Эмили из Молодого Месяца. Восхождение

Эмили из Молодого Месяца. Восхождение

Записи в дневнике

В один из ненастных февральских вечеров — это было в давние годы, еще до того, как мир на время перевернулся вверх дном[1] — Эмили Берд Старр в одиночестве сидела в своей комнатке в старом доме на ферме Молодой Месяц. В тот час она чувствовала себя бесконечно счастливой — такой счастливой, как это только позволительно человеческому существу. Тетя Элизабет, приняв во внимание, каким холодным выдался вечер, оказала племяннице редкую любезность: позволила развести огонь в ее небольшом камине. Пламя горело ярко, заливая красновато-золотым сиянием маленькую, безукоризненно чистенькую комнатку со старинной мебелью, с широкими подоконниками глубоко утопленных в толстые стены окон, заиндевевшие, голубовато-белые стекла которых были снаружи облеплены хлопьями снега. Это сияние придавало глубину и таинственность висевшему на стене зеркалу, в котором отражалась Эмили. Она сидела, поджав под себя ноги, на оттоманке перед камином и при свете двух высоких белых свечей — свечи по-прежнему считались в Молодом Месяце единственным разумным и допустимым источником освещения — делала записи в новенькой, блестящей черной «книжке от Джимми», подаренной ей в тот день. Эмили очень обрадовалась подарку, так как уже исписала прежнюю книжку, которую кузен Джимми вручил ей минувшей осенью, и целую неделю испытывала ужасные мучения, подавляя желание излить в дневнике свои мысли и чувства.

Этот дневник стал в последние месяцы играть весьма заметную роль в ее жизни. Он заменил ей письма, которые она писала в детстве умершему отцу и в которых по своему обыкновению «выплескивала» на бумагу все проблемы и огорчения... ведь даже в то чудесное, яркое время, когда человеку почти четырнадцать, у него есть и проблемы, и огорчения, особенно если ему приходится подчиняться некой тете Элизабет Марри — требовательной и действующей из самых лучших побуждений, но не слишком чуткой. Иногда Эмили казалось, что, если бы не дневник, она взорвалась бы и разлетелась на мелкие кусочки, переполнившись дымом от горящего в душе пламени. Толстая, черная «книжка от Джимми» представлялась ей близким другом и надежным наперсником, которому можно было поведать рвущиеся наружу горячие мысли и пламенные чувства, слишком огнеопасные, чтобы рассказывать о них вслух какому-либо живому существу. Раздобыть в Молодом Месяце чистую записную книжку было непросто, так что, если бы не кузен Джимми, у Эмили, вероятно, никогда ни одной не появилось бы. Разумеется, тетя Элизабет не подарила бы ей записную книжку: на взгляд тети Элизабет, Эмили и так слишком много времени тратила «на свою глупую писанину»... а тетя Лора не осмеливалась пойти против воли тети Элизабет в этом вопросе — и более того, сама считала, что Эмили могла бы найти себе занятие получше. Тетя Лора была золотой женщиной, но кое-что оставалось за пределами ее понимания.

Зато кузен Джимми ничуть не боялся тети Элизабет, и, как только ему приходило в голову, что Эмили, вероятно, уже требуется новая «чистая книжка», эта книжка тут же появлялась, несмотря на осуждающие взгляды, которые бросала на него тетя Элизабет. В тот самый день он, несмотря на приближающуюся метель, съездил в Шрузбури только для того, чтобы привезти Эмили этот подарок. Так что Эмили в своей уютной комнате, освещенной ласковым, дружеским светом камина, была совершенно счастлива, несмотря на ветер, который завывал и хохотал в развесистых кронах больших деревьев в старой роще к северу от Молодого Месяца, гнал громадные, похожие на призраки снеговые вихри через знаменитый сад кузена Джимми, наметал сугроб над солнечными часами, так что их уже почти не было видно, и зловеще свистел в кронах Трех Принцесс — так Эмили всегда называла три высоких пирамидальных тополя у калитки в уголке сада.

«Я люблю метель в те дни, когда мне не нужно выходить из дома, — писала Эмили. — Мы с кузеном Джимми замечательно провели вечер, обдумывая, что и где посадим в нашем саду следующей весной, и выбирая по каталогу семена и саженцы. Там, где сейчас буря наметает самый большой сугроб, прямо за беседкой, мы собираемся разбить клумбу розовых астр, а «золотым человечкам»[2], которые спят и видят сны под четырьмя футами снега, хотим отвести место за кустами цветущего миндаля. Я люблю строить планы на лето, когда за окнами бушует вьюга. Тогда у меня возникает такое чувство, будто я одерживаю победу над чем-то гораздо более сильным, чем я, и одерживаю ее только благодаря тому, что обладаю рассудком, а буря всего лишь слепая, яростная стихия — страшная, но слепая. То же самое я чувствую, когда сижу здесь, уютно устроившись на оттоманке у моего собственного славного камелька, слушаю, как за стенами ревет шторм, и смеюсь над ним. А всёблагодаря тому, что больше сотни лет назад прапрадедушка Марри построил этот дом... и построил его на славу! Интересно, одержит ли кто-нибудь еще какую-нибудь победу через сотню лет благодаря тому, что оставлю или совершу на этой земле я? Эта мысль вдохновляет.

Я подчеркнула последнюю строчку не подумав. Мистер Карпентер говорит, что я чересчур часто подчеркиваю слова. Он говорит, что подчеркивание было навязчивой идеей у ранних викторианцев[3], и мне нужно избавляться от этой дурной привычки. И я, как только заглянула в словарь, решила, что непременно последую его совету, так как навязчивая идея — нечто не особенно приятное, хотя, похоже, и не такое скверное, как наваждение. Ну вот, опять подчеркивания! Но, мне кажется, в данном случае они уместны.

Я читала словарь целый час... пока это не показалось подозрительным тете Элизабет. Она высказала предположение, что было бы гораздо лучше, если бы я занялась вязанием: мне нужны новые чулки в резиночку. Объяснить, чем плохо так сосредоточенно изучать словарь, она, наверняка, не смогла бы, но в том, что это плохо, не сомневалась, поскольку у нее желания читать словарь никогда не возникает. А я люблю читать словарь. (Да, мистер Карпентер, здесь подчеркивание необходимо. Обычное «люблю» совершенно не выражает моих чувств!) В словах столько очарования. (На этот раз я поймала себя уже на первом слоге!) Само звучание некоторых из них — например, «завораживающий» или «таинственный» — приносит мне вспышку. (Ох, что же это я! Но я должна была подчеркнуть слово вспышка.Она не какое-нибудь заурядное явление. Она — самое необычное и чудесное во всей моей жизни. Когда она приходит, у меня такое чувство, словно передо мной распахнулась дверь в глухой стене и появилась возможность мельком заглянуть в... о да, прямо в рай.Снова подчеркивания! Ох, я понимаю, почему мистер Карпентер меня бранит! Я должна отучиться от этой привычки.)

Длинные, трудные слова никогда не бывают красивы... «инкриминировать»... «трудновоспитуемый»... «интернациональный»... «неконституционный». Они напоминают мне отвратительные громадные далии и хризантемы на цветочной выставке в Шарлоттауне, куда возил меня минувшей осенью кузен Джимми. Мы с ним не нашли в них ничего хорошего, хотя некоторые посетители считали их чудом красоты. Маленькие желтые хризантемы кузена Джимми, которые сияют, словно бледные сказочные звезды, на фоне еловой рощи в северо-западном углу сада, в сто раз красивее. Но я отклоняюсь от темы... еще одна дурная привычка, если верить мистеру Карпентеру. Он говорит, что я должна (подчеркивание на этот раз его!) учиться сосредотачиваться... еще одно длинное слово и ужасно некрасивое.

Но я с получила большое удовольствие от чтения словаря... гораздо большее, чем от вязания чулок в резиночку. Я очень хотела бы иметь пару (только одну) шелковых чулок. У Илзи их целых три. Теперь, когда отец ее полюбил, он покупает ей все, что она только захочет. Но тетя Элизабет утверждает, что шелковые чулки — это грешно. Не понимаю почему... неужели это более грешно, чем шелковые платья?

Кстати, о шелковых платьях, тетушка Джейни Милберн из Дерри-Понд — она никакая нам не родственница, просто все называют ее тетушкой — дала обет, что не наденет шелкового платья, пока весь языческий мир не обратится в христианство. Это очень благородно с ее стороны. Хорошо бы и мне стать такой же добродетельной, но я не могу... я слишком люблю шелк. Он такой роскошный, такой блестящий. Я хотела бы всегда одеваться в шелк, и если только смогу себе это позволить, то непременно буду постоянно его носить... хотя, вероятно, вспоминая о дорогой старой тетушке Джейни и необращенных язычниках, каждый раз буду испытывать угрызения совести. Однако пройдут годы, прежде чем я смогу позволить себе купить хотя бы одно шелковое платье — если такое вообще произойдет, — а пока я каждый месяц отдаю часть денег, вырученных за яйца от моих курочек, на зарубежные христианские миссии. (У меня теперь пять собственных курочек — все ведут свою родословную от серой несушки, которую Перри подарил мне на двенадцатилетие.) Но, если я когда-нибудь смогу купить то одно шелковое платье, я точно знаю, каким оно будет. Не черным, не коричневым, не темно-синим... все это разумные, практичные цвета, такие, какие всегда носят Марри из Молодого Месяца... ах, нет, нет! Мое платье будет из переливчатого шелка — голубого при одном свете, серебряного при другом, как небо в сумерки, когда видишь его мельком через разукрашенное морозными узорами оконное стекло — и чуть-чуть пены белых кружев, тут и там, как эти маленькие хлопья снега, липнущие к оконному стеклу. Тедди говорит, что нарисует меня в этом платье и назовет картину «Дева льдов»[4], а тетя Лора улыбается и говорит, ласково и снисходительно, тем тоном, который я терпеть не могу, даже когда им говорит тетя Лора.

— Зачем же тебе такое платье, Эмили?

Может быть, оно мне и ни к чему, но я чувствовала бы себя в нем так, словно оно часть меня... что оно выросло на мне, а не просто куплено и надето. Я хочу, чтобы одно такое платье было в моей жизни. А под ним шелковая нижняя юбка... и шелковые чулки!

У Илзи уже есть шелковое платье — ярко-розового цвета. Тетя Элизабет говорит, что доктор Бернли одевает Илзи как взрослую и слишком роскошно для маленькой девочки. Но ведь ему нужно загладить свою вину перед ней за все те годы, когда он совсем ее не одевал. (Разумеется, она не ходила нагишом... но вполне могла бы, если бы это зависело только от доктора Бернли. Заботиться о ее одежде приходилось другим людям.) Теперь он исполняет любое ее желание и дает ей во всем полную волю. Тетя Элизабет говорит, что это очень плохо для Илзи, но бывают моменты, когда я ей немного завидую. Я знаю, это нехорошо, но ничего не могу с собой поделать.

Доктор Бернли собирается следующей осенью послать Илзи в Шрузбури — в среднюю школу, а потом в Монреаль — учиться декламации. Вот почему я ей завидую... а вовсе не из-за шелкового платья. Я хотела бы, чтобы тетя Элизабет тоже позволила мне поехать на учебу в Шрузбури, но, боюсь, она никогда на это не согласится. Она считает, что за мной нужен глаз да глаз, так как когда-то моя мама убежала из дома. Но ей нечего бояться, что я убегу. Я решила никогда не выходить замуж. Я буду обручена с моим искусством.

Тедди очень хочет поехать в Шрузбури следующей осенью, но его мать тоже не соглашается его отпустить. Не то чтобы она опасалась, что он убежит, но просто потому, что горячо его любит и не в силах с ним расстаться. Тедди хочет стать художником, и мистер Карпентер говорит, что у него настоящий талант и что ему нужно непременно дать возможность учиться, но все боятся заговорить об этом с миссис Кент. Она маленькая женщина — ростом не выше меня, — тихая и робкая... однако все ее боятся. Я ужасно боюсь. Я всегда знала, что не нравлюсь ей — с того далекого дня, когда мы с Илзи впервые пришли в Пижмовый Холм поиграть с Тедди. Но теперь она меня ненавидит... я это ясно чувствую... ненавидит просто потому, что я нравлюсь Тедди. Для нее невыносимо сознавать, что ему нравится кто-то или что-то, кроме нее. Она ревнует даже к его рисункам. Так что у него мало надежды поехать в Шрузбури. А вот Перри едет. У него ни цента за душой, но он намерен учиться и одновременно зарабатывать на жизнь. Именно поэтому он считает, что ему лучше поехать в среднюю школу в Шрузбури, чем в шарлоттаунскую королевскую учительскую семинарию. В Шрузбури ему легче будет найти работу, да и снять жилье там дешевле.

— У этой старой скотины, моей тети Том, есть деньжата, — сказал он мне, — но она не даст мне ни гроша... если только... если только...

Тут он посмотрел на меня многозначительно.

Я покраснела — просто потому, что не могла не покраснеть, и тут же рассердилась на себя за то, что краснею, и на Перри... потому что он упомянул о том, о чем я слышать не желаю... о том давнишнем случае, когда его тетя Том встретила меня в роще Надменного Джона и напугала почти до смерти, потребовав, чтобы я пообещала выйти замуж за Перри, когда мы вырастем — только в таком случае она даст ему образование. Я никогда никому не рассказывала об этом... мне было стыдно... никому, кроме Илзи, а она сказала:

— Старая тетя Том захотела, чтобы Перри получил в жены не кого-нибудь, а одну из Марри! Надо же такое придумать!

При этом Илзи ужасно сурово обращается с Перри и то и дело с ним ссорится по таким поводам, которые у меня вызывают лишь улыбку. Вот только один пример. Перри никак не может допустить, чтобы кто-то хоть в чем-то его превзошел. Когда на прошлой неделе мы были на вечеринке у Эми Мур, ее дядя рассказал нам историю о каком-то поразительном теленке с тремя ногами, которого ему довелось увидеть, и Перри тут же заявил:

— О, это просто ерунда по сравнению с уткой, которую я однажды видел в Норвегии.

(Перри действительно был в Норвегии. В детстве он везде плавал со своим отцом, морским капитаном. Но я не верю ни единому его слову про эту утку. Нет, он не лгал... он просто фантазировал. Дорогой мистер Карпентер, я не могу обойтись без подчеркиваний!)

Если верить Перри, у этой утки были четыре ноги — две, там где должны быть ноги у обычной утки, и две на спине. Когда она уставала ходить на паре обычных ног, она переворачивалась на спину и ходила на другой паре!

Перри рассказал свою байку с серьезным лицом, и все смеялись, а дядя Эми сказал: «Встань с головы на ноги, Перри!» Но Илзи пришла в ярость и всю дорогу домой не желала с ним разговаривать. Она сказала, что он выставил себя дураком, пытаясь «пустить пыль в глаза» такой глупой историей, и что ни один джентльмен так не поступил бы.

Перри возразил:

— Пока я никакой не джентльмен, а всего-навсего батрак, но когда-нибудь, мисс Илзи, я буду более тонным джентльменом, чем любой, с которым вы знакомы.

— Джентльменами, — с раздражением заявила Илзи, — родятся. Ими не становятся.

Илзи почти избавилась от своей прежней привычки «обзываться» всякий раз, когда ссорится с Перри или со мной, зато привыкает говорить жестокие, язвительные слова. Они гораздо обиднее всякой брани, но меня не ранят... всерьез... или надолго... так как я знаю, что эти слова у нее лишь на языке, а на самом деле любит меня так же глубоко, как я люблю ее. Но Перри говорит, что они стоят у него колом в горле. Так что Илзи и Перри не говорили друг с другом всю дорогу домой, а на следующий день Илзи снова напустилась на него из-за того, что он неграмотно говорит и не встает, когда в комнату входит женщина.

— Разумеется, трудно ожидать от тебя любезности по отношению к даме, — сказала она самым язвительным тоном, — но уж для того чтобы научить тебя грамматике, мистер Карпентер сделал все, что мог.

Перри не ответил ей ни слова, но обернулся ко мне и попросил:

— Не могла бы ты говорить мне о моих недостатках? Я не против того, чтобы этим занялась ты... ведь мириться с ними, когда мы вырастем, придется тебе, а не Илзи.

Он сказал это, чтобы досадить Илзи, но еще больше досадил мне, так как намекнул на то, что было и останется запретной темой. Так что мы обе два дня с ним не разговаривали, и он сказал, что с удовольствием отдохнул от нападок Илзи.

Перри не единственный, кто осрамился перед гостями в Молодом Месяце. Я сама краснею, вспоминая, какую ужасную глупость сказала вчера вечером. У нас в доме проходило собрание дамского благотворительного общества, и тетя Элизабет устроила ужин, на который пригласила и мужей всех дам-благотворительниц. Мы с Илзи подавали блюда гостям, сидевшим за столом, который был накрыт в кухне, так как в столовой стол оказался недостаточно длинным. Сначала было очень интересно, а потом, когда всю еду и напитки разнесли, стало немного скучно, и я, стоя у окна и глядя в сад, начала сочинять в уме стихи. Я так увлеклась, что забыла обо всем на свете, а потом вдруг услышала, как тетя Элизабет произнесла: «Эмили», — очень резко, а затем указала мне взглядом на мистера Джонсона, нашего нового священника. Я смутилась, схватила чайник и воскликнула:

— Ах, мистер Чай, налить вам еще Джонсона?

Все расхохотались; тетя Элизабет выглядела раздосадованной, тетя Лора смущенной, а я была готова от стыда сквозь землю провалиться. И потом я никак не могла уснуть — все думала об этом. Странно, но я думаю, мне было более неприятно и стыдно, чем если бы я действительно сделала что-то нехорошее. Здесь, разумеется, проявилась «гордость Марри», и, вероятно, это очень грешно. Иногда у меня возникают опасения, что тетя Рут Даттон все же права в своем мнении обо мне.

Нет, она не права!

Но традиции Молодого Месяца требуют, чтобы наши женщины умели с честью выйти из любого трудного положения и всегда оставались любезными и обходительными. А какая уж тут любезность и обходительность, если новому священнику задают такой вопрос? Я уверена, он будет вспоминать об этом всякий раз, когда увидит меня, и я всегда буду смущенно ежиться под его взглядом.

Впрочем, теперь, когда я написала об этом в моем дневнике, я уже не так глубоко страдаю из-за случившегося. Ничто, после того как оно описано на бумаге, не кажется столь же значительным или ужасным — а также, увы, столь же прекрасным или возвышенным, — как тогда, когда существовало лишь в мыслях и чувствах. Кажется, что все теряет свое значение прямо в тот самый момент, когда начинаешь описывать происходящее словами. Даже та поэтическая строка, которую я сочинила, перед тем как задать свой нелепый вопрос, кажется далеко не такой красивой сейчас, когда я записываю ее:

Где ночь на бархатных стопах идет бесшумно...

Эта строка уже не та. Кажется, она лишилась какой-то первоначальной свежести. Однако, когда я стояла там, за спинами всех этих болтающих, жующих людей и видела темноту, неслышно крадущуюся по холмам и через сад, словно прекрасная женщина, облаченная в густые тени, с глазами-звездами, ко мне пришла вспышка, и я забыла обо всем, кроме желания передать в словах моего стихотворения хотя бы часть открывшейся мне красоты. Когда эта строка пришла мне в голову, мне казалось, что ее сочинила совсем не я... казалось, Нечто пытается говорить через меня... и строка была такой восхитительной именно благодаря этомуНечто... но теперь, когда Нечто ушло, слова кажутся невыразительными и глупыми, а картина, которую я пыталась нарисовать с их помощью, не такой уж и чудесной.

Ах, если бы я только могла выразить словами то, что я вижу! Мистер Карпентер говорит: «Старайся... старайся... продолжай... слова — твой инструмент... сделай их своими послушными рабами... пока они не скажут за тебя то, что ты хочешь выразить в них». Он прав... и я стараюсь... но мне кажется, что есть что-то выше слов... любых слов... всех слов... что-то такое, что всегда ускользает от тебя, когда ты пытаешься схватить его... но все же оставляет в твоей руке то, чего ты не имел бы, если бы не потянулся за ним.

Мне вспоминается один из дней прошлой осени, когда мы с Дином пошли за Отрадную Гору, в леса — там растут по большей части ели, но есть один уголок, где стоят великолепные старые сосны. Мы сели под ними, и Дин читал мне отрывки из романа «Певерил Пик»[5] и стихи Скотта, потом он взглянул вверх, в длинные, пушистые ветви и сказал:

— В соснах говорят боги... боги старых северных стран... боги древних саг викингов. Ты знаешь эти строки Эмерсона, Звезда?

И он процитировал вот эти два четверостишия... с тех пор я помню и люблю их.

Голоса богов в дыханьи нагорья

И в дрожащих ветвях сосны,

И полнится старый берег моря

Их речами средь тишины.

И поэт, что одно случайное слово

Из речей тех услышит ясно,

Выше смертных своих собратьев

И вечность ему подвластна.[6]

О, это «случайное слово» и есть то самое Нечто, вечно ускользающее от меня. Я всегда вслушиваюсь с надеждой... хоть и знаю, что мне никогда его не услышать... мой слух не настроен на него... но я уверена, что иногда до меня доносится его слабое, далекое эхо... и даже оно приводит меня в мучительный, похожий на боль, восторг... и в отчаяние — мне никогда не перевести его красоту на язык известных мне слов.

И все же очень жаль, что я выставила себя такой дурочкой сразу после этого чудесного переживания.

Если бы я просто сновала туда и сюда за спиной мистера Джонсона на таких же «бархатных стопах», как сама темнота, и любезно налила ему чаю из серебряного чайника прабабушки Марри, как женщина-ночь наливает сумрак в белую чашу долины Блэр, тетя Элизабет была бы довольна мной куда больше, чем если бы я сумела написать самое чудесное в мире стихотворение.

А вот кузен Джимми совсем не такой. Сегодня вечером, после того как мы разобрались с каталогом семян, я прочитала ему мое стихотворение, и он нашел его очень красивым. (Он не знает, насколько оно уступает по красоте тому, что я видела мысленным взором.) Кузен Джимми сам сочиняет стихи. В некоторых отношениях он очень даже умный. Но в других — там, где нужен его мозг, который пострадал, когда тетя Элизабет толкнула его в наш колодец, — он ничто... просто пустота. Так что люди называют его дурачком, а тетя Рут осмеливается утверждать, что у него не хватит ума, чтобы отогнать кошку от сливок. И все же, если собрать вместе все, что есть в нем разумного, нет во всем Блэр-Уотер ни одного человека (включая мистера Карпентера), который мог бы с ним сравниться... Беда лишь в том, что невозможно собрать вместе все это разумное — всегда остаются те самые пустоты. Но я люблю кузена Джимми и не боюсь его даже тогда, когда он порой становится странным. Все остальные боятся — даже тетя Элизабет, хотя, возможно, у нее это не страх, а угрызения совести, — все, кроме Перри. Перри всегда похваляется тем, что ничего не боится и даже не знает, что такое страх. Я думаю, это просто великолепно. Как мне хотелось бы стать такой бесстрашной! Мистер Карпентер говорит, что страх отвратителен и является истинной причиной почти всего зла и ненависти в мире.

