Экзамены

1

С возом из двух порожних барж грузовой теплоход «Ласточка» следовал вверх по течению. В начале июня погода на Реке переменчива. Но если светило солнце и не досаждал встречный ветер, скамья в носовой части теплохода, похожая на небольшой парковый диванчик, не пустовала: здесь отдыхали свободные от вахты.

Судовой кок Женя Уздечкин, остывая и обсыхая на диванчике после камбуза, обыкновенно уносился мыслями в будущее. Он мечтал о том времени, когда Река станет глубокой и широкой, по-настоящему судоходной и встанут на ее берегах белые города, населенные молодым человечеством… Моторист Гена Карнаухов, покуривая сигаретку, напротив, думал о том, что лучше бы не строили на Реке одну за другой плотины — тогда рыбе жилось бы в воде спокойнее и вольнее. За неуемный рыбачий азарт Карнаухова в экипаже называли Пескарем… Чаще других отдыхал на диванчике моторист Бурнин. Этот сильный крупный парень двадцати шести лет не любил ходить в парикмахерскую, носил дикую густую гриву. Глядя вдаль из-под тяжелой, сбитой набок челки, Бурнин старался ни о чем не думать, просто наслаждался возможностью посидеть на вольном воздухе и ничего не делать. Выходил на палубу и капитан теплохода Кирилл Дорофеев, обычно с растрепанной толстой книжкой. Он работал на Реке уже седьмой год. Реже всех присаживался на диванчик помощник капитана Владимир Ведерников. Квалифицированный судоводитель, он пять лет после речного техникума плавал механиком на волжском теплоходе. В Сибири Ведерников был новичком, хотел поскорее изучить Реку и потому почти не отходил от штурвального колеса в ходовой рубке.

Уже второй день теплоход «Ласточка» тащил пустые баржи из поселка Временный на свою базу в Среднереченске. Против течения скорость была невелика, и попасть домой экипаж рассчитывал не ранее чем через два дня. Пока рейс складывался нормально, в ходовой рубке на полную мощь работал транзисторный приемник.

Первым заметил лося Карнаухов, он не поверил своим глазам и выхватил у Ведерникова бинокль. Лось, вернее лосенок, ушастый, безрогий, на светлых длинных ногах бежал по берегу в том же направлении, в котором двигалась «Ласточка». Берег был высоким, крутым, густо заросшим тайгой, но вдоль кромки Реки тянулась вровень с водой узкая каменистая полоска прибрежья, по которой медленно трусил зверь. В бинокль Карнаухову было хорошо видно, какой он мосластый, молодой, беспечный.

Заметили зверя и в ходовой рубке. Выскочил из камбуза голый по пояс Женя Уздечкин. Капитан Дорофеев крутил колесо штурвала, чтобы приблизиться насколько возможно к берегу. А лосенок бежал, не обращая внимания на теплоход и тащившиеся за ним бокастые, крашенные суриком баржи.

Будто собственной рукой прощупывал дно Дорофеев — сумел очень близко прижаться к берегу. Лось стал отчетливо виден и без бинокля. Ничего он не слышал, не замечал, бежал себе по каменистому прибрежью. В него уже вполне можно было стрелять. Ружье — тулка двенадцатого калибра — висело в чехле над койкой Ведерникова.

На пределе шепота, едва сдерживаясь, Бурнин воскликнул:

— Не тяни резину, шеф! Тащи свою пушку!

Ведерников не отрывал взгляда от лосенка, в его прищуренных глазах полыхал охотничий азарт. «Если капитан сошел с фарватера и, рискуя удариться дном о камни, крадется вдоль берега… если вся команда этого хочет — почему бы и не шарахнуть! — торопливо размышлял он. — Да, но за убитого лося штраф. Большой штраф».

— Володь, я стрельну, ладно? — попросил Карнаухов. — У меня рука точняк, одной пулей завалю!

— Подожди, — не взглянув на Карнаухова, ответил помощник капитана. — Ты погоди… Это же лось!..

— Кто не рискует, тот не ест мяса! — насмешливо бросил Бурнин.

Ведерников оглянулся на ходовую рубку, из двери которой, едва дотягиваясь до штурвального колеса, высунулся капитан. У Дорофеева ярче обычного синели глаза. Карнаухов смотрел то на Ведерникова, то на дверь в рубку, куда надо было бежать за ружьем. Такая нежданная добыча! Столько прекрасного, нежного, дармового мяса!

— Неси! — шепнул Ведерников Карнаухову.

Через несколько секунд тот вернулся с ружьем и патронташем. Ведерников перезарядил, бросив под ноги патроны с дробью, и вскинул тулку.

Лосенок бежал, не прибавляя шагу.

«Еще немножко… чуть-чуть ближе…» — сдерживал себя Ведерников. На мгновение он отвел взгляд — справа стоял Уздечкин. Кока трепала сильная дрожь.

Все ждали выстрела. А лосенок так беспечно, так неторопливо, так близко трусил вдоль кромки воды, что, казалось, был слышен цокот его копытец о камни.

Ведерников целился в голову. Но тут он вспомнил, что под койкой в чемодане вместе с деньгами и документами лежит сложенный вчетверо лист из тетради, на котором он написал докладную записку.

Азарт его рассеялся и озноб сняло как рукой. Ведерников опустил ружье.

— Стреляй же… Стреляй! — злобно закричал Бурнин.

— Дай, Володь! Ну дай… Я не промажу, у меня точняк! — просил Карнаухов.

Капитан Дорофеев вышел на палубу.

— Что, жалко стало? — спросил он, прищурив голубые глаза.

— Молодой еще, — спокойно ответил Ведерников. — Пусть бегает.

— Правильно!.. Нет, это в самом деле так! — возбужденно зачастил Уздечкин. — Я с самого начала так и думал: нельзя, он ведь совсем еще ребенок!

— Сам ты ребенок! Вместе с… — Бурнин не договорил и сплюнул за борт. Он сел на диванчик и отвернулся от берега, чтобы не видеть убегавшего лосенка.

Снова на полных оборотах стучал двигатель. Теплоход отворачивал от берега, чтобы вернуться на фарватер. Чуть сутулясь, Дорофеев стоял у штурвального колеса и всматривался в далекие бакены и вешки. Рядом с ним дымил сигаретой печальный Карнаухов. Кок Уздечкин гремел на камбузе кастрюлями.

Ведерников разрядил ружье, спрятал его в чехол и спустился в кубрик. Там, обессиленный, он лег на свою койку.

«Распустил их Дорофеев окончательно! — думал он, вглядываясь в каплю засохшей краски на низком потолке. — Учебные тревоги не проводит. Расписание вахт постоянно нарушается. Записи в бортовой журнал заносятся нерегулярно… Так нельзя! С такой командой не только план не выполнишь, но и до беды недолго. Но ничего! Скоро все станет по-другому. Порядок на судне — это все! И я наведу здесь порядок!»

Всю первую половину дня, восемь часов подряд, отстоял Ведерников у штурвала. Теперь он имел полное право отдохнуть. Он мог даже поспать. Но не спалось помощнику капитана.

Он поднялся, достал из ящика под койкой черный лакированный чемоданчик, открыл ключиком хромированные замки и, вынув сложенный тетрадный лист, стал перечитывать.

Уже более четырех тысяч строителей будущей гидростанции жили в поселке Временный. Здесь были школа, клуб, два магазина, почта, аэродром. Поселок состоял из двухэтажных домов, деревянных бараков-общежитий, благоустроенных финских домиков и наспех сколоченных времянок.

Через несколько лет Временному предстояло скрыться под волнами водохранилища, поэтому километрах в пятнадцати, в дикой тайге, вырубили площадку и начали строить постоянный Город, названия которому еще не успели придумать. Там в числе первых энтузиастов жил старший брат капитана Дорофеева Иннокентий.

Вместе с Дорофеевым в кузове грузовика, крепко держась за деревянные занозистые скамьи, ехали шестеро парней и девчат — возвращались с концерта в поселковом клубе. Концерт понравился. Перебивая друг друга, парни и девчата вспоминали то один номер, то другой, громко смеялись и при этом грызли печенье — у каждого в руках было по развернутой пачке. Из-за того, что концерт затянулся, молодежь не успела в поселковую столовую.

Первой предложила Дорофееву печенье бледная сероглазая девушка в платье синего горошка. Когда он отказался, девушка смутилась, лицо ее покрылось розовыми пятнами. Две другие девушки, в джинсах, в тесных свитерках, также пытались угостить угрюмого незнакомца, но Дорофеев упорно отказывался, переживая чувство неловкости.

Молодые скоро забыли о чужаке, а Дорофееву было досадно оттого, что он такой бука. Ему хотелось сделать встречный шаг, как-то сгладить возникшую неловкость. Когда его спутники завели речь о дне рождения Иннокентия Николаевича, он ожил.

— Это вы про Дорофеева говорите?

Ему ответили сразу несколько голосов.

— А вы его знаете? — спросила девушка в платье в синий горошек.

— Это мой брат.

По тому, как приветливы стали обращенные к нему взгляды, особенно Сероглазки в легком, совсем неподходящем для таежных путешествий платье, Дорофеев понял, что его брата здесь уважают. На душе у Дорофеева стало легко, он уже не чувствовал скованности. Ведь он и сам любил своего доброго, непутевого Кешку.

Брезентовые стены и потолок машины загремели от внезапно налетевшего ветра. Казалось, пропыленная, выгоревшая ткань вот-вот лопнет — так мощно облепил ветер деревянную арматуру навеса над кузовом. Потом обрушился ливень. Брезент над головами трещал и прогибался, будто не дождь, а щебенка сыпалась на крышу. Машина остановилась — водитель перестал видеть дорогу сквозь дымчатую стену ливня.

— Ну, все, — приуныли девушки. — Теперь развезет, до утра не выберемся!

Они жались друг к другу, потому что в кузове стало свежо. Парни подсели к ним, прикрыли полами своих расстегнутых курток. Сероглазка в легком платьице оказалась в самой середине.

Ливень внезапно кончился. Машина тронулась, двигаясь на небольшой скорости. В кузов сквозь проем над задним бортом заглянуло вечернее солнце, осветившее мокрую, парную тайгу, слева и справа подступавшую к дороге.

Вскоре двигатель напряженно взвыл. Машина дернулась назад, вперед. Мотор заглох, потом опять взревел — водитель перебрасывал ручку скорости то на задний, то на передний ход. Мотор выл и стрелял. Дорофеев понял, что забуксовали капитально.

Невыносимо это чувство, когда сидишь в закрытой машине и переживаешь муку и напряжение двигателя в попытках вырвать колеса из глубокой дорожной колеи.

Дорофеев выпрыгнул из кузова, не выбирая места, и попал в грязь.

Шофер, сверстник Дорофеева, дочерна загорелый парень в полотняной кепчонке, беспощадно ругался и вертел баранку, то и дело высовывался из кабины, чтобы поглядеть на буксующие задние колеса.

Дорофеев кинулся к обочине, там были нагромождены валы деревьев с вывороченными корневищами. Им овладели злость и желание хоть чем-нибудь помочь шоферу.

Остальные парни в аккуратных своих брюках и курточках тоже выпрыгнули из кузова и следом за Дорофеевым стали таскать к колесам ветки и камни.

Тоненькая Сероглазка спрыгнула неловко, у нее высоко обнажились ноги.

На нее зашумели:

— Таня, уж ты-то не суйся. Тоже помощница!

Но она уже тащила к машине грязную мокрую ветку.

Скоро стало ясно, что машину надо толкать. Парни встали вдоль заднего борта, послышалась команда. Дорофеев поскользнулся и, падая, увидел напрягшиеся, грязные ноги Тани.

Вытолкали! Но метров через двести завязли снова. Пока доехали до Города, вытаскивать машину из жидкой грязи пришлось несколько раз.

К двухэтажному деревянному домику общежития — единственному законченному строению на всей площадке будущего Города — подъехали с бодрыми, веселыми лицами.

Иннокентий вначале не узнал брата. Но каким светом радости и нежности озарилось его худощавое, в мелких морщинках, старое уже лицо!

— Кирюшка… речной волчище! — растроганно воскликнул он, обняв перепачканного грязью Кирилла. — Ну, не ждал! А ты как будто из бетономешалки выскочил!

Он отдал Кириллу свою рубашку и брюки, оказавшиеся коротковатыми, и повел его знакомиться. Кирилл пожимал крепкие мужские лапы, улыбался девушкам и от взволнованности не мог запомнить ни одного имени.

В комнате брата все шесть кроватей были отодвинуты к стенам, а в середине стояли два стола, несколько девчат хлопотали возле них, выкладывая на тарелки кружочки колбасы, ломтики сыра, расставляли вскрытые банки консервов и миски со свекольно-красным винегретом.

Таня была уже здесь, в голубых брючках и белой шелковой кофточке. Иннокентий, знакомя с ней брата, удивился, что они улыбнулись друг другу с той свободной приветливостью, с какой улыбаются, встретившись, старые и добрые знакомые.

— Иннокентий Николаевич, главного на столе нет, — заметила Таня.

— Зато совершенно точно известно, где оно спрятано!

Старший Дорофеев произнес это с лукавой улыбкой и предложил брату идти за ним. Они спустились на первый этаж и вошли в просторную комнату, где стояло шесть аккуратно заправленных кроватей. В нише тесно висели девичьи платья. Под ними на полу стояли в ряд резиновые сапоги со следами грязи на рантах. Иннокентий достал из-под крайней кровати сумку, из которой выглядывали горлышки запечатанных бутылок.

Он взглянул на брата, как бы спрашивая: не маловато? В эту минуту до сознания Кирилла отчетливо дошло, что этот вот невысокий узкоплечий мужичок с желтоватым и морщинистым лицом, с залысинами, с серыми от седины волосами и есть его родной и единственный брат, которому исполнилось сегодня тридцать семь лет, который смолоду так много мечтал совершить, так много прочитал всяких книг, так сосредоточенно и упорно размышлял о жизни, — и вот живет теперь, на закате молодости, в таежной глуши, в общежитии. Зачем он здесь? Почему так странно сложилась его судьба?

Чувствуя подступившие слезы, Кирилл крепко обнял брата и поцеловал.

— С днем рождения, старичок! Будь же здоров и, как говорится, не кашляй!

— Ну спасибо! Ну рад! — растроганно бормотал Иннокентий. — Знаешь, давай-ка мы выпьем по рюмочке, пока вдвоем. Перекурим, поговорим…

Он открыл шкаф, набитый женским бельем, и где-то на верхней полке отыскал стаканчик с золотой каемочкой.

— Слушай, а почему ты именно здесь завел винный погреб?

— Да я тут вроде как свой человек, — ответил Иннокентий. — Сам понимаешь, среди мужиков такое богатство не убережешь. Ну давай!

Он налил вначале Кириллу, потом себе. Закусили конфетами.

— Ну, капитан, рассказывай, с чем к нам прибыл, — спросил Иннокентий.

— Чем нагрузили, то и привез. Консервы, капуста… А в рефрижераторах — спецодежда.

— Вместо мяса? — усмехнувшись, спросил Иннокентий.

— От меня, что ли, зависит? — нахмурился Кирилл.

— Что ж, ладно, обойдемся тушенкой. Не привыкать… Как семья-то? Сынище растет?

— Серега мой дает прикурить! Вообще-то парень получился что надо — весь в меня. Брови, ноздри, подбородок — точь-в-точь мои. И знаешь, Наташка покормит его — он спит. Малость поспит и давай орать. А я его беру на руки — замолкает. Значит, чувствует: отец! И вот смотрит на меня, смотрит, а у меня аж душа переворачивается.

Лицо Иннокентия как бы накрылось тенью.

— Давай еще по одной? — предложил он. — За наших деток.

Анюта, дочь Иннокентия, осенью уже должна была идти в школу. С матерью и бабушкой она жила в Среднереченске. А ее отец третий год по-холостяцки мотался по общежитиям: сначала в поселке Временном, а вот уже полгода здесь, в Городе, в котором, кроме деревянного двухэтажного приюта для энтузиастов, не было пока ни одного жилого строения.

И теща и жена Иннокентия оказались занудливыми мещанками, которых, кроме денег и ковров, ничто не волновало. Кирилл невзлюбил их еще в ту пору, когда был неженатым и забегал к брату подкормиться. Он одобрял уход Иннокентия из семьи. До тех пор, пока сам не стал отцом. Теперь же ему казалось, что он не оставил бы своего Серегу, даже если бы у Наташки характер оказался еще хуже, чем у Валентины, жены Иннокентия.

Они поженились в апреле прошлого года, незадолго до начала навигации. Наташа продолжала жить в женском общежитии, он — в мужском. Свирепая Мария Игнатьевна, комендант женского общежития, грузная, крикливая, приказала вахтершам ни в коем случае не пускать Кирилла. Он, вернувшись из рейса, пробирался к молодой жене то в окно, то через чердак. И только минувшей зимой, когда Наташка собиралась в декретный отпуск, гравийный завод, где она работала в плановом отделе, выделил для молодой семьи комнату в бараке.

— Кеш, мне с тобой посоветоваться надо, — нарушил молчание Кирилл. — Хочу на берег уйти работать, на гравийный завод, к Наташке. Механиком туда зовут. Зарплата такая же, зато каждый вечер дома. Не могу сына надолго оставлять — тоска замучила!

— А не пожалеешь? — с прищуром спросил Иннокентий. — Привык к вольной жизни — на Реке, можно сказать, вырос.

— Не знаю, — печально признался Кирилл.

— Жена у тебя хорошая, — заговорил Иннокентий. — Такие, как твоя Наташка, совесть никогда не забывают. Так что подумай хорошенько. Все-таки ты капитан — это не фунт изюма. И, по-моему, путевый капитан!.. На вас же, речниках, пока вся наша стройка держится. Это когда еще к нам дороги проложат. Так что все, что имеем сейчас, — металлоконструкции, блоки, весь, какой у нас есть, бетон — это вы натаскали. И еще много, так много должны нам доставить!

— Я-то орсовские баржи таскаю, — напомнил Кирилл. — Потому и разгружать нас не спешат — на причале всего один кран… Вот опять во Временном не меньше недели проторчим — это уж как пить дать!

— Ты, Киря, вот о чем не забывай: долгие колебания портят мужика. Решать надо четко: либо так, либо этак.

— А то не знаю!.. Я бы и не маялся, будь у меня помощник — ходовой малый. Оставил бы «Ласточку» — и вся недолга. А у меня Вовка Ведерников, с запада… Он так-то ничего, грамотный. Двигатель знает как бог. Однако нецельный он еще, суетливый… Молодой, словом.

— А сколько ему?

— Да он всего на год меня старше, двадцать семь…

Иннокентий рассмеялся.

— Ты, стало быть, уже не молодой?

— Паря, дак на мне ответственность какая!.. Экипаж у меня. А еще баржи. У нас ведь каждая баржа как золотая, мало их, не хватает прямо позарез… Ну и то, конечно, что я уже седьмой год на Реке.

