Олег Мороз

А ему ведь тогда было всего-навсего пятьдесят шесть…

И вот в таком состоянии генсек, по рассказу Ельцина, потребовал его «на ковер»:

«Вдруг утром 11 ноября раздался телефонный звонок. АТС-1, «кремлевка», обслуживающая высших руководителей. Это был Горбачев. Как будто он звонил не в больницу, а ко мне на дачу. Он спокойным тоном произнес: «Надо бы, Борис Николаевич, ко мне подъехать ненадолго. Ну, а потом, может быть, заодно и Московский пленум горкома проведем». Говорю, я не могу приехать, я в постели, мне врачи даже вставать не разрешают. «Ничего, – сказал он бодро, – врачи помогут».

Если все действительно было так, как пишет Ельцин… Гм… Тут трудно подобрать слова. Самые мягкие: не слишком это гуманно, скажем так.

«Этого я никогда не смогу понять, – продолжает Ельцин. – Не помню в своей трудовой деятельности, чтобы кого бы то ни было – рабочего, руководителя – увезли бы больного из больницы, чтобы снять с работы. Это невозможно. Я уж не говорю, что это элементарно противоречит КЗоТу, хотя у нас вроде к руководителям КЗоТ отношения не имеет (да, для высшей партноменклатуры существовали свои законы, не те, что для остальных прочих. – О.М.) Как бы плохо Горбачев ни относился ко мне, но поступать так – бесчеловечно, безнравственно… Я от него просто этого не ожидал. Чего он боялся, почему торопился? Думал, что я передумаю? Или считал, что в таком виде со мной как раз лучше всего на пленуме Московского горкома партии расправиться? Может быть, добить физически? Понять такую жестокость невозможно…»

Пришлось собираться. Врачи вынуждены были подчиниться, снова принялись «накачивать» больного всевозможными затормаживающими средствами.

«Голова кружилась, ноги подкашивались, я почти не мог говорить, язык не слушался, жена, увидев меня, стала умолять, чтобы я не ехал, просила, уговаривала, требовала. Я, почти как робот, еле передвигая ногами, практически ничего не понимая, что происходит вокруг, сел в машину и поехал в ЦК КПСС».

В таком «малоадекватном» состоянии Ельцин оказался на Политбюро, потом – на пленуме горкома.

Сам он так описывает происходившее на пленуме:

«Как назвать то, когда человека убивают словами, потому что, действительно, это было похоже на настоящее убийство?.. Ведь можно было просто меня освободить на пленуме. Но нет, надо было понаслаждаться процессом предательства, когда товарищи, работавшие со мной бок о бок без всяких признаков каких-то шероховатостей, вдруг начинали говорить такое, что не укладывается у меня в голове до сих пор…»

После он часто возвращался в мыслях к тому пленуму, пытаясь понять, что же толкало людей на трибуну, почему они шли на сделку со своей совестью и бросались по указке «главного егеря: «Ату его! Ату!…» Да, по словам Ельцина, «это была стая. Стая, готовая растерзать его на части».

Аргументов было мало, – в основном демагогия, домыслы, фантазия, прямая ложь…

Вновь скажу: сегодня трудно понять, как могло довольно сдержанное выступление Ельцина на октябрьском пленуме ЦК вызвать такую неистовую истерию, в том числе и на пленуме горкома.

Тон задал Горбачев. Сказав, что вообще-то «в партии не должно быть ни зон, закрытых для критики, ни работников, огражденных от нее» (про эти «зоны» тогда на каждом шагу говорилось), он, тем не менее, направил весь ход разговора в сторону «четвертования» смутьяна, осмелившегося нарушить границы этой самой зоны, которая в действительности существовала вокруг него самого, генсека, и Политбюро: эти границы никому не было дозволено переступать. «Товарищ Ельцин поставил личные амбиции выше интересов партии…», «Безответственный и безнравственный поступок товарища Ельцина наносит ущерб самому необходимому для нас сейчас – объединению всех сил, мобилизации всех возможностей для решения задач перестройки…»

Атака на Ельцина пошла по известному принципу «Сам дурак!»: «Ах, ты нас критикуешь? – Да ты лучше на себя посмотри, ты ведь всю работу в городе развалил!» И главное обвинение – неуважение к кадрам, неумеренная перетряска кадров. Горбачев:

«Втянувшись на начальном этапе в широковещательные заявления и обещания, что в значительной мере питалось его непомерным тщеславием, стремлением быть всегда на виду, товарищ Ельцин упустил, ослабил руководство городской партийной организацией, работу с кадрами…», «Видя, что дело начало стопориться, обстановка в столице не улучшается, а в чем-то даже ухудшилась, товарищ Ельцин попытался переложить ответственность за собственные крупные недостатки в работе на других и прежде всего на руководящие кадры. Горком партии по инициативе товарища Ельцина, при его самом активном участии, по сути дела, начал по второму кругу перетряску кадров…»

Потом Горбачев будет говорить, что в перетряске кадров Ельцин пошел не только по второму, но и по третьему кругу.

Горбачев будто забыл, что когда Ельцина назначили, одной из главных задач, прямо озвученной или подразумеваемой, было – очистить Москву от гришинских руководящих кадров, то есть, в первую очередь, от поставленных Гришиным секретарей райкомов; без этого ни о каком улучшении дел в столице нечего было и думать. И вот теперь это ставится ему в главную вину. Горбачев: «В общем, товарищи, стиль и методы товарища Ельцина, для которых характерны псевдореволюционная фраза, псевдорешительность, оказались несостоятельными…»

А в чем, собственно, проявилась эта несостоятельность? Никаких доказательств тому не приводится. Слова, слова, слова…

Слова генсека, разумеется, охотно были подхвачены всеми участниками заседания. И пошло-поехало, на голову Ельцина обрушился бурный поток обвинений и поношений: «Не могу считать случайностью или ошибкой поведение товарища Ельцина на пленуме ЦК. Это была далеко не ошибка, а рассчитанный, в том числе и по времени, удар в спину Центрального Комитета партии и его Политбюро… Поступок товарища Ельцина – это откровенный авантюризм…», «Такая выходка, иначе не назовешь, не случайна, она вытекает из стиля работы товарища Ельцина…», «Действия Бориса Николаевича следует рассматривать как подножку делу перестройки, подножку всем москвичам…», «Даже бросить тень сомнения, что у москвичей может быть какая-то иная позиция, чем позиция ЦК, – это кощунство (во как! – О.М.) Это огромное, если угодно, партийное преступление, иначе нельзя квалифицировать…», «Заявление, которое было сделано товарищем Ельциным, фактически сыграло на руку противникам. Цитируют и берут в качестве знамени…», «Кадровая чехарда, которая происходила в нашей организации, нелепа, она не на пользу перестройке… Михаил Сергеевич, члены Политбюро, мы всегда были, есть и будем помощниками партии…», «Самовозвышение, авторитарный стиль работы, нежелание считаться с товарищами по партии, на мой взгляд, и привели к вызывающему поведению товарища Ельцина на Пленуме Центрального Комитета партии…»

Такое вот групповое… избиение человека, осмелившегося выйти с критикой на высокую партийную трибуну. При этом, надо сказать, почти никто из выступающих, за исключением нескольких человек, на пленуме ЦК не был, но… Как говорится, Пастернака не читал, но – не нравится!

Раз или два, правда, прорвались все же голоса, что не такой уж и плохой Ельцин. «Он работал много, самоотверженно, творчески, его работа оказывала заметное влияние на работу городской партийной организации…», «Есть у товарища Ельцина положительные качества. Это и явилось основанием того, что он стал первым секретарем обкома партии в Свердловске…»

Но эти немногие добрые слова тонули в океане помоев, которыми обливали Ельцина. Да и сам человек, который их произносил, тут же как бы спохватывался – что это я! – и тут же вливался в общую струю поношения отступника.

Самым удивительным опять-таки было, что Ельцин и тут даже не предпринял попытки отстоять свою критическую позицию. Правда, как он пишет, состояние его было таково, что он вообще плохо воспринимал происходящее. Однако его выступление, как оно было опубликовано в газетах («Правде», «Московской правде») – вполне логичное, гладкое, «причесанное». Не несущее в себе никаких следов плохого самочувствия оратора. Вот как оно выглядело в «Московской правде»:

«Я думаю, нет необходимости давать здесь себе оценку, поскольку мой поступок просто непредсказуем. Я и сегодня, и на Пленуме Центрального Комитета, и на Политбюро, и на бюро горкома, и на нынешнем пленуме много выслушал того, что я не выслушал за всю свою жизнь. Может быть, это и явилось в какой-то степени причиной того, что произошло.

Я только хочу здесь твердо заверить и сказать, Михаил Сергеевич, вам и членам Политбюро и секретарям ЦК, здесь присутствующим, и членам горкома партии, всем тем, кто сегодня на пленуме горкома, первое: я честное партийное слово даю, конечно, никаких умыслов я не имел, и политической направленности в моем выступлении не было.

Второе: я согласен с той критикой, которая была высказана. Наверное, товарищ Елисеев сказал правильно – если бы это было раньше, то было бы на пользу (Елисеев – летчик-космонавт, в то время ректор МВТУ имени Баумана. – О.М.)

Я должен сказать, что я верю, убежден по-партийному абсолютно твердо в генеральную линию партии и в решения XXVII съезда. Я абсолютно убежден в перестройке и в том, что как бы она трудно ни шла, она все равно победит. Другое дело, что она, и в этом иногда у нас действительно бывают разные нюансы оценок, и по разным регионам, и даже по разным организациям идет по-разному. Но, конечно, я в перестройку верю, и здесь не может быть никаких сомнений. Я перед вами, коммунистами, проработавшими два года вместе в партийной организации, заявляю абсолютно честно. И любой мой поступок, который будет противоречить этому моему заявлению, конечно, должен будет привести к исключению из партии.

В начале прошлого года я был рекомендован Политбюро и избран здесь на пленуме первым секретарем горкома партии, сформировалось бюро (на самом деле, если говорить точно, первым секретарем МГК КПСС Ельцин был избран 24 декабря 1985 года. – О.М.) И надо сказать, бюро работало очень плодотворно. Сформировался исполком Моссовета, в основном я имею в виду председателя, его заместителей, которые, конечно, и это отмечали многие, стали заниматься конкретной работой. Но, начиная примерно с этого года, я стал замечать, что у меня получается плохо. Вы помните, мы на пленуме московского городского комитета партии говорили о том, что надо каждому руководителю, если у него не получается, всегда честно сказать, прийти и честно сказать в свой вышестоящий партийный орган, что у меня не получается. Но здесь, конечно, была тоже тактическая ошибка. Видимо, это было связано с перегрузкой и прочим. Но оно действительно стало получаться у меня, я не могу сказать про все бюро, стало получаться в работе хуже. Сегодня, пожалуй, наиболее четко это выразилось в том, что легче было давать обещания и разрабатывать комплексные программы, чем затем их реализовывать. Это во-первых. И во-вторых, именно в этот период, то есть в последнее время, сработало одно из главных моих качеств – это амбиция, о чем сегодня говорили. Я пытался с ней бороться, но, к сожалению, безуспешно.

Главное сейчас для меня как для коммуниста Московской организации – это, конечно, что же все-таки сделать, какое решение принять, чтобы меньше было ущерба для Московской организации. Конечно, ущерб он есть, и ущерб нанесен, и трудно будет новому первому секретарю городского комитета партии, бюро и городскому комитету партии сделать так, чтобы вот эту рану, которая нанесена, этот ущерб, который нанесен, и не только Московской организации, чтобы залечить ее делом как можно быстрее.

Я не могу согласиться с тем, что я не люблю Москву. Сработали другие обстоятельства, но нет, я успел полюбить Москву и старался сделать все, чтобы те недостатки, которые были раньше, как-то устранить.

Мне было особенно тяжело слушать тех товарищей по партии, с которыми я работал два года, очень конкретную критику, и я бы сказал, что ничего опровергнуть из этого не могу.

И не потому, что надо бить себя в грудь, поскольку вы понимаете, что я потерял как коммунист политическое лицо руководителя. Я очень виновен перед Московской партийной организацией, очень виновен перед горкомом партии, перед вами, конечно, перед бюро и, конечно, перед Михаилом Сергеевичем Горбачевым, авторитет которого так высок в нашей организации, в нашей стране и во всем мире.

И я, как коммунист, уверен, что Московская организация едина с Центральным Комитетом партии, и она очень уверенно шла и пойдет за Центральным Комитетом партии».

Такое вот самобичевание, самоистязание. Совсем не похоже, что плохо себя чувствующего, плохо соображающего человека выдернули из больничной койки, привезли на заседание, заставили выслушать потоки ругани в свой адрес и затем вытолкнули на трибуну.

Сам-то я помню, что выступление Ельцина не было таким гладким. Он действительно говорил с трудом, спотыкался чуть ли не на каждом слове, временами его вообще трудно было понять. Многие тогда подумали, что он не вполне трезв.

По-видимому, его выступление перед публикацией в газетах действительно было кем-то отредактировано, «причесано», приведено в пристойный вид.

Как бы то ни было, мы имеем, что имеем, – документ, от которого и надо отталкиваться. Магнитофонную запись сейчас вряд ли где разыщешь… Человек признается во всех своих грехах, мыслимых и немыслимых, поет осанну партии, центральному комитету, Горбачеву, клянется быть им верным до гроба. Что случилось? Вроде бы Ельцин решился на мужественный поступок, на протест, и вдруг – такой позорный откат.

