Елизавета Федоровна

1. ЕВРОПЕЙСКИЙ ПРОЛОГ

Стук молотка прервал тягостную тишину Осборн-Хауса. В одной из комнат этой приморской королевской резиденции спешно сколачивали алтарь для предстоявшей брачной церемонии, и уже сам факт подобных приготовлений многим казался невероятным. Ведь последние полгода вся Британия была погружена в глубокий траур по мужу королевы Виктории, принцу-консорту Альберту.

Страна искренне скорбела. Молилась, вспоминала о заслугах принца, превозносила его имя и охотно включалась в создание его культа. В едином порыве подданные королевы не скупились, приобретая чёрные ткани, траурные креповые повязки на рукава и чёрные страусовые перья для дамских шляпок. По улицам Лондона разъезжали кареты, запряжённые лошадьми под фиолетовыми попонами и с чёрными плюмажами на головах. Тяжесть утраты придавила, казалось, всех. Некоторые даже всерьёз возмущались тем, что в соседней Европе кто-то ещё может веселиться, когда в Англии такое горе. И, конечно, все волновались за состояние Её Величества. Как она, что с ней?

Газеты сообщали, что «королева мужественно переносит постигшее её несчастье, и общее состояние её здоровья не вызывает опасений». В действительности же Виктория долго находилась в полной прострации, её разум отказывался принимать случившееся, а когда осознание беды всё-таки приходило, королеве казалось, что она вот-вот сойдёт с ума. Погруженная в себя, она порой целыми днями ни с кем не разговаривала. Часами сидела в одиночестве, но никто не догадывался, что в это время она общалась со своим дорогим мужем, который продолжал незримо присутствовать рядом. Он перешёл в другой мир, но не покинул её. Только это придавало королеве сил, только это заставляло её жить дальше.

Через его личные вещи, через его портреты и фотографии, развешанные повсюду, Виктория ощущала с ним постоянный контакт. Через воспоминания о былом счастье пыталась добраться до нового смысла своего существования. «Его желания, его планы, его мнения по всем вопросам отныне будут для меня законом, — сообщала королева своему дяде, бельгийскому королю Леопольду. — Никакая сила в мире не сможет заставить меня отказаться от того, что он решил или пожелал».

Вскоре после похорон принца, на которых, согласно традиции, она не присутствовала, Виктория вместе с семьёй переехала в Осборн-Хаус, любимое детище Альберта, созданное его стараниями на острове Уайт. Здесь всё напоминало о нём, «обожаемом ангеле», отчего становилось ещё тяжелее, и наступившее Рождество королева не смогла встречать, как праздник. Первый день наступившего нового, 1862 года она посвятила выбору портретного рисунка для будущей статуи мужа, а 10 февраля, в двадцать вторую годовщину их свадьбы, целиком погрузилась в молитвы. Теперь это была одна из священных дат.

Посетителей, кроме близких друзей покойного принца, в Осборне не принимали. Люди передвигались по дому на цыпочках и разговаривали шёпотом. Бывший приют радости и веселья превратился в царство чёрных теней, и казалось, этому уже не будет конца. В мае у Виктории хватило сил на поездку в шотландский замок-резиденцию Балморал, но нахлынувшие там воспоминания окончательно её подкосили, так что от возвращения в Осборн никто не ждал никаких перемен к лучшему.

И тут выяснилось, что часто звучавшие в последнее время слова королевы о скорой свадьбе её второй дочери не были результатом помутнения рассудка. Свадьбу принцессы Алисы назначил на 1 июля сам незабвенный Альберт, а значит, так тому и быть! Только пройти она должна, разумеется, в самом узком семейном кругу и непременно в Осборне. В имении, приобретённом как раз благодаря рождению Алисы, когда появление третьего ребёнка заставило родителей подумать о собственном укромном уголке для нормальной человеческой жизни. Без протокольных церемоний, без посторонних взглядов.

Альберту здесь нравилось всё — парк, полого спускавшийся к пляжу, вид на Те-Солент, напоминающий Неаполитанский залив, удобное железнодорожное сообщение, мягкий климат и частое солнце. Не понравился только дом, слишком маленький для королевского семейства. Вместе с архитектором Т. Киббитом принц разработал проект нового замка в стиле английской эклектики с преобладающими мотивами Ренессанса. В итоге получился изящный дворец, оснащённый всеми современными удобствами и обставленный мебелью красного дерева. Здесь были красивые галереи, гостиные, оформленные в итальянском вкусе, дверные проёмы, увенчанные буквами V и А, ниши с бюстами английских герцогов и терраса, с которой можно было наблюдать за манёврами королевского флота. В саду появились декоративные бассейны, наподобие тех, что окружали дворец Медичи во Флоренции.

В этом уютном домашнем «гнёздышке» и должен был совершиться обряд, которого так ждал создатель дома и который ему не суждено было увидеть. Тяжелее всего в таких обстоятельствах приходилось невесте. Алиса глубоко переживала семейное горе, смерть горячо любимого отца стала для неё ужасным ударом. Но она любила и своего жениха и, стремясь обрести в нём супруга, надеялась поскорее найти долгожданную прочную опору. В будущей собственной семье ей виделось надёжное убежище от бед и невзгод окружающего мира. Но пока смешение противоречивых чувств возникало в её душе всякий раз, когда она видела своё белое подвенечное платье, сшитое по фасону, одобренному отцом. А стук молотка в банкетном зале, где завершались приготовления к свадьбе, заставлял учащённее стучать её страдающее сердце.

Совсем недавно, 25 апреля, Алисе исполнилось девятнадцать лет. До сих пор милая, хотя и не обладавшая особой красотой девушка была почти незаметна при дворе. Родители долго считали её маленькой, до четырнадцати лет не сажали за свой стол и ещё дольше не брали с собой на континент, отчего принцесса вовсе не расстраивалась. Она не любила большое общество, всегда стараясь затеряться в людской толпе. Очень рано в ней проявились задатки серьёзного ума. Отец разработал для детей особую программу обучения, суть которой состояла в приоритете семейных ценностей, призванных стать опорой монаршего авторитета. Алиса вместе с сёстрами изучала иностранные языки, ведение домашнего хозяйства, приготовление пищи, рукоделие и даже плотницкое дело. Как и другие королевские дети, она носила повседневную одежду средних классов, её общая со старшей сестрой спальня скудно отапливалась. Везде главенствовали практичность и целесообразность. Самостоятельность особо не приветствовалась.

Однако вскоре родители заметили, что Алиса отличается сильными экзальтированными чувствами, что у неё непростой и временами взрывной характер и, кроме того, она бывает весьма остра на язык. Отец очень любил её. Правда, первенство в его сердце принадлежало старшей дочери, Вики, но от его глаз не укрылось то, что веселушка Фатима (домашнее прозвище Алисы) обладает какой-то особенной добротой, какой-то повышенной чуткостью к чужой беде. К тому же девочка активно тянулась к простым людям. Однажды в Виндзорской капелле она перебежала на скамьи рядовых прихожан, чтобы слушать мессу среди обычного люда. А в замке Балморал принцесса навещала дома обслуживающего персонала, стараясь узнать, чем живут простые подданные. Понятное, но несколько странное желание...

Когда наступил тот злосчастный 1861 год и первой бедой для королевской семьи стала кончина герцогини Кентской, матери Виктории, Альберт именно Алису попросил утешить бедную маму. Тогда он и сам чувствовал себя очень плохо, страдая от болей в желудке, а после того, как слёг, Алиса окружила его заботой и вниманием. Но принц ещё надеялся принять участие в предстоящем семейном празднике. Ведь у Алисы был теперь жених.

Задачу подыскать ей будущего мужа в своё время поставили перед Вики. Старшая сестра, недавно ставшая супругой наследника прусского престола, активно взялась за дело. Первая кандидатура, которую она подобрала, — принц Оранский, будущий король Голландии. Перспектива стать голландской королевой выглядела весьма заманчиво, но Алисе совсем не понравился предложенный кавалер с жёлтыми, как лимон, зубами. Следующими претендентами стали два гессенских принца, Людвиг и Генрих, приглашённые в Виндзор под предлогом посещения знаменитых аскотских скачек. Принцессе сразу приглянулся старший из них, Людвиг, приятный и скромный молодой человек с весьма симпатичной внешностью. И пока одни из зрителей внимательно следили за лошадьми и наездниками, боровшимися за Королевский кубок, а другие с неменьшим интересом оценивали наряды светских дам, Алиса и Людвиг бросали друг на друга многозначительные взгляды. Перед отъездом принц попросил у девушки фотографию на память, и та её охотно подарила, стараясь всеми силами выразить свою заинтересованность.

Людвиг очень понравился и Альберту. Виктория же некоторое время колебалась. Всё-таки Гессен-Дармштадтское герцогство представляло собой настоящее захолустье даже по меркам лоскутной Германии. Но немецкий принц был таким обворожительным, таким приятным. Он так мило краснел при каждом упоминании об Алисе, что королева окончательно перестала сомневаться в будущем счастье своей дочери. Вскоре вместе с мужем и Алисой она отправилась в Кобург, на родину Альберта, заехав по дороге в Дармштадт, где принцесса смогла вновь увидеться и пообщаться с Людвигом. Следующей весной молодые люди обручились.

Планы едва не перечеркнула смерть Альберта, наступившая 14 декабря 1861 года. Но королева стала непоколебимой во всём, что касалось желаний дорогого мужа, и о переносе брачной церемонии не могло быть и речи. 1 июля Алиса и Людвиг предстали перед алтарём, возведённым в банкетном зале Осборн-Хауса. В торжестве ничего не напоминало свадьбу королевской дочери. Алиса прекрасно помнила, как четыре года назад выходила замуж её сестра Вики — кортеж из тридцати карет, семнадцать представителей правящих домов Германии, роскошный бал в Букингемском дворце, где кружилась и сверкала целая тысяча приглашённых гостей, торжественная служба в Сент-Джеймсской церкви, богатейшее приданое... Да, всего этого она была лишена, но ведь счастье заключается совсем в другом.

Подружки невесты с трудом пытались изобразить подобие улыбок. Со всех сторон периодически раздавались тяжкие вздохи. Королева появилась в чёрном вдовьем наряде и почти сразу опустилась в кресло. Стоять она не могла. Рядом с ней расположились два её сына — Эдуард, принц Уэльский, старавшийся сохранять спокойствие, и Альфред, не сдерживающий слёз во время всего обряда. Алиса вошла под руку со своим дядей, Эрнестом Саксен-Кобургским, исполнявшим обязанность отца невесты. Смущённый жених боялся поднять глаза.

Алтарь располагался под большой картиной Ф. Винтерхальтера, изображавшей королевское семейство. На холсте у ног счастливых родителей, Виктории и Альберта, возились и играли четверо их детей. Идиллия... Невозвратное прошлое... Духовные песнопения окончательно сломали выдержку королевы, и она разразилась громкими рыданиями. Позднее Виктория скажет, что день этой странной церемонии, напоминавшей скорее похороны, чем свадьбу, стал для неё одним из самых печальных в жизни. Впрочем, ни она, да и никто другой из присутствовавших не могли себе и представить, каким поистине зловещим предзнаменованием в судьбе Алисы и её потомства обернутся те мрачные обстоятельства.

«Праздничный» обед прошёл в присутствии лишь молодожёнов, королевы и её младшей дочери Беатрисы. Людвиг удостоился высшей английской награды, ордена Подвязки. Алиса получила в подарок от матери Библию, золотой браслет с бриллиантами и жемчугом и приданое в размере 30 тысяч фунтов, с трудом выбитых через премьер-министра. Вечером она сказала, что, став женой Людвига, чувствует себя гордой и счастливой. «Словно кинжал вонзился в моё сердце», — прокомментирует Виктория эти слова в письме старшей дочери.

Медовый месяц, длившийся всего неделю, новобрачные провели неподалёку, на том же острове Уайт, после чего отправились в Дармштадт, столицу маленького немецкого герцогства, где отныне им предстояло строить семейную жизнь. От самой границы Германии их тепло приветствовали местные жители, а встреча, устроенная в Дармштадте, превзошла все ожидания — такого энтузиазма и такого радушия в свой адрес Алиса ещё никогда не видела. Затем начались будни, резко изменившие картину. Людвиг вернулся к военной службе, а его жена начала обживаться в новой обстановке. Вскоре она заметила, что, несмотря на первоначальный восторг, жители Дармштадта относятся к ней весьма настороженно. На своей новой родине Алиса сразу сделалась чужой. Англичанка! Окружающие проявляли недоверие к принцессе из такой далёкой, непривычной и непонятной для них страны, иногда ворчали и на все лады коверкали её странное имя.

Напряжение усугублялось тем, что из Лондона приходили настойчивые требования создать для дочери королевы подобающие условия проживания. Но у дяди Людвига, Великого герцога Людвига III, не было достаточных средств на такие расходы. И его племянник поселился вместе с женой в старом родительском доме, в особняке принца Карла. Неуютный и выходящий окнами на шумную улицу, он совсем не подходил для создания семейного «гнёздышка», и Алиса была очень рада уехать накануне первых родов в Англию под предлогом участия в свадьбе своего старшего брата, принца Уэльского. Там, в Виндзорском замке, 5 апреля 1863 года появилась на свет её дочь, названная в честь венценосной бабушки Викторией. Девочка родилась в Пасхальное воскресенье, что добавило радости и дало надежду на окончательное завершение всех недавних горестей, омрачивших начало самостоятельного жизненного пути Алисы.

Теперь вопрос о собственном доме для молодой герцогской семьи встал особенно остро. Алисе ничего не оставалось делать, как пожертвовать почти всем приданым для возведения в Дармштадте нового дворца, строительство которого продлится два года. За основу проекта был взят любимый принцессой замок в Осборне, дом её счастливого детства, дом её светлых воспоминаний. Пока же прибавление семейства стало поводом для вынужденного подарка Великого герцога. Людвиг III уступил племяннику Кранихштайн, один из своих охотничьих домов в шести километрах от города. Скромное поместье, громко именуемое замком, Алиса перестроит по собственному вкусу, получив в итоге долгожданный уголок для тихой семейной жизни. Отныне тёплое время года семья молодого герцога будет проводить именно здесь.

Дом ещё только обустраивался, когда хозяевам пришлось принимать гостей самого высокого уровня. В Дармштадт вместе с женой и младшими детьми приехал российский император Александр II. В этом не было ничего удивительного — императрица Мария Александровна была урождённой гессенской принцессой и часто навещала свою родину. Людвиг III и принц Карл доводились ей родными братьями, с которыми она всегда была рада встретиться. На сей раз императрица решила посетить и племянника, чтобы познакомиться с его собственной семьёй, для чего Царская семья направилась в Кранихштайн, где в связи с этим поднялась настоящая суета. Герцогиня, всегда помнившая о том, что она дочь английской королевы, не хотела ударить в грязь лицом и хлопотала изо всех сил. Со слов мужа, побывавшего в Москве на коронации Александра II, она знала о неслыханной роскоши, окружавшей русского царя, и о строжайшем этикете, налагавшемся его присутствием. Тут было от чего волноваться. Но, к удивлению хозяев, высочайшие гости оказались очень милыми и любезными людьми. Вместо чопорности они проявляли доброту и непринуждённость, вместо азиатского варварства — большой интеллект и тонкий вкус. А какие обаятельные у них дети! Умные, прекрасно воспитанные. Особенно восхищал Сергей, в котором даже крошка Виктория почувствовала что-то хорошее и притягательное. Она постоянно улыбалась этому мальчику, просилась к нему и не желала с ним расставаться.

Существует предание, что Алиса, находившаяся тогда на последних месяцах новой беременности, дала послушать Сергею, как внутри неё бьётся сердечко ожидаемого ребёнка. Трогательная история. И если она правдива, то Великий князь таким необычным способом «познакомился» (кто бы мог подумать!) со своей будущей женой ещё до её рождения!

Полностью очаровав герцога и герцогиню, которая, к неудовольствию матери, забросала её восторженными отзывами о русских гостях, Царская Фамилия вернулась в Дармштадт. Однако приближение холодов заставило императрицу покинуть отчий дом и переселиться в более тёплые края на юге Франции. Алиса же, наоборот, вернулась в городской особняк, готовясь ко вторым родам. Вся семья ожидала рождения мальчика, желанного наследника.

Поздним вечером 31 октября у герцогини появились боли, перешедшие к утру в схватки. В половине девятого она родила девочку. Роды прошли на удивление легко, а малышка выглядела крепкой и здоровой. Обряд крещения совершили в доме принца Карла, где была домашняя крестильня. Нарекли новорождённую Елизаветой Александрой Луизой Алисой.

Прокомментируем такое решение подробнее, ведь имя человека может стать значимым и даже определяющим в его судьбе. Выбор здесь, как правило, не бывает случайным. Так, своё собственное имя Алиса дала дочери намеренно. Оно должно было стать привычным и наконец-то правильно произносимым жителями Гессена. Его же среди прочих она даст и четвёртой дочери, Алики (будущей императрице Александре Фёдоровне). Другие имена, и раньше, и позднее, герцогиня подбирала детям согласно традиции, по которой представители младшего поколения назывались в семье в честь старших родственников. Так поступала её мать, так поступала и Алиса. На первом месте здесь стояло имя английской королевы, так что Викториями стали три дочери гессенской герцогини — старшая, четвёртая (она же Алиса) и самая младшая (она же Мария). Большое значение придавалось именам сестёр, то есть тётушек дочерей Алисы. Так, полное имя Алики включало их сразу три — Елена, Луиза и Беатриса. Имя тёти Луизы досталось и Елизавете, а позднее ещё Ирене. Вдобавок Елизавета получила имя «новой» тётушки, только что вошедшей в королевскую семью принцессы Уэльской Александры, жены дяди Эдуарда.

Наконец мы подошли к первому и самому главному из её имён. Елизавета... Уже давно принято считать, что девочку назвали так в честь прославленной немецкой святой Елизаветы Тюрингской. Действительно, жившая в XIII веке Елизавета Тюрингская (или Тюрингенская, а также Венгерская) глубоко почиталась даже в лютеранской Германии, не признававшей культа святых. И особенно в Гессене, где считалась одной из основательниц правящей династии. Герцогиня Алиса нашла в ней пример отзывчивости к чужой беде и образец самопожертвования ради простых людей. Любовь к этой святой она со временем зажжёт и в сердце дочери, получившей такое же имя. Однако маленькую Елизавету, скорее всего, нарекли так совсем по другой причине. Это было имя её немецкой бабушки, матери отца, урождённой принцессы Прусской. Оно уже использовалось при наречении старшей дочери Алисы, которая, прежде всего, была Викторией (в честь английской бабушки), во-вторых, Альбертиной (в честь незабвенного дедушки) и в-третьих, Елизаветой (в честь бабушки немецкой). Теперь (и это было логично) имя свекрови Алиса поставила на первое место.

В семье малышку стали называть Эллой, и она постоянно радовала родителей, хорошея день ото дня. В дальнейшем отец и мать будут сравнивать с ней всех последующих детей, привычно видя в Елизавете своеобразный эталон красоты и здоровья. А пока, до появления младших братьев и сестёр, Элла росла рядом с Викторией, довольно быстро догоняя её. Любуясь дочерьми, Алиса сообщала матери: «Элла уже некоторое время говорит “папа” и “мама” и называет себя сама, ползает везде, очень энергичная и весёлая, прямая противоположность Виктории, которая так бледна, белокура и теперь худая, а у Эллы глаза тёмно-голубые и волосы роскошного каштанового цвета, так что про этих двух крошек никогда не скажешь, что они сёстры. Они очень милы друг с другом, им нравится быть вместе, они приносят нам много радости. Ни за что не променяла бы их на мальчиков! Это такие милые сестрички, и они могут стать хорошими подругами».

Для разраставшейся семьи старый городской дом стал совсем тесен, но благо весной 1866 года закончилось строительство давно необходимого дворца. Переезд в красивое и удобное жилище сулил множество приятных перспектив.

Вместо этого пришла новая беда — в июне началась Австро-прусская война, в которой Гессенское герцогство выступило на стороне австрийцев. Людвиг ушёл на фронт, детей отправили в Англию, а оставшаяся дома Алиса занялась подготовкой больниц для раненых. Двенадцать лет назад во время Крымской войны она вместе с матерью обходила лондонские госпитали, где получила первые представления о медицинской помощи. Тогда же её восхитила деятельность знаменитой Флоренс Найтингейл, английской сестры милосердия, ставшей национальной героиней. Теперь многие принципы Флоренс по устройству полевых госпиталей Алиса взяла на вооружение. Управление госпиталями она также взвалила на свои плечи и, кроме того, включилась в изготовление необходимых бинтов и солдатского белья. Вновь беременная, герцогиня в постоянном нервном напряжении трудилась не покладая рук. «Ваши подданные, — писала она матери, — ежегодно организуют сбор средств в пользу госпиталей. Могу ли я просить вас, чтобы на этот раз часть из них была передана нам? Через доктора Дженнера мы уже заказали в Англии корпию и другие перевязочные материалы... Мы сами шьём здесь рубашки и уже сшили четыре дюжины. Людвиг множество раз ходил в бой на лошади, которую вы ему подарили. Он хорошо переносит стрельбу, но не любит, когда рядом рвутся снаряды».

11 июля Алиса родила третью дочь, названную Иреной, что по-гречески значило «мир». В этом звучала её надежда, звучала мольба. И мир наступил уже через две недели. Фактически он являлся капитуляцией, но другого выхода не было. Существование герцогства висело на волоске. Сопровождаемое канонадой приближение прусских войск вызвало в Дармштадте панику, и только немедленное прекращение боевых действий ценой любых уступок могло спасти несчастную страну.

Столицу наводнили пруссаки. Они вели себя бесцеремонно и нагло. Грубили, мародёрствовали, влезали куда угодно, включая винные погреба герцога. О масштабах катастрофы бедная Алиса сообщала матери: «Мы потеряли окраинные земли и весь Гессен-Гомбург, всего шестьдесят четыре тысячи душ. Кроме того, мы должны уплатить три миллиона, и это после того, как в течение шести недель обеспечивали постой прусской армии, что обходилось нам по 25 тысяч флоринов в день. Половина нашей армии оказалась под прусским командованием. На железных дорогах царит полнейший беспорядок. Почта и телеграф вскоре станут прусскими. Пруссаки посягают на наши художественные ценности, наши старинные картины, книги и рукописи».

Ничего этого маленькая Элла не видела и, конечно, помнить не могла. Однако на всю жизнь у неё останется полное неприятие всего прусского, почерпнутое из общего семейного настроения. А ещё на её детстве отразится бедственное положение страны и собственной семьи, вызванное военным разгромом. И без того небогатые Людвиг и Алиса теперь еле сводили концы с концами, экономя практически на всём.

Шли годы. Жизнь постепенно налаживалась, входя в привычную колею. А в доме Алисы звучало всё больше и больше детских голосов. В 1868 году у герцогской четы родился долгожданный наследник, Эрнст Людвиг и вслед за ним, в 1870-м, ещё один мальчик, Фридрих. Прилив самых нежных чувств вызвало у родителей появление новой дочери, Алики, в 1872 году. Они нашли её такой же красивой, как Элла, и называли между собой «Солнышком». Через два года в семье появился последний ребёнок, Мария.

К воспитанию детей герцогиня относилась самым серьёзным образом, положив в его основу те же принципы, что прививались когда-то ей самой. «Викторианский дух» прочно поселился в её доме, диктуя незыблемые постулаты — простота в быту, закалённое здоровье, чёткий распорядок дня и постоянный труд. В любое время года детей будили в шесть утра. Через час, облачённые в простую, иногда сшитую матерью одежду, они приступали к занятиям — основы важнейших наук, рисование, музыка, иностранные языки, среди которых главенствовал английский, по понятным причинам не считавшийся иностранным. Уроки длились до половины одиннадцатого, во второй половине дня дети должны были самостоятельно продолжить занятия по учебникам. После первого завтрака с традиционным немецким меню полагалась прогулка. В два часа пополудни семья собиралась за обеденным столом, в пять, словно дело происходило в Лондоне, — за непременной чашкой чаю. Перед сном дети самостоятельно застилали постели, предварительно закончив все дела под строгим взором английской гувернантки. Во всём порядок, во всём регулярность.

Конечно, это не лишало детей материнского внимания. Каждый день Алиса находила время, чтобы час-другой побыть рядом с ними, почитать книжку или совместно помузицировать, помочь с рукоделием или с рисованием. В одном из писем мужу она с умилением рассказывала, что их восьмилетняя Элла «совсем не хочет расставаться со мной, когда я прихожу к ним в комнату. Она постоянно меня целует и обвивает своими пухлыми ручками мою шею. Каждый раз, когда я ухожу, происходит “сцена”. Она такая ласковая... Милая толстушка Элла очень сильная и отнюдь не тихая... Она ещё прелестнее, чем прежде, и очень милый ребёнок». Однако подобные проявления родительских чувств никогда не переходили во что-то сентиментальное. Детей не баловали, не давали никаких поблажек. «Важно принцам и принцессам знать, — писала герцогиня матери, — что они ничем не лучше других людей, хотя и стоят выше их, и что это положение налагает на них двойную обязанность: жить для других и подавать им пример быть добрыми и скромными, и я надеюсь, что мои дети вырастут такими». Точнее не скажешь.

Приведённые принципы дополнялись ещё одним и, пожалуй, наиболее важным — христианским милосердием. Каждую субботу Алиса вместе с дочерьми отправлялась на Маурштрассе, где находилась городская больница, которой герцогиня постоянно оказывала поддержку. Там, чтобы хоть как-то скрасить тяжёлое положение страдальцев, они раздавали цветы и самодельные подарки. Дети навсегда должны были запомнить, что помощь ближнему — первейший долг и святая обязанность.

С раннего детства Элла любила слушать рассказы об уже упомянутой нами знаменитой подвижнице милосердия, святой Елизавете Тюрингской, ставшей для неё образцом в служении людям. Столь любимая в Дармштадте святая, дочь венгерского короля Андраша II, вышла замуж за ландграфа Тюрингии Людвига, с которым прожила недолгие, но счастливые (несмотря на расхожее, обратное мнение) шесть лет. Познакомившись с францисканскими идеалами бедности и милосердия, ландграфиня взялась активно помогать страждущим — создала большую больницу для неимущих, кормила бедняков. Когда её муж-крестоносец умер во время похода в Святую землю, Елизавета полностью посвятила себя служению обездоленным и, основав новый госпиталь, трудилась в нём наравне со всеми. Какой удивительный пример, какой высокий подвиг!

С основами религии детей Людвига и Алисы знакомил лютеранский пастор Карл Зелл, но духовное развитие Эллы проходило, прежде всего, под влиянием матери. И неудивительно — герцогиня испытывала на редкость широкую и глубокую любовь к Богу, совсем не характерную для протестантской церкви, в лоне которой она воспитывалась и жила. В её письмах королеве Виктории можно встретить поразительные откровения, говорящие о высокой духовности Алисы, о её искреннем смирении и беззаветной преданности Христу: «Вера в Бога! Всегда и беспрестанно я чувствую в своей жизни, что это — моя опора, моя сила, какая крепнет с каждым днём. Мои мысли о будущем светлы, и тёплые лучи этого света, какой является нашим спутником жизни, разгоняют испытания и скорби настоящего». Эти чувства, эта любовь к Всевышнему, это пылкое желание всегда следовать Заветам Спасителя не могли не передаться её детям, двое из которых станут русскими православными святыми. Вся дальнейшая жизнь Елизаветы и Александры будет подтверждением материнских слов: «Милосердие Божие действительно велико, и Он посылает бальзам на израненное, истерзанное сердце, чтобы дать ему облегчение, и, посылая нам испытания, учит нас тому, как мы должны переносить их».

Однако штрихи предначертанного не видны в «дармштадтские» годы юной принцессы Эллы. Девочку отличал жизнерадостный характер, она часто улыбалась, хотя уже в раннем возрасте её размышления могли касаться серьёзных вопросов бытия, озадачивая мать такой «недетской» философией. В подобные минуты Елизавета казалась отрешённой, витающей где-то далеко, но вскоре к ней возвращалась привычная весёлость, а взявшись задела — рисование, рукоделие, чистописание — она проявляла абсолютную сосредоточенность. Наибольших успехов Элла добилась в шитье, справляясь с ним самостоятельно и безошибочно.

Ещё одной из чёрточек её характера стала рассудительность. «Во время завтрака со мной, — сообщала в одном из писем Алиса, — Элла увидела, как я обмакнула печенье в кофе, и сказала: “О, мама, так нельзя! Разве так можно делать?” — потому что я не позволяю так делать. Она такая смешная, и с ней не так-то просто управляться — прямая противоположность Виктории, которая очень послушна».

И всё-таки в первую очередь девочку волновал окружавший её прекрасный мир — упорядоченный с немецкой пунктуальностью и одновременно наполненный необъяснимой красотой. Буковый лес, начинавшийся почти сразу за городом, сосновые боры, протянувшиеся до самого Рейна, полевые цветы, которые Елизавета так любила, — всё это манило, восхищало, радовало.

В самом Дармштадте ей нравилось бродить по аллеям старинного пейзажного парка Херрнгартен, где когда-то прогуливался сам Иоганн Вольфганг Гёте и где имелся маленький уголок регулярного сада, напоминавший Версаль. Ещё более притягательным был утопающий в цветах парк Розенхёэ (Розовый холм). Здесь вместе с сёстрами Элла нередко собирала букеты, предназначенные их «друзьям» — пациентам городской больницы.

Иногда приходилось навещать дедушку Карла и бабушку Елизавету в их пригородном Бессунгене. Доброго деда, всегда готового показать в своём доме что-то интересное, Элла искренне любила, а вот бабушка первое время вызывала у неё лишь неприятные чувства. Вероятно, причина крылась в заметной «прусскости» Елизаветы-старшей, в её манерах, в акценте. К тому же всё, что напоминало Пруссию, в Дармштадте воспринималось исключительно негативно. Лишь постепенно Элла прониклась к бабушке глубокой привязанностью, в итоге беззаветно полюбив её. Сама же Елизавета Прусская с самого рождения внучки, получившей её имя, не чаяла в ней души. Радовалась её успехам, подмечала в характере своей любимицы некоторые черты, схожие с собственными. Набожная и благочестивая, мать герцога Людвига отличалась большим милосердием. Главным делом её жизни стала забота о бедных. В Дармштадте по её инициативе был учреждён дом диаконис Елизаветинского монастыря, на который она пожертвовала крупную сумму. Кто знает, не у немецкой ли бабушки Элла впервые познакомилась с некоторыми идеями, впоследствии претворёнными в жизнь ею самой.

Самыми прекрасными были дни, проводившиеся в загородном Кранихштайне. Рядом с двухэтажным домом, наполненным охотничьими трофеями, находилось небольшое озеро, а окружавшие его деревья давали приют многочисленным журавлям. В переводе с немецкого это место так и называлось — «Журавлиный камень». Тенистый парк начинался сразу за окнами, отчего дом казался ещё более романтичным. В один из дней Виктория и Елизавета, поддавшись такому настроению, написали свои имена алмазным перстнем на оконном стекле.

Две старшие дочери Алисы очень сдружились. И это было особенно странным, учитывая заметную разницу их характеров. Викторию всегда отличали практичность, железная воля, организаторские способности и тяга к точным наукам. Более мягкая и впечатлительная Элла со своим особым видением мира на первый взгляд была ей полной противоположностью, но они, как это порой бывает, дополняли друг друга, создавая прочный союз. Постепенно к нему присоединились младшие — добрая, покладистая Ирена и с ранних лет серьёзная Алики. С братьями, пожалуй, лучше всех находила общий язык Елизавета. «Из всех сестёр, — вспоминал Эрнст Людвиг, — Элла была мне всех ближе. Мы почти всегда во всём понимали друг друга, она настолько тонко чувствовала меня, как это редко бывает с сёстрами».

Из Кранихштайна семья возвращалась в Новый дворец (официально он так и назывался — Нойес пале). Полностью созвучный вкусам герцогини, этот дом отличался неброской, но уютной красотой. Его гостиные, украшенные произведениями английского искусства, нередко и с удовольствием посещались представителями культуры — богословами, писателями, философами. Здесь побывал Рихард Вагнер, а другой выдающийся композитор, Иоганн Брамс, удостаивал хозяйку совместной игрой на фортепьяно. Эрнст Людвиг потом с гордостью рассказывал, что стал первым слушателем знаменитых Венгерских танцев. Гордились мамой и остальные дети, счастливые в столь незабываемые моменты.

И, конечно, особую гордость всегда вызывал отец — большой, сильный и такой добрый. Он был героем войны с «противными пруссаками»! Он спас утопающего во время морской бури, когда другие отчаялись что-либо сделать! А как легко и весело он мог включиться в детскую игру, разрешая возиться даже у себя в кабинете! К сожалению, многочисленные военные, а затем и административные обязанности не позволяли ему уделять семье больше времени, но тем желаннее было детям поскорее вновь увидеть его крупную фигуру и улыбчивое лицо.

Когда в 1870 году Людвиг отправился на войну с французами, шестилетняя Элла писала ему первые в своей жизни письма: «Папа, поздравляю тебя с днём рождения и с тем, что ты получил Железный Крест. Если я сегодня буду хорошо себя вести, фройляйн фон Э. пообещала мне такой же», «Дорогой папа, ты выздоровел? Все наши куклы здоровы. У куклы Виктории — день рождения, она получает подарки. Вчера в первый раз выезжали с мамой на прогулку. Шёл очень сильный дождь...», «Мой дорогой папа, желаю тебе счастливого Нового года. Мама поставила в нашей школьной комнате твой портрет. Мы были в Ратуше, где устроили Рождество для бедных детей. Их папы на войне».

В Дармштадте Людвиг пользовался большой популярностью. Местные жители отмечали его доброту, отзывчивость, внимание к чужим нуждам. Из уст в уста передавались рассказы о том, как герцог помог кому-то из горожан или подвёз до дома деревенскую старушку с тяжёлой поклажей. Для солдат он являлся кумиром — делил с ними тяготы похода, а в бою не прятался за их спины. И только для жены Людвиг оставался малопонятным, иногда совсем чужим человеком. Их личные отношения складывались непросто, осложняясь периодически размолвками, после которых в семье, как правило, воцарялся более прочный мир.

Причины всех недоразумений крылись в слишком большой разнице характеров, обнаружившейся уже после свадьбы. Герцог был старше супруги на шесть лет. Его отличали простота, открытость, немецкая прямолинейность и тяга к привычным с детства вещам. Более утончённая и эмоциональная Алиса долго не могла найти с ним общих интересов в духовной сфере. Наталкиваясь на непонимание, обижалась, виня в происходящем только себя. Иногда разногласия дополнялись противоположным отношением к Дармштадту — герцогине никак не удавалось понять и принять этот город, что периодически вызывало у неё раздражение. Людвиг же вставал на защиту своей малой родины, удивляясь нежеланию супруги уступить в столь очевидном деле. Однажды трения привели к долгому отъезду Алисы в Англию, где уже вскоре она поняла, как не хватает ей рядом «дорогого Луи» с его добротой и заботливостью. Временная разлука с мужем вновь поспособствовала сближению.

Алиса, конечно, любила его. Когда Людвиг серьёзно заболел, уделяла ему всё время — читала вслух, музицировала, стараясь поднять настроение, спала на софе у подножия его постели, и пока не появились первые признаки улучшения, не отходила от мужа ни на шаг. Когда он отправлялся на войну, ежедневно волновалась и переживала. Мелкие домашние проблемы теряли всякое значение, если речь шла о чём-то действительно серьёзном. И понятно, что они никогда не затрагивали детей. Все перипетии родительских отношений оставались надёжно сокрытыми.

Что же касается подданных, то даже самые придирчивые взгляды не могли заметить ничего предосудительного или просто неправильного в семействе герцога Людвига. В нём соблюдались основополагающие нормы, в нём проявлялись традиционные добродетели, в нём подрастали учтивые дети. В итоге всё местное население признало его образцовым.

Франко-прусская война 1870—1871 годов, заставившая гессенцев выступить на стороне своих недавних обидчиков, навсегда лишила герцогство политического суверенитета. Победившая Пруссия добилась своей главной цели — «железный канцлер» Отто фон Бисмарк создал из немецких земель единую Германскую империю со столицей в Берлине. Прусский король сделался кайзером, и никаких других монархов в его державе отныне быть не могло.

Ещё по итогам предыдущей войны Гессен-Дармштадтское герцогство потеряло вместе с частью территорий значительную долю самостоятельности. Тогда только дипломатическое вмешательство российского императора позволило несчастному правителю сохранить само существование престола вместе с титулом, пусть и поменявшимся на «Гессенский и Прирейнский». Теперь даже это стало фикцией, громкими словами при пустом содержании. Вернувшийся с фронта Людвиг тяжело переживал унижение родной страны и ущемление своих фамильных прав. Алиса сочувствовала ему, хотя в глубине души понимала неизбежность и целесообразность объединения германских земель.

Но пока шла война, думать о таких вещах не приходилось. Герцогиня вновь самоотверженно трудилась в госпиталях, один из которых развернула в своём дворце. Там её можно было увидеть не только у кроватей раненых, но и на кухне, занятой приготовлением пищи. Рядом с ней работала, обжигая кастрюлями руки, восьмилетняя Виктория. Нехватка медицинского персонала заставила герцогиню ежедневно давать всем желающим женщинам уроки основных навыков сестёр милосердия. Но больше всего дармштадтцев потрясла организованная Алисой доставка во дворец раненых французов. Лечить врагов! Добропорядочные бюргеры не сразу поняли всю глубину её христианского поступка.

Наступивший мир сопровождался полным разорением герцогства, условно входившего в число победителей. Семья Людвига находилась в самых стеснённых обстоятельствах — по меркам их круга, близких к нищете. Именно тогда жизнь герцога и герцогини осветило «Солнышко», новорождённая дочь Алики. Как награда за перенесённые испытания, как лучик надежды на светлое будущее. И тут же чёрная тень затмила родительское счастье — у маленького Фридриха (Фритти) врачи диагностировали гемофилию. Алиса была потрясена. Её сын унаследовал коварный, опасный и тяжёлый недуг, нарушающий механизм свёртывания крови. В семье королевы Виктории он впервые проявился у младшего брата Алисы, принца Леопольда, и вот теперь оказалось, что загадочный ген перешёл в следующее поколение.

За Фритти следовало внимательно наблюдать, уберегая от малейших царапин и ушибов. Да разве можно предугадать, в каком неожиданном месте спрячется роковая опасность? 29 мая 1873 года резвившийся Фритти случайно выпал из огромного, до самого пола, дворцового окна. Упав с высоты в двадцать футов (шесть метров), он сильно ушибся, но остался невредим. Другой ребёнок на его месте, возможно, поправился бы, однако внутреннее кровоизлияние в данном случае привело к летальному исходу тем же вечером. Малышу было два с половиной года. Раздавленная горем Алиса напишет матери: «В самый разгар праздника жизни мы внезапно сталкиваемся со смертью... Всю жизнь нам надлежит готовиться к встрече с вечностью».

Смерть брата стала первой трагедией, развернувшейся перед Эллой. Первым потрясением. Боль утраты усиливалась видом материнских страданий, не прекращавшихся ни через месяцы, ни через год. Мысль о собственной вине постоянно терзала и мучила Алису, доводя её до исступления, вынуждая отказаться от всех привычных дел и заставляя чахнуть буквально на глазах. Элла с трудом подбирала слова утешения. И всегда старалась, по возможности, быть рядом. Два года спустя она писала матери из Шотландии, где гостила у бабушки: «Сегодня годовщина смерти бедного Фритти. Мне так хотелось, чтобы мы все были в Дармштадте, и тогда смогли бы положить цветы на его могилу».

Время постепенно залечило семейную рану, а заодно принесло существенные перемены. В марте 1877 года умер дедушка Эллы, принц Карл. Поскольку у Великого герцога не было детей, Людвиг, как старший племянник правителя, стал наследником Гессенского престола, взойти на который ему пришлось спустя всего три месяца. Возглавлявший страну двадцать девять лет Великий герцог Гессенский и Прирейнский Людвиг III скончался 13 июня, и его символический трон занял отец Эллы, Людвиг IV.

Нового сюзерена подданные встретили очень тепло. И у него, и у его жены прибавилось обязанностей, причём Алиса попыталась провести некоторые социальные реформы, на что её сил уже не хватало. Хотя чувства гессенцев давно потеплели, их герцогиня утратила былую искорку: она интересовалась общественной деятельностью, науками, искусством, но всё больше уходила в себя. В семье же ничего не изменилось — та же бедность, та же нехватка элементарного, тот же повседневный распорядок.

Летом 1878 года семейство Людвига отправилось в Англию. Детям был необходим целебный морской воздух. Королева сняла для них большой особняк на берегу Ла-Манша, в Истборне, любимом курорте англичан. Впрочем, Алисе, как всегда, было не до отдыха. За короткое время она и здесь организовала несколько благотворительных акций, а в октябре повезла детей к бабушке в Осборн. Новая встреча с домом детства не обрадовала, герцогиню не покидали мрачные мысли, усилившиеся после недавней лондонской катастрофы. 3 сентября на Темзе затонул прогулочный пароход «Принцесса Алиса». Под покровом ночи в него врезалось груженное углём судно, что привело к гибели порядка семисот человек. Та, чьё имя красовалось на борту злосчастного парохода, сочла произошедшее дурным предзнаменованием. Расстроенная и печальная, перед отъездом из Осборна она сфотографировалась со старшими дочерьми. Как принято, на память. Это будут её последние фотографии...

Сразу по возвращении домой, 5 ноября, принцесса Виктория пожаловалась на боль в шее. Следующим утром у неё диагностировали дифтерию, быстро поразившую и других детей. Не заболела только Элла, немедленно изолированная во дворце, а затем вывезенная из Дармштадта. 15 ноября болезнь перешла на четырёхлетнюю Мэй. Её хрупкий организм не смог справиться с таким тяжёлым недугом, и той же ночью девочка умерла.