— Не спеши стариться, Кирька! — с мягкой и чуть завистливой улыбкой убеждал Иннокентий. — Молодой ты еще… хотя и ранний, как говорится. Так что давай, раз дело серьезное, сам и решай.

Кирилл потянулся рукой к затылку. Вид у него был смущенный.

— Э, не был бы я отцом, разве бы колебался! — воскликнул он. — К тому же нельзя никак капитану колебаться — за такое Река наказывает. Но вот как вспомню, что дома Серега мой орет… И Наташка одна с ним воюет. А я в это время за четыреста верст у причала без дела ошиваюсь… Дом ведь теперь у меня есть, чувствуешь? Никогда не было своего угла, а теперь целая комната в шестнадцать квадратов!

— У тебя есть, а у меня вот нет, — жестко произнес Иннокентий. — И ничего, живу, как видишь.

Кирилл даже поежился — так ему совестно стало, что нечаянно задел самую больную для брата струну. Он решил сменить разговор, но в эту минуту дверь открылась и в комнату решительно вошла Таня.

— Вот они где окопались! Хорошо устроились, братцы, ничего не скажешь. Только ведь публика скучает, очень интересуется, когда к столу пригласят.

— Ну, вот и пойдем. Только присядь с нами на минутку, очень тебя просим, — с пьяноватой задушевностью заговорил Иннокентий. — Это ведь братишка мой, Кирилл! Видишь, какой он молодчина. Приехал повидаться со мной, стариком…

— Ну и имена у вас! — произнесла Таня. — Иннокентий… Кажется, в полкилометра длиной. Да и Кирилл — тоже частокол порядочный.

— Зато исконные, сибирские. Ты выпей с нами, Танюш. По семейному, так сказать.

Старший из братьев улыбался, на его обмякшем лице было выражение разоблаченного обманщика, который, впрочем, ничего плохого и не замышлял.

— Нельзя! — категорически отказалась Таня. — Нехорошо. Там ведь ребята ждут! Берите сумку, Иннокентий Николаевич, и пойдемте наверх.

— Да ведь брат же он мой, Танюша! Уж при нем-то можно не притворяться! — огорченно воскликнул Иннокентий.

— Пойдемте, пойдемте, — нахмурясь, пригласила Татьяна.

Славным получилось застолье! Тамада, маленького роста, почти квадратный толстячок с квадратным же лицом, уверенным тенорком призвал всех к тишине и провозгласил первый тост за именинника. Из его слов Кирилл узнал, что мастер на стройке только таким и должен быть, как Иннокентий Николаевич…

Кириллу понравился тост, произнесенный братом. Иннокентий сказал, что всегда удивляется, когда слышит рассуждения насчет того, где лучше жить: в городе или в деревне, в большем городе или в маленьком, на западе или здесь, в Сибири. Лучше всего живется, сказал Иннокентий, там, где ты чувствуешь себя молодым и сильным, где окружают тебя добрые и надежные товарищи. И пусть у первых жителей пока еще безымянного города много проблем и неудобств, но ему, Иннокентию, жить здесь очень нравится, потому что его жизнь здесь имеет и смысл, и общественную пользу.

Заиграла музыка — крохотный магнитофон, Кириллу захотелось танцевать. Он стал приглашать подряд всех девушек и каждой улыбался и говорил, что ему здесь очень весело и хорошо.

Разгорячившись, он захотел воды и вышел в коридор. На лестничной площадке на подоконнике сидел в одиночестве старший брат.

— Кешка, ты почему не танцуешь? — закричал Кирилл.

— Плохо, брат, получается у меня. Ритм не могу выдерживать, что называется, сдвиг по фазе. Понимаешь, у каждого возраста своя частота колебаний. Моя частота уже не совпадает с вашей частотой.

— А там Таня, — сообщил Кирилл. — Одна… Как же так?

— Ничего, — бодро сказал Иннокентий. — Что за нее беспокоиться. Она молодая… Ты знаешь, что она на пятнадцать лет моложе меня? Да. Почти что дочь. И все они здесь… дети еще. А я вроде бы переросток.

— Неужели поссорились? — удивился Кирилл.

— А мы с ней постоянно ссоримся. С ней нельзя не ссориться, потому что у нее романтический энтузиазм прежде ума, прежде логики. Она приехала по комсомольскому призыву строить новую ГЭС и считает, что плотину должны были начать возводить как раз в день ее прибытия. Чтобы она была на самом переднем крае такого строительства. Но по разным причинам до начала плотины пока еще далеко, а понять этого она никак не может. Хорошо, выход нашелся: нет плотины, буду строить новый город. Вот и забралась сюда. Но опять же… Общежитие-пятиэтажку целый год строим! Своего бетона нет, каждую панель, каждое перекрытие ждем, пока вы по Реке притащите. А она не понимает, плачет, считает, что руководители стройки во всем виноваты, что они бездушные чиновники и бюрократы.

Иннокентий вздохнул, достал сигареты.

— Со мной тоже, — продолжал он, закурив. — Принимает за какого-то литературного героя. Если я, в общем-то, пацаном начинал с Братска и здесь буду строить уже четвертую за свою жизнь плотину, то это для нее важнее всех моих чисто человеческих качеств. Вот, влюбилась. Мечтает построить со мной красивый быт: турпоходы, полеты на дельтаплане, Третьяковская галерея дома, переснятая на слайды. Вот такая ерунда у нее в голове! А я ведь уже старик, Кирька! Меня уже ни на что больше не хватает, кроме как на эту суровую мою работу! Мне бы прийти вечером домой, надеть мягкие шлепанцы, посмотреть телевизор — и на боковую. И вообще — разве оставил бы я дом, семью, будь Валентина ну хоть на несколько граммов умнее?

— Что это ты несешь! — возмутился Кирилл. — Валентине до Тани как до неба! Ты иди, иди к Тане, а то я тебе надаю по шее. Ишь старик нашелся! Иди и танцуй с Таней, если не хочешь, чтобы ее у тебя увели.

— Кирька, ну а вдруг со мной ей будет плохо? Вдруг она пожалеет потом… и влюбится в какого-нибудь синеглазого красавца вроде тебя?

— И влюбится, если ты постоянно будешь думать об этом!

2

Вода в котле закипела. Уздечкин вывалил из миски очищенный картофель, зачерпнул полную ложку соли и сыпанул в котел.

С берега послышался крик Бурнина:

— Эй, Пескарина, иди чисть свою рыбу! Наловил, понял, одних сопляков!

Сидя на корточках, он обдирал ножом чешую с ершей. Рыбешки были мелкими — в половину карандаша. Подрагивая обнаженными могучими плечами, Бурнин орудовал ножом, поминутно укалывался и зверски ругался.

— Я сейчас… сейчас. Ну погоди чуть-чуть, — бормотал Карнаухов. Он держал ореховое удилище и завороженно вглядывался в поплавок, вокруг которого разбегались по воде круги мельчайших волн.

— Ты не отмахивайся, понял! Иди и чисть! — раздраженно, уже с настоящей злобой в голосе приказал Бурнин.

Карнаухов дернул удочку, из воды выскочил пустой крючок. Нос, брови, губы — все на небольшом и невзрачном личике Карнаухова зашевелилось, задергалось от досады. Он положил удилище в ивовый куст и пошел к Бурнину.

Перед отъездом на остров Уздечкин взял лаврового листа, перца, укропа, перловки. Теперь дело было за рыбой. Засыпав в котел крупу, Уздечкин нашел в сумке кусок марли и пошел с нею к воде.

— Ген, а помельче рыбы не было? — спросил он у Карнаухова.

— Чибряки плохие, — серьезным тоном откликнулся тот. — Они дожжевые, хоть жирные, да бледные. Таких только ерш и берет, другая рыба не любит.

— Это тебя другая рыба не любит, — вставил Бурнин. — Потому, понял, с пескарем только ерш и корешится!

— Ну чего ты! — обиделся Карнаухов. — Были бы черви навозные или, к примеру, опарыш, я бы наловил. Тут рыба есть. Во, слышь, плесканула как! Вон, вон… еще одна! Как раз возле нашей сетки. Может, проверим, а?

— Еще чего! — рявкнул Бурнин. — Только поставили… Ты чисть давай, не филонь!

— Слушай, Леха, что ты на него все покрикиваешь? — заступился Уздечкин. — Ген, дай ему разок по кумполу, чтобы не командовал!

Бурнин, голый по пояс, в драных, закатанных по колено штанах, огромный и тяжелый, ласково оглядел тщедушного Карнаухова.

— Иначе Пескаря из речки и не вытащишь! — уже без прежней раздражительности пробасил он. — Натаскал, понял, мелочи, теперь копайся с ней!

Уздечкин сложил вычищенных и выпотрошенных ершей в марлю, завязал узлом.

— Тройную заделаю — во ушица будет! Адмиральская! — пообещал он, уходя к костру.

Подержав несколько минут первую порцию рыбы в кипящем котле, он вытряхнул распарившуюся мелочь в миску и заправил новую порцию. После третьей заварки на медленном огне в котле парились уже и укроп, и перец, и лавровый лист. Уздечкин зачерпнул ложкой и подул на желтоватую, искрившуюся жирком воду.

Больше всего любил Уздечкин этот момент снятия пробы. Уже месяц продолжалась его карьера судового кока. Поскольку капитан Дорофеев взял Уздечкина и на второй рейс, значит, считал он, испытательный срок им выдержан.

Золотистый бульон, на который Уздечкин долго дул, сгоняя жар, оказался в меру соленым, ощутимо сладковатым, дивно ароматным и, самое главное, клейким: губы от тройного ершового навара слипались, будто от меда.

— Ну, как генеральская уха? — спросил Бурнин, с вожделением заглянув в котел.

— Адмиральская, — поправил Уздечкин.

— У-у!.. — восторженно загудел Бурнин. — Ну, пацаны, под такую похлебку не грех и это самое…

Карнаухов вскинул на него глаза, полные удивления, недоверия и надежды. Перехватив этот взгляд, Бурнин самодовольно засмеялся.

— Ага, Пескарь Ершович, что бы ты без меня делал! Пропал бы, понял. Вот учись, покуда я жив!

Неторопливой поступью Бурнин отправился к протоке.

Был уже вечер, но в этих северных краях июньское солнце не спешило прятаться. Долго катилось оно над сопками и утесами, прежде чем укрыться за высоким таежным горизонтом. И начались тогда светлые сумерки с голубым беспечальным небом, со спокойной, блестящей, как ртуть, водой в Реке и узенькой, разделявшей остров надвое протоке.

Этот низкий, заросший кустарником остров расположен был напротив поселка Временного. С острова были видны оба крутых, застеленных богатой тайгой берега, хорошо просматривался также вытянутый на несколько километров деревянный, на скорую руку собиравшийся поселок, аэродром перед ним и поросшие лесом отроги, теснившие поселок к Реке, а ниже по течению из тайги выступали, один против другого, на разных берегах, два утеса с бледно-розовыми ссадинами скал — створ будущей плотины. Встанет через несколько лет здесь еще одна гигантская бетонная стена. И все видимое с острова изменится, исчезнет, так же как исчезнет и сам этот остров.

Карнаухов привстал, высматривая, куда и зачем удалился Бурнин. В обещанное чудо он не верил. Но Бурнин вышел из-под обрывчика, держа за горлышко бутылку с отмокшей, сползшей к донцу этикеткой.

Он по-хозяйски разлил в эмалированные кружки.

— Я не буду! — предупредил Уздечкин.

Бурнин и Карнаухов выпили, крякнули, закусили разваренными ершами, сплевывая кости в сторону.

— Бывают же чудаки на свете! — философски-бесстрастным, хотя и с потаенной насмешливостью тоном заговорил Бурнин после того, как выхлебал половину миски ухи.

Карнаухов ел молча, сосредоточенно и поглядывал на свою опорожненную кружку и на кружку Уздечкина, в которой светлела невыпитая водка.

— А мне не хочется, — спокойно сказал Уздечкин.

— Нет, если организм не принимает, то конечно, — продолжал иронизировать Бурнин. — Болезненность, значит, завелась, тут уж ничего не скажешь. А вот мы с Пескарем сейчас еще по одной. Точно, Пескарь?

— Угу, — не успев прожевать, промычал тот.

Не пить в кругу пирующих приятелей — тяжелое испытание. Нерадостно наблюдать, как нормальные в общем-то ребята вдруг неестественно возбуждаются и принимаются размахивать руками, громко и много говорить, причем каждому не терпится высказать свое. Слушать никто не хочет и не может.

Выступал в основном Бурнин, которого Уздечкин недолюбливал. Самым большим человеческим пороком Уздечкин считал хамство. Он был убежден, что в своих поступках надо быть последовательным. Поэтому, подозревая Бурнина в хамстве, он и не стал пить с ним водку.

— Ты думаешь, я такой, да? — спрашивал Бурнин у Карнаухова, но задиристым взглядом то и дело косил на кока. — Лыком шитый, да? Думаешь, на «Ласточке» не мог бы капитанить? А ты знаешь, что у меня десять классов полностью и аттестат зрелости в полном ажуре? Между прочим, Дорофеев не дальше ушел, у него тоже только десятилетка. Только Дорофеев десантником не был, а у меня тридцать прыжков, понял? Мне Скорин лично говорил: ты парень боевой, ходи зиму на судоводительские курсы, а весной я тебе теплоход дам. Верку ты знаешь, она секретарша у Скорина. Она тебе подтвердит. Да… Слушай, а зачем мне теплоход? Чтоб нервы, понял, в шиверах трепать, инфаркт раньше срока заработать? Не, я человек скромный. Не надо про меня в газете писать. И по телевизору не надо, я обойдусь. Мне здоровье дороже лишней полсотни в зарплате. Нет, что положено, я сделаю. И пришвартуюсь, и отчалюсь, и палубу помою, и движок прошприцую. Надо будет — пластырь на дырку положу, воду из трюма откачаю. Но за баржи отвечать я не хочу! Пусть за них капитан трясется, раз у него зарплата больше!

— Не, Леха, давай лучше к мужикам уйдем! — вступил уже заметно осоловевший Карнаухов. — У них полная воля. Помнишь, в Михайловке муку сгружали? Ха-арошие мужики! Тайменя берут сколько надо. А харюзов — вообще… У них рыбы знаешь сколько? К ним начальники на машинах из Среднереченска приезжают. Надо тайменя — четвертную отдай! Они меня звали, чес-слово! «Брось, — говорят, — эту волынку, давай к нам, мы вольно живем». Их в Михайловке не трогают. Там брошенных домов до черта. Займем и будем жить. Как другу предлагаю, Леха!

Уздечкину тоже запомнились михайловские грузчики. «Ласточке» навязали тридцать тонн муки для Михайловского сельмага, и потому на сутки пришлось задержаться с выходом из Среднереченска. В малолюдную эту деревеньку, смотревшую на Реку с высокого и обрывистого берега, пришли под вечер. Часа два бегала между домами продавщица сельмага, сопровождавшая муку, пока нашла грузчиков. Но зато каких типов она привела! Бородатые, нечесаные, одетые в драные обноски. Карнаухов не испугался и навязался к ним в артель, стал таскать мешки с мукой на берег.

Покончив с разгрузкой, артельщики развели возле причала костер и всю ночь «гудели». И Карнаухов с ними. Под утро, когда уходили из Михайловки, он чуть не на коленях умолял Дорофеева отпустить его пожить в деревне до возвращения «Ласточки». Обещал и тайменя заготовить, и хариусов: у мужиков сети, они места знают, в долю его берут. Дорофеев обозвал Карнаухова «дурой» и сказал, что до тех пор, пока он капитан «Ласточки», Генку к грузчикам не пустит, а будет стараться сделать из него человека.

— Ты зря это, Пескарь! — совсем не пьяным голосом произнес Бурнин. — Я на них насмотрелся, пока стропальщиком работал. Даже если Дорофеев уйдет с «Ласточки», я-то все равно останусь. Уж лучше, понял, Ведерникова терпеть.

— А что это ты решил, будто Дорофеев уйдет из капитанов? — ввязался в разговор Уздечкин.

— Слышь, Пескарь, ты посмотри на этого возвышенного мечтателя! — с наигранным изумлением воскликнул Бурнин. — Он все еще не знает, откуда дети берутся, понял! Да Ведерников спит и видит себя капитаном. Он же за этим и приехал сюда с запада.

— Ну, это еще ни о чем не говорит!

— А ты помнишь, как он на собрании выступал? «Надо шире развернуть в отряде социалистическое соревнование»! И он развернет. Вот только мало-мальски к Реке привыкнет — и спихнет Кирьку с «Ласточки». Причем запросто, понял! У него же диплом речного техникума.

Карнаухов заснул, уткнувшись в колени лохматой головой, с запутавшимися в волосах сухими листьями. Бурнин встал, сладко потянулся, постучал кулаками в гулкую грудь.

— А капитан наш, я думаю, к матане попылил в Город, — сказал он.

— У него там старший брат, — заметил Уздечкин.

— Брат братом, а матаня — тоже неплохо!

— Ну, уж это я не знаю.

— Зато я знаю, — самодовольно пробасил Бурнин. — Вот и мне пора к матане. К тому же моя вахта ночью. Так что счастливо ночевать, кок! А к сетке Пескарь пусть зря не суется. Я утречком подскочу пораньше, и проверим!

Бурнин спустился к «казанке», с одного оборота завел мотор и уехал. А Уздечкин сидел у затухавшего костра, слушая, как удалялся, но почти не слабел треск лодочного мотора в светлой ночной тишине.

Однажды, еще в самом начале работы на Реке, он пришел утром пораньше на причал, к месту стоянки «Ласточки». Не сразу разыскал теплоход, приткнутый позади спаренных барж. Подойдя к этим орсовским баржам (такая «Ласточке» выпала судьба — таскать во Временный продовольствие), он увидел девицу в приталенной рубашке и тесных джинсах. Она с уверенным, даже хозяйским видом ходила по гулкой палубе баржи, заглядывала в пустые лабазы, осматривала запоры на дверях, иногда что-то помечала в блокнотике. Вьющиеся концы ее рыжеватых волос свободно лежали на худых плечиках, веером разбегались по спине. Лицо девицы, приятно округлое, было усеяно мелкими веснушками, глаза прятались за круглыми дымчатыми очками. Уздечкин решил, что ей лет двадцать пять, то есть столько же, сколько и ему.

Девица воткнула блокнотик в задний карман брюк и окликнула Уздечкина:

— Эй, рыжий, ты с теплохода, что ли?

Насмешливо взглянув на ее красноватого отлива волосы, Уздечкин с достоинством ответил:

— Я не рыжий. Я, знаете ли, шатен.

— Шатен по-русски и есть рыжий. Закурить не найдется?

Уздечкин достал из кармана пачку сигарет «Интер».

— О, да у тебя пшеничные! — воскликнула девица.

Взяв сигарету и умело прикурив, она пустила дымок и присела на согретую утренним солнцем палубу.

— А вообще-то ты что здесь делаешь? — спросил Уздечкин.

— Да вот работаю.

— Где же ты работаешь?