Я думаю, осенью 1997 года Ельцин еще не был тем Ельциным, которым он стал позднее, каким его узнали в лучший период его жизни. Да, он решился на протест, но при этом не очень взвесил свои силы, не очень рассчитал, выдержит ли борьбу. Не выдержал. В этот момент он все еще оставался «верным солдатом партии», человеком номенклатуры, который прекрасно знал, как надо себя вести, что говорить, что делать, если на тебя обрушивается огонь из орудий всех калибров, если тебя начинают бичевать за твои ошибки, неважно, совершил ты их или не совершил. Программа тут простая: стать по стойке «смирно», все ошибки беспрекословно признать, еще и от себя добавить, заверить, что больше никогда ничего подобного не повторится, заверить, что ты до конца будешь верно служить делу партии, строго следовать курсу ЦК, Политбюро, генсека.

Эту программу Ельцин знал назубок, тут и придумывать нечего было, просто выйти на трибуну и отрапортовать. А если сразу, на самом заседании, отрапортовать не получится (плохо себя чувствуешь), можно потом поручить помощникам написать для опубликования все четко и внятно. Против такой корректировки никто возражать, естественно, не будет, главное, чтобы там уже не было никаких признаков вольнодумства.

В общем, на пленуме МГК, как и на пленуме ЦК, разгром был полный.

11 ноября пленум Московского горкома освободил, наконец, Ельцина от должности первого секретаря столичного горкома.

На освободившееся место был избран член Политбюро Лев Зайков.

В заключительном слове Горбачев отечески (хотя они почти ровесники) пожурил Ельцина, снова сделав упор на слове, которое беспрерывно звучало на этом заседании (и сам Ельцин его упомянул), – на слове «амбиции»:

– Должен сказать, Борис Николаевич, помешали тебе амбиции твои, очень помешали.

Ну, вроде все уже ясно с «амбициями», так нет, надо снова и снова это слово мусолить.

Еще Горбачев рассказал о некоем эпизоде на недавнем, октябрьском, пленуме, где Ельцин позволил себе выступить с критикой Политбюро, Лигачева, Горбачева, об эпизоде, который, по словам генсека, сильно растрогал его, – о том самом «товарище Затворницком»:

– Когда все товарищи высказались и дали оценку выступлению товарища Ельцина как политически ошибочному, я спросил, есть ли другие предложения. Товарищ Затворницкий, известный наш строитель, поднял руку и подошел к трибуне. Я не против, сказал он, решения ЦК. У меня вопрос к товарищу Ельцину. Как это вы, такой большой руководитель, думаете не о стране, не о партии, а заболели карьеризмом, сводите счеты, забыв о трудных делах, на которые мы поднялись. Разве это позволительно? Непозволительно!

– Меня эти слова Владимира Андреевича Затворницкого прямо по сердцу полоснули.

Действительно, есть чем по сердцу полоснуть. Уже вроде бы все «отоспались» на Ельцине «по полной программе» – нет, знатному строителю надо еще и «сверх программы» «вмазать» лежачему, поверженному, последний удар нанести, чтобы уж не поднялся, «контрольный выстрел» сделать. А генсека это примитивное вранье – «заболел карьеризмом», «сводит счеты» – ну прямо до сердца трогает, пронимает.

Позже Горбачев будет не раз обижаться на Ельцина, и по делу, и не по делу, но при этом, наверное, не все вот такие случаи, когда он сам поступал по отношению к Ельцину не очень-то и пристойно, вспомнятся ему.

Кстати, после этой ссылки генсека на рабочего можно было вообще пропеть гимн передовому классу:

– Мы – партия рабочего класса, всего народа… – сказал Горбачев. – Рабочий класс выстрадал перестройку, он горой стоит за перемены, за обновление, за нравственное обновление общества.

Да, некоторая часть рабочего класса, конечно, сыграла свою роль в перестройке. Те же шахтеры, объявлявшие забастовки, стучавшие касками на Горбатом мосту. Но в целом в первых рядах тогдашних преобразований, разумеется, шла интеллигенция. Больше всего именно ее «достал» марксизм-ленинизм. Догмы «единственно верного» учения не позволяли генсеку это признать, они требовали, как всегда, петь аллилуйя рабочему классу.

Но это так, к слову…

Итак, Ельцин стал безработным. Что делать дальше? Ельцин:

«Горбачев осторожно говорил о пенсии. Врачебный консилиум сразу предложил мне подумать об этом. Сначала я, поговорив с женой, сказал: подождите, к этому разговору вернемся после выхода из больницы. Потом подумал, поразмышлял серьезно. Нет, решил, пенсия для меня – это верная гибель. Я не смогу перебраться на дачу и выращивать укроп, редиску. Мне нужны люди, работа, без нее я пропаду. Сказал врачам, что не согласен».

Как видим, был и такой вариант – Ельцин уходит на пенсию. Начало 1988-го. Ельцину, напомню, еще пятидесяти семи нет – какая пенсия! Если бы это произошло, история России сложилась бы, наверное, как-то иначе. В российской истории часто так случается, что многое зависит от одного человека.

В тот момент, когда Ельцин еще находился в больнице, ему опять позвонил Горбачев и предложил работу первого заместителя председателя Госстроя СССР в ранге министра. Ельцину в тот момент, по его словам, «было абсолютно все равно», и он согласился, не раздумывая.

Однако при этом Горбачев его предупредил: «До политики я тебя больше не допущу».

Возможно, эта бесцеремонная горбачевская фраза – «До политики я тебя больше не допущу» – и определила во многом дальнейшее ЛИЧНОЕ отношение Ельцина к Горбачеву. Смотрите, он меня не допустит! А я его буду спрашивать…

Как уже говорилось, Горбачев всегда обращался к Ельцину «на ты» (тот к нему – «на вы»). Впрочем, не к нему одному − ко всем партийным товарищам, стоявшим на ступеньку ниже его. Не думаю, что к Брежневу или к Суслову, будучи рядовым членом Политбюро, он обращался так же. Помнится, когда он приехал к нам в «Литгазету», где я тогда работал, меня во время общей беседы в редакции, как и других журналистов, заглядывая в лежащий перед ним список, он величал по имени-отчеству: «На ваш вопрос, Олег Павлович, я отвечу так…» Это, разумеется, не означало, что к нам, литгазетовцам, он относится с большим уважением, чем к членам Политбюро. Там, напротив, генсековское «ты» означало особое товарищеское, дружеское расположение, особую доверительность. Такая манера общения, я уже упоминал об этом, вообще была распространена в партийной среде. Да и Ельцину, надо полагать, в душу запало не горбачевское «ты» (к нему он давно привык), а «До политики я тебя больше не допущу». Посмотрим, как ты не допустишь! Надо думать, этот «волчий билет», выданный Горбачевым Ельцину, послужил для последнего дополнительным стимулом, чтобы устремиться в политику, устремиться напролом, благо наступило время, когда на политическую деятельность генсекова разрешения уже не требовалось.

И еще. В дальнейшем, занимая совсем другие, более высокие посты, уже повыше даже, чем Горбачев, Ельцин не всегда поступал с бывшим генсеком и президентом справедливо или хотя бы вежливо. Нередко у меня как у журналиста появлялось желание резко написать об этом. И писал. Но как вспомнишь хотя бы садистскую экзекуцию, которой Горбачев подверг Ельцина после не очень-то уж и дерзкого его выступления на октябрьском пленуме 1987 года, как-то сразу снижается охота упрекать Ельцина в грубости, непочтительности, несправедливости. Возможно, и сам Ельцин вспоминал ту историю и испытывал до некоторой степени мстительные чувства по отношению к Горбачеву. Что делать, человек он и есть человек.

Хотя Ельцин попал в опалу, кандидатом в члены Политбюро он оставался еще почти четыре месяца, до очередного пленума ЦК, состоявшегося 17 − 18 февраля 1988 года, уже будучи первым заместителем председателя Госстроя СССР. Лишь на этом пленуме его освободили и от статуса кандидата в члены... Такого высокого звания – кандидат в члены ПБ – думаю, ни один работник Госстроя, включая его председателя, никогда не удостаивался.

Кстати, сам Горбачев позднее утверждал, что он поддерживал Ельцина и не хотел, чтобы тот уходил с партийных постов. По его словам, в дальнейшем он понял, с чем и с кем Ельцин столкнулся в Москве – с такими же политическими реакционерами, с какими ему самому, Горбачеву, пришлось столкнуться позже.

Реально, однако, никакой горбачевской поддержки не было. Если бы она была, вряд ли Ельцина, вопреки генсеку, сняли бы. И потом как тогда объяснить обращенное к Ельцину горбачевское предупреждение: «До политики я тебя больше не допущу»? Думаю, «прозрение» Горбачева если и наступило, то позже – когда он действительно столкнулся с таким же оголтелым сопротивлением партноменклатуры, с каким в Москве столкнулся Ельцин.

Кстати, есть свидетельства, – может быть, и не стопроцентно надежные, – опровергающие уверения Горбачева, будто он поддерживал «бунтаря» Ельцина. Один из гэкачепистов, бывший секретарь ЦК КПСС Олег Шенин рассказывал позднее следователям российской прокуратуры:

«Горбачёв много внимания уделял выступлениям Ельцина, событиям на митингах, на съездах народных депутатов России. Каждый шаг Ельцина он отслеживал, неоднократно при мне давал задание найти документы о здоровье Ельцина. Этот вопрос рассматривался на Политбюро то ли в 1987-м, то ли в 1988 году».

Как предполагает Ельцин, видимо, его выступление на октябрьском (1987 года) пленуме ЦК КПСС хотели объяснить следствием больной психики.

Все же почему Горбачев отнесся к Ельцину сравнительно мягко? Он ведь мог, без разговоров, отправить послом в какую-нибудь африканскую Тмутаракань (это была обычная советская партийная практика наказания – отправлять послом куда подальше). Кстати, сам Горбачев позже неоднократно публично сожалел об этом: мог бы отослать Ельцина куда подальше, но вот, не отослал, проявил мягкость, гуманность. Причина такой «мягкости» интересовала и Ельцина. У него было несколько вариантов ответа, почему его, по существу, главного, открытого своего политического противника Горбачев оставил у себя под боком:

«Мне кажется, если бы у Горбачева не было Ельцина, ему пришлось бы его выдумать. Несмотря на его в последнее время негативное отношение ко мне, он понимал, что такой человек, острый, колючий, не дающий спокойно работать забюрокраченному партийному аппарату, необходим, надо его держать рядышком, поблизости. В этом живом спектакле все роли распределены, как в хорошей пьесе. Лигачев – консерватор, отрицательный персонаж; Ельцин – забияка, с левыми заскоками, и мудрый, всепонимающий главный герой, сам Горбачев. Видимо, так ему все это виделось.

А кроме того, я думаю, он решил не отправлять меня на пенсию и не усылать послом куда-нибудь подальше, боясь мощного общественного мнения. В тот момент и в ЦК, и в редакцию «Правды», да и в редакции всех центральных газет и журналов шел вал писем с протестом против решений пленумов (касающихся Ельцина. – О.М.) Считаться с этим все-таки приходилось».

Вот уже когда началась народная поддержка Ельцина. Позже, все возрастая, она будет придавать ему все больше силы. Но пока что эта поддержка, кажется, не очень его вдохновляет. Да и сама она все-таки еще не очень мощная: материалы пленума ЦК не публиковались, тексты выступлений на пленуме МГК были представлены публике в таком виде, чтобы не вызывать слишком большую симпатию к поверженному первому секретарю… Впрочем, по рукам стали ходить тексты весьма резких его «выступлений», которых на самом деле он никогда не произносил. Как кто-то сказал, – по своей резкости тексты «а ля Сахаров». Это еще больше подстегивало волну народного возмущения.

В общем, в воздухе уже носилось: Ельцин поднял бунт против правящей партократии, и за это его «гнобят».

Что касается того, поехал бы бунтарь послом куда-нибудь в Африку или Южную Америку, если бы Горбачев вздумал его туда послать… Сослать… Валентин Юмашев отвергает такую возможность категорически:

– Нет. Сто процентов – нет. Максимум, на что он согласился бы, – возвратиться в Свердловск. Но потом, на мой взгляд, он все равно точно так же оказался бы в центре политических событий, выдвинувшись уже из Свердловска.

Все же вопрос, – решился бы Ельцин проигнорировать волю генсека? Ведь внутри партноменклатуры была почти такая же жесткая дисциплина, как в армии: ослушался, – вылетаешь с госслужбы, да еще и с «волчьим билетом». Юмашев:

– Ну, сослался бы на здоровье, на плохое самочувствие… Или еще что-нибудь придумал. Да и время все-таки уже было другое: правило «приказ начальника – закон для подчиненных» уже теряло свою актуальность и незыблемость. Они все это чувствовали, в том числе и Горбачев. Кстати, я думаю, решая судьбу Ельцина после его отставки, Горбачев руководствовался вполне трезвым политическим расчетом: видите, я не топчу его, не пляшу на его костях, даю ему хорошую должность; это означает, что он мне не страшен, я его не боюсь, я просто отодвинул его немного в сторону, – и он заглох, заглох навсегда, его больше нет.

Знал бы тогда Михаил Сергеевич, чем обернется этот его маневр, касающийся Ельцина.

