Элита русской разведки. Дела этих людей составили бы честь любой разведке мира

Анатолий Яцков

23 июня 1942 года руководитель военной промышленности Германии Альберт Шпеер доложил Гитлеру о совещании с учеными-ядерщиками и о мерах «для поддержки ядерных исследований». Большого интереса у фюрера эта информация не вызвала; он, как замечает Шпеер, совершенно не разбирался в этой проблеме и не мог «оценить эпохальное значение ядерной физики».

Осенью 1942 года Шпеер еще раз спросил физиков-ядерщиков о возможных сроках создания атомной бомбы и, узнав, что потребуется три-четыре года, приказал «прекратить все работы в этом направлении. Ведь тогда война или закончится, или ее исход будет окончательно предрешен». Тем не менее исследования продолжались. Немецкие ученые проектировали урановый реактор. Вели эксперименты с «тяжелой водой» в Норвегии.

Первые данные об этих экспериментах союзникам передал начальник чехословацкой разведки полковник МоИвашутинравец. Значение информации было трудно переоценить. «Тяжелая вода» — необходимый компонент для производства атомной бомбы, значит, немецкий проект все же находился в стадии технологической реализации.

Английская авиация разбомбила завод в Норвегии. Немецкая программа производства оружия массового уничтожения была сорвана.

А что происходило в это же время за океаном?

Л. Фараго в книге «Война умов» утверждал, что один русский разведчик случайно «за завтраком 28 марта 1945 года» будто бы узнал об англо-американской попытке применить атомную энергию в военных целях, о чем «было доложено самому Сталину». По его заданию «русская разведка в течение трех месяцев снабдила своих ученых необходимыми данными для создания собственной атомной бомбы».

В действительности все было не так просто. Одним из первых засекретить исследования в области атомной энергии предложил венгерский ученый Сциллард, бежавший в годы фашизма в Америку. По его инициативе Альберт Эйнштейн 2 августа 1939 года написал письмо президенту США Рузвельту, в котором указал «на возможность появления бомб нового типа на основе атомной энергии, обладающих огромной разрушительной силой».

Письмо Эйнштейна президенту передал нью-йоркский банкир Сакс 11 октября 1939 года. Устремления разведок в тайной войне и данные ученых сошлись в одной точке. Сакс объяснил, что знаком с крупными физиками, в том числе с эмигрантами А. Эйнштейном и Ферми. Они серьезно обеспокоены уровнем немецких разработок в этой области. Сакс напомнил президенту, что попытка некоторых ученых передать подобные материалы в правительственные ведомства была предпринята еще весной 1939 года. Но идея использования энергии невидимого глазу атома в военных целях показалась чиновникам фантастической. Письмо ученых тихо утонуло в бюрократическом болоте.

Рузвельт немедленно поручил своему адъютанту Уотсону связать Сакса с нужными людьми в ведомствах. Так был создан Совещательный комитет по урану, начавший предварительные исследования о возможности создания атомного оружия. Об этом Рузвельт уведомил Черчилля. Атомные тревоги не давали премьеру покоя с осени 1939 года. Он запросил министра авиации: «Умоляю сообщить, какова вероятность того, что атомные бомбы посыИвашутинпятся на Лондон?»

Будь у Гитлера такие бомбы, они непременно посыпались бы и на Лондон, и на Москву, и на другие города. Тот же Шпеер в своих «Воспоминаниях» красочно описал, как фюрер восхищался кадрами документального фильма о бомбардировке Варшавы: «…На экране горели дома, пикирующие бомбардировщики заходили на цели, можно было проследить всю траекторию полета бомбы и увидеть, как самолеты взмывают вверх, а снизу к ним тянутся огромные, снятые крупным планом языки пламени. Гитлер, как завороженный, смотрел на экран. В конце фильма на белом полотне неожиданно появились контуры Британских островов. Самолет с германскими опознавательными знаками спикировал на них; взрыв — и острова буквально разлетаются на куски. “Именно такая участь ожидает их! — с восторгом воскликнул Гитлер. — Именно так мы их уничтожим!”»

Черчилль и Рузвельт согласовали характер совместных действий, придавая огромное значение деятельности разведок США и Великобритании. В частности, Черчилль поручил своим ведомствам изучить реальность «срыва методами тайной войны возможных усилий нацистских ученых и одновременного обеспечения приоритета за Англией в разработке атомной бомбы».

Между тем в Советском Союзе исследования в области ядерной физики со второй половины 30-х годов начинали отставать от мирового уровня. И все по причинам идеологического порядка. В 1936 году на сессии Академии наук СССР были подвергнуты резкой критике сотрудники Физико-технического института в Ленинграде, возглавляемого А. Ф. Иоффе. Им было жестко указано, что их исследования «не имеют практической перспективы».

В такой атмосфере даже многие крупные ученые шарахались от ядерной физики. «Всем нам казалось, что исход схватки двух огромных сил будет ясен довольно быстро, — вспоминал академик Г. Н. Флеров. — И поэтому Курчатов не считал возможным дальше тратить усилия на ядерную физику, которая в тот момент казалась ему чем-то слишком уж далеким от жизни, от войны…»

Остановимся на хронологии событий.

2 декабря 1942 года. В США один из помощников Энрико Ферми, известного итальянского физика, передал по телефону кодированную фразу: «Итальянский мореплаватель добрался до Нового Света». Фраза известила: в Чикаго начал работать первый в мире атомный реактор.

25 декабря 1946 года. В СССР состоялся пуск отечественного атомного реактора «Ф-1».

16 июля 1945 года. Испытания на полигоне Аламогордо (США) первой в мире атомной бомбы.

6 августа 1945 года. Американская атомная бомба взорвана над Хиросимой…

29 августа 1949 года, СССР. Испытание первой советской атомной бомбы.

Внимательно сопоставим даты. В атомной гонке Советский Союз отставал от США на четыре года. Много это или мало? Смотря с какой колокольни глядеть. В Кремле отставание считали неимоверно большим и делали все, чтобы лишить недавнего союзника ядерной монополии. В США, по самым авторитетным оценкам, полагали, что «России для создания атомной бомбы понадобится минимум 5 лет, максимум 20 лет, а скорее всего — 10».

Понятно, какие чувства вызвал здесь «преждевременный» советский взрыв. Не иначе, Советы украли бомбу. Началась тотальная проверка всех, кто так или иначе был причастен к «Манхэттенскому проекту». В конце концов контрразведка вышла на Клауса Фукса, известного немецкого физика, работавшего в Англии и США.

Клаус Фукс был сыном немецкого священника, стоял на антифашистских позициях. В 22 года, после прихода Гитлера к власти, эмигрировал в Англию. Осенью 1941 года сделал главный в своей жизни выбор. По одной из версий, он пришел в советское посольство в Лондоне и сказал, что участвует в создании атомной бомбы. С этой встречи началось его многолетнее сотрудничество с нашей разведкой.

В марте 1950 года в Лондоне, в старинном здании Олд Бэйли, начался суд над Фуксом, «самым опасным шпионом века», как его называла тогда пресса.

Ему предъявили целый ряд обвинений: «Однажды в г. Бирмингеме; однажды между 31 декабря 1943 года и 370

7 августа 1944 года; однажды в феврале 1945 года в Бостоне, США; однажды в 1947 году в Англии он передал неизвестным лицам информацию, касающуюся атомных исследований, которая предназначалась противнику».

Александр Семенович Феклисов работал с Фуксом вплоть до его ареста. Фукс, по свидетельству Феклисова, передал советской стороне:

подробные данные о реакторах и о химическом заводе по производству плутония в Уиндскейле;

сравнительный анализ работы урановых котлов с воздушным и водяным охлаждением;

планы строительства завода по разделению изотопов, который, предполагалось, даст большую экономию сырьевых материалов;

принципиальную схему водородной бомбы и теоретические выкладки по ее созданию, которые были разработаны учеными США и Англии к 1948 году;

данные о результатах испытаний американцами ураново-плутониевых бомб в районе атолла Эниветок…

Английский суд приговорил Фукса к 14 годам тюремного заключения. Вскоре после суда ТАСС выступил с заявлением, которое обошло мировую печать.

«Агентство Рейтер сообщило о состоявшемся на днях в Лондоне судебном процессе над английским ученым-атомщиком Фуксом, который был приговорен за нарушение государственной тайны к 14 годам тюремного заключения. Выступавший на этом процессе в качестве обвинителя генеральный прокурор Великобритании Шоукросс заявил, будто бы Фукс передал атомные секреты «агентам Советского правительства». ТАСС уполномочен сообщить, что это заявление является грубым вымыслом, так как Фукс неизвестен Советскому правительству и никакие «агенты» Советского правительства не имели к Фуксу никакого отношения».

Разведчики, которые имели отношение к Фуксу, смогли заговорить лишь через четыре десятка лет. Назову их имена: Семен Маркович Семенов, Леонид Романович Квасников, Анатолий Антонович Яцков, Александр Семенович Феклисов, Владимир Борисович Барковский.

Тихий переулок, типичный для старых районов Москвы. Сюда не долетает шум больших магистралей. Просторная комната полна книг. На стенах пейзажи, портрет Курчатова — не неожиданный в этом доме. Фотография Дзержинского на столе. Анатолий Антонович Яцков готов ответить на вопросы о том, как подбирались ключики к атомным секретам. Но первый вопрос при нашей первой встрече — это было летом 1992 года — я задал совсем о другом:

— Анатолий Антонович, вы на пороге 80-летия. Но, честное слово, встретив вас на улице, я не дал бы больше 60. Поделитесь секретом жизнестойкости.

Яцков рассмеялся:

— Записывайте советы. Не курить. Не тратить нервы по пустякам. Не переедать. — Выпивать иногда и умеренно. По праздникам и торжественным случаям. Побольше двигаться…

— Мне говорили, что вы три раза в неделю занимаетесь теннисом.

— Присоединяйтесь — начинаем в полседьмого утра… Ну и, конечно, не последнюю роль играли унаследованные гены. Отец мой, Антон Иванович, дожил до 87 лет. Мама, Агния Павловна, умерла на 102-м году. Оба всю жизнь работали.

Анатолий Яцков родился в 1913 году в Аккермане, как назывался тогда нынешний Белгород-Днестровский. В 1914-м семья перебралась в Центральную Россию. Девять классов Анатолий закончил в Тамбовской области, поработал на сахарном заводе и переехал в Москву. Был чернорабочим, строителем, слесарем, учился. Закончил полиграфический институт и получил направление на столичную картографическую фабрику имени Дунаева.

— Ну а теперь о самом главном событии вашей жизни. Оно связано с первой в мире атомной бомбой. Написано об этом много — целая библиотека, еще больше ходит легенд и мифов. Но как же все было на самом деле? Когда вы впервые услышали об атомной проблеме? Об атомном оружии?

Какая роль отводилась вам, молодому разведчику, направленному в Нью-Йорк? Была ли это разработанная операция или действия скорее по наитию? В одной из публикаций, к примеру, говорится, что Квасников интуитивно распознал перспективы атомной тематики и на свой страх и риск ориентировал на нее ряд резидентур…

— По-моему, это не совсем так. Страха у Квасникова не было — чувство это вообще ему мало свойственно, а риск был невелик. Но сбор информации об исследованиях, связанных с созданием атомной бомбы, начался именно по инициативе Леонида Романовича Квасникова. Он в то время возглавлял научно-техническое подразделение разведки, кстати, совсем небольшую структуру: в отделении было три человека. И в 1940 году направил телеграммы в резидентуры стран, где проведение таких исследований было наиболее вероятно, с указанием следить, не ведутся ли работы по созданию атомного оружия.

Из чего исходил Квасников? К тому времени научные журналы, в том числе и германские, опубликовали целый ряд материалов о перспективах использования внутриядерной энергии. В ряде публикаций говорилось и о военных аспектах. «Некоторые ведущие физики полагают, что в течение нескольких месяцев может быть изготовлено для военных целей взрывчатое вещество, в миллион раз более мощное, чем динамит, — суммировал американский журнал «Дискавери». — Задуманное может и не удаться: наиболее компетентные люди расходятся в вопросе о том, осуществима ли практически эта идея. Если да, то наука впервые могла бы одним ударом изменить масштабы военных действий».

Первые же результаты подтвердили: Квасников дал очень точную ориентировку. Уже в сентябре 1941 года один из наших информаторов в Нью-Йорке передал, что его знакомого приглашают на секретные работы по созданию бомбы на основе атомной энергии. Другой сообщил, что его товарищ-физик отправляется в Англию в составе делегации американских ученых для координации работ по созданию атомного оружия. Где-то в середине осени 1940-го Джон Кэрнкросс из всё той же «Кембриджской пятерки» сообщил о начале работ по атомной бомбе Великобритании. А к концу 1941-го другой агент из «пятерки» Дональд Маклин передал в Центр протокол заседания «Уранового комитета» У. Черчиллю. В этом документе говорилось о том, что работы по созданию в Великобритании атомной бомбы успеют получить полное одобрение.

— Вам в это время было 28 лет, и вы начали работать сотрудником консульства в Нью-Йорке… Вы отправлялись в США с конкретным заданием?

— Нет, я готовился работать во Франции, учил французский язык. Но Франция к тому времени была оккупирована, командировка в Париж отпала сама собой. А вскоре я узнал, что мне предстоит готовиться к работе в Соединенных Штатах. Английского я не знал, поэтому в оставшиеся месяцы усиленно занимался языком. Официальным прикрытием стала служба в генконсульстве. Чтобы получить языковую практику, попросил поручить мне вести прием посетителей. Конечно, поначалу и сам намучился, и людей помучил…

— А французский так и не пригодился?

— Пригодился, но это отдельная история.

К атомной проблематике я подключился в начале 1943 года, когда мне поручили заниматься научно-технической линией.

К тому времени Государственный Комитет Обороны уже принял решение о развертывании работ по созданию советского атомного оружия. ГКО поддержал предложения НКВД, подготовленные на основе данных, полученных разведкой. В частности, предлагалось «проработать вопрос о создании научно-совещательного органа при ГКО СССР “для координирования изучения и направления всех ученых, научно-исследовательских организаций СССР, занимающихся вопросами атомной энергии урана”». Таким органом и стала знаменитая лаборатория № 2 — Институт атомной энергии.

Вы спрашиваете — была ли у нас разработанная операция? В разведке редко бывает, когда все планы сбываются. Были запланированы две операции с расчетом выйти на интересующих нас лиц, но ничего из этого не получилось. Зато удались операции, проведенные «по наитию». Случайно познакомились с человеком, у которого были контакты с физиками-атомщиками, который симпатизировал Советскому Союзу и был готов помогать в его борьбе с гитлеризмом. Сами непосредственно на людей в закрытых объектах мы выйти не могли. И без своих соратников и союзников мы бы ничего не сделали.

— С кем непосредственно вы работали и что хотели бы рассказать об этих людях?

— Сначала о своем старшем товарище. Это Семен Маркович Семенов. Он закончил Массачусетский технологический институт, получил степень бакалавра, работал в Нью-Йорке и был одним из самых продуктивных легальных разведчиков. От него я получил в наследство одного человека…

Семенов был прирожденный разведчик, умел устанавливать контакты с людьми, совершенно безотказно работал… Правда, жизнь его сложилась потом неудачно. В силу ряда субъективных причин пришлось уйти из разведки, на жизнь он зарабатывал (и неплохо) переводами технической литературы на английский язык… Сейчас его, к сожалению, нет в живых.

— Но кого же передал вам Семенов?

— Это был Фукс. Сам Клаус Фукс. С ним мы, советские, в США не встречались. Работали через связников. Связной контактировал с Семеновым. В общем, так: Фукс — связной — Семенов. А Семенов уже возвращался на родину, поэтому цепочка замкнулась на мне.

…Один из основателей и первый директор Центрального разведывательного управления США Аллен Даллес в своей книге «Искусство разведки» назвал дело Клауса Фукса «наиболее ярким примером, когда Советы имели практически идеальные условия для шпионажа». Одной из целей советской разведки, продолжает он, «были научные, в особенности ядерные исследования. Советами была получена информация о том, что США и Англией велись колоссальные совместные работы в области ядерной физики, и им хотелось ознакомиться с плодами этих усилий». В ряду тех, кто помогал Советскому Союзу, Даллес называет и знаменитого итальянского физика Бруно Понтекорво, он оказался в Советском Союзе в 1950 году… Что думает об этом мой собеседник?

— Да, Понтекорво оказался в СССР в 1950 году, — говорит Яцков. — Но, в отличие от Фукса, ему не предъявлялось обвинение в сотрудничестве с советской разведкой — все это были бездоказательные домыслы.

— А вы с ним познакомились в Союзе или раньше?

— В Союзе, когда он приехал. Его сразу поселили в гостинице «Москва», в люксе, но гостиничная жизнь не очень привлекательна… Потом его принимал Берия, а я в этой беседе был переводчиком.

— Прошло много лет, понимаю, но все же какой вам запомнилась та беседа? Встреча двух интеллектуалов?

Яцков расхохотался:

— Конечно, Берия к тому времени чего-то нахватался от ученых, но, думаю, он понимал свой уровень и говорил не о физике. Правда, спросил, занимался ли Понтекорво водородной бомбой. На что Бруно ответил: к этой проблеме не имел никакого отношения. В основном же беседовали на житейские темы. Расспрашивал о прошлой деятельности, о жизни, о семье.

— Вам, а точнее нам, помогал в основном Фукс?

— Не только он. Но все помогали бескорыстно. Один источник так характеризовал мотивы своего сотрудничества: «Нет страны, кроме Советского Союза, которой можно было бы доверить такую страшную вещь. Но раз отобрать у других стран мы ее не можем, пусть СССР знает о ее существовании, пусть находится в курсе прогресса, опыта и строительства. Тогда СССР не окажется в положении страны, которую можно шантажировать».

— Судя по тому, что листок с процитированным текстом вы убираете, имя называть не собираетесь?

— Угадали. Да и на листке этом имени нет. Не все можно и нужно раскрывать и сегодня. Скажу лишь: кроме Фукса, на атомных объектах «Манхэттенского проекта» у нас было еще четыре человека…

— И с тех пор, несмотря на все расследования и суды, о них не знают?

Яцков посмотрел задумчиво на красный глазок диктофона, выразительно помолчал.

— О ком еще вы хотели бы вспомнить сейчас?

— О наших связных. Одна из них — Леонтина — Лесли Коэн. Она ходила буквально по острию ножа. Каждая ее поездка в Альбукерк, городок близ атомного центра, могла закончиться арестом. Лесли, работница текстильной фабрики, приезжала в Альбукерк лечить болезнь горла, все нужные справки были, разумеется, заготовлены. За всеми посторонними в этих пустынных местах был установлен контроль, дважды наших связных спрашивали о цели их приезда. Но Лесли была вне подозрений.

Однажды на очередной встрече она получила толстую пачку бесценных материалов. На вокзале — сюрприз: у каждого вагона двое в штатском тщательно проверяют документы пассажиров. Кое-кого даже попросили раскрыть чемодан…

Лесли проявила незаурядную выдержку. Вернувшись в Нью-Йорк, рассказала, как все было. Дождавшись в здании вокзала, когда оставались одна-две минуты до отправления, она подбежала к вагону, поставила тяжелые вещи на перрон, а легкую коробочку с салфетками сунула подержать одному из проверяющих, пока сама искала запропастившийся куда-то билет. Но сыграй она плохо роль рассеянной пассажирки — и кончилось бы все роковым образом: под салфетками лежали секретные материалы.

— Как вы узнали, что ваша информация идет в дело?

— Мы стали получать задания с конкретными вопросами, требующими дополнительного разъяснения. И этот вопросник передавали агентуре. Оценку же материалам давал Игорь Васильевич Курчатов. Вот, к примеру, строки из первой курчатовской «рецензии», 7 марта 1943 года: «Произведенное мной рассмотрение материала показало, что получение его имеет громадное, неоценимое значение для нашего государства и науки».

К этому времени Игорь Васильевич уже возглавлял лабораторию № 2 — будущий Институт атомной энергии, которому позже присвоили его имя. Теперь очень многое зависело от оценки разведматериалов. Ведь Берия заподозрил в них дезинформацию, решив, что противник умышленно пытается ввести нас в колоссальные расходы. И в этом ему невольно помогли некоторые советские ученые, которые, ознакомившись с данными разведки, поторопились с выводом: вещь, если и возможная, то во всяком случае в далеком будущем. К счастью, нам всем удалось избежать просчета, о котором через много лет сожалел фашист Шпеер.

Курчатов, обладая нашей информацией, понимал реальную возможность создания ядерных реакторов и ядерного оружия, понимал, как жизненно важно для страны не отстать в атомной гонке. В разведчиках он видел своих соратников, об этом говорят собственноручные записи Курчатова.

«…Материал дал возможность получить весьма важные ориентиры для нашего научного исследования, миновав многие весьма трудоемкие фазы разработки проблемы, и узнать о новых научных и технических путях ее разрешения.

Таким образом, данные материалы позволяют, минуя первоначальную стадию, начать у нас в Союзе новое и весьма важное направление разработки проблемы разделения изотопов.

Материал представляет большой интерес, в нем, наряду с разрабатываемыми нами методами и схемами, указаны возможности, которые до сих пор у нас не рассматривались.

…было бы исключительно важно получить хотя бы самые общие сведения об опытах по размножению нейтронов, которые производились с большими количествами урана-235 или плутония.

Представляется исключительно важным выяснить, изучалась ли указанная система расчетным или опытным путем?…Полученные материалы…заставляют нас по многим вопросам пересмотреть свои взгляды и установить три новых для советской физики направления в работе…»

Другая записка: в материалах «…содержится отрывочное замечание о возможности использовать в «урановом котле» не только уран-235, но и уран-238. Кроме того, указано, что, может быть, продукты сгорания ядерного топлива в «урановом котле» могут быть использованы вместо урана-235 в качестве материала для бомбы.

Имея в виду это замечание, я внимательно рассмотрел последние из опубликованных американцами…работ по трансурановым элементам…и смог установить новое направление в решении этой проблемы урана — направление, обусловленное особенностями трансурановых элементов.

Перспектива этого направления чрезвычайно увлекательна».

В каждой записке Курчатова говорится о «большой ценности» материалов.

— Почему же спустя много лет на прямой вопрос журналиста о роли разведки в создании советской атомной бомбы академик А. И Александров ответил едва ли не с пренебрежением?

«Было что-то, но в общем это играло очень несущественную роль. Ни Курчатов, ни другие участники проекта на чужие идеи не надеялись — искали свои… Кстати, у ученых были иные, более надежные источники информации, чем данные разведки. Парадоксально, но, может быть, главный источник — именно в самом факте засекречивания. Зная последние до того, как опустился занавес секретности, работы крупного зарубежного исследователя и не находя его имени в научных изданиях (а значит, он не сменил область своих интересов), нетрудно было определить, что он движется в том же направлении и что это направление опробуется в секретных атомных работах».

Не будем спорить с академиком, действительно ли так и было. Из книги в книгу, из статьи в статью описывается, как техник-лейтенант Георгий Флеров, оказавшись в сорок втором году в Воронеже, бросился в университетскую библиотеку. В американских и английских научных журналах (даже тогда получали, а сейчас у многих российских вузов на это нет денег!) он не нашел ни одного сообщения по исследованиям деления урана. А ведь ранее публикации по этой тематике нарастали как снежный ком! Флеров, будущий академик, написал председателю ГКО И. В. Сталину. Письмо лейтенанта в кремлевской почте не затерялось, дошло до адресата.

«В конце лета 1942 года в ЦК КПСС и правительство поступили предложения о необходимости возобновить прерванные войной исследования по ядерной физике и радиохимии, — вспоминал позже М. Г. Первухин, заместитель председателя Совнаркома и нарком химической промышленности в годы войны. — Ученых беспокоило, не обгонит ли нас фашистская Германия. В начале 1943 года Государственный Комитет Обороны поручил мне наметить вместе с И. В. Курчатовым и другими учеными мероприятия по организации исследований, призванных решить вопросы использования внутриатомной энергии в военных целях».

Беспокоились, как теперь известно, не только ученые. По своим каналам предупреждала о грядущей опасности разведка, о чем я уже сказал.

— Вам приходилось оказываться в рискованных ситуациях?

— Каждая встреча с агентом — риск. Кто знает, как закончится очередное свидание?! Но вот что мне хотелось бы сказать… Разведка хороша тогда, когда ее не видно и не слышно, как будто ее нет вообще. Вот тогда это разведка высокого уровня. А когда начинается погоня, стрельба, рукопашная, — это уже огрехи… Настоящая разведка, повторю, незаметна. Конечно, если делать кинофильм, то нужно домысливать острые ситуации, на грани которых всегда находится разведка.

— Какая из пережитых вами ситуаций подошла бы для кино?

— Ну, скажем, отправка из Нью-Йорка одного из наших разведчиков-нелегалов. Ночью мне удалось посадить его на наше судно под видом члена экипажа.

Или вот другой сюжет — моя командировка в Ирак. Это было в 1955 году, когда король Ирака порвал с нами дипломатические отношения и в стране не осталось ни одного советского сотрудника. Пришлось ехать туда по документам канадского бизнесмена.

— Анатолий Антонович, вам не было обидно, что роль разведки в создании атомного оружия до определенного времени замалчивалась? Или для разведчика обида непозволительна?

— Я по своему характеру не склонен к обидам. Тем более что и обижаться не на кого. Секреты есть секреты. Хотя если вдуматься, это же ненормально: весь мир знает, что советская разведка помогла атомным физикам, а своя страна — нет.

— Хорошо хоть, что она наконец-то об этом узнает. Встречались ли вы с Курчатовым, другими учеными-атомщиками?

— С Курчатовым встречался. В частности, представлял ему и другим физикам Понтекорво.

— И он, конечно, не знал, какие материалы проходили через ваши руки еще в сорок третьем — сорок четвертом годах…

— Разве это так важно?! Я своей роли не подчеркивал, был просто посредником между ними. Квасников с Курчатовым встречался много раз. И даже в самые последние дни перед кончиной академика договаривался о новых встречах. Но, увы…

— Эти события как бы разделили вашу жизнь на две половины: ДО и ПОСЛЕ бомбы. Расскажите, пожалуйста, что было до. Как вы попали в разведку?

— В 1937 году окончил полиграфический институт, начал работать инженером-технологом. Занимался парашютным спортом — два раза прыгал в Тушине, на праздниках в День авиации. Однажды секретарь парткома сказал, что мне надо заехать в ЦК ВКП(б). Заехал. Там со мной побеседовали и направили на работу в разведку. Прошел годичный курс и получил назначение в Нью-Йорк.

— Несколько слов о том, что было после. Это ведь тоже целая жизнь, почти полвека. Наверное, были и другие операции, и другие зарубежные командировки?

— Были. Но ничего сравнимого по масштабам с атомной историей уже не было. Хотя по-своему все значительно. Я работал в Париже, в Берлине — получали очень важные материалы по электронике из Западной Германии. Орденом Красной Звезды отмечен этот период.

— А американский?

— Орденом Красного Знамени. (Звания Героев России Анатолию Антоновичу Яцкову, Леониду Романовичу Квасникову, Александру Семеновичу Феклисову, Владимиру Борисовичу Барковскому присвоили много лет спустя.)

— Жизнь вашего поколения вместила несколько эпох: царская Россия, Советский Союз, посткоммунистическая страна, как говорят сейчас. Державы, для которой вы, Анатолий Антонович, добывали атомные секреты, нет. Можно нарваться и на реплику: не стоило, мол, стараться! Вам не жалко прожитых лет?

Жестокий вопрос, но я должен задать его. Яцков, помешивая в чашечке чай, заваренный на душистой траве мелиссе, думает о чем-то своем. Эти поколения почти начисто выбиты войной. Из каждой сотни возвратились по два-три человека. Теперь осталось, наверное, по одному на десять тысяч… И те, что остались, — унижены и оскорблены очередями, нищенскими пенсиями и пайками. Какая горькая ирония судьбы: поколение победителей без отвоеванной в бою и труде победы.

Яцков поднимает глаза:

— Нет, прожитых лет мне не жаль. И если бы начать, как говорится, сначала, я бы делал то же самое. Нашу роль в истории никто не вычеркнет. Вы знаете, у американцев были разработаны планы атомного нападения на Советский Союз. План «Троян», план «Дропшот»… В них назывались сроки атаки, количество бомб, предназначенных Москве, Ленинграду, Донбассу, другим промышленным центрам. Появление советского атомного оружия стабилизировало обстановку.

