Экспансия Португалии в Африке и борьба африканских народов за независимость (XVI–XVIII вв.)

Администрация, финансы, армия

Методы управления и организации колоний разрабатывались португальскими захватчиками на протяжении веков. При этом следует отметить, что, хотя Португалии принадлежит сомнительная честь создания первой колониальной системы нового времени, эта система имела несомненную генетическую связь с колониальными системами античности и средневековья. Хотя вопрос о «генеалогическом древе» колониализма заслуживает специального изучения, даже беглое знакомство с относящимися к нему историческими документами позволяет высказать предположение о том, что португальская колониальная доктрина и практика включали в себя ряд элементов, заимствованных у колонизаторов более ранних эпох, и прежде всего у древних римлян, арабов, генуэзцев и венецианцев.

Так, например, у древнеримских колонизаторов португальцы заимствовали метод создания цепи укрепленных форпостов, позволявший эффективно контролировать обширные территории, а также элементы римской системы косвенного управления, при которой часть функций управления завоеванной территорией сохранялась за местными традиционными властями. У арабов португальцы заимствовали методы ведения торговли (в частности, бартерный обмен золота и слоновой кости у африканцев за безделушки и ткани, вывозимые из Индии), а также методы духовной колонизации с помощью насильственно навязываемой религиозной доктрины.

У Венеции Португалия перехватила после открытия морского пути в Индию исключительно прибыльную торговлю пряностями, а у Генуи заимствовала методы торговли, в большей степени свойственные новому времени, когда решающим фактором стала масса товаров, а не их исключительность.

Португальская административная система управления колониями, продержавшаяся почти без изменений вплоть до начала XIX в., окончательно сложилась лишь к середине XVII в. Была найдена та искомая форма колониального управления, которая обеспечивала Португалии получение максимальных выгод от своих заморских колоний. Сложный механизм административного управления колониями был приведен в точное соответствие с интересами господствующего класса метрополии, в руках которого были сосредоточены все основные рычаги и приводные ремни колониального административного аппарата.

Система колониального управления была построена так, чтобы гарантировать португальской знати исключительное обладание всеми богатствами колоний в Азии, Африке и Южной Америке. В основу этой системы, как и феодально-абсолютистского политического режима метрополии, был положен принцип бюрократического централизма.

Что касается владений Португалии в Африке, то до правления Жуана II (1481–1495) они управлялись не королем, а принцами крови и считались их феодальными владениями (апанажем). Однако за королем сохранялось право судить преступников за наиболее тяжкие преступления.

До середины XV в. принц Энрике имел, по существу, исключительное право португальской колонизации. Он был губернатором Сеуты и донатарием островов Мадейра (1433), а также большей части Азорских островов. Он получил монопольное право на торговлю Аргена и Канарских островов (1443). Будучи магистром Ордена Христа, он добился от папы духовной юрисдикции на все португальские владения [33, с. 14, 22]. Соединение принцем Энрике в своих руках светской и духовной власти обеспечило ему огромный авторитет и могущество, так как в ту эпоху духовенство имело многочисленные привилегии и пользовалось колоссальным влиянием.

В 1450 г. король Аффонсу V лично занялся управлением Сеуты, но управление другими заморскими владениями было оставлено принцу Энрике или поручено другим принцам крови (герцогу Брагансу, инфанту Фернанду и др.). Португальские короли начали активно заниматься колониальными делами лишь после того, как были основаны первые португальские поселения в Гвинее и в Индии и когда работорговля и торговля пряностями стали приносить огромные доходы.

Поняв, какие выгоды сулит организованная в широком масштабе эксплуатация человеческих и природных ресурсов колоний, португальский королевский двор отказался от системы донатариев и взял на себя политическое и экономическое руководство заморскими владениями.

До 1580 г. в Португалии не было ни совета, ни министерства, уполномоченного осуществлять централизованное управление колониями, готовить королевские указы и следить за их исполнением. Короли Ависской династии, после того как они сломили при Жуане II последнее сопротивление крупной аристократии, не хотели больше иметь какие-либо советы или другие политические институты, которые в какой-то степени могли бы ограничивать их власть. Кортесы больше не созывались, а Государственный совет, члены которого назначались королем, превратился к концу XV в. в чисто символический орган управления, имевший почетные функции. Вся власть была сконцентрирована в руках короля и осуществлялась от его имени людьми, которым он выразил свое доверие. Управление колониями, как и управление королевством, практически осуществляли канцлер, казначей, королевские секретари и т. д. [326, с. 81–82].

Только управление финансами еще в 1516 г. подверглось реформе, состоявшей в учреждении должностей инспекторов финансов (vedores da fazenda). Эти чиновники ведали финансами как самой метрополии, так и заморских территорий в Африке и Азии. Они вели учет всех доходов и расходов королевской казны, заключали контракты от имени короля и следили за точностью их исполнения. Их власть распространялась на фактории, занимавшиеся торговлей (в том числе и «живым товаром»), так называемую «Каса да Гинэ» (переименованную в 1482 г. в «Каса да Мина», а позже в «Каса да Индия») — агентство, готовившее грузы, предназначенные для Африки и Индии, и продававшее поступившие оттуда колониальные товары в пользу королевской казны.

Масштабы колониальных дел, которые были в компетенции инспекторов финансов, были весьма значительны, так как на протяжении всего XVI в. королевское правительство занималось главным образом торговой эксплуатацией Индии [там же, с. 83].

Как отмечает бельгийский историк Ш. Данной, «вследствие превалирования торговой политики заведование финансами составляло в XVI в. важнейшую отрасль колониальной администрации Португалии» [там же].

Компетенция инспекторов финансов была ограничена властью различных советов и судов, главным из них был трибунал по делам совести и орденов (Mеsa da cinsiencia e ordens), созданный в 1532 г. Этот политико-религиозный институт среди прочих функций осуществлял от имени короля права, которые принадлежали тому как магистру военно-религиозных орденов. Этот же трибунал ведал религиозной администрацией колоний, представлял на утверждение короля кандидатуры епископов, управлял имуществом Ордена Христа и судил за преступления, совершенные членами военно-религиозных орденов, в том числе и служившими в заморских территориях [там же, с. 84]. Эти многочисленные и неопределенные функции позволяли трибуналу вмешиваться в управление колониями, и его роль в колониальной администрации была очень значительной.

После объединения Испании и Португалии в 1580 г. Филипп II решил коренным образом реорганизовать систему управления колониями. В 1591 г. Филипп II упразднил институт инспекторов финансов, заменив их Советом по делам финансов (Conselho da fazenda), полномочия которого были гораздо более широкими. Этот Совет был разделен на четыре секции, одна из которых руководила делами метрополии, другая — делами Индии, Гвинеи, Бразилии, Сан-Томе и островов Зеленого Мыса, третья — военно-религиозными орденами и островами Мадейра и Азорскими, четвертая — Марокко.

В 1604 г. герцог Лерм, чтобы улучшить управление колониями, учредил специальный орган — Совет по делам Индий, в котором было две секции: одна занималась делами Бразилии и Африки, а другая — португальскими владениями в Индии и других странах Азии.

В 1642 г. король Жуан IV реорганизовал Совет по делам Индий в Совет по делам заморских владений (Conselho ultramarino), который должен был управлять всеми заморскими территориями, кроме Мадейры, Азорских островов и некоторых крепостей в Марокко, которые подчинялись непосредственно Государственному совету, ведавшему иностранными делами [349, с. 22][35].

Практически Совету по делам заморских владений были передоверены функции королевской власти по управлению колониями. Этот Совет был своего рода министерством колоний, в обязанности которого входили подготовка законов для колоний, назначение высших должностных лиц (включая губернаторов, епископов и архиепископов), регламентация административно-политической и экономической жизни колоний, введение новых налогов и контроль за их сбором.

Формально Совет по делам заморских владений был консультативным органом, и его решения имели форму рекомендаций, подлежавших утверждению короля. Фактически же он представлял собой верховную законодательную и исполнительную власть с почти неограниченной юрисдикцией.

Местная администрация португальских колоний в Африке была довольно сложной и запутанной, к тому же административное управление колоний, расположенных в Западной и Восточной Африке, было различно.

Вплоть до середины XVII в. Западная Африка мало интересовала королей Португалии, так как главной заботой Лиссабона в то время были морской путь в Индию и обеспечивавшие его неприкосновенность португальские крепости в Восточной Африке и в Индии. Лишь к концу XVII и в начале XVIII в. в связи с быстрым ростом работорговли Ангола стала живо интересовать португальское правительство. Но и в этот период в Лиссабоне рассматривали Анголу только как источник рабов для снабжения рабским трудом сахарных плантаций в Бразилии и поэтому мало заботились об административном устройстве этой колонии, имевшем весьма примитивный характер. Управление колонии было почти полностью сконцентрировано в руках военных, главной задачей которых было любыми средствами получить от африканских вождей как можно больше «живого товара».

Многочисленные и разбросанные вдоль побережья Южной и Западной Африки колонии никогда не включали больших территорий. Большинство из них состояло лишь из нескольких поселений, а иногда — всего из одной крепости и подчинялось назначенному королем алкайду (коменданту крепости), которому помогали фактор, взимавший королевские подати, и овидор — королевский судья.

В более крупных крепостях и примыкающих к ним районах (например, в Арсиле), как это видно из хроники Б. Родригеса, административное управление строилось по следующей схеме. Во главе стоял генерал-губернатор, представлявший высшую военную и гражданскую власть, затем алкайд, контадор, в обязанности которого входило ведение бухгалтерии, книг учета гарнизона и руководство таможней, алмошариф — чиновник, заботившийся о снабжении войск продовольствием, ведор дас обрас — инспектор по строительным работам, эскриваны — нотариусы и т. д. Португальские крепости периодически посещал ведор да фазенда — правительственный инспектор, проверявший состояние финансов, запасы съестных припасов и т. д. Кроме того, в крепости иногда приезжали проведоры (интенданты, отвечавшие за снабжение гарнизонов) [38, с. 47–48; 82, т. VI, док. 26, с. 306–308].

Такая примитивная административная организация существовала в Марокко, Мина и на о-ве Арген. Колонии более крупных размеров объявлялись капитаниями, и во главе их ставились капитаны, назначавшиеся королем по рекомендации Совета по делам заморских владений. Иногда португальские поселенцы — чиновники, купцы, охотники за рабами, из которых состояло европейское население этих колоний, сами выбирали своего капитана: из девяти первых губернаторов Анголы пять были назначены именно таким путем [38, с. 103].

Весьма распространена была практика покупки и даже перекупки должности капитана. Многочисленные свидетельства этого можно найти в официальной переписке того времени. Капитан крепости Мозамбик Антониу да Силвейра писал в июле 1518 г. королю о том, что, узнав о назначении на его должность Перу Ваз да Кунья, он «решил купить у него эти три года» и написал ему об этом подробное письмо [82, т. V, док. 73, с. 560]. Капитаны приносили присягу королю в том, что будут осуществлять свои обязанности в соответствии с «законом и обычаем» [82, т. VI, док. 26, с. 311].

Капитаны были облечены как гражданской, так и военной властью и имели весьма широкие права. Обладая, по существу, бесконтрольной властью, они часто превышали границы своей компетенции, и злоупотребление своими обязанностями было скорее не исключением, а нормой их поведения.

Как пишет Даффи, «капитаны выбирались из людей, имевших многолетний военный или административный опыт в империи, хотя такая предусмотрительность иногда имела своим результатом подготовленность не только в администрации, но и в коррупции. Огульное обвинение португальских чиновников на Востоке в нечестности — распространеннейшее явление в колониальной истории этой нации» [281, с. 34].

Даже такой адепт и апологет португальского колониализма, как Аксельсон, вынужден признать, что «капитан или губернатор часто был абсолютно непригоден для этой должности, а его назначение было связано иногда с благосклонностью короля к нему или его родственнику, а еще чаще с покупкой за счет личных средств этой должности. Когда на этот пост бывало больше одного претендента, выбор вице-короля или губернатора мог зависеть иногда скорее от личных мотивов, чем от справедливой оценки старшинства или пригодности кандидата. После своего назначения капитан или местный губернатор обычно направляли всю энергию и ресурсы не столько на проведение королевской политики, сколько на эксплуатацию своей монополии и на торговлю» [212, с. 193].

Гораздо более сложной была административная организация колоний, расположенных в Восточной Африке. В 1505 г. португальское правительство создало особую административную единицу для своих владений на Востоке, получившую название «Государство Индии» (Estado da India). В нее были включены колонии Португалии в Индии, Юго-Восточной Азии, на Ближнем и Среднем Востоке и в Восточной Африке. Это была огромная Восточная империя Португалии, растянувшаяся от мыса Доброй Надежды до Индонезии.

Высшей административной властью «Государства Индии» был вице-король, назначавшийся на три года[36]. Его резиденция находилась в Гоа (Индия), ставшем административным центром португальской империи на Востоке. Вице-король пользовался почти неограниченной властью. В середине XVI в. ежегодный оклад, выплачиваемый королевской казной вице-королю Индии, составлял 8 тыс. крузадо [326, с. 106].

Ближайшими помощниками вице-короля были государственный секретарь, проведормор (главный интендант), овидор-жерал (главный судья) и ведоры да фазенда (инспекторы финансов).

«Государство Индии» включало в себя колонии трех типов, различавшиеся по своему юридическому статусу и административной организации: колонии, находившиеся под непосредственным португальским управлением; протектораты, управляемые местными правителями, признавшими себя вассалами и данниками короля Португалии (вопрос об этом виде зависимости будет рассмотрен в разделе «Особенности "туземной" политики Португалии»); крепости-фактории на территории других стран, предназначенные для военно-стратегических и торговых целей [338, с. 175].

«Государство Индии» состояло из 12 городов и 23 крупных крепостей, из которых три крепости (Мозамбик, Софала и Момбаса) были расположены в Юго-Восточной Африке. Капитаны крепостей на юго-восточном побережье Африки получали приказы непосредственно от вице-короля в Гоа и обязаны были докладывать обо всем существенном также в Гоа. Связь между этими крепостями и Гоа поддерживалась кораблями, отправлявшимися во время ежегодных муссонов, которые и облегчали и ограничивали эти контакты. Капитан Мозамбика, считавшийся представителем короля, должен был платить королевской казне 40 тыс. парданов[37] в год. Этими деньгами распоряжался королевский фактор в Мозамбике, который оплачивал из них расходы на содержание крепости, на больницу и на суда, идущие в Индию. Оставшиеся деньги, если таковые были, он отправлял в Гоа. Взамен капитан Мозамбика получил монополию на торговлю в районе Софалы и рек Куама, как тогда называли нижнее течение Замбези.

Резиденцией капитана была крепость св. Себастьяна на коралловом острове Мозамбик. Эта крепость, построенная в 1558 г., была одной из сильнейших и важнейших португальских военных баз во всем «Государстве Индии». Крепость имела четыре сильно укрепленных бастиона, водохранилище, рассчитанное на полтора миллиона галлонов воды, и могла выдержать многомесячную осаду. Гарнизон крепости, согласно инструкции, должен был состоять из 100 солдат, одного канонира и пяти бомбардиров [212, с. 2–3].

В 1644 г. было внесено существенное изменение в административное устройство колоний в Юго-Восточной Африке. По рекомендации Совета по делам заморских владений Юго-Восточная Африка была поставлена под управление губернатора, который был приравнен в ранге к вице-королю Индии и был независим от него [там же, с. 115].

Попытки создания в Юго-Восточной Африке собственной администрации, независимой от вице-короля в Гоа, предпринимались еще в начале XVII в., однако тогда от них пришлось отказаться из-за необходимости оказывать более оперативную помощь португальцам, занятым захватом рудников Мономотапы и отражением голландских атак на восточноафриканском побережье. Это видно из следующего дошедшего до нас письма короля вице-королю от 10 марта 1618 г.: «40-я глава инструкций, которые по моему приказу были вам вручены, когда вы уезжали из Португалии, говорит о мотивах, побудивших меня тогда принять решение о том, чтобы крепости Мозамбик, Софала и Момбаса и крепости на реках Куамы и в горах Чикоа, где находятся серебряные рудники, уступленные мне мономотапой, были отделены от Государства Индии и чтобы был назначен губернатор, независимый от вице-короля… После вашего отъезда я приказал пересмотреть этот вопрос, ибо до тех пор, пока дела завоевания рудников не завершены, их разработка не начата и пока нельзя обрабатывать земли, будет более удобно не проводить это отделение, и чтобы лицо, посланное в эту экспедицию, было подчинено вице-королю Государства [Индии] и провизия могла доставляться более быстро и надежно, а желаемые цели были скорее достигнуты, не порождая надежды у врагов и не давая им возможности опередить нас. Поэтому я счел нужным принять решение о том, чтобы отделение было отложено» [137, т. IV, с. 130–131].

Все высшие должностные лица колониальной администрации назначались на срок не более трех лет и должны были возвращаться в метрополию тотчас же по прибытии их преемников. Такой порядок был продиктован стремлением королевской власти превратить колониальных чиновников в послушных исполнителей своей воли и гарантировать себя от каких-либо попыток колониальных функционеров выйти из-под повиновения метрополии.

Французский историк Э. Бем пишет в связи с этим: «Уже при Генрихе Мореплавателе был выработан характерный принцип всей португальской колонизации, а именно недоверие метрополии к колониальным функционерам высшего ранга, вследствие чего запрещалось посылать в колонии несколько раз одно и то же лицо и доверять высокую должность на продолжительный срок. Именно это недоверие заставило в 1515 г. отозвать Албукерки» [230, с. 42].

Эта постоянная смена высших функционеров колониального аппарата имела самые тяжелые последствия для колоний, которые были объектами непрекращавшегося административного произвола и хищнической эксплуатации со стороны чиновной бюрократии, стремившейся, в сущности, лишь к одному — к максимальному обогащению в возможно короткий срок.

Организация судебной власти в колониях была такой же, как в метрополии. Высшим судебным органом «Государства Индии» был Реласао — Верховный суд, состоявший из дезембаргадоров (главных судей). Контроль над судопроизводством в каждой отдельной колонии осуществляли коррежидоры, которым были подчинены выборные «обычные судьи» и назначаемые королем «судьи извне».

Органы местного самоуправления, созданные по образцу существовавших в Португалии муниципальных палат, играли в колониях значительно большую роль, чем в метрополии.

К органам местного самоуправления относились камары (муниципальные палаты), которые избирались общими собраниями белых горожан из числа самых состоятельных граждан. Делами палаты управлял сенат (или совет) палаты, в котором главную роль играли административные и судейские чиновники. Так, в муниципальной палате Луанды были представлены три инспектора финансов, два «обычных судьи» и прокурор, а также секретарь и казначей.

Муниципальная палата Луанды была создана еще в 1576 г. Паулу Диашем де Новаишем вскоре после основания им г. Луанды. Камара Луанды играла значительную роль в управлении Анголой. С ней не только считались, но и постоянно советовались губернаторы в чрезвычайных ситуациях, особенно по таким вопросам, как объявление войны или заключение мира с королем Конго [239, с. 115]. В 1651 г. для Анголы был назначен главный судья, который стал председателем муниципальной палаты Луанды. С 1722 г., когда в Анголу был назначен «судья извне», председательство перешло к этому судейскому чиновнику.

Благодаря своим исключительным привилегиям муниципальные палаты часто оказывались единственной реальной властью на местах. Более того, в XVI–XVII вв. этот могущественный институт в ряде колоний часто составлял серьезную оппозицию капитанам и другим высшим функционерам колониальной администрации. Бывали случаи, когда оппозиция муниципальных палат приводила к низложению губернаторов.

Например, камара Луанды сыграла в 1595 г. главную роль в низложении губернатора Франсиску де Алмейды и назначении на этот пост его брата Жерониму де Алмейды [там же].

Насколько была велика роль этого института в политической жизни колоний, можно судить по существовавшей тогда традиции, согласно которой вице-короли Индии и губернаторы колоний при вступлении в свою должность приносили присягу сохранять и уважать привилегии, которые имели муниципальные органы. Лишь после принесения этой присяги представители палаты вручали губернаторам или вице-королям ключи от ворот города. Эта своеобразная церемония вручения ключей губернаторам просуществовала в португальских колониях вплоть до XX в.

Члены палат широко использовали свое положение для личного обогащения. Муниципальные палаты с течением времени превратились в институты, имевшие не только политическое, но и большое экономическое значение. Как правило, они сами устанавливали продажные цены на местные товары, имели многочисленные источники дохода, получая их от оплаты всевозможных лицензий, налогов на рыночную торговлю, штрафов на лавочников, владельцев постоялых дворов, гостиниц, харчевен и уличных торговцев, нарушавших лицензии и установленные цены. Камара также облагала пошлинами импорт из Португалии и Бразилии вина, бренди, рома и других алкогольных напитков и имела долю в пошлинах на экспорт рабов — «черной слоновой кости», составлявший основу экономической жизни Анголы в течение 250 лет [там же, с. 115].

Все высшие административные и судебные должности в колониях занимали португальцы — уроженцы метрополии. Как правило, это были разорившиеся дворяне, приехавшие в колонии на временное жительство с целью поправить свои дела и стремившиеся разбогатеть в возможно короткий срок.

Отправление административных и иных общественных функций в колониях считалось весьма прибыльным делом, и поэтому многие из португальцев добивались получения доступа к высшим должностям в колониальном аппарате. Оклады колониальных чиновников были высокими. Сохранился любопытный документ, датируемый 1590 или 1591 г., в котором содержится отчет о расходах в крепостях Софала, Мозамбик и Сена. Из него видно, что годовое жалованье алкайда составляло в Мозамбике 100 тыс. рейсов, в Сене — 140 тыс., в Софале — 120 тыс. плюс 18 тыс. «на содержание», фактора в Мозамбике — 100 тыс., в Сене— 140 тыс. плюс 54 тыс. рейсов от губернатора и 4500 рейсов в месяц на содержание рабов. Овидор в Мозамбике получал 100 тыс. рейсов в год.

Жалованье капитана Софалы составляло 418 тыс. рейсов в год.

Как явствует из того же документа, капитанам крепостей разрешалось иметь по 50 слуг, на содержание которых им ежегодно выделялась сумма до 744 тыс. рейсов [137, т. IV, с. 2–5].

Главные же доходы колониальным чиновникам давало не официальное жалованье, а многочисленные злоупотребления и синекуры, связанные с отправлением административных функций. Эти вопиющие злоупотребления и неограниченный произвол открывали широкие возможности для обогащения, и это-то и делало перспективу получения должностей в колониях настолько заманчивой, что губернаторы Анголы Т. С. Тавариш (1701–1702) и Э. Ф. Аларкан (1717–1722) приняли предложения занять этот пост, когда им было около 80 лет.

Широкие полномочия чиновников, бюрократический централизм, система фаворитизма, продажа должностей, казнокрадство составляли отличительные черты государственного колониального аппарата.

«В колониях Испании, Португалии и Франции, — писал в 70-х годах XVIII в. Адам Смит, — правительства отличаются тем же абсолютистским характером, какой они имеют в их метрополиях, и неограниченные полномочия, которые эти правительства обычно представляют всем своим низшим чиновникам; естественно, осуществляются там, ввиду большой отдаленности, с более чем обычными произволом и насилием» [29, т. II, с. 174].

Во всех звеньях колониального аппарата царили неслыханная коррупция и взяточничество. Высшие функционеры обнаруживали удивительную изобретательность по части всякого рода злоупотреблений служебным положением, которые принимали порой столь огромные масштабы и скандальный характер, что королевский двор время от времени издавал на этот счет морализующие указы.

Так, указ от 12 апреля 1785 г. содержит ни к чему не обязывающие сентенции о коррупции губернаторов и капитанов Мозамбика, Сены и Софалы, проявившейся в незаконном повышении своего жалованья, назначении своих родственников и слуг на доходные должности, в получении подарков и взяток, в участии в различных торговых сделках и комбинациях с помощью денег, взятых из королевской казны, «чтобы вымогать чужое состояние и увеличивать свое» [394, с. 172].

В источниках имеются многочисленные свидетельства всякого рода чиновничьих злоупотреблений. Силва Корреа сообщает в своей «Истории Анголы», что португальские купцы обращались к капитану-мору с просьбой предоставить им носильщиков, за что он обычно получал с них крупные взятки. Кроме того, он отправлял с этими носильщиками для продажи свои собственные товары «в самые отдаленные и выгодные места». «Наконец, — сообщает этот весьма осведомленный информатор, — капитан-мору грозил невероятный позор, если он не мог сделать свою торговлю исключительной и получить большие барыши. Все стремились избежать этого позора любыми средствами, поскольку короткий срок в три года недостаточен, чтобы нажить значительное состояние» [134, т. I, с. 37–38].

Монах-иезуит Мануэл Баррету в своем докладе вице-королю Ж. Нунью да Кунье (1667) сообщал, что, хотя привилегии на торговлю с банту на материке, а также на торговлю с Мадагаскаром и другими близлежащими островами были пожалованы королем жителям о-ва Мозамбик, губернаторы лишили их этих прав и, чтобы обеспечить все прибыли от торговли для себя, «они узурпируют все, так что теперь всего лишь один или два жителя имеют кое-какой капитал, тогда как в прежние годы в городе было много богатых купцов». Губернаторы Мозамбика, сообщает Баррету, ввели порядок, при котором жители могли покупать товары только у них по их собственным ценам, а также и продавать товары только губернатору, и никому больше [137, т. III, с. 437].

В коллекции документов, изданной в конце XIX в. известным португальским географом Лушиану Кордейру, имеется любопытное свидетельство очевидцев о положении дел в Анголе: «Причина того, что королевство ныне находится в плохом состоянии и не имеет рынков, состоит в том, что… всю выгоду получают только губернатор и его чиновники, а жители и торговцы несут убытки из-за отсутствия торговли, и Его Величеству оказываются плохие услуги, ибо если не увеличивается торговля, то не увеличится и его казна» [67, с. 13]. Самые большие прибыли высшим колониальным чиновникам в XVII–XVIII вв., безусловно, давала работорговля. В одном из документов того времени мы находим любопытное свидетельство, дающее представление о степени, формах и методах участия административного аппарата в работорговле: «Причина отсутствия рынков и продажи рабов состоит в следующем: губернаторы устанавливают тиранический налог на эти рынки, который составляет одного раба из каждых десяти. Тотчас после того, как его европейский чиновник выберет этого одного раба из каждого десятка, является его скупщик, который выбирает второго здорового раба. Вскоре приходит овидор с черным чиновником и отбирает себе лучших рабов. Когда овидор их уводит, секретарь губернатора и другие лица… выбирают хороших рабов, оставляя лишь жалкие и ни на что не годные отбросы, состоящие из негров — стариков и детей» [там же, с. 245].

Попустительская политика королевского двора, не пугавшая слабых и не стеснявшая сильных, создавала возможности для неслыханного обогащения баловней судьбы, вознесенных на высшие ступени бюрократической иерархии. Губернатор Анголы Луиш Сезар де Менезиш (1697–1701) обвинялся в том, что вернулся из колонии с состоянием 1,5 млн. крузадо [394, с. 171]. Королевский указ от 5 октября 1742 г. констатировал: «Среди моих вассалов в королевстве Ангола существует чрезмерная и ненужная роскошь как в одежде и костюмах, так и при похоронах» [там же].

Буржуазные историки иногда признают, что колониальная администрация допускала многочисленные злоупотребления. Однако, признавая это, они тотчас же подчеркивают, что государство в лице королевской власти вело решительную борьбу со всякого рода злоупотреблениями, строго наказывая виновных, и что в основе португальской колониальной системы лежали принципы гуманности и справедливости. Изучение документов того времени показывает, что дело обстояло иначе. Королевская власть действительно боролась со злоупотреблениями колониальных чиновников, но только с теми, которые задевали интересы королевской казны. Особенно строго лиссабонский двор наказывал тех чиновников, которые нарушали королевскую монополию на торговлю пряностями, слоновой костью и т. д.

О том, как ревниво относился двор к такого рода нарушениям законов, можно составить представление из следующего письма короля вице-королю Индии (28 марта 1589 г.): «Следующие шесть вопросов должны быть поставлены перед капитанами Софалы и Мозамбика… Торговали ли они товарами, запрещенными инструкциями факторий Софалы и Мозамбика? Посылали ли они что-либо, что было использовано в торговле Софалы и рудников их дистрикта, помимо тех товаров, которые им разрешено посылать этими инструкциями? Торговали ли они слоновой костью и посылали ли что-либо за свой счет в Индию вопреки предписаниям инструкций? Назначали ли они своих слуг капитанами торговых судов, посылаемых с моими товарами, отстранив капитанов, направленных фактором? Посылали ли они свой собственный товар для использования в торговле… Запрещали ли они посылать какие-либо товары к рекам мыса Доброй Надежды… и брали ли поступающую оттуда слоновую кость, мешая передаче ее фактору, как того требуют инструкции?» и т. д. [137, т. IV, с. 32].

Уже из перечня этих вопросов отчетливо видно, что королевский двор беспокоят только те злоупотребления капитанов Софалы и Мозамбика, которые наносят ущерб его собственным экономическим интересам. Поскольку чиновная бюрократия постоянно стремилась запустить руку в королевскую казну и поживиться за счет золота, серебра и слоновой кости в богатых монарших закромах, то на этой почве то и дело возникали острые коллизии и конфликты между королевской властью и отдельными колониальными администраторами, сопровождавшиеся посылкой комиссий для расследования, отправкой многочисленных докладов и отчетов королю, многолетними судебными процессами и суровыми приговорами виновным (например, «дело» Эстевана де Атайде).

Эти факты, действительно обильно представленные в документации того времени, и дают повод современным адвокатам колониализма выступать с утверждениями о том, что королевская власть решительно пресекала всякие злоупотребления чиновной бюрократии, отстаивая принципы справедливости, честности и гуманности в отношении завоеванных народов.

Эта получившая широкое распространение в буржуазной литературе «легенда», стремящаяся низвести многочисленные злоупотребления колониальных администраторов до уровня «частных случаев», объявить их печальными эпизодами в истории португальского колониализма, представляющая собой одну из составных частей теории исключительности португальского колониализма (лузо-тропикализм), должна быть отброшена самым решительным образом.

Пропагандирующие эту легенду буржуазные историки всегда оставляют в тени то немаловажное обстоятельство, что, хотя борьба королевской власти со злоупотреблениями чиновничества велась, она касалась только одного вида нарушений, а именно нарушений интересов королевской казны. Что же касается административного произвола и злоупотреблений против коренного населения колоний, то они всегда оставались безнаказанными. Невозможно указать ни одного документа, в котором в какой-либо форме содержалось осуждение королевским двором таких гораздо более многочисленных и гораздо более трагических по своим последствиям злоупотреблений.

Королевская казна — вот то единственное, что королевский двор старался оградить от посягательств хищной своры своих колониальных чиновников, которым их верноподданнические чувства к своему высокочтимому монарху ничуть не мешали при удобном случае запускать лапу в казну Его Величества.

К этим выводам приводит изучение документов, которое, между прочим, обнаруживает явную тенденцию королевской власти создать такую административную систему, при которой губернаторы, капитаны и другие высшие чиновники вообще не могли бы иметь никакого касательства к делам королевской казны. В ряде мелких колоний и крепостей этого удалось добиться; там высшие администраторы должны были заниматься только чисто военными и политическими вопросами, а всеми делами королевской казны ведали специальные управляющие и инспектора королевских финансов (факторы, ведоры да фазенда и т. д.)[38], подчиненные непосредственно Лиссабону (и, следовательно, независимые от местных колониальных властей).

В этой связи не лишено интереса следующее письмо короля Филиппа III Испанского (Филиппа II Португальского) вице-королю Индии от 28 марта 1618 г.: «Я считаю нужным назначить командовать этой крепостью (Мозамбик) дона Луиша де Менезиша, а в его отсутствие дона Алвару да Кошта с условием, что они должны служить в течение трех лет или дольше… пока я не прикажу иначе. Они не должны вмешиваться каким-либо образом в дела казны, а заниматься только вопросами войны. Оба должны подчиняться губернатору Мономотапы» (подчеркнуто мною. — А. X.) [137, т. IV, с. 146].

Все это дает основание сделать вывод, что казна была святая святых феодально-монархического режима, покушения на которую рассматривались как посягательство на власть верховного феодального владыки. Поскольку королевский двор протестовал только против тех злоупотреблений, которые мешали бесперебойному поступлению финансов в королевскую казну, коррупция не только не прекращалась, но принимала все более грандиозные и всеохватывающие масштабы и характер. Один автор XVII в., перечисляя причины упадка Анголы, констатировал: «Почти всеобщее невежество низших чиновников и, сверх того, их преступное попустительство торговцам, которые не терпели ни малейшего уменьшения своих легких барышей, ради которых они жертвовали всем, было причиной упадка королевства Анголы» [67, с. 370].

Лиссабонское правительство смотрело сквозь пальцы на злоупотребления колониальной администрации и даже тайно поощряло их, поскольку богатства, нажитые путем хищнического разграбления природных и человеческих ресурсов колоний, широким потоком текли в метрополию.

Королевский двор надеялся оживить хилую экономику Португалии, вспрыснув в ее вены свежую кровь богатых заморских колоний. Эта задача и была возложена на колониальный административный аппарат, главной практической функцией которого являлось обеспечение оптимальных условий для обогащения правящего класса метрополии за счет коренного населения колониальной империи.

Предметом особой заботы португальского правительства была армия. Для удержания под своим господством огромной колониальной империи, протянувшейся от Индонезии до Бразилии, Португалия нуждалась в больших контингентах сухопутных войск и сильном военном флоте. В условиях непрекращающегося колониального соперничества других европейских держав и роста сопротивления португальской экспансии со стороны народов Азии, Африки и Южной Америки Лиссабон справедливо рассматривал армию как главную опору своего владычества в колониях и постоянно заботился об увеличении колониальных войск. Португальское господство над огромной колониальной империей удерживалось исключительно силой оружия.

Административный колониальный аппарат настолько тесно срастался с военным аппаратом, что между ними трудно было провести четкую границу.

К началу XV в. в Португалии не было регулярной армии. Ее заменяла милиция, формируемая из добровольцев, которых набирали лишь для какой-нибудь определенной экспедиции, по окончании которой они возвращались домой. Начавший колониальную экспансию в Африке король Аффонсу V пытался вербовать войска, в которых он нуждался, из членов военно-религиозных орденов и добивался разрешения на это у римского престола. Папа вначале согласился, но в результате демаршей брата короля инфанта Фердинанда, который был главой Ордена Христа и Ордена св. Якова, он отказался от своего решения и в 1467 г. заявил, что военно-религиозные ордены не обязаны участвовать в завоевательных войнах. Аффонсу V и его преемник Жуан II вынуждены были подчиниться и рекрутировали солдат путем добровольной записи, составляя из добровольцев гарнизоны крепостей в Марокко и Гвинее [33, с. 20–30; 326, с. 127].

Главную боевую силу в этих гарнизонах в конце XV — начале XVI в. составляла кавалерия. Благодаря своей маневренности и быстроте передвижения кавалерия могла наносить внезапные удары и сеяла панику среди африканцев, которые раньше не видели лошадей и принимали их за какие-то сверхъестественные существа. Говоря о роли португальской кавалерии, испанские авторы книги, написанной на основе хроники Б. Родригеса (1560), пишут: «Ее наступательная мощь быстро решала исход сражений. Хотя существует мнение, что все дело было в огнестрельном оружии, на самом деле оно тогда было малочисленно и малоэффективно. Быстрота движения кавалерии позволяла поражать даже отдаленные племена и возвращаться на базу раньше, чем многочисленный враг мог этому помешать» [38, с. 39].

Далее с большой долей преувеличения и вопреки своему же утверждению они продолжают: «Мы должны беспристрастно признать боевое превосходство лузитанцев над противниками (мы говорим о зоне Арсилы). Они сражались всегда с большим напором и искусством, заставляя баланс успеха изменяться в свою пользу в большинстве битв. Марокканцы со своими полупиками… не обнаруживали ловкости и решительности, столь характерных для португальцев, которые с криком "Святой Яго!" как смерч плотным строем бросались на врага, который мог заранее считать себя разбитым, отдав инициативу своему противнику, не обладая способностью маневрировать и присутствием духа, необходимыми, чтобы перестроить ряды после первого шока. Беспорядочное бегство и преследование врага были развязкой битвы» [там же].

Это описание, конечно, не адекватно исторической действительности и сильно преувеличивает «доблести» конкистадоров, которым тоже много раз приходилось обращаться в паническое бегство под ударами марокканских, ангольских и других войск.

Бурная колониальная экспансия, начатая Алмейдой и Албукерки после открытия морского пути в Индию, потребовала значительного увеличения военных сил. Чтобы добыть войска, король Мануэл I и его преемники — короли Ависской династии не пытались создать регулярную армию: они ограничивались тем, что приспосабливали к новым условиям и потребностям прежние военные институты. В крепостях в Африке и Азии еще не было постоянных гарнизонов. Каждый раз, когда намечалась какая-то крупная военная акция, правительство формировало специальный экспедиционный отряд из добровольцев или осужденных. Такой характер португальская армия сохраняла вплоть до объединения Португалии и Испании в 1580 г.

Испанское правительство, более активное, чем правительство Португалии, приняло серьезные меры для укрепления военных сил. Испанцы вооружили пушками важнейшие форты в Бразилии, на островах Зеленого Мыса, на Азорских островах и в Анголе.

В португальских крепостях в Азии, Африке и Южной Америке появились постоянные гарнизоны. Так, из доклада губернатора Анголы А. Б. да Фонсека (1612) видно, что к этому времени имелись постоянные гарнизоны в крепостях Луанда (две роты), Мушима (одна рота), Массангано (одна рота) и Камбамба (три роты) [394, с. 145].

