе. Актеры упрекали меня и одобряли благородство и щедрость Захира. Поняв свою ошибку, я бросил работу, снял в отдаленном районе комнату и остаток своей жизни решил провести вдали от театра. Я хотел, чтобы ничто не напоминало мне о сцене и не умножало моего горя. Я решил покориться судьбе без гнева и ропота. Но поступал так, будто играл на сцене. Я постарался сойтись с соседями: ведь они могли утешить, успокоить меня, рассеять мою печаль.

Три месяца я жил в этом районе. Искренне говорю тебе, о господин, я провел это время спокойно. Мои новые знакомые любили меня, и я отвечал им тем же. Я встречался с ними в кафе и проводил там вечера. Они часто просили рассказать о себе, и я охотно вспоминал о своей царской жизни на сцене. После нескольких бокалов я чувствовал, что царь вновь воскресает во мне, я снова видел прекрасную залу с великолепными колоннами, столы, полные лучших яств, кубки, украшенные драгоценностями.

Меня окружали обыкновенные люди, а я видел их стоящими на коленях передо мной, мне слышалась мелодичная музыка, в моих ушах отзывался звон мечей и барабанный бой.

Так я проводил время со своими новыми друзьями. А когда возвращался домой, меня сражал сон и я продолжал жить во дворце, отдавая царские приказы и наслаждаясь своей властью и могуществом.

Да, господин! Я говорю правду, я провел эти три месяца тихо и спокойно.

Однажды вечером, придя в кафе, я увидел на одном из столов театральную афишу. Я взял ее, но решил не читать. Мне показалось странным, что эта афиша могла попасть в такой отдаленный район. Случайность ли это? Или перст судьбы? Как она попала мне в руки? Все же я развернул афишу, и сердце мое учащенно забилось, а глаза затуманились: я прочитал, что труппа устаза Захира дает сегодня вечером пьесу «Царь царей» — мою любимую пьесу, которая создала мне славу. Я узнал, что сам Захир будет исполнять роль милостивого «Царя царей»…

Я машинально вышел из кафе и бросился бежать. Люди изумленно глядели мне вслед, спрашивая, что случилось; но я продолжал бежать, ничего не объясняя. С большим трудом я добрался до театра и остановился в темном углу у стены, еле дыша от усталости. Отдохнув, я прошел в театр через маленькую дверь, меня никто не увидел.

Господин следователь! Больше всего меня беспокоит то, что ты не знаешь театра, не понимаешь его духа. Ты не стоял на его священных подмостках, не жил театром и, вероятно, не поймешь, что я чувствовал в тот момент, когда вновь оказался в привычной обстановке. Воспоминания захватили меня, ко мне вернулся весь энтузиазм и сила, утраченные за три последних месяца. Я был уверен, что в состоянии совершить чудо, и бросился к гардеробу, достал мантию «Царя царей», его корону, скипетр, начал облекаться в его одежды и гримироваться, затем встал, созерцая себя в зеркале.

О аллах! Это он — «Царь царей» — воскрес и вернулся в свой мир. Я уже не ощущал человека, чье имя Махфуз, да и мог ли я ощущать его, если он — ничтожная личность, бродяга, согласившийся жить жизнью низких тварей?

Я вышел, моя царственная борода величественно спускалась на грудь; факельщики и знаменосцы ждали меня, солдаты подняли копья, приветствуя своего повелителя, трубы возвестили мое появление. Я вошел в тронный зал, он совсем не изменился: те же громадные колонны с золотом, те же стены с дорогими инкрустациями, трон, над ним балдахин из красного плюша. Вокруг трона князья и министры.

Наконец, наконец я вернулся в свое царство, снова власть в моих руках! Царственным степенным шагом я проследовал к трону, улыбкой приветствуя народ. Но на троне находился неизвестный мне человек. Я внимательно посмотрел на него и увидел, что он тоже «Царь царей». Я стоял вне себя от гнева, потом попросил его дать мне дорогу — ведь он узурпатор. Он резко возразил. Я не мог овладеть своими чувствами, чаша терпения переполнилась. Я грозно поднял свой скипетр и потерял сознание.

Больше я ничего не помню…

И меня привели к тебе.

Вот моя повесть, о господин! Теперь ты уверен, что я неповинен в убийстве устаза Захира?

Наджия

Шейх Аммар ас-Саадави в своем доме, в деревне аш-Шамарих, завтракал с приятелем, шейхом Закария. Аммар ас-Саадави сидел молча, с опущенной головой, взгляд его был печальным и тревожным, словно его мысли витали в другом мире. Время от времени он протягивал руку к тарелке, брал ломтик хлеба и машинально клал его в рот.

В это время с необычайной поспешностью в комнату вошла старая служанка Умм Шалябия, наклонилась к шейху Аммар ас-Саадави и что-то прошептала на ухо. Едва он услышал ее слова, как вздрогнул, глаза его налились кровью, он бросил на нее гневный взгляд и закричал:

— Вернулась моя дочь Наджия? У меня нет дочери с таким именем!.. Уйди от меня, женщина, иначе я сломаю палку о твою голову!..

Он схватил трость и занес ее над служанкой. Испугавшись, та выбежала из комнаты.

Шейх ас-Саадави внимательно посмотрел на своего друга шейха Закария и сказал прерывающимся от волнения голосом:

— Десять лет назад я прогнал ее отсюда, как собаку. Она плакала и молила о прощении, но как я мог ее простить? Она запятнала мою честь вечным позором. Из-за нее я стал посмешищем во всей округе. Я до сих пор ни на кого не могу поднять глаз… Нет, я не был жесток с ней. Своим преступлением она заслужила смерть. — И, ударив себя кулаком в грудь, он продолжал: — Ей было шестнадцать лет, когда она запятнала позором своего отца. Она обманывала меня целый год. Жила в моем доме, рядом со мной, отягощенная своим преступлением, а я ничего не знал о нем…

Закария начал успокаивать своего друга. Вскоре оба старика снова приступили к трапезе. Аммар ас-Саадави опустил голову и опять погрузился в глубокое молчание. Закария встал, попрощался с хозяином и ушел. Ас-Саадави остался один. Он вспомнил далекое прошлое, когда его дочь Наджия была еще маленькой девочкой и он носил ее на плече, играл с ней… Вспомнил, как ходил с ней в поле и она вела за повод буйвола, куда хотела… Вспомнил, как на базаре она сама выбирала себе сладости… Он видел ее смеющейся, порхающей вокруг него, как кроткая голубка. Она с разбегу бросалась к нему, пряча голову у него на груди… А когда приходило время сна, он клал голову дочки к себе на колени, напевал ей песни и рассказывал сказки, как это обычно делает любящая мать.

Из его глаз полились слезы. Он протянул руку, взял коран и попытался читать. Но его растерянный, взволнованный взгляд блуждал по сторонам.

На пороге показалась Умм Шалябия. Медленно и боязливо она приблизилась к шейху, но он не видел служанки. Тогда она села возле него и начала молча гладить ему ноги. Заметив, что пришла Умм Шалябия, он тотчас же встал и гневно сказал ей:

— Берегись говорить мне о ней!..

Умм Шалябия цеплялась за его плащ и со слезами умоляла:

— Милосердие, о господин, милосердие! Разве есть что-нибудь лучше милосердия?

— Я не знаю, что такое милосердие!

Ас-Саадави весь дрожал, его лицо пылало. Умм Шалябия сказала ему:

— Она в моем доме… ждет тебя. Если бы она не боялась, то пришла бы сюда и ползала у твоих ног.

Шейх ас-Саадави с силой оттолкнул ее и воскликнул:

— Уйди!.. Уйди отсюда!

— Она хочет видеть тебя… Она умирает!

— Пусть отправляется в ад…

— Твоя дочь раскаивается и вернулась, чтобы умереть на твоих руках.

Охваченный гневом, шейх выбежал из дому. Он не знал, куда и зачем идет. Воздух был горячий, будто в пылающей печи. Старому шейху казалось, что он слышит какой-то незнакомый голос, который настойчиво твердит: «Наджия пришла, Наджия пришла!»

Слова повторялись в такт его шагам, словно сами ноги монотонно выстукивали эту фразу. Затем слова зазвучали еще громче; он слышал их и в цокоте копыт животных, и в шелесте листьев на деревьях. А когда встречавшиеся знакомые спрашивали его о здоровье, ему казалось, что и они повторяют эти странные слова. Он слышал, как они звучали в нем и эхом отдавались в его сердце.

Шейх Аммар ас-Саадави брел словно ощупью, он казался одновременно и страшным, и жалким. Ему захотелось зайти в кофейню, чтобы хоть немного отвлечься от этого голоса, но он раздумал и пошел быстрей, будто боялся опоздать к назначенному времени…

Вдруг, как бы очнувшись, он понял, что оказался перед домом, который был ему хорошо знаком. Он вздрогнул, остановился как вкопанный перед дверью и внезапно воскликнул:

— Где ты, Наджия?.. Где ты?

Шейх быстро вошел в дом и увидел перед собой изможденное существо, лежавшее на полу. Послышался слабый голос:

— Я здесь, отец.

Шейх Аммар бросился к дочери, слезы душили его:

— Наджия, дочь моя любимая!.. Наджия, доченька моя!

Они горько заплакали…

Успокоившись, Аммар прижал к груди свою умирающую дочь, и Наджия почувствовала, как необыкновенное спокойствие охватило ее, боль вдруг исчезла, и ей казалось, что возвращается жизнь. Она крепко прижалась к отцу, словно боялась потерять его. Закрыв глаза, они молчали. В этот миг их души слились воедино, все вокруг исчезло для них. Они вернулись в прошлое. В одно мгновение исчезли долгие годы разлуки, словно по мановению волшебной палочки стерлось все, что было создано днями позора и мук. Наконец шейх Аммар тихо прошептал:

— Моя девочка… Мы пойдем вместе на базар, ты выберешь себе сладости… Вот тебе буйвол, возьми его за повод и веди, куда хочешь.

Наджия откликнулась голосом слабым, как дуновение ветерка:

— Сладости… буйвол… базар…

Она вздрогнула и вытянулась. А старый шейх Аммар как бы во сне рассказывал сказку:

— Было ли, не было ли, о господа мои благородные… Жил-был один ловкий человек по имени Мухаммед и женщина по имени Ситт аль-Хусун… Моя сказка будет приятной для слуха, если я упомяну имя пророка, да почиет на нем молитва и мир…

Перед заходом солнца из дома Умм Шалябии вышла скромная похоронная процессия и направилась к кладбищу необычной дорогой, словно скрываясь от посторонних глаз.

После вечерней молитвы шейх Аммар, низко опустив голову, возвращался домой. Он шел медленно и повторял:

— Слава бессмертному творцу!..

На следующий день — это было в пятницу — около полудня шейх ас-Саадави вышел из дому. Он медленно брел, направляясь к мечети, чтобы совершить молитву.

Он вошел в мечеть и, как обычно, влился в толпу. На возвышение поднялся мулла и начал звонким голосом говорить о прелюбодеянии и проклинал совершивших его. Люди слушали с благоговением.

Мулла клеймил заблудших страшными проклятьями и говорил, что для них в аду уготованы самые страшные муки.

Шейх ас-Саадави прислушивался к словам проповеди. Вдруг он выпрямился и воскликнул:

— Не тебе судить об этих людях, человек. Только аллах самый великий судья!

Мулла и все молящиеся посмотрели на него в замешательстве и хотели было заставить его замолчать, но шейх гневно продолжал:

— Я не хочу слушать, когда кто-нибудь говорит о ней. Все вы лицемерные собаки! А у нее было доброе, чистое сердце, и она умерла у меня на руках, покаявшись.

Он взбежал на возвышение и схватил муллу, намереваясь задушить его, но внезапно почувствовал, что силы покидают его.

Шейх Аммар ас-Саадави упал на землю, и пена появилась в уголках его рта.

Сабиха

Молодой феллах Абдассами сидел на широком камне у заброшенного амбара и смотрел на проселочную дорогу, которая пересекала земли Хасана-ага и шла дальше полями вплоть до железнодорожной станции. По обеим сторонам ее тянулся ряд буковых деревьев с прямыми стволами.

Абдассами кого-то ожидал и поэтому почти не замечал мужчин с кетменями на плечах, женщин, шагавших за своими ослами, и мальчишек, которые гнали скот.

Неожиданно его лицо засияло, а рот раскрылся в широкой улыбке, обнажившей ровные белые зубы. Юноша, высокий, широкоплечий, мускулистый, с приятными чертами лица и чудесными карими глазами, встал с камня. В вырезе его открытой рубашки была видна широкая, поросшая волосами, грудь. Синяя галябия[2] была подпоясана полотняным кушаком, туго завязанным на талии. Она была короче, чем обычно, и оставляла открытыми его круглые колени над крепкими икрами.

Он закричал:

— Сабиха, Сабиха! Эй, девушка!.. Сабиха!

Девушка обернулась. Она узнала Абдассами, который продолжал звать ее, устремившись к ней навстречу. На губах Сабихи появилась спокойная улыбка, но она тут же постаралась скрыть ее. Девушка шла за ослом, навьюченным двумя пустыми корзинами, и подгоняла его палкой. Животное поняло, чего от него хотела Сабиха, и, подпрыгивая, побежало к дому.

Сабиха свернула с дороги на извилистую тропинку рядом с каналом, чтобы встретиться с Абдассами. Несмотря на природную сдержанность и уменье владеть своими чувствами, девушка казалась взволнованной и упорно старалась закрыть покрывалом нижнюю часть лица.

Наконец они встретились и, не говоря ни слова, направились к заброшенному амбару. Там, у широкой стены они остановились. Абдассами смотрел на землю, раздумывая над тем, что сказать девушке. Лицо его стало печальным.

— Я уже несколько дней не вижу тебя у Хасана-ага. Что случилось? Ты с кем-нибудь поссорилась или ушла сама по неизвестной мне причине?

Покрывало упало с лица девушки, но она не подняла его, а продолжала молчать, стряхивая пыль с платья.

Абдассами жадно смотрел на Сабиху. У нее были тонкие черты лица и красивые темные глаза, как бы подведенные сурьмой, ясные и грустные. Чистая сердцем, прямая и искренняя, остроумная, уверенная в себе, она познакомилась с Абдассами в доме Хасана-ага, где работала служанкой. Абдассами же был любимым слугой Хасана-ага и пользовался доверием своего хозяина. Молодые люди полюбили друг друга. Любовь их крепла, пока о ней не узнал кто-то из родственников девушки и не сообщил отцу. Но отец Сабихи не считал Абдассами достойным своей дочери. Он выбрал для нее сына омды[3], который в глазах феллахов был важным лицом. Омда был богат, и с этим тоже следовало считаться. Отца Сабихи привлекало в этом выборе и то, что сыну омды нравилась его дочь и юноша хотел на ней жениться.