Как все-таки сам Ельцин воспринимал окончательный результат его «гражданской казни» – ссылку в Госстрой? Валентин Юмашев:

– Я уверен на сто процентов, что когда он пришел в Госстрой, никакой трагедии он не ощущал. Более того, он вообще был счастлив, что ему дали должность министра (первый зам Госстроя по статусу приравнивался к министру. – О.М.) Он ожидал другого, – что его, скорее всего, отправят в Свердловск руководить каким-нибудь мелким трестом… А тут он – министр, он на виду, «Чайка» у него, дача получше, чем у простых замов… То есть практически у него осталось все, что и было. Это все стало для него неожиданностью, могу сказать точно. В тот момент, когда Горбачев звонил ему и говорил: «До политики я тебя больше не допущу», – Ельцин считал, что это вполне нормальная мера наказания (это потом он будет возмущаться по поводу горбачевской угрозы), но то, что его оставят в Москве, на высокой должности, повторяю, было для него неожиданно. И очень важно было сознавать: его хоть и «казнили», но «не совсем», оставили на виду, на высоком посту. Это после всего, что он «откаблучил». Хорошо зная нравы и порядки, царившие в сферах высшей партийной власти, он ожидал более жестких мер.

То же самое, почти слово в слово, говорил и Горбачев, объясняя, как он относится к Ельцину: как к человеку он относится к Ельцину весьма скверно, как к политику, государственному деятелю – в зависимости от ситуации: либо сотрудничает, либо, чаще, сражается, стараясь при этом подавлять в себе личную неприязнь к нему (что, однако, не всегда удается).

Что подвигло Ельцина на бунт? Здесь даются разные объяснения. Пожалуй, наиболее распространенное, которого придерживается большинство обывателей, – в основе всех ельцинских действий лежали карьерные устремления, желание как можно выше подняться по властной лестнице, да проще говоря – обычная жажда власти. Кстати, не только обыватели, но даже и Горбачев разделял такую точку зрения. По крайней мере, не раз излагал ее вслух.

Противоположное, самое благоприятное для Ельцина объяснение, возвышающее его, − им двигал гражданский порыв, осознание того, что горбачевская перестройка зашла в тупик, и выход из него Горбачев найти не в состоянии, стремление сделать все от него, Ельцина, зависящее, чтобы страна, граждане стали лучше жить и в конце концов обрели свободу. Дочь Татьяна вспоминает, как однажды дома − примерно в то время, когда он решился на бунт, – он бросил фразу: «Эта банда погубит страну». Под «бандой», естественно, подразумевалась партийная верхушка.

– Поскольку он никогда дома таких вещей не говорил, – рассказывает Татьяна Борисовна, – поэтому и я, и мама так запомнили эту его фразу. Мне кажется, в этой фразе он не имел ввиду Горбачева. Скорее всего Лигачева и тех, кто в тот момент был против папы и его начинаний в Москве. Это было до отправки письма Горбачеву (письма об отставке 12 сентября 1987 года. – О.М.) Мне кажется, у него до последнего оставалась надежда на Горбачева, который поддержит его в конфликте с Лигачевым и консервативной частью Политбюро. Именно поэтому он и обострил ситуацию осенью 1987-го года, когда написал письмо Горбачеву с просьбой об отставке.

Вадим Медведев дает иное, более «приземленное» объяснение «восстанию» Бориса Николаевича:

«Анализируя «октябрьский бунт Ельцина» с учетом личных наблюдений и в свете последующего развития событий, я склоняюсь к выводу, что тогда в его действиях преобладали личностные факторы и мотивы, хотя уже просматривались контуры нарождавшейся левой (по сегодняшнему – правой, либерально-демократической. – О.М.) оппозиции, с ее лозунгами радикальных реформ. Ельцин был выдвиженцем Лигачева. Именно Егор настаивал на том, чтобы взять Бориса из Свердловска заведующим отделом строительства ЦК КПСС, он его двигал в секретари ЦК, а затем и на роль московского руководителя.

Отношение Горбачева к Ельцину с самого начала было сдержанным – слишком велика разница в стиле работы и поведения. Напротив, Лигачев и Ельцин очень похожи друг на друга, принадлежат к одной школе. Их сближает безаппеляционность суждений, отсутствие комплексов, рефлексий и сомнений, авторитарность в методах руководства, жесткость в практических действиях.

Я думаю, что Лигачев рассчитывал, что Ельцин будет «его человеком» в Москве, но просчитался: «нашла коса на камень». Ельцин знал себе цену и не захотел быть послушным орудием в чьих-то руках, тем более, что не так давно все трое – Горбачев, Лигачев, Ельцин были на равном положении – первыми секретарями обкомов… Оказавшись в Москве лишь в роли заведующего отделом, Ельцин чувствовал себя ущемленным, о чем он сам пишет в своей книге. И естественно, как руководитель Москвы (в дальнейшем. – О.М.), который всегда в партии был на особом положении и имел дело напрямую с Генсеком, он не, захотел «ходить под Лигачевым». Не случайно основной огонь своей критики Ельцин в то время направлял против Лигачева. Общеполитические мотивы проходили вскользь и сводились к недостаточной, с его точки зрения, радикальности принимаемых мер, недостаточной поддержке его действий. Прошло немало времени, прежде чем позиция Ельцина обрела более или менее ясные политические контуры, сомкнулась в чем-то с настроениями зарождающейся радикально-демократической оппозиции. Она нашла в лице Ельцина своего лидера, а Ельцин – в ней политическую опору».

Итак, одна точка зрения – Ельциным двигала жажда власти, другая – осознанный гражданский демократический порыв. Третья версия – двигателем были некие не вполне осознаваемые протестные мотивы, лишенные определенного политического содержания. Действительно, изначально Ельцин вряд ли был демократом. Если следовать Медведеву, на ум приходит сравнение с Фиделем Кастро: поначалу кубинским революционером двигал протест против режима Батисты; свергнув его, он не очень-то понимал, а в какую, собственно, сторону теперь плыть; и лишь затем, получив поддержку СССР, поддавшись на уговоры коммунистических эмиссаров, решил сам стать коммунистом и грести в эту сторону – коммунистическую.

Четвертое объяснение дает Геннадий Бурбулис (наш разговор с ним был в ноябре 2010 года):

– Почему Ельцин выступил на пленуме с острой критикой, невзирая на законы самосохранения? Дело в том, что Борис Николаевич − это натура, совершенно не допускающая неопределенности. Он человек, нуждающийся в совершенно ясных позициях. Любая неопределенность, когда не было ясного ответа, что происходит и что делать, его мучила, его угнетала. Ему нужна была ясность, нужна была ясная цель, он готов был добиваться ее всеми силами, но в неопределенной ситуации, когда непонятно, кто союзник, кто противник, что делать, он себя никогда комфортно не чувствовал. Вот, мне кажется, в 1987-м и возник конфликт между его желанием многое изменить в Москве и тем ограничениями, в которых он оказался. Он же рассчитывал на системную поддержку со стороны Политбюро. Но он увидел, что фактически он в изоляции, серьезной поддержки нет. Его попросту бросили. Поэтому он и выходит на пленум, поэтому и получает то, что полагалось в те времена в таких обстоятельствах… Так что не было у него никакой антисоветской позиции, не был он каким-то разрушителем КПСС, который действовал бы исходя из каких-то собственных безупречных идеологических ценностей.

Наконец, еще одна точка зрения. Валентин Юмашев (этот наш разговор – в октябре 2012 года):

– В принципе, мне кажется, с Ельциным произошло то же самое, что и с Горбачевым. Обоих не устраивала система. Было очевидно, что она неповоротлива, необходимые решения принимает с жутким опозданием… Все уже «озверели» от Брежнева… От Черненко… Оба понимали, что, в принципе, есть возможность поменять правила игры, чтобы в самом деле построить «социализм» с человеческим лицом. Горбачев начал эти перемены, и Ельцин совершенно искренне поверил в них. При этом, повторяю, он, как и Горбачев, считал, что нужно усовершенствовать социализм и что лидирующую роль тут, безусловно, должна играть коммунистическая партия. Считал, что вместе с Горбачевым они тут горы могут свернуть. Перелом в его сознании начал происходить после того, как он стал первым секретарем Московского горкома. С каждым месяцем у него росло разочарование: что бы он ни делал, что бы ни говорил – все, как в вату, проваливается. Он ведь был человеком безумно энергичным и работоспособным. И вот он видит: усилия прилагаются огромные, а результата фактически нет никакого, ничто не улучшается…

Такие вот разные объяснения ельцинского бунта. Какое ближе к истине? Думаю, было и то, и другое, и третье, и четвертое, и пятое…

В начальный момент, в 1987 году, Ельцин, полагаю, действительно не очень ощущал политический вектор, которому он должен следовать, хотя прямо сказать, что им двигали карьерные соображения, вряд ли было бы верно. Карьеристы действуют иначе – не восстают против власти, а, наоборот, пристраиваются ей в хвост.

Мне кажется, наиболее точно охарактеризовал мотивы, двигавшие Ельциным, причем не только в начальный период, но и после, Егор Гайдар (мы с ним беседовали в апреле 2009 года):

– Борис Николаевич был прирожденный политик. Что им двигало как политиком? Стремление к власти, свойственное всякому амбициозному политику, желание изменить страну и решить комплекс очевидных тяжелейших проблем, дать ей новую траекторию развития, сделать ее свободной, сделать ее похожей на наиболее развитые страны. Наверняка это была такая вот сложная смесь мотивов. Я даже не думаю, что он сам смог бы ответить на этот вопрос, что им двигало в первую очередь. Уж не говоря о том, чтобы это сделали люди, которые с ним много работали и считают, что они его неплохо знают (в их числе, естественно, был и сам Егор Тимурович. – О.М.) Но, на мой взгляд, в его мотивах роль чистой идеи о том, что Россия должна быть такой, как развитые, преуспевающие страны, где люди живут намного лучше, чем у нас, была велика. И еще он отвергал прошлые коммунистические порядки, альтернативой которым как раз и была демократия.

Вот такая, на мой взгляд, предельно точная, характеристика. Хотя, я думаю, в самый первоначальный момент своего восстания против Горбачева Ельцин думал не столько о демократии, сколько о том, что Горбачев зашел в тупик, выкарабкаться из него не в состоянии, поэтому надо пойти вперекор ему и в конечном итоге, возможно, во благо страны вовсе отстранить его от власти.

После недоброжелатели Ельцина будут ставить этот мотив – желание отстранить Горбачева от власти – на первое место: дескать, и страну-то Ельцин развалил единственно ради того, чтобы выкинуть Горбачева из президентского кресла. Не слишком ли трудоемкий способ избавления от политического конкурента? И не слишком ли великая цена?

Что касается того, когда именно протестные настроения стали обретать у Ельцина более или менее четкую политическую, демократическую окраску, это началось во время его московского секретарства. Юмашев:

– Да, именно тогда начался его дрейф в демократическую сторону. Возле него сразу же сложилось такое активное интеллигентское окружение, – Шмелев, Попов, Афанасьев… – все, кто писал на экономические, социологические темы в рыночном, демократическом ключе. Каким-то образом они до него добирались. Правда, добирались до него и другие – от националистов из общества «Память» до членов каких-то рок-клубов: первый секретарь МГК встречался практически со всеми. Однако из посетителей больше всего времени он, проводил, конечно, с упомянутыми экономистами. А поскольку интеллектуально они, бесспорно, были людьми более сильными, чем привычный круг ельцинских контактов – члены Политбюро, сотрудники ЦК, – они быстро перетянули его на свою сторону. После его перехода в Госстрой его эволюция, дрейф в демократическую сторону пошли еще быстрее. Я сам все это наблюдал, я как раз тогда, в конце его пребывания в этом ведомстве, с ним познакомился, где-то весной 1989 года. В ту пору открылись многие документы, разоблачающие большевиков, и «Огонек», где я тогда работал, эти документы печатал. Обсуждали как-то всё с Борисом Николаевичем. Он, в общем-то, соглашался с разоблачениями, но когда дошли до Ленина – Ленин, мол, фактически ничем не отличается от Сталина, такой же преступник, – Ельцин стал категорически возражать: «Что вы, что вы, Валентин! Ленин – это святое! Да, он, конечно, совершал ошибки, но не более того…» Такова была его позиция. Но вот, представьте, прошло несколько месяцев, в Доме кино проходила встреча с членами Межрегиональной депутатской группы (Ельцин, как известно, был одним из ее сопредседателей), и кто-то задал вопрос про Ленина. И Борис Николаевич охарактеризовал его примерно так же, как «Огонек». Или как мог бы ответить на вопрос о Ленине Сахаров. Демократизация его взглядов шла очень быстро.

Несмотря на кары, которым подвергся Ельцин, его бунтарские настроения уже не могли заглохнуть. Эти настроения прорывались то там, то здесь, хотя возможностей для этого ему оставили не так уж много. Прежде всего – в различных интервью. «Спрос» на него у журналистов, не только у наших, но и у зарубежных был уже весьма высок. Естественно, на партийном «верху» было решено снова наказать бунтаря, «поставить его на место».

28 июня 1988 года в Москве открылась XIX Всесоюзная партконференция, которую в окружении Горбачева считали «ключевым событием 1988 года, да и всей перестройки». Она рассматривалась как промежуточное мероприятие между двумя съездами КПСС − XXVII-м и XXVIII-м. На этом промежуточном форуме, как пишет Вадим Медведев, предполагалось «в общепартийном порядке» обсудить ход перестройки, способы ее углубления.

