Эмигранты

ГЛАВА ВТОРАЯ

Первое время весь уклад новой жизни был для Леонида непривычен и в корне отличался от прежнего. Когда они жили в России, то было естественным, встав утром, застелить свою постель, подмести пол в комнате и в кухне, потом сходить к поленнице за дровами, принести их, звонкие от мороза, к большой русской печи и к «голландке», нащипать лучину, надрать березовой коры и затопить «голландку». Русскую печь всегда затапливала тетя Лида и не давала ему ее разжигать, говоря, что он не так кладет дрова, как нужно ей. После того, как печь занималась веселым гулом, Леонид ставил самовар, бросив трубу на черные угли, тонкие, нащипанные с вечера лучинки, занимавшиеся сразу ярким пламенем, бушевавшим в черной самоварной трубе. Потом он умывался, звякая штырьком рукомойника и умытый, свежий, садился за стол. К тому времени тетя Лида всегда жарила лепешки, горячие, хрустевшие и источавшие запах хлеба. После чая мать и дядя Кеша уходили на работу, а тетя Лида начинала уборку в своей комнате и в столовой, шла гулять с маленькой Нинусей, а Леонид садился за уроки. Потом тетя Лида готовила обед и кормила его первым, потому что ему нужно было уходить во вторую смену в школу. Он обычно заходил за Мишей Ерофеевым, жившим в том же доме, и они вместе шли в школу. Миша Ерофеев был старше Леонида на два года. В восемнадцатом году он потерял родителей, умерших от сыпняка, и теперь жил в семье дяди, работавшего в той же организации, в которой работали мать Леонида и дядя Кеша. Семья у Мишиного дяди была большая и поэтому Миша поступил работать в отдел к дяде Кеше копировщиком. Дядя Кеша хвалил Мишу и говорил, что он толковый и старательный парень. Возвращаясь из школы, они часто заходили в библиотеку и долго рылись там в книгах, выискивая что поинтереснее. Дома было тепло, мать и тетя Лида встречали его всегда приветливо, у них не было этого покровительственно-снисходительного тона, сквозившего в каждой фразе дяди Семена и тети Зои.

А здесь было все по-другому. Он вставал с ленцой, зная, что никаких обязанностей у него нет. Умывшись, он возвращался в свою комнату и находил постель уже застланной. Это делала горничная Катя с какой-то особенной стремительностью. А когда мать Леонида сказала ей, что они будут стелить постели сами, Катя ответила, что этого делать нельзя: «Барыня будут ругаться, если узнают». Слово «барыня» звучало смешно и дико, но здесь оно было в постоянном обиходе. Мать просила не называть ее барыней, а по имени-отчеству.

— Ты так избалуешь мою горничную, — сказала тетя Зоя, когда узнала об этом. — Ведь, знаешь, какой это народ! Распусти вожжи и сразу тебе на шею сядут!

Но мать настояла на своем и «барыней» не стала.

Обычно после завтрака Леонид шел в сад, тенистые аллеи которого тянулись на целый квартал. Перед верандой была разбита огромная клумба, заботливо обихаживаемая китайцем, приходившим из железнодорожного садоводства. В глубине сада была беседка и в ней часто Леонид сидел до самого обеда, читая книги из дядиной библиотеки.

Книги эти были или дореволюционного издания, многие с пожелтевшими страницами, от которых пахло каким-то особым запахом старины, или же изданные в Париже, в Харбине эмигрантскими издательствами. Генерал Краснов, Зинаида Гиппиус, Мережковский — все они и многие другие — писали о России, как о «порабощенной большевиками стране» и было непонятно — правду они пишут или все выдумывают. Все, о чем они писали, было для Леонида новым, зачастую мало понятным. Но было ясно одно — мир, в котором он жил теперь, во всем отличался от того, с которым он так недавно расстался.