В последнее время опубликован ряд материалов, авторы которых словно бы перетягивают канат между разведкой и наукой, — продолжает Анатолий Антонович. — Пустое это дело. Бомбу создавали ученые, инженеры, рабочие, а не разведка. Без них разведывательная информация ничего не стоит.

Самая достоверная и перспективная научно-техническая информация становится полезной только тогда, когда попадает на благодатную почву, когда понимается ее значимость. Так случилось, считает мой собеседник, с информацией об атомном оружии. Информация разведки ускорила работы, а это дало выигрыш во времени. Выигрыш жизненно важный, потому что атомный шантаж и холодная война в 50-е годы могли перерасти в войну. Атомную.

— Еще и еще раз скажу, — говорит Яцков, — бомбу создает не разведка. Наша помощь ни в малейшей степени не умаляет заслуги Игоря Васильевича Курчатова и его сподвижников. В невероятно сложных условиях они сумели в короткие сроки создать атомный щит и меч.

К началу 1944-го у нас уже были источники информации, которые работали на объектах «Манхэттен прожект», главным образом в Лос-Аламосской лаборатории, — продолжает Яцков.

В архивах разведки хранятся записки с изложением хода работ в США над атомной бомбой (февраль 1945 года), телеграфное сообщение из Нью-Йорка о предстоящем испытании бомбы и краткое описание ее устройства. (2 июля 1945 года с этим материалом был ознакомлен Курчатов.) В августе этого же года Центр получил более подробное описание атомной бомбы — 22 листа английского текста, в октябре — семь листов, в декабре — еще 14 листов на английском языке…

— Все они проходили через руки капитана Яцкова, в ту пору Яковлева. Что вы чувствовали тогда? Представляли, о каком оружии идет речь?

— По-моему, до взрыва атомной бомбы никто, даже ученые, точно не представлял истинную силу этого оружия. Не случайно многие из них первыми выступили за запрещение атомной бомбы.

…В мае сорок пятого у нас были сведения о готовящемся испытании, а в июне мы располагали описанием самой атомной бомбы, что называется, в разрезе: все детали, состав, размеры, вес… Американская контрразведка длительное время не только не знала, что мы располагаем данными со сверхсекретных объектов, но и не догадывалась, что нам может быть известен сам факт их существования.

— Как вы сейчас живете?

— Вся надежда на садовый участок, — смеется Анатолий Антонович.

— У вас дома большая библиотека. Какие книги на этих полках самые любимые?

— Часто открываю Пушкина. Люблю Маяковского — в студенческие годы читал его со сцены. Перечитываю Достоевского, Булгакова… Слежу за новинками литературы.

— Какой вопрос вы хотели бы задать себе сами?

— Можно не на атомную тему?

— Конечно.

— Когда же мы поймем, что распад великого Советского Союза, приведший к дикому разгулу национализма, преступности, междоусобным войнам, развалу экономики, обнищанию народа, — что этот распад не есть обретение Россией независимости (от кого?), а есть величайшая трагедия Российского государства?

В. АНДРИЯНОВ

Джордж Блейк

По меньшей мере три раза имя этого человека занимало первые полосы крупнейших газет мира. Сначала в 1961 году, когда его арестовала английская контрразведка.

«Нью-Йорк таймс»: «Западные союзники на тайных переговорах с правительством ФРГ согласовали свои позиции для обсуждения с Москвой. Западные меморандумы, планы, стратегические ходы и проекты, по всей вероятности, были в руках Советов раньше, чем эти конференции начинались…»

«Штадт Анцайгер»: «Блейк собрал информацию о шпионских центрах, тайных агентах, секретных встречах британских и союзнических разведок, включая шпионское бюро Гелена».

«Геральд трибюн»: «Блейк получал информацию о каждом плане, каждом тактическом ходе и всех проектах, которые Запад разрабатывал в связи с проблематикой Берлина и Германии. США стоило бы в будущем относиться к Британии со значительно большей осторожностью, в частности, когда речь идет о государственных и военных тайнах…»

«Таг»: «Неисчислимое количество совершенно секретных документов из архива Министерства иностранных дел Великобритании попало в руки Советов. Во многих случаях Блейк переснял важные документы, касающиеся прежде всего берлинского вопроса и немецкой проблематики в целом. Очевидно, ему удалось разоблачить всю британскую шпионскую сеть, действующую на территории стран Восточной Европы». (Газета недалека от истины — Блейк рассекретил перед советской разведкой около 400 агентов. Согласно договоренности с Блейком против них принимались меры профилактического характера и закрывался доступ к информации, «передача которой могла нанести вред интересам стран социалистического блока».)

Через пять с лишним лет сенсацией стал побег Блейка из лондонской тюрьмы Уормвуд Скрабе и его исчезновение.

Прошло три года, и снова кричащие «шапки» на первых полосах газет: Блейк в Москве. Президиум Верховного Совета СССР награждает его, выдающегося советского разведчика, орденом Ленина.

И был еще веер публикаций, когда стала явной операция «Золотой секундомер» (она же «Тоннель»), одна из самых масштабных операций западных спецслужб, разоблаченных Блейком. Но тогда его имя еще нельзя было называть. Из многих характеристик Блейка приведу еще одну, пожалуй, едмую емкую, данную другим выдающимся разведчиком Г. Лонсдейлом (К. Т. Молодым). Ее приводит в документальной повести «Профессия: иностранец» В. Аграновский: «Знаменитый Блейк, работавший на нас долгие годы без копейки денег, чрезвычайная редкость. Он просто умный человек: проанализировал ситуацию в мире, определил ее истоки и перспективу, а затем, посчитав нашу политику более справедливой, принял обдуманное решение помогать нам».

Чаще всего имя Блейка связывают с операцией «Золотой секундомер». Напомню, что ей предшествовало и как она завершилась.

… В 1950 году в Вену приехал новый резидент английской разведки Питер Ланн, одна из изобретательных голов британской секретной службы, как характеризует его Блейк. «Это был хрупкий человек небольшого роста, с преждевременно поседевшими и быстро редеющими волосами. Он говорил тихо и заметно шепелявил. У тех, кто его мало знал, могло создаться впечатление, что он человек робкий и пассивный. Но это было далеко не так. Напротив, по натуре он был победителем, что доказывал в любом деле, за которое брался. Он был истовым католиком и, естественно, воинствующим антикоммунистом. Эти черты в сочетании с сильной волей и недюжинной природной одаренностью позволили ему стать чрезвычайно деятельным, неутомимым и преуспевающим офицером разведки».

Изучая донесения агентов, Ланн обратил внимание на то, что телефонные кабели, связывающие штаб Советской Армии в Вене с частями и рядом важных объектов, проходят через английскую и французскую зоны оккупации. В «изобретательной голове» родилась дерзкая идея: подключиться к этим линиям связи и снимать информацию, которую трудно было получать традиционными путями. Первый тоннель прорыли из подвала здания британской военной полиции к телефонному кабелю, который связывал «советский военный штаб в Вене с аэродромом в Швехате» (операция «Конфликт»). «Урожай» оказался настолько богатым, что было принято решение установить подслушивающие устройства еще на двух советских линиях связи (операции «Сахар» и «Лорд»).

Пленки из Вены три раза в неделю на специальном самолете британских ВВС отправляли в Лондон — там для их расшифровки в Сикрет интеллидженс сервис (СИС) был создан новый отдел «У». (Кстати, одна из первых книг о Блейке, которая вышла в 1976 году в Чехословакии, так и называлась — «Человек из отделения “Игрек”». Я тогда работал в Праге собственным корреспондентом «Комсомольской правды» и, прочитав увлекательную документальную повесть Яна Волдана, предложил «Политиздату» выпустить ее у нас. Издательство согласилось, я оперативно перевел, но разрешение на выход книжки мы получили лишь через десять с лишним лет. И сейчас не пойму, почему советским людям нельзя было знать о советском разведчике Джордже Блейке, уже известном всему миру. В нашей стране его имя открыли лишь на закате эпохи гласности.)

Тем временем Питер Ланн на волне венского успеха получил новое назначение — резидентом СИС в Западный Берлин. Здесь, оглядевшись, он предложил подключиться к трем советским кабелям, которые проходили «рядом с границей американского сектора в Альтглинике под Берлином, где американский сектор глубоко вдавался в территорию, контролируемую СССР». Для этого следовало прорыть тоннель из Западного Берлина в Восточный, оборудовать пост подслушивания электронной аппаратурой, трансформаторами, кондиционерами для операторов, смонтировать с восточной стороны бронированные ворота.

В своей книге «Иного выбора нет» Джордж Блейк подробно рассказывает, как тщательно прорабатывалась эта операция.

«Количество и протяженность кабелей, а также расстояние до них делали эту операцию гораздо более сложной, чем та, которая проводилась в Вене. Кроме того, из-за постоянной напряженности вокруг «берлинского вопроса» она была гораздо опаснее в политическом отношении. Когда закончилось предварительное обсуждение в СИС и проект в принципе был одобрен, обратились за консультацией в МИД и соответствующие министерства.

На этот план возлагались столь большие надежды, что сомнения были отброшены и все согласились с тем, что результаты должны окупить риск и затраты.

Следующим шагом был контакт с ЦРУ. Так как в Америке получали венские бюллетени и сразу поняли, что берлинский план, получивший название «Золотой секундомер», предоставит неизмеримо большие возможности, то соответственно уговоров не потребовалось. В феврале 1954 года ЦРУ прислало в Лондон сильную группу экспертов для детального обсуждения и разработки плана будущего сотрудничества. Группу, состоявшую из пяти офицеров, возглавил Роулетт, который был начальником советского отдела ЦРУ. Был в ней и Билл Харви — берлинский резидент ЦРУ. Этому техасцу был свойствен подход к разведке в духе Дикого Запада, и, как бы желая привлечь внимание к этому, он всегда носил в кобуре под мышкой шестизарядный револьвер. Неприличное вздутие, которое образовывалось из-за этого на его тесном пиджаке, совершенно не соответствовало элегантной обстановке офиса Тома Джимсона на Карлтон-гарденз, где проходили встречи.

Со стороны британской разведки присутствовали Джордж Янг, тогда еще начальник аналитического отделения, скоро ставший первым заместителем главного; Питер Ланн как инициатор проекта; Том Джимсон, эксперт по обработке материалов. Остальных английских специалистов приглашали по мере необходимости. Я вел протоколы встреч.

Сначала наметили общие контуры сотрудничества. Американцы должны были предоставить деньги, необходимые средства прикрытия в Берлине и рабочие руки. Англичане обеспечивали техническое оснащение, экспертов…»

Через два дня после того как американцы с детальными планами операции «Золотой секундомер» и надеждами «проучить красных» отбыли в Вашингтон, Блейк встретился с советским резидентом.

— Я передал ему пленку с протоколами совещания, а также набросками и планами, которые мне удалось сфотографировать накануне во время обеденного перерыва. Я рассказал ему в общих чертах о берлинском проекте и обратил внимание на секретность, которой была окружена операция, а также на необходимость позаботиться о том, чтобы контрмеры советской стороны выглядели естественно и не вызывали подозрений. Мой советский коллега был поражен дерзостью и размахом плана и попросил меня о скорейшей новой встрече, чтобы обсудить все более подробно, а я бы информировал его о новостях.

Когда мы встретились через неделю, он сообщил мне, что ввиду важности материала он лично отвез в Москву сфотографированные документы. Теперь они там изучаются с целью выработки соответствующих защитных мер. Для начала наиболее важные и секретные сообщения предполагалось рассредоточить по другим каналам. Но ему специально поручили заверить меня, что не будут предприняты шаги, которые могли бы навести на мысль о том, что советская сторона что-либо знает или хотя бы подозревает. Моей безопасности придавалось первостепенное значение. Поэтому операция должна идти своим чередом. Более того, ее можно было даже использовать в интересах СССР.

Так операция «Золотой секундомер» стала достоянием советской разведки. Но что привело к этому шагу человека, который еще не так давно считал для себя счастьем служить в британской разведке? В августе 1944-го, когда Блейку было только двадцать два года, полковник королевской морской пехоты Кордо, начальник управления Северной Европы, принял его в своем кабинете и сказал, что он теперь сотрудник легендарной британской разведки. Теперь этот человек по доброй воле открывал тайны самых секретных операций своей службы представителю Советского Союза…Какие силы привели его к такому выбору?

Я спросил об этом Джорджа Блейка при нашей первой встрече в тесном кабинетике на пятом этаже старого правдинского корпуса, где размещалась редакция газеты «Социалистическая индустрия». Это было августовским днем 1988 года. После многих звонков и согласований мне перезвонили из пресс-службы КГБ СССР и сказали, что встреча с Блейком состоится у нас в редакции, его будет сопровождать один человек… После раза три или четыре коллеги из других изданий объявляли, что они самыми первыми публикуют интервью с Блейком, Бог им судья. Но самым первым было то интервью, которое под заголовком «Я выбрал СССР» опубликовала «Социалистическая индустрия».

В моем архиве сохранилась запись того разговора. Вот она: вопросы, ответы, реплики… Иногда на кассете возникает пауза — это, помню, Джордж смотрел на своего спутника и тот либо утвердительно кивал, мол, об этом можно рассказывать, или коротко говорил: «Об этом пока не будем, Георгий Иванович».

Джордж — Георгий Иванович, как называют его в Москве, отвечал раскованно, часто смеялся. Выглядел он моложаво, подтянуто — ни за что нельзя было дать ему шестидесяти лет.

— Как же вы, кадровый английский разведчик, пришли к самому главному выбору в своей жизни?

— Очень трудно коротко ответить на этот вопрос. Но попробую.

Дальше я воспроизведу ответ Блейка на мой вопрос, дополняя его строками из его книги-исповеди «Иного выбора нет».

Отец Джорджа, Альберт Бихар, родился в богатой еврейской семье в Константинополе, учился в Сорбонне, во время Первой мировой войны вступил во Франции в Иностранный легион, но впоследствии служил в британской армии в Месопотамии и принял британское подданство. Как предполагает Блейк, его отец, хорошо зная турецкий язык, выполнял «какие-нибудь разведывательные операции или чего-нибудь в этом роде». На войне он заслужил британский и французский военные кресты, а также внушительный ряд медалей. Английское консульство в Роттердаме платило Бихару пенсию по инвалидности. Последние годы службы он со своей частью наблюдал «за возвращением домой через Голландию английских пленных из немецких лагерей».

В Роттердаме молодой офицер и предприниматель (Альберт владел небольшой фабрикой, где шили кожаные рукавицы для клепальщиков здешних верфей) встретил свою любовь, девушку из известной голландской семьи. Отец Кэтрин, как и дед, был архитектором. Так случилось, что Альберт Бихар стал другом семьи, потерявшей отца, в которой росли три сестры и два брата-подростка. Все три девушки влюбились в одинокого солдата «со стройным приятным лицом, которое, впрочем, портили два шрама по одному на каждой щеке — отметины шрапнели. Недостаток искупали глаза — большие, темные и действительно красивые». Он выбрал старшую, Кэтрин. «В ней пишет Джордж о своей маме, — была бездна обаяния, которое она сохраняла всю жизнь, и самые разные люди невольно проникались к ней симпатией».

Когда у молодых родителей появился первенец, то в честь обоих дедушек его решили назвать Якобом. Но Якобом младенца звали только один день. «По дороге в ратушу отец передумал.

Я родился 11 ноября в День перемирия, положившего конец Первой мировой войне.

Будучи ветераном войны, он в порыве патриотизма решил дать мне имя Джордж в честь английского короля Георга. Поступок для отца вполне характерный — сделать что-нибудь, не посоветовавшись с матерью. Самое смешное, что я никогда не любил имя Джордж, домашние и друзья меня так никогда не звали, а употребляли прозвище Пок, которое я получил в раннем детстве. Еще удивительнее, что когда я начал читать Библию, то испытывал сильное влечение к тому, кого звали Иаковом, и отождествлял себя с ним. Это было еще до того, как я узнал, что я наполовину еврей. Может быть, память навсегда сохранила воспоминание, как мама звала меня этим именем в первые часы жизни. А не любил я имя Джордж скорее всего потому, что оно редкое для Голландии, из-за него я чувствовал свое отличие от сверстников. Между прочим, русская версия — Георгий — звучит для моего уха более приятно.

Маленький Джордж получил религиозное воспитание, в молодые годы был весьма набожен и, по его словам, даже хотел стать пастором протестантской церкви.

— Потом пришла новая война, которую назвали Второй мировой. Немцы оккупировали Голландию. Я стал связным в подполье…

Это отдельная страница в жизни Блейка, молодого человека, яркая сама по себе, и о ней тоже нужно сказать, чтобы полнее представить, как формировалось его мировоззрение.

Вскоре после начала Второй мировой войны премьер-министр Великобритании Черчилль распорядился создать агентурную сеть на французском побережье, в Голландии, Бельгии, Дании и Норвегии. В телеграмме, которую Черчилль направил генералу Исмэю, начальнику Комитета имперской обороны, говорилось: «На занятой (немцами. — В. А.) территории необходимо развязать террор. Для этого надо подготовить решительных людей. Жизнь немецких войск на оккупированных территориях должна стать невыносимой». В своей характерной манере неистовый Уинстон помечает самое главное на торце пустого коробка: «Set Europe ablaze» («Подожгите Европу»).

Для руководства операциями в тылу немецких армий в Лондоне создается Комитет специальных операций (Special Operation Executive), в историю он вошел под аббревиатурой SOE (КСО).

Голландской секцией в этой конторе руководил капитан Де Брюн. Именно ему в феврале 1941 года положили на стол личное дело Джорджа Бихара.

«Имя: Джордж Бихар, родился 11 ноября 1922 года, Роттердам.

Профессия: студент филологического факультета.

Отец: капитан британской армии Альберт Бихар, во время Мировой войны сотрудник разведотдела штаба маршала Хэйга. За мужество награжден орденом Британской империи и французским орденом Почетного легиона. Умер в 1935 году.

Мать: Кэтрин, урожденная Бейдервеллен. Последнее место жительства — Роттердам, Маастраат, 4. С 1940 года — в Англии.

Данные о деятельности:

В июне 1940 года арестован гестапо при облаве на иностранных подданных. Был заключен в концлагерь Шерл.

В июле 1940 года бежал из лагеря, скрывался в населенном пункте Варвельд у своего дяди, потом на мельнице Эмпер. Здесь создал молодежную группу Сопротивления.

В октябре 1940 года установил связь с подпольной группой в Лимбурге. Участвовал в акциях саботажа местного значения.

Оценка личных качеств:

Весьма умен, обладает чувством ответственности. В боевых акциях смел, умелый организатор, способный конспиратор, хорошие манеры, прирожденный авторитет. Испытан на нелегальной работе, доверие оправдал. Убежденный борец против фашизма.

Примечание резидента:

Прекрасное знание немецкого, английского, французского и голландского языков. Проверен в бою, показал себя с хорошей стороны, отважен и решителен. Перспективен для использования в разведке».

Капитан Де Брюн согласился с выводом резидента и распорядился включить Бихара в подпольную группу «Ариэль-1». Ему было в ту пору девятнадцать лет.

Подпольщики, в частности, обеспечивали переход офицеров и агентов КСО в Голландию. Один из товарищей Джорджа позже вспоминал о нем:

«Казалось, что он никогда не уставал. Он был совсем молод, но люди старше его в два раза беспрекословно признавали его авторитет. Порой этого юношу считали робким и застенчивым, но в критическую минуту он принимал быстрое и точное решение. Другой человек в такой ситуации свернул бы себе шею».

В картотеке гестапо Джордж Бихар значился как «террорист ван Врист». Летом 1942 года гестаповцы собирались его арестовать, но из КСО, где заблаговременно узнали об угрозе, поступил приказ переправить Джорджа Бихара в Англию.

Долгое путешествие почти через всю оккупированную Европу — Голландию, Бельгию, Францию, переход через франко-испанскую границу, лагерь для интернированных лиц в Гибралтаре, переход морем в Англию — все это могло бы стать сюжетом приключенческого фильма. Только несколько «кадров» из него.

…На границу Голландии и Бельгии Джордж прикатил на велосипеде с документами на «брата Петра». Смиренный вид и монашеская сутана подозрений у пограничников не вызывают. Джордж оставляет сутану в Брюсселе на конспиративной квартире и получает инструкции, как перейти бельгийско-французскую границу.

…В сотне метров от границы его останавливает немецкая полиция:

— Стой! Документы! Откуда идешь? Куда?

Документы вызывают подозрение.

— Поедешь с нами! Посмотрим в отделении, что ты за птица.

Один из полицейских открыл дверцу машины:

— Пошевеливайся!

И в этот миг из-за горизонта вынырнул самолет. Он летел, почти прижимаясь к земле, прямо на них. Полицейские не сомневаются — это вражеский самолет. Предоставив Джорджа его собственной судьбе, они скатываются с дороги и, пробежав несколько десятков метров, исчезают в лесу. Ринулся и Джордж, понятно, в другую сторону. Очередь из пулемета прострочила дорогу, продырявила брошенную машину.

Счастливый случай? Или это Провидение отвело беду от паренька? Во всяком случае, счастье не оставило его на всем этом долгом пути. Париж, Лион — на каждом этапе юношу встречали, согревали, провожали… Наконец он в Гибралтаре! После нескольких месяцев проверок из Лондона приходит телеграмма с согласием на въезд Джорджа Бихара в Англию.

Казалось бы, здесь его ждут. Но, увы, день идет за днем, а им никто не интересуется. И тогда он сам, выбравшись с материнской фермы в Лондон, инициативно, как сказали бы сейчас, пытается предложить свои услуги резидентуре голландской разведки в Англии. Ему как английскому гражданину советуют обратиться в военное министерство. Но и там его никто не ждал.

Так продолжалось до случайной вроде бы встречи на лондонской улице Парк Лэйн с капитаном Чайлдом, бывшим английским резидентом в Голландии. Джордж его не заметил, зато Чайлд своего подопечного не пропустил:

— Джордж, это в самом деле ты? Как ты тут оказался? Вот это случай! Парень, ты даже не знаешь, как я рад, что встретил именно тебя.

…После этой далеко не случайной встречи Блейка принимают в «Сикрет Интеллидженс сервис». Он заканчивает офицерские курсы и получает направление во флотскую разведку.

Новую жизнь Джордж решил начать с новым именем. Теперь он — Блейк. Молодой офицер служит в штабе фельдмаршала Монтгомери, успешно выполняет задания английской разведки в послевоенном Гамбурге… Оценив работу Блейка, ему предлагают перейти в контрразведку, где предстоит «бороться с проникновением советской разведки в западные зоны оккупации». Для этого следует в совершенстве изучить русский. Русский язык и русскую литературу он изучает в Кембридже уже под «крышей» Министерства иностранных дел Великобритании.

— Во время войны я, как и другие антифашисты, — говорил Блейк, — восхищался героической борьбой советского народа. В то же время мы боялись коммунизма. В этой связи вспоминается один эпизод, характерный для атмосферы того времени. Когда зимой 1942 года советские войска перешли в наступление, на голландско-немецкой границе появился плакат. Там было написано: «Хальт, Тимошенко! Здесь начинается Голландия». Такое отношение к Советскому Союзу было типичным, я тоже разделял его.

В Кембридже русский язык и литературу нам преподавала женщина, вышедшая из семьи петербургских англичан. В Петербурге издавна жили, поколение за поколением, английские купцы, ее отец был из этой среды, а мать — русской. Она внушила нам, студентам, интерес к России, российскому искусству, истории. Это один важный момент.

А второй, по оценке Блейка, вот какой. В программу его подготовки как разведчика входило изучение классиков марксизма-ленинизма. Так ему попалась маленькая книжка о марксизме, подготовленная IX отделом, который в СИС занимался вопросами коммунизма. Она называлась «Теория и практика коммунизма» и ставила своей целью познакомить офицеров разведки с главными идеями Маркса (по принципу «знай врага своего»). Ее автором был Кэрью Хант — главный теоретик марксизма в СИС, его работы на эту тему хорошо известны широкой публике. Брошюра специалиста, не пропагандистская, а информационная, объективно объясняла философские, политические и экономические основы марксизма, давала понять, почему это учение сохраняет притягательность для миллионов людей во всем мире.

— Книга оказалась для меня откровением. До сих пор я очень мало читал о марксизме, и в основном нечто негативное. После «Теории и практики коммунизма» у меня осталось чувство, что теория коммунизма звучит убедительно, что ее объяснение истории имеет смысл, а цели кажутся в общем привлекательными и немногим отличаются от идеалов христианства, хотя и не схожи с ним методами достижения. Я спрашивал себя, так ли ужасен коммунизм, как его изображают».

Размышляя над книгами Маркса, Энгельса, Ленина, Блейк пришел к убеждению, что это учение не так уж плохо, как его представляют, что коммунисты хотят создать царство справедливости, где все люди равны, где нет богатых и бедных. Создать не чудом, как Христос, а своими руками. И что именно русский народ, советский народ взялся это сделать.

— Так я пришел к мысли, что надо помогать Советскому Союзу в его великой цели, а не мешать. Потому что это дело огромной важности для всего человечества, а не только для Советского Союза.

Так говорил Джордж Блейк в нашем долгом разговоре, и я дословно передаю его слова, нравятся они кому-нибудь в постсоветской России или нет. Этот человек, рискуя своей жизнью, служил Советскому Союзу, напомню, не ради денег. Есть нечто в этом мире, что дороже золотого тельца. Но послушаем Блейка дальше…

— Вот это основная мысль. Это было, конечно, очень трудное решение, можете себе представить. Есть страна, в которой ты живешь, есть родные, которые будут страдать. Но в конце концов я решил, что общие интересы выше национальных и личных и в конечном счете это благо и для национальных интересов. Вот так я и пришел к убеждению установить контакт с советской стороной.

Это было в 1953 году, тогда я стал практически работать на Советский Союз.

— После войны в Корее?

— Да. Я был там в командировке, мне очень понравилась эта страна, народ. Как много перенесли они во время войны, о которой, к сожалению, так мало сейчас знают… Все, что я вам сейчас рассказал, выкристаллизовалось во время корейской войны. Я видел, как американские бомбардировщики буквально стирали с лица земли корейские деревни, города. Разрушений там было гораздо больше, чем во время Второй мировой войны в Германии. Как западный человек я чувствовал и свою вину — и это чувство разделяли многие из тех, кто был рядом со мной, — вину за то, что такая могучая техника используется против мирного человека. «Летающие крепости» против фанз. Люди рыли ямы, пещеры, жутко было видеть их страдания. И я спрашивал себя: что нам нужно в этой стране? На чьей стороне я должен сражаться?

Блейк не раз возвращался к мотивам своего выбора. Судя по всему, для него это имеет принципиальное значение. Когда его уличили в шпионаже в пользу СССР, появилось множество версий, почему он пошел на службу Советам. Самая правдоподобная в глазах его противников выглядела так. Мол, после побега из корейского лагеря его запугали расстрелом и он, признавшись, что работает в разведке, предложил свои услуги Советам… Дальше — обычный шантаж. Понятная для обыденного сознания версия выглядит бесчестной по отношению к Блейку. Он — человек другой морали, он не из тех, кого можно запугать или купить. Его выбор продиктован убеждениями. Давление обстоятельств, о которых говорили на допросах коллеги Блейка, давая ему шанс спасти себя, здесь ни при чем.

Раздумывая в корейском плену над своим будущим, он видел три возможных пути.

— Во-первых, я мог попросить разрешения остаться в Северной Корее после войны и помочь восстановлению страны. Во-вторых, я мог возвратиться в Англию, уйти со службы, вступить в компартию и, например, продавать «Дейли уоркер» или делать любую другую пропагандистскую работу. И в-третьих, я мог использовать свое положение в СИС, чтобы передавать СССР проходящую через меня информацию о разведоперациях против Советского Союза, стран социалистического блока и мирового коммунистического движения, и тем самым срывать планы СИС и шпионских организаций других западных стран.

Первый путь я отверг практически сразу — я не обладал достаточными умениями, и мой вклад в восстановление Северной Кореи мог быть лишь очень небольшим, в реальности я стал бы не помощником, а обузой и предметом беспокойства. Я долго взвешивал сравнительные достоинства двух оставшихся вариантов. Без сомнения, отставка и открытое участие в коммунистическом движении были гораздо более почетными и в то же время несравненно менее опасными. Человек, с поднятым забралом отстаивающий свои убеждения, более привлекателен и достоин уважения, чем тот, кто действует тайно в чужом обличье. Если возможно, такой путь всегда предпочтительнее. Но я не мог не видеть, что польза, которую я способен принести, была бы гораздо большей, выбери я третий вариант. Так после изнурительной внутренней борьбы я сделал выбор. Это было нелегкое решение, принятое в тяжелейших, можно сказать, исключительных, обстоятельствах. Шла ожесточенная война, а жестокие времена диктуют суровые и неординарные поступки. Возможно, если бы я перебирал варианты, ведя размеренную жизнь в тихой лондонской квартире, вывод был бы другим. Кто знает?