Параллельно с этим обсуждением важных «общепартийных» вопросов на партконференции и была осуществлена хорошо спланированная «показательная порка» Ельцина. Схема ее был такова: сначала один из выступающих произносит какое-то провоцирующее замечание в адрес Ельцина, Ельцин «заглатывает наживку», отвечает на замечание, после этого Егор Кузьмич Лигачев дает «смутьяну» настоящий «отлуп», а в заключение на Ельцина наваливаются уже всем миром, как на октябрьском пленуме 1987 года.

Впрочем, Ельцину слова, по-видимому, и не планировали давать. Вообще не собирались пускать его на конференцию. Во всяком случае, и на форум, и на трибуну он прорывался с невероятным трудом. Скорее всего, намечали просто подвергнуть его экзекуции, не выслушивая, ни ответов, ни оправданий, – так сказать, заочно.

Главной линией атаки решили сделать несколько интервью, которые Ельцин дал иностранным телекомпаниям и в которых содержались критические замечания по поводу ситуации в Союзе, по поводу того, как идет перестройка. Как так, коммунист, член ЦК позволяет себе такую неслыханную наглость − в зарубежной, буржуазной прессе критикует свою партию, свою страну! Если уж так хочется покритиковать, − выступи в советской газете, советском журнале…

Эту тему сочли тем более подходящей, что незадолго перед этим и сам Горбачев коснулся ее, хотя и вскользь, но достаточно язвительно по отношению к Ельцину, в интервью иностранным журналистам: он, дескать, не знает, что там Ельцин наговорил западным телекомпаниям, − интересно бы узнать...

В качестве «застрельщика» «охоты на зайца» был выбран начальник отделения ЦАГИ (Центрального аэрогидродинамического института) Загайнов. В общем-то в его речи, если читать ее целиком, не было ничего такого, что имело бы какое-то отношение к Ельцину: оратор, как все, говорил о перестройке, о проблемах собственного института… Но вот ближе к концу его, видимо, попросили, вставить кое-что и о Ельцине.

− В интервью иностранным журналистам по поводу визита Рейгана, − заявил оратор, − вы, Михаил Сергеевич, сказали, что вам интересно, что сказал товарищ Ельцин иностранным журналистам. Нам, рядовым членам партии, это тоже интересно. Мы никоим образом не ставим под сомнение правильность решения ЦК по Ельцину, но он известный человек в партии своим решительным настроем на перестройку. Его невразумительное покаяние на пленуме Московского горкома не прояснило его позиции. (Ну почему же не прояснило? Если судить по тексту, опубликованному в «Правде» и «Московской правде», прояснило все до конца. – О.М.) Почему он не выступил с интервью в наших газетах? Нам хотелось бы услышать его объяснения на конференции. (Аплодисменты). Если это левацкие заскоки, они получат соответствующую оценку, если что-то в его позиции здравое, возьмем на проработку. (Аплодисменты).

Как уже сказано, Ельцина на партконференцию звать не собирались. Прорываться ему туда – сначала в Кремль, а потом и на трибуну, – пришлось с великим трудом.

«Я тогда находился как бы в изгнании, работал в Госстрое, – вспоминает Ельцин в «Исповеди на заданную тему», – и руководству партии, властям, конечно, не хотелось, чтобы я вернулся к политической жизни. (Еще бы, вспомним обещание Горбачева: «До политики я тебя больше не допущу». – О.М.) А я в себе чувствовал и силы, и желание начать работать, по сути, заново…»

«Таинственный» ореол, ореол бунтаря, повторяю, уже веял над Ельциным, и различные партийные организации стали его выдвигать в депутаты на конференцию. Однако партаппарат был настороже – чуть ли не главной своей задачей в тот момент он посчитал не допустить этого избрания. Вскоре выяснилось, что Ельцин – единственный министр, не избранный на конференцию (министры оказывались в числе делегатов, так сказать, автоматически, по своему статусу). Однако Ельцин и в мыслях не допускал, что может остаться за ее бортом, он считал, что должен во что бы то ни стало попасть на нее, выступить, объяснить людям, что с ним произошло. И люди стали приходить ему на помощь. Ельцин:

«…Активно проявили себя москвичи, выдвинув меня на предприятиях, но где-то, еще не доходя до горкома, а в других случаях и в самом горкоме, моя кандидатура исчезала. Многие партийные организации Свердловска выдвинули меня… И Свердловский горком под этим мощным нажимом принял решение рекомендовать меня. Но это еще не все, следующий этап – пленум обкома партии. Там разгорелись настоящие страсти по этому поводу.

Когда рабочие пригрозили забастовкой, а пленум все не мог принять решение, и чувствуя, что напряжение все больше и больше нарастает, ситуация может выйти из-под контроля, в ЦК решили отступить. И практически уже на последнем региональном пленуме, проходящем в стране, он состоялся в Карелии, меня избрали на конференцию».

Вот так. Противники Ельцина во главе с Горбачевым, хоть и отступили, но не могли допустить, чтобы он стал делегатом от какой-то крупной парторганизации – от Москвы или Свердловска… Если уж нельзя его «притормозить», – ладно, пусть будет избранным от провинциальной Карелии.

Теперь надо было прорваться на трибуну.

Как вспоминает Ельцин, карельская делегация была «задвинута» куда-то далеко на балкон, между головой и потолком – метра два, президиум еле виден. Начались выступления, по большей части заранее заготовленные, штампованные, «пропущенные через аппарат». Ельцин понимал: будет сделано все, чтобы на трибуну его не пустить, ибо мало кто из организаторов конференции сомневался, что выступление его будет резко критическим.

«День, два, три, четыре идет, – пишет Ельцин, – уже последний день конференции… Посылаю одну записку – без ответа, посылаю вторую записку – то же самое. Ну, что ж, тогда я решил брать трибуну штурмом… Обратился к нашей карельской делегации. Говорю: «Товарищи, у меня выход один – надо штурмом брать трибуну». Согласились. И я пошел по длинной лестнице вниз, к дверям, которые ведут прямо в проход к трибуне, и попросил ребят-чекистов открыть дверь. А сотрудники КГБ относились ко мне в основном, надо сказать, неплохо, – они распахнули обе створки дверей, я вытащил свой красный мандат, поднял его над головой и твердым шагом пошел по этому длинному проходу прямо к президиуму».

Можете себе представить картину: на трибуне очередной выступающий, а рослый Ельцин, не слушая его, шагает по проходу с поднятым кверху мандатом. Что это, если действительно не штурм? И шаг его, я полагаю, гораздо более уверенный, чем тот, каким он шел на трибуну октябрьского пленума. Тогда все же были какие-то сомнения: надо ли? Сейчас никаких сомнений нет.

«Когда я дошел до середины огромного Дворца, – продолжает Ельцин, – зал все понял. Президиум – тоже. Выступающий, по-моему, из Таджикистана, перестал говорить. В общем, установилась мертвая, жуткая тишина. И в этой тишине, с вытянутой вверх рукой с красным мандатом, я шел прямо вперед, глядя в глаза Горбачеву. Каждый шаг отдавался в душе. Я чувствовал дыхание пяти с лишним тысяч человек, устремленные на меня со всех сторон взгляды. Дошел до президиума, поднялся на три ступеньки, подошел к Горбачеву и прямо с мандатом, смотря ему в глаза, твердым голосом сказал: «Я требую дать слово для выступления. Или ставьте вопрос на голосование всей конференции».

Последовало некоторое замешательство. Ельцин продолжал стоять. Ждал. Можно себе представить растерянность Горбачева: не удалось-таки обойтись без скандала; что делать? Наконец он проговорил: «Сядьте в первый ряд». Ельцин сел в первый ряд, возле трибуны. Члены Политбюро, расположившиеся в президиуме, принялись шептаться между собой, советоваться. Потом Горбачев подозвал к себе одного из цековских аппаратчиков, заведующего общим отделом, они тоже пошептались, тот удалился, после этого к Ельцину подошел работник этого отдела: «Борис Николаевич, вас просят в комнату президиума, с вами там хотят поговорить». Ельцин: «Кто хочет со мной поговорить?» – «Не знаю». Ельцин: «Нет, меня этот вариант не устраивает. Я буду сидеть здесь». Посланец ушел. Снова заведующий общим отделом перешептывается с президиумом, снова какое-то нервное движение. Снова к Ельцину подходит тот же «парламентер» и сообщает, что сейчас к нему выйдет «кто-нибудь из руководителей».

Кто именно «из руководителей» снизойдет до разговора с Ельциным? Если это будет человек, у которого нет полномочий предоставлять ему, Ельцину, слово, – это будет означать, что, покинув зал, Ельцин попал в ловушку…

«Я понимал, что из зала мне входить нельзя, – продолжает свой рассказ Ельцин. – Если я выйду, то двери мне еще раз не откроют. Говорю: «Что ж, я пойду, но буду смотреть, кто выйдет из президиума». Тихонько иду по проходу, а мне с первых рядов шепотом говорят, что нет, не выходите из зала. Не дойдя метров трех-четырех до выхода, остановился, смотрю в президиум. Рядом со мной расположилась группа журналистов, они тоже говорят: «Борис Николаевич, из зала не выходите!» Да я и сам понимал, что из зала выходить действительно нельзя.

Из президиума так никто и не поднялся. Выступающий продолжал свою речь, партконференция покатилась дальше по проложенным рельсам.

К Ельцину в очередной раз подошел все тот же «переговорщик» и сказал, что Михаил Сергеевич даст ему слово, но он должен вернуться к своей, карельской делегации. Простой расчет показывал: пока Ельцин поднимется на свой балкон, пока вернется обратно, прения свернут, и слова он так и не получит. Поэтому он сказал «переговорщику», что у своей делегации он «отпросился» и никуда с места в первом ряду не сдвинется. Пошел и снова сел на это место прямо напротив Горбачева.

Вот так, буквально зубами, пришлось ему вырывать право на выступление. Ельцин:

«Собирался ли он (Горбачев. – О.М.) действительно пустить меня на трибуну или уже потом пришел к выводу, что для него будет проигрышем, если он поставит вопрос на голосование и зал выступит за то, чтобы дать мне слово? Трудно сказать. В итоге он объявил мое выступление и добавил, что после перерыва перейдем к принятию резолюций…

Я вышел на трибуну…»

Поначалу Ельцин стал оправдываться. По поводу этих самых злосчастных выступлений в зарубежной прессе. Он объяснил залу, что задолго до его интервью западным телекомпаниям, он дал интервью Агентству печати новости, по его, агентства, просьбе. Интервью должны были напечатать в «Московских новостях», но… не напечатали. Надо полагать, не получили разрешения «сверху». Потом АПН вновь обратилось к нему с той же просьбой, но опять-таки без гарантии, что интервью будет опубликовано… Попросил об интервью «Огонёк», в ту пору один из самых «продвинутых», популярных, перестроечных органов печати. Ельцин, по его словам, беседовал с корреспондентом в течение двух часов. Результат − тот же: редактор журнала Коротич сообщил ему, что публикация «не разрешена».

Объяснил Ельцин и то, каким образом на него вышли иностранные телекомпании. Он и здесь не проявлял никакой инициативы. Накануне партконференции Гостелерадио СССР прислало ему письмо с просьбой дать интервью ряду этих компаний. Всего желающих задать вопросы «нашим руководителям» и получить ответы на них к этому времени накопилось пятнадцать. Ельцин ответил, что по времени может дать интервью только двум-трем, не больше. Гостелерадио выбрало три − Би-Би-Си, Си-Би-Эс и Эй-Би-Си. Беседы состоялись.

− Вопросы и ответы шли сразу, − сказал Ельцин (тут надо пояснить, что нередко в таких случаях вопросы подаются в письменном виде; соответственно, и ответы представляются написанными на бумаге. − О.М.) На некорректные вопросы, которые наносили бы какой-то ущерб нашему государству, партии, их престижу, я давал решительный отпор (как видим, Борис Николаевич тут в полной мере проявил «бдительность» и «патриотизм». − О.М.)

Были вопросы и «в отношении товарища Лигачева»: их обостренные отношения с данным товарищем были уже хорошо известны и на Западе. Ельцин ответил, что у них «единые точки зрения в стратегическом плане, по решениям съезда, по задачам перестройки и т.д., но есть «некоторые разные точки зрения в тактике перестройки, в вопросах социальной справедливости, стиля его работы». Детали Ельцин не расшифровывал.

Был и такой вопрос: «Считаете ли вы, что, будь на месте товарища Лигачева какой-то другой человек, перестройка пошла бы быстрее?» Тут Ельцин прямо ответил: «Да».

Впрочем, по словам Ельцина, в интервью американской телекомпании Си-Би-Эс была допущена какая-то ошибка, после чего телекомпания дала опровержение и письменно извинилась перед Ельциным. В чем именно заключалась ошибка, Ельцин не пояснил. Если судить по западным газетам, которые, видимо, отталкивались от упомянутого интервью (например, по английской «Гардиан»), на процитированный выше вопрос о Лигачеве Ельцин ответил не «Да», а прямо призвал Егора Кузьмича уйти в отставку, чего на самом деле не было.

