Елизавета Федоровна

1. КНЯГИНЯ МИЛОСЕРДИЯ

Лето 1897 года выдалось в Москве небывало жарким, к июлю столбики термометров показывали тридцать градусов в тени. Однако последние месяцы Елизавету Фёдоровну больше волновала погода на юге Европейского континента, причём не только природная, но и политическая.

Ещё в апреле началась греко-турецкая война за остров Крит. Россия выступила нейтральным посредником, а Великий князь Сергей Александрович, как председатель московского управления РОКК, послал на театр военных действий санитарный отряд. Великая княгиня не могла остаться в стороне. Испросив разрешение у Николая II и у вдовствующей императрицы, она отправила на фронт несколько сестёр милосердия и кровати для раненых от Дамского комитета Красного Креста. Примечательно, что помощь должна была оказываться как турецким, так и греческим солдатам. В мае боевые действия завершились, но в их районе вспыхнула эпидемия тифа, и султан попросил русский медицинский персонал задержаться. В июле санитарный отряд наконец вернулся. «Все эти месяцы они трудились, как рабы! — сообщала Елизавета императрице Марии Фёдоровне. — Один из врачей после пяти недель тифа вернулся совсем измождённым; его помощник тоже болел, а теперь старшей сестре пришлось остаться в Константинополе, у неё тиф, есть угроза для жизни. Джунковский и все остальные заразились тропической лихорадкой и вообще смертельно устали. Они сделали всё, что смогли, осыпанные благодарностями от тех, за кем ухаживали».

Для Великой княгини это был первый опыт деятельности такого рода. Спустя годы, когда военные конфликты затронут Россию, начавшись с русско-японского и завершившись мировым, она развернёт свою работу в делах помощи и милосердия в огромных масштабах, но даже когда вражеские орудия не угрожали стране, Российский Красный Крест, по её мнению, не должен был сидеть сложа руки. Ведь нужно готовить квалифицированные кадры, да и проблем в вопросах здравоохранения скопилось немало.

Как председатель Первого Санкт-Петербургского дамского комитета РОКК, Елизавета Фёдоровна ещё в 1895 году ходатайствовала о создании подведомственной РОКК общины сестёр милосердия. «У меня был Дамский комитет, — писала она мужу. — Заседание прошло по-настоящему успешно, все принимали живое участие и просили позволения называться моим именем». Императрица Мария Фёдоровна, Высочайшая покровительница Российского общества Красного Креста, одобрила инициативу и согласилась дать новой общине название Елизаветинская. Николай II в ознаменование своего священного коронования пожаловал Елизавете Фёдоровне 150 тысяч рублей, которые вместе с пожертвованиями, собранными Комитетом в петербургских храмах, пошли на покупку места для общины. Его в районе Охты подыскал доктор С. С. Боткин, знавший, что в этих местах располагался открытый ещё в 1718 году знаменитый источник минеральной воды.

9 декабря 1896 года в присутствии Великой княгини Елизаветы Фёдоровны в трёхэтажном здании новой общины на Полюстровской набережной (бывшее имение Кушелевых-Безбородко) состоялось освящение амбулатории (получившей имя графини Е. Ф. Тизенгаузен в память об основательнице Дамского комитета) и аптеки. Молебен с водосвятием совершил отец Иоанн Кронштадтский, сказавший вначале назидательное слово. Затем все осмотрели помещения, отведённые десяти сёстрам милосердия, а уже на следующий день амбулатория начала приём посетителей. За работу взялись шесть врачей во главе с профессором Боткиным.

Спустя полтора года Елизавета возглавила Комитет, что дало общине дополнительные средства, очень нужные, поскольку в саду за амбулаторией велось строительство бараков для новой лечебницы. Доходы поступали Комитету от денежных и вещественных пожертвований (за особо крупные выдавались памятные жетоны), от лотерей и благотворительных балов. Дело продвигалось — вслед за хирургическим бараком на 30 кроватей были выстроены мужской и женский терапевтические, куда больные поступали с амбулаторного приёма общины, а также детское отделение на 18 кроватей. Для сестёр, которых требовалось всё больше, возвели четырёхэтажное общежитие. Сёстры дежурили в бараках, обязательно присутствовали на врачебных приёмах, ассистировали хирургам. Боткин утверждал, что в лечебнице «весь строй жизни, весь уклад её находится, в сущности, в руках сестёр, в руках добрых молодых девушек. Сёстры постоянно около больного, они всегда среди больных. Обходительные, заботливые и всегда готовые помочь больному человеку, они окутывают его какой-то мягкой атмосферой ласки, доброй души, нежной души... Как это нужно и как хорошо в деле врачевания, стоит ли об этом говорить?!».

Иногда сестёр посылали в частные дома на дежурства или для перевязок, периодически с ними проводились занятия по анатомии, физиологии, частной патологии и терапии. По окончании курса им выдавали удостоверения квалифицированных сестёр милосердия. Не забывалась и возможная практика в военно-полевых условиях, пригодившаяся в июле 1900 года, когда по призыву Главного управления Красного Креста шесть сестёр общины направились на Дальний Восток, где Россия принимала участие в подавлении боксёрского восстания в Китае. А затем и во время Русско-японской войны, в которой примут участие сорок сестёр, шесть врачей и тридцать пять санитаров общины, снабжённые всем необходимым.

Но, конечно, их основная работа проходила в петербургской амбулатории и в лечебнице. Последняя, получившая название Мариинской в честь Великой княгини Марии Павловны-старшей (жены Великого князя Владимира Александровича, возглавлявшей Третий дамский комитет), продолжала расширяться. В 1903 году было создано отделение с каменным бараком для гинекологических больных, получившее имя Великой княжны Анастасии Николаевны. Его можно смело считать настоящим прорывом и первым подобным опытом. Трудившийся в нём известный врач Д. А. Парышев позднее отмечал, что Елизаветинская община «идёт далеко впереди других, так как является одною из немногих общин, в которой имеется для обучения сестёр уходу за больной женщиною специальное отделение для гинекологических больных». Через год на деньги, пожертвованные графиней Л. А. Мусиной-Пушкиной, был построен корпус для ещё одной мужской больницы общины.

Иногда просто диву даёшься, откуда у тех девушек-сестёр бралось столько сил. Их трудовой день начинался в восемь часов утра и продолжался до восьми вечера. На отдых выделялся лишь один час, с четырёх до пяти. Постоянно возраставший поток посетителей увеличил рабочее время до семнадцати и даже до девятнадцати часов в сутки, что лишало сестёр всякой передышки. Люди шли и шли. В течение года в амбулаторию обращались до тридцати пяти тысяч человек, из которых двадцать пять тысяч обслуживались бесплатно. Община находилась в рабочем предместье, являясь ближайшим медицинским учреждением для пятидесятитысячного населения, включая жителей окрестных финских деревень, так что нагрузка на ней лежала очень большая.

Стремясь поддержать духовные силы трудившихся в общине и находившихся на её попечении, Великая княгиня организовала на той же территории строительство церкви великомученика и целителя Пантелеймона. За два года по проекту архитектора Н. Ф. Пащенко был возведён храм в русском стиле, но с убранством, напоминающим итальянскую базилику, и с иконостасом из искусственного мрамора. Половину средств на строительство собрал Комитет общины. 14 июня 1901 года в присутствии Елизаветы Фёдоровны и пятидесяти сестёр церковь, вмещавшая более тысячи прихожан, была торжественно освящена митрополитом Антонием.

В ряде вопросов Елизаветинской общине подчинялся работавший под председательством Великой княгини Московский Иверский комитет. Он относился к учреждениям РОКК, в состав которых вошла и одноимённая община сестёр милосердия, учреждённая при Московском дамском комитете общества в декабре 1894 года. Получившая своё название в честь столь любимого москвичами Богородичного образа, Иверская община состояла под покровительством Сергея Александровича и Елизаветы Фёдоровны. «Радуемся открытию нового учреждения на пользу страждущего человечества, — телеграфировал Великий князь в ответ на такое предложение, — и с удовольствием Великая княгиня и я принимаем звание попечителей Иверской общины».

Созданное по идее председательницы Дамского комитета Агафоклии Александровны Констанда, это заведение не было ни первым, ни единственным среди подобных учреждений в Москве. Но необходимость в увеличении их числа являлась очевидной, да и организационный опыт попечительницы общины, Елизаветы Павловны Ивановой-Луцевиной, мог принести немало пользы. Имена же Великокняжеской четы сразу привлекли к общине большое внимание, что позволяло надеяться на приток пожертвований и привлечение квалифицированных кадров. Такая практика давно сложилась во всей благотворительной деятельности, включая и медицинскую сферу. Среди почётных членов почти всех московских общин сестёр милосердия значились великие князья и великие княгини, сразу нескольким покровительствовала императрица, а Александровской («Утоли моя печали») император Николай II. Когда же в 1916 году группа энтузиастов попытается создать ещё одну, святого Пантелеймона, отклонивший проект Красный Крест укажет, в частности, на отсутствие среди намеченных руководителей «лиц, широко известных в Москве». Нет высокого или знаменитого покровителя — нет серьёзных возможностей.

Почётное покровительство со стороны Елизаветы Фёдоровны никогда не было формальностью, и случай с Иверской общиной не исключение. Считая её «своей», Великая княгиня сразу же задействовала сестёр в греко-турецкой войне, направив их на фронт с отрядом врачей и санитаров. Там, в районе боевых действий, в условиях тропической жары и вспыхнувшей эпидемии тифа, они трудились почти круглосуточно, ассистируя хирургам и перевязывая раненых. Это за них так волновалась Елизавета Фёдоровна летом 1897 года, это о их самоотверженном труде она поведала вдовствующей императрице, прося Марию Фёдоровну так же поблагодарить девушек. Через три года Иверские сёстры милосердия вновь оказались в военно-полевых условиях в связи с подавлением восстания на территории Китая. Их лазарет разместился в Благовещенске, куда поступали многочисленные раненые, причём одновременно санитарный отряд, снискавший большую популярность, вёл и амбулаторный приём местного населения. Справившись с задачей, лазарет переместился в переполненный ранеными и больными солдатами Хабаровск, посвятив военной миссии в обшей сложности полгода.

Общине в Москве принадлежал дом на Малой Якиманке. При ней работали аптека, хирургическая и терапевтическая клиника (с лучшими врачами города), а также вёлся амбулаторный приём. Бесплатная амбулаторная помощь в Москве была весьма распространена, к началу XX века число таких заведений достигло двадцати одного (из них четыре — при общинах сестёр милосердия). Сложнее дело обстояло с бесплатным лечением в стационаре, здесь требовались серьёзные денежные средства, которые шли в основном в городские больницы. К 1900 году эти клиники совокупно могли обеспечить бесплатными местами 1800 человек, но общинам сестёр милосердия подобная практика была не под силу. Иверская община оказалась исключением, выделив для пациентов четыре бесплатные кровати. За всеми без исключения больными был налажен квалифицированный уход, отличавшийся ещё и чутким отношением.

Сёстрам выдавалось жалованье от двух до пяти рублей в месяц, они могли пользоваться общим столом, получали бесплатную одежду и необходимые вещи. Многих привлекала возможность приобрести таким путём медицинское образование вместе с практическими навыками. Так в общине оказалась Мария Александровна Цветаева (урождённая Мейн), вторая жена профессора Ивана Цветаева и мать поэтессы Марины Цветаевой. Её младшая дочь Анастасия напишет в воспоминаниях: «И были мирные часы сидения возле мамы, читавшей томики немецких стихов или разбиравшей лекарства, взвешивавшей их на крошечных весах с роговыми чашечками (мама страстно интересовалась медициной, работала сестрой милосердия в Иверской общине). Пустые пузырьки (из-под лекарств) с заострённым носиком сбоку, чтобы капать, круглые и овальные коробочки с узором цветочков, аккуратные и изящные веера рецептов, гофрированные зонтики бумажных колпачков пузырьков, от которых пахло таинственно, нежно, и хотелось сохранить их навеки».

Следующим шагом Елизаветы Фёдоровны на пути милосердия стало создание в феврале 1899 года Дамского благотворительного общества попечения о приёмных покоях при полицейских домах Москвы. В задачи организации входила забота об облегчении участи попавших в эти покои больных и о правильной организации оказания первой медицинской помощи (включая доставку в больницу) в тех случаях, когда требовалось участие полиции. В сферу внимания общества попали также заблудившиеся или нуждающиеся в защите дети, старики или душевнобольные, оказавшиеся в полиции и ожидающие своей дальнейшей участи. Кроме того, благотворители обустраивали приёмные покои и арестантские помещения, следили за размещением больных соответственно их полу, званию и возрасту, проверяли качество их питания, обеспечивали нуждающихся бельём и одеждой, пеклись о скорейшем решении их вопроса, старались нравственно поддерживать страдающих.

Члены общества платили ежегодные взносы, принимали пожертвования и устраивали благотворительные мероприятия. Покровительство же Великой княгини способствовало уважительному отношению к организации со стороны властей. Однако Елизавета Фёдоровна принимала в работе общества и личное активное участие. Она знакомилась со всеми возникавшими по ходу деятельности проблемами, стараясь найти их решение. Как добиться новых финансовых поступлений и не объявить ли новый кружечный сбор? Не преобразовать ли Центральный приёмный покой, куда уже приглашён врач-психиатр, в специализированный для душевнобольных? Не приобрести ли обществу собственный экипаж для перевозки больных, чтобы не пересаживать их из кареты в карету, причиняя неудобства? Почему бы не создать при покоях библиотеку для больных и не снабдить персонал медицинской литературой? Все указанные вопросы будут благополучно претворены в жизнь.

Одновременно (с 1895 года) Великая княгиня занималась важной проблемой реабилитации бывших заключённых, возглавляя Дамский благотворительно-тюремный комитет. Это было давнее и традиционное направление в российской благотворительности. Ещё с двадцатых годов XIX века в обеих столицах существовали Попечительные о тюрьмах общества, находившиеся под покровительством императора и императрицы. В середине девяностых они были реорганизованы в благотворительно-тюремные комитеты (мужские и дамские), взявшие на себя заботы о вышедших на свободу осуждённых.

Московский дамский комитет содействовал женщинам, высылаемым после освобождения из тюрем Москвы, а также опекал детей, чьи матери отбывали наказание. Организация создала приют и швейные мастерские для освобождённых из-под стражи женщин, где они получали жалованье и могли обеспечить одеждой себя и своих детей, а позднее открыло школу тюремных надзирательниц для воспитания большей гуманности к арестанткам. Выражавшим добровольное желание Комитет оказывал юридическую помощь, устраивал подопечных на работу, в больницы, приюты, убежища, дома трудолюбия. Елизавета Фёдоровна помнила о том впечатлении, что оставило совместное с мужем посещение Пересыльной тюрьмы, помнила, как Сергей Александрович здоровался с каторжниками, как расстроился, увидев там бывшего моряка-гвардейца. Теперь важно было удержать оступившихся людей от рецидива, помочь им выйти на правильный жизненный путь, показать, что от них вовсе не отвернулись, как от потерянных элементов. Направленную на это деятельность Комитет отмечал знаком в виде синего эмалевого креста, в который был вставлен металлический круг с надписью: «Человеколюбием исправлять».

Делам человеколюбия Елизавета Фёдоровна уделит немало времени и сил. С первых же лет своего пребывания в Москве она активно включилась в благотворительность, постепенно расширяя и совершенствуя эту деятельность. В её письмах бабушке периодически звучат упоминания: «Здесь много дел и много людей, которых надо принять... Есть люди, которые приходят просто представиться, но есть и много членов благотворительных организаций, которые желают, чтобы я им помогала»; «Я очень занята. Целое утро занимает приём людей и различные более важные дела, касающиеся благотворительных учреждений... Мы все рисуем и выжигаем для базара, который я собираюсь устроить постом». За короткими фразами — большая работа, определявшаяся массой проблем, которых немало скопилось в Первопрестольной.

Одна из них — незаконнорождённые дети и подкидыши. Знаменитый Воспитательный дом, переполненный отпрысками беднейших семей, давно перестал справляться с вопросом. Требовалась срочная помощь, и она пришла. В первый же год своего генерал-губернаторства Сергей Александрович приехал вместе с женой в этот крупнейший московский приют и внимательно ознакомился с положением дел. Впечатление было тяжёлым. Особенно у Елизаветы, да и Сергей с щемящим сердцем мучился от вопроса: зачем рождаются эти несчастные? «Мы долго ходили повсюду, — напишет он Павлу, — при нас приняли, взвесили, обмыли и дали кормилице 2-х дневного мальчика — такой миленький, с большими чёрными глазами и длинными такими же волосами — так хотелось его взять». Столь знакомое нам в Сергее нежное родительское чувство пришлось в тот раз, конечно, подавить. Однако всё увиденное супругами в Воспитательном доме и прошедшее через их души подвигнет обоих к решительному исправлению ситуации.

За дело при поддержке почётного опекуна Б. Нейдгардта взялась Великая княгиня. «Я виделась с Нейдгардтом, — информировала она императрицу Марию Фёдоровну, — по поводу того дела, о котором говорила тебе в Петергофе, и ты одобрила. Ужасно, что бедные малютки, которых теперь не имеют права усыновлять, продолжают выбрасывать на улицу, а матерям нечем их кормить. П(ротасов) Бахметев пришлёт тебе устав, будь добра, напрямую передай его Саше (императору Александру III. — Д. Г.) на резолюцию, чтобы быстро mettre tout en train (всё запустить. — фр.), я была бы тебе так благодарна».

Поскольку Императорская чета была в курсе проблемы, Государь быстро утвердил Устав Елизаветинского общества по оказанию помощи детям неимущих родителей. Его открытие состоялось в доме генерал-губернатора 18 апреля 1892 года, и уже через неделю в Столешниковом переулке заработали первые ясли для грудных младенцев. Дальше — больше. По благословению митрополита Леонтия Елизавета Фёдоровна разделила город на 11 благочиний, в которых образовалось более двухсот Елизаветинских комитетов, а ещё 14 таковых возникло на территории Московской губернии. Новым организациям поручалось создавать приюты, ясли, выплачивать пособия матерям-вдовам. Когда будет подводиться итог деятельности Общества за 25 лет, выяснится, что оно приняло участие в судьбе более девяти тысяч детей! Крошечный след былого можно увидеть в Москве и сегодня — здания по адресам Успенский переулок, 3 (строения 4 и 5) и Архангельский переулок, 17, не что иное, как бывшие Елизаветинские приюты.

Помимо приютов и яслей появились Елизаветинские очаги (для детей «интеллигентных тружеников и тружениц»), Елизаветинские временные убежища (для помещения на срок не более трёх месяцев детей, чьи родители были в отъезде, заболели или потеряли заработок) и Елизаветинские вакансии (большинство при монастырях). Все эти учреждения были тщательно организованы, располагаясь в просторных и отапливаемых помещениях и обслуживаясь добрым отзывчивым персоналом. Дети обеспечивались ежедневным четырёхразовым питанием, занимались пением, рисованием, лепкой, физическими упражнениями. В тёплое время они подолгу находились на свежем воздухе, некоторых на лето вывозили за город. И при каждом заведении обязательно работал врач, снабжённый всеми необходимыми медикаментами.

Приняв под своё покровительство ещё одно учреждение, Общество попечения о неимущих и нуждающихся детях, Великая княгиня вдохнула в него новую жизнь. Задача давно существовавшей организации состояла в обучении детей профессиям, но теперь она дополнилась и защитой малолетних от жестокого обращения на производстве. Боль и несчастье другого человека Елизавета Фёдоровна всегда была готова понять, как собственные. Боль ребёнка рождала в ней стремление прийти на помощь, спасти слабое и беззащитное создание, уберечь его от страданий. Ни она, ни её супруг не искали на данном поприще чьей-либо благодарности. Для них это было естественным, само собой разумеющимся делом, хотя Москва и оценила такие труды весьма высоко. Но простые искренние чувства самих детей не могли их не тронуть. Однажды при посещении патронируемого приюта Великий князь получил от воспитанников стихотворное приветствие, несколько незамысловатых строф, растрогавших его и Елизавету Фёдоровну. Великокняжеская семья бережно сохранит у себя листочек с этим стихотворением.

В июле 1894 года под покровительство Великой княгини перешла женская гимназия при Доме воспитания сирот убитых воинов, получившая название Елизаветинской. Дом и гимназия появились в связи с жертвами Русско-турецкой войны 1877—1878 годов, относясь к Императорскому человеколюбивому обществу и к Обществу поощрения трудолюбия в Москве. В новых условиях, когда в эти учреждения поступали ученицы, уже никак не связанные с событиями той войны, главной задачей стала благотворительная направленность. Гимназия была в основном платной, но учредители и попечители старались увеличить число бесплатных мест, заодно выискивая средства на стипендии для бедных учениц и сирот.

Деньги вообще требовались постоянно. Многочисленные приюты, очаги, убежища, приёмные покои, учебные заведения, комитеты и общины нуждались в персонале, новых зданиях, оборудовании и в храмах. Конечно, поступали пожертвования от благодетелей (сама Великая княгиня только на Елизаветинскую гимназию единовременно пожертвовала пять тысяч рублей), проводились благотворительные концерты и лотереи. Среди многочисленных жертвователей можно найти имена московских дворян, купцов, интеллигентов. Что и говорить, традиции благотворительности в России и тем более в Москве были сильны испокон веков. Любая беда неизменно воскрешала дух соборности, сопричастности, рождая стремление справиться с ней «всем миром». Но здесь оказалось, что успеху Елизаветы Фёдоровны во многом содействует и какая-то необъяснимая притягательность. «Её личность, — вспоминала графиня А. А. Олсуфьева, — была столь вдохновенной, что даже очень холодные люди загорались от контакта с её пылкой душой и посвящали себя делу благотворения».

Самым же популярным способом привлечения средств оказались благотворительные базары, регулярно проводившиеся супругой московского генерал-губернатора. Они привлекали своей яркостью, праздничностью и возможностью соучастия в делах высочайших особ. «Наберусь нескромности, — писала Елизавета вдовствующей императрице в феврале 1903 года, — и попрошу у тебя прислать мне подарочки или деньги на сувениры для моего базара. Он будет 28-го; каждые четыре года я устраиваю это большое мероприятие, и ты всякий раз любезно жертвовала что-нибудь».

Тот последний в её жизни базар вышел «на славу». Среди вещей, лично пожертвованных Великой княгиней, выделялся ларчик для женских перчаток, выполненный из сибирских камней, а Великий князь помимо четырёх ваз в помпейском стиле предложил серебряную трость и фарфоровое блюдо с рисунками. Оба они выступили и как покупатели, поощряя других дарителей, после чего сами встали за прилавки. «У Великой княгини Елизаветы Фёдоровны, — вспоминала графиня В. В. Клейнмихель, — был свой громадный стол, весь сплошь заставленный вещами её собственного производства. В запасе хранились вещи, которые она привозила из-за границы, пожертвованные её сёстрами и другими родственниками. Все вещи были красивы и практичны. Стол стоял во всю длину стены, и за столом находились два стула — для неё и её помощницы. На некотором расстоянии от её стола стоял большой садовый стол с открытым над ним зонтиком. На этом столе были разложены красивые мужские и дамские зонтики, которыми бойко торговал сам Великий князь. Он весьма быстро распродавал свои товары, так как привозимые им зонтики из Вены и Лондона были очень высокого качества и красивы. На этот базар пускали поголовно всех, до крестьян включительно. Толпа так наседала на стол Великой княгини Елизаветы Фёдоровны, что иногда прижимала её к стене. Иногда этот стол не без труда надо было отодвигать. Я предложила двум-трём девушкам стать впереди стола, чтобы сдерживать людские волны. Так как мы были очень рослые и крепкие, то нам это удавалось, но зато к вечеру наши бока и спины были похожи на битки. Базар обычно длился три дня, но, конечно, первый день был самым бойким...»

В залах Дворянского собрания разместились причудливые павильоны. Один создавал впечатление ночи, другой напоминал китайскую беседку (в нём продавали чай), третий, где проходила лотерея, являл собой сталактитовый грот, пасхальные яйца можно было приобрести в киоске, сделанном в виде огромного расписного яйца. От обилия и разнообразия товаров разбегались глаза — галантерея, парфюмерия, художественные вышивки, гравюры, фотографии, рамки, письменные принадлежности. На любой вкус и кошелёк. Цветы, кустарные изделия, абажуры, любительские акварели, картины известных московских художников...

«Нужно сказать, — продолжала Клейнмихель, — что вся торговля за нашим столом велась исключительно Великой княгиней, так как всякий хотел купить лично у неё и заплатить ей деньги. Цены были дешёвые, и почти все добавляли к стоимости покупки, за что Великая княгиня всех благодарила. Мы, помощницы, должны были принимать от неё деньги и передавать их с номеров в кассу, а затем заворачивать купленные вещи и уговаривать публику принять вещи от нас, вместо того, чтобы передавать их снова Великой княгине, что задерживало торговлю и вносило беспорядок. Её терпению не было предела, она всё сама показывала, выискивала подходящие вещи, хотя люди часто сами не знали, что они, в сущности, хотят купить».

Постепенно благотворительная деятельность Елизаветы Фёдоровны стала складываться в определённую систему. Со свойственной ей практичностью Великая княгиня сумела упорядочить работу опекаемых организаций, наладить взаимосвязь между схожими по функциям учреждениями, создав их разветвлённую сеть, ввести в их деятельность ценные новшества. Помимо прочего, ей приходилось преодолевать устоявшиеся стереотипы, изживать эгоистические взгляды. В Москве с её традиционным укладом и постоянным «фрондёрством» это было особенно трудно.

С определённой точки зрения Москва — целый мир, настоящий архипелаг со своей собственной географией и особым народом. Её отдельные острова формировались многочисленными местными особенностями с их неповторимыми чертами. Престижные районы центра и мрачноубогие окраины, напоминающие провинциальные городки и даже сёла. Чопорно-аристократические, деловые или торговые улицы и запутанные переулки. Тихое купеческое Замоскворечье, постепенно превращавшееся в промышленный район, нарядные бульвары по соседству с трущобами, древние монастыри и средневековые башни в окружении театров, магазинов, модных ресторанов. И всё это удивительно соединялось в одном городе, смешивалось, вытекало одно из другого и на глазах меняло облик из-за растущего строительства. Расширялись предместья, тянулись ввысь многоэтажные доходные дома, создавались новые промышленные предприятия и торговые заведения, строились вокзалы. В конце XIX века в Москве проживало более одного миллиона человек (на двести тысяч меньше, чем в лидировавшем Санкт-Петербурге), но темпы роста населения были колоссальные — почти троекратное увеличение за последние тридцать лет. В последующее десятилетие число москвичей, пополняемое в основном миграцией, превысит полтора миллиона, что отразится и на росте социальных проблем.

Вместе с тем Москва всегда оставалась нелогичной, непредсказуемой и совсем непонятной при наблюдении со стороны. Только пропитавшись здешним духом, можно было найти общий язык с этим удивительным местом, только искренне полюбив Москву, следовало рассчитывать на успех в управлении её жизнью и в помощи её нуждам. Именно так, неподдельно и глубоко, любил Первопрестольную Великий князь Сергей, всегда ощущавший в ней русское начало. Именно так полюбила Москву и Великая княгиня Елизавета, постигавшая в ней разные стороны жизни своей новой родины. Обоим приходилось нелегко, поскольку «ворошить» что-либо в Москве было непростым делом. Касалось ли это правил строительства, проблем социальной помощи или просьб общественных организаций, везде задуманному грозили помешать укоренившиеся традиции, неписаные законы, чьи-то претензии, амбиции и капризы. Вдобавок не прекращались, а то и усиливались интриги завистников. Не удержавшись, в одном из писем бабушке Елизавета с горечью прокомментировала ситуацию: «Мы очень счастливы и стараемся исполнять наш долг, и я должна сказать, хотя это и звучит тщеславно, люди здесь любят нас и опять показали свою любовь тем, что принимали нас очень тепло, когда мы вернулись сюда несколько дней назад. А наши враги стараются доказать Ники и Аликс, что нас здесь не любят. Я бы хотела, чтобы они были невидимы для других, а судили бы только сами себя. Да, во всём плохом есть и хорошее. И у нас теперь открылись глаза — те же настоящие искренние друзья, и только немного врагов. Люди будут интриговать и лгать до тех пор, пока существует мир, и мы не первые и не последние, которые были оклеветаны. У нас здесь много дел, и с каждым годом нам это место нравится всё больше и больше».

Пробиваясь через преграды и предубеждения, Великокняжеская чета смогла добиться в Москве очень многого, а в дела благотворительности принесла новаторские приёмы. Это и творческий подход, и привлечение разных ресурсов, и неравнодушное отношение к опекаемым, и большое личное участие, и широкое разнообразие форм и методов. Руководствуясь христианскими принципами любви к ближнему, Сергей Александрович и Елизавета Фёдоровна призывали на тот же путь и других. Они задавали ориентиры, вовлекая в работу большие группы людей, и здесь особенно сказались организаторские способности Великой княгини, сумевшей придать делу небывалый размах. Сложность и противоречивость обстановки лишь усиливали её порывы, а многоплановая уникальность Москвы позволила ей реализовать свой дар благотворения во всей полноте.

Елизавета Фёдоровна всегда откликалась на самые острые нужды москвичей, на самые тяжкие беды. И если помощь в борьбе с угрозой голода или эпидемии носила временный, чрезвычайный характер, то забота о погорельцах стала одним из постоянных вопросов в её деятельности. Пожары приводили к страшным, трагическим последствиям. К гибели людей, к разорению семейств. Обер-полицмейстер А. Власовский в начале 1890-х годов значительно улучшил противопожарное дело в Москве, но от стихии огня не бывает стопроцентной защиты. Особенно страдали пригороды и деревни, где основная застройка оставалась деревянной. «Ея Императорское Высочество Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна, — сообщала специально созданная в этой связи структура, — входя в нужды беднейшего населения Москвы и Московской губернии, изволила в 1898 году основать под своим Августейшим председательством Общество помощи погорельцам Москвы и Московской губернии... Почти во всех районах при отзывчивом участии местного населения удалось учредить свои отделы, в организации коих всегда принимали участие выдающиеся лица уезда и пользующиеся в уезде известным положением». Пострадавшим выдавались деньги, одежда, орудия труда, стройматериалы.

Для большинства москвичей, тех, кого судьба оберегала от тяжёлых невзгод, деятельность Елизаветы Фёдоровны долгое время оставалась малоизвестной. Из газет можно было узнать об открытии новых зданий для убежищ и приютов, о закладке и освящении при них храмов, о благотворительных акциях в пользу нуждающихся. Периодически, с целью привлечения новых людей, издавались отчёты о работе Елизаветинских учреждений, но собственная роль их попечительницы и покровительницы, как правило, была в тени. Великая княгиня не стремилась ни к славе, ни к популярности, она не жаждала рукоплесканий и не искала чьего-то одобрения. Её милосердие шло от искренних порывов души, соответствуя тому, что сказано в Писании: «Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры в синагогах и на улицах, чтобы прославляли их люди... Чтобы милостыня твоя была в тайне; и Отец твой, видящий тайное, воздаст тебе явно» (Мф. 6. 1.2.4). Так поступал и её супруг, так будет поступать и её сестра, императрица Александра. Конечно, в их положении, когда следовало постоянно находиться на виду, это было трудно. Но если имелась хоть малейшая возможность избежать публичности, Елизавета Фёдоровна пользовалась ею с радостью. Однажды, получив приглашение на собрание Красного Креста и понимая, что к её работе оно не имеет прямого отношения, Великая княгиня обратилась к императрице Марии Фёдоровне с вопросом: «Должная поехать или нет?.. Ты же знаешь, я ни при каких обстоятельствах не люблю вылезать вперёд».

Нахождение впереди становилось неизбежным, когда речь шла о массовых мероприятиях с целью получения дополнительных средств. К ним относились уже известные нам благотворительные базары, где присутствие Августейших устроителей являлось ещё и лучшей «рекламой», сюда же следовало отнести и красочные праздники цветов, подаренные москвичам в 1901 году. По форме идея не была новинкой — фестиваль цветов с выездом декорированных экипажей и «битвой букетов» регулярно проходил в Ницце с 1876 года. Однако, перенеся столь феерическое действие в Москву, Великокняжеская чета вложила в него иной смысл — красота на службе милосердия.

Для первого цветочного праздника выбрали День Святой Троицы, когда зеленью и цветами украшаются храмы и жилища. 20 мая 1901 года в четыре часа пополудни на дорожку бегового ипподрома выехала вереница экипажей, причудливо убранных гирляндами и букетами. Открывала процессию карета, представленная Великим князем Сергеем Александровичем, — вся в ландышах и белых лилиях. За ней в собственном экипаже, украшенном розами, лилиями, незабудками и голубыми лентами, ехала Великая княгиня Елизавета Фёдоровна. Третьим следовал «детский шарабанчик», запряжённый пони и обвитый сиренью. Стоявшая в нём маленькая девочка ловко бросала в публику букеты, и восторженные зрители отвечали ей тем же. Одна за другой проезжали кареты, напоминающие нарядные клумбы, — их упряжь, оглобли и даже спицы колёс сплошь покрывали цветы. Затем началась цветочная «битва», когда все участники праздника принялись осыпать друг друга букетами. Зрелище получилось фантастическим и завершилось награждением лучших экипажей, заодно подсчётом вырученных средств, предназначенных для благотворительных целей.

Эстетическая составляющая в трудах Елизаветы Фёдоровны проявлялась по-разному, но неизменно присутствовала в них, становясь заметной чертой новой культуры благотворения. Понятно, что в первую очередь это наблюдалось во всём, что принято относить к творчеству. Изобразительное искусство, музыка, театр — они содержали огромный потенциал, скрывая уникальные возможности и мощные силы, способные преображать людей. Лучших союзников милосердию нельзя было и придумать. Вот только сами они порой нуждались в защите, поддержке и помощи. Великокняжеская чета оказалась в авангарде и здесь.

Пожалуй, нигде личность Сергея Александровича не проявилась так ярко и многогранно, как в отношении к искусству. Будучи человеком высокой культуры, не лишённый творческих способностей и обладающий тонким вкусом, он с огромным удовольствием погружался в тот мир, где царили гармония, красота и совершенство. Со временем, поняв, сколь огромна преобразовательная сила искусства, Великий князь охотно соединил увлечение со службой и всегда с готовностью откликался на соответствующие запросы общества.

Нередко в генерал-губернаторском доме проводились музыкальные вечера, где помимо любителей могли выступать профессионалы. Среди таковых Великий князь особо выделял талант Леонида Собинова и Фёдора Шаляпина. Первый — сенсационное открытие Москвы. С 1897 года он блистал в Большом театре, поступив туда сразу по окончании музыкального училища. Второй воцарился на той же сцене двумя годами позднее, но его имя уже было известно в обеих столицах, а для москвичей (после громких успехов Ф. И. Шаляпина в частной опере С. И. Мамонтова) стало одной из главных тем в разговорах о театре. Именно их, величайших русских певцов, Сергей Александрович пригласит к себе для выступления перед Императорской четой 22 апреля 1900 года.

Выдающийся тенор Л. В. Собинов вообще очень нравился Великому князю и Великой княгине. Дивный голос, восхитительная игра! Словом, настоящий бриллиант! Немаловажное значение имела и общественная деятельность певца — он состоял действительным членом патронируемого генерал-губернатором актёрского общества, принимал участие в благотворительных вечерах и в итоге снискал в лице Сергея Александровича сильного покровителя. Вскоре это спасло артиста от серьёзных неприятностей. Случилось так, что после очередного ужина в Художественном клубе Собинов разговорился на политические темы. Посетовал на положение народа, покритиковал деятельность властей. Непременные «доброжелатели» тут же сообщили «куда следует», информация быстро дошла до обер-полицмейстера, а тот доложил её генерал-губернатору. Великий князь растерялся — стоит ли придавать значение одиночному всплеску эмоций? Да и кто не скажет лишнего за бутылкой вина? Впрочем, наказать артиста, конечно, следовало, и Сергей Александрович выбрал для этого моральное средство — Великой княгине Елизавете он временно запретил при встрече с провинившимся всякие разговоры. Быстро поняв свою оплошность, Собинов раскаялся и тем самым восстановил пошатнувшийся авторитет.

Тонко чувствующий красоту во всех её проявлениях, Великий князь понимал как одно из высочайших искусств духовную музыку, неизменно ценя её мастерское исполнение. В частности, ему очень нравился знаменитый московский Синодальный хор, слушать который Сергею Александровичу и Елизавете Фёдоровне доводилось не только на богослужениях. Прославленный коллектив и его руководитель, регент Василий Орлов, будут не раз участвовать в концертах, организуемых генерал-губернатором с благотворительной целью, а в апреле 1900 года им будет оказана высокая честь выступления перед гостившим у Великого князя Государем. После знаменующих наступившую Пасху праздничных песнопений по желанию императора хор исполнит произведение П. И. Чайковского «Был у Христа-младенца сад», одинаково любимое Николаем II и Сергеем Александровичем. Через три года пасхальные дни порадовали грандиозным концертом духовной музыки. Для невиданного по масштабу мероприятия был предоставлен городской манеж, который едва вместил участников и слушателей. Перед Великокняжеской четой, митрополитом Владимиром и многочисленной публикой выступили все духовно-певческие хоры Москвы. В общей сложности, более двух тысяч человек!

Нередко вечерами Сергей Александрович и Елизавета Фёдоровна выезжали в Большой театр, где помимо Леонида Собинова в то время блистали Антонина Нежданова, Лаврентий Донской, а иногда и приезжавший из Петербурга Николай Фигнер. Генерал-губернаторская ложа располагалась возле сцены и соединялась с ней специальным проходом, так что после спектакля Великокняжеская чета могла пригласить к себе дирижёра Ипполита Альтани или кого-то из артистов, чтобы удостоить их своей похвалы.

Трудно сказать, был ли у них любимый оперный спектакль. Судя по всему, им нравились сочинения М. П. Мусоргского, Ж. Бизе, Р. Вагнера, С. В. Рахманинова и особенно П. И. Чайковского. На «Евгения Онегина» они всегда отправлялись в театр с большим удовольствием, но ещё выше ценили «Пиковую даму». Как только состоялась её петербургская премьера, за две недели побывали на трёх спектаклях и остались в полном восхищении. Что касается Сергея Васильевича Рахманинова, то с ним посчастливилось не только познакомиться, но и сотрудничать. Гениальный композитор и музыкант не раз принимал участие в благотворительных концертах, которые устраивало Московское Филармоническое общество (МФО), находившееся под покровительством Елизаветы Фёдоровны.

Та же организация свела Великую княгиню с двумя театральными режиссёрами, Константином Сергеевичем Станиславским и Владимиром Ивановичем Немировичем-Данченко. Первого давно приметил Великий князь, заинтересовавшийся его новаторскими постановками на сцене Охотничьего клуба. Второй активно работал в состоявшем при МФО Музыкально-драматическом училище и высоко ценился покровительницей общества. «Елизавета Фёдоровна любила театр, — отмечал он, — привязалась к моим школьным спектаклям, конфузливо старалась бывать даже на моих простых классах». Так что не было ничего удивительного в том, что оба режиссёра обратились к семье генерал-губернатора за помощью, когда возникли сложности в их проекте. Задумывался принципиально новый театр, сначала называвшийся «общедоступным», а затем «художественным», однако бюрократические и финансовые барьеры сильно мешали продвижению вперёд. Тогда 11 февраля 1898 года с подачи и в доме Их Высочеств состоялся любительский спектакль, поставленный Станиславским и окончательно выпущенный (из-за болезни напарника) Немировичем-Данченко. При участии великокняжеского окружения и нескольких профессионалов решили сыграть сцены из пушкинского «Евгения Онегина», комедию А. Доде «Лилия», две картины из оперы А. Симона «Песнь торжествующей любви» и первый акт пьесы Э. Ростана «Романтики». Все части дивертисмента объединял романтический дух, усиленный множеством женских ролей и красотой костюмов, которые утверждала Елизавета Фёдоровна.

Спектакль готовился серьёзно, и Станиславского встречали очень тепло. Работа начиналась рано, так что Великая княгиня уже в четыре часа утра сама заботилась о завтраке для участников, поскольку прислуга в такое время отсутствовала. Режиссёра это весьма тронуло, а наличие среди друзей генерал-губернатора и его жены подлинных талантов приятно удивило. Зинаиде Юсуповой он даже на полном серьёзе предложил подумать об артистической карьере. Кроме неё свои роли достались князьям В. Голицыну и П. Волконскому, секретарю Елизаветы Фёдоровны камергеру Н. Жедринскому, фрейлине Великой княгини Е. Козляниновой, камергеру А. Корнилову, жене обер-полицмейстера С. Треповой. К ним присоединились воспитанники Музыкально-драматического училища, оркестранты во главе с дирижёром Большого театра И. Альтани и адъютант Великого князя А. Стахович, разучивший баритональную оперную партию Муция в «Песне торжествующей любви». Для роли его слуги, немого малайца, пригласили артиста Большого театра В. Гельцера, выдающегося характерного танцовщика и мимического актёра. Сцена с его участием должна была стать «гвоздём» вечера, поскольку на недавней премьере оперы она, специально написанная для Гельцера, потрясла публику, сделавшись темой обсуждения московских театралов. Словом, представление обещало быть ярким, зрелищным, незабываемым. Таким оно в итоге и получилось, заменив гостям Сергея Александровича традиционный светский раут и став своеобразной сенсацией. «Американцы говорят, — напишет Немирович-Данченко, — “Трудно сказать, где и когда что начинается и откуда придёт развязка”. Спектакль вышел очень удачным и оказался первой зарницей нашего театра».

Цель была достигнута — узнав о столь высоком внимании к режиссёрам-энтузиастам, сразу семеро из директоров и членов попечительского совета Филармонического общества согласились финансировать их проект. Административные формальности уладились, и уже 14 октября того же года Художественный театр распахнул свои двери. На имя Их Императорских Высочеств в знак уважения и благодарности были направлены приветственные телеграммы. Спустя полтора месяца Великий князь с супругой посетят первую постановку МХТ, «Царь Фёдор Иоаннович» А. К. Толстого, а через год побывают там же на спектакле «Дядя Ваня» А. П. Чехова. О полученном ими впечатлении Немирович-Данченко сообщит автору пьесы: «В течение двух дней, за обедом, ужином, чаем у них во дворце только и говорили, что о “Дяде Ване”... Пьеса произвела на них такое громадное впечатление, что они ни о чём больше не могли думать».

Вдохновлённые изначальным интересом Великокняжеской четы к своей работе, Станиславский и Немирович-Данченко ещё не раз обратятся за помощью к Сергею Александровичу, а имя Елизаветы Фёдоровны будут порой использовать и без её ведома. Например, ища источники финансирования среди московского купечества, Владимир Иванович запросто скажет миллионеру и меценату К. К. Ушкову: «Ну что вам стоит пожертвовать какие-нибудь пятьсот рублей. Вот Великая княгиня зачастила ходить к нам — а на сцене какое-то тряпьё». Далее, по словам режиссёра, последовал диалог: «Хорошо, — говорит Ушков, — пятьсот, говоришь? (В весёлую минуту он любил с собеседником переходить на “ты”.) Я тебе эти пятьсот дам, но смотри — скажи обязательно Великой княгине, что это я пожертвовал, хорошо?» — «Хорошо, только давай». — «Смотри ж, не забудь, что от меня пятьсот рублей, от Константина Ушкова». Елизавета Фёдоровна наверняка улыбнулась бы, узнав о таком разговоре и о том, что даже заочно смогла помочь доброму делу.

Нелёгкая доля мастеров сцены всегда вызывала сочувствие Великокняжеской четы. В Москве Сергей Александрович принял на себя покровительство над Обществом призрения престарелых и лишённых способностей к труду артистов и их семей, при котором открылось убежище имени Александра III. Благотворительные вечера, устраиваемые в пользу этой организации, помогали собирать средства для тех, кто когда-то имел успех и снискал любовь публики, а ныне в полном забвении еле сводил концы с концами. Сознавал Великий князь и другое — множество своих проблем артисты смогут решить лишь сообща, организованно. А потому он не только разрешил проведение в марте 1897 года I Всероссийского съезда сценических деятелей, но и согласился председательствовать на его открытии, придав мероприятию больший авторитет.

С некоторыми служителями Мельпомены семья генерал-губернатора была хорошо знакома лично. Прославленная Мария Николаевна Ермолова и знаменитая Надежда Михайловна Медведева удостаивались особых знаков её внимания, не оставались в тени и начинающие таланты. Ольгу Леонардовну Книппер Великий князь как-то удивил при встрече осведомлённостью о её семействе, но в ещё большее изумление была повергнута мать Ольги, Анна Ивановна, одарённая певица, преподававшая в Музыкально-драматическом училище при МФО. Однажды после концерта Великокняжеская чета спросила Анну Ивановну о здоровье писателя А. П. Чехова, с которым дружила её дочь, и заодно поинтересовалась, когда же состоится их свадьба. Певица была ошарашена — о том, что Ольга выходит замуж, она узнала впервые, жених и невеста скрывали от неё это намерение до последнего.

Другая восходящая звезда, Мария Фёдоровна Андреева, вызывала симпатии Елизаветы Фёдоровны, решившей даже написать портрет молодой актрисы и долго не подозревавшей, с какой личностью столкнулась. Супруга важного чиновника А. Желябужского, человека с тонким художественным вкусом и любовью к сцене, Андреева фактически оставила семью, окунувшись в бурный роман с Саввой Морозовым, а затем вступила в гражданский брак с Максимом Горьким. К тому же эмансипированная дамочка прониклась идеями социал-демократии и, пользуясь положением в обществе, тайно помогала марксистам. Да, актёрский талант — инструмент многопрофильный, иногда он удачно прикрывает истинное лицо человека, вводя в заблуждение людей с чистой совестью. Но без плевел нет и зёрен.

Москва не просто любила сценическое искусство — она буквально болела им. Кружащий головы запах кулис, казалось, не оставлял равнодушным никого: театры легко становились клубами, клубы — театрами. Обсуждались премьеры, сравнивались таланты, пробовались собственные возможности. Сцена и зрительный зал могли возникнуть практически где угодно. Этот массовый театральный дилетантизм быстро сделался одной из форм общего образования и воспитания москвичей. Быть «московским театралом» значило быть человеком культурным, думающим, бережно относящимся ко всему, что облагораживает душу. Именно так и понимал значение театра Великий князь Сергей, именно такие задачи и привлекали здесь Великую княгиню Елизавету.

Познакомившись с театральными художниками, она заинтересовалась творчеством некоторых новаторов, и особенно Константина Коровина. Однажды Сергей Александрович спас его от неприятностей, грозивших в результате статьи-доноса, а Елизавета Фёдоровна со временем привлечёт художника к одному выставочному проекту. В области же театральной живописи она практиковалась и сама, работая, понятно, на любительском уровне. Вместе с подругами писала декорации для домашних постановок, к ним же создавала эскизы костюмов.

Обладая способностями к рисованию, Елизавета Фёдоровна поначалу весьма слабо разбиралась в изобразительном искусстве. Правда, отсутствие знаний компенсировалось хорошим вкусом, тонким пониманием и ощущением гармонии. Это замечали многие. Устроители московского Музея изящных искусств, трудившиеся под руководством Сергея Александровича, нисколько не сомневались, что лучше Великой княгини никто не подберёт цветового оформления колоннады парадной лестницы. Но рядом с супругом, глубоко и серьёзно увлечённым всем, что касалось прекрасного, Елизавета постепенно возрастала, открывая для себя неведомый ранее мир и находя в нём место для своих забот.