— Отбрось страх, девочка, — говорит он, — изгони его из своего сердца. Страх — признание слабости. То, чего ты боишься, сильнее тебя, или тебе кажется, что оно сильнее, а иначе ты его не боялась бы. Вспомни, что ты учила из Эмерсона: «Всегда делай то, что ты боишься сделать»[7].

Но это «благое пожелание», как говорит Дин, и мне не верится, что я когда-нибудь смогу исполнить его. Если честно, то я боюсь очень многих вещей, но людей, которые внушают мне настоящий страх, только двое: миссис Кент и безумный мистер Моррисон. Я ужасно боюсь мистера Моррисона и думаю, его боятся почти все. Его дом находится в Дерри-Понд, но он почти никогда там не живет: он постоянно бродит по округе в поисках своей покойной жены. Его молодая жена умерла много лет назад, спустя всего лишь несколько недель после свадьбы, и с тех пор он не в своем уме. Он уверяет всех, что она не умерла, а только заблудилась и что когда-нибудь он ее непременно найдет. Он состарился и сгорбился за то время, что ищет ее, но для него она по-прежнему молода и прекрасна.

Он забрел как-то раз прошлым летом в Молодой Месяц, но в дом не зашел... только заглянул в кухню и печально спросил: «Энни здесь?» В тот день он был довольно тих, но иногда ведет себя очень буйно. Он говорит, что всегда слышит, как Энни зовет его... что ее голос летит впереди него — всегда впереди, как мое «случайное слово». Лицо у него морщинистое и иссохшее, и он похож на старую-престарую обезьяну. Но что внушает мне наибольшее отвращение, так это его правая рука: она вся темно-красного цвета — родимое пятно. Не знаю почему, но эта рука вызывает у меня ужас. Я не вынесла бы ее прикосновения. А иногда он посмеивается про себя — совершенно ужасно. Единственное живое существо, к которому он, похоже, привязан, — его старая черная собака, которая везде ходит с ним. Говорят, что он никогда не попросит никакой еды для себя самого: если люди не предложат ему поесть, он будет ходить голодный, но готов побираться ради своей собаки.

Ох, я ужасно его боюсь и была очень рада, что он не зашел в дом в тот день. Тетя Элизабет посмотрела ему вслед, когда он уходил с развевающимися по ветру длинными седыми волосами, и сказала:

— Фэрфакс Моррисон был когда-то привлекательным, умным молодым человеком с блестящими перспективами. Что ж, неисповедимы пути Господни.

— Именно поэтому они так интересны, — сказала я.

Но тетя Элизабет нахмурилась и велела мне не кощунствовать — она всегда так говорит, когда я скажу что-нибудь о Боге. Не могу понять почему. И беседовать о Боге нам с Перри она тоже не разрешает, хотя Перри действительно очень интересуется Богом и хочет все о Нем узнать. Однажды в воскресенье после обеда я рассказывала Перри, каков, по моему мнению, Бог, а тетя Элизабет услышала и назвала мои речи возмутительными.

Но это неправда! Беда в том, что у тети Элизабет свой Бог, а у меня свой — вот и все. Думаю, у каждого свой собственный Бог. Бог тети Рут, например, наказывает ее врагов — насылает на них «кары». Мне кажется, что больше ей от Него почти никакой пользы. А Джиму Козгрейну Бог нужен, чтобы призывать его в свидетели, когда нужно в чем-нибудь заверить слушателей. Но тетушка Джейни Милберн ходит во свете лица своего Бога каждый день и сама сияет этим светом[8].

Ну вот, я написала все это и облегчила душу, а теперь собираюсь лечь спать. Я знаю, что «транжирю слова » в моем дневнике — еще один из моих литературных недостатков, по мнению мистера Карпентера.

— Ты попусту тратишь слова, негодница... ты расточаешь их чересчур щедро. Экономия и сдержанность — вот, что тебе нужно.

Он, конечно, прав, и в моих сочинениях и рассказах я стараюсь на практике следовать всему, что он мне проповедует. Но в моем дневнике, которого никто, кроме меня, не видит и никогда не увидит (до моей смерти), мне приятно дать себе волю.

********

Эмили взглянула на последнюю свечу... та уже почти догорела. Никакой надежды получить еще одну в этот вечер не было: правила тети Элизабет оставались так же незыблемы, как законы мидян и персов[9]. Эмили убрала свой дневник в маленький застекленный шкафчик на каминной полке, прикрыла догорающие в камине угли золой, разделась и задула свечу. Комната медленно наполнилась слабым, призрачным светом снежной ночи, который заливает мир, когда за несущимися по небу облаками стоит полная луна. И в ту самую минуту, когда Эмили была готова влезть в свою высокую черную кровать, к ней неожиданно пришло вдохновение... Замечательная новая идея для рассказа! Она неуверенно поежилась: в комнате становилось холодно. Но идея никак не желала отступать. Эмили просунула руку между периной и сенным матрасом и извлекла оттуда огарок, припрятанный именно на такой крайний случай.

Разумеется, так поступать ей не следовало. Но я ведь никогда никого не уверяла и не стану уверять, будто Эмили была образцовым ребенком. О правильных детях книг не пишут. Такие произведения были бы столь скучны, что никто не захотел бы их читать.

Она зажгла огарок, натянула чулки, надела теплый жакет, достала еще одну не до конца заполненную «книжку от Джимми» и принялась писать при свете единственной неровно горящей свечи, создающей бледный оазис света среди теней комнаты. В этом оазисе Эмили усердно писала, склонив черную головку над своей книжкой, пока другие обитатели Молодого Месяца крепко спали. Ночные часы летели незаметно; холод пробирал ее до костей, у нее начался писчий спазм, но она совершенно не сознавала этого. Ее глаза горели... щеки пылали... слова шли, словно отряды послушных духов, на зов ее пера. Когда наконец ее огарок с шипением и брызгами догорел в маленьком озерце растопленного сала, она снова, вздрогнув, со вздохом вернулась к действительности. Часы показывали два, и она очень устала и замерзла, но все же закончила свой рассказ, и он был лучшим из всего, что она когда-либо написала. Она влезла в свое холодное гнездышко с ощущением свершения и победы оттого, что не дала угаснуть своему творческому порыву, и заснула под колыбельную затихающей бури.

Глава 2

Зеленая юность

Эта книга ни целиком, ни большей частью не будет состоять из фрагментов дневника Эмили, но, чтобы связно рассказать о событиях, которые, хоть и не заслуживают отдельной главы в моем повествовании, очень важны для правильного понимания ее личности и окружения, я намерена и дальше цитировать их. К тому же, если под рукой такой богатый материал, почему бы его не использовать? Дневник Эмили, при всей юношеской незрелости суждений и обилии подчеркиваний, дает представление о ее характере, творческом воображении и склонности к самоанализу в пору ее четырнадцатой весны лучше любого, даже наиболее сочувственно настроенного биографа. Так что давайте еще раз бросим взгляд на пожелтевшие страницы старой «книжки от Джимми», когда-то исписанные в «эркере» Молодого Месяца.

********

«15 февраля, 19~

Я решила каждый день отмечать в моем дневнике все мои хорошие и плохие поступки. Мне очень нравится эта идея, которую я почерпнула из одной книги. Я намерена писать обо всем как можно более честно. Разумеется, писать о хороших поступках будет легко, а вот о плохих — не очень.

Сегодня я совершила только один плохой поступок... то есть только один, который я считаю плохим. Я надерзила тете Элизабет. Ей показалось, что я слишком долго мою посуду. А я и не предполагала, что надо куда-то спешить, и сочиняла рассказ под названием «Тайна мельницы». Тетя Элизабет посмотрела сначала на меня, потом на часы и сказала препротивным тоном:

— Не доводится ли тебе, Эмили, сестрой улитка?

— Нет! Мне улитки не родня, — сказала я высокомерно.

Дерзкими были не сами слова, а мой тон. И я хотела, чтобы они прозвучали дерзко. Я была очень сердита — язвительные речи всегда меня раздражают. Потом я очень пожалела, что вышла из себя... но пожалела лишь потому, что это было глупо и некрасиво, а не потому, что это плохо. Так что, вероятно, настоящего раскаяния с моей стороны не было.

Что же до хороших поступков, то их я совершила сегодня целых два. Я спасла две маленькие жизни. Задира Сэл поймала бедного дрозда-рябинника, а я отобрала его у нее. Он улетел довольно бодро и чувствовал себя — в этом я уверена — удивительно счастливым. А потом я спустилась в подвал и нашла в кладовой мышку с зажатой в мышеловке лапкой. Бедняжка лежала, вконец обессиленная безуспешными попытками освободиться и с таким выражением тоски в маленьких черных глазках. Я не могла этого вынести и тут же ее освободила. Она ухитрилась убежать довольно ловко, несмотря на свою поврежденную лапку. Впрочем, я не совсем уверена, был ли хорошим этот поступок. Я знаю, что он был хорошим с точки зрения мышки, но как оценила бы его тетя Элизабет?

Сегодня вечером тетя Лора и тетя Элизабет перечитали и сожгли целую коробку старых писем. Они читали их вслух и обсуждали, пока я сидела в углу и вязала себе чулки. Письма были очень интересные, и я узнала о Марри много такого, чего не знала прежде. Я чувствую, что принадлежать к такой семье поистине восхитительно. Неудивительно, что люди в Блэр-Уотер называют нас «избранным народом»... хотя они при этом не имеют в виду ничего лестного. Я чувствую, что должна быть достойна традиций моей семьи.

Сегодня я получила длинное письмо от Дина Приста. Эту зиму он проводит в Алжире. В письме сказано, что он вернется в апреле и намерен провести лето у своей сестры, миссис Эванс. Я так рада! Это будет великолепно — иметь возможность все лето видеть его в Блэр-Уотер. Ни с кем у меня не бывает таких увлекательных разговоров, как с Дином. Он самый приятный и самый интересный из всех пожилых людей, каких я знаю. Правда, тетя Элизабет, утверждает, что он эгоистичен, как все Присты. Но, надо признать, она вообще не любит Пристов. И она всегда называет его Кривобоком, что почему-то режет мне слух. У Дина в самом деле одно плечо чуть выше другого, но ведь это не его вина. Я однажды сказала тете Элизабет, что предпочла бы, чтобы она не называла так моего друга, но она ответила:

— Не я дала это прозвище твоему другу, Эмили. Кривобоком его всегда называют его собственные родственники. Присты не отличаются особой деликатностью!

Тедди тоже получил от Дина письмо и книгу «Жизнеописания великих художников» — о Микеланджело, Рафаэле, Веласкесе, Рембрандте, Тициане[10]. Он говорит, что не решается читать ее в присутствии матери... иначе она непременно сожжет книгу. Я уверена, что если бы Тедди только получил возможность учиться, то стал бы не менее великим художником, чем те, о которых сейчас читает.

********

18 февраля, 19~

Я чудесно провела сегодняшний вечер: гуляла после школы в одиночестве по дорожке вдоль ручья в роще Надменного Джона. Кремовое солнце висело низко над горизонтом, а снег был удивительно белым, и тени на нем такие тонкие и голубые. Мне кажется, что нет ничего красивее теней деревьев. А когда я вышла в сад, моя собственная тень оказалась очень забавной... такой длины, что протянулась через весь сад. Я тут же сочинила стихотворение, в котором были такие строчки:

Будь мы ростом с наши тени,

Как бы тени подросли?

Я думаю, это очень глубокая мысль.

Сегодня вечером я писала рассказ. Тетя Элизабет знала, чем я занята, и была очень недовольна. Она отчитала меня за пустую трату времени. Но это время вовсе не было потрачено впустую. Я росла в это время... я знаю, что это так. И было что-то в некоторых из написанных мной фраз, что мне очень понравилось. «Меня пугает серость леса» — чрезвычайно удачная строчка. И вот эта тоже: «Белая и величественная, шла она по темному лесу, словно луч луны". Думаю, это звучит весьма изысканно. Однако мистер Карпентер говорит, что всякий раз, когда мне случится написать что-нибудь особенно изысканное, я должна немедленно это вычеркнуть. Но ох... не могу я это вычеркнуть... во всяком случае, пока. Странно, что, как правило, месяца через три после того, как мистер Карпентер велит мне что-нибудь вычеркнуть, я соглашаюсь с ним и стыжусь того, что написала. Сегодня он особенно безжалостно раскритиковал мое сочинение. Все в нем пришлось ему не по вкусу.

— Три увы в одном абзаце! Да будь оно только одно, и то показалось бы лишним в наши дни! «Более непреодолимый»... Эмили, ради всего святого, пиши по-английски! Такие фразы непростительны!

Тут он был прав. Я сама поняла это, и стыд, словно алая волна, залил меня с головы до пят. Затем, исправив синим карандашом почти каждое предложение, и высмеяв почти все мои утонченные выражения, и найдя недостатки в строении большинства моих фраз, и заявив мне, что я слишком люблю «умствовать» во всей моей писанине, он отшвырнул тетрадку в сторону, схватился за волосы и простонал:

— Где уж тебе писать! Бери ложку, девчонка, и учись варить!

Затем он удалился, большими шагами, бормоча «проклятья, не громкие, но страшные»[11]. Я подобрала мое бедное сочинение, не испытывая особенной печали. Готовить я уже умею и немного разобраться в характере мистера Карпентера тоже успела. Чем лучше мои сочинения, тем яростнее он их критикует. Так что это сочинение оказалось, должно быть, совсем неплохим. Но он так сердится и досадует, когда видит, где я могла бы написать еще лучше, но не написала... из-за собственной беспечности, лени или равнодушия — так он думает. А он не выносит людей, которые могли бы сделать что-то лучше и не сделали. И он не стал бы уделять столько времени моим сочинениям, если бы не надеялся, что со временем я смогу добиться успеха.

Тетя Элизабет неодобрительно относится к нашему новому священнику, мистеру Джонсону. Она считает, что его теологическая система не может считаться здравой. В своей проповеди в прошлое воскресенье он сказал, что в буддизме есть нечто хорошее.

— Этак он скоро найдет что-нибудь хорошее и в папизме, — с негодованием заявила тетя Элизабет за обеденным столом.

Но, возможно, в буддизме все же есть что-то хорошее. Надо будет обязательно спросить об этом Дина, когда он вернется домой.

********

2 марта, 19~

Сегодня мы все были на похоронах — умерла старая миссис Сара Пол. Я люблю ходить на похороны. Но, когда я сказала об этом вслух, тетя Элизабет взглянула на меня с ужасом, а тетя Лора воскликнула: «О, Эмили, дорогая, что ты!» Мне, пожалуй, даже нравится шокировать тетю Элизабет, но всегда бывает неловко, если случается чем-нибудь встревожить тетю Лору... она такая милая... так что я объяснила... вернее, попыталась объяснить. Порой бывает очень трудно что-нибудь объяснить тете Элизабет.

— Похороны всегда интересны, — сказала я. — И к тому же забавны.

Боюсь, что этими словами я лишь подлила масла в огонь. Но ведь тетя Элизабет не хуже меня знает, что было забавно смотреть на некоторых из родственников миссис Пол, которые ссорились с ней годами и ненавидели ее — хоть она и мертва, надо сказать, что при жизни ее нельзя было назвать приятной особой!— сидели, прижав платки к глазам и притворялись, будто плачут. И я отлично знала, о чем каждый из них думал в это время. Джейк Пол пытался угадать, не получит ли он хоть что-нибудь по завещанию от старой карги... а Элис Пол, которая не могла даже рассчитывать ни на какое наследство, очень надеялась, что и Джейку ничего не достанется. Ее такой исход вполне удовлетворил бы. А жена Чарлза Пола думала, как скоро после похорон можно будет приступить к переделке дома, чтобы это не выглядело неприлично — она давно настаивала на этой переделке, но миссис Сара Пол была против. А тетушка Мин беспокоилась, хватит ли пирожков с мясом на такую ораву дальних родственников — она никак не ожидала, что их столько приедет, и совсем не хотела никого из них видеть. А Лизетта Пол пересчитывала присутствующих и была очень раздражена, так как народу собралось меньше, чем на похороны жены Генри Листера, которые состоялись на прошлой неделе. Когда я сказала обо всем этом тете Лоре, она серьезно ответила:

— Быть может, Эмили, все это правда, — (она прекрасно знала, что это так!), — но почему-то представляется не совсем... приличным для такой молодой девушки, как ты... быть... э-э-э... короче, замечать такие вещи.

Однако, я не могу не замечать их. Милая тетя Лора всегда так жалеет людей, что не замечает их забавных черт. Но на похоронах я видела и другое. Я видела, что маленький Зак Фритц, которого миссис Пол усыновила и к которому была очень добра, совершенно убит горем и что Марте Пол очень горько и стыдно вспоминать о своей давней жестокой ссоре с миссис Пол... а еще я видела, что лицо самой миссис Пол, такое вечно недовольное и сердитое при жизни, в гробу стало умиротворенным, величественным и даже красивым... словно Смерть наконец принесла ей удовлетворение.

Да, похороны — это действительно интересно.

********

5 марта, 19~

Сегодня идет легкий снежок. Мне нравится смотреть, как снег летит косыми полосами на фоне темных деревьев.

Мне кажется, что я сделала сегодня доброе дело. Сегодня к нам приходил Джейсон Мерроубай — помогал кузену Джимми пилить дрова... и я видела, как он украдкой зашел в свинарник и сделал пару глотков из бутылки виски. Но я никому об этом ни слова не сказала. Вот это и был мой хороший поступок.

Возможно, мне следовало сказать об этом тете Элизабет, но, если бы я сказала, она никогда его больше не наняла бы, а ему, чтобы обеспечить его несчастную жену и детей, нужна любая работа, какую только можно получить. Я нахожу, что не всегда легко решить, хороши твои поступки или плохи.

********

20 марта, 19~

Вчера тетя Элизабет очень рассердилась, так как я не захотела написать некролог в стихах для старого Питера Дегира, умершего на прошлой неделе. Миссис Дегир пришла к нам в Молодой Месяц и обратилась ко мне с такой просьбой. Я не захотела... и даже пришла в негодование. Я чувствовала, что такой некролог на заказ стал бы профанацией моего искусства... хотя, разумеется, я не сказала этого миссис Дегир. Во-первых, ей было бы неприятно, а во-вторых, она скорее всего не поняла бы, что я имею в виду. Даже тетя Элизабет не поняла меня, когда после ухода миссис Дегир я попыталась объяснить причины моего отказа.

— Ты пишешь кучу чепухи, которая никому не нужна, — сказала она. — Думаю, один раз ты вполне могла бы написать и нечто нужное. Это доставило бы удовольствие бедной старой Мэри Дегир. «Профанация твоего искусства» — надо же такое выдумать! Если уж ты хочешь что-то объяснить, Эмили, почему не говорить дельно?

Я стала «говорить дельно».

— Тетя Элизабет, — продолжила я серьезно, — ну как могла бы я написать для нее этот некролог в стихах? Я не могу написать неправду ради того, чтобы доставить кому-то удовольствие. А о старом Питере Дегире, как вы сами знаете, нельзя сказать ничего такого, что было бы одновременно и хорошим, и правдивым!

Тетя Элизабет прекрасно это знала, но все равно, услышав мои слова, пришла в замешательство, и ее недовольство лишь усилилось. Она так меня рассердила, что я поднялась к себе в комнату и написала некролог в стихах о Питере, исключительно для своего собственного удовольствия. А это, действительно, большое удовольствие написать правдивый некролог о том, кто тебе не нравится. Не то чтобы я испытывала особую неприязнь к Питеру Дегиру — я просто презирала его, как все остальные. Но тетя Элизабет меня разозлила, а я, когда разозлюсь, могу писать очень язвительно. И тут я снова почувствовала, как моей рукой водит Нечто... но совсем другое Нечто... какое-то злое, язвительное Нечто, которому доставляет удовольствие высмеивать бедного, ленивого, нерадивого, неумелого, глупого старого ханжу Питера Дегира. Мысли, слова, рифмы — все, казалось, явилось само собой, пока Нечто посмеивалось про себя.

Я решила, что стихотворение вышло очень остроумным, и не смогла противиться искушению взять его сегодня с собой в школу и показать мистеру Карпентеру. Я предполагала, что ему понравится... и думаю, ему действительно понравилось — отчасти, но, прочитав стихи, он отложил листок в сторону, взглянул на меня и сказал:

— Есть, я полагаю, нечто приятное в том, чтобы писать сатиры на неудачников. Бедный старый Питер был неудачником... а теперь он мертв... и Создатель, возможно, окажется милосерден к нему... но не его ближние. Когда я умру, Эмили, ты будешь так же язвительно писать обо мне? У тебя талант на такие вещи... о да, ты проявила его здесь... написано очень остроумно. Ты способна живописать слабости, глупости, изъяны человека с блеском, совершенно необыкновенным — для девочки твоего возраста. Но... стоит ли заниматься этим, Эмили?

— Нет... нет, — пробормотала я. Мне было так стыдно и горько, что захотелось убежать и расплакаться. Я пришла в ужас оттого, что мистер Карпентер думает, будто я когда-нибудь смогу написать такое о нем — после всего, что он для меня сделал.

— Вот именно. Не стоит, — сказал мистер Карпентер. — В жизни есть место для сатиры... существуют пороки, которые можно только выжечь каленым железом... но предоставь это занятие гениям. Лучше исцелять, чем причинять боль. Нам, неудачникам, это хорошо известно.

— О, мистер Карпентер!— начала я. Я хотела сказать, что его никак нельзя считать неудачником... я хотела сказать так много... но он мне не позволил.

— Ну, ну, не будем больше говорить об этом, Эмили. Когда я умру, скажи: «Он был неудачником, и никто не понимал это глубже и не страдал от этого больше, чем он сам». Будь милосердна к неудачникам, Эмили. Высмеивай пороки, если тебе это нужно... но жалей слабости.

Он ушел и вскоре позвал всех в класс. Я до сих пор чувствую себя несчастной и думаю, что сегодня не усну. Но, здесь и сейчас, я — со всей торжественностью — даю в моем дневнике следующий обет: отныне мое перо будет исцелять, но не ранить. И я подчеркиваю эти слова — что бы там ни говорилось о привычках ранних викторианцев, — потому что пишу чрезвычайно серьезно.