Алиса обезумела от горя. Смерть любимой малютки она долго скрывала от других детей, но постоянные просьбы Эрни передать сестрёнке подарок заставили её сказать правду. Заплакавший мальчик бросился в материнские объятия, и Алиса, пренебрегая опасностью, нежно поцеловала больного сына. Этот поцелуй назовут позднее «поцелуем смерти», хотя, возможно, заражение герцогини спровоцировало что-то другое. Две недели она чувствовала себя хорошо, говоря о возвращении сил, но 7 декабря слегла.

Не имея возможности увидеть мать и не зная о тяжести её состояния, Элла догадывалась о возникшей угрозе. Едва получив известие о маминой болезни, она послала ей записку: «Дорогая мама! Посылаю тебе эту рамку, которую я сама нарисовала. К сожалению, она не очень красивая. Я надеюсь, что ты чувствуешь себя лучше в этот вечер. Я пишу так крупно, чтобы тебе было легче читать в постели». Беспокоилась и об отце: «Дорогой папа, мне бесконечно жаль, что мама плохо себя чувствует. Если я смогу что-то сделать для тебя, пожалуйста, дай мне знать. Я всегда очень рада, если могу тебе как-то помочь».

Трагическая развязка наступила 14 декабря в восемь часов утра. Роковая дата, годовщина смерти принца Альберта... Отец словно звал к себе дочь в день своей памяти, и последними словами умирающей были: «Дорогой папа!»

Герцогство погрузилось в траур. Люди искренне переживали утрату, оплакивая неутомимую благодетельницу. Подлинный масштаб её личности только теперь стал по-настоящему понятен подданным. С церковной кафедры пастор Зелл говорил о ней как об «истинной матери страны», благородной правительнице, образцовой супруге. «Это был дар божественного провидения нашей земли», — подытожил проповедник. Тем не менее гроб Великой герцогини, согласно её воле, был покрыт британским флагом. До последних дней она считала себя прежде всего английской принцессой.

«Моя мама была одной из тех великих душ, — вспоминал позднее Эрнст Людвиг, — которая, несмотря на то, что она умерла молодой, достигла высокого уровня совершенства; и все леди, с которыми я говорил, отмечали, что они изменились под влиянием её личности. Они стали более серьёзны и научились развивать в себе внимание к страждущим». Элла унаследовала от матери много ценнейших качеств — трудолюбие, великодушие, общительность, любовь ко всему прекрасному. Но главное, отзывчивость, сострадание, соучастие в бедах и радостях народа. И ещё, вместе с сестрой Алики переняла глубокие религиозные чувства, отличавшие Алису всю жизнь.

Людвиг похоронил жену в Розенхёэ, среди лужаек и деревьев красивого парка. Через несколько лет на одной из площадей Дармштадта, неподалёку от дома, где родилась принцесса Елизавета, местные жители за счёт своих пожертвований возведут обелиск. Надпись на нём будет гласить: «Алисе — незабвенной Великой герцогине».

Прежнее счастье безвозвратно ушло, беспечная пора детства Эллы завершилась, резко перейдя в отмеченную сиротством юность. О несчастных внуках позаботилась королева Виктория, составившая подробную инструкцию о порядке их дальнейшего воспитания и написавшая детям о своей готовности стать для них новой матерью. Но если первое желание затем чётко выполнялось овдовевшим Людвигом, гувернанткой, фрейлиной и нянями, то осуществление второго, зависящего лишь от самой Виктории, не имело реальной перспективы. Дети любили бабушку, а та, несомненно, питала к ним самые нежные чувства, ещё более поразительные с учётом того, что прежде они никогда не проявлялись по отношению к её собственным чадам. И всё-таки королева оставалась монархом двадцать четыре часа в сутки, прагматичность всегда господствовала в ней над сердечностью, и той теплоты, что дарилась ею осиротевшим внучатам, не хватало для задуманного. Элла быстро почувствовала себя взрослой, самостоятельной, ответственной за младших. Переживая горе, она старалась хоть как-то смягчить его удар для других, прежде всего более слабых. Но слова утешения находила и для отца, и даже для бабушки.

Продолжились занятия с учителями, на которых согласно королевским указаниям должны были присутствовать приставленные к детям мисс Джексон или мадам Граней. Тем же дамам вменялось в обязанность обращаться к Великому герцогу по всем вопросам воспитания, а также оберегать принца и принцесс от влияния других родственников, кроме их отца, немецкой бабушки и, разумеется, самой королевы. К прежним местам досуга прибавился уютный замок Вольфсгартен, унаследованный Людвигом вместе с престолом.

Периодически королева брала внуков к себе, в Англию, и те несколько месяцев, проведённых в шумном Лондоне, в великолепном Виндзоре или в живописном шотландском Балморале, были для Елизаветы счастливейшем временем. Нередко в летние месяцы она гостила в Осборне, где дышала морским воздухом и с удовольствием купалась. Элла хорошо знала и о том, что здесь состоялась свадьба её родителей, и о том, что Осборн-Хаус был любимым домом бабушки. Теперь о былом счастье во дворце среди прочего напоминали две статуи, запечатлевшие дедушку Альберта в образе английского короля Эдуарда III, облачённого в рыцарские доспехи, и саму Викторию в образе его жены, доброй королевы Филлипы, заступившейся за поверженных врагов. И пусть это были изображения «по мотивам» давнего придворного маскарада, в них ясно читался образец супружеского союза. Он — бесстрашный, сильный и справедливый, она — верная, заботливая и милосердная.

Огромная Британия представлялась Елизавете полным контрастом милому, но такому захолустному Дармштадту — здесь чувствовалось дыхание ещё малоизвестного мира, здесь кипела настоящая жизнь, пусть и не всегда ощутимая в королевских парках, где можно было весело резвиться. Правда, в личном быту мало что менялось — та же простота, та же расчётливость. Только если в Дармштадте они скорее обусловливались недостатком средств, не хватавших порой даже на постельное бельё, то в Англии проистекали из протестантского культа самодостаточности. Починка одежды, штопка и вязание были давно освоены Эллой и никуда не исчезли из привычного распорядка.

Тем ярче и фантастичнее выглядела для неё картина официальной придворной жизни, когда приведённую в большой зал её ставили рядом с многочисленными кузенами и кузинами, титулованными дядями и тётями, знатными лордами и леди, рыцарями Подвязки и кавалерами Бани, министрами и дипломатами. В нужный момент всё это пышное общество благоговейно замирало и в распахнутых дверях появлялась Божией милостью Королева Великобритании и Ирландии, Императрица Индии и Защитница Веры. Одетая, как всегда, в чёрное в знак бесконечного траура по мужу, она медленно проходила мимо пёстрой толпы, всем своим видом олицетворяя могущество державы, подчинившей себе пространство и время. Среди лиц, выражавших ей почтение, Елизавета замечала даму в неимоверно красивых драгоценностях, вызывавших вокруг завистливый шёпот. Это была «тётя Мэри», герцогиня Эдинбургская, вторая невестка королевы. Её гордый вид и ни с чем не сравнимые украшения объяснялись просто — герцогиня была дочерью русского царя. И в голове юной гессенской принцессы невольно возникало смутное представление о далёкой таинственной России, лежавшей где-то в снегах и чем-то сильно пугавшей обитателей Туманного Альбиона.

Тогда на память приходили собственные впечатления: приезжавшая в Дармштадт царица, такая добрая, сердечная. И сопровождавший её сын, так понравившийся «кузен Серж» — приятный юноша с тонкими чертами, безупречными манерами и серьёзными знаниями, а ещё с какой-то загадочной грустью в глазах — то ли от воспоминаний, то ли от предчувствий...

2. ИЗБРАННИК СЕРДЦА

Пятый сын императора Александра II, Великий князь Сергей появился на свет в Царском Селе 29 апреля 1857 года, в понедельник четвёртой недели по Пасхе. Был самый разгар весеннего пробуждения природы, ярко раскрасившей дворцовые парки. Но солнечные дни уже затемнялись порой первыми грозовыми тучами. В воздухе повисала напряжённость, а в людей вселялось какое-то волнение, возрастающее с каждым раскатом грома...

Императорская чета проживала в своём любимом Зубовском флигеле, принадлежавшем ей со дня свадьбы. Каждый раз она переселялась сюда с большим удовольствием, находя здесь возможность для относительного уединения и тесной семейной жизни. Здесь же родилось трое из шестерых её детей, чьи портреты украшали кабинет Государя в нижнем этаже. Печально, что первая девочка, Александра (Лина), умерла в семилетием возрасте, но четверо сыновей и младшая дочь составляли истинное счастье родителей. Ныне в этом тихом уголке Большого дворца к ним должен был присоединиться новый малыш, и лейб-медик К. Гартман всё чаще поднимался в бывшие покои Екатерины II, где жила императрица Мария Александровна.

Очередные роды, случившиеся на две недели раньше ожидаемого срока, прошли очень тяжело. Целые сутки императрица провела в муках, стойко перенося сильнейшие боли. Окружающие усердно молились о благополучном исходе, в изголовье Марии Александровны поставили икону Рождества Богородицы; Царские врата в придворных церквях, Знаменской и походной, открыли, как на Светлой седмице. Наконец в четверть девятого пополудни раздался первый крик младенца, и духовник Императорской семьи отец Василий Бажанов поспешил отслужить благодарственный молебен. Жителям столицы о радостном событии возвестил триста один пушечный выстрел.

Новорождённого окрестили в Духов день. В церковь его внесла на подушке статс-дама княгиня Е. Салтыкова. Восприемник — цесаревич Николай Александрович — с большим достоинством и умением исполнил обязанности крёстного отца. Восприемницей стала Великая княгиня Екатерина Михайловна, племянница Николая I. По традиции были назначены и многочисленные почётные крёстные, не присутствующие на обряде. Всё прошло с подобающей торжественностью, немного нарушенной лишь громким криком младенца при погружении его в купель и миропомазании. Пронзительный голос малыша усилили и отразили своды и стены храма, с которых святые лики испытующе взирали на того, кто в эти минуты вместе с маленьким нательным крестиком принимал на себя тяжелейший крест судьбы.

Новый член Императорской Фамилии получил имя Сергей. Таким было желание родителей, посвятивших сына преподобному Сергию Радонежскому. Мальчик был их порфирородным первенцем (то есть первым ребёнком, родившимся после восшествия отца на престол), а потому воспринимался как некий знак, как благословение свыше и по тайному обету царской четы ещё до появления на свет был вверен молитвам святого игумена Русской земли.

Когда Сергею исполнилось три года, заботы о нём были поручены Анне Фёдоровне Тютчевой. Она уже проявила недюжинные педагогические способности при воспитании единственной дочери в Царской семье. Полученный при этом опыт помог ей со всей ответственностью и серьёзностью взяться за новое поручение, а вскоре её попечению доверят и родившегося в сентябре 1860 года Великого князя Павла — последнего ребёнка Александра II. Рачительная и экономная, Тютчева оградила младших детей императора от излишеств, с большим тактом готовя их к будущему долгу и ответственности. В первые шесть месяцев расходы на Сергея она сократила вдвое, а оплату связанного с ним транспорта — почти в десять раз! И в дальнейшем мальчик должен был приучиться к скромности, терпимости, аккуратности. От воспитательницы он узнавал, как проявляются в жизни христианские добродетели, навсегда запомнив, что ни один человек не свободен от житейских трудностей. Однако главное значение воспитательной работы Тютчевой заключалось в привитии подопечным некоторых собственных убеждений. Дочь известного поэта, Анна Фёдоровна выросла в атмосфере его глубоко национальных и славянофильских идей. Многое она почерпнёт и в московских кружках славянофилов, став активной проповедницей идеи особой исторической миссии России. Религия и мистицизм также являлись краеугольными камнями в её взглядах на жизнь, политику, на сущность русского Монарха.

29 апреля 1864 года семилетнему Сергею был назначен наставник — флотский офицер, капитан-лейтенант Дмитрий Сергеевич Арсеньев. Представитель старинного дворянского рода, давшего Отечеству видных военных, учёных, администраторов и литераторов, а также связанного семейными узами с известными фамилиями (Меншиковых, Лермонтовых, Столыпиных), Дмитрий Сергеевич и сам был личностью незаурядной. Смелый, честный, высококультурный, он стремился привить воспитаннику большую любовь к родине, развивал в нём с юных лет понятие чести и, готовя его к исполнению долга, особое внимание обращал на вопросы нравственности. Вначале появление нового воспитателя испугало Сергея — мальчик решил, что теперь у него отнимут игрушки и лишат его привычных радостей. Особенно не хотелось расставаться с любимыми «мопсами» — фарфоровыми собачками, из которых составилось целое «общество». Но вскоре он успокоился, незнакомый офицер оказался совсем не страшным. Даже наоборот — читал вслух книжки, рассказывал интересные истории, объяснял непонятные вещи и вовсе не запрещал игры. Постепенно Сергей проникся к своему наставнику доверием и со временем искренне привязался к нему.

Они беседовали на самые разные темы, разбирая прочитанное или увиденное, однако главным в таких разговорах оставался вопрос об ответственности, лежащей на каждом человеке, и в особенности на сыне русского Государя. Дмитрий Сергеевич объяснял, почему народ становится на колени при проездах Царской Фамилии, кого видят и почитают люди в лице Августейшей семьи и каковы должны быть поступки тех, кто имеет честь к ней принадлежать. Одновременно наставник придумывал педагогические приёмы, с помощью которых стремился искоренить некоторые недостатки в характере воспитанника, в частности его упрямство. Так, однажды в комнате царевича появился кукольный театр, и в главном персонаже представлений, маленьком Ванечке, Сергей без труда узнавал самого себя. Заливаясь слезами стыда за своё недавнее поведение, юный зритель обещал незамедлительно исправиться.

О занятиях с Великим князем Арсеньев регулярно докладывал императрице. Для её удобства он стал вести специальные дневники, знакомясь с которыми, Мария Александровна могла не только следить за воспитанием сына, но и принимать в нём более активное, чем позволял этикет, собственное участие. Словом, рекомендовавшая наставника Тютчева не ошиблась в выборе.

С наступлением совершеннолетия Сергея Александровича Арсеньев будет назначен его попечителем, что ознаменует новый шаг завершившего образование царевича в самостоятельную жизнь. Но этому этапу предшествовал весьма длительный период обучения, план которого, как принято, поручили составить воспитателю, а курсы читаемых наук определили приглашённые учителя. Из них в первую очередь необходимо обратить внимание на Константина Петровича Победоносцева, преподававшего Сергею энциклопедию права. Великий князь с детства хорошо знал и любил этого замечательного учёного и государственного деятеля, стойкого борца за упрочение национальных и религиозных устоев русского общества. К. П. Победоносцев преподавал в Царской семье с 1861 года, и среди его слушателей был будущий император Александр III, который положит многие заветы учителя в основу своей политики. Как и старший брат, Сергей с большой отзывчивостью воспринимал лекции мудрого правоведа, только теперь уроки проходили на фоне кипящей за окнами дворца политической жизни семидесятых годов с общественным раздражением на всех и на всё, с периодическими выстрелами и взрывами террористов. В этой раскалённой атмосфере начали выплавляться собственные политические взгляды царевича.

Когда же в 1880 году Победоносцев возглавит Святейший синод, Великий князь воспримет новое назначение учителя с радостью, а в двадцатипятилетнем руководстве Константином Петровичем делами Русской церкви увидит достойный пример несения тяжёлого креста во имя торжества истины. Следуя тем же путём, Сергей Александрович всю жизнь будет помнить завет наставника, полученный в день своего совершеннолетия — никогда не забывать о высокой личной ответственности, о самопожертвовании. «Где всякий из граждан, частных людей, — наставлял Победоносцев, — не стесняет себя, как частный человек, там Вы обязаны себя ограничивать, потому что миллионы смотрят на Вас как на Великого князя, и со всяким словом и делом Вашим связаны честь, достоинство и нравственная сила Императорского Дома».

Сложные вопросы политэкономии Сергею преподавал Владимир Павлович Безобразов, видный экономист, публицист, педагог. Широко образованный специалист, академик, сторонник реформ и противник радикализма, он сумел увлечь Великого князя, казалось бы, скучными вопросами о производстве, распределении и стоимости продукта. Вместе с учителем Сергей Александрович стал посещать и так называемые «экономические обеды», игравшие роль своеобразного политического клуба. Заметим, что в отличие от бывавшего на тех же собраниях и познававшего механизм экономики цесаревича, Сергей не готовился к престолонаследию — его интерес к таким проблемам, вышедший за рамки ознакомительного обзора, можно объяснить лишь желанием как можно лучше узнать своё Отечество, через всесторонний сравнительный анализ понять, что такое Россия.

Поскольку традиция воспитания Великих князей уделяла особое внимание военным наукам, Сергей Александрович прослушал объёмный цикл соответствующих лекций. С искусством стратегии и тактики его познакомили выдающиеся русские военные теоретики. Это Генрих Антонович Леер, профессор, автор крупных научных трудов, а также Михаил Иванович Драгомиров, золотой медалист Академии Генштаба, профессор, знаток устройства иностранных армий, сторонник развития в вооружённых силах нравственного фактора. Последний был преподавателем и двух старших братьев Сергея. Курс военной статистики прочитал профессор Николаевской академии Генштаба Павел Львович Лобко, секреты фортификации раскрыл Цезарь Антонович Кюи, выпускник Инженерной академии, профессор, более прославившийся как талантливый композитор.

Важным аспектом образования было изучение иностранных языков. Помимо усвоения классической латыни Сергей в совершенстве овладел немецким, английским и французским. На последнем он легко и с удовольствием общался, а своего учителя, Льва Фёдоровича Лакоста, неизменно числил среди близких людей. В будущем этот умный и милый француз удостоится чести сопровождать Великого князя во время его сватовства, после чего, понравившись и Елизавете Фёдоровне, месье Лакост станет всегда желанным гостем в доме любимого ученика и его очаровательной супруги.

Конечно, в ходе обучения не были забыты словесность, чистописание, рисование, музыка, гимнастика, танцы и верховая езда. Однако вместе с учёбой на Сергея вскоре легла и другая обязанность — как члену Императорской Фамилии ему надлежало принимать участие в официальных церемониях, присутствовать на парадах, совершать поездки с родителями, встречать посетителей. Здесь имелась своя наука. «Великому князю, — вспоминал один из учителей, — делалась специальная репетиция предстоящего приёма. Ему объяснялась не только серьёзность того, о чём будут просить или что будут говорить представляющиеся, но давались особые объяснения о том: каково социальное положение представляющихся, о чём следует примерно спросить или говорить с ними, — оттого представляющиеся уходили под впечатлением не только доступности и любезности князя, но и обширности его ознакомленности со всеми сторонами русской жизни». В таких случаях занятия, направленные как раз на эту «ознакомленность», приходилось прерывать, отчего порой страдало качество уроков.

Тем не менее Сергей учился хорошо и достаточно ровно, о чём свидетельствует его сохранившийся дневник — балльник за 1873—1874 годы. Но, как и любой учащийся, Великий князь по-разному воспринимал читаемые ему дисциплины. Абстрактные понятия, равно как и бездушные теоремы, не находили в нём отклика. Зато гуманитарные предметы, рисующие яркую картину жизни, увлекали по-настоящему. С особенным удовольствием он занимался русской историей, курс которой читал Константин Николаевич Бестужев-Рюмин. Выдающийся учёный отличался строгим критическим подходом ко многим теориям и течениям, убедительно доказывая жизненное значение для России самодержавной власти. В Царской семье его слушателями были и цесаревич Александр, и Великий князь Константин Константинович. Зимой 1876 года несколько лекций Сергею Александровичу прочитал корифей исторической науки Сергей Михайлович Соловьёв, сделавший упор на освещении военных событий.

И всё-таки именно К. Н. Бестужев-Рюмин развил в Сергее глубочайший интерес к родной старине. Видя, что Великий князь пытается добраться до самых истоков русской государственности, историк инициировал его поездку в северо-западные губернии, туда, «откуда есть пошла Русская земля». Руководить экспедицией, организованной в 1878 году, доверили графу Алексею Сергеевичу Уварову, крупному специалисту по археологии, недавно познакомившему с ней Великого князя. Учёный с радостью откликнулся на предложение. «Как отрадно видеть, — писал он Арсеньеву, — что ни шум, ни развлечения боевой жизни не могли изгладить из Его (Сергея Александровича. — Д. Г.) сердца... намерение изучать нашу дорогую родину в её быте и памятниках. Такие серьёзные направления в воззрениях молодого человека делают... Ему честь». И вот во всём своём древнем величии перед Сергеем предстали Новгород и Псков. Что за места! Святая София, Рюриково городище, Юрьев монастырь, суровый Псковский кремль. А какая природа, какие живописные просторы — сила, воспитавшая истинно русский дух! А какие имена приходят здесь на память: легендарный Рюрик, вещий Олег, святая равноапостольная Ольга, святой Александр Невский! Сергей увлечённо знакомится с историческими памятниками и даже включается в проводящиеся раскопки — в Изборске, в окрестностях Пскова, на берегу озера Ильмень.

На этом поприще он попробовал себя ещё три года назад, когда посетил Уварова на раскопках в Крыму. Как же радовался тогда новичок первым своим находкам, первым открытиям! «Я, между прочим, нашёл, — записал он в дневнике, — большое кольцо с отверстием, вероятно, на шею, выделанные раковинки и бронзовые бляхи и кольцо». Живой интерес Сергея Александровича к этой науке сохранится и в будущем: он будет внимательно следить за всеми достижениями в данной области, участвовать в работе Московского археологического общества, организовывать и финансировать научные раскопки. Восхищенный таким энтузиазмом Уваров назовёт ученика «Великим князем от археологии».

Главной целью поездки на Северо-запад России было всестороннее знакомство со страной — с её историей, географией, экономическим состоянием, с бытом русского народа. Вместе с Сергеем в путешествие отправился его брат Павел, а также кузены Константин и Дмитрий; сопровождала Великих князей небольшая группа учёных, дававших пояснения к увиденному. Для юных путешественников это было первое свидание с Отечеством — не «книжным», а реальным, живым. Ещё недостаточно знакомым, но таким любимым. И оно постепенно открывалось перед ними самыми разными сторонами: величием древних соборов и мрачными тайнами Шлиссельбургской крепости, устройством ладожских каналов и мощностями производственных цехов Петрозаводска, очарованием бескрайних просторов и радостью встречающего народа. Огромное впечатление произвели знаменитые монастыри — Валаамский, Александро-Свирский, Кирилло-Белозерский.

С историческими местами Сергей встречался в тот раз не впервые. Осенью 1867 года Великий князь совершил небольшое заграничное путешествие, являющееся частью обучения царских детей. Вместе с ним отпустили его сестру Марию, но оба должны были ехать инкогнито в сопровождении Д. С. Арсеньева и графини А. А. Толстой. Их путь лежал в Константинополь, где среди пёстрой турецкой действительности путешественники хотели разглядеть следы исчезнувшей Византии. И всё же, какими бы удовольствиями ни манили к себе другие города и страны, с годами во всех маршрутах Сергея Александровича, не связанных с представительскими и служебными обязанностями или с посещением зарубежных родственников, будет прослеживаться его упорное стремление оказаться в духовных центрах христианства. Помимо Константинополя он побывает в Риме, совершит поездку в Грецию, дважды посетит Святую землю и увидит немало святоотеческих мест. Конечно, первым и наиболее посещаемым из них всегда оставалась Троице-Сергиева лавра. Вскоре близкое к ней значение приобретёт в душе Великого князя Саввино-Сторожевский монастырь, традиционное место царского паломничества, где он впервые побывал четырёхлетним мальчиком.

Другая, более памятная поездка состоялась в июне 1866 года. Туда, в древнюю обитель, основанную под Звенигородом преподобным Саввой, учеником святого Сергия Радонежского, его вместе с сестрой отпустила императрица. Дети только что вернулись из краткого паломничества в Новый Иерусалим и теперь спешили поклониться Звенигородскому чудотворцу, что было особенно важно в связи с недавними событиями: 4 апреля в Петербурге произошло покушение на императора. Как выяснится позднее, первое в целой череде. Благодарственные молебны в честь счастливого избавления Александра II от опасности со стороны злодеев прошли по всей России, но, несмотря на очевидное благоволение Небес, беспокойство императрицы за мужа долго не проходило. К тому же дата покушения совпала с годовщиной помолвки царственных супругов, и это, вызвав грустные размышления, омрачило праздник их серебряной свадьбы, состоявшийся через двенадцать дней после выстрела террориста.

Все эти переживания заставили Императорскую чету провести целый месяц в подмосковном имении Ильинское, выкупленном Государем для своей жены три года назад. Здесь Мария Александровна надеялась восстановить душевное спокойствие и, выбрав для богомолья детей Саввино-Сторожевский монастырь, возможно, хотела испросить у преподобного заступничество за мужа. Ведь святой Савва чудесным образом спас царя Алексея Михайловича от напавшего во время охоты медведя, а потому почитался как защитник Династии от внезапных опасностей. «Святому молитвеннику о Царях Богоизбранных», — будет написано на золочёной серебряной лампаде, принесённой позднее к мощам чудотворца Сергеем Александровичем и его супругой.

Даже не всё понимая из происходящего вокруг, девятилетний Сергей хорошо чувствовал сложную политическую и семейную обстановку. И неудивительно, что совершенная в таких обстоятельствах поездка в обитель оставила в его душе очень глубокий след. Он начинает особо чтить преподобного Савву, ежедневно молится ему, как и своему покровителю — преподобному Сергию. Возможно, столь повышенное внимание к образу сторожевского подвижника Сергей проявляет и в связи с тем, что дата его собственного рождения приходилась на канун праздника перенесения мощей святого. Это давало надежду на особое предстательство Божьего угодника.

Благочестие и набожность Сергея Александровича уже в те годы замечали многие, а митрополит Филарет (Дроздов) специально интересовался духовным ростом царевича, рождение которого им было провидчески названо «знамением на благо». За два года до своей кончины, зимой 1865 года, встречая гостившего в Москве Великого князя, святитель был удивлён и обрадован сильным желанием восьмилетнего Сергея увидеть архиерейское богослужение в Кремле. По благословению митрополита оно было совершено викарием Леонидом в храме Чудова монастыря.

В данной связи необходимо сказать ещё об одном наставнике Великого князя, Иване Васильевиче Рождественском. Известный как отец Иоанн, он был законоучителем царевича и, пожалуй, более других повлиял на его духовно-нравственное становление. Кристально честный, бескорыстный священник был очень любим в Царской семье, глубокое уважение ему оказывали самые важные особы. Однако их доверие никогда не могло заставить отца Иоанна пойти на нарушение принципиальных понятий. Так, в своё время он категорически отказался обвенчать втайне от императора Николая I его дочь Марию с графом Строгановым. Авторитетный, умный, мягкий, несмотря на огромное личное горе (И. В. Рождественский овдовел, а вскоре лишился детей), отец Иоанн многих притягивал к себе, а для Сергея стал настоящим духовным отцом. О высоком и житейском, о вечном и суетном они беседовали не только на исповеди или на занятиях по Закону Божию. Доверительный разговор мог продолжиться и во время досуга, когда батюшка приходил к Сергею просто как друг и подчас становился партнёром в шахматной игре. А как приятно было получить его стихотворное поздравление и подумать об ответном знаке внимания! Память об отце Иоанне Великий князь будет хранить всю жизнь, а некоторые иконы и вещи, принадлежавшие наставнику, станут для него святынями.

Тепло родного дома, заботы родителей, любовь ближних. Но так ли безоблачно детство Сергея? Вот редкая семейная фотография: Александр II снялся со своими детьми. Сергею четыре года, он сидит на коленях у отца, настороженно глядя в объектив. Увы, построенная фотографом сцена далека от реальности — семья редко собирается вместе, а с младшими детьми император и подавно общается от случая к случаю. Такова плата за исключительно высокое положение русского самодержца, включающая и давление государственных забот, несомых каждый день, и требования строгого этикета. Немного повзрослев, сын воспринимал подобное положение как данность, понимая, что значит его отец для России, и искренне восхищаясь им. Однажды во время игры, когда потребовалось назвать самого любимого из всех знаменитых русских людей, Сергей, не задумываясь, сказал: «Папа».

Уже в свои первые сознательные годы Великий князь соприкасается с проводимой отцом политикой. Причём именно он, единственный из сыновей Александра II, становится очевидцем впечатляющих московских торжеств, ознаменовавших великую реформу 1861 года. 5 марта, в Прощёное воскресенье, в обеих столицах был обнародован подписанный императором 19 февраля Манифест об отмене крепостного права. Осуществилось долгожданное чаяние народа — Россия вступила в новую эпоху, открывавшую для неё необозримые перспективы. Ещё не понимая всей значимости события, Сергей оказался в самом центре одного из величайших свершений русской истории. С восхищением маленький царевич наблюдал за ликованием людей, впитывая проявлявшееся повсюду чувство единства Государя и народа. Он восторгался своим отцом, образ которого осенялся поистине неземным ореолом. Однако то, что императорский венец — это, прежде всего, ни с чем не сравнимая ответственность и всепоглощающая работа, он начнёт понимать уже вскоре, причём не только со слов воспитателей. Станет ясно и то, что высочайшая честь быть сыном Русского Монарха налагает на него самого соответствующий долг, следовать которому — цель и смысл жизни. Это Великий князь усвоит раз и навсегда.

Постепенно складывались убеждения, формировался характер. Однако если присмотреться к их истокам внимательнее, станет заметным большое влияние матери, чей образ всегда оставался для Сергея особенно чтимым. Он рос под её постоянной опекой, ибо, несмотря на правила придворного этикета, отношения императрицы с младшими детьми были самыми близкими и доверительными. В этом, по выражению графини Толстой, «совершенно исключительном токе нежности» Сергею принадлежала наибольшая доля. Как уже отмечалось, Мария Александровна приняла непосредственное участие в воспитании Сергея и пользовалась любой возможностью, чтобы побыть с ним вместе: помогала сыну решать его житейские проблемы, всегда искренне радовалась его успехам. Он отвечал ей глубокой любовью, привязанностью и полным доверием. С возрастом Великий князь некоторыми чертами лица стал очень походить на мать, а приближённые к императрице люди отмечали, что даже почерк Сергея похож на материнский. Но более всего сын напоминал Марию Александровну своим душевным складом — точно также проявлял смирение в тяжёлых жизненных испытаниях, так же молчаливо переносил удары судьбы, так же одиноко чувствовал себя в окружающем мире.

Сергей боготворил её всю жизнь. В детстве для маленького царевича не существовало более ужасного проступка, чем тот, что мог расстроить «дорогую Мама», а материнская похвала всегда представляла собой наилучшую из наград. Повзрослев, он сохранил эти чувства и старался как можно чаще доставлять матери радость. Когда же обстоятельства вынуждали их на время расстаться, Сергей постоянно думал о ней и первым же делом по возвращении спешил увидеть и утешить свою бесценную матушку.

Императрица не раз говорила о чувствительности и доброте её дорогого Серёжи. И хотя внешне она никак не выделяла его среди других детей, никто не сомневался, что в сердце Марии Александровны столь заботливый, чуткий и нежный сын занимает исключительное место. С годами их взаимная привязанность нисколько не ослабнет. Напротив, к концу жизни императрицы Сергей сделается для неё самым близким, самым любимым, самым родным. Он же окружит её ещё большим вниманием, а когда тяжёлый недуг окончательно подорвёт её силы, трогательные заботы любимца, проводящего у постели больной матери всё свободное время и с готовностью выполняющего обязанности няни, станут для Марии Александровны последней отрадой.

Потеряв обожаемую матушку, Сергей надолго лишится смысла жизни. И даже приглушающее боль время не сможет до конца примирить его с утратой — в каждую годовщину кончины матери он будет горячо молиться о ней, тяжело переживая постигшее его горе и мысленно возвращаясь в прошлое.

Происходившая из старинного рода Гессен-Дармштадтских герцогов дочь Людвига II Максимилиана Вильгельмина Августа София Мария в шестнадцатилетнем возрасте прибыла в Россию как невеста наследника престола и, перейдя в православие 5 декабря 1840 года, стала Великой княгиней Марией Александровной. Через полгода влюблённые друг в друга с первой встречи цесаревич и принцесса обвенчались. Оказавшись в окружении самого роскошного европейского двора, попав в центр всеобщего внимания, юная цесаревна сразу почувствовала сильнейшее давление строгих дворцовых правил и утомительного этикета, следование которым было возведено Николаем I в абсолют. Постепенно привыкнув к такому порядку вещей, она, сделавшись императрицей, сама станет главной хранительницей норм и догм придворной жизни. Её безоговорочно признают высшим авторитетом в вопросах нравственности и морали, а собственное безукоризненное поведение Марии Александровны превратится в эталон.

Уважение к таким понятиям, как честь, достоинство, чистота, благородство, она внушала и детям, подчёркивая, что в их положении внутреннее совершенство неразрывно с внешним поведением, олицетворяющим величие Императорского Дома. Позднее Александр III признавался: «Если есть что-то доброе, хорошее и честное во мне, то этим я обязан единственно дорогой милой Мама... Мама постоянно нами занималась, приготовляла к исповеди и говенью; своим примером и глубоко христианскою верою приучила нас любить и понимать христианскую веру, как она сама понимала. Благодаря Мама мы, все братья и Мари (сестра. — Д. Г.), сделались и остались истинными христианами и полюбили и веру и церковь. Сколько было разговоров самых разнообразных, задушевных; всегда Мама выслушивала спокойно, давала время всё высказать и всегда находила, что ответить, успокоить, побранить, одобрить и всегда с возвышенной христианской точки зрения».

Много общавшаяся с императрицей А. Ф. Тютчева как-то заметила: «Она единственная из тех, кого я знаю, называет добро добром, а зло злом». И ещё одно наблюдение того же автора, позволяющее увидеть те черты характера Марии Александровны, что со временем передадутся Сергею: «Кажется, будто она уходит в себя, в собственный внутренний мир, чтобы спастись от мира внешнего, чуждого её душе».

Быстро усвоив язык и традиции своей новой родины, Мария Александровна стала настоящей патриоткой России. Она тратила огромные суммы на благотворительность, покровительствовала больницам, приютам, богадельням, институтам, гимназиям, училищам. Её усилиями было положено начало новому этапу женского образования в России, а покровительство Марии Александровны только что учреждённому в стране Красному Кресту позволило организации быстро превратиться в крупную общественно-государственную структуру.

Православие же покорило её целиком. Глубоко религиозная с детства, она всем сердцем полюбила русскую веру, явив собой образец благочестивой царицы. «Её хорошо можно было себе представить, — вспоминала Тютчева, — под монашеским покрывалом, коленопреклонённой под сенью высоких готических сводов, .объятую безмолвием, изнурённую постом, долгими созерцательными бдениями и продолжительными церковными службами, пышною торжественностью которых она бы с любовью руководила. Вот подходящая обстановка для этой души, чистой, сосредоточенной, неизменно устремлённой ко всему божественному и священному...» Похожие высказывания о жене Александра II встречаются и у других мемуаристов, иногда прямо называющих эту женщину святой. Искренние порывы её души проявились также в поездках на богомолье, в которые она брала с собой младших детей.

Старшие братья Сергея — Николай, Александр, Владимир и Алексей — составляли свой собственный кружок, куда «малышей», с которыми дружили, всё-таки не допускали. Гораздо ближе были сестра Мария и младший брат Павел, последний ребёнок Александра II, родившийся в 1860 году. С Сергеем они делили одну детскую комнату, вместе играли и гуляли. К обоим был приставлен в качестве воспитателя Дмитрий Арсеньев, по некоторым предметам они имели общих учителей. Несмотря на небольшую разницу в годах, Сергей всегда чувствовал себя старшим, а значит, ответственным за маленького Павла, или, как его называли в семье, Пица. Заботливость о брате будет проявляться и позднее, когда Павел станет взрослым и самостоятельным. Так, в начале восьмидесятых годов, после смерти родителей, Сергей постарается помочь Пицу перенести эту огромную беду, а спустя десятилетие окружит его трогательным участием и вниманием в связи со внезапным вдовством. Сам же Павел ещё с детства привык видеть в Сергее серьёзный авторитет. Он всё время тянулся за ним и, как отмечали окружающие, находился под его абсолютным влиянием.

День в императорском дворце начинался для царевичей с посещения матери. После приветствия, поцелуев и расспросов о здоровье следовало рассказать ей о своих сегодняшних планах, и если помимо обычных повседневных дел предполагались какие-нибудь новые, нужно было получить её (а иногда и отцовское) разрешение. Когда же намечалось развлечение в городе, характер такового тщательно проверялся воспитателем. Так, прежде чем вывезти Сергея в театр, Арсеньев наводил подробные справки о благопристойности спектакля и, только убедившись в этом, позволял Великому князю побывать на представлении. Подчеркнём, что такой порядок сохранялся вплоть до полного совершеннолетия воспитанника.

Занятия с учителями начинались в девять часов и после перерыва на завтрак и прогулку продолжались до шести часов вечера, когда во дворце подавали обед. Затем семья разделялась на своеобразные кружки, причём детей не допускали к досугу родителей. Только приглашение на чай позволяло вечером увидеть играющего в карты Папа и сидящую за рукоделием милую Мама, которая, не отрываясь от работы, слушала вместе с дамами какой-нибудь роман. Летом, когда выезжали в загородные дворцы, в распорядке появлялось едва заметное послабление — перед утренним кофе можно было погулять с отцом по Царскосельскому парку, а в два часа покататься вмести с ним в коляске. Те же радости дарила жизнь в подмосковном имении, к тому же там Сергея брали в гости к соседним помещикам. Но главная прелесть таких дней заключалась для него в общении с природой — среди романтических парков, зовущих к думам и грёзам, среди бескрайних полей и лесов, поражающих своим величием, его душа обретала наслаждение. Дополниться оно могло лишь при посещении Ливадии, недавно приобретённого императором имения на южном берегу Крыма, где море, солнце и горы создавали ещё один волшебный мир.

Среди немногочисленных друзей-ровесников у Сергея появился особый, самый доверенный, его двоюродный брат Константин. Сын Великого князя Константина Николаевича, видного политического деятеля и руководителя Военно-морского флота России, он был лишь на год моложе Сергея, круг их интересов во многом совпадал, но помимо схожести настроений и присущего обоим большого художественного вкуса юношей объединяло сильное религиозное чувство. Бог постоянно присутствовал в их мятущихся душах, помогая осмысливать и переносить испытания.

Тонкая, легкоранимая натура Константина, её чувствительность и эмоциональность способствовали расцвету поэтического дара. В 1885 году выйдет первая книга его стихов, скрывающая автора под псевдонимом «К. Р.» (Константин Романов). В русской литературе появится ещё один прекрасный лирик, и Сергей, всегда тянувшийся к художественному слову, не раз насладится сочинениями двоюродного брата — чудесными зарисовками пейзажей, дивными сонетами, облечёнными в строфы молитвами. В лице чуткого родственника Сергей обретёт единственного настоящего друга — ту столь необходимую ему отдушину, без которой он мучительно задыхался. Константину юноша доверит свои сомнения, переживания, страхи и в письмах кузену не раз назовёт его своим исповедником. Ни с кем царевич не будет столь откровенен, когда придёт пора тяжёлых испытаний, никому не будет так благодарен за поддержку. «Знаешь ли, что я только тебе могу писать так — другой, может, и посмеялся бы надо мной, но в тебе, я знаю, что найду всегда отголосок всем моим чувствам, всем моим стремлениям, не только человеческим, но и духовным!» — сказано в письме 1879 года.

Время учёбы подходило к концу, впереди ждала самостоятельная дорога, начинающаяся по семейной традиции с воинской службы. Летом 1876 года Сергей Александрович направляется в военный лагерь в Красном Селе, где приступает к обязанностям ротного командира. А следующей зимой начинает готовиться к самому ответственному моменту жизни — принятию присяги Государю и Отечеству. В свой двадцатый день рождения, в торжественной обстановке он произносит слова клятвы, определяющей весь его дальнейший путь, как честное служение, как исполнение предписанного долга.

Возможность с честью послужить России представилась сразу. Началась Русско-турецкая война за освобождение славянских народов на Балканах, и Сергей вместе с императором выехал на фронт, где стал очевидцем ярких баталий, а также свидетелем повседневных военных будней.

В Ращукском отряде цесаревича Александра Великий князь получил возможность более тесного общения со старшим братом, и оба они, казалось бы, хорошо знавшие друг друга, здесь, в неформальной военной обстановке, впервые обнаружили в своих взглядах на жизнь так много общего, близкого, схожего. Им открылось то, что принято называть родством душ, и это новое чувство искренне обрадовало. «Как я счастлив, — записывает Сергей в своём дневнике, — что за всё это время я имел случай короче сойтись с Сашей — это большое счастье». Можно смело утверждать, что именно тогда между ними возникло то прочное взаимное доверие, которое они сохранят навсегда и которое будет иметь определяющее значение в дальнейшей службе Сергея.

12 октября 1877 года цесаревич доверил брату боевую разведку. Во главе небольшого отряда ему следовало выяснить расположение войск противника, с чем Сергей успешно справился, несмотря на свистевшие вокруг пули и летящие гранаты. За проявленное мужество Великий князь был удостоен ордена Святого Георгия 4-й степени, которым по праву гордился.

Война, конечно, повлияла на формирующийся характер Сергея, но, к счастью, не смогла его ожесточить. Она же усилила желание активной деятельности, возбудив юношеский задор Великого князя и доказав его готовность для серьёзных дел. Тем мучительнее для него должен был ощущаться вынужденный пятилетний «простой» — в силу молодости Сергея император не спешил поручать ему что-либо ответственное. Мы же, воспользовавшись паузой, попробуем присмотреться к нашему герою повнимательнее.