Детство Великого князя прошло во дворцах, наполненных шедеврами живописи и ваяния, и уже в ранние годы он внимательно присматривался к творениям прославленных мастеров. Высокое искусство всегда было рядом. Даже одну из царскосельских комнат маленького Сергея, Рафаэлевскую, украшали копии знаменитых ватиканских плафонов. Тогда же царевичу очень повезло с учителями рисования, а в пятнадцать лет он начал серьёзно изучать художественные коллекции Эрмитажа, став со временем их прекрасным знатоком. Полученные знания Сергей продолжил пополнять самостоятельно. Увлечение быстро переросло в нечто большее, и уже вскоре он достаточно профессионально разбирался в европейском искусстве. Здесь его интересовало всё, но особенно привлекала итальянская живопись, в первую очередь флорентинцы. Занявшись изучением этой школы, он будет стремиться ознакомиться с произведениями её мастеров в русских собраниях и, уж конечно, при поездках в Италию. «Вся эта древняя живопись, — признается он другу, — открыла мне новый, совсем ещё неизвестный мне горизонт — это особый мир и мир хороший, я с ним сживаюсь и нахожу в этом большую прелесть».

К немалой радости Великого князя, его жена проявила здесь и понимание, и отклик. Как всегда, она чутко прислушивалась к мнению супруга. Шаг за шагом, постигая с его помощью нюансы творчества прославленных мастеров, погружаясь с ним в атмосферу времён Медичи или проникая в тайны Ватикана, посещая знаменитые галереи или перелистывая роскошные альбомы, Елизавета Фёдоровна становилась в вопросах искусства его единомышленницей. В октябре 1892 года он повёз её в свою любимую Флоренцию, потом показал восхитительный Рим, где помимо прочего супруги посетили русских живописцев Г. И. Семирадского и С. В. Бакаловича, позднее познакомил с художественными сокровищами Венеции.

Искусство, как мы видели, окружало Великокняжескую чету и в её собственных домах в России. Елизавета Фёдоровна жила среди прекрасных картин, составлявших коллекцию Сергея Александровича, — французские пейзажи, полотна на историческую тему, старинные портреты кисти А. Антропова, Д. Левицкого и век В. Боровиковского соседствовали в её петербургском и московском дворцах с работами современных русских и зарубежных художников. Там же можно было увидеть большую копию статуи Персея Бенвенуто Челлини, скульптуру Богоматери с Младенцем и Иоанном Крестителем, отлитую по модели Якопо Сансовино, и множество других произведений музейного уровня.

Некоторые работы владельцы с удовольствием предоставляли на выставки, прежде всего благотворительные.

Так, ещё в 1892 году генерал-губернатор с супругой отправили хранившийся у них знаменитый портрет «Лизынька и Дашинька» Боровиковского на выставку в пользу пострадавших от неурожая. В апреле 1901 года для экспозиции художественных произведений старины, устроенной для нужд приюта имени Великой княгини Елизаветы Фёдоровны, они передали уже ряд ценных произведений. Сергей Александрович в основном царские портреты, а его жена рисунки Ф. Буше, бронзовую скульптуру Клодиона (Спаситель с Богоматерью и евангелистом Иоанном), резное Распятие, предметы, декорированные эмалью, перламутровый веер королевы Марии Антуанетты и старинные кружева. Организационный комитет, созданный по инициативе Великой княгини, возглавляла её гофмейстерина, графиня А. А. Олсуфьева. Не приходится сомневаться и в активном участии самой Елизаветы Фёдоровны. Их стараниями к выставке, проходившей в Императорском Строгановском училище, удалось привлечь представителей дворянства и купечества, из частных собраний Москвы и Петербурга поступило более тысячи экспонатов, в результате чего благотворительное мероприятие стало ярким событием культурной жизни Москвы.

Продолжая пополнять свою коллекцию, Сергей и Елизавета покупали на вернисажах картины современных живописцев. В этом тоже была определённая помощь. Меценатская, филантропическая. На одной из ученических выставок Московского училища живописи, ваяния и зодчества Елизавета Фёдоровна приобрела картину «Майские цветы» начинающего художника В. Э. Борисова-Мусатова. Для автора это стало истинным благодеянием — другие коллекционеры ещё не скоро обратят на него внимание, а вырученные от продажи деньги были так нужны для поездки в Крым и на Кавказ. Училище и стоявшее над ним Московское художественное общество патронировал Сергей Александрович, привлекавший в него лучших преподавателей. Следуя примеру мужа, Елизавета Фёдоровна в 1901 году взяла под своё покровительство Императорское Строгановское училище технического рисования.

В ту пору оно переживало заметный подъём, входя в число важных культурных центров Москвы. Решив привлекать его учеников к делам помощи ближним, Елизавета Фёдоровна взялась вместе с ними за изготовление всевозможных декоративных вещей, предназначенных для благотворительной продажи. Искусство могло и должно было служить практическим целям. Училище открыло магазин, где продавались изделия учеников, в Московской губернии возникли филиалы «Строгановки» и рисовальные школы, но важнейшим достижением стало создание при училище новых мастерских. В 1902 году возникла высшая художественно-живописная, где в ходе четырёхгодичного курса ученики овладевали техникой иконописи, наложения золотых фонов и эмалировки. Выпускникам присваивалось звание художника-иконописца с предоставлением работы в артели для исполнения правительственных и епархиальных заказов. Спустя два года открылась мастерская художественной вышивки, предназначенная для девушек. Ученицы её старших классов работали над изделиями для храмов и бытовых нужд, применяя порой сложнейшую технику. Позднее в училище появится мастерская по обработке кости и рога, изделия которой будут высоко оценены на международных выставках.

Увлечение русской национальной культурой, возникшее у Елизаветы Фёдоровны с самого начала пребывания в России, получало всё новые и новые импульсы. Интерес к возрождению различных народных промыслов и искусства вышивки позволил ей возглавить Главный комитет по устройству отдела кустарных изделий и рукоделий Русского павильона на Всемирной выставке в Париже. Престижный мировой смотр открылся в феврале 1900 года. Восхищенные парижане поспешили в сказочной красоты павильон, представлявший Россию. Рядом с его башнями, зубчатыми стенами и резными крылечками протянулась так называемая «Кустарная улица», состоявшая из барских хором, крестьянских изб и деревянной сельской церкви. Сколько же здесь было диковинок, сколько шедевров! Согласно официальному отчёту, по предложению Великой княгини «собранные предметы были пополнены группами: церковною — из художественных работ церковного облачения и обихода, и историческою — объединявшую художественные коллекции вышивок и предметов домашней утвари». Августейшая попечительница отдела подключила к работе и питомцев своего милосердия. Так на выставке появились изделия воспитанниц монастырских приютов, созданных Елизаветинским благотворительным обществом. Одно из них — омофор, выполненный Елизаветинским приютом в Новодевичьем монастыре, Великая княгиня одобрила лично.

Строгановскому училищу, по её мысли, предстояло продолжать и развивать начатое возрождение ремёсел, формировать бережное отношение к наследию. С этой целью Елизавета Фёдоровна заботилась о пополнении его библиотеки соответствующими книгами, привлекала к просветительской деятельности самих учащихся. Не забывала она и о их нуждах. Выделяла деньги на летний отдых, поощряла талантливых учеников. Однажды к дому директора училища подъехала карета с гербами, но прибывший камердинер Великой княгини, к всеобщему удивлению, спросил не о начальстве, а о квартировавшем здесь студенте Н. Я. Тамонькине. Передав ему благодарность Её Высочества за хорошую работу, посыльный вручил и подарок — Евангелие с рисунком самой Елизаветы Фёдоровны. Выходец из бедной крестьянской семьи, Тамонькин удостоится благотворительной стипендии и будет получать заказы от Августейшей покровительницы.

С началом Русско-японской войны «Строгановка» окажет помощь в создании походной церкви Великомученика Пантелеймона для Иверской общины. Той самой, о которой мы рассказали выше. Круг замкнётся. Разные сферы деятельности Великой княгини вновь соединятся, польза в очередной раз переплетётся с красотой и будет, как всегда, неразрывно связана с духовностью.

2. ЗОЛОТЫЕ КУПОЛА

Утро обещало жаркий солнечный день. Выйдя на перрон в ожидании царского поезда, Сергей и Елизавета торопили время — хотелось поскорее присоединиться к Государю и отправиться в столь долгожданную поездку. Наконец, следовавший из Петергофа состав подошёл к платформе. Ники, Аликс, вдовствующая императрица и её дочь Ольга со своим мужем Петром Ольденбургским радостно встретили новых пассажиров, после чего все вместе продолжили путь.

День разгорался, в вагоне стало жарко, но путешественники чувствовали себя превосходно. Разговорам не было конца, а праздничное настроение лишь усиливалось с приближением цели. Поездку следовало рассматривать как паломничество, причём паломничество необычное, важное, знаковое. В сопровождении родственников император ехал на прославление высокочтимого подвижника Серафима Саровского.

К тому времени Елизавета Фёдоровна успела многое узнать об этом удивительном человеке, молитвеннике и чудотворце, давно считавшемся святым в русском народе. Супруг рассказывал ей и о том, как почитала память отца Серафима покойная императрица Мария Александровна, приобщившая к этому и детей, о том, какой чудесной помощи Божиего угодника была удостоена их семья. Дивная история! В середине сентября 1860 года императрица готовилась разрешиться от бремени. Роды (на свет появится Павел) предполагались трудные, и близкие беспокоились. В те же дни тяжело занемогла её дочь Мария, врачи поставили пугающий диагноз — у шестнадцатилетней девочки грудная жаба, то есть стенокардия. Во дворце становилось всё тревожнее. 21 сентября в десять часов вечера фрейлине А. Ф. Тютчевой доложили о приходе монахини Дивеевской обители Лукерьи Васильевны. Прослышавшая о беде инокиня принесла полумантию батюшки Серафима и поведала о творимой по молитвам к нему помощи. Сам батюшка Серафим часто молился, покрытый этой полумантией, была она на нём и в последний день его земной жизни. Теперь же святыню хранил хорошо знавший Саровского чудотворца старец О. Назаров, настоятель дворцового храма в Гатчине, от которого её и привезла матушка Лукерья.

Как только Великую княжну покрыли священной реликвией, состояние больной заметно улучшилось, дыхание выровнялось, а уже 23 сентября Мария встала с постели. Однако вскоре тяжёлый недуг поразил вдовствующую императрицу Александру Фёдоровну, и 19 октября стало ясно, что дни её сочтены. Срочно примчавшийся из Варшавы в Царское Село Александр II сам возложил Серафимову полумантию на тело страдалицы. И волнение больной улеглось, императрица успокоилась, смогла попрощаться с детьми и тихо оставила этот мир на следующий день без лишних мук и страданий. С тех пор чудотворная святыня принадлежала Великой княжне Марии, исцелившейся её благодатной силой. Но когда в связи с замужеством Мария уехала в Англию, полумантию оставила у себя её мать — императрица Мария Александровна, после кончины которой реликвия стала собственностью Сергея Александровича.

Великий князь относился к этому сокровищу с благоговением, но прекрасно понимал, что не может, не имеет права постоянно скрывать его от людей. Ещё до отъезда в Саров, заботясь о том, чтобы москвичи, не имеющие возможности участвовать в прославлении святого, смогли приобщиться к столь великой радости, он распорядился выставить хранившуюся у него реликвию для всеобщего поклонения в Успенском соборе Кремля.

Поезд не спешил. Останавливались в Коломне, задержались в Рязани, где была торжественная встреча. Вечером полюбовались красивым закатом и на следующее утро, 17 июля 1903 года, в одиннадцать часов прибыли в Арзамас. Здесь, в специальном шатре Августейших паломников встретили депутаты дворянства, земства, городов и крестьян Нижегородской губернии. Далее отправились в экипажах по хорошей, но очень пыльной дороге. Елизавета Фёдоровна, давно привыкшая к таким условиям в поездках, не обращала на них внимания. Куда привлекательнее были проезжаемые сёла и стоявшие вдоль пути крестьяне. «Как много красивых и здоровых впечатлений, — напишет Елизавета старшей сестре. — Мы ехали шесть часов в экипажах до монастыря. По дороге в деревнях красивые, здоровые люди были живописны в ярко-красных сарафанах и рубахах». На границе Тамбовской губернии ожидала новая официальная встреча от представителей всех сословий, причём крестьянки, как русские, так и мордовские, выделялись яркими праздничными нарядами. В шесть часов вечера под колокольный звон въехали в Саровскую обитель.

«Ощущалось какое-то особое чувство при входе в Успенский собор и затем в церковь Св. Зосимы и Савватия, где мы удостоились приложиться к мощам святого отца Серафима», — записал в дневнике Николай II. Те же эмоции овладели и Елизаветой Фёдоровной. Выразить словами их было трудно, но с первых же минут пребывания в Сарове они не оставляли Великую княгиню, постоянно усиливаясь. Расселение вместе с Сергеем, Аликс и Ники в доме, окружённом толпой богомольцев, семейный обед у императрицы Марии Фёдоровны и даже вечернее посещение храма — всё отошло на второй план, уступив место предчувствию чего-то особенно важного, великого, светлого. Чего-то незнакомого, ещё невиданного и вместе с тем такого близкого по духу.

Её духовное становление, её усердие в постижении православия, ставшего основой жизни, долго носили характер ученичества. Елизавета была послушной ученицей. Внимательной, прилежной, вдумчивой. Постепенно раскрывая для себя глубину христианского мировоззрения, она и сама становилась его носителем, понимающим и принимающим жизнь в полном соответствии с основополагающими заповедями. Это касалось всего, включая, разумеется, и таинство брака. «Самый лучший земной дар Божий — это любовь между мужем и женой», — напишет Великая княгиня в одном из писем. И удостоенная такого дара будет счастлива. Думается, мы не преувеличим, сказав, что переход Елизаветы в православие стал для неё и Сергея второй свадьбой. С того дня их семья сделалась согласно учению Святых Отцов настоящей маленькой Церковью, налагающей на них ещё большую ответственность, большую требовательность к себе. Чистый образ Спасителя они пронесут в своих сердцах через всю жизнь, и для обоих никогда не будет большей истины, чем Он.

Своеобразным тайным символом духовного единства Сергея и Елизаветы станет подарок, присланный со Святой земли отцом Антонином Капустиным ко дню новообращения Великой княгини. Это был перстень, найденный среди других вещей при раскопках в Иерусалиме. Рисунок на нём изображал Спасителя с двумя предстоящими, но ни сам даритель, ни Великокняжеская чета не смогли правильно истолковать смысл и предназначение предмета. По мнению сегодняшних специалистов, перстень явно относился к типу византийских обручальных колец VI—X веков, на которых изображался Христос, благословляющий жениха и невесту. Так что раскрывающий смысл христианского брака подарок неожиданно и промыслительно стал зримым олицетворением семейного союза Сергея Александровича и Елизаветы Фёдоровны. Знаком их совместного пути, что освещался верой, что укреплялся абсолютной преданностью заветам, чувством взаимной любви возносился к Небесам. «Любовь святая и чистая соединяется в вере», — скажет Великая княгиня, познавшая это счастье. И рядом с обожаемым супругом она всегда будет чувствовать себя любимой, защищённой и постигающей под его руководством смысл жизни. Через четыре года после гибели мужа Елизавета напишет Государю: «Сергей, который знал свою веру и жил по ней настолько истинно, насколько может настоящий Православный Христианин, и меня возрастил». Пожалуй, к этому нечего добавить.

Каждый год начинался для Великокняжеской четы с молебна в ночь на 1 января. Заметим, что такая встреча праздника не была распространена в Москве, но вскоре пример генерал-губернатора подхватился и посещение новогодней церковной службы стало для многих традицией, а сам молебен вошёл в обычай всех приходских храмов. Склоняясь на пороге грядущего года перед неведомой волей Всевышнего и прося Его защиты, Сергей Александрович и Елизавета Фёдоровна уединялись вместе с домочадцами в маленьком храме Александрийского дворца. Созданный на верхнем этаже в 1835 году, он посвящался святой Царице Александре, небесной покровительнице жены Николая I. Здесь всегда было как-то особенно, по-домашнему уютно. Из большого потолочного окна свет падал на одноярусный иконостас с иконами итальянской живописи. Слева находился в киоте более поздний образ, написанный в память о спасении Александра II при покушении 1879 года, а справа всегда привлекавшая внимание Елизаветы Фёдоровны икона апостола Павла, святой царицы Александры и святителя Димитрия Ростовского. Надпись под ней сообщала, что образ поставлен усердием Великого князя Павла Александровича в память о совершившемся в этом храме миропомазании его сына Дмитрия. Печальные события тех дней никогда не забывались.

Но главной в повседневной жизни семьи можно по праву назвать церковь в генерал-губернаторском дворце на Тверской. Созданная в 1807 году архитектором И. В. Еготовым, она первоначально посвящалась святому Александру Невскому, заступнику правившего тогда Государя Александра I. В 1892 году Сергей Александрович решил обновить храм, поручив работу знатоку древнерусского зодчества Н. В. Султанову. Удачно имитируя строительные приёмы прошлого, архитектор создал подобие старинных сводов, которые были расписаны по золотому фону. Обильное золочение удачно гармонировало с малиновым ковровым покрытием пола, что придавало церкви особую торжественность. Трёхъярусный иконостас был устроен несколько необычно — над Царскими вратами размещались иконы только Деисусного чина. Сами врата тоже уникальны — резные, старинной работы, они перенесены из обветшавшей подмосковной церкви и как нельзя лучше соответствовали размещённым вокруг древним образам. Идею преемственности подхватывали и новые детали убранства, вплоть до выполненных в древнерусском стиле светильников. Арочные своды напоминали те, что образуют интерьеры храма Василия Блаженного, клиросы были спроектированы по образу псковских церквей, поразивших воображение Великого князя ещё в юности, а в основе росписи лежали копии с фресок Преображенского собора Новоспасского монастыря. При повторном освящении церковь получила новое название — Святых Александра Невского и Сергия Радонежского, то есть во имя небесных заступников Великого князя и его царствующего брата. В двойном посвящении прочитывалось и явное желание сохранить прежнее имя (вместе с престольным праздником) для соединения настоящего с прошлым, что было очень характерно для Сергея Александровича.

В домовой церкви совершались обедни, заздравные и благодарственные молебны, панихиды по ушедшим близким. Молитвенное место хозяев находилось справа от солеи и представляло собой нишу, зайти в которую из коридоров дворца можно было через отдельную дверь, не привлекая к себе внимания других молящихся. Здесь располагалось специально изготовленное парное кресло, обитое тёмно-пунцовым бархатом, однако Великокняжеская чета пользовалась им редко, обычно выстаивая всю службу. Иногда Великий князь становился перед аналоем и внимательно следил по книгам за ходом священнодействия. Великой княгине такое было ещё не по силам, и, молясь, она обращала свой взор к древним образам.

Настоятелем храма ещё со времён прежнего генерал-губернатора, князя В. А. Долгорукова, был протоиерей Константин Николаевич Зверев. Елизавете Фёдоровне он сразу очень понравился. И неудивительно — батюшка, по словам Джунковского, «был прекрасной жизни человек, поразительной скромности, все знавшие его глубоко его уважали и почитали». Тепло отзывался об отце Константине и знакомый с ним Юрий Бахрушин (сын знаменитого мецената и коллекционера), отмечавший, что К. Н. Зверев «был одним из наиболее уважаемых священников Москвы... и состоял исповедником московского двора. Это был человек исключительной доброты. Вечно он о ком-то хлопотал, кого-то защищал, за кого-то предстательствовал. Причём делал он всё это так, словно не он благодетельствовал, а ему благодетельствовали... Святой был человек!».

Отец Константин прослужит в домовой церкви до самой гибели Сергея Александровича, а затем, всецело преданный его памяти, станет настоятелем храма преподобного Сергия в Чудовом монастыре — усыпальнице Великого князя. Ему же, как верному спутнику духовной жизни Великокняжеской семьи, достанется честь вместе с протоиереем Митрофаном Серебрянским сослужить митрополиту Владимиру на Божественной литургии 10 апреля 1910 года в новосозданной Марфо-Мариинской обители, когда на Великую княгиню Елизавету Фёдоровну возложат крест настоятельницы. Спустя два года в больнице той же обители он скончается после перенесённого инсульта, и Великая княгиня, несколько дней почти не отходившая от его кровати, отдаст батюшке последний долг, проводив до самой могилы.

Нет сомнения в том, что Елизавета Фёдоровна хорошо знала сына Константина Зверева, Василия (в иночестве — Петра), пошедшего по стопам отца. А возможно, и следила за его духовным возрастанием. Окончив Московский университет, юноша поступил в Казанскую духовную академию, где принял постриг, и в 1903 году был назначен первым настоятелем Князь-Владимирской церкви при Московском епархиальном доме. Со временем он достигнет высокого архиерейского сана, будет возведён на кафедру воронежского архиепископа, а в 1929 году, находясь в Соловецком лагере, примет крест мученичества. Ныне владыка Пётр прославлен в лике святых.

Будучи человеком глубокой веры, Сергей Александрович хорошо понимал значение и силу молитвы, всегда творя её с особым усердием. До конца жизни он неукоснительно соблюдал все правила и каноны Церкви, часто исповедовался и причащался. Понятно, что при этом у него, как и у его супруги, всегда было желание услышать наставнические слова от высокодуховного человека, получить ответы на важные вопросы от того, чей авторитет считался безоговорочным. Многие годы Великокняжеская чета была знакома с отцом Иоанном Кронштадтским. Они неоднократно встречались, беседовали на волновавшие темы, обсуждали насущное. Отец Иоанн не раз появлялся рядом в очень трудные минуты, всегда поддерживая, утешая и благословляя. Как уже отмечалось, он успокоил Великого князя в раздумьях о принятии Елизаветой Фёдоровной православия, пророчески сказав, что к новой вере она придёт сама. Сочувствовал и воодушевлял во многих испытаниях — при кончине Александра III, ходынской катастрофе, студенческих беспорядках, начале Русско-японской войны. Вместе с мужем Великая княгиня радовалась каждой новой встрече с батюшкой. «Сегодня к нам заезжал о. Иоанн, — сообщает Сергей Александрович в одном из писем, — мы были ему очень рады — он завтракал у нас; такое светлое ощущение он по себе оставляет».

Фрейлина Елизаветы Фёдоровны, Екатерина Козлянинова, прислала Великокняжеской семье молитву Иоанна Кронштадтского: «Господи! Имя Тебе — Любовь: не отвергни меня, заблуждающегося человека. Имя Тебе — Сила: подкрепи меня, изнемогающего и падающего. Имя Тебе — Свет: просвети мою душу, омрачённую житейскими страстями. Имя Тебе — Мир: умири мятущуюся душу мою. Имя Тебе — Милость: не переставай миловать меня». Без сомнения, Великая княгиня не раз повторяла эти слова праведника и, конечно, с большой благодарностью принимала его поддержку своим благотворительным делам. В 1903 году, когда в Москве будет находиться Царская семья, отец Иоанн совершит литургию в Иверской общине сестёр милосердия, в которой являлся почётным членом. Помимо Великой княгини на службу приедет императрица Александра Фёдоровна.

Духовная жизнь требовала больших усилий. Постоянно ведя борьбу с неизбежными страстями, Великокняжеская чета в первую очередь прибегала к покаянию, этому «жертвеннику Божию», по словам преподобного Ефрема Сирина. В 1896 году её духовником стал протоиерей Николай Васильевич Благоразумов, благочинный Московских придворных соборов и церквей. Позднее, уже после гибели Великого князя, он вспоминал об искренности Сергея Александровича во время исповеди и, хотя её тайну раскрыть, разумеется, не мог, упомянул о его раскаянии в порой проявляемой вспыльчивости.

Боролся Сергей Александрович и с искушениями, в частности, с теми, которые возникали из-за его общественного положения. Высокий титул и происхождение, занимаемая должность и полученные звания требовали воздания Великому князю многочисленных почестей, что было чревато распространением вокруг него подобострастия, угодничества, лести. Отсюда возникала опасность того, что Сергей называл «духом прелести», то есть прельщения гордыней. Позднее Елизавета Фёдоровна в одном из писем императору расскажет, что угроза этого соблазна очень беспокоила её супруга, они часто беседовали на данную тему, и Великий князь, знающий, сколь тяжело подобное испытание по собственному опыту, предостерегал и наставлял жену. Она всё прекрасно понимала и очень старалась. Да и сам характер Елизаветы во многом помогал ей не оступиться в таком скользком вопросе. «Все вы знаете, — писала она императрице Марии Фёдоровне, — что если у меня есть недостатки, честолюбие к ним вовсе не относится, наоборот, я никогда бы не стала лезть вперёд — не могла бы при всём желании, так как это совершенно противно моей натуре».

Покаяние усиливалось с началом Великого поста. На первой неделе, когда в храмах читается канон Андрея Критского, Августейшие супруги приезжали в кремлёвский Вознесенский монастырь. Основанный в 1407 году вдовой Дмитрия Донского, Великой княгиней Евдокией (в иночестве — Евфросинией), он всегда считался главной женской обителью на Руси и служил усыпальницей для жён её правителей. Войдя в огромный собор, Елизавета Фёдоровна могла видеть гробницы знаменитых Великих княгинь и цариц, чьи имена так много говорили русскому человеку — Софья Палеолог, Елена Глинская, Анастасия Романова, Ирина Годунова, Наталья Нарышкина... У южной стены покоилась сама основательница обители, преподобная Евфросиния Московская, на то время единственная женщина в пантеоне святых древней столицы. Понятно, что уже по одной этой причине она особенно почиталась Елизаветой Фёдоровной, но постепенно образ благоверной супруги национального героя, милосердной и любимой народом, рано овдовевшей, воспитавшей детей и в конце жизни принявшей постриг, стал восприниматься ею как более понятный и очень близкий.

Сёстры обители славились своим рукоделием, и Великая княгиня не раз обращалась к их помощи, когда требовалось создать шитьё для церковных нужд, иногда включая и те работы, над которыми трудилась сама. У неё, как и у мужа, сложились очень тёплые отношения с игуменьей монастыря, матушкой Евгенией (в миру — Екатерина Алексеевна Виноградова), возглавлявшей Вознесенскую обитель с 1893 года и быстро превратившей её в образцовую для всех женских монастырей епархии. С матушкой всегда было приятно поговорить, послушать её добрые советы, поделиться мыслями. Её исключительная энергия и богатый духовный опыт особенно помогут Елизавете Фёдоровне в первые годы вдовства. В 1911 году, когда будет отмечаться 25-летие настоятельства игуменьи (в 1896 году она возглавила в Москве Страстной монастырь), Великая княгиня преподнесёт ей икону мученицы Евгении в старинном серебряном окладе, а четырьмя годами ранее примет активное участие в праздновании 500-летия Вознесенской обители и блаженной кончины преподобной Евфросинии.

В соседнем Чудовом монастыре Елизавета Фёдоровна и Сергей Александрович молились перед мощами святителя Алексия, митрополита Московского, чей светлый образ был близок Великому князю с юных лет. Елизавета знала и то, что ещё младенцем отец мужа, будущий император Александр II, был во время крещения возложен на мощи святителя, с тем чтобы славный угодник Божий стал одним из его восприемников от купели. Знала и о дорогой для Сергея Александровича иконе святого Алексия, которой благословил его в детстве митрополит Филарет. И потому не случайно изберёт со временем Чудов монастырь местом упокоения супруга, поместив его гробницу непосредственно под ракой святого. «Знаю, что душа моего любимого, — признается она императрице Марии Фёдоровне, — обретает помощь у мощей святителя Алексия. Какое утешение, что он покоится в этой церкви, куда я могу постоянно ходить и молиться». Заступничеству славного чудотворца она вверит и свою Марфо-Мариинскую обитель.

Но, конечно, самым почитаемым святым был для Великой княгини преподобный Сергий Радонежский. Небесный покровитель мужа всегда вызывал её глубочайшее преклонение, а в годы вдовства сделается и главным её утешителем. Его Троицкую обитель она станет посещать регулярно, вызывая сочувственное понимание и восхищение у свидетелей её молитв. В одном из писем архимандриту Арсению (Жадановскому) упомянутая выше игуменья Евгения напишет в сентябре 1906 года: «Как торжественен был праздник в Лавре, какие трепетные были чувства при поднятии св. мощей Преподобного] Сергия! — трудно их передать. А милая Великая Княгиня со своими детьми (племянниками Дмитрием и Марией. — Д. Г.) так и упала на колени. Что за верующая душа у неё. Народу было ужасно много, и нас чуть всех не передавило, несмотря [на то], что охраняла полиция. У В[еликой] Княгини всё-таки зонтик сломали вдребезги!» «Приложившись к мощам Преподобного Сергия, — вторит газета «Московские ведомости», — Великая Княгиня коленопреклонённо отстояла молебен, а затем панихиду по князе-мученике Великом Князе Сергее Александровиче».

Понятно, что искренней большой любовью к образу Сергия Радонежского Елизавета Фёдоровна прониклась ещё при жизни мужа. Великий князь усердно молился святому, всецело отдавая себя под его покровительство, носил на груди рядом с золотым нательным крестиком крест с частицей его мощей, делал пожертвования в Лавру. И не случайно именно в обитель преподобного он привёз жену сразу после свадьбы. По вступлении в генерал-губернаторскую должность Сергей Александрович принял активное участие в подготовке торжеств по случаю пятисотлетия преставления святого Сергия. Праздник оставит в душе Елизаветы неизгладимое впечатление — торжественные богослужения, крестный ход вокруг обители с остановками и молебнами, яркая проповедь молодого архимандрита Антония (Храповицкого), обратившегося к народу со словами: «Вспоминайте о нём, вспоминайте в славе преподобного Сергия и побеждайте ею искушения суеты светской». И эти тысячи богомольцев, что и днём и ночью неиссякаемым потоком тянулись к мощам святого! Они пришли из Москвы огромным крестным ходом, к организации которого Великий князь, опасаясь за людей, поначалу отнёсся настороженно. Но, увидев идеальный порядок и трогательное благоговение народа, очень обрадовался, отметив, что такое может быть только в России.

Когда тяжело заболел Александр III, Великокняжеская чета специально ездила в Троице-Сергиеву обитель, где молилась о здравии Государя и освятила на мощах святого образ, посланный затем императору. Они были там и в дни коронации Николая II, когда новые Венценосцы возложили на раку покров, изготовленный под руководством Сергея Александровича, и на следующий год, и ещё не единожды, стремясь побывать в Лавре на день преставления святого — 25 сентября. В последний раз они совместно посетили монастырь в сентябре 1904 года, в разгар Русско-японской войны. «По нашему желанию, — записал Великий князь в дневнике, — после обедни был отслужен молебен преподобному о даровании побед! Молились горячо — чудесно было!» Елизавета Фёдоровна осмотрела ризницу, а Сергей Александрович собор в связи с вопросом о его ремонте. Затем оба посетили монастырскую больницу для раненых и больных солдат и в середине дня отправились в обратный путь. С собой увозили образки, предназначенные для знакомых.

Неоднократно Великокняжеская чета бывала и в обители другого подвижника, почитавшегося Сергеем Александровичем с детства, в Звенигородском Саввино-Сторожевском монастыре. Паломничества к мощам святого и в пещеру его скита супруги совершали как частным порядком, так и официальным, по случаю больших торжеств. Через полтора месяца после коронации Николая II они приехали в монастырь для благодарственного молебна и исполнения обета Сергея Александровича — к раке святого им была пожертвована лампада. Та самая, о которой уже говорилось, с надписью «молитвеннику о царях богоизбранных». «Молились тепло... — отметил Великий князь в дневнике. — Рад, что удалось исполнить обет! Господи помилуй!»

Два года спустя Саввино-Сторожевский монастырь отмечал своё пятисотлетие. Торжества приурочили к храмовому празднику, Рождеству Пресвятой Богородицы, а их своеобразной прелюдией стало за день до начала молитвенное пение духовенства преподобному Сергию и праведной Елизавете по случаю только что прошедшего тезоименитства Елизаветы Фёдоровны. Сама она вместе с мужем приехала в монастырь на предпраздничную вечерню, и, конечно, в главный день торжества они оба присутствовали на литургии. Когда началось богослужение, Елизавета Фёдоровна словно перенеслась на несколько веков назад — перед ней выносились древние реликвии, употреблявшиеся в монастыре по особым случаям: Евангелие в золотом окладе с драгоценными камнями, золотые сосуды, украшенные изумрудами и сапфирами (дар царя Алексея Михайловича), плащаницы, шитые золотом, шелками и жемчугом царицей Марией Ильиничной. Всё это вместе с крестным ходом вокруг монастыря и полученной в благословение от обители иконой Казанской Божией Матери оставило у Великой княгини огромное впечатление. Но главным было чувство духовной радости, чувство приобщения к глубоким корням русской жизни и русской веры.

Ни лютеранская Германия, ни англиканская Британия не знали ничего подобного. Реформация запретила поклонение мощам, отменила культ святых и упразднила монастыри вместе с монашеством. Приехав в Россию, Елизавета Фёдоровна соприкоснулась с совершенно неведомым ей благочестием, с древними обрядами и традициями. Поначалу, ещё многого не понимая, она отнеслась к ним с уважением, а когда приняла их в своё сердце и горячо полюбила, то открыла для себя новый воодушевляющий мир, новый путь, ведущий человека к истине. Вокруг всё словно озарилось светом, а то, что раньше казалось лишь русской церковной экзотикой, явилось твердынями духа, образцами христолюбия и вратами спасения.

Подлинная, внутренняя красота православия была гораздо выше его великолепной внешней стороны, и это открытие отразилось во впечатлениях Елизаветы Фёдоровны от посещения центра римско-католической конфессии. В Ватикане она оказалась в октябре 1892 года, сопровождая Сергея Александровича в их совместной итальянской поездке. Супруг уже бывал в Вечном городе, хорошо знал многие его достопримечательности и даже встречался с папой Львом XIII. Великая княгиня попала сюда впервые, так что вполне можно представить охватившие её эмоции. Чего стоили хотя бы посещение церкви Святого Иосифа с находящейся под ней темницей, где томился апостол Пётр, и знаменитого Колизея, на арене которого погибали первые христианские мученики. Этот памятник Елизавете Фёдоровне захотелось осмотреть ещё раз при лунном свете, после чего было трудно устоять перед желанием увидеть ночью собор Святого Петра, которым накануне она любовалась при ослепительном солнце. Со своей колоннадой Бернини и куполом Микеланджело он просто потрясал. На площади перед базиликой били фонтаны, в ночной тишине прозвонили куранты, и казалось, что Рим изо всех сил старается очаровать высоких русских гостей.

Чем ещё он мог их удивить? Особое впечатление оставили катакомбы Святого Калиста, сильно заинтересовавшие Великую княгиню, понравились многие церкви, Форум. Наконец состоялась встреча с понтификом. Для аудиенции Елизавета Фёдоровна выбрала тёмное платье, дополненное чёрной вуалью — протокол запрещал появляться перед папой в белом, что было бы ей так к лицу. Белое в Ватикане — цвет самого папы. Сергей Александрович счёл по такому случаю уместным прикрепить на груди Мальтийский крест, полученный ещё в юности.

Лев XIII принял Августейших визитёров очень любезно. В свои восемьдесят два года он держался бодро, хотя, как отметил Великий князь, заметно похудел со времени их прошлой встречи. Завязалась тёплая беседа, продлившаяся три четверти часа. Говорили о многом, но, казалось бы, частный разговор был по существу диалогом двух христианских миров, двух мировоззрений, представленных с обеих сторон достойными фигурами. Между прочим, возник небольшой спор о числе пап, носивших имя Сергий. Великий князь утверждал, что таковых было четыре, однако понтифик не соглашался и не желал уступать доводам собеседника. В конце концов Лев XIII покинул комнату, чтобы свериться с документами, а когда вернулся, признал своё полное поражение. «Извините, — сказал он, улыбаясь, — хотя и говорят, что папа непогрешим, но на этот раз он впал в ошибку». По благословению понтифика Великокняжеская чета, спустившись в подземелье, смогла приложиться к части Животворящего Креста, наконечнику Копья, плату Вероники (Нерукотворному образу Спасителя) и главе апостола Андрея. Надо ли говорить, какие чувства испытали тогда Сергей Александрович и Елизавета Фёдоровна!

Через десять лет они вновь побывают в Риме, встретятся с тем же папой-долгожителем и поклонятся чтимым святыням. Но и на сей раз все красоты и диковины этого центра европейской цивилизации, все его исторические и художественные богатства оставят, как и прежде, лишь эстетическое впечатление, а сакральные ценности и памятники воспримутся, как и должно, вне связи с конкретной конфессией. Того, что называется «духом веры», в Риме не ощущалось, зато его так много было в России — веющего повсюду, царящего в каждом монастыре, в каждом храме. Небольшая сельская церковь в Ильинском при таком понимании имела в глазах Елизаветы Фёдоровны ничуть не меньшее (а то и большее) значение, нежели знаменитые европейские соборы.

Великая княгиня любила этот старинный «намоленный» храм. Посвящённый Илье-пророку, он высился на границе великокняжеского парка и собственно села, крестьянские дома располагались совсем рядом с его восточной стороной. В своё время церкви благодетельствовала императрица Мария Александровна, чей сын Сергей, став хозяином усадьбы, продолжил заботы: распорядился установить в храме водяное отопление, велел отштукатурить стены, сделать новые росписи. Вместе с женой он не раз дарил сюда иконы, утварь и облачения, причём Елизавета Фёдоровна сама создавала рисунки для вышивок на ризах и стихарях. Служил в церкви священник Николай Орлов, которого всегда в большие церковные праздники вместе с дьяконом и двумя псаломщиками приглашали к великокняжескому столу.

Помимо престольного праздника хозяева и гости усадьбы встречали в этом храме тезоименитства Сергея Александровича и Елизаветы Фёдоровны. Обычно в день преподобного Сергия, 5 июля, Великий князь был рад оказаться вдали от Москвы, где в честь его именин вывешивались флаги, служился молебен в Успенском соборе Кремля и устраивался церковный парад. Куда радостнее и приятнее было отметить событие вместе с близкими и хорошо знакомыми людьми, сходив накануне ко всенощной. Утром все отстаивали литургию и молебен, после чего именинника поздравляли и спешили в сад к праздничному угощению. Разговоры чаще всего касались воспоминаний, дополняемых шутками, любительскими стихами и пением романсов. Воздух наполняло благоухание цветов, а слух собравшихся услаждали вальсы и польки в исполнении приглашённого военного оркестра. Веселясь, никогда не забывали о благотворительности — главным событием дня становилась лотерея в пользу местных крестьян. Многие из них приходили поздравить Сергея Александровича, и он, обходя собравшихся, беседовал с каждым. 5 сентября наступал день ангела хозяйки. И вновь, если он отмечался в Ильинском, главным составляющим были богослужения в сельской церкви.

Если праздника не было, дорога к храму всё равно не забывалась. «По воскресным дням, — вспоминал Джунковский, — все должны были собраться ко дворцу со стороны аллеи в церковь и ожидать выхода Их Высочеств в церковь около 10 ¹/₂ ча[сов] и затем сопровождать их. Для Великого князя и Великой княгини в церкви было особое место справа. Мы, лица свиты, становились по левую сторону возвышения, которое занимали Их Высочества. Ко всенощной нам не обязательно было приходить, но Их Высочества никогда не пропускали ни одной службы».

Спасский храм в соседнем Усове выделялся высокой двухъярусной колокольней, аккуратным ухоженным видом и богатым убранством. Стоявший в семидесяти метрах от господского дома, он пользовался большим вниманием со стороны владельцев усадьбы, опекавших и его приходскую школу, созданную стараниями императрицы Марии Александровны. Священник церкви, отец Константин Георгиевич Махаев, говорил, что приход всегда видит в Великом князе Сергее Александровиче «непрестанного тщательнейшего попечителя, своего ревностнейшего украсителя и щедрого благотворителя». Великокняжеская семья посещала эту церковь, как правило, поздней осенью или зимой, приезжая на несколько дней в усовский коттедж. Особенно ей нравилось бывать здесь на празднование Казанской иконы Божией Матери 22 октября.

Константин Махаев, пользовавшийся огромным уважением всех прихожан, представлял уже пятое поколение духовенства Спасского храма, да и женат был на дочери местного священника. Все пятеро его сыновей получили духовное образование, а старший, Сергей, сподобился пройти особый, жертвенный путь. Ранние страницы послужного списка Сергея Константиновича, ныне прославленного в лике новомучеников и исповедников Российских, говорят о явном покровительстве со стороны Елизаветы Фёдоровны — с 1900 года он являлся священником церкви при Московской Иверской общине сестёр милосердия, для которых станет затем духовником и законоучителем. Потрудится отец Сергий и в рядах Московского управления РОКК, и в составе Императорского Православного Палестинского общества. Получит большое признание, удостоится наград. В ноябре 1937 года настоятель Богоявленского храма в городе Богородске протоиерей Сергий Махаев будет арестован и 2 декабря расстрелян на Бутовском полигоне. За неделю до этого там же подвергнется расстрелу его младший брат Александр, в своё время служивший директором школы для глухонемых детей, состоявшей под попечительством Великой княгини Елизаветы.

Совершать дальние паломничества не позволяли многочисленные обязанности Сергея Александровича и работа Елизаветы Фёдоровны. Но иногда, особенно в первые годы генерал-губернаторства, выручали инспекции Великого князя, дававшие возможность посетить духовные места подведомственного края. Вначале подмосковные — Коломна (с молитвой в Тихвинском соборе и приездом в соседние обители), Бронницы (с поклонением чудотворной Иерусалимской иконе Божией Матери), Клин (с посещением Влахернского и Деденевского монастырей), Волоколамск (с присутствием на празднике в Иосифо-Волоцкой обители)... Потом соседние губернии — Рыбинск, Романов, Углич. Большое впечатление произвёл Ярославль, восхитил Ростов Великий. «Мы в восторге от Ростова! — писал Сергей Александрович младшему брату. — Ты себе представить не можешь, что за прелесть, — какие идеальные церкви, какой музей... Но день был ужасно жаркий — мы изжарились, и жена слегка изнемогала. Были мы и в Спасо-Яковлевском монастыре, где покоятся мощи святителя Димитрия».

Святой Димитрий Ростовский почитался в Великокняжеской семье сугубо. Его имя получил племянник и крестник Елизаветы Фёдоровны, родившийся в Ильинском при столь трагических обстоятельствах, и Сергей Александрович вскоре испросил для мальчика частицу мощей святителя. В июне 1904 года подрастающего воспитанника вместе с его сестрой дядя и тётя привезли в Ростов, чтобы он помолился своему небесному заступнику. Поездка оказалась насыщенной. «После поклонения ростовским святыням Успенского собора, — сообщает официальный источник, — прослушивания ростовских звонов, осмотра Музея церковных древностей и прослушивания кантов святителя Димитрия Ростовского, исполненного учениками Димитриевского духовного училища, Их Высочества отбыли в Спасо-Иаковлевский Димитриев монастырь, где молились за молебном святителям-чудотворцам Иакову и Димитрию». Судя по всему, образ ростовского подвижника (духовного писателя, историка и просветителя) стал очень близким Великой княгине. В годы Первой мировой войны она ещё дважды совершит паломничества в его обитель и тогда же проиллюстрирует посвящённые ему страницы благотворительного сборника рассказов для детей «Под благодатным небом».

Однако при всей значимости таких поездок главную роль в постижении Елизаветой Фёдоровной православной жизни всегда играла Москва. Почти постоянное нахождение среди святынь и древностей Первопрестольного города, ощущение сопричастности с его историей, обычаями и традициями, вскоре ставшими почти родными, стремление соответствовать здешним устоям и приобщение к местному благочестию помогали не только лучше понять русскую духовность, но и, радостно приняв, сделать её основой своего бытия.

Ежегодным апогеем церковного календаря было, конечно, празднование Светлого Христова Воскресения, проходившее в Москве с особым колоритом. В доме Сергея Александровича и Елизаветы Фёдоровны к нему готовились тщательно. Усиленно молились, исповедовались, читали духовную литературу. И с волнением ждали несравнимого ни с чем настроения Пасхальной ночи, когда многотысячная масса людей соберётся в Кремле в ожидании первого удара колокола! За рекой сияет Замоскворечье, незримая рука зажигает огоньки на Иване Великом, а на решётке под Успенским благовестником вспыхивает белый яркий крест. Стихают все разговоры, загораются пасхальные огни, и богомольцы вынимают припасённые свечи. Чувство напряжённого ожидания охватывает каждого. Отблески и тени на стенах собора, алеющие внизу грани Ивановского столпа — всё создаёт удивительную и в чём-то сказочную картину. Приближается полночный час. Староста звонарей в красном кафтане с позументом и муаровым поясом, с золотой медалью на шее и медалями на груди занимает свой пост у большого колокола. Первого удара в Кремле ждут во всех московских храмах, чтобы уже со второго подхватить праздничный звон, разносящий благую весть. В ту же минуту небо расцвечивается ракетами и «римскими свечами».

Великокняжеская чета прибывала в Успенский собор около полуночи, а затем вместе с крестным ходом шествовала вокруг храма под орудийный салют в семнадцать выстрелов и оглушительный гул колоколов. «Нет таких слов и красок речи, — писал один из очевидцев, — которыми можно было бы изобразить величественный пасхальный звон в Кремле... В этой силе исчезает всё: и начавшаяся пушечная пальба, и пение хоров в появившихся крестных ходах, и вздохи волнующейся массы тысячей людей. Только слышен один звон, видны разом море свечей и как бы огненные змеи, вьющиеся между свечами многотысячной толпы. Этих движущихся огненных потоков разом шесть... Сущее торжество!»

Затем начинались поздравления. По свидетельству Джунковского, «в самый день Пасхи утром Великий князь и Великая княгиня христосовались с прислугой, не только своей, но и лиц свиты». Днём Великий князь делал несколько визитов, а вечер тихо проводил с женой. На следующее утро первую семью Москвы поздравляло дворянство (приходило до пятисот человек), специально приезжал московский митрополит. Потом наступала очередь военнослужащих, городских дам и многих других. «Великий князь, — вспоминал его адъютант, — с каждым христосовался, Великая княгиня подавала руку... Было очень интересно наблюдать за всеми подходившими, некоторые давали Великому князю и Великой княгине по красному яйцу».

Зимой 1900 года Сергей Александрович и Елизавета Фёдоровна были осчастливлены известием о том, что предстоящую Пасху царь собирается встречать в Москве. Как же прекрасно, если Государь, подобно своим далёким предшественникам, испытает радость праздника в самом сердце Отечества, если здесь, на родной исторической почве станет ещё ближе к своему народу и почувствует то, что ощущала в Москве Великокняжеская чета — биение сердца Православной России! И вот уже приехавшие в Первопрестольную император Николай II и императрица Александра Фёдоровна всю Страстную седмицу ежедневно присутствуют на богослужениях в Кремлёвских храмах, говеют, приобщаются Святых Тайн. По словам Государя, он, объединяясь в молитве со своими подданными, молится, чтобы Господь помог ему в служении России, в служении к её славе.

В Страстную пятницу Сергей Александрович написал брату Павлу: «Сегодня ночью в 3 ч. мы пошли с Царями в Успенский собор на вынос и хождение за плащаницей! Это было что-то удивительное — никто Их не ждал — фурор громадный — общий народный восторг, ибо Они стояли с народом в соборе и с народом же ходили кругом собора!.. Они сами остались в восторге». Апофеозом события становится Пасхальное богослужение. «Ещё в 9 часов вечера, — сообщают «Московские церковные ведомости», — вереницы празднично разодетой публики потянулись в Кремль, в котором ярко освещёнными окнами, бросавшими большие снопы света, резко выделялось грандиозное и величественное здание Большого Кремлёвского дворца. Народ с каждой минутою прибывал, и к 11 часам весь Кремль представлял одно сплошное море голов. Через полчаса сильными раскатами пронёсся над Москвою пушечный выстрел. К этому времени вся официальная и знатная Москва была во дворце».

Ровно в полночь, когда на площади появился крестный ход с иконой Воскресения Христова, подаренной собору Сергеем Александровичем, царь с пышной свитой направился в дворцовую Верхоспасскую церковь. На нём, как в день коронации, был Преображенский мундир, на царице — шитое золотом белое русское платье и жемчужный кокошник. В древнем храме перед византийским образом Нерукотворного Спаса, привезённым в Россию Софьей Палеолог в XV веке, они выстаивают Светлую заутреню, и многим кажется, что в эту ночь воскресла сама Святая Русь!