Впрочем, я не разорву листок с этим стихотворением... я не могу на это решиться... оно действительно слишком хорошо написано, чтобы его уничтожить. Я убрала его в мой «литературный буфетик» на каминной полке, чтобы иметь возможность перечитать иногда для собственного удовольствия. Но я никогда никому его не покажу.

Ах, как мне жаль, что я причинила боль мистеру Карпентеру!

********

1 апреля, 19~

Сегодня меня ужасно рассердили слова, сказанные о Блэр-Уотер одной приезжей дамой. Когда я зашла на почту, там был мистер Алек Сойер с супругой. Они постоянно живут в Шарлоттауне, и миссис Сойер очень красива, и модно одевается, и держится покровительственно. Я услышала ее слова, обращенные к мужу: «И как только могут коренные жители этого сонного местечка жить здесь годами? Я сошла бы с ума. Здесь никогда ничего не происходит».

Мне очень захотелось просветить ее насчет Блэр-Уотер. Я могла бы высказаться весьма язвительно. Но, разумеется, Марри никогда не устраивают публичных скандалов. А потому я удовлетворилась тем, что очень холодно поклонилась ей в ответ на ее приветствие и величественно прошествовала мимо. Я услышала, как мистер Сойер спросил: «Кто эта девушка?» и миссис Сойер ответила: «Должно быть, это молоденькая Старр... у этой кокетливой кошечки типичная манера всех Марри вскидывать голову».

«Здесь никогда ничего не происходит»... Надо же такое сказать! Да здесь все время что-нибудь происходит... что-нибудь совершенно потрясающее. Я думаю, жизнь здесь в высшей степени увлекательна. У нас всегда найдется немало такого, над чем можно посмеяться, из-за чего поплакать, о чем поговорить.

Взять хотя бы все, что происходило в Блэр-Уотер в последние три недели — тут смешались комедия и трагедия. Джеймс Бакстер вдруг перестал разговаривать с женой, и никто не знает почему.Она тоже не знает, бедняжка, и вся исстрадалась из-за этого. Старый Адам Гиллиан, всю жизнь ненавидевший всяческое притворство, умер две недели назад, и последними его словами были: «Смотрите у меня! Никаких завываний и хлюпанья носом на моих похоронах!» Так что никто не завывал и не хлюпал носом. Ни у кого и не было такого желания, а так как он прямо все это запретил, никто не стал притворяться. Никогда еще не было в Блэр-Уотер таких веселых похорон. Мне довелось видеть куда более меланхоличные свадьбы — такие, как, например, свадьба Эллы Брайс. Причиной ее печали стало то, что она, наряжаясь, забыла надеть белые туфельки и спустилась в гостиную в старых, линялых домашних тапочках с дырками на пальцах. Разговоров это вызвало множество — ничуть не меньше, если бы она вышла в гостиную и на ней вообще ничего не было надето. Бедная Элла проплакала из-за этого весь свадебный ужин.

Старый Роберт Скоуби и его единокровная сестра поссорились, после того как прожили вместе тридцать лет душа в душу — хотя те, кто их знает, уверяют, будто она очень сварливая женщина. Никакие ее слова или поступки не могли вывести Роберта из себя, но недавно под вечер в доме остался после ужина только один пончик, а Роберт очень любит пончики. Он убрал пончик в кладовую, чтобы съесть перед сном, но, когда пришел за ним, обнаружил, что Матильда его съела. Он впал в ярость, дернул ее за нос, обозвал дьяволицей и велел убираться из его дома. Так что она перебралась к своей сестре в Дерри-Понд, а Роберт собирается жить бобылем. Ни один из них никогда не простит другого — все Скоуби злопамятны, — и ни один никогда больше не будет ни счастлив, ни доволен.

А Джордж Лейк, возвращаясь домой из Дерри-Понд в один из лунных вечеров — это было недели две назад, — неожиданно увидел, что рядом с его тенью по освещенному луной снегу бежит другая, очень черная тень. А не было совсем ничего такого, что могло бы отбрасывать эту тень! Он бросился к ближайшему дому, полумертвый от страха, и говорят, что ему уже никогда не оправиться от такого испуга.

Это самое сенсационное событие из всех, что произошли за последние три недели. Я пишу о нем и содрогаюсь. Джордж, должно быть, ошибся. Но он правдивый человек и никогда не пьет. Право, не знаю, что и думать.

Арминьес Скоуби очень скуп и всегда сам покупает шляпки для своей жены, чтобы она не потратила на них слишком много. Во всех магазинах Шрузбури об этом знают и потешаются над ним. Когда на прошлой неделе он зашел к Джоунзу и Маккаллуму за новой шляпкой для миссис Скоуби, мистер Джоунз сказал ему, что, если он пройдет в этой шляпке от магазина до станции, то сможет получить ее бесплатно. И Арминьес прошел! До станции добрых четверть мили, и все шрузбурские мальчишки бежали за ним следом и улюлюкали. Но Арминьесу было все равно. Зато он сэкономил три доллара и сорок девять центов.

А еще в один из вечеров, прямо здесь, в Молодом Месяце, я уронила сваренное всмятку яйцо на одно из лучших кашемировых платьев тети Элизабет. Какое событие! Если бы в Европе рухнуло какое-нибудь королевство, это не вызывало бы такого смятения в Молодом Месяце.

Так что, мистрис Сойер, вы весьма заблуждаетесь. Но, даже если не принимать во внимание все эти случаи, люди в Блэр-Уотер интересны сами по себе. Нравятся мне далеко не все, но интересным я нахожу каждого: и мисс Мэтти Смолл, которой уже за сорок и которая продолжает носить кричащие цвета — все прошлое лето она являлась в церковь в розово-фиолетовом платье и алой шляпе... и старого дядюшку Рубена Баскома, который так ленив, что, когда ночью над ним начала протекать крыша, он пролежал в постели до утра, держа над собой зонтик, но не пожелал вылезти и передвинуть кровать... и церковного старосту Макклоски, на взгляд которого было неприлично употреблять слово «штаны», рассказывая на молитвенном собрании о деятельности зарубежной христианской миссии, и который, по этой причине, употреблял более благопристойное «прикрытие нижней части туловища»... и Амейсу Дерри, который прошлой осенью на сельскохозяйственной выставке получил четыре приза за овощи, украденные им с поля Ронни Баскома, в то время как сам Ронни не получил ни одного... и Джимми Джо Беллу, которые приходил вчера в Блэр-Уотер из Дерри-Понд, чтобы купить дров и построить «курятник для своей собачки»... и старого Люка Эллиота, который так методичен, что в Новый год составляет план на следующие двенадцать месяцев, в котором отмечает те дни, когда собирается напиться — и строго этого плана придерживается... Все эти люди интересны, и забавны, и восхитительны.

Ну вот, я доказала, что миссис Сойер была совершенно неправа, и больше не испытываю к ней враждебных чувств, хоть она и назвала меня «кошечкой».

Почему мне неприятно, когда меня называют «кошечкой»? Ведь кошки такие милые существа. А вот когда кузен Джимми называет меня «киской», мне это нравится.

********

28 апреля, 19~

Две недели назад я отправила мое лучшее стихотворение «Песня ветра» в один из нью-йоркских журналов, а сегодня оно вернулось ко мне вместе с узкой полоской бумаги, на которой напечатано: «К сожалению, использовать представленный материал в нашем издании не представляется возможным».

Я чувствую себя совершенно ужасно. Боюсь, я никогда не смогу написать ничего стоящего.

Смогу! Придет время, когда этот журнал с радостью будет печатать мои сочинения!

Я не говорила мистеру Карпентеру об этой моей попытке напечататься. Он ее не одобрил бы. Он говорит, что лет через пять можно будет начать осаждать редакторов. Но я знаю, что некоторые стихи, которые я читала в этом самом журнале, были ничуть не лучше, чем «Песня ветра».

Весной мне хочется писать стихи больше, чем в любое другое время года. Мистер Карпентер советует бороться с этим желанием. По его словам, ничто в этом мире не привело к появлению большего количества макулатуры, чем весна.

Во всем, что говорит мистер Карпентер, есть характерный привкус язвительности.

********

1 мая, 19~

Дин уже дома. Вчера он приехал к своей сестре, а сегодня вечером был здесь, в Молодом Месяце, и мы гуляли в саду, по дорожке мимо солнечных часов, туда и обратно, и разговаривали. Как славно, что он снова здесь — с его таинственными зелеными глазами и выразительным ртом.

У нас состоялся долгий разговор. Мы говорили об Алжире, и о переселении душ, и о кремации, и о профилях... Дин говорит, что у меня прекрасный профиль — «настоящий греческий». Мне всегда нравятся комплименты Дина.

— Утренняя звезда, как ты выросла!— воскликнул он, увидев меня. — Прошлой осенью я покидал ребенка... а теперь нахожу женщину!

(Через три недели мне исполнится четырнадцать, и я довольно высокая для своего возраста. Дин, как кажется, этому рад... в отличие от тети Лоры, которая всегда вздыхает, когда выпускает ткань из складочек на моих платьях, и считает, что дети растут слишком быстро.)

— «Так проходит время», — сказала я, цитируя девиз на циферблате солнечных часов и чувствуя себя умудренной опытом.

— Ты почти с меня ростом, — сказал он, а затем добавил с горечью: — Хотя, разумеется, Кривобок Прист не слишком внушительного роста.

Я всегда избегаю любого упоминания о его плече, но на этот раз не могла промолчать:

— Дин, пожалуйста, не язвите на собственный счет... по крайней мере, когда говорите со мной. Я никогда не думаю о вас как о Кривобоке.

Дин взял меня за руку и взглянул мне прямо в глаза, словно пытаясь читать в моей душе.

— Ты уверена в этом, Эмили? Разве у тебя не возникает желания видеть меня не хромым... и не кривобоким?

— В том, что касается вашей жизни, да, — ответила я, — но в том, что касается моей, тут нет никакой разницы... и никогда не будет.

— И никогда не будет!— Дин выразительно повторил эти слова. — Если бы я был уверен в этом, Эмили... если бы я только был уверен в этом.

— Вы можете быть уверены, — горячо заявила я. Я была раздражена, так как он, похоже, сомневался в моей искренности... однако что-то в выражении его лица вызвало у меня некоторое смущение. Я вдруг вспомнила тот день, когда он снял меня с утеса в бухте Молверн и сказал, что моя жизнь принадлежит ему, так как он ее спас. Мне не нравится мысль о том, что моя жизнь может принадлежать кому-то, кроме меня самой... Я не хочу, чтобы она принадлежала даже Дину, как бы он мне ни нравился. А в некоторых отношениях Дин нравится мне больше, чем любой другой человек на свете.

Когда стемнело, на небе появились звезды, и мы рассматривали их в отличный новый бинокль Дина. Это было так увлекательно! Дин знает о звездах всё... мне кажется, он знает всё обо всём. Но, когда я сказала ему об этом, он ответил:

— Есть один секрет, в который я не проник... за то, чтобы раскрыть его, я охотно отдал бы все мои знания... один секрет... возможно, он навсегда останется для меня секретом. Как осуществить... как осуществить...

— Что? — спросила я с любопытством.

— Мою заветную мечту, — словно во сне, заключил он, глядя на мерцающую звезду, которая, казалось, висела на самой вершине одной из Трех Принцесс. — Сейчас она кажется мне такой же манящей и недостижимой, как эта сверкающая, словно бриллиант, звезда. Но... кто знает?

Как я хотела бы узнать, чего Дин так сильно хочет...

********

4 мая, 19~

Дин привез мне из Парижа прелестную папку для бумаг, и я переписала на внутреннюю сторону ее обложки мою любимую строфу из стихотворения «Горечавка». Я буду перечитывать ее каждый день и вспоминать мою клятву «подняться альпийскою тропой» и вписать мое имя «в заветную скрижаль». Я начинаю понимать, что карабкаться придется долго, хотя прежде я, похоже, рассчитывала воспарить на сверкающих крыльях прямо к «вершинам славы». Мистер Карпентер заставил меня отказаться от этой безрассудной надежды.

— Цепляйся ногтями и зубами — это единственный способ добиться успеха, — говорит он.

Прошлой ночью, лежа в постели, я придумала несколько прелестных названий для тех книг, которые напишу в будущем: «Леди высшей пробы», «Верен чести и обету», «О чудная бледная Маргарет» (это из Теннисона), «Славный род Вир де Вир» (оттуда же) и «Королевство у моря»[12].

Если бы только мне теперь подобрать сюжеты, которые соответствовали бы этим названиям!

Сейчас я пишу рассказ «Дом среди рябин» — на мой взгляд, тоже очень хорошее название. Но любовные объяснения мне пока еще не удаются. Все придуманные мной разговоры такого рода, как только они перенесены на бумагу, начинают казаться такими отвратительно церемонными и глупыми, что приводят меня в ярость. Я спросила Дина, не может ли он — как давно обещал — научить меня писать их правильно, но он сказал, что я еще слишком молода... сказал тем таинственным тоном, который всегда наводит на мысль, что в его словах есть какой-то скрытый смысл. Я тоже хотела бы уметь говорить так многозначительно — это делает говорящего очень интересным.

Сегодня вечером, когда я вернулась из школы, мы с Дином сели на каменной скамье в саду, чтобы вместе перечитать «Альгамбру»[13]. Эта книга всегда вызывает у меня такое чувство, словно я открыла маленькую дверцу и шагнула прямо в волшебную страну.

— Как я хотела бы увидеть Альгамбру!— сказала я.

— Когда-нибудь мы поедем посмотреть на нее... вместе, — отозвался Дин.

— Ах, это было бы прелестно!— воскликнула я. — Вы думаете, Дин, нам это когда-нибудь удастся?

Прежде чем Дин успел ответить, из рощи Надменного Джона донесся «сигнал» Тедди — очаровательная маленькая мелодия из двух коротких высоких звуков и одного длинного и низкого, которую он всегда высвистывает, чтобы позвать меня к себе.

— Извините, Дин... я должна идти... Тедди зовет меня, — сказала я.

— Ты всегда должна идти, когда Тедди зовет? — спросил Дин.

Я утвердительно кивнула и объяснила:.

— Он зовет меня так только тогда, когда я ему особенно нужна, и я обещала, что обязательно приду, если только смогу.

— Ты особенно нужна мне!— возразил Дин. — Я пришел сюда в этот вечер только для того, чтобы читать вместе с тобой «Альгамбру».

И я вдруг почувствовала себя очень несчастной. Мне ужасно хотелось остаться с Дином, но я чувствовала, что должна идти к Тедди. Дин остановил на моем лице пронзительный взгляд, а затем захлопнул «Альгамбру» и сказал:

— Иди.

Я ушла... но почему-то казалось, что вечер испорчен.

********

10 мая, 19~

Я прочла три книги, которые Дин одолжил мне на этой неделе. Одна из них была как розовый сад... очень приятная, но чуточку приторная. А другая — как сосновый лесок на горе... полна пряного смолистого аромата... она понравилась мне, но вызвала чувство, похожее на отчаяние. Она так великолепно написана... я знаю, мне никогда не написать ничего подобного. А еще одна... она была как грязный хлев. Дин дал ее мне по ошибке. Он очень рассердился на себя, когда это обнаружил — рассердился и огорчился.

— Звезда... Звезда... я никогда не дал бы тебе подобную книгу... всему виной моя проклятая невнимательность... прости меня. Эта книга дает верную картину некоего мира... но не твоего — слава Богу!.. и никакого другого мира, гражданином которого ты когда-либо будешь. Звезда, обещай мне, что забудешь эту книгу.

— Забуду, если смогу, — сказала я.

Но не знаю, удастся ли мне забыть. Она совершенно отвратительна. Я не могу быть счастливой, с тех пор как прочитала ее. У меня такое чувство, словно я замарала руки и никак не могу отмыть их дочиста. А еще у меня другое странное чувство, словно за моей спиной закрылись какие-то ворота, оставив меня в новом, незнакомом мире, которого я до конца не понимаю и который мне не нравится, но по которому мне придется путешествовать.

Сегодня вечером я попыталась описать Дина в моей «книжке от Джимми», куда я обычно заношу описания характеров. Но это мне не удалось. То, что у меня получилось, скорее можно назвать фотографией, но не портретом. Есть в Дине нечто такое, что выше моего понимания.

Дин сделал на днях мой снимок при помощи своего нового фотоаппарата, но был не слишком доволен результатом.

— Здесь ты сама на себя не похожа, — покачал он головой, — но, разумеется, никому никогда не сфотографировать звездный свет.

Затем он добавил — довольно резко, как мне показалось:

— Скажи этому чертенку Тедди, чтобы он не изображал твое лицо на всех своих рисунках. Он не имеет права вставлять тебя во все, что рисует.

— Он и не вставляет!— воскликнула я. — Да и нарисовал меня всего лишь один раз... это был тот рисунок, который тетя Нэнси украла.

Я сказала это с раздражением и без всякого смущения, так как до сих пор не простила тетю Нэнси за то, что она оставила тот рисунок у себя.

— Но он включает в каждый свой рисунок что-то от тебя, — сказал Дин упрямо, — твои глаза... изгиб твоей шеи... очертания твоего подбородка... твою индивидуальность. Последнее хуже всего... я не так сильно возражаю против изображения твоих глаз, шеи или подбородка, но не допущу, чтобы этот щенок добавлял частичку твоей души ко всему, что рисует. Возможно, это получается у него неосознанно... что еще хуже.

— Я вас не понимаю, — сказала я, довольно высокомерно. — Но Тедди — чудо... так говорит мистер Карпентер.

— А Эмили из Молодого Месяца это повторяет! О, малыш обладает талантом... и когда-нибудь добьется успеха, если ему не испортит жизнь его болезненно ревнивая мать. Но пусть он держит свой карандаш и кисть подальше от того, что принадлежит мне.

Дин говорил это со смехом. Но я продолжала стоять вскинув голову. Я никому не «принадлежу» — даже в шутку. И никогда не буду «принадлежать».

********

12 мая, 19~

Сегодня у нас были тетя Рут, и дядя Уоллес, и дядя Оливер. Дядя Оливер мне нравится, но тетю Рут и дядю Уоллеса я люблю ничуть не больше, чем прежде. У них состоялось что-то вроде тайного семейного совета в гостиной, где были также тетя Элизабет и тетя Лора. Кузена Джимми туда тоже допустили, но меня — нет, хотя я была совершенно уверена, что речь пойдет обо мне. Я также уверена, что тетя Рут не добилась на этом совете того, чего хотела, так как потом, за ужином, она без конца делала мне обидные замечания и сказала, что я расту хилой! Тетя Рут всегда делает мне замечания, а дядя Уоллес относится ко мне покровительственно. И все же я предпочитаю оскорбительные замечания тети Рут, так как, когда я их слышу, мне не приходится делать вид, будто они мне нравятся. Я терпела их довольно долго, но затем не выдержала. Тетя Рут сказала мне:

— Эмили, не спорь, — как могла бы сказать маленькому ребенку. Я взглянула ей прямо в глаза и холодно сказала:

— Я думаю, тетя Рут, что я слишком взрослая, чтобы так со мной разговаривать.

— Но не слишком взрослая, чтобы грубить и дерзить, — фыркнула в ответ тетя Рут, — и я на месте Элизабет, отвесила бы вам, мисс, хорошую затрещину.

Терпеть не могу, когда ко мне так обращаются, и называют мисс, и фыркают на меня! Мне кажется, что тетя Рут обладает всеми недостатками Марри и не имеет ни одного из их достоинств.

Вместе с дядей Оливером приехал его сын Эндрю и собирается погостить у нас еще неделю. Он старше меня на четыре года.

********

19 мая, 19~

Сегодня мой день рождения. Мне исполняется четырнадцать. Я написала письмо «От меня, четырнадцатилетней, ко мне, двадцатичетырехлетней», запечатала в конверт и убрала в мой «литературный буфетик», чтобы вскрыть в мой двадцать четвертый день рождения. Я сделала в нем кое-какие предсказания. Интересно, сбудутся ли они к тому времени, когда я вскрою письмо.

Сегодня тетя Элизабет вернула мне все папины книжки. Я так обрадовалась! Мне кажется, что эти книги — частица самого папы. Его имя написано на каждой из них его собственной рукой, а на полях немало оставленных им пометок. Они кажутся отрывками написанных им писем. Я просматривала их весь вечер, и папа снова казался таким близким, и мне было одновременно радостно и грустно.

Лишь одно событие испортило этот день. В школе, когда я вышла к доске решать задачу, все вдруг захихикали. Я не могла понять почему. Потом я обнаружила, что кто-то приколол мне на спину листок бумаги, на котором крупно написал черными печатными буквами: Эмили Берд Старр, автор «Четвероногой утки». Все расхохотались пуще прежнего, когда я сорвала этот листок и выбросила в ведерко для угля. Меня бесит, когда кто-нибудь высмеивает подобным образом мои мечты. Я вернулась домой сердитая и несчастная. Но, когда я опустилась на ступеньку беседки и посидела там пять минут, рассматривая один из цветков на клумбе с анютиными глазками, весь мой гнев куда-то исчез. Невозможно оставаться сердитой, глядя в самую серединку прелестного цветка.

И я знаю: придет время, когда они не будут смеяться надо мной!

Эндрю вчера уехал домой. Тетя Элизабет спросила меня, понравился ли он мне. Она никогда прежде не задавала мне такого вопроса ни о ком — мое мнение не имело никакого значения. Вероятно, она начинает понимать, что я уже не ребенок.

Я сказала, что, на мой взгляд, он положителен, добродушен, глуп и неинтересен.

Тетя Элизабет так рассердилась, что не разговаривала со мной целый вечер. Но почему? Ведь я должна была сказать правду. И Эндрю именно таков!

********

21 мая, 19~

Старый Келли побывал у нас сегодня в первый раз за эту весну — с грузом блестящих новых жестянок. Он привез мне пакетик леденцов — как всегда — и поддразнил насчет замужества — тоже как всегда. Но, похоже, его занимала еще какая-то мысль, и, когда я пошла в молочню, чтобы дать ему, как он просил, молока, он последовал за мной.

— Девочка, дорогая, — начал он таинственно. — Я встретил Кривобока Приста на дорожке возле вашего дома. Он часто здесь бывает?

Я вскинула голову так, как это обычно делают все Марри, и сказала:

— Если вы имеете в виду мистера Дина Приста, то он заходит часто. Он мой близкий друг.

Старый Келли покачал головой.

— Девочка, дорогая... я предупреждал тебя... не говори потом, будто не предупреждал. В тот день, когда я вез тебя в Прист-Понд, я сказал, чтобы ты никогда не выходила замуж ни за какого Приста. Ну, скажи, разве не говорил?

— Мистер Келли, вы меня смешите, — сказала я — сердито, но вместе с тем чувствуя, что сердиться на старого Джока Келли просто нелепо. — Я не собираюсь ни за кого замуж. Мистер Прист по возрасту мне в отцы годится! Я всего лишь девочка, а он помогает мне в учебе.