С двоюродными сестрами он сошелся не сразу. Сперва они показались пустыми хохотушками, подсмеивающимися над ним. Но постепенно он убедился, что они простые девчата. Сближение началось с момента, когда девочки предложили ему играть в крокет. Во дворе была специально утрамбованная площадка, назначение которой Леонид сначала не понял. Но когда девочки принесли шары, молотки, железные дужки для ворот и колышки, расставили ворота и объяснили правила игры, Леонид с увлечением стал вместе с ними гонять по полю деревянные шары. Девочки сначала смеялись над его промахами, но вскоре он стал так метко бить, что ушел вперед своих учителей. Ему понравилась эта игра, в которой он мог показать свою меткость. Раньше он даже не слышал о такой игре. Ему были знакомы лапта, бабки, чижик, да еще городки. Здесь же игру в бабки считали плебейской игрой, тем более для девочек. Но лапта и чижик, которым научил играть девочек Леонид, понравилась им. Только для таких игр нужно было больше играющих, а у сестер было так мало подружек, с которыми они могли играть. Оказывается здесь играло роль то, что сестры были дочерьми большого начальника и с детьми, родители которых были рангом ниже, дружить не полагалось. А две девочки, с которыми можно было дружить, интересовались музыкой, прогулками по перрону вокзала и плебейские игры их не привлекали.

Сестры тоже всегда ходили на вокзал к приходу пассажирского поезда. Учились они в первую смену (и вообще второй смены в школе здесь не было) и, вернувшись из школы и пообедав, они надевали нарядные платья и шли на вокзал. Это было традицией, каким-то обязательным развлечением для жителей железнодорожного поселка, для всей его нерабочей части. Дамы надевали нарядные платья, так как лучше всего показать их многочисленной публике было на перроне, девицы тоже старались щегольнуть обновками и к моменту прихода поезда весь перрон был густо заполнен нарядной гуляющей толпой. Можно было подумать, что в этом городе всегда много уезжающих и встречающих, но на самом деле редко кто высаживался из поезда и еще реже были уезжающие. Поезд стоял всего десять минут, но он был своего рода магнитом, притягивающим на перрон модниц и бездельниц, не знавших, чем заняться и у которых было очень много свободного времени.

Несколько раз Надя и Оля звали Леонида пойти с ними к поезду, он сходил с ними, но ему показалось скучным толкаться по перрону, глазеть на публику.

— Ну что интересного ходить без толку, — сказал он девочкам. — Лучше почитать.

И девочки послушались его и перестали ходить к поезду. Тетя Зоя удивилась: «Оля, Надя, почему вы не ходите теперь к поезду? Ведь это так интересно!»

Но сама тетя Зоя к поезду не ходила — она была слишком солидна для такого развлечения.

Девочки спрашивали Леонида, как он жил «там», в России. Он рассказывал, как умел, нескладно и сбивчиво, о школе, о товарищах, о том, как он с Мишей Ерофеевым ходил летом за черемухой, как с матерью ездил на пароходе каждое лето в деревню, когда был еще совсем маленьким. Девочки слушали внимательно. Однажды Оля спросила:

— А правда, что там в школе не учат закон божий?

— Правда, мы там политграмоту учили. Ребята всегда говорили: «Здорово зажарена азбука Бухарина».

— Батюшка в школе говорил, что там все церкви закрыли и молиться не разрешают, — сказала Надя. — Это тоже правда?

— А я не знаю, — искренне ответил Леонид. 3 Церкви вроде есть и молятся там, а мы не бывали.

Сколько себя помнил Леонид, вопрос религии, вопрос веры, никогда не заострялся в их семье. В комнате бабушки висели иконы, но в церковь она ходила редко, зато Рождество и Пасху праздновали всегда, готовили елку, пекли куличи, красили яйца, делали творожную «пасху» с изюмом и цукатами. Но к заутрени никогда не ходили, в церковь бабушка водила его только в День ангела, говоря, что надо помолиться ангелу-хранителю. После смерти бабушки мать иконы положила в сундук, но когда он ложился спать, обычно крестила его и говорила: «Спи с богом». Рождество и Пасху уже не праздновали, как при бабушке, не делали елку, не пекли куличи, но, наверное, потому что трудно было с продуктами. Мать в церковь не ходила, Леонид не видел, чтобы она когда-нибудь молилась, но не любила, когда при ней начинали богохульствовать и смеяться над религией, говоря, что это неуважение к чувствам человека. Он знал только одну молитву «Отче наш», которой выучила его бабушка в детстве и дальше этого его религиозные познания не шли.