Перед нами высокий, стройный, красивый юноша с правильными и тонкими чертами лица, выражение которого на людях обычно непроницаемо. Светло-серые глаза смотрят холодно и как будто отрешённо. Впервые увидев Сергея в 1879 году, его молодой двоюродный брат Александр Михайлович решил, что перед ним «сноб, который отталкивал всех скукой и презрением, написанным на его юном лице». Так считали многие. А между тем это была лишь маска, за которой скрывалась боль от давно происходившей в Царской семье драмы и которая надёжно защищала душевное одиночество Великого князя посреди чуждой ему обстановки.

В дворцовую жизнь он явно не вписывался, а привитые с детства устои и строгость полученного воспитания сформировали в нём некую неуверенность в себе. Он скованно держался за общим столом, не любя светскую болтовню, не принимал в ней участия, избегая тем самым и опасности сказать невпопад — однажды в детстве он попробовал шутить в гостях, зная, что это производит хорошее впечатление, но получил выговор от воспитателя за неуместность его острот.

Застенчивость Сергея будет порой проявляться даже в узком кругу знакомых лиц, особенно если те оказывались более сведущими в обсуждаемых при нём вопросах. Уже будучи московским генерал-губернатором, он посещал собрания Археологического общества, где обратил на себя внимание историка М. М. Богословского странной манерой вступать в дискуссию. Великий князь тихо обращался к председательствовавшей графине П. С. Уваровой, а та объявляла его мнение остальным. Такую стеснительность Богословский справедливо расценивает как одну из причин закрытости генерал-губернатора.

Внешняя красота Сергея Александровича приобрела новое звучание после того, как, отпустив усы и небольшую бороду, он стал походить на западноевропейских аристократов XVII века — благородных сеньоров, отважных идальго. Ему необыкновенно шли надеваемые на маскараде или домашнем спектакле костюмы и шляпы той романтической эпохи. И неудивительно: ведь её идеалам соответствовали рыцарские качества души Сергея — верность, храбрость, милосердие. Вот только необходимого при этом отменного здоровья ему недоставало.

В детстве он рос живым и подвижным ребёнком, но довольно быстро утомлялся. Педагоги также замечали его тонкую чувствительность, быструю возбудимость и впечатлительность. С ранних лет у него появились и какие-то проблемы с позвоночником. Болезнь приведёт к необходимости носить корсет, отчего фигура Сергея стала выглядеть несколько скованной, а в движениях появилась резкость. Злые языки тут же воспользовались поводом посудачить об «ужимках» Великого князя, а постоянную прямоту его осанки и вовсе заклеймили как нарочитую надменность.

Не довольствуясь подобными инсинуациями, недоброжелатели позднее выдвинут тезис об интеллектуальной ограниченности Сергея Александровича, что уже не имело под собой вообще никакой почвы. На самом деле полученное им образование можно смело назвать блестящим. Более того, в последовавшие за войной годы он продолжал расширять свой кругозор: посещал научные собрания, много читал. «Он был удивительно начитанным и человеком очень высокой культуры», — отмечал его шурин, Великий герцог Гессенский Эрнест Людвиг. Иногда Сергей приглашал интересного собеседника к себе и вместе с гостями слушал познавательные лекции.

Как видим, Сергей не был человеком «не от мира сего», но его отношения с той жизнью, которая постоянно окружала, складывались непросто. С юных лет положение в обществе давало ему массу преимуществ, жизнь предлагала множество удовольствий, а блистательный Петербург был готов удовлетворить любую его прихоть. Однако то, что другим представлялось вершиной счастья, в глазах Великого князя выглядело пустым и ненужным. Нет, будучи молодым, он не отказывался от увеселений: посещал балы, праздники, светские вечера. Его часто тянуло в театр, и вместе со всеми он восхищался несравненным голосом Аделины Патти, звезды итальянской оперы, гастролировавшей в России. Зимой Сергея можно было встретить на катке Таврического сада, куда, сам увлёкшись коньками, он постепенно заманил и товарищей. И вместе с тем во всех подобных развлечениях его душа не находила себе места. «Отчего я всё чувствую так глубоко? Отчего я не таков, как все другие, не весел, как все? — сокрушался он в письме другу Константину. — Я до глупости углубляюсь во всё и вижу иначе — мне самому совестно, что я до того старообразен и не могу быть как вся “золотая молодёжь” весел и беспечен». Мир Сергея Александровича, не «старообразный», а высокоинтеллектуальный и глубоко духовный, наполняли совсем иные пристрастия — русская история, мировая культура, умные собеседники, познавательные книги.

Живой интерес Великого князя всегда вызывала художественная литература, в которой предпочтение отдавалось русской классике. Пушкин, Лермонтов, недавно скончавшийся Тютчев — вот его любимые авторы. С юношеских лет сохранилось и серьёзное увлечение европейской поэзией, в первую очередь творчеством Данте Алигьери. Изучение английского языка способствовало более глубокому пониманию Сергеем драматургии Шекспира, а занятия немецким — восхищению стихами Гейне и Гёте. Из современников Великий князь высоко ценил Апухтина, Майкова, Фета. С последним он был лично знаком, сам же поэт, глубоко уважая Сергея Александровича, всегда считал за честь нанести Его Высочеству визит и с радостью подарил Августейшему читателю свой новый сборник «Вечерние огни». Заезжал к Великому князю, почтительно расписываясь в книге посетителей, и прозаик Иван Гончаров, с которым Сергея познакомил кузен Константин.

Сергей Александрович высоко ценил творчество Льва Толстого, с удовольствием прочитав «Севастопольские рассказы» и «Войну и мир». Но Толстой-проповедник вызывал у него раздражение: отрицание графом исторических русских ценностей, посягательство на Православную церковь, жёсткая критика властей, будоражащая умы, — всё это, по мнению Великого князя, играло на руку врагам России.

К произведениям другого властителя дум — Фёдора Михайловича Достоевского — Сергей относился с нескрываемым восхищением. В Царской семье он стал настоящим первооткрывателем писателя, рекомендуя его книги близким. Завораживающий мир героев, острота затрагиваемых автором проблем и поднимаемые им вопросы христианской морали волнуют душу юного Сергея. И вдруг настоящий подарок судьбы — он может встретиться и побеседовать с любимым писателем! Этим счастьем Великий князь был обязан своему наставнику, который в марте 1878 года обратился к Достоевскому с письменной просьбой провести беседу с младшими сыновьями императора. По мнению Арсеньева, такое общение способствовало бы дальнейшему нравственному совершенствованию Сергея и Павла Александровичей. Писатель принял приглашение, и Великий князь смог, наконец, познакомиться с автором «Белых ночей», «Идиота», «Бесов», «Преступления и наказания».

Спустя почти год они встретились вновь, и так же как в прошлый раз, за совместным обедом завязался серьёзный разговор. Жена писателя вспоминала: «Свидание с Великими князьями произвело на Фёдора Михайловича самое благоприятное впечатление: он нашёл, что они обладают добрым и недюжинным умом и умеют в споре отстаивать не только свои, иногда ещё незрелые убеждения, но умеют с уважением относиться и к противоположным мнениям своих собеседников». Такая оценка со стороны классика многое значит.

Впечатления Сергея были незабываемые. К восторгу от творчества Достоевского добавилось очарование его личностью. В мастере слова и знатоке человеческих душ открылся замечательный собеседник, единомышленник, общаясь с которым можно было и лучше разобраться в себе, найти давно искомые ответы и получить новые поводы для размышлений.

А задумываться приходилось о многом. Кризис проводимого курса, теряемый контроль над ситуацией и на фоне всего этого возрастающая волна терроризма заставляли всё чаще вспоминать о предостережениях писателя. Казалось, и впрямь из приоткрытых кем-то ворот преисподней вырвалась тёмная сила. Пули, кинжалы и динамит стали грозить отовсюду. Началась открытая охота на императора — попытки взорвать его поезд, выстрелы в царя на Дворцовой площади и, наконец, случившийся на глазах Сергея мощный взрыв в Зимнем дворце. Унылая, гнетущая атмосфера, воцарившаяся при дворе, усугублялась и другими причинами, постоянно терзающими сердце. Резко ухудшилось состояние здоровья императрицы. Туберкулёз окончательно подточил её силы, и теперь они поддерживались только молитвой и чутким отношением любящих детей. Сергей старался заходить к матери как можно чаще, успокаивал её, отвлекал от мрачных мыслей, но бессилие перед неизбежным приводило его в отчаяние.

Душу Великого князя больно задевало и холодное, не заходящее дальше формальных приличий отношение к больной императрице со стороны Александра II. Сергей прекрасно знал причину такого невнимания — у отца давно появилась другая семья, но обладание этой тайной приносило лишь дополнительную боль. На запретную тему нельзя было разговаривать даже с близкими, а между тем пленившая сердце императора княжна Екатерина Долгорукая поселилась, как фрейлина, в Зимнем дворце. Прямо над покоями императрицы...

Государыня тихо скончалась ранним утром 22 мая 1880 года, через шесть дней в Петропавловском соборе состоялось погребение. «Бедный Сергей был бледнее своего белого кирасирского мундира, — отмечал его друг Константин, — у меня сердце болит, глядя на него». В последующие дни осиротевший и раздавленный горем сын часто заходил в спальню матери и подолгу сидел там в полном одиночестве. Он много и горячо молился, но боль утраты не отпускала, и терзаемый ею Сергей ходил, словно во сне. Эта рана так никогда и не зарубцуется, никогда полностью не заживёт.

Перенесённый стресс на первых порах должна была смягчить длительная поездка в Италию, страну, культуру которой Сергей ценил особенно высоко. Ему представилась возможность воочию увидеть то, что давно интересовало: Флоренцию, наполненную шедеврами, восхитительную Венецию, залитый солнцем Неаполь и, наконец, Рим со следами его богатой истории, музеями Ватикана, древними святынями и весёлым карнавалом. Но даже здесь, среди памятников Античности и Ренессанса, среди красот природы и шума бурлящей жизни, душевная травма заживала с трудом. И здесь же мир Великого князя опрокинулся, когда в середине дня 1 марта 1881 года пришло известие о цареубийстве.

Уже в Петербурге он напишет старому воспитателю Арсеньеву, делясь пережитым за последние дни: «Душа и сердце — всё, всё разбито и перевёрнуто. Все ужасные впечатления меня уничтожили... все подробности его кончины ужасны. Вся его одежда — одни клочки. Говорят, что вся лестница собственного подъезда и коридора была покрыта его кровью — целые лужи крови. Все эти ощущения невыносимо тяжелы! Для человеческого ума трудно всё это переварить...» После похорон императора Сергей признается бывшему наставнику: «Я ещё как в тумане, но совершенно раздавлен грустью... Да, тяжёлый крест. Только была бы вера и надежда на свидание. Там, где нет печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная! Вернувшись домой, мною овладела такая тоска! Всё кончено, только пустые комнаты да воспоминания о былой, счастливой семейной жизни... Сегодня сожгли ковёр лестницы собственного подъезда, покрытый кровью Государя! Спрашиваю себя, как можно всё это пережить».

Эти настроения вернули Великого князя к мысли о паломничестве на Святую землю. В первую годовщину кончины матери он хотел помолиться о её душе перед Гробом Господним, и незабвенный отец ещё успел одобрить задуманное. Теперь молитвы вознесутся и о нём. Вместе с Сергеем в поездку отправился Павел, а по дороге к ним присоединился Константин. «Чистые, благие и святые души царевичей пленили меня», — скажет встретивший их в Иерусалиме начальник Русской духовной миссии архимандрит Антонин Капустин. Августейшие паломники посетили Вифлеем, побывали в древнем Иерихоне, совершили омовение в водах Иордана. Литургии перед Гробом Господним и панихида по дорогим родителям на Голгофе произвели на Сергея сильнейшее впечатление. И там же, на Святой земле, ему окончательно открылось понимание собственного жизненного пути, яснее стали мысли о ниспосланных испытаниях, об уготованном предназначении. «Конечно, — писала ему в Иерусалим А. Ф. Аксакова (Тютчева), — если Бог заставил Вас пройти через эту суровую школу страдания в том возрасте, когда в жизни обыкновенно знают только радости, сладостные мысли и беззаботность, — значит, он много спрашивает с Вашей души и призывает её к серьёзной задаче в жизни, и я молю Его, да укажет Он Вам её и поможет выполнить, чтобы в самой Вашей скорби Вы нашли залог жизни в Боге».

3. УДИВИТЕЛЬНЫЙ НОВЫЙ МИР

В том чёрном для России 1881 году принцесса Гессенская Елизавета вместе с сестрой Викторией начала выезжать в свет. Её сразу признали невероятной красавицей, заговорив о возможных брачных партиях. Тем более что у старшей сестры вскоре появился жених — её дальний родственник, офицер Британского флота принц Людвиг Александр Баттенберг.

Наиболее серьёзной кандидатурой для Эллы у бабушки-королевы был принц Фридрих Баденский. Однако этот замкнутый в себе и равнодушный к образованию молодой человек совсем не заинтересовал Елизавету.

Некоторое время знаки внимания уделял ей кронпринц Германии Вильгельм, считавший, что перед перспективой стать императрицей могучей европейской страны не устоит ни одна принцесса. Неизвестно, сделал ли он Елизавете официальное предложение, но его настойчивые ухаживания были заметны всем. Напрасный труд. Ничего кроме раздражения кузен Вили не вызывал. Грубый, вспыльчивый, высокомерный и слишком навязчивый, он добился лишь полного неприятия со стороны Эллы, затаив на неё долгую и страшную обиду.

Сердце юной красавицы давно принадлежало другому. Её русский родственник, милый кузен Сергей год от года становился ей ближе, понятнее и роднее. Они знали друг друга давно, с самого детства Эллы. И каждая встреча приносила обоим тёплые светлые чувства. Возможно, впервые они познакомились в далёком 1865 году, когда семилетний Сергей вместе с родителями остановился в гессенском замке Хайлигенберг. Семья Александра II возвращалась из Ниццы, где только что скончался старший сын императора, цесаревич Николай. Среди дармштадтских родственников императрицы в доме, скорее всего, оказалась и очаровательная кроха, которой не исполнилось и шести месяцев и которая была той самой малышкой Людвига и Алисы, что совсем недавно, только ожидаясь родителями, вызвала интерес русской родни. Так в тесном домашнем кругу радость одной семьи пересеклась с тяжёлой утратой другой.

В последующие годы Сергей и Елизавета неоднократно виделись, когда Великий князь, сопровождая матушку, приезжал в Дармштадт. Там, беседуя с юной принцессой, он постепенно узнавал её характер, интересы, вкусы. Непринуждённая домашняя обстановка помогала им ближе сойтись, подружиться. Между ними, конечно, завязалась переписка, но, овдовев, Великая княгиня Елизавета Фёдоровна уничтожит все письменные свидетельства о их ранних взаимоотношениях — в эту сугубо личную историю не должны были проникать чужие взгляды...

Императрица Мария Александровна очень надеялась, что взаимное влечение Сергея и Елизаветы перерастёт в большую любовь. Она не ошиблась, хотя на пути к желаемому не раз возникали трудности. Лишившись матери, Елизавета заметно замкнулась, а спустя пятнадцать месяцев такое же несчастье постигло Сергея. Но схожее горе сближает людей, полнее раскрывая их души; и когда Элла начинает выезжать в свет, она уже явно считает русского царевича своим суженым. Её чувства не остались без ответа — красивая, добрая и чуткая девушка с возвышенной и отзывчивой душой пленила сердце Сергея Александровича. В одну из встреч молодые люди объяснились, после чего их родственники заговорили о свадьбе.

Однако пройдёт ещё целый год, прежде чем Сергей предпримет следующие шаги. Что же его останавливало? Выбор брата одобрил и поддержал император Александр III; сестра Сергея, герцогиня Эдинбургская Мария, была в восторге от намеченной партии и удивлялась возникшей паузе. Разгадка же скрывалась в понимании Сергеем своего сложного характера и давнем предпочтении одиночества среди столь чуждой светской жизни. Теперь к этим чувствам прибавлялся страх перед ответственностью за будущую супругу. Ведь вступив в брак, Великий князь будет вынужден ввести её в скользкое придворное общество, подставляя тем самым под остриё интриг и жернова молвы.

Сергей Александрович хорошо знал этот мирок, льстящий в глаза и злобно шепчущийся за спиной. Знал и всей душой ненавидел. Причём, не желая играть по правилам блестящего бомонда, он не только не скрывал своего презрения к царящей там двойной морали, но и демонстративно пренебрегал мнениями большого света. Подобное не прощалось. И ответная реакция не заставила себя ждать. По Петербургу поползли слухи о разгульном образе жизни Великого князя: говорили, что он пьянствует, развратничает и предаётся всевозможным грехам. Никаких конкретных фактов не приводилось, очевидцев не было, но постоянно муссируемая сплетня постепенно превращалась в аксиому. Не раз испытанное оружие — злые языки, которые, как известно, «страшнее пистолета», — сработало и на сей раз. Постарались профессионалы — тётушка Сергея, Великая княгиня Ольга Фёдоровна, чьи гостиные давно превратились в главный столичный цех по производству слухов, толков и уничижительных характеристик, генеральша А. Богданович, известная своими сплетнями всему Петербургу, и целый ряд более мелких интриганов. Горечью наполнены написанные тогда Сергеем строки об отсутствии в окружающем мире правды и о жестокости людей к тем, кто открывает им своё сердце.

Какого ангела в лице Елизаветы уготовили ему Небеса, он ещё не ведал. Но, видимо, чувствовал в ней что-то близкое, родное, светлое. Окончательно решившись, он сделал 6 ноября 1883 года предложение своей любимой и, получив заветное «да», поспешил поделиться радостью с Государем: «Я счастлив и доволен, мне кажется иногда, что всё это слишком хорошо и что я этого вовсе не достоин». Спустя три месяца Сергей приехал в Дармштадт для официальной помолвки, которая состоялась в Новом дворце. Великий князь преподнёс невесте подарки: от императрицы изумительной красоты сапфировую брошь, а от себя громадный сапфир в виде подвески, бриллиантовую парюру (серьги и брошка), жемчужное ожерелье, сапфировый перстень, золотой веер, ротонду и муфту из соболей, соболью же шаль, крытую бархатом, сервизы и различные дамские мелочи. От имени императора жених вручил пожалованные Елизавете бриллиантовые знаки ордена Святой Екатерины. В свою очередь переполненная счастьем Элла подарила избраннику золотой перстень с двумя бриллиантами и сапфиром. Этот залог любви он до последней минуты жизни будет носить рядом с кольцом матери, полученным в день совершеннолетия.

Императрицу Марию Фёдоровну Элла поспешила письменно поблагодарить: «Дорогая Минни! Я в восторге от прелестной броши, которую ты мне прислала, и благодарю много раз. Спасибо и за телеграмму с тёплым приветом, я действительно очень за неё благодарна. Как хорошо побыть здесь с Сержем. Он много рассказывал мне о том, как по-доброму ты интересуешься его жизнью, это так трогательно».

Официальная часть (с обязательными визитами, с парадным обедом и с балом, на котором танцевали непривычный вальс в три такта (прежде было два), а Элла впервые была с Екатерининской лентой) мало интересовала виновников события. Их наслаждение составили возможность побыть наедине друг с другом, детские воспоминания, связанные с этими местами, и весенняя природа, только вступившая в пору цветения. Молодой парой нельзя было не любоваться — оба красивые, застенчивые и, кажется, такие далёкие от всего суетного, земного. Они познали горе, их души долго не находили отклика, но любовь исцелила израненные сердца, наполнив их покоем и счастьем. «Элла, если можно, ещё красивее, — сообщает Сергей в письме младшему брату Павлу. — Мы с ней много сидим вместе; по утрам она в моей комнате, и я её немного учу по-русски, что очень забавно, даже заставляю писать. Между прочим, учу её словам: “Боже, Царя храни”... Мы уже гуляем одни по всему Дармштадту».

Смахнув невольную слезу, Великий герцог Людвиг сообщил Александру III: «Я не колеблясь дал своё согласие, потому что знаю Сергея с детства, вижу его хорошие и приятные манеры и уверен, что он сделает мою дочь счастливой». Немецкая бабушка Эллы, принцесса Елизавета, также не скрывала радости и откровенно восхищалась Сергеем. А вот с бабушкой английской, королевой Викторией, знакомство жениха ещё только предстояло.

Выбор внучки её сильно озадачил. Русский? Это было странным уже само по себе, к тому же Виктория давно проявляла заметную русофобию. Отца Сергея, императора Александра II, она помнила со дня его первого приезда в Лондон ещё молодым престолонаследником. Тогда он очень понравился юной королеве, но с годами отношение изменилось. Особенно острый конфликт наметился в 1874 году в связи со свадьбой её второго сына, Альфреда, с дочерью Александра, Марией. О эти русские! Они настояли на венчании в Петербурге, они оставляли её невестку православной, они отказались после помолвки представить её королеве в Англии, предложив встречу в Германии, как на «нейтральной территории»! Что возомнил о себе этот царь? С заступившейся за него дочерью Алисой королева поссорилась, а когда свадебные торжества продолжились в Лондоне, Виктория с трудом выдержала протокол — присутствие Александра II раздражало её так сильно, что она едва не покинула столицу до завершения праздника.

И вот новая напасть — русский жених для внучки! Правда, ни о ком другом Элла не хотела и слышать, так что постепенно королеве пришлось смириться с неизбежным. Собранная о Сергее информация характеризовала его только с положительной стороны, никаких препятствий для брака не было, а в том, что Елизавета счастлива, сомневаться не приходилось. «Я так рада, — писала она бабушке, — что Вы увидите Сергея, когда Вы приедете в следующем месяце, и надеюсь, что он произведёт на Вас приятное впечатление. Все, кто его знает, любят его и говорят, что у него правдивый и благородный характер».

«Смотрины» состоялись в начале апреля 1884 года, накануне православной Пасхи. Решение внучки королева одобрила — Великий князь произвёл на неё самое благоприятное впечатление. Свадьбу назначили на 3 июня, а европейской родне решили сообщить о радостном событии на другом семейном празднике, свадьбе сестры Елизаветы, принцессы Виктории. В тот день, 18 апреля, Элла принимала поздравления вслед за новобрачными, ощущая себя на седьмом небе. И тут разразился жуткий скандал.

Оказалось, что, пользуясь случаем, Великий герцог Людвиг и сам вступил в брак, тихо обвенчавшись со своей давней привязанностью Александрой де Колемин, бывшей женой русского дипломата при Гессенском дворе. От такой новости приехавшая в Дармштадт королева Виктория едва не потеряла способность соображать. Людвиг, безупречный вдовец, почти шесть лет так свято чтивший память бедной Алисы! И вот морганатический мезальянс в присутствии коронованных особ! Германский кайзер тут же решил покинуть Дармштадт, а королева, не желая видеть провинившегося зятя, послала к нему старшего сына с требованием немедленно развестись.

Елизавета сочувствовала отцу. Но и понимала всю опрометчивость его поступка в столь неподходящий момент. Что скажут об этом в Петербурге, как посмотрит русский император на дочь оскандалившегося герцога? К счастью, неприятную историю удалось замять, и все мысли Елизаветы вновь обратились к свадебным приготовлениям. Сергею она писала почти ежедневно, однажды порадовав его маленькой, самостоятельно составленной запиской на русском языке. Для дальнейшего обучения невесты такому важному предмету Великий князь подобрал и направил в Дармштадт специальную учительницу, Екатерину Шнейдер.

Наступили самые волнующие дни. Сопровождаемая отцом, сёстрами и братом гессенская принцесса выехала на свою новую родину. По распоряжению жениха её вагон на русской границе обильно украсили белыми цветами, меняемыми на каждой станции. По пути следования поезда невесту царского брата спешили встретить и поприветствовать сотни местных жителей во главе с начальством и духовенством, вокзалы расцветили гирляндами, всюду реяли национальные флаги.

Сергей отправился навстречу, волнуясь и вновь перебирая в уме детали предстоящего. Вдруг он спохватился — по прибытии Елизавету надо встречать с крестом и святой водой, пусть Государь, которому послана срочная телеграмма, позаботится об этом. Жених и невеста встретились на пограничной станции Вержболово (ныне литовский Вирбалис), где Елизавета впервые вступила на русскую землю. Впрочем, назвать это место Россией можно было лишь с определённых точек зрения. За окнами вагона ничего не поменялось, а Элле так хотелось поскорее увидеть страну своего дорогого Сержа. В середине дня 27 мая, в праздник Святой Троицы, поезд прибыл на станцию в Красном Селе, где высоконаречённую невесту Сергея Александровича ожидали император с императрицей, после чего все вместе продолжили путь до Петергофа.

Там, на вокзале уже выстроился почётный караул от лейб-гвардии Конно-гренадерского полка. Съехались и приглашённые гости. Ожидаемый состав подошёл в 5 часов 15 минут и был встречен исполнением гимна Германской империи. Дверь вагона открылась. «Она показалась рядом с императрицей, — записал своё первое впечатление о Елизавете Великий князь Константин Константинович, — и всех нас словно солнцем ослепило. Давно я не видывал подобной красоты. Она шла скромно, застенчиво, как сон, как мечта».

В открытых экипажах все отправились в Большой дворец. Элла едва скрывала восторг — фонтаны и каскады, золочёные статуи и дивные парки на морском берегу. Незнакомая страна предстала феерическим праздником, волшебной сказкой. И это было только началом!

Волшебство продолжилось в Петербурге, куда невеста прибыла 2 июня. На специально украшенном Николаевском вокзале её встретили члены Императорской Фамилии и почётный караул от лейб-гвардии Преображенского полка во главе с командиром роты, Великим князем Сергеем Александровичем. После приветствий и представления новых лиц начался торжественный въезд в столицу, полюбоваться на который вышел, казалось, весь город. Зрелище и впрямь великолепно! В запряжённой восьмёркой белых лошадей старинной золочёной карете, принадлежавшей ещё императрице Елизавете Петровне, ехала прекрасная невеста царского брата. Рядом с ней, в знак особой чести, находилась императрица Мария Фёдоровна, а сам император верхом сопровождал карету возле правой дверцы. С левой стороны экипажа, также верхом, ехал высоконаречённый жених, а следом гарцевало на конях пышное титулованное общество — русский наследник престола Николай, Великие князья, греческий король Георг I, Великий герцог Гессенский Людвиг и его сын... Великие княгини ехали в парадных каретах, за которыми в конном строю двигались гвардейские части. Салютовали орудия Петропавловской крепости и нескончаемое «ура» звучало со всех сторон.

Тридцать шесть минут двигался кортеж по залитому солнцем и расцвеченному флагами и гирляндами Невскому проспекту. Возле Аничкова моста Елизавета смогла увидеть свой новый дом, нарядный барочный дворец, выкупленный три месяца назад и теперь предназначенный для семьи Сергея Александровича. Но рассмотреть его подробнее пока не удалось — за окном кареты появились другие восхитительные картины: живописные набережные, высокая башня городской думы, колоннада Казанского собора, золотой шпиль Адмиралтейства. Неожиданно панорама изменилась, открывая вид на огромную Дворцовую площадь. Какое великолепие! У подъезда Зимнего дворца карета остановилась, и Елизавета с Сергеем вошли в главную Императорскую резиденцию, о чём жителей Петербурга известил пушечный залп. Отстояв молебен и побывав вечером на фамильном обеде у Александра III в Аничковом дворце, виновники торжества наконец-то смогли хоть немного отдохнуть.

Наутро всё происходило по давно заведённому порядку. Волосы невесты уложили перед зеркалом императрицы Анны Иоанновны, украсив причёску диадемой жены Александра I. Среди драгоценностей ей следовало надеть тяжеленные серьги Екатерины Великой, поверх платья из серебряной парчи возложили отделанную горностаем малиновую мантию со шлейфом, а голову Елизаветы увенчали специально изготовленной короной с бриллиантами, взятыми с детского мундира императора Павла I. Жених по традиции был в парадной военной форме, при орденах и сабле. Лишь один его поступок не предусматривался протоколом — перед началом церемонии Сергей съездил в Петропавловский собор и помолился перед могилами родителей, чтобы «с их благословением идти под венец».

В час дня в Большой дворцовый храм принесли два образа — Спасителя и Фёдоровской Божией Матери, которыми накануне благословили жениха и невесту. От названия Богородичной иконы Елизавета получала необходимое ей в России отчество — Фёдоровна. Через двадцать минут начался Высочайший выход в церковь. По сторонам анфилады торжественную процессию встречали приглашённые лица свиты, придворные, иностранные принцы и дипломаты. В ряду гостей стояли и присланные королевой Викторией моряки, прибывшие на яхте со столь памятным Елизавете и таким многозначительным в этот день названием — «Осборн»...

В присутствии митрополита Исидора и членов Синода обряд венчания совершил протоиерей Иоанн (Янышев). Был праздник Всех Святых, что придавало церемонии особую значимость и налагало на брачующихся дополнительную ответственность. «Венчается раба Божия Елисавета рабу Божиему Сергию...» Горели свечи, исполнялись тропари и молитвы, попеременно менялись шаферы. У Сергея — братья Алексей, Павел, кузен Дмитрий и племянник, цесаревич Николай. У Елизаветы — её брат Эрни, а также кузены жениха Михаил, Георгий и Пётр. Стоя перед алтарём, жених и невеста обменялись кольцами с начертанной датой свадьбы и собственными именами, у неё — «Сергий», а у него — «Элла». «Господи Боже наш, славою и честию венчай их...»

Свершилось! После поздравлений и благодарностей все перешли в Александровский зал, где пастор Фрейфельт повторил обряд по лютеранским правилам. Затем последовал торжественный обед в сопровождении оркестра и хора Императорской оперы под руководством Э. Ф. Направника. Звучала прекрасная музыка, поднимались заздравные кубки, гремели за окнами залпы салюта. Вечером праздник завершился балом в Георгиевском зале. Под звуки полонеза его открыл Александр III, шествующий с Елизаветой, а следующую пару составили Сергей и императрица Мария. Веселье продолжалось до позднего вечера и закончилось отъездом новобрачных в их новый дом — Сергиевский дворец.

Несмотря на время (половина одиннадцатого), толпы горожан приветствовали молодожёнов, проезжавших с царём и царицей по иллюминированному проспекту. Вот и приготовленное жилище. Здесь по русскому обычаю молодых должны встречать с иконой и хлебом-солью родители супруга, но он — сирота, и почётную обязанность исполнил его брат Владимир со своей женой. Герои дня едва не падали от усталости, однако им предстояло ещё выдержать фамильный обед на тридцать шесть персон, прибывших в свадебном кортеже. «Мы весь день оставались в наших придворных или парадных платьях, — сообщала сестра Сергея Мария в письме детям, — пока после бала не поехали опять в золочёных каретах, вытянувшихся в процессию, в новый дворец дяди Сергея...» «На следующий день, — продолжала она, — Сергей и Элла отдали визиты всей семье, она чудесно выглядела в розовом платье и шляпке и с множеством своих прекрасных драгоценностей. Дядя Сергей и вся семья вручили ей милые подарки, а тётя Минни (императрица Мария Фёдоровна. — Д. Г.) роскошное приданое».

Счастливую пару чествовали и представители иностранных государств. Каждому надо было что-то сказать в ответ, и вслед за мужем Елизавета (как ни трудно ей самой) обратилась к китайскому дипломату по-русски, поскольку других иностранных языков тот не знал. С первых же шагов Великая княгиня старалась нигде не подводить супруга, в чём кроме внешних данных ей помогали живой ум и деликатность. «Она очаровывала своей красотой, подчёркнутой прелестным туалетом, — восхищалась в те дни бывшая фрейлина императрицы Марии Александровны Дарья Тютчева. — Что ещё сильнее воздействует, чем её красота, это очарование скромности, простоты, которое от неё исходит, её задумчивый вид и чарующий взгляд, который она погружает в ваши глаза, когда она говорит с вами или слушает ваш ответ».

Но вот все церемонии завершились, и молодожёны уехали в Москву. На Эллу она произвела ошеломляющее впечатление. Первопрестольная оказалась не похожей ни на что из виденного раньше. Средневековые крепостные стены, башни, хаотичная застройка, перемешавшая дворцы, монастыри, современные доходные дома, трактиры и магазины. И невероятное количество церквей. Непривычного вида, но очень притягательных. «Этот город такой красивый и чудесный, — сообщала Елизавета бабушке-королеве, — что я горю желанием зарисовать разные замечательные храмы. Но, конечно, для этого нет времени. Я должна сделать несколько фотографий, и когда я увижу Вас, я смогу их Вам объяснить».

То, что Москва — истинно русский город, национальный и духовный центр или сердце России, понималось без лишних слов. Точно так же Елизавета почувствовала всю сакральность и все значение для русских людей Троице-Сергиевой лавры, куда приехала с супругом, желавшим возблагодарить своего небесного покровителя. Ещё ранее заметив, как он преображается во время молитвы и с каким благоговением прикладывается к образам, она, пусть пока и не принадлежа к его Церкви, не могла оставаться безучастной. К тому же вокруг молились сотни людей, иногда становящихся на колени. Выход из положения Елизавета нашла быстро. Чтобы не задевать чувства богомольцев, она стала делать перед иконами глубокие реверансы. Вслед за мужем Великая княгиня прикладывалась к кресту и даже целовала руку священнику, что не практиковалось в её конфессии.

Остаток медового месяца молодожёны провели в подмосковном Ильинском, доставшемся Сергею по наследству от матери. «Здесь так хорошо, что трудно описать, — признался он в письме другу, — а главное — быть с дорогой женой далеко от всех отвратительных дрязг придворной жизни». Элла нашла усадьбу восхитительной. Отдохнув на природе после всего недавно пережитого, Великая княгиня сосредоточилась на будущем. «Пусть Господь покажет мне путь, — написала она здесь королеве Виктории, — как всегда делать хорошее тем, кого я люблю, и как держаться правильного пути, и чтобы быть такой хорошей и простой, какой Вы и мама желали бы».

Как уже говорилось, в Петербурге чета поселилась в Сергиевском дворце, ранее носившем имя своих прежних хозяев — князей Белосельских-Белозерских (так же его именуют и сегодняшние путеводители). Рядом располагалось старинное Троице-Сергиево подворье, что было очень важно для Великого князя, а священники подворья приглашались им служить в его собственную домовую церковь Рождества Христова. Оформленная по желанию владельца в русском стиле, она была заново освящена в год его новоселья. Большое значение имела и близость к Аничкову дворцу (напротив, на другом берегу Фонтанки), где нередко жила Императорская семья. Другим фасадом дом выходил на Невский проспект, а угол здания смотрел на Аничков мост со знаменитыми конями К. Клодта. Что и говорить, дивное место!

Внутренние помещения были со вкусом выдержаны в стилях барокко и рококо. На площадке парадной лестницы (с монограммами Сергея Александровича на перилах) огромное изящное зеркало предлагало посетителю поправить туалет. Если приезжий попадал в столовую, то не мог не прийти в восторг от её вида. Залитая светом, с ореховым потолком и инкрустированными ценной древесиной филёнками, она отличалась уютом, а мозаичные панно — натюрморты придавали ей особенный шарм. В верхней части камина помещалось распятие.

Приглашённому в главный зал приходилось подняться в бельэтаж. В фойе его внимание сразу привлекали русские портреты XVIII века и картины итальянских художников. В самом же зале между арками и кариатидами размещалось множество больших зеркал, создающих причудливую игру света, особенно во время проводимых здесь балов. «Думаю, Её Высочество достойна того, чтобы быть отражённой миллионы раз», — заметил хозяин в ответ на похвалу интерьера. Зеркала были и почти во всех апартаментах. В Белой гостиной они отличались самым пышным обрамлением, и здесь же, на боковых стенах, присутствовал другой знак внимания к хозяйке дома — портреты её родителей, привезённые из Дармштадта.

Покои Великой княгини в стиле рококо напоминали гостиные загородных императорских дворцов. Наиболее торжественно смотрелась Малиновая зала с огромным угловым окном. Приёмная Елизаветы выглядела скромнее — главными украшениями комнаты были позолоченная бронзовая люстра с фигурками ангелов и панно «Праздник Венеры» над камином. Живопись наполняла и кабинет Великой княгини, сильно отличавшийся от остальных помещений. Никакой парадности, никакого блеска, никаких причуд. На первый взгляд он даже удивлял какой-то хаотичностью, но при более внимательном рассмотрении в нём угадывался так называемый английский стиль, давно привычный и комфортный для Елизаветы. Глубокие мягкие кресла и диваны с обивкой разных цветов и рисунков, тяжёлые портьеры, раскидистая пальма возле окна, ширмы, разные безделушки на письменном столе — всё это при очевидной тесноте создавало неповторимый уют, в убранстве чувствовалось нечто домашнее и глубоко личное.

Задержимся здесь чуть подольше, ибо в деталях такого уголка можно порой увидеть то, что расскажет о его обитателях гораздо больше, чем всевозможные документы. Судя по всему, Элла ещё во многом была привязана к старому окружению: викторианский дух чувствуется в обстановке, не давая полностью расстаться с минувшим. И вместе с тем элементы новой жизни постепенно проникали в её мир, а собственное прошлое всё теснее переплеталось с тем, что было памятно и дорого для «милого Сержа». Вот и наглядное подтверждение. На стене кабинета, среди прочих картин, выделяется одна, явно имеющая особое значение, ибо только к ней подведён кронштейн с лампой для вечерней подсветки. В чём же её ценность? Может быть, это шедевр прославленного живописца с мировым именем? Или удачно приобретённое полотно модного художника, за которым гоняются заказчики?

Нет! Перед нами довольно скромный пейзаж Фёдора Васильева «Эриклик. Фонтан», написанный в окрестностях Ялты, где для больной императрицы Марии Александровны была создана небольшая «санатория». Сюда, в приют тишины и покоя, она приезжала, спасаясь от многочисленных гостей в Ливадии и стремясь найти среди полудикой природы столь желанное уединение. Сюда же так любил приходить и Сергей, чтобы почитать с милой матушкой книги, попить чай или погулять возле дома. Никогда не повторится это счастье, но пейзаж в комнате жены время от времени воскрешал те блаженные дни и помимо грусти дарил проникающую сквозь время поддержку. Представим себе, как в петербургских сумерках, зайдя к супруге, Сергей видел выхваченную из полумрака подсветкой частицу своей прошлой счастливой жизни... Залитые солнцем горы, голубая бухта, маленькая лужайка, клумба, фонтан. И на душе становилось лучше, чище. Такие эмоции, несомненно, были видны и приятны Елизавете, она понимала мужа, но это оставалось их маленькой семейной тайной, недоступной даже самым близким визитёрам.

Принимать же гостей супругам доводилось часто. Родственников, сослуживцев Великого князя по полку, сановников, аристократов. Вопреки опасениям Сергея его жена быстро усвоила правила новой жизни. Роскошь двора, почести и светская суета, конечно, утомляли. Однако она не была склонна игнорировать условности окружавшего общества, не пренебрегала его нормами, не пряталась от испытующих взоров. Напротив, став русской Великой княгиней Елизаветой Фёдоровной, Элла с достоинством исполняла обязанности супруги царского брата, чем очень помогала мужу.

Круг многочисленных дел, прежде всего, требовал соблюдать правила придворной жизни. Блистать на балах, делать визиты, поздравлять и отвечать на поздравления, быть гостеприимной хозяйкой. Следовало помнить массу имён, титулов, должностей, дат предстоящих событий. На первых порах приходилось вникать и в детали туалетов — в чём надо появляться на том или другом мероприятии, какие цвета и фасоны сейчас приняты, где лучше заказать новые платья. Разобраться в «дамских» вопросах Елизавете помогала императрица.

Фамильные обеды в Аничковом дворце сменялись посещением Гатчины, где часто жил император и где у Сергея Александровича имелись собственные комнаты. За дипломатическими приёмами и гвардейскими парадами следовали бесконечные праздники столичного света, самая мощная волна которых накрывала Петербург с наступлением Рождества и Нового года. Утром 1 января, облачившись в придворное платье со шлейфом, Елизавета Фёдоровна с кем-то из фрейлин выезжала в Зимний дворец. По окончании церковной службы, совершенной там для Царской семьи, ей надлежало объехать все великокняжеские дворцы, чтобы поздравить других великих княгинь, со многими из которых она только что виделась у Государя. Получалась бессмыслица, но ничего не поделать, таков обычай. Выходить из кареты не требовалось, специальный слуга, зайдя в дом, лишь докладывал, что «Её Высочество заезжала поздравить». Вернувшись к себе, Елизавета Фёдоровна расписывалась на многочисленных поздравлениях и готовила карточки для дам, желающих ей представиться. Их было так много, что это занятие весьма утомляло.

Затем начинался сезон балов с его долгожданной кульминацией — большим придворным или императорским. К сиявшему в ночи Зимнему дворцу сотни карет подвозили всё новых и новых гостей, достигавших иногда трёх тысяч. В ослепительном свете люстр, отражаемом зеркалами, среди пальм и тропических растений, принесённых из оранжереи, сияли наряды и драгоценности дам, ордена и золотые эполеты мужчин. В Николаевском зале император с императрицей туром полонеза открывали танцы, продолжавшиеся до самого утра. Посетивший Петербург брат Елизаветы, герцог Эрнст Людвиг, описал свои впечатления от праздника в Зимнем дворце, предварительно отметив, что за четырнадцать дней побывал на пятнадцати балах. «Зал невероятно красив. На переднем плане, на эстраде, поставленный поперёк стол императрицы, Великих княгинь, зарубежных послов и т.д. Стол весь в цветах, равно как и стена за ним. От него через весь зал — четыре ряда пальм. На стенах букеты цветов, а вокруг каждой пальмы круглый столик, заставленный цветами. За этими столиками сидели остальные гости и Великие князья с дамами. Император не сидел на одном месте, а ходил по залу. С него не сводили глаз слуги, и как только он хотел где-нибудь присесть, ему тотчас же подавали стул. Посидев и побеседовав какое-то время с застольным обществом, он уходил к другим гостям. Царь часто подсаживался к самым молодым. Так император мог играть роль настоящего хозяина».