Итак, я сделал выбор, прекрасно отдавая себе отчет во всех последствиях. Я понимал, что предаю оказанное мне доверие. Понимал, что предаю друзей и коллег по службе, предаю страну, которой присягал на верность. Я все взвесил и пришел к выводу, что могу взять на себя эту вину, как бы она ни была тяжела. Иметь возможность помочь такому делу и упустить ее я считал еще худшим преступлением.

На первой же встрече с представителем советской разведки, естественно, тщательно законспирированной, Блейк объяснил, почему решил предложить свои услуги советским властям. И выдвинул условия, на которых мог работать. Они были таковы:

«а) я готов предоставлять информацию о разведывательных операциях против СССР, других социалистических стран и мирового коммунистического движения, но не против каких-либо других стран;

б) за службу я не приму ни денег, ни другого материального вознаграждения;

в) я не должен быть ни под каким видом ни освобожден раньше своих друзей, ни выделен какими-либо привилегиями, пусть со мной обращаются так же, как с остальными пленниками, о чьих разговорах или действиях я не намерен ничего сообщать».

Вернемся к финалу операции «Тоннель».

Апрельская ночь 1956 года. Четыре специально вышколенных сотрудника американской военной разведки садятся, как всегда, когда приходит их смена, к аппаратам, подключенным к линиям правительственной и военной связи в ГДР. Пребывание в хорошо оборудованной «крысиной норе» стало для них совершенно обычным делом. Они чувствуют себя так, словно заступили на службу в штабе или у себя в части. Тревога, не оставлявшая их в первые дни и недели этого «великого дела», давно прошла. Техника работает отлично, операторы могут расслабиться и даже пошутить. Самая популярная шутка: что бы сказали КРАСНЫЕ, если бы знали, что все их тайные разговоры подслушиваются. Но в этот раз шутка закончилась совсем неожиданно.

В два часа ночи с противоположной стороны тоннеля, со стороны ГДР, вдруг послышались голоса. В первые мгновения американцы не могли даже сдвинуться с места. А затем их охватила паника. У страха глаза велики — операторы, спасаясь, забыли о грозном приказе — в случае чрезвычайного положения уничтожить все оборудование. Страх из-за того, что их могут задержать на месте преступления, гнал всех четверых. Они уносили ноги, моля Бога лишь об одном: только бы успеть!.. Отдышались на той, американской стороне тоннеля, у заграждений из колючей проволоки и мешков с песком.

Для американских штабов и политиков наступили тяжелые минуты. США, не считаясь с миллионами, закопанными в землю, не осмеливаются признать тоннель своим.

Разоблачение операции «Золотой секундомер» вызывает в западных разведцентрах смятение. Стала явной одна из самых тайных операций ЦРУ после Второй мировой войны. Очевидно, советскую разведку информировал человек, занимающий достаточно высокое положение в американской или английской разведке.

В то время Блейк по линии СИС руководил агентурной сетью Великобритании в ГДР и Чехословакии. В силу служебного положения он знал об операции с самого начала. Задумывалась она с американским размахом. Долларов не жалели. Абсолютная секретность, большие деньги, современная техника, которую обеспечивали англичане, казалось, гарантировали успех. Подслушивание линий связи дало бы американцам и англичанам так много информации, что специально созданному отделу потребовалось бы десять лет работы для расшифровки и обработки всех записей. Конечно, записывалось и расшифровывалось не все. Шел отбор. Советская сторона, зная об этом, полтора года «не замечала» утечки информации. После этого очень умело, вроде бы случайно, была «обнаружена» какая-то неполадка в каналах связи. Она-то и вывела на подключение. Это было так хорошо, так умело сделано, что даже специальная комиссия ЦРУ и СИС пришла к заключению, что операция провалилась «по чисто техническим причинам». Об утечке информации не говорилось.

Питер Ланн в том же 1956 году получил перевод в Бонн, а Блейк еще три года работал в Берлине. Здешнюю резидентуру СИС возглавил Роберт Доусон, до этого он руководил одним из берлинских подотделов. В начале 1959 года Доусон возглавил подразделение в центральном аппарате СИС — Оперативный Директорат-4 (ОД-4) и пригласил Блейка в русский отдел своего директората.

…Во время одной из наших встреч я спросил Блейка о самом счастливом дне в его жизни. Он раскатисто рассмеялся:

— О! Самый счастливый день… Самые счастливые дни в моей жизни — и во время мировой войны, и во время войны в Корее, и после побега — когда я мог встретиться со своей мамой и сестрами. Это были для меня очень счастливые дни.

— А самые горькие?

— Самое трудное время — аресты и плен в Корее. Это тоже случалось в моей жизни несколько раз, — опять рассмеялся Блейк. — Моя жена всегда сравнивает меня с одним из героев «Золотого теленка», который сидел при всех режимах…

— Фунт?

— Да, он сидел при разных правительствах, а я в разных странах. У немцев, испанцев, корейцев, у англичан. В общей сложности девять лет своей жизни провел в тюрьмах…

Позже в своих воспоминаниях Блейк назвал самым тяжелым временем в своей жизни тот вечер, когда после допроса в Лондоне ему предъявили обвинения в работе на советскую разведку, и два следующих дня. По ходу допроса речь зашла, в частности, о том, почему важные документы «Интеллидженс сервис», относящиеся к Польше, доступ к которым был у весьма ограниченного круга лиц, в том числе у Блейка, попали в руки польской разведки. Блейку стало ясно, что в польской разведке у СИС есть свой осведомитель, причем на самом высоком уровне. Как выяснилось позже, это был один из ее руководителей, «который бежал в 1959 году в Америку и сообщил ЦРУ, что у русских есть два очень опасных шпиона в Англии: один в «Интеллидженс сервис», а другой где-то в военно-морском флоте». Это заявление в итоге привело к аресту сначала Лонсдейла и его группы, а через несколько месяцев и Блейка.

Он знал, какая серьезная опасность нависла над ним, но с матерью «приходилось вести себя так, будто все в порядке». Тем временем продолжались допросы. Джорджа обвиняли в том, что он советский агент, а он упрямо все отрицал.

А затем, как пишет Блейк, его оппоненты нащупали верный психологический ход:

«Мы знаем, что вы работали на Советы. И мы понимаем почему. Пока вы были в корейском плену, вас пытали и заставили признаться, что вы — сотрудник британской разведки. С тех пор вас шантажировали, и, не имея выбора, вы сотрудничали с ними».

— Когда они представили дело подобным образом, случилось нечто такое, что большинству людей может показаться противоречащим элементарному здравому смыслу и инстинкту самосохранения. Я бы назвал это внутренней реакцией, — продолжает Блейк. — Внезапно я почувствовал, как во мне вскипает возмущение, мне захотелось объяснить им, что я действовал по убеждению, веря в коммунизм, а не из-за пыток или денег. Это чувство было столь сильно, что я, не подумав, выпалил: «Нет, никто меня не пытал! Нет, никто меня не шантажировал! Я сам, по собственному решению пришел к русским и предложил им свои услуги!»

Эта внутренняя реакция была лишь вспышкой, но оказалась полным признанием. Сознавшись перед допрашивающими — уверен, столь же неожиданно для них, как и для себя, — что являюсь советским агентом, я стал объяснять подлинные причины, толкнувшие меня на это. Пораженные, они молча слушали меня, но их уважительное отношение ко мне не изменилось, и они не задали ни одного вопроса, ни тогда, ни после, относительно того, действовал ли я по каким-либо иным мотивам, кроме идеологических. Ни тогда, ни после они не предлагали мне помочь избежать наказания в обмен на то, что я мог им сообщить.

Потом был суд — самый сенсационный процесс в послевоенной истории Великобритании. В тот день, 3 мая 1961 года, английские газеты вышли с огромными «шапками», посвященными процессу в Олд Бэйли: «Чемпион шпионажа перед судом», «Козырный туз Сикрет Сервис на скамье подсудимых», «Ведущий сотрудник разведки перед судом в Олд Бэйли».

Прокурор пытается доказать, что подсудимый «изменил своей родине из низменных побуждений», свою речь он заканчивает так:

— Деятельность обвиняемого Блейка нанесла Великобритании неисчислимый вред. Надеюсь, мне хотя бы частично удалось дать представление о масштабах причиненного им ущерба. На протяжении многих лет Блейк срывал планы британского правительства. Это дело исключительное в своем роде, в истории нашего государства — единственное. Верю, что таким же исключительным будет и приговор, который вынесет суд. Обвиняемый не заслуживает ни жалости, ни снисхождения. В своей деятельности он не знал этих качеств. С нашей политической системой он боролся безжалостно. Надеюсь, наказание будет отвечать мере его вины.

По закону о государственной тайне, принятому парламентом Великобритании, максимальное наказание за нарушение предусматривает 14 лет. Но «подобный приговор сочли бы слишком мягким, особенно американцы, поднявшие шум и жаждавшие крови». Как же накинуть срок? Британские крючкотворцы вспомнили один из процессов XIX века, когда судья «вынес отдельные приговоры по каждому обвинению касательно одного и того же преступления». Так и Блейку предъявили пять обвинений, разделив годы, когда он передавал информацию советской разведке, «на пять периодов в соответствии с различными постами», которые он занимал в это время, «и для каждого периода заготовили отдельное обвинение».

— По каждому обвинению я получил полных 14 лет, три срока из пяти должны были протекать последовательно, а два — параллельно, что и составило 42 года.

— Когда вас английский суд приговорил к 42 годам заключения, вы верили, что дождетесь освобождения?

— Услышав о 42 годах тюрьмы, я улыбнулся. Этот срок казался таким невероятным, за эти годы столько могло произойти, что я считал его просто нереальным. Если бы меня приговорили к 14–15 годам, это произвело бы на меня большее впечатление, чем 42 года. И, конечно, такой длительный срок — самый лучший стимул, чтобы…

— …постараться сократить его.

— Да, именно так. И этот приговор, самый большой во всей истории английского правосудия, привел к тому, что много людей в тюрьме и за ее стенами с симпатией, состраданием отнеслись ко мне. Поэтому мне удалось бежать. Сам срок заключал в себе зерно освобождения.

…Как-то летом 1961 года в тюремном дворе во время ежедневной прогулки встретились Джордж Блейк и Гордон Лонсдейл. Оба только начали отбывать свои огромные сроки — один 42 года, другой — 25 лет.

Лонсдейл сказал: «В 1967 году мы встретимся на Красной площади во время празднования пятидесятилетия Октябрьской революции».

Кто бы мог поверить в это?! Но именно так и случилось. Лонсдейла через два года обменяли на американского пилота Пауэрса, сбитого над СССР, а еще через три года, в 1966-м, бежал Блейк.

При нашей первой встрече, рассказывая о побеге, он о многом вынужден был молчать.

— Все о том, кто мне помог бежать, нельзя сказать и сегодня. Кроме Шона Берка, были и другие люди.

Напомню, это говорилось в 1988 году. Годом позже в Англии вышла книга «Побег Блейка». Ее написали друзья Джорджа — Майкл Рэндл и Пэт Поттл, — которые помогли ему тогда. Они не просто признавали свою роль в организации знаменитого побега, а объясняли мотивы своих действий, «чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, почему они это сделали».

— В 1966 году после знаменитого побега из лондонской тюрьмы Уормвуд Скрабе вы, как писала тогда английская печать, будто провалились сквозь землю. Куда же вы, собственно, провалились!

— Первые четыре дня после побега я жил буквально в пяти минутах ходьбы от тюрьмы, в заранее подготовленной квартире…

— …и смотрели, как позже вспоминал ваш товарищ Шон Берк, телевизор. Срочно прервав программу, Скотленд-Ярд показывал вашу фотографию двенадцатилетней давности…

— Затем программу прервали еще раз — в картотеке тюрьмы обнаружили снимок, сделанный в июне 1965 года. На этом снимке я был без усов и совершенно не похож на себя с той, первой, фотографии…

Спустя несколько дней я перебрался на другую квартиру, подальше. Скрывался там три месяца, а потом, спрятавшись в микроавтобусе, выбрался из Англии. В Берлине, у пограничной заставы ГДР, попросил соединить меня с советским представителем. После этого вскоре я был в Москве.

Напомню, какая волна фантастических предположений захлестнула в те дни английскую прессу. «Таймс», 25 октября 1966 года: «Вероятнее всего, Блейк использовал частный самолет и улетел в Ирландию. Там он скрывается и ждет момента, когда сможет продолжить дорогу в Россию». «Дейли экспресс»: «Блейк скрылся на польском судне “Баторий”». «Ивнинг стандард»: «Блейк ушел через Бельгию в Берлин, а оттуда в Прагу и Москву. Всю операцию обеспечивала чехословацкая разведка». «Ивнинг ньюс»: «Блейк находится в советском посольстве и переодетым уедет из Британии». «Дейли миррор», 27 октября 1966 года: «Блейк уже давно в Южной Америке и ожидает выгодный момент, чтобы уехать в Россию».

— В 1970 году мир узнал о том, что вы в Москве и награждены орденом Ленина. Расскажите, пожалуйста, товарищ Блейк, что было потом, ведь прошло уже 18 лет…

И после тех восемнадцати лет прошло еще пятнадцать, и настал 2003 год. Тот самый, когда Блейк должен был выйти из тюрьмы Уормвуд Скрабе. Третьего мая 2003 года близкие друзья Георгия Ивановича поздравили его «с освобождением».

Как складывалась его жизнь в Москве?

— Думаю, моя жизнь сложилась удачно. Правда, первая работа, которой я занялся в Москве, меня не очень устраивала, потому что это была работа на дому, не хватало общения с людьми. Вскоре мне предложили трудиться в коллективе. Вокруг интересные, приятные люди, и я до сих пор работаю вместе с ними. Рад, что познакомился с обыкновенными людьми и через мою жену, и через сына.

Зимой каждую субботу и воскресенье мы вместе катаемся на лыжах, стараемся как можно больше быть на природе. Очень люблю природу. Люблю читать, слушать классическую музыку — Генделя, Баха, музыку XVII–XVIII веков. С большим удовольствием хожу в театр, особенно на русскую классику — Гоголя, Островского.

И вот еще что хочу сказать: я на себе почувствовал радушие и гостеприимство русского народа. Ваши люди тепло, душевно, тактично относятся к иностранцам, которые живут среди вас. Эта благожелательность очень облегчает жизнь, и мне она здорово помогла обосноваться здесь среди советских людей.

— О каких событиях своей биографии вы вспоминаете чаще всего?

— Я не слишком часто думаю о прошлом, хватает забот о делах сегодняшних. Но когда выпадает свободный час, интересуюсь историей Сопротивления, в частности в Нидерландах. С интересом читаю о том времени, вспоминаю, как люди жаждали освобождения, буквально ловили новости с фронта, ждали, когда же рухнет фашистская империя…

— Через вашу жизнь прошли разные страны, многие народы. Ваши наблюдения?

— Мой опыт жизни среди разных народов убеждает: внешние различия — это тонкий слой, а в сути своей все народы, все люди одинаковы. Это мое глубокое убеждение. Можно найти общий язык с человеком в любой стране, если понимаешь: этот человек — как ты. А еще у меня сложилось мнение, что самая лучшая часть каждого народа — женщины.

Жизнь подарила мне много прекрасных друзей. Назову одного из них — Дональд Маклин, до побега в 1951 году в СССР он заведовал американским отделом МИДа Великобритании. Я считаю, это был настоящий коммунист.

Свою жизнь Маклин посвятил служению Советскому Союзу и коммунизму. Его отличала высочайшая нравственность. Если бы у коммунистов были святые, он был бы одним из них. Редкостная доброта, участливость, внимание сливались в прекрасный характер, в замечательную личность. Он был и крупным ученым. И я всегда питал к нему огромнейшее уважение.

— Вам самому не хотелось бы написать о себе книгу?

— Я думаю об этом.

…И вот эта книга передо мной. «Иного выбора нет» — так озаглавил ее Джордж. Начал читать и не оторвался, пока не перевернул последнюю страницу. И не только напряженный сюжет, не только острая интрига вновь захватили внимание — привлекла исповедь человека, который, мучаясь и терзаясь, искал свою духовную опору, делал свой выбор.

Небезынтересны даты, связанные с этой книгой-исповедью. Она ушла в печать в самом начале 1991 года, на прилавках книжных магазинов появилась где-то в середине лета, а под автографом — один из последних дней года. Книга вышла в Советском Союзе, а дарственные экземпляры Джордж подписывал, когда Союза, его давней надежды, его обманутой мечты, уже не было.

В те послеавгустовские дни какие только вздорные слухи не бродили по распадавшейся стране.

Мелькало на газетных полосах и имя Блейка: мол, новые власти собираются выдать его Англии. Потом, правда, последовало опровержение. Жаль, тогда нам не удалось встретиться, спросить, как пережил он те угрозы. Знаю только: Блейк от своих убеждений не отказался, хотя действительность, с которой он столкнулся в стране «победившего социализма», еще раньше заставила его на многое посмотреть иначе. На многое. Но не на свои идеалы.

— Я стал коммунистом из-за идеалов коммунизма… мои поступки были продиктованы только идеологическими соображениями, но никогда материальной выгодой.

— Конец моей истории близок, и теперь, оглядываясь на прожитую жизнь, правомерно задать вопрос: что же случилось с моей мечтой построить коммунистическое общество, это царство справедливости, равенства, мира и всеобщего братства людей? Нужно быть или слепым, или жить с закрытыми глазами, чтобы за пять лет перестройки не увидеть: великая попытка построить подобное общество потерпела крах. Сегодня никто в Советском Союзе или где-нибудь еще не сможет всерьез утверждать, что мы движемся к коммунизму. Напротив, мы уходим от него все дальше, ориентируясь на рыночные отношения, частную собственность и частное предпринимательство… Если все пойдет хорошо и не будет гражданской войны, мы сможем получить смешанную экономику и тип общества, против которого не станет возражать ни один социал-демократ.

Но почему все кончилось крахом?

Блейк нашел свой ответ: по его мнению, новое общество так и не породило человека нового типа. Можете с ним спорить или соглашаться. Он во всяком случае и сегодня уверен: человечество еще вернется к этому идеалу.

Приведу несколько строк из предисловия, которое написал Джордж Блейк к книге советских разведчиков Хелен Крогер, Питера Крогера и Гордона Лонсдейла (Молодого), которую в 2001 году издал Центр изучения общественных и политических проблем Алексея Жилина. Это — удивительная книга. В ней только письма, которые посылали друг другу Питер и Хелен Крогер и Гордон Лонсдейл из английских тюрем. На казенных бланках стоял штамп: тюрьма Ее величества. Составители так и назвали книгу: «Письма из тюрем Ее величества».

«Я разделял многие их взгляды, — пишет Блейк о своих друзьях, — и особенно меня привлекало отношение Питера к жизни, его философское принятие болезни, старости и небольших невзгод ежедневной жизни. И, конечно, я разделял их разочарования в том, что наша мечта о создании коммунистического общества в наше время не сбылась».

Обратим внимание на эти слова: не сбылась в наше время.

И еще одна деталь из этого предисловия, за которым виднеется и характер самого Блейка. Он отмечает дорогое для него качество товарищей: беспредельную верность делу, которому они посвятили свою жизнь.

— МИ-5 (английская служба безопасности) неоднократно предлагала, особенно в первое время их заключения, предоставить им свободу, а также возможность вести спокойную и обеспеченную жизнь в одной, из стран Британского Содружества вне досягаемости возможной советской мести в обмен на согласие сотрудничать и сообщить информацию о своей работе и работе других лиц в пользу советской разведки. И каждый раз Питер и Хелен непоколебимо отвергали подобные предложения и даже вообще отказывались видеться с представителями МИ-5.

Так же поступал и Джордж Блейк.

…Однажды Джордж Блейк попросил, чтобы его прах развеяли в подмосковных лесах, где он так часто гулял и катался на лыжах с женой и сыном. Тогда можно будет сказать, напоминает он известное библейское выражение, «не возвратится более в дом свой, и место его не будет уже знать его».

В. АНДРИЯНОВ

Моррис и Лона Коэн

Эта семейная пара нелегалов считается одной из самых результативных в советской разведке. Во многом именно благодаря им и добыты секреты американской атомной бомбы. Звание Героев России Лоне и Моррису было присвоено посмертно… Но с Моррисом Коэном, Питером Крогером, Санчесом, Израэлем ОльтИвашутинманном, Бриггсом, Луисом — едином в одном лице — мне удалось встретиться незадолго до его кончины. Пожалуй, я единственный русский журналист, которому так повезло. Наша беседа летом 1994-го длилась часа четыре и помогла понять многое в весьма сложной и запутанной истории их жизни.

Мне почему-то казалось, что Моррис живет где-то в дачном поселке за высоким забором или на какой-то специальной квартире далеко от центра. Выяснилось: мы почти соседи. Большой дом на Патриарших прудах, нелюбопытный лифтер, крепенькая медсестра, тактично поддерживающая под локоток прихрамывающего, седого как лунь, старичка с палочкой. Его русскому языку далеко до совершенства, хотя объясниться с окружающими Моррис со страшным акцентом, но вполне может. Впрочем, прикрепленный к нему офицер Службы внешней разведки, навещавший Коэна несколько раз в неделю, безупречно говорил по-английски. Да и со мной Моррис предпочел общаться на этом, своем родном, совсем не забытом, легком, весьма интеллигентном языке. Если уж мы изредка переходили на русский, то Моррис обращался ко мне на «ты». Впрочем, и медсестрам, и остальным он тоже говорил только «ты».

Экскурсия по уютно, но без излишеств, обставленной трехкомнатной квартире не дает забыть, у кого в гостях находишься. На видных местах фото двух наших разведчиков-нелегалов — Фишера-Абеля и Молодого-ЛонИвашутинсдейла. Так уж сложилась судьба, что с обоими Коэнам довелось поработать. С первым — в США, со вторым — в Великобритании. Рядом в рамочке фотография Юрия Андропова, он в свою бытность председателем КГБ СССР заглядывал в эту квартиру. Портреты Морриса и Лоны написаны, как объясняет мне хозяин, «товарищем из нашей службы». Знаю, что это за товарищ. Кому как не полковнику СВР и заслуженному работнику культуры, художнику Павлу Георгиевичу Громушкину было доверено создать серию портретов наших героев-нелегалов. А рядом — некоторым диссонансом — веселые и цветастые стенные газеты, открытки, написанные подчас крупным детским почерком. Нет, не забывали Морриса внуки и правнуки российских чекистов, вместе с которыми Моррис и Лона рисковали за кордоном. Чуть суховатая, несколько академическая квартира согревается теплом. Мне рассказывали, что после смерти Лоны от рака в 1993-м этого тепла Моррису очень не хватало. Он грустил, и забота прикрепленных офицеров из СВР не давала впасть в депрессию.

Помимо фотографий о редкой профессии хозяина говорили и книги. Для большинства читателей — в них история разведки, для Морриса — его собственная. Тяжело опираясь на палку, привычно достает том, сразу же открывает на нужной странице: «Вот англичане пишут, будто я сделал то-то. Не совсем так». Или: «В США до сих пор верят, что… Пусть они остаются при своих заблуждениях».

А в коридоре большой рисунок типично испанского дома с колоннами, около которого Моррис, приехавший в ту страну под именем Израэля Ольтманна, надолго задерживается: «Приглядитесь к особняку, какие колонны, а? Я потом вам объясню». И пошли воспоминания о гражданской войне в Испании, о товарищах, которые уже ушли. Характеристики точны, я бы сказал, резки, хлестки, о некоторых трепачах Коэн отзывается без всякого уважения, особенно о парочке болтливых французов. А несколько человек из Интербригады в то время еще были живы. Кое с кем мой гид вел переписку из Москвы: создавался музей памяти интернационалистов, и Моррису было что в него передать. Один друг, с ним Моррис сражался в гражданскую бок о бок, хотел было приехать, вроде и формальности уладили, но внезапно замолчал, пропал. У Морриса, едва ли не в первый и последний раз за нашу встречу, на глазах слезы. Похоже, друга больше нет. Они воевали в Испании, ходили в атаку. Интербригады, Франко, фашизм…

Именно фашизм подтолкнул тогда многих, даже далеких от марксизма, в объятия Страны Советов. Гражданская война в Испании — первое открытое вооруженное столкновение с крепнущей коричневой угрозой — сплотила тысячи антифашистов, невольно превратив их в огромный подготовительно-отборочный класс советской разведшколы. Оттуда, из Испании, в ряды тайных бойцов шагнули десятки, если не сотни, преданных бойцов. Среди них был и Моррис Коэн.

Он прошел по всем ступеням, ведущим в друзья СССР. Член Лиги молодых коммунистов, еще в детстве слышавший на нью-йоркской Таймс-сквер Джона Рида и до последних дней считавший его «лучшим оратором в моей жизни». Ночами студент-агитатор Коэн расклеивал листовки в студенческом кампусе. Потом превратился в распространителя коммунистической печати и партийного организатора. Вопреки придиркам преподавателей, пытавшихся на всех экзаменах завалить молодого и настырного коммуниста, он получил диплом учителя истории. А практический курс исторических истин отправился добровольно осваивать на гражданскую в Испанию, где сражался под именем Израэля Ольтманна.

Ему везло и не везло. Командовал взводом, метко стрелял, но в сражении при Фуэнтес д’Эбро был серьезно ранен: прострелены обе ноги. В барселонском госпитале его лечили почти четыре месяца. Он уже сам помогал выхаживать лежачих, они вместе проклинали Франко с тем большей яростью, чем чаще одерживал победы генерал. Грустно, но каждая битва приближала к концу — и совсем для них несчастливому.

Наверно, понимали это не только добровольцы из Интербригад, но и советские советники, их опекавшие. Благоприятного для вербовки момента упускать было никак нельзя. И вот тут-то, в 1938-м, они отправили прямо на грузовике выздоравливающих, числом человек в 50–60, в двухэтажный особняк, вид которого Моррис с непонятной мне в тот момент настойчивостью и демонстрировал в прихожей. Особнячок (сколько же, интересно, людей через него прошло?) и довел Коэна до Москвы. Он был третьим из американцев, которого пригласили «на интервью». Не все, с кем говорили и кому предлагали, согласились идти в разведку. А Моррис без колебаний сказал «да».

Некоторые авторы книг настаивают: Коэн — это последняя перед побегом в США и самая удачная вербовка резидента Александра Орлова. Однако Коэн в разговоре со мной версию об Орлове решительно высмеял. Были другой человек и другая беседа в том особнячке с четырьмя колоннами. Но результат тот же: в 1939 году, когда в Нью-Йорке развернулась международная выставка, в кафе неподалеку от нее к Коэну подсел приехавший из Москвы молодой паренек. По виду — явный, как и Коэн, еврей. Подозреваю, что в твердой транскрипции фамилия Морриса звучала бы скорее как Коган. А настоящее имя встретившегося с ним сотрудника советских органов безопасности — Семен Маркович Семенов. Одесский мальчик из бедной еврейской семьи, он закончил Московский текстильный институт и с 1937-го служил в НКВД. В США он успевал делать сразу два важных дела: учиться в Массачусетском технологическом институте, диплом которого впоследствии и получил, а также активно работать в резидентуре советской внешней разведки под псевдонимом Твен. Два соотечественника и почти ровесники понравились друг другу. Коэн пригласил его заглянуть к нему домой.

Там, в скромном жилище Морриса, а не в кафе на глазах у всех, Твен и протянул новому знакомцу сломанную расческу. «Вещественный пароль», как говорят в разведке, точно пришелся к другой половине, захваченной Моррисом из Барселоны. Твен и стал первым — из шести — советским куратором, который приступил к работе с Луисом. Такой оперативный псевдоним присвоили Моррису в Центре. В 1941-м, женившись, он, Луис, завербовал, конечно же с разрешения Москвы, и жену ЛеИвашутинонтину или коротко Лону, которая получила кодовое имя Лесли.

В двух-трех пухлых зарубежных изданиях Коэна с определенной долей сомнения называют американцем, а вот Лону зачислили в советские разведчицы. Якобы нелегально заброшенная в Штаты Леонтина фиктивно вышла замуж за Морриса. На самом деле Леонтина Тереза Петке родилась в 1913 году в Массачусетсе. Родители эмигрировали в Америку из Польши, и в жилах ее действительно текла славянская кровь.