Здесь же было совсем иное. Во всех комнатах дома висели иконы, в том числе и в дядином кабинете. В субботу и в воскресенье, а также по церковным праздникам в столовой, в спальне дяди и тети и в комнате девочек горели лампады, которые тетя Зоя зажигала сама, не разрешая делать это Василию-большому или Василию-маленькому, говоря, что они «нехристи», но чистил лампады до ослепительного блеска Василий-маленький. Видимо, «нехристю» это было сподручнее делать, чем тете Зое.

Каждое воскресенье девочки, нарядно одетые, шли в церковь. Позднее туда шла и тетя Зоя, которая говорила, что отстоять всю обедню она не может — очень утомительно. Дядя Семен в церковь ходил редко, видимо, был сильно занят.

— Машенька, а почему Леня не ходит с девочками в церковь? — спросила тетя Зоя, увидев, что Леонид пошел с книжкой в беседку, когда девочки собрались в церковь. — У нас здесь все ходят в церковь. Я и тебе советую не нарушать этого правила. Узнают, что вы не ходите в церковь, начнутся неприятные разговоры.

И с тех пор, чтобы не подводить дядю Семена и тетю Зою, мать и Леонид стали ходить по воскресеньям в церковь. Леониду понравилась церковь — небольшая, уютная, пронизанная солнцем, дробившимся в ризах икон. Он слушал пение хора, не вникая в слова песнопений, а просто как приятную мелодию. Кадильный дым клубился в солнечных лучах, принимая причудливые формы. Он не молился, но под пение хора думалось о чем-то хорошем и интересном. Но стоять долго надоедало и он выходил на улицу под неодобрительными взглядами старух. По карнизам церкви ходили толстые голуби и громко ворковали. Если задрать голову, то виделись верхушки деревьев и плывущие над колокольней пухлые облака.

Иногда к воскресному обеду приходил священник — отец Владимир. Высокий, полный, с гривой седеющих волос и большой бородой. Он благословлял всех размашистым движением руки и садился во главе стола, где в другие дни сидел дядя Семен, обводил всех сидящих строгим взглядом и, казалось, давил на всех своим присутствием. Говорил всегда только он один, а другие только слушали. Водку он пил большой, специальной «его» рюмкой, но не хмелел. Тема его разговоров была одна — об оскудении веры христовой, о гонении сатанинском на православную церковь, о скором втором пришествии за грехи наши. Эти разговоры повторялись каждый раз, когда приходил отец Владимир, и, видимо, другая тематика его не интересовала. Даже тетя Зоя как-то сказала матери Леонида: «Нашего батюшку можно один раз послушать и хватит, а потом всегда повторяется! Он и проповеди-то только об этом говорит».

После обеда отец Владимир прятал крест и садился с дядей Семеном и двумя другими партнерами, специально заранее приглашавшимися для этого, за карты. Теперь он становился простым и мирским, смеялся, курил и был куда симпатичнее, чем за обедом.

Узнав, что мать с Леонидом приехали «оттуда», отец Владимир сказал ей только: «Рад, что вырвались из царства бесовского!» Но расспрашивать ничего не стал. Видимо, у него сложилось твердое представление о жизни в России и никакие разговоры о подлинной жизни там этого представления поколебать не могли.

Так новый круг знакомств расширялся все больше.

Прошло недели две со дня знакомства с полковником Капельницким. В доме он больше не появлялся, но напомнил о себе совсем неожиданно. Однажды тетя Зоя зашла в комнату к матери Леонида и несколько смущенно сказала:

— Машенька, смотри, про тебя написали, — и протянула матери газету.

— Про меня? — удивилась мать. — Что же могут про меня написать? Я под извозчика не попадала, как чеховский герой. Странно!

Она взяла газету и стала читать. Лицо ее покрылось красными пятнами, руки задрожали и она заплакала.

— Господи, какая ложь! — сказала мать сквозь слезы. — Как могла такое написать?! Ведь я же ничего подобного никому не говорила!