Когда отец девушки узнал о любви Абдассами, в нем вспыхнула злоба и ненависть к молодому человеку. В этой любви он увидел оскорбление своей чести. И когда Абдассами пришел свататься к Сабихе, он встретил только насмешки и угрозы.

Абдассами вернулся в дом своего хозяина, его преследовал стыд и одолевала тревога, отчаяние не оставляло его сердце. Он скрыл от Сабихи свою неудачу, надеясь как-нибудь угодить ее отцу, чтобы добиться руки Сабихи. Хозяин же любил Абдассами за мягкость характера, энергию и честность. Юноша был всем известен своей прямотой и честным отношением к своим обязанностям.

Сабиха продолжала молчать, а Абдассами смотрел на нее взглядом, выражавшим глубокую любовь, наполнявшую все его существо. Он снова спросил:

— Ты была больна? Когда ты вернешься в дом хозяина?

Наконец Сабиха заговорила, не отрывая глаз от земли. Лицо ее было печально.

— Я никогда не вернусь к Хасану-ага.

Глаза Абдассами как-то странно заблестели, и он сказал дрожащим голосом:

— Никогда не вернешься? Это невозможно.

— Отец так велел.

— Почему?

— Он узнал о нашей любви.

— И хочет разлучить нас?

— Да.

— Это невозможно!

— Как же невозможно, Абдассами, если… — она умолкла, не закончив фразы.

Он понял, о чем она подумала, и гневно, с болью в сердце сказал:

— Говори, Сабиха, не стесняйся. Ты стала невестой сына омды? Но клянусь тебе… — Его голос прервался, глаза налились кровью. — Клянусь, пока я жив, этому браку не бывать!

Впервые Сабиха видела Абдассами в таком гневе, впервые слышала она, чтобы он говорил таким резким тоном. Испугавшись, она быстро отвела взгляд от юноши. Неужели это спокойный, серьезный Абдассами, известный своим мирным нравом, Абдассами, который прожил всю свою жизнь, не ввязываясь ни в какие ссоры или распри?

Абдассами, тяжело дыша, весь дрожал. Когда волнение прошло и он успокоился, тихо заговорила Сабиха. Слова ее дышали добротой, лаской и покорностью.

— Чего же ты хочешь от меня? Что я должна сделать, Абдассами? Ослушаться отца? Разве я могу на это решиться?

— Значит, ты меня не любишь, Сабиха?

Девушка умолкла и неожиданно разразилась слезами. Абдассами казалось, будто острый нож вонзился в его сердце. Он бросился к девушке, увлек ее внутрь амбара и, усадив на солому, начал успокаивать:

— Не плачь, Сабиха, твои слезы разрывают мне сердце. Я уверен, что ты меня любишь. Но это сватовство причиняет мне невыносимые страдания. Я сделаю все, чтобы расстроить твой брак с сыном омды. Я поговорю с твоим отцом… Он согласится отдать тебя мне в жены…

Сабиха повернулась к нему, глаза ее были полны слез. Она спросила:

— Как же он согласится? Ведь ты уже сватался и получил отказ Ты думаешь, я этого не знаю?

Абдассами открыл рот, чтобы ответить, но в замешательстве не произнес ни звука. Глаза его блестели. Наконец у него вырвалось:

— А если теперь у меня есть средство?

— Какое средство?

Он замолчал, видимо, колеблясь. Наконец, понизив голос, оглянулся по сторонам и зашептал ей на ухо:

— У меня есть деньги… Деньги на выкуп. Вот мое средство.

Сабиха вытерла глаза концом рукава, лицо ее осветилось яркой улыбкой, и она с волнением в голосе спросила его:

— У тебя есть деньги? У тебя есть тридцать фунтов?

— Да, у меня они есть, вот здесь, в кармане. Хочешь посмотреть?

Он сунул руку в карман, вынул пачку денег и, дрожа, начал пересчитывать их, затем повернулся к ней и сказал:

— Это твои деньги, Сабиха. Это выкуп, который я скоро отдам твоему отцу. Возьми их, бери!

Он настаивал, чтобы она взяла деньги и посмотрела на них. Но Сабиха не протянула руки. Ее улыбка вдруг погасла, она задумалась и через некоторое время спросила его очень серьезным тоном:

— Откуда у тебя эти деньги, Абдассами?

Абдассами нахмурился и недовольно ответил:

— Тебе незачем знать, где я их взял. Я достал их — и все. Они мои, и я внесу за тебя выкуп.

Тогда Сабиха заговорила едва слышно, будто про себя:

— У тебя нет скота, чтобы продать его. У тебя нет родственников, чтобы занять у них деньги. И твой хозяин Хасан-ага не так щедр, чтобы уделить тебе эту сумму из своего богатства.

Она подняла голову, склонилась к юноше и пристально посмотрела ему в глаза.

— Нет, это невозможно. Почему ты дрожишь? — Истина открылась ей, и она воскликнула: — Это вовсе не твои деньги, и ты не смеешь ими распоряжаться! Это деньги Хасана-ага. Эти тридцать фунтов — те самые, что были украдены у него в доме на прошлой неделе.

Будто густая туча покрыла лицо Абдассами, и он начал повторять, запинаясь:

— Я вор? Я… Я?..

— А откуда у тебя эти деньги?

Абдассами говорил что-то бессвязное и бессмысленное, вид его был ужасен.

Сабиха, придвинувшись к нему вплотную, начала ласково успокаивать его:

— Не сердись, Абдассами. Я тебя люблю и желаю тебе добра. Верни деньги хозяину — и аллах простит тебе — грех. Так нужно, Абдассами. Ты добрый, честный человек. Не пятнай свою репутацию. Обещай, что вернешь их, так чтобы хозяин ничего не узнал.

Она говорила, и слезы текли у нее по щекам.

— Я никогда не верну этих денег хозяину. Они стали моими, и я уплачу ими выкуп за тебя, — ответил Абдассами.

Сабиха разрыдалась.

— Я не приму выкуп крадеными деньгами. Аллах не благословит наш брак. Не приму… не приму…

Юноша наклонился к ней и страстно заговорил:

— Я не могу от тебя отказаться, Сабиха. Я не могу представить, чтобы кто-нибудь, кроме меня, обладал тобой. Я украл деньги ради тебя. Я украл их у Хасана-ага, моего господина и благодетеля, но это справедливая кража. Я беден, а мой соперник богат. Я побежденный — он победитель. Каким же оружием я могу с ним бороться? Я совершил позорный поступок, но если я получу возможность жениться на тебе, он покажется мне честным, Сабиха. Ты не можешь себе представить, как я мучился, узнав, что тебя просватали. Я чуть не сошел с ума. Всю ночь я просидел у двери своей комнаты, ничего не видя перед собой. И вдруг меня осенила мысль… Я знал, что мой хозяин Хасан-ага всего два дня назад получил от арендаторов пятьдесят фунтов… И деньги эти еще находятся в его шкафу. Я сказал себе, что какие-нибудь тридцать фунтов ничуть не уменьшат богатства Хасана-ага и не грех, если я возьму их. Ведь он скряга, держит деньги в банке, получает на этом прибыль и дает ссуды крестьянам под непомерные проценты. Для меня же в этих деньгах — все мое счастье. Я это сделал ради тебя, Сабиха. Прости меня. А вину перед аллахом я искуплю молитвой, и он меня простит. Это единственное преступление, которое я совершил в жизни, другого больше не будет.

Сабиха продолжала плакать. Она почувствовала на своем лице горячее дыхание Абдассами, его губы коснулись ее щеки. Он сунул деньги в руки Сабихи и зашептал хриплым голосом:

— Я тебя люблю, Сабиха, и не могу жить без тебя! Ты моя душа, свет моих очей, кровь моего сердца! Это твои деньги, возьми их, трать как хочешь.

И он запечатлел горячий поцелуй на щеке Сабихи. Но этот поцелуй ей показался подобным укусу змеи. Краденые деньги словно обожгли ее пламенем. Она отодвинулась.

— Отойди, Абдассами, оставь меня и не приближайся ко мне, не то я позову на помощь.

В этот момент перед ней вместо спокойного, сдержанного Абдассами оказался совсем другой человек, которого она никогда раньше не видела. Человек в образе дикого зверя. Его глаза пылали, черты лица исказились. Абдассами слышал ее слова, но не понимал их и продолжал наступать на Сабиху, а она пыталась спастись от него и уже открыла рот, чтобы закричать, но Абдассами опередил ее и прижал к себе, пытаясь обнять. Бессвязные слова с хрипом срывались с его уст.

Между ними завязалась борьба. Девушка, боясь, что Абдассами овладеет ею, закричала, призывая на помощь, но Абдассами зажал ей рот рукой. Иногда ей удавалось оторвать его руку, и тогда из ее груди вырывались прерывистые слова:

— Оставь меня, ты мне не нужен! Уйди от меня, я тебя ненавижу… ненавижу!

Он отвечал ей страстно:

— Ты ни за кого, кроме меня, не выйдешь замуж. Я обожаю тебя… Ты должна любить… меня… Должна, должна…

— Я ненавижу тебя, ненавижу! Оставь меня, зверь!

Вдруг она издала страшный крик, отозвавшийся эхом во всех углах амбара. Абдассами испугался. Ему показалось, что люди окружают его со всех сторон, что полиция забирает его в тюрьму, а Сабиху отдают сыну омды. Юноша задрожал и ощутил, как что-то новое просыпается в глубине души, будто его подменили. Он бессознательно сдавил шею девушки правой рукой, а левой все крепче зажимал ей рот, чтобы она не кричала.

Он повторял:

— Я не дам тебе выйти замуж за сына омды… Ты не будешь принадлежать никому, кроме меня. Я люблю тебя, и ты не уйдешь из моих рук.

Силы девушки иссякли, Абдассами оставил ее, она неподвижным трупом упала на солому.

Несколько мгновений юноша стоял, глядя на Сабиху, не понимая еще того, что случилось. Но постепенно он начал приходить в себя и вдруг, осознав происшедшее, бросился к телу Сабихи.

— Нет, нет, это не я! — закричал он.

И потом зарыдал, посыпая лицо землей и царапая его ногтями.

Хасан-ага, задумчиво перебирая четки, медленно шел по дороге мимо разрушенного амбара, направляясь в мечеть к вечерней молитве. На нем, как всегда, была полинявшая феска, закрывавшая уши, на плечах черная джубба[4] и серая шаль, на ногах красные сандалии. Вдруг он услышал голос Абдассами, остановился, оторвался от четок и стал внимательно прислушиваться. Ужасный возглас повторился, и Хасан-ага бросился туда, откуда доносился этот нечеловеческий крик. Когда он добежал до амбара, оттуда, подобно избитой, израненной собаке, выполз Абдассами. Он хрипло стонал. Хасан-ага удивленно, с тревогой в голосе спросил его:

— Что с тобой, Абдассами? Кто исцарапал твое лицо?

В ответ Абдассами, горько и мучительно рыдая, закричал:

— Сабиха умерла, господин мой, я ее убил. Войди, вот она, мертвая, и вот деньги, которые я у тебя украл, они валяются возле нее.

И он снова стал царапать ногтями лицо и посыпать землей голову, продолжая мучительно стонать. Хасан-ага оцепенел от ужаса. Он увидел девушку, распростертую на куче соломы, и разбросанные вокруг нее деньги. Он хотел войти, но испугался мертвой. Наконец, зажмурив глаза, он бросился в амбар и начал собирать деньги. Потом выбежал и закричал:

— Сюда, здесь вор! Здесь убийца!

Шейх Афаллax

Двадцать лет назад я жил в квартале Дарб Саада, старом квартале с узкими улицами и тесно сгрудившимися домами. Мне было девятнадцать лет, и я готовился к экзамену на аттестат зрелости. В свободное время я часто сидел у ворот, рассматривая прохожих. Время от времени перед моим домом появлялся шейх в простой одежде, с худым лицом и редкой, с проседью бородой. Он всегда проходил спокойно, с достоинством, опустив голову, наигрывая на свирели протяжные мелодии. Иногда я останавливал его и просил еще что-нибудь сыграть. Во всех его мелодиях было много грусти и тоски. Когда он играл, казалось, что его свирель говорит и рыдает, как бы стремясь поведать какую-то тайну.

Несмотря на душевную чистоту и благочестие, написанные на его лице, он никогда не совершал молитвенных обрядов и не ходил в мечеть. Он никогда не говорил о том, что зовется прощением и милосердием. И если перед ним упоминали об аллахе, он покорно склонял голову и тихо бормотал какие-то бессвязные слова.

У нас возникло влечение друг к другу, и я пытался узнать причину его тоски, но он не пожелал мне ничего рассказывать. Я уважал его волю и решил не заговаривать с ним об этом. Некоторое время он оставался для меня загадкой, которую я не мог разрешить. Шли дни за днями, шейх приходил к нам раз в неделю, и тогда я наслаждался его грустными мелодиями, которые он исполнял со спокойной, приятной и задумчивой улыбкой. Иногда он становился разговорчивее и помимо его воли у него вырывались некоторые фразы и слова, которые помогли мне проникнуть в его тайну. Он пел мне много народных песен о любви, песен, воспевавших женщину. Слово «поле» он произносил каким-то особым тоном, глаза его при этом широко раскрывались и излучали странный блеск, грудь приподнималась, ноздри вздрагивали, и он жадно вбирал в себя воздух, словно вдыхал аромат полей. За этим следовал глубокий вздох и длинная мелодия на свирели.

Однажды я неожиданно сказал ему:

— Клянусь, я узнал твою тайну, шейх Афаллах.

Он испуганно вздрогнул.

Я продолжал:

— Ты феллах[5], ты из деревни.

Он смущенно посмотрел на меня и после некоторого колебания ответил:

— Разве я могу отрицать свое происхождение?

— И ты страдаешь от любви, еще не угасшей в твоем сердце.

Он схватил мою руку и крепко сжал ее:

— Замолчи, господин мой, замолчи!

— На твоей душе большой грех, и ты хочешь искупить его.

Он побледнел и пристально посмотрел на меня.

— Ты знаешь мою тайну?

И когда я начал спрашивать его, он поведал мне свою историю:

— Раньше меня не звали шейхом Афаллахом, мое настоящее имя Сурхан. У меня был брат, которого звали Мухаммед Аррух, он мулла в той деревне, где я вырос. Ему было больше сорока лет, а мне не минуло и семнадцати. Я считал его своим отцом и очень любил. И он любил меня, как сына. Благодаря ему я выучил наизусть коран, он объяснил мне основы религии, я помогал ему служить в мечети. В это время я начал учиться игре на свирели у шейха одной из религиозных сект; он был не совсем нормальным, но чудесно играл на свирели и пел суфийские песни[6]. Когда я научился играть, крестьяне по вечерам собирались у мечети, чтобы послушать мою игру.