— Да на барже. Вот сейчас посмотришь, как я из шоферов буду ноги выдергивать. Бывают же такие зануды! Третий день капусту не везут.

— Так ты из орса?

— Ну… экспедитор. А зовут меня, между прочим, Маргаритой.

— Можно Ритой звать?

— Ого какой! Надо еще посмотреть, что ты за фигура.

— В рубку пойдем или здесь показаться?

— Я не люблю хамов, шатен! — нахмурившись, сказала Маргарита.

— Я, между прочим, Евгений Викторович!

— Что ты ко мне привязался?

Чувствуя легкую радость, Уздечкин засмеялся.

— По-моему, мы на катере находимся, а не на барже. Прошу обратить на это внимание!

— Могу и уйти, — сказала Маргарита. Но сквозь дымчатые стекла очков Уздечкин успел разглядеть, что глаза у нее не злые, по-детски доверчивые, и вообще этой забавной пижонихе, пожалуй, еще нет и двадцати.

Защищенная от ветра баржами, палуба катера хорошо прогрелась, пахла краской. Уздечкин чувствовал, что на душе у него стало приятно-тепло и спокойно — не то от ясного утреннего воздуха и солнца, не то от ленивого плеска воды о пустотелые железные бока барж или от игривого разговора с этой Ритой, которая так нестрашно щетинилась. Он давно приметил, что если с девчонками болтать просто так, не подталкивая разговор к некой извечной цели, то чувствуешь себя вроде бы одним из молоденьких воробушков, беспечно чирикающих на ветке. И, поглядывая искоса на Риту, Уздечкин все более проникался к ней добрым, очень похожим на братское чувством.

А теперь, сидя на бревне возле догоравшего костра и прислушиваясь к треску подвесного мотора «казанки», он думал о том, что «матаня», к которой спешил Леха Бурнин, — экспедитор с орсовской баржи Маргарита Чеченкова.

А Пескарь все спал, спрятав лицо в коленях. Счастливый Пескарь! Счастливый своей простодушной цельностью, думал Уздечкин. И, наверное, незнакомо ему томительное чувство одиночества, когда ясно сознаешь, что весь огромный и прекрасный мир — с этими чуть подрагивающими в небе звездами, с перешептывающимися кустами ив, с постоянно текущей водой в Реке, — этот отделенный от тебя мир чужд и равнодушен к тебе и ко всем остальным людям. Они, беспокойные, суетливые люди, несутся сквозь время, каждый со своей судьбой, со своим одиночеством, как планеты — каждая по своей орбите. Можно объяснить разобщенность между природой и людьми, отделенность людей друг от друга, но как с этим смириться? Как привыкнуть к тому, что добрые твои чувства люди не хотят замечать, а обстоятельства складываются вовсе не так, как хотелось бы, и потому в этот тихий, разрывающий душу ночной час Леха Бурнин уже сжимает в своих объятиях худенькие плечи Маргариты… Леха Бурнин, не имеющий никакого понятия о хрупкости и ранимости человеческой души. В том, что у Риты тонкая, уже намучившаяся, уже много выстрадавшая душа, Уздечкин почему-то был уверен.

3

Леха Бурнин вел лодку уверенной и твердой рукой — этого Ведерников не мог не оценить, но и побороть в себе раздраженность помощник капитана тоже не мог. Было же сказано Бурнину: отвезти ребят на остров и сразу назад. А тот задержался почти на три часа.

Выписывая дугу, лодка вспорола воду и вышла под самый борт теплохода. Метрах в пятнадцати Бурнин заглушил мотор, и запаса скорости ему как раз хватило, чтобы притереться бортом лодки к транцам на корме «Ласточки». Он привязал конец веревки к кнехту и выбрался на палубу, громыхая болотниками с приспущенными голенищами. Сел рядом с Ведерниковым на скамью. Карие, навыкате глаза Бурнина возбужденно блестели.

— Ты почему так долго? — спокойно спросил Ведерников.

— Хо, долго! Мы же сетку поставили.

— Что за сетку?

— А я у шкипера взял. Жалко, мелкая… ельцовка! Но все равно в протоке должны взять рыбу. Она на ночь играть заходит. А мы перегородили. Утречком пораньше поеду на остров, проверим. Готовься, шеф, солить будем! — И, возбужденно засмеявшись, Бурнин шлепнул Ведерникова по спине ладонью.

— Слушай, ты… аккуратнее! — разозлился Ведерников.

Он не мог понять, когда Бурнин успел «заквасить». Уезжали на остров все трое трезвыми, водку как будто с собой не брали, Пескарь даже пожалел об этом вслух. Впрочем, если дело касалось выпивки, Бурнину хитрости не занимать.

— Прости, шеф, — весело стал извиняться Бурнин, — это я любя!

— Ладно… иди теперь спать, — сухо проговорил Ведерников.

— Ты что? — вскинулся Бурнин. — Сам иди, если хочешь. А я свою обязанность помню.

— От ночной вахты я тебя отстраняю! — отчеканил Ведерников.

— За что, шеф?

— За то, что ты пьяный.

— Я?

— Ну не я же!

— Подумаешь, махнул стакан.

— Ну вот и ступай спи.

— Не пойду! Там кок уху из ершей сварил, понял. Что же, выпить, что ли, нельзя под уху?

— Все можно в подходящее время. А теперь заступать на вахту я тебе не разрешаю, вот и все!

Бурнин помрачнел.

— Знаю я тебя… давно уж раскусил, понял! Уже, наверное, и тетрадку приготовил, кляузу писать?

— Докладную напишу, — твердо сказал Ведерников. — Во-первых, ты не выполнил мое распоряжение и задержался на острове. Опоздал на вахту, да еще пьяным явился. Это значит — в рабочее время. Если такие штуки прощать — на судне никогда порядка не будет!

— А, шеф, вон на что ты нацелился! — заговорил Бурнин. — Порядка ты захотел! Значит, чтобы «Ласточка» стала образцовым теплоходом! Это хоро-ошее дело. Будем, значит, форменки носить, установим сухой закон, каждый день учебные тревоги, утром построение для подъема флага, вечером для спуска… Кра-асиво! Только знаешь что, шеф? Орсовские баржи все равно за «Ласточкой» останутся, понял? Это значит — капуста, мука, консервы. А с такими грузами в передовики не выскочишь, потому как загружают и разгружают их больно медленно. Вот и прикинь, что получится, если ты будешь давить команду порядком, а зарплата останется той же самой. Ну как, сообразил? Да это же просто! Разбежится команда, понял, шеф? Так что ты со своим порядком особо не спеши. Его вначале на берегу навести надо, а потом уж здесь. Между прочим, есть другой вариант. По-моему, очень для тебя подходящий. Знаешь какой? Я подскажу. Ты на собраниях выступай, говори, что мы боремся, соревнуемся, ширим и крепим! Но с командой живи по-человечески, иначе ты один тут останешься. Понял?

Бурнин замолчал, испытующим взглядом уставился на помощника капитана. Тот отвернулся, чтобы не выдать острую свою ненависть.

— Значит, договорились, шеф? — спросил Бурнин. — Я остаюсь на вахту — и никаких делов. Годится?

— Я уже все сказал, — непоколебимо ответил Ведерников. — Сегодня вечером ты свободен, можешь идти куда хочешь.

— Ну и пойду!

Зло бухая сапогами, Бурнин перебрался с теплохода на баржу и отправился в сторону кормы, где было жилое помещение. Из открытых окон лился свет, выплывали облака табачного дыма.

Оставшись один в ходовой рубке теплохода, Ведерников подвинул к себе бортовой журнал: пора было сделать запись о событиях второй половины дня.

Он частенько перелистывал эту толстую, большого формата тетрадь с надписью на обложке: «Книга канцелярская». История всей прошлогодней навигации, со дня спуска «Ласточки» на воду после зимнего ремонта и до закрытия навигации, была отражена в коротких и безыскусных, но тем не менее впечатляющих записях.

Почти на каждой странице прошлогодней части журнала Ведерников находил в различных формах одни и те же глаголы: «стоять» и «ждать».

«На 84-м километре по судовому ходу баржой БП-54 коснулись грунта и пробились. Стали на якорь. Силами команды откачали воду и устранили течь. Работали всю ночь. Вернулись на базу вместе с теплоходом «Стриж», — читал он запись, сделанную в начале июня прошлого года.

«Стоим у причала на ремонте», — было записано на следующей странице. Значит, не только баржа пострадала!

«Стоим на базе в ожидании воза», — записывал далее три дня подряд вахтенный. Три дня ждали, пока загрузят баржи, — какая медлительность непростительная! И вот наконец-то: «Забор топлива и продовольствия. Подготовка судна к рейсу».

До поселка Временный — четыреста километров — прошли без приключений и в нормальный срок. А во Временном пять дней подряд записывали одно и то же: «Стоим в ожидании выгрузки барж БП-54 и БП-68». Пять дней на то, чтобы выгрузить овощи из лихтера и мороженую рыбу из рефрижераторов. Просто безобразие!

«Стоим у причала дер. Михайловка. Ожидание разгрузки зерна», — попалось Ведерникову еще через несколько страниц. Двое суток выгружали восемь тонн зерна. Потрясающе!

«Стали у правого берега ввиду тумана». О местных туманах Ведерников слышал много рассказов. Они падают внезапно и бывают такими густыми, что не видно пальцев вытянутой руки. Особенно часты они во второй половине лета и осенью.

«Стали на якорь в ожидании светлого времени». Тоже чисто местная особенность. Наименьшая глубина судового хода на Реке составляла в шиверах около одного метра, а таких шивер от Среднереченска до Временного было почти два десятка, да еще Большой порог, где глубина была местами даже меньше метра. Поэтому на Реке могли работать только крохи катера для буксировки плотов. В транспортном отряде Гидростроя их использовали для буксировки барж, но обеспечить участок Реки от Среднереченска до Временного светящимися бакенами и створами отряду было не под силу. Поэтому, как только сгущались сумерки, все теплоходы становились на якорь и зажигали на мачтах до рассвета стояночные огни.

«Стали у левого берега на якорь. Малый горизонт воды». Еще одна «прелесть» Реки! Когда ГЭС в Среднереченске переводят на полную мощность, тотчас же падает уровень воды во всем нижнем течении. То есть там, где глубина составляла метр, остается сантиметров шестьдесят-семьдесят. Попробуй пройди по такой воде. Тогда, в августе прошлого года, «Ласточка» полдня простояла, ожидая подъема воды, да так и не дождалась. Решили рискнуть. И пожалуйста: в тот же день под вечер вахтенный записал в журнале: «Баржи касаются дна. На 93-м километре БП-68 коснулась грунта на судовом ходе и получила пробоину. Стали на якорь. Устранили течь силами команды. Малый горизонт воды. Стоим в ожидании воды».

Еще через несколько дней, уже в сентябре, вахтенный записывал: «Стоим в ожидании светлого времени и воды. Надвигается туман». Вот это да! Что называется, все удовольствия сразу.

Ведерников перелистал дальше: «Стоим в пос. Временный в ожидании разгрузки. Капитан теплохода Чепуров В. И. ввиду болезни улетел в больницу. Всю ответственность возложил на помощника капитана Дорофеева К. Н.». В сорок лет стало пошаливать сердечко капитана Виктора Ивановича Чепурова. Потому и уволился он прошлой зимой из отряда, нашел себе работу поспокойнее, на берегу: устроился диспетчером на нефтебазу. А капитаном «Ласточки» Скорин, начальник отряда, решил назначить Ведерникова. Прельстился Скорин его дипломом речного техникума и опытом работы на волжском пассажирском теплоходе. Ведерников, только что поступивший на работу в отряд, не ожидал такой чести. Поинтересовался, кого ему дают в помощники. Его познакомили с Кириллом Дорофеевым, сказали, что хотя парень он молодой, но на Реке сторожил, шесть навигаций на счету, вместе с Чепуровым таскал баржи еще на Верхнем участке, где шиверы и пороги были не менее серьезными, чем между Среднереченском и Временным. И тогда, подумав хорошенько, Ведерников отказался от капитанства, уступив эту роль Дорофееву, хотя у того не было техникумовского диплома, а только десять классов и судоводительские краткосрочные курсы. «Пока не познакомлюсь как следует с Рекой, не могу брать на себя ответственность за судно!» — заявил он Скорину. Начальник отряда не стал его уговаривать и назначил капитаном Дорофеева. Теперь же, спустя три недели после начала навигации, Ведерников чувствовал, что долго прятаться за спиной Дорофеева ему не удастся. Слишком мягким для капитана человеком казался ему Кирилл. В интересах дела придется Дорофееву снова стать помощником капитана!

Еще одну похожую ситуацию обнаружил Ведерников, листая записи прошлого года. «Пос. Временный. Ожидание выгрузки барж. В 19.00 моторист Гвоздев Л. В., находясь во Временном, самовольно ушел с судна на берег. В 24.00 явился на судно в нетрезвом виде, опоздав на вахту, и мной, капитаном Чепуровым, было предложено ему оставить судно насовсем, так как халатное отношение к обязанностям рулевого-моториста Гвоздев проявлял не раз и раньше!» Вот это правильно, подумал Ведерников.

Он раскрыл журнал в том месте, где Дорофеев сделал последнюю запись, и ниже, обозначив текущий час, написал: «Стоим в ожидании разгрузки в пос. Временный. Капитан тов. Дорофеев К. Н. отбыл на берег по уважительной причине и всю ответственность за теплоход возложил на помощника капитана Ведерникова В. Т. Мной, помощником капитана, был отстранен от несения ночной вахты моторист Бурнин ввиду того, что он, опоздав к началу вахты на судно, явился в нетрезвом виде».

Ведерников вышел из рубки, не спеша обошел теплоход — небольшое суденышко со стопятидесятисильным двигателем. На Волге если такой и встретишь, то только в порту, на маневрах. Зимой, когда Ведерников был зачислен в экипаж «Ласточки» и пришел знакомиться с судном, «Ласточка» была вытянута на слип. Судьба трудяги буксира была запечатлена множеством заплат на днище — настоящее лоскутное одеяло! «Неужели такая калоша еще может плавать?» — в недоумении спросил он у Дорофеева. «Конечно, корпус надо менять, — с озабоченным видом ответил капитан. — Я говорил главному инженеру. Он согласен, да что толку! Нет стального листа. Придется еще одну навигацию в старом корпусе ходить».

И двигатель на «Ласточке» был старым. Но тут уж Ведерников показал, на что он способен, и к весне дизель был приведен почти в идеальное состояние. С надежным двигателем уже не так страшно… К тому же на других судах Гидростроя дела обстояли не лучшим образом. Те же стопятидесятисильные Т-63 в возрасте десяти, а то и пятнадцати лет. А ведь слава о виртуозах капитанах именно этих суденышек докатилась до Волги и позвала Ведерникова попытать счастья в Сибири, на знаменитой своими порогами и шиверами Реке.

«Что же, пока все идет нормально. Есть жилье для семьи, есть судно. Остается доказать, что и я на что-то способен. Дисциплина и порядок — вот мой курс. И поскорее запомнить фарватер, знать его не хуже Дорофеева. Тогда я сделаю из «Ласточки» настоящее судно!»

…Пробудила Ведерникова напугавшая его мысль о том, что он спит. И действительно, он спал, навалившись грудью на штурвальное колесо. Встряхнулся, вышел из ходовой рубки. В белом тумане скрылись поселок Временный, причал и баржа, к которой была пришвартована «Ласточка». Но туман, как часто по утрам бывало на Реке, лежал тонким слоем; подняв голову, Ведерников увидел голубое утреннее небо.

Дрожа от холода, он обошел судно. Ничего подозрительного. Тогда он перешел на баржу и, подойдя к бытовке, заглянул в оставшееся открытым оконце. На двух кроватях спали шкипер Сладков, пожилой хитроватый мужик лет пятидесяти, и рефрижераторщик Заварзин, лежавший на спине и по-богатырски храпевший. Еще какой-то незнакомый Ведерникову парень поместился на ватниках на полу, а на третьей кровати, как счастливые молодожены, спали в обнимку Бурнин и экспедитор Маргарита Чеченкова.

В свои двадцать семь лет Ведерников успел стать хорошим судовым механиком: у него были умелые руки и отчетливое представление о том, что происходит в дизельном двигателе во время работы. Однако и в представлениях Ведерникова о жизни было много от его специальности: жизнь рисовалась ему в виде какого-то огромного, сложного, но все-таки подчиненного определенным законам двигателя. И в такой картине мира не находилось места для безобразия, какое он увидел в окно. Он пережил в эту минуту чувство тоскливого высокомерия. «Пусть тебе холодно, — утешал его внутренний голос, — пусть ты уже две ночи не можешь по человечески выспаться, пусть тебя не любит команда, но зато единственный на судне волевой, серьезный человек — это ты. И еще настанет, скоро настанет такое время, когда всем этим развеселым артистам либо придется изменить свой образ жизни и подчиниться твоей воле, либо уйти!»

Было пять часов утра. Ведерников вспомнил о том, что пора было поднять флаг.

Вернувшись на теплоход, он отвязал тяжелое от влаги полотнище и стал дергать засаленный шнур, пока флаг, трепеща на ветру, не уперся в косую рейку флагштока.

Вот это ему всегда нравилось — поднимать утром флаг! И пусть здесь, на Реке, эта церемония совершалась весьма буднично, однако у Ведерникова, когда он смотрел на взбирающееся на высоту мачты красное полотнище, всегда что-то ширилось и поднималось в душе. Он видел глубокий смысл в требовании Устава, чтобы во все светлое время суток государственный флаг развевался на мачте. И пусть это был флаг маленького буксирного теплоходика, ходившего то вверх, то вниз по Реке в виду малонаселенных берегов, все равно поднятый флаг означал, что это не какая-то купеческая посудина тарахтит, а движется транспортное средство государства, и движется не ради прогулки, а в интересах строительства нового крупного гидроузла, следовательно, в интересах государства! И потому этот флаг должен был напоминать каждому из членов экипажа, что он не просто где-то и как-то вкалывает ради зарплаты, а трудится в интересах своей страны.

Бурнин явился в начале десятого, когда туман уже давно рассеялся и Река спокойно, величественно блистала. И Бурнин так же самодовольно, угнетающе сверкал смуглой кожей, красиво-мужественным лицом, всем своим крупным, здоровым, чуть утомленным телом. Только глаза его казались непросыхаемо мокрыми, полными темной пьяной влагой.

— Мое почтение, шеф! — громко, с иронией неустрашимого человека приветствовал он Ведерникова.

— Будь здоров, — сдержанно ответил Ведерников.

Бурнин присел рядом, и опять, как вчера, Ведерников, чувствуя отчаянно-насмешливый взгляд Бурнина и противный водочный запах, должен был напрягать все силы, чтобы сдержать бешенство.

— На остров надо идти, шеф, — напомнил Бурнин. — Парни там задубели.

— Надо, — терпеливо согласился Ведерников.

— Так я пошел.

— Куда же?

— На остров, шеф, за парнями. И сетку проверим.

— Лодку не трогай! — властно сказал Ведерников.

— А как же?