Леонид взял газету. В ней было написана «беседа нашего корреспондента» с перешедшей нелегально границу русской женщиной с десятилетним ребенком. Далее следовали полностью имя, отчество и фамилия матери. Вырвавшаяся из большевистского ада, она даже сейчас боится говорить обо всем, опасаясь, видимо, чекистов, которые продолжают ей мерещиться повсюду. Но одно не могла она скрыть — это то, что русский народ ждет момента, чтобы сбросить ненавистную большевистскую власть и что этот момент вот-вот наступит.

— Но ведь я ничего подобного не говорила, ни с каким корреспондентом не беседовала! — говорила возмущенно мать. — Надо дать опровержение этой гнусной клевете!

— Но кто же будет печатать твое опровержение?! — старалась успокоить мать тетя Зоя. — Они здесь все помешались на политике! Мы раньше так спокойно здесь жили и не знали никаких политик! Мне так абсолютно все равно, кто будет у власти, лишь бы жизнь оставалась спокойной!

Тетя Зоя еще долго успокаивала мать, стараясь доказать ей, что ничего особенного не произошло, что таких сообщений в газете не перечесть.

— А все эти эмигранты! Как они появились здесь, так все про политику и политику! И чего им только нужно?!

А мать Леонида сидела у стола, обхватив голову руками и только повторяла: «Какая гадость, какая гадость!»

Тетя Зоя сидела около матери Леонида и гладила ее по голове.

— Ну, успокойся, Машенька. Право, не стоит делать из этого трагедию! Какая-то эмигрантская газета написала выдумку, а ты придаешь этому значение! Забудь об этом!

— Но кто мог об этом написать? — спросила мать, поднимая голову. — Быть может этот полковник, как его, Капельницкий, кажется? Это тогда он сам, сам, а не я, говорил какую-то чушь о многострадальном русском народе! Конечно, это он написал!

— Ах, боже мой, — тетя Зоя сделала измученное лицо, — да перестань ты, наконец! Ну не все ли равно, кто это написал, Капельницкий, не Капельницкий! Что ты придаешь значение этой ерунде! Пойдемте лучше обедать!

У столу мать вышла расстроенная, с заплаканными глазами.

— Ну чего ты раскисла? — грубовато сказал дядя Семен. — Эка важность, какой-то дурак написал невесть что, а ты переживаешь! Ты будь подальше от всякой политики, живи спокойно! Ты же знаешь, что у нас в семье всегда были далеки от политики!

Да, действительно, вся семья бабушки всегда была далека от политики. Никто из их семьи не состоял ни в революционных, ни в правых кружках, никто никогда не участвовал ни в каких демонстрациях и манифестациях. Впрочем, дядя Семен, будучи студентом, однажды пошел со студенческой демонстрацией и казак ударил его нагайкой по голове. Об этом эпизоде бабушка всегда рассказывала с дрожью в голосе. Этим случаем вмешательство дяди Семена в политику закончилось. Дома Леонид никогда не слышал разговоров о политике. Вся политическая жизнь страны проходила где-то стороной, не затрагивая их. Ушел в четырнадцатом году на войну отец и не вернулся. Но многие ушли и многие не вернулись. Потом шла гражданская война, город занимали то красные, то белые. Мать укрыла у себя своего ученика-красноармейца, но она, наверняка, скрыла бы и белого солдата, если бы тот был ее бывшим учеником, просто из чувства человеколюбия. Раньше мать работала учительницей, но последние годы — делопроизводителем. Это было спокойнее, да и оплачивалось лучше. В голодные годы мать дважды ездила в деревню менять вещи на муку, «мешочничала», как говорили тогда, но мешочничали почти все и это не вызывало никакого возмущения. Наверное, немало было таких семей, мимо которых, не задевая их, прокатывались бури революции и гражданской войны. Они, как улитки, глубже запрятывались в свои раковины, живя интересами своей семьи, оберегая ее от всяких могущих возникнуть неприятностей. И в Маньчжурию-то мать поехала не по каким-то политическим соображениям, а потому что после заключения договора о совместной советско-китайской эксплуатации КВЖД дядя Семен прислал ей вызов и писал, что она будет жить с ними, что материально у них хорошо, да и хочется повидаться, ведь столько лет не виделись. И вот они приехали.