Ельцин рассказал также, что после этих интервью его вызывал председатель Комитета партийного контроля при ЦК КПСС Соломенцев и потребовал объяснений. Ельцин, по его словам, «высказал свое возмущение фактом вызова по такому вопросу и ответил устно на каждый заданный вопрос по интервью». Попытка Соломенцева найти в партийном уставе что-то такое, что нарушил бы Ельцин, поговорив с иностранными журналистами, не удалась. Своей вины Ельцин не признал. Ельцинский переводчик передал Соломенцеву пленку с записью интервью Ельцина.

− Что дальше со мной будете делать, не знаю, но это очень напоминает тень недавнего, недалекого прошлого, − довольно простодушно сказал Ельцин в заключение этой, вступительной части своего выступления на партконференции.

Как видим, после ельцинских интервью у кого-то была, по-видимому, мысль исключить Ельцина не только из ЦК (он еще там оставался), но и вообще из партии. Исключение, однако, не состоялось. Я полагаю, не без вмешательства Горбачева, который, надо думать, посчитал нецелесообразным совсем уж «добивать» Ельцина по партийной линии. Такое добивание лишь принесло бы Ельцину дополнительные политические очки.

Через некоторое время Ельцин сам покинет ряды КПСС, покинет демонстративно, без всякого ущерба для своей репутации, − напротив, укрепляя ее. Но в тот момент, когда проходила XIX партконференция, исключение из партии еще считалось весьма серьезным наказанием, опять-таки чуть ли не гражданской казнью.

Что касается ельцинского объяснения, как обстояло дело с интервью западным телекомпаниям, вроде бы оно было исчерпывающим, однако его «друзья», будто не слыша его, будут продолжать и дальше пинать его в связи с этими злополучными интервью.

Покончив с объяснениями, Ельцин перешел к основной части своего выступления. Не размениваясь на мелочи, он повел наступление на Политбюро, не только прежнее, но и нынешнее:

− Сейчас получается: в застое виноват один только Брежнев. А где же были те, кто по десять, пятнадцать, двадцать лет и тогда, и сейчас в Политбюро? Каждый раз голосовали за разные программы. Почему они молчали, когда решал один с подачи аппарата ЦК судьбы партии, страны, социализма? Доголосовались до пятой звезды у одного и кризиса общества в целом. Почему выдвинули больного Черненко?

Досталось от Ельцина и Комитету партийного контроля, его председателю Соломенцеву, только что попытавшемуся «прижать» его за интервью западным телекомпаниям, возможно, с треском выгнать из партии:

− Почему Комитет партийного контроля, наказывая за относительно небольшие отклонения от норм партийной жизни, побоялся и сейчас боится привлечь крупных руководителей республик, областей за взятки, за миллионный ущерб государству и прочее? Причем наверняка зная о некоторых из них.

И снова − к высшему партийному органу, Политбюро:

− Считаю, что некоторые члены Политбюро, виновные как члены коллективного органа, облеченные доверием ЦК и партии, должны ответить: почему страна и партия доведены до такого состояния? И после этого сделать выводы − вывести их из состава Политбюро. (Аплодисменты). Это более гуманный шаг, чем, критикуя посмертно, затем перезахоронять!

Со времен Брежнева, Андропова, Черненко в Политбюро еще оставались лишь пятеро членов. Если по алфавиту: Воротников, Горбачев, Громыко, Соломенцев, Щербицкий. Двое из них – Горбачев и Воротников – были еще относительно «молодыми», могли, в числе других, нести ответственность разве что за грех избрания на пост генсека полуживого Черненко. Трое других – Громыко, Соломенцев и Щербицкий, – напротив, были уже «на излете», им уже ничего не было страшно. Громыко, кроме всего прочего, и вовсе был «неприкасаемым»: именно он на заседании Политбюро выдвинул Горбачева на пост генерального секретаря (в благодарность за это Михаил Сергеевич сделал его председателем Президиума Верховного Совета СССР).

Пожалуй, центральная, наиболее значительная часть выступления Ельцина − это оценка минувших лет перестройки, диагноз, почему она буксует. Здесь как раз было объяснение, что подвигло Ельцина поднять «бунт на верхней палубе», чего же он в конце концов хочет:

− Да, мы гордимся социализмом и гордимся тем, что сделано (как видим, «бунтарь» еще не забыл «правильные» слова. − О.М.), но нельзя кичиться этим. Ведь за семьдесят лет мы не решили главных вопросов − накормить и одеть народ, обеспечить сферу услуг, решить социальные вопросы. На это и направлена перестройка общества, но идет она с большим торможением… Одной из главных причин трудностей перестройки является ее декларативный характер. Объявили о ней без достаточного анализа причин возникшего застоя, анализа современной обстановки в обществе, без глубоко анализа в разрезе истории допущенных партией ошибок и упущений. И как результат перестройки − за три года не решили каких-то ощутимых реальных проблем для людей, а тем более не добились революционных преобразований… Пока все находились под гипнозом слов, − это спасало…

Из «внутрипартийных» тем Ельцин коснулся темы партийного бюджета. Он обратил внимание на то, что бюджет абсолютно непрозрачен. Всем заправляют аппаратные чиновники. Даже членам ЦК неизвестно, как расходуются сотни миллионов рублей партийных денег, не говоря уже о рядовых коммунистах. Между тем, все видят, что строятся роскошные особняки, дачи, санатории «такого размаха, что стыдно становится, когда туда приезжают представители других партий».

− А потом мы удивляемся, − сказал Ельцин, − что некоторые крупные партийные руководители погрязли в коррупции, взятках, приписках, потеряли порядочность, нравственную чистоту, скромность, партийное товарищество.

Каково это было слышать «крупным партийным руководителям», сидящим в президиуме и в зале! Видимо, исподтишка поглядывали друг на друга: кого именно этот смутьян имеет в виду. Раздражение против «смутьяна» нарастало.

По словам Ельцина, «разложение верхних слоев в брежневский период охватило многие регионы». Загнивание глубже, чем некоторые думают. Как сказал Ельцин, он по Москве знает, что мафия определенно существует.

Тогда еще это слово − «мафия» − по отношению к Стране Советов употреблялось крайне редко. Какая мафия! Мафия существует только на Сицилии, вообще там у них на растленном Западе.

Коснулся Ельцин и проблемы льгот и привилегий, которая с некоторых пор сделалась его «коньком»:

− Если чего-то не хватает у нас, в социалистическом обществе (а не хватало почти всего. − О.М.), то нехватку должен ощущать в равной степени каждый без исключения. (Аплодисменты). А разный вклад труда в общество регулировать разной зарплатой. Надо наконец ликвидировать продовольственные «пайки» для, так сказать, «голодающей номенклатуры», исключить элитарность в обществе, исключить и по существу, и по форме слово «спец» из нашего лексикона, так как у нас нет спецкоммунистов.

Не знаю, многие ли тут аплодировали Ельцину. Большинство номенклатуры, сидевшей в зале, уверен, было в высшей степени возмущено этим беспрецедентным ельцинским требованием: как это они, высокопоставленные «слуги народа», должны терпеть те же лишения, как и остальные прочие, их, «слуг», «хозяева»! Да как же это можно! И до чего мы этак дойдем!

В завершение своего выступления Ельцин неожиданно потребовал, или, может быть, точнее сказать, попросил реабилитировать его.

− Товарищи делегаты! − сказал он. − Щепетильный вопрос. Я хотел обратиться только по вопросу политической реабилитации меня лично после октябрьского пленума ЦК. (Шум в зале). Если вы считаете, что время уже не позволяет, тогда всё.

Шум в зале, видимо, связан с тем, что не все понимают, о чем идет речь, не все здесь члены ЦК, а материалы того пленума не публиковались. Точнее, как уже говорилось, были опубликованы в журнале «Известия ЦК КПСС» лишь в 1989 году, в №2.

Горбачев властным жестом останавливает шум:

− Борис Николаевич, говори, просят. (Аплодисменты). Я думаю, давайте мы с дела Ельцина снимем тайну. Пусть всё, что считает Борис Николаевич нужным сказать, скажет… Пожалуйста, Борис Николаевич.

Несколько вроде бы засмущавшийся, но вот приободренный Горбачевым Ельцин продолжал:

− Товарищи делегаты! Реабилитация через пятьдесят лет сейчас стала привычной, и это хорошо действует на оздоровление общества. Но я лично прошу политической реабилитации все же при жизни… Вы знаете, что мое выступление на октябрьском пленуме ЦК КПСС решением пленума было признано «политически ошибочным». Но вопросы, поднятые там, на пленуме, неоднократно поднимались прессой, ставились коммунистами. В эти дни все эти вопросы практически звучали вот с этой трибуны и в докладе и в выступлениях.

Ельцин сказал, что единственной своей ошибкой он считает неудачно выбранный момент для выступления − перед семидесятилетием Октября (вот только когда он это сказал!):

− Видимо, всем нам надо овладевать правилами политической дискуссии, терпеть мнение оппонентов, как это делал Ленин, не навешивать сразу ярлыки и считать еретиками.

Как Ленин «терпел мнение оппонентов», мы хорошо знаем.

− Я остро переживаю случившееся, − сказал в заключение Ельцин, − и прошу конференцию отменить решение пленума по этому вопросу. Если сочтете возможным отменить, тем самым реабилитируете меня в глазах коммунистов.

Откровенно говоря, не очень понятно, зачем ему была нужна эта реабилитация. Партия на всех парах двигалась к своему концу. Вскоре он сам, добровольно, ее покинет. А потом – вовсе ликвидирует ее. Но, видимо, в тот момент, в начале июля 1988 года, Ельцин еще не вполне ощущал близость такой развязки. Среди прочего, об этом говорят и его ссылки на «вождя мирового пролетариата», и слова о том, что он вместе со всеми гордится построенным социализмом.

Наконец, эта неожиданная просьба о реабилитации, которая последовала после его наступательной речи, как-то снизила впечатление от этой наступательности, прозвучала диссонансом: ну вот, сам же признаешься в ошибках, просишь прощения, а туда же – критикуешь, обвиняешь…

Она же, эта заключительная часть ельцинского выступления, облегчила задачу и тем, кто уже сгорал от нетерпения – поскорее дать отпор бунтовщику и ослушнику. Человек как бы сам подставился: нате, бейте!

Дальше разразился уже настоящий скандал. Примерно такой же, как и на октябрьском пленуме. За минувшие восемь месяцев отношение партноменклатуры к Ельцину не изменилось. Как мы помним, Горбачев объявил, что после выступления Ельцина будет перерыв, а после перерыва – процедура принятия резолюций. На деле, однако, случилось не так. По словам Ельцина, «перерыв был использован для того, чтобы подготовить контрудар» по нему и его выступлению.

Правда, Медведев пишет, что контрудар Ельцину рвался нанести в основном Лигачев, другие «руководящие товарищи» не очень желали раскручивать скандал.

«Этого момента (то есть выступления Ельцина. – О. М.) только и ждал Лигачев, – вспоминает Вадим Медведев. – Он был психологически настроен на выступление, заранее подготовленное и продуманное. Никакими уговорами со стороны членов Политбюро и генсека, всех нас, не удалось удержать его от выхода на трибуну. Выступление было выдержано в свойственном Лигачеву наступательно-петушином духе, в стиле сложившихся «безотбойных» стереотипов и содержало в себе ряд некорректных замечаний, набившие оскомину ссылки на блестящий томский опыт (как уже говорилось, до перехода в ЦК Лигачев работал первым секретарем томского обкома КПСС. − О.М.)»

Не уверен, что осуществить контратаку против Ельцина жаждал один Лигачев, но, без сомнения, он был тут главным жаждущим.

Вначале Егор Кузьмич посокрушался, что ему, дескать, труднее, чем «кому-либо из руководства», отвечать на выступление Ельцина, поскольку именно он рекомендовал его в состав секретариата ЦК, а затем и в Политбюро (очень удобная позиция для критики была у товарища: ах, как он ошибся в отношении Ельцина – он ведь так ему доверял, взял на себя ответственность рекомендовать его на работу в высший партийный орган, и вот что получил взамен!)

И дальше пошло-поехало…

Вот несколько фрагментов из «петушиного» выступления Лигачева (оно было целиком посвящено Ельцину, будто других тем на конференции и не обсуждалось):

− Коммунист Ельцин встал на неправильный путь. Оказалось, что он обладает не созидательной, а разрушительной энергией. Его оценки процесса перестройки, подходов и методов работы, признанных партией, являются несостоятельными, ошибочными.

В своей пламенной речи, как бы не в силах сдержать захлестнувшие его эмоции, Лигачев попеременно обращался то к залу, то к самому Ельцину, фамильярно именуя его «Борис».

Кстати, именно во время этого выступления Лигачев произнес знаменитую фамильярно-покровительственную, фамильярно-поучительную, сразу ставшую фольклором фразу: «Борис, ты неправ!» Правда, из официальной стенограммы она почему-то выпала. Возможно, была удалена по просьбе самого Егора Кузьмича: слишком уж велик был вал насмешек, вызванный этой фразой.

Слушаем, однако, Лигачева дальше:

− Есть в его (Ельцина. − О.М.) выступлении разумные предложения. Но в целом оно свидетельствует о том, что ты, Борис, не сделал правильных политических выводов. Более того, ты представил всю нашу политику как сплошную импровизацию. Вы заметьте, товарищи, политику перестройки объявили без глубокого анализа: …и начали не так, как надо было начинать, …и заметных результатов не достигли. Значит, все, что сказано в докладе (Горбачева. − О.М.) и выступлениях делегатов в течение четырех дней, − это сплошные небылицы? Значит, труд партии и народа − напрасный? Ну, позволь, это глубокое заблуждение. А объективно говоря, оно направлено на то, чтобы посеять сомнения, − а этого так ждут от нас недруги за рубежом. Посеять сомнения в правильности проведения политического курса партии. Прости, но мы с тобой тут уже расходимся не только в тактике, но и в стратегии.