Член компартии США, профсоюзная активистка, она познакомилась с будущим супругом там, где и должна была познакомиться: на антифашистском митинге. Догадывалась о связях мужа с русскими. Когда ему разрешили раскрыться перед женой, сразу же согласилась работать из тех же бескорыстных побуждений. Как рассказывал один из российских кураторов Коэнов, любая попытка вручить им вознаграждение вызывала решительный отпор. В конце концов договорились, что «Волонтеры», как окрестили его группу в Москве, будут принимать деньги не за добытые сведения, а исключительно на оперативные нужды: покупку пленок, фотоаппаратов, поездки на поездах и такси.

Так однажды Моррис на пару с Лоной вывезли с военного завода новейший пулемет. Этот эпизод из их деятельности запомнился Моррису потому, что ствол был тяжелый, длинный и никак не поместился бы в нанятый кеб. Пришлось втискивать его в багажник машины с дипломатическим номером, понятно, какой страны. Зато сэкономили на такси, как пошутил Моррис.

Кстати, пулемет в полном сборе «достала» Лона-Лесли — одно из ее многочисленных свершений в нелегальной разведке. Незадолго до ее кончины СВР России помогла осуществить одной из своих героинь мечту: организовала приезд в Москву из США родной сестры Леонтины. Формально въезд в Штаты не был закрыт и для миссис Коэн. Ни против нее, ни против мужа никаких официальных обвинений не выдвигалось. Правда, когда в 1957 году в Нью-Йорке арестовали советского разведчика под именем Абель, в вещах его нашли две фотографии для паспортов супругов. Агенты ФБР осведомились у соседей уже скрывшихся Коэнов, не видели ли они когда-нибудь этого русского полковника. Соседи искренне колебались: кажется, однажды под Рождество этот скромно одетый человек наведывался к Моррису и Лоне. Но уверенно подтвердить не рискнули.

Добравшись до СССР, Коэны приняли советское подданство, и Моррис с гордостью продемонстрировал мне свой довольно-таки обтрепанный паспорт, сказав, что он такой же гражданин России, как и я, попросив в придачу никогда больше не называть его мистером. Или товарищем, или просто Моррисом, или Питером. Тут, замечу, он и сам слегка путался в собственных именах и, рассказывая о жене, называл ее всякий раз по-разному — Лесли, Лона, Леонтина, Хелен. Один разок прорвалось и совсем необычное имя. Детей у супругов не было, и о причинах догадаться несложно.

Хотя есть и другая версия. Играя в американский футбол, Моррис получил страшный удар ногой в пах. Тут начало забавной истории. Статистика любимой в США игры ведется безукоризненно. И во многом благодаря увлечению этим футболом Морриса ФБР установило, что Моррис Коэн коренной американец. В колледже он, родившийся в Нью-Йорке в 1910-м, выступал за сборную и даже получал спортивную стипендию. Моррис подтвердил мне, что играл, не жалея себя. Особенно в юные годы: «Может, поэтому у меня до сих пор болит и ноет по ночам разбитая на игре в Миссисипи коленка. А еще в одной схватке меня так саданули прямо между ног, что с поля унесли на носилках. Долго лечили…» И тяжелый вздох.

Почти что за год до кончины Коэн не знал, остались ли у него в США родственники. Отец родом из-под Киева, мать — из Вильно, а в Нью-Йорке жили в страшной бедности в районе Ист-Сайда. По-русски, вспоминал Моррис, никогда не разговаривали, и у меня есть все основания в этом не сомневаться.

Люди, знавшие чету Коэнов достаточно близко по их московскому периоду, как и полковник Юрий Сергеевич Соколов, один из их шести связников, работавших с ними в США, утверждают: у разведчиков-нелегалов была идеальная совместимость. Верховодила вроде бы Лона, однако все решения принимал молчаливый Моррис. Лона щебетала по-русски, он погружался в книги на английском. Правда, во время встречи признался мне, что теперь долго читать не может — болят глаза.

На длинный список моих напечатанных по-английски вопросов смотрел через огромную лупу. На многие из них ответов не последовало. Несмотря на возраст, показал себя большим мастером уходов в сторону. Рассказывал о трудном нью-йоркском детстве, об отце — сначала уборщике, потом торговце овощами. Между прочим я понял, что многие конспиративные встречи проходили именно в отцовской лавке. Видимо, отец не только догадывался, но иногда и помогал.

С удовольствием вспоминал лишь о хрестоматийном эпизоде с вывозом чертежей из засекреченной атомной лаборатории в Лос-Аламосе, где так отличилась Лесли. Не могу его не привести, несмотря на то, что подвиг описан во многих книгах и вошел в учебники разведки разных стран как пример не только мужества нелегального разведчика, но и находчивости и невиданного хладнокровия.

Шла война, и в июне 1942-го Коэна мобилизовали. Служил в разных местах, даже где-то на Аляске. Так что из армии было не выбраться. Вот и пришлось Джонни — еще один связник группы «Волонтеров», он же легальный советский разведчик Анатолий Яцков, — посылать на встречу с неведомым агентом Персеем в неблизкий от Нью-Йорка Лос-Аламос Лону Коэн. Она и должна была взять у незнакомого молодого человека, трудившегося в секретной атомной лаборатории, «что-то» и передать это «что-то» Яцкову или, как говорит Моррис, «нашим» в Нью-Йорке. Лона, по признанию Морриса, не слишком догадывалась, за чем именно едет.

Получила с трудом отпуск, ведь работала на военном заводе, и чуть обезопасилась свидетельством нью-йоркского врача. Отправляется на курорт Альбукерк подлечить легкие. А это недалеко от Лос-Аламоса или Карфагена, как называли его в Центре. Но и в Альбукерке за приезжими тоже приглядывали, поэтому Лона и поселилась в Лас-Вегасе, городке, название которого абсолютно схоже с именем мировой столицы светящихся и разорительных казино. Снимала комнатенку у какого-то железнодорожника и лечилась, принимая процедуры. Перед отъездом ей показали неясное фото агента, вошедшего затем в историю под именем Персей. Даже тех, кто работал в атомной лаборатории, из закрытой зоны в город выпускали лишь раз в месяц по воскресеньям. В этот день они с Лоной и должны были встретиться в Альбукерке на оживленной площади у храма. Признаться, здесь, на мой непросвещенный взгляд, кураторы из Центра перемудрили. Помимо пароля, юный Персей должен был держать в правой руке журнал, в левой — обязательно желтую сумку, из которой торчал бы рыбий хвост. И не просто рыбий — а сома. Если сумка повернута к Лесли лицевой стороной с рисунком, то к Персею можно подходить смело: слежки нет, обмен паролями и передача сумки.

Лесли пришлось изрядно понервничать. У нее уже заканчивался отпуск, а Персей все не приходил. Говорят, что даже удачная, но рискованная конспиративная встреча отнимает у разведчика месяц жизни. А Персей объявился только на четвертое воскресенье. Журнал он держал не в руке, а в сумке. Молодой парень перепутал и пароль, а затем с ходу признался Лесли, что забыл, в какой же день должна была состояться встреча. Но нервные клетки были потрачены не напрасно. Между рыбиной, это действительно оказался сом, и журналом лежали полторы сотни документов. От себя добавлю: важность и значительность их были таковы, что уже сравнительно скоро о содержании переданного из США творец советской атомной бомбы доложил отвечавшему за создание атомного оружия Берии, а тот — Сталину. Сообщил мне Моррис и деталь, которая за годы, прошедшие с нашей с ним встречи, так и осталась неразгаданной подробностью. Оказалось, что то был не единственный раз, когда Лесли отправлялась в рискованный путь именно в те края.

Да и первое путешествие чуть не завершилось провалом. Ни Лесли, ни резидентура не подозревали, что все уезжающие из городков поблизости от Лос-Аламоса обыскиваются на вокзале. Слава богу, Лесли обнаружила это еще на подходе к железнодорожной станции. Сознательно замешкалась, выскочила на платформу с тяжеленным чемоданом за несколько минут до отхода поезда и ринулась к своему вагону. Изображая беспомощность, обратилась прямо к сотруднику спецслужбы, досматривавшему вещи пассажиров. Разыграла сценку потери билета, всучила ему в руки коробочку из-под бумажных носовых платков, в которой и были запрятаны полторы сотни атомных документов. Поезд уже тронулся, когда

Лесли наконец «нашла» билет. Обыскивающий ее чемодан сотрудник еле успел передать в отходивший поезд коробку, так никогда и не узнав, что за драгоценность ему намеренно сунули прямо в руки. Лесли чудом избежала провала. А в СССР, кто знает, могли бы в срок и не изготовить собственную атомную бомбу: ниточка потянулась бы к Персею и один из ценнейших наших атомных агентов был бы обезврежен.

Питер Крогер знал истинное имя этого человека. Тот сам обратился к Моррису с просьбой вывести его на русских, ему подсказали, что Коэн работает в «Амторге». Моррису поручили провести с парнем прямой разговор. Встретились в ресторане «Александере», продолжили, как я понял, в лавке отца. И началось сотрудничество Персея с советской разведкой.

Но о том, чтобы раскрыть имя агента, — ни намека. Тогда в 1994-м Моррис лишь сухо заметил, что во всей Службе внешней разведки осталось двое-трое людей, которые могут знать истинное имя Персея — молодого гениального ученого. Одно упоминание о вознаграждении приводило этого паренька, по словам Морриса, в ярость. Он работал бескорыстно, как и вся его группа. Замыкался на нем, Коэне, и еще на одном «нашем товарище». Теперь, когда Морриса нет, удалось выяснить и имя этого «товарища» — это американский журналист Курнаков. Впрочем, выяснилось, что и тут Моррис недоговаривал. Был и еще один наш разведчик, который выходил на связь с Персеем уже гораздо позже. Имя этого офицера оглашению не подлежит, надеюсь, только пока. Так что цепочка довольно короткая. Предатели Персея не знали, арестованные разведчики и агенты, если и догадывались о его существовании, не выдали. А в конце разговора Коэн меня ошарашил, сказав: «Надеюсь, что Персей и сейчас живет в США тихой, мирной жизнью. Ему есть чем гордиться».

Теперь, годы спустя, конечно, понимаю, что Коэн знал о судьбе Персея, на что дал мне не свойственный для себя толстый намек. Был уверен, что имя ценнейшего добытчика уникальных сведений никогда не откроют.

Но и великий Коэн ошибся. Настоящая фамилия добровольного помощника — Теодор (Тед) Холл. После войны отошел от сотрудничества с советской разведкой. До 1962 года жил в США, затем переехал в Англию, где работал в Кавиндишской лаборатории и сделал несколько выдающихся открытий в области биофизики. Тяжело заболел и последние дни провел на вилле на французском побережье напротив Британии. О его деятельности «в пользу русских» стало известно из-за предательства ничтожного человечка, сбежавшего из России за границу. Но Холл, который вместе с женой и в старости придерживался левых взглядов, был неуклонно тверд. На вопросы журналистов, как и на открытые обвинения в шпионаже в пользу Советов, гордо не отвечал. Умер от рака в 1998 году, напоследок признавшись, что, «не будь у СССР и США ядерного паритета, дело могло закончиться атомной войной. Если я помог избежать этого сценария, то соглашусь принять обвинения в предательстве».

Заканчивая рассказ об американском периоде работы Коэнов, замечу, что, по всей видимости, в его группу с названием «Волонтеры» входили и казненные потом супруги Розенберги, и талантливый ученый Джоэл Барр, и многие другие, снабжавшие Советский Союз ценнейшими сведениями.

Леонтина и Моррис продержались в США на своих немыслимо дерзких ролях около двенадцати лет. Импульсивная эмоциональность Лоны, ее любовь к риску достойно уравновешивались его холодной рассудительностью, осторожностью. К тому же работавшие с ними русские берегли эту пару не только с профессиональной, но и с душевной ответственностью.

Однако благодаря операции «Венона» американская разведка расшифровала послания КГБ военных лет. И в Центре поняли: «Волонтеры» — под угрозой. В 1950 году их стали потихоньку выводить из игры. О достижениях дешифровальщиков США в Москве, понятно, не догадывались, но другой ценный агент немец Фукс уже был арестован в Англии. И вот уже упоминавшийся в этой книге Юрий Сергеевич Соколов — связник полковника Абеля — в один далеко не прекрасный день пришел прямо домой к Коэнам. Нарушив все разведывательные заповеди, он долго убеждал Морриса и Лону: надо уезжать. Боялись прослушивания и вели громкий разговор о постороннем, при этом переписываясь на бумаге. Лона жгла исписанные листы в ванной комнате, наполнившейся в конце затянувшейся беседы клубами дыма. Моррис убеждал, что как раз-то сейчас, когда работа налажена, уезжать глупо. Они столько могут сделать и, если надо, перейдут ради этого на нелегальное положение, используя чужие паспорта. Соколов уговаривал не рисковать. И когда Моррис вывел на бумаге: «Это приказ?» — ответом ему было короткое: «Да!» И тогда Коэн написал: «Значит, нечего дискутировать. Мы согласны».

Летом 1950-го они вовсю готовились к отъезду. Для друзей была создана целая легенда. Она была столь похожа на истину, так переплеталась с жизнью, которую они вели, что подозрений не возникло даже у близких. Коэн делал дело, которым очень гордился и которое ему приходилось вот так решительно бросать. Что ждало его и Лону? Ему предстояло покинуть страну и родной Нью-Йорк, который, он сам мне в этом признался, «изучил как свои пять пальцев». К тому же они слышали о жестокости Сталина. Да и бежать надо было быстро. Вскоре у них появились паспорта на имя супругов Санчес. Кстати, и здесь Провидение подсказывало: надо сматываться — и срочно. Ведь Клода-Соколова, случайно нарушившего правила и проехавшего на красный свет, чуть не арестовали. А на руках у него были их паспорта с новыми фамилиями.

Многих путешествие на пароходе по маршруту Нью-Йорк — мексиканский порт Веракрус, да еще за чужой счет, обрадовало бы. Но только не их. При прощании с отцом, это рассказал мне в Москве Моррис, он «эмоционально не выдержал, чуть не опоздал на судно. Отец тоже понял, что нам больше никогда не увидеться. Один из тяжелейших моментов моей жизни».

Так бесследно исчезли из квартиры на 71-й нью-йоркской Ист-стрит Лона и Моррис Коэны. Выждав, как и договаривались, некоторое время, отец со вздохом сообщил знакомым, что сын с женой покинули Штаты, чтобы попытать счастья в иных краях, и закрыли свой банковский счет. По-американски сие обозначало уплыть с концами…

А они после парохода добирались до Москвы не самым коротким путем. Сначала Мексика и конспиративная квартира советской внешней разведки. Затем Франция, Германия, Швейцария, Чехословакия и конечный пункт — Москва. Отрезок Женева — Прага оказался наиболее опасным. Рейсы в столицу социалистической Чехословакии — раз в неделю, билеты проданы, а давить, требовать места им было никак нельзя. Да и паспортный контроль в аэропортах уже тогда был обеспечен. В поездах в те годы его иногда удавалось избежать. Хелен была на пределе. Гонка по странам давила на психику. И они решили рискнуть: перебираться в Прагу через германскую границу. Была и тут сложность. В ту пору для редких американцев, направлявшихся в страны коммунистического блока, требовался маленький вкладыш в паспорт. Он выдавался в Государственном департаменте или в консульствах США за границей. В них-то Коэнам, странствующим под еще одной новой фамилией — супруги Бриггс, обращаться хотелось меньше всего. За время путешествия могло произойти что угодно. Что, если их уже разыскивали по всему миру?

Двинулись поездом, без вкладыша. Надеялись, пронесет. Но нарвались на проверку документов. Немцы высадили из вагона, и строгий офицер отдал приказ: «Следуйте за мной!» Задержали их в ночь на субботу, и старательный немец тотчас принялся названивать в ближайшее американское консульство. К счастью, телефон не отвечал: уикенд для дипломатов — святое. Глупо было попасться вот так, после всего того, что они сделали и после стольких миль пути. Впрочем, супругов Бриггс могли тормознуть и в аэропорту. Еще не арест, но очень и очень рядом. Надо было действовать, что-то предпринимать, и миссис Бриггс подняла типичный американский скандал — орала на немцев: «Кто в конце концов выиграл войну — Штаты или вы?! Не имеете права задерживать американскую делегацию!» Это было в стиле Лоны: чем труднее ситуация, тем быстрее она ориентировалась и решительнее действовала. А уж голос был у нее в те годы громкий. И испуганные пограничники слегка дрогнули, привели какого-то заспанного малого — сержанта американской армии.

Тот спросонья быстро вошел в положение соотечественников, ссаженных с поезда «этими немцами». Оно, впрочем, было еще более нелегким, чем ему представлялось. Парень тут же и при Бриггсах обратился по телефону к своему военному начальству. Но и там ответили, что генерал, от которого все зависело, приедет к девяти утра. Сержант явно сочувствовал милой паре, притащил откуда-то вино «Либе фрау Мильх», и Бриггсы принялись отмечать с ним свой идиотский арест или нечто вроде того. Лона, сменив гнев на милость, пригласила на рюмку и двух задержавших ее с мужем немецких офицеров. Лона разошлась, «Либе фрау» поглощалось пятеркой странного состава все быстрее — одна бутылка за другой. Однако генерала, которому сержант несмотря ни на что дисциплинированно названивал, не было ни в девять утра, ни в десять. Может, тоже загулял? И сержант, желая помочь своим, попытался запросить насчет бедных Бриггсов кого-то в Мюнхене. Кажется, мышеловка захлопывалась.

И вдруг пришел он, шанс. Каждый разведчик всегда его ждет, а шанс изредка появляется, но чаще всего — нет. Однако тут он возник. Во-первых, закончилось вино. Во-вторых, сержант торопился на свидание к хорошо знакомой ему Гретхен. В-третьих, немецкие офицеры-пограничники напились и по команде младшего по званию американца с трудом поставили свои неразборчивые закорючки в паспорта таких компанейских супругов-американцев. И, в-четвертых, почему-то как раз подоспел поезд на Прагу, и рыжий сержант любезно посадил в него новых знакомых. Он даже забросил на полки их чемоданы. Короче, 7 ноября 1950 года Коэны отмечали уже в Праге.

Правда, в чешской столице что-то не сработало, и никто их там, вопреки всем обусловленным в тщательно продуманной операции деталям, совсем не ждал. Тогда 7 ноября праздновали и в Праге, связаться с кем-либо — сложно. Но в гостинице они чувствовали себя в безопасности. Их напугал сильный стук в дверь, но то была всего лишь горничная, вежливо осведомившаяся, не нужен ли телефон американского посольства. Хелен ответила, что нет.

В Праге в силу разных сложных и пока непонятных обстоятельств им пришлось провести месяц. И все равно ждать отправки в Москву там, нежели в каком-нибудь Париже или Берлине, им было гораздо приятнее.

Прибытие в аэропорт Внуково их немало расстроило и даже испугало: опять никто не встречал. В голову лезли мысли: «Что, если Сталин арестовал товарищей, с которыми мы работали?» Прошли паспортный контроль, таможню — никого. Заметив смятение болтавшихся у выхода иностранцев, шофер автобуса на площади предложил подбросить их все туда же — в американское посольство. Далось же это посольство и чехам, и русским! Отмахнувшись от назойливых предложений, они попросили довезти их до единственной московской гостиницы, о которой слышали. В «Национале», только годы спустя они поняли свое страшное везение, их сразу и без брони поселили в неплохом номере.

Наступал вечер, русских рублей у них не было, а от долларов в гостинице отказывались, будто на них симпатичные американцы хотели закупить советские военные секреты. С некоторыми усилиями удалось заказать в комнату чай с сухим печеньем. И тут ворвались друзья из Службы. Теперь Лесли и Луис были дома и пили нечто покрепче.

Дальше в биографии Коэнов — трехгодичный пропуск, который Моррис так и не захотел восполнить. Из других источников известно, что после короткого отдыха они штудировали с советскими преподавателями то, чему двенадцать лет на практике обучались «на курсах самоподготовки» в США, а именно — работу разведчика-нелегала.

Как бы то ни было, под Рождество 1954 года в доме 18 по Пендерри Райз в Кэтфорде, что на юго-востоке Лондона, обосновалась приятная семейная пара. Питер и Хелен Крогер приехали в Великобританию из Новой Зеландии. 44-летний глава семьи приобрел небольшой букинистический магазинчик поблизости. Дело у него поначалу двигалось вяло. Иногда путался не в книгах — здесь он как раз был силен, а в финансах. Соседи и те поняли, что интеллигентный, мягкий Питер — букинист из начинающих. Резидент-нелегал Конон Молодый, он же бизнесмен Гордон Лонсдейл, хорошо знакомый им по работе в США под кличкой Бен, придерживался прямо противоположного мнения. У него появилась пара надежных связников-радистов. За шесть лет в Лондоне трио успело немало.

Он проработали до 1961 года. Арест застал их врасплох, хотя за несколько дней до провала и почувствовали слежку. Столько шпионских принадлежностей сразу, сколько отыскали в домике на Пендерри Райз, британская контрразведка еще не видела. Они уже отсиживали свой срок, а в саду, в доме то и дело натыкались на запрятанные, закопанные предметы, в предназначении которых никаких сомнений не возникало.

Причина ареста трагически банальна — предательство. Продал разведчик дружественной нам тогда Польши. Суд продолжался лишь восемь дней. «Дружище Бен» — Лонсдейл получил 25 лет. Он мужественно взял всю вину на себя, всячески выгораживая Крогеров. А те, вопреки тяжелым уликам в виде радиопередатчиков и прочего, настаивали на своей невиновности и не выдали ни единой фразой связи с советской разведкой.

Не всплыли зато ни их настоящая фамилия, ни то, чем Коэны-Крогеры занимались двенадцать лет в Соединенных Штатах. А ведь уже отсиживал свое в американской тюрьме русский полковник, взявший при аресте фамилию Абель. Человек, которому они в Нью-Йорке передавали секретнейшую информацию. Тут видится мне какая-то необъяснимая неувязка. Неужели американские спецслужбы не связывались с коллегами-англичанами, не обменивались сведениями? Нет, что-то здесь не так, и, уверен, со временем это «что-то» тоже выплывет наружу.

В Англии все они наотрез отказались сотрудничать и с судом, и с британской контрразведкой, а Крогеры даже не захотели обсуждать предложение о смене фамилии и вывозе из страны в обмен на понятно что. Может, и поэтому приговор вынесли суровый — Хелен 20 лет, Питеру 25. Это решение было воспринято всеми тремя, по крайней мере внешне, с профессионально сыгранным безразличием. Они сохраняли его все девять лет мотаний по тюрьмам Ее величества.

Морриса переводили из камеры в камеру, перевозили с места на место. Боялись, убежит или разложит своими идеями заключенных. Сидел и с уголовниками: сотрудники спецслужб надеялись, что сокамерники сломают русского шпиона и уж тогда… Но Коэн находил с ними общий язык. В уголке большой комнаты его квартиры на Патриарших прудах примостился здоровенный медведь в голубом плюше. Тюремный подарок на день рождения от знаменитого налетчика, совершившего «ограбление века» — банда увела из почтового вагона миллион фунтов стерлингов наличными.

Сотрудника британской СИС Джорджа Блейка, долгие годы передававшего ее секреты советской разведке, судили в том же 1961-м и приговорили к 42 годам. И вдруг каким-то чудом или по недосмотру они оказались вместе в лондонской тюрьме Скрабе. Они с Питером-Моррисом стали друзьями до конца жизни. Говорили обо всем на свете и находили общий язык словно сиамские близнецы. Но даже от ближайшего друга Блейк скрывал приготовления к побегу.

— Джордж сбежал, — широко улыбается Моррис. — Ничего другого не оставалось.

А его, еще не успевшего ничего узнать о вечернем побеге Блейка, наутро перевели в тюрьму на остров Уайт. Отсюда никто и никогда не убегал и не убежит — от острова до берега миль тридцать. Режим суровый, климат мерзкий, еда отвратительная. И если бы не книги и не любовь, он мог бы сойти с ума.

Любовь помогла вынести девять лет заточения. Они с Хелен писали друг другу письма, и это глушило боль и унижение. Ожидание маленьких конвертиков, где количество страничек сурово ограничивалось законом, было тревожным, подчас тягостным. Получение заветной вести от любимого человека превращалось в праздник для обоих. Переписывались они и с Беном. Но это уже другие письма и другая история. Как же только не называл Морис свою Леонтину — и Мат, и Сардж, и моя дорогая, и моя возлюбленная, и милая моя голубушка… Нежность в каждом слове и каждой букве. Лона отвечала тем же.

Они встречались редко и только под надзором тюремщиков. Потом он писал ей об этих встречах, вспоминая каждый миг и каждую секунду. Жили надеждами, поддерживали друг друга как могли. Наверное, благодаря письмам он и выдержал тяжелые болезни, замучившие в тюремной камере.

Однако в посланиях не только любовь с суровой тюремной обыденщиной. Философские рассуждения. Обращения к далекой истории. И вера в себя, в российских друзей. Чего стоят хотя бы эти строки Морриса о советской Службе внешней разведки, обращенные к Хелен: «У меня нет сомнений, что если они не передвигают небо и землю ради нас, то они колотят и руками, и ногами в дверь Господа Бога». Но ведь не мог же Моррис действительно знать, какие усилия предпринимаются в Москве, чтобы добиться их освобождения? Или чувствовал? Верил?

Нет, не зря Служба внешней разведки России разрешила Центру общественных прикладных проблем Александра Жилина обнародовать свыше 700 страниц переписки супругов Коэнов, а также письма Конона Молодого. Наверное, еще никогда и нигде разведчики-нелегалы не представали перед публикой в жанре сугубо эпистолярном, как в этих двух серьезных томах.

Какая же это была любовь! Когда мы встретились с Моррисом, Хелен уже давно не было. Однако иногда казалось, что она ушла только что и вот-вот вернется из булочной на Бронной. Даже вещи ее оставались в комнате и лежали на своих, привычных для нее и Морриса местах, дожидаясь отлучившейся на часок хозяйки. Портреты и фотографии Хелен. Все время вспоминал ее как живую: «Хелен говорит… Хелен считает… Вы же знаете, какая же рисковая Хелен…» Он не был подкаблучником или безнадежно влюбленным. Их объединяло глубокое, светлое чувство.

После девяти лет тюрьмы Коэнов-Крогеров обменяли на британского разведчика Джеральда Брука. Велики были преграды: КГБ не мог признать их своими. Пришлось действовать через поляков. И из Лондона под вспышки фотокамер они улетали в Варшаву. В Москве, осенью 1969-го, их ждал Молодый-Лонсдейл, которого еще в 1964-м обменяли на англичанина Гревилла Винна — связника предателя Пеньковского.

Что делали они, вернувшись на вторую родину? Моррис убеждал меня, что именно здесь, в России, он, советский гражданин, у себя дома. На мой вопрос, не скучно ли ему здесь без соотечественников, без родного английского, обиделся:

— Я же встречаюсь с Джорджем Блейком. Человек высочайшего интеллекта. Еще неизвестно, были бы у меня знакомые такого класса, останься мы с Лоной в Нью-Йорке. Мы дружили со всеми теми, кто работал с нами в Штатах и Англии. И когда оказались в Москве, эта личная, замешанная на общем деле и чувствах дружба переросла в семейную. Бена уже нет, а его жена Галя меня навещает. И жена Джонни тоже. И Клод — Юрий Соколов. Милт (Абель-Фишер. — Н. Д.) умер, но мы видимся с его дочерью Эвелин. Мы были волею судьбы друзьями там. Собственной волей оставались друзьями и здесь.

От себя все же добавлю, что встречи, к примеру, с Блейком, да и с другими, стали, по-моему, более частыми в последние годы жизни. Тогда живущие в Москве Коэны постепенно отходили от работы в своем суперзасекреченном Управлении СВР. А до того круг общения Лесли и Луиса был, кажется, определенным образом ограничен. Все-таки хотелось бы мне знать, чем занимались они в штаб-квартире российской внешней разведки… Не только же готовили юную смену нелегалов.