В январе 1888 года в залах Зимнего дворца ощущалась весна — императрица Мария Фёдоровна придумала «зелёный» бал, символизирующий надежду. Дамы были в зелёных платьях всевозможных оттенков, из драгоценностей полагались только изумруды. Посещая традиционные «белые» балы, дававшиеся в честь молодых девушек, впервые выходящих в свет, Елизавета Фёдоровна вспоминала, как сама ещё недавно делала робкие начальные шаги на таких же праздниках в Германии и в Англии. С тем, что предстало в Петербурге, они не шли ни в какое сравнение.

Но вот чего нигде и никогда прежде не случалось, так это балов «чёрных». Между тем именно таковой бал стал сенсацией петербургского зимнего сезона 1889 года. Первоначально праздник в Аничковом дворце планировался как самый обычный, но в разгар его подготовки пришло известие о самоубийстве австрийского престолонаследника, эрцгерцога Рудольфа. При всех европейских дворах объявили траур. В России поступили так же, однако императрица решила не отменять намеченный бал, вспомнив, как в Вене династия Габсбургов когда-то проигнорировала траур в Доме Романовых. Соединив, казалось бы, несоединимое, Мария Фёдоровна велела всем приглашённым дамам явиться на праздник ...в чёрных платьях! Тот же цвет должны были иметь веера, длинные, по локоть, перчатки, башмачки. Картина получилась фантастичной, экзотической и завораживающей.

В половине десятого при «малом параде» во дворец приехал гостивший тогда в Петербурге гессенский герцог Людвиг, сопровождаемый дочерью Елизаветой и зятем Сергеем. В зале Элла была рада вновь увидеть своего брата Эрни, а вот приехавшая с отцом сестра Алики из-за лёгкой простуды не смогла присутствовать на столь необычном действе. Грянула музыка, бал начался. «Все дамы явились во всём чёрном, в бриллиантах и жемчугах, — вспоминал потом Эрни, — в белом зале с красными гардинами и стульями пестрели только мундиры. Зрелище было странное, но совершенно захватывающее». Элла с восхищением смотрела на отца, танцевавшего с императрицей. Как хорошо, что обе её семьи так дружны!

С родственниками мужа она сошлась сразу. Александр III (Сергей называл его Сашей) относился к Елизавете с огромной теплотой, императрица Мария Фёдоровна (среди домашних — Минни) оказывала ей всевозможную поддержку и проявляла полное дружеское доверие. «Саша и Минни такие добрые, — рассказывала Великая княгиня в письме из Гатчины в Лондон, — и я провожу всё последнее время с Минни. Утром мне дают уроки русского языка, потом, после завтрака, императрица приходит ко мне, и мы вместе пишем красками, потом выходим вместе, а после чая император читает — таким образом, время проходит очень приятно...»

Цесаревич Николай (для близких — Ники) был младше Елизаветы на четыре года, но рядом с ним Элла, как жена «дяди Сергея», ощущала себя старше. Её отношение к престолонаследнику напоминало чувства к родному брату и маленьким сёстрам, нуждавшимся в опеке после смерти матери. Николай виделся ей большим ребёнком, требовавшим дополнительного наставничества с её стороны, и одновременно, как ровесник, лучшим партнёром на светских праздниках. Когда цесаревичу исполнилось двадцать лет, его совершеннолетие решили отметить костюмированным балом с менуэтом и гавотом. Готовились почти полгода. За разучивание старинных танцев взялось двенадцать пар, первую составили Николай и Елизавета. «Дражайший Ники! — писала в разгар репетиций прекрасная партнёрша. — Высылаю мою фотографию... Как тебе и хотелось, я сижу на кушетке в менуэтной зале, думая о тебе и о тех прекрасных pas — очень надеюсь, что этой зимой мы сможем отрепетировать новые... Благослови тебя Господь. Желаю тебе счастливо провести время, иногда думая о твоей “преданной тете Элле”».

Наконец, 6 мая 1888 года результаты представили гостям во дворце Великого князя Владимира Александровича. Танцоры-мужчины были одеты «мушкетёрами» и словно сошли со страниц романа Дюма. Дамы казались приехавшими из Версаля времён Марии Антуанетты — пудреные парики и платья в стиле рококо. Кстати, среди сохранившихся фотографий участников есть и снимок Николая с Елизаветой, изображающих свой танец. Иногда при публикациях в нём ошибочно видят разыгранную сцену из «Гамлета».

Младший брат Сергея, Павел, был очень милым юношей и воспринимался Эллой как собственный брат. Он часто навещал супругов в их петербургском доме, гостил у них и в подмосковном имении. Другой всегда желанный гость — кузен и давний друг мужа, Константин (Костя), приятный собеседник, талантливый поэт и музыкант. Из старшего поколения Царской семьи Елизавете больше всего нравился дядя Сергея, Великий князь Михаил Николаевич, добрый, интеллигентный и очень благосклонный к очаровательной жене племянника. Своей внимательностью он помогал ей почувствовать семейную теплоту в новых условиях жизни.

Служба Сергея Александровича в лейб-гвардии Преображенском полку налагала на его супругу дополнительные обязанности. Великий князь командовал первым батальоном и в праздник этого подразделения, в Николин день (6 декабря), приглашал к себе во дворец батальонных офицеров. Елизавете Фёдоровне надлежало быть хозяйкой вечера. Сослуживец Сергея Александровича и его будущий адъютант Джунковский позднее вспоминал: «Великая княгиня Елизавета Фёдоровна была очаровательна; она с таким вниманием со всеми разговаривала, так подкупала своей красотой, изяществом при удивительной скромности и простоте, что нельзя было на неё смотреть иначе, чем с восхищением». В 1887 году Сергею Александровичу было поручено возглавить Преображенский полк, и теперь его жена становилась, как тогда говорили, «первой полковой дамой». Для преображенцев это явилось дополнительной честью — Елизаветой Фёдоровной в полку гордились, всегда радуясь возможности увидеть её на каком-нибудь событии. Самым ярким стал праздник в Офицерском собрании с приглашением Царской Фамилии и высшего общества. Съехалось до трёхсот человек. Елизавета Фёдоровна радушно принимала гостей, позаботившись о подарках и цветах. Из Ниццы доставили массу сирени, анемонов, гвоздик, роз, фиалок. «Все дамы уезжали, прямо нагруженные цветами, — вспоминал очевидец. — Красиво было изумительно».

Будни проходили по обычному распорядку. В первой половине дня Елизавета, как правило, занималась перепиской. Около часа пополудни во дворце подавали завтрак, после чего Великая княгиня принимала дам. Посетительниц бывало человек пятнадцать — двадцать, а иногда и более. Приём растягивался на полтора часа, и с его завершением Елизавета Фёдоровна переодевалась для прогулки. Выезжая в город, она стремилась посетить уголок живой природы, но в Петербурге таких мест было очень мало. Чаще всего приезжала в Летний сад, где с удовольствием гуляла в любое время года. Зимой Елизавету Фёдоровну можно было встретить и в Таврическом саду. Там на пруду устраивался каток, привлекавший массу публики, включая самых титулованных особ, а вокруг сада заливалась беговая дорожка. Покататься на коньках сюда приезжала даже императрица Мария Фёдоровна, большая любительница такой забавы. Елизавета же находила здесь дополнительную возможность побыть на свежем воздухе, взбодрившись морозом и физической нагрузкой. Про необходимость закалки она помнила с детства.

Время от времени посещались модные магазины. В царстве тканей, шляпок и мелких безделушек Элла испытывала какое-то особенное чувство. Ей нравилось знакомиться с новинками, подолгу рассматривать товар, представляя, где и как такая вещь будет выглядеть лучше, прицениваться. Характерный для многих женщин интерес к покупкам усилился у неё неожиданно возникшей возможностью позволить себе самое дорогое, самое роскошное. После долгих лет самоограничения Елизавета словно пыталась наверстать упущенное. Заметив за собой такую слабость, она смутилась. Мужу призналась, что порой сама стыдится странной тяги к магазинам, но... ничего не может с собой поделать. Ему оставалось лишь улыбнуться — какая мелочь! В серьёзности настоящего характера жены Сергей не сомневался.

Будничный досуг дополнялся чтением или рукоделием. Иногда он проводился вместе с императрицей, приглашавшей для совместного рисования, но чаще проходил дома. Здесь огромное наслаждение доставляла игра на фортепьяно. За рояль Элла садилась каждый, день, особенно любя поиграть с партнёром в четыре руки. Вечерами, если Сергей был свободен, они выезжали в театр.

Ежедневно, не менее двух часов, Елизавета занималась русским языком. Сохранилось семнадцать ученических тетрадей, говорящих о её упорстве. Старательно и вдумчиво она переписывала стихи русских поэтов — А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. А. Фета. С удовольствием выводила пером лирические строки стихотворений в прозе И. С. Тургенева. Некоторые поэтические записи Элла почему-то обрывала, не закончив. Вероятно, ещё сложные для восприятия образы не имело смысла воспроизводить чисто механически. Рядом с жемчужинами поэзии в тетрадях появлялись городские романсы, по заданию наставницы описывались впечатления от прошедшего дня, практиковались ответы на простые вопросы и формы обращений. Пробиваясь сквозь трудности, допуская поначалу массу ошибок и теряясь перед широтой русской речи, прилежная ученица не сдавалась, а на собственные огрехи смотрела с юмором. Отдавая тетрадь на очередную проверку своей учительнице Е. А. Шнейдер, сделала приписку: «Милая Екатерина, я надеюсь, всё это было бы смешно, когда бы не было так грустно».

Заметив, что наставница начала допускать поблажки, Сергей взял дело в свои руки: чаще говорил с Эллой по-русски, диктовал ей тексты. Ученица старалась и была очень благодарна окружающим, которые, узнав о новых выученных ею словах, чаще вставляли их в разговоры. Через год Елизавета рискнула вступить с гостями в продолжительную беседу на русском языке, что супруг счёл своим торжеством, однако занятия не прекратил и даже усилил.

Задания усложнялись, потребовалось знакомство с художественной литературой. Среди первых прочитанных книг оказались (видимо, по совету мужа) «Детство» и «Отрочество» Л. Н. Толстого. Сложнее было с чтением вслух. Элла не любила это занятие с детства, а теперь предпочитала слушать, как мастерски читает Сергей. Однако декламация улучшала навыки устной речи, так что выход надо было искать. Он нашёлся в любительских домашних постановках, периодически устраивавшихся в компании Сергея Александровича. На шестом году обучения с подачи своей фрейлины Екатерины Козляниновой Елизавета решила сделать сюрприз и потому скрывала первые репетиции даже от супруга. Идея заключалась в представлении двух картин из «Евгения Онегина» Пушкина на сцене домашнего театра в Сергиевском дворце. Роль Татьяны поручалась Елизавете Фёдоровне, роль Евгения — цесаревичу Николаю. Когда «заговор» открылся, Великий князь придал начинанию более организованный характер, потребовав от участников настоящей работы. Сначала им следовало разыграть сцену в саду, когда Онегин даёт холодную отповедь влюблённой девушке, а затем показать их последнее объяснение в доме генерала. Репетировали около двух недель. Сергей внимательно наблюдал за ходом подготовки — придирчиво оценивал игру, прося Николая говорить громче и увереннее, что-то поправлял, менял.

В образе пушкинской героини Елизавета выглядела прекрасно, к тому же, выучив текст, она проявила определённые способности актрисы, сумев передать характер и чувства доселе незнакомого ей персонажа. Конечно, в детстве, как и любой ребёнок, Элла любила наряжаться, изображая то светскую даму, то индийскую царевну. Но уже тогда умение перевоплощаться и, что особенно важно, понимание драматургии обнаружились в ней, как в рассказчице. Усадив рядом брата и сестёр, она с мастерской импровизацией развлекала их невероятными историями, иногда обрывавшимися на самом интересном месте. По воспоминаниям Эрнста Гессенского, сестра «могла с неподражаемым мимизмом рассказывать о разных происшествиях». И этот дар со временем позволит ей представать перед избранной публикой в разных сценических ролях, включая роль самой романтичной героини русской литературы.

Вечером 27 февраля 1890 года в присутствии только Царской семьи состоялся долгожданный показ, приуроченный ко дню рождения императора. «Поднялся занавес, — пишет в дневнике Великий князь Константин. — На сцене был садик со скамейкой; выбежала Элла, за ней вошёл Николай. Оба были в костюмах начала нынешнего столетия и очень хорошо одеты. Цесаревич очень мило и чётко произнёс свой монолог: “Вы мне писали, не отпирайтесь!” Только в голосе его слышно было, что он очень робел. Затем сцена превратилась в комнату Татьяны. Элла с большим чувством говорила свой монолог. Нет ещё 6 лет, что она в России, и уже появилась на сцене. В старину этого не было. Конечно, произношение её выдавало, но выкупалось глубиною чувства в игре». Вскоре о спектакле узнали в высшем обществе, и по многочисленным просьбам представление пришлось повторить для более широкого круга зрителей.

В столичную жизнь Элла «вписалась» легко. Вместе с тем, подобно Сергею, она с огромным удовольствием будет проводить время за городом. Точнее, под Москвой. Впервые в своё имение супруг привёз её вскоре после свадьбы, предпочтя подмосковную усадьбу заграничному турне. Хотелось отдохнуть и, что называется, переключиться. Беспокоило лишь одно — как воспримет жена незнакомый ей мир.

Природа окружала её с раннего детства и продолжала манить всегда; среди садов и водоёмов, среди лугов и тенистых рощ она чувствовала себя лёгкой и свободной частицей прекрасного мира, а её собственная красота ещё больше подчёркивалась окружающей гармонией. Не случайно портретисты полюбят изображать Елизавету на фоне пейзажа, а Сергей, как заказчик, прекрасно поймёт, насколько выигрышно, насколько верно такое сочетание. Но одно дело романтические берега Рейна, скалистые холмы Шотландии или большой парк Виндзора, и совсем другое — простая сельская местность в центре России. Как воспримет непривыкшая к подобным картинам Элла эту особенную красоту, как отнесётся ко всему, что так притягивало здесь Сергея? Великий князь волновался напрасно. «Ужасно я рад, — писал он Александру III, — что жена, так же как и я, любит деревню и нисколько не тяготится; наоборот, она с грустью размышляет о той минуте, когда придётся покинуть Ильинское». В своём подмосковном имении супруги походили на патриархальную помещичью семью. Казалось, мир за пределами окрестных деревень переставал для них существовать, а всё внимание сосредоточивалось на хозяйстве и удобствах для гостей.

Усадьба Ильинское, известная с конца XVII века, сменила нескольких владельцев, в 1863 году став собственностью императрицы Марии Александровны. По завещанию матери этот дивный уголок перейдёт к Сергею, став его любимым и постоянно манящим к себе местом, его маленькой Россией, его земным раем.

Двухэтажный деревянный барский дом стоял на высоком берегу Москвы-реки. С двух сторон к нему примыкали украшенные вазами террасы, ставшие своеобразными висячими садами. Западная переходила в пандус, вливавшийся в широкую липовую аллею. На парапете восточной стояла старинная мраморная статуя спящего Эрота. Сама же она вела к павильону, называвшемуся «Пойми меня» и заключавшему в себе баню и ванну. В главном доме обстановка была довольна простая: мебель начала XIX века — кресла, столы, комоды — главным образом из карельской берёзы с золочёным орнаментом. На стенах — множество гравюр с видами имения (особенно в зале с мебелью Гамбса) и любопытные карикатуры Теребенева на тему войны с Наполеоном. В некоторых комнатах красовались полотна И. К. Айвазовского.

Перед фасадом зеленела полукруглая лужайка, за которой начинались четыре липовые аллеи. Эта часть парка ещё сохраняла черты регулярного французского сада, какая-то мраморная статуя — свидетель Екатерининского века — выглядывала из кустов разросшейся сирени. Конечно, усадьба имела служебные постройки, образующие каре, грот, выложенный белым камнем и снабжённый двумя круглыми окошками по сторонам входа, лодочную пристань. Подстригавшиеся деревья и кусты образовывали сводчатые зелёные коридоры, по которым можно было пройти к парковым домикам с затейливыми названиями — «Миловид», «Приют для приятелей», «Кинь грусть», «Не чуй горе».

Ранним утром Сергей Александрович направлялся на ферму, где уже начиналась дойка дорогих, голландской породы, бежевых коров. Затем шёл на конюшню: его лошади — арденские тяжеловозы — настоящая экзотика для России. Значительно позднее на основе этой бельгийской породы будут выведены русские тяжеловозные лошади, так что Великий князь в вопросах коневодства смотрел далеко вперёд. Как, впрочем, и в птицеводстве, которому уделял повышенное внимание, заведя большой птичник и наняв специалиста по разведению пернатых. Он вообще хотел устроить в поместье все самым лучшим образом, и хотя Ильинское доходов не приносило, Сергей старался развернуть в нём большую хозяйственную деятельность: наставлял управляющих, проверял отчёты, счета. Так же он поступал и в столичном доме, но проблемы имения решал с несравнимо большим удовольствием.

После инспекции — утренний кофе на балконе, затем — занятия с женой русским языком. По окончании урока следовали верховая прогулка или лодочное катание, потом завтрак. День разгорался, снова маня на свежий воздух и предлагая многочисленные дары природы. Сергей очень любил рыбалку и порой долго просиживал с удочкой, обгорая на солнцепёке. Десятки пойманных ершей, пара щук и несколько крупных шелешперов составляли его обычный улов, а уж когда, зайдя в воду, он тащил невод, добычей мог стать и огромный судак. С ещё большим удовольствием отправлялся он за грибами, часто беря с собой и жену. Переправившись на лодке через реку и пройдя широкий, дивно благоухающий луг, они попадали в лес. Великий князь был опытным грибником, так что возвращались супруги как минимум с двумя полными корзинами. В другие дни время до обеда посвящалось домашним делам, включавшим заботу о парке и цветниках. Часто посещали соседей, среди которых у Елизаветы появились первые русские подруги — графиня Александра Олсуфьева (ставшая её гофмейстериной), Мария Васильчикова (давняя знакомая мужа), княгиня Зинаида Юсупова.

Своими впечатлениями Элла делилась с императрицей: «Должна написать тебе пару строк: рассказать, каким очаровательным я нашла этот дом... В среду едем к Эльстонам-Сумароковым (Юсуповым. — Д. Г.), там все женщины и мужчины будут в простых крестьянских костюмах ярких цветов. Мы с княгиней шьём себе наряды; она так добра, помогает мне кроить рубаху, что совсем не просто. Часто видимся с соседями, и все они такие милые люди, что я быстро освоилась. Мы много купаемся, это очень освежает, ведь погода стоит жаркая... Вчера нас посетил митрополит, был весьма любезен — сказал несколько слов благодарности по-немецки; я была тронута... С месяц назад, когда мы были у преподобного Сергия (в Троице-Сергиевой лавре. — Д. Г.), — я сказала ему “спасибо” по-русски...»

Иногда отправлялись в село. О земледельческом труде Сергей Александрович знал не понаслышке. Во время учёбы он прошёл практический курс полевых работ — пахал, сеял, собирал урожай — и, хорошо понимая тяготы крестьянской жизни, старался, по возможности, улучшить её условия. Но для Елизаветы Фёдоровны здесь были сплошные открытия. Оказалось, что крестьяне — не беззаботные поселяне в «ярких рубашках», а серьёзные люди, со своими проблемами и совсем непонятным укладом жизни. Так начались первые свидания Эллы с настоящей Россией — с её народом, с её бытом, с её культурой. Ильинское, как и принадлежащее Сергею соседнее Усово не бедствовали, однако по сравнению с немецкими деревнями они казались просто нищими. Потрясала и трудоспособность крестьян, а низкий уровень их социальной защищённости вызывал оторопь. На некоторые проблемы Элла обратила внимание мужа. Великий князь согласился с её оценкой медицинского обслуживания и выписал опытную акушерку для постоянной работы в округе. Отзывчивость хозяев Ильинского всегда будут вызывать и другие местные беды — если случался пожар или падёж скота, они старались щедро помочь пострадавшим.

Полуденный зной заставлял Сергея Александровича немного подремать в кресле. Отдав необходимые распоряжения, он становился недоступен, и если в такое время возникали неожиданные вопросы по хозяйству, прислуга логично обращалась за советом к Елизавете Фёдоровне, чем весьма её подводила. Проснувшийся «помещик» бывал крайне недоволен — жена, по его мнению, не должна вмешиваться в непонятные ей дела даже при самых благих побуждениях, у каждого из супругов есть свои обязанности по дому и управлять имением может только один. С такими доводами Елизавета, в конце концов, соглашалась, прекрасно видя, что они направлены на её же благо.

После обеда читали или музицировали. Часто играли в четыре руки, а если приезжали гости, то приглашали их к импровизации в восемь рук. Когда имение посетил известный пианист Р. В. Кюндигер, в своё время обучавший игре на фортепьяно Сергея Александровича и других царских родственников, а также преподававший в консерватории композитору П. И. Чайковскому, Елизавета воспользовалась случаем, чтобы улучшить свои музыкальные навыки. Но и просто поиграть в компании знакомых было всегда приятно. Распахивались выходящие в сад окна, и по окрестностям разносились чарующие мелодии Бетховена, Шуберта, Моцарта. Если же круг гостей ограничивался только близкими, хозяйка могла развлечь их игрой на губной гармошке и даже на балалайке. То-то было веселье!

С неменьшей радостью приезжие отправлялись бродить по парку. Под щебет птиц, под стрекотание и жужжание насекомых, под шум деревьев и всплески воды забывались все житейские проблемы. Дамы с белыми зонтиками, одни или в сопровождении кавалеров, гуляли по тенистым аллеям, сидели в беседках. Кто-то располагался на траве, кто-то бродил по берегу. Елизавета, взяв ракетки, предлагала составить ей партию в бадминтон, а других звала на «гигантские шаги» — модную забаву с канатами. Потом, развеселившись, все начинали играть в кошки-мышки или в горелки, бегали наперегонки, резвились как дети. В общую суматоху включался и хозяйский пёс Шпунька, носившийся вокруг с весёлым тявканьем. Жара тянула к реке. Старый пляж давно «захватили» коровы, так что купальня размещалась в малопригодном месте и вкупе с мелководьем не создавала комфорта для желающих освежиться. Но бодрящая прохлада воды компенсировала все неудобства. Снимала усталость, придавала новые силы на вечер.

Когда в доме появился фотоаппарат (подарок любимого брата), Сергей увлёкся съёмкой, а гости порой составляли перед объективом «живые картины», которые потом сами же и пародировали. Различные шутки и забавные розыгрыши вообще стали здесь неотъемлемой частью досуга, и следовало быть начеку, чтобы не вздрогнуть, ощутив при рукопожатии спрятанный в ладони кусочек льда или вдруг оторвав... протянутую кисть руки, оказавшуюся набитой песком перчаткой. Впрочем, это ещё мелочи по сравнению со страшным призраком, который как-то вечером появился из-за кустов и перепугал всех непосвящённых в тайну! Сколько же было смеха, когда выяснилось, что чудовище с пылающими глазами состоит из простыни и полого арбуза со свечой внутри.

Нагулявшись, компания спешила к столу, накрытому на террасе или прямо на лужайке перед домом. Гудел кипящий самовар, появлялась свежая выпечка, сверкало янтарём домашнее яблочное варенье. И настоящим сюрпризом в конце лета выглядела душистая лесная земляника из местной оранжереи. По заведённому здесь порядку чай всегда разливал хозяин, а его очаровательная супруга предлагала отведать то или иное угощение. Остаток вечера проводили, собравшись в одной из комнат, и если не было любительских репетиций какой-нибудь пьесы, просто отдыхали — читали, рисовали, играли в настольные игры. «Меня поразила, — вспоминал гостивший в имении Джунковский, — простота, с какой держали себя Их Высочества: с первого же вечера я не чувствовал никакого не только страха, но и какого-либо стеснения, всё так было просто, семейно, никто не вставал, когда проходила Великая княгиня или Великий князь, совсем как в простом семейном доме, даже проще, чем в других аристократических домах».

В праздничные дни Сергей Александрович устраивал народные гулянья. У господского дома собиралась толпа крестьян с детьми, которых одаривали сладостями. По лотерейным билетам раздавались выигрыши: платки, байковые одеяла, ситец, самовары (самый ценный приз, получив который один крестьянин чуть не бросился целовать Великую княгиню), фарфоровые чайники и чашки, сапожный товар. Дети получали игрушки. На престольный праздник — в Ильин день — Великий князь открывал трёхдневную деревенскую ярмарку. Вместе с женой обходил торговые ряды, как полагалось, приценивался и, только осмотрев, подобно бывалому покупателю, весь торг, делал покупки. Всё приобретённое раздаривалось гостям и домашней прислуге.

В августе 1888 года имение брата посетил Александр III. Он приехал частным порядком, практически инкогнито, и несколько дней наслаждался уединённой жизнью. «Это была действительно чудная неделя, — отметит граф С. Д. Шереметев, — погода тёплая, но не жаркая, настроение светлое, разговоры живые. Я любовался Государем, давно не видал я его таким благодушным, весёлым... Сидя на широком балконе Ильинского, Государь наслаждался летним вечером, привольем заливных лугов, простором и тишиною. Всё это он любил, как любил он и предания московские и охотно говорил о временах прошедших, стародавних». Младший сын императора, девятилетний Михаил, приехавший вместе с отцом, сразу же привязался к тете Элле. Они возились с собаками, вместе разбирали игрушки и сочиняли письма, а потом (о радость!) Елизавета привела под уздцы настоящего скакуна по кличке Борман и позволила своему «верному рыцарю» Мише покататься верхом.

Но какой бы гостеприимной ни была великокняжеская чета, Сергею и Елизавете временами хотелось пожить наедине друг с другом. «Я очень люблю гостей, — писал Великий князь доверенному Косте, — но всё же слишком много времени отнимает — не успеваешь заняться, да и вообще я не люблю выходить из нашей тихой колеи, которую я так страстно люблю...» «Тихая колея», «большое блаженство», «блаженный сон» — так называл он время, проводимое с женой вдали от посторонних лиц. Когда выпадали такие дни, они уходили в лес, в поля, ища землянику или собирая васильки. Радовались маленьким открытиям, умилялись, когда Сергей нашёл укрытое в траве гнездо с четырьмя птенцами. Случись эта находка не в первый год супружества, а позднее, она бы наверняка больно резанула души бездетной пары.

Да, у них не было детей. И, видимо, не могло быть, что сильно терзало Великого князя. «Должно быть не суждено нам иметь полного счастья на земле, — с горечью признавался он младшему брату, — если б я имел детей, то мне кажется, для меня был бы рай на нашей планете, но Господь именно этого не хочет — Его пути неисповедимы!» За семью брата переживал и Государь. «Бедный Сергей и Элла, — писал он жене в апреле 1892 года, — часто о них думаю; на всю жизнь лишены они этого великого утешения в жизни и великого благословения Господня». Но хотя данная тема больше никем не обсуждалась, многие подмечали невольно проявлявшиеся у Сергея Александровича отцовские чувства. Если гостившие в Ильинском привозили с собой детей, Великий князь хлопотал о их досуге и удобном размещении. Наблюдал за купанием малышей, а вечерами, заходя в спальню пожелать им спокойной ночи, заботливо поправлял сбившиеся одеяльца. Дочь его сестры, английская принцесса Мария (будущая королева Румынии), приводит любопытную подробность — по её словам, дети заметно побаивались строгого «дядю Сергея», но вместе с тем все они безоговорочно признавали его своим любимцем. Красноречивая деталь, не правда ли?

Во всём остальном брак сложился удачно. Между супругами, безусловно, была большая любовь. Причём любовь полная, всеобъемлющая. Они старались не расставаться ни на один день, делили общую постель, были взаимно нежны и предупредительны на людях. Однако никакого афиширования своих чувств не допускали. Вышеупомянутая Мария Румынская, говоря о дяде и тете, отмечала, что «он относился к ней отчасти как школьный учитель». Другая племянница, Мария Павловна, выразилась точнее: «В их отношениях была какая-то сдержанная нежность, основанная на готовности тёти согласиться с любым решением мужа по всем вопросам, большим или малым. Оба гордые и застенчивые, они редко показывали свои истинные чувства и никогда не искали чужого доверия». И всё-таки человек близкий, понимающий и частично допускаемый в тот закрытый для всех мир мог порой узнать нечто большее. Гостивший в Ильинском Константин Константинович со свойственной ему поэтичностью записал в дневнике: «Не могу сказать, чтобы Сергей очень много сидел с ней (Елизаветой. — Д. Г.), но у них прелестные отношения... Мы с Сергеем вдвоём вышли погулять. Солнце садилось, освещая холодными, румяными лучами оголённую осеннюю природу и золотя жёлтые верхушки деревьев. Мы разговорились. Он рассказывал мне про свою жену, восхищался ею, хвалил её; он ежечасно благодарит Бога за своё счастье. И мне становилось радостно за него и грустно за себя. Но я не завидовал ему — к чему завидовать: лучше радоваться радости ближнего».

Тем временем география поездок расширялась. Побывав в Крыму, Елизавета вспомнила Британию, поскольку горы напомнили ей далёкую Шотландию, а побережье — с детства любимый Осборн. Новая родина оказалась чрезвычайно разнообразной, многоликой. И не только внешне. Элла уже начала ощущать пульс русской жизни, совсем непохожей на впечатления от Петербурга.

Важнейшую роль в этом постижении сыграли паломничества к святым местам. Но если увиденные поначалу Троице-Сергиева лавра, Саввино-Сторожевский монастырь возле Звенигорода и Новый Иерусалим на Истре находились рядом с Москвой, то поездка в Вышенскую пустынь, расположенную под Тамбовом, стала для Эллы первым посещением русской глубинки. «Полнейшей глуши», по словам Сергея. После Моршанска дорога, как таковая, вообще закончилась, и следующие девяносто восемь вёрст пришлось добираться по непролазной грязи. Остановились в имении Быкова Гора, принадлежавшем Э. Д. Нарышкину, который и пригласил Великокняжескую чету вместе с Великим князем Павлом посетить знаменитую обитель. Торжественной встречи в монастыре хотелось избежать, но архиепископ на ней настаивал, так что пришлось согласиться, заранее подчеркнув, что делается это исключительно ради народа. В те дни главной святыни обители, чудотворной иконы Богоматери Казанской Вышенской, в соборе не было — традиционным крестным ходом её обносили по губернии. Но Августейшие паломники сподобятся приложиться к ней на обратном пути.

Элла никогда ещё не видела столь пёстрой людской толпы. Помимо русских среди встречавших у монастыря находились мордвины, яркими костюмами выделялись татары. При появлении великих князей весь народ пал на колени, склонившись до земли. Это было непривычно для Елизаветы, удивительно и трогательно. Чувства усиливались и незримым присутствием настоящего подвижника, епископа Феофана, давно жившего в монастыре затворником. О таких подвигах Элла могла знать лишь из книг по истории Церкви, не предполагая, что подобное возможно сегодня. И вот она совсем рядом с человеком, совершающим свой тяжёлый спасительный путь! Конечно, в келью затворника попасть было нельзя, о присутствии высоких гостей его только известили, передав их фотографии. Однако реальность соприкосновения с подвижником ощутилась сразу и запомнилась навсегда.

Святой Феофан Затворник стал первым в целом сонме Божиих избранников, встреченных Елизаветой Фёдоровной в России. Их будущая слава оставалась пока неведомой, но их влияние на жизненный и духовный путь Великой княгини окажется глубочайшим.

4. В ПОИСКАХ ИСТИНЫ

С конца XVIII века делами благотворительности в России озаботился Императорский Дом. Начало положила супруга Павла I, императрица Мария Фёдоровна, стоявшая у истоков Императорского Человеколюбивого общества, Повивального института и училища ордена Святой Екатерины. Она же стала главной начальницей над Петербургским и Московским воспитательными домами. Некоторые из этих дел продолжило специально созданное с её кончиной «Ведомство учреждений императрицы Марии», состоявшее под покровительством Их Величеств.

Делами милосердия прославилась и невестка Марии Фёдоровны, Великая княгиня Елена Павловна, передавшая эстафету своей дочери Екатерине Михайловне. Опекая прежние учебные и медицинские заведения, Великая княгиня Екатерина Михайловна открывала и новые, создав, в частности, приют для больных детей в Ораниенбауме. Постепенно работа на социальном поприще стала неотъемлемой частью в обязанностях женщин Императорской Фамилии. Каждая из Великих княгинь состояла попечительницей или покровительницей тех или иных учреждений, занимающихся общественным призрением и воспитанием. Причём для некоторых из них это становилось важнейшим делом.

Приехав в Петербург, Елизавета Фёдоровна не могла не заметить результаты трудов своих новых родственниц. Так, тётушка её мужа, Великая княгиня Александра Петровна, основала в столице Покровскую общину сестёр милосердия, больницу, амбулаторию, отделение для девочек-сирот и училище фельдшериц. Матушка «милого Кости», Великая княгиня Александра Иосифовна озаботилась судьбой детей-бродяг и учредила Столичный совет детских приютов. Активно хлопотала и двоюродная сестра Сергея Александровича, Евгения Ольденбургская (урождённая Лейхтенбергская, дочь Великой княгини Марии Николаевны). Попечительствуя над женской гимназией и Максимилиановской больницей, она покровительствовала Дому Милосердия, основанному её матерью, и сама создала на основе общины сестёр милосердия Красного Креста общину святой Евгении.

Разумеется, Елизавета Фёдоровна не осталась в стороне. Тем более что дела милосердия были ей близки с самого детства. Под своё председательство Великая княгиня приняла Первый Санкт-Петербургский дамский комитет Российского общества Красного Креста, основанный графиней Е. Ф. Тизенгаузен. Следующие шаги будут сделаны немного позднее и уже в других условиях, а пока Елизавета пыталась окончательно освоиться в новой жизни, расставляя в ней приоритеты. Первенство всегда отдавалось супругу.

Сергей понимал брак как взаимное обязательство, как церковное таинство и, наконец, как личную тайну. Вот почему ни один из вышедших из-под его пера документов, где упоминается супруга, не содержал никаких нежных эпитетов в её адрес. Они не для посторонних глаз, не для чужих ушей. Зато так часто в подобных записях (даже в дневниках) он употребляет по отношению к ней слово «жена». Слово простое, ёмкое, не требующее дополнений. Слово библейское.

Напротив, письма Елизаветы полны эмоций. «Мой дорогой Сергей», «милый Серж» — так она именует мужа, рассказывая о нём родственникам и друзьям. Обороты «мой Сергей», «мы с Сергеем» подчёркивают, что они с супругом — единое целое. Она всякий раз с беспокойством сообщает о его плохом самочувствии — простуде или сильном кашле. А заболев сама, пытается порой скрывать недомогание, чтобы лишний раз не тревожить возлюбленного. «Он будет мучиться, не выказывая своего волнения, — объясняла она графине Олсуфьевой, — но я-то вижу, он делается грустен, и я, конечно, буду мучиться; ненавижу скрытничать с ним, но ради его здоровья проявляю благоразумие. Он принимает всё так близко к сердцу, и если я могу хоть немного его избавить от огорчений — как приятно облегчить ему жизнь».

Ей же Великая княгиня призналась и в своём решительном неприятии любой непочтительности к супругу среди светских болтунов: «Причины моего поведения никогда не изменятся в том, что касается моего мужа. Пусть я снисходительна, но если ему не оказывают должного внимания, я всегда буду сурова к таким людям, и я хочу, чтобы свет это знал... Жена может быть доброго и мягкого нрава и в то же время сурова и непреклонна, когда затрагивают её мужа, которого она любит, уважает, которому полностью верит, зная, что он человек такой же верный и достойный восхищения, каков, я знаю, мой Серж».

Когда случались отъезды Великого князя по служебным делам и она не могла его сопровождать, почти ежедневно писала мужу письма. Большинство их, увы, не сохранились, но и те, что остались, а также посылаемые вдогонку телеграммы с пожеланиями доброго утра или доброй ночи, милыми фразами и обязательной припиской: «тысячи поцелуев» говорят о том, что Елизавета хотела постоянно ощущать его присутствие. Без него словно не было жизни. Потеряв любимого, она до последнего дня сохранит о нём самые нежные, трепетные воспоминания и всегда будет оценивать свои поступки с позиций Сергея — что бы он одобрил, а что — нет. «Надеюсь, — напишет она в 1910 году Николаю II, — Господь даст мне силы, чтоб никто не мог сказать, что я оказалась недостойной водительства такого истинно благородного мужа и настоящего христианина».

Для Великого князя жена стала самым дорогим человеком. Ей доверял он все свои радости и печали, рядом с ней находил утешение и покой. Иногда приходили сомнения — надо ли посвящать её в то, что беспокоит и тревожит самого, не лучше ли оградить супругу от лишних волнений, от переживаний? Удержаться бывало трудно, практически невозможно. «У меня были всякие неприятности всё это время и даже самого разнообразного свойства, — признается Сергей брату Павлу на десятом году своего брака, — терпишь, терпишь, да и прорвётся. Уж жене-то я — faire grace de rien (ничего не умалчивая. — фр.) — иногда бы и следовало смолчать, но я не могу и говорю ей всё: тут ничего не поделать». Что-то внутри удерживало от таких шагов, и оно же к ним подталкивало. И то и другое было проявлением любви, приносящей с собою весь спектр чувств, от бережного внимания до разделения душевных тягот. Та же любовь постепенно сближала чету и в их духовном росте, в их мировоззрении, в эстетическом развитии.

Елизавета всё время тянулась за мужем, стараясь проникнуться его взглядами, ощущениями, интересами. «Два Сержа», — шутливо называла их императрица Мария Фёдоровна. Он с удовольствием становился наставником: подбирал книги, знакомил с произведениями искусства, открывал красоты русской природы. Как знаток, рассказывал о достопримечательностях Италии, когда они вместе путешествовали по этой восхищавшей Сергея стране. Беседовал об английской истории во время их представительской поездки в Лондон. Но, конечно, больше всего говорил о России — её культуре, истории, традициях, религии.

Без преувеличения можно утверждать, что именно он, Сергей Александрович, стал создателем того изумительного образа Елизаветы Фёдоровны, который приводит нас сегодня в такой восторг. Великий князь поистине преобразил её. И в первую очередь этому преображению способствовало глубокое благочестие Сергея, видя которое, его жена стремилась постичь русское православие. Супруг охотно и терпеливо объяснял непонятное для неё значение некоторых обрядов, обучал молитвам, знакомил с историей Церкви, совершал совместно с ней паломничества по святым местам.

Великая княгиня живо интересовалась работой мужа на посту председателя Императорского Православного Палестинского общества (ИППО) — организации, созданной в мае 1881 года при активном участии Сергея Александровича. Только что вернувшийся из поездки в Святую землю, он сразу горячо поддержал идею создания учреждения, которое помогало бы православию в Палестине и оказывало всемерное содействие русским паломникам. «Поистине скажу, — писал императору К. П. Победоносцев, увидевший первые плоды работы ИППО, — что в иерусалимском деле, имеющем для нас большую важность, только Палестинское общество принялось делать и делает настоящее дело, привлекая к себе сочувствие русского народа и добровольные пожертвования». Усилиями Великого князя разворачивалась огромная работа. «В служении благу Общества, — отмечал протоиерей Иоанн Восторгов, — сказались и высота задач и целей самого Общества, и высота души Августейшего его работника и созидателя».

Сергей Александрович мог долго рассказывать об Иерусалиме, но особенно оживлялся, излагая историю знаменитых раскопок на русском участке священного города. Их провели в 1883 году по инициативе и при финансовой поддержке Великого князя, пожертвовавшего тысячу рублей золотом. Результаты оказались сенсационными: труды подтвердили подлинность признанного места Голгофы; кроме того, исследователи открыли остатки древних городских стен и ворот времён земной жизни Спасителя. Это были так называемые Судные врата, через которые Он прошёл с Крестом к месту Распятия. Совет Императорского Археологического общества согласился с правильностью выводов — стопа Христа могла коснуться обнаруженного археологами порога.

Так неожиданно в жизни Сергея Александровича вновь отчётливо прозвучала тема Крестного пути — та, что так часто обращала к себе его мысли, точно была определяющей в его собственной судьбе. Над священными руинами будет возведено русское подворье, причём Великий князь потребует не перемещать и не трогать при строительстве ни одного из раскрытых камней, а затем, преодолевая трудности, добьётся сооружения здесь церкви во имя святого Александра Невского. Храм возле места Погребения и Воскресения Спасителя посвящался памяти брата. А неподалёку, на склоне Елеонской горы, в память о матери Сергея ещё раньше начала возводиться прекрасная церковь Святой Марии Магдалины. Совместно с братьями Сергей финансировал работы по её созданию (император пожертвовал 100 тысяч рублей, остальные — по 15 тысяч каждый), и ему же вместе с Павлом предстояло присутствовать на её освящении.

С этой целью в сентябре 1888 года Сергей Александрович вновь отправился в Святую землю, на сей раз с женой. Их маршрут предполагал также посещение других мест Палестины, поездку в Сирию и Египет. А началось путешествие с паломничества к святыням Киева. «Какой красивый город и величественная река Днепр!» — восхищалась Елизавета. Помолившись в Киево-Печерской лавре, встретились с Великой княгиней Александрой Петровной. Той самой, что оставила в Петербурге большое наследие в делах благотворительности.

Сергей вряд ли посвятил жену в печальную историю «тёти Саши», но до Елизаветы вполне могли доходить светские разговоры о том скандале, что несколько лет назад заставил Александру Петровну покинуть столицу. Её муж, Великий князь Николай Николаевич, генерал-фельдмаршал и герой Русско-турецкой войны, так влюбился в одну балерину, что перестал на дух переносить законную супругу. Как профессиональный стратег, в целях обороны он перешёл в наступление, голословно обвинил в измене жену и добился её отъезда за границу. Вернувшись в Россию, Александра Петровна, страдающая от душевной раны и физического недуга (несчастный случай лишил её возможности ходить), решила основать на купленном в Киеве участке монастырь и, удалившись от мира, посвятить себя молитвам и милосердному служению людям. Стойкость и смирение «тёти Саши» поразили Елизавету Фёдоровну, а будущие труды родственницы в киевском Покровском монастыре, где откроются детский приют, хирургическая больница и амбулатория для бедных, станут одним из примеров при создании собственной Марфо-Мариинской обители.