Около трёх недель император находился в Москве, встречаемый при каждом появлении на улице громадными толпами. Люди стеной выстраивались вдоль маршрутов его кортежа, простаивая порой долгие часы, чтобы выразить свой восторг. Газеты пестрели характерными заголовками: «Царь и Москва», «Царь и народ». Подсчитано, что за всё послепетровское время такое случилось лишь в пятый раз. «Русский листок», оценивая происходящее, восклицал: «Царь встречает пасхальную заутреню в Кремле среди народа... Царь запросто христосуется со своими слугами и с нижними чинами... Царь посещает митрополита... Представляется ли, что строки эти написаны по поводу событий, только вчера совершившихся на глазах счастливой Москвы? Так и кажется, что мы переживаем страничку из истории древней Патриархальной Руси, когда и жизнь была проще, и люди больше любили друг друга... Есть что-то глубоко трогательное в этом возвращении к старине. Трогательное, а вместе с тем возвышающее душу и наполняющее её верой в будущее».

О сердечном народном радушии, «которое росло с каждым днём» и «выливалось в подлинное ликование любви и восторга перед правящей четой», Елизавета Фёдоровна с радостью сообщала вдовствующей императрице: «Ты видела и знаешь, как это благотворно и как полно возмещает тяготы жизни Государя. И это вошло в сердце Аликс, а нас осчастливило — она должна была почувствовать, как любят русские, ни в одной стране так не умеют любить и являть всю свою теплоту и преданность! Ники с его милыми глазами... толпа называла “наш светлый ангел”. Его обезоруживающая скромность, глубокая вера и любящая улыбка внушили безмерную любовь, ибо это больше, чем восхищение; в воздухе, казалось, витали радость, “мир и благоволение”».

Венценосные гости и радушные хозяева посетили московские монастыри, совершили поездку в Троице-Сергиеву лавру и отдали должное светскому веселью. По части последнего Елизавета Фёдоровна приготовила сюрприз — «исторические танцы» пяти эпох в соответствующих костюмах. Ещё задолго до праздника её гостиная и мастерская стали напоминать ателье — повсюду лежали куски материи, а Великая княгиня с фрейлинами и подругами суетилась между ними, что-то рисуя, раскраивая и подшивая. Сергей Александрович не мог сдержать улыбки — этих женщин «хлебом не корми, а подавай им коптеть над материями, рисунками, костюмами». Однако за результатами следил придирчиво и, заинтересовавшись, хвалил точность некоторых деталей. Для помощи обратились в театральные мастерские, пригласили балетмейстеров, подобрали и необходимую музыку, нашли танцоров. По замыслу постановщиков, танцоры представили эпохи Владимира Святого, Ивана Грозного, Петра Великого, Екатерины Второй и, наконец, Александра Первого. Всем увиденным Государь остался очень доволен, а в ходе репетиции особо заинтересовался нарядами X века.

Вскоре после возвращения в Петербург император направил дяде Сергею письмо, в котором поделился своими общими с женой чувствами: «Мы оба живём под полным обаянием Москвы и всего пережитого вместе с вами в эти три Светлые недели. Тебя и Эллы нам страшно недостаёт, вечера нам кажутся скучными и длинными, и мы себя чувствуем, право, совсем осиротевшими». Было решено, что Царская семья вновь приедет в Москву на Пасхальные праздники, но осуществить желание удалось лишь через три года.

За месяц до нового визита произошло ещё одно яркое событие, обращавшее участников в прошлое, к истокам и корням. Знаменитый костюмированный бал, организованный в феврале 1903 года в Зимнем дворце. В соответствии с задумкой все приглашённые должны были появиться на нём в роскошных костюмах XVII века, изображая двор царя Алексея Михайловича. Специально для императора из Оружейной палаты Кремля привезли подлинные драгоценности той далёкой эпохи, причём в их отборе непосредственное участие принимал Сергей Александрович. Первейшее значение он уделил посоху — символу власти, с которым Тишайший выходил к боярам. Пригласили выступить Ф. И. Шаляпина, музыканты подготовили русский репертуар, группа офицеров и фрейлин разучила русские танцы.

Стилизованные под старину балы практиковались и раньше, но ничего, кроме внешней экзотики, в них раньше не вкладывалось. На сей раз во главе угла стояли серьёзные размышления Николая II о роли национальной эстетики в различных сферах жизни. Необычный праздник должен был открыть дорогу всему отечественному на самый верх, и рискнём предположить, что мысль о подобном действе могла возникнуть у Государя с невольной подачи дяди Сергея и тёти Эллы. Как тут было не вспомнить хорошо поставленные и удачно исполненные «исторические танцы» в Москве и, главное, как не вдохновиться теми чувствами, что подарили Пасхальные дни в Первопрестольной три года назад — с их потрясающей духовной силой, с их доказательствами живой реальности того, что казалось давно ушедшим. «На Пасху в Москве, — говорила о переживаниях императрицы её фрейлина, — ей казалось, что она чувствует настоящую душу России... Здесь она чувствовала себя единой со Святой Русью, с русским народом в его простой и пылкой вере».

Теперь, словно по мановению руки волшебника, в Кремлёвские палаты времён первых Романовых предстояло превратиться парадным петербургским залам. Сергей Александрович, сопровождаемый адъютантом Джунковским, и Елизавета Фёдоровна со своей гофмейстериной Олсуфьевой и фрейлиной Шаховской, прибыв на праздник в соответствующих костюмах, увидели незабываемую, фантастическую картину — ожившая наяву сказка! «Мужчины и женщины из высшего общества, — вспоминала баронесса Буксгевден, — соперничали друг с другом на этом балу. Из частных коллекций специально для этого случая извлекли великолепные посохи, драгоценности и меха. Офицеры нарядились в мундиры того времени, а придворные оделись в платья, принятые при дворе царя Алексея. Великие княгини были одеты подобно своим прародительницам, а их наряды создавались лучшими современными мастерами». Добавим, что иные, рассчитывая на эффект, переусердствовали с драгоценностями — ведь так трудно удержаться, чтобы не щегольнуть лишний раз фамильными изумрудами и сапфирами. Напротив, Елизавета Фёдоровна, признанная на этом балу первой красавицей, являла собой образец гармонии и вкуса. Она представляла русскую княгиню: шитый золотом спереди и по подолу светлый летник с длинными рукавами, также расшитыми и отороченными мехом, меховое ожерелье, лежащее на груди и плечах, огромный украшенный жемчугом и самоцветами кокошник. Когда вместе с княгиней Юсуповой она вышла солировать в русском танце, от великолепного зрелища было невозможно отвести глаз.

Сергей Александрович оделся русским князем. На нём ладно смотрелись бархатный кафтан, почти лишённый украшений, богатые оплечья с драгоценными камнями, высокий стоячий воротник и широкий пояс с роскошной золотой пряжкой. Нет сомнения в том, что Великий князь лично продумывал детали своего костюма, созданного по эскизам художника С. Соломко, и уж тем более позаботился о том, как будет выглядеть его жена. Пожалуй, как никто из сотен приглашённых на тот последний в России костюмированный придворный бал, он мог почувствовать стиль изображаемой эпохи, так как хорошо разбирался не только в исторических деталях, но и в национальном искусстве, понимая русское видение красоты. Рядом с ним постигала этот мир и Елизавета Фёдоровна.

Как и все участники праздника, «московские гости» сфотографировались для памятного альбома, но позднее решили сделать свой отдельный снимок в Кремле. Интерьеры Теремного дворца Алексея Михайловича как нельзя лучше подходили для выхода в таких нарядах. В одной из палат Сергей и Елизавета представили перед объективом «живую картину»: он сидит на стуле в важной, но слегка непринуждённой позе, она с необыкновенным изяществом подносит ему чашу, возможно, взятую для такого случая из Оружейной палаты.

29 марта, в Лазареву субботу, Государь вновь приехал в Москву на празднование Пасхи. И опять огромный энтузиазм москвичей сопровождал пребывание Помазанника Божия среди великих национальных святынь. Как и в прошлый раз, Царская семья застаёт знаменитое Вербное гулянье с его базарами у Спасских ворот и модными катаниями в экипажах по Красной площади и по Тверской улице. Теперь, когда где-то рядом с предпраздничной суетой находится русский царь, традиции и обряды седой старины приобретали большую яркость, понятность, значимость.

Утром Вербного воскресенья Николай II направился на богослужение в Успенский собор. Для увековечения события торжественный выход с Красного крыльца снимался на киноплёнку. Кадры сохранились до наших дней: император и императрица ведут за руку дочь Ольгу, следом идут Великий князь Сергей, немного щурясь от ослепительного солнца, и Великая княгиня Елизавета. Это единственная хроника, где она запечатлёна в светском платье и рядом с мужем, а его самого мы не увидим больше ни на одном кинокадре. Все отвечают поклонами на приветствие народа. Третью пару составляют юные Дмитрий и Мария, за которыми следует свита. Эпизод снимают фотографы, а художник Н. Матвеев вскоре изобразит его на заказанной генерал-губернатором акварели.

Снова члены Императорской Фамилии (кроме венценосцев в Москве гостили их дочери и брат императора, Великий князь Михаил) активно знакомились с Первопрестольной. Посещали монастыри и храмы, музеи и выставки, осматривали исторические достопримечательности. Елизавета Фёдоровна познакомила Государя с работами своих подопечных из Строгановского училища, а в один из дней вместе с ним и племянниками совершила прогулку по Кремлёвским стенам. Вскоре снизу их заметили москвичи, и когда император спустился на Сенатскую площадь, чтобы обойти Никольскую башню, его и сопровождающих обступила плотная толпа, моментально собравшаяся у ворот. Люди теснили друг друга, пытаясь приблизиться к Государю, благодарили Бога за ниспосланное счастье, выкрикивали приветствия. Охрана совершенно растерялась, и Сергей Александрович бросился выручать племянницу Марию, едва не раздавленную народом. К счастью, всё закончилось благополучно, хотя в возникшей суматохе у царя оторвали от сапога шпору.

Для ближнего паломничества в тот раз выбрали Воскресенский Новоиерусалимский монастырь, величественное создание патриарха Никона. Елизавета Фёдоровна уже побывала здесь в первый год своего замужества, для императора же необычная обитель стала открытием. К тому же, в отличие от тёти Эллы и дяди Сергея, он не был на Святой земле, так что соприкосновение с точной копией иерусалимских святынь, которую и представлял собой монастырь, имело для него особый характер. От железнодорожной станции ехали медленно, наслаждаясь необыкновенно тёплой погодой. Со стороны реки Истры открылся живописный вид на окрестности, но не менее поразительным выглядело огромное скопление народа, вышедшего встречать своего царя. Людей никто заранее не предупреждал, однако прослышав о приезде Государя, около пяти тысяч местных крестьян собрались возле монастыря, а земские старшины приготовили хлеб-соль.

В обитель вошли крестным ходом. Молебен был совершён в часовне Гроба Господня, после чего Августейшие богомольцы обошли пределы грандиозного Воскресенского собора. Поднялись на Голгофу, посетили темницу, осмотрели «Камень помазания», спустились в придел Святого Иоанна Предтечи, где похоронен патриарх Никон, ознакомились с собранием ризницы. Елизавета Фёдоровна приложилась ко всем чудотворным святыням, внимательно выслушала рассказ архимандрита о монастырских реликвиях. К ним вместе с мужем она добавила ещё три, привезённые в качестве дара, — «сучец» из монастырского сада в Гефсимании, камень от Гроба Господня и камень от Гроба Божией Матери.

После знакомства с дворцом и библиотекой проследовали в музей обители, где задержались дольше намеченного. Императрица и Великая княгиня внимательно рассматривали исторические предметы, задавали вопросы, делали комментарии. То же самое было и в ризнице, что приятно удивило дававшего пояснения графа П. С. Шереметева, большого знатока церковных древностей: «Они обе очень интересовались, особенно в ризнице, тканями, рипидами, воздухами и крестами. Мне пришлось вместе с архимандритом много перебрать риз, и они действительно любовались некоторыми. Елизавета Фёдоровна выразила удивление, как никто не интересуется из монахов, что нужно брать образцы, издавать».

Пасхальные праздники завершились, а всего через четыре месяца Елизавету Фёдоровну ждало событие, которое многие назовут «Пасхой посреди лета» — прославление преподобного Серафима Саровского.

В Сарове Великокняжеская чета приняла участие во всех церемониях. «Митрополит Антоний встречал — лития в соборе, — отметил Сергей Александрович в дневнике 17 июля. — Ходили потом в другую церковь. Прикладывались к мощам преподобного Серафима. Мы живём в доме с Ники. После обеда жена, Ольга, Петя и я к источнику Преподобного пешком и искупались под струёй. Удивительное чувство!!! Красота местности. Много было чудес эти дни! Господи, благослови. Аминь». Его запись, как всегда, лаконичная и сдержанная, несмотря на переполняющие эмоции. И можно только догадываться, сколько впечатлений, сколько чувств и мыслей скрывается за этими строчками, сколько незабываемых картин.

Огромные толпы народа, нескончаемые крики приветствия, дивный молебен, благоговение перед святыми мощами. Вечером, в десятом часу, Сергей Александрович с Елизаветой Фёдоровной, сестра Государя, Великая княгиня Ольга Александровна, и её муж, принц Пётр Ольденбургский, отправились к источнику. По пути заглянули в небольшую церковь, где шла исповедь, потом, спустившись с холма, пошли вдоль широкой дороги, по обочинам которой тесно расположились богомольцы. Пришлось немного поплутать, пока молодой монах не показал направление — через густой хвойный лес. Уже совсем стемнело, но в фигурах идущих навстречу людей было не трудно распознать калек, опиравшихся на костыли и палки. За очередным поворотом неожиданно вспыхнул свет — он лился из дверей часовни над источником, и Августейшие паломники с умилением испили воды, поднесённой старым монахом. Затем тот же инок подвёл их к купальне, зажёг три свечи и удалился. Первой под струю зашла Ольга Александровна, за ней Елизавета Фёдоровна. Потом поочерёдно искупались мужчины. Холода совсем не чувствовалось. Но было ощущение свежести, чистоты, радости...

На обратном пути решили зайти в ту часовню, где ранее был похоронен святой Серафим. В это время иноки принесли старый гроб, мощи из которого переложили в раку. Архимандрит Сергий вспоминал: «Мы с отцом Никоном крышку принесли немного пораньше гроба, минуты на две-три. В часовне было несколько монахов, иереев... Пришли офицеры из охраны... Вдруг сюда же входят военные генералы, дамы, барышни... Я стоял у крышки и не обратил сначала особенного внимания... Но всматриваюсь... И что же? Это — Великий князь Сергей Александрович с Великой княгиней Елизаветой Фёдоровной, и Великая княгиня Ольга Александровна с принцем Петром Александровичем Ольденбургским. Тронули они всех нас до глубины души... Когда им ответили, что принесли гроб, в котором лежал в земле преподобный, они преклонились перед крышкой гроба (а гроб опускали в могилу), целовали её. В гробу, от ветхости его, есть нечто вроде праха, пыли.. Они брали эту пыль, завёртывали её в бумажки и уносили с собой... А Великий князь Сергей Александрович даже помогал опускать гроб в могилу...»

На следующее утро Елизавета Фёдоровна вместе с мужем встала в шесть часов и присутствовала на литургии, где причащались император и императрица. Великий князь пока воздерживался, считая себя недостойным приобщиться Святых Тайн в такие дни. Днём состоялось посещение двух ближайших пустынь. Царская семья со свитой ехала в экипажах, и только Сергей Александрович с Государем проделали все десять вёрст пешком. Вечером, после всенощной, они вместе с другими лицами перенесли в сопровождении крестного хода гроб с обретёнными -мощами чудотворца в Успенский собор.

Как в эти величественные минуты, так и во время посещения расположенных поблизости святых мест Елизавета Фёдоровна видела тысячи и тысячи паломников. Люди со всех концов России — немощные, больные, сильные, богатые, знатные, нищие... Какова их искренность, какова духовная сила! «Какую немощь, какие болезни мы видели, но и какую веру, — напишет она сестре Виктории. — Казалось, что мы живём во время земной жизни Спасителя. И как они молились, как плакали — эти бедные матери с больными детьми, и, слава Богу, многие исцелились. Господь сподобил нас видеть, как немая девочка заговорила, но как молилась за неё мать!»

19 июля наступила кульминация праздника. В восемь часов с четвертью началась литургия перед мощами преподобного Серафима, положенными в поднесённую императором в дар святому серебряную раку. Одна из возжжённых над ней лампад — подношение Сергея Александровича. Выполненную в византийском стиле, её украшали прекрасные жемчужины, принадлежавшие покойной императрице Марии Александровне. «Молились как никогда», — признавался Великий князь. Во время обедни он подал записку с именами тех, о чьём здравии просит Всевышнего и Его прославляемого угодника. В дальнейшем Елизавета Фёдоровна бережно хранила среди своих бумаг этот листок с собственноручной записью супруга: «О здравии Павла, Владимира, Дмитрия, Константина, Елизаветы, Марии, Елизаветы. Сэров, 19 июля 1903 года». Заметим, что первым упомянут наказанный и изгнанный младший брат, доставивший годом ранее столь мучительную боль. Но с истинно христианским смирением Сергей Александрович прощает отступника и в первую очередь молится именно о нём. Далее назван старший брат Владимир Александрович, племянник Дмитрий и любимый кузен Константин Константинович. Среди женщин на первом месте супруга, затем племянница и жена Константина.

По окончании службы мощи святого Серафима обносят крестным ходом вокруг собора. Сергей Александрович вновь, как и накануне, несёт гроб, шествуя вторым с правой стороны. Первым перед ним идёт император. Оглушительно звонят колокола. Великий князь низко склоняет голову: «Преподобный отче Серафиме, моли Бога о нас».

Вечером, взяв с собой сестру и пригласив племянницу Ольгу, Елизавета Фёдоровна вновь направилась к святому источнику. Чуть позади шёл император, сопровождаемый Сергеем Александровичем. «Был такой тёплый вечер, — вспоминала Ольга Александровна, — и было почти светло, так как луна освещала тропу. С левой её стороны темнела опушка леса, а с правой стороны речка, вдоль которой мы шли, журчала и кое-где блистала в лучах луны. Вода источника была до такой степени холодная, что как бы обжигала тело, будто кипяток, зато потом оставалось приятное чувство бодрости». Возвращаясь, уже около полуночи, пришли в келью преподобного Серафима, чем весьма удивили схимника Симеона, никак не ожидавшего в столь поздний час встретить царственных посетителей, желавших исповедоваться. После молитвы первой пошла к исповеди Елизавета Фёдоровна, за ней Ольга Александровна. Исповедался и Сергей Александрович. Все сомнения отпали — следующим утром вместе с женой он причащался в храме Святых Зосимы и Савватия.

Это был день отъезда. После молебна у мощей преподобного отправились в обратный путь, но по дороге посетили Дивеевскую обитель, где навестили игуменью Марию, побеседовали с блаженной Прасковьей Ивановной и повстречались с Еленой Ивановной Мотовиловой, хорошо помнящей батюшку Серафима. Впечатления переполняли!

Дома, в Ильинском, ждал сюрприз — дети, догадываясь, в каком настроении приедут дядя и тётя, иллюминировали подъездную аллею. И они не ошиблись. Светлые, праздничные, радостные чувства долго не оставляли Великокняжескую чету. Все разговоры с родственниками и знакомыми неизменно сводились к рассказам о Саровских торжествах. Сергей Александрович приступил к их подробному описанию в отдельных тетрадях, заказал для окрестных храмов иконы преподобного Серафима, дарил окружающим привезённые из Сарова образки. Сильный душевный подъём переживала и Елизавета Фёдоровна. «Мы всё ещё будто во сне, — признавалась она вдовствующей императрице спустя неделю после возвращения. — О, какое время! Все эти разнообразные впечатления мало-помалу прорастают, и чувствуешь себя там, и жаждешь вернуться. И так трудно снова жить обыденной жизнью, когда часть тебя не здесь! Такое чувство, что душа твоя там, и хотя сердце и мозг не в состоянии работать, как всегда, но нечто пребывает в лучшем мире — ближе к Богу, чем прежде».

Саровские торжества оставили в душе Великой княгини неизгладимый след, а образ святого Серафима стал для неё особенно дорогим и близким. К нему она будет часто обращаться в трудные минуты, на его поддержку станет уповать в тяжких испытаниях, его молитвам доверит своих родных в сложных и опасных ситуациях. То, что открылось в Сарове, всё увиденное и пережитое в те дни, помогло ей ещё выше подняться в духовном росте, но время обретения нового небесного заступника оказалось промыслительным в её дальнейшей судьбе. Ибо с этого момента Елизавета Фёдоровна вступала на свой тернистый путь.

3. НА КРАЮ БЕЗДНЫ

Новый век начался с потерь. 22 января 1901 года в Осборне скончалась королева Виктория. Как и положено, при Дворе в Петербурге объявили траур, носивший, впрочем, формальный характер — по случаю военно-морского праздника император даже посетил Мариинский театр. Давали «Евгения Онегина», и, пользуясь возможностью вновь услышать одну из своих любимых опер, к Государю присоединился Сергей Александрович. Елизавета Фёдоровна не поехала на спектакль. Она искренне переживала смерть дорогой бабушки, с которой теперь, увы, не могла попрощаться. Нахлынули воспоминания о детстве, о ранней юности, о родителях и о милом Осборне, где всегда было так уютно, так спокойно, так радостно. И надо же, именно там, в доме свадьбы бедной мамы, в этой бухте утешения для юных гессенских сирот, остановилось сердце той, кто уделял им столько внимания и дарил столько любви!

Бабушка гордилась Эллой и, что гораздо важнее, старалась её понять. Она единственная из всей европейской родни не только приняла, но и поддержала решение внучки о смене религии. Она всегда интересовалась жизнью Елизаветы в России, а та регулярно сообщала ей о своих новостях, неизменно подписываясь «ваша любящая», «ваша послушная», «ваша преданная». Не забывала и о подарках для бабушки. Как-то на Рождество отправила в тот же Осборн собственноручно расписанный веер. Иногда, очень редко, они встречались в Англии или в Германии на очередных семейных или государственных торжествах. В июне 1897 года увиделись на «бриллиантовом» юбилее царствования Виктории. Бабушка сияла в своём величии!

В день похорон Царская семья присутствовала на молебне в местной англиканской церкви. Внучки покойной, Элла и Аликс, были в чёрном. В самой Англии родня, провожавшая королеву в последний путь, согласно её воле, оделась во всё белое. Переворачивалась страница истории. Англия прощалась с королевой-символом, Европа с целой эпохой, а Елизавета Фёдоровна с последним из того, что связывало её с прошлой жизнью.

Петербургу же не было никакого дела ни до скорби англичан, ни до переживаний Великой княгини Елизаветы. Началась Масленица, и столица Империи с головой окунулась в веселье. Сплошной чередой пошли маскарады, балы, спектакли. Открылись новые экспозиции, прогремел творческий юбилей балетмейстера М. Петипа, стартовали бенефисы знаменитых артистов. Императрица Мария Фёдоровна впервые за семь лет вдовства выехала в театр, после чего стала посещать почти все представления в Мариинке, словно желая наверстать упущенное. Избежать развлечений большого света не представлялось возможным — от Сергея Александровича и Елизаветы Фёдоровны ждали участия в праздничном круговороте, в итоге вынудив посетить несколько выставок (включая вернисаж «Мира искусства»). О танцах, разумеется, речь не шла, да они уже и так перестали радовать. Ровно год назад Великая княгиня признавалась в письме императрице Марии: «О, если бы ты знала, как нам грустно на этих балах, на которых мы последний раз танцевали (в Петербурге. — Д. Г.) девять лет назад — сейчас это кажется грустным, грустным сном. Хоть мы и участвуем в веселье, но любим-то прошлое, а его, увы, не вернёшь». Ныне, соблюдая траур, она грустила ещё сильнее.

Некоторое утешение принесло возвращение из Лондона брата, Эрнста Людвига. С собой он привёз шестилетнюю дочку, чем вызвал, прежде всего, восторг у детей императора. Маленькая Елизавета, получившая имя в честь своей прекрасной тёти и крёстной, была очаровательным созданием. Резвая, весёлая, обаятельная, она вызывала у Великой княгини нежную улыбку и чувство радости за дорогого Эрни, души не чаявшего в своём единственном ребёнке. Но кто бы мог подумать, что этот лучик света угаснет всего через два года! И так внезапно, так непостижимо... Гостившая у Царской семьи на территории Польши девочка внезапно почувствует себя плохо, проболеет три дня и умрёт на глазах у потрясённого отца. Злой рок вновь ударит по Гессенскому Дому сближением счастья и беды — в последний раз Елизавета Фёдоровна увидит несчастную малышку всего за месяц до трагедии, когда приедет в Дармштадт на свадьбу другой племянницы, Алисы Баттенберг.

Раздавленному горем брату Великая княгиня напишет проникновенное письмо, в котором попытается сказать, что досылаемые людям тяжёлые испытания и потери укрепляют их на жизненном пути и духовно возвышают: «Я знаю, что твоя настоящая христианская вера и спокойствие дают тебе силы, которые никакие слова сочувствия не могут дать. Но всё же я хотела бы быть в том доме, где и ты, чтобы помочь тебе хоть немного в каждодневных заботах... Я была помилована от тех ужасных моральных переживаний, которые вошли, увы, в твою жизнь. Несмотря на это, основа в наших характерах — сходная. Но ты стоишь на высшей ступени лестницы в небо, а я всё ещё ниже тебя. Я так сильно стараюсь подняться вверх, но, кажется, всегда скольжу вниз опять». Это будет сказано за пятнадцать месяцев до собственного страшного горя, за шаг до новых крутых ступеней, что поведут Елизавету Фёдоровну ввысь.

Тем временем среди насущных проблем, требовавших внимания московского генерал-губернатора, оказалось студенческое движение. Вопрос зрел давно, с появления нового Университетского устава 1884 года, ограничившего автономию в высшей школе. Николай Павлович Боголепов, ректор Московского университета, а затем попечитель Московского учебного округа, активно поддерживал просветительскую политику, сложившуюся при Александре III. Продолжит он этот курс и на посту министра народного просвещения, дополнив его идеей «Сердечного попечения о студентах». Но страсти в молодёжной среде разгорались нешуточные, и Сергею Александровичу трижды пришлось принимать меры, когда пьянящее чувство вседозволенности охватывало московские вузы. Каждый раз либералы выражали подстрекательское сочувствие молодёжи, революционные агитаторы толкали её в политику, но самое печальное состояло в том, что в правительственных кругах находились сторонники компромисса. Узнав об этом в самый разгар беспорядков 1899 года, Сергей Александрович испытал подобие шока: разве трудно понять, что уступки во время волнений ведут лишь к осложнению ситуации, а сокрытие истинного положения дел от Государя вообще недопустимо? Безрезультатно прождав целый месяц хоть каких-нибудь указаний, генерал-губернатор самостоятельно взялся восстанавливать порядок в Москве. Аккуратно и в то же время твёрдо.

В те тревожные дни Елизавета Фёдоровна не находила себе места. Видя, как переживает дорогой Сергей, она всячески старалась ему помочь — поддержать, успокоить, приободрить. В её голове никак не укладывалась картина происходящего — студенты всегда казались ей благонадёжными, безобидными и симпатичными. Великий князь заботился о их нуждах и когда вместе с женой приезжал на ежегодные университетские акты 12 января (в знаменитый Татьянин день), учащиеся одаривали Елизавету Фёдоровну массой букетов. Затем, по сложившейся традиции, каждый просил у Великой княгини цветок на память и на удачу в экзаменах, так что в конце праздника она оставалась почти с пустыми руками. Что же с ними произошло? Кто их использует и почему бездействует верховная власть? Наконец в один из дней Елизавета решительно взялась за послание Государю. Зная, что серьёзно рискует, поскольку супруг категорически запрещал ей вмешиваться в политику, она, обрисовав (конечно, со слов мужа) те ошибки, что допустило правительство, предостерегала племянника от излишнего доверия царедворцам: «Ты так чист и добр, и не веришь, что кто-то посмеет извлечь выгоду из этой ситуации, но увы! мир так испорчен». Николай II с благодарностью ответил «тете Элле», а вскоре отдельно поблагодарил и «дядю Сергея» — за правильный взгляд, за твёрдость и за преподанный урок. Через несколько месяцев на открытии нового университетского общежития Великокняжеская чета по просьбе студентов сфотографируется в окружении радостной молодёжи.

Но это было лишь началом. С наступлением XX века над Россией вновь стали сгущаться тучи. Медленно, но верно на страну надвигалась грозная опасность, предчувствие которой всё чаще вызывало у Сергея Александровича тяжёлые думы. С горечью в сердце наблюдал он, как разваливается государственный механизм, падает авторитет власти и накаляется политическая обстановка. В первый же год столетия вновь заявил о себе террор. Изгнанная, казалось, раз и навсегда ещё двадцать лет назад кровавая бесовщина явилась теперь в облике эсеровских боевиков и готовилась разгуляться в полную силу. 14 февраля 1901 года в Петербурге террорист-одиночка смертельно ранил министра народного просвещения Н. П. Боголепова. Потрясённый произошедшим, Великий князь поделился размышлениями с братом Павлом: «Нет сильной направляющей воли, как было у Саши (Александра III. — Д. Г.), и теперь мы шатаемся, как в 70-х годах. Зачем? И даже ответ на вопрос не получишь».

Одновременно в Москве поднялась новая, ещё более мощная волна студенческих беспорядков, вызвавшая ответные меры полиции. Обстановка накалялась. «Веяния нехорошие, — сообщал Сергей Александрович императору, — проявления прямо революционные — нужно называть вещи их именами, без иллюзий. Время, напоминающее мне скверные времена моей молодости! Твёрдо, круто, смело нужно вести дела, чтобы не скользить дальше по наклонной плоскости». Однако в петербургских кабинетах на дело смотрели иначе, что едва не привело к добровольной отставке московского генерал-губернатора. Когда же всё-таки ему удалось пресечь волнения, в столице случился новый теракт, жертвой которого стал министр внутренних дел Д. С. Сипягин. Этот милый, добрый, глубоко верующий человек был очень симпатичен Николаю II и Сергею Александровичу, высоко ценившим его за твёрдость убеждений и искреннюю преданность. Терять таких людей всегда тяжело. Но причинённая утратой боль могла оказаться для Великого князя ещё большей, ибо, вполне вероятно, до него дошли подробности убийства. Оказалось, что переодетый в военную форму боевик вошёл в здание Государственного совета под видом... адъютанта московского генерал-губернатора! Там, подойдя к Сипягину, он сказал: «Срочный пакет от Его Высочества», — и когда министр протянул руку за конвертом, террорист выхватил револьвер и произвёл выстрел. Жестоко, коварно, цинично...

Нервы Елизаветы Фёдоровны оказались на пределе. После недолгих сомнений она решила снова написать императору, высказав всё, что наболело в последние дни: «Милый мальчик, дражайшее дитя, позволь мне называть тебя так и позволь старому сердцу излить перед тобой все свои мольбы... Серж не знает об этом письме; наверное, оно выйдет непоследовательным и слишком женским, но я набралась ума-разума от других — не затыкая ушей, можно многое услышать от людей преданных, глубокого ума, опытных, любящих своего государя и отчизну. Я подумала: кто знает, может ведь и женщина пригодиться в трудные времена... Ники, дорогой, ради Бога, будь сейчас деятелен, может статься, нас ждут и другие убийства — и как положить конец террору? Прости, я пишу без обиняков, не выбирая выражений, и словно бы отдаю приказания; но я вовсе не жду, что ты будешь поступать по моей указке, просто излагаю эти мысли на случай, если они окажутся тебе полезными. Я бы без промедления назначила нового министра, каждый потерянный день приносит вред — почему бы не Плеве, у него есть опыт и он честен... Складывается впечатление, что ты опять отступаешь. Понимаешь, что я имею в виду: противная партия торжествует потому, что объясняет всё именно таким образом — и так оно и выглядит. Твёрдое решение, за которым следует обратное, хуже, чем ничего, это пагубно. А теперь ещё это новое несчастье. О, неужто этих скотов нельзя судить военно-полевым судом? И пусть вся Россия знает, что за такие преступления карают смертью... В случае, если ты сочтёшь, что Серж может быть полезен, можно ему написать, он ответит. Я знаю, он писал к бедному Сипягину и в день его смерти получил ответ, в котором мысль Сержа признавалась удачной. Она состоит в том, чтобы не публиковать фамилий тех, кто совершил покушение или преуспел в подобных преступлениях. Это помешает им выглядеть героями, и у них пропадёт желание рисковать жизнью и идти на преступление. (Я бы предпочла, чтобы преступник заплатил своей жизнью и исчез.) Кто он и что он, осталось бы неизвестным, а ведь им придаёт мужество мысль о том, что они станут героями и о них узнает весь мир. Хорошо бы ты прямо сейчас проявил всю необходимую твёрдость и ни малейшего сострадания по отношению к тем, кто сам не проявил его».

Сказано прямо, чётко и откровенно. В отдельных фразах звучат даже довольно жёсткие ноты, объяснимые всплеском эмоций, но в приведённых строчках Елизавета Фёдоровна, без сомнения, предстаёт сильной натурой, человеком деятельным и дальновидным. Здесь есть над чем призадуматься и сегодня...

С беспорядками постепенно справились, обстановка несколько разрядилась. Беспокойство Великой княгини переключилось на семейные проблемы — последствия развода Эрни, странные, с её точки зрения, визиты к Аликс и Ники загадочного «доктора Филиппа», скандальный брак Павла, душевная болезнь одной из фрейлин. И вдруг всё резко изменилось, переведя жизнь на другие рельсы. В январе 1904 года началась Русско-японская война. В Успенском соборе Кремля огласили императорский Манифест, отслужили молебен о даровании русским войскам победы, перед генерал-губернаторским дворцом толпа москвичей с царскими портретами выразила свой патриотический подъём приветственными выкриками и пением национального гимна. Однако вскоре в Москву стали поступать неутешительные вести с фронта. Правда, первоначально военные неудачи приглушал русский героизм. 14 апреля Москва торжественно встретила команды крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец». На всём пути от Курского вокзала моряков приветствовали толпы людей и выстроенные в знак особой почести войска, а на следующий день офицеров двух славных кораблей приняла в своём доме семья генерал-губернатора.

И всё же чаще с Дальнего Востока приходили сообщения о неудачах и потерях. Откликаясь на нужды воюющей армии, Сергей Александрович приобрёл на личные деньги и отправил на фронт дополнительное оборудование для госпиталей, а Елизавета Фёдоровна развернула широкую благотворительную деятельность. Уже в феврале, откликаясь на просьбу императрицы Марии возглавить в Москве сбор средств на нужды Красного Креста, она обратилась к населению с патриотическим воззванием: «Я решила образовать при мне Особый комитет из лиц по выбору моему, список коих будет безотлагательно опубликован, на каковой и возложить обязанности помочь мне оказать содействие всем учреждениям и всем добрым людям Москвы в их заботах об облегчении страданий воинов, несущих беззаветно кровь свою на защиту Отечества. Главной задачей комитета будет выяснение потребностей данного времени, снабжение жертвователей всеми необходимыми для них справками и сведениями, содействие к доставлению всего жертвуемого на места и к тому, чтобы желания и указания жертвователей были в точности выполняемы. Летопись России преисполнена доказательств отзывчивости Москвы ко всяким страданиям Отечества, и теперь с дерзким вызовом врага на далёкой окраине сказалось обычное доброе сердце древней столицы».

Но ещё раньше по собственной инициативе Елизавета Фёдоровна создала склад по сбору пожертвований, устроив при нём мастерские для помощи солдатам. Сначала он располагался в Румянцевском музее, а вскоре с разрешения Государя разместился в Большом Кремлёвском дворце. Этому начинанию Великая княгиня посвящала почти всё своё время, иногда проводя на складе целый день. Поднявшись по парадной лестнице в вестибюль дворца, она садилась за столик и начинала принимать пожертвования. Москва, по воспоминаниям графини А. А. Олсуфьевой, «выражала признательность ежедневным приношением к ней множества подарков для её солдат. Количество посылок, отправляемых на фронт из её рабочих комнат, было колоссальным». Ни один жертвователь, принёсший хоть 35 копеек, не остался без внимания Елизаветы Фёдоровны, а когда маленький мальчик принёс — как трогательно! — живую курицу (пусть несёт солдатам свежие яйца), она заверила малыша в том, что его птица обязательно попадёт на фронт.

Затем направлялась в парадные залы. Все они, за исключением Тронного (Андреевского), были уставлены швейными машинками и рабочими столами, за которыми сотни женщин из самых разных социальных слоёв создавали тёплые вещи, бельё, бинты. «С утра до вечера, — замечает А. А. Олсуфьева, — в течение всей войны этот трудовой улей работал для армии, и Великая княгиня с радостью видела, что огромные вызолоченные салоны едва вмещают работающих... Все её дни были заняты этой работой, которая достигла огромных размеров. Это было целое министерство, целый департамент, отличавшиеся от большинства министерств тем, что сотрудники никогда не имели праздничного времени». Готовые изделия упаковывались, снабжались ярлыками и отправлялись на фронт.

Одновременно упомянутый выше Особый комитет Великой княгини взялся за формирование летучих санитарных отрядов, предназначенных для оказания срочной помощи раненым сразу после сражения. В Петербурге их создавали Красный Крест и учреждения императрицы Александры Фёдоровны; в Москве девять отрядов, каждый из которых включал двух врачей, четырёх фельдшеров и двенадцать санитаров, сформировались под патронажем Елизаветы Фёдоровны. Первый из них был отправлен на театр военных действий 22 апреля 1904 года. В Потешном дворце в присутствии Великокняжеской четы отслужили напутственный молебен, после чего Елизавета Фёдоровна пожелала отряду успешной работы и благословила образочками каждого из его сотрудников.

К этой и без того колоссальной деятельности прибавятся отправка в действующую армию походных церквей, работа в Исполнительной комиссии по бесплатному размещению больных и раненых воинов, эвакуированных с Дальнего Востока, снаряжение плавучих (на баржах) и этапных лазаретов для перевозки раненых, создание отряда для борьбы с заразными болезнями. Заботы о получивших ранения на фронте отразятся и в открытии на берегу Чёрного моря «Елизаветинской санатории», построенной в кратчайшие сроки и оборудованной всем необходимым. Забегая вперёд скажем, что Великая княгиня не оставит без внимания пострадавших на войне даже после гибели мужа, создав во время личного траура Комитет по оказанию помощи жертвам Русско-японской войны и Сергиево-Елизаветинское трудовое убежище для увечных воинов, возведённое на средства, завещанные Сергеем Александровичем. Несколько солдат она поместит на излечение у себя в Ильинском, а для трудоустройства уходящих в запас воинов маньчжурской армии учредит специальное Бюро.

Между тем ход военной кампании принимал всё более неблагоприятный оборот, настроения в обществе заметно ухудшались и вскоре вылились в почти поголовное недовольство государственной политикой. Елизавета Фёдоровна с тревогой наблюдала, как сложившаяся ситуация угнетает супруга, как ужасает его очевидная растерянность правительства. Сергею Александровичу было ясно, что приближается страшная катастрофа, предотвратить которую в одиночку он попросту не в силах. Необходимого же подкрепления не предвиделось. «Один в поле не воин, — написал он младшему брату ещё в год убийства Боголепова. — При Саше было другое дело; я чувствовал, что мог быть полезен, а теперь кому и чему?? Один вздор выходит, да и устал я, и нервы расшатались». Уже тогда Великий князь стал серьёзно задумываться об оставлении административной службы, но вначале теплилась ещё какая-то надежда на выправление положения, а затем чрезвычайные условия военного времени заставили его мобилизовать свои последние силы. Теперь и они подходили к концу.

15 июля в Москву пришло сообщение о новом теракте в Петербурге. На сей раз жертвой злодеев стал министр внутренних дел В. К. Плеве, а орудием убийства — разрывной снаряд, брошенный под его карету. Погибший сановник был весьма яркой личностью — жёсткий, бескомпромиссный политик, убеждённый консерватор, активный борец со всякого рода крамолой. Не случайно за его назначение так ратовал Сергей Александрович, а Елизавета Фёдоровна так радовалась согласию императора. «Он понял твою миролюбивую, святую натуру, — писала она Государю о новом министре, — и в то же время желание сражаться как честный солдат под высоко поднятым знаменем». Так что выбор боевиков был вполне понятен, как понятно и то, что среди следующих фигур, намеченных ими к ликвидации, одно из первых мест занял Великий князь Сергей Александрович.

«Мы живём на вулкане, — сообщала Елизавета Фёдоровна княгине 3. Н. Юсуповой, — извержение будет — когда-то оно разразится и на кого падёт? Никогда, никогда не думала, что доведётся жить в такое ужасное тревожное время. Война, Бог даст, придёт своим чередом, в конце концов, к славе и славному миру; но ко всем подвигам и крови, пролитой за честь, за любовь к Государю и к отчизне, дай Боже, чтобы не примешалась ещё и другая кровь. Внутреннее брожение зреет с ужасающей быстротой, и остановить его уже невозможно. Давно ощущалось, что это надвигается — но чтобы так скоро!»

К «стрелкам» на пути Российского государства срочно кинулись неопытные люди, чьи поспешные действия грозили уже опрокинуть «состав». Совещания, дискуссии, заигрывание с либеральной оппозицией, разговоры о конституции... «Иногда думается, что все мы с ума сошли», — восклицал в дневнике Великий князь. Да и как иначе объяснить все эти попустительства антиправительственным собраниям, провокационным речам, подстрекательским статьям? И это в разгар тяжелейшей войны, когда так необходима сплочённость общества вокруг престола! Безумие, настоящее безумие! По мере сил и возможностей он ещё пытался противостоять проникающим в политику и грозящим безопасности государства тенденциям, но вскоре понял, что при таком положении дел оставаться и далее на своём посту не может. Это было бы равносильно согласию с начинающимся «новым курсом», а, следовательно, предательству собственных убеждений. Не желая мириться с попранием того, что он сам так долго и старательно укреплял, Великий князь окончательно принимает трудное решение об отставке.

Эта мысль созрела давно, хотя первоначально была скрыта даже от близких. Теперь же пора пришла. После тяжёлого объяснения с императором прошение Сергея Александровича было принято, с i января 1905 года он освобождался от обязанностей генерал-губернатора, но оставлялся на посту командующего Московским военным округом. Вторая должность в сложившейся обстановке была более значительной, и Николай II вновь подчеркнул своим решением полное доверие дяде Сергею. Надежда оставалась. Всей душой болея за страну, вверенную любимому племяннику, Великий князь, даже отстраняясь от роли государственного человека, всё ещё пытался спасти Государя от опрометчивых, с его точки зрения, шагов: «Только и молюсь, чтоб Господь сжалился над нами! Умоляю тебя, не поддавайся либеральным влияниям с вызыванием без разбора людей для совещаний». Заметьте, ратуя за «твёрдый курс», Сергей Александрович никогда и никого не призывал к насилию. Не желая признавать, что альтернативой компромиссу при политическом кризисе могут быть только репрессии, он оставался убеждённым противником кровопролития. Но в те самые ноябрьские дни, когда решался вопрос об отставке московского генерал-губернатора, из Парижа в Москву выехала группа террористов, тщательно прячущих под одеждой солидный запас динамита. Впрочем, запланированный взрыв должен был оказаться сокрушительным не столько по мощности, сколько по значимости. Ибо своей новой целью боевики избрали Великого князя Сергея Александровича.

2 января для согласования нового порядка управления в Москве бывший генерал-губернатор отправился в столицу. Попрощавшись с провожающими лицами на Николаевском вокзале, Великий князь вошёл в вагон и в тот же момент услышал раздавшиеся на перроне выстрелы. Поспешив назад, он увидел, что охрана схватила какого-то юношу, который, как объяснили очевидцы, только что стрелял в генерала Д. Ф. Трепова. Недавний обер-полицмейстер не пострадал, но Великий князь счёл необходимым лично осмотреть соратника и, лишь убедившись в том, что ни одна из трёх выпущенных негодяем пуль не задела Трепова, вернулся в вагон.

Случай на вокзале подействовал на Сергея Александровича удручающе, но отнюдь не напугал. И в сам момент покушения, и в последующие дни им проявлялась смелость, граничащая с риском для жизни, демонстрировались несгибаемость и решительность. Самообладание не покинуло его и после того, как у полиции появились основания предполагать, что январский теракт был направлен непосредственно против Великого князя и лишь случайность — генеральская форма Трепова — сбила злоумышленника с толка.

Прозвучавшие на перроне выстрелы стали, очевидно, попыткой реализовать высказанные за месяц до них угрозы московской организации эсеров — её ультиматум предостерегал генерал-губернатора и обер-полицмейстера от силовых действий против намеченной на 5—6 декабря манифестации. Действительно, в указанный срок перед резиденцией Сергея Александровича на Тверской улице собралась толпа молодёжи. Шумели, кричали антиправительственные лозунги, вели себя крайне вызывающе. Стремясь не допустить массовых беспорядков, полиция до поры не вмешивалась в происходящее и только внимательно наблюдала. Тогда демонстранты прибегли к провокации — кто-то швырнул камень в окно генерал-губернаторского дворца. Звон разбитых стёкол привёл толпу в восторг, после чего стражи порядка поспешили разогнать хулиганское сборище.

Именно на это и рассчитывали эсеры, получившие теперь, по их мнению, «право на месть». Не ведая о прибытии из зарубежного центра специальной группы боевиков, действующей по собственной схеме, местные энтузиасты террора начали вынашивать планы покушения на Великого князя. Идеи выдвигались одна ужаснее другой. Кто-то из активистов вызвался совершить злодеяние в праздник Крещения Господня и с террасы памятника Александру II бросить бомбу в... крестный ход к Москве-реке, в котором обычно принимал участие Сергей Александрович. Обсуждение подобных замыслов вскоре дополнилось новым тактическим приёмом — запугиванием. В адрес Великого князя стали поступать письма с угрозами, а по некоторым данным, анонимное предупреждение получила и Елизавета Фёдоровна — её просили не сопровождать мужа, если она хочет остаться в живых.

После трагических событий, произошедших 9 января в Петербурге, ситуация в Первопрестольной обострилась до предела. Теперь на Сергея Александровича, как представителя Царской Фамилии, ополчилась и либерально-дворянская фронда. «Вся Москва, — вспоминал С. Ю. Витте, — представляла собою или явную, или скрытую крайнюю оппозицию». Конечно, именитые вольнодумцы не выходили в своих планах за рамки рассудка, но постоянным ворчанием, критикой и требованиями коренных перемен они упорно раскачивали правопорядок, будоражили московскую общественность и волей-неволей подталкивали экстремистов к действию.

Брошенный ему вызов Сергей Александрович принял по-рыцарски — с отвагой и благородством. Его адъютант В. Ф. Джунковский вспоминал: «Великий князь выезжал в определённые часы или в карете, или в одиночных санях. С того времени, как стали поступать сведения о готовящихся покушениях, Великий князь не изменил своих привычек, а только перестал брать с собой адъютантов, к нашей большой обиде... и ездил всегда один, никогда заранее не говоря, куда едет. Много мне пришлось говорить с ним по этому поводу и убеждать не выезжать всегда в определённое время, тем более что его выезды резко бросались в глаза... Великий князь оставался непреклонен и как бы нарочно бравировал, выезжая ежедневно в те же часы». Это и впрямь следовало понимать как демонстративный ответ врагам. «Я не боюсь!» — заявлял Сергей Александрович столь подчёркнутым игнорированием опасности. «Кто посмеет?» — читалось в каждом его проезде по городу.