Но, оказывается, здесь-то и подстерегала их политика, которой так всегда сторонилась мать.

— Ты пойми, — убеждал дядя Семен, — здесь все сейчас помешались на политике. Вон поп и тот в политику полез!

— Сеня, — укоризненно перебила тетя Зоя, — что за выражения при детях?!

— Ну да, даже поп! А его дело — молебны да панихиды служить! А туда же — в политику! Мы тут этой политики знать не знали, покуда эмигранты не понаехали. Я вот, чтобы подальше от политики быть, китайское подданство взял. Оно так спокойнее и никаких тебе политик. Я — инженер и служу на дороге, а политикой пусть другие занимаются! И ты так тоже держись! А тебя черт дернул показывать ей эту газетенку, — сказал он, помолчав, тете Зое. — Не знала бы и не расстраивалась!

Тетя Зоя только обиженно отвернулась. Она не любила замечаний.

— Я же думала, что так лучше, — сказала тетя Зоя суховато. — Ну да ничего, постепенно успокоится.

Но мать никак не могла успокоиться. Она говорила, что ей просто омерзительно, что ее так оболгали, что как она теперь сможет поехать обратно на Родину.

— Да, — покачал головой дядя Семен, — после такой статьи в эмигрантской газете туда тебе ехать нельзя! А разве ты думала возвращаться? — спросил он удивленно. — Ты же насовсем сюда приехала! Чего тебе думать о возвращении?! Эх, Машенька, живи, не тужи, — с наигранной веселостью закончил он.

— Но как можно так мерзко писать? — все не успокаивалась мать. — Выдумано все от первой до последней строки! А люди читают и думают — правда!

— И меня десятилетним сделали, — вмешался Леонид.

— Это для жалостливости, — усмехнулся дядя Семен. — Бедная женщина с ребенком на руках!

— Какая все же у вас здесь гадкая атмосфера, — брезгливо поморщилась мать.

— Ну это ты оставь! — обиделся дядя Семен. — Атмосфера у нас самая что ни на есть отличная! Это ее всякие эмигранты засорили! А раньше, — мечтательно покачал он головой, — тут такая благодать была! И нанесло их, нечистая сила, на нашу голову!

— Сеня, — возмутилась тетя Зоя. — что ты сегодня выражаешься, как извозчик!

— Извозчики, милая моя, не так выражаются, если хочешь знать! — дядя Семен поднялся из-за стола. — А ты не хандри, наплюй на эту ерунду, — подошел он к матери Леонида. — Все скоро позабудется! Да эту газетку мало поди кто и читает-то!

Но мать трудно было успокоить. После обеда она ушла в сад, медленно ходила по аллеям, о чем-то невесело думая. Леониду хотелось как-то утешить ее, сказать ей что ободряющее, но он не знал, что может успокоить мать.

К ужину она вышла заплаканная, мало говорила за столом. Дядя Семен только сказал ей: «Да брось ты», и стал разговаривать с тетей Зоей о чем-то незначительном. Но Леониду все время казалось, что и дядя Семен и тетя Зоя чувствуют себя в чем-то виноватыми перед матерью Леонида, словно есть какая-то доля вины и на них в том, что появилась эта гадкая заметка в газете. Быть может, они и сами не сознавали, в чем их вина, но голоса у них были явно виноватые.

Вторая беда обрушилась еще более неожиданно. Мать начала, кажется, немного успокаиваться, когда однажды вечером, к ужину, пришел улыбающийся Константин Николаевич. Он поцеловал дамам ручки, уважительно потряс руку дяди Семена, поздоровался за руку с девочками и Леонидом. Он был весел, смеялся по поводу и без повода и острил.

— Мария Александровна, — сказал он, усаживаясь за стол, — ваше поручение выполнено! Правда, пришлось побегать, похлопотать, но ради моих милых друзей я готов на все!