Через год после смерти первой жены брат женился на пятнадцатилетней девушке, красивей которой я никогда не видал. Она была так привлекательна, что сразу очаровала меня. С первого взгляда любовь к ней овладела всеми моими чувствами, сковала меня своими прочными цепями, от которых я не мог освободиться. Я стыдился брата, считая свою внезапную любовь величайшей изменой тому доверию, которое он мне оказывал. Я хотел вырвать из своей груди это чувство, но не мог, я скрывал его глубоко в сердце и не поверял никому, кроме свирели. Она стала моим единственным утешением в горе. Я старался не оставаться наедине с женой брата и избегал разговаривать с ней о чем-нибудь, кроме самого необходимого. Ночью я уходил далеко в поле, и в мелодиях, полных страсти и печали, изливал свою любовь.

Однажды, когда я, уединившись недалеко от дома, играл, почти наслаждаясь своими муками, меня вдруг охватило какое-то странное чувство. Подняв голову, я увидел Ганию, жену брата. Она сидела молча и с благоговением смотрела на меня. Я вздрогнул и встал.

— Ты давно здесь?

— Всего несколько минут. Мне нравится, когда ты играешь… От твоих мелодий мне хочется плакать.

Я повернулся и хотел уйти, но она удержала меня за край галябии и спросила:

— Почему ты не посидишь со мной?

Я невольно воскликнул:

— Оставь меня!

Она удивленно посмотрела и умолкла, а затем прошептала со слезами на глазах:

— Почему ты ненавидишь и избегаешь меня?

Я чувствовал, как мое сердце разрывается на части, а голова пылает. В следующее мгновение я бросился к Гании и сжал ее в объятиях.

— Разве я могу тебя ненавидеть, Гания?

Прижав Ганию к себе, я осыпал ее поцелуями и самыми страстными словами говорил ей о своей любви. Опьяненная счастьем, она была мне покорна.

Вдруг далекие голоса пробудили нас от сладкого сна. Мы увидели на плотине медленно приближавшуюся тень. Гания забеспокоилась и прошептала мне на ухо:

— Твой брат возвращается от арендатора. — И, быстро поднявшись, сказала: — Я пойду тропинкой и буду дома раньше его.

Она бросилась бежать, как преследуемая газель, а я смотрел на нее, пока мрак не поглотил это нежное видение. Затем я медленно побрел через плотину домой. Брат уже сидел за столом, ожидая моего прихода. Увидев меня, он шутливо начал браниться:

— Разве прилично заставлять себя ждать? А ну, скверный мальчишка, садись с нами ужинать! Я тебе расскажу, как мне удалось сдать в аренду два феддана[7] земли за такую цену, о которой и не мечтал.

Вошла Гания, поставила перед нами хлеб и села в стороне. Мы начали есть. Я был погружен в свои мысли и ничего не понимал из того, что рассказывал брат, хотя и старался сделать вид, что внимательно его слушаю. Время от времени я поднимал глаза на Ганию и видел, что она сидит словно в оцепенении, опустив веки, и машинально ест. Лицо ее было бледно. Вдруг она посмотрела на меня. Наши взгляды встретились, и мне показалось, что мы приближаемся друг к другу и наши губы вот-вот соединятся. В тот же момент раздался крик, от которого содрогнулись стены. Я очнулся. Гания плакала и повторяла:

— Не могу, не могу…

Испуганный брат бросился к жене и прижал ее к груди:

— Что случилось, Гания, что с тобой?

— Я не могу есть. Мне дурно… спать…

— Идем, дорогая, отдохни.

Она встала и, опираясь на руку брата, направилась в свою комнату.

Я смотрел на эту сцену, как в бреду. Я чувствовал, будто окаменел. Вскоре вернулся брат и сказал мне:

— Бедняжка утомила себя работой по дому.

Я не мог смотреть на него. Брат казался мне диким зверем, который может растерзать меня. Я вскочил и бросился к двери. Брат удивился:

— Куда ты?

— В мечеть. Я хочу совершить вечернюю молитву. Потом закрою мечеть и вернусь.

Выйдя из дому, я побежал к моему излюбленному убежищу, где недавно, встретил Ганию. Бросившись на землю и горько рыдая, я припал лицом к тому месту, где она сидела. Так я провел всю ночь, сон не шел ко мне, я плакал, по временам забывался, видел сны, затем дрожь сотрясала мое тело, и я снова просыпался. Призрак брата являлся мне во сне и наяву, он ходил вокруг меня, хотел меня убить, и я проклинал его самыми ужасными словами. На заре меня одолел сон, и проснулся я только в полдень. Открыв глаза, я хотел подняться, но силы изменили мне — я чувствовал острую боль и страшную слабость. Прислонясь к стволу дерева, я стал понемногу собираться с силами. Печаль окутывала мою душу, глубокое раскаяние терзало меня. Я встал и пошел к мечети. Попросив прощение у брата за опоздание, я припал к его руке:

— Я люблю тебя, мой брат, клянусь тебе, люблю такой любовью, какой не питает и сын к отцу. Я хочу, чтобы ты всегда был доволен мною. Скажи, ты меня любишь?

Брат ответил мне:

— Что такое, Сурхан? Разве ты видел от меня что-нибудь, кроме горячей любви? Ты мой сын, ты мне дороже сына.

Я посмотрел на брата и понял, что он говорит искренно.

Не сдержав рыданий, я снова бросился целовать его руки. Со мной случился нервный припадок, и я упал на землю. Очнувшись, я увидел, что лежу в одном из углов мечети, а надо мной склонилось озабоченное лицо брата.

Прошла неделя. Я мало бывал дома, ел и спал в мечети, чтобы брат ничего не заподозрил, старался подавить в себе любовь к Гании. Самым обычным тоном я произносил перед братом имя его жены, но страшился взглянуть на нее. Когда мы случайно оставались вдвоем, мы оба молчали, опустив головы, и, если наши взгляды встречались, вздрагивали, будто нас пронизал электрический ток.

Шли дни, но огонь любви пожирал меня. Спал я беспокойно, а часы бодрствования проводил в смутном полусне. Совершая молитву, я ошибался. Мое сердце стало ареной самых противоречивых чувств: гнева и милосердия, неверия и раскаяния, любви и ненависти.

Однажды после полуночи я покинул дом и бросился бежать, как раненый зверь, повторяя:

— Он с ней в комнате, она принадлежит ему, он наслаждается ею!

Я шел, не зная куда. Оказавшись у мечети, я, ни о чем не думая, вошел в дверь. Бросившись на землю, я стал кусать руки и биться головой о стену, повторяя:

— Он с ней в комнате. Она принадлежит ему, он наслаждается ею!

Вдруг чья-то рука опустилась на мое плечо. Я испуганно обернулся и увидел перед собой Ганию. Ее, Ганию, в этот поздний час ночи в мечети! Я молча обнял ее, страстно прижал к себе и говорил словно в бреду:

— Ты только моя, я никому тебя не отдам.

Я провел с ней час любви, это был самый сладостный час в моей жизни… Клянусь тебе, что на земле со дня сотворения мира не было человека, который испытал бы подобно мне такое блаженство; оно стоит многих жизней.

Утомленные, мы уснули, обнявшись. Меня разбудил стук в дверь. Солнечный свет заливал помещение. За дверью я услышал голос брата:

— Открой, Сурхан.

Я сам не понимал, как ответил:

— Сейчас открою.

В мечети были два окна с железными решетками. Гании негде было спрятаться, не нашлось даже лазейки, через которую она могла бы выйти. Я растерялся, но разум быстро вернулся ко мне, и я тихо сказал ей:

— Поднимись на крышу. Скорее…

Гания встала и быстро влезла на крышу. Я же подошел к двери, открыл ее и притворился сонным. Брат вошел, видно было, что он сердится.

— Почему ты спишь в мечети, Сурхан? Разве в нашем доме не хватает для тебя места?

— Я всю ночь до зари молился.

Брат молча сел и через мгновенье заговорил с тревогой в голосе.

— Я проснулся и не увидел рядом с собой Гании… Я долго искал ее, но не нашел.

Меня охватила дрожь, но я тут же подавил свою слабость и сказал:

— Наверно, она в это время вышла, чтобы наполнить кувшин водой из канала.

— Может быть, однако…

Он проглотил слюну и забормотал слова, которых я не расслышал. Затем встал и предложил:

— Давай помолимся.

Мы стали на молитву. Но что это была за молитва, которую я совершал тогда? Это была молитва дьяволу, а не аллаху.

Когда мы закончили молитву, в мечеть начали собираться люди. Я оказался в трудном положении. Наконец брат ушел домой. Едва он вышел, я незаметно взобрался на крышу. Мне нужно было помочь Гании бежать из мечети. Каково же было мое удивление, когда на крыше никого не оказалось. Я метался, как безумный, в поисках Гании. Странное предчувствие толкнуло меня к краю крыши. Едва взглянув на землю, я в ужасе вскрикнул. Через мгновение я был внизу, не помню, как я спустился. Гания лежала у стены и тихо стонала. Я подбежал, охваченный нетерпением и тревогой, и приподнял Ганию. Она с трудом открыла глаза.

— Я разбилась, Сурхан…

Она кусала губы, пытаясь подавить стон.

Я обнял ее, успокаивая и ободряя. Она прошептала:

— Мои мучения невыносимы, я умру…

От горя почти теряя рассудок, я заботливо и осторожно понес ее к дому тетушки Абд аль-Джамиль. Это была верная женщина, которая меня очень любила. Я рассказал ей кое-что и попросил, чтобы она пошла к брату и передала ему выдуманную мною историю.

Женщина тотчас же направилась к нему. Ганию перенесли домой. Матушка Абд аль-Джамиль рассказала моему брату, что Гания упала с крыши ее дома.

Прошло два дня. Гания терпеливо переносила страдания, которые трудно себе представить. Я уходил в загон для скота, запирался там, бил себя по лицу и плакал.

— Я виноват в этом несчастье. Я должен умереть.

Гания умерла. Мы похоронили ее на деревенском кладбище. В день ее смерти меня охватило безумие. Я не верил, что ее уже нет в живых. Я спокойно выполнял все, что мне поручили на похоронах, но время от времени на меня нападали приступы смеха, за которыми следовали апатия и молчаливость. А через несколько дней наступила реакция. Проливая горькие слезы, я бродил по полям или скрывался от людей в зарослях кукурузы. Наконец я успокоился и вернулся к своим обязанностям в мечети. Но вид мечети только увеличивал мое горе и муки. Всякий раз, как я ступал на ее порог, я представлял себе свое преступление, и мне казалось, что я слышу звук падающего на землю тела. Меня охватывала дрожь, я закрывал лицо руками и начинал плакать.

Я совершил невозможное, чтобы ввести в заблуждение брата и отвлечь от себя его подозрение. Мне было очень трудно сохранить свою тайну. Я не решался взглянуть на него. Иногда мне казалось, что он протягивает руку, чтобы задушить меня.

Шли дни, а тайна росла и давила на мое сердце, я чувствовал ее тяжкий груз. Мне все время казалось, что сердце мое разорвется, тайна вырвется из него и мое преступление станет явным. Это были дни таких мучений, что, я думаю, и муки ада не превзойдут их.

Однажды ночью после молитвы я вышел погулять. Помимо воли, ноги сами понесли меня к тому месту у стены мечети, где упала Гания. И вдруг я лицом к лицу столкнулся с братом. Не знаю, что привело его туда в этот час. Случай или что-нибудь другое? Мы остановились, встретившись у этой ужасной стены. Мгновение мы молчали, и вдруг я закричал:

— Не приближайся ко мне, не приближайся!

И бросился бежать, как безумный, куда глаза глядят.

Это была моя последняя встреча с братом. С тех пор я стал бродить по городам и вести жизнь изгнанника.

Шейх Афаллах умолк, по его щекам текли слезы. Взволнованный рассказом, я спросил:

— Почему ты не вернешься к прежней добродетельной жизни и не попросишь прощения у аллаха?

Он поднял глаза и сказал:

— Судьба ополчилась против меня, и я до конца останусь непокорным.

Он медленно вынул из-за пазухи свирель и начал наигрывать грустную мелодию, в которой звучала глубокая любовь и самоотречение. Опьяненный мелодией, он впал в полузабытье и упивался своими страданиями.

Трамвай № 2

Был восьмой час вечера, когда трамвай № 2 отошел от остановки. В вагон вошла девушка. Она выбрала место в углу и принялась жевать серу, разглядывая немногочисленных пассажиров. На ее худом лице, бледность которого не мог скрыть слой дешевых румян, не было покрывала.

Заметив девушку, кондуктор нахмурился и подошел к ней:

— Билет…

Девушка не обратила внимания на кондуктора, она расправляла складки своей выцветшей мулайи[8] и снова собирала их, так что из-под мулайи показывался край синего ветхого платья, украшенного вылинявшими узорами…

Кондуктор повысил свой и без того грубый голос, в нем послышались злые нотки:

— Билет!.. Билет!..

Он стоял перед девушкой, бросая на нее презрительные взгляды. А она улыбнулась ему заискивающей и в то же время игривой улыбкой. Притворяясь наивной, она сказала:

— Клянусь пророком, я схожу на второй остановке.

— Каждый день так… сходишь на второй остановке… Клянусь аллахом, если не сойдешь, выброшу тебя из вагона…

— Твое право… Подожди немного, у меня сейчас нет мелочи!

— Одним словом, или заплати, или сходи…

Глаза девушки быстро обежали пассажиров и остановились на юноше, одетом дешево, но прилично. Он сидел напротив нее с учебниками в руках.

Она склонилась к нему и, не переставая жевать, попросила:

— Вы не дадите мне шесть милимов[9], эфенди[10]?

Кондуктор заворчал:

— Какая наглость! Оставь пассажиров в покое…

Даже не обернувшись, она ответила:

— Какое тебе дело? Эфенди рад одолжить мне на билет…

Юноша улыбнулся, чуть сдвинул феску на лоб, достал шесть милимов и купил билет. Разгневанный кондуктор отошел. Девушка проводила его презрительным смехом. Лицо ее озарилось победной улыбкой, она положила руки на подлокотники сидения и сказала:

— Сумасшедший!.. Клянусь пророком, он сумасшедший…

Скоро между девушкой и юношей завязался разговор…

Прошло несколько дней. Трамвай № 2 направлялся к крепости. Был седьмой час вечера, когда он пересек большой мост аз-Замалика и углубился в квартал Булак. По обеим сторонам улицы тянулись лавки и кафе, как бы приветствуя трамвай разноцветными огнями витрин.