Сочтя невозможным занимать после отставки генерал-губернаторский дворец, Великий князь вместе с семьёй переселился в Александрию. Впрочем, резиденцию на Тверской он посещал почти ежедневно — разбирал книги, документы, личные вещи. В такие часы мысли невольно возвращали Сергея Александровича в прошлое, и то ощущение, которое он сам определил как «странное чувство», снова овладевало его душой. Приезжала в свои бывшие комнаты и Елизавета Фёдоровна, желавшая найти что-нибудь полезное для Кремлёвского склада. В Нескучном же они погружались в столь милый сердцу домашний уют. Привычки и вкусы оставались прежними: встречи с желанными гостями, вечерние чаепития с обсуждением посещённого накануне театрального спектакля или концерта. Немалая часть свободного времени отводилась чтению для себя и для детей — в последнюю зиму Великий князь знакомил племянников со своей любимой книгой Гончарова «Фрегат “Паллада”».

Однако превращаться в затворников не собирались. Разгулявшийся над Россией ветер грозил превратиться в сокрушительный смерч, и сидеть при такой обстановке сложа руки для Сергея Александровича было немыслимо. Несмотря на то, что обязанности командующего военным округом не требовали его постоянного пребывания в Москве, Великий князь не покидал город, понимая, как нужен и важен сейчас накопленный им опыт, как необходимы его твёрдость и решительность. Каждое утро он подолгу совещался с сотрудниками, стремясь защитить Первопрестольную при любых условиях.

С известиями о петербургской провокации, получившей название «Кровавое воскресенье», беспорядки в Москве пошли по нарастающей. Уже на следующий день здесь бастовало 24 промышленных предприятия, через сутки их число почти удвоилось, а когда к стачке, начавшейся в Замоскворечье, присоединилось большинство заводов и фабрик Пресни, ситуация стала критической. Появилась и угроза безопасности Великокняжеской четы — занимаемый ею дворец в Нескучном оказался совсем рядом с охваченным волнениями районом. Однако покинуть любимую резиденцию Сергей Александрович согласился только после нажима подчинённых, да и руководствовался при этом больше тем, что контролировать положение дел из Кремля будет гораздо удобнее. 10 января в одиннадцать часов вечера стали спешно готовиться к переезду. Дети уже спали, их разбудили и, наскоро одев, посадили в карету. Рядом разместились Великий князь и Великая княгиня. Окна экипажа плотно занавесили, фонари погасили. Черной тенью выпорхнула карета из ворот старинного сада и стремглав помчалась по Калужской дороге. Покружив некоторое время по заснеженным улицам спящей Москвы, она влетела в Кремль и остановилась перед подъездом Николаевского дворца. Какая горькая ирония — ведь именно сюда, под сень куполов Чудова монастыря, без малого четырнадцать лет назад Сергей Александрович, подобно триумфатору, въехал под колокольный перезвон и приветствия ликующих москвичей. Именно отсюда начал он своё руководство Москвой и вот теперь именно здесь должен был найти нечто вроде убежища... Господи, да что же такое творится!

Долго пустовавший, а потому неотапливаемый дворец встретил прибывших холодом и сыростью. Для ещё ранее простуженного Сергея Александровича подобные условия были совершенно непригодны и даже опасны, но царившая в апартаментах стужа с лихвой компенсировалась раскалённой обстановкой в городе, заставляющей забыть и об отсутствии комфорта, и о больном горле. Изразцовые печи только начали наполнять комнаты теплом, а работа у Великого князя уже кипела вовсю — приём докладов, отдача распоряжений, обсуждение планов. Обстановка напоминала фронтовую. При этом коварный невидимый враг тоже не бездействовал — подготовка покушения на Сергея Александровича вступила в завершающую стадию.

Вот уже два месяца в Москве разворачивалась работа боевой организации эсеров: отслеживались выезды Великого князя, уточнялись места его пребывания, изучалась система охраны. Группа состояла из пяти человек, каждый из которых получил самостоятельное задание. Борис Савинков — координатор всех действий. В свои двадцать девять лет он уже опытный террорист, и его двухлетний стаж включает активное участие в убийстве В. К. Плеве. Впереди у него ещё не одно громкое дело подобного рода, но задуманное и осуществлённое зимой 1905 года навсегда окажется непревзойдённым. Исполнителями назначены Пётр Куликовский (наблюдатель и бомбист), Дора Бриллиант (изготовление и хранение снарядов), Борис Моисеенко (сбор информации в центре города под видом извозчика) и, наконец, Иван Каляев (наблюдатель под видом извозчика и основной бомбист). Однако весь этот отряд убийц — всего лишь последнее колесо в механизме задуманного. Вертящие его шестерёнки и уж тем более рычаги управления были, как подобает, надёжно сокрыты. Только очень немногие посвящённые (включая исполнителей) знали имя главного инициатора покушения.

Евно Фишелевич Азеф, легендарный и безоговорочно авторитетный среди эсеров, один из организаторов и руководителей партии, глава боевой организации. Но... в 1908 году разразится огромный скандал. Кумир социалистов-революционеров окажется, к их ужасу, платным осведомителем полиции! Дальше загадок становится ещё больше. Опытные кукловоды, заказчики и спонсоры преступления смогли не только замести все следы, но даже исказили саму суть произошедшего, а странные игры спецслужб, оказавших им в этом неожиданное содействие, ещё накануне злодеяния оставили Сергея Александровича абсолютно беззащитным.

Покушение было назначено на 2 февраля. В тот вечер в Большом театре устраивался благотворительный сборный спектакль в пользу организованного Елизаветой Фёдоровной склада. Ожидалось присутствие Их Высочеств. Упустить такой случай террористы не могли — ведь точная информация о времени и маршруте проезда Великого князя давала им шанс действовать наверняка.

Вечером великокняжеская карета выехала из Кремля. Её известные всей Москве белые фонари вновь горели демонстративно ярко. Проехав мимо Иверской часовни, экипаж повернул направо. В следующий миг возле его дверцы возник чёрный силуэт подбежавшего убийцы. Секунда — и боевик отскакивает назад, занесённая рука с бомбой опустилась: в карете, помимо Сергея Александровича, едут его жена и племянники. Растерявшийся Иван Каляев упустил свой шанс, но уже через несколько минут, оправдываясь перед товарищами («Разве можно убивать детей?»), предложил в случае решения о ликвидации всей семьи повторить покушение при отъезде Великого князя домой. Однако террористы ещё надеялись на возможность «точечного удара». Потолкавшись возле театра и убедившись в том, что Сергей Александрович действительно приехал в одной карете с семьёй, они ждали окончания спектакля.

Тем временем не догадывающийся о страшной опасности Великий князь вместе с женой был всецело поглощён происходящим на сцене. Представление открыли две картины из оперы П. И. Чайковского «Евгений Онегин», причём главную партию в первый (как окажется, и в последний) раз исполнял Фёдор Шаляпин. Успех был полнейший, публика долго рукоплескала и потребовала повторения сцены в саду «на бис». Кто знает, может быть, в те минуты Елизавета Фёдоровна вспомнила, как много лет назад тот же эпизод она разыгрывала вместе с молодым цесаревичем, как, сидя на скамейке, с трепетом слушала обращённые к ней слова: «Учитесь властвовать собою...» Сколько же времени прошло с тех пор, сколько событий! После антракта давалась опера «Алеко». За дирижёрским пультом стоял автор, Сергей Рахманинов, а среди артистов, помимо Шаляпина, выделялся и другой замечательный бас, Василий Петров. Завершился спектакль сценой в корчме из «Бориса Годунова» М. П. Мусоргского.

После представления Великокняжеская семья оставалась ещё какое-то время в театре и во время чаепития оживлённо обсуждала увиденное. Все были очень довольны, особенно дети, которых просто переполняли впечатления. Около полуночи Их Высочества отбыли во дворец. Сергей Александрович вновь садится в карету вместе с Елизаветой Фёдоровной, Марией и Дмитрием — наблюдавшие за выходом боевики откладывают теракт на два дня.

Утром 4 февраля Великая княгиня посетила свой склад. Планов на день было много, так что в мастерских она не задержалась и быстро вернулась домой. На улице ощущался лёгкий мороз, около шести градусов. Чувствовалось, что зима вот-вот начнёт отступать, и эта близость первого весеннего тепла невольно преображала людей. «В этот день, вспоминала одна из очевидиц, — Елизавета Фёдоровна была особенно свежа и красива в светло-голубом платье: около 12 часов, простившись с нами на складе, она пошла в Николаевский дворец». Среди намеченных ею дел значился визит к графине М. А. Менгден, жене управляющего Великокняжеским двором, которая недавно перенесла тяжёлую операцию. У бедняжки было слабое сердце, её оперировали без наркоза, и тогда Великая княгиня, придя в операционную, держала её за руку, постоянно успокаивая. Сейчас ещё не до конца поправившуюся графиню следовало навестить и приободрить. Затем планировалось заехать в генерал-губернаторский дом и помочь супругу разобраться с некоторыми вещами.

Сергей Александрович уже собирался туда отправиться, и в два часа к подъезду была подана его карета. Перед самым выходом он сделал последнее частное распоряжение — воспитатель племянников получил его согласие на покупку для Великой княжны Марии столь желанной ею мандолины. Однако приподнятое настроение мужа Елизавете Фёдоровне не передалось. С самого утра её не покидало странное чувство, которое она назовёт «безотчётной тоской». Это ощущение дополнялось смутной тревогой, мучившей в последние дни, предчувствием какой-то опасности. Ещё накануне Великая княгиня, сама не зная почему, отговаривала супруга от его намеченной поездки в Петербург.

Было без четверти три. Готовясь к отъезду, Елизавета Фёдоровна находилась в своих комнатах, дети занимались с учителями. Внезапно на улице прогремел страшный взрыв. Он был очень сильным, но каким-то глухим. «Как будто снег сбросили с крыши, — скажет потом Великая княгиня, — только гораздо громче». Она сразу поняла, что случилось. Воскликнув: «Это с Сергеем! Сергея убили!» — кинулась вниз, выбежала в одном платье на улицу и вскочила в сани. На ходу кто-то успел накинуть на неё шубу. Вдогонку бросилась Элен Джунковская, схватившая первое попавшееся под руку пальто. Сани помчались в объезд Чудова монастыря и моментально оказались перед Никольскими воротами, где уже начала собираться толпа.

Нет таких слов, что могли бы передать чувства Елизаветы Фёдоровны в те ужасные минуты. Полиция, сначала попытавшаяся не пропустить её к месту взрыва, отступила, и глазам Великой княгини открылась жуткая картина — груда искорёженных обломков, окровавленный снег... «Тело Великого князя, — сообщит позднее официальный источник, — оказалось обезображенным, причём голова, шея, верхняя часть груди с левым плечом и рукой были оторваны и совершенно разрушены, левая нога переломлена с раздроблением бедра, от которого отделилась нижняя его часть, голень и стопа. Силой произведённого злоумышленником взрыва кузов кареты, в которой следовал Великий князь, был расщеплён на мелкие куски...» Елизавета Фёдоровна упала на колени. Молча, с окаменевшим лицом, на которое боялись взглянуть стоявшие вокруг, она стала собирать частицы разорванного тела мужа. Что-то из найденного складывала в платок. Вдруг она заторопилась: «Скорее, скорее, Сергей так ненавидел беспорядок и кровь!» Эта мысль, как позднее расскажет Великая княгиня, была единственной в её сознании.

Некоторые попытались ей помочь — передавали найденные в разных местах площади кольца, медальоны, обрывки мундира... Кто-то поднял уцелевший бумажник. «Крест, — взмолилась Елизавета Фёдоровна, — найдите крест!» Когда же, наконец, ей поднесли изорванную цепочку с образами и золотой нательный крестик, повреждённый взрывом и залитый кровью, Великая княгиня крепко зажала их в своей руке, как самое дорогое сокровище. Вероятно, она так и держала крест мужа, пока к Никольским воротам спешили лица свиты, пока останки Сергея Александровича перекладывали на принесённые со склада носилки и покрывали их чьей-то шинелью, пока в полной тишине она шла рядом с этой скорбной ношей во дворец...

Носилки, с которых ещё долго продолжала капать кровь, принесли в Алексеевский храм Чудова монастыря и поставили возле раки святителя Алексия. Тотчас над останками мученика была отслужена первая панихида, и под сводами древней церкви Великому князю Сергею Александровичу впервые провозгласили вечную память. Присутствовали только самые близкие, многие стояли на коленях. Привели племянников, Дмитрия и Марию, которым запретили появляться на месте убийства, и теперь, глядя на покрытые носилки, они впервые ощутили весь ужас происшедшего. Великая княжна на всю жизнь запомнила эту страшную картину — плачущие люди, дрожащий голос священника и отрешённый пугающий взгляд Елизаветы Фёдоровны.

В семь часов вечера останки Великого князя, облачённые в мундир, переложили в гроб, и спустя час в том же храме епископом Дмитровским Трифоном была отслужена вторая панихида, на сей раз официальная. В скорбном молчании застыли лица свиты, представители московской администрации, штаба военного округа, сословных учреждений и общественных организаций. Покидая по окончании службы Кремль, многие из них заметили, что в Николаевском дворце не зажигают свет. О происходящем за тёмными окнами было страшно подумать...

В тот вечер Елизавета Фёдоровна отказалась от ужина и, не найдя в себе сил оставаться одной в своей общей с мужем спальне, направилась после совершённой вместе с детьми молитвы в комнату Марии. Здесь она провела всю ночь в разговорах о Сергее Александровиче, постепенно приходя в себя. Напряжение чуть отпустило, и Великая княгиня впервые за долгие часы после катастрофы разразилась рыданиями.

Девочка уснула, а её тётя Элла всё ещё продолжала плакать. На ней по-прежнему было светлое платье, в котором она успела ещё после первой панихиды посетить умирающего в Яузской больнице кучера Андрея Рудинкина, много лет прослужившего Великому князю, — несчастный возничий не должен был видеть супругу хозяина в трауре. До последней своей минуты, наступившей спустя три дня, он оставался в уверенности, что Сергей Александрович не пострадал. Воздавая последний долг, Елизавета Фёдоровна накануне похорон мужа приедет на отпевание верного слуги и, поддерживая его вдову, пешком пойдёт за катафалком до Павелецкого вокзала. Похоронят Рудинкина на его малой родине в Подмосковье. Каким-то чудом могила великокняжеского кучера в селе Ивановском Серпуховского района сохранилась до сих пор, цел и поставленный стараниями Елизаветы Фёдоровны надгробный камень. На одной из граней памятника высечены слова из Евангелия: «Добрый и верный раб! В малом ты был верен, над многими тебя поставлю; войди в радость господина твоего».

Адский план террористов осуществился. В день покушения Каляев долго дежурил у Воскресенских ворот близ Красной площади в ожидании выезда Сергея Александровича. Нервничал, периодически смотрел на вывешенную картину, в стекле которой отражается идущая от Кремля дорога. Вскоре, заметив суету городовых, предвещающую скорый проезд Сергея Александровича, бомбист направился к Никольской башне. Одновременно с противоположной стороны, повернув от Чудова монастыря и набирая скорость, великокняжеская карета вынеслась на небольшую площадь между Арсеналом и Сенатом.

От Никольских ворот экипаж отделяло около тридцати метров, когда подбежавший террорист кинул бомбу в левое окно кареты. Через секунду мощный взрыв потряс весь Кремль. В соседних зданиях вылетели стёкла, а люди в кабинетах бросились на пол, опасаясь, что сейчас рухнут стены. На месте кареты взметнулся высокий столб густого дыма, который ещё долго не мог рассеяться. Оглушённый взрывом Каляев некоторое время оставался возле задних колёс кареты. Он бросал бомбу с предельно близкого расстояния, однако остался невредим. Немного опомнившись, убийца медленно пошёл к воротам, но тут его задержал городовой Леонтьев. Наконец-то подбежали пришедшие в себя охранники, боевика разоружили и отправили в участок. Он не сопротивлялся.

Поскольку убийца отказался себя назвать, полиция занялась выяснением его личности. С трудом, через несколько недель узнали: Иван Каляев, уроженец Варшавы, двадцать восемь лет, наполовину поляк, не доучился последовательно в трёх университетах, побывал в тюрьме и в ссылке. На вопросы следователей он не отвечал, зато удивил жандармов страстным желанием узнать, что пишут о нём в газетах. Сергей Александрович и Елизавета Фёдоровна оказались правы, говоря о мотивах, движущих фанатиками террора, — резонанс, всеобщее внимание, след в истории. Сидя в тюрьме, преступник продолжал разыгрывать героя, не догадываясь, что является всего лишь орудием в чужих руках, одноразовым инструментом, разменной монетой, пешкой... На третий день около восьми часов вечера Каляева из Якиманского арестного дома повезли в Пятницкую полицейскую часть. Там его ввели в помещение канцелярии, где оставили под наблюдением жандармского ротмистра. Вскоре в комнату, сопровождаемая каким-то генералом и другими лицами, вошла дама в чёрном платье и с траурной вуалью. На вопрос преступника: «Кто вы?» — прозвучал ответ, заставивший его вздрогнуть. Перед ним стояла Великая княгиня Елизавета Фёдоровна.

Этот её шаг удивит многих. Поехать к убийце ещё непогребённого мужа! Зачем, для чего? Те, кто находился рядом, поймут сразу. И будут потрясены столь высоким проявлением милосердия, столь ярким примером христианской жизни. «Такое мужество, — скажет, узнав о поступке Эллы, Великий князь Константин Константинович, — такая высота души прямо невероятны. Она — святая». Решение Елизаветы Фёдоровны возникло во время одной из её молитв. Как вспоминала одна из близких к ней дам, она «почувствовала, что Великий князь от неё чего-то просит. Она поняла, что ей нужно снести Каляеву прощение Великого князя, которое он не успел дать». Никто из полицейского начальства не осмелился отказать ей в такой встрече, градоначальник А. А. Волков сам вызвался присутствовать на свидании, а Великая княгиня взяла с собой адъютанта мужа В. С. Гадона и свою бывшую фрейлину Е. Н. Струкову (Козлянинову).

Поначалу разговор не складывался. Елизавета Фёдоровна спросила террориста о его мотивах, на что он, впервые за время встречи поднявшись со стула, ответил: «Про то знают те, которые поручили мне это сделать». Тогда Великая княгиня заговорила о доброте Сергея Александровича и высказала своё прощение. Затем она попросила оставить её с преступником наедине. Все остальные послушно удалились, затворив дверь. Никто в точности не знает, о чём около двадцати минут говорила с убийцей вдова его жертвы. По её собственным скупым словам об этом диалоге, преступник пытался убедить собеседницу в своём благородстве, рассказав, что сохранил ей жизнь при первой попытке покушения. «Вы не поняли, что всё же убили меня», — сказала Елизавета Фёдоровна. Она простила террориста от имени Великого князя и протянула ему иконку. Он взял.

Через несколько дней вездесущие журналисты, проведав об этой истории и выманив у жандармов какие-то детали, раструбили в газетах то, что было сугубо личным делом Великой княгини. Разумеется, она никак не отреагировала (если вообще узнала), зато, не отделяя своих слов от дел, обратилась к императору с прошением о помиловании преступника, которое в итоге было отклонено. Но Каляев пришёл в бешенство. Ещё бы, получалось, что в глазах общества из героя он превращается в банального уголовника да к тому же в слабака. О свидании с Елизаветой Фёдоровной товарищам по партии боевик написал, как о своём торжестве, уверяя, что визит вдовы Сергея Александровича был актом её покаяния (!) и благодарности. В припадке ярости мерзавец послал письмо и Великой княгине, обрушив на неё грязный поток оскорблений. До самого эшафота он подчёркивал, что не раскаивается в содеянном.

Москва прощалась с Сергеем Александровичем. «Было возложено много венков, — вспоминал Джунковский, — гроб утопал в зелени, народ ежедневно (с 5 по 10 февраля), в известные часы, допускали поклониться праху; пропускали зараз по 100 человек. Панихиды служились всё время, почти без перерыва, с утра до вечера. Великая княгиня пожелала, чтобы народу не делали какие-либо стеснения, и Кремль был открыт для свободного прохода всем; только когда съезжались на официальные панихиды, проезд частным лицам прекращался...»

Длинной вереницей тянулись желающие проститься. Как и два с половиной года назад, когда молящиеся шли поклониться выставленной в Кремле полумантии преподобного Серафима, очередь выстраивалась в конце Красной площади, и многие простаивали в ней по пять-шесть часов. Войсковые части и группы гимназистов пропускали вперёд. Депутации от учреждений и обществ, а также некоторые частные лица возлагали серебряные венки, число которых ко дню похорон достигло восьмидесяти шести.

В Москве отменили все развлекательные мероприятия, на генерал-губернаторском доме вывесили траурные флаги. В газетах был опубликован подписанный в день трагедии Высочайший манифест: «Провидению угодно было поразить Нас тяжёлою скорбью: Любезный дядя Наш Великий Князь Сергей Александрович скончался в Москве в 4-й день сего февраля на 48 году от рождения, погибнув от дерзновенной руки убийц, посягнувших на дорогую для Нас жизнь его. Оплакивая в нём Дядю и друга, коего вся жизнь, все труды и попечения были беспрерывно посвящены на службу Нам и Отечеству, Мы твёрдо уверены, что все Наши верные подданные примут живейшее участие в печали, постигшей Императорский Дом Наш, и соединят тёплые молитвы свои с Нашими об упокоении в Царстве праведных души усопшего Великого Князя».

При Дворе объявили трёхмесячный траур, но на похороны в Москву Царская семья не поехала. Такое решение выглядело странным, труднообъяснимым. А между тем оно имело весьма резонные причины, ибо страшное событие в Первопрестольной при неясности масштабов и механизмов заговора показывало ту степень опасности, которой подверглась бы Династия в случае приезда. «Аликс, конечно, хочет ехать, — записала в дневнике сестра Государя, Великая княгиня Ксения Александровна, — Мама тоже, но мы им отсоветовали — нельзя так рисковать, хотя ужасно оставлять бедную Ella одну — просто больно думать о ней».

В Петербурге к вопросу активно подключился генерал Д. Ф. Трепов, слишком хорошо знавший положение дел в Охранном отделении и уже не доверявший никому.

«Говорят, — писал позднее Джунковский, — что в первый момент Государь хотел ехать в Москву на похороны своего дяди, но благодаря влиянию Трепова не поехал. То же было и с Великим князем Владимиром Александровичем, старшим братом Сергея Александровича, который, как говорят, со слезами на глазах умолял Государя отпустить, но Государь не позволил ему ехать». Адъютант был явно не согласен со столь серьёзными мерами безопасности и полагал, что присутствие императора в Москве «произвело бы колоссальное впечатление и подняло бы ореол Царя среди народа». В принципе это, конечно, так, однако «впечатление» и угроза жизни вряд ли соизмеримы на общих весах.

Единственным, кого Николай II решился отпустить в Первопрестольную, был Великий князь Константин Константинович, чью легкоранимую душу известие о гибели друга потрясло несказанно. И в первый же день пребывания в Москве он поспешил на панихиду: «Под сводами храма, арками отделённого от церкви, где покоятся мощи святителя Алексия, посередине стоял на небольшом возвышении открытый гроб. Видна была только грудь мундира Киевского полка с золотыми эполетами и аксельбантом; на месте головы была положена вата, задёрнутая прозрачным покрывалом, и получалось впечатление, что голова есть, но только прикрыта. Сложенные накрест пониже груди руки, а также ноги были закрыты серебряным парчовым покровом; гроб дубовый, с золочёными орлами. Подле него на коленях стояли Элла, Мария и Дмитрий, все в белом». В той же дневниковой записи Великий князь особо отметил, что народ шёл поклониться чинно и благоговейно. Ниже продолжал: «На месте гибели бедного моего Сергея 5-й гренадерский Киевский полк поставил железный крест с образом преподобного Сергия, преображенцы соорудили лампаду. Место огорожено деревянной решёткою. Ужасное событие представляется мне каким-то сном».

Вслед за Константином в Москву стали съезжаться родственники, проживающие за рубежом: сестра Елизаветы Фёдоровны принцесса Виктория Баттенберг с дочерью, герцог и герцогиня Гессенские, сестра Сергея Александровича Мария Эдинбургская с дочерью Беатрисой. Из Парижа приехал Великий князь Павел. Опальному изгнаннику Государь разрешил проститься с братом, чья мученическая смерть послужила толчком к постепенному примирению «дорогого Пица» с Императорской семьёй. Все родственники отметили ту стойкость, с которой Елизавета Фёдоровна переносила происходящее. «Никто не мог понять, — напишет её племянница Мария, — откуда у неё берутся силы так стойко переносить горе... Только глаза и напряжённо застывшее лицо выдавали её страдание». И вместе с тем приходилось серьёзно опасаться за её состояние, усугубленное деталями происходящего. Сила взрыва была так велика, что частицы тела Великого князя продолжали находить и на крыше здания Судебных установлений, и на часовне по другую сторону Кремлёвской стены. Адъютант Джунковский складывал эти страшные находки в специальные ёмкости, которые затем были поставлены в гроб.

Некоторые из окружающих становились очевидцами тяжёлых эпизодов. Будущий жандармский генерал, а в то время курский вице-губернатор П. Г. Курлов писал, вспоминая о своём участии в траурных мероприятиях в качестве бывшего секретаря Великой княгини по делам Красного Креста: «Я никогда не забуду той ужасной по своей простоте минуты, когда в 3 часа ночи накануне погребения, во время одного из моих дежурств при гробе, в церковь из соседней комнаты вошла Великая княгиня. Она двигалась автоматической походкой, видимо, не вполне сознавая свои действия. Медленно подошла она к усопшему и, приподняв покров, стала что-то поправлять в гробу, где лежало изуродованное тело. Мы, дежурные, замерли, боясь шевельнуться. Быстрыми шагами к Великой княгине приблизился состоявший при ней гофмейстер Н. А. Жедринский и увёл её во внутренние покои».

Днём или ночью Великая княгиня приходила в церковь и клала в гроб какие-нибудь вещи — то, что было при муже в момент смерти (кольца, образки, ладанки), икону праведной кончины преподобного Серафима, Георгиевский орден, медальон со своим детским портретом, клочья мундира и аксельбантов Сергея, бережно завёрнутые в ткань, сохранённую с их свадьбы. К ним же поместила полученный в день миропомазания золотой медальон с надписью «Не бойся, только веруй» — заветом, которому всегда будет верна. Наконец, она положила к супругу своё обручальное кольцо. В знак вечной преданности, в знак безмерной любви, не разрушимой ничем! В знак неизменного единства и постоянного присутствия рядом, даже по другую сторону жизни!

Погребение состоялось 10 февраля. Кремль был закрыт, но множество простых людей, желающих проститься с Великим князем, собралось на Красной площади, молясь об упокоении его души. «Невыразимо тяжело, — писали в тот день «Московские ведомости», — расставаться с тобою нам, москвичам, свидетелям счастливых дней твоего детства и зрелого возраста, когда ты вступил на самоотверженное служение Царю и Родине и так сроднился с твоею Москвой... Ты был верен до самой смерти своему долгу и запечатлел своею кровью верность твою святым исконным заветам Земли Русской, оставив нам высокий пример непоколебимой веры в Бога, преданности святой Церкви и Престолу и служения ближним, не жалея себя... Вечная память тебе на Святой Руси, наш дорогой, горячо любимый Великий князь! Не забывай нас в твоих чистых молитвах перед Престолом Всевышнего, да ниспошлёт Господь мир и тишину Земле нашей, о которой ты столько болел душою и печалился, живя между нами».

Родственники Сергея Александровича, сослуживцы и официальные лица с утра собрались в Алексеевском храме Чудова монастыря. Адъютанты и офицеры стояли в почётном карауле — навытяжку и с обнажёнными палашами. Службу совершал митрополит Московский и Коломенский Владимир в сослужении двух епископов и многочисленного духовенства. «Литургия началась в 10:30, — записал Великий князь Константин. — Церковь была полна народа, еле можно было двигаться, и митрополиту было трудно проходить с кадилом. В церкви стояла жара и духота. Павел уже в самом начале обедни сел на стул; вскоре маленькой Марии стало дурно, и он её вывел и вернулся только к отпеванию. Чем дальше, тем становилось жарче, дышать было нечем. Элла несколько раз садилась и должна была снять закрывавшую ей лицо креповую вуаль. Синодальные певчие превзошли себя — их пение было бесподобно. Как чудесно гудел большой колокол Ивана Великого... Раздирающие минуты последнего целования не стану описывать. Мы вынесли гроб через западную дверь в Алексеевскую церковь и из сеней повернули направо в небольшую Андреевскую церковь, где наглухо запаянный гроб останется, пока не будет решено, где хоронить...»

Тот монастырский храм Елизавета Фёдоровна будет часто посещать в течение года, пока сооружалась усыпальница Великого князя. «Так много страждущих сердец его друзей тоже обрели силу, молясь здесь, — напишет она вдовствующей императрице. — Рано утром и поздно вечером, кроме дневных молитв, я прихожу сюда и после этого живу с новыми силами». В следующем письме она выскажется полнее и душевнее: «Господь в Своём великом милосердии даровал мне безграничное утешение жить близ маленькой церковки, где такая атмосфера мира и покоя... Там я начинаю и заканчиваю свой день, и, кажется, нерушимый покой осеняет меня в дневные часы, словно я прихожу из другого мира выполнить свой долг, утешить других, и это не я живу, а кто-то другой, тогда как моя душа почиет на небесах подле той чистой и честной души, что руководила мной, помогала во всём и без которой меня больше нет. Я даже не могу плакать, я не здесь, а там наверху. Конечно, жизнь идёт, со своими нуждами, скорбями, тревогами, и надо работать... Только бы мне жить по правде, так, как желал бы мой Серж. Я бы хотела когда-нибудь стать достойной того, что была его женой».

Едва закончилось прощание москвичей с Великим князем, как за стенами Кремля вновь начал проявляться охвативший общество недуг. Умолкли печальные песнопения, завершились устроенные на средства Елизаветы Фёдоровны поминальные обеды для неимущих, прошла растерянность первых дней, и на авансцене московской жизни опять закружилась дикая пляска. Забыв об элементарной порядочности, некоторые обыватели охотно взялись муссировать сплетни и кривотолки, возникшие вокруг трагедии. Разношёрстные молодые нигилисты шли ещё дальше — с радостью и даже зубоскальством они одобряли в своих кругах действия террористов и выражали надежду на скорое крушение порядка.

Однако те, кого не покинул здравый рассудок, искренне скорбели, прекрасно понимая значение и тяжесть утраты. Давая оценку произошедшему, автор брошюры «За что его убили?», изданной в те месяцы, писал о причинах злодеяния: «Лишить Россию не только в настоящее время, но и на будущий период её возрождения сильных и убеждённых защитников — вот гнусная цель наших подпольных и “легальных” революционеров. Вот почему они с ожесточённой злобой накинулись на Великого князя Сергея Александровича, чуя в нём человека, не только бывшего, но и будущего времени». Ближайшие события показали всю правоту этих слов.

В конце весны активизировались московские земцы, готовившие съезд либералов и агитировавшие за конституцию. Вновь напомнил о себе и не собиравшийся исчезать террор. На Пасху Елизавета Фёдоровна вместе с племянниками уехала в Царское Село, где узнала, что полиция успела обезвредить двух боевиков, планировавших под видом церковных певчих (!) проникнуть в храм и во время праздничного богослужения (!) взорвать всю семью императора. В Москве 28 июня эсер П. Куликовский (из недавнего отряда Савинкова) пришёл на приём к градоначальнику и произвёл в него несколько выстрелов. От полученных ранений глава полиции, граф П. П. Шувалов (в своё время управляющий Двором Сергея Александровича), скончался на месте. «Увы, все мы несём такие скорби, — напишет через неделю в Петербург Елизавета Фёдоровна, — и знать, что мой дорогой, наконец, близ Бога, вдали от всех страданий, даёт силы терпеть».

О душе любимого она молилась неустанно. Помимо храмов посещала место его гибели, где за оградой стоял белый крест. Её спальня в Николаевском дворце стала напоминать монашескую келью — белые стены, иконы, горящие лампады, а в углу деревянное распятие, в котором находились обрывки одежды, бывшей на Сергее Александровиче в тот страшный день. «Теперь по вечерам, — признавалась Великая княгиня императрице Марии Фёдоровне, — перед тем, как лечь спать, я говорю “спокойной ночи”, молюсь и засыпаю с миром в сердце и душе». Дорогой супруг постоянно, хоть и незримо оставался рядом, продолжая поддерживать и укреплять. Бросив вызов безжалостной смерти, Елизавета Фёдоровна отныне жила и трудилась за двоих — за себя и за Сергея.

Лето она провела в Ильинском, создав там госпиталь для раненых, а осенью вернулась в Москву. Комитет Великой княгини по оказанию помощи семьям лиц, призванных на войну, начал готовить благотворительную выставку картин под девизом «Помощь семьям богатырей». Продолжалась забота и о самих героях. Арендовав дом вблизи Кремля, Елизавета Фёдоровна устроила в нём ещё один госпиталь, который стала часто посещать и в котором, из-за общей нехватки медперсонала, иногда ассистировала врачам. А ситуация в городе становилась всё напряжённее, и работать в таких условиях было всё труднее. Ещё летом на одном из докладов московских властей Николай II начертал резолюцию: «Где мои верноподданные слуги?» После гибели Сергея Александровича в Первопрестольную назначался то один, то другой генерал-губернатор, но остановить нараставшую крамолу не удавалось. В начале октября по призыву революционных партий Москву охватила политическая стачка. В считанные дни, начавшись на транспорте, она парализовала весь город — остановились фабрики, заводы, электростанции, был отключён водопровод, не работали почта и телеграф, закрылись магазины. Царский Манифест 17 октября о политических свободах и о созыве парламента не остудил горячие головы — напротив, почуяв запах победы, экстремисты бросили клич о свержении строя, и защититься от них казалось невозможным. «В Москве полная анархия власти», — докладывал царю глава правительства С. Ю. Витте.

Елизавета Фёдоровна отдавала себе полный отчёт в том, что происходит вокруг. «Всё идёт от худшего к худшему, — писала она брату, — и не надо строить иллюзий, что через несколько месяцев наступят лучшие дни. Мы живём во времена революции. Как всё обернётся — не знает никто, потому что правительство слишком слабое, кажется, его нет вовсе. Физически мы себя чувствуем очень хорошо, у нас крепкие нервы, мы не думаем переезжать. Ничто не может заставить меня покинуть это место. Конечно, если случится самое худшее, я всегда смогу отправить детей Павла туда, где безопасно. Но сама я или буду жить или умру здесь. Я как будто вросла в это место, и мне не страшно. Я вполне спокойна и счастлива, да, счастлива сознавать, что мой дорогой находится близко к Богу и что он не переживает это ужасное время». Своих намерений она не оставила и когда закрыли Кремль, введя пропускную систему, и когда Николаевский дворец заполнили солдаты охраны, способные в любой момент направить штыки на жильцов, и когда на улицах начали раздаваться одиночные выстрелы. Со всей серьёзностью, заботясь прежде всего о племянниках, Великая княгиня вместе с генералом Леймингом рассматривала возможности укрыться в кремлёвских подземельях или покинуть крепость через тайные ходы. О собственной безопасности не тревожилась. В том же письме Эрнсту есть и такие строки: «Наша жизнь готовит нас к следующей, и мы должны быть готовы так, как только наши слабые души могут, — чтобы идти в наше Настоящее жилище».

Однажды вечером неожиданно для всех Елизавета Фёдоровна отправилась в свой ближайший госпиталь — требовалось её участие в срочной операции. Отказавшись от кареты, чтобы не привлекать к себе внимания, она пешком покинула Кремль и сопровождаемая только Леймингом погрузилась в темноту московских улиц. Прошло довольно много времени, но она не возвращалась. Оставшиеся дома дети не знали, что и подумать. При всеобщем озлоблении в городе с представительницей правящей Династии могло случиться всё что угодно, к тому же на ночных улицах вовсю орудовали бандиты и мародёры. Наконец Великая княгиня вернулась, и возбуждённая племянница, забыв обо всех нормах, принялась её отчитывать за безрассудство, за неоправданный риск, за чрезмерную привязанность к раненым. Тётя молчала, но когда Мария добавила, что дядя Сергей не одобрил бы такого поступка, она заплакала. Как объяснить девочке-подростку то одиночество и отчаяние, что переполняли душу и отступали только в заботах о других, ту отзывчивость к чужому горю, что всегда жила в сердце и сейчас требовала большой активности? Тем не менее доводы о взгляде супруга оказались убедительными. Посещать госпиталь Елизавета Фёдоровна стало только в светлое время суток.

С наступлением зимы появилась возможность выехать с детьми в Царское Село на именины Государя. Провидение хранило Елизавету Фёдоровну. Временно покинув Москву, она избежала, как оказалось, огромной опасности, подошедшей уже вплотную. Праздник святителя Николая (тезоименитство императора) Первопрестольная отметила торжественным богослужением в Кремле, после чего на Красной площади при массовом стечении народа состоялся молебен. Везде соблюдался порядок, в театрах публика пела гимн «Боже, Царя храни!». Но буквально со следующего дня город залихорадило. Возобновились забастовки, начали возводиться баррикады, зазвучали выстрелы. Новый генерал-губернатор, адмирал В. Ф. Дубасов решительно взялся за пресечение бунта; в ответ по призыву большевиков началось давно подготовленное вооружённое восстание. Завязались уличные бои, отдельные районы стали напоминать театр военных действий, счёт жертв с обеих сторон шёл на десятки, а затем на сотни.

Елизавета Фёдоровна была вынуждена остаться под Петербургом. «Революция грянула во всю мощь, — сокрушалась она в письме вдовствующей императрице, — а моя задержка очень и очень некстати, ведь нужно продолжать труднейшее дело... О, какое жестокое время для нашей дорогой родины, какая повсюду ужасная скорбь! Если бы давно были приняты энергичные меры, может быть, меньше было бы пролито крови. А теперь это неизбежно. В будущее не заглянешь, но мы можем молиться и надеяться, что доживём до лучших времён». Однако просто ждать она не могла, это казалось пыткой. Обращаясь к управляющему своим Двором графу Г. Г. Менгдену, Великая княгиня с горечью восклицала: «Я себя чувствую здесь как заграницей, я порываю связь с Москвой, а между тем мой долг заняться теперь помощью несчастным жертвам восстания. Я попросту считаю себя подлой, оставаясь здесь, предпочитаю быть убитой первым случайным выстрелом из какого-нибудь окна, чем сидеть тут сложа руки... Москва — настоящая, не анархисты, меня не поймёт, если я не вернусь, и будет права... Я принадлежу Москве». Обратно до полного восстановления порядка её не пускали по просьбе Дубасова. Слишком рискованно! Заочно ему, отвечая и благословляя его энергию и труды, Елизавета Фёдоровна в том же письме напишет свою знаменитую фразу: «Не надо бояться смерти, надо бояться жить».

4. ОБИТЕЛЬ

Сегодня это место в Москве знают многие. И в столице, и далеко за её пределами. Несколько строений на улице Большая Ордынка образуют спрятанный за воротами тихий двор с маленьким садом. В нём — необычная для здешних мест церковь в стиле древнепсковской архитектуры и современная мраморная фигура женщины в одеянии, схожем с монашеским. Это — Марфо-Мариинская обитель милосердия, которую создала Великая княгиня Елизавета Фёдоровна, проведшая здесь в заботах о страждущих девять лет своей жизни.

Когда же и как возникла у неё такая мысль? Что привело к подобному решению? Оно складывалось постепенно и в то же время появилось почти сразу со вдовством, став итогом постоянных размышлений о собственном долге и предназначении, о беспокойном стремлении сердца. «Не знаю, когда, — скажет она Государю, — кажется, мне с самого детства очень хотелось помогать страждущим, прежде всего тем, кто страдает душой. Желание это во мне росло, но в нашем тогдашнем положении, когда мы должны были принимать у себя, делать визиты, устраивать приёмы, ужины, балы и т. п., это не могло целиком заполнить мою жизнь — в первую очередь надо было исполнять другие обязанности».

Окружающие сразу увидели её преображение. «Великая княгиня, — вспоминала Н. С. Балуева-Арсеньева, — появлялась в чёрном, похудевшая, побледневшая, одухотворённая... Через некоторое время мы заметили в Великой княгине некоторую перемену: она стала живее интересоваться делами склада, взгляд её стал не таким напряжённым и далёким от жизни, как будто она нашла какой-то интерес и какую-то цель жизни. Говорили, что она хочет удалиться от света и посвятить себя богоугодным делам».

Но вначале следовало увековечить память незабвенного супруга. Так в Москве появился храм русской скорби во имя Ватопедской иконы Божией Матери «Отрада и Утешение». Его построили в районе Ходынского поля (ныне улица Поликарпова, дом 16) между Солдатенковской (Боткинской) больницей и казармами как полковую церковь 1 -го Донского казачьего полка и 1 -й гренадерской артиллерийской бригады. Спроектированный архитектором В. Д. Адамовичем в византийском стиле и заложенный в день пятидесятилетия Сергея Александровича, он посвящался памяти Великого князя и «всех верных долгу и присяге царских слуг, павших за Царя и Отечество от руки злодеев-революционеров крамолою 1905 года». В храме установили мемориальные доски белого мрамора с именами 1850 лиц, убитых в 1904—1907 годах по политическим мотивам в 73 губерниях и городах России. Только вдумайтесь в эти цифры! Они сопоставимы с людскими потерями на Русско-японской войне, и Елизавета Фёдоровна всегда помнила про них. Когда памяти Сергея Александровича задумают посвятить новый храм в Петербурге, она согласится лишь при условии сделать его местом молитвы по всем жертвам недавнего террора.

Мемориальный характер приобрела и построенная ещё в 1892 году во имя святых апостолов Петра и Павла полковая церковь подшефных Сергею Александровичу гренадер, куда Великая княгиня передала некоторые из его вещей. А имя Великого князя получил в Москве один из народных домов, при котором образовалась антреприза, дававшая оперные и драматические спектакли. Другим своеобразным памятником генерал-губернатору стало основанное Елизаветой Фёдоровной в феврале 1906 года Сергиево-Елизаветинское трудовое убежище для увечных Русско-японской войны. Эта проблема волновала ещё самого Сергея Александровича, решившего направить на нужды покалеченных солдат пожертвованные ему благотворительные деньги.

Закладка убежища состоялась во Всехсвятской роще 5 июля 1907 года, в день тезоименитства Сергея Александровича, а спустя пятнадцать месяцев в рассчитанном на сто человек корпусе поселились первые подопечные. Убежище располагало сапожной, перчаточной и портновской мастерскими; солдаты-инвалиды обучались грамоте, арифметике, разучивали молитвы, занимались пением, слушали чтение книг. Для них была устроена домовая церковь во имя Преподобного Сергия и Праведной Елизаветы.

При создании Палестинской части мемориала не осталась забытой и заслуга Великого князя в деле организации раскопок 1883 года, увенчавшихся столь важными результатами. Близ найденного в ходе их проведения порога Судных врат в память о погибшем был сооружён мраморный киот (проект академика М. Т. Преображенского) с образом преподобного Сергия Радонежского. Доставленную к нему «неугасимую» лампаду зажгла в Москве Елизавета Фёдоровна.

Среди больших и малых, печальных и светлых памятников, дающих духовные силы и призывающих к милосердию, заметно выделялся один, установленный на месте гибели Великого князя. По православной традиции «на крови» мучеников всегда возводились храмы или часовни. На сей раз (с учётом окружающей застройки) было решено поставить большой поклонный крест. Идея принадлежала 5-му Киевскому гренадерскому полку, шефом которого был Сергей Александрович, а теперь становилась Елизавета Фёдоровна. Она поддержала как саму идею, так и предполагавшееся авторство проекта Виктора Михайловича Васнецова, художника, всегда любимого и ценимого Великокняжеской четой. С Васнецовым они лично познакомились в начале 1890-х годов, после чего живописец неоднократно бывал в гостях у генерал-губернатора, присутствовал на богослужениях в его домовой церкви, подносил Августейшим супругам свои работы. Во время Русско-японской войны Виктор Михайлович пожертвовал несколько своих произведений для благотворительной деятельности Великой княгини, а после гибели Сергея Александровича создал эскиз покрова на его гробницу.

Теперь проектируемый им памятник должен был отразить глубокую скорбь и христианское прощение, обличить ужас насилия и призвать к покаянию, став предостережением в новое Смутное время. Композиция включала в себя Распятие и образ скорбящей Богородицы на лицевой стороне, а на оборотной — представляла фигуру преподобного Сергия Радонежского под иконой Нерукотворного Спаса. Особое великолепие придавали кресту огромные изображения херувимов, попарно расположенные над перекладиной: два скорбных лика на фасадной части и два подчёркнуто строгих — на противоположной. После одобрения проекта Елизаветой Фёдоровной его утвердил император, а сам художник помогал в изготовлении и установке креста, приняв затем участие в его торжественном открытии 2 апреля 1908 года. Бронзовый, расписанный эмалями и украшенный позолотой памятник сразу стал одной из достопримечательностей Москвы, являясь образцом русского церковного модерна и замечательным произведением литейного искусства. Через месяц после его освящения Великая княгиня направила автору благодарственное письмо: «Виктор Михайлович, посылаю Вам на память портрет масляными красками незабвенной памяти мужа моего, Великого князя Сергея Александровича. Не нахожу слов достаточно выразить Вам, как глубоко и сердечно благодарна Вам за Ваши труды по составлению проекта рисунка Памятника-креста на месте мученической кончины Великого князя и за работы по наблюдению за постановкой его в Кремле. Вам должно быть утешением, что Вы поработали для того, кто так искренно Вас всегда уважал, ценил и восхищался Вашим талантом».

Но, конечно, главное место в мемориале принадлежало храму-усыпальнице Великого князя. Церковь во имя преподобного Сергия Радонежского соорудили в Чудовом монастыре, в нижней палате под храмом Святителя Алексия. В толще стены сделали нишу — так, чтобы надгробие Сергея Александровича оказалось расположенным как раз под стоящей в верхнем этаже ракой московского святителя. К работам привлекли видных мастеров: архитекторов В. П. Загорского и Р. И. Клейна, художников К. П. Степанова и П. В. Жуковского. Последний создал прекрасный иконостас, состоявший из колон и арок белого мрамора, разработал эскизы для мозаик и настенных росписей. В итоге усыпальница явилась настоящим произведением искусства. «Она устроена, — писал Великий князь Константин Константинович, — под высоким синим с золотыми и разноцветными звёздами сводом, склон которого начинается немного выше старого, с красноватой каймой мраморного пола... По стенам тянется кайма синего цвета по золоту с белыми и малиновыми обрамленьями. В северной стене — полукруглая выемка под пологим золотым мозаичным полусводом; под ним приготовлена могила Сергею, а рядом Элла устроила место для себя. Эта церковь бесподобно хороша, в ней таинственно укромно».

В ризнице разместились шедевры иконописи XVI — XVII веков из собрания Великого князя, однако наибольшая часть реликвий носила мемориальный характер — иконы, сопровождавшие Сергея Александровича с самого детства, иконы-благословения, Евангелие, принадлежавшее императрице Марии Александровне и содержащее её автограф. Возле стены стоял широкий четырёхконечный дубовый крест, увешанный образами. Перед ним теплилась лампада, оправленная в золотой браслет с крупным сапфиром — тот самый, который Великий князь подарил невесте в день помолвки. Отныне он превращался в символ верности, вечной благодарности и безутешного горя вдовы. В крест были вставлены санитарные носилки, на которых останки Великого князя перенесли в храм с места гибели, и шинель неизвестного гренадера, которая покрывала их в тот страшный день.