— Вот так. Брать лодку я тебе запрещаю.

— А как же быть с парнями? Они же там задубели совсем, голодные сидят! Ну хорошо, сам иди на остров.

— И сам не пойду.

— Да я посижу здесь, покараулю — чего ты боишься!

— Нет, — отрезал Ведерников. — Ты ведь опять пьяный.

— Ну, пала! — с возмущением выговорил Бурнин. — Ты это брось, стармех, понял! Нас здесь двое, понял. Без свидетелей мы, понял! Если будешь и дальше на мозоли мне наступать — смотри, шеф. Я же тебя, пала, калекой сделаю — на всю жизнь калекой, понял! Ты запомни, я два раза не обещаю! Значит, я пошел на остров.

— Никуда не пойдешь, пока капитан не вернется, — как можно тверже постарался выговорить Ведерников.

— Да? Так знай же: я сейчас вполне трезвый… А слово свое я тебе дал, ты это запомни!

Выйдя из рубки, Бурнин пошел на корму и стал отвязывать «казанку».

— Леха, я напишу на тебя докладную! — высунувшись из двери рубки, пообещал Ведерников.

Ведерников допивал холодный чай, когда услышал грохот шагов по палубе. Это были шкипер с баржи, рефрижераторщик и незнакомый патлатый парень.

— Вовик, привет! — заорали Сладков и Заварзин.

Патлатый, с черными, напряженно вытаращенными глазами парень, тоже был пьян.

— А где мой кореш? — скандальным тоном спросил парень.

— Это Мишка, стропальщик, — объяснил Заварзин. — Леха-то куда делся?

— Пошел за ребятами на остров.

— Ну да, он же все утро про Пескаря трындел! Так что ждем, мужики, скоро Пескарь подвалит с харюзами! — Заварзин держался бодрее других.

— Да уж Пескарь! — тонким голоском презрительно воскликнул шкипер Сладков. Он был сонливо-бессилен, сидел, свесив набок лысую голову. — Сетка-то моя у него.

Веселый курносый Заварзин, щелкнув пальцем по своему горлу, спросил у помощника капитана:

— Вовик, не хочешь?

— Еще чего! — грубо отозвался Ведерников. — Ты не забывай, что пришел на судно, а не в пивнушку!

— Ладно, Вовик, ты это… не кипи! — Заварзин суетливо замахал руками, вскинул виновато колоски бровей. В общем-то рефрижераторщик был добродушным и толковым парнем. Портила его одна черта: не умел отказаться, когда затевалась выпивка.

— И что вы, парни, никак остановиться не можете! — неприязненно продолжал Ведерников. — Аж смотреть на вас противно!..

— Дак делать нечего, — развел руками Заварзин. — Вот стоим, ждем разгрузки… Что ж нам, самообразованием заниматься, кругозор расширять? Дак учебников нет, вот беда!

— Деньги у вас лишние, вот в чем беда, — сурово сказал Ведерников, не оценивший заварзинского юмора. — Были бы семейными людьми — не разбрасывались бы червонцами.

— А что, я в самом деле за деньги не переживаю, — охотно откликнулся Заварзин. — И такое мне по душе!

— Ты лучше бы женился, пока еще на человека похож.

Заварзин незлобиво улыбнулся.

— Ну даешь. Вовик! Жениться — это-ведь только присказка. А уж потом и сказка потянется: то надо, это… В общем, против течения придется всю жизнь. Взять хотя бы квартиру. Пока добьешься — раньше срока облысеешь!.. А так вот, на Реке, холостяком — красота!.. Несет тебя времечко куда-то — ну и черт с ним!

— А где Женька? — тараща черные дурные глаза, спросил стропальщик.

— Уздечкин, что ли?

— Женька Филин. Капитан.

— Филин же на «Стриже», — напомнил ему Заварзин. — А здесь «Ласточка», здесь Кирька Дорофеев командует.

— А, Кирюха! Это тоже мой кореш! Нормальный мужик Кирюха!

— Кирька, он по Реке, точно по проспекту, гуляет, — похвалил, очнувшись, Сладков. — А вот Свальную шиверу все равно боится!

— Кто? Дорофеев? — обернулся к нему задетый Заварзин. — Ничего он не боится, брось ты хреновину пороть!

— Они с Чепуровым в прошлом году в Свальной пробились. Вот и боится, — не уступал Сладков. — Он сам мне говорил: «Боюсь ее, стерву!»

— А я тебе говорю, ни черта он не боится! Кирька самый лихой капитан в отряде, хоть и молодой, — горячился Заварзин. — А Свальную он это… просто уважает!

Ведерникову уже порядком надоела болтовня гостей, и, будь он капитаном, давно бы выставил их из рубки и вообще прогнал бы с теплохода. Но он был только помощником капитана, а баржевики — шкипер и рефрижераторщик — не были на теплоходе совершенно посторонними и к тому же по званию вроде бы стояли на одном уровне с Ведерниковым.

И вдруг внимание Ведерникова отвлекла коврига, которая медленно вылезла из-за волнистой линии сопок на правом берегу. Разрастаясь, туча быстро закрыла все небо. Налетел ледяной ветер. Река сразу померкла, стала пыльно-серой и взбугрилась крупными волнами, на верхушках которых зашипели пенные барашки.

Теплоход закачался, застучал причальным брусом о гулкий корпус баржи. Стало так холодно, что Заварзин, стоявший у распахнутой двери рубки, торопливо захлопнул ее, и в этот момент лобовое стекло покрылось оспинами. Хлестнул, быстро густея, дождь. Вот уже по стеклу побежали ручейки, а железная крыша рубки стала как бы сковородой с кипящим на ней маслом. И вскоре сквозь шипенье прорезался сухой дробный треск, на палубе запрыгали прозрачно-белесые градины величиной с копейку.

Ведерников выбежал из рубки, чтобы закрыть люк в машинное отделение. Вернулся он совершенно мокрый, продрогший, с побелевшими губами.

— Вот дает погодка! — возбужденно воскликнул он.

— Нам-то полгоря, зато на острове сейчас — ого-го! — сказал, зябко передернув плечами, Заварзин.

— Тама и укрыться негде, — вспомнил Сладков.

— А Леха ждать не станет! — уверенно заявил стропальщик Мишка. — Я Леху знаю, он сейчас придет!

— В такую бурю? — усомнился Сладков.

— Придет! — настаивал стропальщик.

— Конечно, если он такой же дуролом, как ты…

— Сам ты дуролом, — оборвал Сладкова Мишка. — А Леха мой кореш. Во, слышите, мотор!

Все прислушались. Метался, стонал ветер, громыхали бока баржи, и никакой треск мотора не мог пробиться сквозь массу звуков взбушевавшейся стихии.

— Это только спьяну можно услышать! — едко улыбнулся Сладков.

— Тогда идти надо, выручать ребят! — заявил Мишка. — Ты… как тебя? капитан, заводи свою шаланду!

— Не тыкай! — зло выговорил Ведерников. — Шли бы вы все отсюда. Здесь судно, а не пивнушка!

— Вовик, он дело предлагает, — озабоченно, трезвым голосом поддержал Заварзин. — Леха ведь давно ушел, уже десять раз мог бы вернуться. Вдруг что стряслось? Он же под этим делом был. — Заварзин привычно щелкнул пальцем по горлу.

— Вам же говоришь, а вы не понимаете! — вырвалось у Ведерникова.

— Правда, Вовка, заводи! — пугливо сказал Сладков.

— Без вас знаю, что мне делать! — все более раскаляясь, ответил Ведерников. — Расходитесь из рубки, здесь посторонним нельзя!

— Ты мотор только запусти, я сам поведу! — И Мишка ринулся к штурвальному колесу.

— А ну назад! — взбешенно гаркнул Ведерников. — Тоже мне, рулевой объявился! Немедленно уходите все отсюда!

— Дай хоть бурю переждать, — попросил Заварзин.

Гости отступили, сгрудились на обитом дерматином сиденье, которое было люком, прикрывавшим ход на камбуз.

— Будь же мужиком, капитан! — подал снова голос Мишка. — Надо же выручать ребят.

— Сидеть смирно! — приказал Ведерников, сам дивясь разгоряченности своего крика. — Если кто хоть пошевельнется — выкину за борт!

Он бросился в машинное отделение, привычными, экономными движениями запустил дизель. Тот взялся сразу и тонко запел топливным насосом, а потом взревел, радуя Ведерникова послушностью, которой он добился, отдавая возне с двигателем почти каждый свободный час. Ведерников вернулся в ходовую рубку, где тихо, с серьезными лицами сидели гости.

Волны подкидывали теплоход, мощно ударяя в его залатанный, с проступавшими, как ребра на худой кошке, шпангоутами корпус.

— Держи правее, Вовик! — посоветовал Мишка.

— Сидеть смирно! — властно сказал Ведерников.

До острова было рукой подать. Как ни налетал, ни злобствовал ветер, он не мог одолеть маневренный, с хорошо отрегулированным двигателем теплоход. «Ласточка» уверенно обогнула косу, приблизилась к острову. Ведерников и его спутники заметили людей, сбившихся на песчаной прибрежной полосе, и рядом с ними вытянутую из воды алюминиевую лодку. Люди зашевелились, двое стали толкать лодку обратно к воде. На Бурмине мокро блестели сапоги с поднятыми до бедер голенищами, на голове Уздечкина смешно топорщился полиэтиленовый колпак. И виден был Карнаухов, завернувшийся в мокрый полушубок, а рядом с ним четверо ребятишек, сгорбившихся, натянувших на кулаки рукава рубашек и свитеров.

Когда лодка была уже на воде, Бурнин загнал в нее ребятишек и на веслах пошел к теплоходу, остановившемуся метрах в двадцати от берега. Самый старший из ребятишек, пока лодка приближалась к теплоходу, все время вычерпывал из нее воду.

Скоро мокрые, продрогшие, жалкие мальчишки вошли в рубку. Ведерников, ни о чем не расспрашивая, отправил их вниз, в кубрик, отогреваться. Сделав еще рейс к берегу, Бурнин привез кока, а Карнаухов, пряча голову в поднятом воротнике полушубка, остался на острове.

— В чем дело? — спросил Ведерников Уздечкина.

— Да он сетку решил сторожить. В шубе, говорит, терпеть можно.

— Так надо было вытащить сетку!

— А на чем? — И Уздечкин скосил насмешливый взгляд на Бурнина.

— На топляк наскочил, пала! — хмуро объяснил Бурнин. — Заклепки отошли, понял. Ладно еще, близко от берега, добрался кое-как…

Ведерников, чтобы не расстраиваться, отвернулся.

— Шкетов-то где набрали? — спросил Заварзин.

— На острове были. Они ялик не привязали, понял, его и унесло, когда ветер разыгрался.

Скоро вернулись на стоянку, причалили к барже и выпустили пассажиров на берег. Мальчишки, еще не пришедшие в себя после пережитого страха, вежливо поблагодарили. Когда они выбрались на причал и пошли гуськом, молчаливые, серьезные, Ведерников не сдержал улыбки, заметив неуклюжую поступь последнего, самого маленького, в вязаном картузике. Он шагал на полусогнутых ногах, потому что второпях сунул ноги в нерасшнурованные ботинки и подмятые их задники поднимали ступни, точно высокие каблуки.

4

Даже в протоке, защищенной курчавым лозняком, ломались волны и черная вода кипела, будто на шивере. И не было видно берестяных поплавков верхнего уреза сетки.

«Что такое? — испугался Карнаухов, напряженно вглядываясь в бурлящую черноту воды. — Куда сетка девалась?»

Он не думал, что ельцовка вовсе исчезла: кто ее возьмет, когда, кроме него, Уздечкина и четверых мальчишек, на острове никого не было? Он решил, что сетку притопило волной, и пошел взглянуть на снасть, поставленную вчера вечером какими-то рыбаками вдоль песчаной косы. Ступая босиком по холодному песку и дрожа всем телом, Карнаухов вышел на нижнюю оконечность острова и не увидел белой строки пенопластовых поплавков. Уж такая-то фирменная сеть не могла затонуть! Ее сняли… Ведь перед началом бури сеть еще стояла.

«Значит, — осенило Карнаухова, — они сняли не только свою. И нашу забрали!»

Он снова прибежал туда, где они с Бурниным поставили сеть. Нет ельцовки! И никаких следов на берегу. Ловкачи — тихо подошли на веслах; буря бурей, а по протоке на веслах вполне можно пройти.

Карнаухова сотрясала дрожь. Он бросился к тому месту, где был у них с Уздечкиным костер. Его, конечно, залило дождем, но отдельные головни еще дымились белым парным дымком. Дождь уже стих. Карнаухов расшевелил, сдвинул поближе головешки и пожалел, что не было бензина. Ветер, сдувая с головней золу, обнажал на них красные пятна, и они наливались светом, искрились.

— Хоть бы газеты кусок! — проговорил, беспомощно озираясь, Карнаухов.

Он посмотрел на небо. Все еще грозное, тяжелое, оно стало немного светлее.

— Ветер… это самое… Ураганыч! — забормотал, конфузливо усмехаясь, Карнаухов. — Пособи, слышь, малость! А то я совсем задубел!

Он бормотал и все подсовывал головни тлеющими концами друг к дружке, чтобы ветер сбивал остававшийся в них жар и выдул бы хоть самое крохотное пламя.

Дождь уже не стучал по коже полушубка. Все больше светлело небо. Тучи убегали за Реку, за сопки, от которых простирались туманные шлейфы. Ветер заметно потеплел, обдавая уже не ледяной стынью, а травяным запахом лета.

Ветер будто услышал сбивчивое бормотание Карнаухова: в середке поленьев все шире разрастались пятна жара — и вот уже в самой глубине мягко зашуршали прозрачно-оранжевые флажки. Туда, к огню, Карнаухов осторожно подсовывал тонкие сырые веточки — они обволакивались паром, обсыхали и загорались, точно церковные свечки.

Повеселел Карнаухов, встал и посмотрел на протоку. Вода в ней рябилась от ветра, но это была спокойная рябь. И Карнаухов решил: малость отогреется, обсохнет — и к воде: забросит три удочки, оставшиеся у него.

И тут затрещал в недалекой ложбине ивняк. Карнаухов испуганно оглянулся: «Хозяин!» Он столько слышал историй про встречи с медведями.

Не медведь, а здоровенный, как Леха, смуглый, с белыми бровями и усами мужчина вышагнул из кустарника и, задевая друг о дружку подвернутыми голенищами сапог, направился к костру.

— Здоров, — небрежно бросил он гулким басом.

— Здравствуйте, — привстав, ответил Карнаухов.

— Что же юшку-то не варишь?

— Пока что не из чего.

— Так уж и не из чего! — Усмехнулся. — Твои, что ли, удочки? — И кивнул на белые ореховые пруты, торчавшие из куста.

— Мои.

— А сетка вон там, в протоке, стояла твоя?

— Ельцовка?

— Ну, ельцовка.

— Наша, — брякнул Карнаухов и тут же испугался: а вдруг этот грозный мужик — рыбнадзор?

— А возле косы другая стояла, с белыми поплавками?

— Это не наша! — поспешно сообщил Карнаухов.

— Знамо дело, не ваша. Это наша была сеть. А теперь, однако, ее нет. Куда она делась?

— Так нашей ельцовки тоже нет. Я пошел смотреть, а ее нету.

Обернувшись к кустам, мужик зычно крикнул:

— Витя! — И снова повернулся к Карнаухову. — Ты с теплохода, что ли? — спросил он.

— Ну да, оттуда. Там теплоход наш стоит.

— Вот, кроме вас, здесь никого и не было. А сети нашей нет. — И снова мужик позвал: — Витек, иди скорей сюда!

— И нашей нет, — разведя руками, сказал Карнаухов.

— Что ты заладил: ваша, наша… Это вы украли сетку, больше некому. Витек, давай сюда!

— Да я только что, ну вот двадцать минут назад, ходил, смотрел — нет нашей сетки. И вашей не было, — уже понимая, к чему клонил этот зловещий мужик, твердил Карнаухов. Он чувствовал, что у него вроде бы расстроился желудок. «Зачем он зовет какого-то Витю, разве один меня не убьет?» — Он понимал, что надо приготовиться к защите, хоть полено какое присмотреть, — и не мог отвести взгляда от грозного пришельца.

— Таких гадов мы топим, — как о тяжелой необходимости сообщил мужик. — Где сетки спрятал… показывай! Или уже на теплоход увезли?.. Витек, где ты там застрял?

— Да какие сетки! — лепетал Карнаухов. — Я же говорю, у нас ельцовка… И никаких следов на песке. Наверное, на веслах подошли, пока буря… Пошел посмотреть на вашу, а ее тоже нет…

Затрещал кустарник, и вышел мужчина, показавшийся Карнаухову очень толстым, круглолицый, бритый, с узкими темными глазами. У Карнаухова малость отлегло на душе: этот не выглядел таким страшным и беспощадным.

— Ты чего звал? — спросил он.

Карнаухов понял, почему второй казался таким неестественно толстым — на нем был спасательный жилет.

— А вот… этот сетку нашу украл.

— Этот? — Мужик в спасательном жилете взглянул на Карнаухова и тут же отвел взгляд. — А может, не он?

— Да он, кто же еще! Он и его ребята.

— Черт их знает, — неуверенно проговорил Жилет. — Тут вообще-то много народа бывает.

— Не брали мы вашу сетку! — воскликнул Карнаухов. — Я же говорю: и нашей ельцовки нету! А она вон там стояла, вы же видели!

— Верно, стояла, я помню… Ну вот. А говоришь — они.

Первый, презрительно глянув на товарища, поддел сапогом пустую консервную банку, отбросил ее далеко в кусты и, ни слова не говоря, пошел. Жилет поспешил за ним, на ходу обернулся, с любопытством оглядел Карнаухова и, прибавив шагу, поравнялся с приятелем.

Костер между тем разгорелся. Уютно потрескивали ветки, разлетались в стороны угольки. Надо было еще подтащить дровишек, но даже в ближние кусты отойти было жутко Карнаухову.

Сидел он, оцепеневший, не отрывая взгляда от костра, и думал о Лехе. Зачем Леха бросил его? Ведь он так верил в дружеское бескорыстие Бурнина, считал его самым близким человеком!

Мать Карнаухова была малограмотной женщиной. Родившийся после четвертых девчонок, Генка рос человеком маленьким, несильным и не слишком умным.

Город незаметно подобрался к их деревне, и в школьные годы Генку втянула мальчишечья ватага с окраинных улиц. Он не умел проявлять свою волю и, наделенный прозвищем Дяревня, послушно следовал чужому уставу, делал все, что заставляли делать более сильные и сообразительные, только бы его не били и не прогоняли. Армия спасла Генку от многих бед. После демобилизации он не вернулся домой, а вместе с армейскими товарищами поехал строить новую жизнь в Восточной Сибири. Но у его спутников были подходящие для стройки специальности: шофер, бетонщик, бульдозерист. Генка же до армии работал в литейном цехе формовщиком. Пока он переучивался на крановщика, его как-то отнесло от армейских друзей. Двое из них женились, третий поступил на вечернее отделение в институт.