Как видим, Лигачев здесь следует старой-престарой советской партократической традиции: любая критика в адрес партийного начальства немедленно объявляется чуть ли не политической диверсией, которая на руку «нашим зарубежным недругам».

И слова всё какие: «правильный политический курс партии»… Каково звучит! Ощущение такое, будто эта партия – какой-то синклит мудрецов, каждую секунду строго выверяющий правильность своего политического курса и ни на миллиметр не допускающий какого-либо отклонения от него.

Далее Лигачев, полемизируя с Ельциным, попытался доказать, что перестройка идет замечательно, но, кроме общих слов, не смог ничего из себя выдавить:

− Политика перестройки − это дело как вашей, так и моей и моих товарищей жизни.

− История так поставила вопрос: либо − обречь страну на дальнейшее прозябание, либо − обрести силу и вырваться вперед, к прогрессу.

− Теперь о темпах перестройки… Перестройка является трудным и длительным процессом. И очень важно, товарищи, не уклоняться от назревших проблем, решать их энергично, по-новаторски, но без наскока и осмотрительно, учитывая последствия. Политикой заниматься − это, извините, не щи хлебать. Вместе с решительностью должна быть, обязательно должна быть осмотрительность.

И т.д. и т.п.

Что касается «набивших оскомину ссылок на блестящий томский опыт», о которых пишет Вадим Медведев, Лигачев этому своему «блестящему опыту» противопоставляет будто бы никудышную работу Ельцина в Свердловской области:

− Уже более десяти лет, как область, в которой я работал с товарищами, участвующими в конференции, снабжается продуктами питания целиком и полностью за счет собственного производства (ну чем не северокорейское чу-чхе! – О.М.), причем по хорошему рациону, а ты, Борис, работал секретарем обкома девять лет и прочно посадил область (Свердловскую. − О.М.) на талоны.

Это уж как-то совсем по-кухонному: «А ты на себя-то, на себя-то в зеркало посмотри!»

Между прочим, в начале своего выступления Лигачев совсем по-другому оценил работу Ельцина в Свердловске:

− Борис Николаевич Ельцин − человек энергичный, имел… большой опыт в руководстве видной, всеми уважаемой в нашей партии Свердловской областной партийной организации. Эту организацию я видел в работе, когда приезжал в Свердловск, будучи секретарем ЦК.

Какая же «всеми уважаемая», если «прочно посадила область на талоны»? Видно, к середине своего выступления Лигачев уже забыл, что говорил в начале.

Отвечая на этот лигачевский выпад, один из делегатов конференции, свердловчанин, потом скажет, что такого хорошего положения с продовольствием в городе, какое было при Ельцине, сейчас, к сожалению, нет.

Лигачев продолжает свою речь. И снова наскоки на Ельцина по принципу «Сам дурак!»:

− Ельцин на пленуме ЦК обвинял секретариат ЦК в том, что сам насаждал в Московском горкоме партии… Будучи секретарем горкома партии, он не бывал на заседаниях секретариата.

Наконец, в который уже раз, − о ельцинских интервью:

− В процессе дискуссий сталкиваются разные точки зрения, и это замечательно. Это нормально. Но плохо, когда коммунист, член ЦК, не получив поддержку партии, апеллирует к буржуазной прессе… По-видимому, хотелось товарищу Ельцину напомнить о себе, понравиться. О таких людях говорят: никак не могут пройти мимо трибуны. Любишь же ты, Борис, чтоб все флаги к тебе ехали! Слушайте, если без конца заниматься интервью, на другое дело времени и сил не останется.

Самого-то Лигачева зарубежная пресса не особо балует своим вниманием. Если и пишет о нем, то в основном негативно как об одном из вожаков консервативного, реакционного крыла КПСС. Но он, по его словам, как поэт Некрасов, «ловит звуки одобренья не в сладком ропоте хвалы, а в диких криках озлобленья».

Речь Лигачева была завершена под «продолжительные аплодисменты». Удивляться тут не стоит: сторонников у него на партконференции было предостаточно. Другое дело реакция за пределами ее стен. Как писал Вадим Медведев, выступление Лигачева «лишь прибавило очков Ельцину».

Медведев уверяет, что, в отличие от Егора Кузьмича, Горбачев на этот раз реагировал на выступление Ельцина несколько иначе, более «уравновешенно» и спокойно, настаивая, что «дискуссия с Ельциным – это вещь не чрезвычайная, а вполне вмещающаяся в рамки партийной демократии».

Впрочем, я не уверен, что эти слова Горбачева были искренними. Он нередко говорил одно, то, что соответствовало его имиджу политика-демократа, которым он дорожил, а «за кулисами» действовал по-другому. В любом случае, если он и не хотел, чтобы на партконференции разгорелся скандал вокруг Ельцина, то главным образом потому, что действительно понимал: единственным результатом этого скандала будет еще более возросшая популярность Ельцина.

А с другой стороны, может быть, где-то в подсознании генсек, испытывал «чувство глубокого удовлетворения» от того, что ему самому не пришлось выступать с ответом Ельцину (в конце концов, его, наверное, надо было все же как-то «осадить»), − эту работу взвалил на себя Лигачев.

Впрочем, в заключение конференции Горбачев тоже высказался о Ельцине. Но об этом чуть позже.

Видимо, по сценарию, «мощную» атаку Лигачева должна была поддержать легкая кавалерия − с короткими речами, в том же духе, должен был выступить ряд других делегатов. Естественно, сочли, что лучше всего, чтобы это сделали делегаты из Свердловска и Москвы, которые, – одни раньше, другие позже, – побывали «под рукой» у Ельцина и ощутили всю тяжесть этой руки.

Однако тут вышла некоторая осечка: делегат Волков, секретарь парткома Свердловского машиностроительного завода имени Калинина, выступавший первым в этой группе «волонтеров», неожиданно поддержал не Лигачева, а Ельцина.

− Да, Ельцин очень трудный человек, − сказал Волков, − у него тяжелый характер, он жесткий человек. Но этот руководитель, работая в Свердловской областной партийной организации, очень многое сделал для авторитета партийного работника и партии, был человеком, у которого слово не расходилось с делом. Поэтому и сегодня у него остается высокий авторитет у простых людей.

Дальше − еще резче по отношению к партийному начальству:

− Я считаю, что Центральный комитет партии нанес урон своему авторитету, когда не были опубликованы материалы октябрьского пленума. Это породило массу кривотолков, которые только вредили делу.

И − ответ Лигачеву по поводу тяжкого продовольственного положения, будто бы созданного Ельциным в Свердловске (те самые слова, о которых я уже упомянул выше):

− Я не согласен с заявлением товарища Лигачева и насчет карточек. Того, как было с продуктами при Ельцине, к сожалению, сегодня нет.

В заключение Волков повторил, что Ельцин очень много сделал для Свердловской области, и его авторитет там и поныне очень высок. Депутат высказал надежду, что члены свердловской делегации поддержат высказанные им суждения.

Однако два других антиельцинских «волонтера» полностью выполнили миссию, возложенную на них по сценарию. Гендиректор московского Станкостроительного завода имени Орджоникидзе Чикирев предъявил Ельцину упрек: дескать, посещая его завод, первый секретарь горкома сделал какое-то «абсолютно некомпетентное» замечание.

− Видеть первый раз человека в жизни и высказать то, чего он не имел права мне высказать, − возмущался Чикирев.

Главное же возмущение выступающего – опять насчет «перетряски кадров»: за очень короткое время, за какой-то год Ельцин сменил в Москве двадцать три первых секретаря райкома из тридцати трех.

− Я не думаю, чтобы товарищ Ельцин был такой проницательный человек, что он за полгода мог узнать секретарей и наворочать столько, − сказал гендиректор.

«Кадровая чехарда», «наворочанная» Ельциным в Москве, − это, как мы знаем, было тогда одним из главных обвинений в его адрес.

И − совсем уж убийственное обвинение: из-за Ельцина один секретарей райкома покончил с собой:

− Секретарь районного комитета партии, который у нас на глазах вырос, сверхчестный и добросовестный человек, выбросился из окна после незаслуженного разноса за плохое снабжение района продуктами… На бюро горкома разобрали, «строгача» дали, а после этого товарищ с восьмого этажа и прыгнул… Чем это лучше 1937 года?.. Пусть товарищ Ельцин носит эту смерть у себя на сердце. (Аплодисменты).

Позже выяснится, что человек покончил с собой, давно покинув райком, работая совсем на другом месте, и никакого отношения к полученному «строгачу» это самоубийство не имеет. Но это − позже. А сейчас вот аплодисменты − в поддержку обличительной речи, бичующей злодея Ельцина.

Следующее выступление уже и бывшего непосредственного подчиненного Ельцину партработника − первого секретаря одного из московских райкомов Лукина. Тоже о «кадровой чехарде», проводившейся Ельциным в столице:

− Попытка форсирования перестройки привела в Москве буквально к ломке партийной организации… Ваше бездушное отношение к людям проявилось в бесконечной замене кадров… Главное в вашем стиле − это стремление понравиться массе. Метод же избираете один − вбить клин между партийными комитетами и рабочим классом, интеллигенцией. Так вы делали в Москве, так вы и сегодня пытались сделать, вбивая фактически клин между делегатами конференции, залом и президиумом. Это, товарищ Ельцин, вам не удастся. Не пройдет!

(Под «клином» выступающий, видимо, имел в виду «силовой» прорыв Ельцина на трибуну: а как ему еще было туда прорваться?)

В заключение оратор выразил убеждение, что говорить о политической реабилитации Ельцина рано: он еще, видимо, не сделал никаких выводов.

Была также зачитана поступившая в президиум записка первого секретаря Свердловского обкома партии Бабыкина, который от имени областной парторганизации сообщал, что коммунисты области полностью поддерживают решение октябрьского пленума ЦК по Ельцину, а товарища Волкова «никто не уполномочивал выступать от имени делегатов; его выступление получило полное осуждение» (хотя, замечу, товарищ Волков и не говорил, что он выступает от чьего-то имени, кроме как от своего собственного).

При закрытии партконференции с пространной речью снова выступил Горбачев. В ней тоже много места занял Ельцин. Но все же генсек выступил «не так базарно и разнузданно» (оценка самого Ельцина). Солидно выступил, как и подобает генеральному секретарю. Просто говорил: «с этим не могу согласиться» и приводил доводы, на его взгляд убедительные.

Горбачев посчитал нужным вернуться и к «истории вопроса» − так сказать к «персональному делу» Ельцина.

− Когда мы рекомендовали товарища Ельцина первым секретарем Московского горкома партии, − сказал Горбачев, − исходили из того, что работа в столичной парторганизации нуждается в серьезном улучшении и сама обстановка в Москве требует оздоровления. Нужен был человек опытный, энергичный, обладающий критическим подходом. Эти качества мы наблюдали у товарища Ельцина… На первых порах товарищ Ельцин активно включился в работу, многое делал, чтобы ее оживить, развернул борьбу с накопившимися в Москве негативными явлениями. Мы поддерживали его в этих усилиях… Но на каком-то этапе почувствовали, что происходит что-то неладное… Товарищ Ельцин, вместо того, чтобы опираться на партийную организацию, на людей, на коллективы, начал сбиваться на окрик, командные методы. За этим последовала бесконечная смена кадров (ну вот опять − про эту самую «кадровую чехарду». − О.М.) Мы вначале полагали, что это, наверное, оправданно, что были подобраны не те товарищи… Но когда он пошел менять кадры по второму и третьему кругу (вот, уже и по третьему! – О.М.), это стало нас беспокоить. Товарищу Ельцину я сделал замечание на Политбюро… В чем, я думаю, драма товарища Ельцина как политического работника? На этапе, когда надо было решать практические дела, у него не хватило сил, и он сбился на громкие фразы.

Но и тогда, по словам Горбачева, Политбюро не считало, «что товарищ Ельцин потерянный человек», не может работать дальше. Партийное руководство продолжало его поддерживать. Были приняты «крупные решения по Москве».

Однако события ускорил сам Ельцин.

Далее последовало изложение истории с ельцинским письмом Горбачеву «в августе» 1987 года (на самом деле письмо, как мы помним, было послано в сентябре), октябрьским пленумом, пленумом Московского горкома, отстранившим Ельцина от работы, − уже в интерпретации Горбачева.

Горбачев сказал, что, получив «личное письмо» от Ельцина, где тот поставил вопрос об освобождении его от должности первого секретаря горкома, он, Горбачев, решил не спешить, внимательно разобраться с этим. «В Политбюро даже не знали о существовании этого письма». Предложил Ельцину провести мероприятия «по семидесятилетию Октября», а уж потом встретиться и поговорить. По словам Горбачева, Ельцин согласился с этим, но «вопреки договоренности» неожиданно выступил на октябрьском пленуме ЦК.

О дальнейших событиях мы знаем. Знаем и то, что Горбачев и Ельцин по-разному истолковали слова «потом», «позже» – когда именно «потом», «позже» они встретятся и поговорят о ельцинском письме, посланном генсеку.

