Экипаж боцмана Рябова

Корабли моего детства

В пасмурные апрельские дни, когда на Северной Двине темнеет лёд и капризные ветры робко приближающейся весны непрестанно меняют направления, ко мне всё чаще наведываются беспокойные чувства. Я знаю: это чувство ожидания. Ожидания полной, всесильной весны, открытия навигации, приказа начальника порта.

Весна приходит на архангельскую землю без журчания ручьёв, без цветения роз и без майского грома. Весна приносит на Север медлительно-ровное, колдовское посветление ночей, коварство распутиц на просёлочные дороги и неукротимый ледоход с тревожным подъёмом воды — на большие реки.

Порт встречает весну гудками ледоколов и надрывным завыванием сирен.

Приказы начальника порта о ледокольной кампании и открытии навигации предельно кратки, чётки и суховаты. Но меня они волнуют. Приказы печатаются на четвёртой странице в местной газете. Читая их, я слышу первый пароходный гудок, команду вахтенного штурмана, шум брашпиля и металлический перебор машинного телеграфа.

Я слышу и голос самого начальника порта и вижу его, седого коренастого мужчину в морском кителе. В молодости, говорят, он был портовым грузчиком. Влюблённый в пароходы и парусники, гавани, ковши и причалы, с детских лет я помню по фамилиям всех начальников нашего порта.

И осенью тоже подступает беспокойное чувство, но уже без радости, горьковатое: скоро конец навигации.

Я захожу к начальнику порта. Он легко определяет моё настроение:

— Чем недоволен?

— Навигация-то скоро закроется…

— Продлим. Видел, какие у нас теперь ледоколы! А вот-вот и у нас будет навигация круглогодовой. И в январе, и в феврале, и в марте будем грузить.

Я верю ему. Деловой, работящий, добрый народ портовики!

Мой отец тоже был портовиком. Он служил в Дирекции маяков и лоции Белого моря. К старости, лишившись ноги, он ковылял на деревяшке и громко именовался смотрителем створных знаков в морской слободе Соломбале и на судоходном рукаве Северной Двины — Маймаксе, а проще — был фонарщиком. Отец гордился личным знакомством с Георгием Яковлевичем Седовым. Перед походом Седова к полюсу отец чинил на «Святом Фоке» паруса и ремонтировал такелаж. Был он и умелым плотником, и столяром, шил лёгкие шлюпки, а однажды на досуге смастерил мне расчудесную полуаршинную поморскую шхуну. Это был мой первый корабль. Он совершал длительные рейсы в бассейне узенькой речки Солом-балки, забитой лодками, шлюпками и карбасами. У соломбальских ребятишек шхуна вызывала восхищение и зависть.

В мальчишестве самым закадычным моим другом был ровесник Володя Охотин, отличный пловец и неуёмный рыболов. Во всех ребячьих смелых предприятиях нам покровительствовал умный и мечтательный юноша Андрей Семёнов. Он жил на нашей улице и пользовался у нас непререкаемым авторитетом. Отец Андрея — крупнейший водолазный специалист страны, страстный охотник, настоящий следопыт и меткий стрелок — был обожаем ребятами Соломбалы.

Позднее у нас появилась большая и тяжёлая корабельная шлюпка «Фрам». На «Фраме» мы путешествовали по Северной Двине и по её бесчисленным притокам.

Андрей был до фанатизма влюблён в Арктику, знал имена и биографии её исследователей, мог показать на карте все арктические земли, острова и островки. Он учился в мореходном училище и мечтал стать полярным капитаном. Фритьоф Нансен был его кумиром.

Однажды мы плыли на «Фраме» по Северной Двине. Навстречу, с моря, шло гидрографическое судно «Пахтусов». Володя прочитал название парохода и спросил у Андрея:

— Кто такой Пахтусов?

— Это был полярный путешественник. Он исследовал Новую Землю и умер почти сто лет назад, — пояснил Андрей и спросил: — И знаете, где он похоронен?

Конечно, мы этого не знали и потому молчали.