После курсов Генка надеялся попасть на одну из всесоюзных ударных строек в Среднереченске, но его направили в порт.

Однако беда все же добралась до него. Оборвался трос козлового крана, и рухнувшей бетонной формой чуть не придавило стропальщика. Скандал был огромным, и Генку выгнали из крановщиков.

Когда Генка рассказал Лехе Бурнину про вдруг лопнувший трос и упавшую плиту, Бурнин сразу нашел выход из положения. «У нас в речном отряде людей не хватает, туда всех берут. Давай к нам, на «Ласточку», матросом!» Вот так Генка стал мотористом теплохода «Ласточка».

Капитан теплохода Генке понравился. В Кирилле Дорофееве не было той суровой властности, которой Генка всегда боялся. Дорофеев был его сверстником, с командой держался запросто, а если и психовал, то горячо, нелепо и быстро отходил, даже извинялся за грубость. Но все же Дорофеев был капитаном, то есть начальником, и в друзья ему, понятно, не годился.

Совсем другим человеком был Ведерников. Его замкнутость, подчеркнутая серьезность отпугивали Генку. Услышав, что Ведерников скоро станет капитаном вместо Дорофеева, Генка огорчился… Не было у него особого контакта и с коком. Женя Уздечкин казался Генке человеком хитроватым, себе на уме. Поэтому он тянулся к Бурнину и по привычке, выработавшейся еще в детстве, безропотно ему подчинялся.

Страх угнетает, но голод способен пересилить страх. С утра Карнаухов ничего не ел, полушубок на нем был совершенно мокрым, но погода уже наладилась, и поэтому надо было жить дальше. Он натаскал хвороста, взбудоражил огонь, повесил сушиться полушубок и решил наловить рыбы хотя бы удочками. Все остальное у него было: кастрюля, соль, перец, лавровый лист, картошка.

В кустах Карнаухов накопал червей, зарядил все три удочки и разложил на подпорках самодельные ореховые удилища. Белые поплавки точно впаялись в гладкую как зеркало воду в протоке.

Вдруг он услышал далекий, слабый голос:

— Ге-енка!

Померещилось? Но вот опять издалека, со стороны стрежневого течения реки послышалось:

— Ге-ен! Пескарь!

Теперь Карнаухов узнал голос: это же Дорофеев звал. Капитан!

Карнаухов бросил удочки и через кусты, напролом, кинулся к берегу. На пляже, с которого в бурю отправляли ребятишек, он увидел причаленную «казанку» и своего капитана — в закатанных по колено брюках, в черной с коричневыми полосами дорогой рубашке, по обыкновению застегнутой только на самые нижние пуговицы, всклокоченного. Склонив набок голову, капитан торопливо шел по сырому песку. Таким понятным, добрым, близким показался Дорофеев в эту минуту Генке Карнаухову, что даже слезы выступили на глазах.

— Ну, живой еще, бродяга? — спросил капитан. — Жрать небось хочешь, речной черт! Ну вот, пожуй пока… — Дорофеев вынул из кармана завернутые в салфетки два испеченных в масле пирожка.

Карнаухов ел пирожки, поленившись хорошенько очистить их от лоскутков раскисшей бумажной салфетки, и торопливо рассказывал капитану о пропаже сетки, о том, как двое гадов обещали его утопить, и что на удочки не ловится, иначе бы он ухи наварил… костер-то у него вовсю горит!

— А Леха, значит, починил все-таки лодку? — спросил он у капитана.

— Как же, починит такой! Опять надрался у шкипера — глаза в разные стороны смотрят. Мы с Уздечкиным кой-как залатали… Вон Ведерников волнуется: говорит, выгонять надо Леху с теплохода. Ты как думаешь, стоит его выгнать?

Карнаухов растерялся. В его жизни так редко случалось, чтобы с ним всерьез советовались.

— Жалко выгонять, — ответил он со вздохом.

— А мне, думаешь, не жалко? Я же знаю, совсем Леха одичает, если прогнать… Вот что вас обоих так к дикости тянет, Пескарь? Тебя я в Михайловке еле-еле от бичей оттащил. Ты думаешь, те двое, что тебя утопить хотели, не из той же компании? Ну, может, не из той, так из такой же точно. И сетку они украли, это как пить дать. Уж я-то всю эту шантрапу знаю — насмотрелся, пока на Реке работаю. Вот и обидно: хорошие, здоровые ребята, а тянет вас туда, в это болото! Вот скажи, Генка, почему вы сами себя в руках держать не можете?

— Тебе хорошо спрашивать: у тебя семья. И дело в руках — капитан все-таки! А тут ведет куда-то — и сам не знаешь куда. А захочешь остановиться, к делу повернуться или, например, о семье подумать, так дружки в оборот берут. Смеются, презирают. Вроде, если женишься, так уже и предатель! А потом — жениться… Работаешь тут, на Реке, когда на танцы ходить? Мы же то плывем, то стоим в этом самом Временном! Для речника жениться — большая проблема!

— Это для робкого проблема, — возразил Дорофеев без тени иронии. — Тебе обязательно надо стать смелее, Генка. Ну что ты, в самом деле, как пескарь какой-нибудь, всего боишься?.. Ты же хороший малый, работящий, честный, ну?

— Не знаю, — смущенно пробормотал Карнаухов. — Привык, наверное…

— Ладно, сматывай удочки, пора на теплоход возвращаться. А твоего друга, между прочим, я пригрел разок по шее.

— Ты — Леху? — не поверил Карнаухов.

Капитан весело прищурился и ответил:

— А что на него — богу молиться?.. Только, знаешь, ты об этом помалкивай, чтобы до Ведерникова не дошло!.. Ведь Леха не такой уж негодяй, каким его Володька считает. Просто дурит он по молодости да по глупости… Ну ничего, я его возьму в оборот, он запоет другим голосом!.. А то списать! Да списать человека никогда не поздно. Это я и в Среднереченске успею. Если сам прежде не уволюсь…

— Все-таки это правда, капитан? — убитым голосом спросил Карнаухов.

— Пока не знаю, Ген, — после вздоха ответил Дорофеев. — Пока что я думаю… Мне надо очень серьезно обо всем подумать!

…В то самое время, когда Дорофеев ходил на остров за Карнауховым, помощник капитана сочинял докладную записку. Он знал, что Дорофеев имел право уволить Леху сразу же после сообщения Ведерникова. И требовал этого. И был до глубины души возмущен, что его требование капитан оставил без внимания.

5

Если не считать нескольких сел и маленького районного городишка, берега Реки на четырехсоткилометровом протяжении от Временного до Среднереченска были нетронутыми. И эти малонаселенные, с мощной тайгой берега начинали угнетать, если путь от одной деревни до другой продолжался много часов. Вот почему интерес и оживление команды вызывало всякое встречное судно.

Почти каждый из теплоходов, на чьи сигналы отвечал взмахами белым батистовым флагом Ведерников или заменявший его у штурвала Дорофеев, принадлежал речному транспортному отряду Гидростроя.

За два дня пути от Временного «Ласточка» уже разминулась (о каждой встрече вахтенный обязан был сделать запись в журнале) с «Муравьем», тащившим во Временный серебристо-белые, похожие на части разобранной космической ракеты емкости с одинаковыми надписями: «Не курить! Огнеопасно!», с «Орлом», за которым на буксирном тросе тянулись погрузившиеся почти вровень с водой две баржи с железобетонными перекрытиями, со «Стрекозой» и связанной с ней скалобурильной установкой, с «Ураганом», тащившим две баржи, загруженные нарядными японскими бульдозерами.

Эти встречи для команды «Ласточки» были праздниками, недолгими, но радостными. Все, кроме вахтенного, выходили на палубу, чтобы помахать знакомым ребятам, — со встречного теплохода также сигналили поднятыми руками, улыбались, кричали что-то веселое, ободряющее.

Узнать коллегу на встречном теплоходе проще всего было коку Уздечкину. Потому что почти на всех судах коками были женщины.

В пути ли, на стоянке ли, но три раза в сутки команда должна принимать горячую пищу. Это значило, что трижды в день кок должен часа по два, по три париться на камбузе. Мужикам такая однообразная и тяжелая работа не по нраву. Потому-то женщины занимали эту должность на большинстве судов.

Но лично ему такая служба была по душе. Он с детства мечтал увидеть сибирские реки, названия которых звучали как сказка. И уж конечно, самому водить по ним огромные теплоходы. Но из-за близорукости его мечта не осуществилась. Зато для кока орлиная зоркость не была обязательным требованием.

Над головой Уздечкина висел самый главный в его деле инструмент — половник. Разделочная доска и ножи лежали на небольшом столике, рядом был кран с раковиной для мытья посуды. Над столиком — окно, которое кок во время работы держал открытым, и все равно на камбузе было жарче, чем в парилке. Маленькая стальная печурка, топившаяся соляркой, не только кормила команду, но и грела воду для отопления жилого кубрика, для душа, для мытья посуды.

Снимая пробу во время стряпания, Уздечкин сбивал себе аппетит и имел обыкновение есть в последнюю очередь. А еще ему нравилось смотреть, как «рубает» команда сотворенную им пищу.

Капитан Дорофеев, даже если был очень голодным, ел не торопясь, зачерпывал ложкой наполовину и снимал капли с донца о край тарелки. У него была привычка разламывать куски хлеба пополам. Съев одну половину, он нередко забывал о другой, брался за новый кусок, опять разламывал. Так к концу обеда у него порой скапливалось несколько половинок. Дорофеев виновато смотрел на них и, если не спешил, доедал остатки хлеба вместе с чаем. Ведерников, городской, не сибирский человек, тоже ел аккуратно и обстоятельно, но, доедая с тарелки, наклонял ее не к себе, как все остальные, а от себя. Ведерников часто оставлял в тарелке добрую половину борща, даже макароны с тушенкой мог не доесть. Карнаухов тоже ел помалу, всегда как-то вяло. И если во всех других случаях жизни Пескаря трудно было застать в глубокой задумчивости, то во время еды он, как правило, о чем-то напряженно размышлял, глядя скосившимися глазами в одну точку. Вот Леха Бурнин ел всегда с аппетитом, даже с удовольствием, он любил, чтобы тарелка была налита до краев; вычерпывая ее равномерно-методичными движениями, он нагибался над столом так, что тяжелый подбородок зависал над тарелкой. Бурнин метал в толстогубый рот полными ложками и, округлив щеки, пережевывал с веселым, довольным видом.

Когда Уздечкин видел вокруг крохотного стола в кубрике дружно жующую команду и слышал одобрительные высказывания насчет борща или каши, у него теплело в груди и невольно разъезжались в улыбке губы.

Еще Уздечкин уважал свою должность за то, что на равных с капитаном обсуждал финансово-хозяйственные вопросы. Если сложные вычисления расхода и пополнения горюче-смазочных материалов Дорофеев производил вместе с механиком, то вопрос о том, где закупать хлеб или картошку, капитан решал только с коком.

Именно по такому поводу и обратился Уздечкин к капитану. Без мяса еще можно было перебиться, но без хлеба не обойтись, а запас, сделанный во Временном, был на исходе.

— В Бредихине остановимся? — спросил кок.

— Хлеб кончается? — сразу догадался капитан.

— Ну…

— О чем разговор! Конечно, станем. С Пескарем пойдешь?

— Можно и с ним…

Разогнавшись в распадках, выпутавшись из таежной глухомани, голубая, с родниковой водой речка Бредиха расплеталась перед леспромхозом на несколько рукавов и наконец вливалась в родную стихию Реки. Устье Бредихи делило село на две части: у Реки были контора леспромхоза, баня, склады, горы золотистых кряжей, приготовленных для разделки на плоты. Само же село Бредихино, старинное, большое, многолюдное, стояло на взгорье по другую сторону поймы, и добираться туда надо было по дощатым мосткам над рукавами Бредихи. Обильный, нежный запах воды мешался с пряным духом нагретой солнцем травы; прыгая с порожка на порожек, шумели потоки Бредихи; нестрашно поскрипывали под ногами лиственничные плахи мостков. Все это было так непохоже на монотонное громыхание дизеля, на удушливый запах выхлопных газов и на прокуренную тесноту теплохода! Уздечкину и Ведерникову, который почему-то надумал вместо Карнаухова отправиться за хлебом, и увязавшейся с ними Маргарите хотелось остановиться и посмотреть вокруг, подышать этим живительным ароматом, послушать ненавязчивый, ласковый гул воды. Но все трое молча и быстро шли к селу, и каждый боялся, что покажется остальным смешным и странным, если предложит остановиться.

Пока шли по мосткам к селу Бредихину, каждый из троих думал об одном и том же: какие же счастливчики бредихинские жители, если каждодневно могут любоваться, дышать и радоваться такой красотой.

В Бредихине выпекали огромные буханки пшеничного хлеба. Запах хлеба чувствовался уже в начале села, в полуверсте от магазина, и, пока трое пришельцев с Реки шагали по дощатому тротуару главной улицы, запах все усиливался, волновал все сильнее. А по доскам шли навстречу леспромхозовские мужчины в добротных сапогах, женщины, одетые по городскому, но с деревенским любопытством в глазах, тоненькие сибирские девчоночки, которых так смешили замкнутое, задумчивое лицо Ведерникова, дымчатые очки и смелая, с покачиванием бедрами походка шедшей рядом с ним Маргариты, а более всего рыжеволосый печального вида Уздечкин, шагавший последним.

С первого дня знакомства Маргарита сбивала Уздечкина с толку. Вначале ему было радостно оттого, что она хотя и старается казаться бедовой дивчиной, но тем не менее человек простой, веселый и наивный. В общем, это было как раз то, что и искал Уздечкин. Потом все его планы рухнули, потому что могучий красавец Бурнин обратил внимание на Маргариту. И завязалась между ними любовь. Уздечкин и глазом не моргнул, когда Леха, обнимая экспедитора за плечи, объявил, что останется вместо кока дежурить ночью на теплоходе, тогда еще стоявшем в Среднереченске. Уздечкин согласился, поехал спать в общежитие, но всю ночь не сомкнул глаз.

Он понимал, что должен подняться над случаем, отнестись к любви Маргариты и Бурнина как к делу житейскому. «Но почему, — терзался Уздечкин, — так весело и пошло покатилась их любовь? Ведь это же не пятки друг другу щекотать! Любовь — чувство высокое, потому что жизнетворящее. Многие силы стремятся сокрушить человечество, а любовь — это защита. И потому духовное начало в любви должно быть прежде всего!»

Ворочаясь на кровати в общежитии, Уздечкин старался уяснить себе, что же это такое — духовное начало? И уже где-то под утро решил: духовность — это как раз старание человека победить в себе скота.

Пока стояли во Временном, Маргарита опять удивила Уздечкина. Казалось бы, ну что ей эта усыхающая и вянущая на барже капуста, когда у нее Бурнин, любовь, веселые ночи на барже? А Маргарита переживала, бегала то в ОРС, то в магазин, то к портовому начальству, добивалась и не могла добиться грузчиков и транспорта. Уздечкин ждал, когда же Бурнин найдет тот простой выход из положения, который коку открылся сразу. Ведь команда «Ласточки» бездельничала, дожидаясь разгрузки. Что стоило пятерым мужикам перебросать эту капусту!

Бурнин так и не догадался. Пришлось Уздечкину подсказать свою мысль капитану. Тот поддержал кока. За полдня выгрузили всю капусту.

Тут бы Маргарите и понять наконец, кто есть Бурнин. Тем более что он уже не обращал внимания на свою сговорчивую подружку. А Маргарита заметно тосковала. И тем самым опять сбивала Уздечкина с толку…

Оба рюкзака и сумку Маргариты набили теплыми, упругими буханками. Ведерников неожиданно расщедрился и взял на компанию три бутылки болгарского сливового сока.

— По-моему, неплохо они здесь живут, — начал разговор Ведерников, когда с откупоренными бутылками уселись в тени и стали попивать сок из горлышка. — Видно, что все здесь организовано, налажено. У людей есть работа, есть хороший заработок, жилье — оттого все они спокойны, добродушны. Оттого и хлеб у них такой ароматный и вкусный!

— Да, бредихинский хлеб самый лучший на всей Реке, — с некоторым запозданием откликнулся Уздечкин, которому не передалось философски-раздумчивое состояние Ведерникова, потому что рядом сидела Маргарита.

— Здесь хипово! — поддержала она. — Идешь по досочкам, каблучки тук-тук-тук… И крыши на домах смешные. Совсем как тюбетейки, только на два номера больше головы. Почему?

— А потому что Сибирь! — уверенно ответил Ведерников. — Леса хватает, вот и не скупятся на крыши, надежно делают… А собак тут сколько, обратили внимание? И собаки-то спокойные, солидные. Зря не гавкают!

— Слушайте, мальчишки, а вы вправду хотели лосенка застрелить? — вспомнила Маргарита.

Ни Уздечкин, ни Ведерников не ответили.

«Это Леха, твой возлюбленный больше всех хотел!» — подумал Уздечкин. «Уж я бы не промазал, если бы… можно было стрелять!» — подумал Ведерников.

— Я так напугалась, когда подошли совсем близко к берегу, а он бежит и не слышит. Так жалко его было! — взволнованно говорила Маргарита, как бы заново переживая тот момент.

«А себя-то тебе не жалко?» — подумал Уздечкин.

«Поддержишь ли ты меня, кок?» — мысленно спрашивал Ведерников.

У него были основания надеяться на Уздечкина. Зимой Ведерников как-то задержался в столярной мастерской и разговорился там с тихим и скромным пареньком Женей Уздечкиным. Тот пожаловался, что хоть и называется столяром, а настоящей работы нет, все скамьи да слани приходится сколачивать. Ведерников спросил, какой у столяров заработок. Оказалось, меньше даже, чем у судового кока.

Эта мысль — пригласить Уздечкина коком на «Ласточку» — пришла внезапно. Он не верил, что Уздечкин выслушает его до конца, но тот отнесся к предложению серьезно.

— Мысль занятная, — сказал Уздечкин. — Только я почти не умею готовить.

— Живешь в общежитии? — спросил Ведерников.

— Ну…

— Значит, готовишь иногда для себя?

— Ну, готовлю.

— Вот и нам то же самое будешь стряпать!

— А вообще-то я подучусь, — обрадовался Уздечкин. — Время-то еще есть. Книги возьму в библиотеке, рецепты буду выписывать. Я же давно хочу работать на Реке, только думал, по зрению не возьмут…

Когда началась навигация и Уздечкин приступил к обязанностям, Ведерников не раз в мыслях гордился своей проницательностью — команда была довольна коком. Отмечая добросовестность Уздечкина, Ведерников считал, что, если бы все на теплоходе были такими, «Ласточка» вышла бы в число передовых.

Не устраивали Ведерникова два человека. Больше всего, конечно, Бурнин, потому что при каждом случае этот богатырь старался подчеркнуть, что ему на все и на всех наплевать, он гордится этим и никого не боится. Дорофеев же не нравился Ведерникову излишней мягкостью и заметным самолюбием. Ясно было, что при капитане Ведерникове он не останется на «Ласточке» помощником.