Едва вагон подошел к остановке Абу ль-Аля, как кондуктор выскочил из него и скрылся в толпе. Через несколько минут он вернулся с двумя пирогами в руках, от которых еще поднимался пар. Пироги были начинены рисом и кусочками мяса. Один пирог он дал водителю, а другой оставил себе…

Трамвай медленно продолжал свой путь. Водитель и кондуктор занялись пирогами и не обращали внимания на входящих и выходящих пассажиров. Только время от времени слышался резкий звук рожка да шум трамвая, который то останавливался, то снова двигался по рельсам.

Кондуктор съел уже полпирога, когда им овладело беспокойство: как бы контролер не застал его за этим занятием. Он покинул свое место и обошел первый класс[11], продолжая жевать пирог. При этом он раздавал билеты, получал деньги, дул в рожок и резким голосом выкрикивал названия остановок. А запах горячего пирога с мясом и рисом опережал его и раздражал обоняние пассажиров.

Кондуктор вошел во второй класс и увидел полинявшую мулайю и синее платье с блеклыми узорами… Он улыбнулся, но улыбка была похожей на волчий оскал. Девушка приняла это как должное и по обыкновению не обратила на него внимания. Ноздри ее вздрогнули, она с жадностью вдыхала запах горячего пирога.

Кондуктор, не успев прожевать кусок, хрипло выдавил:

— Билеты…

Трамвай только что остановился на аль-Исаф. В вагон вошел феллах с мешком и направился в первый класс. Кондуктор бросил на него презрительный взгляд и закричал:

— Эй, господин, сюда!.. Сюда!

Затем он приблизился к девушке и сказал ей решительным тоном:

— Прошу! Сойди!..

А ее глаза по-прежнему были прикованы к пирогу или, вернее сказать, к тому, что от него осталось… Она думала, как вкусна начинка и какое наслаждение испытывает этот человек, спокойно откусывая кусок пирога и, не торопясь, проглатывая его…

Голос кондуктора пробудил ее от грез.

— Ты что, не слышишь?.. Прошу, сходи!..

В это время девушка посмотрела на феллаха с мешком. Он сел напротив нее, вынул из кармана тряпку, развязал ее и склонился, пересчитывая монеты. Девушка улыбнулась феллаху, поклонилась и сказала:

— Во имя пророка, господин омда, который час?

Кондуктор грубо схватил девушку за худенькое плечо и закричал:

— Оставь пассажиров в покое, не будь бессовестной!

Феллах приподнял голову от тряпки и удивленно спросил:

— Что такое?

Девушка повторила:

— Во имя пророка, господин омда, который час?

Феллах зорко взглянул на нее и сказал, завязывая свой платок длинным шнурком:

— Я не омда, и у меня нет часов… Отстань!..

Кондуктор потащил девушку к двери, приговаривая:

— Клянусь аллахом, если ты не сойдешь на следующей остановке, я вышвырну тебя из вагона!

А девушка повисла на поручнях вагона и, улыбаясь кондуктору, старалась разжалобить его:

— Клянусь, я заплачу…

Трамвай пошел тише, приближаясь к станции пригородных поездов. Но кондуктор не стал ждать, когда вагон остановится, толкнул девушку, и она с криком упала на мостовую.

Вокруг нее собрались любопытные, поднялся шум… Толпа все росла. Чей-то голос успокаивающе произнес:

— Она цела… Цела…

Через мгновение девушка поднялась. Она опиралась на руку мужчины. Один из бродячих торговцев крикнул в лицо кондуктору:

— Тебе не стыдно показывать свою силу на девочке?

А другой, обращаясь к ней, сказал:

— Ты должна пожаловаться полицейскому…

Мимо толпы прошла женщина. Важной поступью она направилась к трамваю. Увидев девушку, женщина сразу узнала ее и злорадно прошипела:

— Так тебе и надо! — и поднялась в вагон.

А девушка стояла, отряхивая пыль со своей мулайи. В движениях ее чувствовалась крайняя усталость, и если бы не мужчина, поддерживавший ее, она бы упала снова. Этот человек с участием спросил ее:

— Что с тобой?

— Я целый день ничего не ела…

Трамвай отошел. Кондуктор стоял на своем месте. Он смотрел на все происходившее, прислушивался к тому, что говорилось, но сам не проронил ни слова, механически покусывая свой пирог… Услышав, что девушка сегодня ничего не ела, он посмотрел на остатки пирога и перестал жевать.

Закончив работу, кондуктор направился по улице Мухаммеда Али, затем свернул в переулок аль-Мунасара и вошел в кафе, где постоянно проводил свободное время. Он сел за столик и потребовал кофе и кальян.

Прихлебывая кофе, он медленно затягивался дымом и напряженно думал: в самом деле, почему он без всякого повода был жесток с девушкой?.. Не ударил ли он ее? Не ушиблась ли она? Почему она не пожаловалась полиции?

Образ девушки встал перед ним. Она смотрела на него наивно и умоляюще и говорила: «Клянусь, я заплачу…» И на его губах промелькнула слабая улыбка… Он стал вспоминать встречи с ней: увидел, как она расправляет и снова собирает складки мулайи, увидел синее платье с поблекшими узорами, ее стройную, молодую фигуру и глаза, словно подкрашенные сурьмой…

Неожиданно кто-то потряс его за плечи. Он обернулся и увидел своего знакомого, Фургуля. Фургуль выбрал себе место неподалеку и сидел, важничая, как обычно.

Он спросил:

— Может быть, ты расскажешь, что с тобой сегодня приключилось?

— Что приключилось?

— Говорят, ты поссорился с какой-то наглой уличной девкой.

— Э, пустое дело!

— Я слышал, ее подобрала карета скорой помощи.

Кондуктор сжал руку Фургуля и спросил:

— В самом деле ее подобрала скорая помощь? Не говори этого!

— Девица получила по заслугам… Это факт. Ты ее здорово проучил…

При этом Фургуль нагло рассмеялся, а затем разразился противным кашлем.

В это время в кафе вошли приятели Фургуля и Ханафи — так звали кондуктора — и потребовали домино.

Пирушка Ханафи с приятелями в кафе закончилась около полуночи. Ханафи побрел в свое жилище, с трудом волоча уставшие ноги. Он шел и что-то сердито бормотал себе под нос. Ему не везло в домино, но, стараясь отыграться, он не уходил, и проигрыш его удвоился.

Кондуктор поднялся на второй этаж. Его жилье было мрачным, унылым и безрадостным. Ханафи зажег керосиновую лампу, осветил ею все углы, пытаясь найти что-нибудь поесть. Его желудок властно требовал пищи. В одном углу Ханафи наткнулся на котелок, снял крышку и понюхал, затем посмотрел на холодную печурку, которая словно съежилась, от бездействия… Придется разжечь ее, как он делает это каждый вечер, и долго ждать, пока пища разогреется… Но тут он отбросил крышку котелка и пробормотал:

— Противно… есть нельзя!

И принялся вовсю ругать старуху Умм Ибрагим, которая за небольшую ежемесячную плату прислуживала ему.

Ханафи снял свою форменную одежду, швырнул ее на стул, надел рубаху и бросился на постель… Он закрыл глаза, но не мог заснуть: на него нахлынули воспоминания. После смерти жены жизнь Ханафи стала мучительной… Время от времени он вздыхал, но наконец усталость взяла свое и Ханафи перенесся в мир сновидений…

Ханафи проснулся, сел на край постели, потянулся и зевнул. Потом на его лице появилась улыбка, сменившаяся громким, веселым смехом… Воображение Ханафи безудержно разыгралось, он вспомнил только что виденный сладкий сон!

Вскочив с постели, Ханафи заглянул в котелок… Прошло мгновение, в печурке уже пылал огонь, и комната наполнялась запахом пищи… Поев, он долго вытирал усы, затем закурил, подошел к окну и, пуская дым колечками, стал смотреть на улицу… Его взгляд упал на противоположное окно. Ханафи вдруг представил себе, как молодая женщина, еще в ночной рубашке, прибирает комнату… Он видел, как она поставила на подоконник глиняный кувшин.

Ханафи отошел от окна, посмотрел на часы и стал поспешно надевать форменную одежду.

Одевшись, он быстро пошел к двери, но едва открыл ее, как увидел Умм Ибрагим. Старуха поздоровалась:

— Доброе утро, господин Ханафи…

Он окинул ее внимательным взглядом и ответил:

— Злое утро, Умм Ибрагим!

— Злое? Спаси нас аллах-хранитель!

— Злое… Конечно, злое. Служба скверная и дела отвратительные…

— Что-то я не слышала раньше от тебя таких речей. Что случилось?

— Даже кувшин не можешь поставить на подоконник, чтобы вода остыла.

— Разве ты не запретил мне это после того, как глиняный кувшин упал на голову проходившего эфенди?

— Всегда ты по своей бестолковости припишешь мне то, чего я не говорил.

В этот момент Ханафи увидел на своем пиджаке оборванную пуговицу и заворчал:

— Вот и за костюмом некому присмотреть… Это невыносимо… Ты в последний раз переступаешь порог моей комнаты… Слышишь?.. В последний раз!..

Он резко захлопнул за собой дверь и побежал по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Ханафи разгневался не на шутку.

В этот день он принял смену на трамвае № 8.

Время текло, трамвай курсировал взад и вперед между аль-Атаба и Шабра. Вместе с ним двигался и Ханафи — то в первом классе, то во втором, а то и в кабине водителя.

В его руках деревянная доска, и на ней много разных билетов. Он стучит по доске обгрызанным карандашом и выкрикивает: «Билеты… Берите билеты…»

Вот трамвай бежит по предместью Шабра. Прислонившись к стенке вагона, Ханафи смотрит вокруг; легкий ветерок доносит до него благоухание зеленеющих полей. Задумавшись, он неожиданно спрашивает себя: «Неужели ее в самом деле подобрала скорая помощь?..»

Прошло несколько дней. Ханафи работал на разных маршрутах, а затем вернулся на трамвай № 2.

Был десятый час вечера, когда кондуктор, рассчитываясь с пассажиром, увидел белую мулайю… Посмотрев на девушку, он почувствовал, как задрожали его руки.

Девушка тоже заметила Ханафи и побледнела. А он, недовольно ворча, направился к ней. Девушке ничего не оставалось, как броситься к двери и на ходу спрыгнуть на мостовую, но кондуктор схватил ее за мулайю и закричал:

— Ты что, с ума сошла? Подожди, пока трамвай остановится…

И девушка вернулась на свое место.

— Благодарю за любезность, — сказала она.

А кондуктор вспылил:

— На тебя не действует ни грубость, ни вежливость. Чего ты привязалась к этому трамваю? Какие между нами счеты, что ты отравляешь мне жизнь?..

Один из пассажиров вмешался в разговор и стал вспоминать, как девушка упала с трамвая и ее подобрала карета скорой помощи. Пассажир спросил кондуктора:

— Почему ты не позвал полицию?

— Хорошая мысль. Обратился бы я к полиции, и дело с концом.

И Ханафи продолжал выполнять свои обязанности. Продав пассажирам билеты, он сел на свое место; на лице его появилось задумчивое выражение.

Когда вагон, приближаясь к остановке, замедлил ход, в него неожиданно вскочил контролер и стал проверять билеты. Ханафи спокойно направился к девушке, сунул ей в руку билет и как ни в чем ни бывало прошел дальше…

Вот и крепость — конечная остановка. Трамвай повернул обратно. Но девушка не вышла из вагона. Она украдкой посматривала на кондуктора, как бы спрашивая себя: «Почему он не отправил меня в полицию?»

А кондуктор, продав пассажирам билеты, снова ушел в свой угол и погрузился в размышления…

Неожиданно девушка увидела, что кондуктор подходит к ней и ласково улыбается. Она поспешила сказать:

— Я сойду на следующей остановке…

Не ответив, он стал рядом с ней и некоторое время молчал. Потом девушка услышала, как он тихо, будто говоря сам с собой, спросил:

— Где ты живешь?

— Почему ты спрашиваешь меня об этом? Хочешь сообщить обо мне полиции?

— У тебя есть семья?

— Я одна…

Они снова замолчали. Кондуктор пошел на свое место, выдал пассажирам билеты, затем вернулся и опять, стал рядом с девушкой. Она нарушила молчание:

— У тебя трудная работа… Не так ли?

— Мы все время, с утра до поздней ночи, двигаемся. То ходим по вагону, то стоим… У нас у всех больные ноги.

— Да поможет вам аллах…

— Разве нельзя после этого извинить человека, если он вдруг потеряет терпение?

— Конечно…

— И когда после всего этого мы приходим домой и не находим ни аппетитного куска, ни мягкой постели, хорошо ли нам?

— Где ты живешь?

— В аль-Мунасара…

— С родными?

— Один… У меня нет ни жены, ни детей.

В вагон вошли новые пассажиры, и Ханафи снова стал продавать билеты. У него было много работы. Долго он ходил от одного пассажира к другому. Руки его механически отрывали билеты, передавали их пассажирам и опускали деньги в сумку… Время от времени он резко трубил в рожок, и было непонятно, то ли он зовет на помощь, то ли глубоко вздыхает, уставший от тяжелой работы. А глаза девушки все время двигались вслед за кондуктором.

Едва трамвай подошел к остановке Абу ль-Аля, как Ханафи выскочил из вагона и вприпрыжку пустился к одной из лавок. Через минуту он вернулся с пирогом, начиненным рисом и мясом… Ханафи поднялся в вагон и, проходя мимо девушки, не говоря ни слова, протянул ей пирог.

Она удивленно посмотрела на него, но он не остановился и снова начал продавать билеты… Их взгляды встретились… И они улыбнулись друг другу!

Смена Ханафи подошла к концу. Он сдал сумку с деньгами и пошел по улице Мухаммеда Али, направляясь к кварталу аль-Мунасара… Но что-то заставило его оглянуться. Посмотрев назад, он продолжал свой путь, но на лице его сияла улыбка…

Войдя в свой квартал, он прислушался: за ним кто-то шел.

Проходя мимо знакомого кафе, он ускорил шаги, чтобы никто из друзей, сидевших в кафе, его не заметил.

Наконец Ханафи оказался у своего дома… И в ожидании остановился у двери…

Нейтралитет

Дело было летом. Однажды после полудня мне очень захотелось поехать в Гизу, провести часок-другой в садах аль-Урмана, поблаженствовать в зеленой роще, прислушиваясь к журчанию ручейков, ощущая на лице легкое, благоуханное дуновение ветерка, которого я лишен в моем старом жилище на улице Мухаммеда Али.

Я сел на площади Ибрагима паши в автобус № 6. Он был пуст, кондуктор лениво пересчитывал деньги.

На следующей остановке в автобус важно и медленно вошел толстяк… Я его сразу узнал. Да кто ж его не знает? Всем нам знакома его единственная в своем роде наружность. Узнать его имя никому не приходило в голову, но кто забудет это упитанное, всегда горящее ярким румянцем лицо, этот свешивающийся на шею двойной подбородок, этот великолепный живот, который следует впереди хозяина, словно прокладывая ему дорогу?