4 июля 1906 года, около полуночи, накануне дня именин Сергея Александровича, его останки предали земле. Возле Чудова монастыря медленно двигалась, сопровождая тяжёлый гроб, скорбная процессия, возглавляемая духовенством. Торжественно маршировал взвод киевских гренадер, рота того же полка развёрнутым строем стояла на площади, воздавая последние почести своему шефу. Была тёплая безветренная ночь. Тихое пение, печальный звон Ивана Великого, свечи, образующие в полумраке тревожные тени, — всё создавало ощущение чего-то таинственного, сакрального, полного глубокого смысла. Пройдёт время, и в такую же ночь на 5 (18) июля 1918 года в далёком Алапаевске Великую княгиню Елизавету Фёдоровну повезут на смерть. Перед этим её разбудят в тот же самый час, в который двенадцать лет назад гроб её супруга опускали в склеп...

В Троицком соборе пылали свечи и мерцали лампады. Главный праздник обители святого Сергия — память её основателя. «Умилительное зрелище! — отмечал приехавший из-под Перми иеромонах Серафим (Кузнецов). — Масса духовенства и народа всякого звания и состояния у мощей преподобного Сергия, печальника российского и благодатного воспитателя русского патриотизма. Тут же стоит среди народа в чёрном одеянии Августейшая усердная молитвенница, возносит свои пламенные слёзные молитвы с твёрдой верой и надеждой в силу молитвы. Она молит Бога об упокоении души своего незабвенного супруга жизни, положившего душу свою за дорогое Отечество своё».

Ежегодно Елизавета Фёдоровна приезжала в Лавру, поминая мужа у гробницы его небесного покровителя. На сей раз, 5 июля 1909 года, она была здесь накануне важнейшей перемены в своей жизни. Всё уже решено. Распущен почти весь личный двор, продана часть драгоценностей, а на вырученные деньги куплен участок земли на Большой Ордынке с четырьмя зданиями, где устроена больница и заложен храм. В этом тихом уголке Москвы открылась Марфо-Мариинская обитель, задуманная Великой княгиней как дом милосердия, помощи и христианской любви. Как новое собственное предназначение, как смысл дальнейшего существования на земле. И кто знает, может быть тогда, возле мощей святого игумена Русской земли она прощалась со своим прошлым, прося благословения на будущие труды и заботы. На выбранный путь подвижничества.

Её не понимали. Сестра, императрица Александра, удивлялась тому, что Элла, всегда такая открытая для мира и для общества, решила вдруг замкнуться в своих переживаниях. Подруга Елизаветы Фёдоровны, княгиня 3. Н. Юсупова, была уверена в её скором постриге и лихорадочно искала доводы для отговоров. «Люди не верят, что я сама, без какого-либо влияния извне, решилась на этот шаг, — объясняла Великая княгиня своё желание Николаю II, — многим кажется, что я взяла неподъёмный крест и либо когда-нибудь пожалею об этом и сброшу его, либо рухну под его тяжестью. Я же приняла это не как крест, а как дорогу, полную света, которую указал мне Господь после смерти Сержа и которая много-много лет назад забрезжила в моей душе... Пойми — для меня это никакой не переход, это мало-помалу росло, а теперь обрело форму. Очень многие из тех, кто знал меня всю жизнь и хорошо знают сейчас, вовсе не удивились, а [считали] это лишь продолжением того, что началось раньше, и я сама поняла это так. Я была поражена, когда разразилась целая буря: меня пытались удержать, запугать трудностями, и всё это с такой любовью и добротой — и с полным непониманием моего характера... В моей жизни было столько радости, в скорби — столько безграничного утешения, что я жажду хоть немного уделить [его] другим... Я жажду благодарить, каждую минуту благодарить за всё, что мне дал Господь. Я жажду принести Ему мою ничтожную благодарность, служа Ему и Его страждущим детям».

Ещё подробнее она выскажется в письме статс-даме А. Н. Нарышкиной, откровенно, почти как на исповеди, доверив ей мысли о своём прошлом, настоящем и будущем: «Моя жизнь сложилась так, что с блеском в большом свете и обязанностями по отношению к нему покончено из-за моего вдовства; если бы я попыталась играть подобную роль в политике, у меня бы ничего не получилось, я бы не смогла принести никому никакой пользы, и мне самой это не принесло бы никакого удовлетворения. Я — одинока, люди, страдающие от нищеты и испытывающие всё чаще и чаще физические и моральные страдания, должны получать хотя бы немного христианской любви и милосердия — это меня всегда волновало, а теперь стало целью моей жизни. Говорят, что есть люди, которые хотят уйти из мирской жизни, покинуть её, я же, наоборот, хочу войти в неё. Одну сторону этой жизни я узнала благодаря моим прежним обязанностям — это то, что называется светом, “обществом”; я делала для них, что могла, возможно, я плохо выполняла свои обязанности, я пыталась помочь своему мужу в той жизни, которой он жил, в тех обязанностях, которые он выполнял, — блеск, праздники... Я искренне верила, что должна ему помогать, я делала это с радостью, с чувством, что мы приносим радость другим, наши вечера всем нравились, я видела на них много счастливых лиц. Вы думаете, что я хочу осудить свет или уже осуждаю его? Ведь я и раньше понимала и видела, что богатые, молодёжь, честолюбивые люди, думающие только о развлечениях, не страдают, а если и страдают, то утешить их сложнее всего — поклонение золотому тельцу, собственной персоне — какое же это беспросветное страдание! Возможно, я ошибаюсь (я знаю, что надо мной будут смеяться из-за того, что хочу переместить своё существование в нищенскую среду), но я верю, что иногда в мою сторону кто-нибудь посмотрит и придёт мне помочь и оставит на несколько часов пустые развлечения, если хоть раз увидит, какую безграничную радость дают доброе слово, поддержка, пусть даже небольшая, помощь в поиске работы или утешение в страданиях.

Вы можете вслед за многими сказать мне — оставайтесь в своём дворце в роли вдовы и делайте добро “сверху”. Но если я требую от других, чтобы они следовали моим убеждениям, я должна делать то же, что они, сама переживать с ними те же трудности, я должна быть сильной, чтобы их утешать, ободрять своим примером; у меня нет ни ума, ни таланта — ничего у меня нет, кроме любви к Христу, но я слаба — истинность нашей любви ко Христу, преданность Ему, мы можем выразить, утешая других людей, именно так мы отдадим Ему свою жизнь... Я знаю, что я не на высоте, и всё же одна монахиня с большой верой и огромной любовью к Господу сказала мне: “Положите свою руку в руку Господа и идите без колебаний”. Мой добрый друг, молитесь, чтобы у меня всегда была эта единственная поддержка, чтобы я всегда знала, куда мне идти».

Фактически обитель начала действовать с октября 1907 года, а в ноябре 1908-го был утверждён её первый устав. Однако Великой княгине предстояло ещё решить несколько вопросов, завершающих прежний этап жизни. Прошлое не перечёркивалось, но старательно очищалось от всего теперь лишнего, ненужного. Ценнейшие произведения искусства из коллекции Сергея Александровича, кроме тех, что подарила родственникам, она безвозмездно передала в музеи. В Третьяковскую галерею (несколько картин), в Императорский Эрмитаж (в основном миниатюры и декоративные предметы), в Музей Александра III (собрание старинных портретов). В усадьбе Ильинское был затеян капитальный ремонт — в доме всё переделывалось, перестраивалось, перекрашивалось. Изменения коснулись даже интерьера сельской церкви. Тех, кто отныне будет здесь жить (имение переходило племяннику Дмитрию), окружит совсем иная обстановка, ничем не напоминающая мир Сергея Александровича и Елизаветы Фёдоровны. Мир, по желанию Великой княгини навсегда исчезающий и никому не доступный, как легендарная Атлантида. Он останется лишь в её памяти — сугубо личным, дорогим, неприкосновенным — и окончательно уйдёт вместе с ней самой.

В мирской суете задержала намеченная свадьба племянницы Марии. Жених, шведский принц Вильгельм, девушке понравился. Иногда ей казалось, что она влюблена, хотя к согласию на брак её больше толкали желание свободы и тётина настойчивость. Не сомневаясь в том, что замужество воспитанницы будет удачным, Елизавета Фёдоровна радовалась признакам сердечного согласия: «Раз уж эти двое действительно так глубоко полюбили, я, право же, надеюсь, они будут по-настоящему счастливы». В мае 1908 года состоялось венчание в Царском Селе, после чего молодые покинули Россию. Через год у Марии родится сын, но семейная жизнь не сложится. Супруг окажется настолько скучным, настолько ограниченным в познаниях и в интересах, что принцесса не выдержит. Через шесть лет брак будет расторгнут.

Среди всех этих забот (духовных, хозяйских, матримониальных) Елизавете Фёдоровне пришлось серьёзно заняться своим здоровьем. Её организм всегда был достаточно крепким, хотя без болезней, конечно, не обходилось. Порой она простужалась, но климат Петербурга (благо жила там недолго) переносила хорошо. Помогали и спортивные занятия, прогулки на воздухе, верховая езда, лыжи, коньки. Дважды, в 1895 и 1900 годах, Великая княгиня ездила на воды во Францесбад. В Москве она перенесла свинку и больше серьёзных болезней не испытывала. Новый недуг, скорее всего, был вызван перенесённым стрессом — потрясением от гибели мужа и страшной тяжестью первых лет вдовства. Констатировав доброкачественную опухоль (фибромиому) по части гинекологии, врачи настаивали на операции. В январе 1908 года в больнице Марфо-Мариинской обители Елизавету Фёдоровну, почти до последнего дня скрывавшую болезнь даже от самых близких, прооперировали академик Г. Е. Рейн и профессор С. С. Боткин.

Всё прошло успешно, однако летом по настоянию врачей Великая княгиня прошла ещё курс лечения на грязевом курорте в Еапсале, а затем провела несколько недель в Крыму. Наконец можно было вплотную заняться делами обители. Начиналась другая жизнь, открывалась новая дорога, и, прощаясь с минувшим, Елизавета Фёдоровна послала поклон Императорской чете: «Простите меня оба. Увы, я знаю и чувствую, что огорчаю вас и, может быть, вы не совсем меня понимаете, пожалуйста, простите и потерпите меня. Простите мои ошибки, простите, что живу не так, как вам, может статься, хотелось бы, простите, что не смогу часто приезжать из-за своих теперешних обязанностей. Просто от доброго сердца простите и от всей христианской души помолитесь обо мне и моём деле».

То, что задумала и организовала Великая княгиня, не имело прямых аналогов в России. Создаваемая обитель, по её мысли, не была монастырём, хотя и подразумевала некоторые принципы монашества. Задача состояла в объединении на практике двух путей спасения: любви к Богу и любви к ближнему. Традиционно их символизировали образы святой Марфы и святой Марии, двух сестёр, у которых остановился Христос, идущий в Иерусалим. Сидя у Его ног, Мария внимала словам Спасителя, забыв обо всём на свете, в то время как Марфа хлопотала по хозяйству и готовила пищу, чтобы накормить Путника.

Российский опыт милосердия знал оба эти проявления, причём иногда они даже пересекались. Так было с «послушническими монастырями», общинами бывших послушниц из упразднённых по указу Екатерины II женских обителей, открывавшими лечебницы и приюты. Их насельницы жили по монастырскому уставу, но монашеских обетов не давали. Так было с персоналом вдовьих домов и с институтом «сердобольных вдов», созданных императрицей Марией Фёдоровной (супругой Павла I) в начале XIX века и ставших прообразами общин сестёр милосердия. Они занимались благотворительностью, уходом за больными и подготовкой женского медперсонала, подчиняясь строгим, почти монастырским правилам. Возникновение новых подобных организаций поставило вопрос о придании им церковного статуса, что привело к дискуссии, а с открытием в России деятельности Красного Креста сестринское движение окончательно приобрело сугубо светский характер. Конечно, работа Общества привела к большим и важным результатам, однако отсутствие в нём духовной основы (несмотря на благочестие отдельных сотрудников) неизбежно вело к кризису самой системы. Со временем в её адрес зазвучала критика, не без оснований указывалось на упадок нравственных критериев и появление корыстных интересов, на исчезновение духа сплочённости. Правда, достойной альтернативы РОКК не называлось.

В свою очередь структуры Церкви подходили к проблеме с осторожностью. В самом деле, должны или не должны вершиться в монастырях благотворительные дела, испокон веков называвшиеся богоугодными? Основав свою обитель в Киеве, Великая княгиня Александра Петровна (в иночестве Анастасия) нисколько не сомневалась в том, что практика милосердия — прямая обязанность монахинь. При её Покровском монастыре действовала оборудованная по последнему слову техники больница, рассчитанная на более сотни стационарных мест и способная принимать до пятисот амбулаторных больных в день. «Когда мы сподобляемся приблизиться к болящему, — говорила настоятельница, — то мы невидимо приближаемся к Христу, и если при служении болящим храним на уме, в сердце и творим устами Иисусову молитву, то это те живые чётки, та идея, за которую радостно можно гореть на костре, за которую радостно можно принимать всякое поношение!» Но так считали не все. Игуменья Страстного монастыря в Москве матушка Евгения, критикуя позицию Александры Петровны, высказывалась за абсолютный приоритет молитвенного служения: «Суетные дела благотворительности — школы, ясли, то есть хождение за крошечными детьми, больницы, приём больных, занятия в аптеках — отнимают всё время, умучивают донельзя, так, что о молитве или внутреннем своём состоянии и подумать некогда да и невозможно». Соединение монастыря и общины сестёр милосердия виделось ей чем-то несуразным: «Подумайте, может ли быть мир, где в одном и том же заведении два разнородных учреждения?»

Елизавета Фёдоровна нашла третий путь, впрочем, давно известный и относительно успешно используемый в Европе. Путь диаконис. Странное, забытое в России слово вызвало удивление, а между тем само понятие восходило ко временам становления христианства, к истокам Церкви. Изначально диаконисами называли женщин, помогавших в обучении основам веры, ассистировавших при крещении лиц женского пола, но, главное, заботившихся о бедных и больных. Во время гонений на христиан они служили мученикам в темницах. Из постановлений первых Вселенских соборов видно, что таковые подразделялись на рукоположенных диаконис (прислуживали в храмах) и диаконис по одеянию (занимались делами милосердия). Но с XII века православная церковная практика прекратила поставление диаконис, сделав этот термин почётным званием. Но на Западе же чин сохранился, дополнившись предписанием строгого безбрачия или вдовства. Впрочем, на фоне духовно-рыцарских орденов и католических монастырей деятельность его обладательниц становилась всё менее заметной, пока совсем не исчезла накануне Реформации. Однако история, эта любительница парадоксов, совершила очередной кульбит — именно в лютеранской Германии, ревностно отвергавшей любые проявления «папизма», институт диаконис возродился в начале XIX века. Инициатором движения стал пастор Т. Флиднер, после чего оно, получив поддержку по всей стране, перекинулось в Англию и нашло своих последователей от Америки до Ближнего Востока.

Гессенская принцесса Элла познакомилась с такой деятельностью благодаря бабушке Елизавете, основавшей дом диаконис в родном для внучки Дармштадте. Мы не можем с точностью утверждать, посещала ли девочка это заведение, когда обходила вместе с матерью городские больницы, но то, что идея такого служения Богу и людям не могла не запасть ей в душу, очевидно. В России ничего подобного она не увидела, хотя справедливости ради следует сказать о залетавших сюда порой отголосках западных тенденций. Так, московский святитель митрополит Филарет (Дроздов) в своё время отнюдь не чурался подобного служения женщин, посвятив настоятельницу Спасо-Бородинского монастыря Марию (Маргариту Тучкову) в сан игуменьи по чину диаконис. Примерно в то же время в Петербурге начала работу Свято-Троицкая община сестёр милосердия, основанная дочерями императора Николая I Марией и Александрой при участии принца П. Г. Ольденбургского и его жены Терезии. Организация, имевшая целью «попечение о бедных больных, утешение скорбящих, приведение на путь истины лиц, придавшихся пороку, воспитание детей бесприютных и исправление детей с дурными наклонностями», не скрывала, что берёт пример с общин диаконис. Зачем? «Чтобы, с одной стороны, избежать неудобства чисто светского общежития, с другой стороны, не подчинять сестёр милосердия строгостям монашеского устава». Носившие форменную одежду сёстры трудились как в самой общине, так и в городских лечебницах, заодно посещая дома «бедных страждущих». Учреждение имело собственную богадельню, женскую и мужскую больницы, домовую церковь.

На западе России (Седлецкая губерния, Царство Польское) возникли общины, уже прямо действующие по принципам диаконис. Местная церковная власть поддержала начинание, стремясь укрепить позиции православия в католико-униатском крае, а возглавившая дело игуменья Екатерина (графиня Евгения Борисовна Ефимовская) проявила себя прекрасным организатором. Она основала Свято-Богородицкий Леснинский монастырь, открывший больницу, амбулаторию, приюты и школы, а поскольку такое устройство было не совсем обычным, матушка Екатерина предварительно съездила в Оптину пустынь и обратилась за благословением к старцу Амвросию. «Новый монастырь — по-новому и устрой», — благосклонно отозвался подвижник. Благословил начинание и протоиерей Иоанн (Сергиев) Кронштадтский, оказывавший затем Леснинскому монастырю всестороннюю помощь. Дело двинулось вперёд — обитель создала четыре общины с медицинскими пунктами, аптеками и школами, по её примеру возникло ещё пять монастырей с широкой благотворительной практикой. Вот этому расширявшемуся движению игуменья Екатерина и хотела придать статус работы диаконис, для чего неоднократно обращалась к высокому духовенству. «Я глубоко убеждена, — писала она, — что, несмотря на менее строгие монашеские обеты, требуемые от диаконис, множество девушек и вдовушек откликнется на призыв к новому деятельному служению Церкви и Отечеству». В начале XX века её предложения по восстановлению забытого церковного чина серьёзно обсуждались архиереями, находя у некоторых поддержку, правда, с оговоркой, что диаконисы были бы полезнее не в монастырях, а в приходах. Продолжая добиваться решения и обладая серьёзными богословскими знаниями, в 1908—1909 годах (как раз когда Елизавета Фёдоровна размышляла над тем же вопросом и создавала свою обитель) игуменья Екатерина опубликовала в журнале «Христианин» собственный труд «О диаконисах первых веков христианства».

Как видим, начинание Великой княгини возникло не на пустом месте, идея, что называется, «витала в воздухе» и ждала воплощения. Казалось, дело за малым — положения разработаны, место определено, учреждения созданы, желающие потрудиться найдены — и надо лишь соответствующим образом оформить благой почин. Но именно на этом этапе Елизавета Фёдоровна столкнулась с непониманием, а точнее, с нежеланием понимать того, что она затевала. Сразу насторожился Синод: обитель диаконис? Слишком напоминает протестантство... Правда, отложив вопрос о наименовании сестёр, высший орган Русской церкви признал, что «учреждение сей обители имеет важное религиознопросветительское значение», и в декабре 1910 года согласился с фактом её существования. Пришлось пока довольствоваться таким решением, хотя слово «диаконисы» имело для Великой княгини принципиальное значение — только оно соединяло два начала в задуманном служении, только оно позволяло приносить обеты без монашеского пострига и оказывать милосердие, живя по монастырским правилам. Добиться его признания не помогли ни симпатии отдельных архиереев, ни личный авторитет Елизаветы Фёдоровны, который она, впрочем, и не использовала. Как вспоминал епископ Анастасий (Грибановский), «стремясь быть во всём послушной дочерью Православной Церкви, Великая княгиня не хотела воспользоваться преимуществами своего положения, чтобы в чём-нибудь, хотя бы в малом, освободить себя от подчинения установленным для всех правилам или нарочитым указаниям церковной власти... Она серьёзно думала о возрождении древнего института диаконис, в чём её горячо поддерживал митрополит Московский Владимир; но против этого, по недоразумению, восстал епископ Гермоген (в то время Саратовский, после он был в Тобольске, где мученически окончил жизнь), обвинил без всяких оснований Великую княгиню в протестантских тенденциях (в чём потом раскаивался сам). Он заставил её отказаться от взлелеянной идеи».

С последним утверждением согласиться трудно. Елизавета Фёдоровна, человек твёрдого характера и сильной воли, продолжала бороться. В начале 1911 года, изучив массу исторических документов, она писала секретарю Императорского Православного Палестинского общества и члену Предсоборного Присутствия А. А. Дмитриевскому: «Диаконисы в древности жили обителями, а не только как отдельные личности при церквах... Я принципиально против монахинь, выходящих на служение ближнему в мир, в чём со мной согласны некоторые иерархи. Мне бы также не хотелось обращать мою обитель в обыкновенную общину сестёр милосердия, так как, во-первых, там только одно медицинское дело, а другие виды даже не затронуты, и, во-вторых, в них нет церковной организации, и духовная жизнь на втором плане, тогда как должно быть совершенно наоборот». В пояснительной записке Синоду Великая княгиня ссылалась на историю Церкви, на примеры русского подвижничества, на авторитетные мнения первосвятителей в прошлом. Тщетно! Даже Государь склонялся на сторону верхов духовенства. Тогда весной 1911 года был разработан новый временный устав обители, а третий, на который сегодня ориентируются историки, появился в 1914 году. Окончательно вопрос о диаконисах отложат на запланированный Поместный собор, но когда он соберётся в Смутные годы революции, подготовленный доклад так и не рассмотрят...

Тем не менее обитель, получившая в знак объединения двух заявленных путей наименование Марфо-Мариинской, начала работу, и к 1909 году в ней сложился определённый уклад. «Те несколько сестёр, что живут у меня, — сообщала Елизавета Фёдоровна императору, — хорошие девушки, очень верующие — ведь и всё наше служение основано на вере и живёт ею. Батюшка их наставляет, три раза в неделю у нас бывают замечательные лекции, на которые приходят и гостьи. На утреннем правиле батюшка читает из Евангелия и говорит краткую проповедь и т. д. Я опекаю их, мы разговариваем. Едят они без меня — кроме как в праздники, на Пасху, может, чаше. Чай пьём все вместе, и священник с матушкой тоже, разговор бывает о духовном. Потом у нас будет большая трапезная, как в монастырях, с чтением житий, а я как настоятельница буду иногда выходить и смотреть, чтоб всё было по моему установлению. В нашей жизни очень много от монастыря, я нахожу это необходимым. У нас даже несколько бывших сестёр милосердия, рекомендованных их начальницами, и девушки, которых прислали старцы, и т. п.

Ну а свои старые обязанности я тоже не оставляю — комитеты и все мои прежние дела остались. Это всегда было на мне, и только со смертью Сержа приёмы, ужины и т. п. кончились и никогда больше не возобновятся. Я принимаю мало, только если на то есть причины... Я стараюсь, чтобы другие смогли отдохнуть в моём старом доме в Москве (в Николаевском дворце. — Д. Г.) и в то же время чтобы начатое мной дело не страдало от того, что я провожу с гостями по нескольку часов. Что до путешествий, то, во-первых, это дорого, а, главное, было бы неправильно “возложивши руки на свой плуг, озираться назад”!»

Посетивший Первопрестольную почти в то же время философ и писатель В. В. Розанов опубликовал в газете «Новое время» статью под названием «Великое начинание в Москве», где со слов художника М. В. Нестерова рассказал о поразившем его деле: «Великая княгиня Елизавета Фёдоровна, потерявшая мужа таким ужасным образом, пережив невыразимое душевное потрясение, — положила всю энергию души на такое начинание, которое удивительно по своей новизне, мысли и глубине... Скорбная княгиня-вдова вложила всю свою душу и употребила все материальные средства, которыми располагала лично, в устроение Марфо-Мариинской обители милосердия — деятельного полумонастыря исключительно с назначением практической помощи населению...

Вопрос был в имени “сестёр”, которые суть монахини и не монахини, живут и в миру и вне мира: для людей, находящихся вне обители. Ясно, что они стоят в церкви, как некоторый чин её, как ступень в слоях церковного жития; но в современной церкви для такого особенного чина и этой своеобразной ступени нет имени и примера. Тогда своеобразно было бы вспомнить о древнем и забытом потом чине “диаконис”... Этот цветок духовной жизни никогда не вырывался из церковной почвы, но он только не поливался...

Учреждение прямо великое! С этими религиозными оттенками и в этой сказывающейся с первого шага широте замысла — это совершенно ново на Руси! Предприятие, которое давным-давно ожидает русский народ, недостаток которого в церкви русской отогнал от этой церкви или расхолодил к ней множество пламенно веровавших душ, ставших даже в антагонизм с церковью, в борьбу с ней! Сколько раз приходилось слышать, читать: “Бога молют, а человека бросают без помощи. В таком случае любят ли они и Бога? И чиста ли их молитва?”... Нужно заметить, что Великая княгиня не учреждает только на свои средства эту обитель, но основывает её как личное своё дело, и становится во главе её, как деятельница, подвижница, труженица. Я спросил у Нестерова, какова же форма будет у новых диаконис? — Белая... Нельзя не сказать, что добрая и благородная княгиня, и всегда пользовавшаяся большой и всеобщей любовью в Москве, — с осуществлением её замысла войдёт в нашу историю, как дорогое светлое лицо, которое никогда не померкнет. Дай Бог всему пути разума и силы». Елизавету Фёдоровну всё-таки услышали. Поняли!

Созданной обители для духовного окормления сестёр и совершения богослужений требовался священник. Великая княгиня нашла его в городе Орле, в своём подшефном 51-м драгунском Черниговском полку. Уроженец Воронежской губернии, сын священника, выпускник духовной семинарии и Варшавского ветеринарного института, Митрофан Васильевич Серебрянский с 1897 года служил настоятелем Покровского полкового собора и славился в Орле прекрасными проповедями. Елизавете Фёдоровне он был представлен в Сарове во время прославления преподобного Серафима, произведя на неё самое благоприятное впечатление. В Русско-японскую войну отец Митрофан был вместе с полком на фронте и за проявленные там пастырские заслуги удостоился с возведением в протоиереи наперсного креста на Георгиевской ленте. Узнав о задуманной в Москве обители, он разработал собственный проект её устройства, который так понравился Великой княгине, что вопрос о духовнике решился сам собой. Осенью 1908 года, приняв приглашение Елизаветы Фёдоровны, священник переехал в Первопрестольную, причём перед этим ему пришлось преодолеть не только свои сомнения, но и нежелание орловцев отпускать любимого батюшку. Для отправки поезда, задержанного толпами горожан на шесть часов, пришлось даже вызывать конную полицию.

Оказавшись в обители, отец Митрофан сразу же принялся за дело, отдаваясь ему всей душой. Часто служил, наставлял сестёр. «Он исповедует меня, окормляет меня в церкви, — говорила Великая княгиня, — оказывает мне духовную помощь и подаёт пример своей чистой простой жизнью, такой скромной и высокой по её безграничной любви к Богу и Православной Церкви». Вторым священником был назначен отец Евгений Константинович Синадский.

Наконец пришло время посвящения сестёр обители и возведения в сан настоятельницы самой Великой княгини. Накануне столь важных шагов Елизавета Фёдоровна обратилась к Государю: «Дражайший брат, дорогой, прошу твоего благословения, молитв и прощения перед приближающимся торжественным днём. Да поможет мне Господь быть достойной дела, которое приносит мне глубокую радость и душевный мир. Да призрит Господь на мои скромные труды, а ты, дорогой, как мой земной повелитель, да получишь малую помощь в своём служении, которую с Божьей помощью постараюсь приносить, утешая твоих чад. Пожалуйста, пожалуйста, будь уверен: как бы трудно или греховно ни сложилась моя убогая земная жизнь, я твоя верная подданная, мои устремления всегда направлены к добру и к вере, даже если я спотыкаюсь на этом пути и бесконечно ошибаюсь».

Большой радостью стал приезд на церемонию младшей сестры Ирены, принцессы Прусской. С некоторых пор она очень хлопотала о «дорогой Элле», хотя в своё время не понимала и очень переживала её переход в православие; плакала, когда это всё-таки произошло, и никак не хотела смириться с возможностью такого же поступка Алисы. Потом успокоилась, сочувствовала сестре в её страшном горе и старалась оградить Елизавету от лишних переживаний. Племянницу Марию она буквально подталкивала к браку с Вильгельмом, говоря, что отказ «убьёт тётю Эллу». А когда узнала о предстоящей операции, то примчалась в Москву и ухаживала за сестрой в клинике. И всё же благодарной за такое внимание Елизавете Фёдоровне было во многом приятнее увидеть Ирену под сводами православного храма в день своего посвящения, в момент принятия креста, давно желанного всей душой. Далёкое прошлое, олицетворяемое принцессой, соединялось в те дни с неведомым будущим.

9 апреля 1910 года семнадцать прошедших испытание сестёр милосердия предстали перед алтарём маленькой больничной церкви Святых Марфы и Марии. Распахнулись Царские врата, и епископ Трифон (Туркестанов) строго вопросил: «Чего ради пришли есте, сёстры, в сию обитель милосердия, припадающие к престолу Милосердного Владыки нашего Христа Бога?» Стоя на коленях со свечами в руках, женщины дружно ответили: «Симо притекли есмы, желающие по заповедям Спасителя нашего послужить Богу. Его же всей душой возлюбили есмы в ближних наших, через си же поработали и вечному спасению нашему». Тогда последовал вопрос о готовности нерушимо хранить веру, соблюдать уставы Церкви, сохранять целомудрие, нестяжание и послушание настоятельнице и отдавать все силы избранному служению. Во всём этом посвящаемые принесли обет, уповая на помощь Христа, Божией Матери, святых Марфы и Марии и святых диаконис Фивы и Олимпиады. В знак нового положения каждой был вручён кипарисовый крест с образами и с надписью «Возлюбиши ближнего твоего, яко сам себя». На следующий день в том же храме совершилось возведение Елизаветы Фёдоровны в сан настоятельницы обители. Обряд провёл митрополит Московский Владимир (Богоявленский), изначально выражавший сочувствие задуманному. Среди духовенства был и отец Митрофан Серебрянский, которому досталась честь благословить Великую княгиню иконой святителя Николая и святой царицы Александры, специально присланной Царской четой. Во время литургии Елизавета Фёдоровна, стоя перед амвоном, обещала, как и требовал чин поставления, все силы души и тела принести на служение Богу и ближнему, управляя Марфо-Мариинской обителью милосердия по крайнему своему разумению и совести. Присутствующие не скрывали слез. «Аксиа!» — возгласил митрополит, возлагая крест настоятельницы. «Достойна!»

О жизни обители написано немало. Но, думается, будет правильным прежде всего обратиться к словам самой Елизаветы Фёдоровны, первое время сообщавшей о распорядке и текущих делах в Царское Село. «Утром мы вместе молимся, — рассказывала она Николаю II, — одна из сестёр читает в церкви в полвосьмого; в восемь часы и обедня, кто свободен, идёт на службу, остальные ухаживают за больными, или шьют, или ещё что...

У нас немного больных, так как мы берём пациентов, чтобы на практике учиться лечить разные случаи, о которых идёт речь в лекциях докторов, и для начала взяли только лёгких больных, сейчас уже всё более и более трудные случаи, но, слава Богу, больница наша просторная, светлая, сёстры очень преданы своему делу, и больные прекрасно идут на поправку. В полпервого сёстры во главе с госпожой Гордеевой садятся обедать, а я ем у себя одна — это мне по душе, и, кроме того, я нахожу, что, несмотря на общежитие, некоторая дистанция всё же должна быть». Замечание весьма показательное. Великая княгиня никогда не забывала о своём положении в обществе, о том, что она сестра императрицы и вдова царского дяди. Сёстры обители только между собой называли её «матушкой», обращаться к настоятельнице надо было со словами «Ваше Высочество». Даже окно её собственной молельни формой и наличниками напоминало императорскую корону. Личный двор Великой княгини хоть и был сокращён, но сохранил существование и теперь возглавлялся гофмейстером А. П. Корниловым. Ей также полагалась фрейлина, а при выездах в город её экипаж (позднее автомобиль) сопровождал специальный лакей в униформе. Но в этом не было никакой гордыни, никакого культивирования своей личности. Елизавета Фёдоровна оставалась членом царской Династии, и все элементы «дистанции» относились к престижу правящего Дома, к авторитету монархии и тех персон, что её представляли. В глазах народа Императорская семья стояла на недостижимой, Богом определённой высоте, спуститься с которой не позволял весь миропорядок. Вместе с тем такое положение налагало и совершенно особую ответственность — Великая княгиня навсегда запомнила основополагающий принцип, в своё время озвученный мужем: «Кому много дано, с того много и спросится». Его она придерживалась и в обители.

«В посты, — продолжала рассказ Елизавета Фёдоровна, — по средам и пятницам у нас подаётся постное, в другое время сёстры едят мясо, молоко, яйца и т. д. Я уже многие годы не ем мяса, как ты знаешь, и у меня всё тот же вегетарианский стол, но те, кто к этому не привык, должны есть мясо, особенно при тяжёлой работе.

Спим свои восемь часов, если кто не засиживается позже положенного; у нас хорошие кровати и чудесные комнатки с яркими обоями и садовой мебелью. Мои комнаты большие, просторные, светлые, уютные, тоже летние, все, кто у меня был, в восторге от них. Мой дом стоит отдельно, потом больница с домовой церковью, дальше дом врачей и лазарет для солдат и ещё дом батюшки = 4 дома. После обеда некоторые выходят подышать воздухом, потом все берутся за работу; чай подаётся в четыре, ужин в полвосьмого, потом вечерние молитвы в моей молельне в 8 и спать в 10.

Теперь о лекциях: три раза в неделю батюшка, три раза — врачи, между лекциями сёстры читают или готовятся. Пока у них медицинская практика только в больнице; я их посылаю в дома бедных от случая к случаю и лишь для того, чтобы собрать сведения; понимаешь, сначала они должны выучиться. Батюшкины лекции очень интересны, просто исключительны, ведь он не только глубоко верующий, но ещё и необычайно начитанный человек. Он начинает от Библии, а заканчивает церковной историей, указывая сёстрам, как и что они могут сказать и чем облегчить душевные страдания... Скольких он вернул к вере, наставил на путь истинный, от скольких я слышу благодарность за великое благо иметь возможность посещать его. Никакой экзальтации — но ты довольно меня знаешь, я люблю спокойную, глубокую веру и никоим образом не могла остановить свой выбор на священнике-фанатике...

Я сплю свои 8 часов, ем с удовольствием, физически чувствую себя удивительно здоровой и сильной (небольшая простуда, ревматические боли или подагра, от которой страдали все в нашей семье, — от них никуда не денешься). Ты знаешь, у меня никогда не было румяных щёк и всякое глубокое чувство тотчас отражается на моём лице, так что в церкви я часто выгляжу бледной, ведь я, как и вы с Аликс, люблю богослужение и знаю, какую глубокую радость может доставить хорошая служба... Я совершенно спокойна, а совершенный покой — это совершенное счастье. Мой милый Серж почиет в Бозе со многими, кого он любил, с теми, кто ушёл туда к нему, а мне Господь дал прекрасную работу на этой земле. Исполню ли я её хорошо или плохо, один Он ведает, но я буду стараться изо всех сил, и я влагаю свою руку в Его и иду, не страшась тех скорбей и нападок, которые приуговил для меня этот мир, — мало-помалу моя жизнь повернула на этот путь».

То, чем жила обитель, весьма интересовало Великую княжну Ольгу Николаевну. Старшая дочь императора, обладавшая очень живым умом и рассудительностью, всегда тянулась к тете Элле, а та отвечала ей взаимностью. Несмотря на разницу в возрасте, они прекрасно понимали друг друга, могли доверительно общаться, на равных обсуждать новости, делиться впечатлениями. И понятно, что внимание племянницы к делам Елизаветы Фёдоровны на Большой Ордынке было далеко не праздным. «Я очень рада, что тебе это интересно, — писала ей тётя. — Удивляешься, что у нас так много сестёр и так мало больных; видишь ли, сёстры пока учатся, и нельзя так скоро всем позволить ухаживать за больными, можно навредить пациентам. А, кроме того, одни работают по дому как прислуга, другие занимаются бельём, третьи — кухней, четвёртые — больными, пятые — в храме, но все равны перед Богом в этом труде и все ходят на беседы нашего священника, а когда свободны, сидят с больными, пока остальные заняты на регулярных уроках с врачами. Все должны уметь ухаживать за больными, но большая часть сестёр обучается на специальных медицинских занятиях. Понимаешь, когда они пойдут к бедным, то должны будут уметь их поуютнее устроить там, где те живут, нельзя же всех бедных больных забирать из дому, где они нужны домашним, но можно их упокоить телесно и душевно...

Старец, который живёт в монастыре неподалёку, старенький святой священник — затворник, он выходит только по субботам и воскресеньям исповедовать... Подумать только, в молодости он служил дьяконом рядом с моим домом, на соседней улице, потом стал священником в Кремле, потом монахом, а теперь — отшельник. Прекрасная жизнь! Мало-помалу, под покровом Церкви он возрастал в святости, так что, зная людей, он полон милости и понимания... Я рада, что он благословил мой труд и указал мой долг как Великой княгини и как начальницы обители».

Старец, о котором говорит Елизавета Фёдоровна и который, по её словам, внешне напоминал ей икону преподобного Серафима, — отец Алексий (Фёдор Алексеевич Соловьёв), инок Свято-Смоленско-Зосимовой пустыни. Смиренный, но внутренне сильный, он пользовался огромным авторитетом, привлекавшим в монастырь массу людей. «Особой чертой характера о. Алексия, — писал о нём архиепископ Арсений (Жадановский), — является общительность, доступность и внимательность ко всем. Старый и малый, образованный и простой, говоря с ним, чувствует, что батюшка не тяготится, а проявляет живой интерес к судьбе каждого. Больше того, он как бы берёт на себя скорби ближнего». Отец Алексий стал духовником Митрофана Серебрянского, да и сама Великая княгиня не раз приезжала к нему за советом и духовной поддержкой. Порой они проводили в беседах наедине до четырёх часов, после чего в храме удивлённые паломники могли видеть Елизавету Фёдоровну стоявшей на молитве прямо, не шевелясь («как свечечка!»), и только истово клавшей глубокие поклоны.

Но вернёмся к письму. «Приводят в порядок сад, но пока он, конечно, выглядит ужасно. Церковь и вправду будет прекрасная, а дома потихоньку расширяют и красят... Сейчас я собираюсь устроить небольшое заведение для девочек-нищенок, где их будут готовить в “прислуги за все”. Во всех приютах, кроме тех, что для девочек, есть учитель военного дела, который учит гимнастике, маршировке и т.п., приготавливая к будущей солдатской жизни. Мои сёстры умеют работать, и мы все делаем с верой. Великое назначение нашей обители и сестёр — оказывать христианское милосердие именем Православной Церкви».

Число сестёр постепенно возрастало. В 1910 году их было уже пятьдесят, а к 1914-му девяносто семь. Согласно уставу в обитель принимались «лица, достигшие 21 года и до 40 лет, православные, грамотные, достаточно крепкого здоровья и желающие посвятить во имя Господа все свои силы служению страждущим, больным и неимущим». Дела милосердия соединили здесь и представительниц дворянства, и женщин из средних сословий, и простых крестьянок. Пройдя подготовку, они трудились в больнице, в аптеке, в приюте, в столовой для бедных; работали в рукодельной, на кухне, в трапезной. Важные задачи возлагались на казначею, которой стала Валентина Сергеевна Гордеева, пришедшая в обитель одной из первых. Ровесница Елизаветы Фёдоровны, дочь самарского губернатора С. П. Ушакова и вдова курского губернатора Н. Н. Гордеева, умершего в 1906 году, Валентина Сергеевна сразу откликнулась на предложение Великой княгини стать её помощницей в новом деле. Казначейские обязанности потребовали от Гордеевой наблюдения за всей хозяйственной частью обители, ведения счетов, производства текущих расходов, надзора за порядком и чистотой. В отсутствие настоятельницы следовало исполнять её обязанности. Фактически Валентина Сергеевна стала ближайшей сотрудницей Елизаветы Фёдоровны, её правой рукой. «Вся в работе, — говорила о ней Великая княгиня, — энергична, хорошо разбирается в делах, а характер до того лёгкий, что меня понимает с полуслова. Она умеет сделать так, чтобы её все любили, но при этом не проявляет слабости, так как очень ответственна. Это просто дар Божий, а для меня огромная помощь».

К 1914 году Марфо-Мариинская обитель располагала больницей на двадцать две кровати (расширения не предполагалось, поскольку главной задачей сестёр оставалось посещение бедных и больных вне обители), аптекой, бесплатно отпускавшей лекарства беднякам, амбулаторией в шесть кабинетов, приютом для восемнадцати девочек-сирот, воскресной школой для девушек и женщин, работающих на фабриках. Работала столовая для неимущих, отпускавшая обеды на дом (за год около ста сорока тысяч) преимущественно многодетным семьям. Несколько лет просуществовал дом для чахоточных женщин (закрыт с появлением в Москве специальной туберкулёзной лечебницы), где стационарно лечилось несколько десятков человек. «Это заведение тяжко посещать, — признавалась Елизавета Фёдоровна племяннице Ольге, — потому что выздоравливают здесь немногие: их уже умирающими привозят из какого-нибудь убогого угла, где они жили впроголодь, — так грустно. Раз в неделю наш священник ходит к ним, служит молебен и разговаривает сними. Они часто причащаются и соборуются...»

За стенами обители (в Николаевском дворце) был открыт кружок «Детская лепта», в котором каждое воскресенье после краткой проповеди отца Константина Зверева дети из состоятельных семей заготовляли бельё и одежду для своих неимущих сверстников. К работе подключились и взрослые, стали поступать пожертвования деньгами, материей, готовыми изделиями. Только за 1910 год таким способом удалось одеть около шестисот человек. Однако главное внимание уделялось целевой помощи «низам» Москвы. На имя Елизаветы Фёдоровны поступали сотни прошений, и она отправляла сестёр по адресам нуждавшихся. Кроме того, обитель занялась самостоятельным выявлением тех, кому требовалась срочная социальная помощь. Вначале была обследована ближайшая Якиманская часть, затем сёстры милосердия отправились в другие районы, а с осени 1913 года стали осваивать Хитров рынок. В этом жутком криминальном районе они обходили ночлежные дома, делая прививки или перевязки больным, искали не до конца опустившихся «на дно» и подбирали им место работы. В чайной Общества трезвости (организованной ещё Сергеем Александровичем) проводили чтения для подростков. И, конечно, пытались вытащить из злачного места детей, распределяя их по приютам.

То в одном, то в другом уголке города москвичи могли видеть идущих обычно парой женщин в непривычном одеянии. По праздникам и воскресеньям на них было белое, а в остальные дни серое платье, сшитое по покрою рясы, наглухо закрытое спереди и с застёжками сбоку. Вскоре они перестали удивлять — сёстры милосердия Марфо-Мариинской обители влились в повседневную жизнь Москвы, став её неотъемлемой частью. Некоторые из них выделялись белыми апостольниками монашеского покроя и серыми шерстяными покрывалами. Это были «крестовые», то есть посвящённые сёстры, носившие на груди кипарисовый крест. Точно так же выглядела их настоятельница. Правда, новый облик Елизаветы Фёдоровны не сокрыл её красоты — ни внешней, ни внутренней. Увидевший тогда Великую княгиню французский посол Морис Палеолог с восхищением отметил: «Её лицо, обрамленное покрывалом из белой шерстяной материи, поражает своей одухотворённостью. Тонкость черт, бледность кожи, глубокая и далёкая жизнь глаз, слабый звук голоса, отблеск какого-то сияния на её лбу, — всё обнаруживает в ней существо, которое имеет постоянную связь с неизреченным и божественным».

Большая Ордынка была тихой улицей Замоскворечья. Проезжая по ней, не всякий мог обратить внимание на невысокие белокаменные ворота, стоявшие в ряду типичных построек. И только хорошо знавший, что скрывается за ними, и пришедший сюда специально останавливался перед аркой, крестился на образ Богоматери «Неувядаемый Цвет» и, пройдя через калитку, попадал на территорию Марфо-Мариинской обители. Первое, что открывалось взору, — большой сад. Множество деревьев, кустарник, клумбы с белыми цветами. Весной их дополняли незабудки, самостоятельно пробивавшиеся на газонах и голубыми искорками славшие приветствие от русских полей. Направо тянулись главные строения, включая дом настоятельницы, и если посетитель направлялся именно к ней, то поднимался на второй этаж и ждал в приёмной. Дальше могли проходить лишь те, кого Великая княгиня приглашала лично. Для бесед с таковыми предназначалась её личная гостиная, небольшая, но очень светлая угловая комната с плетёными креслами и простой кушеткой. Три столика были покрыты скатертями, над центральным низко свисала лампа под белым абажуром. Дверь в конце левой стены вела в кабинет, где Елизавета Фёдоровна работала в одиночестве, а завершала покои настоятельницы её маленькая спальня с простой железной кроватью.

Ежедневно после вечерней службы в больничном храме настоятельница приходила в свою молельню. Эта комната всем своим видом напоминала храм — роспись внизу стен, паникадило, множество икон, среди которых на правой стене выделялся большой образ Серафима Саровского. В проёме окна было изображение стоящего Спасителя. Совершив молитву, Великая княгиня в половине одиннадцатого ложилась спать, с тем чтобы в семь утра вернуться к работе.

Дел было много. Определить послушания сёстрам, разобраться с их проблемами, а подчас и показать пример. Однажды она поразила поступком, о котором в обители долго вспоминали: «Как-то картошку перебирать, сёстры заспорили, никому не хочется — матушка молча оделась и пошла сама. Тогда уж за ней все побежали». Затем требовалось выслушать отчёты и разобраться с хозяйством. Елизавета Фёдоровна вникала практически во всё. Как пишет игумен Серафим Кузнецов, в обители «не было деревца, которое не было бы посажено по её указанию, не было гвоздя, вбитого не по её распоряжению». Много времени занимала работа в больнице, куда Великая княгиня приходила даже поздно вечером. «Если кто-то из больных давал повод для беспокойства, — вспоминала графиня А. А. Олсуфьева, — она садилась возле его кровати и просиживала так до утра, стараясь облегчить страдальцу изнурительные ночные часы. Благодаря исключительной интуиции ума и сердца ей удавалось найти слова утешения, и больные уверяли, что само её присутствие облегчало боль, они чувствовали, как от неё исходит целительная сила, дающая терпение и спокойствие в страдании, боязливые смело шли на операцию, укрепившись её утешительным словом». Этим словам вторит и Н. С. Балуева-Арсеньева, также говорившая о поступлении тяжёлых больных в личное ведение Елизаветы Фёдоровны: «Она, как правило, выполняла ночные дежурства при них, утешала, ободряла их и молилась с ними». Кроме того, Великая княгиня нередко ассистировала хирургам, отмечавшим её самообладание и умение.

Когда кто-то из пациентов умирал, настоятельница наравне с другими сёстрами бралась за чтение Неусыпной Псалтыри в маленькой часовне, притаившейся в глубине сада. Зато как она радовалась, когда удавалось спасти практически безнадёжного. Поразительный случай приводит та же А. А. Олсуфьева (он подтверждён рассказом одной из сестёр, так что полностью достоверен). По словам графини, в обитель привезли кухарку, «которая получила ожоги, опрокинув керосинку; площадь ожогов была слишком велика — кожа уцелела лишь на ладонях и ступнях, и врачебная наука не могла ей помочь. У несчастной уже началась гангрена, когда её доставили из городской больницы. Великая княгиня сама делала перевязки; они были чрезвычайно болезненны — приходилось ежеминутно прерываться, чтобы успокоить и утешить пациентку, — и продолжались по два с половиной часа дважды в день. После них платье Великой княгини нужно было проветривать, чтобы избавиться от ужасного гангренозного запаха, но она упорно продолжала лечение до тех пор, пока, к изумлению докторов, отказавшихся от больной, та не поправилась».

