Египтянин. Путь воина

Первая часть: « Саис » 1

Над красной, раскалённой от солнца долиной дрожал, переливаясь и струясь, знойный воздух. Верхушки пальм и корявые ветви сикоморов, росших по берегам Великой реки («итеру аа»), которую позже назовут Нилом, были покрыты таким слоем пыли, что их было трудно отличить от песка пустыни. Над Та Кемет1 пронёсся палящий жгучий ветер, который дул почти пятьдесят дней, поднимая в вихрях тучи пыли и песка. И теперь посеревшая поникшая зелень деревьев и трав, и сухая, растрескавшаяся земля, и обессилевшие от зноя и пыли люди и животные – всё жаждало влаги. На смену шему – самому страшному для жителей страны времени года – уже шёл благословенный ахет. А с ним и спасительный северный ветер, который сдувал пыль и освежал от зноя всю долину.

Солнце уже клонилось к горизонту, но от земли по-прежнему исходил горячий пар, духота становилась невыносимой, и в ней – ещё более плотными испарения потной толпы, двигавшейся по полузасыпанной песком дороге. Поднимая клубы пыли, рабы – полуголые, наголо остриженные, изнеможённые – тянули от реки к храму огромные сани с грузом каменных плит. Время от времени раздавались вскрикивания и хлёсткие удары плетей из гиппопотамовой кожи, которыми надсмотрщики подгоняли невольников.

Солнечные лучи заскользили по стенам недостроенного храма, по его гигантским пилонам и колоннам, проникли внутрь святилища, выхватывая из темноты треугольник двери и покрытый барельефами каменный массив. Нежно-розовыми тонами окрасило предзакатное солнце глыбы гранита, базальта и алебастра, громоздившиеся у стен храма, и уже отделанные колонны, вокруг которых было множество осколков и мелкого щебня.

Загорелый мускулистый юноша, одетый в белую набедренную повязку, сидел во дворе храма и следил за изготовлением гранитных блоков, предназначенных для создания обелисков. Взгляд его тёмных продолговатого разреза глаз под густыми, сросшимися у переносицы бровями выражал любопытство и пристальное внимание. Наблюдая за работой каменотёсов, он схватывал каждое движение, каждый изгиб человеческого тела. По выражению его лица было видно, как его изумляло и приводило в восторг это разнообразие форм, положений, поворотов. Он был так увлечён своими наблюдениями, что не сразу обратил внимание на окликнувший его голос.

– Ренси, – уже громче повторил один из мастеров, работавших при храме, – тебя зовёт зодчий!

Нехотя, с усилием Ренси оторвался от увлёкшего его занятия и направился к небольшому деревянному дому, где временно, пока шло строительство храма, жил руководивший всеми работами зодчий Анху.

Отец Ренси был придворным писцом и вместе с немалым наследством завещал ему свою профессию. Он постоянно твердил сыну, что должность писца – самая лучшая, потому что писец всегда начальник, его почитают и боятся. Свою уверенность он подкреплял изречением из книги поучений «Кемит»: «Что касается писца, который имеет какую-либо должность в столице, то он не будет в ней бедным». Дав сыну блестящее образование, он не сумел, однако, убедить его в превосходстве своего ремесла над другими. Ренси, ещё в детстве, глядя на рубивших гранит мастеров, изнывал от желания познать сущность камня, овладеть секретами ваяния. Стать скульптором, лучшим из лучших, – ничего большего он не хотел. Художник изображал человеческую фигуру в красках, ваятель – в камне, но, по мнению Ренси, созданное ими было одинаково безжизненно, лишено движений, чувств. Ренси же стремился в созданное им творения из камня вдохнуть жизнь. Стремился оправдать значение имени, которым египтяне издавна называли скульптора: «тот, кто создаёт жизнь»…

Зодчий Анху сидел на циновке за низким столом, сложив перед собою руки, большие, натруженные, с въевшейся в трещины серой каменной пылью; его широкое, с крупным орлиным носом лицо выражало суровость.

Сгибаясь в пояснице, Ренси неуклюже поклонился.

Продолжая хранить молчание, зодчий выложил на стол папирусный свиток и жестом предложил Ренси ознакомиться с его содержанием. Ренси развернул свиток и, увидев печать одного влиятельного саисского вельможи, начал читать. Вельможа, состоявший в тесных отношениях с жреческой коллегией, возмущался тем, что скульптор Ренси, работая над изваянием племянника фараона, принца Танутамона, пренебрёг установленными формами и пропорциями.