Не припомню случая, когда, зайдя в кафе «Гуруби», я не застал бы там этого человека, занимающего целый стол. Перед ним всегда тарелки с аппетитными пирожками. Он с удовольствием ест их, явно наслаждаясь… А направившись в какой-нибудь известный ресторан, я и здесь непременно встречаю его. Он сидит один, и стол перед ним ломится от изысканных блюд. Время от времени он отпивает из бокала отличное вино.

Я долго наблюдаю за ним, потом с горечью смотрю на свой стол: на нем вареная курица и пузырек с противным на вкус лекарством.

Мы часто встречались, и между нами установилось какое-то молчаливое знакомство, не переходящее, однако, границ приветствия, сопровождаемого соответствующей улыбкой…

Войдя в автобус и заметив меня, толстяк поклонился, потом сел на ближайшее к двери место, и живот его уместился перед ним, как дитя на коленях матери.

На нем был роскошный костюм из белого полотна; время от времени он доставал из бокового кармашка своего пиджака дорогие золотые часы на золотой цепочке, внимательно и любовно разглядывал их. Я уверен, что он только недавно приобрел часы.

У квартала Булак в автобус вошел какой-то тщедушный человек. Он огляделся и сел рядом с нами.

Я с первого взгляда определил, к какому сорту людей принадлежит этот человек. Одет он был с дешевой изысканностью, а его глаза казались похожими на глаза голодного кота. Приторная улыбка не сходила с его губ… Он сел, положил ногу на ногу и стал украдкой приглядываться к нам.

А когда мой дородный друг достал часы и самодовольно, с гордостью стал рассматривать их, я заметил, как в глазах незнакомца вспыхнула молния.

С этого момента неизвестный не спускал взора с живота моего друга. Автобус подходил к аз-Замалику, и свежий приятный ветерок овевал наши лица. Мой тучный друг прислонил голову к оконной раме и смежил веки, а немного погодя уже послышался его легкий храп.

Я раскрыл газету и сделал вид, что углубился в чтение, но на самом деле зорко следил за незнакомцем… Его зрачки нервно бегали. Я приблизил газету к лицу и улыбнулся — меня охватило неожиданно злорадное чувство.

Заметив, что новый пассажир проявляет беспокойство, я стал смотреть в окно и закрыл глаза, притворившись спящим и изобразив на своем лице блаженную улыбку… Мгновение спустя неизвестный осторожно приблизился к моему богатому другу.

Ветерок приносил с собой пахучий аромат цветов, и я погрузился в безмятежные мечты. Передо мной вставали картины прошлого, изредка возникала и туша моего жирного друга, поглощенного едой… и фигура незнакомца, в руках которого блестят дорогие часы на золотой цепочке…

Затем я перестал думать о толстяке и воре и, овеваемый живительным ветерком, думал только о себе. Но вот я почувствовал, что кто-то трясет меня за плечи… Меня будил кондуктор. Мы были в Гизе. Я удивился тому, что время прошло так быстро, и приготовился сходить… Передо мной развалистой походкой шел к двери мой богатый друг… А незнакомца и след простыл…

У меня появилось желание опередить толстяка и выйти первым. Мимоходом я бросил взгляд на верхний кармашек его пиджака…

Цепочка и часы исчезли! Широкая улыбка появилась на моем лице, но тут же ее сменил игривый смешок. Я вышел из автобуса и сунул руку в карман, чтобы достать носовой платок: я хотел сдержать или хотя бы приглушить смех. Но тут же я стал лихорадочно шарить в карманах… Где моя новая ручка «Паркер», которую я купил в рассрочку и только что уплатил первый взнос?

Я остановился и вытер пот с лица. Я сочувствовал моему толстому другу, который, покачиваясь, исчезал в толпе…

Прошли дни. Между мною и новым знакомым укрепились узы дружбы. Я с радостью разделял его трапезу и мне уже не приходилось вздыхать при виде вареной курицы и бутылки противного на вкус лекарства…

Шeйx Сейид

Вот что рассказал мой друг.

Мне было девять лет, когда я впервые увидел шейха. Это был плотный человек с толстой шеей и грубыми, неправильными чертами лица, глазами на выкате и большим приплюснутым носом. Я увидел его у сакийи[12], наблюдая за волом, медленно и лениво ходившим по кругу, и прислушиваясь к журчанию воды, стекавшей из глиняных ковшей, которые то поднимались, то опускались. К этим звукам примешивался скрип колеса и пение парня, время от времени понукавшего вола. Именно тогда я увидел величественную фигуру шейха, которого едва прикрывала тень раскинувшихся ветвей акации и тутовника.

Он шел неторопливо; белая рубаха — это все, что на нем было — то вздувалась от ветра, и тогда его фигура казалась еще более массивной, то поднималась, обнажая его ноги, которые по цвету и форме напоминали ноги слона. Он медленно подходил ко мне, тяжело дыша под палящим зноем и размахивая одной рукой, как гребец веслом; другой он поддерживал привязанную через плечо сумку, в которую собирал подаяние. Не обращая ни на кого внимания, он направился прямо к каналу, откуда качали воду, и, опустившись на землю, где обычно поили скот, начал пить с жадностью животного, проработавшего целый день.

Я продолжал спокойно очищать перочинным ножом кору с веток, которые принес мне садовник дядюшка Хадр. Затем, подрезав ненужные ветки, я стал делать из них тросточки, чтобы лучшую из них взять с собой, когда поеду кататься на муле. Увидев шейха, я испугался, и мой страх усилился, когда парень, сидевший у сакийи, вдруг перестал петь и его лицо исказилось от ужаса. Я громко вскрикнул, призывая на помощь садовника, он подбежал и стал успокаивать меня. Затем улыбка озарила его старое морщинистое лицо, обрамленное седой окладистой бородой.

— Не бойся, о господин! Это шейх Сейид. Он благочестивый чудотворец.

Садовник оставил меня и направился к шейху, который располагался у канала, собираясь поспать. Садовник поцеловал его руку и сказал:

— Помолись за меня, о Шейх, помолись аллаху, чтобы он исцелил мою несчастную жену.

Шейх ответил ему грубо и невнятно:

— Да проклянет аллах твоего отца и всех вас!

Садовник улыбнулся, еще раз поцеловал руку шейха и, удаляясь, сказал:

— Аллах услышит тебя.

Шейх устроился у канала и, положив под голову руку вместо подушки, мгновенно погрузился в глубокий сон.

Дядюшка Хадр присел около меня на корточки, взял одну из палочек, осмотрел ее своими добрыми глазами и сказал:

— Красивые палочки… Молодец!

Но я в этот момент совсем не думал о тросточках, я прервал его:

— Он выругал тебя, а ты целуешь ему руку.

Садовник отдал мне палочку и, ласково улыбаясь, сказал:

— Знай, мой господин, что аллах окажет милость тому, кого ругает шейх.

— Он очень страшный, этот шейх… Я не так боюсь быка, который вращает колесо, как этого человека.

— Но ведь шейх Сейид никогда никого не обижает. Ты должен любить его, как любит его аллах. Он святой.

Мне представлялось, что для святых, уходящих в другой мир, должны строить гробницы, у которых люди возносят молитвы и дают обеты. На их могилах должны гореть свечи. Я вспомнил, что так было на могилах святой Зейнаб, святой Нафисы и святого Хусейна. Когда мы жили близ Танты, я ходил с бабушкой к гробнице Сейида аль-Бадави, сам поставил двенадцать свечей шейху аль-Арбаину, гробница которого была недалеко от нашего дома в Каире.

Разве шейх Сейид такой же святой, как они? Разве те святые были так же грубы, как он, разве у них была такая же грязная одежда и такие же безобразные лица? Святые мужчины представлялись мне одетыми в ничем не запятнанные белоснежные одежды, стройными, с прекрасными лицами, окруженными ангельским сиянием, в больших зеленых тюрбанах. Святые женщины в моем воображении отличались от мужчин лишь белоснежным покрывалом на лицах. Такими я представлял себе нашего святого Хусейна, шейха аль-Арбаина, Сейида аль-Бадави, святую Зейнаб и многих других. Когда же я увидел шейха Сейида и узнал от дядюшки Хадра, что он тоже святой, я усомнился. Мне показалось, что старость помутила рассудок дядюшки Хадра и он перестал многое понимать.

Этот грязный человек, которого дядюшка Хадр хочет поставить в один ряд со святыми аль-Бадави и шейхом аль-Арбаином, скорее напоминает шайтана из ада. Я поделился этой мыслью с садовником и посоветовал ему больше не подходить к шейху, иначе тот превратит его в обезьяну и бросит в ад. Садовник рассмеялся и сказал:

— Шейх Сейид не превращает людей в обезьян и не бросает их в ад. Он берет их за руку и провожает в рай.

— У него ведь лицо зверя. Разве ты не видишь, какой у него живот? Ты видел святых с такими животами? — воскликнул я.

Дядюшка Хадр сел, поджав под себя ноги, прислонился к пню тутового дерева и начал рассказывать историю шейха Сейида. Он говорил тихо, степенно, с искренней, глубокой верой. Его душа была преисполнена любви к аллаху, он уповал на его милость, справедливость и сострадание. Говоря, он закрывал глаза, но, когда хотел привести доказательство в подтверждение своих слов о святости шейха, открывал их и пристально всматривался в пространство, где раскинулись широкие, как море, зеленые поля, на которых под ветром колыхались листья кукурузы. Мне казалось, что он всматривается в стебли кукурузы, считая, сколько на них листьев и початков. Не помню, долго ли говорил дядюшка Хадр, но я узнал все, что заслуживает внимания в жизни шейха Сейида.

Я понял, что он не был ни святым, ни шайтаном, а лишь простым человеком, который в результате несчастного случая лишился рассудка. Он потерял всякую связь с людьми, среди которых жил, и, руководствуясь одним лишь инстинктом, уподобился животному. Люди же назвали его святым, как они называют всякого слабоумного или подлеца, притворяющегося безумцем.

Я и хочу рассказать, кое-что из его жизни со слов дядюшки Хадра и других феллахов, которых я расспрашивал о шейхе Сейиде. А некоторые выводы из всего слышанного я сделал сам уже впоследствии, когда вырос.

В молодости шейх Сейид был простым феллахом, обрабатывал свой участок земли и жил, как всякий крестьянин среднего достатка. Вместе со своими братьями он владел пятью федданами и несколькими каратами[13]земли. Они засевали эту землю, а затем поровну делили урожай. Все они были женаты, имели детей и жили вместе с женами, детьми, скотом и птицей в доме, унаследованном от отца. Братья держали буйвола, несколько коз, молоком которых кормились, быка и вола, на которых пахали землю, и осла, на котором перевозили навоз и урожай. Дом представлял собой жилище для трех семей, соединенное полуразрушенным навесом, под которым держали скот. Двор был словно создан для того, чтобы дети погрязли там в нечистотах вместе с животными; часто можно было видеть ребенка трех-четырех лет, катающегося на спине быка. Бык делал несколько медленных кругов по двору, и ребенок потом вел его поить к водоему, который наполнялся из артезианского колодца; постройка этого водоема была гордостью покойного хозяина.

Шейх Сейид, которого звали в то время Сейидом Абу Аллямом, как старший, являлся главой этой большой семьи. Он был человеком степенным, умным, трудолюбивым и честным. К его словам всегда прислушивались в семье. Справедливый в отношениях с братьями, он никогда не требовал больше своей доли. Он был чем-то вроде судьи и правителя этого маленького царства: разрешал споры, правил всей семьей и руководил делами так, как считал полезным для всех. С его мнением считались, все в деревне относились к нему с почтением.

Так жил шейх до сорока пяти лет, пока не произошло событие, которое оказалось причиной его несчастья. Однажды вечером он возвращался на осле домой; на полном ходу осел споткнулся и сбросил седока. Шейх упал и ударился головой о большой камень. Из раны полилась кровь. Его отнесли домой, где он пролежал с высокой температурой в бреду три недели. Затем рана зажила, жар спал, но Сейид Абу Аллям стал другим человеком: он потерял рассудок, утратил всякую связь со своей прежней жизнью. Он не узнавал ни жены, ни детей, ни братьев, ни своей матери, которую очень любил. Так он прожил больше года, не переступая порога своего дома. Он превратился в ребенка и начал забавляться вместе с детьми во дворе; вместе с ними играл, ел и пил.

Но так длилось недолго: братья восстали, природная жадность взяла в них верх, и они заявили, что этот идиот — слишком тяжелая обуза. Посоветовавшись, они решили выгнать его вместе с женой и детьми из дому и лишить земли и урожая. А у него было десять детей, не считая тех пяти, что умерли один за другим в первые годы его брачной жизни.

Из десяти оставшихся в живых было шесть дочерей и четыре сына, но сыновья были слишком молоды, чтобы кто-нибудь из них мог выступить против воли братьев отца и отстоять права, отнятые у них силой.

Семья ушла из дому вместе с шейхом Сейидом. Его можно было вести куда угодно и как угодно. Они поселились неподалеку от деревни в полуразрушенной хижине, которую им пожертвовали добрые люди. Жили они в нищете и горе, едва сводя концы с концами. Дочери и сыновья шейха собирали хлопок, чистили каналы, строили мосты, получая за все это ничтожную плату. Они брались за любую работу, понуждаемые голодом и нищетой.

А Сейид был все еще болен. Он страдал тихим помешательством, но когда его охватывали приступы буйства, он начинал ругать всякого, кто попадался ему на глаза, пытался избивать детей. Ел он много, почти не двигался и поэтому быстро растолстел. У Сейида всегда были густые волосы, а когда его перестали стричь, брить бороду и вообще заботиться о его чистоте, волосы отросли и слиплись от грязи. Все это сделало его еще более безобразным. Черты его лица, ранее свидетельствовавшие о силе, крепости духа и смелости, теперь скрылись под отвратительной маской идиота с бегающими глазами, подернутыми пеленой, которая скрывала их блеск, подобно тому как пыль на стекле лампы делает ее свет тусклым. Исчезло все, чем обладал Сейид Абу Аллям, — энергия, ум и смелость. Не стало работоспособного человека, главы многочисленной семьи. Осталась лишь изуродованная копия, по которой с трудом можно было узнать оригинал. Но время постепенно стирало и это сходство.