Старый Келли снова покачал головой.

— Я знаю Пристов, девочка, дорогая... и, если уж они поставят себе цель, то их не остановить — с тем же успехом можно пытаться повернуть в другую сторону ветер. Вот и этот Кривобок... мне говорили, что он положил глаз на тебя с тех пор, как помог тебе выкарабкаться со скалы в бухте Молверн... и теперь только ждет, когда ты подрастешь настолько, чтобы можно было начать за тобой ухаживать. Говорят, он язычник, и всем отлично известно, что, когда его крестили, он приподнялся и сорвал очки со священника. Так чего же ждать от такого человека? Да и о том, что он хромой и кривобокий, нет нужды говорить — ты сама это видишь. Последуй совету глупого Старого Келли и порви с ним, пока есть время. Ну-ну, девочка, дорогая, не смотри на меня так, как смотрят все гордые Марри. Я тебе правду говорю, и все это для твоего же блага.

Я ушла и оставила его в одиночестве. Невозможно спорить с ним из-за таких вещей. Я не желаю, чтобы мне вбивали в голову подобные мысли. Они застревают там, цепкие, как репей. В результате уже несколько недель я не могу чувствовать себя свободно с Дином, хотя прекрасно знаю, что утверждения Старого Келли — все, до единого слова — были просто чушью.

Когда Старый Келли ушел, я поднялась в мою комнату и подробно описала его в моей «книжке от Джимми».

У Илзи новая шляпа, отделанная присборенным голубым тюлем и красными вишенками и завязывающаяся под подбородком большим голубым бантом из тюля. Мне эта шляпа не понравилась, и я прямо сказала об этом Илзи. Она пришла в бешенство и сказала, что я завидую, и вот уже два дня со мной не разговаривает. Я как следует обдумала случившееся. Я знала, что не завидую, но пришла к выводу, что совершила ошибку. И я никогда больше никому не скажу ничего подобного. Я сказала правду, но это было бестактно.

Надеюсь, Илзи простит меня к завтрашнему дню. Когда мы в ссоре, мне ее ужасно не хватает. Она такая милая, и такая веселая, и замечательная, когда не злится.

Тедди тоже сейчас немного холоден со мной. Думаю, причина в том, что Джефф Норт проводил меня домой с молитвенного собрания в прошлую среду. И я даже надеюсь, что все дело в этом. Мне приятно, что я так много значу для Тедди.

Не знаю, следует ли мне писать об этом — даже в моем дневнике. Но это правда.

Если бы Тедди знал подробности этой истории, мне было бы очень неприятно и стыдно. Сначала, когда Джефф из всех девушек выбрал именно меня, я испытала прилив гордости. Это был первый случай, когда молодой человек попросил позволения проводить меня домой, к тому же Джефф — городской, очень красивый и лощеный, и все взрослые девушки в Блэр-Уотер сходят по нему с ума. Так что я важно отошла бок о бок с ним от дверей церкви, чувствуя себя так, словно в один миг стала совсем взрослой. Но не успели мы пройти совсем немного, как я его уже возненавидела. Он так важничал. Похоже, он думал, что я глупенькая маленькая деревенская девочка и совершенно потрясена той честью, которую он оказал мне.

И сначала было именно так! Вот это и уязвило меня. Подумать только, что я оказалась такой дурочкой!

Он все повторял: «Право, ты меня удивляешь», нарочито растягивая слова, всякий раз когда я что-нибудь говорила. И он наводил на меня ужасную скуку. Он не мог ни о чем беседовать разумно. Или просто не хотел даже пытаться разумно беседовать со мной. К тому времени, когда мы дошли до Молодого Месяца, я совершенно рассвирепела. И тут это невыносимое существо попросило у меня поцелуй!

Я выпрямилась... о! в тот момент я была, без сомнения, целиком Марри. И я чувствовала, что выгляжу точь-в-точь как тетя Элизабет.

— Я не целую молодых мужчин, — презрительно сказала я ему.

Джефф засмеялся и схватил меня за руку.

— Неужели? Зачем же по-твоему, маленькая ты глупышка, я провожал тебя до дома?—сказал он.

Я выдернула у него руку и вошла в дом. Но, прежде чем уйти, я сделала кое-что еще.

Я дала ему пощечину!

Затем я поднялась к себе в комнату и расплакалась от стыда: мне было стыдно, что меня оскорбили и что я унизилась до негодования по этому поводу. Всегда сохранять чувство собственного достоинства — традиция Молодого Месяца, и я чувствую, что ей изменила.

Но, думаю, мне все же удалось по-настоящему удивить Джеффа Норта!

********

24 мая, 19~

По словам Дженни Странг, Джефф Норт сказал сегодня ее брату, что я «настоящий порох» и он больше со мной не свяжется.

Тетя Элизабет тоже узнала сегодня, что Джефф провожал меня домой, и заявила, что я вышла из «доверия» и впредь она никогда не позволит мне ходить одной на молитвенные собрания.

********

25 мая, 19~

В этот тихий час сумерек я сижу в моей комнате. Окно открыто, и лягушки поют вдали о чем-то случившемся давным-давно. Вдоль всей центральной дорожки сада веселый народец[14] поднимает к небесам свои великолепные чаши из рубинов, золота и жемчуга. Дождя сейчас нет, но он шел весь день — дождь, напоенный ароматом сирени. Мне нравится любая погода, и дождливые дни я тоже люблю: нежные, туманные дни с моросью, когда Женщина-ветер только ласково покачивает верхушки елей, и штормовые, бурные дни, когда дождь льет как из ведра. Мне нравится сидеть взаперти в дождь. Приятно слушать, как он колотит по крыше, и стучится в оконные стекла, и льет со свесов крыши под стоны Женщины-ветра, которая кружится по роще и саду, как сердитая старая колдунья.

Но все же, если дождь идет тогда, когда мне хочется куда-нибудь отправиться, я ворчу — не меньше других!

В такие вечера, как этот, мне всегда вспоминается та весна, три года назад, когда умер папа, и наш дорогой старый домик в Мейвуде. С тех пор я ни разу не была там. Интересно, живет ли в нем кто-нибудь сейчас. И остались ли прежними Адам и Ева, Древо Познания и Петушиная Сосна? И кто спит там в моей комнатке, и любит ли кто-нибудь мои маленькие леди-березки, и играет ли с Женщиной-ветром на еловой пустоши. Как только я написала «еловая пустошь», мне вспомнился один из давних весенних вечеров. Мне было тогда лет восемь. Я бегала по пустоши, играя в прятки с Женщиной-ветром, и нашла между двумя елями маленькую лощинку, которую устилал ковер из крошечных ярко-зеленых листиков, хотя все вокруг еще оставалось сухим и бурым. Эти листики были так красивы, что, когда я смотрела на них, пришла вспышка... это была самая первая вспышка в моей жизни. Должно быть, именно поэтому я так хорошо запомнила эти маленькие зеленые листочки. Никто другой их не помнит... быть может, их вообще никто, кроме меня, не видел. Я забыла о других листьях, но те вспоминаю каждую весну и, вспоминая, каждый раз вновь переживаю чудесный миг, который они подарили мне.

Глава 3

В глухую полночь

Некоторые из нас могут точно вспомнить моменты достижения определенных вех на жизненном пути: тот час, когда мы перешли от детства к юности — прекрасный, волшебный или, быть может, гнетущий и ужасный... и тот час, когда девушка вдруг превратилась во взрослую женщину... и леденящий душу час, когда нам пришлось взглянуть в лицо фактам и признать, что молодость осталась позади... и мирный, печальный час осознания старости. Эмили Старр на всю жизнь запомнила ту ночь, которая стала для нее первой из таких вех, — ночь, когда она навсегда оставила детство позади.

Любое переживание делает нашу жизнь богаче, и чем оно глубже, тем больше его ценность. За ту одну-единственную ночь ужаса, тайны и странного восторга ее ум и сердце развились так, как обычно развиваются за несколько лет.

Это была одна из ночей в начале июля. Накануне весь день стояла ужасная жара. Тетя Элизабет так страдала от нее, что решила не ходить на молитвенное собрание. В церковь отправились только тетя Лора, кузен Джимми и Эмили. Перед уходом Эмили попросила у тети Элизабет разрешения после собрания пойти вместе с Илзи Бернли к ней домой и провести там ночь, и разрешение было дано. Такое случалось редко. Как правило, тетя Элизабет не одобряла отлучек из дома на целую ночь. Но доктор Бернли был в отъезде, а его экономка лежала у себя дома со сломанной ногой. Так что Илзи попросила Эмили прийти к ней на ночь, а Эмили обещала попросить разрешения у тети Элизабет. Илзи не знала, как отнесется тетя Элизабет к этой просьбе, и почти не надеялась на положительный ответ — ей предстояло узнать радостное известие лишь на молитвенном собрании. Если бы Илзи не опоздала в церковь, Эмили сообщила бы ей обо всем прежде, чем собрание началось, и все несчастья этого вечера, вероятно, удалось бы предотвратить, но Илзи, как всегда, опоздала...

Эмили сидела на скамье Марри, в дальнем конце церкви, возле окна, выходившего в рощу елей и кленов, которые окружали маленькую белую церковь. Это молитвенное собрание не было одним из обычных еженедельных богослужений, на которых присутствовали лишь немногочисленные верующие. Это было «дополнительное собрание», устроенное в преддверии приближающегося воскресенья причастия[15], и проповедником был не молодой, искренний мистер Джонсон, которого Эмили, несмотря на свою злополучную ошибку на ужине дамского благотворительного общества, всегда любила послушать, но странствующий евангелист, приехавший на один вечер из Шрузбури. Его слава была так велика, что в церковь пришли все, кто только мог, но многие из прихожан заявили впоследствии, что гораздо охотнее послушали бы своего собственного мистера Джонсона. Эмили остановила на знаменитом евангелисте спокойный, критический взгляд и сразу решила, что человек он скользкий и неблагочестивый. Она слушала, как он молится с церковной кафедры, и думала: «Давать Богу добрые советы и поносить дьявола — это не молитва». Затем она выслушала начало его проповеди и решила, что он криклив, нелогичен и склонен к преувеличениям, после чего, без всякого смущения, слушать перестала и удалилась в волшебный край мечты — что делала всякий раз, когда желала ускользнуть от неприятной реальности.

За окном через ветви елей и кленов все еще лился, словно серебряный дождь, лунный свет, но на северо-западе уже собирались зловещие тучи и отдаленные раскаты грома нарушали тишину летнего вечера — жаркого и почти безветренного, хотя порой неожиданное движение воздуха, большее похожее на вздох, чем на ветерок, шевелило деревья, заставляя их тени пускаться в колдовской танец. Было в этом вечере, соединившем мирную красоту знакомого пейзажа со зловещими признаками надвигающейся бури, нечто странное, зачаровавшее Эмили, и часть времени, отведенного для проповеди евангелиста, она посвятила мысленному изложению своих впечатлений, которое предстояло потом занести в «книжку от Джимми». Остальное время она изучала ту часть публики, которая оказалась в ее поле зрения.

Это занятие никогда не надоедало Эмили, и чем старше она становилась, тем больше удовольствия от него получала. Было так увлекательно вглядываться в эти разнообразные женские и мужские лица и пытаться прочесть истории, написанные на них таинственными письменами. О да, у каждого из них была своя тайная внутренняя жизнь, неведомая никому, кроме них и Бога. Сторонним наблюдателям оставалось только строить разные предположения на этот счет, и Эмили очень любила разгадывать такого рода загадки. Иногда ей казалось, что ее предположения — нечто большее, чем просто домыслы... что порой, в отдельные моменты напряженного размышления, ей удается проникнуть в души этих людей и увидеть там скрытые побуждения и страсти, остававшиеся, вполне вероятно, тайной даже для их обладателей. Когда у Эмили появлялось ощущение, что она может читать в чужих сердцах, ей было нелегко противиться искушению воспользоваться этой своей способностью, хотя в таких случаях она никогда не могла отделаться от впечатления, что вторгается в запретную зону. Совсем другое дело — парить на крыльях фантазии в идеальном мире творчества или наслаждаться утонченной, неземной красотой «вспышки»; ни в том, ни в другом случае она ни на миг не испытывала ни смущения, ни сомнения. Но проскользнуть, вот так, на цыпочках, в какую-то на миг приоткрывшуюся дверь и мельком увидеть в сердцах и душах других людей нечто скрытое под маской, непроизнесенное, непроизносимое... когда она делала это, вместе с упоением собственной силой и властью всегда приходило и ощущение, что она совершает нечто непозволительное... почти святотатство. Однако Эмили даже не знала, хватит ли у нее сил когда-нибудь воспротивиться этому соблазну: она всегда заглядывала в эту дверь и видела скрытое за ней, прежде чем успевала отдать себе отчет в том, что именно она делает. А то, что пряталось за этой дверью, почти всегда было ужасным. Все тайны, как правило, ужасны. Красоту редко прячут — прячут лишь отталкивающее и уродливое.

«В давние времена староста Форсайт был бы гонителем христиан, — думала она. — Это видно по его лицу. В эту самую минуту он в восторге от проповедника, ведь тот описывает ад, а староста Форсайт уверен, что там окажутся все его враги. Да, именно поэтому у него такой довольный вид... А миссис Боуз, должно быть, летает по ночам на метле. Такой у нее взгляд. Четыреста лет назад она была бы ведьмой, и староста Форсайт сжег бы ее на костре. Она ненавидит всех и каждого... это должно быть ужасно всех ненавидеть... жить с душой, полной ненависти. Надо будет попытаться описать такую особу в моей «книжке от Джимми». Интересно, сумела ли ненависть целиком изгнать все добрые чувства из ее души или там все же остается капелька любви к кому-нибудь или чему-нибудь. Если остается, это, возможно, спасет ее. Какая отличная идея для рассказа! Я должна записать ее, прежде чем лягу спать. Надо будет одолжить листок бумаги у Илзи. Нет... здесь, в моем молитвеннике, есть листок. Запишу-ка я эту идею прямо сейчас.

Интересно, что сказали бы все эти люди, если бы им задали вопрос об их заветном желании и они должны были бы отвечать правду и только правду. Многие ли из этих мужей и жен захотели бы расстаться? Крис Фаррар и его жена захотели бы — все это знают. Но почему я так уверена, что Джеймс Битти и его жена тоже захотели бы. С виду они вполне довольны друг другом. Лишь однажды я заметила, какой взгляд она бросила на него, когда не предполагала, что за ней наблюдают. Ох, мне тогда показалось, что ее глаза – окна, через которые я заглянула прямо в ее сердце: она ненавидела его в ту минуту... и боялась. Она сидит сейчас там, рядом с ним, маленькая, худенькая, плохо одетая, с блеклыми волосами и серым лицом... но вся она — пылающее пламя протеста и восстания. Больше всего ей хочется одного — освободиться от него .... или хотя бы один разответить ударом на удар. Это принесло бы ей удовлетворение.

А вот Дин... что привело его на молитвенное собрание? Лицо у него очень серьезное, но глаза смеются над мистером Сампсоном... Что там такое говорит мистер Сампсон?... Что-то о мудрых девах[16]. Эти мудрые девы меня страшно раздражают — я думаю, они были ужасными эгоистками. Они вполне могли бы поделиться своим маслом с бедными неразумными девами. Я не верю, что Иисус хотел похвалить их — так же, как он не собирался хвалить негодного раба[17]... Я думаю, он просто хотел предостеречь неразумных людей и сказать им, что, если они будут беспечны, то мудрые и осмотрительные эгоисты никогда не придут им на выручку. Хотя, может быть, это грешно, я чувствую, что гораздо охотнее осталась бы за дверью и постаралась бы помочь неразумным девам и утешить их, чем пировать в доме с мудрыми. К тому же это было бы гораздо интереснее.

А вот миссис Кент и Тедди. О, ей ужасно хочется чего-то — не знаю чего именно, — но она никак не может получить желаемое, и этот страшный голод томит ее день и ночь. Именно поэтому — это я точно знаю — она так боится отпустить от себя Тедди. Но я не знаю, почему она так отличается от других женщин. В ее душу я никогда не смогу заглянуть, даже мельком... эта женщина закрылась от всех... и дверь никогда не отпирается.

А чего больше всего хочу я? Подняться альпийскою тропой к вершинам славы и вписать мое скромное имя «в заветную скрижаль».

Голод томит нас всех. Мы все взалкали хлеба жизни[18]... но мистер Сампсон не может нам его дать. Интересно, а чего он сам хочет больше всего? У него такая мутная душа, что я не могу ничего в ней разобрать. У него множество корыстных желаний.... но нет одного, такого сильного, чтобы оно могло стать преобладающим. А вот наш мистер Джонсон просто хочет помогать людям и проповедовать истину — да, именно этого он хочет. А тетушка Джейни больше всего хочет увидеть весь языческий мир обращенным в христианство. В ее душе нет места никаким низменным желаниям. И я отлично знаю, чего хочет мистер Карпентер — снова получить тот шанс, который он упустил. А Кэтрин Моррис хочет вернуть свою юность — она ненавидит нас, молодых девушек, за то, что мы молоды. Старый Малком Странг просто хочет жить... прожить только еще один год... всегда только еще один год... просто прожить... просто не умереть. Это, должно быть, ужасно, если человек живет только ради того, чтобы избежать смерти. Однако он верит в существование рая... и надеется, что попадет туда. Если бы он мог только один раз увидеть мою вспышку, бедный старик, ему больше не была бы так ненавистна мысль о смерти. А Мэри Странг хочет умереть... умереть прежде, чем нечто ужасное, чего она боится, замучает ее до смерти. Говорят, у нее рак. А вот безумный мистер Моррисон на галерее... мы все знаем, чего хочет он, — найти свою Энни. А Том Сибли, как я думаю, хочет луну с неба... и знает, что никогда ее не получит... вот почему люди говорят, будто он не в себе. Эми Крабб хочет, чтобы Макс Терри вернулся к ней — все остальное для нее не имеет никакого значения.

Обязательно надо будет записать все это завтра в мою «книжку от Джимми». Все эти догадки очень занимательны... однако писать о красивом мне нравится больше. Только... в этих моих догадках есть привкус пикантности, которого почему-то нет в том, что красиво. Эти леса за окном — как чудесны они в уборе из серебра и теней! Лунный свет творит чудеса с могильными камнями, делая красивыми даже самые уродливые из них. Но до чего жарко... здесь можно задохнуться... и раскаты грома все ближе. Надеюсь, нам с Илзи удастся добраться до ее дома, прежде чем начнется гроза. Ох, мистер Сампсон, мистер Сампсон, Бог не гневливый... вы ничего не знаете о Нем, если так говорите... я уверена, Он печалится, когда мы ведем себя неразумно и грешим, но в ярость не впадает. Ваш Бог точь-в-точь как Бог Эллен Грин. Я очень хотела бы встать и сказать вам об этом, но не в традициях Марри возражать проповеднику в церкви. Бог, такой, каким вы его описываете, некрасив... а на самом деле Он прекрасен! Вы ненавистны мне тем, что делаете Бога некрасивым, — маленький вы, противный, толстый человечек!

В этот момент мистер Сампсон, который несколько раз перехватил устремленный на него, пристальный, оценивающий взгляд Эмили и решил, что производит на нее громадное впечатление, как на неспасенную душу, кончил последним призывным возгласом и сел. Из рядов публики, давно томившейся в гнетущей духоте переполненной церкви, донесся дружный вздох облегчения, и, едва дождавшись окончания последнего гимна и благословения, все толпой повалили на свежий воздух. Эмили, подхваченная людским потоком и разлученная с тетей Лорой, вышла из церкви через боковую дверь, слева от кафедры. Прошло несколько минут, прежде чем ей удалось выбраться из толпы и торопливо вернуться за угол к паперти, где она рассчитывала найти Илзи. У паперти была другая плотная, хотя и быстро редеющая толпа, но Илзи там не оказалось. Неожиданно Эмили заметила, что с ней нет ее молитвенника. Она бросилась назад к боковой двери. Она, должно быть, оставила свой молитвенник на скамье... а этого было совершенно недопустимо! Ведь она вложила в него тот листок бумаги, на котором во время пения последнего гимна украдкой набросала несколько фраз: довольно язвительное описание одной из хористок — тощей мисс Поттер... два или три саркастических замечания о самом мистере Сампсоне... и несколько поэтических строк — из-за них она особенно волновалась, так как в них было нечто от ее тайных грез, а потому позволить холодным, чужим глазам прочесть их почти равнялось святотатству.

Когда она вбежала в церковь, старый Джейкоб Бэнкс, церковный сторож, немного подслеповатый и очень глухой, гасил лампы. Он уже добрался до двух на стене за кафедрой. Эмили схватила с подставки свой молитвенник... но ее листка бумаги в нем не оказалось! В тусклом свете последней лампы, которую гасил Джейкоб Бэнкс, она заметила заветный листок на полу под соседней скамьей и, опустившись на колени, потянулась за ним. В эту минуту Джейкоб вышел в боковую дверь и запер ее на ключ. Эмили не заметила, что он вышел: церковь была слабо освещена луной, которую еще не закрыли стремительно надвигающиеся грозовые тучи. Это был совсем не тот листок бумаги... да где же ее листок?... ах, вот он, наконец-то! Она схватила его и побежала к боковой двери... которая не открылась.

Только теперь Эмили отдала себе отчет в том, что Джейкоб Бэнкс ушел... что она одна в церкви. Она потеряла еще несколько мгновений, пытаясь открыть дверь... а затем окликая мистера Бэнкса. Наконец она бросилась по проходу между скамьями, выскочила в притвор и подлетела к центральной двери. Но тут же услышала, как колеса последнего экипажа со скрипом повернули, выезжая за церковные ворота, и в то же самое время луну вдруг поглотили черные облака — церковь погрузилась во мрак... душный, горячий, почти осязаемый мрак. Охваченная паникой, Эмили завизжала... заколотила в дверь... отчаянно дернула дверную ручку... снова завизжала. Ох, не могли же все уйти... кто-нибудь непременно услышит ее!

— Тетя Лора!.. Кузен Джимми!.. Илзи!.. — И, наконец, последний вопль отчаяния: — О, Тедди... Тедди!

Голубовато-белая полоса молнии озарила притвор, раздался удар грома. Началась одна из ужаснейших гроз в анналах Блэр-Уотер... а Эмили Старр была одна в темной церкви, окруженной кленовыми лесами... она, всегда испытывавшая безрассудный, инстинктивный страх перед грозами — страх, от которого никак не могла избавиться и который лишь отчасти могла сдерживать...