Канон требовал воплощения в изображении идеального, не имеющего примет возраста облика. Согласно этого канона статуи подчинялись неизменным правилам: левая сторона была зеркальным отражением правой, голова поставлена прямо, губы плотно сомкнуты, глаза широко открыты, взгляд устремлён перед собой. Ренси отошёл от передавашихся из века в век правил и придал статуе Танутамона портретное сходство, отобразив неповторимые, присущие лишь ему черты. Подстрекаемый жрецами, которые ревностно следили за тем, чтобы художники и скульпторы следовали установленным канонам, вельможа предлагал Ренси оставить мысли о «богохульном» ваянии, иначе оно обернётся для него настоящей бедой.

Ренси прочитал донос с невозмутимым видом и передал его обратно зодчему, который всё это время внимательно наблюдал за ним.

– Ты понимаешь, Ренси, если бы не уважение к твоему отцу, – да снизойдёт на него благодать Осириса! – я должен был бы немедленно избавиться от тебя, – заговорил Анху, поднимаясь из-за стола. – Ты умеешь трудиться и делаешь это с любовью и сноровкой. Я допускаю, что из тебя получится превосходный скульптор, но вместе с тем советую не пытаться своими нововведениями затмить славу Аменхотепа, сына Хапи2.

– Никогда не помышлял об этом, – спокойно ответил Ренси.

Анху слегка наклонился, чтобы заглянуть ему в глаза.

– Боги избрали тебя, наделив талантом ваятеля, чтобы ты служил им, прославляя их величие и бессмертие фараонов. Помимо этого, у тебя есть упорство. Но вместе с тем тебе присуще чувство превосходства над другими, что рождает непримиримость с чужим мнением. Подозреваю, что ты способен на опрометчивые и крайне рискованные поступки.

Ренси молча смотрел на зодчего; взгляд его глубоких карих глаз был мрачен.

– Ваятель властвует над временем, – продолжал Анху, – в его силах прибавить лет своему герою или же убавить. Но существуют незыблемые правила, от которых не смеет отступать ни один, пусть даже самый талантливый и прославленный, ваятель.

Анху выдержал паузу и прибавил с укором:

– Морщины, которыми ты избороздил чело статуи его высочества, выдают его подлинный возраст и делают его облик более угрюмым.

Наконец Ренси, поняв, что нужно как-то оправдаться перед зодчим, терпеливо пояснил:

– В то время, как я работал над изображением принца, он был чем-то крайне удручён, и мне захотелось в камне отразить состояние его души.

– И ради этого ты пренебрёг канонами, – вставил Анху.

– Ваятель не канонист, – твёрдо возразил Ренси, – это привилегия жрецов. Ваятель должен создавать нечто новое, опираясь на традиции, но не повторяя их!

Ему показалось, что в глазах зодчего что-то дрогнуло, но в следующее мгновение взгляд его принял прежнее выражение.

– Ренси, я оказался в трудном положении, – сказал Анху, подойдя к юноше вплотную и положив руку ему на плечо. – Я преклоняюсь перед твоим талантом, я готов предоставить в твоё распоряжение любой камень, но не имею права идти против воли жрецов. Я вынужден отстранить тебя от твоего любимого занятия. С завтрашнего дня ты будешь заниматься росписью потолка во внутреннем святилище.

– Синее небо, жёлтые звёзды, парящие коршуны, – с усмешкой проговорил Ренси, не пытаясь скрыть досаду.

– Работа с восковыми красками, – уточнил Анху. И, учитывая упрямый и непокорный нрав ученика, на всякий случай напомнил: – О камне пока придётся забыть.

Наступила тишина, нарушаемая лишь доносившимися с улицы ударами молотков о каменные глыбы.

Внутри у Ренси всё кипело от негодования, однако из уважения к зодчему он промолчал. И всё же самолюбие его было уязвлено. Неужели даже Анху не признаёт его правоту?

С чувством горького отчаяния Ренси стиснул зубы и повернулся, чтобы уйти, но ноги не слушались его. Он снова взглянул на зодчего, пытаясь поймать его взгляд, не теряя надежды уговорить старика.

– Нет, Ренси, я тебе уже ничем не могу помочь, – ответил на его немую просьбу Анху и, моргнув, отвёл глаза.