К концу периода «испанского плена» португальские крепости в Африке были снабжены сильными гарнизонами и укреплены по последнему слову тогдашнего фортификационного искусства. Вот что представляли собой некоторые из этих крепостей в Восточной Африке в описании современника (1635): «Тете — португальское поселение, расположенное на территории королевства Макаранга на берегу реки Замбези… Это поселение со всех сторон окружено стеной высотой 1¼ морской сажени (1 морская сажень = 6 футам = 182 см. — А. X.) с шестью бастионами, имеющими несколько Фальконетов (пушек) весом до 8 фунтов… Крепость Софала, маленькая сама по себе, построена в форме квадрата с бастионом в каждом углу. Она построена полностью из камня и извести. Стена на каждой стороне имеет 10 морских сажень в длину, 5 в высоту и 5 ладоней в толщину» [137, т. II, с. 413, 403–404]. Ко времени отделения от Испании в 1640 г. Португалия обладала многочисленной и хорошо вооруженной армией, сильным флотом и цепью укрепленных фортов по берегам Атлантического и Индийского океанов.

Аффонсу VI (1656–1667) провел реорганизацию военных сил в метрополии и колониях с целью создать по примеру других европейских стран регулярную армию. По его приглашению в Португалию приехал граф Шомберг с 480 немецкими и английскими офицерами и унтер-офицерами, для того чтобы организовать португальскую армию по образцу других европейских армий. Эта реформа была распространена и на колонии, в которых были созданы регулярные военные силы. Наиболее важные колонии стали иметь по одному или по нескольку полков во главе с местри де кампу (с XVIII в. они стали называться полковниками).

В частности, 5 апреля 1666 г. был издан королевский «Указ о реформе пехоты Анголы», который предписывал постоянно иметь в Анголе войска, состоящие из десяти рот по 100 человек в каждой, из которых восемь рот следовало держать в Луанде, одну роту — в Бенгеле и по одной — в крепостях Мбака, Камбамба, Массангано и Мушима. Все войска должны быть регулярными и оплачиваемыми. Эти войска набирались частично в колониях среди белых поселенцев и коренных жителей, частично в метрополии главным образом из числа осужденных, которых амнистировали при условии вступления в колониальную армию. Кроме того, в армию поступали также выходцы из беднейших слоев португальского крестьянства и городских низов. Там были также и рабы. Офицерами были, как правило, мелкопоместные дворяне (фидалгуш). Дисциплина в армии поддерживалась с помощью жесточайших мер наказания (так, например, дезертирство каралось смертной казнью).

Поскольку жалованье было недостаточным и выплачивалось нерегулярно, в армии процветали мародерство и открытый разбой, которые официально поощрялись и считались лучшим средством заинтересовать солдат в участии в колониальных экспедициях.

Большая часть армии в Анголе была дислоцирована в Луанде. Во главе гарнизона стоял капитан-мор (т. е. старший капитан), позже эта должность была заменена должностью сержант-мора (старшего сержанта крепости). Артиллерией командовал капитан артиллерии. За оборону каждого из фортов крепости (Сан-Мигел, Носса-Сеньора-да-Гиа, Санту-Антониу и Пенеду) отвечали капитан и сержант. В 1672 г. в Луанде был сформирован кавалерийский эскадрон.

Хронист О. Кадорнега сообщает, что при губернаторском дворце имелся отряд главной охраны. Ежедневно капитан с двумя ротами отправлялся на охрану морского побережья. Тот же автор говорит о должностях лейтенант-жерала, сержант-мора да баталья и местри де кампу (местри де кампу заменял губернатора, когда тот отсутствовал) [цит. по: 394, с. 147].

Наряду с регулярной армией была сохранена и милиция, которая с 1570 г. делилась на компаниас де орденансас (роты) под командованием капитанов, лейтенантов и т. д. Кроме того, португальские колонизаторы широко использовали так называемые вспомогательные войска, формируемые из коренных жителей африканских и азиатских стран с помощью лояльных по отношению к португальцам местных вождей.

На вооружении португальских войск были аркебузы, мушкеты и пушки. Благодаря огнестрельному оружию, хорошей организации и дисциплине португальская армия, как правило, одерживала верх над войсками африканских и азиатских правителей, которые чаще всего были вооружены только копьями, луками и стрелами.

Значительная по размерам и хорошо оснащенная португальская армия являлась в колониях реакционной силой, служившей орудием установления и закрепления колониального господства метрополии и составлявшей главное препятствие в борьбе народов Азии, Африки и Южной Америки за свою независимость.

Наряду с сухопутной армией важнейшей основой военного могущества Португалии в XV–XVII вв. был ее военный флот.

В результате усилий Генриха Мореплавателя к моменту его смерти Португалия была обладательницей самого сильного флота в Европе. Корабли принца Генриха отличались по своим размерам и форме от других кораблей, плававших в Средиземном море. Это были главным образом каравеллы и сравнительно большие корабли, водоизмещение которых доходило до 200 т [326, с. 118].

Уже к моменту смерти Генриха Мореплавателя португальский флот обладал многочисленным контингентом опытных навигаторов и лоцманов, в числе которых было много иностранцев (среди руководителей и лоцманов португальских колониальных экспедиций после 1448 г. мы встречаем имена датчанина Валларте, венецианца Кадамосто, немца Балтазара, генуэзцев Антонио Урусмараиза и Антонио Ноли и т. д.) [там же].

Племянник Генриха Мореплавателя Жуан II, восторженный поклонник и продолжатель дела своего дяди, много сделал для дальнейшего усиления португальского морского могущества. Жуан II также использовал услуги иностранцев, особенно датчан, для усовершенствования конструкции своих кораблей. Он лично занимался оснащением судов артиллерией и первым рискнул ставить на корабли большие пушки, что сразу сделало португальский флот самой внушительной в военном отношении силой в Средиземноморье и Атлантике.

При Мануэле I Счастливом и Жуане III Португалия стала подлинной «владычицей морей» и крупнейшей колониальной державой. Этим она в немалой степени была обязана могуществу своего флота. Португальские навигаторы и лоцманы приобрели репутацию лучших в мире, и их услугами охотно пользовались многие королевские дворы в Европе. В 1518 г. испанский король Карл V взял к себе на службу португальского капитана Магеллана, обиженного на своего государя за то, что он ничем не вознаградил его за службу на Востоке и в Марокко. В 1519 г. Магеллан возглавил экспедицию, которой суждено было в 1522 г. завершить первое в истории кругосветное плавание.

В португальском флоте царил тот же дух военного бюрократизма, коррупции и консерватизма, что и в армии.

Как писал Ш. Ланной, «организация флота в XVI в. не соответствовала ни его значению, ни размаху колониальных предприятий. Мало ломая над этим голову, португальцы ограничивались в этой области, как и в других, тем, что распространяли на колонии правила, действовавшие в метрополии. Опыт почти ничему не научил их, они прозябали в прежней рутине и упорствовали в старых ошибках… Когда нужно было дать командующего флоту Индий, король ограничился созданием должности адмирала Индии, во всем аналогичной должности адмирала Португалии. Точно так же как он дал городу Гоа хартию, в точности скопированную с хартии Лиссабона, он дал Васко да Гаме свидетельство адмирала, давшее ему те же права и налагавшее на него те же обязанности, что и на адмирала Португалии… Эта должность была наследственной, даже по женской линии. Неспособный человек мог быть назначен по праву рождения командовать флотами Индий и управлять портами колоний, если бы эти функции вскоре не стали чисто почетными» [там же, с. 119–120].

Офицерами во флоте могли быть только дворяне. Дворянский титул ставился выше личных способностей и военного опыта. Часто капитаном корабля или целой эскадры назначали человека, который никогда не был моряком, но зато был дворянином. Служба в королевском флоте считалась очень почетным занятием, и офицеры, участвовавшие во многих кампаниях, щедро вознаграждались королем.

В XVI в. был введен порядок, согласно которому офицер, проделавший пять кампаний в составе королевского флота, приравнивался по своим заслугам к офицеру, командовавшему в течение трех лет гарнизоном в одной из крепостей в Африке [там же, с. 120]. Все офицеры, кроме лоцманов, могли командовать войсками на суше так же, как и на море. В этом случае их привилегии и вознаграждения соответствовали привилегиям тех, кто служил в королевском флоте [33, с. 226].

Корабли не имели постоянных экипажей. Для каждой экспедиции вербовался специальный экипаж, матросов набирали не только из профессиональных моряков, но и из людей, не имевших опыта плавания на судах. Моряки часто использовались и как солдаты на суше. Такой порядок комплектования экипажей судов приводил к тому, что они были, как правило, недисциплинированы и плохо обучены. В качестве матросов часто служили и иностранцы. Канонирами на кораблях, как правило, были итальянцы, немцы и фламандцы.

В португальском флоте не было парусных кораблей, специально построенных для войны. Галеоны и караки, которые во второй четверти XVI в. пришли на смену каравеллам, хотя и были вооружены пушками, служили не только для военных, но и для торговых целей.

Единственными судами, предназначенными исключительно для войны, были галеры — узкие и быстрые гребные суда. Но они никогда не использовались на далеком расстоянии от берегов, так как легко могли быть потоплены. Португальцы обычно подходили вплотную к вражескому судну и брали его на абордаж.

С начала XVI в. королевский флот был разделен на четыре эскадры. Две из них, состоявшие из галер и каравелл, обслуживали берега метрополии и Гибралтарский пролив. Третья курсировала в районе Азорских островов, чтобы вылавливать корсаров и охранять корабли, шедшие в Индию. Усиленная в 1552 г., эта эскадра стала состоять из трех галер и семи каравелл.

Четвертая эскадра состояла из судов, предназначенных для службы в Индиях и других колониях. Подсчитано, что после путешествия Васко да Гамы и до конца правления Мануэла Счастливого (1521) из Португалии в Индию вышло 250 парусных судов, т. е. около 10 в год. 20 из них погибли в пути. В течение 36 лет правления Жуана III на Восток были отправлены 248 судов [326, с. 122, прим.].

В XVI в. португальский флот занимал первое место в мире по числу своих кораблей. Ни один европейский монарх не имел столько военных судов, сколько было в распоряжении Мануэле Счастливого или Жуана III. По некоторым подсчетам, Жуан III имел флот, насчитывавший более 300 единиц.

Многочисленный и сильный португальский флот служил своего рода гарантом неприкосновенности португальских колониальных владений. В XVI в. их не пыталась оспаривать у Португалии ни одна европейская страна. Разгром Ф. де Алмейдой египетско-гуджаратского флота в феврале 1509 г. в сражении у Диу не только нанес сильнейший удар арабской торговле и мореплаванию, но и почти на целое столетие сделал португальский флот хозяином восточных морей.

Однако уже к началу XVII в. португальский флот теряет свое ведущее место среди флотов европейских держав. Неудачная экспедиция короля Себастьяна в Марокко (1578), где погиб цвет португальского дворянства, и гибель «Непобедимой армады», экипированной в Лиссабоне, истощили казну и военные арсеналы Португалии и ускорили упадок португальского флота. Рекрутирование экипажей судов становилось все более трудным делом, и уже при Филиппе II на португальские суда, шедшие в Индию, стали нанимать главным образом голландских моряков.

Отказ португальских моряков служить на судах, шедших в Индию, был в значительной степени связан с опасностями такого путешествия из-за нападений пиратов и усиления английского и голландского флотов. Достаточно сказать, что из 157 судов, шедших из Португалии в Индию с 1580 по 1612 г., погибли 57. Часть из них была потоплена англичанами и голландцами, другие потонули, так как были перегружены товарами, которыми были забиты не только трюмы, но и каюты. Некоторые погибли из-за того, что при Филиппе II корабли строились наспех, без должного учета технических норм и условий [там же, с. 124–125].

К концу XVII в. Франция, став самой сильной державой в Европе, создает колониальную империю. После победы буржуазных революций в Голландии (XVI в.) и Англии (XVII в.) появились новые колониальные хищники, которые стали оспаривать у Португалии ее колониальные владения. Англичане и голландцы лучше знали порты португальских колоний, чем сами португальцы. Размеры английских и голландских судов стали превышать размеры португальских кораблей. Они могли перевозить больше товаров и развивать значительно бòльшую скорость.

Ослабление военного и прежде всего морского могущества Португалии к концу XVII в. имело своим неизбежным результатом потерю ею большей части своих колониальных владений в Азии и Африке.

Особенности «туземной» политики Португалии

Изучение и сопоставление рассыпанных в источниках сведений, относящихся к вопросу о взаимоотношениях португальских колонизаторов с местным населением завоеванных ими территорий, приводит к выводу о том, что именно португальцы были первыми колонизаторами нового времени, разработавшими с учетом опыта древнеримских колонизаторов и применившими в своей колониальной практике доктрину косвенного управления, которую у них спустя несколько веков заимствовала Англия.

Говоря об этом, известный португальский историк Кристован Пинту писал: «Португалия — первая европейская нация, которая мечтала управлять колониями с помощью туземных политических организмов. Этот курс Аффонсу де Албукерки 300 лет спустя приняла Англия» [цит. по: 349, с. 97, прим. 1].

Панегиристы португальского колониализма пытаются обосновать тезис о том, что португальцы стремились жить в дружбе с «туземными» вождями и что «намерения португальцев всегда состояли в том, чтобы сохранить нетронутыми местные политические организмы» [там же, с. 55]. Американский историк Д. Эбшайр уверяет, что король Мануэл мечтал о «сотрудничестве и равенстве» с африканскими правителями и что его мечте не суждено было осуществиться только из-за «предрассудков некоторых людей на местах» [368, с. 94].

В изданном в Португалии при Салазаре учебнике для университетов можно найти утверждение о том, что «такие города, как Луанда и Бенгела, центры, привлекавшие народы хинтерланда, с самого начала сделали возможными гуманные отношения между белыми и черными, беспрецедентные в африканской истории» [209, с. 53]. Эти утверждения находятся в полном противоречии с исторической действительностью.

Абсолютно несостоятелен тезис о том, что португальские правящие круги стремились к дружбе с местными вождями. Они стремились только к тому, что их больше всего интересовало в заморских странах, — к золоту, слоновой кости, рабам и т. п., которые сулили им баснословные прибыли, роскошь, богатство и беззаботную жизнь.

Переход к системе косвенного управления был для Португалии, безусловно, вынужденным, а не добровольным шагом. Португальские правящие круги были вынуждены перейти к системе косвенного управления (т. е. к сотрудничеству с племенными вождями и включению их в колониальный административный аппарат) в силу двух главных обстоятельств.

Во-первых, Португалия не располагала достаточными людскими ресурсами, чтобы только своими силами оккупировать и сохранять эффективный контроль над обширной колониальной империей. «Одной из самых тяжелых проблем для португальской политики в Анголе и Мозамбике всегда была хроническая неспособность создать достаточно большое белое население для продолжительной европеизации и развития этих двух районов. Только в нынешнем веке — и особенно в последние 20 лет — число белого населения в африканских колониях заметно увеличилось», — писал Дж. Даффи [281, с. 79].

Во-вторых, вследствие упорного сопротивления, которое оказывали африканцы, особенно там, где существовали развитые общественные организмы, колонизаторы не всегда могли подчинить их своей власти силой оружия. В этих случаях на смену шпагам и мушкетам приходили льстивые речи и улыбки: тем вождям, которых португальцы не могли подчинить себе силой, они предлагали свою «дружбу» и «покровительство» и подписывали с ними договоры о дружбе и мире.

Анализ документов и хроник того времени приводит к выводу о том, что в ряде случаев договоры с вождями подписывались центральным правительством или делегированными для этого португальскими колонистами лишь после того, как терпели неудачу попытки подчинить этих вождей военными, религиозно-идеологическими, экономическими и другими средствами, или же после того, как осознавалась бесперспективность таких попыток. Так называемые договорные отношения с африканцами, в которые вступала Португалия и на которые так любят ссылаться буржуазные историографы для обоснования чистоты ее намерений, на самом деле были вынужденной политикой Португалии, имевшей чисто тактическое назначение.

На ранней фазе колонизации Португалия не имела ни ресурсов, ни опыта, чтобы завоевать те африканские государства, которые были достаточно сильными в военном отношении, чтобы сопротивляться европейской агрессии. Примеры этого мы видели, рассматривая историю взаимоотношений Португалии и Мономотапы. Убедившись в могуществе, прочности и значительной «сопротивляемости» этого африканского государства, португальский королевский двор отказался от попыток подчинить его военным путем, взяв курс на введение системы косвенного управления, т. е. на сохранение как урезанного суверенитета, так и самого правителя страны каранга, но в качестве вассала португальской короны. Последнее стало максимумом желаний Лиссабона, ибо это был тот макимум максиморум, которого он мог добиться.

В этой связи заслуживает внимания имеющееся в коллекции документов Тила письмо короля вице-королю от 31 апреля 1631 г., в котором он писал: «Я приказал тщательнейшим и усерднейшим образом изучить копию контракта, который вы подписали с Нуно Алваришем Перейрой относительно завоевания Мономотапы… Неизвестно, каковы намерения Нуно Алвариша Перейры в этом деле, ибо они не определены в контракте, но там говорится о завоевании Мономотапы, каковое не кажется необходимым, поскольку и вы и Нуно Алвариш одновременно сообщаете мне, что я господин этого королевства, а упомянутый король — мой вассал» [137, т. IV, с. 215].

Нередко португальские колонизаторы вынуждены были идти на заключение договоров с рядом наиболее сильных и хорошо организованных политических образований. При этом договорные отношения, в которые вступала с ними Португалия, бывали весьма разнообразны и включали в себя целый спектр различных взаимосвязей, начиная от отношений «партнерства» и «равенства» и кончая отношениями вассальной зависимости, низводящей африканского суверена до положения простого исполнителя воли колониальной администрации, обязанного платить королю Португалии большую дань[39].

Последнее чаще всего бывало следствием военного поражения, нанесенного португальцами африканскому суверену, и юридически оформлялось в виде вассальной клятвы последнего королю Португалии.

Как явствует из источников, относящихся к португальским завоеваниям в бассейне Конго, такие клятвы приносились там следующим образом. Побежденный, распростершись на земле у ног победителя, должен был сказать громким голосом: «Я был врагом Муэна Пута (на языке киконго и кимбунду — король Португалии), был побежден им и теперь обещаю никогда больше не причинять ему зла. Если я нарушу это обещание, пусть мое тело будет разорвано львами и пантерами» [267, с. 253].

Соба, давшие клятву вассальной верности или подписавшие формальные соглашения, были обязаны, по крайней мере теоретически, помогать португальцам в их военных кампаниях, в получении товаров и рабов. Кроме того, африканские «вассалы» должны были платить королю Португалии дань в виде золота, слоновой кости, рабов, предоставления носильщиков, а позже — в денежной форме. Размеры этой дани бывали различными — от очень значительных до чисто номинальных.

Другой важной обязанностью вассальных вождей было предоставление португальцам вспомогательных войск («герра прета», т. е. «черная война»). Вначале «герра прета» не оплачивались португальцами, а довольствовались лишь захваченной добычей, но к XVII в. они представляли собой уже организованные по образцу португальской армии наемные и хорошо оплачиваемые войска. Первым командующим ангольской «герра прета» был африканец Антониу Диаш Музунго [418, с. 36–37]. Условия договоров зависели в значительной степени от военной силы африканских контрагентов португальских колонизаторов.

Для отношений Португалии с африканскими политическими структурами можно вывести следующую формулу, которая имела характер универсального правила, действовавшего с неотвратимостью и последовательностью закона: обременительность договоров для африканских политических структур стояла в обратно пропорциональной зависимости к их военному могуществу и способности к сопротивлению захватчикам. Чем выше была эта способность, тем мягче были для них условия договора. Бывали случаи, когда, учитывая высокую «сопротивляемость» контрагента, португальцы, стремясь сделать его своим союзником, вынуждены были брать на себя сравнительно тяжелые и даже явно невыгодные обязательства. Однако в большинстве случаев эти договоры устанавливали ту или иную степень зависимости африканских обществ от Португалии, которая почти всегда была «выигравшей стороной».

В каждом договоре нашло свое отражение соотношение военных сил португальцев и их африканских контрагентов. Как правило, эти договоры фиксировали в юридической форме военное превосходство Португалии, что выражалось в признании африканскими правителями своей вассальной зависимости от португальского короля, признаваемого верховным сюзереном, с обязательством платить ему дань. По сути дела, установление такого рода отношений означало не что иное, как учреждение той или иной формы португальского косвенного управления территориями и превращение их в такие политически зависимые территориальные единицы, которые позже получили название протекторатов.

Краеугольным камнем доктрины косвенного управления был принцип искусственной консервации родо-племенных институтов и традиций. Стремясь расширить социальную опору и тем самым укрепить свою власть, португальские колонизаторы не только сохранили институты вождей племен и родовых старейшин, но и включили их в аппарат колониальной администрации, чтобы, опираясь на них, проводить через них свое политическое и идеологическое влияние. С этой целью португальское правительство постоянно заботилось о том, чтобы лояльные по отношению к нему вожди сохранили свои привилегии и часть своих прежних функций, а также имели право оставлять в свою пользу часть взимаемых ими с населения податей.

Генерал-губернатор Анголы Пайва Коусейру в опубликованной в начале XX в. книге «Ангола. Два года правления» писал, что в глубинных районах португальцы осуществляли свою власть через соба, причем никогда не вмешивались в их функции, за исключением совещательного арбитража в вопросах, касавшихся суда и налогов.

Выработанная португальцами в ходе колониальной практики система, при которой вожди и правители оказались вассалами короны и в то же время промежуточным звеном между колониальной администрацией и местным населением, окончательно лишила этих вождей инициативы и сделала их целиком зависимыми от европейских администраторов. В то же время она оказалась весьма удобной для Португалии, так как позволяла значительно уменьшить расходы и без того обычно пустой королевской казны на содержание административного аппарата, а также использовать освященный традицией авторитет племенных вождей как инструмент политического и идеологического влияния на массы африканского населения.

Таким образом, португальские колонизаторы создали такую модель колониального общества, при которой традиционные институты власти местного населения стали составными элементами навязанной ему извне военно-бюрократической диктатуры белого меньшинства. По словам реакционного португальского историка Тейшейры де Мота, «туземные вожди и старейшины поселений были интегрированы в португальскую иерархию и сотрудничают с администрацией» [401а, т. II, с. 54].

Однако следует подчеркнуть, что, как видно из содержащихся в источниках многочисленных свидетельств, племенные вожди включались в колониальную административную систему лишь в качестве ее низшего звена. Их функции были ограниченны, они не могли влиять на направление и характер португальской политики, последней инстанцией, принимавшей окончательные решения по всем сколько-нибудь важным вопросам, всегда были португальские власти.

Феодально-сеньориальный принцип, лежавший в основе отношений между Португалией и крупными африканскими государствами на самой начальной стадии их контактов, как нам кажется, нашел свое отражение в геральдике и титулах португальского монарха.

Еще в 1489 г. король Жуан II добавил к своим титулам титул «сеньор Гвинеи». После путешествий Васко да Гамы и Кабрала в Индию король Мануэл, принимая во внимание, по словам Барруша, «универсальное правило земли», что «вся честь, которую приобретают люди, если они подданные, а не суверены, заключается в их имени, а у королей — в их титуле», решил в 1501 г. добавить к титулу «сеньор Гвинеи» титул «сеньор мореходства, завоевания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Индии» [43, дек. I, кн. 6, гл. 1, с. 227]. Папа Александр VI утвердил эти титулы в 1502 г.

«Он взял этот титул не без основания и не случайно, — говорит Барруш, — а очень умело, справедливо и благоразумно, ибо с возвращением Васко да Гамы и особенно Педру Алвариша Кабрала он с их помощью действительно овладел всем, что они открыли, и это было одобрено и даровано ему папами» [там же].

Барруш много и подробно говорит о смысле и юридическом значении этих титулов. Он объясняет, что если Жуан II квалифицировался как сеньор Гвинеи, а не король Гвинеи, то это означало, что он не имел юридической власти над народом этой страны. Он приобрел лишь право владения (senhorio) над страной [там же, с. 227–228]; По мнению крупного знатока португальских хроник XVI в. Рэндлеса, «эти объяснения Барруша, видимо, указывают, что дон Жуан II считался скорее номинальным собственником территории, чем правителем над ее жителями. Значение senhorio должно было быть аналогично современному значению протектората» [373, с. 169].

Что касается титулов дона Мануэла, подчеркивавших, что он является сеньором мореходства, завоевания и торговли Эфиопии, Аравии, Персии и Индии, то они должны были означать, что он считает себя имеющим право на эти три монополии. Барруш писал по этому поводу: «И так как он в этом открытии, которое послал сделать дона Васко да Гаму и Педру Алвареса (Педралвареса) Кабрала, открыл три вещи, которые ни один король и ни один принц по всей Европе никогда не пытался открыть, то он захотел принять титул, включавший эти вещи, самые важные на всем Востоке» [там же, с. 228–229].

В отличие от испанцев, португальцев в XVI в. мало интересовали проблемы юридического порядка, поставленные открытием новых земель и народов. В то время как в Испании положение индейцев в Америке стало предметом яростных дебатов теологов, философов и юристов и потребовалось вмешательство папы Павла III в 1537 г., чтобы индейцы были официально признаны не зверями, а людьми, португальцы вовсе не заботились о том, чтобы найти какие-то юридические аргументы для обоснования своей колониальной политики [373, с. 170–173].

Однако с самого начала после вступления Португалии в договорные отношения с африканскими обществами в ее политике явно прослеживается тенденция, направленная на изменение юридического статуса зависимых территорий, с тем чтобы превратить протектораты в колонии. В соответствии с этим после установления системы косвенного управления Португалия стремилась модифицировать ее, заменив ее в конечном счете системой прямого управления, которая лишила бы какой-либо автономии африканские политические институты, превратив их просто в органы исполнительной власти колониальной администрации.

Изучение взаимоотношений Португалии с африканскими государствами выявляет явно выраженную тенденцию к постепенной модификации этих отношений. Даже там, где на первых порах договорные отношения имели видимость равноправных партнерских отношений (как это было вначале с Конго, Ндонго, Мономотапой), португальские колонизаторы, не оставляя своих претензий на монопольную власть, постепенно трансформировали эти отношения, сведя их к системе протектората с характерным для него принципом косвенного управления, а затем установили монопольное прямое политическое господство, превратив эти территории в колонии в современном смысле этого слова.

Таким образом, отношения Португалии с ранними африканскими государствами претерпели значительную эволюцию, характернейшей чертой которой является постепенная трансформация отношений равенства и партнерства в отношения господства и подчинения. Эту тенденцию отмечает Э. Мондлане, который пишет: «Там, где традиционная политическая власть была сильна, а военная машина была в состоянии оказать серьезное сопротивление европейскому завоеванию, португальцы действовали более осмотрительно и проявляли большую осторожность. Для начала они завязывали контакты с сильными африканскими государствами, устанавливая дипломатические отношения и направляя португальских "послов" ко дворам крупнейших африканских правителей. Затем, после того, как португальцы в достаточной мере разведывали внутренние сильные и слабые стороны правительства, они вторгались в страну, используя в качестве предлога обычные измышления о "провокациях" или "защите белых поселенцев и миссионеров"» [343, с. 27].

Мы полагаем, что в «туземной» политике Португалии в Африке в XVI–XVIII вв. можно наметить три главные фазы:

• XVI — середина XVII в. В этот период португальская «туземная» политика вынуждена быть политикой признания суверенной власти правителей крупных африканских государственных образований и установления с ними дипломатических отношений вследствие высокой степени их «сопротивляемости» европейской экспансии;

• середина XVII — конец XVIII в. На этом этапе португальская «туземная» политика становится политикой признания лишь ограниченного суверенитета африканских правителей в качестве политически и экономически зависимых вассалов португальской короны. Иначе говоря, на этой фазе африканские общественные организмы теряют статус суверенных государств и переходят на положение протекторатов;

• конец XVIII в. — 1974 г. На этой фазе португальская «туземная» политика становится политикой безраздельного и ничем не ограниченного политического контроля. Африканские государства теряют даже формальную независимость, а правящая элита включается в колониальную административную систему в качестве низших чиновников. Коренное население в этот период живет в условиях колониального режима, подвергаясь беспощадной эксплуатации, принудительному труду, расовой дискриминации и ассимиляции.

Эту эволюцию можно изобразить в виде следующей схемы, отражающей ее главные этапы.

Следует заметить, что если вторую и третью стадии отношений (полуколониальные и колониальные) прошли все без исключения африканские политические структуры, то первая стадия была скорее исключением, чем правилом, и имела место лишь в отношении самых крупных и сильных с военной точки зрения африканских государств, и притом очень непродолжительное время.

Разумеется, предложенная нами схема крайне условна и не дает полной картины межгосударственных связей между Португалией и ранними африканскими обществами. Естественно, тот или иной тип отношений никогда не существовал в чистом виде. В тот период, когда отношения Португалии и Конго строились по принципу «суверенное государство — суверенное государство» и когда в официальной переписке каждый из королей называл другого своим «братом» (XVI — начало XVII в.), в этих отношениях фактически уже было много элементов будущего полуколониального и колониального статуса Конго. Точно так же в период, когда Мономотапа оказалась на положении протектората Португалии и когда ее правитель признал свою вассальную зависимость от португальского сюзерена, в политике Португалии явно прослеживалась и реализовалась тенденция к установлению монопольной власти, введению системы прямого управления, ликвидации какой-либо автономии и государственности и превращению страны в обычную колонию.

Подписанным с вождями договорам колонизаторы не придавали большого значения, рассматривая их лишь как ловушку для подчинения не слишком покорных и строптивых, и в случае нужды легко нарушали условия и не выполняли обещании и обязательств, зафиксированных в этих договорах.

Мы полагаем, что именно с этим обстоятельством следует связать тот бросающийся в глаза при изучении истории португальской колонизации и действовавший почти с неотвратимостью закономерности исторический феномен, что, когда какой-либо вождь подписывал договор о дружбе с португальцами и становился христианином, его преемник в девяноста случаях из ста бывал убежденным противником португальцев и возвращался к язычеству.

Следует сказать, что, как видно из документов, сами африканские правители куда более уважительно относились к подписанным ими договорам. В источниках можно найти много свидетельств, показывающих, как честно и неукоснительно выполняли африканцы условия договоров и как они противились стремлениям колонизаторов нарушить договорные обязательства. Хронист Б. де Резенди (XVII в.) свидетельствует: «Земли, через которые мы привыкли проходить, очень надежны. Но когда мы пытаемся пройти через новые районы или сделать что-нибудь такое, чего нет в договорах, они сопротивляются этому насмерть» [137, т. II, с. 411].

Главная цель португальцев при подписании договоров с вождями состояла в том, чтобы навязать им вассальную зависимость от португальского короля и включить их в феодально-иерархическую систему на правах колониальных администраторов низшего звена.

Сохранился документ — королевская инструкция капитан-жералу Анголы (1666), в которой мы находим, в сущности, четко сформулированную колониальную доктрину и развернутую программу португальской колониальной тактики в отношении местных вождей. В этой, инструкции говорится: «Вы должны знать всех соба, находившихся у меня в повиновении… Вы должны знать причины, вызывающие их мятежи, и должны информировать об их намерениях, а также о намерениях короля Анголы и других королей… Тем соба, которые высланы и лишены земель, вы должны их восстанавливать, снова селить их там и сохранять институты местного суда. Вы должны, не жалея сил, работать с королем Анголы, чтобы сохранить и мир и его дружбу. Для того чтобы привести к повиновению мне всех соба, используйте мягкие средства — благосклонность и доброту. Если оии разрешат проповедовать в своих государствах нашу святую веру, не требуйте от них, чтобы они платили мне дань… делайте со своей стороны все необходимые и возможные уступки, для того чтобы они оставались в мире с вами и с моими вассалами, и таким путем вы им и поможете — даже если они этого не хотят — стать моими вассалами» (подчеркнуто мною. — А. X.) [349, с. 152–155].

Португальская колониальная доктрина предусматривала совершенно различный социально-правовой статус тех вождей, которые подписали договор о вассалитете и, следовательно, стали вассалами португальского короля, и так называемых незамиренных вождей, отказывавшихся признать себя вассалами Португалии. Первых сразу же можно было отличить от вторых даже по чисто внешним признакам и атрибутам. На ранней стадии колонизации при подписании договоров с вождями последние в знак своего вассалитета должны были наносить на тело особую татуировку [там же, стр. 198]. Кроме того, португальцы ввели обычай, согласно которому вожди, ставшие их вассалами и принявшие христианство (последнее, как правило, было обязательным условием для первого), должны были принимать имена знаменитых португальцев[40].

Принявших вассалитет вождей португальский королевский двор щедро одаривал, обхаживал и обласкивал, стремясь превратить их в послушные инструменты своей политики. Португальские короли имели обыкновение приглашать наиболее влиятельных африканских правителей и вождей или их детей в Португалию, где их обучали христианской доктрине, португальскому языку и стремились перевоспитать в «европейском духе»[41]. Эта политика была начата, когда король Жуан II в течение трех лет принимал в Лиссабоне вождя племени жалофо [96, т. IV, гл. 3].

Таким образом, колониальная политика Португалии отличалась известной гибкостью. Преследуя всюду одну и ту же стратегическую цель — выкачать из колоний как можно больше богатств (вначале это были драгоценные металлы, затем — рабы), португальские колонизаторы меняли свою тактику в зависимости от места, времени и обстоятельств. Действуя то мечом и огнем, то крестом и кадилом, то кнутом, то пряником, используя то насильственные, то дипломатические методы, они установили свой контроль над многими африканскими племенами и народностями.

Практика заключения договоров с местными правителями и вождями и включение их в систему косвенного управления используются реакционными историографами в качестве аргумента при их попытках обосновать тезис о том, что португальская колониальная политика всегда была гуманной и дружественной в отношении колонизуемых народов.

Эти утверждения не находят подтверждения в исторической реальности. Эти сознательные и несознательные фальсификаторы истории, строя свои концепции, всегда упускают одно существенное обстоятельство, без которого любая из этих концепций оказывается построенной на песке, а именно, что само подписание договоров африканскими правителями было, как правило, не добровольным, а вынужденным актом, и что поэтому в большинстве случаев мы имеем здесь дело не со «свидетельствами дружбы», а с актами насилия.

Принуждая с помощью грубой силы вождей подписывать «договоры о дружбе», колонизаторы, пользуясь их неграмотностью, незнанием португальского языка и неосведомленностью в области европейской юриспруденции, нередко обманывали их, скрывая подлинное содержание документов.

Характернейшей чертой португальской колониальной практики был высокий коэффициент насилия, который увеличивался по мере роста, расширения и углубления колониальной экспансии. Этот коэффициент был тем выше, чем больше были возможности для безнаказанного функционирования военно-полицейского репрессивного аппарата, составлявшего ядро и главную рабочую часть огромной и сложной машины португальского колониализма.

Главным и доминирующим методом в обращении португальцев с коренным населением было насилие, основанное на применении военной силы. Португальская колониальная империя создавалась далеко не так мирно, как это пытаются изображать историографы, утверждающие, что главным методом создания империи было заключение добровольных и дружественных союзов с «туземными» правителями. Так, американский историк Р. Чилкоут, явно искажая историческую перспективу и стремясь задним числом реабилитировать португальских колонизаторов, пишет: «Черты колониальной политики четко определились в течение раннего периода экспансии и колонизации. Политическая цель состояла в том, чтобы контролировать Африку и другие районы, чтобы строить империю, основанную на дружественных союзах» [254, с. 14]. С этим тезисом нельзя согласиться. В действительности империя создавалась не мирными, а военными средствами: путем кровавых завоевательных войн, беспощадного подавления всякого сопротивления, карательных экспедиций, во время которых колонизаторы уничтожали африканское население, культуру и цивилизацию. Весьма характерно, что в течение нескольких веков наиболее употребительным официальным термином для обозначения португальских заморских владений было слово «конкистас», т. е. «завоевания». Применение этого термина в официальной документации того времени свидетельствует о том, что в ранние века колонизации португальцы признавали, что главный метод их политики на Востоке — прямой военный захват, подавление и насилие.

«Христианская конкиста, — пишет в этой связи Д. Уилер, — подразумевала существование языческого или неверного населения, причем характер португальского завоевания и администрации был чисто иберийским и средневековым» [418, с. 36]. Насилию отводилась первостепенная роль не только в колониальной практике, но и в колониальной теории португальских конкистадоров. Их идеологи пытались с помощью всякого рода теоретических и чаще всего теологических аргументов оправдать применение силы, ссылаясь при этом на «неполноценность» черной расы. Так, например, наш старый знакомый хронист Жуан де Барруш в оправдание садистской политики португальцев приводил следующий аргумент: «Если души тех, кто не исповедует христианство, все равно прокляты, то какой смысл считаться с их телами?»

Миссионер Франсиску де Гувейа, проживший несколько лет в государстве Ндонго, писал, что банту — это «дикари и варвары», которых нельзя обратить в христианство методами мирного убеждения. «Христианство в Анголе, — писал он, — должно быть введено силой, причем, как только банту будут обращены, они станут превосходными христианами» [235, с. 30]. Эту точку зрения разделял и хронист (XVII в.) Оливейра Кадорнега, проживший в Анголе более 40 лет, который доказывал, что «все эти языческие народы могут быть управляемы или подчинены не с помощью любви, а только с помощью грубой силы». Он утверждал, что банту можно держать в повиновении только драконовскими мерами. «С этими язычниками больше, чем с какой-либо другой нацией, действуй по принципу: "Да здравствует победитель!" Будучи неграми, они ничего не боятся, кроме телесных наказаний и бича… Это единственный метод, которым держали их в повиновении прежние губернаторы и завоеватели, и только таким путем мы могли сохранить то, что завоевали силой оружия в этих королевствах». Описав массовую зверскую экзекуцию над многочисленными вождями, которые были заподозрены в заговоре против португальского правления в 1624 г., Кадорнега наставительно замечает, что «этот пример останется незабываемым для будущих поколений, запугав и терроризировав всех язычников этих королевств, ибо только с помощью силы и страха мы можем сохранять наше положение над этими непокорными язычниками» (подчеркнуто мною. — А. X.) [цит. по: 238, с. 26–27].