Часто после литургии Елизавета Фёдоровна отправлялась по делам в город, а иногда выходила к ранней обедне в церковь Иоанна Воина на Якиманке. Каждая её отлучка из обители вызывала тревогу полиции, отвечавшей за безопасность Августейшей персоны. Конечно, у неё была личная охрана, организованная ещё в апреле 1905 года, — за каретой Великой княгини постоянно следовали агенты, а для пущей безопасности маршруты проезда всё время менялись. Новая проблема спецслужб состояла в том, что, переселившись в обитель, Елизавета Фёдоровна категорически отказывалась от какой бы то ни было опеки и тем самым подвергала себя реальному риску. Министерство внутренних дел потребовало срочно решить этот вопрос, и в декабре 1909 года московский градоначальник доложил руководству о принятых мерах. Они заключались в секретном наблюдении за Елизаветой Фёдоровной и всеми её передвижениями, для чего старшим швейцаром в обитель был поставлен сотрудник Охранного отделения. В случае выезда Её Высочества он связывался по телефону с дежурившими в соседнем доме агентами (двое мужчин и две женщины), которым полагалось незаметно следить за Великой княгиней и ограждать её, как говорилось в докладе, «от возможных на улице приставаний прохожих и нищих». Ещё два охранника дополнительно выставлялись в церкви, если там молилась Елизавета Фёдоровна, а при её поездках по железной дороге в вагоне должен был находиться переодетый в штатское жандармский офицер.

Столь серьёзные шаги диктовали как статус подопечной, так и горький опыт недавней смуты. Пока, слава Богу, вдова убитого террористами Великого князя не сталкивалась с какими-либо эксцессами, кроме двух почти курьёзных происшествий в поездах. Однажды её совсем неузнанную едва не высадил контролёр из-за какой-то путаницы с местами, в другой раз к ней в купе подсел некий вице-губернатор, захотевший поухаживать за незнакомкой. Но был и совсем иной, затем старательно замалчиваемый эпизод. Мало кто знает, что 8 августа 1907 года поезд, в котором следовала Елизавета Фёдоровна, подвергся покушению. Обошлось без серьёзных последствий, да и сама акция носила в основном устрашающий характер, поскольку в качестве бомбы использовалась железнодорожная сигнальная петарда. И что же? Более двух лет полиция словно не замечала всей серьёзности положения и лишь к 1910 году создала относительно стройную систему безопасности Её Высочества. С этого времени она постоянно находилась под скрытым наблюдением сотрудников Охранного отделения, не спускавших глаз с её кареты на улицах Москвы, фиксировавших все места и время пребывания Великой княгини и наблюдавших за всеми людьми, что оказывались рядом с ней.

В один из дней, в июле 1912 года, филёры привычно отметили выезд Елизаветы Фёдоровны из обители в половине второго дня. Вместе с ней в экипаже находилась приехавшая её навестить сестра, принцесса Виктория Баттенберг, так что внимание усиливалось. И тут агенты растерянно переглянулись — карета остановилась посреди улицы! «Возле дома бывшей Осипова остановилась, — доложат они руководству, — где на тротуаре лежал отравившийся неизвестный, на вид рабочий, лет 25—27, мужчина. Около последнего собралась публика и городовой. Её Высочест во осмотрела неизвестного и тут же вернулась в собственную аптеку, на собственных лошадях отправила двух аптечных докторов привезти в обитель больного, а сама осталась ждать у аптеки. Через 10 минут был привезён больной, которому в присутствии Её Высочества была подана первая медицинская помощь, а затем больного на извозчике при дворнике отправили в городскую больницу. В 2 ч[аса] 30 м[инут] дня Её Высочество вместе с сестрой выехала в Отделение чахоточных обители на Донскую улицу». Что ни слово — то картина! И как, наверное, умилялась на свою Эллу Виктория, будто вернувшаяся в детство и вновь увидевшая то, чему учила их мать. Как взволнованно обсуждали происшествие прохожие, получившие наглядный урок, но, скорее всего, оставившие в памяти только «сенсацию» о встрече с сестрой императрицы, хлопотавшей над каким-то «забулдыгой». И как равнодушно прочитали потом рапорт полицейские чиновники, приложившие его к другим документам по наблюдению, в которых главной считалась фраза: «Происшествий не было, всё благополучно».

Ничего особенного не видела в том эпизоде и сама Елизавета Фёдоровна. Только с другой точки зрения. Само собой разумеющимся и естественным считала она помощь любому человеку, попавшему в беду, милосердие без всяких оглядок на место, время и обстоятельства.

22 мая 1908 года в Марфо-Мариинской обители проходило большое торжество. Закладывался её главный храм, посвящённый празднику Покрова Пресвятой Богородицы и призванный стать центром всей жизни сестёр. Был день Вознесения Господня, но Великая княгиня, возможно, выбрала его и с учётом годовщины первого паломничества в Святую землю Сергея Александровича, а следовательно, и даты смерти императрицы Марии Александровны. Заодно заметим, что сама Елизавета Фёдоровна, посетив Иерусалим, присутствовала на освящении храма, возведённого в память о матери мужа, именно в праздник Покрова, и то событие во многом определило её дальнейший путь.

В сослужении Константина Зверева и Митрофана Серебрянского обряд совершил епископ Дмитровский Трифон (Туркестанов). Присутствовали почётные гости, среди которых выделялись сестра Елизаветы Фёдоровны принцесса Виктория, её дочери Алиса и Луиза, а также супруг Алисы греческий принц Андрей. Звучали молитвы, окроплялся закладной камень, и пока православный сын короля Греции внимательно следил за богослужением, его жена-протестантка не сводила глаз со своей прекрасной тёти. Весь образ Елизаветы Фёдоровны, все её свершения и замыслы произвели на двадцатитрёхлетнюю Алису Баттенберг неизгладимое впечатление, никогда затем не ослабевавшее.

Ещё и раньше ей были близки дела благотворительности, и посещение Марфо-Мариинской обители усилит работу принцессы на этом поприще, а жизнь и судьба Великой княгини Елизаветы вдохновят её на принятие православной веры. В двадцатые годы она начнёт жертвовать большие средства на церковь и тогда же до неё, слабослышащей от рождения, начнут доноситься какие-то непонятные голоса из другого мира. Сочтя это шизофренией, родственники Алисы на два года упрячут её в больницу для душевнобольных, а муж поспешит развестись. Свалится на принцессу и другое горе: её третья дочь Сесилия, вышедшая замуж за племянника Елизаветы Фёдоровны Георга Донатуса Гессенского, погибнет вмести с ним в авиационной катастрофе. Но испытания не сломят. Алиса займётся богословием, а в годы Второй мировой войны будет работать медсестрой в Красном Кресте, организовывать столовые для солдат и приюты для бездомных детей. Идти по стопам русской тётушки принцесса продолжит и в Англии, куда переедет в связи со свадьбой своего сына Филиппа и королевы Елизаветы И. Там она попытается организовать задуманную ещё в Греции женскую православную общину-орден для подготовки нянь и сиделок, заранее сшив для себя серый наряд, напоминающий одеяние сестёр Марфо-Мариинской обители. Однако в протестантской Британии её идея не найдёт широкой поддержки. В конце жизни Алиса завещает похоронить себя в Иерусалиме, рядом с незабвенной тётей Эллой, и сегодня она покоится в русской церкви Марии Магдалины на Елеонской горе, в том самом склепе, где до канонизации была погребена Елизавета Фёдоровна. Вход в усыпальницу украшает образ Покрова Божией Матери.

Покровский храм Марфо-Мариинской обители строился четыре года, и с самого начала Великая княгиня активно занималась вопросом о его будущем виде. Ещё в 1907 году она обратилась к Михаилу Васильевичу Нестерову с предложением расписать задуманную церковь, на что художник не только с радостью согласился, но и порекомендовал со своей стороны Алексея Викторовича Щусева в качестве архитектора. «Община во имя Марфы и Марии и храм во имя Покрова при ней, — сообщал М. В. Нестеров одному из знакомых, — воздвигаются на личные средства Великой княгини, и это дело — дело её души. Вся затея с обеспечением на вечные времена обойдётся недёшево, а потому на “художества” ассигнована сравнительно сумма небольшая, — а так как моя давнишняя мечта — оставить в Москве после себя что-либо цельное, то я, невзирая на скромность ассигновки, дело принял (к искреннему удовольствию Великой княгини). А, приняв его, естественно, и отдался этому делу всецело. На днях представлялся Великой княгине в Москве... Представил предварительные свои планы, которые были все приняты с самым лучшим чувством».

Елизавета Фёдоровна не случайно выбрала именно М. В. Нестерова. Хорошо зная его творчество и высоко ценя духовную составляющую его работ, она к тому же несколько лет могла любоваться одним из произведений художника, висевшим в её доме. Картиной, которую очень любила. В 1897 году это полотно под названием «Христова невеста» приобрёл на выставке Великий князь Сергей Александрович, всегда восторгавшийся талантом автора. Работа и поныне считается одной из важнейших, этапных в творчестве художника. Правда, сегодня нам больше знакомо совсем другое, более позднее, но названное точно так же произведение Нестерова, а экземпляр начального варианта из великокняжеской коллекции бесследно пропал. «Христова невеста» (или «Девушка-нижегородка») — работа широко известная. Не секрет, что художник создавал картину под впечатлением ранней кончины своей супруги, придав изображённой на картине девушке черты её лица. Всё произведение проникнуто тоской, одиночеством, отрешённостью. В центре — юное, нежное создание в тёмно-синем сарафане и таком же платке. Ясно, что это не монахиня, но тогда почему же Христова невеста? А потому, что она уже не принадлежит сему миру — все её мысли и чувства далеки отсюда, вся её душа во власти Бога, и хотя постриг ещё не состоялся, земная суета больше не тревожит её сердце... Переселившись после гибели мужа в Николаевский дворец, Елизавета Фёдоровна перевезла туда и картину Нестерова, ставшую особенно созвучной её собственному мироощущению.

Работы по возведению церкви продолжались. «Мы с Щусевым, — вспоминал Нестеров, — призваны были осуществить мечту столько же нашу, как и Великой княгини... В алтаре, на апсиде храма предполагалось изображать “Покров Богородицы”, ниже его — “Литургию Ангелов”. На пилонах по сторонам иконостаса — “Благовещение”, на северной стороне — “Христос с Марфой и Марией”, на южной — “Воскресение Христово”. На большой, пятнадцатиаршинной стене трапезной или аудитории — картину “Путь ко Христу”. В картине “Путь ко Христу” мне хотелось досказать то, что не сумел я передать в своей “Святой Руси”. Те же толпы верующих, больше простых людей — мужчин, женщин, детей — идут, ищут пути ко спасению. Слева раненый, на костылях, солдат, его я поместил, памятуя полученное мною после моей выставки письмо от одного тенгинца из Ахалциха. Солдат писал мне, что снимок со “Святой Руси” есть у них в казармах, они смотрят на него и не видят в толпе солдата, а как часто он, русский солдат, отдавал свою жизнь за веру, за родину, за эту самую “Святую Русь”... Иконостас я хотел написать в стиле образов Новгородских. В орнамент должны были войти и берёзка, и ёлочка, и рябинка. В росписи храма мы не были солидарны со Щусевым. Я не намерен был стилизовать всю свою роспись по образцам старых псковских, новгородских церквей (иконостас был исключением), о чём и заявил Великой княгине. Она не пожелала насиловать мою художественную природу, дав мне полную свободу действий».

Внешнему же виду храма А. В. Щусев, как и было задумано, придал черты древней новгородско-псковской архитектуры. Одноглавый, с двумя звонницами над западной частью, традиционный для Северной Руси и одновременно новаторский, он производил сильное впечатление ещё при строительстве, постепенно дополняясь деталями и украшениями. Для декорирования фасадов, по рекомендации секретаря Великой княгини Владимира Владимировича фон Мекка, был приглашён воспитанник Строгановского училища Никифор Яковлевич Тамонькин. Молодой художник (о котором мы уже говорили) с энтузиазмом взялся за дело. Разработал эскизы для решёток окон, для киота образа Нерукотворного Спаса над главным входом и даже для изразцовой печки. По его же рисунку создали барельеф на северной стене храма — два серафима летят навстречу друг другу, а между ними крест и терновый венец. Это так называемые ктиторские портреты. Правый лик — настоятельница, Елизавета Фёдоровна, левый — Сергей Александрович. Возводимый храм, по мысли Великой княгини, становился ещё одним памятником незабвенному супругу.

Часть восточной стены Тамонькин украсит резным узором, в котором (как и на печных изразцах) изобразит райских птиц. Когда церковь достроят, под композицией поставят скамейку, ставшую вскоре любимым местом отдыха Елизаветы Фёдоровны. В редкие свободные минуты она с удовольствием будет присаживаться в этом уголке, всякий раз осеняемая крылатыми существами, словно прилетевшими из её далёкого детства, из стихотворения, сочинённого семилетней принцессой Эллой:

Больше никто из сестёр обители не станет садиться на эту скамейку, оставленную исключительно за настоятельницей, как место её раздумий, воспоминаний и грёз.

В украшении церкви приняли участие и другие ученики «Строгановки», а юный Павел Корин, приглашённый Нестеровым к себе в помощники, привлёк особое внимание Елизаветы Фёдоровны. По её совету талантливый уроженец Палеха отправится в Ростов и Ярославль изучать древнюю настенную живопись, но прежде напишет в обители фрески для сооружённой под храмом усыпальницы, где Великая княгиня планировала обрести свой последний приют. Со стен этой крипты будут строго взирать святые, архангелы и серафимы, так непохожие на светлые образы Покровского храма, созданные кистью Михаила Нестерова.

Наверху рождался новый шедевр. Михаил Васильевич попросил закрыть двери церкви и не впускать никого, пока не завершится работа над фреской «Путь ко Христу». Композиция не выходила из головы — «среди весеннего пейзажа с большим озером, с далями, с полями и далёкими лесами, к вечеру, после дождя движется толпа навстречу идущему Христу Спасителю. Обительские сёстры помогают тому, кто слабее — детям, раненому воину и другим — приблизиться ко Христу». Когда работа была завершена, художник внимательно осмотрел фреску и... пришёл в ужас. В нескольких местах на изображении проступили маслянистые пузыри, что стало следствием плохой грунтовки стены. Живопись следовало счистить, стену перегрунтовать и всё писать заново. Что же скажет Великая княгиня?! «На другой день, — вспоминал Нестеров, — я доложил ей, что картина готова, и просил прийти посмотреть её. Пришла она радостная, оживлённая, приветливая. Остановилась перед моим созданием. Внимательно всматривалась в него. Наконец, обратилась ко мне со словами самой искренней, трогательной благодарности. Минута была нелёгкая. Всё сказанное было так радостно, была одержана какая-то победа, и вот сейчас надо было сказать, что победа была кратковременная... И я объявил Великой княгине о том, что открыл, сказал, что картину придётся уничтожить, что это неизбежно, необходимо. Она была поражена моими словами не меньше, чем я перед своим открытием, пробовала меня утешать, предлагала картину оставить, думая, что со временем злокачественные нарывы пропадут... Мне нельзя было ни на минуту поддаваться такому искушению, и я не смалодушествовал, убедил Великую княгиню со мной согласиться, разрешить картину соскоблить». Во избежание рецидива новый вариант Нестеров решил написать на медной доске.

Освящение Покровского собора состоялось 8 апреля 1912 года, в праздник святых жён-мироносиц. Ранняя Пасха, совпавшая в тот год с Благовещением, выдалась тёплой, но затем на улице вновь закружился снег. Зима пыталась вернуться, вслед за оттепелью посылала заморозки и всё-таки оставалась бессильной перед атмосферой, царившей в Марфо-Мариинской обители. Здесь у всех на душе было ясно, солнечно, тепло. Накануне с разрешения императора сюда передали из Благовещенского собора Кремля частицу мощей святой праведной Елизаветы, небесной покровительницы Великой княгини. Утром съехались гости — обер-прокурор Синода, командующий войсками Московского округа, губернатор, градоначальник, городской голова и гласные городской думы, депутации от двух подшефных Елизаветы Фёдоровны полков. В девять часов прибыл митрополит Владимир. Двенадцать колоколов храма, специально настроенных на «ростовский» звон, возвестили о начале торжества.

Пел Синодальный хор. Совершился крестный ход, прозвучали многолетия Царствующему Дому, была провозглашена «Вечная память» Александру III и Великому князю Сергею Александровичу. «Во время богослужения храм был переполнен, — рассказывала Белевская-Жуковская. — Место Великой княгини находилось в сторонке, куда, никому не мешая, она входила». Всем богомольцам на память о событии были подарены праздничные платки.

Жизнь обители продолжалась. Однажды её посетила французская писательница Адам, рассказавшая затем в своей книге «Впечатления француженки в России» о поразившем её начинании и подвиге Елизаветы Фёдоровны: «В своей личной скорби, для того чтобы почтить память своего мученика-супруга, Великая княгиня нашла только одно утешение и одну обязанность: воздавать добром за принесённое ей зло, смягчать страдания, лечить, приготовлять к смерти. Дело меньших сестёр несчастных показалось ей одним из наиболее приносящих благо... Всё предусмотрено в обители, чувствуется в каждой мелочи, что здесь существует великая, всё направляющая мысль. Все вопросы получают тотчас ответ. Всё предусмотрено, предугадано раньше, и даже в самый день открытия обители она уже функционировала с таким порядком, который обычно достигается только путём долгих усилий. Каждый день Великая княгиня обходит весь дом, расспрашивает каждого больного, присутствует при операциях. Она приходит, и благодеяния приходят с ней. Её увещевания возвращают бодрость духа, и если смерть зовёт одного из неизлечимых, выгнанного отовсюду и принятого обителью, то Великая княгиня тихо, с обещанием награды, которую найдут на небе те, кто много пострадает на земле, закрывает ему глаза. Она всегда там, во всякое время, в самую нужную минуту».

Другое свидетельство иностранца принадлежит английскому писателю Стефану Грэхаму. Поведав читателям о личности Елизаветы Фёдоровны и назвав её труды «религией добрых дел», описав внутреннее убранство Покровской церкви и выразив восторг от живописи Нестерова, он рассказал о том, как проходят в обители богослужения. «Около двадцати монахинь в чёрных скуфьях и чёрных покрывалах поют в хоре... Группа сестёр, хорошо одетые посетители, крестьяне, рабочие, нищие собрались в полной света церкви... Шестьдесят сестёр, все в белом, распростёрлись лавиной белого полотна на полу храма. А чёрный хор пел нежными голосами тихо, скорбно, возвышенно... В середине службы в церковь вошли монастырские сироты, дети безродные — двадцать четыре маленьких мальчика в зелёных рубашках и столько же девочек в голубых платьицах и серых передниках. Они стоят посередине церкви, они такие маленькие... Отец Митрофан выходит, чтобы сказать проповедь, и все мы подходим ближе к ограде алтаря, чтобы слышать его. Он возвышается над нами и выглядит как пастырь посреди своего стада. Звучит ласковая проповедь... Аминь! Крестимся; проповедь окончена. Толпа отходит от алтаря и опять заполняет собою более прохладное пространство храма, и тихое пение одетого в чёрное хора возобновляется, как заключительная часть литургии. Шестьдесят сестёр опять лавиной падают ниц... Мы все выходим».

5. ПУТЬ ПОДВИЖНИЦЫ

Незадолго до окончательного переезда в обитель, в начале января 1909 года Елизавета Фёдоровна поделилась своими мыслями с подругой, княгиней Зинаидой Юсуповой. На душе скопилось много всевозможных дум и переживаний, которыми хотелось поделиться и заодно разобраться с самой собою. Монолог вышел доверительным, почти исповедальным.

Чтобы успевать за мыслями, Великая княгиня воспользовалась карандашом, писать которым было быстрее, и в торопливых строчках, полных эмоций, рассказала о том, что не давало ей покоя: «Моя дорога ясна и открыта — и вдруг является нечто, чего я не могу выразить, чувство, что Бог стоит передо мною и говорит мне: “За всё это счастье, за доброту, за всё — что ты можешь Мне дать? Я одаривал тебя с тех пор, как ты появилась на свет, Я согревал тебя солнцем любви других людей, веры, успеха. Даже в испытаниях — в том кресте, который каждый из вас должен нести. Я дал тебе в утешение святых твоей страны. Никто из живущих на земле не получил столько, сколько ты. Зарыла ли ты в землю таланты или умножила их?” И я должна буду ответить: “Я начну трудиться, я так благодарна за всё”. Он скажет: “А вдруг уже слишком поздно? Как ты ответишь за потерянные годы, месяцы, дни и часы?” И в своём эгоизме я отвечу: “Те, кто любит меня, молятся обо мне — потерпи немного, это придёт. Но что же Ты хочешь — я неумелая...” И в Своей безграничной благости и снисхождении Он всё поймёт и простит, но сама я не могу себе простить — моё несчастье в снисходительности и доброте других, ведь это хорошо, и я иду на поводу у этого доброго чувства, вместо того чтобы бороться с собой. Пьедестал, на который меня затащили не из чего иного, как из песка, я всегда это знала, и буря обрушит его, вот тогда придёт разочарование или...

В конце концов, не я себя сюда поставила; хоть я и удерживаюсь на нём, каждую минуту ожидая падения, но тщеславие и удовольствие воображать из себя нечто вынуждают меня там оставаться. Если жизнь вас не наказывает, нужно самому стать своим судьёй.

Странные вещи я Вам пишу. Но мой крест — это счастье, успех, доброта и любовь других людей, наконец, все огромные радости, которые даёт жизнь, тогда как для всех крест — это смерти, страдания, глубокие разочарования и жестокие жизненные испытания. Понимаете, именно с меня, кому много дано, много и спросится. Иногда я досадую на других — это очень, очень плохо, я знаю, — когда они похищают мои жалкие маленькие приношения, которые я приготовила для Бога, и вместо них приносят свои превосходные дары от моего имени. Он их приемлет и улыбается: “Вот как вы её любите — будьте благословенны”. И трепеща я вижу, что это не мои безделицы — а я так хотела, чтобы Он их принял. Ради них и за них я получила благословения, но я хотела бы их заслужить сама. Может быть, это неблагодарность — нет, я не неблагодарна, я глубоко тронута. Увы, я не думаю становиться лучше. Я жду, как обычно, что всё придёт, всё устроится, — но ответственность... Вот почему я боюсь смерти, ведь Бог столько с меня взыщет. Страшно, что Он взыщет — и не обрящет».

Как раньше, так и несколько позднее, Елизавета Фёдоровна (хоть и крайне редко) давала себе самооценку в письмах родным и знакомым, комментируя отношение к ней других людей. «Разве не хотел бы стать лучше любой из нас? — писала она графине Олсуфьевой ещё в 1901 году. — В чём заслуга быть добрым, если милостивый Бог дал вам уравновешенный характер и счастливую жизнь? “Кому много дано, с того много и спросится”. Оказавшись в ином положении, могли бы осуждать — а, может быть, сами были бы ещё хуже. Вы меня превозносите, а в чём моя заслуга? Бог дал мне спокойный характер, немного ума, немного сердца и много вкуса — чем же я заслужила, что я хорошая, было бы странно, будь я другой». Уже посла трагедии Николаю II Елизавета Фёдоровна напишет: «Да что я такое? Ничем не лучше, а то и хуже других. Если кто-то говорит глупости и преувеличивает, чем я виновата? Ведь в лицо мне этого не говорят — знают, что я ненавижу лесть как опасный яд. Я ничего не могу поделать с тем, что меня любят, но ведь и я люблю людей, и они это чувствуют. Я делаю для них что могу и в ответ получаю благодарность, хотя и не должно на это рассчитывать». Но в письме к Юсуповой совсем иное — Великая княгиня сомневается в правильности своих прежних дел и, анализируя достигнутое, ужасается тому, как далека она от того, чего хотела добиться.

Значит, надо спешить. Вот откуда этот вновь появившийся страх смерти — боязнь не успеть, не дойти, не исполнить. Отныне она будет торопиться. Как и любой человек, в чём-то ошибётся, где-то оступится, но никогда не свернёт в сторону, не остановится перед трудностями, не сложит руки. У неё будут самые высокие ориентиры, ко многому обязывающие, но и помогающие идти вперёд. Она поставит перед собой сложнейшие задачи и, справившись с ними, поднимется на огромную сияющую высоту.

Не менее двух раз в год Елизавета Фёдоровна приезжала в Троице-Сергиеву лавру, где в молитвах обретала духовную поддержку. Выстаивала и раннюю и позднюю литургии, посещала соседние скиты. Не оставляла вниманием и Хотьковский Покровский монастырь — место упокоения родителей преподобного Сергия. 23 сентября 1912 года она присутствовала в нём на освящении только что построенного Никольского собора, откуда направилась в Лавру и провела там два дня на праздновании памяти Радонежского чудотворца.

Царствование Николая II ознаменовалось целым рядом особых праздников — прославлением святых. После канонизации Серафима Саровского в 1903 году последовали восстановление почитания княгини Анны Кашинской в 1909 году, перенесение мощей преподобной Евфросинии Полоцкой в 1910 году, канонизация святителя Иосафа Белгородского и восстановление почитания преподобного Ефросина Синозерского в 1911 году, канонизация патриарха Гермогена в 1913 году, святителя Питирима Тамбовского в 1914 году и святителя Иоанна Тобольского в 1916 году. В некоторых случаях Государь проявил личную настойчивость, убеждая Синод в необходимости прославления подвижника; он чувствовал и разделял любовь своего народа к «светильникам веры», понимал, что почитание их людьми должно быть поддержано Церковью для укрепления духовных начал, верил наравне с подданными в обретение через эти действа новых небесных заступников России. Елизавета Фёдоровна приняла участие в четырёх таких торжествах.

В июне 1909 года она отправилась в город Кашин в Тверской губернии на второе прославление в лике святых княгини Анны. С собой помимо лампады, предназначенной в дар, везла для освящения на мощах уникальную икону святой из усыпальницы мужа — серебряную, чеканную, созданную мастерами Оружейной палаты в 1676 году. Принадлежавший Великому князю Сергею Александровичу образ Анны Кашинской ранее находился у императрицы Марии Александровны, что говорило о почитании святой в Царской семье даже в период официального запрета. Но почему же таковой существовал и что заставило его отменить? Вкратце история вопроса выглядела так: княгиня Анна Дмитриевна, дочь ростовского князя Дмитрия Борисовича, была женой святого Великого князя Михаила Тверского, замученного в Орде в 1318 году. Овдовев, она приняла постриг, а затем и схиму, проведя последние годы в Успенском монастыре города Кашина, где скончалась в 1368 году. В период Смуты возникло её большое почитание, и в 1650 году княгиня-схимница была официально канонизирована. Царь Алексей Михайлович, обрадованный таким событием, повелел построить на собственные средства новый собор с приделом Анны Кашинской и изготовить для её мощей раку, на которую руками его сестёр-царевен были вышиты покровы. Однако в 1677 году комиссия патриарха Иоакима, направленная в Кашин перед намечавшимся паломничеством царя Фёдора Алексеевича, нашла неправильным почитание княгини Анны как святой. Основной причиной стали упорные усилия старообрядцев, утверждавших, что двуперстное сложение её руки доказывает лживость никоновской реформы, а для окончательного решения проблемы инспекторы использовали расхождения между официальным житием княгини и текстами летописей. В итоге мощи было велено закопать, иконы изъять и впредь кроме панихид не совершать по Анне Кашинской никаких поминаний. Запрет длился два с половиной века, но, несмотря на него, народное почитание святой княгини продолжалось. После долгих усилий, включавших и депутацию кашинцев к Николаю II, было принято решение о повторной канонизации княгини Анны как общерусской святой. Десятки тысяч богомольцев собрались в Кашине на этот всенародный праздник, и то, что среди них была представительница Императорского Дома, придавало торжеству исключительное значение.

Впрочем, последнее обстоятельство как раз и беспокоило Елизавету Фёдоровну больше всего. Получив приглашение, она некоторое время колебалась и своими сомнениями поделилась с императором: «Что мне делать? Отказать нет повода, поехать — означает, что я на этих торжествах буду первым лицом. Они церковные, и я, конечно, была бы счастлива хоть отчасти вновь пережить божественные впечатления, как тогда, в Сарове, — это редкостное благословение и поддержка в жизни. Может быть Миша (Великий князь Михаил Александрович. — Д. Г.) тоже поедет?.. Он был бы первым лицом, что для меня большое облегчение... Это была бы огромная поддержка — первый официальный выход без Сержа, и если не приедет никто из семьи, я буду чувствовать себя неловко». Ехать пришлось всё-таки одной. И, конечно, принимать почести, выслушивать приветствия, находиться в центре внимания. Однако вся эта суета вскоре перестала замечаться, растворившись в духовном подъёме тысяч и тысяч людей, собравшихся почти со всех уголков страны, в проявлении их веры и, конечно, в собственных непередаваемых чувствах. «Я вновь пережила те дивные Саровские дни!» — признается Елизавета Фёдоровна вдовствующей императрице.

Сравнение не случайное. «Наблюдалась картина редчайшей и неописанной красоты, — сообщали «Тверские епархиальные ведомости». — Могучие лучи заходящего солнца нежно переливаются на блещущих золотом облачениях многочисленного духовенства, на золотых ризах икон; тихо, не колышась, стоит целый ряд металлических золочёных и шитых золотом бархатных хоругвей, оберегаемый массой хоругвеносцев, разодетых в украшенные золотыми и серебряными галунами и шнурами кафтаны, а далее на фоне роскошной природы под голубым сводом неба громадные толпы народа; море голов на площади, на земляном валу, на крышах домов, на деревьях, на паперти-балконе Воскресенского собора... Среди литии на разукрашенный гирляндами зелени балкон северной паперти Воскресенского собора, где стояла ярко освещённая лучами солнца, вся в белом Великая княгиня, вошёл московский протодиакон Розанов, которого нельзя назвать иначе как великолепным, и прочёл выразительно, артистически-художественно и так, что слышала его вся площадь, послание Святейшего Синода по поводу прославления благоверной княгини Анны Кашинской как святой».

Когда раку с мощами переносили из одного собора в другой, Елизавета Фёдоровна шла в головах, держа конец прикреплённого к гробнице полотенца. В остальных церемониях она старалась не выделяться, хотя, как заметил очевидец, «привлекала она взоры и сердца публики и царственной своей осанкой, и ещё более скорбным выражением лица, скромным туалетом, ещё более скромным положением и молитвенным настроением. Хотя место, приготовленное для Великой княгини, было задрапировано и устлано коврами и приготовлено мягкое кресло, но она тихо отодвинула от себя кресло, стояла всё время службы скромно в уголке и часто преклоняла колена».

Она ощущала себя частью народа, одной из тысяч этих паломников, одной из миллионов русских православных людей. Почести? Да они вовсе не ей, они через неё — Государю. Отцу и защитнику! «Ты знаешь, — писала ему Елизавета Фёдоровна по возвращении из Кашина, — я всегда своими фибрами русская и ощущаю себя твоей подданной, как и все русские. Живя в Москве, видя и слыша то, что приходится увидеть и слышать каждый день, врастаешь в эту дорогую землю и хочешь работать ради неё и тех, кто живёт на ней. Хочу сказать о Кашине: это было совершенное повторение Сарова. Постоянно мои молитвы и мысли были рядом с вами. Всё наполняла та молитвенная атмосфера, что так поразила нас тогда и что снова и снова возводит человека к Богу. Как я уже говорила, паломники прибывают и прибывают, и все молятся за тебя и благодарят за даровой чай и сахар, все приятно поражены безупречным порядком и удобным доступом к мощам... Сколько молитв возносилось там за тебя! И в каждом знаке внимания ко мне я ясно видела и слышала, что это предназначалось тебе, и я так хотела, так хотела, чтобы вы с Аликс и кто-нибудь из детей были здесь!»

Через год, на торжествах перенесения мощей святой Евфросинии Полоцкой из Киево-Печерской лавры в Полоцкий Спасо-Евфросиниевский монастырь, с «протоколом» было уже легче — представительство Царской семьи с Елизаветой Фёдоровной разделили Великий князь Константин Константинович с сестрой Ольгой (королевой Греции) и сыном Игорем. А на прославлении святителя Иосафа в Белгороде в Курской губернии вместе с тем же Константином Константиновичем, милым и верным другом Костей, Великая княгиня благоговела перед мощами нового угодника Божия, восторгаясь тем, что очевидцы назвали «пиршеством веры». Надо было видеть эти крестные ходы, пришедшие из самых дальних окраин, эту очередь для поклонения новообретённой святыне, в которой требовалось отстоять целые сутки, эти многочисленные исцеления, свершавшиеся по молитвам прославленному подвижнику! Конечно, был и народный восторг при появлении Августейших паломников — им кричали «ура!», экипаж Великой княгини осаждали толпы людей. Но с этим приходилось мириться — таков её крест.

Канонизации патриарха Гермогена предшествовали торжества, приуроченные к трёхсотлетию со дня его мученической кончины. В феврале 1912 года они с размахом и при участии Елизаветы Фёдоровны прошли в Москве, после чего вопрос о прославлении святителя приобрёл повышенную актуальность. И в самом деле, было весьма странно, что замученный польскими интервентами патриарх, давно ставший символом патриотизма, стойкости и горячей веры, признанный народом чудотворец, молитвенник и небесный заступник, не почитался официальной Церковью. Решение напрашивалось само собой, тем более что приближалось празднование трёхсотлетия Дома Романовых и активно обсуждался вопрос о восстановлении в России патриаршества. Время пришло. Определением Синода от 14 апреля 1913 года святитель Гермоген признавался «в лике святых, благодатию Божиего прославленных», и на 12 мая назначалась его официальная канонизация. К означенной дате на личные средства Николая II изготовили серебряную раку и облачение для мощей, императрица Александра Фёдоровна расшила и украсила жемчугом патриарший клобук, а Великая княгиня Елизавета потрудилась над покровом. Ей же вновь досталась честь представлять на торжествах Царскую семью, но в Москве это было привычнее. К тому же из Петербурга приехал сын Кости, 27-летний Князь императорской крови Иоанн Константинович (Иоаннчик, как называли его родные), добрый, чуткий и отзывчивый юноша, отличавшийся большой набожностью.

В Успенском соборе Кремля богослужения возглавил специально прибывший патриарх Антиохийский Григорий IV, накануне посетивший Марфо-Мариинскую обитель и теперь совершавший литургию в белом с золотым шитьём облачении, подаренном Елизаветой Фёдоровной. В особых нарядах, созданных по рисункам Васнецова (написавшего и образ священномученика Гермогена), предстал Синодальный хор. Два митрополита, тридцать архимандритов, сотни священников и тысячи простых богомольцев славили святого патриарха, принявшего смерть за свою веру и за свой народ в далёкое Смутное время. И никто из них не ведал, что Смута новая, более страшная и кровавая, стоит уже на пороге, что вскоре она захлестнёт Россию, искалечит и обезглавит державу, погубит миллионы жизней, надругается над святынями и потребует в жертву самые чистые сердца и светлые души...

Медленно двигался по Кремлю крестный ход с мощами святого, которые вместе с архимандритами нёс князь Иоанн Константинович и вслед за которыми шествовала Великая княгиня Елизавета Фёдоровна. Мерцавшие свечи озаряли лица многочисленных паломников, и тихое пение разносилось над Алтарём Отечества: «Величаем тя, священномучениче Ермогене, и чтим святую память твою, ты бо молиша за нас Христа Бога нашего».

Спустя неделю после тех дней, названных Великой княгиней «божественными», она отправилась в Кострому, чтобы присоединиться к Венценосной чете, совершавшей поездку в честь трёхсотлетия правящей Династии. Празднование началось ещё в феврале. Приехав тогда в столицу, Елизавета Фёдоровна присутствовала на торжественном богослужении в Казанском соборе, где с амвона прозвучал царский Манифест: «Совокупными трудами венценосных предшественников Наших на Престоле Российском и всех верных сынов России создалось и крепло Русское Государство. Неоднократно подвергалось наше Отечество испытаниям, но народ русский, твёрдый в вере православной и сильный горячей любовью к Родине и самоотверженной преданностью своим Государям, преодолевал невзгоды и выходил из них обновлённым и окрепшим. Тесные пределы Московской Руси раздвинулись, и империя Российская стала ныне в ряду первых держав мира». Понимаемый как общегосударственное историческое событие юбилей отмечался по всей стране. Служились благодарственные молебны, устраивались парады, гремели салюты и фейерверки. Царская семья посетила города Владимир, Суздаль и Нижний Новгород, на пароходе «Межень» поднялась по Волге через Кострому и Ярославль, а затем побывала в Ростове.

Костромские торжества выделялись особой грандиозностью. Ещё бы, именно здесь, в Ипатьевском монастыре, скрывался вместе с матерью Михаил Романов, именно здесь посланцы Земского собора несколько дней уговаривали юного боярина принять трон. Стоя на палубе парохода, его потомок Николай II видел огромные толпы людей, сплошь покрывающие берега Волги. Великий день, великое счастье! На пристани Государя встречали войска и отцы города с хлебом-солью. Последовали посещение Ипатьевского монастыря, где ждал крестный ход с историческими реликвиями московского посольства 1613 года, осмотр палат Романовых и открытие экспозиции Романовского музея. На следующий день состоялась закладка монумента в честь трёхсотлетия правящей Династии — колоссальной композиции в виде часовни и двадцати восьми скульптур, призванной стать главным памятником Дому Романовых.

Но все эти мероприятия, все празднества, проходившие при энтузиазме и воодушевлении народа, не могли укрыть от глаз Елизаветы Фёдоровны ни самочувствия сестры Александры, ни состояния её сына. Императрицу мучили головные боли, у неё болело сердце и случалась такая слабость, что она не могла долго стоять и была вынуждена пропускать некоторые церемонии. А восьмилетнего цесаревича Алексея выносил на руках приставленный к нему дядька, отчего в публике возникало недоумение — уж не калека ли царский сын? Великая княгиня знала причину. Прошлой осенью с мальчиком случилось несчастье, едва не стоившее ему жизни. В Беловеже он сильно ушиб ногу, и через несколько дней, уже в Спаде, императорском имении в Восточной Польше, у него обнаружилось обширное внутреннее кровоизлияние. Вновь проявилась его страшная врождённая болезнь — гемофилия, унаследованная от матери, бабушки и прабабушки. Коварный фамильный недуг, известный Елизавете Фёдоровне не понаслышке, — от него погиб её маленький брат Фритти. И вот теперь мучается несчастный Алексей... Бедная-бедная Аликс! С самого рождения сына она страдала от его нездоровья, от постоянно грозившей ему опасности, от своей беспомощности перед ужасной бедой. Она стала быстро меняться внешне, заметно поседев к сорока годам; периодически ощущала сильные боли в сердце. Сестре Виктории царица напишет: «Ты не думай, что моя болезнь угнетает меня саму. Мне всё равно, вот только мои дорогие и родные страдают из-за меня, да иногда не могу выполнять свои обязанности. Но если Бог посылает мне этот крест, его надо нести. Наша милая мамочка тоже потеряла здоровье в раннем возрасте. Мне досталось столько счастья, что я охотно отдала бы за него все удовольствия; они так мало значат для меня, а моя семейная жизнь так идеальна, что сполна возмещает всё, в чём я не могу принять участие».

Глядя на Аликс и её сына, Великая княгиня невольно вспоминала события прошлого года. В мае Царская семья приезжала в Москву. Открывался памятник Александру III возле храма Христа Спасителя, отмечалось столетие Отечественной войны (Государь побывал на Бородинском поле и вместе с Елизаветой Фёдоровной принял участие в молебне на Красной площади), и, наконец, двери распахнул Музей изящных искусств. В один из тех дней император с дочерьми посетил Марфо-Мариинскую обитель. Отстоял молебен, осмотрел Покровский храм, обошёл больницу, амбулаторию и другие учреждения, после чего Елизавета Фёдоровна пригласила дорогих гостей на чаепитие в своих покоях. Расположились в гостиной, за столом под белым абажуром. Было уютно, светло и радостно. Делились впечатлениями, обсуждали происходящее, вспоминали дядю Сергея — ведь именно он стоял у истоков всех трёх нынешних московских торжеств и, конечно, с памятью о нём была так тесно связана жизнь обители. Вечером, после отъезда Государя и великих княжон вторично за время праздников приехала вдовствующая императрица, которой явно понравилась новая жизнь Эллы. И только на следующий день обитель впервые посетила Александра Фёдоровна. Ей вновь нездоровилось, и приступ слабости объяснял её отсутствие на публике. Но к сестре она поехала, причём Элла сопровождала её по дороге из Кремля и обратно.

В обители императрица не покидала кресла-каталки. В нём сидела во время молебна, в нём выслушивала приветствия и раздавала присутствовавшим памятные открытки и брошюры, совершила прогулку по саду. На специальном стуле её подняли и внесли в покои настоятельницы, где две родные сестры проговорили затем около часа. Их никто не беспокоил. Когда в то же время к обители подъехал Великий князь Николай Николаевич, желавший проведать родственницу, то, узнав о присутствии императрицы, немедленно повернул назад.

Конечно, Елизавета была счастлива, что дорогая Аликс побывала в её новом жилище, наконец-то увидев всё своими глазами и многое поняв. И вместе с тем к радости примешивалось тяжёлое чувство при виде недуга сестры, порой неспособной передвигаться самостоятельно. А ведь ей было лишь сорок лет! Но Елизавета знала — Александра сильна духом, её вера, её горячая любовь к Богу и преданность Его заветам помогут ей выстоять при любых испытаниях, а дарованное Всевышним семейное счастье восстановит и здоровье. Двумя годами ранее она писала племяннице Ольге: «Мама — молодая женщина из здоровой семьи, и с Божией помощью, терпением, молитвами и Божьим благословением, почивающим на труде врача, мы все надеемся видеть её здоровой, как прежде, пусть не сию минуту, но вскоре». За сестру, её мужа и детей Великая княгиня молилась постоянно.

После Москвы Царская семья отправилась в Беловежье, и там случилось то, что было способно надломить любого родителя. О состоянии травмированного сына Николай II писал матери: «Несчастный мальчик страдал ужасно, боли охватывали его спазмами и повторялись почти каждые четверть часа. От высокой температуры он бредил и днём и ночью, садился в постели, а от движения тотчас же начиналась боль. Спать он почти не мог, плакать тоже, только стонал и говорил: “Господи, помилуй”. Я с трудом оставался в комнате, но должен был сменять Аликс при нём, потому что она, понятно, уставала, проводя целые дни у его кровати. Она лучше меня выдерживала это испытание, пока Алексею было плохо». Заявив, что медицина бессильна, врачи сдались. Цесаревича причастили, готовя к отходу в вечность, но даже тогда Александра Фёдоровна не теряла надежды и уповала на чудо. И чудо свершилось!

О происходившем тогда в Спале Елизавета Фёдоровна подробно узнала от приехавшей в Москву сестры Ирены, которая стала свидетельницей драматических событий. Обычно сдержанная принцесса не могла без волнения рассказывать о том, как Аликс дни и ночи напролёт не отходила от сына, делала ему перевязки, меняла компрессы, обнимала его, успокаивала. Великая княгиня решила немедленно помчаться на помощь. «Я жажду помочь вам всем, — написала она царским дочерям, — зная, что бедный мальчик страдает, а дорогая мама так волнуется и устаёт, хотя Бог, конечно, всегда особо даёт силы, чтобы выстоять в такое время, когда Он посылает нам скорби». Но Ирена успокоила, обещав на обратном пути заехать к Александре и оказать ей поддержку, а кроме того, сказала, что кризис у Алексея миновал, что ему неожиданно стало лучше и его родители не сомневаются в благополучном исходе. Знала ли она, откуда взялась эта уверенность и отчего так просияло лицо Аликс в самый тяжёлый момент, знала ли о полученной в Спале телеграмме со словами: «Маленький будет жить» — и о том, кто прислал её из далёкой Сибири? Произнесла ли уже знакомое Елизавете имя — Григорий Распутин?

И вот сейчас, в Костроме придворные перешёптывались о самостоятельном приезде в город этого «загадочного мужика», который, смешавшись с толпой, взирал на Царскую семью. Великая княгиня не хотела ничего слышать ни про «сибирского старца», ни про его «чудодейственные молитвы», но Аликс действительно выглядела лучше, а цесаревич, хоть и не мог пока передвигаться без посторонней помощи, своим видом не вызывал опасений. Также было и в Москве, куда затем переместились торжества и где Елизавета Фёдоровна принимала Венценосных родственников. Вместе с ними она шла от Красного крыльца в Успенский собор под звон колоколов и несмолкаемые приветствия. Императрица отвечала народу поклонами (выход состоялся в день её рождения), Алексея нёс на руках приставленный к нему боцман, следом шествовали прекрасные великие княжны. Другие члены Династии, придворные и пышная свита создавали яркую картину апофеоза праздника, ставшего триумфом Российской империи, её прошлого и настоящего, её силы и национального духа.

После таких событий Елизавета Фёдоровна решила отправиться в очередное паломничество. Хотелось душевно отдохнуть, поблагодарить Всевышнего и найти поддержку, а поездки по святым местам всегда действовали как нельзя более благотворно, укрепляюще. Где только она не побывала за последнее время, где только не молилась! Конечно, это требовало немалых сил, физического напряжения, но и результат был неоценимым. Особенно впечатляет большое паломничество, совершенное вместе с Валентиной Гордеевой и тремя сёстрами обители в августе 1912 года. За двадцать дней Великая княгиня посетила Корнилиев-Комельский и Павло-Обнорский монастыри в Вологодской губернии, Псков, Спасо-Елеазаровскую пустынь, Мирожский и Ивановский женский монастыри, Киев с его соборами, Печерской лаврой, Фроловским и Покровским монастырями (в последнем молилась над могилой основательницы, Великой княгини Александры Петровны), Почаевскую лавру и её скит, Никоновский монастырь близ города Кременец, Афанасьевскую Лубенскую обитель в Полтавской губернии, Свято-Троицкий монастырь в Белгороде.

Помимо прочих возможностей такой график помогал хотя бы частично избегать лишней суеты и ненужных церемоний, обычно оказываемых Августейшей паломнице — почётного воинского караула с оркестром, государственных флагов на зданиях, усыпанной цветами дорожки. Кроме того, Елизавета Фёдоровна никого не хотела стеснять и была готова в любой момент отказаться от поездки, если таковая грозила кому-то неудобствами. «Как-то она была в церкви, — вспоминал Михаил Нестеров, — о чём-то говорила со мной, как появился прямо из Овруча Щусев. Стали говорить о предстоящих торжествах. Щусев осведомился, предполагает ли Великая княгиня быть на них. Она отвечала, что ещё не решила. Она слышала, что наплыв паломников будет так велик, что не хватит для всех помещения. “Ну, Ваше Высочество, вы только скажите — мы выгоним монахов из их келий и устроим вас шикарно”. Сказано это было с бесподобной хвастливой наивностью человека властвующего... Но не успел наш Алексей Викторович и окончить этих слов, как щёки Великой княгини стали алыми, глаза сверкнули... Она, постоянно сдержанная, ласковая, резко сказала, что если ещё колебалась, ехать или не ехать, то сейчас колебаний нет. В Овруче она не будет. Она не хочет, чтобы ради неё выгоняли кого-либо из келий, что комфорт она знает с детства, жизнь во дворце знает... Говорила Великая княгиня быстро, горячо, не переводя дух. Она не могла скрыть своего возмущения. Щусев плохо понимал, почему Великая княгиня так волнуется. Он что-то бормотал, он хотел только... Но гнев уже прошёл. Разговор был кончен в обычных мягких тонах. В Обруч Великая княгиня тогда не поехала».

Теперь она собиралась осуществить свою давнюю мечту — побывать на Соловках. В древний монастырь, основанный в XV веке святыми монахами Германом, Савватием и Зосимой, Елизавета Фёдоровна отправилась в сопровождении Валентины Гордеевой, двух сестёр Марфо-Мариинской обители, егермейстера Высочайшего двора А. А. Зурова (придворный протокол продолжал соблюдаться) и князя Феликса Юсупова-младшего, которого она позвала по собственной инициативе.