Коэны дружили в Москве и с равной им по содеянному супружеской парой разведчиков-нелегалов. Это Герой Советского Союза Геворк Андреевич Вартанян и его суИвашутинпрута Гоар Левоновна. Вартанян отозвался о Коэнах, как об одних из самых преданных России людях. Тут обязан заметить, что, несмотря на суровую реальность своей профессии, в каждом из них проглядывают черты, несколько нами подзабытые. Вартаняны, Коэны, Абель, Соколов, да и Джордж Блейк в какой-то мере идеалисты. Свято верили в идею, в безукоризненную правоту выбранного Страной Советов пути, в светлые идеалы. При нашей встрече Моррис убеждал меня, что коммунистические идеалы все равно вернутся, а сегодня безупречное общество не удалось построить только потому, что мы сами просто пока не были как следует готовы к этому. Что ж, любовь действительно творит чудеса. Любовь к родине, к женщине, к делу, которому служишь.

Моррис Коэн скончался в начале июля 1995 года в московском госпитале без названия. Даже среди наших соотечественников найдется совсем немного людей, любивших Россию столь страстно и оптимистично, как любил ее Моррис. Коэн столько знал и столько унес с собой. В его квартире на Патриарших я спросил, когда же еще хоть что-нибудь из всего тайного и доброго им с Лоной для России сделанного станет явным. Моррис не задумываясь ответил: «Never» — никогда.

Траурная процессия чинно двигалась по Ново-Кунцевскому кладбищу. Последний путь Морриса Коэна к Лоне, похороненной здесь же, по земле, с которой он сроднился уж точно навеки. Он столько сделал. И так мало рассказал. Мне однажды довелось увидеть съемки Морриса, сделанные, как бы это объяснить, для сугубо служебного пользования. Но даже там купюра за купюрой. Создается впечатление, будто Крогеры успели поработать и в еще одной стране, на еще одном континенте. Но… Что ж, он умел добывать и молчать. В этом и заключается железная логика разведки. Похоже, что действительно «never».

Звание Героев России за их роль в получении атомных секретов было присвоено Леонтине и Моррису Коэнам посмертно.

Н. ДОЛГОПОЛОВ

Конон Молодый

О знаменитом советском разведчике Кононе Трофимовиче Молодом, действовавшем на Западе под оперативным псевдонимом Бен и носившем там имя Гордон Лонсдейл, рассказывает его сын Трофим Кононович.

В судьбе Конона Молодого осталось столько непонятного, что коснулось и биографии сына. В одной из книг написано, будто родился он в 1959 году в Варшаве. Трудно поверить. Ведь как раз в то время нелегал Бен трудился в Великобритании.

Трофим Кононович усмехается. Нет, родился он в 1958-м в Москве. Жил в Пролетарском районе. Отец в то время был действительно далеко, но раз в год, или даже чаще, вырывался домой. Наша разведка придумывала отцу такую легенду, которая полностью оправдывала его отсутствие в Лондоне. Практика была отработана: на материк выезжал мистер Лонсдейл, где-нибудь в Париже или Цюрихе ему меняли документы, и в Венгрию, ГДР или Польшу приезжал человек совсем под другой фамилией. А оттуда и до Москвы этому «иностранцу» оставалось совсем недалеко. Жили в густонаселенной квартире на Ново-Остаповской с мамой, бабушкой и маминой сестрой… Отец писал подробные отчеты, получал новые задания, и вскоре в Лондоне вновь появлялся мистер Лонсдейл. Раньше же все не было так компьютеризировано, как сейчас, границы пересекались сравнительно легко.

А во второй половине 80-х, когда в перестройку люди вздохнули свободнее, популярный актер поведал в газетном интервью, что воплотить образ советского нелегала ему помогло личное знакомство с вполне реальным разведчиком, работавшим в Лондоне. Тот рассказал, как общался в кафе одними лишь глазами с женой, вывезенной к нему на мимолетную встречу. Но, увы, такого не было. С женой Галиной Петровной, Конон звал ее Галюшей, он встречался за границей лишь однажды. За несколько месяцев до рождения Трофима она, беременная, отправилась отдыхать вместе с Кононом в Чехословакию в Карловы Вары. А так виделась с мужем только во время его коротких наездов в Москву.

И манеру курить, по словам того же актера, он перенял у Конона. Но отец, как вспоминает сын, вообще не курил. В семь лет мама поймала его с папиросой, и он дал ей честное слово: «Больше — никогда не буду». И с тех пор — ни разу. А курево, исправно получаемое на фронте, он менял на маргарин. В английской тюрьме заключенный Лонсдейл обменивал табак на бутерброды.

Не раз писалось, что где-то в 1943 году юный десантник Молодый, засланный в тыл к фашистам, был арестован и доставлен на допрос. Офицер абвера, а это был советский разведчик Рудольф Абель, его узнал, надавал пинков и буквально вышвырнул за порог.

Трофим Кононович называет это сплошной выдумкой. Отец действительно служил во фронтовой разведке артиллерийского дивизиона. Трофим был знаком с Владимиром Чеклиным, старшим группы, в составе которой Конон Молодый ходил за линию фронта брать «языков». Служили, как они сами рассказывали, «весело». Рассказывал Трофиму, что после одной удачной зимней вылазки доложил он в штабе о взятом «языке» и возвращался знакомой всем разведчикам тропинкой в свою землянку. А его ребята понатыкали в сугробах замерзших мертвых немцев с оружием в руках. Поворачивает Молодый к землянке — кругом немцы. У него рефлекс: падает, стреляет чуть не в упор, а они стоят. И вдруг из-за бугорка — дикий хохот. Это разведчики — молодые парни 1922 года рождения его разыграли.

А Конона Молодого призвали в 1940-м. Награжден двумя орденами Отечественной войны 1-й и 2-й степени, медалями «За отвагу», «За боевые заслуги»… Орден Красной Звезды получил весной 1945-го. Наши никак не могли взять Кенигсберг. Нужен был хороший «язык», не солдат, а у разведчиков — ну никак. И наткнулись они на какое-то странное место: въезжают автомобили и словно под землю проваливаются. Причем днем машины все больше обшарпанные, вечерами — «мерседесы», «опели»…

Подобрались разведчики поближе, разузнали. В подземном бункере, где и скрывались машины, разместили немцы публичный дом. Утром туда — солдаты, вечером — офицеры. Наши их накрыли поближе к ночи, захватив кучу офицеров. Командиру группы — орден Красного Знамени, лейтенанту Молодому — Красную Звезду.

Расписался он на рейхстаге. И в 1946-м уже демобилизованный старший лейтенант Молодый возвращался домой на трофейной легковушке. Проехал на ней всю Европу, гнал по нашим разбитым дорогам до самой до Москвы. Тут его и остановили, а машину отобрали.

Без чужой помощи поступил в престижный московский институт. Был человеком талантливым, учился хорошо. Особенно давались языки. Английский знал как родной, с американским произношением.

Детство с 1932-го по 1938-й Конон провел у тетки Анастасии, старшей сестры мамы Евдокии Константиновны, в США. Отец Трофим Кононович скончался в Москве от инсульта, был он далеко не стар, семье ничего не оставил, и жена с детьми бедствовала. Денег никаких, в стране чуть не голод, введена карточная система. Всяческими правдами и неправдами Конона удалось вывезти в Калифорнию. Учился, радуя тетю и преподавателей, однако страшно скучал по дому. Тетя Анастасия Константиновна не хотела отпускать любимого племянника в Москву, но он показал характер и с помощью сотрудников советской дипломатической миссии уехал на родину. Так что школу заканчивал уже дома.

А после войны в институте всерьез взялся за китайский и выучил его. У сына Трофима до сих пор сохранился учебник китайского, который его отец написал в Москве еще студентом, взяв в соавторы настоящего носителя этого труднейшего языка. Может, помимо способностей сказались и гены? Ведь родители Конона были профессорами. Да, наверное, и жизнь в Калифорнии, когда судьба забросила паренька в совсем новую среду, пробудила способность к языкам. Как бы то ни было, Молодый знал немецкий, легко освоил французский.

Трофим уверен, что именно в институте люди из советской внешней разведки заинтересовались талантливым студентом-полиглотом: прошел всю войну разведчиком, член партии с 1942-го, с американскими реалиями за восемь лет жизни в Штатах знаком прекрасно. Из кого же еще, как не из таких верных и способных готовить нелегалов?

С 1951-го, как полагает Трофим Кононович, отец уже проходил специальную подготовку. Из него, учившегося на специальных курсах уже под другой фамилией, тщательно готовили разведчика. Конечно, не лишними оказались и кое-какие военные навыки. Хотя разведка фронтовая и нелегальная — это небо и земля. А где-то в конце 1953-го — начале 1954-го Конон Молодый исчез. Родственникам, друзьям сообщил, что по распределению отправляется в Китай, в отдаленную провинцию. Для молодого специалиста командировка по тем временам даже завидная. Родственники ни о чем не догадывались. Если раз в год выбирался в Москву, все были счастливы. И подарки домашним привозил соответствующие. Трофиму, к примеру, расписные тарелочки с фанзами, китайские картиночки. Да, товарищи из Центра легенду прикрытия соблюдали со стопроцентной достоверностью.

Возникала нужда отправить письмо сыну и мужу, и домой к Молодым приезжали любезные люди «из МИДа». Китайская провинция такая далекая, что посылать туда письма — бесполезно, не дойдут. Так что, пожалуйста, пишите, мы обязательно передадим с оказией.

А Конон Молодый в это время уже работал в Северной Америке. Легенда была такая. Его «папа» канадец Лонсдейл действительно погиб на войне, «мама» — умерла. Их документы, как и метрика сынишки Гордона, имевшиеся у советской разведки, были подлинными. И вот в Канаде появился начинающий бизнесмен Гордон Лонсдейл, он же советский разведчик под псевдонимом Бен.

Там, как полагает Трофим Молодый, его отец пробыл месяца три-четыре. Легализовался, получил уж совсем подлинные документы. И в Америку приехал, чтобы, опять-таки по легенде, получить хорошее образование. Оттуда — в Лондон, где, как совершенно верно вычислили еще в Москве, учеба обходилась гораздо дешевле. Да и в Штатах долго оставаться было нельзя: не будешь же годами раздумывать, куда ехать учиться, не стыковалось бы это с легендой. И как бы Гордон объяснил, на что он живет в Нью-Йорке? Потому и торопился с отъездом. Тут во время всех этих переездов произошла история, которая может случиться с любым, даже самым подготовленным разведчиком-нелегалом. В парижском аэропорту к нему бросился с объятиями однокашник Жора Маслов. И сильно обиделся, когда Конон Молодый, пять лет с ним проучившийся, не признал Жору за своего.

А до Европы Бен прошел отличную стажировку в Нью-Йорке. Абель-Фишер, резидент советской разведки в Штатах, передал на связь помощнику своих агентов-американцев — супругов Морриса и Лону Коэн. Молодый-Лонсдейл набирался опыта. То, что он изучал в теории в подмосковной разведывательной школе, теперь приходилось осваивать на практике: устройство тайников, выемка и закладка информации, ее передача, встречи с агентами… Постоянная проверка, нет ли «хвоста»… Работа с Фишером и Коэнами была на пользу. Возможно (это всего лишь версия Трофима Молодого), что Центр специально, еще в США, познакомил его отца с Моррисом и Лоной. Трофим полагает: еще тогда планировали, что в Лондоне они станут радистами Бена. Сам Конон Молодый уже в Москве любил повторять, и Трофим как следует его слова запомнил, что «успех в разведке всегда приходит по плану». Так и получилось, только в Англии Коэны работали уже под другими именами — Питера и Хелен Крогер из Новой Зеландии. А Питер Крогер в Москве незадолго до своей кончины рассказывал автору этого очерка: в Нью-Йорке именно Бен был одним из наиболее приятных и доброжелательных его связных. Так что личный, чисто человеческий контакт, без которого в разведке сложно, они установили еще в Штатах.

В Англии Молодый взялся за изучение китайского языка — на сей раз в Лондонском университете. Начинающему коммерсанту и студенту Гордону Лонсдейлу было уже, как и почти всем его однокурсникам, за 30. Возраст этот никого не смущал. Во-первых, война отодвинула для союзников американцев и англичан сроки учебы. Во-вторых, брались штурмовать китайские иероглифы люди зрелые, имевшие уже по одному, а то и по два диплома. Все они объясняли стремление освоить экзотический тогда для Европы язык одним: страстным желанием сделать хороший бизнес в набиравшей силу громаднейшей стране. Но еще в Москве, когда решалось, где приложить Конону лингвистические и прочие способности, было решено остановиться именно на китайском. В Центре справедливо рассудили, что и американская, и британская разведки перед отправкой в КНР пошлют своих офицеров в университет, чтобы как следует научить языку предполагаемого противника. Что почти стопроцентно подтвердилось. Вместе с разведчиком из Москвы китайский «грызли» его западные коллеги. Все они были выявлены Кононом, данные переданы в Центр. Один из однокашников даже признался ему на прощание: «Знаешь, Гордон, из всей нашей группы только ты и я — не разведчики». Конону Трофимовичу тогда вообще пришлось нелегко. Автору учебника китайского надо было делать вид, что он совсем не знает языка. А однажды сокурсник чуть не заставил Конона — Гордона рассмеяться и нарушить всю конспирацию. Учил пить фронтовика-разведчика русскую водку маленькими рюмками и крошечными глотками.

В Англии Бен завербовал нескольких агентов, добыл немало ценной информации. Он получил образцы военной продукции, разработкой которой как раз и занимались немецкие ученые, служившие в годы войны еще Гитлеру. Кстати, отсюда и одна из сюжетных линий «Мертвого сезона».

Успешно шла и коммерческая деятельность Бена. Он сэкономил немало средств для советской разведки. Его игровые автоматы приносили Гордону Лонсдейлу немалые доходы, превратив в независимого человека. Так что обычно непростой для разведчиков-нелегалов вопрос — как объяснить окружающим, откуда деньги? — отпал сам собой. Удачливый коммерсант Лонсдейл аккуратно отчитывался и перед британской казной, платя налоги, и перед Центром. Дома Молодый подсмеивался, клялся, то ли в шутку, то ли всерьез, что сделал состояние благодаря политэкономии и учению Карла Маркса.

Даже попав в тюрьму, Молодый сумел заработать огромные по тем временам деньги для своей родной службы. Еще во время судебного процесса волею обстоятельств заключил он с одним крупным британским изданием контракт. За книгу «20 лет секретной службы» с описанием собственной жизни ему полагалось 100 тысяч фунтов. Вот уж где Конон Трофимович дал волю богатой фантазии. Сын, потом переводивший опус с английского на русский, называет его бредом, настолько в книге все поставлено с ног на голову. Сам Конон Молодый, вернувшийся после отсидки домой, только смеялся над этой своей дезинформацией. Возможно, отсюда и многочисленные мифы о Лонсдейле — Бене. В его писания поверили, растиражировали на многих языках и пошли по миру гулять легенды о Гордоне. Но британцы об этом и не подозревали, рассчитались с сидевшим в тюрьме автором сполна, а он, как и полагалось в те годы, передал весь гонорар до последнего пенса родине. Правда, потом книгу рискнули перевести поляки. Ведь и предал Конона их соотечественник, да и один из поставщиков информации, с которым Бен имел дело в Англии, был завербован в Варшаве. И вот мизерную сумму за публикацию этого перевода на польский Конону Трофимовичу милостиво разрешили получить в Москве.

А из Лондона всю добытую Беном и его источниками информацию в советскую столицу передавали скромные владельцы букинистического магазина Крогеры. Они же идеальные связники и радисты советского резидента Бена.

Как-то в 1959 году Молодый приехал в дом радистов на Пендерри Райз, что на юго-востоке Лондона, с высокой температурой. Элементарно порезал руку, а началось заражение крови, предлагали даже ампутацию. Помог врач-китаец, вылечивший Гордона-Конона какими-то своими экзотическими методами. Однако, несмотря на дикую боль, встречи с радистами пропустить было никак нельзя. Бен попал прямо на сеанс радиосвязи с Москвой. Тетя Лона, как называет крестную Трофим, читает ему только что полученную радиограмму: «Трофим, 53 сантиметра». Конон переспрашивает, не понимает. Лона ему: «Дурак, у тебя сын родился». И Молодый, отметив после выздоровления счастливое событие, предложил друзьям стать крестными его сына. С тех пор Конон Трофимович так и обращался к Коэнам, уже в Москве говорил жене Гале и Трофиму: «Поедем к крестным».

Арестовали Молодого в 1961-м из-за предательства офицера польской разведки. Тогда же его приговорили к 25 годам заключения. Всю вину Гордон Лонсдейл взял на себя. Однако и Крогеры, не сказавшие на суде ни слова, и агенты Бена, решившие сотрудничать с британской контрразведкой, получили неожиданно суровые сроки заключения. Интересно, но именно в лондонской тюрьме судьба свела Бена с другим пленником и тоже советским разведчиком Джорджем Блейком, приговоренным за шпионаж в пользу Советов к 42 годам. Бен поражал загрустившего было Блейка невиданным в тюремных стенах оптимизмом. Спорил с англичанином, доказывая ему, что через несколько лет они с Джорджем встретятся на параде в честь 7 ноября на Красной площади. Удивительно, но так и случилось. Отсидевшего несколько лет в тюрьмах Ее величества Молодого обменяли в 1964-м на англичанина Гревилла Винна — связника предателя Олега Пеньковского.

А дома в Москве об аресте сына, мужа и отца даже не знали. Только когда в Лондоне уже вовсю шел судебный процесс, к Галине Петровне пришли и сказали: ваш муж — советский разведчик, ему грозит долгое тюремное заключение. «Мама была в шоке, от которого было трудно оправиться», — вздыхает Трофим Кононович. Потом сообщили и о приговоре. Маленький Трофим, было ему три года, никак не мог понять, почему мама все время грустит и плачет.

Отец не любил рассказывать домашним о тюрьмах Ее величества. Изредка, но проскальзывало в разговорах, что сначала, когда его еще надеялись перевербовать, держали в одиночной холодной камере. Отключали свет, а ночью включали, не давая спать. Но стойкость Гордона скоро убедила и настойчивых англичан: этого — не сломить. И Гордон Лонсдейл зажил обычной тюремной жизнью, стараясь не выделяться среди сокамерников. Сбавил в весе, ходил на прогулки, работал над книгой. И ждал, терпел, веря, что свои не бросят и в беде не оставят.

Уже потом, после возвращения отца из Англии, Трофим Молодый познакомился с другом отца Вильямом Фишером — Рудольфом Абелем и его дочерью Эвелиной. И там семье сообщили об аресте Абеля-Фишера без излишних подробностей. Вроде бы конец 50-х — начало 60-х — хрущевская оттепель, однако лишней информацией семьи арестованных разведчиков совсем не баловали.

Когда в апреле 1964-го Конон Трофимович вернулся домой, семье довольно быстро дали двухкомнатную квартиру в доме на Фрунзенской, где и сейчас живет немало чекистов. Трофиму только-только исполнилось шесть, а накануне отца обменяли. Пришел он из детского сада, а мамы — нет. Куда делась — неизвестно, секрет. И вдруг — отец. «Мне было так хорошо, что у меня есть отец, что все это не сказки. — Трофим Кононович вздыхает. — Я же не знал, кем он был, где. На все мои вопросы отвечали — папа далеко, в Китае. Я-то сам этого не помню, но мама мне рассказывала, что так я грустил без отца, даже милиционеров за сапоги обнимал. И наступило в моей жизни счастье».

Конон Молодый любил и умел водить автомобили. Сначала крутил баранку на старой «Волге». Тот пикап еще первых выпусков с оленем на капоте терпеливо дождался его возвращения. Потом пикап продали; хотя новое авто купить было почти немыслимо, Конону Трофимовичу это удалось. Вместе с женой, сыном и приемной дочерью Лизой от первого брака Галины Петровны четыре раза подряд, с 1966-го, ездили отдыхать на море. Встречались с теми, кто знал, что за гость с семьей к ним пожаловал. Принимали хорошо.

Вопреки легендам о том, будто разведчики могут здорово выпить, Конон Трофимович свою меру знал твердо. Пьяным Трофим отца никогда не видел. Лишь однажды на дегустации в знаменитом Абрау-Дюрсо мать встретила подругу, вместе с которой была в оккупации. Той, дегустатору по профессии, на работе пить было вроде и не положено, и она пригласила друзей к себе домой. Вот тогда режим и был крепко нарушен. После, приехав в гостиницу, отец, хотя и был, по словам Трофима КоноИвашутинновича, человеком исключительно демократичным, приказал: «Все, хватит. Ездим только на море».

А еще Конон Трофимович очень любил хоккей. Это его увлечение очень поощрял один из коллег по службе — Павел Георгиевич Громушкин. В то время общественник Громушкин увлеченно трудился в дисциплинарной комиссии Федерации хоккея СССР. Часто приглашал в ложу для почетных гостей и Конона. Обычно приезжал Молодый на хоккей со своим товарищем — киноактером Вячеславом Тихоновым. «Семнадцать мгновений весны» были еще только в планах, но красавца Тихонова уже почитали идолом. Обычно они оба усаживались в ложе «А». Тогда все болели за непобедимый ЦСКА, в крайнем случае за «Спартак». Конон и небольшая группа товарищей в аккуратных пиджаках нарушали гармонию, страстно поддерживая «Динамо».

Молодый, несмотря на разницу в возрасте, дружил со своим начальником по Нью-Йорку Фишером-Абелем. Оба с увлечением, которое тщательно скрывали от других, наблюдали за съемками фильма «Мертвый сезон». В основу сюжетной линии картины и легла судьба Молодого-Лонсдейла. Первую часть фильма оба воспринимали относительно благожелательно: там были и опознавательные знаки, и какие-то эпизоды, все же напоминавшие то, чем занимались нелегалы. А от второй серии дружно плевались. Трофим Кононович твердо знает, что его отца должен был играть не Донатас Банионис, а другой актер, совсем на него непохожий. Тогда на семейном совете с участием мамы и дочери Лизы решили обратиться к режиссеру Савве Кулишу с просьбой подыскать кого-то на Конона похожего. Похожим оказался Банионис. Отец, по словам Трофима Молодого, с ним познакомился, кое-что посоветовал. Но пришло время озвучивать картину, и выяснилось, что главный герой по-русски изъясняется с сильным акцентом. Так что на озвучание пригласили актера Александра Демьяненко.

Ну а как складывалось у бывшего нелегала на работе? Он по-прежнему трудился во внешней разведке. Сначала учил ребят, которые были готовы повторить его трудную судьбу. Потом Конона Трофимовича, которому не исполнилось и 50, отправили с оперативной работы на преподавательскую. Заведовал сектором, хотя мог бы работать и с молодыми разведчиками. Пришлось вживаться в новый коллектив. Наверное, это не приносило большой радости.

По словам Трофима, отец переносил все испытания стойко. Его не наградили Звездой Героя, но он о наградах даже не думал. Мечтал работать, и снова нелегалом. Об этом мог рассказать только сын. Однажды в маленькой двухкомнатной квартирке он невольно услышал тихий ночной разговор родителей. Отец спрашивал свою Галюшу, готова ли она снова ждать: признавался, что договорился о пластической операции, о возвращении в нелегалы. Не успел, не вышло…

Молодый был разочарован многим из того, что происходило в стране после короткой оттепели 60-х. Немало повидавший за рубежом, он понимал: мы можем жить лучше. Однажды они с Абелем, припоминает Трофим Кононович, отказались от праздничного пайка. Выдавали им к 7 ноября, ко Дню чекиста за три рубля с копейками целый набор продуктов, которых тогда в магазине было никак не купить. Сидят они с Вильямом Генриховичем в своем управлении довольные, готовые осчастливить жен и детей. И заходит тут к ним приятель, до полковника еще не дослужившийся. Смотрит на паек и, вздыхая, говорит, что им такого «не положено». И отец с Абелем тут же пошли и весь этот продуктовый дефицит сдали. По тем временам — поступок.

Да, находились и тогда люди решительные. Когда наконец обменяли Коэнов-Крогеров и вывезли из Англии сначала в Польшу, а потом в Москву, то поселили их, как это обычно и делали с возвращающимися нелегалами, на даче за городом. И Лону с провожатым отправили на Новый Арбат: смотреть квартиру. А она крошечная, неудобная. И Лона, когда на дачу приехал глава КГБ Юрий Владимирович Андропов, выпалила ему прямо и откровенно: «Юрий, я девять лет отсидела в такой же квартире, только с решетками. Что, из одной камеры — в другую?»

Андропов тут же связался с хозяйственным управлением: распорядился дать Коэнам трехкомнатную квартиру на тихих Патриарших. Туда и заезжал к крестным Молодый с семейством. На первых порах все разговоры с тетей Лоной и дядей Петей переводил Трофиму отец. Вскоре Лона уже бойко говорила по-русски, а дядя Петя использовал жену как переводчицу. С детьми Молодого, особенно с крестником Трофимом, отношения установились теплые, прямо родственные.

Трофим был подростком, когда внезапно умер отец. Мать очень много болела. Часто, по три-четыре раза в год ложилась в больницы, отправляли ее в санатории. Но все равно нервы не выдержали. Столько прождать мужа, и потерять его мгновенно. Так Галина Петровна до конца дней своих и не смогла поправиться. «И тетя Лона, и дядя Петя, у которых не было детей, даже хотели меня усыновить, — вспоминает Трофим Кононович. — Об этом тетя Лона рассказала мне незадолго до своей смерти, когда моему сыну Конону исполнилось уже лет 12. Обращалась к начальству, просила. Но что-то тогда не получилось. Моя мама об этом не знала. Лона была женщиной интеллигентной, деликатной».

Немало всякого накручено и вокруг смерти Конона Молодого.

Конон Трофимович любил собирать грибы. Поехали в субботу 10 октября 1970 года в грибные места. Отец, как всегда, за рулем. Детей не взяли. Забрались далеко. Сели поужинать, и вдруг отец упал на траву. Мама рассказывала, что не мог пошевелиться. Пока добрались до телефона… Мать помнила только номер Абеля. Дозвонились ему, и вконец расстроенный Вильям Генрихович вызвал служебную машину. Но у отца был обширный инсульт. Рок семьи Молодых: ведь и отец Конона — Трофим Кононович тоже умер внезапно.

Сыну тогда было 12. Он, как и отец в юности, взялся за английский. Учился в специальной средней школе недалеко от дома. В разведчики не пошел. Но решил стать военным. Начинал в погранвойсках. В Москве служить было скучно, да и тошно. И Трофим попросился на далекую северную заставу, где сходятся границы трех наших скандинавских соседей. Так что довелось Трофиму Кононовичу дослужиться до начальника заставы. А в 1989-м майор Молодый комиссовался по состоянию здоровья. Сейчас — бизнесмен.

А сына своего назвал, как и принято в роду Молодых, Кононом. Теперь у Конона подрастает сынишка, правильно, не ошиблись, Трофим. Так что династия продолжается.

— И, знаете, — улыбается Трофим Кононович, — моя бабушка своего сына, моего отца, называла Каничкой. И моя жена, того, конечно, не подозревая, тоже зовет сына Каничка…

Н. ДОЛГОПОЛОВ

Рудольф Абель (Вильям Фишер)

Рудольфу Ивановичу Абелю, он же Вильям Генрихович Фишер, суждено было вопреки своей воле стать легендой нашей разведки.

Печальная для разведчика констатация: он становится известным разве что в случае провала. Но в Стране Советов слава, да и позор, которые выпадали на долю не слишком удачливых соратников Абеля, оказавшихся в руках противника, не распространялись дальше мрачноватого дома на Лубянке. Ничто не имело права выйти наружу и должно было умереть, бесследно раствориться в длиннейших коридорах и бесчисленных кабинетах для кого таинственного, а для многих и зловещего здания. Абеля, первым из людей его закрытой от мира профессии, было решено наверху превратить в некий символ советской разведки, в ее гордость.

Почему? Кажется, что причина даже не в громком, раздутом на весь мир американцами аресте в июле 1957 года советского полковника-нелегала. Ведь отказались же поначалу устами ТАСС от Рудольфа Ивановича Абеля, заявив: никакого отношения к СССР этот человек, выдающий себя за русского чекиста, не имеет. Однако в Советском Союзе начиналась новая эпоха. Хрущевская оттепель, это странное преддверие горбачевской перестройки, все же диктовала свои законы. И из разведчика, просидевшего четыре с половиной года в американской тюрьме и никого не выдавшего, решили с полным на то основанием сделать народного героя. Но героя на советский, несколько по-цековски искореженный лад.

Вот эта-то половинчатая недосказанность и сегодня мешает понять, что в действительности совершил разведчик. К тому же до сих пор скрывает образ и секретность, которая вполне объяснима. У меня сложилось впечатление, что созданное Фишером в США до сих пор работает. И все же я попытаюсь если и не поставить все точки над «Ь> в биографии национального героя, то по возможности прояснить некоторые обстоятельства и особенности необычной биографии.