Пожелав Александре Петровне Божией помощи в благом начинании, паломники направились в Одессу, погрузились на пароход «Кострома» и вскоре достигли Константинополя. Царьград, как называл его Сергей, встретил более чем радушно. Султан не скупился на любезности, награды, подарки. Елизавете Фёдоровне он показал свой гарем, а его дочь сыграла гостям на фортепьяно «Боже, Царя храни!». Однако больше всего обрадовала возможность приложиться к христианским святыням, в том числе к хранившимся у султана и никому ранее не открывавшимся.

Далее путь лежал по османским территориям, бесконечно удивлявшим историческими, природными и бытовыми диковинами. Самое яркое впечатление произвёл Дамаск с его шумом, пестротой, восточным колоритом. Во дворе дома, где остановились Великие князья, росли апельсиновые и лимонные деревья, журчал фонтан и ежедневно кипел базар, предлагавший постояльцам массу товаров, от пёстрых тканей до оружия. Впрочем, вся эта суета отступала на задний план по мере приближения к Палестине.

В отличие от мужа Елизавета вступала на Святую землю впервые. Перед отъездом она долго готовилась к этой встрече, много читала вместе с Сергеем о том, что предстоит увидеть, но никакие книги не могли заменить реального соприкосновения с библейскими местами. С самого начала здесь всё приводило в трепет. Назарет, где совершилось Благовещение, гора Фавор, где Преобразился Спаситель! На сильной жаре, передвигаясь в экипаже, верхом и пешком, преодолевая трудные подъёмы и крутые спуски, Великая княгиня почти не ощущала усталости. Только волнение возрастало — впереди ждал Иерусалим!

Рано утром 29 сентября «Кострома» встала на рейд возле Яффы. После устроенного на борту приёма для представителей иерусалимского патриарха, сотрудников Российского консульства и членов Палестинского общества, Великокняжеская чета со свитой отправилась к главной цели своего паломничества. В предместье Иерусалима их поджидала целая толпа, бросившаяся бежать за каретами, а в самом городе русские богомольцы встретили кортеж громким «ура!». Район «русских построек» украшали гирлянды цветов, флаги, триумфальные арки. Несмолкаемо звонили колокола. У Яффских ворот встречал турецкий батальон с военным оркестром, с башни Давида гремел орудийный салют.

В четыре часа пополудни Августейшие паломники вошли в Старый город. Тридцать кавасов почётного эскорта, ритмично ударяя по мостовой серебряными булавами, открыли шествие к храму Гроба Господня. Встреченные возле него патриархом и окроплённые святой водой великие князья приложились к камню миропомазания и, обойдя крестным ходом священную Кувуклию, пали ниц перед Живоносным Гробом Спасителя. Елизавета не сдерживала слез, сильные чувства переполняли и Сергея. «Снова объяло меня неизъяснимое благоговейное чувство, — признавался он в письме Константину, — слёзы так и капали». Шесть лет минуло с тех пор, как Сергей Александрович впервые предстал перед Святая Святых. Похоже, что в прошедшие годы Небеса были к нему благосклонны: затянулись раны от былых ударов судьбы, удачно складывалась служба, счастливым оказался брак. Теперь, благодаря Всевышнего за всё ниспосланное, он втайне молился о самом заветном желании — о переходе жены в лоно Православной церкви. Эта мысль давно не оставляла его, постоянно волнуя несмотря на все радости семейной жизни. Иметь с любимой общую веру, быть с ней в духовном единстве, в полном союзе мыслей и чувств — вот его сокровенная мечта. Ещё в первый год после свадьбы он беседовал о том с мудрым священником, отцом Иоанном Кронштадтским, от которого услышал ободряющие слова: «Не торопитесь с этим делом, это сделается само собою со временем». Слава Богу, и да приблизит Он сей долгожданный час!

На следующий день, в праздник Покрова Богоматери, совершалось освящение церкви Святой Марии Магдалины. Новый храм производил сильное впечатление — возвышаясь на склоне Елеонской горы, он уже издали привлекал внимание пятью золочёными главами и шатровой колокольней. Внутри особенно примечательными были иконостас из белого итальянского мрамора с образами, написанными В. В. Верещагиным, и полотно художника С. В. Иванова «Мария Магдалина перед римским императором Тиберием». Елизавета Фёдоровна преподнесла в дар храму собственноручно вместе с сёстрами вышитый ковёр, положенный перед жертвенником. Кроме того, великокняжеская чета привезла драгоценные священные сосуды, воздухи и Евангелия (эти реликвии используют в мае 1982 года на Божественной литургии по случаю перенесения в храм мощей святых преподобномучениц Елизаветы и Варвары).

На освящение собралось более полутора сотен русских паломников. Прибыли сотрудники Русской духовной миссии и консульства, греческие дипломаты, турецкие власти. Оркестр почётного караула встретил Августейших богомольцев гимном «Боже, Царя храни!». Над Гефсиманским садом плыл колокольный звон, сопровождающий крестный ход. Богослужение возглавил иерусалимский патриарх Никодим, читавший молитвы по-славянски — Россия и православие торжествовали в самом центре христианства! И, может быть, именно тогда, после всех пережитых на Святой земле впечатлений и их обсуждений с мужем, многолетние размышления Елизаветы Фёдоровны о вере получили новый, важнейший импульс.

То, что в её душе царили тогда сильнейшие чувства, было очевидно. «Жена всякий раз плачет, когда бывает у Гроба Господня», — написал Сергей другу. И эти ощущения вели её гораздо дальше минутных эмоций, наполняя сердце незнакомой и необыкновенной силой, возвышающей и приближающей к чему-то светлому, близкому душе, но пока необъяснимому разумом. За два дня до отъезда из Иерусалима Елизавета написала письмо бабушке-королеве. Времени на корреспонденцию почти не было, но вот появилось свободное утро, и сидя в доме консула перед окном, выходящим в апельсинный сад (его ароматы запомнятся ей надолго), она пыталась передать увиденное и прочувствованное. «Это как сон — видеть все эти места, где наш Господь страдал за нас, а также огромное утешение — приехать в Иерусалим. Страна действительно прекрасная. Кругом все серые камни и дома того цвета. Даже деревья не имеют свежести окраски. Но, тем не менее, когда к этому привыкаешь, то находишь везде живописные черты и приходишь в изумление от прекрасных стен вокруг этого города. Это производит эффект мёртвого города. Но иногда встречаются те библейские фигуры в их красочных одеяниях, и они создают настоящую картину на этом спокойном фоне. Я рада, что страна соответствует настроению мыслей... и можно тихо молиться, вспоминая слышанное маленьким ребёнком, когда всё это воспринималось с таким благоговейным трепетом».

В те дни ей удалось побывать в Вифании, на месте встречи Христа с Марфой и Марией, посетить Вифлеем, где родился Спаситель, увидеть Сион, Иосафатову долину, Силоамскую купель, Крестный путь, Порог Судных Врат... Очарованная, переживающая религиозный подъём, Елизавета словно преображалась. На обратном пути они с мужем провели целую неделю в экзотическом Египте (Сергей даже взобрался на пирамиду), потом смогли полюбоваться в Афинах античным Парфеноном, а в любимой супругом Флоренции Элла разделила его восторг перед шедеврами Ренессанса. Ей открывались культуры и цивилизации, знакомые раньше только по книгам, перед ней представал огромный потрясающий мир, но, радуясь встрече с ним, Елизавета оставалась под впечатлением от Святой земли, воспринимая новые диковины сквозь призму полученного там настроя...

Спустя месяц после возвращения в Россию Сергей получил письмо Государя. «Знаю, — писал Александр, — как тяготит тебя мысль, что жена твоя не принадлежит к нашей Церкви, но я вовсе не теряю надежды, что эта заветная моя мечта когда-нибудь сбудется, и именно с твоей милой Эллой, так как она не фанатична и нет причин для неё не сделаться когда-нибудь нашей действительно русской благоверной Великой княгиней. Я часто об этом думаю, и мне что-то внутри говорит, что Элла будет православной. Боже, как я буду счастлив и как я буду от души и глубоко благодарить Христа за эту благодать нашему семейству!» Ни автор послания, ни тот, кому оно было адресовано, даже не подозревали, как уже близко столь желанное обоими счастье.

Великий князь Константин Константинович сильно удивился, когда вечером 28 января 1891 года ему доложили о приезде двоюродного брата Сергея Александровича. Непривычное для визита время (около шести часов) и взволнованный вид кузена свидетельствовали о том, что произошло нечто невероятное. Но когда Сергей заговорил, от сердца отлегло. Оказалось, его жена решила присоединиться к православию. Эта мысль родилась у неё два года назад в Иерусалиме, а следующей весной она впервые призналась в своём намерении мужу. Потом наступила пауза, и речь о вопросах религии больше не заходила. Но месяц назад Элла объявила Сергею, что после долгих колебаний, серьёзных размышлений, сомнений и нерешительности она нашла в себе полную убеждённость в правоте русской веры, и теперь, по её словам, ни доводы, ни упрёки, ни угрозы не могут этого поколебать.

Константин искренне порадовался за брата, хотя в глубине души мог почувствовать некоторую горечь — его собственная жена-лютеранка (и тоже Елизавета) категорически не хотела менять вероисповедание, заставляя глубоко верующего мужа безмолвно страдать. В обоих случаях закон не требовал перемены конфессии, а делать такой шаг формально, «по традиции», в угоду чужому мнению ни та ни другая Елизавета не желала. И то, что произошло с супругой Сергея Александровича, можно смело назвать чудом, ибо её переход в православие был не внешним, а искренним и глубоко осознанным. Об этом свидетельствует вся дальнейшая жизнь Елизаветы Фёдоровны, всё её будущее мировоззрение, вся истинная преданность своей новой вере.

Накануне судьбоносного решения она много писала европейским родственникам, пытаясь объяснить непонятное им стремление. Её письма — крик души. Как не обидеть, не ранить самых дорогих людей, но вместе с тем убедить их в неизбежности и благодатности своего поступка? Обращаясь за благословением к отцу, Элла высказала всё, что наболело: «Вы должны были заметить, какое глубокое благоговение я питаю к здешней религии... Я всё время думала и читала и молилась Богу — указать мне правильный путь и пришла к заключению, что только в этой религии я могу найти всю настоящую и сильную веру в Бога, которую человек должен иметь, чтобы быть хорошим христианином. Это было бы грехом оставаться так, как я теперь — принадлежать к одной церкви по форме и для внешнего мира, а внутри себя молиться и верить, так как и мой муж. Вы не можете себе представить, каким он был добрым, что никогда не старался принудить меня никакими средствами, представляя всё это совершенно одной моей совести. Он знает, какой это серьёзный шаг и что надо было быть совершенно уверенной, прежде чем решиться на него. Я бы это сделала даже и прежде, только мучило меня то, что этим я доставлю Вам боль, и что многие родные не поймут меня. Но Вы, разве Вы не поймёте меня, мой дорогой Папа? Вы меня знаете так хорошо, Вы должны видеть, что я решилась на этот шаг только по глубокой вере, и что я чувствую, что перед Богом я должна предстать с чистым и верующим сердцем. Как было бы просто — оставаться так, как теперь, но тогда как лицемерно, как фальшиво это было бы, и как я могу лгать всем — притворяясь, что я протестантка во всех внешних обрядах, когда моя душа принадлежит полностью религии здесь. Я думала и думала глубоко обо всём этом, находясь в этой стране уже более 6 лет и зная, что религия “найдена”...

Я так сильно желаю на Пасху причаститься св. Тайн вместе с моим мужем. Возможно, что это покажется Вам внезапным, но я думала об этом уже так долго, и теперь, наконец, я не могу откладывать этого. Моя совесть мне этого не позволяет. Прошу. Прошу по получению этих строк простить Вашу дочь, если она доставит Вам боль. Но разве вера в Бога и вероисповедание не являются одним из самых главных утешений этого мира?»

Людвиг не понял дочь. «Дорогая Элла, — написал он в ответ. — Твоё сообщение принесло мне большую боль, так как я не понимаю необходимости этого шага... Я должен винить себя, что не предвидел этого раньше... Ты знаешь, что я против строгости и фанатизма, и сознаю, что каждый может быть религиозным в своей вере. Но я так страдал несколько ночей... То, что Сергей не был замешан в этом деле, меня успокаивает. Я знаю, что уговаривание и споры не изменят твоего мнения... Обдумай это серьёзно!» Не строгий и не фанатичный, по его собственным словам, герцог был всё-таки задет за живое. Как же так? Зачем, для чего? Забыть веру предков, традиции, совместные молитвы с родителями! И разве одиннадцать лет назад на своей конфирмации, специальном обряде западной церкви, Элла не принесла клятву верности лютеранской церкви? Разве совсем недавно на такой же церемонии в честь Алики она не радовалась за младшую сестрёнку? Нет, он решительно отказывался принимать её поступок и, не высказав ни одного довода, вернулся к эмоциям: «Это мучает меня так сильно, что я должен кончить это письмо. Пусть Бог тебя защитит и простит тебе, если ты поступаешь неправильно...»

Елизавета вновь попыталась достучаться до отцовской души. Снова просила прощения, снова говорила о невозможности раздвоенного существования, уверяла в своей серьёзности и самостоятельности, подчёркивала благородство мужа: «Он знал очень хорошо, что это надо самому прочувствовать. Мы вместе много читали. Я сказала ему, что хочу по-настоящему узнать его религию, чтобы всё видеть открытыми глазами». Пусть «дорогой Папа» знает, что она продолжит любить свою первую церковь, пусть не волнуется насчёт незнакомых ему обрядов, а разницу в вероучении он поймёт из письменных разъяснений русского священника (Иоанна Янышева), который так доходчиво помогал ей самой.

Тщетно... Отец оставался глух к её мольбам, а брат Эрнст, хотя и выразил понимание, объяснил решение сестры эффектом красочных богослужений и стремлением угодить мужу. Елизавета поспешила его разубедить: «Не думай, что только земная любовь привела меня к этому решению, хотя я и чувствовала, как Сергей желал этого момента; и я знала много раз, что он страдал от этого. Он был настоящим ангелом доброты. Как часто он мог бы, коснувшись моего сердца, привести меня к перемене религии, чтобы сделать его счастливым; и никогда, никогда он не жаловался; и только теперь я узнала через жену Павла, что у него были моменты, когда он приходил в отчаяние. Как ужасно и мучительно сознавать, что я заставила многих страдать: прежде всего — моего родного, моего любимого мужа, а теперь — всех вас, дорогих. Всё же я тогда чувствовала, что в очах Господних я была права так же, как и теперь — в перемене веры... Ты называешь меня, дорогой, несерьёзной, и что внешний блеск церкви очаровал меня. В этом ты ошибаешься. Ничто внешнее не привлекает меня, и не богослужение, но — основа веры. Внешние признаки только напоминают нам о внутреннем... Пусть люди кричат обо мне, но только никогда не говори и слова против моего Сергея. Стань на его сторону перед ними и скажи им, что я обожаю его, а также и мою новую страну, и что, таким образом, научилась любить и их религию».

Супружеская любовь и семейное счастье стали для Эллы первыми ступенями на пути к новому исповеданию. Дальше её повели те неведомые устроительные силы, что зовутся Провидением. Они преобразили Елизавету ещё до совершения Таинства, и поддержку с их стороны она ощутила сразу. «Я чувствую внутри себя, — признавалась отцу, — что этот шаг приближает меня к Богу», а цесаревичу Николаю сообщила: «Я предпринимаю великий шаг, начинаю новую жизнь, но верю, что Господь благословит такое решение». О желании тётушки Николай уже знал из предшествовавших разговоров с дядей Сергеем и теперь радостно читал его отправленный вдогонку комментарий: «Я не ожидал, что она именно в эту зиму решится — но, слава Богу, что это так, и я бесконечно счастлив и не знаю, чем, право, я заслужил такую благодать — я совсем не достоин».

Обряд назначили на 13 апреля, Вербную (Лазареву) субботу. Готовились к празднику. Но незадолго до намеченной даты Императорскую Фамилию постигло горе — скончалась Великая княгиня Ольга Фёдоровна. Записная «блюстительница нравов», острый язычок которой разносил многочисленные сплетни, стала жертвой собственного амплуа. Её любимый сын Михаил тайно вступил в морганатический брак, опозорившись на всю семью. Сердце Великой княгини не выдержало, и погрузившийся в траур Царский Дом облачился в чёрное. Тем не менее праздничное торжество решили не переносить — в указанный день церковь Сергиевского дворца заполнили почётные гости, во главе с императором собрались почти все члены Династии. Не пригласили только двух великих княгинь, Марию Павловну (жену Владимира) и Елизавету Маврикиевну (жену Константина), остававшихся лютеранками — их присутствие посчитали неуместным.

«Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всем и невидимым...» — Тихий голос Елизаветы, произносившей Символ веры, звучал уверенно и спокойно. В белом платье, без обуви, с распущенными волосами, перед иконами и горящими свечами она выглядела подобно ангелу, приковывая к себе взгляды и заставляя прислушиваться к каждому слову. «Чаю воскресение мёртвых, и жизни будущаго века. Аминь». Вторичного крещения не требовалось, но восприемница полагалась, и ею стала императрица Мария Фёдоровна. Благословив Великую княгиню, протопресвитер отец Иоанн Янышев совершил её миропомазание. «Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа». Она сохранила своё имя, а её небесной заступницей стала праведная Елизавета, мать Иоанна Крестителя, память которой празднуется 5 сентября. Елизавета Фёдоровна всегда чтила эту святую и ежегодно со дня приезда в Россию отмечала её память, как свои именины. Приложившись к кресту и Евангелию, новая дочь Русской церкви причастилась по православному обряду. Отныне между ней и мужем не было преград ни на земле, ни на небесах.

Среди поднесённых подарков было и благословение Александра III — икона Нерукотворного Спаса, список с чудотворного образа из часовни возле Гостиного двора. Обрамленная в золотую ризу, украшенная венчиком и драгоценными камнями, она дополнялась золотой табличкой с надписью: «Вербная суббота. 13 апреля 1891 года». Император не скрывал своей радости. «Вся церемония на всех присутствующих произвела глубокое впечатление, — писал он находившемуся за границей наследнику, — я должен сознаться, что был глубоко проникнут серьёзностью и знаменательностью этого события, и чувствовалась близость и участие чего-то таинственного и присутствие самого Господа! Элла очень хорошо читала молитвы, а некоторые говорила наизусть. Да, это отрадное событие, порадовавшее меня глубоко, и я придаю ему особую важность в настоящее время».

Памятные подарки последовали и от других родственников, в том числе и от уже покойной Ольги Фёдоровны, успевшей заказать тройной складень с иконами Сергия Радонежского и праведной Елизаветы и с надписью: «Спаси и сохрани их». Как это трогательно! Офицеры-сослуживцы Сергея Александровича (65 человек) поднесли икону Преображения Господня в серебряной раме, камер-пажи Елизаветы Фёдоровны (10 человек) — образ преподобного Сергия, члены Палестинского общества — икону Благовещения, графиня Блудова — образ Нерукотворного Спаса с жемчугом и бриллиантами, графиня Воронцова-Дашкова — Иверскую икону Божией Матери с жемчужным украшением...

Сергей Александрович подарил супруге исполненный в византийском стиле золотой медальон с изображением Спасителя и надписями на створках: «Аз есмь Путь и Истина и Живот» и «Не бойся, только веруй». Этим словам суждено будет стать жизненным девизом Елизаветы Фёдоровны.

Привычная жизнь в Петербурге оборвалась самым неожиданным образом. В свой сорок шестой день рождения, 26 февраля 1891 года, Александр III подписал рескрипт о назначении Великого князя Сергея Александровича московским генерал-губернатором. Решение застало врасплох. Этой должности Сергей вовсе не искал: командование Преображенским полком было куда спокойнее и ближе. Однако воля Государя неоспорима.

По мысли императора, управление Первопрестольной и окружающим её краем требовало решительных перемен. Четверть века важнейший регион России возглавлял князь Владимир Андреевич Долгоруков, сделавший немало хороших и добрых дел, но со временем превратившийся в этакого барина, считавшего Москву личной вотчиной. Собственные интересы князя стали преобладать над государственными, всё больше и больше разрастались финансовые злоупотребления, процветала коррупция. Многие вопросы проталкивались с помощью кумовства, нормой стало лоббирование. Как отмечал видевший всё это граф Сергей Дмитриевич Шереметев, генерал-губернатор сильно развратил Москву. Вместе с тем Владимир Андреевич слыл в Первопрестольной любимцем. Внешне тихий, хлебосольный, не чуждый «демократизму» старичок Долгоруков давно стал здесь «своим», а такое определение значило для москвичей немало. Каждый юбилей его руководящей работы Москва отмечала пышными праздниками: сотни депутаций и адресов, учреждение именных стипендий, груды подарков, еле разместившихся в Румянцевском музее.

Выбор императора многих озадачил: почему именно Великий князь Сергей? Ответ содержался в понимании Александром III значения Москвы в жизни страны и её роли в новом политическом курсе. Здесь ему был нужен надёжнейший помощник, истинный единомышленник. Кроме того, видя в Москве ядро государственности и оплот русского духа, Государь хотел вернуть ей блеск монаршей власти и тем самым подчеркнуть укрепление традиционных форм национальной политической жизни. Не переселяясь в древнюю столицу сам, император направлял туда облачённого властью брата. «Я решился, — писал он наследнику, — назначить дядю Сергея в Москву генерал-губернатором вместо Долгорукова, выжившего за последнее время совершенно из ума. Сергей доволен, хотя и страшится немного этого назначения, но я уверен, что он справится и, конечно, будет стараться послужить с честью».

Для Сергея Александровича это действительно огромная честь, знак особого доверия Государя. Но он прекрасно понимает и всю возлагаемую ответственность, всю тяжесть поручения. Его мысли и настроения тех дней частично передаёт одно из писем Елизаветы Фёдоровны отцу: «Мы не можем и представить себе, какие большие перемены может принести нам жизнь в будущем. Мы должны будем сделать так много для людей там, и в действительности мы будем там играть роль правящего князя — что будет очень трудным для нас, так как вместо того, чтобы играть такую роль, мы горим желанием вести тихую личную жизнь. Я думаю, что Сергей даже более опечален, чем я, так как он надеялся остаться в полку ещё на один год. Это ужасно тяжело для моего дорогого Сергея; он побледнел и похудел. Волосы становятся дыбом, когда подумаешь, какая ответственность возложена на Сергея. Староверы, купечество и евреи играют там важную роль — теперь всё это надо привести в порядок с любовью, твёрдостью, по закону и с терпимостью. Господи, дай нам силы, руководи нами, так как всё это будет таким трудным и тяжёлым». О себе она добавляет: «Я также надеюсь, что смогу помогать немного Сергею. Я буду стараться исполнять отлично всё то, что выпадет на мою долю». В том же духе Елизавета поделилась новостями с бабушкой Викторией, заодно извинившись перед королевой за своё долгое отсутствие в Англии: «Я не могу оставить моего драгоценного Сергея; я никогда ещё не уезжала без него, а у него так много служебных обязанностей...»

Расставание с прежней жизнью окрасилось в чёрный цвет. 13 апреля, прямо в день перехода Елизаветы Фёдоровны в православие, скончался Великий князь Николай Николаевич, супруг несчастной «тёти Саши». Траурные тона упорно пытались вмешаться во все ключевые события, выпадавшие на долю Елизаветы, словно звуча отголоском печальной свадьбы её матери. Да и Сергею судьба не переставала посылать тревожные знаки — 29 апреля, когда он в последний раз отмечал в Петербурге свой день рождения (совпавший в том году с днём Пасхального поминовения усопших), находившийся в Японии цесаревич Николай подвергся покушению. Слава Богу, дело ограничилось ранением, и жизни наследника ничего не угрожало.

Через шесть дней после этого Великокняжеская чета прибыла в Москву. На Николаевском вокзале приняли положенные почести, выслушали рапорт командующего войсками Московского военного округа. Городской голова Н. А. Алексеев поднёс хлеб-соль на серебряном блюде с вензелем «С. А.» и гербом Москвы. «Добро пожаловать, Великий князь с Великою княгинею, — обратился он к новому генерал-губернатору. — С радостью и любовью встречаем мы тебя. Храни, Великий князь, заветы старины и полюби первопрестольную Москву так горячо, как любим мы и нашего Царя, и нашу родину».

В открытой коляске и во главе большого кортежа Великий князь с супругой направились в центр города. К их приезду Москва празднично украсилась, расцветилась флагами. Возле Красных ворот высилась арка из гирлянд зелени, другая, около Мясницкой, являла громадный вензель Великокняжеской четы, составленный из роз. Окрестные дома были декорированы живыми цветами, возле некоторых стояли пальмы и оранжерейные растения. Но сильнее всего настроение праздника передавали радостные эмоции москвичей. Кланяясь народу, Сергей Александрович и Елизавета Фёдоровна отвечали на приветствия. Проезжая мимо церквей, крестились. Из некоторых храмов священники и прихожане выносили иконы, благословляя прибывших, а праздничный благовест не умолкал на всём пути их следования.

Въехали в Кремль. В Успенском соборе митрополит Иоанникий, напомнив Сергею Александровичу о трудности и ответственности его нового служения, выразил от имени всей Москвы радость видеть своим генерал-губернатором Государева брата. После торжественного молебна Сергей и Елизавета приложились к древним образам и мощам московских святителей. «Господи, благослови!»

Вступление Августейшего генерал-губернатора в должность — событие важнейшее. Нового руководителя ожидают приёмы многочисленных депутаций и прочие мероприятия, положенные по такому поводу. Всё это неизбежно растягивается на несколько дней и требует немало сил. Между тем обрушившаяся на Великого князя публичность оказалась настоящей мукой, а необходимость постоянно быть в центре внимания совершенно измотала Сергея. Через три недели он пожаловался в письме Константину: «Друг мой, прости, но я был вконец затормошён всеми бесконечными приёмами. Думал, что им конца не будет, а в душе было так нехорошо, так ужасно тоскливо, и я был в скверном настроении — никогда в жизни не было мне так тяжело, как было всё это время. Приходилось с улыбкой на устах всех и вся принимать, а теперь ещё, как нарочно, нас приняли на славу — даже поразительно — я был как камень — ничего, кроме тоски, в сердце не испытывал. И теперь ещё настроение нехорошее».

Требовалось входить в текущие дела, подробнее знакомиться с Москвой. Кроме того, надо было готовить визит императора, приветствовать Французскую выставку и открывать выставку Среднеазиатскую, которую Сергей Александрович согласился принять под своё председательство. На ней он впервые соприкоснулся с московским купечеством, представлявшим экспортную продукцию и в свою очередь присматривавшимся к новому хозяину региона. Промышленники и торговцы сразу попали под очарование Елизаветы Фёдоровны, а вот сам генерал-губернатор впечатления не произвёл. Оно и не удивительно — уставший Сергей Александрович, по словам графа С. Д. Шереметева, имел в эти дни болезненно-измученный вид. А притворяться в угоду публике он не привык.

И ладно бы только купцы! Великокняжеская чета вызвала живейший интерес у всех жителей Москвы. Ажиотаж сопровождал любое её появление на официальных мероприятиях. Газеты следили за каждым их шагом, а «Московские ведомости» добились разрешения опубликовать серию очерков о подмосковном имении Сергея Александровича — широкая публика хочет знать о его частной жизни. Что делать, положение обязывает. «Играть вечно первую роль, — пишет он сам, обращаясь к цесаревичу, — и тут ещё представительно, всё это так противно моему характеру, моей природе, что я из кожи ползу от отчаяния — и чем дальше будет, тем, вероятно, хуже. Конечно, не дело меня пугает — дело меня очень интересует, и, наконец, доверие Папа (Александра III. — Д. Г.) ко мне меня глубоко трогает — но тяжело ужасно! Приходится нам начинать новую жизнь, при новой незнакомой обстановке с совсем уж незнакомыми людьми. Но жребий брошен, и нужно жить и работать».

Работа началась с инспекционных поездок по ближайшим уездам. Перед сопровождавшей мужа Елизаветой предстали небольшие русские города, заводы и фабрики, повседневная жизнь рабочих. Больше всего генерал-губернатора интересовали вопросы социальной защиты населения, и вместе с женой он посетил ряд благотворительных заведений и земских больниц. Порадовали Мариинский приют для бедных детей в Коломне (юные мастерицы преподнесли Елизавете Фёдоровне шитый по бархату ковёр) и Кисловская богадельня в том же городе, заинтересовали бесплатные квартиры и клиника для рабочих Покровской мануфактуры в Дмитрове. Внимание к нуждам простых людей всегда будет присутствовать в деятельности Сергея Александровича, и, находясь рядом с ним, Елизавета Фёдоровна проникнется той же заботой, ставшей со временем одной из целей её жизни.

После первых месяцев на новом поприще супруги решили сделать небольшую паузу и отдохнуть в Ильинском. Но чего стоят все людские надежды по сравнению с неодолимой силой судьбы! Именно здесь, в самом надёжном убежище от житейских невзгод, она готовится нанести свой новый жестокий удар. В конце лета в имении гостила семья Павла Александровича, и дом хозяев с утра до вечера наполняла жизнерадостная суета. Братья не могли наговориться после хоть и недолгой, но ощутимой разлуки. Дамы охотно присоединялись к их беседам. Особенно эти разговоры интересовали жену Павла, Александру Георгиевну, или, как её называют близкие, Аликс. Ей, жившей в браке всего два года, всегда хотелось узнавать что-то новое о детстве и юности ненаглядного мужа. Очаровательное юное создание! Дочь Королевы Эллинов Ольги Константиновны, то есть дорогой Оли, любимой кузины Сергея, умная и жизнерадостная. Возвращаясь из Иерусалима, Сергей и Елизавета останавливались в Греции и присутствовали на помолвке счастливой пары. «Они оба пришли к нам в комнату... — писала Великая княгиня императрице, — а Павел тогда уже сделал ей предложение. Это была такая радость, что вот они вошли, а мы вдвоём первые их поздравили и поцеловали. Я верю, что его женитьба не изменит нашей привычной совместной жизни, тем более, что у нас во многом одинаковые вкусы. Она стала немного выше, тоньше, прекрасно сложена, очаровательна, как раньше, чуть румяней, что ей очень идёт, — просто душка, и оба они так счастливы, что одно удовольствие смотреть на их сияющие лица».

После свадьбы брат и невестка окружили молодых всей теплотой, на какую были способны. Аликс быстро подружилась с Эллой, и оба семейства назвали себя «квартетом». В Ильинском Павлу и его жене отвели утопающий в геранях домик, но по вечерам «квартет» собирался вместе. От имения Аликс была в восторге ещё с первого его посещения и так совпала с царившей в нём атмосферой, что Елизавета шутливо заметила: «Иногда даже не верится, что она жена Павла и навсегда останется с нами — какая восхитительная мысль». Однако сейчас утомлять Александру не следовало — Великая княгиня ожидала второго ребёнка.

Другой объект общей заботы — дочь Павла и Аликс, полуторагодовалая Мария, забавная непоседа и проказница. Маленькая княжна, которую здесь на английский манер называли baby, отрада не только для родителей. Не имеющие своих детей, Сергей и Елизавета тоже не чаяли души в этом ребёнке. Словом, блаженные дни покоя и радости в тесном семейном кругу. Даже сильнейшие грозы, вдруг обрушившиеся на Ильинское, не могли омрачить досуг, зловещего предвестника грядущей беды в них никто не видел.

Помимо задушевных бесед отдых складывается из прогулок по парку, чаепитий на веранде, чтения книг и катания на лодках. Неожиданно одно из развлечений стало роковым. Во время праздника с танцами Александре стало плохо, и она лишилась чувств от сильных предродовых болей. 6 сентября в гостевой комнате Великая княгиня разрешилась от бремени недоношенным мальчиком. Её состояние резко ухудшилось, а усилия лучших врачей, срочно вызванных в имение, оказались тщетны. После нескольких дней страданий несчастная Аликс умерла. Только месяц назад ей исполнился двадцать один год.

Невозможно описать то потрясение, которое испытали все очевидцы. Горе, свалившееся на Павла, было непереносимо, но окружающие, сами подавленные внезапной трагедией, не знали, как и чем помочь ему в эти кошмарные дни. Местные крестьяне, любившие молодую Великую княгиню, устроили трогательное прощание. Её утопающий в цветах гроб они несли на руках до железнодорожной станции и цветами же устлали всю дорогу скорбного шествия. Более двенадцати километров! Отпевание совершилось в Москве, погребение — в Петербурге.

Страшные события в Ильинском стали для Сергея не просто ударом. Это была настоящая катастрофа. Великий князь распорядился наглухо закрыть дверь той комнаты, где скончалась бедная Александра. Отныне туда никто не должен был заходить, там всё оставалось так, как было в тот трагичный момент. Место и даже время несчастья запираются, словно в ловушке. Но боль не проходит. «Я никогда не воображал себе, что это будет так невыносимо тяжело, — признался Сергей другу Константину, — что удваивает все страдания, — это жить здесь в Ильинском, где происходил весь этот шестидневный ад, — всё здесь об этом напоминает, и мы фатально привязаны к этому месту, ибо маленького нельзя будет перевезти ранее двух недель. Безвыходное положение Павла, его разбитое счастье, разбитая жизнь — это невыносимо, рой самых дурных мыслей бродит у меня в голове, и, увы, ничто мне не поможет; молюсь, молюсь, а не чувствую облегченья. Когда baby, показывая на фотографию Аликс, кричит: “Мама, мама!” — у меня сердце разрывается, и я убегаю из комнаты... Что могу я говорить Павлу? Ничего! Можно только ужасаться его страшному положению и мучиться с ним». Видя страдания близких и также горько оплакивая Аликс, Елизавета писала императрице: «Её земная участь была сплошным счастьем, так что мы не вправе желать её возвращения, хотя жизнь без неё и ужасна — бедные дорогой Павел и мой драгоценный муж. До сих пор не верится, что мы больше не увидим её славной улыбки, не услышим весёлого смеха, который до самого дня её ужасной болезни освещал нашу счастливую жизнь в Ильинском».

Только одно обстоятельство помогло взять себя в руки: новорождённому мальчику, задержавшему отъезд из имения, требовался особый уход. Слабый, недоношенный младенец стал центром внимания, смыслом продолжающейся жизни. Все заботы о малыше Сергей взял на себя, и нежные отцовские чувства вдруг раскрылись в его душе, не знавшей ранее этого счастья. Самые важные процедуры он не доверял никому. Когда врачи прописали мальчику тёплые бульонные ванны, Великий князь сам купал в них племянника, предварительно измерив температуру жидкости.

29 октября младенца крестили и нарекли именем Дмитрий. Восприемницей стала, конечно, тётя Элла. Решено, что в ближайшее время малыш и его сестра будут жить в семье Сергея Александровича и Елизаветы Фёдоровны — так лучше для всех. В московском доме генерал-губернатора срочно приготовили детские комнаты: для Марии — на втором этаже, для Дмитрия — на четвёртом. Трогательные создания принесли с собой новые, незнакомые, но такие приятные хлопоты.

Однако беда, как известно, не приходит одна. Через шесть месяцев после кончины Аликс в Москве получили известие о тяжёлом состоянии Людвига Гессенского. Он перенёс инсульт, и Елизавета с мужем немедленно отправились в Дармштадт, где едва успели проститься с умирающим герцогом. Какое-то время казалось, что больному лучше, он узнал дочь и зятя, приподнялся, протянув руку, хотя и не мог говорить. Но через три дня его состояние резко ухудшилось, и 1 марта в третьем часу ночи отец Елизаветы Фёдоровны тихо скончался.

Теперь она осталась круглой сиротой. Навсегда ушли в прошлое былые годы семейного благополучия, родительского тепла, прежних радостей и печалей. Отчий дом лишился хозяина, а брат и младшие сёстры потеряли главную опору. Элла же простилась не только с отцом, она окончательно расставалась с тем прежним миром, где росла и воспитывалась, где получила первые представления об окружающей жизни, где всегда ощущала любовь и где предавалась мечтам. Этот мир исчез в тот же календарный день, что ровно одиннадцать лет назад сделал сиротой и Сергея, и, возможно, столь знаковое совпадение в очередной раз говорило о тесной связи их судеб, о взаимном предназначении. Но в те дни Елизавета больше размышляла о том, что отец так и не понял её духовного выбора, не благословив переход в православие. Горько и печально...

Великого герцога похоронили в парке Розенхёэ, рядом с женой Алисой. Сергей Александрович сразу после этого уехал в Москву, где было много дел, а Елизавета Фёдоровна ещё на несколько дней осталась, чтобы полностью прийти в себя, а также успокоить всех близких, и особенно сестру Алики, которую теперь чаще называли Аликс. «Бедняжечка Аликс, — писала Великая княгиня императрице Марии, — совсем убита горем, и я не уезжаю в основном из-за неё, а то она останется совсем одна... Все вели себя спокойно и мужественно, но сердце разрывается от их отчаяния. Ты знаешь, как мы все любили папа, что это было за прекрасное, благородное, любящее сердце».

Подольше остаться и поговорить с младшей сестрой заставляла ещё одна причина, о которой Елизавета ни словом не обмолвилась. Это была их личная тайна, известная только четверым посвящённым. Тайна важная и судьбоносная.

Подведомственный край встретил Сергея Александровича не только почестями. На плечи нового руководителя сразу легла большая проблема — неурожай в Центральной России обернулся голодом, и в Москве уже летом 1891 года начались хлебные спекуляции. Немедленно предприняв шаги по их пресечению, Великий князь продолжил контролировать ситуацию, а осенью, когда положение ухудшилось, создал Комитет по сбору пожертвований в пользу пострадавших от неурожая. Его адъютанты отправились в охваченные голодом районы, чтобы проследить за распределением благотворительных средств, а председательство в Комитете взяла на себя Елизавета Фёдоровна, ещё раньше включившаяся в столь важное дело.

Заседания организации проходили еженедельно. Средства в основном поступали от частных лиц, а дополнительным источником стали благотворительные концерты, выставки и базары. Комитет занимался закупкой, доставкой и распределением продовольствия, заготовкой сена и дров, отправкой одежды и обуви, организацией бесплатных столовых, помощью матерям с грудными детьми. Великая княгиня учредила за счёт личных средств ещё и Дамский комитет со складом для сбора пожертвований, куда помимо денег, вещей и продуктов принимались пошивочные материалы, используемые в специальной мастерской.

В декабре 1891 года Дамский комитет устроил благотворительный базар, разместившийся в фойе Императорского Большого театра. Ничего подобного Москва раньше не видела. Публику встречал оркестр лейб-гвардии Преображенского полка, и во всех залах, один из которых превратился в зимний сад, на столах и горках были выставлены для продажи всевозможные красивые предметы — от рукоделий женских монастырей до китайского фарфора и картин известных художников. Великий князь проводил на базаре многие часы, а Елизавета Фёдоровна, как главная устроительница, трудилась на нём ежедневно от открытия до закрытия. «На стол жены сыпались целые капиталы, — сообщал Сергей Александрович младшему брату, — но купцы умоляли, чтобы жена сама им передавала бы вещи, ими купленные». За пять дней мероприятие посетило тринадцать тысяч человек, а денежный сбор составил колоссальную сумму в 90 тысяч рублей.

К сентябрю следующего года Комитет собрал в общей сложности более миллиона рублей. Это было огромным достижением, а главный результат работы, реальная помощь людям во время бедствия, являлся просто неоценимым. Для Великой же княгини вся проведённая работа стала первым масштабным благотворительным делом. Во многом самостоятельным и очень ответственным. Справившись с трудной задачей, она уже никогда не свернёт с пути благодеяний. С главного пути её жизни.

5. «НЕВЫРАЗИМО ХОРОША»

Французский художник Франсуа Фламенг изрядно потешил всех обитателей усадьбы. Вот уже несколько дней он жил в Ильинском и никак не мог понять, почему столь важная персона — брат императора и руководитель огромной территории — обитает в таком скромном имении. Даже один из его адъютантов, то есть простой подчинённый, князь Феликс Юсупов, живущий в соседнем Архангельском, окружён почти версальской роскошью — дивный парк, дворец, наполненный шедеврами искусства, домашний театр.

Фламенг приехал по приглашению Великого князя Сергея Александровича, чтобы написать портрет его жены. Решили, что изображение будет выполнено в стиле ампир, которому художник мог так удачно подражать, и Елизавета Фёдоровна предстанет в соответствующем бальном платье, которое ей очень нравилось. Пять месяцев назад она танцевала в этом стилизованном под наполеоновскую эпоху наряде на костюмированном балу у Надежды Веригиной, а затем в нём же сфотографировалась. В середине июня 1894 года художник приступил к работе, но вскоре был вынужден прерваться — Великая княгиня простудилась, так что продолжать сеансы было невозможно. Заканчивался портрет уже в Москве, и вместе с загородным пейзажем на нём запечатлелись предметы мебели и даже паркет московского дома генерал-губернатора.

Произведение Фламенга было далеко не первым и не последним портретом Елизаветы Фёдоровны. Если не считать её детских изображений, миниатюр и рисунков, то после группового портрета семьи Людвига Гессенского кисти Генриха фон Ангели 1879 года, где Элла представлена рядом с родителями, сестрой Аликс и братом Эрни, живописный перечень откроет полотно немецкого художника Карла Рудольфа Зона. Заказанное Сергеем Александровичем в Германии на следующий после свадьбы, 1885 год, оно являет юную Великую княгиню стоящей в саду и держащей в руках цветущую ветвь яблони. Неизвестно, остался ли супруг доволен этой работой, но той же осенью он поручает подобный заказ Александру Петровичу Соколову, известному акварелисту и мастеру женских портретов.