Она опустилась, дрожа, на ступеньку лестницы, ведущей на галерею, и съежилась там. Конечно, кто-нибудь вернется, когда дома обнаружат, что ее нет. Но обнаружат ли? Кто хватится ее? Тетя Лора и кузен Джимми считают, что она, как предполагалось, пошла к Илзи. А Илзи, очевидно, думает, что Эмили, не получив разрешения провести ночь в доме Бернли, вернулась в Молодой Месяц. Никто не знает, где она... никто не вернется за ней. Ей придется сидеть здесь, в этом жутком, пустынном, черном, гулком здании — так как теперь церковь, которую она хорошо знала и любила, церковь, с которой были связаны приятные воспоминания о воскресной школе, хоровом пении и приветливых лицах дорогих друзей, стала вдруг пугающим, незнакомым местом, где в темных углах могли таиться самые невероятные ужасы. Спасения не было. Выбраться через окно не представлялось возможным. Церковь проветривали через верхние фрамуги, которые открывались и закрывались при помощи прикрепленной к раме проволоки. Эмили не могла вскарабкаться настолько высоко, чтобы добраться до них, да если бы и вскарабкалась, ей не удалось бы вылезти в узкое отверстие.

Она поникла, сидя на ступеньке и дрожа с головы до ног. К этому времени вспышки молний и раскаты грома стали почти непрерывными, сплошная пелена дождя висела за окнами, их стекла яростно бомбардировали следующие один за другим залпы града. Неожиданно поднявшийся с началом грозы ветер завывал вокруг церкви. Это не был старый дорогой друг ее детства — Женщина-ветер в туманных одеждах, с крыльями летучей мыши; это был легион воющих ведьм. «Князь Воздушной Мощи правит ветрами», — так сказал однажды безумный мистер Моррисон. Почему она вдруг вспомнила безумного мистера Моррисона? Как дребезжат окна! Как будто их сотрясают грозные всадники — демоны бури! Кто это рассказывал ей о человеке, который несколько лет назад, оставшись ночью один в этой пустой церкви, вдруг услышал, как заиграл орган? А вдруг он сейчас заиграет! В эту минуту любая фантазия, даже самая нелепая и ужасная, не представлялась пустой выдумкой. Не скрипит ли лестница? Чернота между вспышками молнии была такой глубокой, что казалась густой. Эмили испугалась, что чернота коснется ее, и уткнулась лицом в колени.

Однако вскоре она сумела взять себя в руки и подумала, что изменяет традициям Марри. Марри не должны терять самообладание ни в каких обстоятельствах. Марри не должны впадать в глупую панику из-за какой-то грозы. Старые Марри, что спят на частном кладбище возле озера, наверняка, с презрением взглянули бы на нее и сочли бы ее поведение проявлением признаков вырождения. А тетя Элизабет сказала бы, что в Эмили проявляется порода Старров. Она должна держаться мужественно: в конце концов, она переживала часы и похуже... ночь, когда она съела отравленное яблоко Надменного Джона... день, когда она лежала на скале в бухте Молверн. Просто это несчастье свалилось на нее так неожиданно, что ужас овладел ею прежде, чем она смогла собраться с духом. Она должна прийти в себя. Ничего ужасного с ней не случится... всего-то придется провести ночь в церкви. Утром она сумеет привлечь внимание кого-нибудь из прохожих, и ее выпустят. Она пробыла здесь уже час и ничего с ней не стряслось... разве только, может быть, ее волосы поседели — она слышала, что такое иногда случается. Возле самых их корней появлялось время от времени такое странное ощущение — словно что-то там шевелилось. Эмили взяла в руку и приподняла конец своей длинной косы в ожидании новой вспышки света. Молния сверкнула, и Эмили увидела, что ее волосы все еще остаются черными. Она с облегчением вздохнула и немного приободрилась. Гроза удалялась. Раскаты грома становились слабее и реже, хотя дождь лил по-прежнему и ветер бушевал и стонал вокруг церкви, пугающе подвывая в большой замочной скважине.

Эмили расправила плечи и осторожно опустила ноги на нижнюю ступеньку лестницы. Она подумала, что ей лучше вернуться из притвора в церковь. Если подойдет еще одна грозовая туча, молния может ударить в шпиль — молния, как помнила Эмили, всегда ударяет в шпиль — и тогда он, возможно, упадет прямо на притвор, в котором она сидит. Так что лучше войти в церковь и посидеть на скамье Марри. Она будет невозмутима, благоразумна и сдержанна. Она уже стыдилась паники, охватившей ее в первые минуты... но то, что ей пришлось пережить, было поистине ужасно.

Теперь вокруг нее была лишь неподвижная, плотная темнота, и — вероятно, из-за жары и духоты июльской ночи — сохранялось все то же пугающее ощущение, что к этой темноте можно прикоснуться. Притвор был слишком тесным и узким... если она вернется в церковь, ей не будет так душно и тяжело.

Она протянула руку, чтобы схватиться за перила лестницы и, подтянувшись, встать на затекшие ноги. Ее рука коснулась... нет, не перил... милостивые небеса, что это?... чего-то мохнатого!. Крик ужаса замер на губах Эмили... глухой звук странных легких шагов послышался на ступенях рядом с ней... и вспышка молнии осветила стоящую у подножия лестницы огромную черную собаку, которая обернулась и посмотрела вверх на нее, прежде чем раствориться в возвратившейся густой темноте. Но даже в этот короткий миг Эмили успела заметить ее глаза, горящие красным, словно у дьявола, огнем.

Волосы снова зашевелились на голове Эмили... очень большая, очень холодная гусеница медленно поползла вверх по ее позвоночнику. Эмили чувствовала, что не может двинуть ни единым мускулом — даже ради спасения собственной жизни. Она не могла даже вскрикнуть. Единственное, что пришло ей в голову в первую минуту: перед ней ужасный демон в виде являвшейся в церковь лохматой черной собаки из романа «Певерил Пик». Несколько минут она была в таком ужасе, что ее начало мутить. Затем громадным, недетским усилием воли — я думаю, это и был тот момент, когда Эмили окончательно рассталась с детством, — она вернула себе самообладание. Нет, она не поддастся страху... она стиснула зубы и сжала дрожащие руки... Она будет мужественной... здравомыслящей. Это всего лишь обычная собака из Блэр-Уотер, которая проскользнула следом за своим хозяином — каким-нибудь маленьким шалопаем — на галерею, а потом ее там забыли. Такое случалось и прежде. Новая вспышка молнии убедила ее в том, что в притворе нет никого, кроме нее. Очевидно, собака вернулась в церковь. Эмили решила, что останется там, где сидит. Она оправилась от страха, но не хотела снова почувствовать в темноте неожиданное прикосновение холодного носа или мохнатого бока. Она никогда не сможет забыть весь ужас того мгновения, когда прикоснулась к этому животному.

Было, должно быть, уже за полночь — молитвенное собрание закончилось в десять. Звуки грозы стихали. Завывания ветра доносились лишь изредка, а между его порывами тишину нарушал лишь шелест становящихся все мельче капель дождя. Гром еще рокотал в отдалении, и молнии сверкали довольно часто, но это были более бледные, слабые вспышки, а не прежний ослепительный свет, который, казалось, заполнял все здание невыносимо ярким голубым свечением и обжигал глаза. Постепенно биение ее сердца снова стало ровным. К ней вернулась способность мыслить разумно. Положение, в котором она оказалась, было неприятным, но она начинала видеть в нем источник вдохновения. О что за глава для ее дневника... или ее «книжки от Джимми»... и, более того, для романа, который она когда-нибудь напишет! Это была ситуация, прямо-таки созданная для героини... которую, конечно же, предстояло спасти неожиданно появившемуся герою. Эмили начала развивать сюжет... добавлять новые подробности... усиливать драматизм повествования... выискивать более точные слова... Это было, пожалуй, довольно... интересно... несмотря ни на что. Только она хотела бы знать, где сейчас собака. Как зловеще вспыхивает бледная молния над могильными плитами за окном притвора! Как непривычно выглядит вдали знакомая долина в этих редких вспышках! Как стонет, вздыхает и ропщет ветер... но это снова была ее собственная Женщина-ветер. Женщина-ветер — одна из тех ребяческих фантазий Эмили, которые она сохранила, даже расставшись с детством — в эти минуты утешала ее, как добрый старый друг. Демоны бури исчезли... а ее сказочная подруга вернулась. Эмили вздохнула — почти с радостью. Худшее было позади... и разве не держалась она довольно хорошо? Она снова обрела самоуважение.

И вдруг Эмили осознала, что она не одна!

Она не смогла бы объяснить, как она это поняла. Она ничего не слышала... ничего не видела... ничего не чувствовала... и все же, вопреки собственным сомнениям и недоверию, знала, что где-то выше нее на лестнице кто-то есть.

Она обернулась и взглянула вверх. Взглянуть было страшно, но все же не так страшно, как чувствовать, что... Нечто... стоит за твоей спиной. Уж лучше пусть оно будет перед тобой. Расширенными от ужаса глазами она таращилась в темноту, но ничего не видела. А затем... она услышала откуда-то сверху негромкий смех... смех, от которого у нее почти остановилось сердце... жуткий, нечеловеческий смех сумасшедшего. Ей даже не нужна была вспыхнувшая в этот момент молния, чтобы понять, что где-то на лестнице — безумный мистер Моррисон. Но молния на миг осветила церковь... и Эмили увидела его. У нее было такое чувство, словно она погружается в какую-то ледяную пучину — не было сил даже закричать.

Вид его в ту минуту, как будто выгравированный в ее мозгу молнией, остался с ней на всю жизнь. Мистер Моррисон сидел на корточках пятью ступеньками выше нее, вытянув вперед седую голову. Она видела безумный блеск его глаз... желтые, похожие на клыки, зубы, оскаленные в ужасной улыбке... длинную, худую, с кровавым родимым пятном, руку, протянутую к ней и почти касающуюся ее плеча.

Приступ паники мгновенно вывел Эмили из оцепенения. С пронзительным воплем ужаса она вскочила на ноги.

— Тедди! Тедди! Спаси меня!

Она не знала, почему зовет Тедди... она даже не сознавала, что позвала его... она только вспомнила это потом, как человек может вспомнить тот крик, с которым пробудился от ночного кошмара... она только знала, что должна звать на помощь... что она умрет, если эта ужасная рука коснется ее. Эта рука не должна коснуться ее.

Одним отчаянным прыжком она соскочила с лестницы, бросилась в церковь и помчалась по проходу между скамьями. Она должна спрятаться, прежде чем следующая молния осветит церковь... но только не на скамье Марри. Он, вероятно, будет искать ее именно там. Она нырнула на одну из скамей в центре церкви, пробралась к стене и съежилась на полу. Все ее тело было покрыто холодным потом. Ею целиком завладел дикий ужас. Она думала лишь об одном: эта рука не должна коснуться ее... эта страшная, с кровавым пятном, рука сумасшедшего старика.

Проходившие мгновения казались годами. Вскоре она услышала шаги — шаги, которые становились то громче, то тише, однако, казалось, медленно приближались к ней. Внезапно она поняла, что происходит. Старик, не ожидая молнии, ощупью обследовал каждую скамью до самой стены. Он искал ее, чтобы... она слышала, что он и раньше иногда преследовал молоденьких девушек, принимая их за Энни. Если ему удавалось поймать одну из них, он держал ее одной рукой за плечо, а другой нежно гладил ее волосы и лицо и, шамкая, бормотал глупые ласковые слова. Ни разу ни одной из них он не причинил вреда, но никогда не отпускал пойманную, пока ей не приходил на помощь кто-нибудь другой. Говорили, что Мэри Пакстон из Дерри-Понд так и не оправилась после подобного случая: ее нервы были совершенно расшатаны в результате пережитого потрясения.

Эмили понимала, что рано или поздно он доберется до скамьи, где она спряталась... на начнет ощупывать все вокруг этими руками! Единственным, что поддерживало чувства в ее застывшем теле, была мысль: если она потеряет сознание, эти руки будут трогать ее... держать... ласкать. В свете новой вспышки молнии она увидела, как он подходит к соседней скамье. Эмили вскочила, выбежала в центральный проход и спряталась с другой стороны от него. Старик будет продолжать отыскивать ее, но она снова ускользнет от него. Так, возможно, будет продолжаться всю ночь. У сумасшедшего больше сил, чем у нее. В конце концов она, совершенно обессиленная, вероятно, упадет без чувств, и он с радостью накинется на нее.

Эмили казалось, что эта безумная игра в прятки длится уже несколько часов. В действительности все продолжалось около получаса. Все это время она едва ли действовала более осмысленно, чем ее безумный преследователь. Она была просто прыгающим, сжимающимся под скамьями, взвизгивающим от ужаса существом. Раз за разом он отыскивал ее с коварным упорством и терпением сумасшедшего. Наконец она вновь оказалась возле дверей притвора и в отчаянии заскочила туда. Захлопнув дверь перед носом мистера Моррисона, она из последних сил пыталась удержать дверную ручку, чтобы он не смог повернуть ее, когда в самый разгар этой борьбы вдруг услышала — да не во сне ли это было? — голос Тедди, окликающий ее со ступенек за наружной дверью.

— Эмили... Эмили ... ты здесь?

Она не знала, почему он пришел... она не удивилась... она только знала, что он пришел!

— Тедди, я заперта в церкви!— крикнула она. — И безумный мистер Моррисон здесь... о... скорее... скорее... спаси меня... спаси!

— Ключ от двери висит в притворе! На гвозде, справа от двери!— крикнул Тедди. — Ты можешь дотянуться до него и отпереть дверь? Если нет, я выбью стекло в окне притвора.

В этот миг луна выглянула в появившийся между тучами разрыв, и в ее бледном свете Эмили ясно увидела большой ключ, висящий высоко на стене возле парадной двери. Она метнулась к нему и схватила его; одновременно безумный мистер Моррисон дернул ручку двери и выскочил в притвор — за ним следовал его черный пес. Эмили повернула ключ в замке и, споткнувшись, упала в объятия Тедди как раз вовремя, чтобы спастись от протянутой руки с кровавым родимым пятном. Она слышала, как у безумного мистера Моррисона вырвался неистовый вопль отчаяния: она ускользнула от него!

Рыдая и дрожа, Эмили прильнула к Тедди.

— Ох, Тедди, уведи меня... уведи меня скорее... о... не давай ему трогать меня, Тедди... не давай ему трогать меня!

Тедди повернул ее так, что она оказалась у него за спиной, и оказался лицом к лицу с безумным мистером Моррисоном на каменном церковном пороге.

— Как вы смеете ее пугать? — сердито потребовал он ответа.

Безумный мистер Моррисон жалостно улыбнулся ему в лунном свете. В нем вдруг не стало ничего дикого или буйного... это был всего лишь старик с разбитым сердцем, разыскивающий свою жену.

— Мне нужна Энни, — пробормотал он. — Где Энни? Я думал, что нашел ее там. Я только хотел найти мою красавицу Энни.

— Энни здесь нет, — сказал Тедди, еще крепче сжимая холодную маленькую руку Эмили.

— А вы не можете мне сказать, где Энни? — печально, с мольбой в голосе спросил безумный мистер Моррисон. — Вы не можете мне сказать, где моя темноволосая Энни?

Тедди был в гневе на безумного мистера Моррисона за то, что тот напугал Эмили, но жалобная просьба старика тронула его... и душа художника откликнулась на драматизм картины, представшей перед ним на фоне белой, залитой лунным светом церкви. Он подумал, что охотно нарисовал бы безумного мистера Моррисона в эту минуту — высокого, костлявого, в сером «пыльнике», с длинными белыми волосами и бородой, с вечным вопросом в запавших глазах.

— Нет... нет... я не знаю, где она. — сказал он мягко, — но думаю, когда-нибудь вы ее найдете.

Безумный мистер Моррисон вздохнул.

— О да. Когда-нибудь я догоню ее. Идем, дружок, — обратился он к своему старому черному псу, — поищем ее.

Пес последовал за ним. Спустившись с паперти, они пересекли лужайку и зашагали по длинной, мокрой, затененной деревьями дороге. Так безумный мистер Моррисон ушел из жизни Эмили. Она больше никогда не видела его. Но в последнем взгляде, который она бросила ему вслед, были понимание и прощение. Для самого себя он был не страшным, неприятным стариком, каким видела его она, а красивым молодым влюбленным, разыскивающим свою пропавшую прелестную молодую жену. Трагическая красота его печальных поисков пленила ее, хотя она все еще дрожала после пережитого ужаса.

— Бедный мистер Моррисон, — всхлипнула она, когда Тедди повел... почти понес... ее к одной из старых плоских могильных плит возле боковой стены церкви.

Там они посидели, пока Эмили не пришла в себя настолько, чтобы суметь рассказать свою историю... или, скорее, вкратце обрисовать произошедшее. Она чувствовала, что никогда не сможет выразить словами — возможно, даже не сможет передать на бумаге в своей «книжке от Джимми» — весь тот мучительный ужас, который испытала. Это не поддавалось описанию.

— И подумать только, — всхлипнула она, — что ключ все это время висел там. А я об этом не подозревала.

— Старый Джейкоб Бэнкс всегда запирает парадную дверь большим ключом изнутри, а потом вешает его на тот гвоздь, — сказал Тедди. — А боковую дверь он запирает маленьким ключом, который уносит домой. Он всегда поступает так — с тех пор, как три года назад, потерял большой ключ и отыскал его только через несколько недель.

Неожиданно Эмили осознала, что появление Тедди в церкви в такой поздний час совершенно необъяснимо.

— Но как случилось, что ты пришел сюда, Тедди?

— Я... я слышал, как ты звала меня. — сказал он. — Ты ведь звала , разве не так?

— Да, — произнесла Эмили медленно, — я позвала тебя, когда в первый раз увидела в темноте безумного мистера Моррисона. Но, Тедди... ты же не мог слышать меня... не мог. Пижмовый Холм за целую милю отсюда.

— Я слышал тебя, — повторил Тедди упрямо. — Я спал, но твой голос меня разбудил. Ты звала: «Тедди, Тедди, спаси меня»... это был твой голос; я слышал его совершенно ясно. Я сразу вскочил, быстро оделся и со всех ног помчался сюда.

— Но как ты узнал, что я здесь?

— Ну... не знаю, — сказал Тедди смущенно. — Я даже не задумывался... похоже, когда я услышал, как ты зовешь меня, я уже знал, что ты в церкви и что я должен добраться сюда как можно скорее. Это... это все.. странно, — заключил он нескладно.

— Это... это... меня немного пугает. — Эмили содрогнулась. — Тетя Элизабет считает меня ясновидящей... помнишь ту историю с матерью Илзи? Мистер Карпентер утверждает, будто я медиум... не знаю, что это такое, но, пожалуй, предпочла бы не быть никаким медиумом.

Она снова содрогнулась. Тедди подумал, что ей холодно, и, так как под рукой не оказалось ничего, что можно было бы накинуть ей на плечи, обнял их — довольно осторожно, поскольку не желал оскорбить гордость и достоинство Марри. Эмили не зябла, но ощущала какой-то холодок, закравшийся в ее душу, которой словно коснулось крылом нечто неведомое и таинственное, что было в этой странной истории с призывом, услышанным на расстоянии мили. Она невольно чуть крепче прижалась к Тедди, чувствуя за его сдержанностью и робостью мальчишескую нежность. Внезапно она поняла, что Тедди нравится ей больше любого другого человека на свете — даже больше, чем тетя Лора или Илзи, или Дин. И рука Тедди тоже обняла ее чуть крепче.

— Во всяком случае, я рад, что попал сюда вовремя, — сказал он. — А иначе этот сумасшедший старик напугал бы тебя до смерти.

Несколько минут они сидели в молчании. Все происходившее казалось чудесным и прекрасным... и немного нереальным. Эмили подумала, что она, должно быть, во сне или в одной из своих собственных сказок. Гроза прошла, снова ярко сияла луна. Холодный свежий воздух был полон чарующих звуков. Отрывистый стук капель, падающих с дрожащих ветвей кленов... капризный голос Женщины-ветра возле белой церкви... далекий, манящий зов моря... и еще более утонченные и редкостные, приглушенные, далекие голоса ночи — все это Эмили воспринимала скорее духовным, чем физическим слухом, и ей казалось, что она никогда не слышала ничего подобного прежде. Вдали в свете луны лежали поля и рощи, вились дороги, ласково манящие в неизведанную даль и словно погруженные в размышления о сказочных тайнах. По всему кладбищу, над могилами ухоженными и могилами забытыми, кивали и качались серебристо-белые маргаритки. На старой сосне безудержно расхохоталась над чем-то сова. С этим магическим звуком к Эмили, как могучий порыв ветра, пришла ее загадочная вспышка. У нее было такое чувство, словно они с Тедди совсем одни в чудесном новом мире, созданном ими самими из юности, тайны и восторга. Они сами казались частью холодного, чуть уловимого аромата ночи, смеха совы, маргариток, покачивающихся среди теней.

А Тедди в этот момент думал о том, как прелестно в этом бледном лунном свете выглядит Эмили, с ее таинственными глазами, обрамленными пушистыми ресницами, и с влажными темными завитками волос, прилипшими к ее молочно-белой шейке. Он обнял ее еще немного крепче... но гордость и достоинство Марри ничуть не возражали.

— Эмили, — прошептал Тедди, — ты самая милая девушка на свете.

Миллионы юношей говорили это миллионам девушек, так что слова должны были бы окончательно обветшать. Но, когда вы слышите их впервые, в волшебный час юности, они так же новы, и свежи, и чудесны, словно только что донеслись из райских кущ. Сударыня, кем бы вы ни были и сколько бы десятков лет ни прожили на свете, признайте честно, что тот момент, когда вы в первый раз услышали эти слова от какого-нибудь робкого влюбленного, был великим моментом вашей жизни. Эмили затрепетала от макушки до кончиков пальцев в ее туфельках. Ощущение прежде неведомого и почти пугающего восторга пронзило ее — ощущение, которое было для ее чувств тем же, чем вспышка для ее духа. Вполне вероятно и не так уж предосудительно, что за этим последовал бы поцелуй. Эмили знала, что Тедди собирается поцеловать ее. Об этом знал и Тедди. И скорее всего он не получил бы пощечины, какая досталась Джеффу Норту.

Но Тедди было не суждено поцеловать Эмили в ту ночь. Тень, проскользнувшая в ворота и пролетевшая по мокрой траве, остановилась позади них и коснулась плеча Тедди как раз тогда, когда он наклонил свою блестящую черную голову... Он взглянул вверх и вздрогнул. Эмили тоже подняла взгляд. Возле могильного камня стояла миссис Кент с непокрытой головой; ее пересеченное шрамом лицо, отчетливо различимое в лунном свете, было обращено к ним с трагическим выражением.