— Он похоронен у нас в Соломбале, — сказал Андрей.

— У нас? В Соломбале? Где?

Поверить было трудно. Наша маленькая, хотя и древняя морская слобода Соломбала — и такой знаменитый человек, именем которого даже назван большой пароход. Правда, в Соломбале Пётр Первый построил первые морские корабли, которые ушли под русским флагом за границу. И всё-таки…

Вечером Андрей потащил нас на кладбище. Оно находилось за Соломбалой и было похоже на все другие русские кладбища: тихое, заросшее ольхой и берёзой, черёмухой, рябиной и ивовыми кустами. Тут росли трубчатая бадронка, сочная сладкая пучка, дурманящая до головокружения нежно-жёлтая душмянка. В ботанике все эти цветы и травы, вероятно, имеют другие названия.

За небольшой кладбищенской церковью в тесной металлической ограде лежал большой обтёсанный камень. На камне — крест и адмиралтейский якорь. И высечено:

«Корпуса штурманов подпоручик и кавалер Пётр Кузьмич Пахтусов. Умер в 1835 году, ноября 7 дня. От роду 36 лет. От понесённых в походах трудов и д… о…»

Андрей снял фуражку. Мы с Володей летом шапок не носили.

— Тут ошибка, — сказал Андрей. — Когда Пахтусов умер, ему было тридцать пять лет.

— А что означают буквы «и д… о…»?

— Отец говорил, что буквы означают «и домашних огорчений».

И домашних огорчений… В нашем мальчишеском представлении Пахтусов был счастливцем, потому что он плавал на корабле по просторам холодного Ледовитого океана, переживал приключения и подвергался опасности.

Возвращаясь домой с кладбища, Андрей рассказывал нам о Нансене и Амундсене, о Седове и Русанове, о Брусилове и капитане Скотте. Он говорил о Новой Земле и Шпицбергене — Груманте, о Земле Франца-Иосифа и Гренландии. Он рассказывал горячо, вдохновенно и пространно, и можно было подумать, что он сам путешествовал со знаменитыми полярниками и сам открывал все эти арктические острова и архипелаги.

Да, Андрей тоже был счастливцем. У него была заветная мечта, у него была Арктика — страна, которую он будет завоёвывать и исследовать. Он будет плавать капитаном на больших ледоколах. А у нас с Володей были только полуаршинная игрушка-шхуна, тяжёлая шлюпка «Фрам» да старый поморский карбас, на котором мы с отцом выезжали рыбачить. Эти посудины, как их называл мой отец, мы считали нашими кораблями. Пока мы ещё играли. Но мы тоже мечтали о больших, настоящих кораблях.

Однажды вечером Володя пришёл ко мне и сказал:

— Завтра пойду чистить котлы. Буду зарабатывать деньги. Хочешь со мной?

— Где, какие котлы?

— На пароходе, паровые котлы.

— На настоящем пароходе? А как их чистить? Ты умеешь?

— Научат.

— Это хорошо, — сказал я Володе. — Я тоже пойду с тобой.

На другой день мы пошли в морское пароходство, и там нам дали бумагу — направление чистить котлы на ледоколе, название которого привело нас в трепетный восторг: «Георгий Седов». Тогда «Седов» ещё не участвовал в поисках итальянской экспедиции Нобиле, не доходил до самых высоких широт Арктики и не совершил своего героического двухгодичного дрейфа. Но он носил имя отважного русского полярника, погибшего на пути к Северному полюсу.

Мы поднялись по трапу, переживая все треволнения, какие только могут быть у ребят нашего возраста.

Второй механик дал команду машинисту проводить нас в кочегарку. Машинист сунул нам в руки молотки, шкрабки и щётки и, показав на лаз в котле, равнодушно сказал:

— Полезай и чисть!

Всё было буднично и скучно. А мы ждали… Но главное — мы не знали, что и как чистить.

— А как? — залезая в котёл, спросил Володя.