− Таковы факты, − сказал Горбачев. − После того, как выступление товарища Ельцина (на октябрьском пленуме ЦК. − О.М) было признано политически ошибочным, − он и сам это признал, − я все-таки попросил членов ЦК: давайте не решать сейчас вопроса об освобождении кандидата в члены Политбюро, поручили Политбюро рассмотреть этот вопрос. Но ситуация уже вызвала такую реакцию, что дело нельзя было оставлять в таком положении. Мы рассказали обо всем на пленуме Московского горкома, а там товарищи высказались о работе товарища Ельцина гораздо острее…

«Ельцинскую» часть своего выступления Горбачев завершил весьма пафосно, стараясь выжать из истории с Ельциным максимум «морали»:

− В общем, товарищи, я думаю, что это урок не только для товарища Ельцина, это урок и для Политбюро, и для генерального секретаря ЦК КПСС, для всех нас. Мы должны твердо идти по пути решительного возрождения нашей партии на ленинских принципах… Мы не должны решать великие задачи перестройки, которые перед собой поставили, прибегая к старым методам, осужденным не только партией, а всем обществом, самим временем. (Аплодисменты).

В общем – «мораль»: пытаясь навести порядок в Москве, Ельцин действовал «старым методом», всеми осужденным.

Никакой реабилитации на партконференции Ельцин, естественно, так и не получил. Этого вполне можно было ожидать. Однако, затеяв разговор о ней, оказавшись в очередной раз побитым, он, как уже было сказано, в глазах людей получил дополнительные очки. И это, наверное, было более ценным, чем если бы ему предоставили какую-то формальную реабилитацию. Тогда сочувствия к нему было бы, конечно, меньше.

Как и после всех предыдущих «отлупов», Ельцин тяжело переживал очередную партийную «проработку». Он сидел совершенно разбитый на балконе, где отвели место карельской делегации, от которой он был избран.

«Все, кто был рядом, боялись даже повернуться ко мне, − пишет он в «Исповеди на заданную тему». − Я сидел неподвижно, глядя на трибуну сверху с балкона. Казалось, я вот-вот потеряю сознание от всего этого… Видя мое состояние, ко мне подбежали ребята, дежурившие на этаже, отвели к врачу, там сделал укол, чтобы я мог все-таки досидеть до конца партконференции. Я вернулся, но это было и физическое, и моральное мучение, все внутри горит, плывет перед глазами…»

Конференция закончилась, но мучения Ельцина продолжались. И вновь тоже недоумение: казалось бы, – здоровенный мужик, крестьянская, уральская кость, и еще совсем ведь не старый − 57 лет еще только, боец, постоянно ввязывающийся то в одну, то в другую драку, и – так «не держать удар»… Такие вот острые переживания, насколько мы знаем, случались у него довольно часто.

«Трудно я пережил все это, − продолжает Ельцин. − Очень трудно. Не спал две ночи подряд, переживал, думал, − кто прав, кто не прав?.. Мне казалось, все кончено. Оправдываться мне негде, да я бы и не стал. Заседание XIX конференции Центральное телевидение транслировало на всю страну. Отмыться от грязи, которой меня облили, мне не удастся. Я чувствовал: они довольны, они избили меня, они победили. В тот момент у меня наступило какое-то состояние апатии. Не хотелось ни борьбы, ни объяснений, ничего, только бы все забыть, лишь бы меня оставили в покое».

По-видимому, это была низшая точка в его настроении. Дальше настроение мало-помалу стало подниматься вверх.

«Отмываться от грязи» Ельцину не пришлось, − как раз благодаря телетрансляции заседаний. Люди всё увидели. И всё поняли. В Госстрой, где Ельцин тогда работал, пошли телеграммы и письма поддержки. Пошли не десятками и не сотнями − мешками.

«Мне советовали не обращать внимания на глупости, которые на меня наговорили, поскольку все равно в них никто не верит. От меня требовали не раскисать, а продолжать борьбу за перестройку… Наш натерпевшийся народ не мог спокойно и без сострадания смотреть, как над человеком издевались. Людей возмутила явная, откровенная несправедливость. Они присылали эти светлые письма и тем самым протянули мне свои руки, и я смог опереться на них и встать. Я смог идти дальше».

В общем, скажу еще раз: те, кто предсказывал, что благодаря очередной коллективной, показательной экзекуции Ельцин лишь «наберет очки», оказались правы. В итоге он обрел тысячи дополнительных сторонников.

И это очень важный момент во всей истории ельцинского «бунта», а может, и в истории России. Как мы видели, «бунтуя», Ельцин то и дело проявлял слабину – признавал «ошибки», отступал назад, впадал в меланхолию, в депрессию… Если бы не мощная поддержка народа, которая проявилась в этот момент, он, наверное, так и не вышел бы в настоящие лидеры, не стал бы во главе антиноменклатурной оппозиции, во главе реформ. Однако растущая день за днем народная поддержка придавала ему все больше сил.

В какой-то мере эта поддержка была для Ельцина неожиданной. Но именно благодаря ей Ельцин стал тем Ельциным, каким мы его увидели в его звездный час, в его лучшие годы.

С Горбачевым после партконференции они не встречались и не разговаривали. Один раз только столкнулись на очередном пленуме ЦК (по-видимому, 29 ноября 1988 года), в перерыве. Ельцин:

«Он шел по проходу, а я стоял рядом, так что пройти мимо меня и не заметить было нельзя. Он остановился, повернулся ко мне, сделал шаг: «Здравствуйте, Борис Николаевич». (Неужто в самом деле Горбачев обратился к Ельцину «на вы»? Наверное, первый раз в жизни, если, конечно, Ельцин правильно все излагает. – О.М.) Я решил поддержать тональность, какая будет у него. Ответил: «Здравствуйте, Михаил Сергеевич»… Горбачев спросил: «Что, с комсомольцами встречался?» Я говорю: «Да, была встреча, и очень бурная, интересная». – «Но ты там критиковал нас, говорил, что мы недостаточно занимаемся комсомолом?..» (Ну вот, опять съехал на привычное «ты». – О.М.) Я говорю: «Не совсем точно вам передали. Я говорил не «недостаточно», я говорил «плохо» занимаются».

Горбачев постоял, видимо, не нашел, что ответить. Несколько шагов они с Ельциным прошли рядом. Ельцин сказал генсеку, что вообще-то, наверное, надо бы им встретиться, обсудить некоторые вопросы. Горбачев ответил: «Пожалуй, да». На этом разговор закончился. Последствий он не имел. Ельцин, естественно, считал, что инициатива, касающаяся встречи, должна исходить от генсека…

Больше в течение полутора лет они с Горбачевым не встречались и не разговаривали.

«И все-таки, – продолжает Ельцин, – я чувствовал, лед тронулся. Мое заточение подходит к концу. Начинается какое-то новое время, совершенно неизведанное, непривычное».

Одним из признаков, что «заточение» Ельцина кончается, по-видимому, как раз и была та самая его встреча со слушателями Высшей комсомольской школа, о которой упомянул Горбачев. Она состоялась 12 ноября. В ту пору на все, что касалось Ельцина, – упоминание его имени в центральной печати, какие-либо публичные встречи с ним, – было наложено «табу». И вот вдруг – такое событие.

Нельзя сказать, что организаторам встречи удалось легко ее провести. Первая реакция ректора ВКШ, когда к нему пришел секретарь комсомола этого учебного заведения с предложением пригласить Ельцина, была предсказуема – «Ты что, Ельцина приглашать?» Однако комсомольцы настаивали. Комсомольцев поддержал партком. Не допустить встречу пытался первый секретарь ЦК ВЛКСМ Мироненко – вот ведь какие силы были подключены. Верховное начальство понимало, что стоит перед Ельциным приоткрыть дверную щёлочку, и его уже не остановишь. Но встречу предотвратить не удалось. Она состоялась, как уже было сказано, 12 ноября и длилась около пяти часов. Все пять часов Ельцин простоял на трибуне. Разговор получился острый. Конечно, все пять часов (это слова Ельцина) «были записаны кем надо». Соответственно, «те, кто надо» и Горбачеву обо всем доложили.

Среди прочего, Ельцин ответил на вопрос, какие ошибки он допустил на посту первого секретаря МГК.

– Я недооценил влияние организованной мафии в Москве на все сферы, – сказал Ельцин. – Тут меня не хватило. Как только мы взялись за торговлю, общепит, милицию, – все и пошло. Это, пожалуй, главная ошибка. Тогда только со стороны торговли две тысячи человек были арестованы. В милиции главное управление сменили. В общепите сменили. Руководство городского КГБ сменили. На должность председателя исполкома Моссовета мне предложили четыре кандидатуры. Но я чувствовал – все они «свои». Поэтому пошел на рискованный шаг – поставить на эту должность генерального директора ЗИЛа, который с этой системой не связан. И он, действительно, честно боролся с этим всем… Наверное, сыграли роль и мои личные качества, требовательность. От нее здесь отвыкли. Будучи чистыми функционерами, ряд первых секретарей отвыкли работать по-настоящему. Мою требовательность воспринимали как жестокость. Может, надо было быть несколько погибче? Московское хозяйство оказалось сложным, не обошлось без ошибок, хотя я не согласен с выступлением товарища Горбачева, что я пошел по третьему кругу смены первых секретарей. Такого не было. Да, двадцать три первых секретаря из тридцати трех были заменены. Но если посчитать в процентах, сколько заменено (Горбачевым. – О.М.) первых секретарей обкомов КПСС…, то там процент смены побольше, чем в Москве.

В общем, Ельцин, как следовало из его выступления, не сумел «сломать рога» гришинской мафии. Мафия свалила его. Хотя, если сравнить гришинскую банду с лужковской, которая вскоре придет ей на смену, первая, наверное, представляла собой детский сад по сравнению со второй.

И по отношению к Горбачеву, и по отношению к партии Ельцин еще проявляет полную лояльность.

Вопрос:

– Может, Горбачев нуждается в единомышленниках, а не в оппозиции?

Ответ:

– Я никогда не был по отношению к нему, к партии в оппозиции. Он – лидер. А почему мы не вместе, вы уже знаете.

И последний вопрос:

– Есть ли у вас идеал?

– Если в отношении женщины, – сказал Ельцин, – то моя жена. В отношении политического лидера идеала выше, чем Ленин, я не представляю.

Пройдет немного времени, и Ельцин станет могильщиком и «ленинской» партии, и навсегда, наверное, расстанется с самим Лениным как недосягаемым идеалом (вспомним рассказ Валентина Юмашева). Но вот в ноябре 1988 года «вождь мирового пролетариата» для него еще – идеал.

Декабрь 1988-го. Приближаются выборы народных депутатов СССР. Ельцин колеблется, участвовать ли в них. Из книги «Исповедь на заданную тему:

«…Прекрасно представляю себе, что шансы у меня (быть избранным. – О.М.) отнюдь не стопроцентные. Закон о выборах дает возможность власти, аппарату держать многое в своих руках. Нужно преодолеть несколько этапов прежде, чем уж сам народ будет делать свой выбор. Система выдвижения кандидатов, окружные собрания, отсеивающие всех неугодных, избирательные комиссии, захваченные исполкомовскими аппаратчиками – все это настраивает на грустные размышления. Если я проиграю, если мне не удастся на этих выборах стать депутатом, представляю, с каким восторгом и наслаждением рванется добивать меня партийная номенклатура. Для них это прекрасный козырь – народ не захотел, народ не выдвинул, народ провалил… Хотя, конечно же, к народному волеизъявлению те же окружные собрания никакого отношения не имеют. Это ясно всем, начиная от рядового избирателя и заканчивая Горбачевым».

Близкие люди, друзья советуют Ельцину отказаться от борьбы: уж в слишком невыгодных условиях он оказался. Как только он начнет участвовать во встречах с избирателями, «вся мощнейшая пропагандистская машина, перемешивая ложь, клевету, подтасовки», обрушится на него.

Это с одной стороны. С другой – со всех концов страны к нему пошли потоком подбадривающие телеграммы, многотысячные коллективы стали выдвигать Ельцина своим кандидатом.

И Ельцин решил идти на выборы.

Как он и ожидал, сопротивление, которое ему оказали партийные чиновники, было мощным. Приходилось прилагать немыслимые усилия, чтобы его преодолеть. О забавном случае он рассказывает в книге «Исповедь на заданную тему». Первое окружное собрание, в котором он решил участвовать, проходило в уральском городе Березники, в Пермской области. Чтобы местные партократы не сумели заранее подготовиться и дать ему отпор, он решил пойти на хитрость. Не стал никого оповещать о своем приезде в город. Дождался, когда последний самолет на Пермь вылетит из Москвы, и… вылетел в Ленинград. Там добровольные помощники встретили его, перевезли на военный аэродром и посадили в военно-транспортный самолет, направляющийся на Урал.

«На грузовом винтовом самолете, гремящем и тарахтящем так, что я чуть не оглох, – пишет Ельцин, – в обнимку то ли с крылатой ракетой, то ли со снарядом, я улетел в Пермь. Рано утром мы приземлились, здесь меня уже ждали доверенные лица. И очень скоро я очутился прямо на окружном собрании, успел к самому его началу. Мое появление вызвало шок у организаторов, так как из обкома партии прилететь и что-то изменить уже не успевали. Я выступил со своей программой, ответил на записки, вопросы, все шло прекрасно, и, когда началось голосование, я, честно говоря, уже не волновался… Получил я подавляющее большинство голосов, можно было возвращаться в Москву».