Насчет Карнаухова Ведерников не сомневался: как только не станет Бурнина, этот прибьется или к нему, будущему капитану, или к Уздечкину, что тоже не опасно.

…Неподалеку от продмага был промтоварный магазин. Ведерников слышал, что в Бредихине бывают детские меховые шубки. Он давно хотел купить такую своей пятилетней дочери.

Продавщица сказала что в пришлом месяце такие шубки, верно, были. Но в этом еще не поступали.

Маргарита потерялась между рядами готовой одежды, копалась там. Уздечкин перебирал книги, собранные на полках шкафа со стеклянными дверцами.

Ведерников посмотрел, что отобрал для себя кок. «Коллектив и личность».

А на полках много было книг, роскошно изданных, с золотым тиснением, но на них Уздечкин не обращал внимания.

— Науками интересуешься? — спросил Ведерников.

— Да так… немножко. Вот, социологией решил заняться.

— Вижу, — сказал Ведерников, листая брошюру. — Думать надо — я сам такую концепцию всегда отстаиваю. Думать — это главнейшая обязанность каждого человека! А вот как ты считаешь: на «Ласточке» коллектив есть или нет?

— Нет, — грустно произнес Уздечкин. — Пять человек — очень мало для коллектива!

— Дело не в этом! — взметнув правую бровь, возразил Ведерников. — Коллектив создается дисциплиной, а ее-то у нас как раз нет. Ты согласен со мной?

Уздечкин неопределенно пожал плечами.

— Но ведь с таким положением нельзя мириться, правильно? Надо же что-то делать. А наш капитан делать ничего не хочет!

— Я Дорофеева очень понимаю, — взволнованно откликнулся Уздечкин. — Мы вот тащимся по Реке, то здесь постоим, то там застрянем, а у него дома жена одна с малышом. И малышу-то всего три недели! Эх, да если бы у меня была жена и в таком положении, я вообще не знаю, что бы делал! Все бы забросил и не отходил от сына. От сына же… понимаешь?

Ведерников мягко улыбнулся.

— Думаешь, дочка — это хуже? Пока они маленькие, так вообще почти никакой разницы. У меня вот дочка, пять лет. Тоже домой тянет, да еще как! Но ведь надо же кому-то и баржи по Реке таскать. Ты же сам видел, какое строительство во Временном развертывается!

— Конечно, видел. Здорово! — согласился Уздечкин.

— Я вот хочу с тобой посоветоваться, — после некоторого раздумья сказал Ведерников. — Давай так: по-твоему, достойно вел себя Бурнин во Временном?

— Нет, — покачал головой Уздечкин. — Недостойно.

— А правильно сделал Дорофеев, что не прогнал его?

— Да куда же прогонять? Лехе терять нечего — в том-то его сила.

— А вот я убежден, — жестко произнес Ведерников, — Бурнина надо было списать прямо там, во Временном. Из него человека все равно уже не сделаешь, а на «Ласточке» он вреден. На Карнаухова плохо влияет, и вообще… Нам нужны работящие, дисциплинированные люди, а не лодыри типа Лехи! Вот такое свое мнение я изложил в докладной записке на имя начальника отряда.

— А Дорофеев знает про нее? — спросил кок.

— Знает… если у него память хорошая. Во всяком случае, когда он меня не послушался и не списал Леху, я предупредил капитана, что напишу докладную!

— А тебе Леху не жалко?

— Этого уголовника жалеть? — Ясные серые глаза Ведерникова выкатились от удивления.

— Ну, это ты зря! Никакой он не уголовник — он и в вытрезвитель-то ни разу не попадал… Нет, вот я, например, раньше думал, что Леха просто хам. Их столько нынче развелось — прямо зло берет!.. Ну а к Лехе я пригляделся… Нет, он даже не хам. Он, между прочим, интересный человек! Вид у него — это точно, пират! Вот и боятся все его. А ему по наивности кажется, что так и должно быть. Хотя сам же страдает, что никто не хочет понять его душу. Но душа у него есть, я заметил. Не знаю, как тебе объяснить, но это совершенно точно. Могу с кем угодно спорить — он человек совсем не жестокий. И при этом очень наивный…

— Ну, понес! — недовольно возразил Ведерников. — Если уж так присматриваться да вдумываться, так вообще окажется, что все люди ангелы. Но ведь ты сам признал, что хамов много развелось. А я добавлю: лодырей, халтурщиков, разгильдяев. Это же беда!.. Вот потому и нечего разглядывать каждого в микроскоп, а надо метлой гнать всех нарушителей дисциплины.

— Куда же их гнать? — поинтересовался Уздечкин.

— А… куда хотят!

Уздечкин терпеливо улыбнулся.

— Вот мне и думается: мели Леху, пока к нам не попал. А дальше уж, кажется, некуда. Ведь сам знаешь: людей в отряде не хватает.

— Так как же быть… по-твоему?

— По-моему, коллектив надо создавать, укреплять. Чтобы не формально был коллектив, а по-настоящему.

— А я чего добиваюсь? — на высокой ноте воскликнул Ведерников. — Надо набрать хороших ребят, навести на судне образцовый порядок. А Леху списать, это он коллектив разваливает!

— Хочешь знать, за что я уважаю нашего капитана? — спросил Уздечкин, глядя при этом на направлявшуюся к ним Маргариту.

— Ну?

— За то, что он умный. Вот ты написал докладную. Допустим, Скорин поверит тебе и спишет Леху. Вот это и будет формальный подход к делу: чтобы вылечить больную голову — отрубить ее к чертям!.. А Дорофеев умеет действовать иначе!

Маргарита подошла к ним с озабоченным и возбужденным лицом.

— Ой, Женька, там плащики есть модерные — прямо на тебя! — сообщила она. — Пойдем скорее, примеришь!

— Ну и как же иначе? — допытывался Ведерников. — Какой же это неформальный способ?

Уздечкин в замешательстве смотрел то на него, то на Маргариту, Он опять чувствовал себя сбитым с толку.

6

В селе Рогове базировались теплоходы речного транспортного отряда Гидростроя. Их задачей было оказание помощи рейсовым судам, идущим с баржами вверх по течению: одной тягой протащить воз через самые трудные участки Реки — Глухую шиверу, Главный порог и далее Свальную, самую коварную шиверу, — было невозможно. Собственно говоря, Глухая и Свальная шиверы отличались от порога только тем, что высота перепада воды в них была чуть поменьше, но по сложности судоходной обстановки они нисколько не уступали Главному порогу.

Как и рассчитывал Дорофеев, в Рогово пришли вечером. Отворачивая с фарватера к берегу, Ведерников, стоявший у штурвала, включил сирену. Протяжный воющий звук означал: «Буду швартоваться!»

Когда сирена умолкла, на «Ласточке» услышали бодрые звуки марша «Прощание славянки». Его включали на теплоходе «Сокол», встречая подходившие за помощью суда.

Так упруго, победно звучал над Рекой в тихих сумерках духовой оркестр, что у Лехи Бурнина полегчало на душе. А вообще-то уже третий день он пребывал в мрачнейшем настроении. Третий день не брал в рот спиртного — и не хотелось!

Когда уходили из Временного, рефрижераторщик Заварзин, довольный тем, что нашелся недостающий тюк спецодежды (приемщица, молодая девчонка, ошиблась в подсчете перегружаемых тюков), предложил Бурнину:

— Леха, вечерком заходи на баржу. Я согревательным запасся!

— Сколько можно! — сердито ответил Бурнин. — И так пропился до нуля. А мне, понял, в Среднереченске работу придется искать.

— Да ведь не выгнал же тебя Дорофеев!

— Здесь не выгнал, на базе спишет! — Глаза Бурнина сверкнули. — Ему самому недолго осталось капитанить. А с этим прямоугольным треугольником, с механиком, я так и так не уживусь!

— У меня есть деньжата, — простодушно сообщил Заварзин. — Сотни три на книжке осталось с прошлого года. Надо будет — выручу.

— Да не к тому я, — отмахнулся Бурнин. — Вообще как-то… надоело все, понял!

— Ну, твоя воля, — отступился Заварзин.

Уводил теплоход из Временного Ведерников. Капитан не вмешивался. Все правильно сделал Ведерников: отвалил от причала, развернулся и кормой подошел к головной барже. Бурнин передал стоявшему на носу баржи шкиперу Сладкову конец троса, который тот набил на кнехт. Завизжала лебедка, выдавая трос, и «Ласточка» стала удаляться вниз по течению на полную его длину.

«Прощай, город-городок! — думал Бурнин, уже не надеявшийся сюда вернуться. — Скоро слиняет белый цвет с твоих раскидистых черемух. Еще несколько лет постоят эти бревенчатые хаты и блочные двухэтажки, еще несколько поколений огурцов вызреют под пленочными теплицами у частников, несколько раз перейдет из класса в класс ребятня в деревянной школе, еще сотню-другую старых фильмов прокрутят в развалюхе клубе, еще попляшут несколько сезонов на дощатой, обнесенной некрашеным штакетником танцплощадке — и вот однажды надвинется на поселок стадо бульдозеров, и полетит в тартарары весь этот временный уют! А потом набухнет, выйдет из берегов Река, остановленная новой плотиной, — и прощай навеки, поселок Временный! По науке вроде бы так и надо, ради этого и селились. А все равно как-то странно. Жили, устраивались, хлопотали, и вдруг — сматывайтесь, пожалуйста!.. А, брось ты все эти рассуждения! Не бери в голову, Леха, понял!»

Это особые для каждого экипажа минуты, когда судно после долгой стоянки уходит наконец в плавание. Как радостно чувствовать, что кончилось мучительное безвременье стоянки, зависимость от разного берегового начальства и разных, всегда запутанных и чуждых речникам береговых обстоятельств, что началась, быть может, не менее сложная, но более понятная жизнь в плавании. И спешат речники стряхнуть с себя пыль береговую. С первых же минут плавания затевается на судне большая уборка. Все моет команда: палубы, трапы, полы в кубриках, до блеска надраивают чуть ли не каждую пядь своего корабля — привычного и в глубине души любимого дома. Засверкает, заголубеет чистой покраской судно. И каждый подумает: всегда бы так независимо, спокойно, небольшой своей командой-семьей плыть и жить.

Но семьи речников на берегу, далеко, в Среднереченске. А у кого нет семьи, есть койка в общежитии, которая через несколько дней плавания тоже будет вспоминаться. И вот уже считает речник дни до прибытия… Но это потом, в середине пути. А вначале, когда остался за кормой поселок Временный, даже Леха Бурнин не «сачковал», смывал забортной водой с палубы грязь, нанесенную с берега гостями.

За два дня, пока шли от Временного до деревни Рогово, никаких стычек с капитаном у Бурнина не было. Дорофеев его как бы не замечал — и это Леха переносил спокойно. Куда труднее было терпеть самодовольного Ведерникова. Особенно после того, как в шивере Кабаньей открылась Лехе нечистая игра помощника капитана.

Кабанья была первой из серьезных шивер на пути «Ласточки». Поджидала она теплоход на подходе к острову Кабан — груда скал на острове и впрямь напоминала голову кабана.

В ходовой рубке были Ведерников и Дорофеев. На обратном пути помощник капитана, чтобы лучше изучить фарватер, почти не отходил от штурвала. В выцветшей тельняшке, коротко остриженный, гладко выбритый, Ведерников держался за рога штурвального колеса и то вглядывался в даль, сузив серые, в белесых ресницах глаза, то метал взгляд на страницу лежавшей перед ним лоции. Пока «Ласточка» трое суток шла из Среднереченска во Временный, было перелистано восемнадцать страниц лоции. Теперь она листалась в обратном порядке, и перед глазами Ведерникова находилась уже пятнадцатая страница, где возле левой ее кромки было помечено: шивера Кабанья. И подробно описывалось, какая в шивере глубина, какое течение. В общем-то, так себе шиверка, заурядная. Но достаточно узкая, мелкая, с острыми выступами скального дна, с приличной скоростью воды. Смотреть, короче, надо в оба!

Пронзая взглядом речную даль, Ведерников что-то сказал капитану. Бурнин, сидевший на палубе на диванчике, не слышал их разговора, но заметил выражение беспокойства на квадратном лице помощника капитана. Дорофеев оторвался от книги и тоже посмотрел вдаль. И что-то спокойно ответил Ведерникову, после чего тот оставил штурвал и за колесо взялся капитан. Ведерников еще немного потоптался рядом и спустился в кубрик. Через Кабанью шиверу Дорофеев провел теплоход и отстававшие на тридцатиметровую длину троса баржи, как по рельсам: точнехонько по оси судового хода. Когда в самом узком месте шиверы скорость встречного течения стала максимальной, теплоход резко потерял скорость, но не забуксовал, а полегоньку, метр за метром, карабкался. Взбирались вверх по склону падавшей воды под самыми скалами — можно было прочесть все надписи на них, сделанные масляной краской (память о стоянках терпевших аварии гидростроевских судов), — и выбрались на спокойный плес, начавшийся за шиверой.

Бурнин вошел в ходовую рубку, когда капитан еще метался в ней, делая полные обороты штурвальным колесом то в одну, то в другую сторону.

— Понял, как шеф проголодался! — сказал он запыхавшемуся, потному Дорофееву. — А вот плес начался — он теперь выйдет. На спокойном месте можно и порулить!

— Это его право, — не слишком любезно заметил Дорофеев. — Он свои восемь часов давно отстоял.

— Это и ежу ясно, что шеф всегда прав. Зачем, понял, самому баржи уродовать, когда есть капитан!

— Ай, Леха, заткнись!

— Не, капитан, ты все-таки скажи: очко у него не железное, факт!

— Леха! Не тебе критику наводить! Ты лучше вот что запомни: осуждать людей — самое легкое дело. А пугать — это еще легче. Только знай: самый последний и самый несчастный человек тот, кого все боятся! Потому что кого боятся, того и ненавидят. А ненависть — это страшнее даже смерти!

— В книжке своей вычитал, что ли? — усмехнулся Бурнин.

— Нет, это мать мне говорила. А моя мама жизнь глубоко понимала.

Тут снизу, из кубрика, выглянул Уздечкин.

— Леха, борщ остыл уже!

Бурнин спустился по крутому трапу в кубрик, где вокруг стола тесно сидели Ведерников, Карнаухов и кок. Неторопливыми движениями (эта неторопливость еще больше распалила Бурнина) Ведерников ел перловую кашу с тушенкой.

Но Бурнин все-таки сдержался. Только выразился вслух, ни на кого не глядя, насчет все того же очка, которое, известное дело, не железное. Никто на его речь не откликнулся, и Бурнин решил далее не развивать свою мысль.

И вот «Ласточка» приближалась к причалу села Рогова, и в ее честь из алюминиевого колокола рвался боевой энергичный марш.

На «Соколе» вся команда была в сборе. Подошли ребята с других теплоходов. Все знакомые, все точно родные! И сразу смешались: с «Ласточки» перешли на «Сокол», на стоявшие за ним «Альбатрос» и «Чайку», с «Сокола» пришли на «Ласточку». Всюду разговоры, расспросы, шутки, смех. В одном месте толковали между собой капитаны, в другом — механики. На палубе «Альбатроса» травили мотористы. У коков компания была смешанной: на «Альбатросе» кашеварила Ленка Мухина, жена капитана, на «Чайке» бедовая Лариса Лущенко по прозвищу Не жалей посуду. Прибилась сюда и Маргарита Чеченкова.

Уж чего-чего, а рассказов о приключениях у речников всегда избыток. На правах гостей главными рассказчиками были ребята с «Ласточки», и всюду слышно было про поселок Временный, про похождения Пескаря на необитаемом острове.

— Ну а вы тут рыбачите? — спрашивали с «Ласточки».

— Когда время есть, рыбачим малость, — отвечали прикомандированные к далекому селу речники.

— Хоть бы ухой угостили!

— А вот и угостим! Уж давно готова, вас дожидались. Это ведь вы глухонемые, а у нас рация. Из Временного дали знать, что «Ласточка» в пути.

— Хорошо живете, полундры!

— Не жалуемся, хотя и есть на что. Ушица-то, между прочим, остывает!

— В самом деле сварили? — не верил Карнаухов.

— А что, запаха не чуешь? Ну, Пескарь, плохой ты, выходит, рыбак!

Прием по случаю прибытия гостей решили провести на борту «Альбатроса», где кубрик был самым просторным. Но все равно ужинали в две очереди, всех сразу кубрик не вмещал. Вначале усадили с «Ласточки».

— А где же ваш Леха? — спросил Мухин, капитан «Альбатроса».

— Ему врач не прописал уху, — с загадочной усмешкой сообщил Дорофеев.

— Неужто заболел?

— Да вроде того…

Перед уходом на «Альбатрос» Дорофеев мягко, тихо посоветовал Бурнину: «Тебе, Леха, идти туда не надо. Ребята нас от чистого сердца пригласили, как порядочных. И водки там, между прочим, не будет!»

У Бурнина сами собой сжались кулаки, все мускулы наполнились трепетным жаром. Но сдержался он, вспомнив, что Кирилл Дорофеев не просто щуплого сложения парнишка двадцати шести лет, со щеточкой усов над верхней губой. В голосе Дорофеева прозвучала уверенность капитана, и это Бурнин ясно почувствовал. А если говорил капитан — значит, от имени всей команды. И такой поворот событий, непонятный, неожиданный, ошеломил Бурнина куда сильнее, чем затрещина.

Была уже ночь, светлая, кишевшая комарами северная ночь. Круто взбиравшейся по склону дорогой Бурнин вышел на главную улицу села Рогова и побрел, озираясь на дома.

Кажется, впервые в жизни он переживал что-то вроде обиды. Это новое, странное чувство как бы раскололо его душу. Но заполнялась трещина привычной яростью.

«Нашли чем уесть! — думал он. — Ухой! Да я десантником был! У меня двадцать пять прыжков!»

Но и в ярости он все же понял, что его парашютные прыжки в данном случае как-то ни к чему.

«Да я этих хариусов столько съел, сколько им и не снилось! И вообще у меня от них изжога!»

Три четверти желудка оставил военный хирург Лехе Бурнину. И хоть никому Леха не жаловался, но иногда, когда чувствовал боль под ложечкой, побаивался будущего, мрачно думал о возможной смерти и сознавал полную бессмысленность своей удалой жизни. От незнания, что предпринять и куда устремиться, Леха терял контроль над собой.

Жалость к самому себе утешает и силачей. Утешившаяся Лехина душа позволила заговорить и рассудку. А тот стал доказывать, что Леха сам виноват во всем.

«Я виноват? — взвилось в Лехе упрямство. — А другие что, чистенькие? Этот осторожный пройдоха Ведерников, что ли, чистенький? Да трус он, и потому не водить ему теплоходы по Реке!»

За сухостью Ведерникова, его уверенностью в своей непогрешимости Лехе мерещился столь ненавистный ему дух казенщины, мертвящей официальности. Но разобраться в своих чувствах Леха не умел — он просто ненавидел Ведерникова и потому сознательно, а в основном бессознательно старался его запугать.