В этих словах одного из самых известных участников и мемуаристов португальской конкисты в Африке заключена та формула, которая и лежала в основе всей колониальной теории и практики Португалии. Эта магическая формула насилия стала альфой и омегой португальского колониализма, ибо она давала универсально исчерпывающий и мотивированный ответ на вопрос о том, какими средствами и почему португальские колониалисты могут сохранить свое господствующее «положение над этими непокорными язычниками».

Наш вывод о том, что тезис Кадорнеги был фактически выражением общепринятой официальной точки зрения, подтверждается и тем, что эту точку зрения мы находим в подавляющем большинстве документов и в официальной корреспонденции, шедшей из Луанды в течение более чем двух столетий.

Так, например, известный герой португальско-голландской войны в Бразилии (1645–1654) Фернандиш Виейра, который был губернатором Анголы в 1658–1661 гг., напоминал королю о старом и испытанном обычае — «никогда не позволять негру поднимать руку против белого, ибо сохранение этого королевства зависит от этого повиновения и страха» [там же, с. 27].

Подобные рекомендации находили полное понимание и поддержку королевского двора в Лиссабоне. Вся история португальского колониализма — это история беспримерных актов жестокости и насилия, неслыханных по своему изуверству расправ над непокорным населением. История завоевания Африки португальскими колонизаторами — это своего рода мартиролог африканских народностей и племен, имевших несчастье обитать в зоне португальской экспансии.

По словам современного историка, «примечательно, что эти позорные факты были зафиксированы самими португальцами наряду с примерами гуманности, вежливости и великодушия арабов, которые заботились об оставшихся в живых после кораблекрушений португальцах, но, когда правители арабских городов посылали на португальские суда подарки и гарантии мира, они получали в ответ бомбардировки и грабежи» [257, т. III, с. 224].

Вот как описывал «цивилизаторские» методы, практиковавшиеся португальцами в отношении жителей островов Керимба, живший там в конце XVI в. Ж. Сантуш: «В то время, когда я жил здесь, еще было несколько мавров, которые помнили первых португальцев, которые прошли вдоль этого побережья, и жестокость, с которой они обращались с туземцами, не хотевшими мира и дружбы с ними, и которых они наказывали столь сурово, что не щадили ничьей жизни, даже женщин и детей» [131, ч. I, кн. 3, гл. 5].

Один испанский идальго, побывавший в 1621 г. в Восточной Африке, тоже заметил, что горькая память о жестокости пионеров-конкистадоров еще сохранилась среди жителей и что были еще видны развалины мечетей и городов, которые они разрушили в своем религиозном фанатизме.

В источниках можно найти немало свидетельств изощренной жестокости и коварства португальских колонизаторов. Побывавший на о-ве Сан-Томе в конце XVII в. капитан Томас Филипс рассказывал, что «португальцы — столь искусные отравители, что… когда они режут кусок мяса, та сторона, которую они хотят дать врагу, будет отравлена ядом, в то время как другой его даже не почувствует, поскольку нож отравлен только с одной стороны» (140, т. VIII, с. 121].

В официальной корреспонденции и миссионерских отчетах то и дело встречаются многочисленные жалобы на акты жестокости и произвола, чинимые португальскими солдатами и торговцами на восточноафриканском побережье в отношении суахили. В этом вопросе Сантуш, Гаспар де Сан-Бернардину, А. Бокарро и др. единодушны больше, чем в каком-либо другом. В частности, у них можно найти свидетельства о возмутительных актах жестокости португальских солдат на о-ве Пемба, где они терроризировали местных жителей, забирая из их кухонь приготовленную ими пищу, чтобы избавить себя от забот по приготовлению своей собственной, а также крали и конфисковывали все, что попадалось им под руку.

Жестокая и жадная португальская солдатня вела себя таким образом, что доведенные до отчаяния жители то и дело восставали, хотя полностью сознавали безнадежность этих попыток освободиться от гнета и произвола [242, с. 33].

В 1627 г. вице-король Индии П. Перейра жаловался королю на жадность и вымогательства португальцев в Момбасе. Он описывал их как «не признающих законов и неистовых людей, которые и не помышляли о справедливости и были виновны во многих нападениях и грабежах» [308, с. 41–42].

А вот как описывается в одной португальской хронике XVI в. поведение португальской солдатни и чиновников в Марокко, которое, впрочем, было скорее не исключением, а общим правилом и для других колоний: «Они [португальцы] вышли ночью, чтобы утром подойти к Азро… Войдя туда, они начали сражение, убили много жителей ударами копий и овладели городом со всеми, кто был в нем. Они захватили много мавров — юношей и девушек, солдат и всякого рода товаров, ковров, бурнусов… оружия и лошадей… Дон Франсиску де Кастру разбогател настолько, что вскоре вернулся в Португалию, причем старики рассказывают, что он привез кожаный сундук, набитый золотыми монетами и золотым порошком, которые он приобрел в этих набегах, производимых им столь часто, что в радиусе 6 миль вокруг Агадира не осталось городов, деревень, поселков и населенных мест, на вершинах горы или под нею, которые бы он не захватил и не разграбил» [294а, с. 179].

Весьма точную и яркую характеристику сущности португальской политики в отношении завоеванных территорий дал один из высших колониальных сановников, вице-король Жуан де Кастру, который заявил (1548 г.): «Португальцы прибыли в Индию с саблей в одной руке и с крестом в другой. Но когда они находят золото, они отбрасывают крест в сторону и набивают свои карманы» [358, с. 72].

Еще более определенно высказался другой крупный колониальный чиновник, М. Северим де Фариа, который писал в 1625 г.: «С начала завоевания и до настоящего времени в Анголе не было ничего, кроме сражений. Очень мало было сделано для обращения в христианство жителей этой великой провинции, большинство которых пребывают в том же состоянии, в каком были, когда мы пришли сюда. Они больше потерпели от нашего оружия, чем просветились от нашей религии» [238, с. 25]. Право, лучше этого, пожалуй, не скажешь!

Буржуазные историки, взявшие на себя малопочетную задачу задним числом реабилитировать преступления португальского колониализма перед человечеством, дают искаженную картину целей, характера и методов португальской колонизации. Так, Р. Чилкоут пишет, что «подвиги Алмейды и Албукерки претворили в жизнь португальскую мечту о завоевании и имперской экспансии. В течение немногим более чем века Португалия стала мировой державой, господство которой простиралось от Бразилии… до Индии, Цейлона и Малакки» [254, с. 6]. Укрепляя свое владычество над африканскими территориями, португальцы, по мнению Чилкоута, преследовали следующие цели: принести «христианские» идеалы «нецивилизованным» массам, распространить влияние на неизвестные районы, завоевать «туземное» население путем так называемого замирения и поощрить белую эмиграцию из Португалии [там же]. Претендующий на научную объективность Чилкоут дает, однако, субъективную оценку целей португальской экспансии, не видя главной из этих целей — безудержного стремления конкистадоров к обогащению и наживе. Будучи далек от понимания законов общественного развития, он не в состоянии разобраться в сущности эпохи первоначального накопления, которая, по образному выражению К. Маркса, была «утренней зарей капиталистической эры производства».

Португальских колонизаторов, привыкших смотреть на свои колонии как источник легкого обогащения, прежде всего и больше всего интересовали золото, слоновая кость, пряности и рабы. Жажда обогащения толкала португальцев на самые дерзкие колониальные авантюры и самые гнусные преступления. Богатства, приобретенные в результате этих авантюр, послужили основой первоначального накопления капитала и дальнейшего развития капиталистического производства Западной Европы и Америки.

Огромное здание португальской колониальной империи, которая простиралась на четырех континентах и не знала себе равной по масштабам во всей истории человечества, было воздвигнуто на костях, слезах, крови и страданиях миллионов людей.

Характерной чертой португальской колониальной политики всегда было целенаправленное использование племенной раздробленности и межплеменных противоречий, существовавших среди коренного населения.

Изучение источников приводит к выводу о том, что племенная раздробленность была одним из главных факторов, объясняющих, почему африканское общество не смогло устоять перед натиском португальского колониализма. Колонизуя Африку, португальцы широко применяли тактику раскола племен и народностей и взаимного их натравливания. Именно эта тактика дала возможность Португалии держаться в Африке почти 500 лет.

Начало этой политики было положено еще Аффонсу де Албукерки, этим «Наполеоном Индии», как помпезно именуют его португальские историографы [349, с. 46], который искусно использовал в своих целях вражду между саморином Каликута, набобом Диу и султаном Малакки. Когда в 1510 г. Албукерки овладел Каликутом, в осаде города вместе с его армадой участвовал и флот, посланный правителем Кочина. В 1535 г. вице-король Индии Нунью да Кунья, подвергнув штурму Момбасу, вел вместе со своим войском 150 африканцев из Малинди под командованием вождей Сакоежа и Сиде Бубак. Когда в конце XVI в. правитель жалофо (Гвинея) отправил посла в Лиссабон, чтобы просить о помощи и защите против вторгавшихся на его территорию врагов, королевский двор тотчас же принял решение удовлетворить эту просьбу на том основании, что это было «в интересах королевской короны» [43].

Современник этих событий Алмада писал: «Родственник короля жалофо… прибыл в наше королевство, чтобы объявить о своем повиновении нашему королю и просить построить в его королевстве крепость и факторию, чтобы воспользоваться нашей помощью против тех, кто узурпировал королевство его предков» [251а, с. 122]. Правитель жалофо был крещен в Португалии в 1488 г. О нем упоминают в своих хрониках Ж. де Барруш, Руи де Пина и Гарсия де Резенди.

Португальские колонизаторы придавали исключительно большое значение задаче раскола и разобщения сил африканцев, отлично сознавая, что только такая тактика может позволить им со сравнительно маленькими силами подавлять сопротивление многочисленных, но разобщенных и враждующих между собой местных племен. Португальский хронист Б. де Резенди писал в своей книге «О Государстве Индии» (1635): «Сила туземцев гораздо больше, чем сила нескольких португальцев, которые находятся в этой стране (речь идет о районе Замбези. — А. X.), но условия теперь очень отличаются от тех, что были в прежние времена, ибо мы сражаемся против них вместе с теми кафрами, с которыми они прежде сражались против нас. Примечательно, что среди этих наших рабов или вассалов, которые сражаются за нас, никогда не было измены и они сражаются против таких же кафров, как они сами, со всей энергией и преданностью» [137, т. II, с. 418].

Изучение источников показывает, что португальцы придавали также большое значение различным методам психологической обработки коренного населения, внушая ему мысль о всемогуществе португальцев и воспитывая его в духе послушания и покорности. Главная роль в осуществлении этой задачи отводилась католической церкви в лице миссионеров, разработавших и претворивших в жизнь целую систему идеологического гипноза и духовного порабощения, с помощью которой церковники пытались установить безраздельную монополию над телами и душами своей паствы.

Любопытно, что с целью, оградить свои владения от притязаний колониальных соперников португальцы использовали все рычаги идеологического воздействия на африканцев для воспитания их в духе ненависти и вражды ко всем непортугальцам (в том числе и к европейцам непортугальского происхождения). Вот что писал об этом в конце XVIII в. португалец Баптиста де Монтаури, много лет проживший в Восточной Африке: «Вообще все кафры Сена, как рабы поселенцев, так и вассалы-данники Государства Индии, покорны и дружественны к португальцам, которых они называют музунгуш. Они не любят всех, кто не португалец, называя всех иностранцев мафутуш. Эта неприязнь происходит от суеверного страха, который внушили им португальцы, говоря им, что все мафутуш едят негров, и другие абсурдные вещи, которым они безоговорочно верят, и это одна из главных причин, почему они столь дружественны к нам, ибо они говорят, что только музунгуш — хорошие, а все другие плохие. Можно надеяться, что это убеждение останется в умах этих кафров, так что таким путем мы всегда будем иметь возможность господствовать над ними и жить безмятежно» [цит. по: 238, с. 48].

Расовая политика португальских колонизаторов в Африке

Идейные оруженосцы португальского колониализма пытались обосновать «исключительность» заморской политики Португалии ссылками на фрейдистскую теорию психоанализа, исходя из которой они выводили особые социально-психологические свойства португальцев. Эти свойства якобы заключаются в отсутствии всяких расовых предрассудков, в умении приспосабливаться к чуждой им социальной среде (особенно в условиях тропиков) и преображать эту среду посредством биологической и культурной ассимиляции. Эта теория, известная под названием лузо-тропикализм, в наиболее полном виде развита в трудах видного апологета португальского колониализма известного бразильского социолога Жилберто Фрейре.

Жилберто Фрейре то специальному приглашению Салазара приезжал в португальские колонии и изучал сложившиеся там социальные отношения, чтобы подвести идеологическое обоснование под пошатнувшееся господство Португалии в Азии и Африке. Его заслуги были высоко оценены салазаровской камарильей. 18 ноября 1962 г. на специально устроенной торжественной церемонии создателю теории лузо-тропикализма был вручен диплом доктора социологии онорис кауза в Коимбрском университете.

В своих трудах Ж. Фрейре настойчиво проводит мысль о том, что португальцы в колониях насаждали лузо-тропикалистскую цивилизацию путем «олузитанивания» народов, т. е. путем «биологического процесса ассимиляции и социологического процесса симбиоза культур». При этом в основе этого процесса, утверждает Ж. Фрейре, всегда лежало «гуманное» отношение португальцев к народам, подвергшимся процессу «олузитанивания», ибо португальская колониальная политика проникнута «духом христианского братства» [297].

«Исключительность» португальской колониальной политики Ж. Фрейре выводит из «исключительности» социально-психологического комплекса португальца, который в отличие от всех других европейцев якобы обладает способностью к интеграции с социальной средой тропиков. Португалец, пишет Фрейре, «может быть самым пластичным элементом, наиболее приспособленным приноравливаться к тропическим условиям жизни» [298, с. 264]. Именно в силу этого уникального социально-психологического свойства португальцев их колонизация, по мнению Фрейре, «отличается от других по своей традиционной способности к образованию вместе с народами и культурами тропиков новых народов и новых культур, которые некоторые из нас называют лузо-тропикалистскими» [там же, с. 207]. Таким образом, способность португальца, вживаясь в социальную среду тропиков, создавать то, что «некоторые называют сегодня симбиозным типом цивилизации, а именно лузо-тропикалистскую цивилизацию, уже очень развитую в различных частях Африки» [там же, с. 219], рассматривается как уникальное свойство португальских колонизаторов.

Секреты всех успехов Португалии, и в частности успехи ее колониальной экспансии в XV–XVI вв., утверждает Фрейре, надо искать в особых свойствах национального характера португальца: его мобильности, способности вживаться в новую среду и легко акклиматизироваться в тропиках.

В своей работе «Мир, который создала Португалия» Фрейре писал: «Португалия, Бразилия, Африка, Португальская Индия, Мадейра, Азоры и острова Зеленого Мыса составляют сегодня единое целое с точки зрения сознания и культуры… В Азии, в Бразилии, на островах Атлантики и в определенной степени в Африке благодаря португальскому методу колонизации… развились сердечность и благожелательность, характерные для португальского народа. В своих отношениях с так называемыми низшими людьми это самый христианский и преисполненный сочувствия народ».

Всячески восхваляя расовую политику португальцев, идейные оруженосцы колониализма стараются доказать, будто португальцы всегда отличались от других колонизаторов своей расовой терпимостью, умением приспособиться к чуждой им среде.

Так, например, официальный историограф Алмада Негрейруш писал о португальцах: «Это народ в сущности романский или "латинский" — а римляне, как известно, были самыми великими ассимиляторами из всех народов всех времен. Можно только удивляться, как в условиях той эпохи португальцы могли получить столь ясное, верное и практическое понятие о способе, которым можно цивилизовать народы, подчиненные их господству, не забывая при этом своих собственных материальных интересов» [349].

Эти концепции португальских историков развивают их буржуазные коллеги в западных странах. Так, ответственный секретарь Центра стратегических исследований Д. Эбшайр пишет в книге «Португальская Африка»: «Португальцы обнаруживали терпимость, способность к сосуществованию с африканцами и желание принять их, что редко делали другие европейцы… Тенденции к сосуществованию, может быть, отражают их собственное древнее расовое смешение, не полностью европейское. Они также отражают характеристики португальцев в Африке: желание договориться и идти на компромисс, иногда граничащее со слабостью» [368, с. 103].

Созданная и романтизированная буржуазной историографией легенда о лузо-тропикализме является одной из самых хитроумных и вредоносных легенд, которые когда-либо были пущены в оборот и взяты на идеологическое вооружение адептами колониализма за всю его многовековую и кровавую историю.

Убедительная критика теории Ж. Фрейре, разоблачающая ее вредоносную сущность, была дана известным ангольским общественным деятелем Марио де Андраде в статье «Что такое лузо-тропикализм?». Вскрывая полную научную несостоятельность этой теории, в основе которой лежат мистификация и мифотворчество, М. де Андраде пишет: «Фрейре упускает существо колониального вопроса. Его понимание лузитанской культуры очень просто: это весь комплекс типично европейских ценностей, перенесенных и пересаженных колонизаторами, — нравы, привычки, вера, а также техника, короче: стиль жизни.

Какое гармоничное и сердечное участие в этом культурном идеализме, в этой мистификации может принимать Африка под португальским господством, где туземные культуры систематически разрушались жестокой политикой ассимиляции? Люди там детрибализованы, все население подвергается принудительному труду» [207, с. 28–29].

Утверждения апологетов португальского колониализма обнаруживают свою несостоятельность при первой же попытке проверить их достоверность в свете исторических фактов.

Несмотря на то что расовая дискриминация не была официально «освящена» законом, она стала обычной практикой в португальских колониях сразу же после их завоевания в XV–XVI вв. Английский историк К. Боксер, специально исследовавший вопрос о межрасовых отношениях в португальской империи, справедливо писал: «Современные португальские писатели, которые утверждают, что их соотечественники никогда не имели какого-либо чувства цветного предрассудка и не проявляли дискриминации против африканских негров, странным образом игнорируют очевидный факт, что одна раса не может систематически порабощать представителей другой в большом масштабе в течение трех веков, не приобретя сознательного или бессознательного чувства расового превосходства. Это было одинаково справедливо и в Восточной и в Западной Африке, и если слова "негр" и "кафр" не обязательно имеют унизительный оттенок, то они, конечно, очень часто подразумевали его, точно так же как такой оттенок в английском языке имели (и имеют) слова "ниггер" и "каффир"» [238, с. 56].

Португальские колонизаторы широко применяли дискриминацию в отношении завоеванных народов не по признаку их религиозной принадлежности, а именно по признаку цвета их кожи. Среди европейцев было широко распространено мнение, что «цветные» — это неполноценные существа, которых нельзя считать людьми в полном смысле этого слова.

Идея о «неполноценности» африканской расы тогда уже получила в Европе всеобщее признание. Кавацци писал в 1687 г. об африканцах как о «людях, скорее подобных животным, чем разумных». Эта точка зрения разделялась в то время почти всеми европейцами. Даже великий португальский поэт Камоэнс, один из просвещеннейших людей своего времени, называл африканцев «порочными и жадными дикарями» [цит. по: 268, с. 95]. Значительно позднее известный колониальный администратор Антониу Энее писал: «Я не считаю, что негр должен быть истреблен из-за необходимости экспансии белой расы, но, возможно, я верю в его более низкую естественную сущность».

Как признает Д. Эбшайр, для португальцев было характерно представление о себе как об «избранном» народе, стоящем выше других наций. «Такие идеи превосходства использовались в свое время как моральное оправдание работорговли и заменившей ее позднее системы труда по контракту в Португальской Африке».

Даже документы, цитируемые многими португальскими историками как доказательство отсутствия расового предрассудка, при более внимательном изучении, как это правильно подметил Э. Мондлане, обнаруживают признаки явно враждебного отношения к «цветным» [343, с. 37]. «Вопрос о равенстве мог возникать только применительно к туземцам, которые сделали какое-либо усилие, чтобы принять португальские привычки. Упоминания же об африканцах в контексте их собственного общества повсюду полны презрения или по меньшей мере жалости: "естественная простота народа этого континента". Всегда подразумевается, что португальцы, естественно, выше народа, который они покорили, и что он может надеяться на какое-либо равенство, лишь став "португальским". В то же время роль завоевателей описывается как "справедливая, гуманная и цивилизаторская". Это политика ассимиляции, лежащая в основе португальских претензий на "нерасизм". Эта теория состоит в том, что каждый житель португальской империи имеет возможность абсорбировать португальскую цивилизацию и что, если он сделает это, он затем будет принят на равных условиях с теми, кто родились португальцами, независимо от цвета кожи или происхождения» [там же].

«Что определенно, — пишет К. Боксер, — так это то, что расовая дискриминация в пользу родившихся в Европе португальцев, если и не всегда принималась в теории, была широко и постоянно применяема на практике огромным большинством заморских вице-королей и губернаторов. Переписка сменявших друг друга в Гоа вице-королей полна жалоб на реальную или подразумеваемую физическую и моральную неполноценность метисов по сравнению с европейскими уроженцами и потомками португальцев. На высшие военные и административные посты, а также на высшие церковные должности назначались белые португальцы, а метисы и люди смешанного происхождения должны были играть второстепенную роль» [238, с. 71].

Апологеты португальского колониализма обычно аргументируют тезис об органически присущем португальцам умении приспосабливаться к чуждой социальной среде и об отсутствии у них «цветного предрассудка» ссылками на большое количество смешанных браков в колониях в XVI–XIX вв.

Действительно, в португальских колониях в Африке часто имели место браки между португальцами и африканцами. Но причину этого явления надо искать не в отсутствии у португальцев «цветного предрассудка», а в отсутствии белых женщин в африканских колониях.

После того как в 1595 г. в Анголу были доставлены 12 белых женщин, не предпринималось дальнейших попыток поощрить женскую иммиграцию. Часто преступники, ссылавшиеся «на вечное поселение» в Африку и составлявшие значительную часть белого населения колоний, привозили с собой жен — девушек из сиротских домов и реформатских школ, на которых они женились перед отплытием из Европы. Из-за тяжелых климатических условий белые женщины в очень малом числе ехали в Анголу и совсем не ехали в Бенгелу, где их не было почти в течение 200 лет. Белых женщин не хватало и в колониальной Бразилии, но там их все-таки было гораздо больше, чем когда-либо в Анголе, Мозамбике или в «португальской» Индии. Большинство женщин, не побоявшихся трудностей жизни в Африке, умирали через несколько лет после прибытия, обычно при родах.

В официальной корреспонденции XVI–XVII вв. часто встречаются упоминания о малом числе белых женщин в колониях. Так, в феврале 1635 г. король писал вице-королю: «Говорят, что в Мономотапе и на реках существует гораздо бóльшая нехватка женщин, на которых могли бы жениться жители, чем мужчин» [137, т. IV, с. 249].

Путешественники, посетившие Мозамбик в XVIII–XIX вв., постоянно отмечали почти полное отсутствие белых женщин. В 1887 г. в Лоренсу-Маркише были только две женщины-португалки [281, с. 81]. Известный хронист Оливейра Кадорнегз свидетельствовал, что солдаты гарнизона и другие европейцы часто вступали в связи с черными женщинами из-за нехватки белых женщин, «в результате чего имеется много мулатов и цветных» [цит. по: 238, с. 30].

Комментируя это важное замечание Кадорнеги, Боксер пишет: «Другим результатом сосредоточения португальских усилий на работорговле было укоренившееся убеждение, что негр может быть законно порабощен и что поэтому он бесспорно низшее существо по сравнению с белым человеком. Мужчина-португалец мог легко вступить в брак с негритянкой по закону или свободно, а ввиду крайней нехватки белых женщин в Анголе он бывал почти вынужден жениться (если он вообще женился) на мулатке или (реже) на негритянке. Но из этой готовности жениться на цветной женщине еще не следует, что мужчина-португалец не имел расового предрассудка, как часто утверждают современные апологеты. Бывали, конечно, отдельные исключения, но превалирующим социальным эталоном было… сознание белого превосходства. Капитан Антониу де Оливейра Кадорнега, который прожил в Анголе более 40 лет, в этом отношении более надежный авторитет, чем доктор Антониу де Оливейра-Салазар, который никогда не ступал на землю Африки» [238, с. 40]. Заслуживает внимания то обстоятельство, что многие представители правящего класса (в том числе Кадорнега) высказывали осуждение в адрес тех португальцев, которые «смешивались» с цветными.

Как видно из документов, королевская власть не поощряла смешанных браков и даже решительно противилась им. К концу XVII в. был законодательно установлен порядок, согласно которому земельные держания (празу) переходили к старшей дочери и сохранялись за нею только при условии ее брака с белым мужчиной, родившимся в Португалии. Этот закон, свидетельствующий о том, что португальские власти противились расовому смешению с помощью законодательных мер, может служить аргументом, опровергающим утверждения об отсутствии расового барьера в португальских колониях.

В то же время смешанные браки в условиях отсутствия возможностей браков в пределах одной расовой группы никак не могут быть аргументом в пользу теории «расового равенства». К тому же, как видно из многочисленных свидетельств современников, эти браки были, как правило, фактическими, а не юридическими, причем с «цветными» женами чаще всего обращались как со служанками или рабынями.

Таким образом, смешанные браки, на которые так любят ссылаться теоретики лузо-тропикализма, на деле были не результатом отсутствия у португальцев «цветного предрассудка», а вынужденной необходимостью, продуктом конкретной исторической ситуации, созданной отсутствием белых женщин.

Кроме того, следует учитывать, что смешение шло отнюдь не столь быстрыми темпами и не в столь широких масштабах, как это изображает буржуазная статистика.

Португальские официальные издания периода фашизма имели тенденцию преувеличивать численность и удельный вес мулатов среди населения португальских колоний. В начале 70-х годов в Анголе европейцы составляли около 4 %, мулаты — немногим более 1 и африканцы — 95 % населения. В Мозамбике мулаты составляли только 0,5 % населения (в то время как в ЮАР на них приходится 8,5 % населения)[42].

Эта демографическая картина резко контрастирует с положением в Бразилии, где мулаты составляют четверть населения. Причины этого различия заключаются в том, что в Бразилию португальцы (особенно женщины) ехали более охотно, чем в Африку. Вплоть до конца XIX в. португальцам не удавалось колонизировать внутренние районы Анголы и они жили по преимуществу в прибрежной полосе, в то время как в Бразилии они почти сразу же проникли в глубинные районы.

Немаловажная причина заключается, по-видимому, и в том, что в Бразилии африканцы всегда были на положении рабов, находившихся в полной зависимости от белых хозяев, в то время как в Африке доминировали африканские племенные и государственные структуры, члены которых были связаны определенными племенными и другими узами и имели не только эндогамные тенденции, но и возможности отстаивать их, как и свои права на жизнь и свободу. Влияние традиционного африканского общества особенно там, где существовали высокоразвитые политические структуры, было столь сильно, что иногда португальцы воспринимали африканскую культуру [368, с. 101]. Это случилось, в частности, в Мозамбике, где было сильно влияние Мономотапы. Больше всего мулатов появилось там, где был относительно выше процент белого населения и где не существовало развитых африканских политических структур.

В силу сложившихся исторических условий классовая дифференциация в португальских колониях в известной мере совпадала с расовой. Две расы, составлявшие население африканских колоний, находились по отношению друг к другу в состоянии не только расового, но и классового антагонизма. Белые и цветные противостояли друг другу как угнетатели и угнетенные, как эксплуататоры и эксплуатируемые; классовые различия обретали как бы вполне осязаемое материальное воплощение в различии цвета кожи.

Португальские колонизаторы, воспроизведя в своих колониях тяжелейшие формы рабства и феодальной эксплуатации, разделили европейцев и африканцев на два противоположных социальных полюса. Но классовый водораздел колониального общества искусственно маскировался и выступал на поверхности в виде сложной системы расовых и сословных различий.

Результатом того, что португальские колонизаторы подчинили всю экономическую жизнь африканских колоний работорговле, было появление немногочисленного, но экономически и политически могущественного класса белых собственников, имевших огромные земельные участки (донатарии, празейруш), возделываемые с помощью труда рабов и крестьян-издольщиков.

На вершине социальной лестницы в колониях стояли португальцы — уроженцы метрополии (reinoes), монополизировавшие всю высшую административную, религиозную и военную власть. Уроженцы метрополии составляли основную массу не только высших чиновников, офицерства и духовенства, но также и торговой буржуазии и работорговцев. Полные дворянской спеси, а также сословных и расовых предрассудков, кичащиеся древностью своих родов, уроженцы Португалии рассматривали себя как представителей «высшей расы».

На ступеньку ниже на колониальной социальной лестнице стояли мулаты — потомки белых и африканцев. Как правило, они составляли промежуточные прослойки населения — мелких торговцев, посредников в работорговле, ремесленников, низшее офицерство и низшее духовенство, но некоторым из них удавалось нажить крупные состояния или занять высокое положение в армии, церкви и в работорговле.

Особенно много мулатов проживало на островах Зеленого Мыса, Сан-Томе и Принсипи. Это было связано с тем, что, когда эти острова были открыты португальцами, они были необитаемы. Их население образовалось путем смешения европейских колонистов с африканскими рабами, ввозимыми туда в большом количестве с материка. Острова Сантьягу (острова Зеленого Мыса) и Сан-Томе в течение долгого времени служили своего рода складами «живого товара», где собирали рабов с Верхнегвинейского побережья и где они ожидали в специальных помещениях отправки в Южную Америку. Ввиду отсутствия белых женщин португальцы и мулаты часто женились на рабынях-африканках, в результате чего появилось население с преобладающим мулатским элементом. Многие мулаты переезжали с островов на Верхне- и Нижнегвинейское побережья, где занимались торговлей рабами, золотом и слоновой костью. «В течение последующих веков, — пишет К. Боксер, — расовая амальгама на островах стала полной, причем негритянский элемент стал преобладающим в физическом, а португальский — в культурном облике» [238, с. 14]. В процессе смешения португальцев с африканцами возник своеобразный диалект креоло — смесь старопортугальского языка и различных африканских наречий, на котором и поныне говорит население островов Зеленого Мыса и Гвинеи-Бисау.

Вся общественная жизнь в колониях была настолько пропитана расовыми предрассудками, что мулаты, презираемые белыми, сами, в свою очередь, с презрением и свысока относились к чистокровным африканцам. Проживший долгие годы в Анголе итальянский миссионер-капуцин Джироламо писал в 1691 г. о мулатах: «Они смертельно ненавидят негров, даже своих собственных матерей, родивших их, и делают все возможное, чтобы сравняться с белыми, что им не позволяют, поскольку им не разрешают даже сидеть в присутствии белых» [63, т. 1, с. 739].

Что же касается отношения белых португальцев к мулатам, то о нем можно судить по тем дискуссиям, которые велись на протяжении трех веков по вопросу о формировании туземного духовенства. В 1518 г. папа римский Лев X по настоянию португальского короля Мануэла, рассчитывавшего укрепить свое влияние в Конго с помощью туземного духовенства, возвел в сан епископа Утики конголезца Энрике — сына короля Конго Аффонсу I [170, с. 76–77].

Однако в дальнейшем этот прецедент не имел повторения в течение нескольких веков, хотя папское бреве в том же году уполномочило португальских епископов «посвящать в духовный сан эфиопов, индийцев и африканцев», которые смогут достичь образовательного и морального стандартов, требуемых для служителей культа [50, т. I, с. 421–422].

Хотя с начала XVI в. в Анголе, а также на островах Зеленого Мыса и Сан-Томе мулаты и (реже) чистокровные африканцы время от времени занимали высокие должности в церковной иерархии, однако такого рода назначения всегда вызывали очень резкие возражения со стороны многих светских и духовных функционеров. Особенно яростно выступали с такой критикой проживавшие в Анголе и Конго в XVII–XVIII вв. итальянские миссионеры-капуцины, которые выражали свое недовольство и возмущение возведением в духовный сан мулатов и африканцев [238, с. 34].

Еще ниже, чем мулатов, было положение индийцев и других азиатов. Насколько можно судить по документам, социально-правовой статус индийцев был близок к статусу «новых христиан» (крещеных евреев), которые были, по сути дела, лишены всех гражданских прав.

Результатом португальской колонизации было появление большого слоя детрибализованных африканцев, включенных в колониальную социальную структуру. Эти свободные африканцы служили мелкими клерками, проводниками, солдатами, а также носильщиками, надсмотрщиками, посредниками и помощниками работорговцев. Но самым тяжелым было положение африканцев-рабов, стоявших на самых нижних ступенях общественной лестницы.

Такая социальная структура сложилась в зоне, находившейся под непосредственным португальским политическим и военным контролем. Но эта зона вплоть до начала XX в. ограничивалась в основном прибрежными районами, главным образом-городами и фортами, ни один из которых не был удален от побережья более чем на 200 миль. На остальной территории (в глубинных районах) сохранялась родо-племенная общественная организация и португальское влияние либо отсутствовало, либо было ничтожным (в Анголе исключение составляли дембо, амбуэла и некоторые другие племена).

Роль идеологическо-конфессионального фактора в организации португальской империи (католицизм и проблема «живучести» португальского колониализма)

В комплексе причин, обусловивших поразительную «живучесть» португальского колониализма, одно из важных мест, несомненно, должно быть отведено той идеологической надстройке, которая активно содействовала установлению и укреплению феодального базиса в Португалии. Существенную роль в этой надстройке играла католическая церковь. Ни в одной европейской стране (включая Испанию) католическая церковь в XV–XIX вв. не имела таких широких прав и не срослась так тесно с государственным аппаратом, как в Португалии. Не случайно португальский король имел официальный титул — «правовернейшее католическое Величество». Этот нерасторжимый союз креста и короны, использование церкви в политических целях и то огромное значение, которое придавала португальская корона опутыванию населения колоний тонкой, но прочной паутиной религиозной идеологии (христианской доктрины), составляли характерную особенность португальской колониальной политики и в то же время одну из причин относительной долговечности португальской формы колониализма.

Интересы церкви тесно смыкались с интересами феодалов, поскольку церковь сама была крупнейшим землевладельцем, а «святые отцы», по сути дела, были теми же феодалами, одетыми в сутаны. Церковь освящала своим авторитетом колониальный режим, созданный Португалией в Африке, Азии и Южной Америке. Неуклонно защищая интересы эксплуататорской верхушки, подводя идеологическое основание под колониальную политику Португалии, католическая церковь, в свою очередь, пользовалась покровительством правящих кругов метрополии. «Все и всякие угнетающие классы, — писал В. И. Ленин, — нуждаются для охраны своего господства в двух социальных функциях: в функции палача и в функции попа. Палач должен подавлять протест и возмущение угнетенных. Поп должен утешать угнетенных, рисовать им перспективы… смягчения бедствий и жертв при сохранении классового господства, а тем самым примирять их с этим господством, отваживать их от революционных действий, подрывать их революционное настроение, разрушать их революционную решимость» [12, с. 237].

Королевский патронаж (падроаду реал) был, по словам К. Боксера, одной из наиболее ревностно охраняемых прерогатив португальской короны, и на протяжении ее долгой и бурной истории он часто бывал предметом ожесточенной идеологической борьбы между португальскими миссионерами миссионерами других римско-католических государств [241, с. 229]. Патронаж представлял собой комбинацию прав, привилегий и льгот, пожалованных папами португальской короне как патрону римско-католических миссий и церковных учреждений в обширных районах Африки, Азии и Бразилии. Эти права и привилегии юридически обосновывались целой серией папских булл и бреве, изданных с 1456 по 1514 г. [там же]. Вплоть до конца XVI в. в границах действия патронажа от Бразилии до Японии ни один епископ не мог быть назначен и ни одна епархия не могла быть создана без разрешения португальской короны. Последняя добивалась даже, чтобы каждый миссионер, посылаемый в эти районы, имел на то ее разрешение и прибывал туда не иначе, как на португальсгом судне. Португальские правящие круги склонны были рассматривать своего короля как своего рода папского легата, а его церковному законодательству приписывали силу канонических декретов [там же, с 230].

Важнейшая особенность португальской колониальной системы всегда состояла в том, что она искусно использовала идеологическо-конфессиональный фактор в своих политических целях, рассматривая служителей церкви как простых функционеров своего колониального аппарата. Португальское правительство не просто пошло на тесный союз с католической церковью, но и включило ее в свою государственную систему, контролируя ее деятельность и в то же время не допуская над ней контроля со стороны Рима.

Десятины, взимавшиеся короной, теоретически предназначались для содержания миссий и церковных учреждений в колониях. Практически эти средства корона часто использовала для других надобностей.

Одну из главных своих задач правящие круги видели в обращении в христианство как можно большего числа язычников. В отличие от ислама, который в Африке оказался способным к синкретизму — слиянию с местными культами, — католицизм обнаруживал крайнюю нетерпимость к другим религиям. Одной из важных функций католической церкви было преследование инакомыслящих, т. е. тех, кто не имел идеологическо-конфессиональной связи с Португалией и потому рассматривался в качестве потенциального врага. Декрет 1567 г. настаивал на том, что все «ложные языческие и маврские религии» на территориях, принадлежащих португальской короне, должны быть уничтожены [241, с. 68].

Португальский королевский двор с самого начала рьяно взялся за выполнение этой задачи, поскольку видел в христианстве одно из мощных средств политического и идеологического укрепления своего господства в колониях. Уже в начале своей колониальной экспансии он использовал в целях колонизации новых земель не только вооруженную силу облаченных в доспехи конкистадоров, но и «духовную силу» облаченных в сутаны и рясы священнослужителей. По свидетельству Диогу де Коуту, короли Португалии, прилагая усилия к завоеванию Востока, всегда старались утвердить там две власти: духовную и светскую. «Никогда ни одна из них не приводилась в движение без того, чтобы за ней не последовала и другая» [349, с. 69].