— Ах, Константин Николаевич, — запела тетя Зоя, томно прикрывая глаза, — вы такой милый, такой обязательный!

— С этими, простите, манзами так трудно дотолковаться, — явно набивая себе цену, продолжал Константин Николаевич, — Ведь им обязательно давай взятку! Но я все же добился и получил ваш паспорт без всякой взятки! Теперь вы полноправная жительница благословенной Маньчжурии! — закончил он и протянул матери Леонида небольшую книжечку в твердых синих корочках.

Мать развернула паспорт и стала читать. Лицо ее вдруг стало бледным.

— Простите, — сказала она тихо, — а почему здесь написано «эмигрантка»? Какая же эмигрантка?

— Да?! — удивленно спросил Константин Николаевич. — Ах да, — точно разъясняя что-то очевидное даже ребенку, воскликнул он. — так это же вполне понятно! Всем, кто приезжает из Совдепии, простите, из России, здесь выдают эмигрантские паспорта! Да, да, здесь других не дают!

— Но я же не эмигрантка! Понимаете — не эмигрантка! — упорно твердила мать Леонида. — Ведь я же не бежала из России!

— Ну, Машенька, — вмешался дядя Семен, — тебе же ясно говорят, что здесь других паспортов русским не дают! Тогда не надо было сюда приезжать! Сидела бы в своей Совдепии!

— Сеня, ну зачем ты так грубо?! — укоризненно сказала тетя Зоя. — Просто Машенька не знает еще нашей жизни и поэтому ее многое удивляет!

— Да, может бы и не надо! — жестко сказала мать, вставая из-за стола. Глаза ее были наполнены слезами. Она быстро пошла наверх, в свою комнату.

— Да-а, — протянул дядя Семен, — расстроилась женщина! Все еще не может привыкнуть к нашей жизни!

Чувство неловкости, возникшее было за столом, тетя Зоя постаралась рассеять просьбой к Костеньке рассказать о самых последних песенках, которые поют в Харбине. Костенька не заставил себя упрашивать, сел за пианино и спел несколько песенок из репертуара Кармелинского — кумира харбинских дам, довольно удачно исполнявшего репертуар Вертинского.

— Какая прелесть, какая прелесть! — восторженно хлопала в ладоши тетя Зоя. — Сколько чувства! И вы так прекрасно исполняете!

— Костенька, — сказал дядя Семен, — я попрошу вас ни кому не говорить, что сестра приехала легально. Знаете, начнутся разговоры, по службе неприятности. Ведь мы китайские подданные, вы же знаете.

— Семен Александрович! — воскликнул Костенька, прижимая руку к груди. — Зачем меня предупреждать?! Я же понимаю! Слово офицера! Никто не знал и не будет знать!

Когда Леонид поднялся наверх, он застал мать сидящей на кровати, голова ее низко склонилась, руки обхватили спинку кровати. Леонид подошел и погладил ее по голове. Мать прижала его к себе и вдруг заплакала громко, захлебываясь.

— Ну, мамочка, милая, успокойся, — просил Леонид, чувствуя, что и сам сейчас расплачется, — зачем ты так расстраиваешься?!

— Эмигрантка… какая же я эмигрантка! — повторяла мать сквозь всхлипывания. — Разве мы бежали с Родины?! Господи, я же ради тебя, Леничка, сюда поехала, думала, что здесь легче будет! Ради тебя… ради тебя! А теперь как мы на Родину вернемся?! Эмигрантка… эмигрантка!..

Леонид налил в стакан воды и дал матери. Она пила, а зубы мелко стучали о край стакана. Она обняла его и прижалась щекой к его щеке. Он гладил ее руку, но утешительного сказать ничего не мог. Чувствовал, что ничем он сейчас не утешит ее, бедную, ошельмованную женщину, никогда не встречавшуюся с хитростью и подлостью. И больно было от слов матери, что ради него она приехала сюда. Значит, он в какой-то степени виноват в этом ее горе. Из-за него, из-за него…

Так долго сидели они, обнявшись. И никогда, кажется, не любил Леонид так сильно мать, как в этот, навсегда запомнившийся ему день.