Что же касается экипажа, то Леха считал: работа — это не армейская служба, отношения должны быть простыми. Примерно как в компании своих в доску парней. Хорошо бы, если б все на «Ласточке» были вроде Карнаухова. И он смог бы подобрать таких, если бы был капитаном. Но в то же время Леха боялся ответственности за баржи, зная, как велика на Реке вероятность аварии. Вот и терзался он приниженным положением рядового, виноватого и тайным своим страхом ответственности.

Он прошел все село из конца в конец — мимо огромной плахи из листвяка для гнутья санных полозьев, мимо серебряно-серых с некрашеными бревенчатыми стенами домов, мимо палисадов, в каждом из которых стояло цветущее рябиновое деревце, мимо закрытого магазина и сельсовета с флагом на крыше и доской показателей соревнования доярок. Вдруг до него дошло, что он не встретил в селе ни одного человека, не заметил в окнах ни одного огня. Об этом Бурнин подумал, когда расслышал вдалеке звуки гармони и поющие девичьи голоса. Он пошел на эти голоса, свернув в переулок, и увидел шедших навстречу мальчишек лет пятнадцати-шестнадцати. Средний растягивал мехи гармошки, и все трое дружными высокими голосами тянули старинную песню:

Дальше в песне рассказывалось про окруженный врагами партизанский отряд. Патроны у партизан на исходе, помощи ждать неоткуда, но партизаны решили лучше погибнуть, чем сдаться врагам.

Бурнин забыл про все свои огорчения и смотрел на приближавшихся певцов изумленными глазами.

Мальчишки допели песню, гармонист, в сером, из домашней шерсти свитере, сжал мехи гармошки, и все трое хором поздоровались с Бурниным.

Он растерялся. Певцы поразили его чистотой голосов и чистейшей доверчивостью, с какой они поздоровались. Бурнину не хотелось спугнуть ребят, и он не знал о чем их спросить, о чем вообще можно поговорить с мальчишками.

— Что это в вашей деревне никого нет? — вспомнил наконец Бурнин.

— Почему нет? Спят все…

— А как же… телевизор что ли никто не смотрит?

— Нету телевизора. У нас не принимает. И света нет. Движок в одиннадцать выключают.

— Ну, житуха!.. А поете вы хорошо, между прочим!.. Куда топаете-то?

— Мы к теплоходам…

— А… Ну, значит, это… нам по пути.

— Вы, дяденька, с какого теплохода? — спросил худенький паренек в городской курточке.

— С «Ласточки». Слыхали?

— Да мы все гидростроевские теплоходы знаем — они у нас на ночевку становятся. Вот вчера «Стриж» и «Орленок» были. А мы каждый вечер к теплоходам приходим. Нам песни заказывают. Мы поем. Хорошие ребята на теплоходах, веселые!..

Бурнин остановился, тряхнул головой.

— За деньги, что ли, поете?

— Да что вы, дяденька! Мы так поем, вроде бы для себя. Местные мы. Своим-то не в новину, а вашим ребятам нравится. Мы ведь много песен играем.

— Ну, тогда… пойте и дальше, чего замолчали!

— Какую желаете?

Бурнин дернул плечами.

— Сразу и не вспомнишь — такой случай неожиданный… Может, еще какую про Сибирь?

Мальчишки заметно оживились.

— Дак ночи не хватит. Про родную-то землю мы все, какие есть, песни знаем!

7

Наскочит ли судно на камни и рассечет корпус, пробьется ли тонкостенка-баржа, выйдет ли из строя двигатель — горячей авральной работы с избытком достанется каждому из членов команды.

Но даже если все в порядке, нелегко приходится речникам в дождливую ветреную непогодь, которая на Реке нападает то и дело, муторно бывает у них на душе, когда захватит в плен туман; мрачны бывают речники, пережидая бурю, когда между небом и водой может раскрутиться или град, или снежная метель.

Все это на Реке обычное дело. Маленькому теплоходику трудно двигаться в плохую погоду, не легче и стоять на якоре, пережидая разгул стихии. Ведь нет на нем уютной кают-компании с телевизором и музыкой, нет библиотеки с покойными креслами, нет красного уголка со свежими газетами и журналами, нет комфортабельных кают для экипажа. Все, что есть на теплоходе, это два смежных жилых кубрика: носовой, в котором помещаются только две койки (капитана и его помощника), и общий, с парой двухэтажных нар, круглым обеденным столом и двумя шкафчиками для одежды. И еще ходовая рубка, в которой, если соберется вся команда из пяти человек, уже не повернуться. Но именно здесь чаще всего собирается экипаж. Вот и получается, что ходовая рубка на теплоходах вроде «Ласточки» не только рабочее место несущего вахту у штурвала, но и кают-компания, и читальный зал, и красный уголок.

Зато когда не дует холодный ветер и в ясном небе стоит щедрое солнышко, когда на хороших оборотах спешит теплоход домой и все на борту нормально, становится судно плавучим домом отдыха. Только вахтенный в такую пору в напряжении сутулится у штурвального колеса и острым, тренированным взглядом читает судоходную обстановку по бакенам, вешкам и створовым знакам на берегах. Да кок доваривает борщ или моет после очередной трапезы посуду. Да моторист после ночной вахты отсыпается в сумеречной глубине кубрика. Зато уж для остальных членов экипажа теплоход в такое благодатное времечко настоящий дом отдыха. Можно загорать на палубе. Можно почитать книгу. Но лучше постирать свое бельишко, потому что хорошая погода на Реке все-таки редкость.

Таким вот делом и занимался Карнаухов, когда «Ласточка», ведя за собой две пустые баржи и сама ведомая «Альбатросом», теплоходом подмоги, проходила вверх по течению в виду села Михайлова.

Стирать на теплоходе — одно удовольствие! Горячей воды вдоволь, холодной, для полоскания, еще больше — целая Река. Расстелил на отмытой палубе заношенную майку или трусы, натер хорошенько куском хозяйственного мыла, пожмакал, не жалея молодой силы, и за борт. Прополоскал, отжал и на веревку, протянутую от мачты к корме.

Весь свой гардероб перестирал Карнаухов. И будто праздничными флагами украсился теплоход его бельишком.

А помощник капитана, раздетый до пояса, загорал на диванчике на передней палубе, разглядывал в бинокль дома села Михайлова, мимо которого проходили. Виден был в бинокль и тот бревенчатый ряж, к которому в прошлый раз швартовалась «Ласточка» для разгрузки муки, и черное пятно от костра, у которого отдыхали мужики, выгружавшие муку.

Ведерников передал бинокль присевшему рядом с ним отдохнуть после стирки Карнаухову.

— Смотри, даже пустые бутылки ваши целы. Помнишь, как «гудел» здесь с мужиками?

— Помню, — ответил Карнаухов, принимая бинокль. Посмотрел в окуляры: в самом деле, неподалеку от кострища блестела в траве бутылка.

— А что это взбрело тебе тогда остаться в Михайлове?

— Мужики были хорошие, — грустно ответил Карнаухов.

— Да чем же хорошие? — с долей учительской строгости спросил Ведерников.

— Добрые… Друг за дружку стоят.

— Да это тебе показалось! Отбившиеся от общества подонки не бывают добрыми. Например, эти твои браконьеры, они же вроде волков. Только ради удобства держатся вместе. И волки нападают сообща. А потом каждый рвет себе!

Карнаухов не стал возражать, вспомнив того, со светлыми усами и безжалостными глазами, который подходил к нему на острове. Может, правы Дорофеев и этот непонятный Ведерников. Может, и среди михайловских мужиков были такие, кто запросто может утопить человека.

А Ведерников, будто подслушав его мысли, спросил:

— Знаешь такое слово — иллюзия?

— Ну…

— Иллюзия — это кажущееся. Это тебе кажется, что, отбившись от общества, люди добры и благородны. На самом деле дикость — это всегда и жестокость. А доброта и благородство могут рождаться только в нормальных, сплоченных коллективах. Вот этого-то я и добиваюсь, если хочешь знать. А вы все почему-то принимаете меня за карьериста, выскочку, мечтающего спихнуть Дорофеева. Я же не против Кирилла, поймите вы! Я против анархии, которая Лехе Бурнину так нравится. И докладную записку я написал только потому, что капитан не хочет повлиять на Бурнина. По-моему, он побаивается Лехи. Ведь так, Пескарь?

— Не знаю я ничего, — ответил, нахмурившись, Карнаухов. — Только я это… В общем, значит, того… За Дорофеева я то есть… Уж не знаю, как там и что, только Дорофеев капитан нормальный.

— Да разве я говорил, что он ненормальный! — с усмешкой произнес Ведерников. — Ну ладно, хватит об этом. Значит, говоришь, постирался?

— Ну…

— Что ж, хорошее дело. Давай-ка теперь сделаем с тобой еще одно доброе дело. Тащи сюда из кубрика табличку насчет того, что мы соревнуемся за высокое звание. Надо же укрепить ее в конце концов!

Карнаухов послушно отправился в кубрик и скоро вернулся с запылившейся табличкой.

— Тряпка нужна, протереть, — озабоченно сказал Ведерников. — И проволока. Там, в машинном отделении, знаешь?

— Ну…

— И пассатижи захвати! — крикнул Ведерников вдогонку.

Когда Карнаухов принес проволоку и инструмент, капитан Дорофеев, стоявший в ходовой рубке у штурвала, сделал ему знак, чтобы подошел.

Оставив Карнаухова вместо себя управлять движением теплохода, Дорофеев, щурясь от яркого солнца, вышел на палубу.

— Слушай, Володя, что это ты так торопишься? — спросил он у Ведерникова.

— Я не тороплюсь, — не вполне понимая вопрос, ответил помощник капитана.

— Нет, торопишься! Хочешь, чтобы начальство отметило? Так ведь не тебя отметят, а меня. Потому что я пока еще капитан на «Ласточке». Так что получается: для меня ты хлопочешь. Спасибо, но я об этом не просил. Не надо для меня хлопотать, Володя!

— Не лезь в бутылку, Кирилл, — доброжелательным тоном откликнулся Ведерников. — Ты капитан, никто в этом не сомневается. А табличку надо укрепить там, где полагается. Вот и все!

Дорофеев остро взглянул на помощника.

— Суетишься ты, малый, — сказал он укоризненно. — К показухе гнешься… Я не знаю, может, в других местах такое и проходит, а тут сам видишь: Река, шиверы…

— Кирилл, ведь мы на базу возвращаемся! Надо же, чтобы судно выглядело как полагается!

— Да я вроде не против такого… Порядок есть порядок. Меня другое заботит: то, что на опасных участках тебе штурвал держать не хочется. Вот о чем ты должен волноваться в первую очередь, а не о том, как выглядит судно со стороны.

В глазах Ведерникова заиграли задорные искорки.

— Я могу и в шиверах. Только кто за баржи будет отвечать?

— За все отвечает капитан, — спокойно проговорил Дорофеев.

— Значит, ты?

— Конечно…

— Ладно!.. — Ведерников был заметно возбужден. — Только все равно: дисциплина у нас на судне хромает. Ты должен был списать Бурнина!

— Опять двадцать пять! — от возмущения Дорофеев широко раскинул руки. — Ведь о судьбе человека вопрос… Ну что ты на него взъелся?

— А то, что, если людей не наказывать, они быстро наглеют. Потому я с тобой категорически не согласен. И написал на Бурнина докладную записку!

— Интересно, что же ты там изобразил?

— Написал обо всем, что произошло во Временном, пока тебя не было. Такое безобразие нельзя скрывать. В том числе и такой факт, что ты не наказал Бурнина!..

— Да не беспокойся, Володя, я его наказал, — признался Дорофеев, отвернувшись от своего помощника и глядя на далекий лесистый остров. — Плохо то, что Бурнина ты совершенно не понял!.. Вообще тебе бы надо повнимательнее к людям быть. У нас в Сибири так принято. Потому что климат суровый. И работать здесь нелегко… А записки можешь писать. Это, как говорится, на любителя. Скорину многие пишут. И на Скорина…

Ведерников обиженно потупился.

— Если бы я писал доносы, — сказал он, — я бы о них помалкивал. А я хочу оздоровить моральный климат. Вот и табличка для того же. Надо, чтобы у людей была высокая цель, — вот в чем главное условие для сплоченности коллектива.

Дорофеев с интересом посмотрел на своего помощника.

— Ох, говоришь ты складно, Володя! Давай же действуй, раз такой сознательный. Скоро Главный порог будем проходить. Вот и покажи, на что ты способен. А то, знаешь, уж больно много стало людей, которые только громкие слова говорить умеют. Очень я не уважаю таких людей!

И капитан удалился в ходовую рубку.

Ведерников некоторое время сидел в глубокой задумчивости. Дорофеев его не переубедил. «Несерьезные все-таки у него отговорки. Прежде всего надо навести порядок на судне. А остальное приложится. Нет, Дорофеев, ты меня орсовской неразберихой не испугаешь! Порог — это другое дело. Только ведь, если я баржи потоплю, тебе за них отвечать, Дорофеев!»

Он встряхнул головой и бодро сказал вернувшемуся из рубки Карнаухову:

— Давай прикрути растяжки к табличке. И протри ее получше… чтобы блестела!

…Не мог капитан Дорофеев перед уходом в рейс сфотографировать своего Сережку. Единственное, что он успел, — застраховать жизнь сына. И то получилось неожиданно: как раз перед выходом «Ласточки» объявилась на базе бойкая женщина из Госстраха. Умеют выжимать информацию эти госстраховские женщины! Она поздравила Дорофеева с сыном и не отставала до тех пор, пока не выписала страховое свидетельство.

Теперь Дорофеев испытывал чувство благодарности к Госстраху. Потому что на приборной панели в ходовой рубке лежало страховое свидетельство, в которое красивым почерком было вписано имя застрахованного: Дорофеев Сергей Кириллович.

Три этих чудесных слова и утешали капитана, и радовали, и мучили тревогой. «Как ты там, Сергей Кириллович? — мысленно спрашивал капитан. — Как там твоя мамка? Все ли у вас путем?»

Как тревожился он за беременную жену, когда она уходила на работу или отправлялась по магазинам! А долго ли поскользнуться в гололед или в слякоть? Душа Дорофеева рвалась, чтобы защитить жену и будущего ребенка, хоть как-нибудь помочь им пройти через все опасности. Но получилось, что защищать себя должна была сама новая жизнь, которую обещала располневшая в беременности Наташа. И если в большинстве случаев все обходилось нормально, дети рождались в срок (а Среднереченск по рождаемости занимал одно из первых мест в стране), росли и вырастали, то, значит, не так уж слаба и беззащитна была эта новая жизнь, одолевавшая течение времени в будущих матерях.

Он приехал за Наташей в веселый весенний день. Плавился в тени забора последний почерневший снег, на асфальте под деревьями было насорено облетевшими с почек чешуйками.

Он позвонил, и по телефону ему сказали: «Ждите, сейчас выйдут». Забывшись, мял он коробку конфет, которую полагалось вручить медсестре в обмен за ребенка.

И вот прошли за дверью Наташа в просторном больничном халате и красивая высокая медсестра, которая так легко несла на одной руке голубой байковый сверток.

…Главный порог был едва ли не самым серьезным экзаменом для судоводителей на Реке. Тяжело приходится здесь капитанам, которые обязаны стоять в это время у штурвала. Но еще тяжелее было Дорофееву, решившему не вмешиваться в действия помощника капитана.

Весь этот час, пока надрывно, из последних сил стонал двигатель и Река была укутана бурым туманом выхлопных газов «Ласточки» и «Альбатроса», пока клокотала за бортом близкая и страшная в бешенстве вода, Дорофеев сидел за спиной Ведерникова. Ни о чем другом в тот час он не смог заставить себя думать, а вот представлять себе несмышленую мордашку сына с косящими, беспомощно плавающими зрачками ему удавалось.

В мрачноватом коридоре между покрытыми тайгой берегами Река переламывалась. Кончался горный массив, уровень русла понижался. Понижение совершалось не скачком, как в водопадах, а плавно; дно Реки представляло собой пологий, почти километровой длины скат, выстеленный диабазовыми плитами. В начале ската зеркало Реки явным образом искривлялось, и взбугрившаяся, точно взбесившая вода устремлялась по каменному спуску. В километре от верхнего слива вода успокаивалась, снова становилась гладкой — это был нижний слив Главного порога, со стороны которого и подходила «Ласточка», подтягиваемая «Альбатросом».

Средняя скорость «Ласточки» составляла около шестнадцати километров в час. Примерно с такой же скоростью неслась вода в пороге. Вот для чего нужен был теплоход подмоги: без него «Ласточка» остановилась бы, несмотря на работающий с максимальной нагрузкой двигатель.

Не сам Дорофеев придумал этот эксперимент в Главном пороге. Было время, когда капитан Чепуров вот так же сел на люк камбуза, поручив Дорофееву, тогда помощнику капитана, самостоятельно подняться в пороге.

Теперь все зависело от Ведерникова. От его выдержки и сообразительности. Если помощник капитана умный человек, он поймет, что основная его задача — не мешать «Альбатросу». Мухин капитан что надо. Он уже двадцать лет ходит на Реке. Он протащит и «Ласточку» и баржи, только бы Ведерников не мешал.

«Так как же, Володя? — мысленно спрашивал Дорофеев. — Умный ты человек или нет? Для капитана это очень важное качество!»

8

Главный порог прошли благополучно. За ним на листе лоции, лежавшей перед глазами Ведерникова, были изображены речка Школьница и остров Школьный, а выше по течению коричневыми засечками на правом берегу были помечены Свальные скалы, и цепочкой синих звездочек пересекала фарватер Свальная шивера.

Словно нарочно, чтобы зачаровать людей, притупить их бдительность, принарядилась Река на подступах к Свальной шивере, там, где впадала в нее таежная речка.

В ходовой рубке смолкли разговоры, только дымились сигареты, ребята поворачивали головы то в одну, то в другую сторону, точно пассажиры экскурсионного автобуса.

Справа под песчаным вогнутым обрывом, поверху уставленным отдельными соснами, синело устье Школьницы.

— Эх, вот бы где встать! — с детской мечтательностью сказал Карнаухов. — Уж здесь точно на голый крючок рыба берется!

Слева, напротив песчаного обрыва, небольшим, но крепким плотиком как бы плыл по Реке остров Школьный. Половину острова занимало ровное, как футбольная площадка, зеленое пастбище, а дальше, начинаясь, шарообразными комками кустарника, поднимался пестрый разнопородный лесок. Охотничья избушка с серыми бревенчатыми стенами стояла среди кустарника на опушке леса.

«Жить бы вот здесь, в той избушке!» — подумал Уздечкин, и от сильного чувства у него заблестели глаза. Несбыточная мечта! Увлекала Уздечкина мысль о том, что именно Маргарита должна стать его женой. Ведь это по глупости влюбилась она в Бурнина. Ну, сложились так обстоятельства! Зато теперь-то она разобралась, кто есть кто… Нынче же вечером, когда, поднявшись в Свальной шивере, «Ласточка» станет на ночевку, он вызовет с баржи Маргариту и скажет, чтобы выходила за него замуж. Вот и все! И нечего тут мудрить, колебаться, сомневаться!