Эмили и Тедди встали так резко, что, казалось, обоих рывком подняли на ноги. Сказочный мир Эмили исчез, словно лопнувший мыльный пузырь. Она оказалась в совершенно ином мире — нелепом, абсурдном. Да, нелепом. Все вдруг стало нелепым. Что могло быть нелепее? Мать Тедди застала их двоих в два часа ночи... ох, что это за ужасное слово, которое она, Эмили, совсем недавно услышала впервые?... ах да, нежничать... именно так... застала их нежничающими на надгробии скончавшегося восемьдесят лет назад Джорджа Хортона! Именно так посмотрят на это другие люди. Как может что-то быть таким прекрасным в один момент и таким нелепым в следующий? С головы до ног она была одним ужасным ощущением жгучего стыда. А Тедди... она знала, что Тедди чувствует себя идиотом.

Но миссис Кент все происходившее представлялось никак не абсурдным, но зловещим. В глазах безмерно ревнивой матери Тедди этот эпизод имел самое ужасное значение. Она взглянула на Эмили запавшими, страдальческими глазами.

— Пытаешься, значит, украсть у меня сына, — сказала она. — Он единственное, что у меня есть, а ты пытаешься украсть его.

— Мама, ради всего святого, не говори глупостей!— пробормотал Тедди.

— Он... он требует, чтобы я не говорила глупостей, — трагически воскликнула миссис Кент, обращаясь к луне. — Глупостей!

— Да, глупостей, — гневно повторил Тедди. — Ни к чему поднимать такой шум из-за пустяков. Эмили случайно оказалась запертой в церкви, и там же был безумный мистер Моррисон. Он напугал ее почти до смерти. Я пришел, чтобы ее выпустить, и мы посидели здесь несколько минут, чтобы она оправилась от испуга и смогла пойти домой. Вот и все.

— Как ты узнал, что она здесь? — спросила миссис Кент.

Действительно, как? Трудно было ответить на этот вопрос. Правдивый ответ прозвучал бы как глупая, пустая выдумка. Тем не менее Тедди сказал правду.

— Она звала меня, — отрывисто произнес он.

— А ты услышал ее... находясь за милю отсюда. И ты ожидаешь, что я поверю в это? — воскликнула миссис Кент с громким смехом.

К этому времени Эмили уже вернула себе самообладание. Никогда в жизни Эмили Берд Старр не приходила в замешательство надолго. Она гордо выпрямилась и в тусклом свете луны — несмотря на черты лица, унаследованные исключительно от Старров — выглядела так, как, должно быть, выглядела лет за тридцать до этого Элизабет Марри.

— Верите вы в это или нет, миссис Кент, это правда, — сказала она высокомерно. — Я не пытаюсь украсть у вас вашего сына... мне он не нужен... он может идти с вами.

— Сначала, Эмили, я провожу тебя домой, — возразил Тедди. Он скрестил руки на груди, вскинул голову и попытался принять такой же величественный, как у Эмили, вид. Он чувствовал, что совершенно не преуспел в этой попытке, но даже она произвела впечатление на миссис Кент. Она заплакала.

— Иди... иди, — сказала она. — Иди с ней... можешь бросить меня.

Тут уж Эмили рассердилась окончательно. Если эта неразумная женщина упорно хочет устроить сцену — отлично, она ее получит.

— Я не позволю вашему сыну проводить меня домой, — сказала она ледяным тоном. — Тедди, иди со своей матерью.

— О, ты приказываешь ему, вот как? Он должен поступать так, как ты велишь? — простонала миссис Кент. Она, казалось, уже совсем не владела собой. Ее худенькое тело сотрясалось от неистовых рыданий. Она заломила руки.

— Пусть он сам выбирает!— воскликнула она со страстью. — Он пойдет с тобой... или со мной. Тедди, выбирай сам. Ты не должен действовать по ее приказу. Выбирай!

Она подняла руку и мелодраматическим жестом указала на бедного Тедди.

Тедди чувствовал себя таким же несчастным и полным бессильного гнева, каким чувствует себя любой мужчина, когда две женщины ссорятся из-за него в его присутствии. Ему хотелось очутиться за тысячу миль от кладбища. Что за дурацкое положение! Он, должно быть, смешон в глазах Эмили! Почему, ну почему его мать не может вести себя так, как матери других мальчиков? Ну почему она так впечатлительна и навязчива? Он знал, что сплетники в Блэр-Уотер считают ее «немного не в себе». Он сам так не считал. Но... но... короче, положение было дурацкое. И мать ставила его в это положение каждый раз. Что же делать? Если он поведет Эмили домой, мать — он это знал — несколько дней будет плакать и молиться. С другой стороны, покинуть Эмили после того ужаса, который она пережила в пустой церкви, и предоставить ей в одиночестве брести домой по пустынной дороге было просто немыслимо. Но теперь хозяйкой положения была Эмили. Ею владел холодный гнев, не ищущий выхода в пустых словах возмущения, но суровый и целенаправленный, — так всегда гневался старый Хью Марри.

— Вы глупая, эгоистичная женщина, — сказала она, — и доведете вашего сына до того, что он вас возненавидит.

— Эгоистичная! Ты называешь меня эгоистичной, — всхлипнула миссис Кент. — Да я живу только для Тедди... если бы не он, мне незачем было бы и жить.

— Да, вы эгоистичны. — Эмили стояла гордо выпрямившись, голос ее звучал сурово, глаза казались почти черными; «взгляд Марри» производил довольно пугающее впечатление в бледном лунном свете. Она говорила и удивлялась: откуда она знает то, о чем говорит. Но она действительно все это знала. — Вам кажется, будто вы любите его, но на самом деле вы любите только себя и готовы испортить ему жизнь. Вы не хотите позволить ему поехать в среднюю школу в Шрузбури, потому что вам тяжело с ним расстаться. Вы ревнуете его ко всему, что он любит, и позволяете ревности разъедать вашу душу. Вы не желаете вынести даже мелкую неприятность ради него. Вы вовсе не мать. У Тедди громадный талант — это все говорят. Вам следовало бы гордиться им... и дать ему возможность стать художником. Но вы не хотите... и когда-нибудь он возненавидит вас за это... да, возненавидит.

— О нет, нет, — простонала миссис Кент. Она подняла руки, словно чтобы защититься от удара, и, отпрянув, прижалась к Тедди. — Ты жестокая... жестокая. Ты не знаешь, как я страдаю... не знаешь, какая вечная боль в моем сердце. Он все, что у меня есть... все. У меня больше ничего нет... даже воспоминаний. Ты ничего не понимаешь. Я не могу... не могу отказаться от него.

— Если вы позволите вашей ревности испортить ему жизнь, вы его потеряете, — повторила Эмили неумолимо. Прежде она всегда боялась миссис Кент. Теперь страх куда-то исчез... она знала, что больше никогда не будет ее бояться. — Вы ненавидите все, что он любит... вы ненавидите его друзей, его собаку, его рисунки. Вы знаете, что это так. Но так вы не сможете удержать его при себе, миссис Кент. И вы обнаружите это, когда будет слишком поздно. Доброй ночи, Тедди. Еще раз спасибо, что ты пришел мне на выручку. Доброй ночи, миссис Кент.

Это «доброй ночи» было окончательным и бесповоротным. Она отвернулась и ушла, не оборачиваясь и высоко держа голову. Она шагала по мокрой дороге... сначала очень сердитая... потом, когда гнев утих, очень усталая... ох, ужасно усталая. Она обнаружила, что буквально дрожит от усталости. Волнения этой ночи совершенно измотали ее, а теперь... что делать теперь? Возвращаться в Молодой Месяц ей не хотелось. Эмили чувствовала, что не сможет предстать перед возмущенной тетя Элизабет, если той станут известны разнообразные скандальные происшествия этой ночи. Она свернула в ворота дома доктора Бернли. Его двери никогда не запирались на замок. Небо начинало светлеть — близился рассвет. Эмили тихонько пробралась в большую переднюю и прилегла на кушетке за лестницей. Не было смысла будить Илзи. Утром она расскажет ей всю историю и возьмет с нее слово сохранить все в секрете... всю историю, кроме, быть может, того, что сказал ей Тедди, и разговора с миссис Кент. Первое было слишком прекрасно, второе слишком неприятно, чтобы об этом рассказывать. Конечно, миссис Кент была странной, не такой, как другие женщины, и не было смысла слишком расстраиваться из-за столкновения с ней. Тем не менее, эта женщина разбила и замарала что-то хрупкое и красивое — она сделала нелепым момент, который должен был стать бесконечно прекрасным. И, конечно, по ее вине бедный Тедди чувствовал себя дураком. Это, в конечном счете, было единственным, за что Эмили действительно не могла простить миссис Кент.

Засыпая, она все еще продолжала вспоминать события этой невероятной ночи... свое заключение в пустой церкви... ужас от прикосновения к собаке... еще больший ужас от погони за ней безумного мистера Моррисона... восторг и чувство облегчения при звуках голоса Тедди... непродолжительную идиллию в лунном свете на кладбище — ну и место для идиллии!— и трагикомическое появление бедной, видящей все в мрачном свете, ревнивой миссис Кент.

«Надеюсь, я была не слишком жестока к ней, — думала Эмили, засыпая. — Если это не так, мне очень жаль. В моем дневнике мне придется отнести этот поступок к числу плохих. У меня такое чувство, словно я за один этот вечер вдруг стала взрослой, хотя еще вчера казалось, что ждать этого предстоит еще несколько лет. Но какая запись появится в моем дневнике! Я запишу все... все, кроме слов Тедди... о том, что я самая милая на свете. Это слишком... личное... Я... просто... буду помнить».

Глава 4

«Как видят нас другие»[19]

Эмили вымыла пол в кухне Молодого Месяца и теперь увлеченно оттирала его добела песком, создавая красивый и сложный узор «в елочку», который был одной из традиций Молодого Месяца и который, как предполагалось, изобрела прапрабабушка, прославившаяся своим бесповоротным «Здесь я и останусь». Тетя Лора научила Эмили, как правильно наносить этот узор, и Эмили очень гордилась своим новым умением. Даже тетя Элизабет снизошла до того, что похвалила ее, а если уж хвалила тетя Элизабет, то этим было сказано все. Молодой Месяц оставался единственным местом в Блэр-Уотер, где сохранили старый обычай оттирать полы добела песком; другие хозяйки давным-давно стали пользоваться разными новомодными приспособлениями и патентованными чистящими средствами. Но почтенная Элизабет Марри была не из таких, и, пока в Молодом Месяце правила она, везде должны были гореть свечи и сверкать белизной начищенные песком полы. Тетя Элизабет изрядно рассердила Эмили, настояв на том, что для работы та непременно должна надеть «матушку Хаббард» тети Лоры. «Матушкой Хаббард», как, возможно, необходимо объяснить новому поколению, называли свободное и бесформенное одеяние с длинными рукавами, которое служило чем-то вроде утреннего капота и которое в свое время очень любили, так как в жару оно давало ощущение прохлады и его было легко накинуть и снять. Вероятно, совершенно излишне говорить, что тетя Элизабет была решительной противницей этих домашних платьев. Она считала их верхом неряшливости, и Лоре так и не было позволено купить себе второй такой «балахон». Но это старое платье, некогда красивого сиреневого цвета, а теперь грязно-белое, было все еще слишком прочным, чтобы сослать его в мешочек с лоскутами, и именно его Эмили было велено надеть.

«Матушки Хаббард» внушали Эмили такое же глубокое отвращение, как самой тете Элизабет. Они были, на ее взгляд, даже хуже, чем ненавистные полотняные «передники для младенцев», которые она носила в первое лето, проведенное ею в Молодом Месяце. Она знала, что выглядит нелепо в этом платье, доходившем ей до щиколоток и свисавшем бесформенными, некрасивыми складками с ее худеньких плеч — а Эмили панически боялась оказаться смешной. Однажды она шокировала тетю Элизабет, хладнокровно заявив ей, что охотнее оказалась бы грешной, чем смешной. Эмили посыпа́ла и оттирала пол песком, но одним глазом все время поглядывала на дверь, готовая убежать и спрятаться, если только поблизости появится кто-нибудь чужой. Она не хотела, чтобы ее видели в этом отвратительном «балахоне».

Разумеется, Эмили отлично знала, что «убегать и прятаться» не в традициях Марри. В Молодом Месяце вы всегда оставались там, где были, и при этом не имело значения, как вы одеты — предполагалось, что ваша одежда всегда выглядит опрятно и в полном соответствии с тем, чем вы заняты в данное время. Эмили признавала разумность этой традиции, но все же была настолько молода и глупа, что умерла бы от стыда, если бы кто-нибудь увидел ее в «матушке Хаббард» тети Лоры. Платье было опрятным... и чистым... но «нелепым». Вот и все!

Эмили закончила работу и повернулась, чтобы поставить жестянку с песком в нишу под кухонной каминной полкой, где ее держали с незапамятных времен... как вдруг услышала чужие голоса на заднем дворе. Торопливо бросив взгляд в окно, она увидела обладательниц голосов — мисс Бьюлу Поттер и миссис Энн-Сириллу Поттер, пришедших, очевидно, чтобы обсудить подготовку к предстоящему собранию дамского благотворительного общества. Они направлялись к задней двери (как это было принято в Блэр-Уотер в тех случаях, когда нужно было забежать к соседям неофициально или по делу) и уже прошли мимо веселых отрядов штокроз, высаженных кузеном Джимми вдоль ведущей к молочне каменной дорожки. Ни в самом Блэр-Уотер, ни за его пределами не было никого, перед кем Эмили менее охотно предстала бы в каком-либо смешном виде, чем перед этими двумя. Не задумываясь, она метнулась в чулан, где хранилась обувь, и закрылась в нем.

Миссис Энн-Сирилла дважды постучала в кухонную дверь, но Эмили не шевельнулась. Она знала, что тетя Лора сидит за ткацким станком на чердаке — сверху доносились глухие удары ножной педали, — но оставалась надежда, что посетительниц увидит или услышит тетя Элизабет, стряпающая пироги в летней кухне. Она проведет их в гостиную, и тогда Эмили сможет ускользнуть незамеченной. Но одно она решила твердо: в «балахоне» ее не увидят. Мисс Поттер была тощей, брюзгливой, ядовитой сплетницей, испытывавшей, судя по всему, отвращение ко всем вообще и к Эмили в частности, а миссис Энн-Сирилла — сплетницей пухленькой, хорошенькой, вкрадчивой, любезной и, по причине своей вкрадчивости и любезности, причинявшей за неделю больше вреда, чем мисс Поттер за год. Эмили не доверяла ей, хотя очаровательная миссис Энн-Сирилла не могла не нравиться. Эмили не раз слышала, как миссис Энн-Сирилла с улыбкой высмеивала какого-нибудь человека за его спиной, хотя, беседуя с ним самим, была исключительно мила и любезна; особенно охотно миссис Энн-Сирилла смеялась над странностями в одежде других людей — в девичестве она была Уоллис, которых называли «элегантными Уоллисами» из Дерри-Понд.

Снова раздался стук — на этот раз стучала мисс Поттер, как Эмили догадалась по отрывистым ударам. Дамы явно теряли терпение. Что ж, могут стучать хоть до вечера, твердо решила Эмили. Она ни за что не подойдет к двери в этом бесформенном платье. Затем со двора донесся голос Перри, любезно объяснившего, что мисс Элизабет ушла на вырубку за амбаром собирать малину, но что он пойдет и позовет ее, а они пока могут войти и расположиться как дома. К отчаянию Эмили, так они и поступили. Мисс Поттер опустилась на стул со скрипом, миссис Энн-Сирилла — с мягким звуком, а удаляющиеся шаги Перри замерли в дальнем конце двора. Эмили поняла, что попала в незавидное положение. В крошечном обувном чулане, где кузен Джимми кроме обуви держал еще и свою рабочую одежду, было жарко и душно. Она всей душой надеялась, что Перри не потребуется много времени, чтобы найти тетю Элизабет.

— Уф, ну и жара!— с тяжким стоном произнесла миссис Энн-Сирилла.

Бедняжка Эмили... нет, нет, не следует называть ее «бедняжкой», она не заслуживала жалости; она поступила очень глупо, и поделом ей было!.. Эмили, уже отчаянно потевшая в душной каморке, от души согласилась с ней.

— Я не так сильно страдаю от жары, как толстяки, — сказала мисс Поттер. — Надеюсь Элизабет не заставит нас долго ждать. Лора ткет: я слышу на чердаке стучит станок. Но с ней все равно нет смысла ни о чем договариваться... Элизабет непременно выступила бы против всего, что Лора могла бы нам пообещать, — просто потому, что это не ее собственное решение. Я вижу, кто-то только что кончил начищать пол песком. Ты только посмотри, до чего истерты доски! Казалось бы, самое простое — сменить пол, но Элизабет Марри, разумеется, слишком скупа для этого. А эти свечи в ряд на каминной полке... столько хлопот и плохое освещение, а все только потому, что ламповое масло обошлось бы чуточку дороже. Да ведь все равно не сможет она унести с собой свои деньги в могилу — придется ей оставить их перед золотыми вратами, хоть она и «гордая Марри».

Эмили была потрясена. Она осознала не только то, что почти совсем задохнулась в обувном чулане, но и то, что она подслушивает! Этим она никогда не занималась с того вечера в Мейвуде, когда спряталась под столом, чтобы узнать, как дяди и тети будут решать ее судьбу. Конечно, тогда, в Мейвуде, она подслушивала по собственному желанию, а на этот раз — из-за «матушки Хаббард» — была вынуждена... или считала, что вынуждена... Но от этого было не легче. Какое право имела мисс Поттер называть тетю Элизабет скупой? Тетя Элизабет не была скупа! Эмили вдруг очень рассердилась на мисс Поттер. Она сама часто в глубине души осуждала тетю Элизабет, но слышать нечто подобное от постороннего было невыносимо. А эта маленькая насмешка над «гордыми Марри»! Эмили мысленным взглядом так и видела злобный блеск в глазах мисс Поттер, произносящей эти слова. Что же до свечей...

«Марри и при свете свечей видят больше, чем вы, мисс Поттер, при солнечном», — подумала Эмили с презрением... по меньшей мере с таким презрением, с каким можно думать, когда по спине у вас бежит ручей пота и вам нечем дышать, кроме дивного аромата старой кожи.

— Я полагаю, что именно по соображениям экономии она не отправит Эмили учиться в следующем году, — сказала миссис Энн-Сирилла. — Почти все считают, что ей следует послать племянницу на год в среднюю школу в Шрузбури, и казалось бы, она должна была это сделать — хотя бы для того, чтобы потешить собственную гордость. Но я слышала, что она решила никуда девочку не посылать.

У Эмили упало сердце. Прежде у нее еще оставалась надежда, что тетя Элизабет пошлет ее в Шрузбури. Слезы мгновенно подступили к ее глазам — жгучие слезы разочарования.

— Эмили надо научить чему-то такому, что позволило бы ей заработать на хлеб, — сказала мисс Поттер. — Ее отец не оставил после себя ни гроша.

— Он оставил меня, — прошептала Эмили чуть слышно, сжимая кулачки. Гнев высушил ее слезы.

— О, что до этого, — отозвалась миссис Энн-Сирилла, снисходительно засмеявшись, — Эмили, как я слышала, собирается заработать на хлеб сочинением рассказов... и не просто заработать на хлеб, но и, как я полагаю, сделать состояние.

Она снова засмеялась. Это была такая потрясающе нелепая идея! Миссис Энн-Сирилла давно не слышала ничего столь забавного.

— Да, я слышала, что она тратит кучу времени на свою дурацкую писанину, — кивнула мисс Поттер. — Будь я на месте Элизабет, живо отучила бы ее от этих глупостей.

— Возможно, это оказалось бы труднее, чем ты думаешь. Насколько я могу судить, она всегда была трудным ребенком — строптивая, как все Марри. Они, вся их семейка, упрямы как ослы.

(Эмили в чулане, гневно: «Так непочтительно говорить о нас! О, если бы только на мне не было этой дурацкой «матушки Хаббард», я распахнула бы эту дверь и предстала перед ними».)

— Ее нужно держать в ежовых рукавицах — уж я-то кое-что знаю о человеческой натуре!— сказала мисс Поттер. — Она вырастет ужасной кокеткой; это уже сейчас видно. Будет флиртовать напропалую — вторая Джульет! Вот увидишь! Она уже сейчас строит глазки каждому встречному, а ей всего лишь четырнадцать!

(Эмили в чулане, язвительно: «Не строю! И мама никогда не флиртовала. Могла бы, но не флиртовала. А вы не смогли бы флиртовать, даже если бы захотели... добропорядочная старушенция!»)

— Она не такая хорошенькая, какой была бедняжка Джульет, но очень хитрая... хитрая и скрытная — глубока, как омут... а в тихом омуте, ты знаешь... Миссис Даттон говорит, что более скрытного ребенка в жизни не видела. Но все равно есть в бедняжке Эмили что-то, что мне нравится.

Тон миссис Энн-Сириллы был весьма покровительственным. «Бедняжка» Эмили сморщилась, словно от боли, среди ботинок и сапог.

— Мне больше всего не нравится в ней то, что она вечно старается пустить пыль в глаза, — решительно заявила мисс Поттер. — Говорит умные вещи, которые вычитала в книжках, и выдает их за свои собственные мысли...

(Эмили в чулане, возмущенно: «Ничего подобного!»)

— И язвительна она к тому же, и обидчива и, конечно, горда как Люцифер, — заключила мисс Поттер.

Миссис Энн-Сирилла снова засмеялась — легко и снисходительно.

— О, Марри все такие! Но самый скверный из их пороков — уверенность в том, что только они все делают правильно, и у Эмили он проявляется в полной мере. Она думает, что даже проповедовать может лучше, чем мистер Джонсон.

(Эмили в чулане: «Разумеется, я сказала, что в одной из своих проповедей он противоречил сам себе... и так оно и было. А вы, миссис Энн-Сирилла критиковали десятки проповедей! Я сама слышала».)

— К тому же она завистлива, — продолжила миссис Энн-Сирилла. — Не может вынести, что кто-то лучше нее. Во всем хочет быть первой. Я слышала, что она проливала самые настоящие слезы унижения после школьного концерта, так как все лавры достались Илзи Бернли. В сценке, которую они разыгрывали вдвоем, Эмили выглядела очень бледно: стояла на сцене как истукан. А еще она постоянно спорит со старшими. Это было бы забавно, если бы не было так неучтиво.

— Странно, что Элизабет не отучила ее от этого. Марри считают, что их манеры не оставляют желать лучшего, — сказала мисс Поттер.

(Эмили в чулане, гневно, обращаясь к ботинкам: «И это правда!»)

— Хотя, разумеется, — заметила миссис Энн-Сирилла, — причина многих недостатков Эмили в том, что она дружит с Илзи Бернли. Не следовало бы позволять ей бегать повсюду с Илзи целыми днями. Тем более, что, по общему мнению, Илзи — такая же язычница, как ее отец. Насколько я знаю, она совершенно не верит в Бога... и в дьявола тоже.