Об этой задумке Елизавета подробно рассказала в письме бабушке-королеве: «Мой портрет начали писать, и я думаю, что он будет очень удачный. Сергей и я надеемся, что он Вам понравится, и мы пошлём его Вам, как подарок к Рождеству и ко дню Рождения. Возможно, что Вам будет интересно знать, как меня пишут — платье из очень бледно-розового газа, много кружев, немного открытое так, чтобы видна была шея, и рукава не очень длинные. Я держу открытый зонтик в одной руке и в другой — большую белую соломенную шляпу с цветами, перевязанную розовой лентой. Всё выглядит так, как будто я гуляла в саду». Снова сад, снова природа, с естеством и великолепием которой так созвучна, так гармонична красота Елизаветы. Однако уловить и тем более передать с помощью красок удивительное очарование Великой княгини было не так-то просто. Соколову пришлось немало поработать над портретом, а вслед за ним трудность задачи признают и другие художники.

Акварель, масло, темпера... Что лучше позволит запечатлеть эту ускользающую красоту, что удачнее донесёт до зрителя это неповторимое обаяние? Лёгкие воздушные наброски, сложные парадные композиции, «мечтательные» романтические сцены, шикарный ампир, тонкий импрессионизм... Живописцы перепробовали почти все мыслимые варианты, порой приходя в отчаяние от невозможности добиться полного сходства с оригиналом. Вспомним ещё раз впечатление Великого князя Константина: «Как сон, как мечта»...

Племянница Сергея и Елизаветы, королева Румынии Мария всегда восхищалась тётей: «Красота её поразила меня, как дивное откровение. Её очарование было, что называется, ангельского типа. Глаза, рот, улыбка, руки, взор, манера говорить были невыразимы, почти до слёз изящны. Глядя на неё, хотелось воскликнуть вместе с Гейне:

Другая племянница, Великая княгиня Мария Павловна, много лет прожившая в семье Сергея Александровича и Елизаветы Фёдоровны, вспоминала: «Тётя Элла была... одной из самых красивых женщин, каких я когда-либо видела в жизни. Она была высокой и хрупкой блондинкой с очень правильными и тонкими чертами лица. У неё были серо-голубые глаза, на одном из которых было коричневое пятнышко, и это производило необычайный эффект».

Своё впечатление о прекрасной родственнице оставил и откровенно завидовавший браку Сергея Великий князь Александр Михайлович: «Редкая красота, замечательный ум, тонкий юмор, ангельское терпение, благородное сердце — таковы были добродетели этой удивительной женщины». Красоту, как видим, он всё-таки ставит на первое место. А вот свидетельство совсем, можно сказать, стороннего наблюдателя, государственного секретаря Александра Половцева: «Великая княгиня Елизавета Фёдоровна была прелестна, восхитительна, обаятельна, исполнена такта и грации, отуманена каким-то облаком нравственного света, как всегда, любезна со всяким, и притом не выработанною любезностью, а выражением доброго, снисходительного человеческого чувства». В этой характеристике всё взаимосвязано, всё неразрывно и гармонично, а самое неопределённое выражение про «облако нравственного света» оказывается самым главным, существенным, ключевым. Тем, что не могло передать ни одно изображение.

В 1888 году, возвращаясь из паломничества в Иерусалим, Сергей Александрович остановился вместе с супругой в родном для неё Дармштадте, откуда сообщил брату Павлу: «Увы, Каульбах не может писать портрета жены, ибо мы остаёмся слишком мало времени для этого — досадно». Заказ, вероятно, был заранее запланирован, но краткость визита не позволила его исполнить. Сама же идея понятна. Потомственный живописец Фридрих Август Каульбах был не только популярным автором женских портретов в стиле французского романтизма, но и являлся одним из любимых художников Елизаветы Фёдоровны. Задуманное удастся осуществить спустя четыре года. В том же Дармштадте художник напишет большой парадный портрет Великой княгини, и Сергей Александрович высоко оценит работу — «он очень хорош, по-моему, немножко идеализирован, и поэтому сходство немножко страдает, хотя, по-моему, прелестен».

На картине Елизавета Фёдоровна изображена в полный рост. Она стоит на террасе, застеленной ковром, рядом с креслом, на котором лежит меховая накидка. Великая княгиня одета в светлое жёлтое платье с поясом и шлейфом, на её груди жемчужное ожерелье, на голове зубчатая диадема с жемчужинами. Правой рукой Елизавета касается накидки, в левой держит розу. Фоном служит открывающийся с террасы вид на парк. В марте 1893 года полотно доставят в Москву, и Великий князь разместит его в большом бальном зале генерал-губернаторского дворца. А в своём рабочем кабинете он вывесит погрудный вариант того же портрета, расположив его рядом с изображением матери, императрицы Марии Александровны. Красноречивый жест...

Каульбах ещё неоднократно обратится к образу Елизаветы Фёдоровны. В начале 1900-х годов он напишет, пожалуй, самый знаменитый её портрет, созданный в романтическом «средневековом» стиле и, как принято считать, изображающий Великую княгиню в облике святой Елизаветы Тюрингской. Той, которую она почитала с раннего детства и милосердие которой продолжало для неё оставаться вдохновляющим примером служения ближним.

Около того же времени появились два портрета, по-разному представляющие Елизавету Фёдоровну. Несколько вычурная работа Бенджамина Констана, написанная в Париже в 1903 году. Её заказала вдова Сергея Михайловича Третьякова для европейского зала Третьяковской галереи. Этот во многом дежурный портрет не говорит зрителю ни о чём. Полотно же Виктора Карловича Штемберга 1901 года получилось очень выразительным. Камерное по задумке и средних размеров, оно тем не менее создаёт некоторое ощущение парадности. Профильное поколенное изображение выполнено на тёмном фоне, эффектно и даже несколько театрально направленный свет выхватывает фигуру из полумрака, сразу приковывая к ней внимание. Серебристое сияние и нежно-розовое платье, написанное в близкой к импрессионизму технике, неожиданно удачно сочетаются со строгой композицией и свойственной академизму чёткостью рисунка.

Изучение истории этого портрета, который, как и некоторые другие изображения Елизаветы Фёдоровны, до недавнего времени путали с изображением её сестры Александры, привело нас к неожиданному открытию. Оказалось, что он заказан самой Великой княгиней и предназначался в подарок её мужу. Скорее всего, портрет готовился к очередной годовщине их свадьбы, и тогда понятнее, осмысленнее становятся и простота композиции, и нежные тона картины, и уверенное спокойствие Елизаветы вместе с одухотворённым выражением её лица, и озаряющее фигуру сияние, и украшающее Великую княгиню бриллиантовое колье — подарок любимого Сержа. Словом, перед нами ещё одно свидетельство глубоких чувств, которые питала Елизавета к своему супругу. Той любви, что приумножала и ещё ярче подчёркивала её природную красоту.

Даже в горе она оставалась по-своему очаровательной, словно ангел, посланный в утешение. Мария Румынская вспоминала о днях после кончины Великой княгини Александры Георгиевны: «Мы гостили у Эллы-красавицы, и это было совершенно чудесно. В глубоком трауре она казалась ещё прекрасней, и наши чувства к ней дошли до степени восторженного благоговения. Она была едва ли не слишком хороша, чтобы это было правдой. Ближайшая подруга Аликс, она тяжело переживала утрату, но на её долю выпало заботиться о сиротах...»

Елизавета постоянно приковывала к себе внимание окружающих. Взрослые восхищались ею, а детям она представлялась каким-то сказочным созданием. В воспоминаниях графини В. Клейнмихель есть примечательный эпизод из своего детства: «Однажды, бегая с Никсом по саду, вылезая из-под кустов, мы оба остолбенели, так как перед нашими глазами появилось неземной красоты существо в белом воздушном платье и белой шляпе, с двумя очень высокими красивыми офицерами... “Кто вы такие?” — спросили нас незнакомцы. Мы ответили: “Клейнмихели”. — “Вот как удачно. Мы ищем вашу мама и заблудились...” Неземное существо взяло Никса за руку, а я пошла рядом». Елизавета Фёдоровна (а это, разумеется, была она) буквально заворожила ребятишек, и особенно мальчика, который, забыв всё на свете, через некоторое время не ответил даже на прощальные слова императрицы. Мария Фёдоровна, продолжает мемуаристка, «поцеловала его в его кудрявую голову и спросила, куда он смотрит и что с ним сегодня. Мы хором ответили: “На Великую княгиню Елизавету Фёдоровну, Ваше Величество”. Она рассмеялась и сказала: “Тогда я понимаю, я ей скажу...”».

Воздушный, едва уловимый образ Елизаветы попытался запечатлеть в своих работах знаменитый скульптор Павел Трубецкой. В мае 1898 года он трудился над небольшим мраморным изваянием Великой княгини, позировавшей ему два раза в день, и постоянно что-то исправлял или менял. Вдохновлённый красотой модели, Трубецкой одновременно исполнил и живописный портрет Елизаветы, применив технику пастели. «Похожий и талантливо сделанный», — отметила Великая княгиня. Художник изобразил её в профиль, в лёгком голубом платье, обнажающем плечи, и с белой, напоминающей облако накидкой. Свойственный автору импрессионизм позволил передать хотя бы частицу той волшебной ауры, что окружала Елизавету Фёдоровну, того поистине неземного света, который излучал весь её облик.

Она выделялась в любом обществе, в любой обстановке. И запоминалась раз и навсегда. «Я так и вижу её такой... — вспоминал бывший французский посол в России М. Палеолог, — высокой, строгой, со светлыми глубокими и наивными глазами, с нежным ртом, мягкими чертами лица, прямым и тонким носом, с гармоническими и чистыми очертаниями фигуры, с чарующим ритмом походки и движений. В её разговоре угадывался прелестный женский ум — естественный, серьёзный и полный скрытой доброты». Примерно в то же время с уже овдовевшей Елизаветой Фёдоровной познакомился художник М. В. Нестеров. «Великая княгиня, — признается он, — с первых же слов очаровала меня своим прекрасным, ясным лицом, простотой, оживлённостью... Речь Великой княгини была живая, горячая, нередко с юмором. У неё были любимые словечки, одно из них — “мало-помалу” — я слышал часто. Говорила Великая княгиня с английским акцентом и почти свободно. Беседы с Великой княгиней оставляли во мне впечатление большой душевной чистоты, терпимости. Нередко она была в каком-то радостном светлом настроении. Когда она шутила, глаза её искрились, обычно бледное лицо её покрывалось лёгким румянцем».

Елизавета была самой заметной и привлекательной среди первых европейских красавиц. «Наша Великая княгиня была хороша и красива как день! — восхищалась ею Зинаида Юсупова на лондонских праздниках 1897 года в честь «бриллиантового» юбилея королевы Виктории. — Вообще она самая красивая из всех здешних принцесс, и наше сердце радуется». Далёкие от придворных кругов простые европейцы выражали чувства более непосредственно, а порой и необычно. «Однажды в Венеции, — вспоминал брат Елизаветы Фёдоровны, — я видел на рынке, как многие люди побросали свои товары и шли за ней в восхищении».

В Италии произошёл и другой примечательный случай. Как-то раз, гуляя по Флоренции, Сергей и Елизавета повстречали местного крестьянина. Увидев Великую княгиню, прохожий остановился как вкопанный и, не скрывая восторга, воскликнул: «Божья дочь!» «Вот любезный», — заметил про себя Сергей Александрович, явно польщённый таким неожиданным комплиментом жене. Но в бесхитростных словах флорентинца можно найти и нечто большее — с первого взгляда ему, совсем неискушённому человеку, открылась не только внешняя, но и внутренняя, духовная красота Елизаветы, и в самой краткой форме он смог выразить то, на что у других тратились длинные фразы.

Единство внешнего и внутреннего почувствовал в Елизавете и Великий князь Константин Константинович. «Она так женственна; я не налюбуюсь её красотой... — записал он в дневнике. — Под такой прекрасной наружностью непременно должна быть такая же прекрасная душа». Вскоре эта не дававшая ему покоя мысль обернулась знаменитым стихотворением, вышедшим из-под его пера:

Восхищаясь характером супруги и гордясь её прославленной красотой, Сергей Александрович понимал, что такой дар требует дорогой «оправы», а потому не скупился на наряды жены и щедро одаривал её драгоценностями. Как человек с тонким вкусом, он всегда безошибочно выбирал и заказывал самое лучшее, изящное, высокохудожественное. Доказательством тому может служить изумительная парюра Елизаветы Фёдоровны из аквамаринов и бриллиантов. Она состоит из диадемы, украшенной алмазными узорами в виде цветов и увенчанной пятью голубыми аквамаринами, ожерелья, выполненного главным ювелиром фирмы «Фаберже» Августом Вильгельмом Холмстремом, и бриллиантового браслета с шестью аквамаринами. Все предметы гарнитура изысканно великолепны, и не сложно вообразить, как восхитительно хороша была в них Великая княгиня. Позднее, сменив несколько титулованных владельцев, эти украшения будут проданы на аукционе Сотбис неизвестному покупателю.

По-своему прекрасным являлось и подаренное Сергеем Александровичем бриллиантовое колье в форме цепи из двадцати девяти звеньев. При желании его можно было укорачивать или разделять на части, используемые как украшение для волос и браслет. Строгое и даже несколько простое, оно, видимо, очень нравилось Елизавете. В нём она неоднократно фотографировалась, в нём позировала для уже упомянутого нами портрета художника В. Штемберга. Портрета, передававшего то счастье, что обрела Елизавета рядом с любимым. На другом упомянутом полотне кисти Б. Констана Великая княгиня изображена с тем же ожерельем, но используемым в причёске и напоминающим диадему, а на груди Елизаветы Фёдоровны здесь хорошо видна огромная бриллиантовая брошь в форме лилии с большим сапфиром в центре. Эта же брошь, судя по фотографиям, могла крепиться и на голове владелицы.

Работе знаменитой фирмы «Фаберже» принадлежало ещё несколько украшений Великой княгини. Среди них роскошная бриллиантовая диадема в виде венка из цветов и ветвей (вес камней более 40 каратов) и великолепный корсаж, усыпанный изумрудами и бриллиантами. Последним ювелирным подношением супруга стала брошь из крупного аметиста, заказанная у «Фаберже» к двадцатилетию свадьбы в 1904 году (ныне она находится в зарубежном частном собрании). Тёмно-сиреневый сибирский самоцвет обрамляла полоска бриллиантов, из них же наверху были составлены монограмма Елизаветы Фёдоровны и римская цифра XX под великокняжеской короной.

Драгоценности Великой княгини были великолепны и смело могли соперничать с императорскими. На благотворительной выставке «Фаберже», проходившей в 1902 году в Петербурге под патронажем императрицы Александры Фёдоровны, украшения Елизаветы экспонировались в отдельной витрине, вызывая большой интерес. Но понятно, что их главным предназначением было подчёркивание красоты обладательницы. Для появлений на публике подбору драгоценностей уделялось особое внимание, а светский праздник предполагал уже целое искусство по дополнению нарядов ювелирными изделиями. Вспоминая один из московских балов, Н. С. Балуева-Арсеньева писала о Великой княгине, принимавшей гостей: «Она была дивно хороша в бледно-розовом платье с диадемой и ожерельем из крупных рубинов. Великий князь знал толк в драгоценных камнях и любил дарить их своей жене. Мы все с восхищением смотрели на Елизавету Фёдоровну и восторгались её изумительным цветом лица, белизной кожи и изящным туалетом, рисунок которого она собственноручно набрасывала для портнихи».

О неподражаемой гармонии во всём облике «тёти Эллы» писала и Мария Румынская: «У неё были чудесные драгоценности, и дядя Серж, боготворивший её, несмотря на свои нотации, изобретал всевозможные предлоги и поводы подносить ей изумительные подарки. В том, как она одевалась, сквозил особый талант; хотя, конечно же, ей — с её ростом, стройностью, невероятным изяществом — шло всё, и ни одна румяная роза не могла соперничать с цветом её лица. Она напоминала лилию, так совершенна была её чистота. Невозможно было отвести взор, и, расставаясь вечером, ты с нетерпением ждал часа, когда снова сможешь её лицезреть».

Зная о впечатлении, которое производит её красота, Елизавета Фёдоровна уделяла своей внешности немалое время — ухаживала за лицом и руками, экспериментировала с окраской волос. Одеваться предпочитала у Надежды Петровны Ламановой (Андруцкой), хозяйки магазина модной одежды и пошивочной мастерской, располагавшейся на Большой Дмитровке. Работы мадам Ламановой так понравились Августейшей заказчице, что вскоре портниха была рекомендована императрице Александре и смогла в упрощённом порядке получить статус «поставщика двора Великой княгини Елизаветы Фёдоровны». Впрочем, фасоны многих своих платьев Великая княгиня придумывала сама, но соавтором её окончательного внешнего вида всегда оставался супруг. Он неизменно радовался, когда жена появлялась на праздниках в «античном», «ампирном» или «барочном» наряде или когда блистала в красивом платье, расшитом цветами. По просьбе Сергея Александровича знакомые подробно сообщали ему о последней парижской моде и присылали описания бальных туалетов петербургских дам. Всё это предназначалось Елизавете. Иногда Великий князь делал ей сюрпризы, в частности, заказав перед коронацией Николая II два расшитых трена для парадного придворного одеяния. Один — розовый, украшенный великолепным испанским кружевом, другой — тёмно-зелёный, исполненный златошвеями Новодевичьего монастыря.

Бриллианты, изумруды, сапфиры, шикарные туалеты, замысловатые причёски... Всего этого требовали статус Елизаветы Фёдоровны, её положение в обществе. И всем этим она пользовалась умело, творчески. Её брат отмечал, что она «очень любила красиво одеваться. Вовсе не из тщеславия, нет, а из любви к красоте во всём». Не наряды и драгоценности поражали встречавшихся с Елизаветой людей, и даже не столько её природная красота, сколько поразительная одухотворённость во всём.

В ней было что-то неземное, что-то божественное, ангельское. И это, каждый по-своему, но так схоже, смогли передать и её талантливый родственник-аристократ, и бедняк из Флоренции, и старый русский крестьянин, пришедший на московский благотворительный базар лишь затем, чтобы увидеть ту, молва о которой дошла до его дальней деревни.

«Он долго на неё смотрел, а она — на него, — вспоминала графиня В. Клейнмихель, — потом перекрестился и сказал: “Слава тебе Господи, что сподобился повидать тебя, княгинюшка”. Великая княгиня наклонилась к нему и спросила: “Что ты хочешь купить, дедушка?” — “Я, матушка, ничего купить не могу. Ты мне подари что-нибудь сама, у меня денег совсем нет”». Елизавета Фёдоровна вручила крестьянину стакан в подстаканнике и, протянув на прощание руку, передала ему десятирублёвую купюру, принятую стариком не сразу. Потом он какое-то время ещё смотрел на вернувшуюся к своим делам Великую княгиню, после чего промолвил: «Когда она улыбается, то похожа на Ангела, которых пишут на образах».

6. БУДНИ И ПРАЗДНИКИ

Переехав в Москву, Великокняжеская чета поселилась на первое время в Кремле, в Николаевском дворце. Здание входило в комплекс Чудова монастыря и было известно тем, что в апреле 1818 года в нём родился будущий император Александр II. В глазах жившего теперь в соседних апартаментах Сергея это место имело священный характер, а факт столь неожиданного и близкого соприкосновения с памятью об отце не мог не волновать.

Но какой бы приятной ни была жизнь в Кремле, сколько бы вдохновения ни приносила, Великий князь прекрасно понимал, что такое положение временно. Во-первых, Николаевский дворец был слишком мал и неудобен для новых задач, а во-вторых, Москва никогда бы не поняла и не простила, если бы старый генерал-губернаторский дом вдруг оказался не у дел. Построенный для графа 3. Г. Чернышёва в 1782 году и с тех пор служивший официальной резиденцией для всех наместников Первопрестольной, трёхэтажный (вместе с цокольным — четырёхэтажный) особняк располагался на Тверской улице. Конечно, некоторые из восемнадцати его прежних хозяев вносили изменения во внутреннюю обстановку, но теперь пришло время для самых серьёзных перемен.

Реконструкция длилась около года, а меблировка некоторых комнат затянулась ещё на несколько месяцев. По распоряжению Сергея Александровича заменили пришедшее в негодность отопление, дом снабдили канализацией и полностью электрифицировали, проведя освещение даже в некоторые служебные и подвальные помещения. В надворном флигеле устроили квартиры для свиты, положенной Великому князю как члену Императорского Дома. Статус нового хозяина определил и главное направление в отделке: здание должно было стать дворцом, причём не только по названию, но и по сути. С этой целью производилась перепланировка комнат и полностью изменилось убранство. Генерал-губернатор лично утверждал проектные рисунки интерьеров, над которыми трудился архитектор Н. (второй инициал) Султанов, нередко что-то советуя ему, что-то рекомендуя. Наконец 11 февраля 1892 года Сергей и Елизавета переселились в новое жилище, где отныне им предстояло проводить немало времени.

В обстановке главенствовал ампир: он уже давно был не в моде, но по-прежнему оставался непревзойдённым стилем при создании роскошных интерьеров, а именно такое впечатление и полагалось производить теперь дворцу, получившему небывалое значение. Но не будет ошибкой сказать, что в убранстве проявились и вкусы самих хозяев — стиль «империи» соответствовал эстетическим взглядам Сергея Александровича. Ряд смежных комнат превратился в парадную анфиладу, мебель для которой изготовили по образцам старинных гарнитуров. Сергей, большой знаток мебельного искусства, уделил немало внимания её подбору и расстановке, не забыв при этом и о других деталях — мраморных каминах, бронзовых канделябрах и хрустальных люстрах, выполненных по специальным эскизам... Но всё это предназначалось главным образом для публики. Личные апартаменты являли собой полную противоположность парадным. Простота отделки — отсутствие всего лишнего, показного.

Посетитель, явившийся по делу или приглашённый на публичное мероприятие, входил через парадный подъезд на Тверской площади и попадал в огромный, в ширину всего дома, вестибюль с высоким потолком. Отсюда две лестницы расходились в противоположные стороны. К Великому князю вела левая. Поднявшись по ней, гость оказывался в приёмной. Если Его Высочество оказывал честь принять в своём кабинете, следовало вначале .пройти через примыкающую к приёмной малую столовую. Здесь Великий князь обедал в тесном кругу семьи, а иногда и с приглашёнными лицами. Убранство комнаты резко отличалось от общего стиля других покоев — оно имитировало домашнюю обстановку времён Петра Великого.

Кабинет занимал угловую комнату, расположенную вдоль Тверской улицы и Чернышевского переулка. Он был выдержан в зелёных тонах, что являлось характерным для деловых апартаментов, — такой цвет в кабинете имели драпировки и обивка мебели. Стены украшали многочисленные пейзажи, с которыми соседствовал портрет Екатерины II (кисти Д. Г. Левицкого), и фотографии некоторых родственников Великого князя. Позади рабочего места, рядом с окном, — овальный портрет императрицы Марии Александровны в последние годы её жизни — незабвенная матушка всегда рядом, точно ангел-хранитель. Здесь же и упомянутый выше малый портрет Елизаветы Фёдоровны работы Ф. А. Каульбаха, а в ближайшем углу — её скульптурное изображение, созданное Павлом Трубецким.

После смерти Александра III соседнее, самое почётное место займёт его огромный портрет, заказанный Сергеем Александровичем художнику В. А. Серову. В специальную витрину Великий князь положит мундир императора, создав в кабинете небольшой мемориал венценосного брата, заветам и принципам которого он оставался верен всегда.

Справа от стола — деревянный шкаф, камин с зеркалом и бронзовыми часами. Другие часы, большие консольные, в деревянном коричневом корпусе и с тремя циферблатами, помещены на столике слева. Вещь старинная, английская, работы мастера Бенжамина Еайнама. Среди трёх мелодий часы могли играть Преображенский марш, что подкупило Елизавету Фёдоровну, приобретшую их в подарок мужу.

Другой подарок жены стоял в комнате на мольберте. Это была прекрасная картина с ликом Спасителя работы Виктора Михайловича Васнецова. Великая княгиня преподнесла её супругу на Рождество 1894 года, доставив тем самым огромное удовольствие. «Я в таком восторге от моего образа Спасителя Васнецова — совершенно блаженство», — записал Великий князь в дневнике. Изображение Христа он поставил в кабинете таким образом, чтобы оно постоянно находилось перед глазами...

Следующее помещение — уборная Его Высочества, за которой находился выход к собственному подъезду. Это новшество резиденции, дававшее целый ряд удобств. Однако такая вещь, сама собой разумеющаяся во дворцах Императорской Фамилии и хорошо знакомая петербуржцам, стала для москвичей неприятным сюрпризом. Собственный подъезд! Уж не хочет ли новый хозяин Первопрестольной подчеркнуть свою особенность? Не демонстрирует ли он горожанам некую дистанцию, которая отныне должна соблюдаться в отношениях с его персоной? Сегодня такие пересуды нам показались бы, мягко говоря, наивными. Тогда же отдельные нюансы, щедро приправленные подобными комментариями, могли стать для московского обывателя определяющими, создающими так называемое «общественное мнение». Если какие-то мелочи и пустяки не соответствовали укоренившимся здесь представлениям о том-то или том-то, они легко превращались в крепкие кирпичики предубеждения. А прочность возводимой из них стены была колоссальной.

Правая лестница в вестибюле считалась парадной и вела сразу на третий этаж. Из-за её крутизны рядом устроили подъёмную машину, которой, конечно, не пользовались во время праздников и приёмов. Сами же балы проходили в большом танцевальном зале, очень светлом и солнечном. Во время обновления дворца он не переделывался и по желанию Великого князя во многом сохранил свой прежний вид. Отсюда гости могли пройти в одну из двух больших столовых, возле которых устраивался буфет.

Далее располагались парадные гостиные, Белая и Красная. В первой стояли рояль для музыкальных вечеров и мебель с золочёными ножками, знакомая по портрету хозяйки, написанному Фламенгом. В конце 1892 года здесь проходили домашние концерты, на которых Елизавета Фёдоровна из-за траура по отцу была в чёрном платье, резко контрастировавшем со светлой обстановкой. Возле окон стоял бюст Александра II, а соседние стеклянные двери комнаты выходили на балкон, где Великокняжеская чета могла появляться во время народных манифестаций.

Вторая предназначалась для более частных встреч и бесед. Главное значение в ней придавалось портретам Александра III и императрицы Марии Фёдоровны работы И. Н. Крамского, висевшим по обе стороны камина. На другой стене внимание сразу привлекало огромное изображение Александра I кисти Джорджа Доу, созданное в 1825 году, дополненное золочёным картушем в виде двуглавого орла и венка славы. Рядом висели старинные портреты других исторических лиц, включая жену Александра, императрицу Елизавету Алексеевну, запечатлённую Я. Ортом в 1801 году, и его бабушку, Екатерину II. Великая Екатерина была представлена в гостиной и великолепным, по праву считавшимся одной из жемчужин собрания, бюстом, исполненным выдающимся скульптором Ф. И. Шубиным.

Ещё один раритет коллекции, парадный портрет императрицы Елизаветы Петровны, украшал противоположную стену. Дополняли комнату, создавая в ней уют, большая развесистая пальма и мягкая мебель с красной, под цвет стен, обивкой.

За официальными помещениями разместились личные апартаменты Елизаветы Фёдоровны. Их открывала собственная гостиная Её Высочества, выдержанная в светлых тонах. На первый взгляд она выглядела весьма хаотично — столько всего в ней было смешано. Однако при ближайшем рассмотрении обнаруживался детально продуманный интерьер, полный удобств. Три гигантских зеркала — два между окон и одно у торцевой стены — расширяли пространство комнаты, наполняя её светом. Ближний угол с белым диваном и креслом предназначался для бесед с посетителями, в дальнем — возле окна, Елизавета Фёдоровна предавалась чтению. Гостиную наполняли многочисленные предметы мебели — столики, кресла, ширмы, комоды. Но главным её украшением являлись цветы. Они были расставлены повсюду, наполняя воздух душистым ароматом, и, словно для завершения образа цветущего сада, в высокой клетке на столике сидел с важным видом крупный попугай.

На стенах комнаты размещалось целое собрание произведений искусства. Картины, акварели, эскизы, работы по дереву, часы. Были здесь и антикварные вещи (Мадонна с Младенцем, портрет юноши, изображение католической монахини), и подлинный шедевр Ренессанса (икона Божией Матери на троне, созданная неизвестным художником Сиенской школы в XIV веке), и современная живопись, подобранная хозяйкой с учётом личных вкусов и семейных мотивов. Среди прочего, к ней относился портрет младшей сестры, написанный Ф. А. Каульбахом в 1892 году и представлявший дорогую Аликс в трауре по отцу. Автор запечатлел её вполоборота, в чёрном платье и с увядающей розой, символом скорби. Заключённый в широкую чёрную раму портрет размещался рядом с входной дверью.

Гостиная Елизаветы Фёдоровны завершала анфиладу, протянувшуюся вдоль главного фасада дворца. Следующие комнаты Великой княгини располагались в боковой части дома с правой стороны, и первой из них был её кабинет. Небольшой, с двумя окнами в переулок, но очень уютный, он был предназначен для работы. Вишнёвого цвета палас устилал пол, вишнёвая скатерть — круглый стол. Письменный столик был покрыт белой скатертью и снабжён настольной лампой с белым абажуром. Здесь также красовалось много цветов, чаще — любимых Елизаветой ландышей. Светло-бежевые стены с растительным рисунком украшали картины, среди которых выделялась большая итальянская акварель с двумя девушками, сидящими на ступенях Дворца дожей и читающими письмо. Эту работу Сергей Александрович купил для жены в Венеции в 1896 году, а через шесть лет рядом с ней в кабинете появилась привезённая по его же заказу из Парижа картина французского художника Э. Ж. Попийона «Сон Богородицы». Полотно сразу приковывало взгляд настроением покоя, царящего под ярким солнечным светом, а также несколько загадочным сюжетом, переданным в сентиментальной манере. На картине — молодая женщина, сидящая под навесом. Вероятно, утомлённая работой в саду, она прислонилась к колонне. Это Святая Дева. Её глаза закрыты, руки сложены на коленях. На заднем плане — лужайка сада, на которой три ангела ухаживают за цветами. Скорее всего, здесь подразумевается Назарет, но к какому этапу земной жизни Богоматери принадлежит представленная сцена, определить сложно. Нельзя дать и однозначную трактовку происходящего — явь это или сновидение спящей Девы? В любом случае фантазия художника создала красивую легенду о трёх ангелах, пришедших на помощь уставшей Богородице, и выраженная в красках, она как нельзя лучше подходила для комнаты Елизаветы Фёдоровны.

Следующая дверь вела в собственную опочивальню Их Высочеств. Её ближний угол был превращён в своеобразную молельню — на стене, на специальном возвышении и на огораживающих его ширмах помещались иконы, перед дубовым резным киотом постоянно теплилась лампада. На ширме красовался рисунок (католическая монахиня в белом одеянии), купленный Сергеем Александровичем жене во Флоренции. Отсюда можно было пройти в другие комнаты Великой княгини — её будуар и мастерскую, а также по специальной лестнице спуститься в кабинет Сергея Александровича.

Пока Великий князь решал административные задачи, на женской половине шла своя деловая жизнь. Здесь могли готовиться очередной музыкальный вечер или благотворительный базар, здесь принимались приезжавшие представляться московские дамы, сюда секретарь Великой княгини, Николай Владимирович Струков, доставлял корреспонденцию от многочисленных общественных организаций, ожидающих её помощи, и отсюда, ознакомившись с бумагами, Елизавета Фёдоровна спешила к своим подопечным. Домой она возвращалась к вечеру и тут же садилась за переписку. Времени не хватало — в восемь часов подавался обед, так что на возможность поделиться новостями с родственниками и знакомыми отводилось час-полтора. Быстрым летящим почерком, переходя с одного языка на другой, не выделяя абзацев, а порой не соблюдая и знаков препинания, Елизавета исписывала несколько листов с личным вензелем и всё равно иногда не успевала, спешно заканчивая или откладывая письмо. Следовало переодеваться, и фрейлины уже готовы были помочь.

Все они — милые девушки, в разное время взятые к Великокняжескому двору. Одни, как княжна Мария Трубецкая и княжна Людмила Лобанова-Ростовская, прослужат недолго, выйдя замуж стараниями хозяев. Другие, как Екатерина Козлянинова (Китти, тонкая натура и любимица Великой княгини), княжна Софья Шаховская и княжна Александра Лобанова-Ростовская (по прозвищу Фафка, вечная проказница и хохотушка), останутся на большее время. Но как бы ни складывалась дальнейшая судьба фрейлин, Великокняжеская семья всегда принимала в ней живейшее участие. То же самое относилось и к другим близким помощникам Сергея Александровича и Елизаветы Фёдоровны, считавших таких людей фактически своими домочадцами.

Даже из такого краткого обзора генерал-губернаторского дворца легко понять, что наибольшая часть здания, почти всё его внутреннее пространство, являла собой служебные и представительские апартаменты. То, что называется домашней жизнью, ютилось в этой официальной резиденции как нечто второстепенное и даже несколько неуместное. И всё-таки она здесь была, причём в сложившихся условиях её составляющие приобретали особую ценность. Не каждый вечер выдавался свободным, но когда наступали такие долгожданные часы, когда затихал шум Тверской улицы, когда зажигались лампы в опустевших комнатах и опускались шторы, можно было уютно устроиться в одной из гостиных, где потрескивали дрова в камине и дремали на стульях два пушистых кота. А можно подняться в живописную мастерскую и расположиться напротив мольберта с незаконченной акварелью или отправиться в библиотеку, солидные шкафы которой предлагали духовную пищу на любой вкус.

Чтение — любимый вид отдыха в этом доме. Каждый из супругов читал что-то самостоятельно, причём Сергей часто подбирал книги для жены, что-то рекомендуя ей для общего самообразования, что-то — для лучшего постижения русской жизни. Он продолжал оставаться мудрым наставником, а она — послушной ученицей. Прочитанное обсуждалось, и увлёкшая книга иногда приводила к другим по тому же вопросу. Предпочтение отдавалось литературе исторического и искусствоведческого содержания. В этих вопросах Сергей — большой знаток, он всегда интересовался выходящими новинками, давая им краткие и ёмкие оценки. Нравились ему и мемуары или биографии известных людей. Некоторые наиболее понравившиеся книги Великий князь любил перечитывать, а если жена ещё не была знакома с ними, он читал в её присутствии вслух. Также совместно они могли знакомиться и с новыми произведениями.

Чтение вслух — устоявшаяся домашняя традиция, сложившаяся ещё в первые месяцы после свадьбы. Теперь же без неё трудно представить досуг. У Сергея были прекрасные данные чтеца — приятный голос, актёрские способности, чувство стиля, и, похоже, он сам находил немало удовольствия в этом занятии. Иногда помимо Елизаветы слушателями становились гости — друзья или родственники, но такие публичные чтения устраивались, как правило, в других резиденциях, особенно в загородном Ильинском. В генерал-губернаторском доме не было условий для проживания гостей, а подобный досуг требовал нескольких вечеров, занятых неторопливым, вдумчивым погружением в книгу.

Когда Сергей читал, Елизавета, слушая его, могла заниматься каким-либо творчеством. Чаще всего она рисовала. Если имелись другие слушатели, то некоторые из них тоже брались за кисти и краски. Это гармоничное сочетание искусств создавало какую-то особую романтическую атмосферу, переносящую в мир мечтаний, иллюзий, чувств. Впрочем, реальность никуда не исчезала — наоборот, написанные акварели часто предназначались для благотворительных лотерей в пользу неимущих.

Не ослабевал интерес и к художественной литературе. Круг любимых авторов оставался прежним — в основном русская классика, дополненная писателями недавнего прошлого. Сергей с удовольствием познакомил жену с «Князем Серебряным» А. К. Толстого, но вот произведения высоко ценимого Достоевского из числа читаемых вслух исключались — они слишком сложные и тяжёлые для такой подачи. Лучше послушать, что написал популярный В. В. Крестовский, или познакомиться с французским романом П. Бурже о Древнем Риме. Впрочем, современным авторам Елизавета предпочитала прежних, считая их произведения «более чувствительными».

Ещё интереснее было, когда дома устраивалась встреча с кем-нибудь из известных исследователей — историками или этнографами — и те рассказывали о своих открытиях. Такое случалось редко, но всегда производило большое впечатление. 4 мая 1893 года (правда, днём, а не вечером) с лекцией для семьи и гостей генерал-губернатора выступил известный путешественник П. Я. Пясецкий, поведавший о Закаспийском крае и Самарской губернии. Своё увлекательное повествование он сопровождал собственными акварелями, на которых запечатлел панораму Каспийской железной дороги, виды Амударьи, памятники Самарканда и Бухары. Сколько же удивительного таила в себе огромная и могущественная Империя! Сколько же интересного было в её настоящем и прошлом! В феврале 1901 года также, по-домашнему, хозяева и приглашённые внимали лекциям знаменитого профессора истории В. О. Ключевского. О древнем Киеве, о возвышении Москвы... Ключевский восхитил профессионализмом, эрудицией и талантом рассказчика. А когда разговор с историком продолжился за чаепитием, он открылся и как умный собеседник. Конечно, Елизавета далеко не всё понимала в этих беседах и лекциях (было много непонятных терминов, незнакомых названий и имён), но она тянулась к ним, постоянно открывая для себя уже давно полюбившуюся страну.

Постепенно в домашних заботах всё большее место занимал вопрос о племянниках. Лишившиеся матери, Мария и Дмитрий подолгу жили в семье дяди Сергея и тёти Эллы, доставляя ей заметную отраду. Но вскоре случилась беда. Она подкралась незаметно, коварно, нанеся свой ужасающий удар по самому дорогому, самому неприкосновенному. Вначале казалось, что раннее вдовство Павла, его кошмарная драма, которой так горячо сопереживал Сергей, ещё прочнее соединит двух братьев, всегда шедших по жизни рука об руку. Но время и обстоятельства службы постепенно отдаляли их друг от друга, несмотря на постоянную доверительную переписку. Когда не состоялась задуманная помолвка Павла с одной из английских принцесс, его личная жизнь вдруг резко переменилась. К тому времени он уже близко сошёлся с очаровательной женщиной Ольгой Пистолькорс, в девичестве Карнович, женой адъютанта Великого князя Владимира. Последний, кстати, был сам неравнодушен к красивой супруге своего подчинённого. Павла же её чары пленили полностью. Вспыхнул бурный роман, продолжавшийся восемь лет и наделавший в свете немало шума.

Сергей тревожился, беспокоился за брата: «Ты должен одно знать, что любовь моя и дружба к тебе неизменны, но душа моя истерзана во всех её самых святых чувствах... Сохрани и вразуми тебя Господь святыми молитвами Мама и Аликс». Дошло и до серьёзных объяснений: «Я в разговоре с тобой всё решительно сказал — я думаю, что ты не можешь меня обвинить в узкости взглядов — я смотрю прямо с человеческой точки зрения, но есть положения, которых я допустить не могу, — именно твой случай... Конечно, это хороший урок, но он не должен был быть — тысячу раз не должен. Пока я не узнаю от тебя финала, не будет в душе моей ни мира, ни спокойствия, — да, ты должен это знать. Только во мне ты можешь найти опору и всегда, и во всём найдёшь, ведь это правда!» Казалось, на какое-то время увещевания помогли. Но того, что произойдёт затем, Сергею не могло присниться и в самом страшном сне.

Будучи матерью троих детей, Ольга сумела добиться развода и в сентябре 1902 года обвенчалась с Павлом в греческой церкви в Италии. Разразился грандиозный скандал. Николай II, возмущённый столь откровенным вызовом традициям и закону, занял крайне жёсткую позицию — Высочайшим повелением Великий князь Павел Александрович лишался званий, отчислялся со службы и терял право на въезд в Россию. Над его детьми учреждалась опека.

В лице дяди Сергея император сразу нашёл безоговорочную поддержку. Почти год спустя после злополучной свадьбы в их переписке по этому вопросу сохраняется полное согласие: никаких уступок, необходимо проявлять твёрдость, отказ Павла от условий свиданий с детьми ничего не меняет. Он посягнул на устои, обманул Государя, затронул честь семьи. Какой позор, какая беда!

Но это лишь видимая часть трагедии. Брат «отступника» в Москве был потрясён и подавлен случившимся, как никто другой. За его внешней принципиальностью скрывалась невыносимая боль, доводящая до отчаяния. Порой он даже отказывался верить в реальность. «Кажется, что это ужасный кошмар, и он скоро пройдёт», — пишет Сергей другу Константину в один из дней того страшного октября. В глубине души он жалел своего «дорогого Пица», пытался его оправдать, но убедительного оправдания не находилось. Разделяя подобные чувства, Елизавета глубоко переживала за мужа и подобно ему не находила покоя. «Бедный Павел настолько ослеп, что считает, что исполнил свой долг и успокоил совесть, женясь на столь порочной и безнравственной женщине, — напишет она вдовствующей императрице. — А его прочие первостепенные обязанности по отношению к Государю и стране!..Сергей совершенно убит. Такое бесчестие страшнее смерти! В такое время — это ужасное пятно на нашей семье!..Одна беда за другой, и кажется, что им не будет конца, и никакого просвета впереди. Ощущение такое, словно ты в тумане и вокруг камни, о которые ты спотыкаешься на каждом шагу».