Уже первые португальские экспедиции вдоль западноафриканского побережья при Генрихе Мореплавателе, как правило, сопровождались католическими священниками. Первыми европейскими миссионерами в Африке были португальские монахи, служившие в качестве капелланов в основанных португальцами торговых поселениях и проповедовавших христианство среди живших поблизости африканцев. К 1500 г. португальские миссионеры уже вели активную работу при дворах королевств Бенин и Конго. Особенно бурную активность развили миссионеры в Конго, где они добились больших успехов (короли Конго и знать — баконго — приняли христианство, сын короля Аффонсу — Энрике, учившийся в Португалии, был в 1518 г. возведен в сан епископа «в стране неверных») [см. 170].

Португальские короли Мануэл I Счастливый и Жуан III, будучи великими магистрами Ордена Христа, уделяли значительное внимание миссионерской деятельности в колониях. Благодаря их финансовой, политической и моральной поддержке все большее число членов Ордена Христа, монахов францисканцев, августинцев и доминиканцев устремлялись в Африку, чтобы проповедовать «слово божье» в Гвинее, Бенине, Конго и Мономотапе. Однако в первое время мало внимания уделялось административной организации религиозных учреждений в колониях. В 1530 г. не было еще заморских епископств, кроме Марокко и Мадейры. К этому времени на западноафриканском побережье и прилегающих островах уже сложилась целая сеть португальских религиозных миссий, было построено большое число церквей, возник целый ряд приходов и появилась необходимость в их административной организации. В многотомной коллекции документов «Памятники африканского миссионерства», опубликованной А. Бразиу, мы находим документы, свидетельствующие о том, что с начала 30-х годов XVI в. Жуан III предпринимает энергичные усилия, направленные на создание организованного и централизованного церковного аппарата в африканских колониях. Так, 20 мая 1532 г. Жуан III направил некоему А. Д. Мартинью письмо, содержавшее инструкции об учреждении архиепископства Фуншал (о-в Мадейра) и епископств на островах Зеленого Мыса, Сан-Томе и в Гоа [50, т. II, док. 4, с. 9]. На создание этих новых епископств Жуан III получил разрешение от папы. 3 февраля 1534 г. папа Павел III специальной буллой утвердил в качестве первого епископа Сан-Томе Диогу Ортиза де Вильегаса [там же, док. 12, с. 35]. В письме епископу Сан-Томе от 10 ноября 1535 г. король уведомлял о создании епископств Ангры (Азорские острова) и островов Зеленого Мыса [там же, док. 18, с. 49][43].

В 1534 г. было учреждено епископство в Гоа, которому были подчинены все церковные учреждения на восточноафриканском побережье [259, т. V, ч. II, с. 183].

8 1612 г. по настоянию мадридского королевского двора папа Павел V издал специальную буллу, учредившую отдельную церковную администрацию в Мозамбике. Была учреждена должность церковного администратора, который фактически имел полномочия епископа. В официальной документации в отношении церковного администратора употреблялось слово «прелат» [там же, с. 192–193]. В период, когда Португалией правили испанские короли Филиппы (конец XVI — первая половина XVII в.), церковная организация подверглась серьезным реформам, и в этом виде она сохранилась, будучи слегка модифицирована при Марии I Безумной (1777–1816) вплоть до конкордата 1940 г.[44]

Одновременно португальский королевский двор не жалеет сил и средств для привлечения в зону своего влияния в Африке новых миссионеров. С помощью денег и земельных пожалований, а также разрешая свободный проезд клириков на португальских судах, Португалия сумела на протяжении XVI в. в несколько раз увеличить число состоящего на жалованье у государства белого духовенства и привлечь в колонии множество миссионеров — членов религиозных орденов.

Исключительно важное значение для Лиссабона имел и другой аспект деятельности клириков в колониях. Белое духовенство и миссионеры были нужны королевскому двору как поставщики ценной информации о странах, где они проживали. Живя десятки лет среди местного населения и повседневно тесно общаясь с ним (многие миссионеры научились говорить на местных языках), будучи посвящены в самые сокровенные секреты, поверяемые им прихожанами во время исповедей, церковники накапливали огромный запас сведений, который использовался светскими властями для установления и сохранения своего господства в колониях. Авторы учебника по истории Мозамбика, изданного ФРЕЛИМО в годы вооруженной борьбы за независимость, в этой связи справедливо отмечают, что «миссионеры проникали в глубинные районы, в места недоступные для празейруш и солдат. Информация миссионеров об экономическом и политическом положении различных племен, а также о межплеменных конфликтах и о методах, с помощью которых можно их вызывать, была исключительно полезна для колониальной администрации» [316, с. 52].

Поэтому не удивительно, что королевский двор щедро оплачивал услуги церковного аппарата в колониях. Как видно из отчетов секретаря Филиппа III Фальсана (1607), общая сумма жалованья белого духовенства на островах Зеленого Мыса составляла 4015 милрейсов[45], т. е. две трети всех расходов колонии; на Сан-Томе она составила 3487 милрейсов из общего бюджета 5187 милрейсов. В Бразилии в том же году епископ и духовенство получили в виде жалованья 8057 милрейсов, в то время как все гражданские чиновники получили всего 11 090 милрейсов [326, с. 175].

Только члены религиозных орденов не получали от государства жалованья, но они легко возмещали это за счет приношений населения, взимания платы за требы и особенно за счет доходов от своей (главным образом земельной) собственности, которую они эксплуатировали в исключительно благоприятных условиях, так как обычно освобождались от всех налогов.

Как белое духовенство, так и члены миссионерских орденов (иезуиты, доминиканцы и др.) получали от короны огромные земельные пожалования, которые управлялись точно так же, как и земельные владения светских феодалов. По свидетельству многих очевидцев, иезуиты и доминиканцы в бассейне Замбези эксплуатировали свои земельные участки такими же хищническими и жестокими методами, как любой другой празейру, нещадно облагая население подушными налогами, а когда более прибыльным делом стала работорговля, они главным образом стали заниматься операциями по продаже рабов. Колоссальные прибыли давали духовенству продажа индульгенций, а также разного рода коммерческие сделки и спекуляции. Церковь превратилась в огромного паразита на теле колоний.

В источниках можно найти много данных, свидетельствующих о том, что миссионеры принимали активное участие в торговых операциях (которые, говоря точнее, представляли собой не что иное, как сплошной обман и надувательство). Так, например, побывавший в Восточной Африке в начале XVIII в. англичанин Гамильтон писал, что банту «не ведут торговлю ни с кем, кроме португальцев, которые имеют вдоль морского побережья несколько священников, которые держат наивных туземцев в благоговейном страхе и получают от них слоновые бивни и золото за разные безделушки и посылают то, что получают, в Мозамбик» [98, т. I, с. 16–17].

Источники не оставляют никаких сомнений в том, что духовенство принимало самое активное участие в работорговле, получая огромные доходы от продажи в рабство своих черных «братьев во Христе». Вот одно из многих свидетельств того времени: обращение язычников в христианство попало в руки «капелланов, которые, будучи мулатами и уроженцами этого королевства, заключают в себе много пороков, и в качестве главного занятия они имеют торговлю рабами, нисколько не заботясь о блаженстве душ» [118, док. СХСIII, с. 315]. Ханжеские проповеди о христианской любви к ближнему не мешали епископу Луанды самолично благословлять в ее гавани каждую партию «живого товара», отправляемого в Америку [312, с. 57].

Особенно активно доходной колониальной торговлей, в том числе и торговлей рабами, занимались иезуиты. Участие иезуитов в работорговле и их непомерная алчность создали им скандальную репутацию в Анголе. Общество Иисуса даже имело свои невольничьи суда, на которых оно осуществляло в довольно широких масштабах транспортировку рабов из Анголы в Бразилию [294а, с. 53]. Миссионер Анжелику де Жесус Гуарра писал, что в Гвинее «имелись священники, которые даже не служили мессы, отдавая предпочтение торговле перед религией. Рабы были на этих территориях самым ходовым товаром… Перед отправкой рабов в Бразилию или в Вест-Индию священники крестили их сразу группами по 300, 400 и 500 рабов» [там же, с. 57].

Королевский налог на работорговлю приносил казне огромные доходы, которые королевский двор использовал для поддержки и активизации миссионерской деятельности. «Нравилось ей это или нет, но церковь идентифицировалась с работорговлей», — отмечает известный исследователь истории миссионерства в Африке А. Хастингс.

К концу XVI в. западное и восточное побережья Африки, входившие в зону португальского влияния, оказались покрытыми густой сетью католических миссий, церквей и монастырей[46]. Было основано несколько епископств, хотя часто бывали случаи, что должности епископов оставались вакантными в течение нескольких лет. Пользуясь королевским покровительством, белое духовенство, а также миссионеры доминиканцы, францисканцы, августинцы, капуцины и особенно иезуиты развернули широкую работу по обращению в христианство местного населения. При этом они не гнушались самых грязных и подлых методов.

Буржуазные и клерикальные историки пытаются идеализировать миссионеров, надеть на них лавровый венок «мучеников за веру», изображая их как благородных и бескорыстных проповедников божьего слова. При этом они или деликатно умалчивают о тех насилиях и преступлениях клириков, которыми изобилует история их деятельности в Африке, или же, упоминая о них, пытаются оправдать их как «неизбежное зло», придерживаясь известной иезуитской формулы: «цель оправдывает средства»[47].

Источники рисуют совершенно иную и гораздо менее идиллическую картину деятельности миссионеров в Африке, чем та, что мы находим в трудах их современных панегиристов.

О том, каковы были в действительности методы обращения язычников в христианство, дает представление рассказ миссионера Сантуша о его «деяниях во славу Христа» на о-ве Иньянсато (около Софалы), которые, кстати сказать, современный историк С. Уэлч называет «одним из его самых смелых подвигов». Этот «подвиг» состоял в том, что, когда Сантуш узнал, что на острове воздвигли мечеть в честь умершего богатого араба, которого почитали как святого, он предал ее огню. Местные арабы были справедливо разгневаны самоуправством фанатика-миссионера, «и даже некоторые местные христиане сказали, что я поступил опрометчиво и что самое меньшее, что они ожидают, — это что я скоро буду убит». Не лишено интереса следующее замечание Сантуша: мавры, «увидев, что мечеть сгорела дотла и превратилась в тлеющие угли… были удивлены и сильно опечалены, и они бы обрушили на меня свою месть, если бы у них не было страха перед португальцами» [131, гл. VII, кн. 3, с. 163–165]. Упоминание о «страхе перед португальцами» дает основание думать, что у жителей острова уже была печальная возможность узнать на своем горьком опыте неистовую жестокость колонизаторов в случае малейшего ослушания, недовольства и особенно — протестов против чинимых ими насилий и произвола.

Описанный Сантушем эпизод показывает, что для миссионеров было характерно нескрываемое презрение к духовным ценностям и личному достоинству коренных жителей колонизуемых территорий. Они беспощадно уничтожали все, что могло помешать установлению европейского политического и идеологического влияния, используя при этом, с одной стороны, грубую силу, а с другой — страх аборигенов перед этой грубой силой и военной мощью Португалии.

О том, что описанный эпизод не был случайным или единичным, можно судить по тому, что почти аналогичный случай приводит в своих воспоминаниях капуцин Жероме де Монтесаркио, живший в Конго в XVII в. Он сообщает: «На моем пути я нашел много идолов, которые я побросал в огонь. Владелец этих идолов Нганга Нгомбо или колдун казался очень раздраженным. Чтобы успокоить, а также унизить его, я дал ему понять, что если он будет и дальше сердиться, то я буду иметь возможность увидеть, как он сам будет сожжен вместе со своими идолами» [395а, с. 7]. Сожжение идолов и других предметов языческого культа было введено миссионерами в повседневную практику.

Невероятная жестокость, дикий религиозный фанатизм, ханжество, невежество и изуверство представителей католической церкви проявились в Африке в период ее ранней колонизации во всей своей отвратительной полноте. Моральные качества служителей Христа, как это видно из имеющихся источников, были чрезвычайно низкими. Хотя среди них были отдельные честные люди, искренне стремившиеся к бескорыстному служению христианской доктрине, подавляющее большинство миссионеров составляли беспринципные авантюристы и стяжатели, приезжавшие в Африку с единственной целью — разбогатеть в возможно более короткий срок. Живший в конце XVI в. в Восточной Африке монах Агустинью де Азеведу сообщал королю Филиппу I Португальскому (Филиппу II Испанскому), что «клирики», которых присылает архиепископ Гоа, приезжают бедными, а возвращаются богатыми и отягощенными такими угрызениями совести и грехами, коих у них прежде никогда не бывало» [137, т. IV, с. 33]. В 1773 г. епископ Анголы, жалуясь на крайне низкие моральные качества приезжающих из Лиссабона миссионеров, писал: «Некоторые приезжают, чтобы нажить богатство, и преследуют свои личные интересы… другие — чтобы удовлетворить свои страсти… третьи бегут от дисциплины, требуемой их прелатами… А что можно ждать еще от этих жадных, похотливых, изгнанных из отечества, мятежных и распутных людей, кроме распространения пороков и скандалов, в которых уже погрязла эта страна?» [281, с. 106].

Эта достаточно четкая характеристика монашеской братии, данная епископом Анголы, которого никак нельзя заподозрить в незнании предмета, о котором он пишет, находит полное подтверждение в других многочисленных свидетельствах современников. Официальная переписка того времени буквально пестрит всякого рода жалобами, сентенциями и угрозами по поводу недостойного поведения лиц духовного звания. В коллекции документов М. Тила имеется любопытное послание короля, из которого явствует, что Лиссабон предпринимал определенные практические (и часто весьма энергичные) усилия с целью ограничить безудержную погоню клириков за богатством и мирскими удовольствиями, в которой он видел угрозу интересам своей казны и своего престижа. В этом письме, датированном 28 февраля 1605 г., король писал: «Меня информировали, что как на островах Солор и Тимор, так и в районах Мозамбика и рек Куамы, которые находятся под попечением доминиканцев, число христиан убывает из-за нехватки ревностных священников и из-за того, что они предаются больше мирским делам, чем делам, подобающим их званию… Поскольку я считаю, что было бы лучше, если бы монахи, которых посылают в эти края… были лишены надежды вернуться в это королевство (Португалию. — А. X.), с тем чтобы они могли бы более энергично заниматься этой работой и чтобы помешать им пытаться, как делают многие, приобретать богатства и возвращаться с ними и помогать своим родственникам, а также радеть о других делах, менее важных для службы Богу, я приказал в прошлом году добавить к инструкциям для капитанов торговых судов предписание не позволять ни одному монаху совершать переезд на этих судах без предъявления разрешения от моего вице-короля, для чего я рекомендую и приказываю вам выполнять этот приказ и не давать разрешения ни одному монаху, не убедившись, что он послан игуменом миссии для общего блага, а не для других и частных целей» [137, т. IV, с. 54–55].

О масштабах деятельности миссионеров по обращению в христианство «язычников» дают представление хотя бы следующие данные. С 1645 по 1700 г. только капуцины крестили в Конго, Анголе и соседних районах 600 тыс. человек. В начале XVIII в. число крещений оставалось на уровне 12 тыс. в год [350, с. 197–198]. В королевстве Матамба в последние годы правления Нзинги Мбанди Нголы, с 1655 по 1663 г., капуцины сумели крестить 8 тыс. человек [там же, с. 197]. В 1747 г. миссионер-капуцин отец Гиасинто из Болоньи сообщал из столицы Конго Сан-Салвадора, что только в одном этом году он обратил в христианство 13 тыс. «язычников» [103, с. 15]. По сведениям Сантуша, лишь одни доминиканцы крестили к 1591 г. около 20 тыс. «кафров». Только в 1579–1580 гг. они крестили в Софале 1400, в Сене — 800 и в Тете — 600 африканцев [259, т. V, ч. II, с. 183].

Столь внушительные цифры новообращенных обычно служат клерикальным и буржуазным историкам основанием для «научной аргументации» тезиса о том, что христианство имело весьма сильное влияние в зоне португальского владычества и что коренное население в массе доброжелательно относилось к святым отцам.

Однако изучение источников показывает, что такого рода утверждения неправомерны. Африканцы, как правило, неохотно приобщались к христианской религии, а в ряде случаев даже оказывали сопротивление миссионерам, видя в них своих заклятых врагов. Цифры крещений, которыми оперируют буржуазные и клерикальные историки, не могут служить достаточным доказательством влечения и привязанности аборигенов к христианству, ибо огромное большинство из этих крещений относилось к детям. Сохранилось многозначительное признание главного викария доминиканцев в Мозамбике (середина XVIII в.) о том, что взрослых, как правило, удавалось крестить только на смертном одре [350, с. 199].

Но и в тех случаях, когда миссионеры обращали в христианство здоровых взрослых людей, крещение было чисто формальным актом, не оказывавшим серьезного влияния на мировоззрение и образ жизни «новообращенных». Святые отцы уделяли минимум времени обучению неофитов христианской доктрине, так как главной их заботой было взимание с них всевозможных поборов и податей и внушение мысли о необходимости беспрекословного повиновения португальскому монарху. В «Докладе епископа королю об обычаях и культах» (1619) мы находим следующие признания: «Народ Конго и Анголы имеет много языческих культов, которым поклоняются и язычники и крещеные. Христианство для большинства существует лишь номинально, ибо, когда священники обходят свои приходы, они делают это не столько для того, чтобы просвещать, сколько для того, чтобы получить поборы. Поэтому они крестят всех, кто захочет, независимо от личности и не наставляя их в вере. Крещения, таким образом, делаются не по форме, и священники совершают святотатство… Для того чтобы Вы знали, что представляет собой христианство в этих странах и как они делают крещения, я расскажу, что случилось со мной, когда я поехал посетить крепости, где никогда не было другого прелата. Я нашел в крепости Камбамбе среди подчиненных Вашему Величеству вождей семь крещеных. Когда я публично спросил их о [христианском] учении, они не знали ни его, ни знака креста и никогда не были на исповеди и не входили в церковь, утверждая, что никому из них не говорили об этих вещах при крещении. Когда ж я спросил, оставили ли они своих наложниц… главный ответил, что у него их 120, второй — 100, третий — 60, четвертый — 50 и т. д.» [93, док. 46, с. 475].

Аналогичная картина наблюдалась и в Восточной Африке. Хронист Б. де Резенди (XVII в.) свидетельствовал: «Христиане в королевстве Маника очень многочисленны и состоят из наших рабов-кафров, которые становятся христианами тотчас же, как и другие, даже вожди, ибо кафры не имеют религии, и, хотя они много говорят о Боге своими губами, они не показывают своими делами даже признака того, что признают его, кроме их обычных разговоров, что их Бог — это их желудок. Поэтому, после того как они становятся христианами, требуется еще огромная работа, чтобы сделать из них то, чем они должны быть, для каковой цели и трудятся братья-доминиканцы» [137, т. II, с. 412].

Тот же информатор сообщает: «Большинство кафров — варварский народ жестокого нрава и мало расположенный к церковной службе. Поэтому, если наши невольники и становятся христианами, их христианство продолжается только до тех пор, пока продолжается их неволя» [там же, с. 404].

Церковь не оказала значительного влияния на духовную жизнь африканского общества. Большинство африканских вождей соглашались на принятие христианства лишь под нажимом португальцев, видя в этом только средство получить их поддержку. Крещение рассматривалось ими как неизбежная процедура, на которую они шли, как правило, из политического расчета. Нельзя не согласиться с выводом американского исследователя С. Нейлла, который, говоря о крещении правителей Мономотапы, утверждает, что «ни в одном случае привязанность к христианской вере, по-видимому, не была больше чем номинальной» [350, с. 199].

Это обстоятельство не может не броситься в глаза при изучении истории взаимоотношений португальцев с правителями и других африканских государств. Оно наводит на мысль о том, что африканские правители чаще всего рассматривали принятие христианства как временную уступку, на которую они обычно шли под давлением обстоятельств. Что касается рядовых африканцев, то и для них принятие христианства было скорее вынужденной необходимостью, чем осознанной потребностью. Как правило, оно не оставляло заметного следа в умственном развитии, духовной жизни и образе поведения африканца. Современный кенийский историк Тайта Товетт, касаясь этого вопроса, пишет: «Для европейца христианство — это образ жизни. Он вырос с ним. Он не может понять, как жить иначе. Но для африканца оно лишь альтернативный образ жизни. Его родители не выросли с ним и поэтому не могли жить полностью как христиане или в соответствии с европейским образом жизни. Они ходили в церковь и молились, прежде чем пойти спать или прежде чем встать с постели утром. Социально они смешивались с другими африканцами, христианами и нехристианами. Короче говоря, они жили в двух мирах, и их дети унаследовали от них половину каждого из этих миров. Но эти дети жили среди других африканцев, которые не исповедовали христианства. Поэтому они оказывались еще более запутавшимися, чем их родители» [323а, с. 19].

Деятельность церкви по массовому обращению в католицизм, несмотря на жестокие преследования, лицемерие, интриги, шантаж и свирепый произвол инквизиции, не принесла ожидаемых результатов. Многолетняя идеологическая обработка, с помощью которой католическая церковь 500 лет пыталась оболванить население португальских колоний, не оказала решающего влияния на духовный мир африканцев. В 1960 г. в Гвинее-Бисау только 4 % населения были христианами, в то время как 38 % были мусульманами и 58 % анимистами [368, с. 110]. В Анголе в середине 60-х годов католицизм исповедовали 1432 тыс. человек, в то время как 3,1 млн. африканцев придерживались местных традиционных верований. В Мозамбике католицизм исповедует лишь незначительное меньшинство населения. В середине 60-х годов из 6,6 млн. африканцев 5,3 млн. придерживались местных традиционных верований. В 1961 г. в Мозамбике насчитывалось всего 668 тыс. христиан, из них лишь 567 тыс. были католиками [см. 194].

Духовенство, появившееся в зоне португальского влияния в Африке в конце XV — начале XVI в., не было однородным в национальном и социальном отношениях. Подавляющее большинство миссионеров происходило из романских стран, где римско-католическая церковь имела особенно сильное влияние. К таковым относились прежде всего Португалия, Испания, Италия и в меньшей степени Франция. Лиссабон охотно привлекал в свои заморские владения миссионеров из этих стран, чго было связано отчасти с желанием угодить Ватикану, а отчасти с тем, что, по мере того как увеличивались португальские владения, Португалия, имевшая в ту пору всего около миллиона жителей, была не в состоянии финансировать и снабжать миссионерскими кадрами то и дело возникавшие новые миссии. Это бремя становилось для нее слишком тяжелым, и она охотно перекладывала часть расходов и забот о миссионерском движении на Ватикан, который не преминул воспользоваться этим для усиления своего влияния в колониях.

Папа Климент VIII (1592–1605) разрешил священникам из любых стран и членам любых религиозных орденов помогать португальцам в миссионерской работе при условии, что они сами сообщат об этом лиссабонским властям. Папа также пожаловал лицам, возглавляющим большие добровольные экспедиции миссионеров, полномочия епископов, но без рукоположения их в епископский духовный сан [415, с. 129] (эта привилегия была сохранена только за португальскими священнослужителями).

Помимо миссионеров-европейцев к миссионерской деятельности часто привлекали африканцев и мулатов, воспитанных в католических миссиях. Такому привлечению африканцев к активному участию в евангелизации «язычников» и в Риме и в Лиссабоне придавали исключительно большое значение, так как понимали те огромные возможности в смысле расширения и упрочения влияния на местное население, которое заключало в себе использование «туземного» духовенства. В 1518 г. Папа Лев X официально разрешил посвящать в сан священников африканцев и индийцев, которые в большом числе приезжали в Лиссабон, чтобы «по их возвращении в свои страны они могли с пользой служить религии» [50а, с. 28–29].

Один из влиятельнейших идеологов и руководителей политики Ватикана, Франческо Инголи, настаивал на том, чтобы во всех частях мира как можно быстрее было создано «туземное» духовенство, для того чтобы христианская вера не ассоциировалась с колониальной деятельностью, из-за чего ее всюду считают иностранной религией [350, с. 179].

В результате этих усилий в XVI–XVII вв. в португальских колониях в Африке появилось много клириков-африканцев. В докладе французских миссионеров (1774) отмечалось, что на островах Зеленого Мыса «духовенство состоит из европейцев, негров и мулатов, причем главный викарий принадлежит к этой последней категории» [81, док. 21, с. 92; 212, с. 194]. В документах того времени встречаются также указания на то, что наряду с африканцами и мулатами священниками нередко были и индийцы [см. 212, с. 194]. Белое духовенство района Замбези рекрутировалось в значительной степени в Гоа, где были построены три коллежа для обучения местного индийского духовенства [415, с. 130].

Поскольку среди местного населения находилось не много охотников на роль служителей христианскому Богу, святые отцы широко практиковали такие отнюдь не святые методы, как насилие, запугивание, подкуп и даже похищение детей, которых насильно помещали в монастыри или миссии и затем готовили из них католических священников. Сантуш описывает следующий случай. Около 1591 г., будучи на островах Керимба, он познакомился с 17-летним племянником султана Занзибара. С помощью одного португальца Сантуш похитил юношу, который был доставлен в лодке из Керимба. Султан, дядя похищенного юноши, рассказывает Сантуш, «узнав о его бегстве и о. том, что он с моей помощью стал христианином, был очень раздосадован и разгневан и сказал, что придет время, когда я заплачу за это оскорбление и похищение сына его брата, которого он растил как своего наследника, так как не имел сыновей». Юноша был крещен и помещен в доминиканский монастырь в Мозамбике [131, кн. III, гл. XVI, с. 177–178].

Наряду с грубым насилием, запугиванием и шантажом миссионеры применяли и более изощренные методы приобщения-африканцев к «истинной вере». Используя религиозную демагогию и хитроумную схоластику, миссионеры стремились духовно поработить африканцев, внушая им, что христианская религия — это панацея от всех бед, духовный бальзам, который принесет им вечное блаженство. Для того чтобы сделать свое идеологическое воздействие более действенным, миссионеры стремились максимально приблизиться к африканцам, завоевать, их дружеское доверие и установить с ними полное взаимопонимание. Для этого они самым внимательным образом изучали психологию, быт, нравы и языки африканцев. Уже в 1567 г. первый церковный собор архиепископской епархии в Гоа рекомендовал миссионерам изучать язык страны, где они работают, чтобы их проповеди могли давать больший эффект. Второй собор в 1575 г. предписал священникам, знающим местные языки, посещать частные дома «туземцев» и их собрания, «чтобы нести им слово божье с благожелательностью и без шума». Третий собор (1585 г.) обязал священников перевести и опубликовать священные книги на «туземных» языках. Четвертый собор (1592 г.) издал специальное постановление, согласно которому на должность кюре и на другие церковные должности должны были назначаться лица, говорящие на языках региона, который они призваны евангелизировать [349, с. 30].

Нехватка миссионеров была постоянной и острой проблемой колониальных властей. Это, пожалуй, одна из наиболее часто обсуждаемых тем во всей официальной корреспонденции XVI–XVII вв.

Даже в годы, когда сама метрополия имела избыток духовенства, находилось мало желающих безвременно окончить свои дни в Африке от тропической лихорадки или от стрел какого-нибудь воинственного племени. Миссионеры, работавшие в Африке, в своих письмах в Лиссабон и Рим постоянно подчеркивали необходимость увеличения числа священнослужителей, ссылаясь на огромную численность язычников, на трудности их обращения в христианство, а также (в Восточной Африке) на активную деятельность арабских проповедников по обращению африканцев в ислам. В этой связи заслуживает внимания письмо монаха-августинца Азеведу королю, опубликованное в коллекции документов Тила (письмо не имеет даты, но относится примерно к 80-м годам XVI в.). Азеведу сообщает: «В этих землях Мозамбика, Куамы и Мономотапы имеется много мавров, которые заняты покупкой языческих отроков, которых они обучают в отвратительной секте Мохаммеда, ибо там нет прелата, а духовенство, которое едет туда, — это корыстные торгаши. Из этого Вашему Величеству будет ясно, какому риску подвергаются эти земли, тем паче что священники Мохаммеда очень усердны. Если это не исправить сейчас, то позже это будет очень трудно сделать… Я должен напомнить, чтобы Ваше Величество приказало иметь на флотилиях достаточное число священников, чтобы выслушивать исповеди, ибо во флотилии под командованием капитана Жерониму де Соуза, на которой я был в Малабаре, я был единственным исповедником и вынужден был ночью переходить с корабля на корабль, чтобы исповедовать раненых» [137, т. IV, с. 35].

Главными религиозными орденами, участвовавшими в миссионерской деятельности в «португальской» Африке, были ордена иезуитов, доминиканцев, францисканцев, капуцинов и кармелитов.

Самыми активными и фанатичными проповедниками слова божьего в заморских странах были иезуиты. В Западной Африке иезуиты стали важнейшей и влиятельнейшей силой миссионерского движения. К середине XVIII в. они основали монастырь в Луанде, который стал церковным центром «португальской» Африки [218, с. 8]. В 1716 г. Луанда стала и резиденцией епископа Конго и Анголы [81, с. 9]. Там же был основан иезуитский коллеж, который готовил из африканской элиты чиновников для колониальной администрации [368, с. 9].

Иезуиты стали играть огромную роль во всех сферах общественной жизни колонии, подчинив своему контролю не только народное образование, но даже в известной степени и колониальный административный аппарат. «Чувствуется сильное влияние иезуитов во всех вопросах, связанных с администрацией Анголы, — отмечает португальский историк Соуза Диаш. — Непосредственно через них и минуя местные власти двор получал с максимальной надежностью информацию из колонии, а также осуществлялись связи, которые удобнее было иметь неофициально» [394, с. 321.

Огромную власть и влияние приобрели иезуиты в Восточной Африке. Согласно свидетельству иезуита Монкларуша, побывавшего в этих местах в середине XVI в., иезуиты развернули активную деятельность на берегах Замбези, используя в качестве главной базы г. Софалу [307, с. 12]. Иезуитские миссии были рассеяны на обширной территории, от устья Замбези до нынешних Замбии и Родезии [218, с. 8].

В 1612 г. в Мозамбике был учрежден особый викариат во главе с главным викарием. В 1624 г. иезуиты сообщали, что они имеют вдоль Замбези восемь миссий [350, с. 198]. Всего в Восточной Африке они имели около 20 миссий, в том числе в Мозамбике, Келимане, Тете, Луабо, Сене и др. [259, т. V, ч. II, с. 187]. В Сене был основан иезуитский коллеж, где готовилось духовенство из числа белых и африканцев [362а, с. 44].

Миссионеры-иезуиты «стремились завладеть не столько душой язычника, сколько его имуществом. Иезуиты в португальских колониях были богатейшими людьми, почти независимыми от светских властей. Они имели громадные земельные владения, множество рабов, вели обширную торговлю, содержали собственные отряды войск. Монастырю св. Павла в Луанде принадлежало 12 тыс. рабов, которые во славу господа и во благо монахов день и ночь гнули спины на монастырских плантациях. Неплохо подрабатывали церковники на работорговле. За крещение каждого раба — процедура обязательная при обращении в рабство — они получали определенный налог» [167, с. 45].

Власть и богатство иезуитов росли день ото дня. По свидетельству современника, «в Анголе так много жителей, что только от сдачи в наем домов и лавок иезуиты получали ежегодно 3–4 или 5–6 тысяч крузадо» [67, с. 13]. Необходимо отметить, что орден иезуитов пользовался щедрой финансовой поддержкой лиссабонского двора. По сведениям, взятым из официальной документации того времени, иезуиты получали от португальской короны ежегодную субсидию в размере 2 тыс. крузадо[48]. Кроме того, они получили право заниматься земледелием, торговлей (включая работорговлю) с освобождением от всех налогов [93, с. 467], а также получали щедрые подарки в виде так называемой королевской милостыни. Что собой представляла эта «милостыня», можно судить по следующему документу, относящемуся к 1614 г.: «Дон Жерониму де Азеведу, вице-король Индии, друг. Я, Король, шлю вам мои приветствия. Главный проктор Общества Иисуса провинции в этих краях представил мне копию приказа, изданного вице-королем Руи Лоуренсу де Тавора от 11 января 1610 г., в котором он подарил ему в качестве милостыни от моего имени дом и одну сторону старой крепости Мозамбик с двором, складом, водоемом и садом» [137, т. IV, с. 120].

Погрязшие в самых низменных пороках и изощренных интригах иезуиты были заняты вечной погоней за новыми доходами, изыскивая хитроумные способы выколачивания средств. Так, когда возник конфликт между губернатором Анголы Ж. Коррейа де Соуза (1621–1624) и богатым работорговцем Гаспаром Алваришем, иезуиты решительно встали на сторону последнего, надеясь урвать для себя кусок от его состояния, нажитого на торговле «живым товаром». Иезуиты приняли его в качестве послушника в свою миссию, где уже через 10 дней заставили написать завещание на 400 тыс. крузадо в пользу ордена [там же, с. 465; 118, с. 182, прим. 1]. Это дело приобрело столь скандальный характер и столь большую огласку, что губернатор Ж. К. де Соуза выслал ректора[49] и трех миссионеров-иезуитов из Анголы в Португалию. 4 октября 1624 г. Ватикан объявил незаконным завещание Гаспара Алвариша, приказав выслать из Анголы всех клириков, отказавшихся считать его таковым [93, с. 465–466].

Иезуиты прибегали к шпаге и мушкету не реже, чем к кресту. Сплошь и рядом они участвовали в военных экспедициях, «обнаруживая при этом невероятную жестокость в отношении тех, чьи души они хотели спасти. В письме иезуитов из Анголы (1577 г.) мы читаем: «Святые отцы и братья, которые были отправлены в Анголу вместе с губернатором этой новой конкисты, чувствуют себя хорошо… Они оказали уже много услуг Богу, а также помогали военным, с которыми вместе были» [50, т. III, док. 30, с. 162].

Для удержания власти над телами и душами своей паствы «воинство Христово» прибегало к чудовищно террористическим мерам. Нетерпимо относясь даже к самой идее свободы совести, оно старалось силой навязать свои религиозные догмы и подвергало инаковерующих жесточайшим гонениям. В XVI в. в метрополии и в колониях была учреждена специальная организация для борьбы с «еретиками» — инквизиция, находившаяся в полном распоряжении иезуитов. За 250 лет своего существования португальская инквизиция сожгла на костре сотни и заточила в тюрьмы тысячи людей.

Главный инквизиционный трибунал для афро-азиатских колоний Португалии находился в Гоа. О деятельности этого трибунала можно составить довольно полное представление по воспоминаниям француза Деллона, который имел несчастье стать жертвой португальской инквизиции в Гоа в 1660-х годах. Вот как описывал Деллон то, что он видел и слышал, сидя в ее мрачных застенках: «В Инквизиции царит постоянная и строго соблюдаемая тишина, и заключенный, который доставит себе удовольствие заплакать или даже слишком громко помолиться Богу, подвергается большому риску быть избитым стражей, ибо эти господа, услышав малейший шум… открывают двери и безжалостно избивают заключенного. Такой образ действий должен не только исправить наказуемого, но и запугать других, которые все слышат крики и удары среди глубокой тишины, царящей в этом доме… В течение ноября я каждое утро слышал крики подвергавшихся допросу, столь жестокому, что я видел много людей обоих полов, оставшихся калеками… В этом трибунале не обращают никакого внимания ни на положение, ни на возраст, ни на пол. Там обращаются со всеми с равной жестокостью, причем всех подвергают пыткам, раздев почти догола» [75, т. II, с. 55, 108].

Иезуиты обнаруживали полнейшую религиозную нетерпимость не только в отношении «еретиков», но даже в отношении христианских миссионеров, принадлежавших к другим религиозным орденам. Почти сразу же после появления иезуитов в Африке они начали непримиримую борьбу с соперничающими орденами, каждый из которых претендовал на монопольное господство над душами африканцев. Особенно острые формы приняло религиозное соперничество между орденами иезуитов и капуцинов. Дело доходило порой до настоящих вооруженных столкновений между членами обоих орденов. Сильные трения в XVII в. возникли в Восточной Африке также между иезуитами и доминиканцами.

Проникновение иезуитов в глубинные районы Мозамбика в начале XVII в. вызвало сопротивление доминиканцев, которые вели там миссионерскую деятельность с 1563 г.[50] В одном из писем короля (начало XVII в.) читаем: «Провинсиал ордена св. Доменика уже давно сообщил мне, что его монахи живут в Мозамбике и на реках Куамы и усердно служат Богу и мне, и жаловался, что сосуществование двух религиозных орденов в одних и тех же местностях вредит распространению христианства» [259, т. V, ч. II, с. 186].

Усиление ордена иезуитов привело к быстрому увеличению влияния Ватикана в португальских колониях. По мере того как росло это влияние, оно наталкивалось на растущее сопротивление португальских властей, которых пугала перспектива чрезмерного усиления позиций Рима в политической, экономической и духовной жизни своих колоний. Лиссабон начал явно обнаруживать признаки тревоги перед лицом грозной опасности, исходившей из ватиканского дворца. Уже создание и особенно наделение большими правами Пропаганды[51] встретило критику со стороны Португалии, а также большинства миссионеров за границей. Еще больше обострились отношения между Лиссабоном и Римом, когда последний выступил с предложением об учреждении новых епископств в колониях. До этого времени существовал порядок (и он был узаконен папскими буллами XV в.), согласно которому учреждать епископства и назначать епископов соответственно в своих половинах мира имели право только короли Испании и Португалии. Нарушение Римом этого порядка и попытка проявить свою инициативу в учреждении епископств вызвали решительный отпор со стороны Мадрида и Лиссабона.