Сын её близкой подруги Зинаиды и бывшего адъютанта мужа, Феликса-старшего, 23-летний князь был фигурой неоднозначной и весьма колоритной. Представитель знатной и богатейшей фамилии России, он вырос в обстановке безумной роскоши и неограниченных возможностей. Больше всего юного аристократа привлекали теннис, книги Оскара Уайльда и английский образ жизни, понимаемый в первую очередь как праздность и утончённый эгоцентризм. Мать не чаяла в нём души, а после того как погиб на дуэли её старший сын Николай, воспринимала «Фелюшу» единственным светом в окошке. Елизавета Фёдоровна питала к Феликсу почти родственную привязанность — мальчиком он рос у неё на глазах, давно дружил с её племянником Дмитрием и, повзрослев, недолго принимал участие в благотворительных делах. «Больные со слезами благодарили меня за мои пустяковые подачки, — вспоминал Ф. Ф. Юсупов, — хоть, в сущности, благодарить их должен был я, ибо их невольное благодеяние было для меня много больше. И я завидовал докторам и сиделкам, и в самом деле приносившим им помощь. Я был безмерно благодарен Великой княгине за то, что поняла моё отчаяние и умела направить меня к новой жизни». Кратковременное «просветление» прошло у Феликса с началом учёбы в Оксфорде и сопутствовавшим ей досугом в Лондоне. Попойки с друзьями из высшего общества, маскарады в Альберт-холле, спектакли в Ковент-Гардене, весёлые приключения, ухаживания за балериной Анной Павловой, обеды в лучших ресторанах и вечера в кругу богемы — вот всё, что интересовало и привлекало желавшего впечатлений «русского принца». Однако об этой, главной стороне жизни героя европейского бомонда Елизавета Фёдоровна ничего не знала. Для неё «дорогой маленький Феликс», как продолжала она называть его в письмах, оставался милым и чистым юношей. Они оба помнили тот момент, когда в минуту очередной депрессии «Фелюша» бросился к ногам Великой княгини и, рыдая, словно ребёнок, поведал ей о своих душевных смятениях. Она успокаивала: «Как бы ни испытывал нас Господь, если сохраним веру и будем молиться, найдём силы выдержать». Потом взяла его с собой в паломничество на прославление Иосафа Белгородского, во время которого Феликс был потрясён исцелениями бесноватых, но в итоге эти впечатления оставили след не больший, чем дягилевское «Лебединое озеро» в Лондоне.

Поехать на Соловки Юсупов согласился охотно — как-никак нечто новое. О том же, что представлял собой великосветский паломник, можно судить по его комментариям: «Иноки носили длинные волосы и бороду. Многие были чумазы и засалены. Никогда я не мог понять, почему неопрятность у русского монашества вошла в правило, точно грязь и вонь угодны Богу. Великая княгиня ходила на все службы. Поначалу с ней ходил и я, два дня спустя я был сыт по горло и просил её уволить меня от сей обязанности, сказав, что монахом не стану наверняка». Коротая время, князь любовался звёздами и катался в лодке по каналам. На обратном пути он купил злобного белого медведя, что хоть как-то скрашивало поездку и обещало произвести эффект.

«На вокзале в Петербурге, — вспоминал Феликс, — Великую княгиню Елизавету Фёдоровну встречало множество народу, в том числе лица официальные. И все от изумления пооткрывали рты, увидев Великую княгиню-паломницу в сопровожденье громадного белого медведя!»

Паломничество в Соловецкую обитель проходило в конце июля 1913 года. В Архангельске, конечно, не обошлось без праздничных арок, национальных флагов и стихотворных приветствий, но дальше было именно то, чего так хотела Елизавета Фёдоровна. В монастыре она несколько дней составляла подробное письмо Николаю II, делясь впечатлениями об увиденном в пути и на самом острове. Письмо необычное, подробное, как дневниковые записи, и написанное очень живым языком, раскрывающим в авторе литературный талант. Есть в нём и остроумные, вызывающие улыбку замечания вроде фразы: «Мне никогда ещё не доводилось испытывать такую разнообразную качку — можно было изучать её виды и названия». Есть и подробные описания уклада монастырской жизни, и наблюдения по дороге на остров, и комментарии к увиденному, и, наконец, поэтичные детали в описаниях природы. Не имея здесь возможности процитировать письмо полностью, позволим себе привести его большой отрывок, помогающий взглянуть на путешествие глазами самой паломницы.

«Всю вторую половину поездки шёл чудесный дождик, пыли больше не было, мы могли открыть окно в вагоне и наслаждаться ветерком. Начиная с Вологды и дальше в этих бесконечных лесах — 38 миллионов десятин — из-за жары и засухи вдоль линии железной дороги были пожары. Дорога мне кажется величественной: бесконечные леса тянулись часами, вёрсты лесов, расцвеченных купами розовато-сиреневых цветов, прекрасных в своём изобилии (не знаю, как они называются, в Германии они тоже есть и обычно растут неподалёку от болотистых мест). В Архангельске, прямо против собора, мы сели на кораблик и подошли к пристани; солнце великолепно освещало золотые облачения епископа Нафанаила и клира. Он встретил нас с крестом, мы поднялись по ступеням в собор, где был отслужен молебен. Собор красивее снаружи, чем внутри; среди его достопримечательностей огромный деревянный крест, вырезанный Петром Великим...

В шесть отплыли на “Вере”, монастырском пароходе, размером не меньше “Межени”. Изрядное время шёл приятный дождик, и я радовалась, надеясь, что море будет небурным. Мы долго сидели на палубе, минуя бесчисленные лесопильные заводы и корабли, корабли всех национальностей — немцы, англичане, датчане, шведы и прочие. Если я правильно помню, они растянулись на 38 вёрст. Часа через два мы поужинали и выходили уже в открытое море; там стояли на якоре сотни рыбачьих судов, тоже из всех стран, со своим уловом, который они привезли на продажу и ждали выгодной цены на рынке. В море началась лёгкая качка, так что я сошла вниз и всю ночь просыпалась от каждого нового её вида, что было интересно, но не совсем приятно. Мне не было плохо, хотя я и не принимала никаких лекарств — должно быть, за молитвы доброй братии; я только чувствовала, словно какая-то мельница вертится у меня в голове. Прибыв сюда, я встала и — яркое солнце, прекрасный величавый монастырь!! Со старых башен палили из пушек, плыла лодочка с иеромонахом на руле и монахами на вёслах — словно старая сказка, так поэтично, так по-морскому, и великокняжеский флаг... На пристани стоял настоятель, архимандрит Иоанникий...

Прибыли! Перед нами через Святые ворота в изумительно живописный монастырь прошла с пением череда монахов. Отслужили молебен у мощей святых Зосимы и Савватия. После скорого обеда я взялась за перо, чтобы написать вам и успеть к пароходу, но хватило времени лишь на телеграмму, и мы отправились в Сергиево-Муксальский скит, где у них великолепная ферма и дворец(!) для кур, совершенно изумительно устроенный, с такой любовью к живности, у каждой курицы своё отделение, есть даже маленький изолятор. Холмогорские коровы великолепны; хорошая маслодельня, хорошие лошади, подаренные Дмитрием К. (Великий князь Дмитрий Константинович. — Д. Г.), за ними очень заботливо ухаживают, и кролики на шкурки, серые и белые; и только белые голуби — для красоты. Монахам помогают годовики и трудовики — юноши от пятнадцати лет и старше, которых родители послали по обещанию отработать год или два, а потом они, если захотят, остаются ещё; некоторые принимают постриг... Везде всё делается по благословению Божию и с молитвой, и всегда рядом оказывается церковка — в них, конечно, служба короче, чем в соборах. Чтобы туда добраться, мы переходили по дамбе через море... Эти сооружения примечательны тем, что они — создание простых монахов, не учившихся и не имевших себе в помощь инженеров. Вера и труд с молитвой, да любовь к родному острову вдохновляли их — никаких амбиций, ни мирской славы, только необходимая работа на благо их острова. Когда проникаешься общим духом, ощущаешь такой душевный покой и тишину; от великих современных открытий возвращаешься в старые времена и лучше понимаешь, как раньше жили и творили великие дела силой веры, здоровой души и здорового тела...

У нас выдался утомительный день... Утром шёл дождь, и мы воспользовались этим, чтобы осмотреть монастырские помещения — ризницу, драгоценности, вложенные Иоанном Грозным, Петром I и т. д., потом пошли в трапезную и по всем хозяйственным службам... После обедни вышло солнце, и мы отправились в милый маленький скит святителя Филиппа (митр[ополита] Московского); там в храме восхитительный колодец и статуя сидящего Христа работы самого святителя и его келейника... Одна из особенностей Соловецка — чайки... <...> которые день и ночь с криками летают над монастырём и снуют под ногами, как домашние цыплята, очень симпатичные. А сейчас у них вывелись птенцы, учатся летать».

Елизавета Фёдоровна посетила скит на Секирной горе, молилась в кладбищенской церкви, совершила лодочную прогулку по каналам и озёрам, причём один из каналов, получивших её имя, сама торжественно открыла. Так незаметно пролетело пять дней. Настала пора возвращаться: «После вечерней службы мы поужинали, для нас был отслужен последний большой молебен, и мы отправились в путь. Долгое время можно было видеть живописный монастырь, его святых работников, стоявших на пристани, и паломников, пришедших нас проводить... После трёх я поднялась на палубу и видела восход солнца — дивное, красное, оно встало над морем непревзойдённого жемчужного цвета. Все спали, была полная тишина...»

Ещё одним «тихим» и созерцательным паломничеством Елизаветы Фёдоровны была её поездка в Оптину пустынь, состоявшаяся в конце мая 1914 года. Там, помимо молитв, Великая княгиня имела беседы со старцами, отцами Нектарием, Феодосием и Анатолием. «Старец о[тец] Анатолий, — сообщал журнал «Русский паломник», — по своему духовному устроению редкий человек. Всегда бодрый, неутомимый, обладающий несомненным даром благодати Божией, он является чудным светильником и мудрым советником для страждущих людей. Чувствуется, что он весь объят пламенем живой горячей веры в Бога. Народ любит его очень. Едут к нему со всех концов России. И он всех принимает с утра до поздней ночи, всех утешает, наставляет, ободряет». У старца Анатолия Великая княгиня исповедалась. Она всегда выделяла таких людей, тянулась к ним, ища у них совета и поддержки. К таковым относился и отец Гавриил (Зырянов), бывший послушник Оптиной пустыни, затем схиархимандрит Седмиезерной Богородичной пустыни под Казанью, где с ним и познакомилась Елизавета Фёдоровна, а позднее старец Спасо-Елеазаровой Великопустынской обители возле Пскова. Великая княгиня любила бывать в этом месте. «Я немного отдыхаю в маленьком монастыре в лесу около Пскова, — писала она брату в 1911 году, — там, где проживает дорогой старец Гавриил — об этом я рассказывала тебе перед моей поездкой в монастыри Новгорода и Пскова. Какое это сокровище, как это прекрасно!» На строительство небольшой церкви в той Пустыни Елизавета Фёдоровна пожертвовала деньги, прислав и необходимую утварь, а отец Гавриил не раз посещал Марфо-Мариинскую обитель, ведя беседы с настоятельницей и сёстрами.

Молитвы и труды, духовное возрастание и действенное милосердие — путь оставался неизменным. В мае 1916 года Москва отмечала четвертьвековой юбилей пребывания Великой княгини в Первопрестольной. Вспоминались её достижения, её заслуги. «Множество местных учреждений и обществ, — говорилось в Высочайшем рескрипте на имя Елизаветы Фёдоровны, — поставивших себе задачею просветительные цели, охрану детства, поддержку неимущих, уход за больными и оказание им врачебной помощи, а также нравственное возрождение впавших в пороки, воспользовались неутомимою Вашею помощью и любвеобильным участием в их человеколюбивых заботах. Немалое число их возникло по Вашему почину и украшено Вашим именем. Наряду с сим горячий отклик и сердечные попечения с Вашей стороны встречают в Москве общественные начинания, направленные к борьбе с народными бедствиями, вызванными прежними неурожаями или иными обстоятельствами, как в последнюю кампанию на Дальнем Востоке, так и нынешнюю великою войною. Тысячи бедняков и раненых благословляют Ваше имя... Мне приятно приветствовать в лице Вашего Императорского Высочества просвещённую покровительницу и ревностную поборницу благотворения. НИКОЛАЙ».

Месяцем раньше в Марфо-Мариинской обители отпраздновали 25-летие перехода Елизаветы Фёдоровны в православие. В день юбилея, размышляя о пройденном и пережитом, она призналась императору в своих ощущениях: «Всё сливается в глубочайшей благодарности Богу, нашей Церкви и тем благородным примерам, которые я могла видеть в истинно православных людях. И я чувствую себя настолько ничтожной и недостойной безграничной любви Божией и той любви, которая меня окружала в России, — даже минуты скорби были освещены таким утешением свыше, а мелкие недоразумения, естественные для людей, с такой любовью сглаживались, что я могу сказать одно: “Слава Богу за всё, за всё”».

В итальянском городе Бари Елизавета никогда не была. Мечтала, надеялась посетить, но так и не успела. Зато прекрасно знала о долгом стремлении России облегчить своим паломникам возможность поклонения мощам так почитаемого на Руси святителя Николая, которые с 1087 года покоились в «Барграде». Знала и стремилась помочь.

История началась ещё в середине XIX века, когда Российская империя приобрела участок в Мирах Ликийских в Турции, где в своё время служил святитель Николай, и развалины Сионской базилики, где первоначально он был похоронен. Начался всероссийский сбор средств на восстановление святыни, но в итоге турецкие власти добились отчуждения участка и проект пришлось закрыть. Собранные деньги поступили в распоряжение Императорского Православного Палестинского общества (ИППО), возглавляемого Великим князем Сергеем Александровичем, который поддержал идею направить их на строительство странноприимного дома в Бари. Однако по независящим от ИППО причинам сделать этого не удалось, и постепенно члены организации пришли к мнению о безнадёжности такого плана.

Ситуация изменилась, когда Палестинское общество возглавила Елизавета Фёдоровна. Продолжить то, что начинал и над чем многие годы работал её муж, она считала своим долгом. Кстати, заметим, что в данном вопросе Великая княгиня руководствовалась чётким пониманием собственных сил, возможностей и познаний. Когда Иван Цветаев предложил ей руководство Комитетом по устройству Музея изящных искусств (пост, ранее также занимавшийся Сергеем Александровичем), Елизавета Фёдоровна отказалась. И хотя в дальнейшем помогала музею, возглавлять его создание считала для себя невозможным. ИППО — совсем другое дело. Здесь удачно совпадали её чувства, стремления и перенятый от мужа опыт. Здесь ощущалось что-то близкое выбранному пути. 14 февраля 1905 года Елизавета Фёдоровна стала вторым председателем Палестинского общества.

Спустя два года ИППО отмечало своё 25-летие. На торжествах, прошедших в Петергофе и в Сергиевском дворце Петербурга, не без гордости отмечалось: «Ныне, обладая в Палестине владениями ценностью почти в два миллиона рублей, Православное Палестинское общество имеет 8 подворий, где находят приют до 10 тысяч паломников, больницу, шесть лечебниц для приходящих больных и 101 учебное заведение с 10 400 учащихся; за 25 лет им выпущено в свет 347 изданий по палестиноведению». Конечно, имелись и проблемы, в том числе финансовые. С большим трудом Елизавете Фёдоровне удалось избежать закрытия некоторых школ общества в Сирии, а заодно освободить его от ежегодных выплат на содержание Русской духовной миссии в Иерусалиме.

В тесном сотрудничестве с такими деятелями ИППО, как М. П. Степанов, Н. М. Аничков, А. А. Дмитриевский, Н. Н. Селифонтов, князь А. А. Ширинский-Шихматов и другие, Великая княгиня трудилась над всеми встававшими перед организацией вопросами, особое внимание уделяя школьной сети. Но, связывая прежде всего миссионерскую деятельность с её духовной составляющей, Елизавета Фёдоровна не уставала хлопотать об усилении русского православного влияния в Святой земле. Из письма в письмо она напоминала Николаю 11 о необходимости защищать российские позиции и расширять достигнутое влияние. «В иерусалимском вопросе с нашей стороны есть упущения, легко устранимые, мне кажется, при спокойной твёрдости, — сказано в декабре 1913 года. — Если русский Государь говорит: “Я так хочу”, этого достаточно, и Бог благословит твоё желание... Почему мы должны бояться греков? Не понимаю, почему они наступают нам на пятки, а мы смиренно терпим! ...А хуже всего, что до сих пор у нас нет дня для служб у Гроба Господня; все остальные конфессии служат свои литургии: католики, греки, армяне, абиссинцы, копты и прочие, — все, кроме русских! Что же это такое!.. У них у всех даже есть часовни в Соборе, а у нас нет, мы ходим-просим и ничего не получаем, а наша прекрасная славянская служба и пение, конечно же, согрели бы сердца тысяч русских паломников». А в июне 1914 года она уже предвкушала скорую победу: «Два года я вынашивала в секрете свой драгоценный замысел об Иерусалиме, как будущая мать своё сокровище: когда наступит срок и дитя должно явиться на свет, она и боится, и радуется, и хочет всё подготовить, чтобы ему было хорошо, и чтобы другие разделили её радость. Но к её радости примешивается страх: как всё пройдёт, будут ли готовы наилучшим образом принять её бесценное чадо. Я сейчас в муках — до лучшего из дней, когда в нашей церкви у Гроба Господня наше духовенство отслужит первую литургию по-русски! Воистину Бог милостив, если этот великий день настанет!.. Какой это будет великий день для наших паломников, как разрастётся теперь наше Палестинское общество — и оно должно расти рука об руку с миссией. О, как я хочу быть там!» Мечты и мысли актуальные и поныне.

Одновременно вернули к рассмотрению и вопрос о паломниках в Бари. В 1910 году по инициативе Елизаветы Фёдоровны было решено купить в этом городе участок земли и построить на нём подворье Палестинского общества. Первоначальный капитал составили деньги (около 246 тысяч рублей), собранные ещё на «Мир Ликийский проект», а с учреждением специального Барградского комитета и возникшей идеей дополнить подворье русским храмом по всей России начался новый сбор средств. О выбранном в Бари месте Великая княгиня писала Государю: «Участок... очень удобный, рядом с вокзалом, в оливковой роще, и оттуда трамвай идёт прямо до базилики (с мощами святителя Николая. — Д. Г.) — наилучшее местоположение и замечательно дёшево. Этот участок даже сориентирован правильно на восток... да почиет на этом предприятии благословение св. Николая и да станет это изумительное дело благословением и божественной связью между ним и твоим народом, и ярким эпизодом твоего царствования — как утешение во многих скорбях, которые тебе приходится нести».

Проектировать церковь и подворье поручили А. В. Щусеву, только что закончившему работы в Марфо-Мариинской обители. За образец архитектор вновь взял строения новгородско-псковских зодчих начала XV века, в итоге возведя рассчитанный на 200 человек храм с двухъярусной звонницей, ризницей и книгохранилищем. Пятиярусный иконостас должны были составить образа XVI—XVII столетий, такие же старинные иконы собирались для убранства храма, а его стены предполагалось расписать в стиле ферапонтовских фресок Дионисия. Война и революция помешают этим планам.

После торжественной закладки подворья, состоявшейся в праздник перенесения мощей святителя Николая, 9 (22) мая 1913 года, началось и строительство странноприимного дома. Его трёхэтажное здание с полуподвалом должно было включать приёмную, палаты и комнаты паломников, кладовые, кухню и столовую. Ещё до завершения всех работ сюда стали прибывать богомольцы, и для ознакомления с их нуждами и внесения возможных поправок в проект Елизавета Фёдоровна отправила в Бари нового члена ИППО, Князя императорской крови Олега Константиновича.

Князь Олег был любимцем своего отца, Великого князя Константина Константиновича, от которого унаследовал поэтический дар. Мечтая о литературной деятельности, талантливый юноша пробовал себя и в прозе, увлекался пушкиноведением, играл в домашних спектаклях. Он серьёзно занимался музыкой и живописью, но больше всего тянулся к художественному слову, к поэзии. Отличали князя и глубокая вера, и горячая любовь к Отечеству. «Бывают минуты жизни, — записал он в дневнике, — когда вдруг страстным и сильным порывом поймёшь, как любишь родину, как её ценишь... В эти мгновения так хочется работать, делать что-нибудь, помогать чем-нибудь своей родине». Как такую работу он воспринял и командировку в Бари, куда отправился в июле 1914 года. Там Олег Константинович внимательно осмотрел постройки, выдвинув затем ряд предложений на заседаниях строительной комиссии. Одно из них говорит о том, что князь подошёл к вопросу не только с практической, но и с эстетической стороны — вместо глухого каменного забора вокруг храма он посоветовал возвести лёгкую железную ограду, чтобы красота церковного здания не скрывалась от прохожих.

К делу храмостроительства и храмоукрашательства Елизавета Фёдоровна обращалась неоднократно. Иногда она первой замечала то, что давно просилось само собой, но почему-то не привлекало внимания других. Посетив Богородицкий женский монастырь в Казани, Великая княгиня пожелала осмотреть место явления и обретения знаменитой чудотворной иконы Божией Матери, ставшей одной из главных святынь России. Для этого пришлось спуститься в помещение под алтарём главного монастырского храма.

Помолившись, Елизавета Фёдоровна выразила удивление и сожаление о запущенности столь святого места. Тогда игуменья Варвара предложила соорудить здесь часовню, посвящённую трёхсотлетию Дома Романовых и порученную покровительству Её Высочества. Великая княгиня с радостью согласилась.

Через пять месяцев она писала управляющему Казанской епархией преосвященному Алексию: «Глубоко счастлива, что Господь сподобляет меня принять участие в святом деле сооружения часовни на месте явления чудотворной Казанской иконы Божией Матери. На днях вышлю вам, Владыко, план маленького храма-часовни, который разработан архитектором академиком Щусевым, строителем моего храма в обители. Со своей стороны я желала бы прислать все иконы и соорудить сень над царскими вратами, в которой будет вставлена чудотворная икона. Весь храм будет напоминать древние катакомбы, а отчасти и усыпальницу Великого князя Сергея Александровича». По поручению Елизаветы Фёдоровны в Казань приезжал её секретарь, Владимир фон Мекк, сделавший дополнительные архитектурные наброски, а в Москве о проекте ей докладывал прибывший из Казани инженер П. П. Голышев. После чина основания храма-часовни, совершенного в день рождения цесаревича Алексея 30 июля 1911 года, начались строительные работы, завершённые через двадцать один месяц. Выбрав днём освящения пасхальную субботу 20 апреля 1913 года, Великая княгиня прибыла на торжество и смогла увидеть то, о чём мечтала — богатую сень с иконой, золочёные лампады (среди них поднесённую от себя и от сестры-царицы), стены, расписанные по эскизам, утверждённым ею в Москве, украшения иконостаса, выполненные по образцам из её домового храма Марфы и Марии. Звонили колокола, шёл крестный ход, со всех сторон звучало «Христос Воскресе!». На душе было светло.

Но больше всего Елизавету Фёдоровну радовали поездки, в которых паломничество соединялось с миссионерскими или благотворительными целями. Таким, например, стало посещение в июле 1910 года села Николо-Берёзовка Уфимской епархии, где ежегодно совершался крестный ход с местной чудотворной иконой святителя Николая. Незадолго до намеченного визита в селе случился сильный пожар, и Великая княгиня обратилась к императору с просьбой о помощи погорельцам. В Николо-Берёзовке её встречали как благодетельницу, а равно и как страдалицу — в строящемся здесь храме освящался придел во имя преподобного Сергия, созданный в память о Великом князе Сергее Александровиче. Побывав на освящении, приняв участие в крестном ходе с образом Николая-угодника и посетив миссионерскую монастырскую школу, Елизавета Фёдоровна подробно ознакомилась с местной жизнью. Её интересовало всё — крестьянский быт в разных деревнях, состояние народного просвещения, религиозные верования. Край был многонациональный, многоукладный. Русские, татары, мордвины, черемисы (марийцы). От пестроты их праздничных костюмов рябило в глазах. «Была масса язычников, — делилась Великая княгиня впечатлениями в письме царской дочери Ольге, — они все чтят чудотворную икону св. Николая, и язычники даже ставят свечи перед ней... С какой любовью они меня просили “поклониться батюшке-царю”... Там я много слышала о жизни наших крестьян, монастырей, есть очень хорошие, слава Богу; слышала и об язычниках и их образе жизни, о татарах, у которых муллы и миссионеры ведут страшную пропаганду для обращения в мусульманство и против православия, также о сектах и их ложных учениях и т. д. Этот край наполнен разными вероисповеданиями, но, слава Богу, много хороших миссионеров между священниками и даже мирянами».

Как всегда в таких случаях, Елизавета Фёдоровна не оставила посещённый регион без дальнейшего внимания. Уфимскую духовную миссию она взяла под своё официальное покровительство, оказывая практическую помощь в её работе, а Камско-Берёзовскому монастырю прислала как благословение собственноручно написанную икону Спасителя. Иконопись — ещё одно проявление подвижничества Великой княгини. К нему она пришла постепенно, после шитья на покровах, после рисунков для украшения риз. За столь ответственное дело всегда бралась с трепетом, духовно настроившись. Нередко советовалась со специалистами, в частности с отцом Павлом Флоренским. Образ, подаренный в Николо-Березовку, изображал на чеканном золотом фоне Спасителя как Царя Славы, сидящего на троне. Его правая рука благословляла, левая держала развёрнутый свиток с евангельскими словами: «Аз есмь Свет миру».

Великой княгине довелось ещё раз побывать в тех местах. Это случилось во время длительного паломничества, совершенного летом 1914 года в Пермскую губернию и на Урал. Вместе с ней в поездку отправились казначея Марфо-Мариинской обители В. С. Гордеева, традиционно сопровождавшая Елизавету Фёдоровну, гофмейстер А. П. Корнилов и генерал-майор А. А. Зуров, состоявший в должности управляющего конторой Двора Великой княгини. Последнего она практически выхлопотала на эту должность, помня его как одного из первых своих пажей и говоря, что «он благородный, прямой, честный человек и глубоко верующий — как раз, что мне нужно». Помимо обязательного протокола присутствие придворных объяснялось и участием в поездке сестры Елизаветы Фёдоровны, принцессы Виктории Баттенберг с дочерью Луизой.

Удивительно, но с годами Елизавета и Виктория становились всё ближе и ближе друг другу. Такие разные, непохожие ни характерами, ни интересами, они находили что-то общее в своих взглядах, в своём мироощущении. Старшую сестру характеризовали независимость мнений, увлечение философией и геологией, приверженность современным идеям. И вместе с тем она постоянно ощущала какое-то духовное родство с Елизаветой. В отличие от Аликс Элла казалась ей естественной и понятной, её жизнь (Виктория говорила «умение жить») виделась абсолютно правильной, а путь, выбранный после смерти мужа, достойным преклонения. Они совпадали в оценке многих вопросов, любили взаимное общение и старались по возможности чаще встречаться. «Я бесконечно наслаждаюсь обществом Виктории, — признавалась Елизавета, — превосходная женщина, что за ум, сердце, какое глубокое знание человеческой натуры и снисхождение к ней. Как всё здраво и определённо в её уме, который подкрепляется силой души, ободряющей простотой и безмерным руководством». Сёстры словно вернулись во времена своего детства и ранней юности, когда делили общие комнаты в Дармштадте, когда доверяли друг другу личные тайны и вместе переживали трагедии семьи. При каждом удобном случае Виктория приезжала в Россию, чтобы поддержать Эллу, а когда весной 1913 года серьёзно заболела и нуждалась в операции, Елизавета немедленно выехала в Англию, стремясь оказать сестре посильную помощь.

Высокие паломники отправились в путь вечером 5 июля. Обратим внимание на эту дату — день именин Сергея Александровича, день предстоящей гибели Елизаветы Фёдоровны. Обратим ещё и потому, что последнее длительное, широкое паломничество Великой княгини, начавшееся в столь знаменательную отметку календаря, сопровождалось и другими обстоятельствами пророческого характера. Сначала побывали в Сарове и Девееве. Затем, пересев на пароход «Межень», зашли в Николо-Берёзовку, после чего прибыли в Пермь, где визит Елизаветы Фёдоровны превратился в настоящий триумф. Здесь, как и предполагалось, путешественники разделились — Великая княгиня посещала местные храмы и поселения, а её сестра, следуя другим маршрутом, знакомилась с уральскими заводами. Дважды она заезжала в Екатеринбург и, как потом вспоминала, обратила внимание на красивую постройку, оказавшуюся домом инженера Ипатьева. Да-да, тем самым Ипатьевским домом...

Паломничество продолжалось. Елизавета Фёдоровна направилась в Белогорский Свято-Николаевский монастырь, основанный тринадцать лет назад в память чудесного избавления цесаревича Николая от покушения в Японии. Там, на высоком холме, с которого открывалась потрясающая живописная панорама, строился огромный Крестовоздвиженский собор, и туда для встречи Августейшей паломницы пришли тысячи богомольцев, в основном крестьян, сбивших обутые в лапти ноги, но желающих помолиться рядом с той, кого воспринимали почти как святую. Следующим пунктом стал Серафимо-Алексеевский скит, созданный по случаю рождения наследника престола. Основал и возглавлял его игумен Серафим (Георгий Михайлович Кузнецов), хорошо знавший Великую княгиню. Именно ему принадлежат приведённые нами слова о её молитве в Троице-Сергиевой лавре накануне оставления светской жизни, именно он, неоднократно бывавший и молившийся в Марфо-Мариинской обители, пригласил настоятельницу посетить Белогорье, именно ему будет суждено сопровождать гроб убиенной Елизаветы Фёдоровны до места последнего приюта. Но пока, не ведая о грядущем, смиренный игумен отслужил в присутствии подвижницы литургию и панихиду по Великому князю Сергею Александровичу, побеседовал с ней, получил от неё подарки и благословил в дальнейший путь.

Из Белогорья, называемого Уральским Афоном, её дорога лежала в Верхотурье, главную цель паломничества. Туда влекло многое. Место упокоения святого Симеона, Верхотурский монастырь откровенно соперничал с Белой горой, по-своему отражая давнее противостояние Перми и Екатеринбурга. Колоссальный по площади (больше Московского Кремля), он, как и «конкурент», назывался Свято-Николаевским и его собор, возведённый в честь трёхсотлетия Дома Романовых, был точно так же посвящён празднику Крестовоздвижения. Огромный, уступающий по объёму только Исаакиевскому собору в Петербурге и храму Христа Спасителя в Москве, этот памятник могуществу державы гордо возник на границе Европы и Азии. Но Елизавету Фёдоровну сюда привлекала, прежде всего, возможность помолиться у мощей праведного Симеона Верхотурского, особо почитаемого в Царской семье. Недавно при участии Николая II для них была сооружена новая гробница, и теперь, когда явственно ощущалось приближение военной угрозы, хотелось испросить защиту святого.

Далее маршрут предполагал поездку в Екатеринбург с длительной остановкой в Алапаевске. И здесь исследователи теряются в догадках — что тянуло Великую княгиню в этот городок, лежащий в стороне от паломнических троп и не отмеченный историческими событиями? Чем привлёк к себе внимание будущий конечный пункт её жизненного пути? Но в любом случае поездка не состоялась. В Верхотурье Елизавета Фёдоровна получила известие о начале войны. Вместе с Викторией она поспешила в Петербург, где со слезами на глазах сестры расстались. Как оказалось, навсегда...

6. «ДА БУДЕТ ВОЛЯ ТВОЯ»

Мировая война изменила облик России. Нарушился привычный уклад жизни, обострялись эмоции, ломались судьбы людей. Беда коснулась всего и всех. Постепенно разрастаясь, она стучалась в двери лачуг и дворцов, несла горе и лишения, калечила тела и души. Казалось, что поменялся и сам ход времени, которое стремительно помчалось куда-то в неизвестность, перемешивая события и переворачивая настроения.

В обеих столицах Елизавета Фёдоровна, прежде всего, увидела массовый патриотический подъём. Служились молебны, проходили манифестации с флагами, иконами и портретами царя, нескончаемо звучал национальный гимн. И одновременно проводилась мобилизация. Великая княгиня не удивилась (хотя сильно разволновалась), узнав, что на фронт собираются дети Константина Константиновича, пятеро его сыновей, которых она так любила. Иоанн (старший и самый набожный), Гавриил, Константин, Олег (самый одарённый из братьев), Игорь — скромные юноши, светлые души! Они ни минуты не сомневались в своём долге. Олег по слабости здоровья (он только что перенёс воспаление лёгких) должен был оставаться при Главной квартире, но он так хлопотал о возвращении в полк, что начальство не выдержало и уступило. Князь был в полном восторге. «Мы все пять братьев, — написал он в дневнике, — идём на войну со своими полками. Мне это страшно нравится, так как это показывает, что в трудную минуту Царская Семья держит себя на высоте положения. Пишу и подчёркиваю это, вовсе не желая хвастаться. Мне приятно, мне только радостно, что мы, Константиновичи, все впятером на войне».

Со своим Кавалергардским полком отправился на фронт и Великий князь Дмитрий Павлович. В последнее время Елизавета Фёдоровна видела его нечасто. Иногда он заезжал к ней в обитель, и всякий раз тётя Элла отмечала, как он повзрослел и похорошел. Её продолжало беспокоить здоровье племянника, и вдобавок волновала мысль о том, чтобы Дмитрий не попал в дурную компанию. Теперь он подвергался более страшной опасности, но это была его священная обязанность, и Великой княгине оставалось только молиться. Гораздо больше её взволновал поступок племянницы. Сдав экзамен на звание сестры милосердия, Мария Павловна решила поехать в прифронтовой госпиталь. Тётя Элла не могла не одобрить такого шага, она испытала даже гордость за свою воспитанницу и поспешила в Петербург, чтобы напутствовать её и благословить. В часовне у домика Петра I они вместе помолились перед иконой Спаса Нерукотворного, а когда вышли на улицу, то увидели большую толпу, собравшуюся поблагодарить царских родственниц. Люди плакали, что-то взволнованно говорили, старались поцеловать руку. «Мне никогда прежде не доводилось испытывать ничего подобного, я была взволнована до глубины души, — вспоминала Мария, — похоже, те же чувства испытывала и тётя».

Вскоре поток раненых начал поступать в столицу, где срочно открывались госпитали. Под лазареты были отданы даже некоторые из царских резиденций, а императрица с дочерьми Ольгой и Татьяной трудились там сёстрами милосердия. «Сегодня утром, — записала Александра Фёдоровна, — мы присутствовали (я по обыкновению помогала подавать инструменты, Ольга продевала нитки в иголки) при нашей первой большой ампутации (рука была отнята у самого плеча). Затем мы все занимались перевязками (в нашем маленьком лазарете), а позже очень сложные перевязки в большом лазарете. Мне пришлось перевязывать несчастных с ужасными ранами... Страшно смотреть, — я всё промыла, почистила, помазала иодином, покрыла вазелином, подвязала, — всё это вышло вполне удачно, — мне приятнее делать подобные вещи самой под руководством врача».

В самом начале войны императрица возглавила специальный Верховный совет, созданный для объединения правительственной, общественной и частной деятельности по призрению семей лиц, призванных на фронт, а также семей раненых и павших воинов. Вице-председателями Совета стали Великая княгиня Елизавета Фёдоровна и Великая княжна Ольга Николаевна.

В Москве Елизавета Фёдоровна уже сама возглавила новообразованный Комитет по оказанию благотворительной помощи семьям лиц, призванных на войну. Положение о нём, как о состоявшем под покровительством императрицы, было утверждено Николаем II 11 августа 1914 года. С первых же дней существования организация занялась большой работой. Открыв свои отделения на местах и взаимодействуя с земскими структурами, Комитет через наем рабочих помогал жёнам фронтовиков во время посевной и при уборке урожая, заботился о дополнительном детском питании, открывал мастерские по пошиву одежды, выдавал пособия беднейшим семьям. Масштаб деятельности поражал — денежные выплаты для 341 тысячи семей, продовольственная помощь в виде почти восьми миллионов обедов, выдача предметов одежды и обмундирования в количестве двадцати пяти миллионов!

Важнейшей составляющей в борьбе с любыми испытаниями Елизавета Фёдоровна неизменно считала духовный аспект, а потому с её подачи при Комитете открылась, поддержанная духовенством, комиссия, задачей которой стало «удовлетворение религиозно-нравственных нужд и потребностей тяжелораненых и выздоравливающих русских воинов, размещённых по казармам ц военным госпиталям, а также городским и частным лазаретам Москвы». Кроме того, в городе нашли приют эвакуированные из западных областей монастыри, для размещения одного из которых Великая княгиня смогла предоставить Александринский дворец, место своего былого семейного счастья. Не оставляла она и «мирскую» сторону помощи. В генерал-губернаторском доме открылась швейная мастерская, в других уголках Москвы появились временные пристанища для увечных воинов, дом инвалидов, сиротский приют.

Помимо общественных деятелей членами Комитета стали два молодых секретаря Великой княгини — Владимир Владимирович фон Мекк и Василий Евгеньевич Пигарев. Обоим не было ещё и тридцати лет, но оба уже давно помогали Елизавете Фёдоровне в благотворительных делах. Фон Мекка хорошо знали в художественных кругах как живописца-любителя, коллекционера и мецената. Его собрание включало такие шедевры, как «Взятие снежного городка» В. И. Сурикова, «Алёнушка» В. М. Васнецова, «Демон поверженный» М. А. Врубеля, «Лунная ночь» и «Золотая осень» И. И. Левитана, «Красные паруса» Н. К. Рериха. С большинством из них пришлось расстаться из-за финансовых трудностей в начале 1900-х годов, а служба у Елизаветы Фёдоровны, начавшаяся в тот же период, наполнила жизнь новыми делами. На сей раз ему доверили пост уполномоченного всех госпитальных складов, и, возможно, он, как увлечённый скаутским движением, с некоторой завистью посматривал на своего коллегу. Ведь Пигареву поручалось создать и возглавить задуманное Великой княгиней Общежитие для юных добровольцев. Туда принимались подростки, убежавшие из родных домов с целью попасть на фронт. И таких насчитывались сотни. В общежитии с ними проводились общеобразовательные уроки, за их здоровьем наблюдали. Содержалось заведение за счёт казённых, благотворительных и личных, Елизаветы Фёдоровны, средств.

Вновь, как и десять лет назад, активизировалась тесно связанная с Великой княгиней Иверская община сестёр милосердия. Она отправила на фронт пять отрядов, причём один из санитарных поездов был сформирован по инициативе Великой княгини, а имя попечительницы получили этапный лазарет и хирургический отряд, развёрнутые на Юго-Западном фронте. Е1о теперь, в отличие от Русско-японской войны, боевые действия шли не так далеко, и в Москву начал поступать несравнимо больший поток раненых. Первый эшелон с ними прибыл 8 августа 1914 года. Второй, пришедший через день на Александровский вокзал, встречала вместе с градоначальником А. А. Адриановым и Елизавета Фёдоровна. Он был переполнен. Многие из раненых не могли передвигаться самостоятельно, их выносили на платформу и там же, рядом, клали тела умерших в пути... Тяжёлое зрелище подсказывало, что надо готовиться к приёму массы калек, к широкой медицинской помощи, к погребению погибших.

Последняя из этих проблем решилась принципиальным образом — созданием Братского кладбища. Идея вновь принадлежала Елизавете Фёдоровне, обратившейся 6 сентября 1914 года к городским властям со следующим предложением: «Не признаете ли возможным отвести на окраине Москвы участок земли под кладбище для умерших в московских лазаретах воинов настоящей войны; их родственникам и нам всем утешительно будет знать точное место упокоения павших при защите нашей дорогой Родины героев и иметь возможность там им помолиться». Инициатива нашла поддержку, одобрил её и Николай И. Для военного некрополя приобрели участок вблизи тогда подмосковного села Всехсвятское. Располагался он рядом с Сергиево-Елизаветинским трудовым убежищем для увечных воинов Русско-японской войны, так что не трудно было заметить стремление создать здесь некий комплекс в память о героях двух кампаний. Позднее на кладбище возвели храм, в подклети которого планировали устроить музей, красиво оформили территорию, выделили места для захоронения неправославных воинов и даже военнопленных. По предложению Великой княгини некрополь стал местом упокоения и погибших сестёр милосердия. Так складывался Всероссийский по значению мемориал, величественный памятник тем, кто отдал свою жизнь за Родину.

Война обернулась тяжёлыми потерями. Причём смерть, как всегда, не делала различий ни в званиях, ни в титулах. 27 сентября 1914 года возле деревни Пильвишки был тяжело ранен Князь императорской крови Олег Константинович. Его перевезли в Вильно, сделали операцию, но началось заражение крови. Олег бодрился, старался улыбаться. «Я так счастлив, так счастлив! — говорил он. — Это нужно было. Это поддержит дух. В войсках произведёт хорошее впечатление, когда узнают, что пролита кровь Царского Дома». Государь успел наградить его орденом Святого Георгия 4-й степени, в госпиталь с надеждой на чудо спешно приехали родители. Чуда не случилось — на глазах отца и матери князь Олег скончался.

Елизавета Фёдоровна выехала на похороны. Дорога была недолгой — Великий князь Константин Константинович местом погребения сына избрал своё подмосковное имение Осташево. Там, неподалёку от Волоколамска, собрались тысячи местных жителей, стоявших вдоль пути печальной процессии. Плакавших, опускавшихся на колени, стремившихся поддержать гроб. Со всеми почестями провожали в последний путь героя, «за веру, Царя и Отечество на поле брани живот свой положившего». Более сотни венков, духовенство, певчие, депутации, пехота, артиллерия. И в сером, напоминающем монашеское, одеянии Великая княгиня Елизавета, казавшаяся среди скорбящей толпы символом смирения. Она не плакала, она молилась. Милый, славный, любимый Олежка... «Вечная память!»

Да, смерть уравнивает всех. Четыре месяца спустя, участвуя в первой церемонии похорон на Братском кладбище, Елизавета Фёдоровна утешит родственников сотника В. И. Прянишникова. Но и каждая жизнь одинаково ценна. А значит, надо делать всё возможное, чтобы спасти любого из попавших в мясорубку войны, чтобы исцелить всякого, кто пострадал, защищая Россию. «Действительно, — вспоминал Джунковский, — помощь раненым в Москве поставлена была необыкновенно широко. Забывши совершенно личную жизнь, ушедшая от мира Великая княгиня Елизавета Фёдоровна была душой всех добрых дел в Москве. К декабрю месяцу 1914 года в Москве было до 800 лазаретов, которые за пять первых месяцев облегчили страдания сотням тысяч раненых».

Не оставляя других многочисленных дел, Великая княгиня часто посещала московские госпитали, проверяя их работу и утешая пациентов. Иногда она выезжала в другие губернии, а однажды побывала с инспекцией в прифронтовой полосе на Северо-Западе. Но всё-таки основное время занимала работа в Первопрестольной, где неожиданно возникла новая проблема. «У меня образовался Дамский комитет, во главе которого я поставила графиню Олсуфьеву, чтобы помогать в усовершенствовании военных лазаретов, — сообщала Елизавета Фёдоровна императору, — ведь они, как тебе известно, сильно уступают Красному Кресту и частным лечебницам. И тем более, когда мы узнали, что военнопленные получили небольшие подарки и т. п. от соотечественников, а наши нет, мои дамы стали помогать нашим, заботиться об удобстве раненых и т. д. Конечно, имея доброе сердце, они по возможности помогали и несчастным пленным, но их доброта была так дурно истолкована, и всё свалили на меня, будто бы я забочусь только о немцах... незачем и повторять эту ложь!!» О том, как же всё-таки злословили в её адрес, говорит в своей книге игумен Серафим Кузнецов: «Тяжело было слышать её любящему сердцу гнусную клевету, что якобы неприятельским раненым воинам давала по рублю, а русским по образку. Она лично мне об этом говорила, глубоко скорбела о коварстве клеветников».

«Эти слухи обо мне не главное, о чём я хочу тебе сообщить, — продолжала Великая княгиня. — Москва — столичный город, и то, что пленные содержатся в самых лучших зданиях, занятых под военные нужды, вызывает очень нехорошее отношение. Нельзя ли больше не отправлять пленных в Москву? Люди приходят в ярость, видя, что в их прекрасных зданиях устраиваются лазареты, причём все 18 лазаретов заняты пленными и только три — большой военный госпиталь, Вдовий дом и новая больница для душевнобольных — нашими... Москва — такой русский город, здесь этого не выносят, и я, должна сказать, вполне согласна: действительно, здесь это нехорошо. Может статься, я более русская, чем многие из русских, потому что не могу чувствовать себя космополиткой».

Она отлично разбиралась в том, что происходит. Чувствовала царивший в городе настрой и, конечно, понимала главное — дело не в госпиталях или пленных, а в общей атмосфере войны, ожесточившей людские сердца. В Европе только начинали звучать выстрелы, когда возвращавшаяся домой через Германию императрица Мария Фёдоровна испытала на себе безобразные проявления русофобии. Унижения перенёс и оказавшийся в аналогичной ситуации Великий князь Константин Константинович. Что касается Елизаветы Фёдоровны, то она уже давно не пересекала немецкую границу. За четыре года до начала войны, побывав у себя дома, на открытии усыпальницы родителей в Дармштадте, она столкнулась там с такими умонастроениями, что решила никогда больше не приезжать на свою первую, официальную родину. Проповедь милитаризма, агрессорские планы, заявления о необходимости новых завоеваний — всё это звучало из уст людей, которых с юности она помнила носителями высоких идеалов, просвещёнными гуманистами. Как тяжело их было слушать, как обидно за культурный народ. И вот во что теперь это вылилось!

Ответная реакция в России не заставила себя ждать, как только Германия объявила ей войну. Петербуржцы разгромили немецкое посольство, а власти распорядились о высылке немцев и союзных им австрийцев из обеих столиц, причём Петербург сменил в августе 1914 года своё историческое название на русский аналог — Петроград. Схожим образом поступили и в некоторых других странах, выступивших против кайзера. Королевский Дом Великобритании, именовавшийся Кобургами, взял название старинного английского замка Виндзор, а проживавшее в Англии семейство сестры Елизаветы Фёдоровны просто перевело свою немецкую фамилию Баттенберг на местный язык, став семьёй Маунтбеттен.

Но то были внешние признаки противостояния. Внутреннее раздражение накапливалось постепенно, возрастая по ходу войны с её неизбежными трудностями, и в конце концов прорвалось в Москве с какой-то дикостью. По мнению Джунковского, последней каплей стал заказ Комитета Великой княгини на пошив солдатского белья фирме «Манддь и Райц», принадлежавшей австрийскому подданному. Правда, с началом военной кампании она перешла в акционерное общество графа Татищева, но большинство москвичей об этом не знали и не хотели знать. 26 мая 1915 года рабочие фабрики Гюбнера, взяв царские портреты и национальные флаги, отправились на Прохоровскую мануфактуру. Тонкий расчёт — крупнейшее ткацкое предприятие Москвы выполняло заказы на обмундирование, а мужья и братья ткачих были призваны на фронт. За ворота фабрики митингующих не пустили, но и полиция в дело не вмешалась. Подогреваемые попустительством, беспорядки начали возрастать.

На следующий день зачинщики вломились на фабрику Циндаля, схватили управляющего по фамилии Карлсен и утопили его в реке, забросав камнями. Затем последовала очередь других предприятий с иностранными названиями, причём на фабрике Шрадера были убиты четыре русские работницы, принятые за немок. Стражи порядка опять не спешили, прибыв к местам погромов лишь около девяти вечера. И здесь необходимо сказать о роли фактического руководителя Первопрестольной, командующего Московским военным округом князя Феликса Юсупова-старшего. Бывший адъютант Сергея Александровича и муж подруги Елизаветы Фёдоровны проявлял себя на новом посту весьма своеобразно, давая понять, что в Москве он полный хозяин, что другие власти ему не указ и что главная проблема в городе — засилье немцев. Их (вместе с австрийцами и венграми) князь принялся выселять без разбора, обходя все правила и присваивая себе полномочия министра внутренних дел. Градоначальство безропотно потакало, у обывателей развязались руки.