(Эмили в чулане: «Что, на ваш взгляд, гораздо хуже».)

— О, доктор немного больше занимается ее воспитанием, с тех пор как выяснилось, что его драгоценная женушка не сбежала с Лео Митчеллом, — фыркнула мисс Поттер. — Он даже заставляет ее ходить в воскресную школу. Но, разумеется, она неподходящее общество для Эмили. Мне говорили, что она ругается как извозчик. Когда миссис Бернс однажды была в кабинете у доктора, она отчетливо слышала, как в гостиной Илзи сказала: «Прочь, чертов Спот!» — очевидно собаке.[20]

— Ужас, ужас!— простонала миссис Энн-Сирилла.

— Знаешь, что она сделала на прошлой неделе? Я видела это своими собственными глазами... своими собственными глазами!— Мисс Поттер особенно подчеркнула последние слова. У Энн-Сириллы не должно было возникнуть никаких подозрений, будто мисс Поттер использовала для этого чужие глаза.

— Если речь идет об Илзи, меня уже ничем не удивишь, — с довольным смехом отозвалась миссис Энн-Сирилла. — Говорят, в прошлый вторник, поздно вечером, когда после свадьбы мистера Джонсона какие-то озорники устроили шаривари под его окнами[21], она тоже была там, переодетая мальчишкой.

— Вполне возможно. Но то, о чем говорю я, происходило в моем собственном палисаднике. Она зашла ко мне во двор вместе с Джен Странг, которую мать прислала попросить у меня корешок от моего персидского розового куста. Я спросила Илзи, умеет ли она шить, печь и все такое прочее — на мой взгляд, ей следует об этом напоминать. На все эти вопросы Илзи отвечала «нет», без всякого смущения, а потом сказала... как ты думаешь, что сказала эта девчонка?

— Что же? — с нетерпением выдохнула миссис Энн-Сирилла.

— Она сказала: «А вы, мисс Поттер, можете, стоя на одной ноге, поднять другую вровень с вашими глазами? Я могу». И... — Мисс Поттер понизила голос надлежащим образом, чтобы передать весь свой ужас... — она это сделала!

Слушательница в чулане подавила приступ смеха, уткнувшись лицом в серую куртку кузена Джимми. С каким удовольствием эта озорница Илзи шокировала мисс Поттер!

— Помилуй, и там поблизости были мужчины? — взволнованно спросила миссис Энн-Сирилла.

— Нет — к счастью. Но я уверена, она сделала бы это в любом случае. Мы были так близко от дороги... мимо мог проходить кто угодно. Мне было так стыдно. В мое время девушка скорее умерла бы, чем сделала нечто подобное.

— Ну, это не более возмутительно чем то, что они с Эмили ходили ночью на дюны и купались там при луне в чем мать родила, — сказала миссис Энн-Сирилла.—Та выходка была совершенно скандальной. Ты о ней уже слышала?

— О да, эта история разошлась по всему Блэр-Уотер. Думаю, ее слышали все, кроме Элизабет и Лоры. Я не смогла выяснить, кто первый об этом рассказал. Их видели?

— Ах, ну что ты! До этого не дошло. Илзи сама все рассказала. Она, похоже, считает, что такое купание — самое обычное дело. На мой взгляд, кто-то все же должен был бы рассказать об этом Лоре и Элизабет.

— Расскажи им сама, — предложила мисс Поттер.

— О нет, я не хочу портить отношения с соседями. Я — хвала небесам!— не отвечаю за воспитание Эмили Старр. Но, если бы отвечала, то не позволила бы ей проводить столько времени и с Кривобоком Пристом. Он самый странный из всех этих странных Пристов. Я уверена, он плохо на нее влияет. От этих его зеленых глаз у меня мурашки по коже. Я так и не смогла выяснить, верит ли он хоть во что-нибудь.

(Эмили в чулане, снова язвительно: «Неужели даже в дьявола не верит?»)

— Ходит очень странная история насчет него и Эмили, — сказала мисс Поттер. — Не знаю, что об этом и думать. В прошлую среду на закате их видели на большом холме, и вели они себя в высшей степени странно. Они шли по дороге, глядя в небо... потом вдруг останавливались... хватали друг друга за локоть и показывали вверх. И так всю дорогу. Миссис Прайс наблюдала за ними из окна и никак не могла понять, что они такое затеяли. Для звезд еще было слишком рано, и она не видела в небе абсолютно ничего. Она пролежала потом всю ночь без сна — всё гадала, что они могли там разглядеть.

— Ну, все сводится к одному: за Эмили Старр нужен глаз да глаз, — сказала миссис Энн-Сирилла. — Иногда мне кажется, что было бы разумнее запретить моим Мьюриел и Глэдис бегать везде вместе с ней.

(Эмили в чулане, горячо: «Ах, запретите, пожалуйста! Они такие тупые и глупые и вечно увязываются за Илзи и за мной».)

— И все-таки мне ее жаль, — сказала мисс Поттер. — Она такая глупая и высокомерная, что ни с кем поладить не сможет и ни один разумный, порядочный мужчина никогда ею не заинтересуется. Джефф Норт говорит, что проводил ее один раз до дома и больше у него такого желания не возникнет.

(Эмили в чулане, выразительно: «Охотно верю! В этом своем высказывании Джефф продемонстрировал почти человеческий интеллект».)

— Но, с другой стороны, она еще подросток. И выглядит очень склонной к чахотке. Право, Энн-Сирилла, мне жаль бедняжку.

Эта последняя капля переполнила чашу терпения Эмили. Ее, целиком Старр и наполовину Марри, жалеет Бьюла Поттер! «Балахон» не «балахон», а такое вынести невозможно! Дверца чулана внезапно распахнулась, и перед посетительницами на фоне ботинок и курток предстала Эмили в «матушке Хаббард» тети Лоры. Ее щеки горели; глаза казались черными. Миссис Энн-Сирилла и мисс Бьюла Поттер разинули рты и так и не смогли их закрыть; их лица покрылись тусклым румянцем. Обе онемели.

Эмили с минуту пристально смотрела на них в презрительном красноречивом молчании. Затем, с видом королевы, она прошествовала по кухне и исчезла за дверью гостиной в ту самую минуту, когда тетя Элизабет поднялась по каменным ступеням со сдержанными извинениями за то, что заставила их ждать. Мисс Поттер и миссис Энн-Сирилла были так ошеломлены, что насилу могли сказать пару слов о дамском благотворительном обществе, и после нескольких отрывистых вопросов и ответов в замешательстве удалились. Тетя Элизабет не знала, чему приписать их странное поведение, и решила, что они, должно быть, необоснованно обиделись на то, что их заставили ждать. Но она скоро перестала думать об этом. Марри не волнует, что думают и как себя ведут Поттеры. Открытая дверь чулана не выдала тайны, и тетя Элизабет не знала, что наверху, в своей комнате, Эмили лежит ничком поперек кровати и горячо плачет от стыда и гнева. Она чувствовала себя униженной и оскорбленной. Все произошло из-за ее собственного глупого тщеславия — она признала это, — но наказание было слишком суровым.

Сказанное мисс Поттер вызывало досаду, но куда хуже были мелкие колкости миссис Энн-Сириллы. Прежде хорошенькая, любезная, не скупящаяся на комплименты миссис Энн-Сирилла, всегда казалась Эмили сердечной и дружелюбной. Эмили думала, что действительно нравится миссис Энн-Сирилле. И так неожиданно узнать, что миссис Энн-Сирилла говорит о ней за ее спиной!

— Неужели они не могли сказать обо мне хоть что-нибудь хорошее? — всхлипывала она. — Ох, почему-то у меня такое чувство, будто я замарана... то ли из-за моей собственной глупости, то ли из-за их злости... и вся теперь в грязи и полной растерянности. Неужели мне никогда уже не почувствовать себя снова чистой?

Она не чувствовала себя «чистой», пока не описала произошедшее в своем дневнике. После этого она начала смотреть на все более трезво и призвала себе на помощь свое философское отношение к жизни.

«Мистер Карпентер говорит, что из всего происходящего с нами мы должны извлекать полезные уроки, — писала она. — Он говорит, что в каждом нашем переживании — неважно приятное оно или нет — можно найти нечто ценное для нас, если только мы способны взглянуть на него бесстрастно. "Это, — добавил он как-то раз с горечью, — один из тех хороших советов, о которых я помнил всю жизнь и которыми никогда не смог воспользоваться".

Прекрасно, я постараюсь посмотреть на всю эту историю бесстрастно! Вероятно, единственный способ сделать это — рассмотреть все, что было сказано обо мне, и решить, где правда, где ложь, а где просто искажение... что, на мой взгляд, хуже лжи.

Начать с того, что прятаться в чулане, просто из тщеславия, явно плохой поступок по моей классификации поступков. И появиться оттуда, как я появилась, просидев там столько времени, и привести их в замешательство, было вторым дурным поступком. Но, если и так, я все еще не могу вспоминать об этом «бесстрастно», так как я, грешным делом, даже рада, что так поступила... да-да, пусть даже они видели меня в «матушке Хаббард»! Мне никогда не забыть, какие у них были лица! Особенно у миссис Энн-Сириллы. Мисс Поттер не будет волноваться долго из-за этого... она скажет, что так мне и надо... но миссис Энн-Сирилла никогда, до своего смертного часа, не оправится от такого разоблачения.

Теперь рассмотрим их критику в адрес Эмили Берд Старр и решим, заслуживала ли эта Эмили Берд Старр вышеупомянутой критики, полностью или частично. Будь честной, Эмили, «в сердце загляни свое»[22] и постарайся увидеть себя не такой, какой видит тебя мисс Поттер или какой ты видишь себя сама, но такой, какова ты на самом деле.

(Думаю, это будет интересно!)

Во-первых, миссис Энн-Сирилла назвала меня строптивой.

Строптива ли я?

Я думаю, что я решительная, а тетя Элизабет считает меня упрямой. Но строптивость хуже, чем решительность и упрямство. Решительность — хорошее качество, и даже в упрямстве есть нечто положительное, если в дополнение к нему имеется хоть немного здравого смысла. Но строптивой называют особу, которая слишком глупа, чтобы увидеть или понять неразумность определенной линии поведения и не желает от нее отступить — короче, упорствует в намерении лететь во весь опор на каменную стену. Нет, я не строптива. Я принимаю в расчет каменные стены. Однако мне требуется немало доказательств того, что передо мной действительно каменные стены, а не картонные декорации. Поэтому я несколько упряма.

Мисс Поттер сказала, что я кокетка. Это совершенная неправда, так что я даже не хочу это обсуждать. Но она так же сказала, будто я «строю глазки». Так как же, «строю» я их или нет? Я точно знаю, что у меня нет никакого намерения этим заниматься... но, похоже, можно «строить глазки», не отдавая себе в этом отчета. Тогда как я могу это предотвратить? Я не могу всю жизнь ходить, не поднимая глаз. Дин сказал на днях: «Когда ты, Звезда, смотришь на меня вот так, мне не остается ничего другого, как выполнить твою просьбу». А тетя Элизабет была очень недовольна на прошлой неделе тем, что я, по ее словам, «неприлично» смотрела на Перри, когда уговаривала его пойти на пикник воскресной школы. (Перри терпеть не может пикников, которые устраивает воскресная школа). Но я в обоих случаях думала, что смотрю просто умоляюще.

Миссис Энн-Сирилла сказала, что я не хорошенькая. Правда ли это?»

Эмили отложила перо, подошла к зеркалу и «бесстрастно» окинула взглядом свое отражение. Черные волосы... дымчато-лиловые глаза... красные губы. Что ж, в целом неплохо. Правда, лоб казался слишком высоким, но новая прическа помогла немного скрыть этот недостаток. Щеки, слишком бледные в детстве, окрасил теперь нежный румянец цвета розового перламутра. Рот был большим, но зубы ровными. Чуть остренькие ушки придавали ей очарование маленького олененка. Изящная линия шеи также не могла не нравиться — во всяком случае, самой Эмили. Ее тонкая фигура — фигура подростка — была грациозна; о своих ножках Эмили знала, что у нее великолепные щиколотки и подъем Шипли — об этом сказала ей когда-то бабушка Нэнси. Эмили очень серьезно всмотрелась в «Эмили в зеркале» с разных сторон, а затем вернулась к своему дневнику и продолжила писать.

«Я решила, что хорошенькой меня считать нельзя. Думаю, что я кажусь довольно хорошенькой, когда мои волосы уложены определенным образом, но по-настоящему хорошенькая девушка была бы хорошенькой с любой прической, так что миссис Энн-Сирилла права. Но я также уверена, что я не такая некрасивая, какой она пыталась меня представить.

Затем она сказала, что я скрытна... и глубока, как омут. Не вижу ничего плохого в том, чтобы быть глубокой, хотя она сказала это так, будто думала иначе. Я считаю, что лучше быть глубокой, чем мелкой. Но хитрая ли я? Нет. Я не хитрая. Тогда что же наводит людей на мысль, будто я хитрая? Тетя Рут всегда уверяет, что я хитрая и скрытная. На мой взгляд,все дело в моей привычке, оказавшись в обществе скучных или неприятных мне людей, внезапно уходить в мой собственный мир и закрывать за собой дверь. Людей это раздражает... что ж, вполне естественно возмутиться, когда перед вашим носом захлопнули дверь. Они называют это хитростью, хотя это всего лишь средство самозащиты. Так что я не буду огорчаться из-за этого обвинения.

Мисс Поттер сказала нечто совершенно ужасное: будто я, пытаясь выглядеть умнее, чем на самом деле, выдаю умные речи, вычитанные в книжках, за свои собственные. Это полнейшая ложь. Честное слово, я никогда не «пытаюсь пустить пыль в глаза». Но... я часто стараюсь представить, как та или иная мысль, пришедшая мне в голову, прозвучит, если выразить ее словами. Возможно, это действительно что-то вроде рисовки и самолюбования. Надо быть с этим поосторожнее.

Завистлива ли я? Нет, не завистлива. Хотя признаю, что люблю быть первой. Но вечером после концерта я плакала не потому, что завидовала Илзи. Я плакала потому, что загубила мою роль. На сцене я стояла точно истукан — именно так, как сказала миссис Энн-Сирилла. Почему-то я не могу играть роли. Иногда какая-то роль оказывается подходящей для меня, и тогда я могу быть той, кого должна изобразить, но, если роль мне не подходит, проку от меня на сцене никакого. Я взялась за роль в том диалоге только потому, что меня попросила об этом миссис Джонсон, и, после концерта, понимая, как она разочарована, я испытывала горькое унижение.

Моя гордость, как я полагаю, тоже чуточку страдала, но я и не думала завидовать Илзи. Я гордилась ею: на сцене она великолепна.

Да, я спорю со старшими. Я готова признать это одним из моих недостатков. Но люди часто говорят такие возмутительные вещи! И почему не считается столь же скверным то, что другие спорят со мной? Они постоянно этим занимаются... а я оказываюсь права ничуть не реже, чем они.

Язвительна? Да, боюсь, это еще один из моих недостатков. Обидчива? Нет, не обидчива. Я только ранима. Горда? Ну, да, я немного гордая... но далеко не такая гордая, какой меня считают другие. Я не могу не держать голову высоко и не могу не чувствовать, как это великолепно иметь за собой несколько поколений хороших, честных, умных предков с прекрасными традициями. Не то что Поттеры... вчерашние выскочки!

Ох, как эти женщины извратили все, что касается бедной Илзи. Конечно, мы не можем рассчитывать, что какой-нибудь Поттер или жена Поттера узнают цитату из «Макбета». Я столько раз говорила Илзи, что она должна следить за тем, чтобы все двери были закрыты, когда она репетирует. В роли леди Макбет она совершенно великолепна. И в том шаривари она не принимала участия — она только сказала, что хотела бы пойти с мальчишками. А что до купания при луне... тут почти всё правда, кроме того, что мы были «в чем мать родила». Ничего ужасного я в том купании не вижу. Наоборот, это было удивительно красиво... хотя теперь все испорчено и осквернено тем, что стало предметом обсуждения пошлых сплетников. Лучше бы Илзи об этом не рассказывала.

Мы пошли прогуляться по песку вдоль залива. Был лунный вечер, и берег выглядел прелестно. На песчаных дюнах шелестела в траве Женщина-ветер, и небольшие, мерцающие в лунном свете, ласковые волны набегали берег. Нам захотелось искупаться, но сначала мы подумали, что это невозможно: у нас не было с собой купальных костюмов. Так что мы просто сели на песок и долго разговаривали. Перед нами раскинулся громадный залив, серебристый, сверкающий, манящий, уходящий все дальше и дальше в дымку северного неба. Он казался сказочным океаном в «далеких странах волшебства»[23].

Я сказала:

— Я хотела бы сесть на корабль и поплыть прямо туда... далеко-далеко... Где бы я высадилась?

— Думаю, на Антикости[24], — сказала Илзи... слишком прозаично, как показалось мне.

— Нет... нет... на Тулии[25], — возразила я мечтательно. — На каком-нибудь прекрасном, неведомом берегу, где «нет дождливых дней и ветры не бушуют никогда»[26]. Может быть, в той стране, куда Дайамонд отправился вместе с Северным Ветром[27]. В такую ночь, как эта, можно было бы уплыть туда по этому серебряному океану.

— Думаю, в книге речь шла о небесах, — сказала Илзи.

Потом мы поговорили о бессмертии: Илзи призналась, что боится его — боится жить вечно — и уверена, что ужасно надоела бы самой себе. Я сказала, что мне нравится идея Дина о череде повторных рождений в новых телах — правда, я так и не смогла выяснить, действительно он в это верит или нет. Илзи отнеслась к этому осторожно: было бы неплохо рождаться снова, но только в том случае, если наверняка снова родишься приличным человеком, а если нет?

— Что ж, — сказала я, — рисковать приходится независимо от того, какую форму примет бессмертие.

— Во всяком случае, — сказала Илзи, — останусь ли я собой или стану кем-то еще после смерти, я очень надеюсь, что не буду такой ужасно вспыльчивой. Если я только останусь такой, какая я сейчас, я разобью мою арфу, разорву в клочки мой венец и повыдергаю все перья из крыльев других ангелов через полчаса после того, как попаду на небеса. Ты знаешь, Эмили, что я все это сделаю. Я не смогу иначе. Вчера я снова отчаянно разругалась с Перри. Виновата во всем была я... хотя, конечно, он разозлил меня своим хвастовством. Как я хотела бы уметь владеть собой!

Я ничего не имею против ее вспышек ярости — теперь. Я знаю: на самом деле она не думает того, что говорит в такие минуты. Я никогда не отвечаю на ее грубости. Я только улыбаюсь ей и, если у меня есть под рукой клочок бумаги, записываю ее слова. Это так злит ее, что она задыхается от гнева и умолкает. А в остальное время Илзи — прелесть и с ней так весело.

— Ты не можешь владеть собой, потому что любишь впадать в ярость, — сказала я.

Илзи изумленно уставилась на меня.

— Не люблю... совсем не люблю.

— Любишь. Ты наслаждаешься своими вспышками гнева, — упорствовала я.

— Ну да, — с широкой улыбкой сказала Илзи, — мне действительно приятно, пока такая вспышка продолжается. Это громадное удовольствие — выкрикивать самые ужасные оскорбления и обзывать других последними словами. Я думаю, Эмили, ты права. Я наслаждаюсь этими вспышками ярости. Странно, что мне самой это никогда не приходило в голову. Думаю, если бы они и вправду делали меня несчастной, я в них не впадала бы. Но после того, как такая вспышка проходит... меня мучают страшные угрызения совести. Вчера я плакала целый час, после того как поругалась с Перри.

— Да, но и этими слезами ты тоже наслаждалась... разве не так?

Илзи задумалась.

— Думаю, что да.... Эмили, ты потрясающе проницательна! Но я не хочу больше об этом говорить. Давай искупаемся. Нет купальных костюмов? Что за беда? Тут на несколько миль вокруг ни души. Я не могу противиться этим волнам — они зовут меня.

У меня было то же самое чувство. Купание при луне представлялось восхитительным и романтичным — и таким оно всегда бывает, пока о нем неизвестно стремящимся всё опошлить Поттерам. Стоит им узнать о таком купании, они осквернят саму мысль о нем. Мы разделись в небольшой лощинке между дюнами — в лунном свете она казалась чашей серебра, — но на нас оставались нижние юбки. И мы совершенно очаровательно провели время, плескаясь и плавая в этой серебристо-голубой воде среди маленьких кремовых волн, словно русалки или нереиды. Это была жизнь, напоминающая поэму или сказку. А когда мы вышли из воды, я протянула руки Илзи и сказала:

— Все на золотой песок!

Наш поклон и поцелуй,

Волны бури околдуй!

Танец наш в лучах зари,

Волны дерзкие смири![28]

Мы взялись за руки и затанцевали на освещенном луной песке, а потом вернулись к серебряной чаше в дюнах, оделись и пошли домой — совершенно счастливые. Только, конечно, нам пришлось нести наши мокрые нижние юбки свернутыми под мышкой, так что мы обе казались довольно тощими, но никто нас не видел. И вот из-за этого в таком ужасе весь Блэр-Уотер.

Но все-таки я очень надеюсь, что до ушей тети Элизабет история с купанием не дойдет.

Очень жаль, что из-за нас с Дином миссис Прайс на целую ночь лишилась сна. Мы не совершали никаких колдовских обрядов — мы просто взбирались на Отрадную гору и рассматривали картины в облаках. Возможно, это ребячество — но было очень интересно. Дин обладает одной чертой, которая мне особенно нравится: его не пугает то, что какое-то вполне невинное и приятное занятие считается ребячеством, и он всегда готов уделить ему время. Одно облако, на которое он указал мне, выглядело точь-в-точь как ангел, летящий по бледному сверкающему небу и несущий в объятиях младенца. На голове у него была прозрачная голубая вуаль с мерцающей сквозь нее чуть заметной первой вечерней звездой. Концы его крыльев были позолочены, а белые одежды покрыты красными крапинками.

— Вот летит Ангел Вечерней Звезды и несет в объятиях Завтрашний День, — сказал Дин.

Это облако было таким красивым, что принесло мне одно из моих чудесных мгновений. Но десять секунд спустя оно превратилось во что-то, похожее на верблюда с невероятно большим горбом!

Мы чудесно провели полчаса — пусть даже миссис Прайс, которая ничего не видела в небе, и решила, что мы окончательно сошли с ума.

Что ж, так всегда бывает, и бесполезно пытаться жить представлениями других людей. Единственное, что возможно — это жить своими собственными. Что бы кто ни говорил, я верю в себя. Я не так плоха и глупа, как они обо мне думают, и я не чахоточная, и я умею писать стихи и рассказы. Ну, теперь, когда я написала все это, у меня уже нет прежнего неприятного чувства. По-прежнему злит меня лишь одно — мисс Поттер пожалела меня... чтобы меня жалела какая-то Поттер!