Однако, решив во что бы то ни стало укрепить свой авторитет и влияние в колониях, Ватикан пошел напролом. Чтобы преодолеть юридические и канонические трудности, он назначал не епископов, а апостолических викариев, которые, по существу, могли выполнять епископские функции в соответствующих районах. В то же время апостолические викарии должны были действовать как прямые представители папы, независимые от местных светских и церковных властей. Учреждение института апостолических викариев было с ликованием встречено инквизиционно-иезуитской партией, но вызвало взрыв негодования в королевских дворах Испании и Португалии как нарушение их прав, которые они считали вечными и непререкаемыми.

Как пишет Нейлл, «викариям пришлось испытать яростное сопротивление со стороны как местных властей, так и миссионеров на местах. Как представители папы апостолические викарии требовали принесения им клятвы в каноническом повиновении; если миссионеры отказывались, им запрещалось отправлять какие-либо священнические и духовные акты; если же они подчинялись, они лишались финансовой поддержки политических властей, от которых они зависели в своем существовании. Из этого выросли бесконечные и отвратительные ссоры» [350, с. 181].

Когда Португалия отделилась от Испании (1640), Ватикан долгое время не признавал независимости Португалии и не давал канонической санкции ее епископам. В результате этого в Португалии почти исчез «законный епископат» и церковные земли были отданы офицерам и государственным служащим. «Не только правительство, но вся страна и даже местное духовенство, материально зависимое от королевской власти, потеряли прежнюю преданность Риму» [161а, с. 265].

Ватикан, со своей стороны, делал все от него зависящее, для того чтобы полностью подчинить церковь своему контролю и ослабить влияние Мадрида и Лиссабона на миссионерское движение в заморских странах. Первый секретарь Пропаганды Франческо Инголи настаивал на том, чтобы «миссионерская работа была освобождена от тех пут, в которых ее держат Испания и Португалия». Он требовал создания гораздо большего числа епископств и полного подчинения епископов Риму [350, с. 179].

При португальском короле Жуане V засилье клерикалов, иезуитов и инквизиции достигло кульминационной точки. Король лично присутствовал на всех аутодафе, расходовал большую часть государственных средств на строительство церквей и монастырей и учредил при дворе должность иезуита-патриарха, который был поставлен выше примаса португальской церкви [161а, с. 275].

Себастьян Карвалью (в 1770 г. принял титул маркиза де Помбал), став в 1750 г. премьер-министром Португалии, пытался приспособить механизм государственного управления к потребностям пробивающего себе дорогу капиталистического развития. Положив в основу своей деятельности идею необходимости освободить Португалию от засилья клерикализма и усилить авторитет светской королевской власти, Помбал начал решительную борьбу против Ордена Иисуса. «Среди иезуитов, — писал Помбал, — нет почти ни одного человека, который был бы похож па представителя духовенства; все они купцы предосудительного вида, политические интриганы низшего пошиба, дерзкие солдаты, проявляющие свою храбрость в отношении безвольных и угнетаемых ими рабов, мелочные тираны, преступления которых заставляют забыть о самых кровавых событиях, имевших место на протяжении десятка веков» [там же, с. 276].

Воспользовавшись покушением на короля в 1758 г., Помбал обвинил в нем иезуитов и в следующем году запретил Орден Иисуса в Португалии и ее владениях. Все иезуиты были схвачены, посажены на суда и отправлены в папскую область, а через год все движимое и недвижимое имущество ордена было конфисковано. Более того, инквизиционный трибунал приговорил к сожжению одного из влиятельнейших иезуитов — патера Малагриду, обвиненного в заговоре против короля. Помбал провел ряд других реформ, поднявших международный престиж Португалии, укрепивших ее экономику, финансы, армию и флот.

Реформаторская деятельность Помбала, как и следовало ожидать, вызвала недовольство значительной части правящих кругов Португалии. В 1777 г. Помбал получил отставку и был предан суду по обвинению в злоупотреблении властью.

Социальные функции католической церкви вообще и иезуитских и других миссий в частности в процессе колонизации были с самого начала вполне определенны. Они состояли в том, чтобы, с одной стороны, давать религиозную санкцию насилиям и зверствам, совершавшимся колонизаторами, а с другой — путем идеологического воздействия парализовать сопротивление масс коренного населения, «обращать» их в рабов и включать их в механизм рабовладельческой и феодальной эксплуатации. Эту роль церкви отлично понимал еще Монтескье, который писал: «Религия дает тем, кто ее исповедует, право обращать в рабство тех, кто ее не исповедует, для того чтобы ее легче было распространять. В этом-то мнении разрушители Америки и находили поддержку своим преступлениям. На этой-то мысли они и основали право, в силу которого обратили в рабство столько пародов; ибо эти разбойники, которые непременно хотели быть одновременно и разбойниками и христианами, были очень религиозны» [26, с. 364].

Известный ангольский общественный деятель и ученый Марио де Андраде писал: «В ходе всей португальской колонизации католическая церковь играла негативную роль. Она была… помощницей в колонизации… В период активной фазы колонизации миссионеры были духовными двойниками губернатора, администратора, местных властей».

Католическая церковь в португальских колониях выступала как реакционная политическая и идеологическая сила, душившая всякое проявление национального и классового сознания низов, серьезно тормозившая экономическое и культурное развитие колоний.

Экономическая организация португальских колоний

Генезис португальской колониальной империи происходил в тот изобиловавший драматическими событиями и острыми коллизиями период всемирной истории, который К. Маркс назвал периодом так называемого первоначального накопления. К. Маркс указывал, что начало эры капиталистического производства относится к XVI в., когда начался процесс первоначального накопления, который «есть не что иное, как исторический процесс отделения производителя от средств производства» [4, с. 727].

В классической форме насильственного отделения огромных масс производителей от средств производства первоначальное накопление имело место в Англии. В других странах Европы — в Испании, Португалии, Франции и Нидерландах — процесс первоначального накопления происходил в несколько иных формах, не имел столь бурного характера и был связан с постоянным и длительным обнищанием крестьянина, привязанного к своему клочку земли. Эти страны не дали массовых потоков крестьян-колонистов, которые переселялись бы в колонии. Здесь в колонии отправлялись искатели легкой наживы, военные, купцы, чиновники, миссионеры, а также ссыльные преступники.

Многие из этих людей, получив королевские земельные пожалования, не заселяли колоний крестьянами, а, наоборот, старались не допустить массовой крестьянской колонизации своих феодальных владений. Главную ценность этих земельных пожалований в первые века колонизации (в частности, в Африке) они видели не столько в возможности культивации земли, сколько в возможности торговли ценными местными товарами. Отсюда их стремление к основанию факторий, строительству крепостей, фортов и военных постов, охраняемых сильными военными гарнизонами.

С историей португальской колонизации связаны следующие моменты первоначального накопления: истребление коренного населения, уничтожение целых племен и народов и захват их земель, «превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих», насильственное окатоличивание местного населения, разрушение исторически сложившихся социальных и политических структур, «торговые войны» европейских государств, ареной которых служил весь земной шар, в том числе Африка и Азия, и т. д. К. Маркс писал, что первоначальное накопление создавалось не идиллическими методами сбережения, а путем самых страшных преступлений и насилия, и что его история «вписана в летописи человечества пламенеющим языком крови и огня» [там же].

Специфический характер социально-экономической жизни португальских владений в Африке определялся двумя важнейшими факторами: феодальными отношениями, которые тесно переплелись с патриархально-общинным и рабовладельческим укладами, и колониальным режимом, который ставил эти территории в политическую и экономическую зависимость от Португалии.

Оба эти фактора надолго затормозили развитие производительных сил и социальный прогресс, причем узкие рамки феодальных производственных отношений, сочетавшихся к тому же с отношениями рабства, погоня за драгоценностями, а также принявшая беспрецедентные масштабы «охота на рабов» подорвали жизненные силы Африки, истощили ее естественные и людские ресурсы и надолго задержали экономическое развитие африканских стран.

С самого начала португальской колонизации Африки феодальные отношения стали ведущей формой общественных отношений. Все вновь открытые земли считались собственностью португальской короны, которая могла жаловать земельные наделы в безраздельное пользование споим подданным на правах феодального держания.

Как будет показано ниже, все земельные пожалования носили феодальный характер и ведущим способом производства в зоне португальского владычества с самого начала стал феодальный способ производства. Хотя в различных колониях в разные периоды формы феодальной зависимости были неодинаковы, феодальный способ производства оставался незыблемым на протяжении многих веков португальского колониального владычества. Введенная абсолютистским правительством Лиссабона система донатариев в наибольшей степени отвечала интересам господствующего класса метрополии. Берущая свое происхождение в португальской средневековой феодальной организации, эта система предусматривала предоставление королем отдельным лицам наследственных феодальных владений с правом административной и судебной юрисдикции в обмен за обязательство защищать и заселять эту землю. При этом вся земля колоний считалась собственностью короны, а владения донатария были, по сути дела, своеобразными феодальными бенефициями.

Как правило, этими феодальными собственниками (донатариями) становились португальские навигаторы и военачальники, открывшие и захватившие у местных племен те или иные территории. Каждое из таких своеобразных княжеств — наследственных феодальных владений — включало в себя несколько десятков, а иногда и сотен лиг побережья и тянулось на неограниченное расстояние в глубь страны. Так, в январе 1629 г. король сообщал вице-королю, что он получил прошение от капитан-жерала Нуно Алвариша Перейры, в котором тот просит пожаловать ему «капитанство» в 400 лиг побережья Восточной Африки от Иньямбане в направлении к мысу Доброй Надежды «с постоянными правами для него самого и его наследников», а также «капитанства в государстве Бразилия» [137, т. IV, с. 203].

Донатарии имели практически абсолютную власть. Они поступали, сообразуясь только со своими личными интересами, заявляя при этом: «Бог очень высоко, король очень далеко, стало быть, я здесь хозяин» [123, т. I, с. 16].

Например, на о-ве Принсипи, вскоре после его открытия, донатариями стала семья Карнейру. Эта фамилия вплоть до 1640 г. имела неограниченную власть над островом, назначала местных судей, а позднее по своему желанию назначала капитан-моров. В 1640 г. остров был объявлен графством и лишь в 1773 г. возвращен во «владения короны».

Один автор XVIII в. писал о донатариях на о-ве Терсейра (Азорские острова): «Эти капитаны-донатарии пользуются всей военной властью, в значительной степени гражданской и уголовной юрисдикцией и в то же время имеют возможность сдавать необрабатываемые земли тому, кто берется их обработать» [349, с. 65].

Многие донатарии (например, доиатарии Сьерра-Леоне) согласно условиям королевского пожалования не были обязаны даже жить в колонии, а жили, как правило, в Лиссабоне [там же, с. 31].

Несовершенство такой системы, превращавшей донатариев в почти независимых от короны феодальных князей, вскоре стало очевидным для правительства метрополии. В конце XVI в. эта система была заменена системой празу, представлявшей собой модификацию прежней системы донатариев.

Празу — своего рода земельные концессии — предоставлялись короной отдельным португальцам без права отчуждения и могли передаваться по наследству, но, как правило, в течение трех поколений. Теоретически празу должны были даваться белым женщинам при условии, что они выходили замуж за португальцев, и наследовались по женской линии в течение трех поколений, после чего они должны были вернуться к короне (отсюда и название «празу», т. е. «определенный срок»). Практически же празейруш (держатели празу) стали собственниками этих земель [415, с. 179; 137, т. III, с. 440].

Цель создания этой системы состояла в том, чтобы привлечь как можно больше белых колонистов, обеспечить португальский контроль и влияние, организовать экономическую эксплуатацию колоний и снабдить их дешевым административно-военным аппаратом [351, с. 73].

Система празу возникла в процессе португальского проникновения в долину р. Замбези (1575–1640). Португальские конкистадоры, проникая вверх по великой реке и все дальше углубляясь во владения мономотапы, воспользовались ослаблением власти этого правителя, а также его бесчисленными войнами с вассально-зависимыми от него мятежными вождями, для того чтобы захватывать силой или получать по соглашению с мономотапой земли этих мелких вождей, присваивая себе их власть и юрисдикцию над жителями. Иезуит Мануэл Баррету свидетельствует (1667), что «португальские землевладельцы имеют в своих землях ту же самую власть и юрисдикцию, какие имели до них вожди кафров, у которых они их отвоевали» [137, т. III, с. 440].

Уже в 1633 г. португалец Б. де Резенди упоминал о владельцах больших земельных угодий, привлекавших к себе на службу тысячи «кафров» на Мозамбикском побережье и прилегающих островах. Бывшие солдаты и «дегредадуш» (ссыльные) оказались владельцами огромных земельных массивов. Вначале эти португальские поселенцы были вассально-зависимы от мономотапы. Но в конце XVI — начале XVII в. португальское правительство стало прилагать усилия, чтобы подчинить их своему контролю [316, с. 50].

Вскоре многие земли в этом районе были пожалованы в виде «празуш да короа» (пожалований короны) португальским подданным, отличившимся на службе. При этом по условиям пожалования они могли быть не более трех квадратных лиг и передаваться по наследству только рожденным от португальских родителей женщинам, которые должны были выйти замуж за португальцев, жить в колонии и обрабатывать и развивать празу.

Контракт, по которому празейру получал празу, накладывал на него определенные обязательства перед королем, самым важным из которых было обязательство ежегодно уплачивать казне налог (форо) обычно в размере десятой части доходов [329; 320, с. XI].

Отказ культивировать землю, брак собственницы земли с цветным мужчиной, а также ее отказ жить на этой земле юридически влекли за собой наказание в виде перехода празу к короне. Однако все эти условия нарушались.

Обязательство обрабатывать землю обычно игнорировалось, так как для сбыта продукции не было рынка и празейруш, как правило, ограничивались только выращиванием небольших урожаев, необходимых для пропитания их домочадцев и рабов. Белых мужчин в долине Замбези было очень мало, к тому же они плохо переносили тропический климат, поэтому собственницы празу обычно выходили замуж за лучше акклиматизировавшихся мулатов или так называемых индо-португальцев из Гоа. Иногда девушки — владелицы празу выходили замуж за африканцев. Ногейра де Андраде писал в конце XVIII в., что браки белых девушек «с индийцами и цветными на Замбези — обычное явление» [351, с. 74]. Празу редко оставались теми маленькими участками, которые были пожалованы короной. Обычно они постепенно увеличивались до громадных размеров, соперничая в этом отношении с самыми обширными фазендами в Бразилии, и это создавало непреодолимые трудности для их культивации и заселения.

Наконец, многие владельцы празу не желали жить в колонии и, оставив на своих землях управляющих, отправлялись в Лиссабон или Порту. Из всех обязательств чаще и больше всего нарушались обязательства, вытекавшие из юридических отношений между празейру и королем, которые обычно были чисто символическими или вовсе не существовали. Большинство празейруш отказывались выполнять свою часть контракта и действовали независимо от правительства. По словам историка А. Исаакмэна, специально изучавшего этот вопрос, «эта противозаконная деятельность включала в себя действия, начиная от общего отказа платить налог (форо) до вооруженного сопротивления, когда празейру чувствовал, что государство посягает на его автономию» [320, с. XII][52].

В долине Замбези, вероятно, не было ни одного владельца празу, который бы выполнял условия пожалования. Корона смотрела на эти нарушения сквозь пальцы и даже щедро раздавала владельцам празу дворянские звания. Так зарождался дворянско-помещичий класс в Мозамбике. Что касается Анголы, то там система празу не получила сколько-нибудь существенного распространения. (Основой экономической жизни Анголы вплоть до XIX в. оставалась работорговля, и поэтому земля, как таковая, до этого времени мало интересовала европейских поселенцев.)

Описывая власть празейруш, Баррету сообщает, что «они подобны германским князьям и могут выносить приговоры по всем делам, предавать смерти, объявлять войну, облагать налогами и при этом, возможно, творят великие варварства, но они не пользовались бы должным уважением своих вассалов, если бы не наслаждались той же властью, что и вожди, которым они наследовали» [137, т. III, с. 440].

Женясь на африканках, изучая местные языки и обычаи и создавая из числа португальцев и африканцев большие частные армии, празейруш постепенно расширяли границы пожалованного им поместья, захватывая все новые и новые земли. На службе у празейруш иногда были тысячи африканцев, с которыми они обращались с исключительной жестокостью. Мануэл Баррету, свидетельствовавший о жестокости, насилиях и беззакониях, творимых празейруш, отмечал, что последние вселяли в людей ужас и страх. В качестве примера он упоминает о Мануэле Паише де Пинью, «образ жизни которого, а также и его домочадцев был образом жизни князя». Он поддерживал свой престиж и авторитет, «будучи очень щедрым, вознаграждая, и суровым, даже жестоким, наказывая» [там же].

На празу не возникло плантационного хозяйства подобного тому, какое было характерным для Бразилии. Причина этого состояла в отсутствии рынка для сельскохозяйственной продукции. Предметами экспорта считались только золото, слоновая кость и рабы, но их приобретение не требовало развития техники и совершенствования организации хозяйства. Единственное, что интересовало празейру, — это налоги и подати, взимаемые в его пользу в виде золота, слоновой кости и рабов. Все это обусловило консервативный и застойный характер феодальной системы празу и неспособность держателей празу осуществить глубокие изменения в традиционных экономических п социальных отношениях.

На своих землях празейру был абсолютным хозяином. Он произвольно устанавливал налоги и подати, которые должны были платить мелкие вожди, жившие на его территориях. Из этих средств празейру платил время от времени одну десятую часть в португальскую королевскую казну.

Африканцы должны были платить особые подати и в таких случаях, как, например, переход празу к новому собственнику. При отсутствии ценных товаров (особенно высоко ценилась слоновая кость) празейру принимал в виде подушной подати (муосоку) рабов.

В середине XVII в. почти все земли от Келимане до Чикоа и от Чикоа до Софалы были разделены на празу, имевшие размеры от 3–4 до 80–90 кв. миль [281, с. 82].

М. Баррету свидетельствует, что почти вся территория в треугольнике, образуемом р. Замбези, морским побережьем и прямой линией, проходящей от Чикоа до Софалы, была в руках португальцев, хотя многие из жителей, принадлежавших к племени батонга, были в «состоянии мятежа» [137, т. III. с. 439]. Он говорит, что вся эта территория разделена на празу, причем некоторые из них столь же велики, как большие королевства, особенно те, которыми владели Антониу Лобу да Силва, Мануэл Фоз де Абреу, Мануэл Паиш де Пинью и др. Последний имел среди своих подданных все племя монгаси [там же].

Многие празейруш накопили огромные богатства и жили в вызывающей роскоши. На некоторых празу были построены большие здания с очень просторными комнатами, высокими потолками и толстыми стенами. Эти дома вызывали восхищение у посещавших их путешественников XVII в. Большие прохладные комнаты были обставлены с восточной роскошью, причем празейруш старались превзойти в богатстве друг друга. Столы изобиловали всякими яствами, были уставлены всевозможными овощами и фруктами, выращиваемыми в их садах, мясом домашних и диких животных, самыми дорогими винами из Европы и всевозможными заморскими деликатесами. Их обслуживали многочисленные рабы. Они никогда не передвигались иначе как в паланкинах, которые несли рабы, и жили в роскошной праздности [403. т. II, с. 429; 281, с. 84].

От празейруш в королевскую казну текла сравнительно тонкая струйка доходов: вся рента, шедшая в Лиссабон, составляла немногим более 600 миткалей золота, или 268 ф. ст. в год [403, т. II, с. 429]. Незначительность финансовых поступлений, получаемых казной от празейруш, была связана с их практически полной независимостью от короны, а также с отсутствием эффективного португальского чиновничьего аппарата вдоль р. Замбези.

Таким образом, система празу не дала ожидаемых результатов и не оправдала тех больших надежд, которые возлагали на нее архитекторы колониальной империи. Система празу в той форме, в какой она развилась и сложилась в XVIII в., не смогла существенно увеличить белое население в Замбезии или закрепить на земле европейских переселенцев. Тропические болезни и сопротивление местных племен сделали Замбезию, по выражению одного историка, могилой белого человека [238, с. 52].

Нападения воинственных племен, междоусобные войны празейруш, удаленность празу друг от друга и от португальских фортов постепенно обрекли их на упадок и полное уничтожение. К концу XVII в. было только 100 празу. Эта система просуществовала еще полтора столетия, вплоть до середины XIX в. В 1852 г. был издан королевский указ о ликвидации празу провинции Мозамбик. В 1890 г. они были реорганизованы[53] [415 с. 179].

Однако, как отмечает Даффи, празейру мог быть низложен лишь силой, и даже когда его вытесняли в джунгли португальские войска, он уводил с собой свой двор, вождей и частную армию, чтобы вести «древнюю и хорошо известную борьбу, которая происходит во все периоды феодализма, — между сувереном, пытающимся усилить свою власть, и феодальными баронами, защищающими свои традиционные права, которые составляют саму основу их существования» [281, с. 7].

Характерной особенностью колониальной экономики являлось преобладание в каждый определенный период какого-либо одного колониального продукта, становившегося как бы главной осью экономической жизни португальской империи. В зависимости от этого ранняя экономическая история португальского колониализма (XV–XVIII вв.) может быть разбита на несколько этапов:

• XV в. — фаза гвинейского золота;

• XVI — первая половина XVII в. — фаза восточных пряностей;

• вторая половина XVII в. — фаза бразильского сахара;

• XVIII в. — фаза бразильского золота.

Вся история португальского колониализма — это прежде всего история варварского расхищения природных и человеческих ресурсов захваченных территорий, в основе которого лежали корыстные экономические интересы эксплуататорских классов метрополии. «Всякая история Анголы, которая имеет смысл, должна быть экономической историей», — справедливо пишет историк Г. Чайлдс [253, с. 19]. Это положение можно было бы распространить и на другие португальские колонии.

На протяжении почти всего XV в. главной целью португальской колониальной экспансии было приобретение гвинейского золота. Именно на золоте, слоновой кости и в меньшей степени на рабах Гвинейского побережья фокусировалось внимание первых колонизаторов Африки, именно они были вожделенной целью и стимулом колониальных авантюр вышедших на дорогу колониального разбоя рыцарей первоначального накопления. Европейцев, которые с самого начала смотрели на открытые ими страны прежде всего как на источник обогащения, интересовали больше всего золою и слоновая кость. Именно жажда золота надувала паруса кораблей Генриха Мореплавателя, гнала их через океан, вселяла отвагу и жестокость в сердца конкистадоров, толкала их на самые варварские преступления.

Как отмечает африканский историк Дель-Ананг, «золото, слоновая кость и рабы были главными предметами на западном побережье [Африки]. Все больше и больше авантюристов прибывало, принося с собой те так называемые блага цивилизации, остатки которых существуют до настоящего времени» [276, с. 20].

Говоря об этих «благах цивилизации» времен чудовищного грабежа богатств Африки первыми европейскими конкистадорами, русский путешественник В. В. Юнкер писал: «Какую страшную нищету принесла торговля слоновой костью бедным неграм! О, если бы можно было собрать вместе все жалобы, крики боли и вздохи, которые причинил один кусок слоновой кости. Какой это был бы ужас для осужденного видеть и слышать даже только часть этих человеческих страданий» [149, с. 23].

Колониальная эксплуатация в этот период базировалась главным образом на неэквивалентной торговле с местным населением. Первое время португальцы вели торговлю со своих судов, подплывавших к берегу и бросавших якорь в подходящем месте. С середины XV в. эта форма торговли была дополнена созданием факторий или торговых постов. Вдоль побережья стала быстро возникать сеть португальских факторий, в которых обосновывались купцы, обменивавшие дешевые ткани и безделушки на золото, слоновую кость, амбру, рабов и т. д. Первая из этих факторий была основана в 1445 г. в Аргене. Через десять лет здесь был построен укрепленный форт, под защитой которого португальские купцы вели оживленную торговлю. Арген стал прототипом цепи укрепленных факторий, созданных Португалией от Анголы до Молуккских островов [241, с. 25].

В Африке португальские фактории и форты покрыли к середине XVI в. все ее западные и восточные берега. Множество факторий было основано в Северной и Западной Африке. На восточном побережье к 1520 г. португальцы основали фактории в бывших арабо-суахилийских городах Кильве, Момбасе, Ламу, Малинди, а также в Брава, Могадишо, Софале, Мозамбике, на островах Пемба и Занзибар. В 1544 г. они построили факторию в Келимане [322, с. 99–101].

Португальская колонизация разрушила издавна сложившуюся систему экономических связей и ликвидировала ряд крупных арабо-суахилийских торговых и культурных центров в Восточной Африке.

Возникшие в XV–XVI вв. португальские фактории нанесли сильный удар по транссахарской торговле, которую вели арабские купцы с мусульманскими государствами Северной Африки, и позволили португальцам отвести значительную часть этой торговли на свои суда и торговые центры. Особенно сильный удар по арабским купцам в борьбе за торговлю в Западной Африке был нанесен португальцами строительством фактории и форта в Эльмине (Золотой Берег) в 1482 г. Эта фактория, превзошедшая по объему торгового оборота Арген, подорвала арабскую торговлю и обеспечила значительный приток золота к западному побережью. В результате упорной арабо-португальской борьбы за торговую монополию в этом районе португальцы взяли верх, и их каравеллы в течение 100 лет (1450–1550) вывозили намного больше золота, чем арабские верблюжьи караваны, совершавшие транссахарские рейсы.

Как явствует из источников, португальская торговля с самого начала приобрела характер колониальной, или разбойничьей, торговли, торговый обмен часто сопровождался, а иногда заменялся внеэкономическим присвоением. Сильный торговый партнер при всякой возможности грабил слабого.

В конце XV в., после открытия морского пути в Индию, экономическое содержание португальской заморской экспансии существенно изменилось. Главной целью и стимулом португальской колониальной экспансии в это время становятся перец, мускатные орехи и корица.

Захватив контроль над морским путем из Европы в Азию, Португалия сконцентрировала усилия на том, чтобы извлечь максимальные выгоды из своей монополии на торговлю с Южной и Юго-Восточной Азией. Торговля специями приносила португальским купцам и авантюристам фантастические прибыли. Так, перец, который привез Васко да Гама, возвращаясь из Индии, окупил его путешествие 60 раз. После первых же рейсов португальских купцов в Индию цены на перец в Европе поднялись в несколько раз и остановились на средней цене 30 крузадо за кинтал, в то время как в Индии один кинтал перца стоил всего 2 крузадо. Цены на специи на европейском рынке в этот период устанавливало португальское правительство, которое объявило торговлю с Индиями королевской монополией. Только с разрешения короля португальские и иностранные купцы могли торговать «индийскими товарами». Львиная доля выручки от этой чрезвычайно прибыльной торговли потекла в королевскую казну, поскольку, по словам крупного немецкого историка Циммермана, «судоходство и инициатива частных предпринимателей были почти ничтожными» [420, с. 195][54].

Хотя сведения, которые можно почерпнуть из сохранившейся документации, крайне скудны и фрагментарны, все же они дают возможность дать приблизительную оценку общей суммы доходов, которую извлекла в этот период перцового бума королевская казна из торговли с Востоком. По подсчетам бельгийских историков Ланной и Линдена, ежегодная выручка казны составляла тогда около 4250 тыс. зол. фр., не считая сборов таможни Лиссабона, которые тоже составляли весьма значительные суммы.

Кроме того, необходимо учитывать, что, хотя с конца XV— начала XVI в. на первый план экономической жизни португальской империи выдвигается торговля пряностями, это вовсе не означает, что золото и слоновая кость, которые были стержнем колониальной политики португальцев XV в., вовсе перестали их интересовать. Неэквивалентная торговля, в ходе которой португальцы выменивали благородный металл на различные ничего не стоящие безделушки, продолжала существовать и во время перцового бума, хотя стала уже не главным, а вторым по своему значению источником колониальных доходов. Однако и этот источник был весьма существенным.

По свидетельству Дуарти Пашеку Перейры, в конце XV — начале XVI в. из Западной Африки в Португалию поступало-ежегодно примерно 170 тыс. добр[55] (108 тыс. ф. ст. по ценам 1601 г.) [119]. Английский историк Р. Бин считает, что цифра 170 тыс. добр относится только к экспорту из Эльмины и что к ней надо добавить 30 тыс. добр из Аксима и 9 тыс. добр из: Сьерра-Леоне [217а, с. 352]. Согласно существовавшим в этот период правилам пятая часть доходов от торговли золотом (так называемая пятина) должна была идти в пользу короля. В начале XVI в. только из Кильвы в королевскую казну поступал» в виде «пятины» в среднем от 35 тыс. до 40 тыс. добр в год [82, т. 1, док. 31, прим., с. 331].

Золото, вывозившееся португальцами из Восточной Африки, не посылалось в Португалию, как это было с западноафриканским золотом, а отправлялось главным образом в португальскую колонию Гоа, где большая его часть использовалась на покупку перца и других пряностей для отправки в Португалию. В результате перцового бума Гоа стал таким богатым городом, что его называли «Римом Востока». Там было построено много роскошных зданий, в том числе несколько великолепных церквей, богато оформленных золотыми украшениями.

Огромные доходы королевской казне, колониальным чиновникам и купцам приносила также торговля золотом на побережье Западной Африки. С 1493 по 1580 г. экспорт золота из Гвинеи достигал в среднем 2400 кг в год, что составляло 35 % мировой добычи того времени. В целом же, суммируя все доходы, получаемые в этот период метрополией от колоний (в том числе и таможенные сборы от колониальной торговли), можно установить, что чистая прибыль королевской казны от эксплуатации и разграбления богатств ее колониальной империи составляла ежегодно в среднем 5,5 млн. зол. фр. [326, с. 209–210].

Главной формой торговли в Африке, приносившей огромные доходы нарождавшемуся и быстро усиливавшемуся португальскому торговому капиталу, по-прежнему был неэквивалентный обмен.

Португальцы быстро обнаружили, что товары европейского происхождения не пользуются большим спросом в Африке. Местные жители отдавали явное предпочтение индийским товарам, на которые они охотно обменивали золото и слоновую кость. Поэтому португальские купцы стали ввозить в Африку ткани и бусы, купленные в Индии. «Товары, которые здесь хорошо идут, — писал капитан Софалы королю в 1516 г., — это шелковая ткань, которая здесь стоит дороже, чем где-либо, поскольку они [ «туземцы»] ее очень ценят, а также бусы… и другие товары из Индии» [82, т IV, док. 16, с. 292]. Эти ткани, свидетельствовал в конце XVI в. Диогу де Коуту, «очень ценятся кафрами, которые делят их на куски и носят вокруг талии. Они считают их самым роскошным нарядом в мире. Они (купцы. — А. X.) берут также для своей торговли мелкие бусы, сделанные из гончарной глины, зеленые, синие или желтые, из коих делаются ожерелья, которые кафрские женщины носят на шее так же, как наши — богатые ожерелья» [70, с. 317].

Португальцы ввозили в Африку из Индии довольно широкий ассортимент бус, о чем свидетельствует, например, расписка алкайд-мора и фактора Мозамбика от 6 мая 1517 г. в том, что они получили 800 связок синих стеклянных бус, 22 связки оловянных бус и 20 янтарных бус, «как грубых, так и изящных» [82, т. V, док. 21, с. 156].

Де Коуту следующим образом описывает португальскую торговлю, существовавшую на р. Замбези в конце XVI в.: «Существуют три рынка, куда португальцы идут покупать золото или посылают свой товар и обменивают его на золото… Те, кто желают, идут сами, другие посылают своих кафров… Эти партии кафров с указанными товарами выходят из нашего форта Тете и идут к трем рынкам, куда приходят кафры из хинтерланда и ждут их в определенное время» [70, с. 317].

Не только золото, но и слоновая кость выменивались главным образом на дешевые ткани. Это подтверждается свидетельством другого хрониста, Б. де Резенди, который писал в 1635 г.: «Рынок этой страны находится в 70 лигах от крепости (Софала. — А. X.). Единственный товар — слоновая кость, которая обычно обменивается на черную и белую ткань, тонкий миткаль и другие ткани, как это принято на всем кафрском берегу, где за ткани можно купить все, включая провизию, которая во время мира всегда изобильна и дешева» [137, т. II, с. 405]. В этих свидетельствах идет речь о так называемых ярмарках в Луанзе, Дамбараре, Ангоше и Массапе. Эти ярмарки находились недалеко от золотых рудников и полностью контролировались португальским купеческим капиталом. Археологические раскопки показали, что ярмарки представляли собой укрепленные форты, окруженные кирпичными стенами, рвом и частоколом. В крепостных стенах имелись бастионы для пушек. Внутри крепости находились оружейный склад, казармы для гарнизона, часовня и резиденция капитана. Самой важной из всех была ярмарка в Массапе (недалеко от горы Дарвина). Все португальцы, приезжавшие в Мономотапу, должны были проходить через этот форт и платить пошлину его капитану. Капитан Массапы имел большую власть, делегируемую ему мономотапой. Этот капитан избирался португальскими резидентами, но его кандидатура утверждалась вице-королем в Гоа и мономотапой. Его юрисдикция распространялась как на португальцев, так и на африканцев, живших по соседству, причем он должен был даже выполнять некоторые церемониальные функции племенного вождя[56]. Все купцы должны были платить пошлину капитану Массапы за товары, ввозимые в страну.

Сохранились некоторые торговые счета фактории Софалы, которые дают представление о масштабах этой торговли. За 20 месяцев в 1508–1509 гг. в факторию поступило около 1900 унций золота и 10 тыс. фунтов слоновой кости, купленных или, возможно, отобранных силой у коренных жителей хинтерланда или у арабских купцов. За тот же период она получила из-за моря (главным образом из Индии) и реализовала в обмен на золото и серебро более 10 тыс. ярдов тканей и различной одежды и более 8,6 тыс. фунтов бус. Большая их часть была использована для покупки золота и слоновой кости в хинтерланде, а также (меньшее количество) для покупки продовольствия для гарнизона [404, с. 39].

Таким образом, португальская торговля в этот период была «треугольной»: в Индии закупались ткани и безделушки, которые везли в Африку; там их обменивали на золото и слоновую кость, которые, в свою очередь, частично вывозили в метрополию, частично — в Индию, где обменивали на пряности, которые тоже попадали в метрополию и другие страны Европы. Таким образом, ничего не давая сама, Португалия получала все при помощи неэквивалентного торгового обмена между Африкой и Азией.

Португальская монополия на торговлю с Азией просуществовала 90 лет — до конца 1580-х годов. Поглощение Португалии Испанией (в результате этого Португалия оказалась втянутой в сложные международные конфликты и приобрела новых сильных врагов), гибель испано-португальского флота («Непобедимой армады») в 1588 г., а также активизация колониальных соперников подорвали могущество Португалии на Востоке и привели в конечном счете к потере ею к середине XVII в. большинства азиатских владений. Центр тяжести колониальной империи переместился в Бразилию и Анголу. Именно на этих территориях фокусируется теперь внимание Лиссабона, который ищет новые источники извлечения колониальных прибылей.

Начался следующий этап португальской колониальной политики, связанный с сахарным бумом в Бразилии и невиданным расцветом работорговли. Развитие плантационного хозяйства в Бразилии вызвало резкое увеличение спроса на рабов. Главным источником, снабжавшим рабской рабочей силой бразильскую плантационную экономику, стала Ангола. Еще больше вырос спрос на рабов, когда в начале XVIII в. сахарный бум в Бразилии сменился золотым. Начался один из самых драматических актов трагедии первоначального накопления, означавший для Бразилии хищническое разграбление ее природных богатств, истребление и порабощение ее коренного населения, а для Африки — расхищение человеческих ресурсов, погребение заживо в рудниках миллионов наиболее здоровых и жизнеспособных людей, насильственно вывезенных из Африки в Америку.

Работорговля стала основой экономики Анголы, той главной осью, вокруг которой вращалась вся экономическая жизнь в колонии (подробнее о работорговле см. следующий раздел). Торговая статистика того времени показывает, что львиную долю доходов португальцев в Анголе составляла торговля «живым товаром». В конце XVIII в. 88,1 % всех доходов, получаемых в колонии, шло от экспорта рабов ло сравнению с 4,09 % — от церковной десятины, 4,8 % — от слоновой кости и 0,9 % — от соли. «Ангола еще полностью зависела в своем существовании от работорговли, — пишет известный специалист по истории Анголы Ж. Вансина. — Нужда в рабах постоянно заставляла торговцев добиваться все новых военных экспедиций, и колония регулярно организовывала рейды против своих африканских соседей. Контрабанда рабами, слоновой костью и даже воском процветала и шла беспрепятственно. Поскольку слоновая кость была еще королевской монополией, особенно развилась контрабандная торговля слоновой костью. Причина незаинтересованности в развитии других ресурсов была сформулирована губернатором Мигелем Антониу да Меллу, который заметил, что редко бывало, чтобы кто-нибудь потерял деньги на работорговле» [408, с. 185].

Что касается «португальской» Восточной Африки, то здесь, хотя и существовали рабство и работорговля, они не приняли столь внушительных размеров и не получили столь большого развития, как в Анголе. В Мозамбике главные усилия португальских колонизаторов и в этот период были направлены на развитие торговли в Индийском океане, а также на захват и эксплуатацию золотых рудников Мономотапы (в области Маника).

Поскольку португальские порты в Восточной Африке имели исключительно важное стратегическое и торговое значение как опорные базы на великом морском пути в Индию, португальское правительство с давних пор рассматривало эти свои владения прежде всего как ключ к Индийскому океану.