Часто спорят: кто же он по национальности? Разброс предположений — от англичанина до еврея. Вильям Генрихович появился на свет в 1903 году в Англии, отец — Генрих Матвеевич, мать — Любовь Васильевна. Генрих Фишер по происхождению немец, но родился в Ярославской области, в поместье князей Куракиных, выписывавших из Германии немецких крестьян и ремесленников. Мать — русская. Можно смело сказать, что Вильям — из обрусевших немцев, так он и писал в своей анкете. Назван в честь Шекспира, которого боготворили родители. Другое дело, что ребенок пошел в этой жизни иной дорогой.

Его родители — профессиональные революционеры. Отца иногда называют другом Ленина. До дружбы было довольно далеко, хотя Генрих Фишер Владимира Ильича Ленина действительно знал. Как и Кржижановского, и других будущих вождей грядущей большевистской эпохи. Ведь еще в 16 лет волею судьбы и своею собственной приехал в Петербург, пошел на завод. Там молодого токаря и обратили в новую веру. Стал революционером. Его отправили в Саратов наладить выпуск газеты и создать партийную организацию. Состоял под негласным надзором полиции, однако, несмотря на все старания, посадить Генриха жандармам так и не удалось. Ни обыски, ни постоянная слежка не давали результатов. Он оказался тонким конспиратором: ухитрился выдавать себя за собственного отца Матвея Августовича Фишера. Тот служил ветеринарным врачом в Ярославле и политикой никогда не занимался. А сын Генрих трудился на саратовских заводах — сначала на Волжском стальном, затем на заводе Гнатке. Однако на первом заводе он значился Матвеем, на втором — уже Генрихом. Так что сыну, Вильяму, назвавшемуся в 1957 году при аресте в Штатах именем своего близкого товарища подполковника Рудольфа Ивановича Абеля, было с кого брать пример.

Женился Генрих Фишер на молодой акушерке Любе. Вскоре уже она, Любовь Васильевна Корнеева, русская, родом из города Хвалынска Саратовской губернии, помогала мужу в его подпольной работе. Хранила экземпляры запрещенных газет в толстых обложках медицинских справочников. Между прочим, в том же роковом для Фишера-Абеля 1957 году выдавший его Вик Хейханен на суде свидетельствовал: советский полковник научил его хранить секретные документы в обложках толстых книг.

Да, сына американцы арестовали, а в начале XX века причастность его отца к революционной деятельности царской охранке доказать не удалось. На судах в Саратове выступал он лишь в качестве свидетеля, но призрак ареста витал рядом.

Пришлось эмигрировать в Великобританию. Там Генрих оставался идейным бойцом, нелегально переправляя в Россию не только большевистскую литературу, но и оружие для партии. Когда после Октябрьской революции в 1920 году семья решила вернуться домой, новая власть препятствий ей не чинила, даровав советское гражданство. А Владимир Ильич даже давал читать Генриху Фишеру рукопись одной из своих брошюр, превратившихся вскоре в коммунистическую классику.

Сын Фишера — Вильям, или Вилли, как его звали в семье, а потом и в ЧК, рос пареньком молчаливым, упрямым и исключительно смышленым. Любил точные науки, но успевал учиться и музыке: играл на мандолине, гитаре и на пианино. Рабочая биография началась уже в 15 лет, когда знакомые англичане помогли Вилли устроиться чертежником на судоверфь. Через год, в 16, он поступил в Лондонский университет.

Говорят, будто Вильям был в семье любимцем. Вряд ли. Родители очень любили и старшего сына — Гарри. Уже после переезда в Москву семья Фишеров получила жилье в центре, а до этого — высший знак доверия — некоторое время квартировали в Кремле. Сыновья частенько отправлялись за город на речку. Пытаясь спасти двух маленьких девочек, Гарри бросился в воду. Их он спас, а сам утонул. Если верить рассказанному, то когда младший — Вилли — с рыданиями поведал матери о трагедии, она же чуть слышно вымолвила: почему Гарри? И Вильям это услышал. Наверное, это наложило определенный отпечаток на отношения с родителями, по крайней мере с матерью. Нет, он совсем не был любимчиком и паинькой. Жестокие обстоятельства выковывали и соответствующий характер.

Частенько пишут, будто Вилли Фишер чуть не с первых дней после приезда из Англии пошел служить в ЧК. Поиск нового места в жизни скорее несколько затянулся. Сначала работал переводчиком в Коминтерне, затем поступил в Институт востоковедения, где, если верить архивным материалам, взялся за изучение Индии. Но после первого же курса последовал призыв в Красную Армию. В 1-м радиотелеграфном полку Московского военного округа Вильям Фишер всерьез изучает радиодело. И даже будущие знаменитости — полярник Теодор Кренкель и народный артист Михаил Царев, чьи койки в казарме оказались рядом, — признавали первенство Вилли. После службы в Красной Армии он трудится радистом.

И тут Вильяма, говорившего по-английски не хуже, чем по-русски (именно этот язык он считал для себя первым и родным), приглашают в органы безопасности. Еще один немаловажный факт для любого чекиста, за нравственностью которого всегда следит начальство: Вильям уже женат. Первым и единственным в своей жизни браком — на студентке Московской консерватории арфистке Елене Лебедевой.

В центральном аппарате разведки он — переводчик, вскоре — радист на оперативной работе. Довольно быстро подоспела и первая нелегальная командировка. У советского подданного Фишера оставался британский паспорт, который очень пригодился в начале 1930-х. Уже работая в Иностранном отделе, он официально, под своей фамилией, обратился в английское посольство в Москве с просьбой помочь ему и семейству выехать из Совдепии. Легенда была составлена абсолютно правдоподобная: в 1920-м, будучи молодым студентом в Лондоне, совершил ошибку, поддался уговорам родителей и вместе с ними обосновался в России, а теперь жалеет. Таких совершенно реальных историй были тысячи. И бдительные англичане оплошали: выдали помощнику уполномоченного ИНО Фишеру вожделенный паспорт, по которому он въехал в Норвегию.

Был радистом-шифровальщиком у Александра Михайловича Орлова. Орлову, оперативный псевдоним «Швед», улыбнулась редкая удача. Завербовал вместе с коллегой Арнольдом Дейчем сразу несколько молодых студентов-аристократов из престижнейшего университета в Кембридже. Это были Филби, Маклин, Берджесс, Блант и единственный среди них выходец не из высшего класса — Кэрнкросс. Самая результативная в истории советской разведки группа, вошедшая в книги и учебники под названием «Кембриджской пятерки».

Неужели и молодой тогда радист Фишер — псевдоним «Франк» — участвовал в вербовке? Работал с этой группой, передавал ее донесения в московский Центр? Боюсь, твердо об этом не узнать никогда, даже после истечения срока секретности. Как мне говорят, документы об этом периоде времени затеряны или уничтожены.

После Норвегии «Фишер нелегально работал в одной из европейских стран». Честно говоря, я думал — в Германии. В совершенстве владел английским, говорил и по-немецки. Кому как не ему работать против набиравшего силу Гитлера? Но, видимо, художник, под видом которого действовал разведчик-нелегал Фишер, все же обосновался в другой стране.

Но и добравшись до места назначения, художнику-нелегалу как следует порисовать не удалось. Командировка завершилась как-то странно. Уже через год Фишера в мае 1936-го отозвали на родину. Он не провалился, ибо сразу после возвращения получил повышение по службе и высокое звание лейтенанта госбезопасности.

Есть еще одна версия о местах командировок нелегала. Публика у нас в стране читающая и отзывчивая. На мои очерки о «полковнике Абеле», опубликованные в больших российских газетах, откликались ворохом писем с просьбой рассказать о нем еще. Присылали и доказательства своего знакомства с семьей разведчика. Одна исключительно доброжелательная и, судя по всему, немолодая дама вложила в конверт старую фотографию с коротким описанием людей, на ней изображенных.

Фотография конца 1920-х — начала 1930-х годов. На ней изображены: ее отец-разведчик; работавший с ним вместе Вильям Генрихович Фишер в шляпе; настоящий Рудольф Иванович Абель, тоже в шляпе. Позируют на мосту на фоне огромного здания. Характер постройки не оставляет сомнения — это Китай. Неужели Фишер и Абель познакомились еще тогда? Настоящий Рудольф Иванович Абель был там радистом, чего не отрицает его официальная биография. А откуда же взялся здесь Фишер? Фотография за давностью лет не слишком четкая.

Когда эта книга уже была готова, удалось уточнить: в Китае Фишер все же не был. На снимке — очень похожий на него человек.

Итак, Фишера вернули в Москву. Вызов в отдел кадров грянул 31 декабря 1938 года. Вильяму Фишеру без особых предисловий сообщили, что из органов безопасности он уволен. В годы ежовщины не то что увольняли, расстреливали сотнями. Тем более что Фишер, как и многие сотрудники ИНО, по происхождению иностранец. Жил за границей. Но кому было трудиться на нелегальную разведку, если не таким, как Вилли? Маниакальная подозрительность, объявленная бдительностью, становилась нормой. Тысячи преданных и проверенных людей уничтожали по доносу и без него по расстрельной разнарядке. Мог бы погибнуть и Фишер…

Есть все же одно объяснение, если не оправдывающее увольнение, то хоть как-то его обосновывающее. В качестве радиста Фишер работал с Александром Орловым. В кадрах ОГПУ-НКВД тот значился под псевдонимом Льва Лазаревича Никольского. Настоящая фамилия — Фельдбин, родился в 1895-м в Бобруйске. Вряд ли был тогда в ИНО разведчик удачливее Орлова — «Шведа». Сначала работа под прикрытием в Англии, Франции, Германии, затем уже в 30-х — нелегальный резидент в Австрии, Италии, снова во Франции. В 1937–1938 годах занимал важнейшую должность резидента НКВД и советника республиканского правительства в Испании. Там Орлов действовал решительно и жестко, иногда отменяя своей властью даже указания советского посла.

И вдруг Орлов исчез. В июле 1938-го его вызвали на советский корабль в Амстердаме, куда он не явился. Зато нарком безопасности Ежов, уже вовсю отстреливавший коллег «Шведа» по нелегальной разведке, получил письмо с парижским почтовым штемпелем. Опытнейший разведчик Орлов понял, что путь с корабля ему один — на сталинскую гильотину. Сам Орлов уже находился в США, а его послание, опущенное для конспирации кем-то из соратников в почтовый ящик советского посольства в Париже, больше походило на ультиматум. «Швед» требовал оставить в покое его мать и других родственников, живших в СССР. В ответ клялся, что не выдаст ни наших разведчиков, ни их агентов. Орлов-Никольский-Фельдбин добился своего: подразделение Павла Судоплатова, специализировавшееся на уничтожении предателей, его не тронуло. Молчание человека, опутавшего Западную Европу сетями советской разведки, спасло его родственников от репрессий.

Но подверглась чистке вся разветвленная система ино, чекистов расстреливали дома, выманивали из-за границы и тоже расстреливали. Побег Орлова еще больше развязал руки наркому Ежову. Были уничтожены многие с ним работавшие. Орлов действительно не выдал в 1957-м уже арестованного и сидящего в американской тюрьме Фишера, которого не мог не знать. Пощадил «Кембриджскую пятерку», других ценных агентов. Орлов мирно скончался в 1973-м в Штатах. Даже советская разведка простила беглеца в начале 70-х. Его невозвращение называли личной трагедией. Возвращаясь к Вилли Фишеру, скажем, что радист — шифровальщик «Шведа» отделался еще сравнительно легко.

Он переживал. Надо было кормить семью — дочку Эвелину, жену Елену. Несколько месяцев, а по другим данным, чуть не полтора года без работы. Фишер пишет письмо в ЦК, что по тем временам было смелостью невероятной: могли бы добавить к увольнению и тюрьму, да и что похуже — тут уж как бы обернулось. Но «повезло». Дело не пересмотрели, зато дали устроиться сначала старшим инженером на авиационном заводе, а потом даже давали подрабатывать переводами во Всесоюзной торговой палате.

В сентябре 1941-го Сталин, уже успевший казнить наркома Ежова, принял еще одно важное решение. Немцы стояли под Москвой, и он приказал срочно уничтожить еще не расстрелянных чекистов, разбросанных по лагерям. А некоторых, по представлению, кто полагает Лаврентия Берии, а кто и Павла Судоплатова, не только отпустили, но и вернули в органы. Среди горстки счастливчиков — будущий Герой Советского Союза Дмитрий Медведев, мирно живший в отставке на даче «по состоянию здоровья», Яков Серебрянский, доставленный на Лубянку прямо из лагеря, Вильям Фишер, в совершенстве владевший немецким…

Но вот так ли уж хотелось Фишеру обратно в органы? И здесь, никого не обижая, приведу одно свидетельство, которое в свое время услышал от людей, Вильяму Генриховичу близких. Свою работу на заводе Фишер вспоминал как едва ли не самый спокойный период жизни. Он наконец-то трудился под своим именем и обходился без явок, паролей и наружек. Но в сентябре 1941-го Вильям Генрихович снова появился в здании на Лубянке. Простили. Стремился ли он обратно в ЧК? Когда-то, в 1927-м, он взялся за рискованное дело и считал, что бросить такую работу, отказаться, даже после того, как его оскорбили, унизили, будет нечестно перед собственной совестью. И Вильям Фишер вернулся.

А чтобы покончить с темой увольнений и возвращений, забегу немного вперед. После вызволения из американской тюрьмы Фишер некоторое время работал в отделе Первого главного управления, название которого до сих пор упоминать не рекомендуется. Однажды, как рассказывал мне старинный, еще с военных лет друг Фишера, «Вилли вызвали в кадры. Конец 60-х. А говорили с ним будто с мальчиком-лейтенантом. Какой-то кадровик, даже не начальник отдела, сообщил о предстоящей отставке. Неужели не могли пригласить хотя бы к начальнику, поблагодарить…».

И это о человеке, после ареста которого директор ЦРУ Аллен Даллес писал: «Я бы хотел, чтобы мы имели таких трех-четырех человек, как Абель, в Москве». Вторил ему и директор Федерального бюро расследований США Эдгар Гувер: «Упорная охота за мастером шпионажа полковником Рудольфом Ивановичем Абелем является одним из самых замечательных дел в нашем активе».

Я долго беседовал с полковником, ныне, увы, покойным, Дмитрием Петровичем Тарасовым. Он занимался обменом Вильяма Генриховича на Пауэрса, в его отделе Фишер трудился после возвращения из США. Спросил, почему не присвоили подчиненному звание Героя Советского Союза. Оказалось, тогда «разведчикам Героев не присваивали. Медаль, памятный знак — и то давали сложно».

— Имя Абеля превратилось в легенду, однако Абель так и остался полковником, — не унимался я, бередя душу Тарасову, перенесшему несколько инфарктов и относившемуся к Фишеру с явной симпатией.

Насупившись, уйдя в себя, Дмитрий Петрович долго молчал. Потом выдохнул, словно выдавая военную тайну:

— Было представление на генерала перед его болезнью. Не успели. К несчастью.

В сентябре 1941-го Фишер вновь приступил к оперативной работе.

Существует интересная версия о заброске Фишера в тыл к фашистам. Ее автор не кто-нибудь, а близкий друг Фишера и тоже разведчик-нелегал Конон Молодый, действовавший в Северной Америке под именем Бена — Гордона Лонсдейла. Если верить его воспоминаниям, юный тогда Молодый, заброшенный в немецкий тыл, был арестован и доставлен на допрос. В допрашивавшем его офицере-фашисте Конон узнал Вильяма Генриховича Фишера. Тот не стал долго мучить пойманного советского парашютиста. Чуть не пинками до блеска начищенных, как и полагалось, сапог выпихнул опешившего Молодого из комнаты, а на крыльце еще раз добавил по мягкому месту, и очень крепко.

Правда или мистификация, которые столь любил Молодый? Думаю, что это все же вольный полет фантазии. Известно, что во время войны Вильям Фишер служил в Четвертом управлении НКВД-НКГБ СССР, начальником которого был Павел Судоплатов. Павел Анатольевич — человек и талантливый, и безжалостный — руководил не только партизанскими и разведывательно-диверсионными операциями в тылу врага, но и направлял всю работу агентурной сети на территории рейха и его союзников. Так что записки, скорее литературные, чем оперативные,

Молодого выглядели бы вполне правдоподобно, если бы не опровергались в середине 90-х некоторыми работниками одного из управлений Службы внешней разведки (СВР) России. Доводы звучали убедительно. Фишер обучал молодых разведчиков, агентов диверсионному делу, быстро натаскивал начинающих радистов, допрашивал немецких пленных. Тех, в ком еще теплилась совесть, перевербовывал. Но за линию фронта не забрасывался.

Но время идет, и совсем недавно, летом 2003 года, довелось мне узнать, что, видимо, Фишер все же надевал и фашистскую форму. Из секретных архивов было разрешено всплыть героическому эпизоду. В середине 1944 года немецкий подполковник Шорхорн попал в плен. Его удалось перевербовать и затеять мощнейшую по размаху операцию по отвлечению крупных сил немцев. По легенде, подброшенной противнику ведомством Павла Судоплатова, в белорусских лесах действовало крупное подразделение вермахта, чудом избежавшее плена. Оно якобы нападало на регулярные советские части, сообщало в Берлин о перемещении советских войск. Нападение на наши войска — сплошной вымысел, которому в Германии тем не менее поверили. А вот регулярную связь с Берлином блуждающая в лесах небольшая группа немцев действительно поддерживала.

Именно переодетый в форму фашистского офицера Вильям Фишер и вел вместе со своими и с перевербованными немецкими радистами эту сложнейшую игру. Фишер вместе с группой блуждал по тылам советских войск. Следил, чтобы перемещающиеся под строжайшим контролем нашей разведки немцы регулярно передавали в Берлин полную дезу, умело замаскированную и вовремя преподносимую. Операция, проводившаяся в Белоруссии, получила название «Березина». Немцы сбрасывали в тыл для своей группировки десятки тонн оружия, боеприпасов, продовольствия. Более двух десятков прибывших в распоряжение Шорхорна диверсантов были арестованы, некоторые перевербованы и включены в радиоигру. В ней Фишеру с его знаниями немецкого и досконально освоенной специальностью радиста отводилась важная роль. И сыграна она была столь филигранно, что лично Гитлер произвел дурачившего его Шорхорна в полковники, а Фишера представили к высшей награде рейха — Железному кресту. Действовали с ювелирной точностью. Малейшая оплошность — и операция была бы провалена. Однако немцев дурачили больше одиннадцати месяцев.

Уже совершил самоубийство Гитлер, наши взяли Берлин, а радиоигра все продолжалась. Только 4 мая 1945 года Фишер и его люди получили последнюю радиограмму откуда-то из Германии. Героических немецких радистов благодарили за службу, сожалели, что не могут больше принимать ценнейшие сведения и оказывать помощь. Уповая только на покровительство Божье, предлагали действовать самостоятельно и держаться до последнего, выразили сожаление, что не могут больше принимать ценнейшие сведения. За эту операцию и за работу во время войны Фишер был награжден орденом Ленина. Однако интересно и другое. Еще в годы Великой Отечественной Вилли Фишер действовал иногда вместе со своим другом Рудольфом Абелем. Сотрудники разведки Вильям Фишер и Рудольф Абель были уже тогда друзьями не разлей вода, и уж что-что, а биографии друг друга изучили досконально.

После войны Фишер трудился в центральном аппарате разведки. Вернувшийся в нелегальную разведку руководитель отдела по работе с нелегалами Александр Михайлович Коротков предложил хорошо знакомому ему Вильяму Генриховичу возглавить сеть советской нелегальной разведки в США, официально считавшихся тогда главным противником. И появляется в личном деле разведчика вот такой короткий документ, датированный 1946 годом: «Я, Фишер Вильям Генрихович, сознавая важность для моей Родины — Союза ССР — нелегальной работы и отчетливо представляя все трудности и опасности, добровольно соглашаюсь встать в ряды нелегальных разведчиков. Я обязуюсь строго соблюдать конспирацию, ни при каких обстоятельствах не раскрою врагам доверенных мне тайн и лучше приму смерть, чем предам интересы моей Родины».

Осенью 1948-го многомиллионный Нью-Йорк пополнился новым жителем — художником — литовцем Эндрю Кайотисом. Американский гражданин, он все же решил поменять свое не совсем благозвучное для Штатов имя на Эмиля Роберта Голдфуса. Впрочем, он же в некоторые моменты перевоплощался в Мартина Коллинза, а для Центра и сподвижников-американцев из группы «Волонтеры» оставался просто Марком. Забавно, что мистер Голдфус выбрал для жительства дом на Фултон-стрит, поблизости от ФБР.

Внедрение нелегала — момент деликатнейший. Тут уж если не пойдет, так не пойдет. У Фишера пошло, и настолько здорово, что уже через год Центр поздравил его с награждением орденом Красного Знамени. А в Москву не только из Нью-Йорка, но и с побережья бурным потоком пошли радиограммы о передвижениях боевой техники США. Особенно интересовали Москву все сведения, касающиеся оперативной обстановки в крупных американских портовых городах. Центр очень интересовало передвижение любых американских военных грузов из районов тихоокеанского побережья к нашим или соседним берегам. И художник Голдфус этот понятный интерес всячески удовлетворял.

Хорошо известно и много написано о сотрудничестве Фишера с группой так называемых «Волонтеров», возглавляемых Моррисом Коэном, после смерти своей удостоенным в середине 90-х звания Героя России. Незадолго до кончины Моррис с теплотой рассказывал мне о Милте — еще один псевдоним Фишера. Его портрет висел на самом видном месте в квартире Коэна — пожалуй, ценнейшего, наряду с Филби, советского агента. Больше всего Коэну почему-то запомнилось, что Милт любил назначать встречи своим атомным агентам в зоопарке. «Он предпочитал соседство певчих птиц. Ему нравилось их пение, — мечтательно вспоминал Коэн, — как и то, что в зоопарке человек, наблюдающий не за птицами и животными, а за себе подобными, невольно заметен», — вдруг совершенно по-профессиональному завершил он этот, начавшийся было на трогательно-сентиментальной ноте рассказ.

Да, Фишер руководил в США сетью тех, кого в Америке называли «атомными шпионами». Но опять-таки, если опираться на некоторые косвенные свидетельства, сфера деятельности «Марка» (под этим оперативным псевдонимом работал разведчик) распространялась и на некоторые другие страны. Пока очень мало известно, к примеру, о его работе с нашими нелегалами, заброшенными после и во время войны в Латинскую Америку. Они, прошедшие Великую Отечественную боевые офицеры, были готовы на все — и на ведение незаметных наблюдений за перемещениями американских сил, и, в случае возникновения такой необходимости, на диверсии. Необходимости, к счастью, не возникло. Но по какой-то причине нелегалы Гринченко, Филоненко, работавшие в Латинской Америке с женами, на годы там осевшие, иногда приезжали в Штаты, встречались с Марком и совсем не в Нью-Йорке. Есть свидетельства, что полковник Фишер успел поработать еще с одним полковником — нелегалом советской внешней разведки. Африка де Лас Эрас, известная также под псевдонимом Родина и Патрия (посмотрите, как переводится с испанского это имя), по национальности — испанка, по убеждениям — коммунистка, по профессии — разведчица высочайшего класса.

Была, по моему убеждению, и еще одна, вроде бы третья по счету агентурная сеть, которую контролировал (или с которой сотрудничал) Марк. И в Америке пригодилось ему знание немецкого. На восточном побережье США он был связан с осевшими здесь немцами-эмигрантами.

Значит ли из всего сказанного и перечисленного, что нелегал Фишер в разные годы работал чуть не со всеми выдающимися нашими разведчиками и ценнейшими агентами? Орловым, Филби и его друзьями, Судоплатовым, Коэнами, людьми из Латинской Америки и даже Патрией. Очень похоже, что именно так. Только в литературную версию Молодого мне не верится.

Но вернемся в Штаты. Фишер ждал подмоги. К нему был послан связник Роберт. Но этот хорошо знакомый Фишеру по прежней совместной работе человек в Нью-Йорке так и не появился. Нервничали и Фишер, и Центр. Связник как сквозь воду провалился. Увы, оказалось, что именно так. Корабль, на котором плыл Роберт, затонул где-то в Балтике. Трагическое стечение обстоятельств, сыгравшее роковую роль не только в судьбе Роберта, но и Фишера. Он горевал страшно. В 1952-м к нему в США приезжает еще один советский нелегал — майор Рейно Хейханен — оперативный псевдоним Вик. Этнический финн, он должен был выполнять функции связника Марка. Но у Вика как-то сразу не пошло. Я попытался выяснить: когда же майор превратился в алкоголика, уже в Штатах или еще в Советском Союзе? Сотрудник управления СВР, ведающего нелегалами, убедил меня, что все-таки скорее всего в Нью-Йорке. Дочь Фишера Эвелина Вильямовна вспоминает: во время отпуска папа очень волновался и переживал. Просил отозвать из Штатов одного сотрудника, тяжело заболевшего, и другого — беспробудно пившего.

Интересно, что за те девять лет, в течение которых Абель нелегально работал в США, он побывал в отпуске, дома. Считается, что через несколько лет нелегальной работы такая разрядка необходима. В середине 50-х пребывание разведчика в Москве затянулось на несколько месяцев. Как такое возможно? Какие легенды, оправдывающие столь долгое отсутствие, изобретаются во внешней разведке? Тут уж нужно придумать целую судьбу.

Во время того отпуска Фишер добился своего: больного — отозвали. Пьяницу — попытались. Даже присвоили Вику для виду, чтобы успокоить, звание подполковника и приказали прибыть в Париж.

Здесь, вокруг этого неудавшегося отзыва, немало болтовни. Фишера обвиняют в том, что он расслабился, потерял бдительность. Вместо того чтобы рвануть из Штатов в Мексику, а оттуда домой (для этого все было тщательно подготовлено), все же вернулся в Нью-Йорк, где и был арестован. Но Марк не мог знать о предательстве Вика. Наоборот, из Центра передали: все в порядке, Вик отозван. И действительно, после разговора с оперативным работником советской разведки в Париже Хейханен пообещал отправиться в Москву. Однако предпочел попросить убежища в американском посольстве во Франции. Вика быстро переправили в США, где вскоре он дал свои первые показания. А Марк, успокоенный радиограммой из Центра, которую он получил и расшифровал, находясь за тысячи километров от Нью-Йорка, все же рискнул туда возвратиться.

На этот раз против него было все — даже погода. Из-за помех он не смог принять две радиограммы-предупреждения о предательстве Вика: связь с Москвой оба раза была отвратительной. Он и заснул в отеле «Латам», где был арестован, так и не расшифровав радиограмму, где его в очередной уже раз предупреждали: беги, беги!

Еще одна неприятная легенда. Марк сам во многом виноват. При нем нашли немало улик, доказывающих принадлежность к советской разведке. И вот тут давайте по порядку. При аресте он проявил невиданное, прямо-таки фантастическое самообладание и хладнокровие. Люди из ФБР в глаза назвали его полковником, и он тут же понял, что предал Вик — только тот знал, какое офицерское звание у Марка. Фишер ухитрился уничтожить блокнот с кодами и нерасшифрованную роковую радиограмму. Попросил у фэбээровцев карандаш, чтобы написать заявление, сделал вид, будто сломал грифель, подменил бумагу, затем сумел скомкать и спустить в туалет не отправленное в Центр донесение.

А как же письма от жены и дочери, которые в качестве улики демонстрировал и даже зачитывал на суде обвинитель? А кто сказал, что разведчики, даже нелегалы, сделаны из железа? Он очень любил свою жену Елену и дочь Эвелину. Полковник Юрий Сергеевич Соколов работал с Фишером «в поле», в Нью-Йорке. За два года бывали у них и конспиративные встречи, и тайниковые операции. Сердечнее Соколова, связника полковника Фишера, не расскажешь:

— Мы встретились как-то в пригороде Нью-Йорка. Поговорили, и передаю я ему письмо от жены. Он хотел прочитать, но потом как-то застеснялся, замялся. Я ему: читайте, сейчас обстановка нормальная. И он прочитал, убрал и, вижу, вроде чем-то расстроился. И вдруг покатилась по щеке Марка слезинка и капнула. Слезинка у нелегала. Я такого никогда — ни до, ни после — не видел. Спрашиваю: что-то неприятное? А он мне: да нет, все хорошо, просто расчувствовался. Я один, все время один и очень, очень тоскую по дому. И тут Марк попросил меня узнать, нельзя ли сделать так, чтобы его жену приняли на работу в наше представительство в ООН. Я подумал, — вздыхает Соколов, — что сначала он, бедняга, посмотрит на жену, потом мы устроим ему встречу с выездом на конспиративную квартиру и где-нибудь тут нас могут и прихватить. Видимо, об этом же подумал и Абель. Тихо сказал: «Как бы мне на нее посмотреть, хотя бы издали…»

Вы думаете, такие чувства можно поставить Фишеру в упрек? Хотя однажды я осмелился спросить об этом, не ссылаясь, конечно, на случай с Вильямом Генриховичем, у Героя Советского Союза, великого нелегала Геворка Андреевича Вартаняна и его супруги Гоар Левоновны, проработавших в далеком зарубежье больше сорока лет:

— А как вы хранили письма от родных?