Добросовестно трудился дизель, теплоход потихоньку карабкался против течения; остался позади остров Школьный, и уже тянулся слева остров покрупнее и поскучнее — лесистый остров, называвшийся Каменным, потому что густо-зеленая шерсть тайги местами как бы вытерлась, и проступали там каменистые осыпи. А справа берег разделился на сопки, также покрытые густой тайгой, но от Реки, снизу, она была снята, точно баранья шерсть ножницами стригаля. И там розовели выступы скал.

За верхушками деревьев острова Каменный сквозил белесый размыв скрытого облаками солнца. Точно в старом зеркале, поцарапанным бликом отражалось оно в воде. И от вечерней пасмури еще угрюмее казались и каменистые осыпи слева, и скальные ребра справа.

Ведерников хорошо знал лоцию. Не было ничего непонятного и на той шестой странице, в которую он смотрел теперь. «Здесь пройдем по створу, дальше между красным и белым бакенами, потом пойдут вешки, у нижнего слива и у верхнего…» При этом он ждал — с каждой минутой все более напряженно, — когда же наконец заменит его у штурвала капитан.

В Главном пороге, как убедился Ведерников, пределы теоретического, изображенного в лоции судового хода были намного шире реального хода, лежащего в сорокаметровом коридоре, размеченном бакенами и вешками. Потерять эту нить — значит коснуться днищем теплохода или, хуже того, днищами барж дна. И какого дна! Не известняковые шары-окатыши устилали здесь дно, а напоминавшие осколки брони диабазовые глыбы. Чтобы убедиться в этом, стоило только заглянуть через борт — прозрачная, «химически чистая», как писали в книгах о Реке, вода не таила донного рельефа.

Не знал Ведерников, где лежала такая нить в Главном пороге: спасение было в том, чтобы подчиняться маневру шедшего впереди «Альбатроса». Он точно и послушно повторял все, что делал на «Альбатросе» капитан Мухин, и они благополучно проскочили порог. До сих пор Ведерникову казалось чудом, что их не пробило — ведь все-таки дважды царапнулись корпусом «Ласточки» о камни, и он посылал Карнаухова в машинное отделение посмотреть, нет ли течи.

Но чудеса два раза подряд не случаются. Когда заправлялись топливом, начальник дебаркадера передал капитану «Альбатроса» Мухину радиограмму от Скорина: срочно следовать в Бредихино, где затонула скалобурильная установка. Это означало, что проходить Свальную шиверу «Ласточке» предстояло собственными силами.

А Дорофеев, единственный человек на «Ласточке», который знал, как продернуть теплоход и обе баржи над острыми камнями в шивере и который умел это делать, с отчужденно-задумчивым лицом смотрел вдаль и не спешил сменять Ведерникова у штурвала.

Капитан Дорофеев действительно знал тайну прохождения Свальной шиверы без подмоги. Открыл ему секрет капитан Чепуров, с которым Дорофеев ходил мотористом, а потом помощником капитана. Секрет был прост: надо довериться своему страху. Но не тому первичному, поверхностному страху, который кричит: «Я не пройду, я пропаду!» А тому, глубинному, который подсказывает: «Держи левее, там, кажется, дно мягче…»

В более широком смысле тайна состояла в том, что капитан как бы вел непрерывную, хотя и переменного азарта игру: она велась то спокойно, даже нудно, когда требовалось только не терять из виду обстановочные знаки, то взлетала на высоту самых рискованных ставок, когда проскочить сужение, порог, шиверу удавалось только ценой отчаянной решимости, которой обязан обладать капитан.

— Кирилл, ну что, встанешь? Уже подходим, — с вымученной, виноватой улыбочкой напомнил Ведерников. — Давай рули, я ведь пробьюсь!

Дорофеев молча кивнул. И передвинулся вправо, к штурвальному колесу. Ведерников встал на его место.

Дорофеев перевел рукоять газа в верхнее положение, разрешая двигателю разогнаться до максимальных оборотов. Остров Каменный быстро отодвинулся назад, справа выступили в прозрачных сумерках четыре одна за другой стоявших скалы, у подножия которых Река кипела, роилась белыми всплесками, словно раздутая ветром клумба с белыми цветами.

В лоции про это место было написано так:

На шпиле «Ласточки» трепетал узкий выцветший вымпел. Он бился беспорядочно, то отклоняясь влево, то трепетно вытягиваясь в правую сторону, то взлетая вверх.

Этот вымпел больше всего тревожил Дорофеева.

— Чертов ветер! — тихо выругался капитан. — Никогда здесь не знаешь, куда он дует.

— А парусность у барж — будь здоров! — понимающе откликнулся Ведерников.

— Если будем держаться правой кромки, как сказано в лоции, — капитан ткнул пальцем в замусоленный лист, — нас аккурат на берег вынесет, никаким трактором потом не стащишь!

— А слева острые камни, — напомнил Ведерников.

— Ага… Получается как в сказке: направо пойдешь — сам умрешь, налево пойдешь — разбойнички помогут. Значит, только прямо, в самую пасть!

Чем ближе подходили к шивере, тем яростнее шумела вода, тем меньше становилась скорость теплохода. В сливе, то есть там, где вода уже вскипала, совсем замедлились, хотя двигатель ревел с надрывом. Со стороны казалось, что маленькое суденышко, тянувшее за собой на длинном тросе две пустые железные посудины (каждая с большой речной теплоход), подкрадывалось к перелому на воде.

Проходить шиверу одиночной тягой нелегко и в тихую погоду, но теперь здесь метался шквальный ветер, и пустые широкотелые баржи были для него заманчивой игрушкой. Вот какую задачу предстояло решить Дорофееву: караван, имеющий осадку где-то около восьмидесяти сантиметров и не имеющий положенной двойной тяги, должен был пройти участок глубиной около метра, где рельеф дна меняется, где скорость встречного потока почти равна скорости теплохода, и при этом не поддаться не только ветру, но и свальному, то есть поперечному течению, сносящему караван, от правого берега к левому.

В старые времена русские купцы и крестьяне, обживавшие эти дикие места, перед тем как войти в шиверу, усердно молились богу. Все было в воле божьей: смилостивится — проскочишь, пойдешь дальше, улавливая в паруса попутный ветер, а уж если разгневается — окажешься на мели в разбитой посудине, а не то и выкупаешься в ледяной зеленой купели.

У Дорофеева, выросшего в большой трудовой семье, где полагались больше на выносливость и на собственные умелые руки, о боге понятие было смутное. И доверял он лишь самому себе и своей молодой удачливости.

Вскинув брови, выпучив голубые глаза, Дорофеев то припадал к штурвальному колесу, то оглядывался назад, на баржи, то выскакивал из рубки и свешивался за борт, чтобы взглянуть на дно, то опять бросался к рогатому колесу штурвала и прокручивал его в полный оборот вправо или влево.

В какие мелкие лоскутья рвалась о зубчато-каменистое дно вода за бортом!

Связанное с рулями штурвальное колесо, а также рукоятка газа, позволявшая маневрировать скоростью, — вот все, что было у капитана для управления и судном, и баржами, тащившимися на длинном (чтобы минимальным было сопротивление течению) тросе.

Все произошло неподалеку от верхнего слива: судно замерло и баржи остановились в том самом месте, про которое в лоции было сказано, что гравелисто-песчаные косы и осередки, то есть зародыши островов, постоянно изменяют здесь рельеф дна.

Уже близки были вешки, показавшие выход из шиверы. Мотало их из стороны в сторону разламывающейся водой. Метров сто до них оставалось — и не дотянуться!

Баржи ерзали на короткой тросовой связке между собой, свальным течением сносило их вправо, а ветер давил на их правые бока и толкал влево. Вдруг ветер изменился, погнал вместе с течением баржи вправо, на мель. Дорофеев кинулся к штурвальному колесу и крутанул его на полтора оборота — теплоход нехотя шевельнул кормой, и слабый рывок передался по туго натянутой струне троса баржам, они как бы в недоумении замерли.

Ах, как нужна была сейчас скорость! Ну хоть самая малая, самая черепашья… только бы двигаться!

Дизель ревел и стрелял, завеса рыжеватого выхлопного чада окутала и теплоход и баржи, но вода давила в лоб на теплоход, и он не двигался.

В эту минуту каждый из членов экипажа испытывал одно и то же чувство: неукротимое желание хоть чем-нибудь помочь Дорофееву. Но ни теплоходу, напрягавшему все свои так называемые лошадиные силы, ни капитану, мобилизовавшему все свои силы человеческие, помочь они не могли. Капитан вел поединок с Рекой в том месте, где дикий ее характер проявлялся с полной откровенностью и в полную силу.

«Мог бы я вместо Дорофеева провести здесь караван? — спрашивал себя стоявший в ходовой рубке Уздечкин. И честно признавался: — Не мог бы!» Он сознавал это так же ясно, как и то, что никогда не поднимет штангу с рекордным весом, никогда не пробежит быстрее всех стометровку, не будет отсчитывать последние секунды до старта в космическом корабле. Человеку многое хочется, но не все он может. Однако кое-что все-таки может! Надо только вовремя понять, что именно твое, твоя судьба, и уж в этом узком и конкретном деле постараться достичь настоящей высоты.

Уздечкин не забывал, что ему предстоит разговор с Маргаритой насчет женитьбы. Это было нешуточное дело! Сначала она может не понять его и отказаться. Может даже посмеяться над ним. Надо будет терпеливо объяснить ей, что она должна полюбить Уздечкина, потому что он любит ее серьезно и глубоко. Что с ним ей будет хорошо, в ее жизни появится постоянная опора, и тогда она уже не станет хороводиться со шкипером и рефрижераторщиком. Тогда она станет самой обыкновенной женщиной, женой и матерью, а это как раз и есть то самое, что она так слепо и беспомощно ищет.

«Мог бы я вместо Дорофеева выскочить из шиверы? — спрашивал себя забравшийся на люк машинного отделения Карнаухов. — Мог бы, наверное, если бы не был таким маленьким и слабым. Если бы не боялся Бурнина и вообще никого бы не боялся. Если бы учился на судоводительских курсах… А почему бы не поучиться? Ведь учился я на крановщика! Да, но потом случилась у меня авария. А тут до аварии еще ближе. Нет уж, лучше я в мотористах останусь! Только как же это можно — всю жизнь в маленьких оставаться? Может, попробовать? Может, рискнуть? Пусть даже авария! Все равно попробовать!»

«Мог бы я вместо Дорофеева? — спрашивал себя Леха Бурнин, сидевший на диванчике на передней палубе. — Да запросто, понял!» В эти мгновения Бурнин действительно понял, что все, что удавалось ему одолевать до сих пор, было шутейным, несерьезным. Кого-то приручил… Кого-то сбил наземь… Разве это были дела! Пожалуй, самое серьезное, что пережил он в жизни, — боязнь высоты, когда перед прыжком открывался люк самолета. И как ломал он в себе этот страх и прыгал. Потом, когда его комиссовали из воздушно-десантных войск, он добивался зачисления в отряд парашютистов-пожарников. За тем и приехал в Сибирь. Но не взяли по состоянию здоровья: дознались, что перенес операцию желудка. И вот теперь, переживая вместе с Дорофеевым потрясающее напряжение всех сил, Леха вдруг подумал с радостью: «Это мое! Это и я хочу! Только вот так и было бы мне по-настоящему хорошо!»

«В следующий раз мне придется, — думал стоявший рядом с Дорофеевым Ведерников. — Смогу ли? Должен! — отвечал он себе. — Я ведь, кажется, понял, почему они — Дорофеев, Мухин — не бьются в шиверах и в пороге. Они этого не боятся! Просто не думают об этом. Думают о конкретном: как пройти здесь, как пройти там. Но они умеют чувствовать ответственность за каждый метр пути. Здесь они не сбиваются, не теряются, действуют на каждом метре собранно и четко! И потому-то у них удачно складывается весь рейс. А я всегда шел от общего. Тут принципиальное отличие. Это мне еще надо как следует обдумать. Какой-то здесь существует парадокс! Надо подумать обо всем хорошенько!»

Когда, настоявшись под напором течения, «Ласточка» рыскнула к скалам, потом отвернула влево и опять вправо, вывернулась из-под лобового напора течения, наконец как-то перехитрила его, перерезала сбоку и пошла, медленно, неуверенно, но пошла, и дотянулась до верхнего слива, и потом выскочила на спокойную гладкую воду, бывшие в ходовой рубке Ведерников и Уздечкин, а также сидевший на диванчике Бурнин и забравшийся на крышу машинного отделения Карнаухов — все они с радостным облегчением вздохнули.

Да, «Ласточка» выбралась из Свальной шиверы и вытянула за собой связку невредимых барж, но если бы Дорофеева спросили, сможет ли он и в следующий раз проделать все то же самое и так же благополучно, то он честно бы ответил: «Не знаю!»

Есть невероятно сложные вещи, которым все-таки можно выучиться и повторять их с каждым разом все с большим блеском. Например, фокусы или цирковые трюки. Но прохождение шиверы не было трюком. Это было такое дело, которое всякий раз совершалось впервые. А когда человек доводит до конца очень трудное дело — сдает ли комиссии новую плотину, завершает ли новое полотно или в очередной раз удачно проходит сложную шиверу, — высокое чувство гордости наполняет его душу.

Но недолго владеет им эта гордость творца. Жизнь, окружая заботами, сбивает высокий настрой и снижает человека до повседневных чувств. И вот уже опять жаждет он трудного дела, необыкновенного усилия, подвига, чтобы, свершив его, опять взлететь на гордую высоту.

«Каждый вечер качать на руках Серегу — что может быть лучше! — думал капитан Дорофеев. — Два выходных в неделю — это просто роскошь! Но ведь пройдет неделя-другая, и мне опять захочется пройти эту проклятую Свальную шиверу. До сердечной тоски захочется, я же себя знаю! А у меня уже не будет «Ласточки», моей «Ласточки», на которой я стал, можно сказать, на ноги, стал капитаном. А это, как говорил Иннокентий, не фунт изюма. С какой же стати я отдам ее Ведерникову? Да не отдам я ему «Ласточку». И команду свою не отдам!»

Начальство нагрянуло на «Ласточку» на следующий день, в последний день пути. С приставшей к теплоходу белоснежной, на подводных крыльях «Волги» неторопливо поднялись коренастый, могучего сложения, с длинными седыми усами Скорин и долговязый, нескладный капитан-наставник Шлыков, а с ними какой-то незнакомый, нездешнего вида мужчина лет сорока в черном кожаном пиджаке.

— Ну здравствуй, молодой папаша! — с отеческой улыбкой подал руку капитану начальник отряда речного транспорта Гидростроя. — Знаю, знаю, истосковался по сыну. Я посылал к твоим узнать, как дела. Так что не волнуйся, парень, здоров твой наследник!

Обернувшись к своим, Скорин заметил, кивая на Дорофеева:

— Вот, самый молодой капитан в отряде, а уже о смене позаботился. Правильно, Дорофеев, молодец! Ну, что у вас, все нормально?

— Да, по-моему, все путем, — пожав плечами, ответил смущенный Дорофеев.

— Нормально, стармех? — спросил Скорин, подавая руку Ведерникову.

— Почти нормально. — В изменившемся голосе Ведерникова слышалось сдерживаемое волнение.

— Что такое? Почему почти? — озадачился начальник отряда.

— Да вот на разгрузке в поселке Временный целую неделю простояли!

— Ничего, ребятки, понемногу все наладится, — заверил Скорин. — Мы как раз туда идем — посмотреть, сможем ли протащить но Реке второй козловой кран. Тогда разгрузка пойдет вдвое быстрее.

Скорин, а за ним и остальные пожали также руки Уздечкину и Карнаухову. Бурнин, как только заметил приближавшийся катер с начальством, спрятался в кубрик.

— А почему вас мало? — спросил Шлыков. — Пятый-то где?

— В кубрике, — опередив растерявшегося капитана, вмешался Уздечкин. — Он болен.

Скорин, о чем-то говоривший с мужчиной в кожаном пиджаке, обернулся.

— Бо-о-олен? А что такое?

— Расстройство желудка, — бойко врал Уздечкин.

— Ну, тут уж кок виноват! Кто у вас кок?

— Да я… — с огорченным видом признался Уздечкин.

— Вы? Что же это вы людей из строя выводите, кок?

— А это у него на нервной почве, — смело загнул кок. — От тоски по дому, Виктор Петрович! Мы ведь уже две недели дома не были.

— А не от твоего борща, кок? — с улыбкой спросил Скорин.

— Не, борщи у меня качественные, — уверенно сказал Уздечкин. — Видите, вся остальная команда здорова. Никто не жалуется!

Своими ответами Уздечкин привлек общее внимание. Дорофеев и Ведерников смотрели на него так, будто он стоял на поверхности воды и не тонул. Кок и сам удивлялся себе. Что-то непонятное происходило с ним в этот день. Правда, он читал где-то, что от радости люди сходят с ума. Но ему не верилось. А вот выходило, что так и есть. Его несла точно на крыльях радость. Ведь поняла его Маргарита, не посмеялась над Уздечкиным!

Человек в кожаном пиджаке достал блокнот с шариковой ручкой.

— Извините, можно записать вашу фамилию?

— Пожалуйста: Уздечкин Евгений Викторович, шеф-повар грузового теплохода «Ласточка».

Пока тот записывал, Скорин сообщил:

— Вот корреспондент из столичной газеты прибыл про нас писать. Вы, Олег Петрович, запишите, что «Ласточка» особый груз доставляет: продовольствие для строителей. Это, знаете ли, непростое дело, проблем много. Но ребята на теплоходе молодые, энергичные. Видите, борются за высокое звание. — Скорин кивнул на сверкавшую на козырьке ходовой рубки табличку.

Корреспондент быстро записывал.

— Вы поговорите с ребятами, если что интересует, — продолжал Скорин. — Мы подождем.

— Да я уже записал что надо, — ответил корреспондент. — Меня же в основном проводка строительных грузов интересует.

Последним покидал «Ласточку» Скорин. Прежде чем перейти на катер, он еще раз спросил у Дорофеева:

— Значит, все у вас нормально?

— По-моему… обыкновенно.

И капитан скосил взгляд на Ведерникова.

Вскинув голову, Ведерников взволнованно посмотрел на начальника отряда, потом на капитана, опять на Скорина. Рука Ведерникова потянулась к внутреннему карману пиджака — и остановилась. Скорин перенес одну ногу на борт катера, затем другую. Старое, в сетке красноватых прожилок лицо его имело уже то спокойное выражение, с которым в потоке ежедневных хлопот от одного дела переходят к другому.

— Ну и хорошо, что нормально, — со стариковской усталостью произнес он.

Взревел на «Волге» мощный двигатель, и катер на подводных крыльях быстро, точно солнечный зайчик, полетел вниз по Реке.