Не случайно, как уже упоминалось, восточноафриканские колонии были в административном отношении отнесены к «Государству Индии» и подчинены вице-королю в Гоа. Они рассматривались как естественный придаток и необходимый компонент колониальной торговли с Азией. Сами португальские поселения на востоке Африки включались тогда в официальной документации в понятие «Индия». Лиссабон сконцентрировал свои усилия на создании здесь цепи торговых факторий. Говоря о начальной стадии португальской колонизации Мозамбика, королевский комиссар этой колонии М. Албукерки писал, что в эпоху открытий в каждой крепости имелись церковь и фактория — прозелитизм и торговля [349, с. 39].

В 1593 г. португальцы построили в Момбасе форт Жесуса, укрепив тем самым свой военно-политический и экономический контроль над побережьем. В конце XVI в. португальская торговля между Восточной Африкой и Индией успешно развивалась, несмотря на британские и голландские угрозы португальской империи в Азии, захват форта Жесуса арабами из Омана в 1599 г. (во время осады погибли 2,5 тыс. португальцев, индийцев, банту и арабов) [414, с. 219].

Согласно сведениям, сообщаемым голландским путешественником Линшотеном, восточноафриканский экспорт в Индию составляли золото, слоновая кость, амбра, эбеновое дерево и рабы. Рабы-африканцы, будучи физически более сильными и выносливыми, чем коренные жители Индостана, использовались для самых тяжелых работ в азиатских колониях Португалии [137, т. VIII, с. 417], и, хотя Линшотен и не говорит этого, из других источников видно, что они использовались в больших количествах на торговых судах, для того чтобы освободить матросов-европейцев от тяжелых работ. После захвата форта Жесуса арабами португальцы стали считать зоной своего владычества побережье нынешнего Мозамбика, а африканский берег к северу от мыса Делгадо рассматривался как арабская сфера влияния.

Торговое значение Софалы к концу XVI в. заметно упало. Зато очень возросло торговое значение Сены, где существовали сильно укрепленный форт, склады, церковь и проживало около 50 португальцев и почти тысяча индийцев и мулатов. Здесь португальцы вели оживленную торговлю с соседними африканскими вождями, но платили налог тканями и бусами посольствам, которые раз в три года присылал мономотапа. С мономотапой у португальцев были установлены самые тесные и выгодные для них торговые отношения. Линшотен сообщает, что капитан Мозамбика Нуно Велью Перейра информировал архиепископа, что за три года своей службы он накопил состояние почти в девять тонн золота (по тогдашним ценам это составляло 75 тыс. ф. ст.) главным образом от торговли этим драгоценным металлом, которая ведется в Софале и на территории Мономотапы [там же, с. 416]. Пользуясь своим положением, высшие колониальные чиновники стремились наложить руку на чрезвычайно прибыльную торговлю золотом, безжалостно пресекая всякую конкуренцию. Как правило, они занимались не столько своими административными обязанностями, сколько «золотым бизнесом». О характере и масштабе их «предпринимательской деятельности» дает представление следующий фрагмент из хроники Б. де Резенди: «Капитан этого поселения Сена выбирается капитаном Мозамбика. Он теперь не получает жалованья из королевской казны, поскольку граф Линьярес в бытность свою вице-королем распорядился, чтобы капитаны не оплачивались больше из королевской казны, как это было до его правления, говоря, что с этих пор прибыли от [района] рек будут идти не Его Величеству, а капиталу Мозамбика, который имеет на нее аренду и должен платись жалованье капитанам Сены, Софалы и других фортов [района] рек… В этом поселении Сена капитан Мозамбика имеет факторию и продает все товары вассалам Его Величества и другим христианам, которые несут их в хинтерланд обменивать у кафров на слоновую кость и золото» [137, т. II, с. 402–405].

Португальский король жаловался, что, в то время как он не получает прибылей от торговли золотом, капитаны Софалы наживают огромные состояния [404, с. 41]. Злоупотребления чиновников, в карманы которых шли прибыли от торговли золотом, приняли столь грандиозные масштабы и скандальный характер, что Совет по делам заморских владений в 1644 г. рекомендовал, чтобы капитан Мозамбика был не более чем оплачиваемым начальником крепости и чтобы торговля в Юго-Восточной Африке была открыта для всех [212, с. 115]. Поскольку злоупотребления продолжались и колониальные администраторы продолжали заниматься главным образом торговыми операциями, в 1720 г. был издан королевский указ, запрещающий губернаторам и высшим чиновникам участвовать в торговле. Этот указ был в какой-то степени проведен в жизнь только в 1725 г. [408, с. 182].

Метрополия смотрела на свои колонии исключительно через призму интересов своей колониальной торговли, которая, будучи одним из важнейших источников дохода эксплуататорских классов метрополии, ревниво охранялась ими от посягательств иностранных держав. Португальцы строжайшим образом запрещали жителям колоний торговать с иностранцами. Всякое иностранное судно, бросившее якорь у берегов португальских колоний, рассматривалось как контрабандистское. Его захватывали, а с его экипажем обращались не лучше, чем с пиратами или шпионами. Любимым методом португальцев была также дезинформация местного населения относительно намерений и обычаев своих европейских конкурентов. Англичанин Дж. Ланкастер, побывавший в начале XVII в. на Занзибаре, сообщает, что он обнаружил там португальскую факторию, уже покинутую португальцами. Местные жители рассказали ему о «коварных и злобных происках в отношении нас (т. е. англичан. — А. X.) португальцев, которые заставляли их поверить, что мы жестокие люди и людоеды, и внушали, что если они не хотят подвергаться опасностям, то они ни в коем случае не должны приближаться к нам» [105, с. 26].

Строительство сильно укрепленных фортов и размещение там многочисленных гарнизонов имели одной из главных целей защиту монополии Португалии на колониальную торговлю от иностранной конкуренции. Б. де Резенди писал: «Цель, для которой эта крепость [Софала] построена и содержится, — сохранение торговли золотом, слоновой костью, серой амброй на этом побережье и реках Куамы. Важность этой торговли требует принятия мер, чтобы помешать проникновению иностранных держав; надо снабжать эту крепость всем необходимым, ибо земли, находящиеся у мыса Доброй Надежды, столь обширны и богаты золотом и слоновой костью, что этой торговли домогаются все португальцы в Индии и Португалии, а также и другие нации» [137, т. II, с. 402].

Когда стало известно о том, что англичане и французы ведут активную торговлю к северу от р. Данде (Ангола), в Лиссабоне в 1733 г. был выдвинут план пресечения этой торговли путем оккупации всего побережья от устья Данде до Сойо и строительства там крепостей (президиу). В 1758 г. камара Луанды жаловалась, что иностранные купцы продают свои товары через посредников в Луанде и что эти товары лучше и дешевле, чем португальские. Поэтому в 1759 г. была организована специальная военная экспедиция с целью остановить непортугальскую торговлю в долине Ложе, однако она не дала желаемого результата. В 1760 г. в Лиссабоне обсуждался вопрос об оккупации Амбриша, Кабинды, Маллембе и Лоанго [408, с. 182]. Все эти меры должны были не только пресечь иностранную торговлю и контрабанду, но и превратить Португалию в единственного торгового посредника между колониями и Европой.

Изучение документации и свидетельств современников показывает, что организация португальской колониальной торговли не оставалась неизменной. Она претерпела со времени своего возникновения значительную эволюцию, связанную с социально-экономическими сдвигами в самой Португалии и в других странах, с развитием производительных сил и товарно-денежных отношений, некоторыми «моментами» первоначального накопления, а также с изменениями соотношения политической, экономической и военной роли европейских держав в мировой политике.

Изучение описаний путешественников и купцов, хроник, официальной корреспонденции и других источников того времени позволяет сделать попытку периодизации истории португальской колониальной торговли в зависимости от главных принципов, положенных в основу ее организации.

В период первоначального накопления и раннего капитализма можно выделить две основные фазы в истории колониальной торговли Португалии: XV–XVI вв. — фаза королевской монополии па торговлю, начало XVII — конец XVIII в. — фаза торговых компаний.

Первый этап португальской колониальной торговли характеризуется фактической монополией королевской короны на всю импортно-экспортную торговлю между метрополией и колониями. (Частная торговля хотя и допускалась, но только с разрешения королевского двора и при условии уплаты ему значительной доли прибылей.)

Очень яркое и точное описание португальской торговли этого периода дал известный русский историк проф. Р. Виппер: «Сама торговля была похожа на военные экспедиции, правильно повторявшиеся и руководимые правительством: частные лица только с его разрешения могли принимать участие в обмене, притом известные товары оставались в исключительном распоряжении короны. Индийская камера[57] в Лиссабоне вела все торговые сношения с Востоком. Путешествия были долги и трудны; проезд из Лиссабона в Гоа, главное владение португальцев в Индостане, длился 18 месяцев. Драгоценные товары грузились на тяжелые военные корабли, карраки, снабженные десятками пушек и везшие сотни моряков и солдат. Они наводили страх на персов, индусов и арабов, но вместе с тем их грузы вызывали зависть европейцев других стран, жаждавших перехватить у португальцев торговые пути и отбивавших иногда военные армады недалеко от самой Португалии. Перевоз крупными партиями при редких отправках создавал на рынках лихорадочное напряжение на короткий срок, как в испанском Портобелло; за ним следовала полная остановка дел и запустение. Португальцы лишь довозили грузы до своего Лиссабона и вовсе не заботились о распространении привезенных товаров в остальных странах Европы» [148, с. 14–15].

Вплоть до конца XVI в. колониальная торговля велась в основном силами торговых агентов, нанятых королевским двором. Все частные торговцы должны были иметь на торговлю специальное разрешение от королевского правительства. Король обладал исключительной монополией на торговлю специями и слоновой костью. Так, в инструкциях вице-королю Индии в феврале 1635 г. король Филипп IV Испанский (Филипп III Португальский) писал: «Должна быть установлена монополия на торговлю слоновой костью, и она должна покупаться и перевозиться за счет моей казны как королевское право на слонов» [137, т. IV, с. 250].

Юридически королевская монополия на торговлю была оформлена законодательством, по которому все ресурсы колоний являлись собственностью короны и частные лица могли эксплуатировать их только с согласия и под контролем короля и его чиновников и в интересах обогащения королевской казны. Монополия короны оказывала крайне отрицательное воздействие на экономическое развитие колоний. Сковывая частную инициативу, она не давала возможности основывать новые предприятия даже тем предпринимателям и купцам, которые располагали для этого необходимыми средствами, опытом и сноровкой.

Много раз менялась политика короны в отношении торговли золотом, которое добывалось и широко использовалось в Юго-Восточной Африке.

В 1474 г. была введена королевская монополия на торговлю золотом. Вначале весь доход от этой торговли поступал в королевскую казну, но позже королевский двор отказался от этой монополии, и к торговле золотом были допущены частные купцы с обязательством отчислять в пользу королевской казны 10 %, затем 5 % и, наконец, пятую часть золота. Главным портом вывоза золота был Лагос, где был учрежден специальный центр — «Каса да Гине». Позже это учреждение было перенесено в Лиссабон («Каса да Мина», переименованное затем в «Каса да Индия») [363, с. 161]. Доход от торговли золотом в XV в. превышал все другие доходы короны.

В XVI в. была установлена практика, согласно которой исключительные права на торговлю золотом в Восточной Африке даровались капитанам крепостей Софала и Мозамбик. Большую часть доходов от этой чрезвычайно прибыльной торговли они забирали себе, но пятую часть должны были отчислять в пользу королевской казны.

Этот порядок, обогащавший капитанов крепостей, уже в 80-е годы XVI в. стал вызывать растущее недовольство королевского двора, который получал большое количество жалоб на функционеров, игнорировавших интересы короны.

В коллекции документов, собранных Тилом, имеется письмо монаха-августинца Азеведу королю (письмо не имеет даты, но написано, по-видимому, в 80-е годы XVI в.), в котором говорится: «Королевство Мономотапа и реки Куамы могут давать огромные выгоды Вашему Величеству, а в настоящее время не дают Вам никакого дохода, будучи сданы в аренду дону Жоржи де Менезишу и его слугам на трехгодичный срок за 150000 крузадо, которые они еще не уплатили. По этому контракту Ваше Величество получает мало дохода, а теряет много, сдавая в аренду эти земли, которые богаче золотом, чем земли Мины, Аргена… и могли бы легко давать прибыль Вашему Величеству. Для того чтобы получать доходы от этого золота, Вашему Величеству не нужно ни завоевания, ни вооруженной силы. Нужно только, чтобы Ваше Величество дали португальцам разрешение перевозить свои товары к этим рекам, платя пятую часть золота или других товаров, которые они везут с собой назад в Мозамбик, и эта торговля тотчас же будет поставлена на ноги. Золота будет так много, что налог в пятую часть даст Вашему Величеству за шесть месяцев (один муссон) больше, чем арендаторы платят за три года… Этот налог будет прибыльнее для Вашего Величества, чем торговля через посредство ваших агентов и купцов, а единственные связанные с ним хлопоты — это приказывать его собирать. Чтобы поставить эту торговлю на ноги и собирать пятины с золота и другой собственности для Вашего Величества, следует назначить в Мозамбике таможенного чиновника, который будет вести бухгалтерскую книгу и иметь сейф, в который будет помешать золото, находящееся под надзором достойных доверия чиновников и агента, которому будет доверено перевозить его в Португалию… причем вице-король не должен иметь права помещать его в Индии.

Таким путем через несколько лет Ваше Величество убедится в значении этого королевства Мономотапа для Индии, так как в эту торговлю нельзя будет вмешаться ни со стороны побережья, ни с какой-либо другой стороны. Не следует позволять въезд итальянцам, венецианцам, евреям, маврам… так как их коварство и дурной пример всегда были вредны для Индии» [137, т. IV, с. 33–34].

Как видим, верноподданнически настроенный монах в своем рвении услужить монаршему величеству сформулировал четкую и развернутую программу изменения экономической политики в Юго-Восточной Африке по образу и подобию той политики, которая стала практиковаться примерно в то же время в Бразилии.

Есть основания предполагать, что предложения смекалистого и хорошо ориентировавшегося в мирских делах святого отца нашли полное понимание и поддержку в Мадриде. В пользу такого предположения говорит тот факт, что в марте 1593 г. был издан королевский указ, на основании которого торговля золотом на восточноафриканском побережье была открыта для всех португальцев при условии уплаты значительного налога в пользу королевской казны. Этот декрет вызвал подлинную золотую лихорадку в Юго-Восточной Африке, однако условие об уплате налога в пользу короны никем не соблюдалось. В результате в марте 1595 г. последовал новый указ, запретивший свободную торговлю золотом и восстанавливавший прежнюю практику заключения контрактов с капитанами крепостей.

В письме, направленном в связи с этим вице-королю, король писал: «Поскольку я информирован, что этот приказ (декрет 1593 г.) был чрезвычайно убыточен для моей казны и наносил ущерб этой торговле, я желаю поэтому принять меры, благоприятные для всех, я выражаю желание… чтобы в будущем эта торговля была полностью и безотлагательно запрещена и чтобы она велась, как прежде, и чтобы были заключены контракты с капитанами крепостей Софала и Мозамбик. Обычные расходы крепостей должны оплачиваться ими, а определенная и справедливая сумма денег должна поступать в мою казну» [там же, с. 43].

Этот порядок получил свое дальнейшее развитие и оформление в 1608 г., когда были изданы декреты, фиксировавшие точную сумму, которую должны были выплачивать короне капитаны взамен за право скупать золото у коренных жителей Мономотапы.

Король постановил, что «капитаны должны платить 40 тыс. парданов в год» [там же, с. 63]. Это означало увеличение суммы платежей приблизительно в два раза по сравнению с существовавшей до этого практикой. В инструкции, направленной вице-королю Индии, король предписывал, что «все золото и серебро, добываемое из рудников, должно иметь штамп с королевским гербом короны таким же образом, как это делается в Испанских Индиях, чтобы помешать их незаконному присвоению, которое может иметь место в противном случае» [там же, с. 251].

В начале XVII в. начинается новый этап в истории португальской колониальной торговли, характеризовавшийся отменой королевской монополии и усилением торговой буржуазии. Непосредственной причиной, побудившей испано-португальский королевский двор отказаться от старой системы торговли (с помощью королевских торговых агентов), а также от королевской монополии на индийские пряности и некоторые другие виды товаров, была необходимость, с одной стороны, считаться с усилившейся экономической и политической ролью выросшей на дрожжах первоначального накопления португальской торговой буржуазии, а с другой стороны — противостоять усиливающемуся натиску торгового капитала молодых капиталистических хищников — Голландии и Англии, связанному, в свою очередь, с теми крупными социально-экономическими сдвигами, которые происходили в этих странах. Голландская и английская торговая буржуазия с завистью смотрела на процветавшую португальскую торговлю с Азией. Она уже не довольствовалась долей в этой торговле, а мечтала полностью овладеть ею. Результатом этого торгового соперничества, принявшего исключительно острые формы в конце XVI — начале XVII в., явились голландско-португальская и англо-португальская войны.

Начиная с конца XVI в. португальское правительство стало широко практиковать систему монопольных компаний, непосредственно осуществлявших всю внешнюю торговлю колоний. Этим компаниям правительство предоставляло монопольное право на торговлю в каком-либо районе или какими-либо видами товаров. Пользуясь предоставленными привилегиями, компании устанавливали выгодные им цены на экспортируемые и импортируемые товары. Эти компании обычно находились в частных руках (иногда в качестве пайщика в них участвовала и корона), но они должны были выплачивать часть своих доходов королевской казне.

Изменение португальской системы колониальной торговли и создание торговых компаний было, с одной стороны, результатом возросшей роли португальской торговой буржуазии, которая не могла мириться с прежним характером торговли, и знаменовало победу торгового капитала над старым феодализмом, цеплявшимся за королевскую монополию на торговлю. С другой стороны, создание торговых компаний — это своего рода защитная реакция не только торговой буржуазии, но и землевладельческого класса Португалии против энергичного наступления, которое вела на их интересы более могущественная торговая буржуазия западноевропейских стран. Все возможные последствия и размеры этой опасности португальский двор осознавал, по-видимому, достаточно отчетливо. Именно поэтому он: и пошел на создание торговых компаний — меру, которая, безусловно, усиливала позиции торговой буржуазии в ущерб интересам короны и феодального класса. Обосновывая необходимость этой меры, король Филипп писал 1 марта 1629 г.: «Торговля в этих краях Восточной Индии была весьма важна для моей казны и прибыльна для моих подданных еще до того, как там появились европейские нации, особенно голландцы и англичане, которые раньше ездили в Лиссабон в поисках пряностей и других товаров, которые туда привозили португальцы и благодаря которым это королевство было богатым и процветающим. После же включения иностранных наций в это судоходство и торговлю все изменилось, так что теперь они владеют этой торговлей и довели эти королевства и это государство до их нынешней нужды, которая известна. И поскольку желательно не только сопротивляться им силой оружия, но также и отбивать у них торговлю и уменьшать их прибыли, для чего требуется больший капитал, чем тот, который ежегодно используется моей казной для снаряжения торговых судов, то главным образом для этой цели я приказал, чтобы в городе Лиссабоне была учреждена компания с помощью денежных сумм от тех больших и малых городов королевства, которые желают к ней присоединиться» [137, т. IV, с. 206].

Далее в письме король сообщал об учреждении в Лиссабоне одной из торговых компаний, к которой могут присоединиться горожане, «знающие о том, как это будет выгодно, и в каковую моя казна вступает как главный пайщик, в нее также могут вступить деловые люди и любые общества и частные лица королевства, кто бы они ни были, так как весь капитал должен быть внесен добровольно и к удовлетворению пайщиков, с тем чтобы затраты были больше, а соответственно этому — и прибыли и торговля таким путем была бы вырвана из рук иностранных наций. В результате этого частные лица, которые вложат свои деньги в эту компанию, получат большие прибыли» [там же, с. 206–207].

В 1575 г. была основана «Компания по торговле с Кохинхиной», в 1587 г. — «Компания Восточных Индий», в 1606 г. — «Компания Сьерра-Леоне», в 1619 г. — «Компания Индий». В 1649 г. была учреждена Всеобщая компания по торговле с Бразилией, которая получила исключительную привилегию на торговлю винами, оливковым маслом и мукой. В 1676 г. была основана «Компания Кашеу Риос и комерсиу да Гинэ», в 1686 г. — «Компания Мозамбика», в 1690 г. — «Компания Зеленого Мыса и Кашеу», в 1694 г. — «Новая Компания Индий», в 1755 г. — «Компания Гран-Пара и Мараньяна», в 1765 г. — «Компания Мужао и Макуа (Мозамбик)» и т. д.[58]

С 1690 по 1697 г. в Португалии предпринимались большие усилия по созданию крупной восточноафриканской компании наподобие могущественных английской и голландской Ост-Индских компаний. В результате была основана компания, которая частично субсидировалась правительством метрополии, хотя акции были проданы и многим частным лицам. Компания должна была выплачивать часть своих прибылей королевской казне в обмен за пожалованное ей право монопольной торговли на восточноафриканском побережье. Через три года компания потерпела банкротство, и в 1700 г. правительство снова взяло африканскую торговлю в свои руки [281, с. 44–45].

Эти компании были заняты работорговлей, а также ввозом в Африку европейских и вывозом в Европу африканских товаров. Так, например, «Компания Гран-Пара и Мараньяна» вывозила с островов Зеленого Мыса, Мадейры и Азорских островов растения, использовавшиеся в качестве красителей в текстильной промышленности европейских стран. Кроме того, компания вывезла с этих островов и из Гвинеи-Бисау большое число рабов. Компании имели право монопольной торговли в отдельных районах и в целых странах. В их задачи входило не только осуществлять и развивать торговлю, но и пропагандировать христианское вероучение. Эта идеологическая функция должна была превратить компании в своеобразных проводников португальского влияния, в орудие не только экономической, но и политической и идеологической экспансии португальского колониализма. Компании пользовались огромными привилегиями и правами, включая даже право назначать судей и губернаторов. Они фактически не были ответственны перед гражданскими законами. Для того чтобы составить представление о прерогативах этих компаний, достаточно привести только выдержку из устава «Компании Гран-Пара и Мараньяна», имевшей капитал 2400 тыс. фр.: «Она не имеет над собой никого, кроме короля. Она не подчиняется никакому суду. Она не дает отчета никому. Она осуществляет все виды юрисдикции — военную, гражданскую и церковную» (ст. IV устава) [349, с. 64].

Адвокат Томаз де Негрейруш, который от имени заинтересованных купеческих кругов пытался оспаривать эти привилегии и затеял судебную тяжбу, был сослан королем на восемь лет в Марокко [там же].

Система торговых монополий имела отрицательное влияние на экономику колоний, тормозя и уродуя их хозяйственное развитие. «Из всех средств, которые могут быть придуманы для воспрепятствования естественному росту новой колонии, — писал в 70-х годах XVIII в. Адам Смит, — метод установления монопольной компании является, без сомнения, наиболее действительным» [29, с. 163]. Вообще характерная черта португальской колонизации состояла в том, что португальцы экономически не осваивали свои колонии, кроме Бразилии.

Осуществлявшееся Португалией в весьма широких масштабах хищническое разграбление колоний сыграло большую роль в процессе первоначального накопления капитала. Огромная колониальная добыча, которую Португалия выколачивала ни своих колоний, золотым дождем падала на молодую капиталистическую ниву Европы, в то время как сами колонии оставались нищими странами с отсталыми первобытно-общинными и феодально-рабовладельческими производственными отношениями.

Хлынувший в метрополию сверкающий водопад из золота, серебра, слоновой кости, перца, корицы и т. д., оказавшийся фактором огромного значения для развития международной жизни, экономики и политики целого ряда европейских стран, как это ни парадоксально, почти не повлиял на развитие производительных сил в самой Португалии.

Замкнутая монопольная торговля Португалии с Востоком, а также с ее колониями в Америке и Африке сделала ее (наряду с Испанией) страной, далеко опередившей по импорту другие европейские страны. Однако окостеневшие в своем паразитизме чванливые португальские фидалгуш, полные спеси, высокомерия и презрения ко всякому труду, тратили эти богатства не на развитие экономики, не на постройку мастерских и фабрик, а на предметы роскоши, на постройку дорогих дворцов и содержание многочисленной челяди. Золота тратилось много, но оно не попадало к производителю.

В результате Португалия, как и Испания, оставалась страной не производящей, а потребляющей, с отсталыми феодальными отношениями. Разжиревшее на колониальных доходах португальское дворянство не только не помышляло о том, чтобы вкладывать деньги в промышленные предприятия, но сознательно препятствовало развитию промышленности.

Вследствие этого в стране почти отсутствовала промышленность, не было рабочего класса и промышленных капиталистов. «Благодаря энергии своих конкистадоров и моряков Пиренейские государства только забирали массами большую заморскую добычу, но не могли ни распродать ее по Европе, ни превратить свои запасы золота, серебра, пряностей и предметов роскоши в широкие торговые и фабричные предприятия. Если бы на помощь им не являлись посредники из других стран Европы, эти запасы должны были бы оставаться в Испании и Португалии мертвым капиталом» [148, с. 15].

Изучение колониальной политики различных европейских стран в эпоху первоначального накопления приводит к выводу о том, что там, где ее проводили феодалы, она вела не к прогрессу, а к застою и упадку в этих странах. Колоссальные средства, выкачивавшиеся из колоний феодалами Испании и Португалии, шли в конечном счете не на развитие капиталистического производства, а на воспроизводство окостеневшей феодальной организации общества. В тех же странах, где колониальную политику проводила буржуазия (Англия, Голландия), она ускорила процесс развития капитализма в метрополиях, содействовала подъему торговли, промышленности, обогащению буржуазии.

Европейская торговля, процветавшая во времена крестовых походов, была подрезана под корень захватом турками стран Ближнего Востока и Балканского полуострова, перерезавшим старые сухопутные торговые пути из Европы к Индии и Китаю. Когда был найден обходный морской путь в Азию, а также открыты залежи золота и серебра в Южной Америке, купеческие дома Генуи, Милана, Аугсбурга, Нюрнберга, Антверпена и Лондона почувствовали, что наконец наступил долгожданный момент, когда они снова могут заняться привычным делом. Обладая опытом, сноровкой и свободными капиталами, они быстро освоились с новой обстановкой и активно включились в океаническую торговлю.

Особенно деятельное участие в торговле иберийских держав с Индией и Америкой принимали крупные торговые фирмы Аугсбурга — дома Фуггеров и Вельзеров. Они снабжали отходившие на Восток эскадры европейскими фабричными товарами, снаряжали на свой счет целые флотилии, скупая значительную часть акций колониальных компаний. Они закупали у португальцев индийский перец, когда он еще был в море, предоставляли королю Португалии крупные займы, и только эти беспрерывные впрыскивания европейских капиталов в португальскую королевскую казну и давали возможность организовывать все новые экспедиции на Восток. Кроме того, европейские (немецкие, итальянские, голландские и английские) купцы вывозили американские, индийские и африканские товары из Португалии в другие страны Европы [там же, с. 15–16].

Португальская колониальная империя самим фактом своего появления обязана в огромной степени содействию капиталистов ряда европейских стран, которые, по существу, финансировали создание и рост этого чудовищного паразита, 500 лет сосавшего кровь африканских и азиатских народов.

Ответственность за появление и существование стяжавшего себе своими кровавыми преступлениями геростратову славу португальского колониализма ложится на европейских капиталистов — предков нынешних заправил империалистических монополий.

Даже в свой «золотой век» португальский колониализм находился в полной финансовой зависимости от купеческого капитала Германии и Италии, а в начале XVIII в. Португалия оказалась в полной финансовой и политической зависимости от Англии. Купцы этих стран определяли в Европе цену на перец — главный продукт, вывозимый из Индии, скупали у португальцев почти все их колониальные товары, вывозимые из Азии, Африки и Америки.

Как правило, корабли с грузами перца, золота, слоновой кости лишь ненадолго заходили в Лиссабон и направлялись отсюда вдоль берегов Европы в Антверпен, который стал в XVI в. подлинным центром международной торговли, где сосредоточивались сложные торговые операции первых европейских капиталистов. В Антверпене в XV–XVI вв. находилась процветавшая португальская фактория, где жили блиставшие роскошью и богатством португальские негоцианты.

В конце XVII — начале XVIII в. роль главного рынка сбыта португальских колониальных товаров перешла от Голландии к Англии. Получив по Метуэнскому договору (1703 г.) целый ряд привилегий в торговле с Португалией, англичане начали в огромных масштабах осуществлять перекачку драгоценностей, награбленных конкистадорами в колониях. Поскольку правящий класс феодальных собственников препятствовал развитию промышленности, Португалии приходилось закупать все промышленные изделия у Англии, которая к этому времени уже прочно встала на рельсы капиталистического развития. Португальское золото животворным дождем пролилось на экономическую почву Англии и Голландии, на которой быстро проросли ранние всходы капитализма.

Португалия в XVIII в. превратилась в своего рода перевалочный пункт для золота, идущего из Бразилии и Африки в Англию. Один португальский публицист образно и горько заметил: «В отношении золота Бразилии Португалия играет роль рта, а Англия — желудка». «Все золото из Бразилии идет на Темзу», — констатировал в 1770 г. знаменитый французский просветитель Г. Рейналь [28, ч. 3, кн. 9, с. 551].

Португальские колонии несли на себе, таким образом, двойное бремя: они были подвластны стране, зависимой от Англии. Грабительская политика европейских колонизаторов имела для них губительные последствия. Она подорвала развитие производительных сил, привела к истощению природных и людских ресурсов, обрекла их на полный экономический застой и деградацию.

Португальские колонизаторы, действовавшие вкупе и при финансовой поддержке ранних европейских капиталистов, — одни из виновников страшной трагедии первоначального накопления, захвата и разграбления целых стран, истребления и порабощения целых народов, расхищения природных и человеческих ресурсов и — как результат — невероятной экономической отсталости и огромной задержки в историческом развитии многих народов Азии и Африки.

Работорговля и рабство

Первыми европейцами, появившимися в Африке в роли колонизаторов, были древние римляне. Однако, хотя римляне и вели в Африке обширную торговлю, ни во времена республики, ни во времена империи они не вывозили оттуда рабов, поскольку их источники получения рабов в Европе и в Азии были практически неограниченными. Во времена республики основным способом получения рабов было обращение в рабство военнопленных, захваченных в беспрерывных и победоносных войнах, которые вел Рим. Один только рейд на Эпир дал 150 тыс. невольников. В результате падения Карфагена почти все его жители были обращены в рабство. В течение многих лет не прекращался поток рабов из Малой Азии. Кроме того, существовали огромные рынки рабов в Средиземноморье, например на острове Делос, где, по сведениям Страбона, продавалось до 10 тыс. рабов в день. Если не считать статуэток-карикатур на африканцев и мозаики I в. н. э., сохранившейся в Помпее, до нас не дошли произведения искусства, которые бы свидетельствовали о существовании «черных рабов» в древнем Риме. Это было связано, по-видимому, с тем, что европейские и азиатские рабы в большей степени удовлетворяли требованиям римлян, чем африканцы [233, с. 45–46].

Позорный приоритет в межконтинентальной торговле людьми, которая была санкционирована специальным законодательством в XVI в. и непрерывно продолжалась более трех веков, принадлежит Португалии. Представляется бесспорным историческим фактом, что именно португальцы были первыми европейцами, начавшими практиковать массовый экспорт африканских рабов на другие континенты.

Юридическая сторона работорговли была обставлена очень просто. По традиции, унаследованной от римского права, раб рассматривался как вещь, т. е. объект купли, продажи, наследования или завещания. Он мог служить подарком или средством платежа. Но, поскольку раб был физически способен к разумной деятельности и, следовательно, с ним не всегда было возможно обращаться как с вещью, он был подчинен определенным юридическим ограничениям своей деятельности. Так, указ короля Португалии от 26 мая 1533 г. запретил продавать что-либо рабам или покупать у них под угрозой конфискации товаров в пользу муниципалитета. Другой королевский указ, от 1 февраля 1545 г., запретил рабовладельцам отпускать рабов на волю [342, с. 147].

Особенно значительное распространение рабовладельческая форма эксплуатации получила в период первоначального накопления капитала. Буржуазные формы собственности, порожденные антагонистическими общественными отношениями, на первых порах сосуществовали с рабовладельческой формой собственности. Право владения рабами считалось первыми буржуа столь же естественным и священным, как и всякое право собственности. Португальский епископ Азереду Коутиныо писал в в конце XVIII в.: «Жизненная необходимость, которая в условиях существования общества обусловила справедливость права собственности, была той самой необходимостью, которая обусловила и справедливость права рабовладения» [69, с. 239]. «Варварским народам» отказывалось в праве называться людьми; они могли рассматриваться только как вещи, на которые могло быть распространено право собственности. Обосновывая это «право», тот же автор писал: «Варварские народы не имеют ни искусства, ни науки, ни промышленности, ни какой-либо постоянной торговли (или столь малую, что она не заслуживает названия торговли). Их труд не выходит за рамки удовлетворения простых жизненных потребностей… Ввиду этого эти народы после выполнения работы, удовлетворяющей их жизненные потребности, предаются лени и безделью, как животные, не зная, как использовать свое время и свои руки» [там же, с. 274–2751.

В своем знаменитом описании королевств Конго, Матамба и Ангола Кавацци писал: «Эти люди скорее подобны животным, чем разумные. Нет ничего более странного, чем их танцы, которые вызываются отнюдь не целомудренной любовью к телодвижениям или ловкостью ног, а имеют лишь одну цель: порочное удовлетворение похоти» [104, т. II, с. 48].

Особенно большую роль в деле идеологического оправдания рабства играла церковь. Король Жуан III (XVI в.) с помощью пожалования земель и денег привлек в колонии толпы миссионеров, которые только в 1607 г. получили из королевской казны на островах Зеленого Мыса 9015 милрейсов, на Сан-Томе — 3487, в Бразилии — 8057 милрейсов [326, с. 175].

Первые рабы-африканцы были ввезены в Португалию в 1441 г. капитаном Антаном Гонсалвишем. Вот как описывает португальский хронист Зурара эту экспедицию, положившую начало эре «охоты на чернокожих». Когда Гонсалвиш и девять моряков сошли на африканский берег, «они увидели обнаженного человека с двумя дротиками в руке, шедшего за верблюдом. Забыв об усталости, наши люди начали его преследовать. Хотя африканец был один и видел, что наших много, он все же решился не сдаваться без боя и оказал яростное сопротивление. Но Аффонсу Гуттериш ранил его копьем, а это так испугало мавра, что он сложил оружие и сдался… Когда португальцы отправились дальше, они увидели мавританку». Она была также захвачена в плен. Недалеко от Гонсалвиша оказался другой португальский капитан — Нуныо Триштан. Он присоединился к Гонсалвишу, и они предприняли совместную «охоту на рабов». «И случилось так, — повествует Зурара, — что ночью, спустившись на берег, они подошли к месту, где расположились два лагеря туземцев… и, приблизившись, наши с яростью атаковали их, крича во все горло: "Португалия" и "Святой Яго". Туземцы были так напуганы, что бросились кто куда, удирая без оглядки, защищались дротиками. Тот, что схватился с Нунью Триштаном, дрался до последней капли крови. Кроме него португальцы убили еще троих и взяли в плен десять мужчин, женщин и мальчиков. Несомненно, они бы уничтожили и захватили много больше, если бы с самого начала действовали более дружно» [см. 41]. 12 пленников были отвезены в Лиссабон[59]. Характер путешествий в Африку с этого времени резко изменился. Португальские купцы быстро поняли, какие выгоды можно извлечь из захвата людей в Африке, если организовать его в «коммерческих масштабах». Португальские фермы нуждались в рабочей силе, и поставка черных рабов сулила большие прибыли.

Нарождавшаяся торговая буржуазия, не решавшаяся раньше вкладывать деньги в сомнительные предприятия принца Энрике, теперь начинает активно участвовать в заморских экспедициях.

В 1443–1444 г. Нунью Триштан, пройдя вдоль западного берега Африки, захватил о-в Арген, который превратился в важный центр португальской работорговли. С 1469 г. экспедиции за рабами приняли систематический характер, причем главным рынком сбыта рабов до середины XVI в. была Португалия. «Поскольку все видели, — сообщает Барруш, — что те, кто плавают в Гвинею, обогащаются, возвращаясь с рабами, привезенными из тех мест, во всем королевстве нарастала алчность» [43, дек. I, кн. 1, гл. 8, с. 36]. Короли даровали своим представителям право, которое было дано им самим папской буллой 18 июня 1452 г., — обращать в рабство «туземцев» вновь открытых земель. Фермеры в Португалии, а также португальские колонисты островов Зеленого Мыса, Мадейра и Сан-Томе получали рабов, в которых они нуждались, из Аргена, Гвинеи к Конго. На африканском побережье появились многочисленные фактории португальских купцов, которые вели оживленную торговлю с африканцами, выменивая у них золото, серебро, ножи на дешевые ткани и украшения. После открытия Америки и создания там плантационного хозяйства в огромной степени возрос спрос на «живой товар». Работорговля из занятия отдельных купцов, авантюристов и пиратов, имевшего в XV в. весьма ограниченные масштабы, во второй половине XVI в. превращается в движущую силу и сердцевину «колониального бизнеса» в Африке. Таким образом, эпоха великих географических открытий, помимо всего прочего, положила начало одной из самых страшных трагедий в истории человечества — порабощению и уничтожению десятков миллионов африканцев.

В XVI–XVIII вв. основное хозяйственное значение в системе португальского колониального владычества приобрела не Африка, а Бразилия. После открытия Бразилии А. Кабралом в 1500 г. страна была разделена на капитании, предоставлявшиеся королем в наследственное феодальное владение португальским иммигрантам. Это предопределило возникновение в Бразилии крупного плантационного землевладения.