28 мая начались погромы немецких магазинов, быстро перешедшие в повальный грабёж торговых заведений по всему центру города. Никого не задержали, никого не наказали, но попытка Юсупова скрыть произошедшее не удалась — в Москву для разбирательства прибыл командир Отдельного корпуса жандармов Джунковский. Два бывших сослуживца проехали по центральным улицам, усыпанным стёклами витрин, обломками роялей «Циммерман» и прочей «вражеской» утварью, после чего, совместно отобедав, договорились свалить всю вину на градоначальника Адрианова.

Бесчинства горожан потрясли Елизавету Фёдоровну. Откуда у них такое заблуждение, такая жестокость? Ну, ладно, раненые пленные, хотя разве не велит христианский долг оказать помощь или дать хотя бы утешение этим несчастным, оказавшимся в окопах не по своей воле? Елизавете было шесть лет, когда её родная страна воевала с Францией, и, скорее всего, она помнила, как мама приютила во дворце и лечила раненых французов, невзирая на ропот всего Дармштадта. В какой-то степени Великая княгиня понимала москвичей (о чём писала императору), а потому перестала посещать госпитали с военнопленными. Но при чём же здесь простые, добропорядочные немцы, живущие в Москве? Честно работавшие на благо России, не нарушающие закон, не имеющие никаких претензий. В чём они виноваты? Возможно, именно об этом говорила она с Юсуповым и новым градоначальником Е. К. Климовичем, приехавшими в её обитель для объяснений. А может быть, просто выслушала их, сама уже зная ответ на свой вопрос. Ведь вдогонку её автомобилю, хорошо известному всей Москве — тёмно-синему, с закрытым кузовом-купе и с регистрационным номером 1515, — начинало звучать то же самое слово: «Немка!»

Вслед за общими невзгодами неожиданно пришла личная беда — 2 июня в Павловске скоропостижно скончался Великий князь Константин Константинович. Милый Костя, добрый и до конца верный друг! После потери сына он едва держался, а когда пришло известие о гибели зятя (мужа дочери Татьяны), его сердце не выдержало... Приехав на похороны, Елизавета Фёдоровна утешала несчастную вдову. Рядом сидели ещё две — Костина сестра Ольга, королева Греции, чей муж погиб два года назад от руки террориста, и только что овдовевшая Татьяна Константиновна, ещё не успевшая оплакать своего супруга, князя К. А. Багратиона-Мухранского. Вспомнили и про этих, покинувших землю родных, вспомнили и про Сергея Александровича. «Души усопших, — говорила Елизавета Фёдоровна, — в бездействии не бывают. Им от Бога назначается духовная деятельность, и они поднимаются от силы в силу. Так написано у святых отцов». Накануне погребения она побывала в часовне Спасителя на Петроградской стороне и у могилы Иоанна Кронштадтского. Молилась о душе новопреставленного, о благополучии Государя, о спасении России.

Прощание с Константином Константиновичем проходило в точном соответствии с ритуалом, полагавшимся Великим князьям. Пылали факелы, маршировали гвардейцы, реяли знамёна, молились первые лица страны и зарубежные дипломаты, клубился дым ладана, возлагались серебряные венки. И никто из участников церемонии не догадывался, что в истории Российской империи это были последние похороны такого ранга, что в безвозвратную вечность провожался удивительный и прекрасный мир. Мир утерянных понятий и устоев, мир былых идеалов и грёз. Мир Великой княгини Елизаветы Фёдоровны.

Морозным январским днём 1916 года в покои лазарета Марфо-Мариинской обители поднялись два молодых человека. Сюда их прислал Дмитрий Николаевич Ломан, полковник, штаб-офицер для особых поручений при дворцовом коменданте и ктитор Фёдоровского собора в Царском Селе. Кроме того, он был инициатором и активным участником строительства в том же парке так называемого Фёдоровского городка — комплекса зданий в неорусском стиле, задуманного Обществом возрождения художественной Руси. В эту организацию, поддержанную Николаем II, входили художники, архитекторы, писатели и поэты, в числе которых были братья Васнецовы, М. Нестеров, Н. Рерих, А. Щусев, С. Городецкий, И. Билибин. Вступили в Общество и два самобытных поэта, весьма понравившихся Д. Н. Ломану своим простым народным стилем. С их творчеством в исполнении самих авторов было решено познакомить Великую княгиню Елизавету Фёдоровну.

Юноши появились в стилизованных русских костюмах. Представились — Николай Клюев, Сергей Есенин. Зазвучали стихи, и сразу повеяло былинным сказочным духом, стариной, народным укладом, ароматами лесов и полей.

Елизавете Фёдоровне очень понравилось. Она долго расспрашивала поэтов о их прошлом, о смысле прочитанных «сказаний». А на прощание подарила Евангелия со своим благословением и серебряные образки. На другой день встреча повторилась уже в апартаментах Великой княгини, и среди слушателей были художники Васнецов и Нестеров. Теперь выступавшие облачились в специально пошитые «боярские» кафтаны, что должно было подчёркивать национальный характер их поэзии. Но и без всякой бутафории Елизавете Фёдоровне, вновь похвалившей стихи, было ясно, что перед ней выразители истинно русского начала. И притом весьма талантливые.

Она всегда замечала одарённых и перспективных людей. Вот строки из её письма, адресованного брату в 1908 году, когда ей было вроде бы не до мирской суеты: «Дорогой Эрни. Я посылаю совсем молодого русского художника в Англию. К сожалению, он не говорит ни на каком другом языке, но я собираюсь устроить его жить вместе с кем-нибудь, кто сможет помогать ему. Только высокая протекция поможет открыть для него много дверей... он живёт от своих картин; только недавно закончил курс художества в академии в Москве... Он хочет усовершенствовать себя и боится строгой критики... <...> что часто убивает талант. Я посылаю тебе маленький подарок “Взгляд язычника и христианина” — его работы, ты сможешь сам судить... Будь столь добрым, закажи ему несколько картин; может быть, родственники также купят несколько — немного заработанных денег помогут ему». Имя и судьба художника, к сожалению, остались неизвестны, но мы знаем, что в другой раз, познакомившись с творчеством Павла Корина, Великая княгиня планировала по окончании войны отправить его за границу для дальнейшей учёбы.

С образованием Марфо-Мариинской обители туда по приглашению Елизаветы Фёдоровны поступил на должность регента восемнадцатилетний выпускник Синодального училища Николай Голованов. Однако в 1915 году музыканта стал активно приглашать к себе коллектив Императорского Большого театра, разглядевший в нём талант хормейстера и дирижёра. Великая княгиня не стала препятствовать — пусть подающий надежды юноша продолжит совершенствоваться и, даст Бог, достойно послужит высокому искусству. Так и случится. Николай Семёнович Голованов со временем станет главным дирижёром Большого театра, постановщиком, пропагандистом и защитником русских опер. Ему придётся нелегко, но даже в самые трудные годы, в условиях тоталитарного режима и при развёрнутой борьбе с «головановщиной», он не побоится хранить у себя метроном с дарственной надписью «От благодарного хора сестёр Марфо-Мариинской обители» и фотографию Великой княгини Елизаветы Фёдоровны.

Привлёкший внимание Есенин тоже не забылся. Красивый, талантливый, непосредственный и с таким щемящим сердце именем — Сергей Александрович. К его именинам Елизавета Фёдоровна послала подарок, образ преподобного Сергия Радонежского. В то время поэт начал служить санитаром в Царскосельском лазарете великих княжон Марии и Анастасии, так что оставалось надеяться на его творческие успехи после войны.

Война же, судя по всему, затягивалась надолго. Положение на фронтах было тяжёлым, и ещё в августе 1915 года, приняв на себя обязанности Верховного главнокомандующего, Николай II отбыл в действующую армию. «Молитвы всей России с тобою, — телеграфировала ему Елизавета Фёдоровна, — особенно эти дни всеобщего доверия, и усиленно поднимаются все души к Божьей Матери, да укрепит Она, наша Заступница, тебя в подвиге, который ты взял на себя для родины». Но «всеобщее доверие» таяло на глазах. Во всяком случае в Москве, остро ощущавшей дестабилизацию экономики. На подъездных путях к городу стояли тысячи неразгруженных вагонов, заводам и фабрикам не хватало сырья, начались перебои с поставкой топлива. Всё это действовало на москвичей гораздо сильнее успехов русской армии в 1916 году, а уж когда невиданных размеров достигли цены на продовольствие, Первопрестольная озлобилась не на шутку.

С каждым днём Великой княгине становилось всё опаснее покидать пределы обители. Могла произойти любая провокация. Чтобы этого не случилось, вице-директор Департамента полиции потребовал «в виду переживаемого ныне тревожного момента» усилить в Москве меры «в ограждении личной безопасности Её Императорского Высочества». В ответ Московское охранное отделение перечислило все прежние свои действия по данному вопросу, прибавив, что для новых у него не хватает агентов, денег и автомобиля сопровождения. Ситуация начинала напоминать ту, что двенадцать лет назад сложилась вокруг Сергея Александровича...

Елизавета Фёдоровна не боялась. Как и супруг, она вверяла свою жизнь Богу, часто повторяя сёстрам обители, что без Его воли ни один волос не упадёт с головы. В декабре 1916 года состоялась её поездка в Сэров. Война началась для России в праздник преподобного Серафима, и Великая княгиня уповала на особенную помощь святого, на его защиту. «Десять дней молилась за вас, — напишет она Государю, — за твою армию, страну, министров, за болящих душой и телом...» Вернувшись, Елизавета Фёдоровна узнала невероятные новости — в Петрограде убит Григорий Распутин, а среди убийц, помимо младшего Юсупова, называют её племянника Дмитрия!

Распутин... Она никогда не видела этого человека, о котором вокруг столько говорили. Но наслушалась многого. Из того, что рассказывалось, возникала очень неприятная картина — какой-то сибирский мужик с сомнительной репутацией полностью подчинил себе волю царя и царицы и, пользуясь болезнью их сына, которому только он якобы способен помочь, стал вмешиваться в управление государством. Даже если не всё было здесь правдой, то так понимали ситуацию в обществе, а это уже грозило опасностью. Целых шесть лет Елизавета Фёдоровна пыталась разобраться в происходящем. Искала доверительного разговора с Аликс, предостерегала в письмах Ники, просила помощи у брата. Ничего не выходило. Если раньше доверие Царской четы некоему доктору Филиппу объяснялось интригами великих княгинь Анастасии и Милицы, то влияние нового «чародея» не укладывалось ни в какую теорию, и способов борьбы с ним не находилось.

Елизавета прекрасно понимала, что личная жизнь Александры не подлежит вмешательству, что сестра давно самостоятельный человек, мать семейства. Однако, по своим собственным словам, относилась к ней скорее как к дочери, а в Николае продолжала видеть прежнего Ники, всегда и во всём доверявшего дяде Сергею и тете Элле. Обеспокоенная странными делами в его доме, она писала Николаю в феврале 1912 года: «Со всех концов России в моих поездках, да и здесь люди идут ко мне со своей болью — это правда; я твоя сестра — “вы должны открыть им глаза...”. И всё это я несла тебе, так как видела в этом свой долг, а ещё потому, что была на грани срыва от страха за твоё благополучие». Она так хотела помочь, подсказать, объяснить. А в ответ встречала лишь вежливый, но принципиальный уход от темы.

Свой внутренний мир и свои душевные переживания семья Венценосцев оградила надёжной непроницаемой стеной. И ближний круг им этого не простил. Как же так?! Пренебрегают мнением «света», предпочитают титулованным особам, день и ночь мечтающим о «дружбе» с царём и царицей, какого-то крестьянина, не позволяют вторгаться в их частные дела! Сразу поползли слухи, один нелепее другого. Как снежный ком покатилась дурная молва, обраставшая всё новыми и новыми сплетнями, выдумками, а затем и фальсификациями. О Распутине заговорили повсюду, его имя не сходило с газетных страниц, на него сваливали всё и вся, заставляя заодно сомневаться в адекватности императрицы и в авторитете императора.

Елизавете Фёдоровне это доставляло боль. Но как защитить Аликс и Ники, когда они сами себя так изолировали? И что, вообще, реально происходит? Когда случилась история с пресловутым Филиппом, Великая княгиня высказала интересную мысль: «Не было бы ничего дурного, пожелай он (император. — Д. Г.) встретиться с интересным человеком, как говорится, не придворным, пригласить его наравне с другими — что плохого, если Государь говорит с народом, чем больше он видит людей, тем лучше. Пагубно это, лишь когда окружено тайной». Вот оно — тайна! И сейчас она действительно будоражила умы, распаляла страсти, порождала фантомы. Только о существовании таковой, глубоко личной, никого не касавшейся (ведь у каждого есть что-то, не предназначенное для посторонних) никогда не узнали бы в обществе без подлых усилий, без мощной «раскрутки» со стороны «обиженных мстителей» и быстро подключившихся политиканов. Началась бессовестная дискредитация Царской семьи. Продуманная, чётко организованная. Ложь окончательно заслонила истину, исказив суть вещей и введя в заблуждение даже отлично знавшую цену злословиям Елизавету Фёдоровну.

Всё, что она слышала про Распутина, исходило от людей, не доверять которым у неё не было оснований. Вот член её Комитета, лидер партии «октябристов» А. И. Гучков — посударственный и общественный деятель, благотворитель. Но он же — активный клеветник в адрес императрицы. Или Джунковский — давний знакомый, бывший адъютант Сергея Александровича, всегда обаятельный и любезный. Некоторое время «милый Джун», любимец светских кругов и артистической богемы, был заместителем министра внутренних дел и шефом Корпуса жандармов, что давало ему серьёзные возможности. Воспользовался он ими весьма оригинально — собрал неподкреплённые доказательствами слухи о «кутеже» Распутина в Москве, представил их императору в виде секретной (!) записки, и тут же ... передал её знакомым, после чего скандальный текст пошёл гулять по рукам. Когда Джунковского сняли с должности, «компромат» достался журналистам. Газетная бомба, конечно, взорвалась.

До Великой княгини наверняка доходили рассказы С. И. Тютчевой (дочери безукоризненного сотрудника Сергея Александровича), бывшей фрейлины императрицы и воспитательницы великих княжон, уволенной за интриги и теперь лгавшей в отместку направо и налево. Наконец, нельзя было не прислушаться к мнению близкой подруги, 3. Н. Юсуповой, которая давно затаила обиду на Александру Фёдоровну, не пожелавшую обсуждать с ней «распутинскую» тему. Разумеется, в разговорах с сестрой императрицы княгиня Зинаида не допускала тех эпитетов, которыми награждала Царскую чету у себя дома, но невинную жертву изображала.

В конце концов, Елизавета Фёдоровна нашла возможность объясниться с сестрой. Разговор не получился. Обе оставались непреклонны, обе не принимали встречных доводов. И Александра, и Елизавета были глубоко православными женщинами, верными дочерями Церкви, образцами подлинной преданности Всевышнему. Но разные обстоятельства личной жизни, включавшие источники радостей и страданий, привели к различному восприятию того, что называется духом веры. За каждой из них стояли своя правда, своя христианская дорога, и драма заключалась в несоединимости позиций, в невозможности поступиться самым главным, самым святым. Общим для обеих, но по-разному открывшимся для каждой.

На том последнем в их жизни свидании, 3 декабря 1916 года, сёстры не поняли друг друга. Расстались с тяжёлым чувством, с обидой. Именно после той встречи Елизавета Фёдоровна отправилась в Саровскую обитель, стремясь, помимо прочего, восстановить душевное равновесие, а императрица вместе с дочерьми совершила паломничество в Новгород, где в Десятинном монастыре навестила знаменитую старицу-затворницу Марию Михайловну. «Мы пришли к ней пешком по мокрому снегу, — напишет Александра Фёдоровна супругу. — Она лежала на кровати в маленькой тёмной комнате, потому мы захватили с собой свечку, чтобы можно было разглядеть друг друга. Ей 107 лет, она носит вериги (сейчас они лежат около неё), — обычно она беспрестанно работает, шьёт для каторжан... Она седая, у неё милое, тонкое, овальное лицо с прелестными, молодыми, лучистыми глазами, улыбка её чрезвычайно приятна. Она благословила и поцеловала... Мне она сказала: “А ты, красавица — тяжёлый крест — не страшись” — (она повторила это несколько раз)». Александра не страшилась. А если чего-то и боялась, то, как и Елизавета, лишь одного — оказаться слабой в исполнении христианского долга и недостойной Божией милости.

Между тем победу одержали те, кто давно отпал от истинной веры и, поправ элементарную мораль, пошёл на убийство. Выстрелы в Юсуповском дворце на Мойке поставили точку в «распутинской» истории. Елизавета Фёдоровна расценила это как неизбежный результат, как вынужденный поступок людей, желающих спасти монархию и Россию. «Не хочу знать подробности, — писала она Николаю II, — говорят, замешаны очень многие, все высланы в разные края, и слава Богу, что это было сделано, преступление остаётся преступлением, но это, будучи особого рода, может быть сочтено дуэлью и делом патриотизма, а за такие проступки закон, я думаю, смягчает наказание».

Дмитрия Павловича и Феликса Юсупова поместили под домашний арест. Они содержались в принадлежавшем теперь Дмитрию Сергиевском дворце под охраной вооружённого караула внутри и жандармов снаружи. На телеграмму тёти Эллы племянник не ответил. Его выслали на турецкий фронт в Персию (чем невольно спасли от гибели в революцию), Юсупову предписали выехать в его имение Ракитное.

Наступил 1917 год... Накануне Елизавета Фёдоровна попросила не поздравлять её с Рождеством Христовым и с Новолетием. Было совсем не до праздников. Точно так же, через объявление в газетах, она ещё в сентябре отказалась принимать поздравления с тезоименитством, объясняя свой шаг условиями войны. Россия переживала трудное время, когда радость и душевный подъём могли исходить лишь от работы в помощь стране и от молитвы о скором её спасении. Утром 1 января Великая княгиня отправилась в Троице-Сергиеву лавру. Спустя три дня она вновь посетила обитель преподобного Сергия и снова, уже последний раз в жизни, поехала туда в конце месяца. Что-то усиленно тянуло её тогда к этой святыне — к Божиему угоднику, который всегда так высоко ею почитался. К тому, чьё имя было ей особенно дорого, к тому, чей праздник станет и днём её святой памяти.

В начале года Елизавета Фёдоровна написала княгине 3. Н. Юсуповой: «Я работаю, как всегда, много, и это меня поддерживает. Всё грустно, грустно и затянуто тучами, громы войны и глухой ропот беспокойных душ — когда взойдёт солнце? Когда Бог благоволит снять с нас бремя, которое дьявол возверг из ада на бедную Россию? Нужны молитвы, терпение и надежды. Мы не можем всего понять, понять причину, но Богу она ведома, и если совесть чиста, а вера крепка, всё можно перенести, как мученики в давние времена».

Новости, приходившие из Петрограда (стачки, демонстрации, солдатский бунт), всколыхнули Москву. Забастовки переросли в митинги, митинги — в восстание. 1 марта, по примеру столицы, на сторону восставших перешёл военный гарнизон, после чего власть в городе сменилась, доставшись комиссару Временного правительства.

В тот же день у ворот Марфо-Мариинской обители собралась большая толпа. Шумели, кричали, пытались прорваться за ворота. Подъехала новая группа «революционеров» — в основном выпущенные из тюрем уголовники. Потребовали впустить их на территорию, где, как считали, хранилось оружие, грозили арестовать настоятельницу по подозрению в шпионаже. Осмотрев обитель и поговорив с Великой княгиней и отцом Митрофаном, «борцы свободы» разошлись, явно разочарованные. Новые городские власти поспешили с извинениями, рекомендуя Елизавете Фёдоровне переехать для безопасности в Кремль — царивший в Москве хаос мог обернуться чем угодно. Она осталась в обители. Работала вместе с сёстрами, ухаживала за больными. Только обязанности председателя в некоторых учреждениях решила с себя снять. Для безопасности других людей.

Нервы были на пределе, организм ослаб — летом Великая княгиня заболела, но быстро поправилась, продолжив трудиться и следить за происходившим. 15 августа в Успенском соборе Кремля открылся Всероссийский поместный собор, готовившийся одиннадцать лет и предполагавший восстановление патриаршества. Это вселяло надежду на укрепление духовного здоровья России, однако политические события постоянно ухудшали ситуацию. Бесконечная демагогия, анархия, делёж власти, провал вооружённого выступления Корнилова, провозглашение республики...

Марфо-Мариинскую обитель навестил отец Серафим Кузнецов, игумен Серафимо-Алексеевского скита возле Перми. За последние годы он тесно сошёлся с Великой княгиней, увидевшей в нём единомышленника, понимающего собеседника, родственную душу. Бывая у неё в гостях, отец Серафим служил в обительском храме (последний раз на Рождество 1916 года) и всегда удостаивал проникновенной духовной беседы. Теперь, поражённый видом похудевшей и измученной настоятельницы, он старался утешить её в новых скорбях, а она, не скрывая слёз, говорила о крушении своих идеалов, о растерянности, о боли за Россию, за народ, за Царскую семью. Игумен предложил уехать на Урал, где можно было укрыться в старообрядческих скитах. Елизавета Фёдоровна отказалась. И на прощание добавила: «Если меня убьют, то прошу вас, похороните меня по-христиански».

Очередной, сокрушительный удар по стране был нанесён в конце октября. В Петрограде, где фактически уже никто ничего не контролировал, большевистский переворот произошёл легко и быстро. Но в Москве дела обстояли иначе. Вспыхнув одновременно с петроградским, здешнее восстание быстро столкнулось с сопротивлением части офицеров и юнкеров. В городе начались перестрелки, отдельные объекты переходили из рук в руки, захваченный Кремль большевики уступили юнкерам. Улицы ощетинились баррикадами, кое-где рылись окопы, отовсюду звучали выстрелы. На четвёртый день развернулась упорная борьба за центр.

В ту пору в Москве оказалась племянница Елизаветы Фёдоровны, Мария. Служившая во время войны сестрой милосердия в Пскове, она с началом революции вернулась в Петроград, где познакомилась с князем Сергеем Путятиным, за которого вскоре вышла замуж. Чтобы представить нового мужа тете Элле, а заодно забрать из банка фамильные драгоценности, Мария приехала в Первопрестольную и тут же попала в самую гущу событий. Вышедших из дома супругов окатил град пуль. В поисках укрытия они бросились бежать, смешались с толпой, метались по улицам. Мимо проносились грузовики с солдатами, палившими без разбора во все стороны; свист пуль и звон разбитых стёкол гнали по городу обезумевших от ужаса москвичей. «Они падали, — вспоминала Мария, — вставали или оставались лежать на земле; крики и стоны смешивались с грохотом выстрелов и взрывами снарядов; в воздухе висела плотная пелена отвратительно пахнувшей пыли». На Театральной площади её вместе с мужем едва не расстреляли прямой наводкой, спасение можно было объяснить только чудом.

Ударила тяжёлая артиллерия. Орудия большевиков палили с Воробьёвых гор, били с набережных, со Швивой горки. Методично, бессмысленно и беспощадно красногвардейцы крушили Москву. Мощной бомбардировке подвергся Кремль — снаряды пробили купол Успенского собора, изрешетили церковь Двенадцати апостолов, сильно повредили Николаевский дворец и Чудов монастырь. Никольскую башню искорёжили выбоины, у Беклемишевской снесло верхушку, на Спасской были разбиты куранты. 3 ноября ценой сотен жертв в городе окончательно установилась советская власть.

Потрясённая, подавленная Елизавета Фёдоровна восприняла трагедию по-христиански. «Святой Кремль, с заметными следами этих печальных дней, — признавалась она графине А. А. Олсуфьевой, — был мне дороже, чем когда бы то ни было, и я почувствовала, до какой степени Православная Церковь является настоящей Церковью Господней. Я испытала такую глубокую жалость к России и к её детям, которые в настоящее время не знают, что творят. Разве это не больной ребёнок, которого мы любим во сто раз больше во время болезни, чем когда он весел и здоров? Хотелось бы понести его страдания, научить его терпению, помочь ему. Вот что я чувствую каждый день. Святая Россия не может погибнуть. Но Великой России, увы, больше нет». Все её упования возлагались теперь лишь на Божию милость, возможную с прозрением народа, с покаянием. Ведь не могут же люди без конца находиться в заблуждении, в страшном дурмане. Побывав на службе только что избранного патриарха Тихона, Великая княгиня смогла почувствовать какую-то призрачную надежду на исцеление страны, но как и откуда оно может прийти, оставалось неизвестным. «Пути Господни неисповедимы, — напишет Елизавета Фёдоровна сестре Виктории, — и, может быть, то, что мы не можем знать нашего будущего, — великая благодать. Страна наша распадается на кусочки, всё, что было приобретено за века, разрушается нашим народом, теми, кого я любила всем сердцем. Поистине, душа его больна, он ослеплён и не видит, куда мы все идём, и от этого болит сердце. Но я не испытываю горечи — можно ли критиковать или осуждать человека, находящегося в горячке, лунатика? Его можно лишь пожалеть и уповать на то, что найдутся добрые проводники, которые смогут удержать его от разрушения всего и убийства всех, кто попадётся ему под руку».

Великая княгиня почти не покидала обитель, запретив выходить за ворота и сёстрам. Поначалу большевики были к ним лояльны, считая учреждение больницей — выделяли скудный провиант (хлеб, вяленая рыба, овощи), перевязочный материал, лекарства первой необходимости. Всех сестёр и пациентов заставили заполнить анкеты, что оказалось вовсе не пустой формальностью. Через какое-то время нескольких больных увезли из обители в неизвестном направлении.

В марте 1918 года, подписав с немцами позорный сепаратный мир, правительство большевиков перебралось в Москву. Тяжёлые кремлёвские ворота закрылись перед горожанами, как перед неприятелем, надёжно укрыв за стенами новых хозяев жизни. Предательство не осталось без ответа, в стране ускорилось формирование сил, готовых с оружием в руках сопротивляться узурпаторам власти. Разгоралась гражданская война. Эта ситуация заставила посла Германии графа Вильгельма фон Мирбаха в апреле обратиться к Елизавете Фёдоровне с предложением о выезде в Европу. Она категорически отказалась. Со страной, объявившей войну её России и теперь оккупировавшей огромную часть бывшей империи, Великая княгиня не желала иметь никаких дел.

Приближался праздник «мирового пролетариата» — 1 мая. Москву поспешно приводили в порядок, пытаясь скрыть следы недавних боёв. Красной материей драпировалось всё, что только можно. Под кумачовое полотнище спрятали и образ святителя Николая на Никольской башне Кремля — изрешеченный пулями красногвардейцев, он привлекал повышенное внимание москвичей, собиравшихся перед ним на молебны. В предпраздничную ночь над кремлёвскими куполами взвилась ракета (латышские стрелки уже начали веселиться), а завеса на иконе разорвалась, так что утром израненный святой Николай, как и прежде, взирал на происходящее вокруг. В то же утро, собираясь на демонстрацию, вожди пролетарской революции во главе с В. И. Лениным дружно снесли крест-памятник, стоявший на месте гибели Великого князя Сергея Александровича: «Долой его с глаз на свалку!» Кстати 1 мая пришлось на Великую (Страстную) среду, день, когда вспоминается предательство Иуды. И глядя на недопустимое в такой момент веселье посреди алеющей от флагов и транспарантов Москвы, православные горожане называли праздник «Иудиной Пасхой»... Метко и многозначительно!

Светлое Христово воскресенье наступило 5 мая (22 апреля). В заполненном прихожанами и сёстрами Покровском храме Марфо-Мариинской обители Елизавета Фёдоровна в последний раз встречала пасхальную заутреню. В последний раз христосовалась, разговлялась. Несмотря на тяжёлые обстоятельства, она не забыла в те дни о письменных поздравлениях тем, до кого они ещё могли дойти. С верной подругой Александрой Олсуфьевой поделилась заодно своими размышлениями: «Дорогая Аликс, Христос Воскресе! Как часто мои мысли летят к Вам, и я вспоминаю мою милую графиню, сидящую в своей гостиной и окружённую воспоминаниями. Мы разговариваем за чашкой чая, и в наших воспоминаниях проносятся года, — года светлые, года грустные и года, когда временами чувствовали руку Господню, могущественную, напоминающую нам о раскаянии, как в настоящее время. Как я грущу, что не могу быть с Вами. “Великие” (так перевела она слово «большевики». — Д. Г.) живут в Ваших апартаментах, и Всевышний по Своей милости пощадил Вас, не дав Вам видеть, как ушло от Вас то, что было на этой земле Вашим любимым гнездом.

Если мы глубоко вникнем в жизнь каждого человека, то увидим, что она полна чудес. Вы скажете, что жизнь полна ужаса и смерти! Да, это так! Но мы ясно не видим, почему кровь этих жертв должна литься. Там, на небесах они понимают всё, и, конечно, обрели покой и настоящую родину — небесное отечество. Мы же на этой земле должны устремить свои мысли к Небесному Царствию, чтобы просвещёнными глазами могли видеть всё и сказать с покорностью “Да будет воля Твоя”... Я не экзальтированная, мой друг. Я только уверена, что Господь, который наказывает, есть тот же Господь, который и любит... Подумайте о грозе! Какие величественные и страшные впечатления. Некоторые боятся; другие прячутся; некоторые гибнут, а иные же видят в этом величие Бога. Не похоже ли это на картину настоящего времени?

Мы работаем, молимся, надеемся, и каждый день чувствуем милость Божию. Каждый день мы испытываем постоянное чудо. И другие начинают это чувствовать и приходят в нашу церковь, чтобы отдохнуть душой. Молитесь за нас, моя дорогая».

На третий день Пасхи, 7 мая (24 апреля старого стиля), когда отмечался праздник Иверской иконы Божией Матери, в обитель приехал патриарх Тихон. Отслужил молебен, побеседовал с настоятельницей и сёстрами. А примерно через полчаса после его отъезда в ворота обители позвонили. На всю жизнь сёстры запомнят этот звонок — громкий, долгий, настойчивый. В сопровождении латышских стрелков появились чекисты, сразу предъявившие мандат на арест Великой княгини. Распоряжение исходило от председателя ВЧК Ф. Э. Дзержинского.

Поднялась паника. Со всех сторон сёстры бежали к больничной церкви, плакали, крестились. Елизавета Фёдоровна стояла в Марфо-Мариинском храме, бледная, но спокойная. «Не плачьте, не плачьте, — говорила она, — на том свете увидимся». Ей дали тридцать минут на сборы, в течение которых она ещё успела поблагодарить сестёр и отца Митрофана. Всех благословила. Было около шести часов вечера, когда Великую княгиню вывели из ворот обители.

Вместе с ней вызвались ехать две крестовые сёстры, Екатерина Петровна Янышева и Варвара Алексеевна Яковлева. Екатерина приходилась невесткой (вдовой сына) протопресвитеру Иоанну Янышеву, когда-то наставлявшему Елизавету Фёдоровну в православии и совершившему обряд её перехода в Русскую церковь. Варвара происходила из мещанской семьи Тверской губернии, в тридцатилетием возрасте поступила в обитель одной из первых и вместе с Екатериной выполняла обязанности келейницы (служанки) Великой княгини. Чекисты не возражали. Трёх женщин посадили в машину и под охраной повезли навстречу последним испытаниям судьбы.

Поезд шёл медленно. Тянулись бесконечные вёрсты, сменялись станции и полустанки, менялись часовые у дверей. В вагоне не хватало элементарного, включая стаканы и чайник, которые пришлось добывать самостоятельно. Больше всего Великую княгиню угнетала невозможность питаться, как давно привыкла, по-вегетариански, отчего приходилось полуголодать. Она держалась. Читала Святое Писание и книгу святителя Иоанна Тобольского, черпая в них силу и находя ответы на то, что волновало.

На второй день пути Елизавета Фёдоровна написала письмо сёстрам обители, которое чудом дошло до адресатов: «Не могу забыть вчерашний день, все дорогие, милые лица. Господи, какое страдание в них, о, как сердце болело. Вы мне стали каждую минуту дороже. Как я вас оставлю, мои деточки, как вас утешить, как укрепить? Помните, мои родные, всё, что я вам говорила. Всегда будьте не только мои дети, но и послушные ученицы. Сплотитесь и будьте как одна душа все для Бога, и скажите как Иоанн Златоуст: “Слава Богу за всё”. Я буду жить надеждой скоро опять быть с вами, и хочется всех найти вас вместе. Читайте вместе послания Апостолов, кроме Евангелия. Старшие сёстры, объединяйте сестёр ваших. Просите патриарха Тихона “цыпляточек” взять под своё крылышко...

Если нигде не будет опоздания, тогда на пятый день только прибудем. Екатерина вернётся поскорее к вам, всё расскажет, как мы устроились. Нам даны очень милые Ангелы-хранители. Мало спали, потому что думы, думы ползут. Спасибо за провизию. По дороге достанем ещё... Не могу выразить, как я до глубины души тронута, обрадована вашими письмами. Все без исключения вы мне написали, что будете стараться жить так, как я часто с вами об этом говорила... Господь нашёл, что нам пора нести Его крест. Постараемся быть достойными этой радости. Я думала, что мы будем так слабы, не доросли нести большой крест. “Господь дал, Господь и взял”. Как угодно было Господу, так и сделалось. Да будет имя Господне благословенно навеки».

Прибыли в Пермь. Сначала разместиться удалось в Успенском женском монастыре, где монахини помнили приезд Великой княгини летом 1914 года и теперь делали всё возможное, чтобы облегчить её положение. Было ли известно ей, что в Перми находился в это время отбывающий ссылку брат императора, Великий князь Михаил Александрович? Скорее всего, да. И наверняка в свою очередь Михаил узнал о приезде тёти Эллы, но в личных дневниках он не обмолвился об этом ни словом. Страх и осторожность определяли теперь многие слова и поступки, однако и при таких обстоятельствах Великая княгиня не побоялась послать в Екатеринбург томящейся в заключении Царской семье пасхальные гостинцы — яйца, шоколад, кофе.

Остановка была недолгой. Главным пунктом назначения определялся Екатеринбург, куда Елизавету Фёдоровну и двух её спутниц доставили 11 мая. Здесь им отвели комнаты в гостинице «Атамановские номера», в которой ещё неделю назад поселили высланных из Петрограда сыновей Великого князя Константина Константиновича — Иоанна, Игоря и Константина. Неожиданная встреча обрадовала. Светлые, любимые деточки! Казалось, ещё совсем недавно Елизавета Фёдоровна провожала их на фронт, давала своё благословение. И вот при каких ужасных событиях им довелось теперь встретиться...

На войне Константиновичи проявили храбрость и героизм. Константин даже был награждён Георгиевским оружием. В марте 1918 года их арестовали и вместе с другими родственниками отправили в Вятку, где через некоторое время Романовых разделили — трёх братьев вместе с Великим князем Сергеем Михайловичем и князем Владимиром Палеем (сыном Великого князя Павла Александровича от второго брака) перевезли в Екатеринбург. То, что тучи над их головами постепенно сгущаются, Константиновичи понимали, но ещё продолжали надеяться на благополучный исход. Иоаннчик вместе с женой Еленой Петровной, добровольно поехавшей с ним в ссылку, а также Костя, испытывавший материальное затруднение (за гостиницу надо было платить из собственного кармана), подыскали отдельное недорогое жильё. Всем разрешалось свободно передвигаться по городу и посещать церковные службы. Приезд тёти Эллы ещё больше скрасил положение. Но совсем рядом находился обнесённый глухим забором Ипатьевский дом («Дом Особого назначения»), где вместе с семьёй содержался под стражей Государь, и его полная изоляция вселяла тревогу.

Сергей Михайлович поселился на одной из частных квартир. По вечерам там собиралась местная компания для игры в карты и для разговоров со столь важной персоной. Великий князь служил по артиллерийской части (в войну был полевым генерал-инспектором при Верховном главнокомандующем), на досуге увлекался нумизматикой и почти совсем не интересовался политикой. С началом революции он заявил о своей лояльности Временному правительству, а сейчас, за карточным столом, рассуждал о возможном сотрудничестве русской интеллигенции с большевиками. Ссылку вместе с ним разделяли управляющий его делами Фёдор Семёнович Ремез и личный врач Гельмерсен.

Князя Владимира Палея Елизавета Фёдоровна знала очень мало. После возвращения его родителей в Россию он жил вместе с ними в Царском Селе, окончил Пажеский корпус, принял участие в Первой мировой войне, был удостоен ордена Святой Анны. Однако все интересы и чаяния Владимира были связаны с искусством — с музыкой, живописью, а больше всего с поэзией. Он писал талантливые стихи, пробовал себя в драматургии, в переводах. Накануне революции вышел сборник его произведений, выручку от которого князь направил на благотворительные дела императрицы Александры Фёдоровны.

Когда Владимира арестовали, чекисты предложили ему отречься от отца (всё-таки он не числился членом Династии), на что князь ответил категорическим отказом — поступать подобным образом ради обещанной взамен свободы он считал бесчестным. В Екатеринбурге В. П. Палея поселили в той же гостинице, куда доставили Елизавету Фёдоровну, что, вероятно, вызвало у Великой княгини некоторое неудовольствие. Формально признав новую семью Павла Александровича, она так и не смирилась с его поступком, так и не простила его жене разрушенной дружбы, мучений дорогого Сергея, страданий Дмитрия и Марии... Два месяца, проведённые рядом с почти незнакомым племянником, оказавшимся добрым, честным и стойким юношей, смягчили её позицию. Судьба словно специально соединила их в последний момент, даря Елизавете Фёдоровне душевное спокойствие ещё в одном непростом вопросе.

Настоятельница Екатеринбургского Ново-Тихвинского монастыря Магдалина (П. С. Досманова) попыталась добиться переселения Великой княгини в эту обитель, но получила отказ. Всё было давно решено — ещё в день прибытия Елизаветы Фёдоровны местная власть согласовала её дальнейшую отправку вместе с группой родственников в город Алапаевск. 19 мая в половине десятого утра на железнодорожную станцию повезли тринадцать человек — Великую княгиню Елизавету Фёдоровну с келейницами В. Яковлевой и Е. Янышевой, князя Иоанна Константиновича с женой Еленой Петровной, князей Константина и Игоря Константиновичей с их лакеем И. Калиным, Великого князя Сергея Михайловича с управляющим Ф. Ремезом и доктором Гельмерсеном, князя Владимира Палея и его слугу Ч. Круковского. По прибытии в Алапаевск все они были размещены в пяти комнатах так называемой Напольной школы, оказавшейся для восьмерых из них последним земным пристанищем.

Алапаевск, маленький заштатный городок с населением порядка десяти тысяч человек до той поры ничем не выделялся. Как поселение, он был известен с середины XVII века, в следующем столетии стал местом одного из казённых железоделательных заводов, получил статус города, украсился Свято-Троицким собором. Чуть больше года здесь провёл десятилетний П. И. Чайковский (его отец служил управляющим заводами округа), уехавший отсюда на учёбу в Петербург. Кроме будущего гения музыки Алапаевск не посещала ни одна знаменитость.

В 1913—1915 годах за северной чертой города (на «поле») построили земскую школу, вошедшую в сотню учебных заведений, созданных по указанию Николая II и на деньги Царской семьи в ознаменование трёхсотлетия Дома Романовых. В этом одноэтажном здании из тёмно-красного кирпича с коридорной системой и большими, во всю стену, окнами и поселили арестованных. Елизавете Фёдоровне вместе с её келейницами отвели просторную светлую комнату, выходящую двумя окнами в переулок и четырьмя во двор. Простые столы, стулья и железные кровати составляли всю обстановку. Рядом поместились шесть человек внутренней охраны.

На первых порах режим содержания был лояльным. Заключённым разрешалось выходить на улицу и посещать службы в находившейся неподалёку Екатерининской церкви. Местные жители смогли даже поднести Великой княгине хлеб-соль на рушнике с вышитой надписью «Матушка Великая Княгиня Елизавета Фёдоровна, не откажись принять по старому русскому обычаю хлеб-соль от верных слуг Царя и Отечества, крестьян Нейво-Алапаевской волости Верхотурского уезда». Днём работали в садике. Мужчины вскапывали огородные грядки, женщины сажали овощи, цветы и деревца. Опыт, полученный Елизаветой Фёдоровной в Ильинском и в Марфо-Мариинской обители, пригодился и здесь. Оставшееся время они проводила за молитвами и за рисованием. В четыре часа приглашённая кухарка А. С. Кривова подавала чай, а к семи готовила обед. Великая княгиня продолжала питаться отдельно, по собственному рациону, остальные обедали у Сергея Михайловича. Вечером все собирались на общую молитву в комнате Елизаветы Фёдоровны; читала либо она сама, либо князь Иоанн Константинович. Приставленная охрана вела себя по-разному. Кто-то грубее, кто-то (больше из местных) мягче, сочувственно.

Через месяц, по решению сверху, началось жестокое уничтожение Императорской Фамилии. В ночь с 12 на 13 июня возле Перми вместе со своим секретарём был расстрелян Великий князь Михаил Александрович. Власти объявили его «сбежавшим», на основании чего резко ужесточили режим содержания алапаевских узников. Но накануне введения против них ограничительных санкций княгиня Елена Петровна попробовала временно съездить в Петроград, чтобы проведать оставшихся там детей. В Екатеринбурге её задержали. Попытка вернуться обратно ни к чему не привела, несмотря на вмешательство сербской миссии и расписку о добровольном согласии подвергнуться тюремному режиму наравне с мужем и другими Романовыми. Вместо Алапаевска арестованную княгиню перевезли в Пермь. О том, какая участь могла ждать её там, говорит зверское убийство в этом городе приближённых императрицы, графини А. В. Гендриковой и гофлектрисы (придворной чтицы) Е. А. Шнейдер, той самой, что когда-то обучала русскому языку Елизавету Фёдоровну. Наконец усилия иностранных дипломатов помогли отправить находившуюся на грани нервного срыва Елену Петровну в Москву. О судьбе оставшихся в Алапаевске родственников она узнает лишь за границей.

20 июня узникам Напольной школы объявили, что отныне они на тюремном положении. У них изъяли деньги (у Елизаветы Фёдоровны таковых не оказалось) и ценные вещи, их ограничили в передвижениях и вдобавок лишили слуг. Не подозревая о дальнейшем, Сергей Михайлович вымолил оставить при себе Фёдора Ремеза, остальных же вывезли в Екатеринбург, где Варвара Яковлева заявила о желании немедленно вернуться назад. С неё потребовали расписку, на что она заявила о готовности подписать любую бумагу, лишь бы остаться рядом с Матушкой. Её вернули в Алапаевск.

Жизнь заключённых проходила теперь только внутри школьной ограды. Елизавета Фёдоровна по-прежнему молилась, рукодельничала, работала в огороде. Питание стало ещё скуднее, однако А. С. Кривова смогла через знакомых кое-что покупать на рынке и хранить провизию в соседних домах. Каким-то удивительным образом из Екатеринбурга запас продовольствия привезла Екатерина Янышева, но в здание школы её не пустили, а продукты конфисковали. У арестованных отобрали все личные вещи, в том числе одежду и обувь, оставив лишь то, что было надето и по две пары нательного белья. Почему-то изъяли подушки и одеяла. Сергей Михайлович попытался протестовать — как старший по званию, Великий князь обычно выступал от имени всех заключённых. Единственное, чего удалось добиться, стало возвращение необходимых ему лекарств. Охранники сделались угрюмее, жёстче, прекратили всякие разговоры. Когда на дежурство заступали австрийцы из бывших военнопленных, начинались грубости, придирки, дополнительные обыски.

В ночь с 16 на 17 июля в подвале Ипатьевского дома была убита Царская семья — император Николай Александрович, императрица Александра Фёдоровна, цесаревич Алексей, великие княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. Вместе с ними погибли их верные слуги. Но кровавое злодеяние, совершенное в Екатеринбурге, являлось по плану организаторов лишь первой частью Трагедии, разыгравшейся на Урале. Вторую, не менее страшную и циничную, предстояло исполнить в Алапаевске, где уже тщательно готовилась поистине дьявольская мистерия.

На двенадцатой версте от города по направлению к Верхней Синячихе находилась заброшенная шахта Нижне-Селимского железного рудника. Расположенная на границе участка (меже), а потому названная «Межной», она не действовала более десяти лет и была частично затоплена. В ней, относительно неглубокой (около шестнадцати метров), имелись, как и положено, площадки-перестилы, местами разрушенные и заваленные брёвнами. Это мрачное место и выбрали для расправы над узниками Напольной школы. Одновременно с целью скрыть следы преступления подготовили безобразную инсценировку их побега.

В полдень 17 июля охрану в школе сменили на рабочих-большевиков. У заключённых отобрали последние ценности: кольца, часы... Личного досмотра не проводилось, что позволило мученикам сохранить на себе крестики, образки, ладанки и медальоны. Всем приказали готовиться к ночному переезду. В 23 часа к зданию подкатили с десяток повозок — двухколёсных «коробков» — предназначенных для арестантов и конвоя. Прибыли представители местных Советов — нервничали, заставляли всех поторапливаться. Елизавета Фёдоровна, надевшая тёмную юбку, белую блузку и светлую кофточку, была готова. Ещё до появления конвоиров она успела спрятать под одеждой своё главное сокровище, икону Нерукотворного Спаса, обёрнутую в бумагу и висящую на шее на шнурке. Великая княгиня взяла её в Москве, бережно затем храня и укрывая при многочисленных обысках.

Небольшой (примерно восемь на одиннадцать сантиметров), оправленный в золотую ризу и украшенный драгоценными камнями, образ был благословением Александра III при переходе Елизаветы Фёдоровны в лоно Русской церкви. На его оборотной стороне имелась табличка, напоминающая о дне миропомазания, с надписью «Вербная Суббота. 13 апреля 1891 года». Однако известно, что эта икона хранилась, как и другие, полученные Великой княгиней по тому же случаю, в усыпальнице Сергея Александровича. Тогда почему же во время ареста Елизаветы Фёдоровны реликвия оказалась рядом с ней в Марфо-Мариинской обители? Возможно, образ был доставлен туда весной 1916 года, когда настоятельница отмечала 25-летие своей православной жизни, и с тех пор оставался в местном храме. Могла найтись и другая причина, но в любом случае Великая княгиня не захотела расставаться с благословением царя, отправляясь в ссылку. И тот факт, что драгоценную икону не сумели обнаружить при всех досмотрах, говорит о почти постоянном её ношении под одеждой.

Приближалась полночь. Вереница повозок выехала за город и потянулась в сторону Нижне-Селимского рудника. Каждого узника везли в отдельном «коробке», рядом с каждым сидел сопровождающий. Ехали молча, в полной тишине предаваясь мыслям и воспоминаниям. Наступил праздник преподобного Сергия Радонежского, день, когда-то бывший для Великой княгини одним из самых радостных в году, день ангела её незабвенного супруга. Вспоминались ли ей в те последние минуты жизни прекрасные вечера в Ильинском, улыбка мужа, счастливые лица друзей? Представали ли в памяти их совместные с Сергеем паломничества, путешествия, чтения книг, задушевные беседы? Или все эти картины, как бередящие сердце, были надёжно укрыты за последующими событиями, стёрты, размыты? Нет, Сергей оставался с ней всегда. Она шла по завещанному им пути, верила и не страшилась. Ей встретилось столько светлых людей, открылось столько проявлений Божией Истины, досталось столько возможностей трудиться во благо ближнего! Она познала роскошь и блеск, пережила горе и отчаяние, обрела душевную стойкость и смогла осуществить самую заветную мечту — жить ради других. Что ожидает её впереди, какое новое испытание уготовил ей Господь, куда призовёт Он верную рабу, всегда готовую принять Его святую волю?

Внезапно экипажи остановились. Перевозимым, согласно придуманной легенде, заявили, что впереди разрушен мост и надо обойти его пешком. Чтобы предотвратить побег, каждому из арестованных завязали глаза. Направляемые конвоем шестеро мужчин и две женщины медленно двинулись в чащу. Они шли туда, где их ожидал конец Земного Пути. Туда, где, сливаясь с чернеющим лесом, уже распахнуло свои объятия встречавшее Небо.