Злой рок продолжал преследовать шейха: умерла его жена, вверив десятерых детей милости судьбы. Одна лишь слепая старуха мать не забыла сына в его несчастной доле. Она украдкой, без ведома младших сыновей, навещала его, приносила пищу и одежду, дарила ласку и сочувствие, которые он принимал с большой радостью, хотя и не узнавал мать. Сейид всегда спрашивал, принесла ли она ему сладостей, словно он сбросил сорок лет и стал ребенком. Мать же во время встречи помнила только об одном: что рядом ее мальчик, ее сын — а весь великий смысл этого слова ведом только матери. Ослепла она давно, а старость настолько подточила ее силы и сломила дух, что она потеряла представление о времени, забыла, сколько лет прошло после изгнания из дома Сейида, не помнила даже свой возраст. Когда старуха оказывалась рядом с сыном, который своими словами и поступками действительно походил на ребенка, ей хотелось посадить этого громадного грузного человека на свои слабые колени, она прижимала его к своей груди, гладила по голове, спрашивая, чего ему хочется, и кормила его принесенными с собой лакомствами. Сейид целовал мать, и эти поцелуи свидетельствовали об инстинктивной благодарности бессловесного животного к человеку, который ухаживает за ним и кормит его.

Когда слепая старуха мать узнала о смерти невестки, она погоревала, что сын и его дети остались без хозяйки, бросила своих здоровых, сильных сыновей и осталась у слабоумного Сейида, деля с ним тяготы жизни и нищету.

Тем временем подросли сыновья шейха Сейида. Средства к жизни у них были весьма ограниченны, а в их деревне имелся большой избыток рабочей силы. Они поняли, что не могут больше оставаться с отцом, бабушкой и сестрами, и отправились искать спасения от угрозы безысходной нужды. Их было четверо, молодых людей, которые жадно тянулись к работе и хотели завоевать себе место в жизни. Они оставили деревню и рассеялись по свету в поисках своей доли. Этот шаг не был неблагодарностью или жестокосердием по отношению к семье, которая растила и пестовала их, когда они были детьми и юношами, — такова жизнь с ее жестокими законами существования, жизнь, в которой побеждает эгоизм, жизнь с ее борьбой. Она отрывает сына от отца, отца от сына и заставляет их идти врозь, борясь за свое существование.

С отъездом сыновей семья уменьшилась, осталось шестеро, не считая слабоумного и старухи, однако нищета все увеличивалась и схватила их цепкими пальцами, лишив даже самых малых радостей, даже самой жалкой еды. Никто не хотел жениться на дочерях шейха Сейида из-за их ужасающей бедности, никто не хотел разделить с ними жизнь, полную унижений. Четыре девушки из шестерых уже достигли брачного возраста и, следовательно, стали лишними ртами в семье.

Слепая старуха поняла, что нужда достигла предела. Желая улучшить положение семьи, она решила просить подаяния, предполагая, что дряхлая, слепая старуха со слабоумным сыном возбудит сострадание и найдется добрая рука, которая подаст милостыню.

На другой день она вывела сына, который упирался и не хотел идти: он уже привык к животной жизни, ел лишь то, что ему давали, все время спал, валяясь во дворе на голой земле. Она отправилась с ним на базар, но подавали им мало. Домой они вернулись с тремя маисовыми лепешками, которые были единственной пищей для всей семьи в тот день. Они начали просить милостыню ежедневно; постепенно шейх Сейид привык бродить один по ближайшим кварталам и переулкам этого поселка, где были продовольственные лавки, магазины одежды и кафейня, которую содержал грек. В свободное время в кафейню заходили мелкие чиновники, учителя, торговцы хлопком и хлебом. Кроме магазинов и кафейни, здесь было разбросано несколько лачуг. Шейх обыкновенно оставлял мать на углу и входил в кафейню или в один из магазинов. Он шел медленно, неровным шагом, не протягивая руки для подаяния, и смотрел на людей блуждающим взглядом, то улыбаясь, то хмурясь. Иногда он нарушал свое обычное молчание: упрекал незнакомых ему людей или вступал в споры об уходе за землей и сборе урожая. По временам он останавливался, бессмысленно протягивал в пространство дрожащую руку и шел дальше, бормоча какие-то непонятные слова. Добрые люди подкармливали его или подавали несколько милимов. Деньги он бросал на землю, а хлеб или другую пищу раздавал прохожим. В сумке, которую сшила ему мать, оставались лишь незамеченные им куски.

В его неопрятном, странном облике и слабоумии люди начали находить «святость», начали считать его праведным и прозвали шейхом Сейидом. Постепенно он привык к людям и люди привыкли к нему. Они уверовали в него, как в святого, особенно когда видели, что он бросает деньги на землю и раздает хлеб прохожим; полагали, что в отказе от материальных благ жизни и заключается его святость. Однако Сейид успевал набивать свой огромный живот подачками тех, кто во имя аллаха угощал его наиболее лакомыми кусками. Таким образом, шейх Сейид с течением времени заслужил всеобщую любовь, и все поверили в то, что он святой. И хоть он выбрасывал деньги и раздавал хлеб, но в его сумке оставалось достаточно, чтобы одеть и прокормить семью. Исполнилась мечта старухи о том, чтобы вырвать из нищеты своих внуков и найти способ прокормиться.

Однажды шейх Сейид зашел в лавку мясника и обратился к нему с такой бессмысленной фразой:

— Я говорил тебе, осел, что добра много… Вот оно вокруг тебя… один, два… три. Много ардобов[14] пшеницы в твоем доме… да проклянет аллах отца твоих предков… два… три… Аллах уберет их с твоих глаз.

Мясник, улыбаясь и размышляя про себя, ответил:

— Уберет с моих глаз? Что же я сделал?

— Что ты сделал? Земля застоялась… Собирай воду, а то она затопит весь мир… Разве это не чудо, о люди?

Абу Шуша — так звали мясника — улыбнулся и протянул ему кусок мяса, который шейх сунул в сумку и вышел, бессмысленно повторяя сказанное. А Абу Шуша после ухода шейха сел на скамейку перед лавкой и, подперев голову руками, задумался. После долгих размышлений он воскликнул:

— Этот человек святой!.. Его слова касаются моей земли.

Затем он начал восстанавливать в памяти и толковать по своему усмотрению сказанное шейхом. Внезапно лицо его засветилось радостью, и он сказал:

— Ведь он говорил о земле!.. А послезавтра заседание суда. Иначе зачем же он считал: один, два, три? А что если его слова сбудутся, и я получу обратно свою землю? Вот будет хорошо!

И он снова погрузился в размышления.

Прошло три дня, и Абу Шуша выиграл в суде дело, тянувшееся больше пяти лет. Он получил два феддана земли, из-за которой и возникла тяжба еще у его отца. По этому поводу он устроил пиршество и осыпал шейха Сейида подарками: дал ему и мяса, и хлеба, и одежду. Весть эта распространилась по всей округе. Каждый старался подойти к шейху и из его бессмысленных слов узнать о своем будущем. Каждый толковал слова шейха, как ему хотелось и в соответствии с тем, что он ждал от жизни. Случайно некоторые из его предсказаний сбывались; поэтому в глазах окрестных жителей его сила и авторитет возросли еще больше.

Все это усугубилось двумя происшествиями, которые явились простой случайностью, но люди приписали их чудесам святого, и слава о нем распространилась еще больше.

Первый случай был такой: в близлежащем селении жил мелкий чиновник Рафаат эфенди, родом черкес, шестидесяти двух лет, небольшого роста, худощавый, с выдающимися скулами и длинными, спускающимися к углам рта, как у старых китайцев, усами. Он наблюдал за скотом и заведовал зернохранилищем. Был он болтлив, глуп и слыл упрямым и жестоким человеком. Говорил всегда только о себе и своих делах. У окружающих и подчиненных он вызывал лишь глубокую неприязнь за свою жестокость и произвол. У него было две жены и несколько детей. Первая жена, пожилая женщина сорока восьми лет, жила в его деревенском доме, а вторая, совсем молоденькая, едва достигшая восемнадцати, оставалась в близлежащем селении. Естественно, он больше любил вторую, отдавая ей предпочтение за молодость и свежесть. Этим он вселял ревность в сердце первой жены, которая в душе затаила злобу, постепенно разраставшуюся.

Однажды Рафаат эфенди, как обычно насупясь, обедал один у канала в тени развесистой смоковницы, сгибавшейся под тяжестью плодов. Ему прислуживал мальчик лет двенадцати, на которого Рафаат ворчал за малейшую оплошность, заодно ругая кухарку и ее стряпню.

Переваливаясь, с трудом неся свое толстое, тяжелое тело, еле ворочая руками, к нему подошел шейх Сейид. Ветер надувал его рубаху и она, как парус корабля, помогала ему двигаться. Шейх тяжело дышал от жары и усталости, одной рукой он придерживал пустую сумку.

Он подошел к Рафаату эфенди, поздоровался с ним и сел, с жадностью глядя на пищу, взглядом прося либо уделить ему что-нибудь, либо пригласить к обеду, как он привык. Однако Рафаат эфенди даже не обернулся к нему и не ответил на приветствие, а только еще больше насупился. Шейх не понял безмолвного отказа и начал вести свой обычный бессмысленный разговор. Рафаату это надоело — он не любил таких людей, — и он резко оборвал шейха, но тот не переставал говорить, будто ничего и не слышал, больше того, он заговорил еще громче. Наконец терпение Рафаата иссякло, он позвал старшего пастуха и велел ему прогнать назойливого шейха. Пастух помедлил и отказался. Тогда Рафаат эфенди встал и, угрожающе размахивая кулаками, закричал на шейха, затем в бешенстве отшвырнул от себя поднос, на котором стояли тарелки с едой. На крик Рафаата собралось много феллахов, а также мулла, сторож, рабочие с паровой мельницы и орава ребятишек, которые начали издеваться и глумиться над черкесом. В исступлении Рафаат подскочил к шейху, который не обращал никакого внимания на происходящее, и с силой толкнул его, не причинив ему, однако, никакого вреда. Шейх расхохотался, полагая, что с ним шутят, и в свою очередь толкнул Рафаата; тот упал навзничь. Под издевательский смех и улюлюканье толпы Рафаат с трудом поднялся, окинул взглядом окружающих его многочисленных врагов во главе с шейхом Сейидом и побрел домой. Кровь прилила к его лицу, вены вздулись, он размахивал руками, посылая угрозы и проклятия по адресу шейха. За ним следовали ребята, которые продолжали издеваться над Рафаатом. Едва они отошли, как шейх уселся за стол и, подобрав с помощью феллахов куски хлеба и остатки обеда, начал с жадностью поглощать их, бессмысленно глядя на воду канала. Некоторые решили, что он наблюдает за рыбешками, которые лакомились остатками обеда Рафаата, ставшими их добычей. Наевшись досыта, Сейид собрал остатки в сумку, подложил ее под голову и, растянувшись на берегу канала, погрузился в глубокий сон.

В половине четвертого возле дома Рафаата эфенди послышались крики о помощи. Перед дверью собралась толпа феллахов. Все спрашивали друг друга, что случилось. Из толпы вышел мулла, пользовавшийся всеобщей любовью и уважением, и вошел в дом. Он пробыл там немногим больше десяти минут, затем молча вышел, взял в руку посох и, будто готовясь произнести проповедь в мечети, как он делал каждую пятницу, погладил левой рукой свою седую бороду и начал говорить громким внушительным голосом:

— О рабы аллаха! Наш тиран погиб! Поистине мы принадлежим аллаху и к нему возвращаемся.

Далеко не все поняли, что мулла имел в виду. Старики, которые неясно расслышали его слова, воскликнули:

— Воистину, нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его!

Тогда мулла громко, словно на проповеди, объявил:

— О люди, умер Рафаат эфенди. Вечен лишь аллах.

В толпе изумленно зашептали:

— Умер? Умер?

— Да, о люди! Умер Рафаат эфенди, потому что хотел прогнать шейха Сейида, святого из святых аллаха.

Затем он начал пространно, как на проповеди, рассказывать, как и от чего умер Рафаат эфенди, подробно описал вид покойного, сказав, что лицо его черно, как уголь, а это свидетельствует о том, что Рафаат эфенди отправился в преисподнюю. Вид его был ужасен, глаза вышли из орбит, руки судорожно сжаты. Все это свидетельствовало об отчаянной предсмертной борьбе с одним из джинов, посланных Азраилом, чтобы взять его душу и предать мучениям. Затем мулла начал приводить доказательства святости шейха, говорил о том, какой ужасной и мучительной смерти предал он Рафаата, которого теперь ждет огненный ад только потому, что он обидел шейха и поднял на него руку. И люди поверили мулле.

Весть эта быстро распространилась по близлежащим деревням. Седобородый мулла всем рассказывал о святости шейха Сейида. Ужас проник в сердца людей, они начали бояться шейха и страшиться его могущественной силы, способной любого погубить и бросить в огненный ад. Феллахи начали еще больше почитать и уважать шейха Сейида, кормить его, добиваться его дружбы, льстить ему, надеясь, что он одарит их своей милостью.

А вот что в действительности произошло с Рафаатом эфенди. Он вернулся домой разъяренный до крайности и, увидев перед собой старшую жену и кричащих детей, обрушился на них со страшной бранью и жестокими побоями. Жена пыталась защитить детей от гнева мужа. Но он схватил ее за горло и беспощадно избил ногами, обутыми в кованые сапоги с железными гвоздями. Не в силах этого вынести, жена сама бросилась на него, а для своих сорока восьми лет она была еще достаточно сильна. Деспотизм, наглость и жестокость мужа породили в ее сердце ненависть к нему и жажду мести. Она схватила Рафаата своими сильными руками и повалила на пол, затем придушила его подушкой, навалившись на нее всем телом. Этого было достаточно, чтобы ее муж испустил дух. Так он и умер из-за своей жестокости. Следы преступления сразу не были замечены, и Рафаат эфенди отошел в другой мир, оставив о себе плохую память и не вызвав ни в ком жалости.

Когда мулла рассказывал людям о смерти Рафаата, шейх Сейид проснулся и зевнул, вдыхая свежий предвечерний воздух. Затем, взяв свою сумку, лениво встал и побрел, как обычно, ни на кого не обращая внимания и не зная, куда идет.

Второй случай, хоть и отличался от первого, тем не менее произвел на людей не меньшее впечатление.

Как мы уже говорили, у шейха Сейида было шесть дочерей. Крестьяне считали, что старшим дочерям уже давно пора было замуж. Однажды кто-то из жителей селения увидел старшую дочь шейха, когда она набирала в кувшин воду из канала близ своего дома. Девушка понравилась ему, и он женился на ней.

У этого человека, кроме нее, уже были две жены, но они не принесли ему потомства. Не прошло и пяти месяцев после его женитьбы на старшей дочери Сейида, как он выставил свою кандидатуру на должность омды и неожиданно для самого себя был избран. Феллахи считали, что только чудо помогло этому человеку занять такой пост. Обрадованный новый омда думал, что шейх в благодарность за этот брак так возвысил его. Через четыре месяца после того, как зять Сейида стал омдой, аллах наградил его двумя близнецами сыновьями, что привело счастливого отца в неописуемый восторг: ведь уже много лет он с нетерпением ждал сыновей.