Однако с самого начала колонизации португальцы встретились с серьезными трудностями. Главная из них заключалась в нехватке рабочей силы. Португалия не могла обеспечить свои колонии рабочими руками, так как сама испытывала в них острую нужду. Большая часть ее территории оставалась даже в середине XVI в. неосвоенной и безлюдной. Проблема рабочей силы в американских колониях была разрешена европейскими конкистадорами путем возрождения античных форм эксплуатации, путем беспощадного порабощения индейских и африканских народов.

«Открытие золотых и серебряных приисков в Америке, искоренение, порабощение и погребение заживо туземного населения в рудниках, первые шаги к завоеванию и разграблению Ост-Индии, превращение Африки в заповедное поле охоты на чернокожих — такова была утренняя заря капиталистической эры производства. Эти идиллические процессы суть главные моменты первоначального накопления» [4, с. 754].

Попытки обращения в рабство индейцев и использования их труда на плантациях и рудниках обычно не давали желаемых результатов. Хорошо знавшие страну, обладавшие определенной политической и военной организацией, индейцы оказывали упорное сопротивление своим поработителям, бежали от них в леса, откуда производили частые набеги на поселения колонистов. Именно сопротивление автохтонных жителей колонии, трудность, а подчас и невозможность их «приручения», а также их высокая смертность на плантациях явились главными причинами формального запрещения обращать индейцев в рабство (1720 г.). Была выдвинута идея о ввозе в Америку рабочей силы из Западной Африки.

По свидетельству русского путешественника Ф. А. Литке, португальцы объясняли необходимость ввоза африканцев тем, что «большая часть здешних природных жителей не покорились португальцам и не имеют с ними никакого сношения, питая к ним непримиримую вражду» [21, с. 37]. Следует, таким образом, думать, что массовый ввоз африканских рабов в Америку начался тогда, когда колонизаторы убедились в бесплодности попыток решить проблему рабочих рук за счет автохтонного населения.

Историкам неизвестна точная дата появления в Бразилии первых рабов из Африки. Некоторые полагают, что первая партия была доставлена каравеллой Аффонсу де Соуза в 1531 г. и что на плантациях сахарного тростника в основанной им капитании Сан-Висенти работали африканцы [372, с. 2], По другим сведениям, первые черные рабы были ввезены в Бразилию в 1538 г. на судне Лопиша Бишорда [331].

Рабы вывозились в Америку главным образом с западного побережья Экваториальной Африки, где европейские колониальные державы имели свои гарнизоны, форты и фактории. По свидетельству современников, Португалия в начале XIX в. имела в Африке сильные форты: Кашеу, Бисау в Гвинее, Сан-Салвадор, Лоанго, Кабинда в бассейне Конго и Луанда и Бенгела в Анголе.

Со второй половины XVI в. и особенно с 1570 г., с началом выращивания в Бразилии сахарного тростника, португальские поселения на западном побережье Африки функционировали почти исключительно как погрузочные пункты для работорговли.

Голландец Даппер писал в XVII в.: «Самую большую торговлю португальцев составляют рабы, которых они транспортируют в Америку, чтобы заставлять их работать на сахарных заводах, в рудниках, так как эта работа столь тяжелая, что она быстро подтачивает европейцев и только эти негры Анголы могут ее выдержать в течение некоторого времени. Именно кровью этих несчастных португальцы приобрели великие блага, которыми они владеют в Новом Свете. Уверяют, что, когда хозяевами были испанцы, они ежегодно транспортировали из Анголы в Америку 15 тыс. рабов, и думают, что португальцы сегодня обезлюдивают эту страну не меньше» [73, с. 367–368].

Бразильская плантационная экономика XVII в. была тесно связана с Анголой. Она зависела в огромной мере от притока рабочей силы. Поскольку экспорт бразильского сахара представлял собой основу накопления богатств правящим классом Португалии, а производство сахара в Бразилии в XVII в. зависело от ангольской рабочей силы, то одной из главных забот правительства Португалии стало осуществление монополии на работорговлю между Анголой и Бразилией. По словам английского историка П. Андерсона, лозунгом XVII в. было: «Без сахара нет Бразилии, а без Анголы нет сахара» [205].

Уже в 1600 г. в Бразилии было около 20 тыс. негров, т. е. вдвое больше, чем белых [392, т. I, с. 199]. В первой половине XVII в., в период расцвета сахарного производства, торговля неграми еще более усилилась. По подсчетам Р. Симонсена, в XVII в. Бразилия поглотила примерно 350 тыс. африканских рабов [там же, с. 202]. «Монокультура сахарного тростника была ненасытна, — замечает бразильский историк Л. Филью. — Это был Молох, который беспрестанно пожирал негров» [296, с. 49].

Разница в ценах на рабов в Африке и Бразилии гарантировала работорговцам высокий уровень доходов. Стоимость товаров, за которые можно было купить раба в Африке в XVII в., составляла в среднем около 4 ф. ст., в то время как его продажная цена в Бразилии равнялась примерно 20 ф. ст. [217а, с. 354]. Число экспортируемых из Африки рабов и цена на них удвоились в конце XVII в. По подсчетам Ф. Картина, средний ежегодный экспорт рабов из Африки в последней четверти XVII в. составлял 24 100 рабов [269, с. 119]. С конца XVII в. и до 1807 г. рабы были самой значительной статьей экспорта Африки.

Небывалого размаха достигла работорговля в XVIII в., что было связано с особенностями португальской колонизации Бразилии. Португальцы сравнительно поздно, почти на два века позже испанцев, открыли в своей американской колонии золото, в связи с чем еще больше возрос спрос на привозных рабов. В официальной переписке того времени то и дело встречаются упоминания о жалобах собственников на нехватку рабов [см., например, 77, т. 70, с. 25]. Англичанин Э. Берк писал в середине XVIII в., что португальцы ввозят в Бразилию ежегодно от 40 тыс. до 50 тыс. рабов [52, т. I, с. 363]. Эти данные Э. Берка, к свидетельствам которого следует относиться крайне критически, подтверждаются официальными документами того времени, согласно которым в колонию ввозилось в среднем около 50 тыс. рабов в год. По некоторым данным, с 1580 по 1680 г, из Анголы было экспортировано около миллиона и из Конго — около полумиллиона рабов [205, с. 96].

Невозможно с точностью определить общее число рабов, перевезенных в Бразилию за время существования работорговли, ввиду отсутствия документальных данных. Предположения историков на этот счет весьма различны и колеблются между 3 млн. и 18 млн.[60] Во всяком случае, даже если принять за истину минимальные оценки импорта рабов в Бразилию, окажется, что он значительно превосходил импорт рабов в другие районы Америки. Согласно данным, приводимым У. Фостером, к 1850 г. в одну лишь Бразилию было ввезено 12 млн. рабов, в то время как к 1860 г. в Соединенные Штаты было доставлено около миллиона, а в испанские колонии в Америке — один или два миллиона рабов [179а, с. 35]. По мнению Д. Уилера, только из Анголы было вывезено примерно 4 млн. рабов [418, с. 39].

Главными центрами сосредоточения рабов в Бразилии были:

• Байя и Пернамбуко, где было занято значительное число рабов на сахарных плантациях, на домашних работах, а начиная с XVIII в. на добыче алмазов;

• Рио-де-Жанейро и Сан-Паулу, где было занято большое число рабов на домашних работах и на плантациях;

• Параиба и Мараньян, где рабский труд в широких масштабах использовался на плантациях сахарного тростника и хлопка;

• Пара, где большое число рабов работало на хлопковых плантациях;

• Мату-Гросу, Гояс и внутренние районы Минас-Жераиса, где рабский труд с конца XVII в. применялся главным образом в рудниках.

Изучение источников показывает, что удельный вес португальской работорговли в мировой работорговле не оставался неизменным. В XVI в. работорговля была, по существу, португальской монополией, так как англичане и французы, появившиеся на Гвинейском побережье, не проявляли серьезного интереса к приобретению невольников. Первые конкуренты для португальских работорговцев появились в XVII в. Ими были голландцы, англичане и французы.

В начале XVII в., воспользовавшись восстанием населения Золотого Берега, изгнавшего португальцев из всех опорных пунктов, за исключением Аксима и Эльмины, голландцы построили в Аксиме форт, положив этим конец 150-летнему господству португальцев в Золотом Береге. Одновременно голландцы захватили часть Бразилии и монополизировали ввоз рабов не только в Бразилию, но и в английские и французские колонии в Америке. Но вскоре голландский контроль над атлантической работорговлей пришел к концу, так как с 1650 г. Англия и Франция запретили Голландии торговать с их колониями и сами начали снабжать их рабами. К концу XVIII в. крупнейшим поставщиком рабов стала Англия, на втором месте была Голландия, на третьем — Португалия и Франция. По данным Дж. Даффи, в 1790-х годах Англия ввозила в Новый Свет ежегодно 38 тыс., Голландия — 26 тыс. и Португалия — 10 тыс. рабов.

Что касается Бразилии, то вначале основная масса рабов поступала туда из Гвинеи, но в XVII в. главными районами, поставлявшими рабов, стали Ангола и Конго, а в XVIII в. — Мина[61].

Выяснение этнического состава рабов, ввозившихся португальцами в Америку, представляет значительные трудности. По утверждению известного бразильского исследователя Ж. Родригеса, двумя наиболее крупными группами, прибывшими в Бразилию в XVI–XVII вв., были банту и западноафриканские негры. Последние были особенно распространены в Пернамбуко, Баие и Рио-де-Жанейро. Западноафриканские негры, импортировавшиеся главным образом из Мина, включали много йоруба (которые были известны под названием нагос), а также хауса, мандинго, фула. Наиболее крупным центром экспорта рабов-йоруба был порт Лагос [379, с. 53–54].

Социальное происхождение африканских рабов было столь же неоднородным, как и их этническое происхождение. Среди них были представители не только низших эксплуатируемых слоев африканского общества, но и выходцы из элиты — родо-племенной и феодальной верхушки. Французский путешественник Толленар рассказывает, что в Бразилии он видел одну рабыню по имени Тереза. «Она была королевой в Кабинде, но была приговорена к рабству за адюльтер… Она носила браслеты из позолоченной меди на руках и ногах, и ее земляки оказывали ей знаки уважения. Она держалась высокомерно и отказывалась работать. Мы, европейцы, понимали, что она жертва превратностей судьбы, однако ее жестоко избивали, и, подчинившись своему жребию, она превратилась из плохой королевы в превосходную рабыню» [405, с. 425–426].

Однако в целом следует признать, что родо-племенная и феодальная знать была единственным социальным слоем африканского общества, практически не пострадавшим от работорговли. Более того, феодальный класс использовал работорговлю для укрепления своего экономического и политического могущества. «Работорговля не только укрепляла власть вождей, — пишет Б. Дэвидсон — она служила им также средством избавления от недовольных. Было нетрудно устранить тех, кто выступал от имени людей, больше всех страдавших от работорговли и стремившихся ее уничтожить. В этом отношении власть имущих в Западной Африке мало чем отличалась от власти их собратьев в Европе: "недовольных" и "смутьянов" они также отправляли в далекие заморские земли» [152, с. 265].

Губительное влияние работорговли проявилось, в частности, в том, что под ее непосредственным воздействием правящий класс африканского общества использовал свою политическую власть для изменения норм обычного права путем установления, а затем постепенного расширения категории преступлений и проступков, наказываемых продажей в рабство, причем, как видно из источников, обвинения в этих проступках (например, в адюльтере) часто предъявлялись совершенно невинным людям [50, т. III, док. 23, с. 146].

Монахи, жившие в Анголе в XVI в., свидетельствуют: «Короли и сеньоры всей Эфиопии посылают на эти ярмарки для продажи своих рабов… причем они служат вместо денег для покупки одежды и всего необходимого. Наиболее распространенные основания и причины того, что сеньоры обращают черных в неволю и продают другим, следующие: первое, если какой-либо вассал изменяет сеньору, или собирается восстать, или совершает адюльтер с женами сеньора, то его убивают, а все его потомки становятся рабами. Второе, как король, так и соба имеют определенное число рабов, распределенных по различным деревням, оставленным им их предшественниками, и это число увеличивается посредством войн и покупок. Их детей используют как деньги и посылают на продажу на ярмарки» [там же, т. IV, док. 132, с. 561].

Имеются документальные доказательства, что португальские колониальные власти всячески поощряли такого рода изменения обычного африканского права, добиваясь замены всех традиционных наказаний за проступки единственным — продажей провинившихся в рабство. Так, в письме королю Португалии некий Гаспар де Роза писал в начале XVII в.: «Губернаторы и капитаны… приказывают, чтобы применялись наказания продажей и обращением в рабство мужчин, женщин, детей и родителей, что и было причиной того, что вассалы стали уходить в леса и на побережье» [67, с 23].

Однако главным источником получения рабов были войны. Специально изучавший этот вопрос английский исследователь Уиндхэм пришел к заключению, что «подавляющее большинство рабов были военнопленными», т. е. побочным продуктом политического конфликта между государствами [419а, с. 225]. Согласно подсчетам другого английского историка, Фэйджа, приблизительно три четверти всех рабов, проданных африканцами белым работорговцам, были получены во время войн и рейдов с целью захвата рабов, причем около половины всех рабов были военнопленными [292].

Хотя эксплуататорская верхушка африканского общества принимала участие в работорговле, следует отвергнуть как совершенно ненаучные и бездоказательные спекуляции некоторых буржуазных ученых, пытающихся возложить равную долю ответственности за работорговлю на европейцев и африканцев. Так, в опубликованной в апреле 1968 г. в журнале «Форин эфферс» статье Р. В. Хауи пишет: «Стыд за работорговлю и рабство следует разделить поровну между черным вором и белым покупателем». К этой точке зрения близок и. Б. Дэвидсон, который пишет о «торговом партнерстве» европейцев и африканцев, деливших и опасности и выгоды торговли рабами [152, с, 197].

Подобная постановка вопроса противоречит исторической действительности и способна лишь увести в сторону от правильного понимания проблемы. Известно, что до появления европейцев в Африке рабство хотя и существовало; но имело патриархальный характер, а работорговля была лишь спорадическим явлением. Только с приходом колонизаторов, по их инициативе и при их непосредственном участии был создан тот чудовищный механизм работорговли, который, подобно колоссальному прессу, раздавил и уничтожил прежние социально-политические структуры в зоне португальского владычества.

Португальская работорговля прошла несколько этапов своего развития. Первая фаза работорговли охватывает вторую половину XV — первую половину XVI в. До 1481 г. работорговля практиковалась отдельными купцами, пиратами и авантюристами и имела ограниченные размеры. Особенно много рабов вывозилось португальцами в это время из государства Конго.

Кроме Конго к концу XV в. португальцы покупали рабов и на Верхнегвинейском побережье — в Золотом Береге, в ряде районов современной Либерии, около р. Шербро и в других областях побережья Сьерра-Леоне [144, с. 14]. По сведениям Пашеку Перейры, в конце XV в. из прибрежных районов от Сенегала до Сьерра-Леоне ежегодно вывозилось не менее 3,5 тыс. рабов [119, с. 105–106].

С 1481 г. работорговля была объявлена королевской монополией. Чтобы обезопасить столь прибыльную торговую монополию от посягательств со стороны своих подданных, а также со стороны соперничающих европейских держав (сначала кастильцев, позже — французов, англичан и голландцев), португальская корона с самого начала стала заботиться о строительстве на западноафриканском побережье крепостей, фортов и укрепленных торговых факторий. Первая и наиболее важная из этих крепостей, Сан-Жоржи-да-Мина, была построена в 1482 г. [43, дек. I, кн. III, гл. 1]. В последующие годы португальские форты и укрепленные торговые станции появились во многих местах вдоль всего западноафриканского побережья. В этих торговых станциях жили агенты португальского правительства, клерки, кладовщики, сборщики налогов, ремесленники, купцы, солдаты, сержанты, священники и т. д. Ни один частный гражданин не мот жить в этих факториях, не имея на то специального королевского разрешения.

Жившие в факториях представители королевской казны развернули бурную деятельность, направленную на добычу максимального количества «живого товара». С этой целью они посылали в глубинные районы страны агентов, мулатов и африканцев, хотя иногда это бывали и португальцы, заключали торговые сделки на покупку рабов с африканскими правителями, а чаще нанимали небольшие отряды вооруженных кондотьеров, организовывавших грабительские нападения на мирные селения с целью похищения жителей. Такого рода «киднэпинг», проводившийся агентами, приобретшими квалификацию, опыт и повадки профессиональных охотников за людьми и пользовавшихся покровительством и поддержкой португальской чиновничьей бюрократии, осуществлялся в XVI в. в массовых масштабах в государстве Конго.

Жалуясь на насилия, бесчинства и необузданный произвол португальских чиновников и торговцев, король Конго Аффонсу I писал в 1526 г. королю Португалии Жуану III: «Сеньор, Ваше Величество должно знать, что нашему королевству наносится такой урон, что мы должны принять необходимые меры. Это вызвано тем, что ваши факторы и чиновники предоставили людям и торговцам, прибывшим в это королевство, полную свободу открывать торговые лавки и продавать многие вещи, запрещенные нами (по-видимому, Аффонсу имеет в виду огнестрельное оружие. — А. X.), которые распространились по нашим королевствам и владениям в таком изобилии, что многие вассалы, обязанные нам повиноваться, восстают, так как имеют этих вещей больше, чем мы… Нам наносится большой ущерб, ибо упомянутые торговцы ежедневно уводят уроженцев страны, сыновей земли и сыновей наших дворян, вассалов и наших родственников, как воров и негодных людей, сознательно крадут их, чтобы получить таким путем вещи и товары этого королевства, которые они желают иметь, а похитив их, ведут продавать, и поэтому, сеньор, наша земля опустошается и обезлюдевает» [118, док. XXVII, с. 54].

Со второй половины XVI в. начинается вторая фаза работорговли, когда главным рынком рабов становится Бразилия. Своего апогея португальская работорговля достигает в XVII–XVIII вв., когда в результате усилий иезуитов и отказа индейцев работать на плантациях королевскими указами было запрещено обращать индейцев в рабство и единственным источником получения рабочей силы стала работорговля. Эти указы были вызваны отчасти и тем обстоятельством, что королевская казна получала значительную прибыль, вынуждая плантаторов покупать африканских рабов, так как работорговля была обложена высокими налогами [326, с. 156].

В этот период в поисках новых источников «живого товара» для снабжения огромного рынка рабов в Бразилии португальцы начали военную интервенцию в Анголе. Именно с этого времени португальская работорговля приобрела характер хорошо организованного широкомасштабного предприятия, имевшего многие черты зарождавшегося в процессе первоначального накопления крупного капиталистического предпринимательства.

В этот период работорговля от спорадических пиратских налетов отдельных авантюристов переходит к системе организованного грабежа. Возникают работорговые компании, монополизировавшие торговлю рабами [подробнее см. 251а]. В экспедициях участвуют уже целые контингенты регулярных войск. В 1689 г. была отменена королевская монополия и введена «свобода» торговли рабами для всех лиц. Началась ожесточенная конкуренция между компаниями и частными торговцами [288, с. 20]. Один из очевидцев этих скорбных событий, ранний португальский автор (XVIII в.) С. Корреа, свидетельствует, что в его время только из Луанды ежегодно экспортировалось примерно 8 тыс. рабов и столько же из Бенгелы. «Эти 16 тыс. рабов до сегодняшнего дня удовлетворяют большую часть Бразилии», — пишет он. По сведениям этого автора, в 1786 г. из Луанды было вывезено 9200 невольников, главным образом в бразильскую капитанию Пара. В капитанию Баия вывозились в основном рабы из Мина, которые, «будучи очень здоровыми, сильными и активными, не уступают рабам из Анголы» [134, т. I, с. 61].

Во второй половине XVIII в. результаты промышленной революции в Англии, Франции и других странах стали чувствоваться и в Африке. Африка стала интересовать развивающуюся буржуазию не только как источник золота и рабов, но и как источник промышленного сырья и рынок сбыта европейских товаров. С этим была связана начавшаяся европейская экспансия в глубь континента. К концу XVIII в. после французской революции в связи с быстрым развитием капитализма и Америке и Европе начинается период упадка работорговли.

На протяжении всего периода существования работорговли ее методы не оставались неизменными. До 1605 г. насильственный захват рабов в португальских колониях еще не имел характера массового явления. Монахи-иезуиты, жившие в Анголе, писали в конце XVI в., что из всех вывозимых оттуда рабов «число тех, кто является пленниками в войне, ничтожно по сравнению с теми, кого покупают на ярмарках» [50, т. IV, док. 132, с. 561]. С начала XVII в. получают значительное распространение военные методы захвата рабов. К этому времени работорговля стала основой всей португальской колониальной деятельности, вытеснив горнодобычу на второй план. Был даже издан королевский указ, запретивший разведку минералов, так как она мешает развитию торговли рабами[62]. Чтобы обеспечить себе возможность заниматься торговлей рабами, португальские работорговцы вели настоящие войны.

В этот период португальская работорговля отличалась не только внушительными размерами, но и весьма сложной организацией. В ней были заняты сотни судов и тысячи торговых агентов, надсмотрщиков, погонщиков и других лиц. В португальских фортах в Африке размещались войска, предназначенные для охоты за рабами. Когда рабов не удавалось захватить силой, работорговцы получали их путем обмена или обмана (что часто было одно и то же).

В XVII–XVIII вв. португальские работорговцы практиковали три главных способа получения рабов. Первый состоял в отправке торговцев (помбейруш) для покупки рабов на рынках в отдаленных от берега африканских селениях. Помбейруш часто проходили большие расстояния, находясь в пути недели, месяцы и даже годы и приводя или присылая по 400, 500 или 600 рабов. Одним из важнейших рынков, на которых помбейруш приобретали рабов, был рынок в Мпумбу около Стенли-Пула. (От названия Мпумбу и возникло слово «помбейруш», а рынки, которые они посещали, стали называться «помбо».)

Один из современников оставил следующее описание португальской системы работорговли в Конго: «В этих краях многие португальцы стали торговцами и отправляются в Конго и другие места, чтобы торговать. Существуют два вида торговцев: одни, которые называются помбейруш, уходят в глубинные районы и торгуют и с язычниками и с христианами, покупая и продавая товары. Покупают они рабов, которых отправляют в Конго (Сан-Салвадор) или Пинду и другие места, где живут их компаньоны. Другие — это жители города Конго (Сан-Салвадора. — А. X.) или порта Пинда, которые получают рабов, которых им присылают помбейруш» [72, док. 18, с. 152].

О том, что африканцы оказывали в ряде случаев сопротивление помбейруш, свидетельствует тот факт, что 16 февраля 1720 г. был издан королевский декрет, запретивший обмен рабов на порох и оружие, «поскольку эти народы ненадежны», Помбейруш, проникая далеко в глубь континента, выменивали у местных вождей рабов на раковины-каури, табак, бусы, ткани, вино и разные дешевые безделушки, которые работорговцы привозили в Африку. Рабов, которых перевозили через Атлантику в Бразилию, в свою очередь, обменивали на золото, серебро, шкуры и сахар и везли все это на продажу в Европу. Здесь «большой круг торговли» замыкался. Как пишет Б. Дэвидсон, эта система торговли приносила Европе тройную прибыль: от продажи потребительских товаров работорговцам, от продажи рабов на плантации и от продажи заморских товаров в Европе [152, с. 72].

Второй способ получения рабов состоял в обложении податью местных вождей. Эта подать должна была уплачиваться в виде молодых здоровых рабов, причем мерой служила особая единица, называемая «песа да Индия».

Третьим способом приобретения рабов была война. Во время войн за расширение территории торговцы, сопровождавшие португальские армии, покупали у солдат захваченных ими пленных. Когда португальские войска, ведшие войны против местных племен, терпели поражение, торговцы часто теряли свой «товар». Так, например, в битве при Нголеме (1590), где португальская армия встретилась с коалицией местных вождей Анголы и была принуждена отступить, работорговцы понесли убытки, равные стоимости 24 кораблей, нагруженных товарами [225, с. 25].

В XVII в. общей практикой португальских губернаторов в Анголе, Гвинее и Мозамбике стала организация войн специально для захвата рабов. Эти военные кампании никогда не разрешались официально и оправдывались такими аргументами, как наказание вождей, которые дали убежище беглым рабам или отказались платить налог.

Губернаторы были лично заинтересованы в военных экспедициях, ибо служба в далеких африканских колониях соблазняла. Кроме того, с целью получения большого числа рабов из военнопленных португальцы провоцировали войны между африканскими государствами и между отдельными племенами. Одним из источников доходов губернаторов были взятки работорговцев за предоставление лицензий на экспорт определенного числа рабов. Некоторые губернаторы имели экономические интересы в Бразилии и старались обеспечить свои плантации рабами [там же]. Подавляющее большинство рабов в XVII–XVIII вв. добывалось именно в так называемых справедливых войнах, как именовали португальцы «охоту на чернокожих».

Работорговля на протяжении сотен лет служила одним из главных источников дохода многих португальцев, имевших к ней прямое или косвенное отношение. Прежде всего и больше всего на ней подрабатывали колониальная чиновная бюрократия, работорговцы, помбейруш, маклеры, посредники, надсмотрщики, капитаны невольничьих судов и т. п.

Яркое представление об этом дает следующее свидетельство очевидцев (монахов, живших в Конго в XVIII в.): «Жители этих мест не допускают, чтобы какая-либо торговля велась без их посреднических услуг. Они знают немного европейские языки и служат переводчиками и маклерами при продаже всех рабов. Именно к ним сначала ведут своих рабов торговцы… Этот маклер отправляется потом вместе с торговцем и его рабами в контору европейца… и говорит торговцу, что цена составляет 15 или 20 единиц товара, и тому вручают это количество, а… 15 или 10 единиц остаются в конторе капитана и вручаются ему (маклеру) после ухода торговца» [81, док. 24, с. 115].

Таким образом, помбейруш не имели права продавать рабов непосредственно европейским работорговцам, а должны были сначала иметь дело с маклерами. Те, в свою очередь, должны были руководствоваться правительственными инструкциями, которые, между прочим, содержали требование, чтобы на европейские рынки продавались только невольники, взятые в войне или купленные вне Конго [368, с. 99]. Б. Дэвидсон пишет, что эта система торговых контактов «изолировала народы хинтерланда от каких-либо контактов с Европой, кроме работорговли. Вожди прибрежных районов процветали и защищали свою власть с помощью покупки европейского огнестрельного оружия. Вожди, жившие в хинтерланде и лишенные какой-либо прямой связи с европейцами, были обессилены или вовлечены в торговлю» [272а, с. 154].

Работорговля приносила колоссальные прибыли также и королевской казне. В период существования королевской монополии в пользу короны отчислялась пятая часть всех рабов, захваченных в военных экспедициях. Кроме того, королевской казне должна была также уплачиваться пошлина за каждого раба, вывезенного из Африки. Как видно из официальной документации конца XVI в., пошлина за вывоз раба из Африки в Бразилию составляла тогда 3 милрейса. Португальский чиновник Д. Абреу де Бриту сообщал в 1592 г. в докладе королю, что поскольку с 1575 по 1591 г. из королевства Ангола в Бразилию было вывезено 52 053 раба, то они принесли королевской казне в виде пошлин 156159 милрейсов [118, док. LХХIV, с. 140; 50, т. IV, док. 126, с. 516].

Следует отметить, что, по подсчетам некоторых исследователей, на каждого пойманного и проданного невольника приходилось от двух до четырех негров, убитых во время «охоты», другие авторы определяют эту цифру потерь в десять человек. Португальская работорговля имела самые пагубные последствия для народов Африки. Она лишила континент нескольких миллионов молодых и здоровых людей — наиболее трудоспособной части африканского общества, разрушила сложившиеся государственные образования в Африке, дезорганизовала их экономику, породила многочисленные конфликты и войны из-за рабов. По словам Соуза Диаша, Ангола разорила сама себя, «обогащая проходимцев и питая Бразилию» [394, с. 169].

Кроме того, необходимо сказать еще об одном аспекте этой проблемы, который, как правило, оставляется в тени исследователями истории работорговли. Мы имеем в виду морально-психологические последствия этого губительного процесса. Поскольку работорговля базировалась на насилии в виде вооруженных экспедиций охотников за людьми, киднэпинга, засад, стычек и т. п., то многие поколения африканцев вынуждены были жить в атмосфере страха, нестабильности, неуверенности в завтрашнем дне, отсутствия гарантий личной безопасности и полной беззащитности перед неумолимым роком судьбы, в постоянном ожидании трагической метаморфозы в своей жизни.

Следует сказать, что, хотя подавляющая часть рабов вывозилась из Африки в Америку, рабы играли некоторую хозяйственную роль и в африканских колониях Португалии. Несмотря на то, что использование африканской рабочей силы в Африке было ограниченно вследствие почти полного отсутствия какой-либо производственной деятельности, все же рабский труд использовался в некоторой степени на празу в Мозамбике, для выращивания сахарного тростника на о-ве Сан-Томе, для добычи золота в Золотом Береге и т. д.

Очень много рабов использовалось в качестве носильщиков, строительных рабочих, охотников, рыбаков, курьеров, садовников, конюхов, поваров, парикмахеров, официантов и всякого рода домашних слуг. Два итальянских священника, побывавшие в Луанде в 1666 г., обнаружили «поразительное множество черных, которые служат как рабы белым, некоторые из которых имеют по 50, а то и по 100, 200, 300 и даже по 3000 рабов» [114, с. XII]. На некоторых празу в Замбезии было по нескольку тысяч рабов. Всего там в XVIII в. было примерно 30 тыс. рабов [351, с. 77].

Хронист Бернарду Родригес свидетельствовал, что в Марокко португальцы использовали невольников на домашних и сельскохозяйственных работах, отводя их на ночь в тюрьму, «для того чтобы избежать не только побега; по и возможных покушений, так как бывали случаи убийств невольниками хозяев» [38, с. 58].

Документы воссоздают жуткую картину изощренно-садистского обращения португальских колонизаторов с африканскими невольниками.

Дж. Эткинс, будучи на о-ве Принсипи, слышал там трагическую историю о двух влюбленных рабах — Африканусе и Мули. Их хозяин — португалец силой заставил Мули стать его любовницей, и она произвела на свет дитя, цвет которого выдавал его отца. Африканус в ярости убил мать и ребенка, а затем себя [140, т. VIII, с. 277–278]. Сантуш рассказывает, что рабы, убившие белого хозяина, который сам был виновен в убийстве жены-мулатки, были приговорены к мучительной казни. Двое из них были подвергнуты пыткам, им отрубили руки, после чего они были четвертованы. Третий был повешен на дереве в том месте, где они убили хозяина, а четвертого расстреливали из лука, пока он не умер, пронзенный более чем двумя десятками стрел [131, с. 315]. Когда во время перегона 100 рабов к порту Мпинда часть из них попыталась восстать, губернатор приказал схватить «мятежников» и забить их хлыстами [71, с. 141–142]. В Марокко беглых рабов наказывали, намазывая их тело свиным салом, зная отвращение, которое мусульмане питают к свинине [38, с. 58].

Значительно позже, в XIX в., Д. Ливингстон записывал в своем дневнике: «Нам каждый раз объясняли, что, когда измученные рабы не в состоянии идти дальше, рабовладельцы в бешенстве от того, что лишаются прибыли, изливают свою злость на рабов, убивая их… Ужасы, которые мы видели, черепа, разрушенные деревни, множество погибших в пути к побережью, массовые убийства… потрясли нас» [27, с. 55, 88}.

Еще позднее, в начале XX в., Г. Невинсон писал в своей ставшей мировой сенсацией книге «Современное рабство»: «Рабов, закованных в кандалы и связанных вместе, гнали к побережью, избивая бичами. Торговец бывал очень счастлив, когда из этого стада человеческих существ он привозил на рынок живыми половину. Был известен случай, когда один португальский торговец… потерял в пути 600 рабов из 900» [114, с. 24].

Главными погрузочными пунктами, откуда поток рабов направлялся в Америку и Португалию, были Арген, Сантьягу (на островах Зеленого Мыса). Сан-Жоржи-да-Мина и о-в Сан-Томе. Остров Арген был крупнейшим португальским центром работорговли в XV в. В дальнейшем рост трансатлантической работорговли и трудность защиты острова от набегов пиратов вынудили Португалию в царствование Жуана III перенести центр работорговой активности на побережье. Тордесильясский договор 1494 г. обеспечил португальским работорговцам монопольное положение в Африке. С этого времени крупнейшим португальским погрузочным портом рабов становится Сантьягу.

Португальские усилия колонизовать прибрежные острова Зеленого Мыса, Сан-Томе и Принсипи были тесно связаны с развитием работорговли на материке. Эти острова представляли собой удобные базы для торговли с материком, большие возможности для развития плантационного земледелия и своего рода «изолятор» для нежелательных элементов феодально-монархического португальского общества, начиная от беглых кастильских евреев и кончая всякого рода преступниками [129, с. 1]. Нехватка трудящегося населения восполнялась привозом рабов с континента.

Еще в 1460 г., чтобы поощрить заселение островов Зеленого Мыса, португальская корона пожаловала жителям Сантьягу «концессию» на торговлю с побережьем. Это стимулировало здесь широкую активность португальских, испанских и итальянских работорговцев.

Острова Зеленого Мыса и Сан-Томе стали играть роль своеобразных перевалочных станций для гвинейской работорговли. Рабов из Гвинеи, предназначавшихся для отправки за море, сначала собирали на островах, где они ждали прихода невольничьих судов. Кроме того, на Сан-Томе находились специальные королевские чиновники, которые взимали пошлины со всех португальских работорговцев, отправлявшихся за «живым товаром» на материк. Хронист Филипп Пигафетта пишет со слов купца Лопиша, что корабли работорговцев, прежде чем идти в Луанду, сначала должны были заходить на Сан-Томе, где с них брали пошлину в пользу королевской казны [120, с. 63]. Согласно другим источникам, рабы, отправленные из Конго в Португалию, должны были проходить через Сан-Томе, где королевские чиновники отбирали в пользу короля четвертую часть рабов и потом еще двадцатую часть от тех, что остались [71, с. 292].

Право на торговлю на Гвинейском побережье предоставлялось на условиях выплаты ежегодной ренты в пользу португальского короля. Исключительные права на торговлю в Сенегале, Гамбии, Сьерра-Леоне и других прибрежных районах на четыре-пять лет продавались на публичном аукционе в Лиссабоне. Наиболее прибыльным считался контракт на торговлю с Гамбией, который обычно продавался на аукционе за высочайшую цену [281, с. 135].

Контракты на работорговлю попадали в руки как отдельных торговцев «живым товаром», так и организованных для этой цели работорговых компаний. Эти компании часто имели значительные средства, и масштабы их деятельности бывали иногда внушительными. Так, после 1521 г. одна компания владела монопольным правом на торговлю со всей Верхней Гвинеей. В 1690 г. была основана «Компания де Кашеу и Кабу Верди» для торговли с Гвинейским побережьем и островами Зеленого Мыса. Компания имела лишь ограниченный успех вследствие сильной конкуренции английских и французских работорговцев. В середине XVIII в. значительную часть португальской работорговли осуществляла могущественная «Компания Гран-Пара и Мараньяна», вкладчиком которой был сам португальский премьер Помбал [там же, с. 137].

В 1724 г. была основана «Компания Африки и Бразилии», главной задачей которой должно было стать обеспечение бразильских плантаторов достаточным числом рабов. В хартии, выданной королем этой компании, содержались условия, «что она будет поставлять такое количество негров, в каком будут нуждаться португальские плантации», и «что она не будет позволять каким-либо иным португальским или иностранным судам приходить торговать на этом побережье, под угрозой конфискации судов и рабов».

Следует, кстати, заметить, что португальское правительство строго наказывало всех, кто вступал в сделки, касающиеся продажи рабов, с иностранцами. Так, например, продажа рабов голландцам (которых католики-португальцы считали еретиками) рассматривалась как тяжкое преступление, и виновному в этом африканскому правителю следовало отказывать в крещении [312, с. 58].

Мучения невольников, попавших в руки португальских работорговцев, начинались еще в Африке. После захвата или покупки их сковывали цепями и гнали в порт десятки и даже сотни километров. В порту рабы содержались в бараках и, пока не было судов, использовались на сельскохозяйственных работах.

О. Даппер сообщает: «Поскольку большинство рабов приходит из Помбу, в 200 или 300 лигах от побережья, они много страдают в пути, и португальцы, прежде чем посылать их в море, дают им отдохнуть в больших домах, предназначенных для них… Пока флот не прибыл, они обрабатывают землю, сажают или рубят маниоку» [73, с. 368].

Труд был настолько тяжелым и изнурительным, а условия содержания рабов настолько плохими, что многие из них умирали в ожидании погрузки на невольничьи суда, которых всегда не хватало.

Король Конго Диогу писал в 1548 г. королю Португалии Жуану III: «В этом королевстве Конго в порту Пинда постоянно идет погрузка многих штук (ресаs) рабов и рабынь. Но в этом порту нет достаточного числа кораблей, чтобы взять товар, который всегда есть в этом порту, и многие рабы остаются, из-за чего их хозяева несут большие убытки, так как многие из них умирают в этом порту» [118, док. L, с. 85]. Эти сведения подтверждает и письмо королевского агента Мануэла Пашеку Жуану III от 28 марта 1536 г., в котором говорится: «Я занят в значительной степени отправкой судов, которые не прибывают в достаточном числе, вследствие чего в порту всегда остаются рабы, погрузка которых не может быть осуществлена. В течение пяти лет, пока я нахожусь здесь, не было года, когда бы число погруженных рабов превышало четыре или пять тысяч… Огромное число рабов умирает из-за отсутствия кораблей» [там же, док. 38, с. 67],

Монах Гарсия Симоинш сообщал, что только в одном 1576 г. в Луанде в ожидании погрузки умерло 4 тыс. рабов [50, т. III, док. 23, с. 146].