Время сгладит самые острые углы, постепенно восстановится былое доверие, возобновится откровенная переписка, но глубокую трещину уже никогда не удастся заделать. Только молитвы, свои и ближних, помогли тогда не сломиться, выстоять, достойно вынести тяготы жизненного пути. Однако нельзя было забывать и о земном. Как это ни ужасно, в своём поступке Павел не остановился перед, казалось бы, совсем непреодолимым препятствием — судьбой собственных детей. Несчастные полусироты теперь лишались отца. Дочери было двенадцать лет, сыну только что исполнилось одиннадцать. Что же с ними будет? После недолгого размышления Сергей Александрович и Елизавета Фёдоровна решили взять детей к себе. Теперь им, немного повзрослевшим, но ещё более беззащитным, предстояло переселиться в Москву окончательно, вплоть до начала самостоятельной жизни.

Принятые в семью дети придали ей законченный вид, и вскоре во всём, что касалось племянников, выявилось очевидное лидерство Сергея. Елизавета Фёдоровна испытала даже нечто вроде ревности к их повышенному вниманию дяде. А он находил на досуге время, чтобы почитать им детские книги, вывозил в театр, разрешал играть со сверстниками. Летом все вместе жили в загородном имении, где помимо прогулок в парке и катания на пони (дядин подарок) детей ожидали знакомство с обширным хозяйством, посещения больницы, хождения на ярмарку с первыми навыками самостоятельных покупок. Кажется, что Сергей Александрович не только стремился избавить своих воспитанников от ощущения сиротства, но и, помня о вынужденных лишениях в собственном детстве, особенно о редком общении с отцом, пытался окружить племянников более тёплой домашней атмосферой. Порой он уделял детям внимание большее, чем принято в аристократических семьях. «Ему нравилось проводить с нами время, и он не жалел его для нас», — вспоминала Мария. При этом ни о каком баловании не могло быть, конечно, и речи, хотя после того как Сергей спас новорождённого Дмитрия от грозящей ему гибели, став фактически его вторым отцом, он постоянно уделял ребёнку повышенное внимание. Особую тревогу вызывало здоровье мальчика — у Дмитрия были слабые лёгкие. Тем не менее он рос весьма подвижным, стараясь не отставать от своей по-мальчишески бойкой сестрёнки, предпочитавшей куклам оловянных солдатиков.

Воспитание Марии и Дмитрия было поручено наставникам. При девочке состояла мадемуазель Элен (Евдокия Джунковская) — строгая, требовательная и властная дама; к мальчику, как будущему военному, приставили полковника Лайминга. За обучение детей наукам взялись учителя, а Сергей Александрович постоянно следил за их нравственным и религиозным воспитанием. Здесь не обходилось без трудностей. Подраставшие дети временами остро ощущали своё положение в семье и, продолжая помнить и любить родного отца, порой считали приёмных родителей излишне придирчивыми, несправедливыми. То им не нравился законоучитель, и пришлось вначале выслушать дядин упрёк в неуважительном отношении к священнику, а потом, после письменной жалобы отцу, строгий выговор за такие действия. То их утомляли сложности и условности придворного быта, уроки благородных манер и этикета. За столом их всегда сажали рядом с дядей, и он внимательно смотрел за тем, чтобы Дмитрий уделял внимание сестре как светской «даме», а та поддерживала бы общую беседу и правильно подбирала тему для разговора с гостем. «Он лично вникал в малейшие детали нашей повседневной жизни, — напишет Мария. — Он любил нас, несомненно, хотел нам добра, но, увы, его трогательные усилия часто имели прямо противоположный эффект».

Тётя Элла оценивалась ещё более пристрастно. Каждое её замечание, каждое указание на неуместные шалости воспринимались Марией в штыки, а получаемые наставления нередко возмущали. Великая княгиня хотела, чтобы племянница уделяла побольше внимания гимнастике, развивающей гибкость и грациозность, — девочке же казалось, что тем самым намекается на её полноту, а значит, на некрасивость. Тётя прививала ей навыки благотворительности, но Марии было неприятно подходить с деньгами к оборванному старику. Задевала и какая-то «холодность», отрешённость Елизаветы Фёдоровны, к счастью, разрешавшей иногда перед балами открывать коробочки с её восхитительными драгоценностями или перелистывать на досуге модные парижские журналы. Но разве этого достаточно? Мария никак не могла понять, что тётя убеждена в правильности «викторианского» воспитания детей. Того, в котором выросла и сама. Сдержанность, самоконтроль, достоинство и порядок ставились здесь во главу угла, дополняясь отсутствием излишней ласки, строгим распорядком дня, спортивными тренировками и трудовыми навыками. Искренне любимый ребёнок не должен был считать себя центром окружающего мира и рассчитывать на вседозволенность.

Никакой вины Елизаветы в том взаимонепонимании не было. И всё-таки надо сделать маленькую оговорку. В ранние годы рядом с Эллой жила и воспитывалась её сестра Аликс, будущая императрица Александра Фёдоровна. Ей прививались те же подходы, те же принципы, но в России она станет образцовой матерью, отдающей детям всё своё сердце. Да, она будет к ним требовательной, не проявляющей снисхождения к слабостям, и в то же время заботливо-нежной. В записке к десятилетней дочери Марии, чем-то обиженной и расстроенной, императрица напишет: «Моя дорогая Машенька!.. Милое дитя, ты должна пообещать мне никогда впредь не думать, что тебя никто не любит. Как в твою голову пришла такая необычная мысль? Быстро прогони её оттуда. Мы все очень нежно любим тебя, и только когда ты чересчур расшалишься, раскапризничаешься и не слушаешься, тебя бранят, но бранить не значит не любить. Наоборот, это делают для того, чтобы ты смогла исправить свои недостатки и стать лучше!» Говорила ли так со своей племянницей Великая княгиня? Мы этого не знаем... Но нетрудно понять, что воспитанница, даже при всей к ней любви, не могла сравниться с родной дочерью, к тому же приёмные дети наверняка оставались для Елизаветы ещё и горьким напоминанием о собственной бездетности, о невозможности подарить желанное отцовство дорогому Сергею.

Подлинную, не спрятанную за «викторианские» перегородки душу тёти Эллы девочка увидит во время своей болезни. Дифтерит! Елизавета Фёдоровна хорошо знала, чем это может грозить, тот же недуг отнял жизнь у её сестры и матери. Мария лежала в горячке, испытывая жуткие головные боли и порой бредя. Придя в очередной раз в сознание, она увидела склонившуюся над собой тётю Эллу. Лицо Великой княгини выражало такую тревогу и такое отчаяние, а в её добрых глазах светилась такая любовь!

Через некоторое время, когда у выздоровевшей Марии возникнет спор с братом, утверждавшим, что по-настоящему их любит только дядя, а тётя лишь притворяется по его требованию, девочка, вспомнив тот эпизод у кровати, категорически не согласится — никто не может так притворяться!

Как бы ни складывался досуг, дворец на Тверской улице оставался, по мнению новых хозяев, малопригодным для частной жизни. К тому же расположение дома в центре гигантского шумного города, столь удачное для службы, создавало ощутимые неудобства для отдыха. Так что помимо традиционной главной резиденции требовалась и другая, более удачно сочетавшая в себе обе функции. Выбор пал на дворец в Нескучном саду.

Старая московская усадьба в Замоскворечье действительно отвечала требованиям генерал-губернатора. Представьте себе огромный парк, террасами спускающийся к Москве-реке, тенистые аллеи, пруд, павильоны. Конечно, не царские дворцы под Петербургом, не похоже и на Ильинское, но всё же здешняя тишина и чистый воздух создавали желанную атмосферу покоя.

Великий князь хорошо помнил эти места со времён своих первых, ещё детских посещений Москвы. А жене мог поведать их историю. С конца XVIII века считавшийся ещё пригородным район близ Большой Калужской дороги стал привлекать внимание богачей и аристократов. Демидовы, Голицыны, Щербатовы обустраивали здесь свои сады и дачи. Но настоящую славу Нескучному принёс граф Алексей Орлов, поселившийся в Первопрестольной на закате своей громкой жизни. Устроенный им парк сделался местом бесконечных увеселений, собиравших толпы гостей. Размах и роскошь праздников потрясали воображение: конные карусели в Манеже, пышные представления в Воздушном театре с аллегорическим прославлением Екатерины II и, понятно, самого чесменского героя, фантастические фейерверки. Единственная дочь графа, унаследовав имение, продала Нескучное Николаю I, который, прикупив к нему соседние дачи, распорядился создать здесь большую царскую усадьбу. В 1846 году в парке возвели новый дворец, названный Александрийским, — Августейшая семья, приезжая в Москву, с удовольствием поселялась в нём «частным образом».

Теперь с разрешения императора дворцово-парковый ансамбль, официально именуемый Александрией, сделался второй резиденцией генерал-губернатора. Крайне сдержанный в эмоциях даже при ведении дневника, Сергей всё же сделает запись: в Александрии «особенно хорошо и приятно». Это многое значит! Однако все её достоинства, привлёкшие сюда Великого князя, его подчинёнными не воспринимались — наоборот, длительные пребывания начальника вдали от центра Москвы казались им большим неудобством. В среде обывателей тоже возникло неодобрение, переезд генерал-губернатора «за город» некоторые посчитали пренебрежением к Первопрестольной и очередной «царской замашкой».

Помимо уже отмеченных преимуществ, Александрия давала ещё одно — здесь можно было поселить гостей. Дворец в Нескучном считался менее официальным, так что приглашённые чувствовали себя в нём весьма уютно, кем бы ни приходились хозяевам. В такие дни — а их выдавалось немного — досуг скрашивали разговоры, чаепития, домашние развлечения. Зимой на специально устроенном здесь катке Сергей Александрович любил покататься в свободные минуты. Крепкий мороз только на радость — можно построить ледяную горку и вихрем скатиться вниз, ощутив полузабытый детский восторг!

В Нескучном праздновали Рождество. Иногда его встречали в доме на Тверской, но обязательно стремились попасть на эти радостные дни в Александрию. По традиции для каждого члена семьи наряжалась отдельная ёлка, тщательно подбирались подарки. Хотелось хоть ненадолго забыть о житейских проблемах, о неурядицах. «Без Павла Рождество для нас и для деток было грустным, — признавалась Елизавета императрице Марии Фёдоровне в начале 1902 года, — бедненькие — они плакали. Но в этом возрасте рождественский праздник — подарки, и все вместе украшают ёлку — развеселил их несмотря ни на что, и теперь они, визжа, носятся с Сержем в саду вокруг деревьев, играют в снежки — это такая радость».

Великая княгиня заранее писала и рассылала поздравительные открытки, тихо и молитвенно встречала Рождественский сочельник, а утром 25 декабря вместе с мужем выезжала на литургию в храм Христа Спасителя. Как правило, для этого подавалась парадная карета, чем подчёркивалось значение праздника. Церковная служба длилась очень долго (за литургией следовал благодарственный молебен по случаю годовщины победы в Отечественной войне 1812 года), но после трёхчасового богослужения Великокняжеской паре приходилось ещё и «раскланиваться». То есть отвечать на многочисленные поздравления после приложения к кресту. Всех надо было поблагодарить, всем улыбнуться — такова московская традиция, нарушать которую невозможно. Вернувшись во дворец и поднявшись в комнаты по чугунной лестнице (напоминавшей о прежних жильцах, Демидовых), разговлялись в тесном домашнем кругу, обмениваясь подарками и погружаясь в волшебную атмосферу праздника.

Если в Александрии удавалось застать весну, хозяева наслаждались пробуждением природы. Старый парк постепенно оживал, наполняясь красками, ароматами, птичьими голосами. И тогда невозможно было не пройтись, оторвавшись от дел, по его аллеям и тропинкам, любуясь солнечными лужайками, водоёмом, декоративными постройками. Сергей и Елизавета неспешно прогуливались среди вековых деревьев, впитывая всё очарование весенней поры. Они с нетерпением ждали, когда появятся первые цветы, и, словно в награду, Нескучное щедро одаривало своих жильцов изобилием ландышей. Их здесь целое море! Таких чудесных, таких любимых. Елизавета их просто обожала: часто рисовала, украшала ими свои комнаты. Тот же цветок на одном её веере (подарок Павла), с ландышем она изображена на эмалевом портрете, что подарила мужу, в виде ландышей сделаны кофейные ложечки, выбранные ею для супруга. На десятилетие свадьбы Елизавета преподнесёт мужу нефритовую пепельницу в виде листа ландыша с цветком, а сама получит от Сергея вазу, украшенную теми же цветами, только выполненными из серебра. Ему также очень нравились эти незатейливые душистые вестники грядущего лета. Смотришь на них и вспоминаешь стихи милого друга Кости:

Собрав большие букеты, супруги присаживались на скамейку и, вдыхая дивный запах белого чуда, предавались сокровенным мыслям, воспоминаниям, мечтам...

Лето и начало осени семья генерал-губернатора проводила в подмосковных имениях. С любимым Ильинским мы уже хорошо знакомы. Распорядок жизни там почти не изменился — исчезло только беззаботное веселье первых лет супружества, да время от времени давали о себе знать старательно отгоняемые воспоминания о семейном несчастье. Поначалу было особенно тяжело. Сергей Александрович, по словам адъютанта В. Ф. Джунковского, был «до такой степени грустный, что мы, как ни старались удалить от него грустные воспоминания, ничего не могли сделать. У Великой княгини был совершенно иной характер, она более владела собой». Справляться при посторонних с эмоциями Елизавету, вероятно, научило «викторианское» воспитание, которое проявится в ней ещё не раз.

Сказанное вовсе не означало, что образ юной Александры, так трагически ушедшей здесь из жизни, постепенно покрывало забвение. Наоборот, в память о ней в селе создали родильный приют, обошедшийся владельцам в 16 тысяч рублей и возведённый всего за четыре месяца. Во всех его комнатах развесили иконы святой царицы Александры, а в некоторых — и фотографии «дорогой Аликс». 15 сентября 1892 года в приюте родился первый малыш — по словам Сергея Александровича, «премиленький, толстенький мальчуган». Правда, несмотря на это, местных крестьян ещё долго приходилось убеждать в пользе и необходимости роддома, прибегая даже к материальному вознаграждению тех, кто воспользуется его услугами. Деньги, дрова, детское бельё — только приходи, не рискуя рожать по старинке, без медицинской помощи. В итоге приют получил доверие, и хозяева усадьбы с радостью становились крёстными родителями многих младенцев. Своё новое благодеяние, этот служащий людям памятник, созданный с подачи жены, Сергей назовёт «искренним утешением».

И всё же Ильинское не теряло прежнего очарования: какая-то живительная, целительная сила сохранялась в нём, всякий раз преображая Великого князя, успокаивая и ободряя. Только здесь Сергей позволял себе временно расстаться с доспехами Рыцаря долга и чести, расслабиться и немного побыть «нормальным человеком». И радуясь за него, Елизавета с удовольствием включалась в «деревенскую» жизнь. Привычный её распорядок теперь дополняла охота, к которой Великий князь приобщал подрастающего племянника. Елизавета Фёдоровна старалась не отставать — во время травли она лихо мчалась верхом, заставляя окружающих восхищаться изяществом и навыками наездницы. Дичи в местных лесах водилось мало, так что охота носила скорее спортивный характер, что Великой княгине было более по душе. Она любила физические нагрузки, занималась теннисом, и не только в Ильинском, но и в своём петербургском дворце, где устроила площадку в одном из залов. Любила она и животных. Выкармливала в имении маленького ослика, а когда во время прогулки собаки загнали зайца, взяла длинноухого пленника в дом.

В череде развлечений, предлагаемых летней жизнью, не забывалось и любимое занятие — чтение, благо в Ильинском имелась прекрасная библиотека. Она разместилась в красивом псевдоготическом здании в виде маленького замка с двумя зубчатыми башнями. Эта причудливая постройка XVIII века, задуманная первоначально как обсерватория, использовалась прежними хозяевами для бильярдной и карточной игры, и только вкусы Сергея Александровича превратили её в сокровищницу знаний. Среди томов с золочёными корешками и великокняжескими вензелями на экслибрисах встречались старинные фолианты и альбомы по искусству с великолепными гравюрами, редкие издания и новинки исторических трудов, увлекательные, но малоинтересные хозяевам французские романы в пёстрых переплётах «под ситец».

Точно так же в досуге Елизаветы оставалось и рисование. От уроков с учителем, приходившим два раза в неделю, она сразу переходила к практике. Расписывала двери и деревянную посуду, рисовала акварельные натюрморты, принимала участие в изготовлении декораций для домашних любительских постановок. Бралась и за портреты знакомых. Об уровне её способностей может свидетельствовать более поздний, 1897 года, графический рисунок, изображающий сестру Аликс. Строгий, классический и вместе с тем очень живой, передающий помимо сходства частичку внутреннего мира Александры Фёдоровны. Свои творческие силы Елизавета испробует в разных стилях и в разной технике. Когда в Москве в 1898 году над её образом трудился художник и скульптор Паоло Трубецкой (большую часть жизни проведший в Италии, автор знаменитого петербургского памятника Александру III), увлечённая его импрессионистской манерой, она возьмётся за подражание. О результатах напишет Сергею: «Пыталась нарисовать свой портрет, смотрясь в зеркало, a rimpressioniste, это оказалось вовсе не легко, хотя выражение лица схватывается быстро». Тем же летом в Царском Селе её заинтересует живопись пастелью, и уехавший по делам супруг станет получать доверительные сообщения: «Собираюсь рисовать портрет Элен (Шереметевой. — Д. Г.) пастелью, надеюсь, получится, хоть я и не слишком в себе уверена»; «Боюсь, выдающимся ему не стать. Я работала над ним сегодня, и думаю, фон, который подошёл бы для большой картины, будет слишком броским для головки в шляпке. Я поставила Элен у белой стены с виноградными листьями и гроздьями, там было столько солнца... Но, боюсь, любители всегда замахиваются на самое трудное»; «...Каждое утро рисую Элен, работать пастелью не так трудно, как я опасалась, и очень занятно». Ещё через два года в той же технике она попытается изобразить своего брата.

Сергей Александрович внимательно наблюдал за творческой работой жены. Что-то, как тонкий ценитель, одобрял, а что-то мог и раскритиковать. Законченный портрет Элен Шереметевой ему не понравился, и неудачу он объяснил тем, что Елизавета «работала лениво». Зато рисунки цветов на золотом фоне удостоились его похвалы, а смелый замысел супруги написать портрет своей фрейлины Екатерины Козляниновой масляными красками, равно как и первые успехи в этом деле вызвали его уважение.

Творческий дух в имении поддерживали и периодически гостившие здесь художники. По приглашению Сергея Александровича в Ильинском побывал его любимый русский живописец В. М. Васнецов, несколько акварелей создал здесь А. Н. Бенуа. Лучшие ученики Московского училища живописи, ваяния и зодчества, состоявшего под патронажем Великого князя, приезжали сюда на этюды, после чего на Рождественской выставке Сергей и Елизавета могли, в качестве поощрения, купить что-то из понравившихся работ.

Но вот скрашенные искусством и литературой вечера постепенно становились короче и холоднее, время отдыха неумолимо близилось к концу. Ильинское с грустью покидали, однако, если предоставлялась возможность, осенью вновь выезжали на природу, на сей раз в Усово — старинное, XVIII века, имение в том же, что и Ильинское, Звенигородском уезде. Из всех его прежних владельцев наиболее известны Хрущёвы, те, что построили на Пречистенке особняк, ныне занимаемый музеем Пушкина. И московский дом, и загородное имение для них спроектировал архитектор А. Григорьев, крупный мастер русского ампира. В 1867 году удельное ведомство купило Усово у генерал-майора Казакова для императрицы Марии Александровны, а в 1882 году оно перешло вместе с Ильинским в собственность Великого князя Сергея Александровича.

Старый деревянный дом разобрали. Взамен возвели большой каменный коттедж, в вестибюле которого Сергей, всегда относящийся с уважением к историческим местам, распорядился повесить изображение прежней постройки. Елизавета с нетерпением ожидала конца всех работ. «Дом в Усово продвигается очень быстро, — сообщала она императрице в мае 1890 года, — он очень красивый, ну просто большой английский загородный дом. Самое увлекательное начнётся, когда уже можно будет расставлять мебель». Ключевое слово — «английский». Сергей, кажется, хотел доставить жене особое удовольствие таким напоминанием о домах её юности. Даже стулья заказал по английским фасонам — дубовые для салона и кабинета Елизаветы Фёдоровны и сосновые для приёмной и библиотеки. Но до столь ожидаемой расстановки мебели внутрь возводимого здания жену не пускал, словно готовя сюрприз.

От дома во все стороны разбегались аллеи векового парка, могучие берёзы обрамляли ту, что служила въездной и вела к Московско-Звенигородской дороге. Другие манили в лесной массив с ухоженными тропами, к разделённым плотинами прудам, где плескалась рыба, к тенистому гроту среди зарослей акаций, к реке, за которой открывался вид на соседнее Архангельское, к старинной церкви... Весной яркая зелень французского сада и напоенный ароматами сирени воздух придавали имению неповторимую прелесть. Но и осенний пейзаж был очаровательным — многообразие лиственных пород создавало настоящее пиршество красок. Новый дом освятили 24 августа 1892 года.

Приезжавшие сюда гости оставляли в Великокняжеском альбоме автографы, забавные надписи, а иногда и незамысловатые стихи, воспевавшие прелести имения и радушие хозяев. Так, побывавший здесь в 1897 году бывший воспитатель Сергея Александровича, Дмитрий Арсеньев, закончил свой восторженный отзыв словами:

Сам же Великий князь иногда подводил пребыванию в Усове шутливый итог, под которым размашисто подписывался — «Хозяин». С неменьшим основанием он мог бы назвать себя и «устроителем», поскольку вложил в новый дом немало собственных идей.

Внутренняя обстановка коттеджа выглядела весьма скромно, однако некоторые вещи были особенно ценны для Сергея, поскольку принадлежали покойной императрице. Лишь в одной из тридцати комнат размещалась часть живописной коллекции Великого князя — итальянские картины религиозных сюжетов, да в зимнем саду красовались привезённые из Италии фрагменты античных сооружений. Впрочем, «скромность» — понятие относительное, и уж тем более, когда речь идёт о великокняжеском жилище. Интерьеры усовского дома украшали антикварные шкафы маркетри, персидские ковры, ампирный гарнитур, золочёная стенная этажерка, русский и европейский фарфор, венецианское стекло, каминные часы, бронза. Но Сергей Александрович приезжал сюда не только любоваться художественными ценностями и красотами природы: в Усове он сочетал отдых с работой больше, чем в Ильинском. Отсюда, вдохнув напоследок ещё один глоток относительной свободы, генерал-губернатор вместе с семьёй возвращался в Москву, где вновь погружался в пучину административных дел.

Дел было много. Должность генерал-губернатора считалась в России очень высокой, важной и ответственной, понимаясь в первую очередь как наместническая. На неё назначались лица, пользующиеся особым доверием императора, и в случае болезни или отлучки полномочия такого руководителя не передавались без разрешения монарха. Генерал-губернатор всегда имел право непосредственно обращаться к Государю, давал заключения при любой попытке изменения в системе управления подведомственного края и был блюстителем неприкосновенности верховных прав самодержавия, государственной пользы и точного исполнения законов.

Московское генерал-губернаторство всегда имело исключительное значение. Включавшее в себя десять губерний, оно представляло собой экономическое и транспортное ядро Империи, требовало повышенного внимания и особого контроля. А нахождение в нём самой Москвы поднимало статус здешнего наместника на несравненную высоту. Заметим в данной связи, что нередко встречающееся именование Сергея Александровича «генерал-губернатором Москвы» в принципе не верно. Слово «Московский» в названии его должности относилось не к городу, а ко всему генерал-губернаторству, административный центр которого находился в Москве. Ещё более ошибочно говорить о Великом князе как о «градоначальнике» — это вообще другая должность.

Впрочем, хотя Первопрестольная управлялась непосредственно гражданским губернатором и местной городской думой, с появлением в ней Великого князя ситуация изменилась. По новому Городовому положению 1892 года вертикаль власти усиливалась на местах и генерал-губернатор получал функции прямого муниципального управления. Без его решений и координации теперь не делалось ничего. Но Сергей Александрович не только «утверждал» и «контролировал». Как настоящий хозяин он лично вникал в городские дела и, проявляя живой интерес ко всему происходящему в Москве, стремился поднять её до уровня европейской столицы.

Невозможно найти в московской жизни такого вопроса, на который Великий князь не обратил бы внимания. Строительство, благоустройство, санитарная обстановка, водоснабжение, транспорт, электрификация, общественный порядок... Перемены к лучшему не заставили себя ждать. Причём столь разительные, что вызывали удивление. «Видел моего товарища Нарышкина, — писал состоящий при Великом князе полковник М. П. Степанов, — он был в Москве и очарован превращением Москвы в такой чистый и цивилизованный город. Он говорит, что много слышал о переменах там, но что виденное превзошло его ожидания: он исколесил всю Москву и везде нашёл чистоту, порядок, благоустройство и чудные новые здания».

Однако прежде всего Сергей Александрович видел древнюю столицу истинным сердцем России, неустанно трудясь над превращением её в образец, в неприступную твердыню всего русского и православного, в надёжную опору власти и порядка, в центр науки и культуры. Он активно сотрудничал с духовенством, поддерживал инициативы учёных, помогал художникам и артистам. Большое внимание генерал-губернатор уделял вопросам просвещения, духовно-нравственного воспитания, борьбе с общественными пороками. Руководя Императорским Историческим музеем (ныне Государственный исторический музей), Великий князь содействовал улучшению его материального положения, пополнению коллекции и превращению в крупный научно-просветительский центр, где стали проводиться конгрессы, общественные съезды, художественные выставки и познавательные лекции. Возглавив Комитет по устройству Музея изящных искусств им. Александра III (ныне ГМ ИИ им. А. С. Пушкина), он будет стремиться превратить задуманное учреждение в собрание мирового уровня. Историческое же прошлое самой Москвы Сергею Александровичу было крайне дорого, и потому в поле его зрения всегда оставались вопросы о сохранении её памятников, о реставрационных и археологических работах.

Огромное внимание уделялось социальным задачам. Они включали заботы о детских приютах, о бедных и престарелых, о семьях осуждённых... С 1893 года, когда до Москвы докатилась эпидемия холеры, под попечением Великого князя находился район Хитрова рынка, или знаменитая «Хитровка» — грязные трущобы с ночлежками и с самой подозрительной публикой от криминальных элементов до опустившихся бродяг. В этом мрачном месте, куда рисковал заглянуть не всякий городовой, он побывает не единожды и будет регулярно выделять личные средства на содержание там дешёвых столовых.

Так о существовании «московского дна» узнает Елизавета Фёдоровна. Узнает и о других насущных проблемах Первопрестольной, требующих срочного решения. Оставаться в стороне она, конечно, не сможет. Супруг возглавлял или патронировал множество общественных организаций, стремившихся помочь нуждающимся, и уже летом 1891 года в названии одного из них (Московского приюта для добровольно следующих в Сибирь семейств ссыльных) появляются слова «Сергиево-Елизаветинское». Через некоторое время оба они посетят это учреждение, осмотрев и саму тюрьму вместе с её больницей. Перед Великой княгиней места заключения с их тяжёлой реальностью представали впервые, Сергею Александровичу тюрьмы показывали ещё в детстве, во время обучения, но и он был вынужден признаться: «Вчера были в тюремном приюте, который носит наши имена, и в самой тюрьме; обошли всех и всё. Какое гнетущее впечатление производит звук кандалов!»

Важную часть в обязанностях генерал-губернатора составляли протокольные мероприятия, дополнявшиеся светскими обычаями и традициями. Следовало принимать представлявшихся людей, делать визиты, участвовать в праздниках. «Нас рвут на клочки буквально, — жаловался Сергей младшему брату, — то открывать какой-нибудь съезд, то посетить благотворительный базар, то праздновать 25-летие или 50-л. какой-нибудь школы, то быть на выставке кустарных изделий, то открытие школы ремесленно-художественной, то выставку старинных картин и вещей et ainsi de suite (и так далее. — фр.) и без конца! Признаюсь, это более чем утомительно, а впереди разные акты всевозможных училищ, благотворительный концерт и снова открытие какого-то съезда с неизбежными выставками — право, я ничего не преувеличиваю, всё это нас ожидает. Дела же важные идут и занимают меня очень много».

Порой приходилось идти наперекор личным желаниям, настроениям или обстоятельствам — когда в начале 1893 года потребовалось ехать на большой бал по случаю избрания нового предводителя дворянства, в доме Великого князя продолжали соблюдать траур по Людвигу Гессенскому, и Елизавета Фёдоровна оставалась в чёрном. Тем не менее долг службы требовал от генерал-губернатора присутствия на празднике, что рассматривалось московской знатью ещё и как знак уважения. Вопрос — придёт или нет — заинтриговал собравшихся в Колонном зале Благородного собрания. Но вот объявили о прибытии Великокняжеской четы, все взоры устремились к дверям, и в следующий миг раздался одобрительный гул — Елизавета Фёдоровна появилась в белоснежном платье!

Рассказывая о том визите бабушке, Великая княгиня надеялась на понимание: «Все были так тронуты. Они не ожидали, что я приеду. Так как это было не развлечение, но простая вежливость... я уверена, что Вы тоже согласитесь, что я исполнила свой долг, поехав туда. Я была вся в белом, но в других случаях, на наших приёмах, конечно, я в чёрном. Это было первый раз, что мы появились на таком приёме, и люди здесь суеверны относительно чёрного цвета».

В середине зимы жизнь Первопрестольной вообще становилась сплошным праздником. И неудивительно: со встречи Рождества Христова и наступающего следом Нового года начиналась череда гуляний и увеселений московской публики. В круговороте всеобщего веселья одно развлечение сменялось другим. Что и говорить — Святки! Не успеешь оглянуться, как на дворе уже Масленица с её катаниями, ярмарками, балаганами.

В январе дворянская Москва открывала светский сезон и окуналась в поток бесконечных балов: больших, благотворительных, костюмированных... В большой моде оказались «пудреные», на которых дамам следовало появляться с причёсками в стиле XVIII века, что очень шло Елизавете Фёдоровне и потому нравилось её мужу. Но, конечно, гвоздём сезона считались балы генерал-губернаторские. Получить в такие дни приглашение во дворец на Тверской или в Нескучном — заветная мечта многих аристократов, генералов и крупных чиновников. Оставшихся без желанного билета охватывала досада, а счастливых обладателей такового — лихорадочная суета. Ещё бы: праздники у руководящего краем царского брата были для Москвы фактически придворными, неписаные правила требовали от гостей появляться на них в полном блеске, к тому же дамам следовало учитывать не только нюансы моды, но и вкусы Августейшей хозяйки.

Сама Елизавета Фёдоровна, принимавшая активное участие в подготовке бала, согласовывала все основные детали с Сергеем Александровичем. Он же окончательно одобрял туалет супруги и подбирал к нему драгоценности. В них Великий князь разбирался превосходно и слыл, как мы уже отмечали, тонким ценителем ювелирного искусства. Чувство гармонии не подводило его даже в том случае, когда дело касалось большого количества украшений. На одном из праздников Елизавета, словно сказочная фея, появится в платье, обильно расшитом бриллиантовыми звёздами, и с такими же звёздами в причёске. Фурор будет полный — восхищенные гости надолго запомнят эту ослепительную красоту, представленную так изящно и так эффектно. Но больше всего Сергею нравилось, когда жена надевала драгоценности его дорогой Мама. На первом месте здесь стояла изумрудная парюра Марии Александровны, состоявшая из диадемы работы ювелирного дома «Болин», большого ожерелья, серёг и крупной броши. Подарив эти вещи супруге, Великий князь, возможно, в очередной раз попытался воскресить перед глазами незабвенный образ матери, хотя и просто видеть Елизавету в столь роскошном уборе ему было очень приятно. Чего стоила одна лишь бриллиантовая диадема с семью огромными изумрудами «кабошон» — недаром ей предстояло стать гордостью двух королев, позднее владевших этим редким сокровищем. Иногда вынутые из неё самоцветы вставлялись в более скромный кокошник придворного наряда Великой княгини. Для этого туалета Сергей Александрович закажет другое изумрудное колье — повторяться его жена не должна.

Вежливо улыбаясь, хозяева встречали гостей. Великий князь обычно надевал парадный мундир: золотые эполеты с царскими вензелями под короной, аксельбанты, голубая Андреевская лента и соответствующая звезда. Иногда предпочтение отдавалось гусарской форме. Общее внимание сразу привлекал новый наряд Великой княгини, и дамы старались запомнить его детали, чтобы затем в подробностях описать петербургским или провинциальным подругам и восхитительное платье, и ожерелье из крупных рубинов, и алмазную диадему с подвеской.

В самом начале Сергей Александрович подзывал кого-то из адъютантов и напоминал о необходимости следить за поведением некоторых кавалеров, «известных своей нескромностью», — публика, особенно штатская, приезжала самая разная, и следовало оградить хозяйку бала от их «развязной учтивости». Впрочем, это предупреждение напрасно — Великокняжеская чета при всей своей любезности выглядела настолько царственной, что даже аристократы не решались заговорить с ней первыми. «Их Высочества — Сергей Александрович и его супруга — вызывали всеобщее внимание, — вспоминал один из очевидцев. — Высокие, восхитительно красивые, словно выточенные из слоновой кости. Я сравнивал их с шахматными фигурами, отбросившими положенные законы передвижения, — они пересекали залу в разных направлениях, иногда меняя линию внезапно, своевольно. Они ни к кому не примыкали. Напротив, к ним стремились, но будто разбивались о невидимую преграду, ещё не приблизившись вплотную. Ах, как они были хороши!»

Пройдя через убранные цветами комнаты, все попадали в Белый танцевальный зал, слепящий ярким светом и оранжевой драпировкой окон. На стенах красовались серебряные блюда, на которых в разное время генерал-губернатору подносился хлеб-соль, а в конце зала — знакомый нам большой парадный портрет Елизаветы Фёдоровны, выполненный Ф. А. Каульбахом. Лучший московский оркестр под управлением С. Рябова занимал свои места на хорах, и торжественным полонезом начинаются танцы, в которых открывающая бал Великокняжеская чета должна была принимать активное участие. Сергей Александрович танцевал превосходно, с удовольствием включался в тур, но расслабляться не мог и на празднике, а потому с нетерпением ждал финала, когда появлялась возможность спокойно, укрывшись в своём кабинете от сотен глаз, поговорить с приглашёнными на бал старыми товарищами по полку.

Остальные же веселились вовсю — сменяли друг друга вальсы, мазурки, кадрили; мелькали мундиры и фраки, платья и веера. Сияло золотое шитьё, сверкали и переливались бриллианты. Пользуясь случаем, Елизавета Фёдоровна устраивала на некоторых балах лотереи. Вырученные средства шли на благотворительные нужды. К утру шумное веселье стихало, но через несколько дней всё повторялось сначала, а впереди восторженных гостей порой ожидал и третий бал у генерал-губернатора. Число приглашённых составляло обычно шестьсот-семьсот человек, но нередко оказывалось гораздо большим. Так, на балу, украсившем собой сезон 1902 года и данном 3 февраля в главной резиденции Его Императорского Высочества, присутствовало 1200 гостей!

Роскошь и великолепие этих праздников надолго становились темой для пересудов в светских гостиных Москвы. Что же касается самого Сергея Александровича, то его подобные мероприятия совсем не радовали, а скорее наоборот — угнетали. Для него они были трудной частью обязанностей, возлагаемых государственной должностью и положением в обществе. Блеск его балов виделся ему лишь отсветом величественного сияния верховной власти, которую он представлял, бликом от священного ореола Монарха, с которым он состоял в ближайшем родстве. Любившая балы Елизавета Фёдоровна давно поняла, что для них с супругом это не только праздник, но и своеобразная работа. Блистать в высшем обществе — такой же долг, как и бороться с эпидемией, с неурожаем, с тяготами народной жизни. «Я должен нам отдать справедливость, что мы из кожи лезли вон всю зиму для забавы первопрестольных жителей, — с облегчением признавался Сергей другу Константину по окончании долгого сезона 1894 года. — Приятно было отговеть на первой (неделе Великого поста. — Д. Г.) и сбросить, хотя — увы! — только на время — весь свой греховный хлам».

Однако полностью ощутить столь желанное очищение и успокоение, приносимое постом, на сей раз не удалось. 2 апреля, сопровождая цесаревича Николая, Сергей Александрович с супругой, братьями Павлом, Владимиром и женой последнего, Марией Павловной, выехали из Петербурга и через два дня прибыли в Кобург на большие свадебные торжества. Принцесса Виктория Мелита, дочь Марии Александровны и племянница Сергея, выходила замуж за брата Елизаветы, герцога Гессенского Эрнста Людвига. В столицу принадлежащего отцу невесты Саксен-Кобург-Готского герцогства съезжались по этому поводу самые именитые гости со всей Европы во главе с самой королевой Викторией, бабушкой обоих новобрачных.

Предстояла очередная великосветская суета, однако сейчас Сергей и Елизавета были озабочены иным вопросом — не «бабушка Европы» и не её титулованная родня влекли их в поездку. Хранители сердечной тайны цесаревича, они с волнением ждали окончательного решения вопроса о его возможном счастье.

7. ПЕСНЯ ВЕЩИХ ПТИЦ

Николай и Александра. Ники и Аликс... Их первая встреча произошла на свадьбе Сергея Александровича, невольно давшего, таким образом, начало будущему роману. Тогда двенадцатилетняя сестра невесты, прелестная принцесса Алиса Гессенская, очаровала русского престолонаследника. Симпатия оказалась взаимной, но настоящее сильное чувство вспыхнуло у обоих спустя пять лет, когда зимой 1889 года Аликс провела несколько недель в Петербурге, гостя у сестры и её мужа. Елизавета Фёдоровна очень растерялась, когда Ники признался ей в любви к Алисе, после чего решила посоветоваться с супругом. Тот сразу одобрил выбор племянника и высказался в поддержку. С этого времени дядя Сергей и тётя Элла стали для влюблённого Николая единственными советчиками и помощниками в непростом деле его сватовства.

Великий князь предпринял немало усилий, склоняя к нужному решению гессенского герцога и добиваясь через него благосклонности к такому союзу королевы Виктории. На венценосную бабушку пыталась повлиять и Елизавета. «Поддержи Аликс морально... — просила она своего брата. — Постарайся убедить бабушку в том, что у них получится счастливая семья, что ей не следует относиться к ним с таким предубеждением. Когда наступит решительный момент, это может явиться решающим фактором. Из-за идиотской чуши, которую печатают газеты, она получает невероятную картину происходящего и основывает свои аргументы на фактах, которые, возможно, никогда не существовали в действительности...» Королева и впрямь была склонна политизировать столь непонятный ей брачный план, опасаясь «неустойчивой обстановки в России» с возможностью «чего-то ужасного». Кроме того, её беспокоили перспективы «неблагоприятных впечатлений» в Англии и в Германии, раскола между семьями (родители Николая не приветствовали этот выбор) и несчастливого супружества (младшая дочь немецкого герцога и наследник великой державы — неудачный союз, с чем, видимо, согласен и сам император).

В конце лета 1890 года Аликс вместе с отцом, братом и сестрой Викторией гостила у Сергея и Эллы в Ильинском. Бабушка заранее запретила ей видеться с Николаем, а тому, в свою очередь, родители не разрешили поехать к тете. Тем не менее Великокняжеская чета активно продолжила помогать влюблённым. Сергей поговорил с Людвигом, открыв ему глаза на всю серьёзность отношений и добившись его согласия на дальнейшие шаги. Елизавета же, убедившись из разговоров с сестрой в прочности и неизменности её чувств, поспешила сообщить влюблённому племяннику: «Я дам ей много книг, она хочет спокойно позаниматься, и будет верить, что Бог укажет ей правильный путь и придаст мужества — ведь надо будет преодолеть ещё много трудностей. Она завоевала все сердца, и, все, кто её видел, в восторге от её красоты и милых, обаятельных манер. Ты себе не представляешь, как она выросла, как мило и радушно со всеми беседует, каждое её движение изящнее некуда, просто радует глаз, она так женственна и очаровательна! Уверяю тебя, даже не будь она моей сестрой, я бы стремилась видеть её и наслаждаться её прелестными деликатными манерами и ангельской красотой. Все, кто видел её раньше, были поражены огромной переменой, и все у её ног, даже те, кто любит находить недостатки... Грустно, что всё складывается не так легко, как хотелось бы, но с молитвами и надеждой приобретается мужество. А она действительно любит тебя так глубоко, что, надеюсь, найдёт силы совершить всё, что должно».

Главная трудность — перемена принцессой вероисповедания, необходимая для невесты престолонаследника, — понималась всеми. «Я собрала всю силу, и любовь, и сестринскую привязанность, — писала Елизавета Фёдоровна Николаю, — чтобы убедить её, что она не может не полюбить ту религию, к которой и я хочу принадлежать (в ту пору Великая княгиня только готовилась перейти в православие. — Д. Г.), подлинную и истинную, единственную, оставшуюся неиспорченной за века и столь же чистую, какой она была изначально. Мы могли бы сделать этот серьёзный шаг вместе — к сожалению, она не может решиться. Нам остаётся только молить Бога помочь ей поступить правильно, и я так надеюсь на лучшее. Бедняжка, её терзает, с одной стороны, сильное чувство, а с другой, как она думает, долг. И всё же я надеюсь, так как не сомневаюсь, что мне удастся убедить её поступить правильно. И потом, в конце концов, любовь тоже святое чувство, одно из самых чистых чувств в этом мире». Не сомневался и Сергей Александрович. «Это препятствие будет преодолёно, — уверял он племянника, — это можно заключить из её (Алисы) разговоров... Вообще ты можешь быть спокоен — её чувство слишком глубоко, чтобы могло измениться... Будем крепко надеяться на Бога...» Очаровательной принцессе он подарил книгу о православии.