— Молоток есть? Ну и стучи по стенкам, да осторожно, отбивай накипь и чисть! Потом проверю. Да чисть так, чтобы как чёртов глаз блестело. А потом регистр будет принимать.

Мы отбивали накипь обоюдозаострёнными молотками и чистили шкрабками и щётками. Но ничего у нас не блестело. Как блестит чёртов глаз, мы не знали. И не знали, кто такой регистр, который будет принимать нашу работу.

Как мы перемазались, об этом мы узнали потом, на палубе, взглянув друг на друга. Машинист потрепал Володю по чумазой щеке и сказал:

— Молодцы!

Грязь и мазут на наших лицах и куртках, очевидно, убеждали его, что мы трудились на совесть.

На палубе я увидел вдруг своего родственника. Как это я мог забыть о том, что на «Седове» старшим механиком плавает Георгий Алексеевич!

— Ты что, у меня котлы чистишь? — спросил он.

Я смутился и даже забыл поздороваться.

— Эх, замазались-то как! Ну ничего, теперь чистите, а потом и сами будете плавать вот на таком ледоколе в Арктику, — подбодрил Георгий Алексеевич. — Пойдём ко мне в каюту, я велю чайку принести.

Каюта старшего механика была небольшая, но уютная и весёлая. На койке лежал баян. Я знал, что Георгий Алексеевич любил музыку. Нас удивили в каюте манометры — приборы для измерения давления в котле, точно такие же, какие мы видели в котельном отделении. Стармеху, чтобы знать давление в котлах, не нужно было даже выходить из своей каюты.

Мы сидели в каюте у самого старшего механика, пили с ним чай и затаённо ликовали: будет о чем рассказать ребятам с нашей улицы.

В дверь постучали, и в каюту широко шагнул высокий и плечистый усатый моряк.

— Это что у тебя за гости, Алексеич?

— Котлы у нас чистят, — ответил стармех. — Вот этот мне родственником приходится. Знакомьтесь, Владимир Иванович!

Я встал, смущённый, и протянул руку.

— Ты что же, начальник пароходства или нарком, что капитану первым руку суёшь? — усмехнулся моряк и отрекомендовался: — Капитан Воронин.

Я ещё больше смутился. Капитан? Володя тоже вскочил. Мы так и стояли, немного испуганные, не веря своим глазам. Мы видели капитанов, но ни с одним не были знакомы.

Так я впервые увидел Владимира Ивановича Воронина, впоследствии на весь мир прославившегося своими походами на ледоколах «Сибиряков» и «Челюскин».

Потом я чистил котлы ещё на многих пароходах— на «Малыгине», на «Соловках», на «Софье Перовской» — и на буксирах. Всё это были корабли моего детства, и на них я впервые изучал корабельную науку. Но детство уходило.

Последним судном моего детства и первым в начинающейся взрослой жизни был ледокол «Владимир Русанов». На него я пришёл практикантом из морской школы. И на нём в первый раз вышел в море, в свой первый рейс.

Много было на «Русанове» бывалых и опытных моряков. И самым опытным среди них был ледовый капитан Борис Иванович Ерохин. Это о нём, о его смелости и выдержке писал друг Ерохина известный детский писатель Борис Житков.

Своим примером капитан Ерохин воодушевил команду на подвиг при тушении горящего и готового взорваться у архангельского причала парохода, гружённого бертолетовой солью. «Горел не пароход, сам Ерохин горел, — сказал Житков. — Этим чувством был подпёрт его дух».

Далеко-далеко уплыли корабли детства. В жестоком морском бою героически погиб мой друг Андрей Семёнов, командир корабля, торпедированного фашистской подводной лодкой. По всему свету плавают товарищи по морской школе, по старинной морской слободе Соломбале.

Уплыли корабли. Но чудесный и драгоценный груз оставили они мне. Это память о море, о заполярных рейсах, о полуночном солнце и новоземельских птичьих базарах, о далёких бухтах, рейдах и причалах.

Потому всегда так волнует меня время навигации, призывные корабельные гудки, приказы капитана порта.