В день отправки рабов загоняли в ближайшую церковь и там крестили и нарекали христианскими именами. Обрекая миллионы африканских рабов на страшные страдания и нечеловеческие условия существования, их мучители-колонизаторы со свойственным им цинизмом и ханжеством проявляли в то же время удивительно трогательную заботу о «спасении душ» этих несчастных. Монахи-капуцины свидетельствовали в середине XVIII в., что в Бенгеле «рабов перед отправкой крестит викарий или кюре этого места» [115, с. 18]. «Христианнейший» король Жуан III в письме от 27 сентября 1537 г. повелевал «крестить негров, отправляемых из Гвинеи, на каравеллах, на которых они едут, или в лавках и домах, куда их помещают, ибо некоторые заболевают и умирают в пути, не будучи крещеными» [50, т. II, док. 23, с. 62].

Тотчас же после процедуры крещения, обеспечивавшей душе неофита вечное блаженство, работорговцы на деле показывали новообращенным «братьям» свое христианское человеколюбие — они клеймили их, как скот, каленым железом, до отказа забивали ими трюмы невольничьих кораблей и отправлялись за океан торговать своей совестью и «живым товаром».

Попавший в плен к португальцам и проживший много лет в Анголе в конце XVI в. английский моряк Э. Найвет следующим образом описывает экзекуцию клеймения рабов, очевидцем которой он был: «Португальцы клеймят их, как мы клеймили овец, каленым железом, которое мавры называют кримбо. Несчастные рабы стоят все в один ряд и поют:,Белые люди не покупают, а поспешно уходят прочь"… так как португальцы внушают им, что тот, кто не имеет клейма, не считается сколько-нибудь ценным человеком в Бразилии или в Португалии, и таким путем под личиной любви заставляют несчастных мавров быть в самом гнусном рабстве» [45, с. 96].

В работах ряда португальских историков распространен тезис о том, что условия перевозки невольников на судах, принадлежавших португальцам, были якобы несравненно лучше, чем на судах других европейцев, в силу некоего врожденного «человеколюбия» португальцев. Данный тезис эти ученые, как правило, стараются подкрепить ссылками на нескольких голландских наблюдателей XVII в., которые писали, что «португальцы были более умелыми и гуманными транспортерами живого груза, чем другие нации» [281, с. 140]. Но подобные свидетельства нельзя считать беспристрастными, ибо голландцы в период своей оккупации ряда районов Западной Африки сами охотно пользовались услугами португальских работорговцев.

Гораздо большего внимания заслуживают свидетельства объективных наблюдателей, среди которых нам хотелось бы выделить многочисленные свидетельства русских путешественников. Условия перевозки негров на невольничьих судах, метко прозванных в народе «тумбейрос», т. е. «могилы», были поистине ужасающими. В королевском указе от 13 марта 1684 г. говорится: «Меня информировали, что при перевозке пленных негров в государство Бразилию погрузчики и капитаны судов имеют обыкновение держать их столь прижатыми и прикованными один к другому, что у них нет необходимой для жизни свободы движений… и от этой тесноты, а также от дурного обращения многие из них умирают, а те, которые остаются живы, прибывают в самом жалком состоянии» [296, с. 33].

Переезд невольничьего судна из Гвинеи в Пернамбуко занимал в среднем от 13 до 20 дней, из Анголы в Ресифи — около 35 дней, в Баию — 40 дней и в Рио-де-Жанейро — 2 месяца [25, с. 133; 372, с. 16]. По свидетельству русского путешественника А. П. Лазарева (1819), в течение всего этого времени негров из трюма не выпускали «ни для каких нужд и надобностей» из страха, что они поднимут мятеж или предпримут общее самоубийство [25, с. 133]. А. П. Лазарев, лично осматривавший невольничьи суда в Рио-де-Жанейро, оставил одно из самых обстоятельных, ярких и правдивых описаний португальской работорговли. «На судах, приходивших в Рио-де-Жанейро с невольниками, — сообщает он в своих "Записках", — сделаны были в трюме, к борту клетками нары, из которых в каждую влезал негр через узкое четвероугольное отверстие, и там лежал он, запертый вьюшкой с запором. В сем тесном положении страдальцы сии не только не имели возможности быть между собой в сообщении… но и едва ли могли поворачиваться. Таким образом нагружали их иногда до 900 человек. На одном судне я видел 747, на другом 850 и еще на малом бриге 450. Воздух у них был до такой степени сперт, что… при всей моей крепости я не мог сойти в трюм» [там же, с. 312].

В работах буржуазных авторов часто встречается утверждение, что негры ввезли в Бразилию ряд болезней, до того неизвестных в Америке. Однако такие авторы обычно не находят нужным сказать, что сами негры оказывались жертвами болезней, возникавших в трюмах, невольничьих судов вследствие чудовищных антисанитарных условий, в которых работорговцы содержали этот «человеческий скот». Оспа, чесотка, злокачественная лихорадка и трахома были обычными спутниками негров в пути.

В результате болезней, голода, самоубийства и гибели от банзо[63] процент смертности негров при переезде через океан был обычно очень высок. Калогерас утверждает, что в пути гибло в среднем 30 % «живого груза». По другим сведениям, процент смертности составлял 65.

Как сообщал генерал-губернатор Бразилии в январе 1715 г., только на небольшом участке пути между Рио-де-Жанейро и Баией на одном невольничьем судне умерли 102 раба [77, т. 70, с. 208]. Лазарев сообщает, что на первом из виденных им невольничьих кораблей в пути умерло 150 негров, на другом — 217, а на третьем — 45 [25, с. 133]. Сохранились «списки умерших», куда капитаны судов записывали погибших в пути рабов. Проанализировав эти документы, Г. С. Клейн установил, что с 1795 по 1811 г. на 351 судне, пришедшем в Рио-де-Жанейро, умерли около 20 тыс. рабов, причем смертность составляла 95 на 1000 [324, с. 538].

В одном из официальных писем, отправленных из Бразилии в Лиссабон 2 августа 1759 г., читаем: «8 июля в этот порт прибыло судно… с грузом негров из Анголы и выгрузило 500 негров…Но из них были живы лишь 368, большинство — мальчики. Все они прибыли с лихорадкой и столь отощавшие, что больше похожи на скелеты, чем на живые существа» [251 а, с. 138].

Французский исследователь Г. Каи в своей монографии «Торговля черными» пишет: «Можно сказать, что в целом в XVIII в. 12 % рабов умерли при переезде… и еще 25 % —в первые месяцы после прибытия. Следовательно, спустя год после отправки из Африки из троих выживали менее двух» [там же].

Несмотря на высокую смертность рабов при перевозке через океан, торговля неграми приносила работорговцам огромные барыши. Вследствие постоянно растущего спроса черные рабы в Бразилии всегда стоили очень дорого. В XVI в. раб-негр стоил часто 100 милрейсов, в то время как раб-индеец — только 20. В течение всего колониального периода цена одного раба-негра непрерывно возрастала, доходя до 800, 900 милрейсов и даже до конто[64] [372, с. 17]. Эта цена в каждом отдельном случае зависела от пола, возраста, физических качеств и племенного происхождения раба.

В Бразилии в течение нескольких веков существования рабства имелись невольничьи рынки, где продавали негров. Особенно крупные рынки рабов существовали в Рио-де-Жанейро, Баие, Пернамбуко и Мараньяне. В начале XIX в. на невольничьем рынке в Рио продавалось ежегодно примерно 5 тыс. рабов, т. е. четверть их ежегодного ввоза в Бразилию.

Вот что представлял собой невольничий рынок в Рио-де-Жанейро по описанию русского путешественника В. М. Головнина[65]: «Это одна длинная улица, называемая Волонга, где в каждом доме внизу есть лавка, в которой нет никаких товаров, кроме негров на продажу. Они все сидят кругом на лавочках, и тут приходят покупатели, осматривают их, щупают, узнают, здоровы ли они, торгуют и покупают, как какой-нибудь домашний скот» [21 а, с. 281]. По свидетельству русских моряков, на многих неграх были надеты железные маски, ибо отчаяние рабов вследствие жестокостей хозяев «было подчас так велико, что они ели землю, чтобы скорее кончить свои дни. При всем этом бразильцы уверяли, что в Рио-де-Жанейро положение негров несравненно лучше, чем внутри Бразилии и в Вест-Индии».

А. П. Лазарев пишет о невольничьем рынке: «Когда мы входили в сараи смотреть негров, то их заставляли плясать под их песни. Для любопытства достаточно видеть один раз сие зрелище, но повторять оное слишком жестоко. В несчастном своем положении полумертвый от истощения негр должен еще веселиться!» [25, с. 134].

Ф. П. Литке после осмотра невольничьего рынка записал в своем дневнике: «Здесь есть улица, в коей продают негров, она состоит из домов или, лучше сказать, сараев, разгороженных на две половины: в одной продаются мужчины, в другой женщины. Желающий купить является, хозяин показывает ему своих негров, заставляет их делать разные телодвижения в доказательство здоровья их; покупающий смотрит у них язык — как коновал смотрит у лошадей зубы; товар продан — и бедный негр делается собственностью другого» [21, с. 37].

Система рабства с ее рутинной техникой и зверскими формами эксплуатации оказала пагубное влияние на все стороны политической, экономической и культурной жизни колоний. Возрождение давно изживших себя форм эксплуатации было исторически регрессивным процессом и представляло собой шаг назад даже по сравнению со средневековым феодализмом. Система рабства наряду с колониальным режимом была серьезным тормозом дальнейшего развития производительных сил в колониальной империи Португалии.

Развившееся на основе рабства плантационное сельское хозяйство в Бразилии производило товары исключительно на экспорт, что не только не укрепляло экономических связей между различными районами страны и не способствовало образованию единого внутреннего рынка, но, наоборот, консервировало феодально-рабовладельческие производственные отношения. Рабство и работорговля подрывали и истощали жизненные силы и африканского общества.

Последствия португальской колонизации

В научной литературе неоднократно ставился и подвергался изучению вопрос об ущербе, нанесенном колониализмом: народам Африки в период их колониального порабощения.

Однако при этом внимание исследователей, как правило, фиксируется лишь на экономическом ущербе, что, по-видимому, связано с тем, что этот вид ущерба наиболее очевиден и поддается более или менее точной оценке.

Однако проблема ущерба не может быть до конца выяснена, если упускать из виду другой важный ее аспект, а именно урон, который понесли народы Африки от колониализма во внеэкономической сфере.

Установление полного совокупного экономического и внеэкономического ущерба, причиненного колониализмом народам Африки, представляет собой важную и актуальную задачу. Ответственность колониальных держав за ущерб, причиненный африканским народам, нагляднее всего может быть выявлена на примере португальских колоний, поскольку португальский колониализм просуществовал 500 лет, значительно дольше, чем английский и французский. Казалось бы, португальские колонизаторы имели больше всего возможностей поднять экономический, социальный и культурный уровень «опекавшихся» ими народов — времени для этого у них было более чем достаточно.

Между тем весь положительный вклад, который внесли португальские колонизаторы в экономическое развитие африканских народов, в основном ограничивался тем, что они ввели некоторые новые, главным образом американские сельскохозяйственные культуры (маниоку, кассаву, маис, ананасы). Однако культивация этих культур не вызвала каких-либо существенных экономических или социальных изменений в африканском обществе, так как маис и маниока лишь заменили в качестве главных продовольственных культур просо, которое аборигены выращивали задолго до европейцев. Даже такая важная техническая идея, как идея колеса, не была принята африканцами от португальцев и в тот период не привилась в Африке. В условиях, когда существовали только пешеходные тропы, носильщики стоили дешевле и их было легче и удобнее использовать, чем запряженные лошадьми повозки, для которых требовались широкие дороги и которые были практически бесполезны в сезон дождей [404, с. 51].

Несмотря на 500-летнее господство, португальцы очень мало преуспели в распространении среди африканцев своей религии, языка, культуры и образа жизни. Это было связано, по-видимому, и с тем обстоятельством, что ненависть, которую они всюду вызывали, не только убивала в африканцах всякое желание подражать им, но и вызывала у них отрицательную реакцию на все «португальское».

Не подлежит сомнению тот факт, что те положительные моменты, которые были связаны в истории африканских народов с европейской колонизацией и которые ревностные адепты колониализма пытаются выдать за «цивилизаторскую миссию», представляются ничтожными по сравнению с той непомерно дорогой ценой, которую заплатила за них Африка, принесшая в жертву Молоху колониализма жизни десятков миллионов, кровь, слезы и страдания сотен миллионов своих сыновей и дочерей.

Если говорить об ущербе во внеэкономической сфере, то, по нашему мнению, следует констатировать, что колониализм ответствен перед Африкой за нанесение ей социального, морально-психологического и духовного ущерба. К этому выводу приводит, в частности, изучение последствий португальской колонизации в Западной и Восточной Тропической Африке. До появления европейцев в зоне будущего португальского владычества существовали весьма развитые и вполне жизнеспособные общественные организмы. Здесь уже в средние века сложились классовые отношения и возникла государственность. Государство Бенин на Гвинейском побережье, Конго, Ндонго, Лунда в бассейне Конго, Мономотапа в Юго-Восточной Африке представляют собой яркие примеры средневековой африканской государственности с уже сложившимся классовым и довольно сложным социально и культурно организованным обществом.

Вторгшиеся в Африку португальские колонизаторы были первыми европейцами, вошедшими в контакт с народами Тропической Африки[66]. Они открыли большую историческую эпоху — эпоху общения европейцев с народами других континентов. С этого времени колониализм и традиционные африканские общества оказались в состоянии постоянного взаимодействия и взаимовлияния.

Хотя португальская колонизация и имела кое-какое положительное влияние на Африку (знакомство с мировыми культурными ценностями), нельзя не учитывать, что приобщение к европейской культуре сопровождалось физическим истреблением и порабощением миллионов людей, хищническим грабежом африканцев и подавлением их самобытной культуры.

Первые контакты в Африке португальцы завязали с племенами, имевшими первобытно-общинную организацию, но, как только колонизаторы попытались создать в Африке разветвленные каналы торговли с целью получения прибылей, они неизбежно вошли в контакт с крупными африканскими государствами. С самого начала португальцы стремились подчинить их своему контролю и включить в свою империю на правах протекторатов или колоний. В конце XV — начале XVI в. португальцы предприняли идеологическую, политическую и экономическую экспансию в королевстве Бенин, в XV в. овладели значительной частью Марокко, в конце XV — начале XVI в. приобрели очень большое влияние в Конго, в начале XVI в. разрушили и захватили города-государства суахили на восточном побережье континента, во второй половине XVII в. овладели государством Ндонго, в XVI–XVII вв. непрерывно вмешивались во внутренние дела Эфиопии и Мономотапы.

Во всех случаях контакты с португальскими колонизаторами имели катастрофические последствия для африканских государств.

Экономика и культурное развитие Бенина были в значительной мере подорваны португальцами, и само это государство уцелело только потому, что португальцы, найдя путь в Индию, потеряли к нему интерес. К тому же на Гвинейском побережье португальцы очень страдали от непривычного и нездорового климата. Их уход из Бенина в значительной мере был обусловлен также жестокой конкуренцией голландских, французских, английских и скандинавских купцов. Все это заставило португальцев ограничить свои интересы Анголой и Восточной Африкой, где их привлекали огромные минеральные богатства, более здоровый климат и относительно большая свобода от европейских конкурентов.

Государство Конго тоже испытало на себе тяжелые последствия португальской колонизации. Уже к середине XVI в. оно было заметно ослаблено, от него отпал целый ряд территорий, а после ухода португальцев в конце XVII в. единство Конго было окончательно подорвано и оно распалось на мелкие политические единицы. Когда епископ Луанды посетил покинутую жителями к началу XVIII в. бывшую столицу Конго Сан-Салвадор, он обнаружил, что она превратилась в место обитания диких животных [257, т. III, с. 222].

Проникновение португальцев в Мономотапу, начавшееся в конце XVI в. в форме союзнической поддержки и миссионерской деятельности, уже 100 лет спустя — к концу XVII в. привело к распаду этого государства. Огромную роль в уничтожении Мономотапы сыграла политика земельных захватов, проводившаяся Лиссабоном в виде системы празу. Знаменитые каменные дворцы Зимбабве [см. 159; 160] были покинуты и превратились в груду развалин.

Таким образом, португальская колонизация оказала разрушительное воздействие на материальную и духовную культуру африканских народов. Она поломала и уничтожила сложившиеся и относительно развитые традиционные социальные структуры. Возрождение давно уже изживших себя античных форм эксплуатации (рабства) было исторически регрессивным процессом, так как представляло собой шаг назад по сравнению не только со способами производства, существовавшими к тому времени в Европе, но и с теми, которые существовали в Африке.

Непрерывно расширявшийся в связи с развитием сахарного производства в Бразилии спрос на рабов приводил не только к разрушению производительных сил в Африке, но и к бесчисленным межплеменным войнам, к превращению войны в главный нерв всей общественной жизни. Хотя в период расцвета работорговли африканский рынок в зонах португальского влияния был переполнен новыми видами импортных товаров, рост торговли в данном случае не был признаком экономического прогресса.

Торговля, которую вели португальцы в Африке, характеризовалась крайне ограниченным ассортиментом товаров (золото, слоновая кость, серебро, ткани, бусы и т. п.), а также тем, что товары, предлагаемые африканцами, были не продуктами их общественного производства, а военной добычей или данью, полученной с соседей. Кроме некоторых инструментов и ружей, весь импорт, поступавший в Африку, состоял из потребительских товаров, которые не способствовали экономическому развитию континента. В обмен за них Африка отдавала людей, что уменьшало не только производительные силы, но и потребность в стимулировании роста сельского хозяйства и промышленности. Возможность столь легко получать потребительские товары за рабов, по существу, ликвидировала стимул развивать местное производство промышленных товаров, а там, где оно все же возникало, оно было обречено на гибель из-за отсутствия спроса на местные изделия.

Следовательно, торговля, которую вели в Африке португальцы, несмотря на свои значительные масштабы, не только не стимулировала развитие производительных сил, а, наоборот, консервировала экономические и социальные институты, закрепляя тенденции к общественному застою [160а, с. 12–13].

Традиционные социальные структуры были либо сломаны, либо слегка модифицированы под влиянием внешнего фактора — колониальной структуры, созданной европейцами.

Соответственно этому африканцы, насильственно вырванные из прежней социальной структуры, были либо превращены в объект работорговли, т. е. включены в уже исторически изжившую себя социальную структуру, либо сохранили чуть ли не до наших дней примитивные первобытно-общинные отношения.

Колониализм, с одной стороны, деформировал традиционные структуры и подорвал зачатки ремесленного производства в общине, а с другой — способствовал консервации общины, дав ей административную поддержку.

Поскольку при европейском господстве примитивная первобытно-общинная структура обнаружила тенденцию к устойчивости и сохранению неизменной формы, то она оказалась как бы выключенной из исторического процесса общественного развития. Таким образом, старая колонизаторская формула, гласящая, что только с европейским завоеванием начинается история африканских народов, должна быть перевернута и иметь следующий вид: до европейского завоевания африканские народы имели свою историю, а после него были выключены из истории, оказались, по выражению В. И. Ленина, «вне истории, рассматривались только как ее объект» [17, с. 233].

Поскольку в ходе европейской колонизации континента были уничтожены выработанные веками развития социальные и политические институты, можно считать, что европейское вторжение перечеркнуло результаты целой эпохи общественного развития африканских народов. Поэтому, по нашему мнению, можно говорить о регрессе в социальном положении африканских народов в результате колонизации континента европейскими захватчиками.

Португальская колонизация способствовала разрушению традиционных отсталых обществ и замене их исторически более прогрессивными производственными отношениями, а также знакомству африканских народов с некоторыми достижениями европейской цивилизации. Однако этот процесс втягивания африканских народов в исторически прогрессивный процесс разрушения замкнутых первобытно-общинных и раннефеодальных систем и создания единого внутреннего рынка как необходимой предпосылки для развития промышленного капитализма происходил в насильственной форме, шел рука об руку с хищническим разграблением природных и человеческих ресурсов завоеванных стран.

Существовавшая задолго до европейского вторжения самобытная и яркая африканская цивилизация была обречена европейскими завоевателями на уничтожение, а сами африканцы — на истребление в ходе колониальных войн и медленное вымирание от непосильного рабского труда в рудниках и на плантациях.

Колонизация Африки португальцами сопровождалась массовым уничтожением коренных жителей и организованной в коммерческих масштабах «охотой за черной дичью», осуществляемой самыми зверскими способами. Вывоз рабов на плантации в Бразилию привел к резкому сокращению населения и даже к полному обезлюдению целых районов континента.

Варварское расхищение людских ресурсов Африки было одним из первых и наиболее губительных по своим последствиям результатов португальской колонизации.

Сокращение численности коренного населения уже в первые века португальской колонизации было настолько разительным, что его вынуждены признавать даже самые ярые панегиристы колониализма. Однако они объясняют это сокращение малозначащими или надуманными факторами.

На деле причинами резкого сокращения коренного населения в зоне португальского владычества были прежде всего работорговля, сопровождавшаяся массовым вывозом людей из Африки, истребительные войны колонизаторов, тяжелый рабский труд, которому они подвергали африканцев, а также завезенные европейцами болезни — оспа, корь и сифилис.

Высокой смертности среди африканцев способствовали также спиртные напитки, к которым колонизаторы «приучали» местное население, считая их лучшим стимулом, заставляющим «туземца» работать. В 1660–1830 гг. в Анголу ввозилось огромное количество бразильского рома (кашаса или агварденте). Результатом этого, как пишет историк Д. Уилер, было «истощение, деградация, а иногда и смерть от отравления многих африканцев» [418, с. 48].

Одним из наиболее пагубных последствий португальской колонизации был сгон многих африканских племен и народов с их исконных земель, многочисленные миграции коренного населения. В результате португальского вторжения в Тропическую Африку изменилась этнографическая карта этого района. Многие племена и народности были насильственно согнаны со своих земель, другие ушли из них после первых же контактов с чужеземцами, третьи покинули их еще до непосредственного столкновения с португальцами, будучи напуганы слухами об их беспримерной жестокости и силе.

Весьма характерна в этом отношении судьба народа маконде в Мозамбике, который в ранние века португальской колонизации под прямым давлением европейцев вынужден был оставить свои исконные земли и переселиться в более северные районы, находящиеся на расстоянии нескольких сот километров от прежних мест обитания.

Португальский этнограф В. Геррейро, проводя полевые исследования в современном районе расселения маконде, записал бытующую среди них легенду, проливающую некоторый свет на причины имевшего в свое время место миграционного процесса: «В старину белые и черные пили воду из одного и того же источника. Однажды пришло какое-то животное и замутило воду. Белые стали браниться и говорить, что черные плохие, потому что они загрязнили воду. Черные отрицали это, но белые, не желая слушать их доводы, сказали: хотя вы и отрицаете свою вину, вам будет запрещено здесь пить; если же вы ослушаетесь, мы вас перестреляем. Поэтому мы в страхе бежали и пришли жить в эту страну, оставив белых в той» [278, с. 78–79]. Португальский историк и этнограф Жоржи Диаш, подчинивший всю свою исследовательскую деятельность малопочетной задаче реабилитации мрачного прошлого португальского колониализма, предпринимает в своей монографии попытку тенденциозной интерпретации этой легенды. Следуя традиции португальской реакционной историографии, он изображает португальских конкистадоров как друзей и благодетелей африканцев и утверждает, что под «белыми» легенда имеет в виду вовсе не португальцев, а арабов или африканцев из племени ангони. «Очень вероятно, — пишет он, — что эта легенда была порождена набегами ангони, которые опустошали этот район, или же войнами, которые вели работорговцы арабского происхождения на берегах реки Ровума или же она является простым объяснением "пост фактум" фактической ситуации [там же, с. 791.

Эти утверждения Жоржи Диаша в свете исторических фактов выглядят не только тенденциозными, но и совершенно бездоказательными. Ж. Сантуш, живший в Восточной Африке в конце XVI в., указывал в качестве места обитания маконде «материк, который тянется вдоль островов Киримба и Мозамбик до Кабо Делгадо» [131, т. I, с. 88]. Между тем нынешняя область обитания маконде в низовьях р. Ровума значительно севернее и меньше той, которую указывает Сантуш. Следовательно, миграция имела место не раньше конца XVI в., т. е. уже после того, как маконде вошли в контакт с португальцами, и поэтому логичнее всего допустить, что легенда, записанная В. Геррейро, имеет в виду именно португальцев, а не кого-то другого. Кроме того, как известно из других примеров, под «белыми» в африканском фольклоре всегда имеются в виду европейцы, и поэтому гипотеза о том, что интересующая нас легенда относится не к португальцам, а к арабам или к африканцам другого племени, представляется беспочвенной и нелепой.

Губительнейшим результатом колонизации было также и то, что она насильственно затормозила естественный процесс этнической консолидации народов Африки. Проводя политику натравливания одних племен и народностей на другие, сея межплеменную вражду, подогревая существующие противоречия и сознательно создавая новые, конкистадоры преследовали вполне определенную политическую цель — помешать объединению народов Африки для совместной борьбы против чужеземного гнета. Результатом этой далеко рассчитанной политики было замедление процесса вызревания предпосылок для складывания этнических общностей, народностей и наций в Африке. Процесс этнической консолидации хотя и не прекратился, но пошел очень медленными темпами.

Отпечаток этой политики колонизаторов во многом сохраняется в межэтнических отношениях в Африке даже в наши дни. Как пишет советский историк В. М. Тюрин, «в связи с тем, что маршруты невольничьих караванов проходили из внутренних районов страны к побережью, основные оси напряженности в отношениях между народностями Анголы направлены на карте горизонтально. Так, крупнейшая народность Анголы овимбунду хорошо ладит со своими северными соседями амбунду и южными — ньянека и умбе: с ними не было столкновений по поводу работорговли. Напротив, напряженные отношения до сих пор отмечаются между овимбунду и их восточными соседями гангела и лунда, которые были объектом деятельности работорговцев-овимбунду» [177, с. 78].

Чтобы как-то оправдать гнусные деяния колонизаторов, реакционные буржуазные историки обычно цепляются за расистские теории о превосходстве белых над цветными. Так, известный бразильский историк Рошу Помбу, обосновывая «законность» колонизации, пишет: «Мы должны были подвергнуть низшую расу ученичеству подчиненного, и мы это сделали как в отношении индейца, так и в отношении африканца. Это единственный законный исторический процесс» [367, с. 80].

Вопреки попыткам реакционных историков показать, что трагическая история завоевания Африки и варварское расхищение ее людских ресурсов были закономерным и прогрессивным процессом, остается несомненным, что португальская колонизация Африки, так же как Азии и Латинской Америки (Бразилия), носила исторически регрессивный характер как по непосредственным результатам, так и по методам осуществления.

Завоевание и колонизация португальцами Западной и Восточной Тропической Африки явились составным элементом имевшего важные социально-экономические последствия процесса первоначального накопления. Помимо других источников накопления капитала зарождавшийся капиталистический способ производства черпал средства для своего развития из богатств, награбленных в завоеванных странах. Однако в то время как в феодальных Португалии и Испании эти средства использовались главным образом для снабжения рынков потребительскими товарами, в Голландии, Англии и Франции награбленные богатства использовались в производственных целях.

Как известно, К. Маркс, говоря о «главных моментах» первоначального накопления, подчеркивал, что они, эти моменты, распределялись «исторически более или менее последовательно, между различными странами, а именно: между Испанией, Португалией, Голландией, Францией и Англией» [4, с. 761].

На примере португальской колонизации Африки, история которой дает немало ярких иллюстраций «идиллических процессов» первоначального накопления, наглядно может быть показан механизм первоначального накопления на колониальной почве. «Основу всего процесса» составляла и на колониальной почве экспроприация непосредственного производителя.

Но в отличие от Европы в Африке имела место «тотальная» экспроприация — лишение людей собственности, личной свободы и права на жизнь, т. е. превращение их в рабов, а не в наемных рабочих, как это было в Европе, где экспроприация производителей выразилась в их отделении от земли.

В отличие, скажем, от колонизаторов античной эпохи, которые облагали главным образом натуральной данью покоренные области и страны и брали оттуда рабов для своих латифундий и городских заведений, оставляя нетронутыми социально-экономические отношения внутри колоний, колонизаторы эпохи первоначального накопления и раннего капитализма сосредоточили свои усилия на варварском расхищении материальных и людских ресурсов завоеванных стран, превращенных ими в источники сырья и вывозимой за границу дешевой рабочей силы (работорговля XVI–XVIII вв.). Вовлекая эти страны в мировой обмен, они, как правило, не затрагивали глубоко сферы производства.

Колонизация западного и восточного побережий Африки португальцами сыграла большую роль в процессе первоначального накопления капитала. Она привела к концентрации крупных капиталов в западноевропейских странах, к невиданному обогащению эксплуататорских классов в этих странах, с одной стороны, и к невероятным страданиям порабощенных народов колоний — с другой. Богатства, приобретенные путем хищнического грабежа колоний и работорговли, принявшей особенно грандиозные масштабы со второй половины XVII в., послужили одной из основ первоначального накопления капитала и развития капиталистического способа производства в Западной Европе и Америке. Крупнейшие города Европы, такие, как Лиссабон и Амстердам, Ливерпуль и Бристоль, Нант и Бордо, обязаны своим развитием торговле рабами [152, с. 5].

Самые большие выгоды от работорговли и грабежа колоний получила Англия, превратившаяся в главную капиталистическую страну того времени. Урвавшая львиную долю из тех богатств, которые были выкачаны Европой из Азии, Африки и Америки в процессе первоначального накопления капитала, разжиревшая английская буржуазия, придя к власти в результате революции XVII в., вступила на путь активной колониальной политики. К концу XVII в. Англия нанесла поражение Франции в целой серии войн и увеличила свои колониальные владения за ее счет, а также за счет Португалии, Испании и Голландии. Колониальная монополия наряду с промышленной монополией выдвинула Англию на авансцену мировой политики, обеспечив ей роль наиболее мощной державы на протяжении XIX в.

Изучение исторических источников приводит к выводу, что одно из самых губительных для народов Африки последствий португальской колонизации состояло в том, что она разрубила исторически сложившиеся тесные экономические и культурные связи, существовавшие между Африкой и Азией, и как бы изолировала на несколько столетий эти два континента.

Особенно тесные отношения до прихода европейцев связывали африканцев с арабами. На восточноафриканском побережье часто бывали арабские купцы, существовали многочисленные поселения арабов. Арабы очень часто женились на африканках, в результате чего здесь возникло своеобразное арабо-суахилийское население. Весьма сильным было арабское влияние и в области идеологии и культуры. Ислам получил на восточноафриканском побережье почти повсеместное распространение.

Аравийские шейхи ежегодно посылали торговые флоты на юг — к восточному побережью Африки, чтобы приобрести там слоновую кость, рабов, специи, черепах, шкуры, железо и просо. Первые два «товара» поставляла арабам сама Африка, что же касается остальных, — Африка была как бы реэкспортером, получая их с Востока. Гвоздика шла с Молуккских островов, перец — из Индии, другие товары шли с Дальнего Востока, где купцы из Восточной Африки и Аравии платили местным правителям большие пошлины за право иметь фактории и агентов [336, с. 7].

Азиатские купцы вывозили из восточноафриканских портов также большое количество золота и серой амбры. Особенно активное участие в торговле золотом принимали индийские купцы, имевшие большой, отличавшийся хорошими навигационными качествами торговый флот. По мнению английских исследователей Марша и Кингспорта, «к концу средних веков торговые отношения между Индией и Восточной Африкой, возможно, были столь же развитыми, как отношения между восточноафриканским побережьем и Персидским заливом» [там же, с. 7–8].

Индийские и арабские купцы привозили в Восточную Африку бусы, стекло и ткани, которые они обменивали на слоновую кость, серую амбру, рабов и золото. Эта оживленная торговля велась не только с помощью морских перевозок, весьма развитой была также караванная торговля. Караванные пути связывали Восточную Африку со многими странами Ближнего и Среднего Востока.

В результате португальского завоевания все эти традиционные связи народов Тропической Африки с народами Северной Африки и Азии были нарушены и прерваны. Восточноафриканский рынок был наглухо закрыт для арабских и индийских купцов. Основные торговые потоки из Восточной Африки резко изменили свое направление. Если до португальского завоевания слоновая кость, золото, рабы и серая амбра шли из Восточной Африки в Северную Африку и Азию, то теперь подавляющая часть восточноафриканского экспорта двинулась в Европу.

Была подорвана, в частности, весьма оживленная и имевшая широкие масштабы и хорошую организацию арабская торговля в Восточной Африке. Португальцы закрыли для арабских купцов восточноафриканские порты, а также их торговые морские и караванные пути. Португальцы с самого начала взяли курс на установление своей монополии на восточноафриканскую торговлю. Они намеревались иметь дело непосредственно с африканцами, а не делить свои прибыли с арабскими и индийскими посредниками. В результате полного вытеснения арабских купцов с восточноафриканского рынка арабо-суахилийские города на побережье пришли в крайний упадок.

Это было особенно заметно на юге, где португальские гарнизоны и форты в Мозамбике, Кильве и Софале строго следили за соблюдением запрета на «мусульманскую торговлю».

Португальское влияние было заметно слабее на севере, где была сохранена власть местных шейхов, при условии, что они будут платить ежегодный налог [там же, с. 13]. В отличие от южных северные султаны сохранили хотя бы призрачную независимость. Момбасе, Занзибару, Малинди и Ламу было разрешено сохранить своих султанов и шейхов, формы местного самоуправления; в торговле они пользовались большей свободой, чем южные султанаты. Правда, морские пути и здесь блокировали португальские патрули, но сухопутные пути были более свободными ввиду малочисленности португальских гарнизонов.

Но города суахили в южном секторе восточного побережья в полной мере испытали на себе всю тяжесть европейского завоевания. Побережье к югу от мыса Делгадо было зоной постоянной португальской оккупации, прямого колониального господства завоевателей. Здесь была введена жесткая монополия португальцев на торговлю. Арабы и индийцы не имели права заниматься торговлей без разрешения португальцев. Для выхода в море их суда должны были иметь специальные паспорта, для получения которых требовалось дать большую взятку. Суда, не имевшие таких паспортов, захватывались португальцами, их грузы конфисковывались, а пассажиры и матросы превращались в рабов. Все это резко сократило объем торговых операций между Восточной Африкой и Азией, особенно Индией и странами Персидского залива. На суше арабские торговые связи с племенами хинтерланда были резко ограничены, а во многих районах — запрещены. Так, например, золото должно было покупаться португальцами непосредственно от африканцев, а не через посредников — арабов или суахили.

Результаты этой антиарабской политики были губительными для городов побережья. Корни их прежнего экономического процветания были подрублены, и многие из них вступили в полосу прогрессирующего упадка [265, с. 48]. В течение 200-летнего португальского господства многие прежде могущественные арабо-суахилийские города превратились в жалкие и почти необитаемые деревушки с полуразрушенными зданиями. «Раньше, — пишет Куплэнд, — богатство и красота этих городов поражали визитеров из Европы. Но теперь, когда португальцы пришли, оставались два века и ушли, трудно было узнать эти прекрасные места. Что с этих пор больше всего удивляло европейских визитеров, так это то, что рухнувшие стены, разрушенные мечети и заросшие джунглями улицы показывали, что эти города были некогда богатыми и могущественными» [там же, с. 71].

По словам историков, «фактически главный результат правления португальцев состоял в том, что они искалечили старые арабские поселения, которые потеряли свои широкие торговые интересы и стали захиревшими городишками, расположенными в стороне от главных торговых путей, единственной политической связью которых с внешним миром была связь с имамом Маската, который управлял Занзибаром» [336, с. 16].

Разрушение городов-государств суахили сопровождалось и гибелью многих ценностей и достижений арабской и синкретической арабо-африканской культуры. Так, португальцы почти полностью уничтожили арабскую городскую культуру в Софале, Мозамбике, Пате, Момбасе и Кильве [257, т. III, с. 224]. В этих городах, ставших португальскими колониями, постепенно исчезло арабское население, которое подвергалось преследованиям и было лишено возможности заниматься торговлей.

Тяжелое наследие оставил португальский колониализм и в области культуры. Одной из главных целей колониальной политики Португалии было стремление подвергнуть африканское население насильственной оккультурации и ассимиляции. В основе политики ассимиляции лежала концепция о неполноценности и неисторичности африканцев и вытекающий отсюда взгляд на европейцев как на их естественных опекунов и наставников. Однако колонизаторам не удалось уничтожить традиционную культуру народов Африки и превратить их в «черных португальцев» — простых «потребителей» лузитанской культуры. Одной из главных причин этого было «культурное» сопротивление африканских народов, стремившихся отстоять самобытный характер своей культуры. По словам А. Кабрала, «Португалии не удалось разрушить или хотя бы существенно ослабить культуру африканских народов».

В то же время, как справедливо отмечал М. де Андраде, политика ассимиляции привела к «культурному дуализму», выражавшемуся в том, что «многочисленное сельское население хотя и страдало от последствий иностранной экономической системы и было вынуждено отдавать свой труд в распоряжение капиталистической экономики, но сохраняло все же существенные черты собственной культуры. В городских же районах высшие социальные слои имели противоположную тенденцию интегрироваться в колониальную систему и использовались колонизатором для пропаганды португальской культуры».

Таким образом, колониализм ответствен за экономический, социальный, морально-психологический и духовный ущерб, причиненный народам Африки. Вторжение европейцев и их попытки поставить под свой контроль ряд районов Африки — вначале ради приобретения драгоценных металлов, а позже рабов — имели роковые последствия для африканских народов. Эта экспансия разрушила производительные силы Африканского континента, нанесла смертельный удар по афро-азиатским связям, подавляла своеобразную культуру африканских народов. Португальская колонизация нарушила самостоятельное развитие африканских народов, которые шли теми же историческими путями, что и любой другой народ мира.