Подобно истории с Рафаатом, слух об этом событии быстро распространился, авторитет шейха возрос еще больше, и многие стали добиваться руки его дочерей. Вскоре дочери шейха вышли замуж за почтенных людей.

Дом опустел, в нем осталась лишь старуха со своим слабоумным сыном. Они могли бы бросить лачугу, поселиться у одной из дочерей и жить в достатке. Однако мать предпочла остаться в лачуге, чуть подновив ее. Летом лачуга защищала от палящего зноя, а зимой от холодного ветра. Старуха согласилась взять лишь немного вещей, пожертвованных зятьями. Шейх Сейид привык спать на земле, подстилкой ему служил плащ, а подушкой — сумка с кусками хлеба и остатками пищи.

Так жили мать с сыном, не трудясь, но и не зная голода. Мать постоянно находилась дома и выходила только, чтобы набрать воды в кувшин или посидеть на пороге дома. Сын привык уходить утром и возвращаться — с полной сумкой только к вечеру. Все старались накормить его и чем-нибудь услужить ему. Он ежедневно ходил в соседние селения, а по пятницам посещал базар. Его встречали с почетом, но боялись. Он ел где хотел, вернее, куда попадал, когда желудок начинал требовать пищи, ложился спать там, куда его приносили ноги: около канала, в хлеву, где укладывался на солому, или на пороге мечети, закрывая вход туда своим тучным телом, и тогда никто не осмеливался ни войти в мечеть, ни выйти из нее. Он мог спать и в поле, и на дороге, и на рынке — всюду, где он начинал чувствовать усталость.

Так в довольстве и благополучии жил шейх Сейид со своей матерью семь лет. Им завидовал каждый бедняк, тяжелым трудом зарабатывающий свой хлеб.

Всякий раз, приезжая в деревню на каникулы, я видел шейха Сейида все таким же; он ничуть не изменялся. Я уже не боялся его, меня больше не пугали его странные, бессмысленные слова.

Прошло три года с тех пор, как я последний раз был в деревне. Шестнадцатилетним юношей я вновь приехал туда и увидел, что обстоятельства изменились: мне пришлось выслушать много горьких жалоб на шейха Сейида; я видел, что сомнение в его святости проникает в души многих феллахов и вот-вот над шейхом может разразиться гроза. Я спрашивал многих о причине этого недовольства и получал один и тот же ответ: характер у шейха настолько испортился или, вернее сказать, его болезнь дошла до такой степени, что святого стало трудно выносить. Вскоре мне довелось увидеть шейха Сейида, и я сразу понял, что тихое помешательство переходит в буйное, опасное для окружающих. Он не был в этом виноват, виновата была его прогрессирующая болезнь, которая приняла такие тяжелые формы.

Перемену в нем люди начали замечать еще год назад. Сначала она была мало заметна, но сейчас он стал буквально невыносим.

Люди сначала сносили обиды, уверенные в том, что шейх Сейид карает лишь тех, кто этого заслуживает, кто совершил грех; однако впоследствии поняли, что он ни для кого не делает исключения: ни для грешников, ни для праведников. Тогда в душе они начали роптать на него, но не высказывали открыто своих мыслей, боясь его тайной силы, о истоках которой ничего не знали.

Шейх Сейид появлялся на базаре, хватал все, что видел перед собой, и швырял на землю. В деревне он заходил во дворы феллахов, хватал кур и гусей, душил их, никого не страшась, и бросал на дорогу под ноги прохожим. Он бегал за детьми, зверски избивая тех, кого ему удавалось поймать.

Иногда он без всякого повода бил людей; однажды схватил почтенного муллу — шейха Хамзу за бороду, затем ударил его ногой в живот; мулла упал в обморок. Многое из того, что совершал шейх Сейид, люди в душе осуждали, но тем не менее многие еще продолжали верить в то, что он святой, кормили и одевали его. Дочери Сейида лишь из боязни оскорблений изредка навещали своего безумного отца.

В это лето мой отец решил провести месяц в деревне, чтобы заняться сельским хозяйством. Не желая скучать в деревне, я приобрел несколько романов и томики сказок «Тысяча и одна ночь». Дядюшке Хадру я поручил купить мне на базаре козленка — я хотел его вырастить и перед отъездом пустить в стадо. Решив заняться на досуге рыболовством, я попросил своего друга приготовить мне рыболовные снасти.

На другой день садовник принес длинное, тонкое удилище с леской. Затем подал мне небольшой глиняный шарик и сказал, что в нем столько червей, что их хватит на два дня рыбной ловли. Я обрадовался, пошел к каналу и вместе с садовником выбрал удобное место. Дядюшка Хадр вырвал колючую траву, расчистил для меня место и устлал его чистой соломой. Мы закинули удочки и сели, внимательно наблюдая за поплавками. Мой наставник посоветовал мне вытаскивать удочку только тогда, когда рыба наверняка попадет на крючок. У меня был хороший улов, половину я отдал дядюшке Хадру, а из другой половины повар приготовил аппетитное кушанье для моей собаки, которую звали Фарис.

Из Каира я захватил с собой футбольный мяч, и наш управляющий расчистил около дома небольшую, но удобную площадку. Играть собирались парни из соседних деревень, имевшие в футболе очень небольшой опыт. На площадке мы ежедневно состязались не меньше часа; иногда к нам присоединялись управляющий и другие служащие. Играли мы, надо признаться, с азартом.

Однажды к нам в гости пришел привлеченный любопытством мулла; он хотел посмотреть, как мы сражаемся, но мы не долго думая вывели его на поле и заставили немного поиграть с нами. Он улыбался: ему и самому этого хотелось, но он боялся осуждения людей. Однако увидев, что в нашей команде есть и чиновники, он с радостью согласился и старательно ударил ногой по мячу. Мяч пролетел всего лишь несколько метров, зато большая красная туфля муллы поднялась высоко в воздух. Мы захлопали в ладоши, ободряя шейха Хамзу. Однако он, переобувшись, сразу ушел с поля, стыдясь своей неловкости.

Так я проводил время в деревне, читал, сидя в тени развесистого тутовника, играл с козленком, — Кормил и поил его возле нашего парка, — иногда, сидя рядом с дядюшкой Хадром, удил рыбу в канале; а когда солнце начинало клониться к западу, шел играть в футбол.

Однажды — я до сих пор помню события этого дня, как будто они произошли вчера — я накачивал насосом мяч, готовясь к встрече двух команд: нашего селения и соседней деревни. Для команды-победительницы был уже приготовлен ценный приз. Вокруг меня стояли игроки и зрители во главе с дядюшкой Хадром, наблюдавшие за тем, как я надувал мяч. Все то шутя, то серьезно обменивались мнениями о предстоящем матче. В это время на нас, как буря, налетел шейх Сейид: он злобно оглядел всех и скрылся между деревьями. Мы вздрогнули и замолчали. Дядюшка Хадр глубоко вздохнул и спросил шепотом, словно говорил сам с собой:

— Что с ним? Может, в него вселился злой дух?

Вскоре собрались все футболисты и начался матч; взрослые и дети окружили нас плотным кольцом, внимательно наблюдая за игрой. В перерыве между первым и вторым таймом мы снова увидели шейха Сейида, который бежал, держа на руках двухлетнего ребенка. Со злостью зверя шейх избивал и кусал его. Ребенок надрывно кричал. За шейхом бежали мужчины, женщины и дети, крича как безумные. Впереди всех, стараясь схватить шейха, бежали родители ребенка. Мать громко причитала, а отец, как тигр, набросился на шейха; между ними завязалась отчаянная борьба. Отец выхватил ребенка из рук шейха, передал его жене и снова бросился на Сейида, повалил его на землю и жестоко избил. Только обессилев, он оставил шейха и побрел домой, проклиная Сейида. А шейх встал, как будто ничего не произошло, взял свою сумку и пошел куда глаза глядят. Шел он медленно, так как тоже измучился в этой схватке.

Отца ребенка звали Хасан Саллям, он был одним из самых сильных феллахов в нашем селении. Шейх Сейид и раньше обижал его: то, забравшись в его курятник, передушил всех кур, то, зайдя во двор, выгнал козу с козлятами и, пригнав их к каналу, одного за другим всех утопил, то пытался поджечь дом Хасана. Хасан был честным человеком с хорошим характером; жаль, что именно на него обрушился гнев шейха Сейида. Хотя Хасан, как, впрочем, и все жители деревни, был уверен в святости шейха, он затаил ненависть и, может быть, помимо своей воли, хотел развенчать шейха и причинить ему зло. Когда же Сейид похитил и зверски изуродовал его ребенка, Хасан вспомнил все старые обиды и, не владея собой, бросился на шейха, чтобы отомстить за ребенка. Он не думал о святости Сейида, о его могущественной тайной силе, которая дает ему возможность карать врагов, он не думал о смерти Рафаата и других чудесах святого. Только чувство мести владело им.

Наш матч пришлось перенести на другой день. Все начали расходиться, продолжая говорить о том, что только что произошло. Дети рассказывали о жестокости шейха, о том, как он оскалил зубы, похожие на зубы быка, о благородстве и силе Хасана Салляма, о том, как он победил шейха Сейида и повалил его на землю. Взрослые вспоминали о том, как кричал ребенок, как Сейид зубами впился в его тельце. Пожилые люди рассуждали о возможных последствиях этой схватки, ибо им была хорошо известна участь тех, кто осмелился выступить против шейха. Опасения стариков разделяли многие; считали, что Хасан Саллям не протянет и ночи и утром найдут его изуродованный труп. Все жалели Хасана и начали втайне от него готовиться к похоронам. Послали за шейхом Хамзой, который гостил у родственников в одной из ближайших деревень, прося его прибыть, чтобы читать коран на похоронах. Самые различные небылицы быстро распространялись по деревне. Мулла приехал верхом на старом осле, взятом у родственников. Он был бледен, взволнован слышанным, а после путешествия так измучился, понукая осла, что еле держался на ногах. У деревни он остановил первого встречного и, чуть дыша, спросил о Хасане Салляме. Тот спокойно ответил:

— Да продлит аллах твою жизнь[15].

Лицо муллы омрачилось, и он в горестном молчании продолжал путь. В деревне он снова остановил прохожего и спросил о Хасане Салляме. Тот равнодушно ответил:

— Умирает…

Мулла продолжал путь все на том же старом осле, со скоростью пешехода. Через некоторое время он остановил юношу и задал ему тот же вопрос. Юноша отвечал:

— Говорят, о господин наш, что он завтра умрет.

Мулла воскликнул:

— Значит, он еще не умер?

— Еще не умер, о господин наш!

Мулла удовлетворенно вздохнул: он был другом и дальним родственником Хасана Салляма.

Наконец он сошел с осла, поручив пастуху до утра поставить его в загон для скота, и быстрыми шагами направился к дому Хасана Салляма, чтобы самому во всем удостовериться. У дома он встретил старшего сына Хасана, мальчика семи лет, и с нетерпением спросил его:

— Где отец, сынок?

— Он дома, пьет кофе с Абу Хиджази и Сейидом Абу Кабша.

Одолев врага, Хасан Саллям вернулся вместе с женой домой. К счастью, шейх Сейид не причинил ребенку серьезных увечий, и родители стали лечить его, как умели. Ребенок уснул глубоким сном, супруги сидели, почти не двигаясь. Мать вполголоса напевала колыбельную, убаюкивая и тихонько покачивая спящего ребенка. За стеной, где находился скот, раздавались неясные звуки: чавкал теленок, а Муса, старший сын Хасана, чистил загон и готовил теленку удобное местечко для сна.

Хасан Саллям размышлял о происшествии: он думал о шейхе Сейиде, о чудесах, которые он творил, об обидах, нанесенных ему шейхом, об ужасной смерти Рафаата, о возмездии, постигшем всех, кто поднимал руку на шейха Сейида. Хасан перебрал в памяти события прошедшего дня, и лицо его омрачилось: как он мог так поступить со святым, угодным аллаху? Он проклинал себя и просил у аллаха прощения за свой грех. Он хотел бы забыть о страданиях, причиненных ему шейхом Сейидом, и, покорившись воле аллаха, приготовился понести наказание.

Когда он вспомнил о возмездии, постигшем несколько лет назад Рафаата, его преступление стало казаться еще более тяжким и он еще больше уверовал в святость шейха Сейида. Наконец, Хасан, как и все жители деревни, поверил, что нынешней ночью он умрет ужасной смертью. Холодный пот выступил у него на лбу, силы ему изменили, дыхание участилось. Картины ужасных мучений проносились в его мозгу, хотя ни одну из них он не мог себе ясно представить. Ему мерещился ад с чертями, пламенем и тяжелыми железными прутьями, опускающимися на его голову; ему казалось, что Азраил убивает его. Хасану привиделся шейх Сейид, творящий свои заклинания, чтобы отомстить ему. Наконец он представил себе собственные похороны, плачущую и причитающую жену, идущую за гробом с малышом на руках; грудь его стеснилась, он почувствовал приступ удушья и закричал, призывая на помощь:

— Ловите, люди!.. Ловите шайтанов!.. О, эти орудия мучения в аду… Азраил… Спасите!

Ребенок вздрогнул во сне и заплакал, жена, дрожа от ужаса, выбежала из соседней комнаты; старший сын, услышав о шайтанах и Азраиле, прибежал из хлева. Голос жены несколько успокоил Хасана. Он приказал зажечь светильник; слабый желтый свет, разлившийся по комнате, подействовал на него успокаивающе.

Жена пошла рассказать о случившемся родственникам и скоро вернулась, приведя с собой стариков; подошли несколько мужчин и парней, подстрекаемые любопытством узнать, что случилось с их приятелем Хасаном Саллямом после совершенного им преступления по отношению к святому. Войти они, однако, не осмелились, а стояли у двери и, вытянув шеи, всматривались вглубь дома. Старикам уступили дорогу. Самый древний из них вошел, и Хасан Саллям обратился к нему со слезами в голосе:

— Умираю, дядюшка Мубарак, умираю!.. Своими глазами видел сатану и Азраила… Они пришли за моей душой.

И старик ответил ему с горестью:

— Что ты, сынок, успокойся, до смерти еще далеко.

Хасан Саллям в ужасе закричал:

— Значит, я правда умираю?

Дядюшка Мубарак ответил слабым, покорным голосом:

— Что поделать, сынок? Все от аллаха.

Хасан Саллям расплакался, жена его причитала, сынишка кричал:

— На кого ты меня оставляешь, отец?

Люди утирали слезы и скорбно вздыхали. Отчаяние овладело Хасаном, голова его была как в огне, все кругом поплыло, дыхание стало прерывистым, в глазах потемнело. Он упал на землю; все решили, что он умер, отовсюду слышались стоны, жена причитала, как на похоронах. Старики скорбно шептали: «Все мы принадлежим аллаху и к нему возвращаемся».