Общение влюблённых продолжалось через Эллу. В целях конспирации она присвоила Ники и Аликс условные имена — сестра стала называться Пелли, а племянник Пелли II, причём в переписке она подчас говорила об Алисе в мужском роде, а о Николае в женском. Объяснив шифрование опасностью просмотра её корреспонденции, Елизавета Фёдоровна перестраховалась — это было в принципе невероятно. Но и в таком случае беспокоилась она не о себе с мужем, при огласке императорский запрет мог полностью сорвать возможный брачный союз.

«Тебе придётся выдержать баталию, мой дорогой, — писала Великая княгиня цесаревичу, — не за её любовь, но чтобы придать ей храбрости и убеждённости». Ситуация действительно предвещала сражение. Людвиг Гессенский фактически уже капитулировал, но страшно боялся гнева королевы Виктории. А та, встревоженная «сводками», заняла прочную оборону. Религиозный вопрос её мало волновал, ведь ещё в случае с Эллой она неожиданно легко согласилась, сказав, что муж и жена должны принадлежать к одной Церкви. Правда, на сей раз королева затребовала себе подробную информацию о православии, но теперь её главным оружием стал довод о невозможности брака двух сестёр в одной зарубежной стране. Предлог был надуманным, на самом деле Виктория сама подбирала партию для любимой внучки, остановив свой выбор на собственном внуке Эдди, то есть Альберте Викторе, старшем сыне принца Уэльского, а значит, потенциальном короле Великобритании. Здесь её ждало поражение. Беспутный Эдди, чьи разгульные похождения давно будоражили Лондон, вызывал у Аликс лишь отвращение. Её твёрдое и решительное «нет» заставило бабушку отступить и вдобавок признать за Алисой «сильный характер».

Праздновать победу было рано, но надежд прибавилось. В конце 1891 года Николай записал в дневнике: «Моя мечта — когда-нибудь жениться на Аликс Гессенской. Я давно её люблю... Я долго противился моему чувству, стараясь обмануть себя невозможностью осуществления моей заветной мечты! Но теперь, когда Эдди оставил или был отставлен, единственное препятствие или пропасть между ею и мною — это вопрос религии! Кроме этой преграды нет другой; я почти убеждён, что наши чувства взаимны! Всё в воле Божией! Уповая на Его милосердие, я покорно и спокойно смотрю в будущее!» Спустя два долгих мучительных года он всё-таки не выдержал и, отбросив династические условности вместе с тётиной конспирацией, прямо написал возлюбленной о своих чувствах, прося дать окончательный ответ.

Алиса отозвалась незамедлительно. Она уверяла дорогого Ники, что любит его, но умоляла понять свою твёрдость в вопросе вероисповедания. В её глазах измена Церкви, в любви к которой она воспитана, была страшным грехом и к тому же грозила привести со временем к разладу в супружестве. «Я бы никогда не смогла найти мира в душе, — признавалась страдающая девушка, — и, таким образом, никогда бы не смогла бы быть тебе настоящим другом, который помогал бы тебе в жизни, потому что всегда что-то стояло бы между нами...»

Казалось, всё было кончено. Но Элла не собиралась сдаваться. «Можешь себе представить, как глубоко я сочувствую вам обоим, — воодушевляла она племянника, — ты прекрасно знаешь, как я всегда стремилась помочь вам и делала для этого всё возможное. О, если бы только твои родители разрешили тебе приехать, тогда... Между строк можно прочесть, что у неё не хватило бы духа отказать в Кобурге, а я сделала бы всё, чтобы привезти её сюда и научить вере. Она не узколобая и не фанатичная протестантка, но годами оставалась один на один со своей любовью к тебе, ей и поговорить было не с кем. В вечной тревоге изводила себя: “Перейти — разве это не грех? Я так люблю его — о, вот почему я должна быть вдвойне сурова к себе и не позволять сердцу собой управлять”. Это была многолетняя битва, и никто не помог ей, лишь иногда пара строчек от меня. Я боялась этого исхода; бедное дитя... О, ты не знаешь, через что ей пришлось пройти, в её глазах печать несказанной грусти — я и помыслить не могу, что так и будет, и жажду, и вопреки всякой вероятности надеюсь, что в конце концов Бог даст ей увидеть бедность протестантизма в сравнении с нашей Церковью».

Итак, по мнению дяди и тёти, Николаю следовало поехать в Кобург, где ему давался последний шанс. Для этого требовалось разрешение родителей, и было пора полностью перед ними открыться. Худшие опасения оправдались сразу — императрица была поражена закулисной историей сватовства и заставила Сергея Александровича объясниться. Великий князь занял прочную позицию — он, родной дядя, обеспокоен будущим наследника престола. Долг члена Династии велит ему содействовать лучшему выбору той, которая станет русской царицей: её ум, нрав и, главное, любовь к суженому есть ключевые качества, определяющие решение, а младшая гессенская принцесса отвечает им целиком и полностью. О разговоре с Марией Фёдоровной раздосадованный Сергей сообщил брату Павлу: «Просто страшно подумать — и мне делается нравственно и физически холодно! Всё это тем кончится, что Ники женится без любви на первой попавшейся принцессе... Вот уж именно “счастье было так близко, так возможно”, ибо, разумеется, при личном свидании любовь пересилила бы рассудок... Я глубоко скорблю и возмущаюсь».

В Кобург Николая всё-таки отпустили — мешать его порывам сочли, в конце концов, неправильным, да и отказ принцессы виделся неизбежным и более убедительным, чем любые доводы. Первый разговор с возлюбленной состоялся 5 апреля в апартаментах, отведённых дяде Сергею, второй — через три дня в гостиной дяди Владимира. Объяснение заняло двадцать минут, которые казались вечностью — нервы Сергея Александровича были на пределе. И вот дверь открылась... «Свершилось! Господи, благослови их!.. Они вышли сияющие...» — записывает он в дневнике. Как и предполагали Сергей с Елизаветой, любовь преодолела все преграды, соединив сердца влюблённых. Виктория Алиса Елена Луиза Беатриса Гессенская, милая Аликс согласилась стать женой своего любимого Ники — русского цесаревича Николая. Согласилась посвятить ему всю свою жизнь и вместе пройти нелёгкий земной путь. «О, если б ты только знала, — спешила сообщить Елизавета императрице, — какое невыразимое облегчение и радость мы все испытали, — ведь это была какая-то пытка, уверяю тебя, твои бедные дети жестоко страдали. Аликс просто не узнать, много лет я не видела её такой счастливой. Виктория спросила, как она теперь себя чувствует, и она сказала, что обожает Ники. Благослови их Господь, и пусть она будет достойной женой твоему дорогому мальчику...»

Их союз окажется идеальным, взаимная верность и неослабевшая с годами любовь создадут замечательную семью, подарят многие годы счастья и помогут, стойко перенеся тяжелейшие страдания, принять венец христианского мученичества. Они были предназначены друг для друга, и сегодня невозможно представить, что супругой Государя Николая Александровича могла оказаться другая женщина и что в нашей истории могло не быть светлого образа Государыни Александры Фёдоровны. Вот почему необходимо подчеркнуть ключевую роль Великого князя Сергея и Великой княгини Елизаветы в описанных событиях: именно они, сразу распознавшие в юной принцессе будущую русскую царицу, были избраны Провидением для исполнения предначертанного. Именно их упорные усилия помогли возникнуть той дивной Семье, праведная жизнь и святой подвиг которой столь высоко почитаемы русским народом и Православной церковью.

Из Кобурга Сергей писал Константину: «Слава Богу, что помолвка так удачно состоялась, — великое счастье. На Ники и его невесту приятно смотреть — они просто сияют счастьем». В те дни все много фотографировались, на одном из снимков Аликс (редчайший случай!) лучезарно улыбается. У Сергея Александровича на том же фото серьёзное, сосредоточенное лицо. Такое же выражение у него и на знаменитом групповом портрете тридцати представителей правящих домов Европы, приехавших на свадьбу в Кобург. Наверное, это была обычная скованность Великого князя перед объективом. Однако в свете приближающихся печальных событий она приобретала смысл какого-то тяжёлого предчувствия.

В начале 1894 года император Александр III перенёс сильную простуду. Недуг удалось преодолеть, но вскоре появились признаки серьёзного заболевания почек. В сентябре по настоянию врачей царь переехал в Ливадию. Тем не менее его состояние продолжало ухудшаться, и через месяц, когда положение стало критическим, в Крым съехались члены Династии. На их глазах могущественный самодержец прощался с жизнью.

Отменив намеченную поездку в Англию, Сергей Александрович 8 октября срочно прибыл в Ливадийский дворец. Он давно с беспокойством наблюдал за болезнью брата, пытаясь, в частности, организовать его лечение в Греции. В Москве генерал-губернатору с трудом удавалось изображать спокойствие, чтобы пресечь тревожные слухи. Теперь же, когда по всей России служились молебны о здравии царя, он всё ещё не терял надежды, всячески стараясь приободрить и царицу. Подавленность и растерянность ощущали все, но Марии Фёдоровне приходилось гораздо тяжелее — вконец измотанная, практически не спавшая и почти не евшая, она была на грани душевного срыва.

Император попросил жену послать приглашение невесте сына. Чувствуя, что покидает этот мир, он спешил дать детям своё благословение. Со слезами на глазах императрица согласилась, и уже 6 октября Аликс была на пути в Ливадию. Через два дня в Александрове её встретила выехавшая из Москвы Элла, и оставшийся путь до Симферополя они проделали вместе. Там, 10 октября, прямо с вокзала сёстры направились в Алушту, где их встретили цесаревич и Сергей Александрович, а оттуда все вместе в двух открытых экипажах помчались в Ливадию. По дороге местное население встречало невесту престолонаследника хлебом-солью, вся её коляска была завалена цветами и виноградными лозами, но настроение принцессы было нерадостным. Из разговоров с сестрой она поняла, что предстоит пережить в ближайшие дни.

Около пяти часов вечера подъехали к дворцу. Алиса поднесла императору букет белых роз; он обнял и поцеловал принцессу, однако был очень утомлён. Выходя из его комнаты, Аликс не сдержала слез.

20 октября стало ясно, что наступает конец. Началось прощание. Быстро таявшие силы император тратил на недолгие разговоры с отцом Иоанном Кронштадтским, приглашённым по его просьбе. В половине одиннадцатого он причастился, произнося молитву уверенным голосом, при этом все присутствующие стояли на коленях. Так случилось, что последний день жизни Государя совпал с днём рождения Елизаветы Фёдоровны: ей исполнилось тридцать лет. Император вспомнил об этом, поздравил её и Сергея Александровича. Отныне когда-то радостный для них день станет печальной датой, напоминающей о роковой безвременной потере и вновь воскрешающей в мыслях картину того поздравления-прощания.

Сердце Александра III перестало биться около трёх часов пополудни. Никто не сдерживал рыданий. Как в эту минуту, так и во время первой панихиды, состоявшейся тем же вечером, все отчётливо понимали, что случившаяся трагедия — далеко не только семейное горе: беда постигла всю Россию. Как писала в те дни двоюродная сестра почившего Государя королева Греческая Ольга Константиновна: «Нет души в России, которая не ощутила бы глубокой этой скорби; это собственная боль каждого русского человека».

О чувствах Елизаветы Фёдоровны говорит её письмо бабушке, где она описывает то, свидетельницей чему стала в Ливадии: «Несмотря на плохие новости, мы надеялись до последнего момента, и наше единственное утешение теперь то, что он умер, как настоящий христианин, каким он и всегда был... Как Вы знаете, это был день моего рождения. Он провёл такую тяжёлую ночь и был ужасно слабым. Мы пришли рано... Только подумайте, он позвал меня, чтобы поздравить меня и Сергея, и потом поцеловал нас всех одного за другим. Он говорил ясно и сознавал всё. Но мы заметили уже знак смерти в его глазах. Его дети и Минни стояли на коленях вокруг него, и Аликс, конечно тоже, которая была как маленький ангел утешения в продолжение всего того времени, а также и теперь. Потом мы оставались в соседней комнате... Был вызван священник, его личный духовник (протоиерей Иоанн Янышев. — Д. Г.), и мы все встали на колени. Он попросил причастить его Святых Тайн, после чего он отдыхал, а затем попросил другого священника, которого вся страна очень почитает (отец Иоанн Кронштадтский. — Д. Г.)... Потом этот батюшка помазал его святым Елеем... Двери открыли, и мы опустились на колени, чтобы услышать его последний вздох. Никакой агонии не было, и эта чистая душа отлетела на небо. О, когда умирают так, то чувствуешь присутствие Господа и то, что из этого мира он призван к настоящей жизни. Если бы Вы знали, какое спокойствие и тишину это дало нашим душам, а в то же время наши сердца разрывались от горя! Пусть Господь благословит его. Никогда Он не имел более верного, более благородного слуги».

Для Сергея Александровича это была даже не трагедия, а новая сокрушительная катастрофа — лишиться брата, фактически второго отца, лишиться основы своего существования! 21 октября в его дневнике появляется запись: «Я знаю, что я потерял в нём! Весь смысл моей деятельности давал он! Я верил в него, в его идею всей своей душой, а теперь что!!» Тяжесть утраты Великий князь будет ощущать всю оставшуюся жизнь. Образ «дорогого Саши» станет для него путеводной звездой, примером, образцом в деле собственного служения. Недолгое, но такое значимое царствование брата явится идеалом. При всей своей любви к новому Государю и при всём их единомыслии по многим вопросам он никогда не сможет принять ни малейшего отступления от политики Александра III.

Но всё это ещё впереди, а пока, в последний день октября 1894 года, встретив прибывший в Москву из Крыма траурный поезд, генерал-губернатор отдавал от имени Первопрестольной последние почести почившему самодержцу. Несметные толпы людей встречали скорбную процессию на всём пути её следования в Кремль. Всю ночь люди шли в Архангельский собор, где был выставлен гроб Александра III, прощаясь с безвременно ушедшим императором, прощаясь с эпохой мира и стабильности. В траурном убранстве Москва превзошла даже Петербург, но и столица Империи, задрапированная чёрным, олицетворяла глубокое горе страны. От вокзала до крепости погребальный кортеж четыре часа двигался по Невскому проспекту среди тысяч простых людей и замерших в карауле воинских частей.

Маршировали полки лейб-гвардии, колыхались чёрные знамёна с гербами провинций России, шли придворные служители, депутации государственных учреждений, общественных организаций и всех сословий страны. Чёрный рыцарь с опущенным мечом, как и чёрное знамя с гербом Империи символизировали всеобщую скорбь, а ведомый под уздцы конь Александра III — страну без прежнего хозяина. И тут же белое гербовое знамя утешительно говорило о надежде на светлое будущее. На подушках несли награды почившего и государственные регалии, включая Большую Императорскую корону. За многочисленным духовенством следовала в окружении факельщиков печальная колесница с гробом, вслед за которой шёл новый царь. Сопровождали Николая II Великие князья, свита и специально прибывший на похороны принц Уэльский. Далее тянулась вереница траурных карет.

Сидя в одной из них, Великая княгиня Елизавета Фёдоровна повторяла маршрут десятилетней давности, когда впервые она счастливой невестой въезжала в Петербург. Теперь как невеста сюда прибыла её сестра, но вместо праздничной процессии Алису ждала похоронная... А ведь как прекрасно всё планировалось лишь месяц назад. Элла задумывала привезти Аликс в Москву и поселить у себя в доме, готовя к переходу в православие, к восприятию русской жизни. При этом сестра лучше бы овладела языком новой родины (ещё в мае с ней стала заниматься та же Екатерина Шнейдер, что учила и Елизавету), заодно чувствуя себя гораздо ближе к Ники, чем находясь в далёком Дармштадте. Весной, как только Государю стало бы лучше, могла состояться свадьба. Торжественная, громкая, весёлая. И вдруг такое несчастье!

К Православной церкви Алиса присоединилась в Ливадии, став посреди семейного горя благоверной Александрой Фёдоровной, Высоконаречённой невестой Государя. Оттуда же Елизавета сообщила бабушке о дальнейших свадебных планах: «Эта свадьба будет семейной, как и свадьба Мамы. Это не только их (Аликс и Ники. — Д. Г.) желание, но желание всей семьи и всей России. Они смотрят на это как на свой долг и обязанность начать эту новую и трудную совместную жизнь, благословенную священным таинством брака». Как у мамы! Элла знала, при каких обстоятельствах и в каких условиях прошла свадьба её родителей. О том странном сочетании траура и праздника, горя и радости, отчаяния и надежды. Чёрного и белого. Но чувствовала ли она в нём какое-то «знамение», предостережение, связанное с печальной судьбой матери? Вряд ли — Эллу не отличали ни мистицизм, ни суеверие, проявлявшиеся порой в герцогине Алисе и в королеве Виктории. Однако сегодня, в свете событий, случившихся позднее, даже прагматику трудно не заметить зловещую тень в цепочке роковых совпадений. Трагическая участь Царской семьи хорошо известна. При печальных и вновь «черно-белых» обстоятельствах завершится история Гессен-Дармштадтского Дома. В октябре 1937 года скончается брат Эллы, правящий герцог Эрнст Людвиг, а спустя всего месяц его преемник Георг Донатус вместе с матерью, беременной женой и двумя детьми отправится в Англию на свадьбу своего младшего брата. По дороге их самолёт разобьётся над территорией Бельгии, задев в тумане фабричную трубу. Все пассажиры погибнут. Но на следующий день (!) намеченная свадьба всё-таки состоится, а женившийся в такой обстановке принц Людвиг, оставшись впоследствии бездетным, передаст свои права на герцогство дальним родственникам.

Пушки Петропавловской крепости возвестили о прибытии процессии в собор. Ещё неделю там будут проходить ежедневные панихиды, после чего 7 ноября состоится погребение. В тот день столицу накроет густой туман, такой, что ближайшие здания будут едва различимы. В туман погрузится и сознание большинства присутствовавших на церемонии, ибо во всё происходящее не захочется верить. «Когда опускали моего Государя в могилу, — признается Сергей в дневнике, — мне всё казалось, что это не он. Он не может лежать в гробу! И снова приходится начинать жизнь — ужасно без него! Не для него жить и работать мне кажется невероятным».

Гессенская принцесса Алиса, милая Алики, прелестная Аликс стала Благоверной Всероссийской императрицей Александрой Фёдоровной 14 ноября 1894 года. Всего через неделю после похорон Александра III, прервав на один день череду заупокойных богослужений. Дату выбрали не случайно — начиналась последняя неделя перед Рождественским постом (далее пришлось бы ждать до нового года) и отмечался день рождения овдовевшей императрицы Марии Фёдоровны.

Чёрные наряды временно поменялись на белые. О том, какой отправится под венец невеста, Элла подробно сообщила бабушке: «Платье — из вышитой серебряной материи, — русский придворный наряд и выглядит очень красивым. Как у невесты, у неё будут спускаться два локона. В старое время только молодые девушки имели право носить волосы висячими локонами. Это выглядит очень прелестно и красиво обрамляет лицо. Законченное одеяние невесты, блеск бриллиантов и бархатная мантия (я должна сказать, что последняя — тяжёлая, и было бы гораздо красивее без неё), прибавляется немного цветов мирты к платью и к маленькой короне». Элла не уточняет, что корона на Аликс — та же самая, что венчала её собственную голову во время свадьбы с Сергеем. Это сделали впервые (обычно для каждой Великой княгини изготавливали новую), и в будущем будет выглядеть символично. «Хотя полный наряд и тяжёлый, — продолжала Елизавета, — но чудесные бриллианты идут всем, и Аликс, высокая ростом будет выглядеть очень красивой... Всё белое, и серебро сияет как от электрического света, и красивая мантия оживляет всё, хотя я бы и предпочла, чтобы она была белой. Все мы будем в наших русских костюмах белых или серебряных и в белых драгоценностях».

Венчание состоялось в церкви Зимнего дворца. Многочисленные именитые гости, прибывшие со всей Европы, внимательно наблюдали за церемонией — король Дании, король и королева Греции, король Сербии, принцы и принцессы. Английскую делегацию составляли два сына и внук королевы. Принц Джорджи (будущий Георг V) спешил поведать бабушке: «Дорогая Аликс выглядела на свадьбе прелестно, служба была очень красивая и впечатляющая, а пение просто великолепное, она прошла через всё это очень скромно, но вместе с тем была так грациозна и вела себя с таким достоинством, что произвела превосходное впечатление. Думаю, что Ники очень повезло с такой прелестной и очаровательной женой; признаюсь, я никогда не видел более любящую и счастливую чету, чем они. Когда после свадьбы они выехали из Зимнего дворца, огромные толпы на улицах встречали их овациями, аплодисменты были самыми сердечными и напоминали мне об Англии, громадная толпа в несколько тысяч человек собралась перед дворцом (Аничковым. — Д. Г.) и аплодировала всё время с 3 до 8, молодые несколько раз показывались в окнах».

Королева могла быть довольна. В тот же день она дала в Виндзоре парадный обед, на котором стоя выслушала русский гимн «Боже, Царя храни!» и провозгласила тост за новобрачных, своих «дорогих внучат». Среди прочего, её наверняка порадовало замечание о «достоинстве» и «превосходном впечатлении», произведённом Аликс. Первый экзамен внучка явно выдержала. Находящийся в Петербурге лорд-гофмаршал Ч. Каррингтон подтверждал в донесениях: «Она выглядела именно так, как должна, по общему мнению, выглядеть Русская Императрица, идущая к алтарю, и двигалась просто, с большим достоинством. Приветствуя кого-нибудь, она заметно наклоняла голову, и это было отмечено и оценено».

Вот оно, самое главное! Оценено, отмечено, одобрено, принято... Новая жизнь Александры Фёдоровны отныне должна была подчиняться неписаным законам придворного и великосветского мира. От неё постоянно ждали внешних знаков внимания, каждый её жест и каждый взгляд находились под прицелом множества глаз, каждое её слово передавалось из уст в уста с многочисленными комментариями. Она должна была играть свою трудную роль, доставлявшую ей сплошные мучения. На помощь пришла сестра. «Твоя улыбка, слово — и все будут тебя обожать, — наставляла Елизавета. — Улыбайся, улыбайся, пока у тебя губы не заболят, и помни, что все, покидая твой дом, уйдут с приятным впечатлением и не забудут твою улыбку». Великая княгиня в своё время прекрасно выучила этот урок. Она знала, чем живёт окружающий круг людей, чего он жаждет в первую очередь и как жесток, не получая желанного. Сама вынужденная принять условия игры, Элла быстро освоилась, помогая своим успехом и мужу. Ради той же цели Аликс должна была постараться, и сестра советовала ей воспользоваться поначалу самым заметным даром: «Ты такая красивая, величественная и милая. Тебе так легко понравиться всем. Вспомни добрые улыбки тёти Алисы (принцесса Александра Уэльская. — Д. Г.) и Минни. Пусть твою улыбку тоже все знают. Весь мир говорит о твоей красоте, о твоём уме, а сейчас пусть они заговорят о твоём сердце, которое так нужно России и которое так легко угадать в твоих глазах».

Однако искренняя и цельная натура Александры противилась всему показному, лицемерному, фальшивому. Чувства она признавала только истинные и никогда не могла ими играть. На неизбежное в итоге светское одиночество обрекут её и глубокое христианское благочестие, и подлинное смирение, и безмерная любовь к мужу, и забота о собственных детях, и сострадание к простому народу, проявлявшееся без лишнего блеска. Интриги, ложь и коварство постепенно обступят её со всех сторон, но она всегда будет оставаться сама собою — чистая и величественная в вере, в любви и в страдании.

Окружив попавшую в незнакомую обстановку сестру своими заботами, Елизавета Фёдоровна взялась за обустройство в Зимнем дворце новых апартаментов для новобрачных. Ещё до их свадьбы она консультировала Ники по вопросам приобретения мебели и выбора стиля комнат. Особенно рекомендовала английскую обстановку, считая, что для Аликс она будет привычнее и уютнее. Штрих за штрихом, деталь за деталью Элла на протяжении года трудилась над дизайном «семейного гнёздышка» сестры и племянника. «Библиотека почти закончена и действительно прелестна, — делилась она впечатлениями с мужем. — Такое утешение — до сих пор меня ничего не разочаровывало кроме ампирной комнаты, которую ещё легко можно переделать; они хотели всю её отделать зеленовато-белым с золотым орнаментом, а не ярко-белым блестящим, как у нас потолок и мебель... Чего я хотела, и как вижу, добилась: если открыть все двери, комнаты сливаются, переходят одна в другую и идеально гармонируют». В итоге кабинет Николая II выглядел классическим, будуар Александры Фёдоровны отражал готические мотивы, а её кабинет — стиль Людовика XVI. В нём, как и в петербургском доме Эллы и Сергея, поместили портреты родителей хозяйки, Людвига и Алисы.

В Москве, в доме генерал-губернатора, также появилась художественная обнова. Побывав в гостях у Виктора Васнецова, Сергей Александрович увидел в мастерской живописца картину, сразу поразившую его воображение. Полотно называлось «Сирин и Алконост, Песнь радости и печали». На фоне тревожного пейзажа на ветвях деревьев сидели сказочные крылатые существа с прекрасными женскими лицами. Одна из птиц лучезарно улыбалась, по щеке другой катилась слеза.

Эта работа привлечёт внимание многих. Вдохновлённый картиной девятнадцатилетний Александр Блок выразит впечатление зрителя в стихах:

Великий князь долго смотрел на полотно и, наконец, выразил желание приобрести «Сирина и Алконоста» для личного собрания. Райские птицы явно затронули какие-то потаённые струны его души. 18 января 1896 года картина была доставлена в генерал-губернаторский кабинет, и тем же вечером Сергей Александрович позвал жену полюбоваться шедевром. Что же ощутили они, что увидели в соседстве двух противоположных образов, создающих столь разительный контраст? Возможно, аллегорию собственной жизни, а возможно, и тревогу перед наступающим веком, явно переданную художником. Веком таинственным, грозным, сулящим трагические перемены...

Новая эпоха открывалась коронацией — историческим национальным событием, олицетворяющим через соединение Церкви, Монарха и народа преемственность, законность и сакральность Царской власти, историческую память и национальное сознание русских людей. Усиленная подготовка к празднику началась после подписания Николаем II в первый день 1896 года специального Манифеста, определявшего временем коронации ближайший май. На Сергея Александровича свалилась масса новых забот. Москву реконструировали, подновляли, украшали. Многие вопросы приходилось согласовывать с Коронационной комиссией, Министерством-Императорского Двора и целым рядом других учреждений. Голова шла кругом. «Здесь в городе всё вверх дном из-за подготовки... — писала царю Елизавета Фёдоровна, — Серж с утра до вечера не разгибаясь занимается делами». Ничего нового не выдумывали — протокол всех торжеств полностью повторял церемониал коронации Александра III с небольшими поправками.

В апреле в Москву из Петербурга доставили Императорские регалии. Стали съезжаться высочайшие гости, которых почти ежедневно встречал Сергей Александрович — одна королева, три великих герцога, двенадцать наследных принцев, два владетельных князя, шестнадцать принцев и принцесс. Накануне приезда Царской четы праздничное настроение москвичей возросло до предела. Многие тогда не ложились спать, как будто в ожидании Светлого воскресенья.

Наконец 6 мая, в день своего рождения, император прибыл в Первопрестольную, встреченный и сопровождённый в Петровский дворец Августейшим генерал-губернатором. Отсюда через три дня состоялся торжественный въезд в Кремль. Яркое майское солнце приветствовало пышную процессию, представлявшую цвет России: Великих князей, министров, лиц императорской свиты, генералов. Здесь же — прославленные войсковые части, депутаты многочисленных народов Империи. Государь восседал на белой лошади, кованной по традиции серебряными подковами, за ним следовали старинные золочёные кареты обеих императриц.

Под нескончаемое «ура» многих тысяч людей и 71 пушечный выстрел процессия двигалась по украшенным флагами и цветами улицам. Стараниями лучших художников на них выросли триумфальные арки, столпы и праздничные павильоны в виде то античной колоннады, то русского терема, а то и гигантской шапки Мономаха! Возле Иверской часовни царь спешился, чтобы приложиться к чудотворной иконе. Вторично он оставил седло возле Спасских вороти, перекрестившись, вступил в Кремль. Посетив три главных собора, император и императрица поднялись на Красное крыльцо, откуда по старинному обычаю в пояс поклонились собравшимся на площади.

Следующие дни Царская чета говела перед причастием, а участники церемонии повторяли свои роли. Сергею Александровичу досталась почётная обязанность ассистента императрицы Александры Фёдоровны, во время священного обряда он должен был постоянно находиться близ Государыни, помогая ей справиться со сложностями ритуала. Елизавета Фёдоровна тем временем согласовывала последние детали запланированного бала, дававшегося от имени генерал-губернатора. Число приглашённых вдвое превысило вместимость дворца, так что пришлось позаботиться о размещении части публики во внутреннем дворе.

14 мая торжества начались. Под праздничный благовест процессия вошла в Успенский собор. Стоя с правой стороны от царского помоста, Елизавета Фёдоровна могла видеть и слышать весь ход венчания: молитву Государя перед Владимирской иконой Богоматери, обряд рукоположения, возложение корон и вручение регалий, причащение и миропомазание из Августовой чаши. Ни с чем подобным Елизавета прежде не сталкивалась — размах действия потрясал, а его сакральное значение заставляло трепетать. С восторгом и одновременно со страхом взирала она на свою дорогую Аликс — что же та сейчас испытывает, что переживает, становясь императрицей самой могущественной страны? «Служба меня совсем не утомила, — признается Александра Фёдоровна другой сестре, Виктории, — скорее вдохновила сознанием того, что я вступаю в мистический брак с Россией».

В завершение коронации царь и царица под роскошным балдахином обошли со свитой Кремлёвские соборы, поклонились гробницам предков и вновь, поднявшись на Красное крыльцо, ответили на народные приветствия троекратным поклоном. Вечером Москва засияла праздничной иллюминацией, превратившей Кремль в сказочный город. Первопрестольная ликовала, начались балы и приёмы. По традиции, идущей с венчания царя Фёдора Иоанновича, в такой праздник было принято устраивать народные гулянья. Во время коронации Александра III они прошли на Ходынском поле и сопровождались раздачей подарков и угощений. Такое же мероприятие готовилось и на сей раз, а его организация поручалась Министерству Императорского Двора. К назначенному дню, 18 мая, построили павильоны, завезли сувениры и гостинцы. Намечался приезд Государя.

То, что случилось на рассвете того злосчастного дня, вошло в историю как ходынская катастрофа, или попросту «ходынка». Понятие станет расхожим, нарицательным, применяемым к месту и не к месту. Но нередко, превращаемое в мрачное клеймо, оно будет служить злобствующей части критиков и недобросовестных исследователей «неоспоримым» доводом в очернении Николая II и Великого князя Сергея Александровича. Имя последнего в наибольшей степени свяжут с трагедией, к которой он не имел и не мог иметь никакого отношения. Что и как произошло на поле за Тверской заставой, отошло для «прогрессивной общественности» на второй план, уступив место поиску виновных, причём результаты официального расследования ею сразу безоговорочно отвергались. Масла в огонь подлили представители высшего света, включая некоторых членов Династии, припомнивших старые счёты и попытавшихся использовать народную трагедию в своих интересах. Так постепенно правду о «ходынке» подменили растиражированные штампы, а в кровь несчастных жертв целое столетие бессовестно обмакивали перья, чтобы настрочить очередное обвинение режиму или нарисовать новый неприглядный портрет русской Монархии и её представителей.

Честный, подробный анализ происшедшего, даст Бог, ещё увидит свет. Мы отметим лишь главное: в то страшное утро на пустыре — плацу, использовавшемся для смотра войск, а теперь спешно переустроенном и заставленном буфетами, — собралось до полумиллиона человек. Многие здесь и ночевали в надежде первыми попасть к прилавкам из-за якобы малочисленности подарков. Далеко не все были трезвы. К рассвету с приходом из окрестных деревень новых многочисленных групп людская масса пришла в движение, обстановка накалилась. Кто-то пустил слух о начавшейся раздаче «налево», возникла давка. Каждый, кто хоть раз оказывался в волнующейся толпе (даже при посадке в общественный транспорт), знает, во что превращаются при этом люди. Возведите ситуацию в соответствующую степень, и вы поймёте весь ужас творившегося и всю тщетность попыток остановить это безумие. Две сотни полицейских сразу оказались смятыми, но будь их даже впятеро больше, результат оказался бы тем же. Люди гибли стоя, сдавленные окружающими, падали целыми рядами, тут же затаптываясь. Были и те, кто, придя лишь ради дармового угощения, рвался к ёмкостям с горячительными напитками, пытаясь зачерпнуть из них пригоршнями или картузом, опрокидывая бочки и захлёбываясь. Кошмар длился не более часа, пока подоспевшая полиция не рассеяла толпу.

К семи часам всё было кончено. Число погибших составило 1282 человека, раненые исчислялись сотнями. В восемь часов о случившемся доложили генерал-губернатору, ещё через полтора часа — императору. Масштаб трагедии раскрывался постепенно. В полдень Николай II поехал на Ходынское поле, встреченный там радостными приветствиями семитысячной толпы. Уже ничто не напоминало утренний кошмар, но по дороге царь встретил подводы с телами погибших и, выйдя из кареты, пытался узнать подробности. В тот же день Великий князь Сергей Александрович записал в дневнике: «Утром ко мне Воронцов (министр Императорского Двора. — Д. Г.) с известием, что на Ходынке... много подавленных. Я послал тогда Гадона (адъютант Сергея Александровича. — Д. Г.) узнать, а сам должен был поехать к Ники — тут же Власовский (обер-полицмейстер. — Д. Г.) подтвердил то же, но порядок водворён быстро — Ники сам его расспрашивал. В 2 ч. Цари были в павильоне... (на Ходынском поле. — Д. Г.). Я в отчаянии от всего случившегося. Около тысячи убитых и 4000 раненых. Увы! Всё падёт на одну полицию, когда распоряжалась там исключительно коронационная комиссия с Бером».

Как видим, его первое чувство — потрясение, второе — предвидение грядущих козней. Подтверждение не заставило себя ждать: «19, воскресенье. Вчерашнюю катастрофу раздувают, возможно, и враги и друзья. Ники спокоен и удивительно рассудителен. Обедня в Кремле и семейный завтрак у Царей. В 12 ч. жена и я сопутствовали Царям в Екатерининскую больницу, где лежат 160 раненых, — обходили — говорили. Больно и обидно, что всё это бросает тень на это хорошее время... Устал нравственно и физически, но бодрюсь». Царская семья присутствовала на панихиде по жертвам трагедии. Государь распорядился выдать семье каждого погибшего по тысяче рублей (большие для того времени деньги) и похоронить несчастных за его счёт.

Тем временем вокруг катастрофы начала разворачиваться недостойная интрига: кто-то пытался свалить всю вину на генерал-губернатора, кто-то — на министра Двора И. И. Воронцова-Дашкова. Зная, что вдовствующая императрица Мария Фёдоровна глубоко уважает последнего, некоторые скандалисты, включая Великого князя Александра Михайловича, поспешили к ней за поддержкой в нападках на Сергея, но встретили решительный отпор и возмущение таким поведением. Сыну Георгию Мария Фёдоровна напишет: «Теперь только и говорят об этом (случившемся на поле. — Д. Г.) в мало симпатичной манере, сожалея о несчастных погибших и раненых. Только критика, которая так легка после! Я была очень расстроена, увидев всех этих несчастных раненых, наполовину раздавленных, в госпитале... Они были такими трогательными, не обвиняя никого, кроме себя самих. Они говорили, что виноваты сами, и очень сожалеют, что расстроили этим Царя! Они как всегда были возвышенными, и можно более чем гордиться от сознания, что ты принадлежишь к такому великому и прекрасному народу. Другие классы должны бы были с них брать пример, а не пожирать друг друга, и главным образом своей жестокостью возбуждать умы до такого состояния, которого я ещё никогда не видела за 30 лет моего пребывания в России. Это ужасно, и семья Михайловичей везде сеет раздор с насилием и злобой, совершенно неприличными».

Вместе с императором, двумя императрицами и своим супругом Елизавета Фёдоровна посещала больницы, утешая пострадавших. Что творилось в её душе, как и в душе Сергея Александровича (бледного, «как полотно», по словам Джунковского), мы не знаем. Они никогда не проявляли на людях свои чувства и уж тем более не разыгрывали ожидаемых публикой сцен. Непоправимую беду приняли с христианским смирением перед Божией волей, приняли как новое испытание. Конечно, переживали, сострадали и ещё долго делали, что могли. В частности, проявив внимание к судьбам детей, лишившихся на «ходынке» родителей, организовали под попечительством Елизаветы Фёдоровны особый приют.

Наконец торжества закончились. Императорская Фамилия переехала к Сергею и Елизавете в Ильинское, чтобы отдохнуть после всех церемоний. Усталость усугублялась неослабевающей жарой, стоящей все последние дни, — только 19-го над Москвой прошла гроза. Гости пили кофе в тени деревьев, Государь и Государыня впервые в России вместе катались верхом, мужчины купались, ловили рыбу, устраивали лодочные прогулки. Елизавета Фёдоровна с другими дамами оформляла в виде акварелей меню для обеда — названия блюд помещались среди садовых и полевых цветов. Все с удовольствием навещали Юсуповых в соседнем Архангельском, где разместилась часть гостей, осматривали художественное собрание. После коротких тёплых дождей сады наполнились благоуханием, яркие краски живых пейзажей очаровывали. Сергей Александрович верно угадал, что сейчас необходимо самодержцу: в Ильинском царила простая семейная обстановка, никакого церемониала, никакого этикета. Государь постепенно приходил в себя, восстанавливал силы, вновь казался бодрым и даже счастливым, что было так отрадно для всех собравшихся, а для гостеприимного хозяина являлось ещё и лучшим завершением собственной ответственной миссии в эти исторические дни.

Две недели блаженства пролетели мгновенно. Вернувшись в Петербург, Николай Александрович поспешил сообщить дяде Сергею, что покидал его, едва сдерживая слёзы, а теперь чувствует себя «как потерянный». Да, молодому императору часто будет не хватать общества чуткого, доброго и умного дяди. Его поддержки, его совета он будет ждать перед любым важным делом. А Великий князь, в свою очередь, станет по возможности оказывать племяннику посильную помощь, никогда не забывая при этом о своём подчинённом положении и об ответственности за порученный пост. Понятно, что завистников вокруг Великокняжеской четы становилось отныне больше, что интриги недовольных усиливались, задевая теперь и Елизавету Фёдоровну. Она заметила, как во время коронации окружающие зорко смотрели, поцелует ли она руку младшей сестре. Какая глупость! «Главное, — рассуждала Елизавета, — это иметь чистую совесть перед Богом, а Он может изменить злобу мира, а в этом случае — сеть завистливых интриг».

В конце того же года, поручая Сергею Александровичу специальным рескриптом руководство по созданию в Москве памятника Александру III, Николай II отметит в генерал-губернаторе «безграничную преданность высоким заветам почившего». Выраженное в такой форме доверие подбодрило Сергея и обрадовало Елизавету. «Не могу найти слов, — написала она в ответ, — чтобы выразить, как глубоко мы оба тронуты и как чудно ты обнаружил свою привязанность к Сержу, прислав ему этот трогательный и сердечный рескрипт. Он не мог читать его без слез, каждое слово глубоко проникало в наши сердца, как и всё, что ты написал о своём дорогом отце. Твои слова — драгоценность и утешение, которое смыло все скорби этого года».

К обязанностям Великого князя теперь добавилось и командование Московским военным округом, а Великая княгиня всё больше погружалась в дела благотворительности. По мнению её современника, московского чиновника Министерства внутренних дел А. В. Бельгарда, именно ходынская трагедия подтолкнула Елизавету Фёдоровну к широкой и активной деятельности. Согласиться с этим никак нельзя — мы уже видели её первые шаги на данном поприще и, разумеется, помним о заложенных в неё с детства идеях и принципах милосердия. Просто с началом нового царствования совпало расширение такой работы Елизаветы Фёдоровны, стали заметнее её усилия и ощутимее результаты. По словам того же Бельгарда, «она начала усиленно ездить по приютам и другим учреждениям и проявила столько доброты и ласки, снисходительности и любви к людям, что не только очень скоро завоевала всеобщие симпатии, но даже повлияла в значительной мере на изменение отношения широких общественных кругов к её супругу».

Труды Елизаветы Фёдоровны украсят собой последние страницы истории Российской империи. Но вот что странно — почти с самого начала им будут сопутствовать какие-то вещие, мистические знаки. После одного благотворительного базара, с успехом прошедшего в марте 1895 года, дамы из оргкомитета, возглавлявшегося Великой княгиней, решили сделать своей руководительнице красивый подарок. Их выбор пал на стяг (полотнище в виде хоругви), вышитый по рисунку В. М. Васнецова и выставленный на базаре за 500 рублей. Сто женщин, участниц мероприятия, внесли по пять рублей каждая, и купленный стяг был торжественно преподнесён Елизавете Фёдоровне. Прекрасная вышивка, над которой трудилась соратница Елизаветы Фёдоровны, фрейлина императрицы Мария Ермолова, выглядела эффектно, но в то же время весьма загадочно. В тревожных тонах и на фоне мрачного пейзажа перед зрителем представала птица с чёрным оперением и женским лицом. Её взгляд был прикован к чему-то ужасному, но завораживающему, к чему-то неизбежному и заставляющему птицу пророчествовать. Через два года В. М. Васнецов повторит тот же образ в картине, названной «Гамаюн, птица вещая». Приобретённая Сергеем Александровичем, она займёт достойное место в великокняжеском доме, побывав ещё и на выставке. Посетители той экспозиции будут в восторге, а увидевший там полотно Александр Блок попытается разгадать пророчество «Гамаюна»:

Вышитый стяг Елизавета Фёдоровна повесила над камином в своём кабинете, восхищаясь красотой произведения и нисколько не страшась зловещей песни. А где-то неподалёку, в другой комнате, живописные «Сирин и Алконост» продолжали вещать о двуединстве бытия, о белом и чёрном, о постоянном соседстве счастья и горя, света и тьмы, надежды и отчаяния.