В ответ оба чуть не синхронно всплеснули руками и буквально в один голос:

— В нашей профессии это запрещено. Прочитали два, ну три раза, запомнили. И уничтожили.

— Как уничтожили?

— Лучше всего — сжечь.

А вот эпизод совсем иной. И совсем другой Фишер. Когда жена и дочь встречали отца во Внуковском аэропорту, во время приезда в непонятно как легендированный отпуск, он сразу закурил. Взялась за сигарету и супруга. Уже вполне взрослая Эвелина сказала, что не прочь закурить и она. Фишер посмотрел на жену: «Ну что, выучила и ее».

Когда длинный отпуск подходил к концу, он признался другу, полковнику Павлу Георгиевичу Громушкину: «Паша, не знаю, стоит ли возвращаться. Ведь мне уже за пятьдесят, и я столько лет там…» Но вернулся.

Или еще одно свидетельство. Полупьяный Хейханен выступает на суде против Марка. Фишер внешне абсолютно спокоен. Его адвокат Донован с восхищением следит за подзащитным, ни малейшим жестом, ни вздохом не выказывающим тревоги. А речь-то идет о приговоре — смерть, пожизненное заключение или 30 лет тюрьмы. Абелю при всех стараниях Донована дают 30 лет. По сути, в его 54 года это обозначает то же пожизненное: в тюрьме до 84 не дотянуть никак. После вынесения приговора полковник спокойно сидит в комнате, на вид совсем безразличен, и лишь с достоинством благодарит Донована.

А что у него в душе? Как же далеко тут до безмятежности! «Мне безумно хотелось выскочить к предателю, схватить Вика за горло и задушить как бешеную собаку. И только сознание чекистского долга заставляло меня быть спокойным, ничем не выдавать волнения, с тем чтобы дать возможность присутствующим убедиться в превосходстве истинного советского разведчика перед предателем» — это из рассказа Фишера уже после возвращения домой.

Абеля-Фишера обменяли на сбитого над Свердловском американского летчика Пауэрса. Многие до сих пор уверены, что это редчайший в истории нашей разведки случай и пошли на него только ради Абеля. Нет, такие обмены совершались не раз. Только о них, кроме обмена в 1964-м Конона Молодого — Гордона Лонсдейла на английского разведчика Гревилла Винна, мало что известно. К примеру, нескольких советских разведчиков, их агентов еще до Второй мировой обменивали, освобождали за деньги или иным способом из тюрем после вынесения суровых приговоров. Иногда агентов освобождали, как Коэнов-Крогеров, арестованных и осужденных в Англии вместе с Молодым-Лонсдейлом, под флагом третьей стороны. Тогда прибегли к помощи поляков.

Для точности замечу, что Абеля обменяли не только на Пауэрса. В придачу к летчику, шпиону-неудачнику, наши подкинули еще двоих студентов — американца Фреда Прайра, приговоренного в Восточном Берлине за шпионаж к смертной казни, и Марви Маккинена, который отбывал срок за шпионаж на Украине.

Вместе с Пауэрсом срок во Владимирском централе отбывал и бывший непосредственный начальник Фишера Павел Судоплатов. В отличие от американца Павел Анатольевич, арестованный в 1953-м и осужденный на 15 лет, был выпущен из тюрьмы лишь летом 1968-го.

Наша разведка разработала и осуществила целую операцию по освобождению Абеля-Фишера. По легенде, у него оказалась немецкая родственница, якобы живущая в ГДР, в Лейпциге. И на адрес этой фрау Марк начал посылать письма. Американцы даже ездили проверять, существует ли такая. Очень осторожно навели справки у жильцов, осмотрели дом, увидели ее фамилию в списке квартирантов. Подозрений у них не возникло. Будущий начальник нелегальной разведки Юрий Иванович Дроздов, в ту пору еще сравнительно молодой человек, выступал в роли кузена Абеля. Быть может, совсем уж реального, сугубо конкретного результата операция и не принесла, хотя Абелю, конечно же знавшему, что в Лейпциге никаких родственников у него нет, твердо дали понять, что в Центре о нем совсем не забыли. Были исписаны горы бумаги, в ГДР наняли толкового адвоката Фогеля, переводили ему гонорары. Группу возглавлял полковник Тарасов. Но освободили Вильяма Генриховича, просидевшего четыре с половиной года в тюрьме, обменяв на Пауэрса. Зато благодаря всей этой переписке узник постоянно ощущал, что Родина его помнит, заботится и ждет. Ведь в тюрьме давили американцы на полковника страшно.

Принято до небес превозносить адвоката Абеля Джеймса Донована. Он действительно честно выполнил свой долг юриста, сократил Абелю срок, спас от электрического стула. Но как-то забывается, что именно Донован, служивший в войну в американской разведке, не раз предлагал своему подзащитному перейти на чужую сторону. И какие только радужные перспективы не рисовал этот красноречивый и такой противоречивый человек, почти вечно красный от чрезвычайно высокого давления.

Даже когда с обменом все было по существу решено, предпринял последнюю попытку, так, видимо, и не поняв, что есть еще на этом свете люди кристально чистые.

Кстати, Джеймс Донован с его нюхом бывшего разведчика так и не поверил в существование в ГДР родственников русского полковника. Впрочем, он явно был чересчур подозрителен, так и не признав дочь Эвелину и жену Елену за истинных близких Абеля.

Американцы вообще испытывали перед этим человеком чувство страха. То им почудилось, будто он и из камеры ухитряется передавать домой секретные сведения, и они запретили переписку, переводили его из одной тюрьмы в другую. Или вдруг забеспокоились, что Абель вербует заключенных. Подсаживали к нему самых закоренелых, науськивая уголовников: проклятый шпион, враг Америки. Он уживался со всеми, давая сокамерникам уроки, обучая языкам и искусству шелкографии. В тюрьме он рисовал, решал математические задачи. Однажды американцы, любящие всяческие тесты, были буквально ошарашены. Он столь быстро и верно ответил на вопросы, что сомнений не оставалось: у русского полковника — интеллект гения.

Когда на берлинском мосту Глинике совершался знаменитый обмен, на Фишера нельзя было смотреть без боли: тощий, в разрезанной одежде. Это американцы боялись, что даже из тюрьмы, из плена полковник вывезет нечто ценное, секретное, и напоследок обыскали его с головы до пят, не постеснявшись разрезать все складки на робе. Полный контраст с Пауэрсом, который за несколько лет отсидки сильно прибавил в весе.

Вик Хейханен недолго пожил в Штатах. Года через четыре после суда над Абелем машину Вика раздавил огромный грузовик. Наши разведчики в один голос убеждали: теперь у нас так не действуют. Полковник из управления, работающего с нелегалами, предположил:

— Может быть, американцы решили избавиться от такой ноши? Они его всего высосали. А человека пьющего надо содержать, кормить. Скорее всего, это сделали их спецслужбы. В то время они подобное практиковали.

Ну а Вильяма Генриховича Фишера дома встретили хорошо. Наградили орденом Красного Знамени, предложили отдых и квартиру. Он отказался от того и другого. Сказал, что насиделся за четыре с половиной года, а квартира у него уже есть, ему хватает и двухкомнатной, а предложенную трехкомнатную попросил отдать действительно нуждающимся. Да и дача в поселке старых большевиков от отца осталась. Как-то его непосредственный начальник Дмитрий Тарасов сказал: наверное, хорошо бы вернуть накопленные в США почти за 14 лет личные сбережения — около десяти тысяч долларов. Вильям Генрихович отказался. Одевался скромно — костюм, берет… Тарасов вроде как намекнул, что можно бы и обновить гардероб, прикупить костюмчик. Вильям Генрихович удивился: зачем, у меня уже есть. Но костюм после уговоров жены купили, и, кажется, Фишер остался доволен. Он никогда не гнался за вещами. Любил, правда, дорогие книги. Ему нравилось путешествовать с дочерью, копаться в радиодеталях, что-то мастерить. Прекрасно рисовал. Выступал перед молодыми разведчиками. Работал. Правда, когда однажды встретил на Лубянке старинного друга, знаменитого радиста Кренкеля, то на вопрос, что он здесь делает, ответил: «Работаю музейным экспонатом».

Но чем занимался Фишер в своем до сих пор засекреченном отделе, так и непонятно. Учил молодых — это точно. Говорят, что был он еще великим мастером дезинформации.

Еще один характерный для поведения Абеля эпизод, сообщенный Эвелиной Вильямовной. Уже после его возвращения из США на скромную квартиру к Фишерам заезжало начальство. Вильям Генрихович всегда приглашал водителей подняться к себе в квартиру. По его мнению, оставлять шоферов внизу было неудобно.

Недавно удалось узнать о ранее неизвестном увлечении Фишера. Оказывается, Вильям Генрихович написал небольшую повесть. Детектив опубликовало московское издательство под чужой фамилией. Ни редактор, ни его начальство настоящей фамилии автора не знали. Про себя решили, что автор — наверняка бывший разведчик, «но не Абель же».

Действие происходит в Париже в середине 50-х годов. Резидент советской разведки с помощью нескольких помощников-антифашистов обезвреживает группу нацистов, мечтающих о реванше и пытающихся перебраться из Латинской Америки в Европу. Он захватывает их архив, уничтожает главаря. Я, признаться, брался за книгу, изданную в середине 60-х, с некоторой опаской. Следует признать: вполне профессионально написанный детектив. Советский разведчик действует под фамилией Флеминг. Значит ли это, что Вильям Генрихович был знаком и с творчеством создателя бондиады, бывшим английским агентом Яном Флемингом? Простые, точно выписанные диалоги. Там, где речь заходит о чисто «шпионских» деталях, автору нет равных. Не случайно за повесть ухватилось телевидение и поставило по ней телеспектакль. Талантливый человек, как ни банально звучит, талантлив во всем.

Фишер жил своей жизнью. Он ни на что и ни на кого не обижался. Впрочем, нет. Однажды в Москву приехал его адвокат Донован. Вильяму Генриховичу очень хотелось с ним встретиться. Запретили, а американцу сообщили какую-то несуразицу. Хорошо, что хоть разрешили подарить через сотрудников старинную книгу — Донован был завзятым коллекционером.

Я пытался разыскать Донована в Нью-Йорке через знакомых. Не вышло. Адвокат умер, конторы его больше не существует. Жаль. В его книге «Незнакомцы на мосту» об Абеле столько недосказанного. Теперь об этом уже никто и никогда не узнает…

Однажды в Москву будто снег на голову свалился сокамерник: то ли австриец, то ли немец, отбывавший с Абелем срок за мошенничество. Зубной врач, он настолько проникся симпатией к русскому, что сумел в тюрьме починить полковнику вставную челюсть. Фишер был ему благодарен. Дантист отсидел свое и приехал в Москву, к старому знакомцу. Но уж если не допустили Донована, то что уж какой-то стоматолог…

Угнетало ли Вильяма Генриховича чувство, что он недостаточно реализовал свои возможности? По словам единственной и любимой дочери Эвелины, он считал, что прожил жизнь достойно. Разве что тяготило его, да и родных, взятое при аресте чужое имя, от которого он так и не смог отделаться. Его друг подполковник Рудольф Иванович Абель не дождался возвращения товарища из США, умер. Вроде бы можно было предстать перед миром под своей собственной фамилией. Но в разведке свои законы.

Вильям Генрихович ушел из жизни осенью 1971 года. Рак. Жена и дочь настаивали: надо хоронить под своим именем. Спорили, убеждали. И убедили.

Вильям Генрихович сыграл определенную роль и в моей жизни. Мне, родившемуся в 1949-м, однажды довелось увидеть Абеля. К моему отцу, журналисту и киносценаристу Михаилу Долгополову, частенько захаживал приятель — писатель, драматург Владимир Вайншток, по понятной причине выступавший в те годы под псевдонимом Владимиров. Был он человеком в общении легким, остроумным и, как мне помнится, говорливым. Рассказывал о планах, свершениях. Однажды таинственно сообщил, что написал для режиссера Саввы Кулиша сценарий фильма о разведчиках. Консультировали его два полковника, попавшие в плен, а теперь живущие в Москве. Как сейчас понимаю, Конон Молодый и Фишер. Вайншток пригласил на просмотр. И тогда в «Мертвом сезоне» я в первый и последний раз увидел Абеля — сначала в фильме, а потом и в зале.

Я «расстался» с Абелем надолго — до 1993-го. Никогда не писал о разведке и после «Мертвого сезона» если и видел разведчиков, то лишь в кино. В конце 80-х — начале 90-х пять с лишним лет проработал собственным корреспондентом «Комсомольской правды» во Франции. Уезжал из Советского Союза, а вернулся в другую страну — новую, непонятную. И тогдашний редактор «Комсомолки» Владислав Фронин, видя полную мою неприкаянность, предложил: «Слушай, 11 июля 1993-го — 90 лет Абелю. Попробуй». Я отнекивался, тема разведки была для меня неведома. Но Владислав твердо пообещал опубликовать целых два материала, для «КП» с ее немыслимой конкуренцией за место в газете небывало много, и я решился. Опубликовали три. С тех пор это моя тема…

Н. ДОЛГОПОЛОВ

Ким Филби

«Сыновья многих виднейших англо-деятелей сочувствуют коммунистическому кружку и ведут для него работу. Список их будет у нас в ближайшее время» — так писал в Москву в июле 1934 года Александр Орлов — руководитель нелегальной резидентуры Иностранного отдела ОГПУ в Лондоне. Человеком, который взялся составить и передать такой список, был выпускник Кембриджского университета Ким Филби. Таким было первое задание советской разведки, с которой Филби связал свою судьбу для достижения великой цели.

Гаральд Адриан Рассел Филби родился 1 января 1912 года в Амбале, приютившейся в горах живописнейшей провинции Индии — Пенджабе. Его прозвали Ким в честь полюбившегося ему смелого мальчишки-разведчика, героя рассказа Редьярда Киплинга. Ким и сам был сыном видного «англо-деятеля», как в стиле языка того времени Орлов называл представителей британского правящего класса. Отец Кима, Гарри Сент-Джон Филби, служил советником Министерства по делам колоний, однако в 1924 году был уволен за разногласия с правительством. В секретном докладе британской контрразведки МИ-5 говорилось, что Сент-Джон «неоднократно проявлял демонстративное неподчинение официальной политике».

Расставшись с государственной службой, Сент-Джон Филби целиком отдался своему увлечению исламским миром, стал известным ученым-арабистом и личным советником короля Саудовской Аравии, принял мусульманство и взял в качестве второй жены девушку-рабыню.

Детство Кима прошло в атмосфере обожания знаменитого отца, который чаще бывал в отъезде, чем дома, исследуя пустынную часть Аравии. Одержимости отца чуждыми европейцу прелестями ислама соответствовало страстное увлечение сына коммунистической идеологией. На первый взгляд это было тем более удивительно, что Ким не испытал в своей жизни нищеты или социальных лишений. Он происходил из привилегированного слоя и получил образование в учебных заведениях, предназначенных для отпрысков британского правящего класса — частной лондонской школе Вестминстер (давшей Британии больше премьер-министров, чем более известные Итон, Хэрроу или Рэгби), а потом в Тринити-колледж Кембриджского университета.

Однако более глубокое осмысление социально-политической ситуации, сложившейся в Великобритании в межвоенный период в силу внутренних и внешних факторов, вполне объясняет влечение молодых образованных британцев к коммунизму. Великий кризис конца 20-х — начала 30-х годов, до основания потрясший экономику самых богатых капиталистических стран, разоривший тысячи мелких и средних собственников и выбросивший на улицу миллионы рабочих, заставил многих усомниться в экономической целесообразности и социальной справедливости свободных рыночных отношений. Особенно остро это воспринималось на фоне промышленных достижений первых пятилеток советской плановой экономики и декларируемого социализмом всеобщего равноправия.

Внешним фактором было установление фашизма в Италии, где он стал официальной идеологией режима Муссолини, и в еще большей степени — приход к власти в Германии национал-социалистов. Думающие люди понимали, что и то и другое произошло в результате экономического кризиса и интуитивного поиска обнищавшим населением этих стран «сильной руки», способной навести «порядок».

Филби неуклонно склонялся «влево», начиная с поддержки лейбористской партии в Вестминстере и усердной предвыборной агитации за лейбористов в Кембридже, где стал казначеем университетского общества социалистов. Но после поражения лейбористской партии на выборах 1931 года он испытал разочарование в социал-демократии и, по его собственному признанию, на последнем семестре в Кембридже убедился в том, что для Великобритании коммунизм действительно предлагает выход.

«Уже в 1931–1933 годах я стал все больше и больше сближаться с коммунистической группой в университете, начал посещать их собрания, — вспоминал Филби. — Тогда же они познакомили меня с книгами Карла Маркса. Все это привело к тому, что в конце своего пребывания в Кембридже, а именно в последнюю неделю, я решил присоединиться к коммунистическому движению». Филби «освятил» свое обращение в новую веру приобретением Полного собрания сочинений Карла Маркса, на что потратил 14 фунтов стерлингов, полученные им в качестве вознаграждения за отличную сдачу экзаменов по экономике на степень бакалавра.

Сделанный Филби выбор в пользу коммунизма не был каким-то прозрением, но был результатом длительных личных переживаний. Ему трудно было примирить внутри себя честолюбивую мечту о блестящей дипломатической карьере с искренней преданностью коммунистическим идеям. Его следующий шаг говорит о том, что внутренняя борьба между честолюбием и идеологией продолжалась еще некоторое время, прежде чем найти свое естественное разрешение в сотрудничестве с советской разведкой.

«После окончания университета я собирался поехать в Австрию изучать немецкий язык, историю и культуру Германии», — вспоминал Филби, указывая, что его поездка первоначально все же мотивировалась надеждой стать дипломатом. Обратившись за советом к Морису Доббу, своему университетскому наставнику по экономике и вдохновенному марксисту-революционеру, он получил от него письменную рекомендацию в Международную организацию помощи рабочим (МОПР), располагавшуюся тогда в Париже.

Вполне в английской спортивной манере Филби отправился в Европу на мотоцикле, приобретенном на гонорар за редактирование доклада своего отца о его новейших исследованиях Аравийской пустыни. В Париже он посетил МОПР и получил рекомендацию к Георгу Неплеру, лидеру австро-германского Комитета помощи иммигрантам. Комитет помогал беженцам, спасавшимся от гитлеровского режима.

Вена, где скоро оказался Филби, превратилась в передовую линию конфликта, в котором приободренные приходом Гитлера к власти местные нацисты пытались повлиять на политику правительства. Австрийский канцлер Энгельберт Дольфус, встревоженный ростом влияния нацистов, надеялся прийти к соглашению с Гитлером. Однако для этого он должен был удовлетворить требование правого крыла правящей коалиции и подавить сопротивление рабочих кварталов столицы.

Ким Филби приехал в Вену в разгар возведения баррикад для защиты окраинных жилых комплексов Карл-Маркс-хоф и Гёте-хоф. Ему казалось, что грядет решающее противостояние между силами фашизма и социализма. В последующие годы он с гордостью вспоминал о своей роли в этой великой борьбе. Он писал политические брошюры и собирал пожертвования, которые неизменно становились щедрее, когда люди слышали его английский акцент. «В феврале 1934 года в Австрии произошел переворот, который застал партию неподготовленной, — вспоминал Филби. — Началась травля коммунистов. В этих условиях главной задачей для нас была организация переправки коммунистов в Чехословакию. Здесь мне здорово помог мой британский паспорт».

Британский паспорт Филби помог еще одному человеку, сыгравшему ключевую роль в повороте его судьбы. По рекомендации Георга Неплера Ким поселился в семье Колманов, где встретил их дочь — очаровательную Литци. Всего двумя годами старше Кима, она была членом коммунистической партии Австрии и успела уже отсидеть две недели в тюрьме за коммунистическую деятельность. Молодые люди полюбили друг друга и вместе выполняли тайные задания партии. В феврале 1934 года, когда опасность ареста и отправки Литци в концентрационный лагерь становилась все более реальной, Филби решил жениться на ней и дать ей таким образом возможность получить британское подданство, которое гарантировало, по его словам, «почти дипломатический статус». 24 февраля 1934 года Ким и Литци поженились, а через два месяца она получила британский паспорт.

В Лондон молодые люди вернулись все на том же мотоцикле, проведя по дороге несколько дней отложенного «медового месяца» в Париже. По возвращении Ким встал перед выбором: открыто признать свою приверженность коммунизму и вступить в компартию или попытаться осуществить свою мечту стать дипломатом. Он выбрал второе, хотя пережитые им события в Австрии и бездеятельность Англии и Франции перед лицом нацистской угрозы еще больше убедили его в том, что только Советский Союз мог дать какую-то надежду на спасение Европы от Гитлера. Непонятно, как без серьезного кризиса личности Ким смог бы примирить в себе службу Его величеству и коммунистические взгляды, но у него не было средств к существованию, и дать их могла не партийная работа, а диплом Кембриджского университета. Мать Кима, Дора Филби, всячески способствовала принятию такого решения сыном. «Я очень надеюсь, что Ким получит работу, которая отвлечет его от этого проклятого коммунизма, — писала она его отцу в Джидду. — Он еще не стал экстремистом, но может стать, если у него не появится чего-нибудь такого, что заняло бы его ум».

Однако ее надежды и надежды сына на карьеру в Министерстве иностранных дел разбились вдребезги после посещения им Кембриджа. Старший преподаватель Тринити-колледж Денис Робертсон весьма сдержанно отнесся к просьбе Кима дать ему рекомендацию для поступления в Форин Офис и предупредил, что должен будет предуведомить приемную комиссию о том, что «чувство политической несправедливости у его бывшего студента, возможно, делает его непригодным для административной работы».

Филби понимал, что с такой характеристикой он не мог рассчитывать на место на государственной службе, и решил официально вступить в коммунистическую партию. «Я посетил дом 16 на Кинг-стрит, где в то время размещалась штаб-квартира компартии Великобритании. Там я встретился с Уильямом Галлахером и Беллом Брауном и рассказал им о своей работе в Австрии, — вспоминал Филби. — Они поинтересовались, хочу ли я вступить в партию, но предупредили, что им необходимо будет навести обо мне справки у австрийских коммунистов, и посоветовали прийти через полтора месяца». Ким был обижен, но не настолько, чтобы не принять участие в первомайской демонстрации 1934 года. По его словам, это была его «последняя коммунистическая акция», которую он предпринял открыто. Вскоре его жизнь круто переменилась.

В ожидании решения о приеме его в компартию Ким и Литци зашли как-то на чашку чая к австрийской коммунистке Эдит Тюдор Харт, которая, так же как и Литци, вышла замуж за англичанина, чтобы выбраться из небезопасной Вены. Ким с увлечением рассказал Эдит о своем пребывании в Австрии и заявил, что приобретенный им опыт более чем когда-либо укрепил его намерение найти способ продолжить партийную работу в Англии. Его слова попали в самую точку.

Для внешнего мира Эдит была талантливым профессиональным фотографом. В другой, тайной жизни она была агентом советской разведки, в чью задачу входил поиск людей для секретной работы. Советский разведчик-нелегал Арнольд Дейч, с которым была связана Эдит Тюдор Харт, так докладывал о ней в Центр: «Я знаю ее с 1926 года по Вене. Ей около 30 лет. Она вышла замуж за английского врача и в мае приехала в Англию. Работает в качестве фотографа, имеет студию. Стала одним из самых известных детских фотографов в Англии. Я встретился с ней вскоре после своего прибытия в Англию. Она сразу же согласилась работать на нас».

Молодой выпускник Кембриджа заинтересовал Эдит идейной убежденностью и горячим желанием действовать. Эдит решила действовать быстро, с тем чтобы успеть предупредить вступление Филби в компартию. Через собственные каналы в австрийском подполье она срочно проверила то, что рассказал о себе Филби, и с разрешения Дейча пригласила его на встречу. «Она сказала мне, что если я действительно интересуюсь коммунистическим движением, то она готова познакомить меня с одним очень важным человеком, — вспоминал Филби. — Я нашел, что это что-то серьезное, тем более что на встречу с этим человеком мы поехали сложным путем, меняя транспорт и проверяясь. Наконец мы приехали в Риджентс-парк, где я увидел этого человека».

Эдит представила Филби Дейчу и удалилась. «Во время всего разговора Дейч был очень конспиративен, — вспоминал Филби. — Он сразу же попросил меня лечь на траву — сам он сидел на скамейке — и смотреть в противоположную сторону, как будто мы не знакомы». Разговор шел на немецком языке. «Он прекрасно знал все обо мне и моей деятельности в Австрии, — продолжал Филби. — Дейч сразу же сказал мне, что если я открыто вступлю в компартию, то вряд ли смогу принести большую пользу — скорее всего, буду продавать «Дейли уоркер» на улицах, как и многие другие коммунисты. Тогда как с моим происхождением и образованием я могу с большей пользой применять свои силы».

Дейч объяснил, что в случае согласия Филби его ожидала бы интересная работа, суть которой заключалась в добывании секретной информации и передаче ее тайной антифашистской организации. Дейч, конечно, прибегнул к рассчитанной хитрости: он не хотел сразу отпугнуть молодого человека предложением сотрудничества с советской разведкой.

«Через полчаса я сказал: «О’кей, я согласен», — припоминал Филби, обыденные слова, которыми он определил свою судьбу. — Тогда я еще не знал, что он работает на Советский Союз, да это ничего и не изменило бы».

Согласие Кима на секретную работу было решением его внутренней проблемы: внешне он мог и даже должен был вести жизнь и делать карьеру человека из привилегированных слоев британского общества, но не вопреки, а в силу своих скрытых коммунистических убеждений. Но чтобы сделать необходимую разведке карьеру, Филби сначала нужно было освободиться от репутации левого социалиста. Имея право на доступ в закрытый круг государственных служащих благодаря принадлежности к элите и образованию, Филби лишился его из-за открытой поддержки левых социалистов. Поэтому он был вынужден избрать менее свойственный джентльмену путь в братство Уайтхолла: завести связи в правительстве, став респектабельным журналистом.

Это было непростой задачей для выпускника Кембриджа, не имевшего ни опыта журналистской работы, ни склонности к ней. Но Филби проявил настойчивость и умение достигать поставленной цели. Он разыскал знакомых отца в редакциях газет и журналов и получил место в «Ревью оф ревьюз», выпускаемом небольшим тиражом журнале, либеральная позиция которого создавала ему прекрасное прикрытие для восстановления необходимой политической репутации. Филби удалось продемонстрировать в статьях политическую благонадежность. Владелец журнала сэр Роджер Чанс говорил о нем как о «слегка либеральном», но «достойном молодом человеке, обладающем чувством юмора и не имевшем, в отличие от своего отца, каких-либо распознаваемых политических взглядов».

Когда Филби выполнил первое разведывательное задание и принес Дейчу список из семи выпускников Кембриджа достаточно левых взглядов, чтобы быть полезными советской разведке, и достаточно перспективных, чтобы проникнуть в интересовавшие советскую разведку учреждения, Александр Орлов поставил вопрос о привлечении к сотрудничеству одного из них — Дональда Маклина, сына бывшего министра британского кабинета. Филби было поручено поговорить с ним о «специальной работе». Маклин взял два дня на размышления и дал свое согласие. Став впоследствии чиновником Форин Офис, он передавал советской разведке ценную информацию о внешней политике Великобритании. Другой человек из списка, талантливый и эксцентричный Гай Берджесс, обратил внимание на перемену в поведении Маклина — его отход от левых единомышленников, — и стал приставать к нему с расспросами. Орлов после недолгих размышлений решил, что лучше его привлечь к работе в разведке и связать обетом молчания, нежели дать возможность, пусть неумышленно, привлечь внимание к Маклину. Берджесс стал способным и изобретательным разведчиком, проникшим в спецслужбы, а затем и МИД Великобритании. Первое задание Филби положило начало созданию агентурной сети советской разведки, получившей историческое название «Кембриджской группы».