В этот момент в дом вошел Абу Хиджази, а за ним Абу Кабша — родственники Хасана.

— Что здесь происходит, в чем дело? — воскликнул Абу Хиджази.

Дядюшка Хадр ответил слабым, опечаленным голосом:

— Хасан Саллям скончался.

Абу Хиджази, человек рассудительный, подошел к Хасану Салляму, повернул его и сказал:

— Что вы болтаете? Он жив, как мы с вами. Он в обмороке. Дайте-ка воды!

Мальчик подал ему кувшин. Жена перестала плакать и утерла слезы. Абу Хиджази взял кувшин и начал лить воду на голову и лицо Хасана. Все смолкли, следя, как он вырывает Хасана Салляма из лап смерти. В это время Абу Кабша энергично массировал ему руки. Через несколько минут Хасан очнулся, открыл глаза и, вздохнув, спросил:

— Где я, о люди?

Жена, а за ней и все остальные обрадовались, что он жив. Абу Хиджази ответил:

— Ты у себя дома, о Хасан Саллям! Крепись, брат!

Хасан снова глубоко вздохнул и сказал:

— Я сейчас умру, о Абу Хиджази. Я своими глазами видел Азраила и сатану.

Абу Хиджази успокоил его, потом потребовал, чтобы все разошлись, сказав, что Хасан Саллям вполне здоров. Перешептываясь, старики со своими длинными посохами вышли.

— Не может быть, ночью он обязательно умрет…

Когда все ушли, Абу Хиджази запер дверь, подсел к Хасану Салляму и начал рассказывать ему что-то веселое. Хасану показалось, что он стал другим человеком, с новой душой, чувствующей счастье жизни, с новыми глазами, радостно смотрящими на мир. Он теперь уже спокойно начал рассказывать обо всем, что произошло, и в заключение спросил:

— Что от меня хочет этот человек?

— В него вселился злой дух.

— А он может сделать вред?

— Обидеть нас? А где аллах? Разве он не видит все и не спасет от того, в кого вселился злой дух? Разве он не спасет такого правоверного, как ты?

Хасан Саллям наконец понял, что спасся от смерти, от мук Азраила, от железных прутьев, которые представлялись его воображению. Он засмеялся и захотел выпить кофе, затем послал сына сообщить дядюшке Мубараку, что вполне здоров.

Через некоторое время вошел шейх Хамза, бросился к Хасану Салляму, обнял его и сказал:

— Слава аллаху за твое выздоровление, сынок! Все кончилось хорошо.

— Слава аллаху, о мой отец!

— До меня дошли ужасные вести.

— Я собирался умереть, отец мой. Чуть не отдал душу аллаху.

Они выпили с Хасаном кофе, затем поужинали кукурузными лепешками и соленым сыром.

Ночь Хасан провел спокойно, в приятных снах, а как только взошло солнце, взял мотыгу и вышел в поле работать. Он приветливо здоровался с прохожими, а они смущенно отвечали ему, удивляясь, почему он еще жив. Шейх Мубарак в это время был со своими друзьями в мечети. Хасан Саллям подошел к нему и поцеловал ему руку. Шейх испугался, так как, беседуя с приятелями, он ждал, что кто-нибудь сейчас принесет ему известие о смерти Хасана Салляма. Отдернув руку, он с испугом сказал:

— Во имя аллаха милостивого и милосердного! Ты еще не умер, о Хасан? Или это твой двойник?

Хасан Саллям улыбнулся и уверил шейха, что он жив и умрет лишь по воле аллаха. Поговорив с друзьями, он с мотыгой на плече пошел в поле.

Рассказ о спасении Хасана Салляма быстро распространился по всей округе. Люди рассказывали друг другу, что шейх Сейид, который раньше был святым, угодным аллаху, спасал праведных и наказывал грешников, теперь оказался во власти шайтана. Люди, в особенности те, кого Сейид обижал и кто боялся его мести, ликовали. Этот день прошел в селении, как праздник, и немудрено, ибо шейх Сейид довел людей до того, что они стали бояться за свои поля, скот и даже за детей. Все расспрашивали Хасана Салляма; он охотно рассказывал, как отплатил шейху и отвел его козни.

После полуденной молитвы вокруг муллы собрались феллахи, пришедшие из соседних деревень, чтобы собственными глазами убедиться в том, что Хасан действительно остался жив. Мулла рассказал им, как его оскорбил шейх Сейид, как рвал его бороду и ударил ногой в живот. В этот момент он как бы вновь почувствовал боль, глаза его сверкнули гневом, жидкая бороденка затряслась; потом он поднял посох и объявил, что шейх Сейид перестал быть святым аллаха и отныне служит дьяволу. Он убеждал феллахов изгнать шейха из деревни, шайтан ничего не сможет с ними поделать — они чисты и безгрешны, ибо служат одному аллаху и проклинают сатану и его помощников. Вдохновившись, он продолжал говорить все громче и громче. Затем плюнул на воображаемого дьявола и еще раз проклял сатану. Феллахи тоже плюнули, проклиная сатану и прося у аллаха защиты от него.

Несколько дней шейх Сейид не показывался никому на глаза; боясь за него, мать оставляла его дома. Она слышала историю с Хасаном Саллямом, знала, что феллахи теперь считают шейха слугой дьявола, хотят наказать его и изгнать из селения. Однако шейху, привыкшему свободно разгуливать повсюду и наедаться яствами, наскучило сидеть дома. Он выломал дверь и пошел своей обычной дорогой в поисках радушия и вкусной пищи. Он зашел на базар и начал обходить лавки, по обыкновению бесчинствуя, но повсюду встречал неприветливые лица. Он хотел было что-нибудь взять, но услышал непривычный для себя окрик. Куда бы он ни входил, отовсюду его выгоняли, а он ничего не понимал и ни на что не обращал внимания. Зайдя в лавку мясника, он протянул руку к бараньей туше и стащил ее на землю, но вышел хозяин и начал неистово ругать шейха, а затем толстой палкой избил его. Почувствовав сильную боль, шейх Сейид испугался и убежал домой. Там он расплакался и стал жаловаться матери на людей, которые его обидели.

Люди осмелели, гнали шейха, били его, а он по-прежнему ничего не понимал. Как обычно, он выходил из дому, но тут же возвращался, потому что его отовсюду изгоняли и он не имел даже хлеба.

Жизнь восстала против этой семьи, в которой осталось всего двое. Бедность и нищета вновь обрушились на них, они бы умерли от голода, если бы слепая старуха не приносила немного пищи, которой могло хватить только для ребенка. Силы изменили шейху; приступы бешенства участились. Он то громко кричал и кому-то угрожал, то хныкал и жаловался, то в кровь разбивал себе голову о стену, а рядом с ним рыдала мать, умоляя пожалеть себя.

Два дня шейх с матерью голодали, они пили только воду. Обессиленная старуха лежала на полу у двери и, протянув руку, взывала о помощи; шейх, будучи не в силах бороться с муками голода, выполз из своей лачуги и начал грызть кирпичи.

Таким его увидела женщина, которая проходила мимо с ребенком на руках. Поблизости никого не было. Солнце немилосердно пекло голову и слепило глаза. Было тихо, как в полночь. Женщина вздрогнула; ей почудилось, что не шейх, а сам сатана собирается покарать ее и сына. Она хотела крикнуть, но не могла. Спазмы сдавили ей горло, и она не слышала своего голоса. Она хотела броситься вперед, но не в состоянии была двинуться с места. Женщина решила, что это проделки сатаны. Она уже потеряла надежду на спасение, но неожиданно залаяла соседская собака, и это ободрило ее: она закричала, зовя на помощь, затем бросилась бежать, таща за собой ребенка. Шейх стал преследовать ее, как голодный волк свою жертву. Он догнал женщину и повалил ее на землю. Еда, которую она несла мужу в поле, упала из ее рук в придорожную пыль. Шейх одной рукой жадно подбирал с земли еду, другой неистово бил женщину; при этом он рычал, как зверь, раздирающий свою жертву. Женщина не переставала кричать, ребенок плакал. Шум усиливался, так как на лай соседской собаки отозвались другие. Повсюду открывались двери. Из домов, испуганно крича, выбегали дети и женщины. Мужчины находились в поле; несколько ребятишек побежали за ними. Наконец женщина с ребенком вырвалась из рук шейха и, ища спасения, подбежала к толпе. А шейх сел и, тяжело дыша, начал поглощать пищу.

В деревне в это время было лишь четверо мужчин, среди них мулла шейх Хамза; они спали. Проснувшись от крика женщин, плача детей и лая собак, они поспешили узнать, в чем дело. И, выйдя на улицу, увидели шейха Сейида, который сидел в пыли, доедая остатки пищи. Им сказали, что он напал на женщину и хотел убить ее и ребенка. Феллахи пришли в ярость, а шейх Хамза высказал предположение, что Сейид хотел съесть ребенка. В это время, запыхавшись, с поля прибежали узнавшие о происшествии феллахи. Окружив муллу, они начали его расспрашивать. Рассказ муллы привел их в ужас, и они решили отомстить Сейиду. Окружив шейха Сейида тесным кольцом, они осыпали его бранью и проклятиями. Осмелев, один из феллахов ударил его ногой в живот, другой по лицу. Затем все вместе бросились и начали избивать Сейида, разорвав его одежду в клочья.

Шейх Сейид смотрел на них взглядом затравленного зверя; он то начинал угрожать им, то плакал и просил, чтобы ему дали спокойно доесть. Когда же терпение шейха иссякло и он понял, что от него не отстанут, Сейид зарычал и заставил своих преследователей немного отступить, но вскоре они снова с удвоенной яростью бросились на него. Шейхом овладел приступ бешенства; он схватил семилетнего мальчика, и изо всех сил отшвырнул его прочь. Люди закричали, как безумные, и, вооружившись толстыми дубинками, бросились на шейха. В эту минуту они не уступали ему в бешенстве, которое только усиливали слова муллы о том, что Сейид — посланец ада. Проклятья муллы по адресу Сейида действовали на феллахов, как барабанный бой на солдат в пылу сраженья.

В этой драке люди потеряли человеческий облик и уподобились животным. Ими овладел религиозный фанатизм. Они не сомневались, что борются за аллаха, уничтожая шайтана в образе шейха Сейида. Они не понимали, что перед ними был слабоумный, истощенный голодом человек. Он дрался потому, что неумолимая судьба сделала его безумным. Но почему дрались эти феллахи, обладающие разумом?

Борьба длилась полчаса. Шейх обессилел; его покрытая грязью и пылью одежда была разодрана в клочья. Крестьяне перестали избивать его и остановились, внимательно разглядывая свою жертву. Рукавами рубах они вытирали пот, обильно струящийся по их лицам. Один из них подошел к распростертому на земле телу шейха и тронул его палкой. Шейх не шевелился. Тогда феллах обернулся к толпе и сказал, что шейх Сейид умер. Все смутились. Они не ожидали такой быстрой развязки и стояли молча, чувствуя свою вину. Постепенно приходя в себя, они испытывали только небольшой страх перед тем, что каждый из них в равной степени повинен в совершенном преступлении, если убийство шейха можно было назвать преступлением. Тогда вперед выступил мулла и громко объявил:

— Дьявол умер! Его удел — ад!

Его слова произвели должное впечатление на феллахов, вернули им уверенность и успокоили их совесть. Посоветовавшись, решили похоронить его недалеко от гумна. Несколько смельчаков подошли к трупу, который представлял собой гору костей, мяса и рваных тряпок; трудно было сказать, чей это труп — человека или животного. Под радостные крики детей его поволокли, как дохлую скотину. У гумма группа феллахов мотыгами вырыла могилу. Пот обильно стекал с их лиц на свежевырытую землю. Окончив работу, они подтащили тело шейха, сбросили в яму и забросали его землей и камнями. Затем мотыгами сравняли могилу с землей. Расходясь по домам, они продолжали проклинать шайтана.

Так от ударов палкой умер, как собака, шейх Сейид и был похоронен с проклятиями. А ведь шейх ни на кого не покушался.

Против него восстала судьба: она вырвала его из семьи трудового крестьянина и обрекла на жизнь обожествленного животного, как это бывало в древние века. Окруженный вниманием и обеспеченный пищей, он жил в спокойствии, пока судьба не сорвала с него лавры святого и не причислила к слугам шайтана. Тогда люди начали сторониться его и наконец убили, как бешеную собаку.

Шейх умер ужасной смертью, которой справедливый человек не пожелал бы даже животному, не только человеку.

Шли дни и годы, и жизнь шейха Сейида, как и его смерть, были забыты…

Несколько лет спустя я снова оказался в этой деревне. Однажды я сел около сакийи и стал читать газеты. Как всегда, колесо вращал бык, за которым присматривал юноша. Звук падающей воды примешивался к скрипу колеса, придавая ему какую-то чарующую прелесть. Рядом сидел совсем седой дядюшка Хадр, похожий на святого старца. Он не работал, а скромно жил на пенсии, но продолжал бывать в саду, поучая нового садовника.

Я посмотрел на дядюшку Хадра и, улыбаясь, спросил:

— Что осталось от твоего приятеля шейха Сейида?

Он отвечал спокойно, не поднимая глаз:

— Ничего, кроме смоковницы.

— Смоковницы?

Казалось, он удивился больше меня.

— А ты разве не знаешь о «смоковнице дьявола»?

Я сказал, что не знаю, и просил рассказать об этом. И вот, что я услышал… Смоковница выросла на могиле шейха Сейида. Теперь она приносит плоды и настолько разрослась, что в тени ее ветвей могут укрыться от солнца люди. Когда с кем-нибудь случается несчастье, он идет к этой смоковнице и проклинает ее, как бы проклиная этим дьявола, а затем под ее зелеными ветвями просит защиты у милосердного аллаха.

Я встал и пошел с Хадром к «смоковнице дьявола». Это было одинокое, развесистое дерево с зелеными листьями и прекрасными плодами. Но ствол его был изранен, а многие ветви обрезаны. Таковы следы проклятий. Кругом валялись мелкие камни и комья земли, которыми феллахи подкрепляли свои проклятия. Неподалеку от дерева был участок земли, который раньше не обрабатывался. Феллахи засеяли его и снимали там богатый урожай.

Хотя смоковница носила имя дьявола и росла на могиле шайтана, вид ее не внушал страха ни малышам, ни взрослым. Под ее сенью находили приют усталые феллахи, жители всей деревни пользовались ее плодами.

Шейх умер, но люди не оставили его в покое даже в могиле: они продолжали проклинать здесь шайтана, а дерево нарекли «смоковницей дьявола». И хотя оно давало чудесные плоды и под его ветвями многие находили отдых от палящих лучей солнца, люди проклинали и это дерево.