Кстати, отвечая на этом собрании на вопрос, как он относится к многопартийной системе, Ельцин сказал:

– Мы еще не созрели для многопартийности.

Как видим, созревание демократических идей шло медленно даже и в головах оппозиционеров. Впрочем, – прежде всего тех, кто вышел из руководящих партийных кругов.

К слову сказать, тут Ельцин с Горбачевым не расходились во мнении. 29 марта, уже после выборов, на встрече с руководителями СМИ генсек высказался насчет многопартийности столь же негативно:

– …Огромные возможности для выражения мнений, интересов, подходов кроются в социалистической демократии, в нашей системе народовластия… Нам надо идти и дальше по этому пути, а не искать какие-то иные дороги, не заниматься политическими спекуляциями, которые кое-кто стал подбрасывать через прессу (любимое выражение Михаила Сергеевича – «кое-кто нам подбрасывает». – О.М.), всякого рода абстрактными построениями, в том числе – о многопартийности. Демократизм определяется не количеством партий, а тем, какую роль играет народ в обществе.

Что ж здесь, спрашивается абстрактного – в понятии «многопартийность»? Вполне конкретное понятие. И что-то неизвестно, чтобы где-то, где наличествует одна-единственная «руководящая и направляющая», существовал подлинный «демократизм». Политическая конкуренция – одно из главнейших условий демократии. Это всем известно.

Несмотря на победу в Березниках, Ельцин решил принять участие и в столичных территориальных окружных собраниях: все-таки Березники – это Березники, а Москва – это Москва. Подал документы на выдвижение кандидатом по Московскому национально-территориальному округу №1.

Здесь опять удалось проскочить через препоны, воздвигнутые номенклатурой. По ее замыслу – и для этого было сделано все необходимое – в кандидаты должны были пройти двое: директор ЗИЛа Браков и космонавт Гречко. Однако Гречко, прекрасно понимая, что стоит на кону, перед самым голосованием снял свою кандидатуру. Вместо него в паре с Браковым и оказался Ельцин: он был зарегистрирован кандидатом по этому округу 21 февраля.

Забегая вперед скажу, что на выборах, которые состоялись чуть более чем через месяц, Ельцин одержал сокрушительную победу над своим соперником, выдвиженцем партноменклатуры.

На Пленуме ЦК, который проходил 15 -16 марта 1989 года, была предпринята еще одна атака на Ельцина. На этот раз инициатором атаки стал рабочий завода имени Владимира Ильича, член ЦК КПСС Тихомиров. Он обрушился с критикой на предвыборные выступления Ельцина и, заодно, на бюрократические порядки в Госстрое, где, напомню, Ельцин тогда работал первым заместителем председателя. Оратор сослался на личный опыт общения с руководящим чиновником, оставивший у него самые неприятные воспоминания: дескать, он, Тихомиров, попытался попасть к нему на прием, так, представляете, – Ельцин продержал его, члена ЦК, в приемной сорок минут!

«Это была очередная ложь, – пишет Ельцин в «Исповеди на заданную тему». – Он действительно приходил ко мне и действительно ждал в приемной, но пришел без предупреждения, а в этот момент у меня было совещание с ведущими специалистами Госстроя. Но как только секретарь мне сообщила, что в приемной ждет Тихомиров, я, зная его, попросил товарищей сделать перерыв. Мы с ним переговорили, пришел он по совершенно несущественному поводу. У меня тогда еще зародилось сомнение: что это он решил ко мне заглянуть?.. А когда он выскочил на Пленуме, все стало ясно».

Ельцин коротко ответил Тихомирову, самокритично признав, что «элементы бюрократизации» в Госстрое действительно есть. Однако критику в адрес своих предвыборных выступлений решительно отверг, заявив, что они не противоречат предвыборному Обращению ЦК КПСС.

Горбачев на этот раз опять-таки не счел нужным раздувать полемику вокруг фигуры Ельцина, видимо, снова из того расчета, что связанные с ним скандалы идут на пользу лишь самому Ельцину. Сказал только, что оценки октябрьского Пленума 1987 года, посвященные Ельцину, остаются в силе.

На этом вроде бы все закончилось, однако противники Ельцина не унимались. На второй день работы пленума в его президиум, то есть в Политбюро, поступили записки от ряда участников – рабочих (опять рабочих!) из Москвы, Ленинграда, Харькова, других городов… Но также – от первых секретарей Одесского и Запорожского обкомов партии Крючкова и Харченко. Авторы высказывали недовольство тем, что разговор о Ельцине, начатый накануне Тихомировым, был свернут, требовали дать политическую оценку его выступлениям. Вадим Медведев:

«Возникла щекотливая ситуация. Не реагировать на поступившие записки было невозможно. Но как реагировать? В перерыве в комнате президиума за чашкой кофе произошла короткая, но острая дискуссия. Мнения разделились. Раздавались и решительные голоса, вплоть до того, чтобы продолжить на следующий день работу пленума, обсудить выступления и позиции Ельцина и принять соответствующие решения. Похоже, что те, кто подталкивал Тихомирова к выступлению на пленуме, кто организовывал записки в президиум (а я абсолютно уверен, что именно так и было), рассчитывали на такой, по сути дела скандальный, исход. Но он не был поддержан большинством Политбюро и генсеком».

Медведев не называет того, кто стоял за кулисами этой новой волны нападок на Ельцина, однако догадаться, кто это был, нетрудно. Думаю, не ошибусь, если скажу, что это был все тот же Лигачев, не оставлявший попыток втолковать ему: «Борис, ты неправ!»

Впрочем, на этот раз замысел атаки, надо полагать, не ограничивался «воспитательными» мерами. Целью, видимо, было лишить Ельцина членства в ЦК. А кто знает, – может быть, и членства в партии. Думаю, не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять: и то, и другое опять-таки пошло бы лишь на пользу Ельцину, укрепило бы его ореол мученика, политика гонимого и преследуемого.

Так что обсуждать записки не стали, создали лишь комиссию для «изучения соответствующих материалов».

Но ельцинские оппоненты по-прежнему не желали складывать оружия. Для «Московской правды» была подготовлена обличительная статья за подписью Тихомирова, предлагалось опубликовать его интервью в «Правде». Однако партийное начальство высказалось против. Всё по той же причине − как писал Медведев, все это укрепляло бы вокруг Ельцина «ореол преследуемого, но несгибаемого борца».

К тому же инициатора так и не разразившегося скандала, «представителя рабочего класса» Тихомирова не поддержали ни на одном из предприятий Москвы, даже на его родном предприятии. Всем уже было достаточно ясно, против кого и чего борется Ельцин и кто борется против него.

Первые в СССР демократические выборы народных депутатов состоялись 26 марта 1989 года. Итоги их оказались довольно неожиданными. Казалось бы, партноменклатура, да и вообще партийные выдвиженцы, должны были потерпеть на них сокрушительное поражение, настолько «обрыдла» всем «диктатура пролетариата». Однако среди новых нардепов процент членов КПСС оказался больше, чем в прежнем Верховном Совете СССР: было 71,5, стало ─ 87,6. Впрочем, объяснение этому было достаточно простое: люди теперь больше обращали внимание не на партийную принадлежность, а на личность кандидата. К этому моменту многие члены КПСС успели уйти далеко-далеко от коммунистических догм и спускаемых сверху партийных установок.

Что касается собственно партноменклатуры, можно сказать, что на этих выборах она хоть и не была на голову разбита, но понесла существенный урон. Достаточно сказать, что из ста шестидесяти первых секретарей обкомов были забаллотированы тридцать два, причем – в самых значимых регионах. В Ленинграде, например, не был избран ни один партийный и советский руководитель города и области, ни один член бюро обкома, включая первого секретаря.

Аналогичные результаты были и в Москве: партработники здесь тоже в основном потерпели поражение.

И напротив, успех сопутствовал многим оппозиционерам. Борис Ельцин, соперничавший с гендиректором ЗиЛа Евгением Браковым, как уже говорилось, победил «нокаутом» – получил более девяноста процентов голосов.

Я думаю, этот ошеломляющий успех послужил для Ельцина дополнительным мощным толчком в его движении вперед, заставил еще больше поверить в поддержку народа и, соответственно, в свои силы. Это при том, что в дальнейшем он не всегда побеждал на разных выборах с такими убедительными результатами.

Тут на ум приходит одно любопытное сравнение. При коммунистическом режиме, хоть и умирающем, но еще живом, несмотря на немыслимые, бесчисленные преграды, которые этот режим воздвигал перед Ельциным, он все же сумел выйти на выборы и попасть в парламент. Невозможно себе представить, чтобы что-то подобное могло случиться в путинской России – чтобы оппозиционный политический деятель такого же или близкого к такому масштаба, да просто более или менее известный, мог оказаться в Госдуме или в Совете Федерации.

Думаю, что именно после этих выборов, после такого ошеломляющего результата, полученного Ельциным, и Горбачев мало-помалу стал осознавать, какого мощного противника он обретает в лице Ельцина.

И дело было не только во всё возрастающей популярности Ельцина (стремление обрести такую популярность некоторые презрительно называют популизмом), но и в том, что Горбачеву, видимо, было хорошо известно, как к нему лично относится Ельцин. В публичных выступлениях Ельцина это особо не проявлялось, но вот в частных разговорах с близкими людьми… Думаю, что Горбачеву было многое известно и об этих разговорах. Как вспоминал позднее Ельцин, его «в течение нескольких лет записывали – утром, днем, вечером, ночью, в любое время суток». После подавления августовского путча «горы папок» с текстами этих разговоров следователи обнаружили в сейфах Болдина – руководителя аппарата Горбачева. Трудно поверить, что если этими текстами располагал близкий Горбачеву человек, ничего о них не знал и сам Горбачев.

Если же Ельцина записывали в течение нескольких лет, вплоть до августа 1991-го, отсчитав эти «несколько лет» в обратном порядке, нетрудно представить, в какой именно период делались эти записи, – видимо, начиная с самого ельцинского «бунта», с 1997 – 1998 года и кончая 18-19 августа 1991-го.

Так что, надо полагать, Горбачев почти во все время их противостояния с Ельциным (по крайней мере, до путча; после него – вряд ли, хотя система прослушки могла частично сохраниться и после него) прекрасно знал, что о нем думает и говорит его противник, как проходят его обсуждения с ближайшими сотрудниками, кто и что ему советует и подсказывает (отсюда, например, – постоянные нападки горбачевцев на Бурбулиса), какие строятся планы, какие рассматриваются варианты…

У Ельцина, естественно, такой информации о частных разговорах Горбачева не было. Но кое о чем он, я полагаю, догадывался и без помощи подслушивающих и подглядывающих устройств.

В мае 1989 года Ельцин в качестве народного депутата СССР отправился в Тбилиси. Целью поездки было – расследовать апрельские события в этом городе, когда армия разогнала мирных демонстрантов (при этом девятнадцать человек погибли). Об этой поездке сразу же доложили Горбачеву, который в тот момент находился в Китае. Вадим Медведев, 15 мая:

«Информировал (по телефону. – О.М.) Горбачева о поездке Ельцина в Грузию. Главный интерес у визитера – к действиям Центра во время грузинских событий, а также к контактам с грузинскими депутатами. Ельцин встречался с Патиашвили (первый секретарь ЦК компартии Грузии. – О.М.), с общественной комиссией по расследованию апрельских событий. Собирается на Съезде ставить вопрос о грузинских событиях и роли Центра в них. Горбачев поручил восстановить полностью историю вопроса с грузинскими событиями, в том числе то, что известно от Язова (министра обороны СССР. – О.М.)»

Вот только когда генсек озаботился ПОЛНОСТЬЮ восстановить «историю вопроса с грузинскими событиями». Если у поездки Ельцина не было других результатов, одно это уже немало.

Ельцин выполнил свое намерение поставить вопрос о тбилисских событиях на I Съезде народных депутатов СССР. Поставил его, как говорится, «ребром», в своем выступлении 31 мая прямо назвал то, что совершили в грузинской столице власти, преступлением.

Так, обретя депутатский статус, уже без оглядки, Ельцин принялся наносить Горбачеву удар за ударом.

Знаменитый I Съезд народных депутатов СССР проходил в Кремле с 25 мая по 9 июня 1989 года. Впервые за долгие годы в стране на высшем уровне законодательной власти происходило РЕАЛЬНОЕ обсуждение насущных проблем, причем − с разных позиций, не только с одной, с позиции коммунистической верхушки, партноменклатуры. Хотя коммунисты на съезде, естественно, преобладали.

Что было совершенно необычно, ново, − заседания Съезда транслировались по телевидению. Их, забыв про свои дела, смотрели миллионы людей.

Кстати, Ельцин по достоинству оценил этот шаг Горбачева – решение о телетрансляции заседаний Съезда. Он пишет в «Исповеди на заданную тему»:

«Горбачев принял принципиально важное решение о прямой трансляции по телевидению работы Съезда. Те десять дней (на самом деле – больше. – О.М.), которые почти вся страна, не отрываясь, следила за отчаянными съездовскими дискуссиями, дали людям в политическом отношении гораздо больше, чем семьдесят лет, умноженные на миллионы марксистско-ленинских политчасов, выброшенных на оболванивание народа. В день открытия съезда это были одни люди, в день закрытия они стали уже другими… Народ, почти весь народ, проснулся от спячки».