В первые годы становления Филби как разведчика с ним работали нелегалы Арнольд Дейч, Александр Орлов и Теодор Малли. Эрудированный и обаятельный Дейч и не по-религиозному рациональный бывший священник Малли, которых Ким знал только как Отто и Тео, оставили неизгладимое впечатление в его душе. Орлов же, известный тогда Филби как «Большой Билл», был для него особым человеком. «Он относился ко мне по-отцовски, — вспоминал Филби через много лет. — У меня же было ощущение, что вот это истинный начальник всего этого дела из Москвы, и у меня было к нему отношение как к герою. Это не означало, что я думал плохо или менее уважительно об Отто или Тео, но просто на этот раз пришел настоящий русский, советский человек. Иными словами, если я считал Тео и Отто коммунистами, то Орлова я считал большевиком».

Именно Орлов сказал Филби: ты можешь делать, что угодно, но твоя цель — британская разведка. И Ким последовательно и настойчиво шел к этой цели. В своем движении вправо он не только отошел от левого социализма, но и даже перебрал, вступив в Англо-германское товарищество и редактируя пронацистское издание. В это время он неоднократно выезжал в Берлин, где встречался с министром пропаганды Геббельсом и министром иностранных дел Риббентропом. С началом гражданской войны в Испании Филби в качестве корреспондента проник в стан Франко, чтобы по заданию Центра собрать информацию, необходимую для подготовки его ликвидации силами НКВД. Вернувшись в Лондон практически с пустыми руками, Филби сначала отчаялся, но потом вновь отправился к Франко в Испанию, теперь уже в качестве корреспондента влиятельной «Таймс». На сей раз перед ним не стояла задача подготовки теракта, а сбора разведывательной информации, которую он передавал Александру Орлову. Последний был в то время советником республиканского правительства по вопросам безопасности, а на деле резидентом НКВД в Испании. Находившиеся по разные стороны фронта Филби и Орлов встречались на прилегающей к Испании территории Франции. На встречи Орлов приезжал на большом черном автомобиле с преданными ему немецкими бойцами-интернационалистами. Филби видел перед собой усталого, но очень твердого и решительного человека в пыльном плаще, под которым был спрятан автомат. Зримое проявление опасности усиливало романтику разведывательной работы.

В Испании Ким сам однажды попал в ситуацию, в которой чаще оказываются герои шпионских боевиков, нежели хорошо подготовленные разведчики. Находясь в Севилье, он увидел объявление о корриде, которая должна была состояться в ближайшее воскресенье в Кордобе. Посещение Кордобы, находившейся в тот момент всего в двадцати пяти милях от линии фронта и потому открывавшей возможность общения с участниками военных операций, было весьма соблазнительным. Ким зашел в комендатуру Севильи и попросил пропуск на поездку в Кордобу, но знавший его майор только дружелюбно махнул рукой: пропуск не нужен.

Приехав в Кордобу, Ким заночевал в отеле «Гран Капитан». Посреди ночи его разбудил громоподобный стук в дверь. Когда он открыл ее, в комнату ворвались два вооруженных гвардейца. Перевернув постель и вещи Кима, они велели ему собрать чемодан и следовать за ними в комендатуру. Ким, конечно, надеялся на спасительную силу своего британского паспорта, но в поясном кармане его брюк лежал сложенный вчетверо маленький листок рисовой бумаги с шифровальным кодом и подставными зарубежными адресами для отправки разведсообщений.

Листок был убийственным компрометирующим материалом, и избавиться от него надо было во что бы то ни стало. Ким надеялся сделать это по дороге, но опытные конвоиры следили за всеми его движениями. В комендатуре он предстал перед офицером, явно недолюбливавшим англичан. Он потребовал у Кима пропуск на посещение Кордобы и не удовлетворился полученным объяснением. Порывшись в содержимом чемодана, гвардейцы простучали и замерили сам чемодан с целью обнаружения возможных потайных мест. Убедившись, что ничего подозрительного там нет, они попросили Кима предъявить содержимое карманов. Он вывернул карманы брюк, а когда дело дошло до бумажника, бросил его на стол, движением кисти придав ему вращение. Бумажник пролетел до противоположного края стола, и солдаты инстинктивно ринулись к нему. Воспользовавшись секундным переключением внимания гвардейцев, Ким быстро достал листок рисовой бумаги и проглотил его.

Дело закончилось тем, что майор прочитал Киму короткую лекцию о засилье коммунистов в британском правительстве и отпустил его. Наутро гвардейцы явились в гостиницу, где остановился Филби, проехали с ним в такси до железнодорожного вокзала и убедились, что он сел на поезд.

За время гражданской войны в Испании Ким видел много крови и смертей, Однажды сам чуть было не погиб от снаряда, выпущенного республиканцами по эшелону, в котором он ехал вместе с франкистами. Несмотря на сложные переживания, которые он испытывал, видя сотни погибших в бою республиканцев, — его репортажи в «Таймс» должны были быть объективными. Того требовала редакционная политика газеты, которая, не ведая того, предоставляла Филби прикрытие для его разведывательной деятельности в пользу антифашистских сил. Статьи Филби устраивали не только «Таймс», но и пришлись по душе самому Франко настолько, что он лично наградил Кима орденом Красного Креста за боевые заслуги. Это была награда за разведывательное мастерство Кима Филби.

Гражданская война в Испании была своего рода генеральной репетицией грядущего мирового конфликта, и эта репетиция закончилась поражением республиканцев. Ее исход и невмешательство главных мировых держав не могли не укрепить Гитлера в намерении напасть на Польшу и таким образом приступить к выполнению планов завоевания жизненного пространства для немцев. В ответ на вторжение вермахта в Польшу Англия незамедлительно объявила войну Германии, и военный конфликт охватил Западную Европу.

Ким Филби покинул Испанию в июле 1939 года и вскоре оказался во Франции в качестве военного корреспондента «Таймс» при штабе британских войск в Аррась. Военная операция англичан на континенте закончилась поражением. Под натиском немецких дивизий они отступили к французскому побережью Атлантики и с большими потерями эвакуировались через Брест, Булонь и Дюнкерк, ставший в истории именем нарицательным.

Ким вернулся в Лондон в июне 1940 года. Он хотел оставить «Таймс», так как считал, что работа военного корреспондента в условиях цензуры не представляла для него интереса. Он осторожно прощупывал возможность устройства на работу в секретные службы и даже удостоился интервью с ведущим специалистом Государственной школы кодирования и шифрования Фрэнком Берчем. Несмотря на свое название, школа имела мало общего с образовательным учреждением: она занималась дешифрованием перехваченных секретных сообщений других государств. Филби был очень раздосадован, когда Берч отклонил его кандидатуру по той причине, что не сможет предложить ему достойную зарплату.

Несколько дней спустя Кима вызвал к себе редактор иностранного отдела «Таймс» Ральф Дикин и сказал, что звонил капитан Лесли Шеридан из военного министерства и интересовался, не готов ли Филби заняться «военным делом». Ким без колебаний откликнулся на это предложение и вскоре встретился в лондонском отеле «Сент Эрмин» с мисс Марджори Макс. Позже он узнал, что «Сент Эрмин» был облюбован офицерами британской разведки как место проведения тайных встреч и превратился в своего рода доступный для посвященных филиал Сикрет интеллидженс сервис. Мисс Макс, дама лет пятидесяти, подняла вопрос о политической работе против Германии. Ким, изъездивший Западную Европу вдоль и поперек и знавший нацистов не понаслышке, произвел на нее своими ответами благоприятное впечатление и получил приглашение на очередную встречу.

На этот раз мисс Макс пришла в сопровождении Гая Берджесса, который в то время уже работал в отделе «О» британской разведки. Так же как Филби в 1934 году рекомендовал Берджесса для работы в советской разведке, шесть лет спустя Берджесс поддержал кандидатуру Филби при его поступлении на работу в СИС. В течение всей беседы он отвечал на обращенные к нему вопрошающие взгляды мисс Макс одобрительными кивками. Ким Филби был принят на работу в британскую разведку. Вместе с Гаем он отметил это событие дружеской попойкой.

Сначала Филби работал в отделе «О», а после его реорганизации в отделе Специальных операций, где занимался подготовкой агентов для ведения подрывной работы на территории противника. В 1941 году его перевели в отдел «V» и назначили начальником Иберийского отделения, отвечавшего за разведывательную работу в Испании и Португалии. Обе эти страны соблюдали нейтралитет в войне и, так же как и Турция, были местом самой оживленной работы британской и немецкой разведок. Позднее в сферу ответственности Филби вошли Италия и Северная Африка. В это же время он участвовал в первых контактах британской разведки с Управлением стратегических служб США, предшественником ЦРУ.

В условиях войны опыт, а с ним и авторитет Филби росли с каждым днем, и в 1944 году, всего через четыре года после поступления в СИС, он получает назначение на должность начальника вновь созданного отдела IX. Задачей этого подразделения британской разведки было планирование и осуществление тайных операций против Советского Союза и международного коммунистического движения.

Обсуждение послевоенного устройства мира велось в британском правительстве чуть ли не с самого начала войны с Германией и при многих неизвестных напоминало дележ неиспеченного пирога. В 1944 году стал очевиден тот факт, что в результате теперь уже неизбежной победы над Германией и ее союзниками СССР выйдет из войны признанной мировой державой с огромным экономическим и военным потенциалом и политическим влиянием на освобожденные им от нацистов страны Восточной Европы. В условиях союзнических отношений Великобритания не могла открыто бороться с таким противником — это станет возможно только в период холодной войны, — но готовить для такой борьбы почву с помощью секретных действий было признано вполне допустимым.

Возглавив отдел IX, Филби стал причастен к информации, раскрывающей планы и намерения британского правительства в отношении Советского Союза, то есть к тому, что наиболее интересовало разведку НКГБ. К лету 1945 года Штаб послевоенного планирования закончил работу над документом «Безопасность Британской империи». Этот основополагающий материал объемом в 68 страниц был представлен Комитету начальников штабов 29 июня 1945 года, то есть в то время, когда СССР и Великобритания были еще союзниками, когда еще предстояли Потсдамская конференция и совместные действия против Японии. В качестве директивы Министерству иностранных дел и военным министерствам он официально определял в качестве главного противника — СССР (Советский Союз определил США в качестве главного противника только в 1950 году) и намечал ряд мероприятий, которые позднее были реализованы Западом. А именно установление «особых отношений» с США и притягивание их к обороне Западной Европы, завязывание западноевропейских стран на защиту Великобритании, создание блоков НАТО, СЕНТО И СЕАТО и сети баз по всему миру. Документ был подготовлен с позиций реальной политики и лишен какой-либо идеологии, кроме одной — защита интересов Британской империи. Он отражал голые интересы метрополии и в силу особо секретного характера был настолько откровенен, что не беспокоился о пропагандистском прикрытии в виде рассуждений о правах человека, тоталитаризме и демократии. На современном языке предлагаемые им решения можно было бы назвать технократическими. В то же время они были слишком амбициозны и непосильны для послевоенной Великобритании. Конфронтационный дух доклада должен был серьезно насторожить советское руководство.

Однажды в августе 1945 года начальник СИС генерал-майор сэр Стюарт Мензис, именовавшийся внутри службы одной буквой «С», вызвал Филби к себе и предложил ему ознакомиться с пачкой документов, полученных из Форин Офис. В письме британского посланника в Турции излагалась следующая история: вице-консул советского генерального консульства в Стамбуле Константин Волков обратился к британскому вице-консулу с просьбой о предоставлении ему и его жене политического убежища в Англии. Волков сказал, что на самом деле он является сотрудником НКГБ и в обмен на предоставление ему убежища готов передать сведения об этой организации и ее агентурной сети за границей. В частности, ему якобы известны имена трех советских агентов в Англии: два из них работают в Форин Офис, а один возглавляет контрразведывательную службу. Волков просил не использовать телеграфную шифрпереписку в информировании Лондона о его просьбе, так как советская дешифровальная служба расколола некоторые английские шифры. В комментарии британского вице-консула говорилось, что Волков был в весьма неустойчивом психическом состоянии.

Британское посольство уважило просьбу Волкова и направило сообщение о его предложении дипломатической почтой — медленно, но верно. Таким образом, документы попали в руки Филби только через десять дней после события. У Кима почти не было сомнений в том, что Волков не блефовал. В британском МИДе работали Дональд Маклин и Гай Берджесс. Маклин находился в это время в английском посольстве в Вашингтоне, а Берджесс служил в пресс-отделе Форин Офис. Контрразведывательную организацию, правда, внутри разведки возглавлял сам Филби: на IX отдел были возложены функции внешней контрразведки — поэтому именно его вызвал начальник СИС, чтобы посоветоваться по делу Волкова. У Кима были минуты, чтобы выбрать способ действий. Ему показалось, что он немного дольше, чем было нужно, читал бумаги. За это время он успел привести свои мысли в порядок и заявил, что это дело чрезвычайной важности, но, прежде чем давать рекомендации относительно дальнейших действий, ему нужно немного времени, чтобы проверить, имеется ли в архиве СИС какая-либо информация о Волкове. Начальник разведки согласился с этим и велел доложить о результате на следующее утро.

Оказавшись в своем кабинете, Филби проанализировал ситуацию и пришел к выводу, что единственным способом избежать провала было ехать в Стамбул самому и заниматься делом Волкова на месте. Придя к такому выводу, он озаботился тем, чтобы проинформировать советских друзей обо всем случившемся.

На следующее утро Ким доложил Мензису, что никаких сведений о Константине Волкове в СИС не имеется, но тем не менее его предложение представляется чрезвычайно важным. Он предложил направить в Стамбул человека, который был бы полностью в курсе дела, рассчитывая на то, что «С» предложит поехать именно ему. Мензис поддержал эту мысль и сказал, что накануне в клубе встретил бригадира Дугласа Робертса, начальника ближневосточного разведывательного отдела контрразведки МИ-5, которая отвечала за секретную работу на территории Британской империи. Бригадир произвел на «С» хорошее впечатление, и он намеревался просить начальника МИ-5 сэра Дэвида Петри отправить Робертса в Стамбул, чтобы заняться делом Волкова.

Киму было нечего возразить против кандидатуры старшего офицера. Он удалился, напомнив «С» о необходимости согласовать вопрос с Форин Офис: такая формальность могла затянуть решение вопроса и дать, таким образом, советской разведке больше времени для принятия мер в отношении Волкова. Но после обеда «С» вновь вызвал Кима к себе и огорченно сообщил, что, как выяснилось, бригадир Робертс принципиально не летает самолетами и готов отправиться в Стамбул только морем. Почувствовав, что удача вновь повернулась к нему лицом, Ким вызвался отправиться в Турцию сам. «С» облегченно вздохнул и согласился. Вместе они отправились в Форин Офис, где Филби дали письмо с указанием английскому послу в Турции оказать всяческое содействие в выполнении его миссии. В шифровальном отделе СИС Кима снабдили индивидуальными средствами секретной переписки. Только через три дня после ознакомления с материалами по делу Волкова Ким вылетел в Стамбул.

Из-за плохой погоды над Средиземным морем полет занял двое суток, два последующих дня ушли на согласование плана действий с английскими дипломатами в Стамбуле. Предстояло не только установить контакт с Волковым и провести с ним секретную встречу, но и разработать способ его тайного вывоза из Турции в Англию. Однако операция закончилась, едва успев начаться. На первый звонок английского вице-консула, обычно имевшего служебный контакт с Волковым, в советском генеральном консульстве сначала ответил человек, назвавшийся Волковым. Но вице-консул положил трубку, объяснив это тем, что голос был явно не Волкова. На другой звонок ответили, что Волков вышел. На следующий день вице-консулу сказали, что Волков уехал в Москву. В ответ на четвертый звонок английского дипломата было сказано, что ни о каком Волкове никогда не слышали.

Филби направил Мензису зашифрованное личным шифром сообщение о постигшей СИС неудаче. В своем окончательном докладе он объяснил провал тем, что настойчивая просьба Волкова не использовать телеграфную шифрпереписку задержала решение его вопроса на три недели. За это время русские могли заподозрить его в изменнических настроениях, он мог выдать себя повышенной нервозностью или проговориться под влиянием спиртного. Для СИС дело Волкова было закрыто. Но только на некоторое время.

Конечно, на основании самого первого сообщения Филби Москва приняла меры к тому, чтобы предотвратить измену Волкова. Он был своевременно вывезен из Турции. Однако переданные им англичанам наводки могли стать и действительно стали основанием для расследования и поиска советских источников. В соответствии с установленной в таких случаях процедурой все оперативные связи лондонской резидентуры были надолго заморожены и не напрасно. Длительная консервация ценных агентов была вызвана резким ухудшением условий оперативной работы: усиленным наружным наблюдением за советскими гражданами и проверкой английской контрразведкой государственных служащих по наводкам, полученным ей от Волкова и предателя Гузенко, шифровальщика ГРУ, перебежавшего на сторону противника в Канаде примерно в то же время. Главным связующим звеном между резидентурой и «Кембриджской группой» оставался Филби, который знал о мероприятиях МИ-5 против советской разведки в Англии и потому мог лучше обезопасить себя при выходе на встречи.

В конце 1946 года новый начальник СИС генерал Синклер пригласил к себе Филби и предложил ему должность резидента английской разведки в Турции. Приняв это предложение, Филби в значительной мере потерял бы тот доступ к секретной информации, который он имел в Лондоне. Но и не принять его было нельзя. Во-первых, для этого у Кима не было достаточно убедительных оснований, а во-вторых, работа на руководящей должности за границей была необходимой ступенькой продвижения по служебной лестнице. Поразмышляв, Ким решил, что все же должность резидента в Стамбуле была не худшим вариантом: Турция в то время была главной базой для разведывательной работы против Советского Союза и формировавшихся в то время социалистических стран Южной и Центральной Европы.

Пройдя курс подготовки, включавший лекцию о советской разведке и методах ее работы, Ким в январе 1947 года оказался в Стамбуле. Он был покорен красотой этого города, и неприятные воспоминания о деле Волкова ушли на второй план. Имея по прикрытию должность первого секретаря, Ким мог себе позволить снять виллу на азиатском берегу города, что вынуждало его каждый день пересекать Босфор на переполненном турками пароме и получать утреннюю порцию местного колорита.

Для английской разведки Стамбул на первый взгляд представлял самые разнообразные возможности для работы против социалистических стран. Множество иммигрантов из Балканских стран за немалое вознаграждение предлагали информацию и даже услуги целых агентурных сетей, созданных ими на покинутой родине. На поверку же часто оказывалось, что агентурные сообщения фабриковались ими в самом Стамбуле. Освоившись, Филби предложил осуществить фотографирование приграничной советской территории, что вполне отвечало запросам Лондона, занятого подготовкой к глобальному военному конфликту с СССР. Вскоре он получил специальную фотокамеру й два джипа для передвижения по горной местности, прилегающей к территории Грузии и Армении. Филби вспоминал, что ему было трудно оценить полезность сделанных им фотографий, но поездки по приграничным районам позволили ему неплохо изучить турецкую территорию с точки зрения ведения военных действий.

Операции «Спайгласс» не суждено было завершиться, так как пребывание Филби в Турции было неожиданно прервано летом 1949 года. Ким получил назначение в Вашингтон на пост представителя СИС по связи с ЦРУ и ФБР. Эта работа открывала такие возможности для проникновения в секреты всех трех спецслужб, что он даже не стал ждать согласия Москвы на занятие этой должности.

Первый и, наверное, самый главный секрет, имевший наиболее серьезные последствия как для советской разведки в целом, так и лично для членов «Кембриджской группы», стал известен Филби вскоре после вступления в новую должность. В сентябре 1949 года, перед самым отъездом в США, он вызвал на встречу Гая Берджесса и сообщил ему о расшифровке англичанами телеграммы советской разведки, отправленной из Вашингтона в Москву во время войны. В телеграмме речь шла об английском атомном физике Клаусе Фуксе, одном из основных разработчиков атомной бомбы в США, и поэтому им заинтересовалась контрразведка. Расшифровка телеграммы стала возможна из-за того, что она и другая советская телеграмма были зашифрованы с помощью одного и того же одноразового блокнота. По словам Филби, американцы безуспешно бились над ее расшифровкой несколько лет и передали англичанам, которые расшифровали ее к моменту отъезда Филби в США.

Филби сказал, что все это стало известно ему буквально только что и он уже не сможет лично передать эти сведения своему советскому связному, который провел с ним последнюю встречу в Лондоне 21 сентября. Берджесс изложил сообщение Филби в записке, которую вместе с пачкой документов сфотографировал и в пленке передал советскому связному другой член «Кембриджской группы» — Энтони Блант. Но пленка оказалась снятой с передержкой и не в фокусе, короче говоря, нечитаемой. Столь важная для разведки информация была потеряна. Сам Филби не мог передать ее в США, так как первое время находился там без связи.

История с дешифровкой советской шифртелеграммы стала известна в Москве слишком поздно, уже после ареста Фукса. Но на этом она не закончилась. 17 апреля 1950 года Гай Берджесс сообщил сведения, которые по соображениям безопасности лондонская резидентура не стала передавать шифром и направила диппочтой. «СТЕНЛИ (оперативный псевдоним Филби) просил передать, что американцы и англичане сконструировали дешифровальную машину, которая выполняет в день работу «тысячи человек за тысячу лет», — говорилось в сообщении резидентуры. — Сейчас ведется дешифровка в основном шифртелеграмм за 1945–1946 годы… Дело ЧАРЛЬЗА (оперативный псевдоним Клауса Фукса) показало контрразведке, насколько важно знать прошлое госслужащих. Хотя СТЕНЛИ доверяют, Вивиан (заместитель начальника СИС) считает, что прошлое СТЕНЛИ не совсем ясное».

Явная опасность, по крайней мере для Филби и Берджесса, пока никак не проявлялась. Более того, Берджесс получил назначение в английское посольство в Вашингтоне. Тем временем американские и английские спецслужбы продолжали работать над дешифровкой советских шифртелеграмм и вышли на источник утечки информации из британского посольства в Вашингтоне в 1945–1946 годах. Путем сопоставления указанных в переписке дат встреч в Нью-Йорке и поездок в этот город британских дипломатов они пришли к выводу, что источником советской разведки в Форин Офис, о котором говорили в свое время предатель Вальтер Кривицкий и несостоявшийся перебежчик Константин Волков, был Дональд Маклин, занимавший в то время пост начальника американского департамента Министерства иностранных дел. Ким Филби, принимавший по долгу службы самое непосредственное участие в этом расследовании, знал, что за Маклином установлено наблюдение и его арест может произойти в любой момент.

В этих условиях какие-либо контакты Маклина с советскими связными были исключены. И Филби вместе с Берджессом придумал, как предупредить своего товарища об опасности, не вызывая подозрений контрразведки. Гай Берджесс, имевший репутацию возмутителя спокойствия, за один день был трижды задержан американской полицией за превышение скорости в нетрезвом виде. По этому поводу Госдепартамент сделал британскому послу соответствующее представление. Вкупе с ранее совершенными Гаем прегрешениями оно переполнило чашу терпения посла, и он был отправлен в Лондон. Оказавшись в Лондоне, Берджесс самым естественным образом явился к начальнику американского департамента, а именно к Маклину, чтобы доложить о своем прибытии — на самом деле, чтобы предупредить его и помочь выехать в Советский Союз.

Маклин исчез из Лондона 25 мая 1951 года, буквально накануне его запланированного ареста. Вместе с ним исчез и Берджесс, хотя согласно плану он должен был сопровождать Дональда только до определенного пункта в Европе. Уход Берджесса был для Филби весьма неприятной неожиданностью потому, что он сам попадал под весьма обоснованное подозрение из-за близких отношений с Гаем. Первое, что он сделал, избавился от вещественных улик — фотоаппарата и прочего секретного снаряжения, — закопав их в лесу под Вашингтоном. После этого оставалось только ждать и продумать подготовку к предстоящему служебному расследованию. Филби оценил свои шансы и решил, что будет стоять до конца.

Развитие событий не заставило себя ждать. Через несколько дней Ким был отозван в Лондон, где прямо с самолета был приглашен на беседу в СИС. За первой беседой последовали серия допросов, увольнение «по собственному желанию», сдача паспорта и новая серия допросов, которую проводил известный своим мастерством следователя Вильям Скардон. Именно он сумел подавить волю Клауса Фукса к сопротивлению и выжать из него много полезной для контрразведки информации. Но Филби был ему не по зубам. Благодаря заранее проделанному анализу своей параллельной работы в английской и советской разведках, Ким определил уязвимые моменты своей биографии и был готов ответить на многие вопросы. Позднее он вспоминал, что самым неожиданным было предъявление ему Скардоном фотографического портрета, на котором он был изображен с курительной трубкой. Фото было сделано в молодые годы Филби, и его авторство приписывалось контрразведкой Эдит Тюдор Харт, что указывало на его связь с этой женщиной, находившейся под подозрением контрразведки из-за ее левых взглядов и участия близких ей людей в одной из разведывательных операций. Филби не стал придумывать каких-либо объяснений и сказал, что не помнит, кто и когда сделал это фото. Он говорил правду, так как действительно не помнил этого факта.

Осенью 1952 года контрразведка оставила Филби в покое, который он сам называл вооруженным нейтралитетом. Действительно, поверить в то, что он развеял все подозрения, было бы просто непрофессионально. Но было вполне профессионально предположить, что ни у СИС, ни у МИ-5 не было достаточно веских улик, чтобы дать его делу судебный ход. Филби находился в подвешенном состоянии. Выходное пособие, которое он получил в СИС при увольнении, иссякло, и других источников дохода не предвиделось. Советская разведка соблюдала максимальную осторожность: любая неосторожная попытка контакта с Филби могла оказаться для него роковой. И все же в Лондон был направлен Юрий Иванович Модин, опытный разведчик, который ранее работал с «Кембриджской группой». На одной из публичных лекций Энтони Бланта, который в это время целиком посвятил себя искусству и был инспектором королевских галерей, он установил с ним контакт и передал деньги для Филби. Для Кима это было спасением, так как случайная работа, на которую он мог тогда рассчитывать, позволяла ему лишь перебиваться с хлеба на воду.

Положение «ни войны, ни мира» сохранялось до октября 1955 года, когда в британском парламенте министру иностранных дел был задан вопрос относительно «третьего человека», под которым после разоблачения Берджесса и Маклина подразумевался Ким Филби. Отвечая на этот вопрос, Гарольд Макмиллан публично снял какие-либо подозрения с Филби. После шумной и триумфальной пресс-конференции Ким был снова на коне. Его доброе имя было восстановлено. Ему был возвращен паспорт, и он намеревался поработать за рубежом. Это было разумным решением, так как, несомненно, английская контрразведка продолжала держать его в поле своего зрения. Любая информация о «старых грехах» Филби могла привести к его аресту. За границей это было совсем не просто сделать.

В сентябре 1956 года Ким уехал в Ливан, где стал работать ближневосточным корреспондентом сразу двух влиятельных изданий: газеты «Обсервер» и журнала «Экономист». Одновременно он возобновил работу на британскую разведку, а чуть позднее восстановил связь и с советской разведкой. Слава его отца, с которым он мог теперь видеться чаще, открывала ему двери, обычно закрытые для иностранцев. Его жизнь вошла в прежнее русло. Он женился на любимой и любящей его женщине, с ним был обожаемый им лисенок, он был принят в английском обществе. Только случавшиеся с ним все чаще погружения в виски позволяли бы предположить, что не все так ладно. Впрочем, в его кругу все пили помногу.

Колокол судьбы пробил в январе 1963 года. Из Лондона приехал представитель СИС и приватно сказал Филби, что они точно знают о его работе на советскую разведку. Некая Флора Соломон, которую Ким пытался безуспешно завербовать для работы на Советский Союз еще в 1940 году, теперь сообщила об этом в контрразведку. Представитель СИС предложил Филби без шума выехать в Лондон. Вместо этого Ким тайно сел на советское торговое судно и вскоре оказался в Москве.

1 июля 1963 года британское правительство заявило, что Ким Филби был советским агентом и «третьим человеком».

В 1965 году советское правительство наградило Филби орденом Красного Знамени.

Устраивая свою жизнь в Советском Союзе, Ким отказался от предложенных ему дачи и машины. Он ездил на метро и жил в обычной трехкомнатной квартире.

О. ЦАРЕВ