Я только что выглянула из окна и увидела клумбу с настурциями кузена Джимми... и ко мне вдруг пришла вспышка... и теперь мисс Поттер, и ее жалость, и ее злой язык, похоже, не имеют никакого значения. Настурции, кто раскрасил вас, о чудесные, пылающие цветы? Вы, должно быть, выкроены из летних закатов.

Этим летом я часто помогаю кузену Джимми в его саду. Думаю, что я люблю этот сад не меньше, чем сам кузен Джимми. Каждый день мы делаем чудесные открытия, обнаруживая новые бутоны и цветы.

Значит, тетя Элизабет не пошлет меня в Шрузбури! Ох, я так разочарована, словно и вправду надеялась, что она примет другое решение. Кажется, все двери в жизни закрыты передо мной.

И все же... есть в моей жизни много такого, чему я могу радоваться. Тетя Элизабет, как я думаю, позволит мне еще год ходить в здешнюю школу, и мистер Карпентер сумеет многому научить меня, и я не такая уж некрасивая, и лунный свет по-прежнему прекрасен, и со временем я непременно добьюсь чего-нибудь при помощи моего пера... и у меня такой прелестный серый, с круглой мордочкой кот, который только что вспрыгнул на мой стол и ткнул носом в мое перо, словно говоря: ты уже очень много написала — для одного раза достаточно.

Настоящий кот непременно должен быть серым!»

Глава 5

Синица в руках

Однажды вечером в конце августа Эмили услышала сигнальный свист Тедди со стороны Завтрашней Дороги и незаметно выскользнула из дома, чтобы присоединиться к нему. У него были новости: об этом можно было догадаться по его сияющим глазам.

— Эмили!— воскликнул он возбужденно. — Я все-таки еду в Шрузбури! Сегодня вечером мама сказала, что решила меня отпустить!

Эмили была рада... но к этой радости примешивалась и какая-то странная грусть, за которую она сразу же упрекнула себя. Как одиноко будет в Молодом Месяце, когда ее три давних друга уедут! До этого момента она даже не сознавала, насколько рассчитывала на общество Тедди. Он неизменно присутствовал в ее мыслях о предстоящей зиме. Для нее общество Тедди всегда было чем-то само собой разумеющимся. А теперь в Блэр-Уотер не будет никого — даже Дина. Дин собирался, как всегда, уехать на зиму — в Египет или Японию; выбор он откладывал до последнего момента. Что будет она делать в одиночестве? Смогут ли «книжки от Джимми», сколько бы их ни было, заменить ей близких друзей из плоти и крови?

— Если бы только ты тоже ехала с нами в Шрузбури!— вздохнул Тедди, шагая рядом с ней по Завтрашней Дороге, которая уже стала почти Сегодняшней — так быстро выросли вдоль нее стройные, кудрявые молодые клены.

— Что пользы желать невозможного... не будем говорить об этом... мне становится грустно от таких разговоров, — сказала Эмили отрывисто.

— Ну, во всяком случае, мы сможем встречаться по субботам и воскресеньям. И это тебя я должен благодарить за то, что еду. То, о чем ты сказала маме в ту ночь на кладбище, повлияло на ее решение. По отдельным ее словам я мог догадаться, что она с тех пор постоянно думала об этом. Один раз на прошлой неделе я слышал, как она пробормотала: «Это ужасно быть матерью... быть матерью и так страдать. А она назвала меня эгоисткой!» А в другой раз она сказала: «Неужели это эгоизм — пытаться сохранить то единственное, что у тебя осталось в этом мире?» Но сегодня вечером она была просто прелесть и сказала мне, что я могу поехать. Я знаю, люди говорят, будто мама немного не в своем уме... и порой она действительно кажется немного странной. Но это только тогда, когда рядом есть кто-то чужой. Ты и представить не можешь, Эмили, до чего она милая и славная, когда мы с ней наедине. Мне ужасно жаль покинуть ее. Но я должен получить образование!

— Если то, что я сказала, заставило ее передумать, я очень рада, но знаю, что она никогда не простит мне этого. Он ненавидит меня с той минуты... ты сам знаешь, что это так. Ты знаешь, как она смотрит на меня, всякий раз когда я захожу в Пижмовый Холм... о, она, разумеется, очень вежлива со мной. Но ее глаза, Тедди...

— Я знаю, — сказал Тедди смущенно. — Но не будь сурова к ней, Эмили. Я уверен, она не всегда была странной... хотя, сколько я себя помню, она именно такая. А о ее прошлом я ничего не знаю. Она никогда мне ничего не рассказывает... И я абсолютно ничего не знаю о моем отце. Она не хочет о нем говорить. Я даже не знаю, откуда у нее на лице этот шрам.

— Я думаю, в том, что касается рассудка, у твоей матери все в порядке, — задумчиво сказала Эмили. — Но, мне кажется, ее что-то тревожит... постоянно тревожит... что-то, о чем она не может забыть и с чем не может примириться. Тедди, я уверена, твою мать что-то преследует. Конечно, я имею в виду не призрак или еще что-нибудь в этом роде. Ее преследует какая-то ужасная мысль.

— Она несчастна — я это знаю, — вздохнул Тедди, — и, конечно, мы бедны. Сегодня вечером мама сказала, что она может послать меня в Шрузбури только на три года — на большее средств у нее не хватит. Но это позволит мне начать... а уж потом я как-нибудь сам сумею добыть деньги на учебу. Я знаю, что сумею. Она не пожалеет, что послала меня учиться.

— Когда-нибудь ты станешь великим художником, — сказала Эмили мечтательно.

Они дошли до того места, где кончалась Завтрашняя Дорога. Перед ними раскинулось тянувшееся до самого озера пастбище, белое от усеявших его маргариток. Фермеры терпеть не могут маргаритки, в которых видят лишь надоедные сорняки, но поле, белеющее ими в летние сумерки, — видение Страны Утерянных Радостей. За пастбищем сияло, словно громадная золотистая лилия, озеро Блэр-Уотер. К востоку от него, на холме, прятался среди теней маленький темный Разочарованный Дом, вспоминая, быть может, о вероломной невесте, что так и не пришла к нему. В Пижмовом Холме тоже не было света. Неужели там в темноте плакала одинокая миссис Кент, страдающая от мучительной тайной жажды душевной близости с кем-нибудь?

Эмили смотрела на закатное небо — ее глаза светились восторгом, лицо было бледным и полным надежды. Грусть и уныние куда-то исчезли; почему-то она никогда не могла печалиться в обществе Тедди. Во всем мире не было такой чудесной музыки, как звуки его голоса. Рядом с ним все хорошее вдруг начинало казаться возможным. Она не может поехать в Шрузбури... но может работать и учиться в Молодом Месяце... о, как увлеченно она будет работать и учиться! Еще один год занятий под руководством мистера Карпентера принесет ей большую пользу — ничуть не меньшую, чем, возможно, принес бы год, проведенный в средней школе в Шрузбури. У нее, как у Тедди, есть своя цель, своя «альпийская тропа», по которой она должна подняться. Она будет идти к вершине, какие бы препятствия ни встретились на ее пути... и не важно найдется или нет хоть кто-нибудь, кто поможет ей.

— Когда я стану художником, я нарисую тебя именно такой, какая ты сейчас, — сказал Тедди, — и назову мою картину «Жанна д’Арк»... одухотворенное лицо... и вслушивается в божественные голоса[29].

Несмотря на «голоса», в тот вечер Эмили пошла спать, чувствуя себя довольно удрученной... а утром проснулась с необъяснимой уверенностью, что в этот день ее ждут какие-то хорошие новости... уверенностью, которая не уменьшалась, хотя субботние часы в Молодом Месяце проходили заведенным порядком — часы, посвященные пополнению запасов в буфетной и наведению безупречной чистоты в доме накануне воскресенья. День был сырым и прохладным; восточный ветер выгонял лягушек из их укрытий на берегу; Молодой Месяц и его старый сад были окутаны легкой дымкой.

В сумерки начал накрапывать редкий серый дождик, и по-прежнему никаких хороших новостей не было. Эмили только что кончила начищать медные подсвечники и сочинять стихотворение под названием «Песня дождя» — чем занималась одновременно, — когда тетя Лора сказала ей, что тетя Элизабет хочет видеть ее в парадной гостиной.

Воспоминания Эмили о беседах в гостиной с тетей Элизабет не были особенно приятными. Она не могла припомнить ничего, что она сделала или чего не сделала в последнее время и чем можно было бы оправдать такой вызов в парадную гостиную... однако вошла в гостиную с трепетом в душе: то, что собиралась сказать ей тетя Элизабет, — что бы та ни собиралась сказать — имело какое-то особое значение... иначе незачем было бы встречаться для этого в парадной гостиной. Одним из маленьких обычаев, заведенных тетей Элизабет, было говорить на серьезные темы именно там. Ром, большой кот Эмили, проскользнул вместе с ней в гостиную, словно бесшумная серая тень. Она очень надеялась, что тетя Элизабет не прогонит его за дверь. То, что он был рядом, немного подбадривало: присутствие кота — хорошая поддержка, когда он на вашей стороне!

Тетя Элизабет вязала; вид у нее был очень серьезный, но она не казалась ни обиженной, ни сердитой. Она проигнорировала Рома, но обратила внимание на то, что Эмили выглядит очень высокой в старинной, великолепно обставленной, тускло освещенной комнате. Как быстро дети вырастают! Давно ли хорошенькая маленькая Джульетт... Элизабет Марри решительно прогнала эти мысли.

— Садись, Эмили, — сказала она. — Я хочу поговорить с тобой.

Эмили села. То же сделал Ром, аккуратно обернув хвост вокруг лапок. Эмили вдруг почувствовала, что руки у нее холодные и влажные, а во рту пересохло. Ей захотелось, чтобы у нее в руках тоже оказалось вязанье. Было так неприятно сидеть вот так, ничем не занимаясь, и гадать, что же сейчас произойдет. Того, что произошло, она никак не ожидала. Тетя Элизабет, связав неторопливо еще один ряд чулка, спросила без обиняков:

— Эмили, хочешь на следующей неделе поехать в Шрузбури и начать занятия в средней школе?

Поехать в Шрузбури? Не ослышалась ли она?

— О, тетя Элизабет!

— Я обсудила этот вопрос с твоими дядями и тетями, — сказала тетя Элизабет. — Они согласились со мной, что тебе следует продолжить образование. Это, разумеется, означает существенные расходы... нет, не перебивай. Не люблю, когда перебивают... но Рут возьмет тебя на полный пансион за полцены — это будет ее вкладом в твое образование... Эмили, я не желаю, чтобы меня перебивали! Вторую половину заплатит твой дядя Оливер; дядя Уоллис обеспечит тебя учебниками, а я позабочусь о твоей одежде. Разумеется, ты будешь помогать тете Рут по дому — в благодарность за ее доброту. Так что ты можешь поехать в Шрузбури на три года... при определенном условии.

Что за условие? Эмили, которой хотелось запеть, засмеяться и пройтись в танце по старой парадной гостиной, как еще никогда не решился запеть и затанцевать здесь никто из Марри — даже ее мать, — приложила все усилия, чтобы усидеть на оттоманке, и задала себе этот вопрос. Замерев в тревоге ожидания, она чувствовала, что приближается весьма драматический момент.

— Три года в средней школе в Шрузбури, — продолжила тетя Элизабет, — принесут тебе не меньше пользы, чем принесли бы три года в Королевской учительской семинарии в Шарлоттауне... если, разумеется, не считать того, что ты не получишь учительскую лицензию, но в твоем случае это не имеет значения, так как у тебя нет и не будет необходимости зарабатывать на жизнь. Но, как я уже сказала, есть одно условие.

Почему тетя Элизабет не называет это условие? Эмили чувствовала, что больше не может выносить такой неопределенности. Неужели тете Элизабет немного страшно сказать обо всем прямо? Это так непохоже на нее — говорить для того, чтобы выиграть время. Неужели это такое ужасное условие?

— Ты должна пообещать, — сурово заявила тетя Элизабет, — что на следующие три года полностью забросишь свою глупую писанину... полностью, если не считать тех сочинений, которых потребуют от тебя в школе.

Эмили сидела совершенно неподвижная... и похолодевшая. Или никакого Шрузбури... или никаких стихов, никаких рассказов и очерков, никаких восхитительных «книжек от Джимми» с заметками на самые разные темы. Чтобы сделать выбор, ей потребовалось не больше мгновения.

— Я не могу дать такого обещания, тетя Элизабет, — сказала она решительно.

От изумления тетя Элизабет выронила вязание. Такого она не ожидала. Ей казалось, что желание Эмили поехать на учебу в Шрузбури достаточно велико, чтобы принять любое условие... тем более такое — по мнению тети Элизабет — пустячное: всего-то перестать упрямиться.

— Ты хочешь сказать, что не желаешь отказаться от своей глупой писанины ради образования, хотя всегда делала вид, будто очень хочешь его получить? — спросила она.

— Не то что не желаю... просто не могу, — с отчаянием в голосе сказала Эмили. Она знала, что тетя Элизабет не поймет... тетя Элизабет никогда не понимала ее. — Я не могу не писать, тетя Элизабет. Это у меня в крови. Бесполезно просить меня не писать. Я хочу получить образование... я не притворяюсь... но я не могу отказаться от творчества даже ради того, чтобы получить образование. Я все равно не смогла бы сдержать такое обещание... так какой же смысл давать его?

— Тогда можешь оставаться дома, — сердито заявила тетя Элизабет.

Эмили ожидала, что в следующую минуту тетя Элизабет встанет и выйдет из комнаты. Но, вместо этого, тетя Элизабет подняла свой чулок и с разгневанным видом возобновила вязание. Сказать по правде, тетя Элизабет пребывала в полнейшей растерянности. На самом деле она хотела послать Эмили в Шрузбури. Этого требовали от нее традиции Молодого Месяца, да и весь клан Марри был того мнения, что девочка должна получить образование. Идея выдвинуть дополнительное условие была ее собственной. На ее взгляд, представлялась прекрасная возможность отучить Эмили от глупой и такой чуждой для Марри привычки зря тратить время и попусту переводить бумагу. Ей ни на миг не пришло в голову усомниться в том, что ее план осуществится, ведь она знала, как горячо Эмили хочет поехать в Шрузбури. А тут это неразумное, бессмысленное, неблагодарное упрямство... «Вот они проявляются, черты Старров», — думала тетя Элизабет враждебно, забыв о том, что у нее в роду тоже была Мэри Шипли с ее непреклонным «Здесь я и останусь»![30] Что же делать? Она, по собственному опыту, прекрасно знала, что, если Эмили заняла определенную позицию, никакие аргументы не помогут переубедить ее. Знала она и о том, что, хотя Уоллис, Оливер и Рут также считают безумную страсть Эмили к сочинительству глупой и не соответствующей традициям Марри, они все же не поддержат ее, Элизабет, в подобном требовании. Так что Элизабет Марри предвидела необходимость крутой перемены собственной позиции, и такая перспектива не могла ее радовать. Ей хотелось хорошенько встряхнуть худенькое бледное существо, сидящее перед ней на оттоманке. Это существо было таким хрупким... и юным... и несгибаемым. Три года Элизабет Марри пыталась отучить Эмили от глупой склонности к сочинительству, и все эти три года она, никогда прежде ни в чем не терпевшая поражения, терпела его здесь. Нельзя же было морить Эмили голодом, чтобы добиться послушания... а никакие менее крутые меры помочь, похоже, не могли.

Негодующая Элизабет ожесточенно продолжала вязать; Эмили сидела неподвижно, борясь с горьким разочарованием и сознанием несправедливости происходящего. Она твердо решила не плакать перед тетей Элизабет, но удержаться от слез было нелегко. Ей хотелось, чтобы Ром не мурлыкал так звучно и с таким удовлетворением, словно — с точки зрения серого кота — все шло совершенно великолепно. Ей хотелось, чтобы тетя Элизабет наконец отослала ее из гостиной. Но тетя Элизабет только яростно вязала и ничего не говорила. Все это казалось Эмили каким-то страшным сном. Поднимался ветер, первые струйки дождя побежали по оконному стеклу, покойные Марри обвиняюще смотрели сверху вниз на нее из своих темных рам. От них нельзя было ждать благожелательного отношения к «вспышкам», «книжкам от Джимми» и «альпийским тропам» — всему, связанному со служением недостижимым, обольстительным музам. Однако Эмили, при всем своем разочаровании, не могла в эти минуты не думать о том, какая это была бы великолепная обстановка для какой-нибудь трагической сцены в романе.

Дверь открылась, и в гостиную неслышно вошел кузен Джимми. Кузен Джимми знал, что готовится, а потому хладнокровно и сознательно подслушивал под дверью. Уж он-то знал, что Эмили никогда не даст подобного обещания, — он так и сказал Элизабет на состоявшемся за десять дней до этого семейном совете. Он был всего лишь «дурачком» Джимми Марри, но понимал то, чего не могла понять здравомыслящая и рассудительная Элизабет Марри.

— Что стряслось? — спросил он, переводя взгляд с одной собеседницы на другую.

— Ничего, — высокомерно отвечала тетя Элизабет. — Я предложила Эмили послать ее на учебу в Шрузбури, но она отказалась. Разумеется, она вольна поступать как хочет.

— Человек, у которого тысячи предков, не волен поступать как хочет, — произнес кузен Джимми тем пугающим тоном, каким обычно изрекал все свои странные афоризмы. Этот тон неизменно вызывал у Элизабет содрогание — она никогда не забывала, что таким странным он стал по ее вине. — Эмили не может обещать того, чего ты от нее хочешь. Ведь так, Эмили?

— Так. — Две большие слезы скатились по щекам Эмили, как она ни старалась удержать их.

— Если бы ты могла, — сказал кузен Джимми, — ты пообещала бы — ради меня, ведь правда?

Эмили кивнула.

— Ты просишь чересчур много, Элизабет, — сказал кузен Джимми, прямо глядя на сердитую вязальщицу. — Ты потребовала, чтобы она ничего больше не писала... а вот если бы ты попросила ее не писать некоторых вещей... Эмили, что, если бы она попросила бы тебя не писать некоторых вещей? Ты смогла бы пойти ей навстречу, разве не так?

— Каких это некоторых? — осторожно уточнила Эмили.

— Ну, например, таких, в которых есть что-то выдуманное. — Кузен Джимми бочком подошел к Эмили и ласково положил руку на ее плечо. Элизабет не перестала вязать, но спицы двигались медленнее. — К примеру,рассказы, Эмили. Ей особенно не нравится, что ты пишешь рассказы. Она считает, что все в них — сплошная ложь. Остальное не вызывает у нее таких сильных возражений. Ты не думаешь, Эмили, что могла бы следующие три года не писать рассказов? Образование — великая вещь. Твоя бабушка, жена Арчибальда Марри, охотно питалась бы одними селедочными хвостами, лишь бы получить образование, — я много раз слышал от нее эти слова. Ну так как же, Эмили?

Эмили торопливо обдумывала услышанное. Она любила писать рассказы. Отказаться на три года от этого занятия будет нелегко. Но, если ей все же будет позволено изливать в стихах тончайшие чувства... заносить в маленькую «книжку от Джимми» оригинальные «зарисовки» характеров... и отчеты о событиях повседневной жизни — остроумные, сатирические, драматические — в зависимости от настроения... она сможет пережить запрет на рассказы.

— Испытай ее... испытай ее, — шепнул кузен Джимми. — Уступи немного. Ты многим ей обязана, Эмили. Пойди ей навстречу.

— Тетя Элизабет, — сказала Эмили дрожащим голосом, — если вы пошлете меня в Шрузбури, обещаю вам три года не писать ничего, что было бы выдумкой. Это вас устроит? Так как это все, что я могу обещать.

Элизабет связала целых два ряда, прежде чем соблаговолила ответить. Кузен Джимми и Эмили уже думали, что она вообще не собирается отвечать. Но вдруг она свернула свое вязание и встала.

— Очень хорошо. Пусть будет так. Разумеется, возражение у меня прежде всего вызывали твои рассказы. Что же касается остального, думаю, Рут позаботится о том, чтобы у тебя оставалось поменьше времени на все эти глупости.

Тетя Элизабет выплыла из комнаты, испытывая в глубине души огромное облегчение оттого, что не потерпела в этом сражении сокрушительного поражения, но получила возможность отступить с невыигрышной позиции с некоторыми военными почестями. Кузен Джимми погладил темную головку Эмили.

— Вот и славно, Эмили. Излишнее упрямство ни к чему, ты же знаешь. А три года, киска, это не вся жизнь.

Нет, не вся; хотя в четырнадцать кажется иначе. В тот вечер Эмили уснула в слезах... но потом, когда на часах было три, а за окном по старому северному берегу бродил в сером сумраке ночи ветер... встала... зажгла свечу... села за стол и описала всю сцену в своей «книжке от Джимми», особенно заботясь о том, чтобы не написать ни единого слова, которое не было бы исключительно правдивым!

Глава 6

На новом месте

Тедди, Илзи и Перри радостными возгласами приветствовали сообщение Эмили о том, что она тоже едет в Шрузбури. Эмили, по размышлении, решила, что также может быть в известной мере счастлива. Конечно, важнее всего было то, что она все-таки будет учиться в средней школе. Правда, ей не нравилось, что придется жить у тети Рут. Такого она никак не ожидала, поскольку предполагала, что тетя Рут никак не захочет держать ее в своем доме и что, если тетя Элизабет решит послать ее в Шрузбури, ей придется жить в каком-нибудь пансионе — вероятно, вместе с Илзи. Разумеется, такое решение устроило бы ее гораздо больше. Она отлично знала, что легкой жизнь под кровом тети Рут не будет. И вдобавок ей больше нельзя писать рассказы.

Чувствовать, как тебя переполняют творческие замыслы, и не иметь права осуществить их... трепетать от восторга, рисуя в воображении юмористические или трагические характеры, и не иметь права оживить их на бумаге... неожиданно загореться идеей великолепного сюжета и сразу же осознать, что не можешь ее развить. Все это было для нее пыткой, представить которую не может тот, кто не страдает врожденным писательским зудом. Обычным людям, вроде тети Элизабет, никогда не понять страданий творческого человека. Для них это просто глупость.

В последние две недели августа в Молодом Месяце все были очень заняты. Элизабет и Лора проводили долгие часы в совещаниях об одежде Эмили. Ей предстояло иметь солидный гардероб, который не нанесет ущерба репутации Марри, но при выборе нарядов предстояло руководствоваться здравым смыслом, а не требованиями моды. Саму Эмили о ее желаниях не спрашивали. В один из этих дней Лора и Элизабет спорили «с полудня до росистого вечера», можно ли сшить для Эмили блузку из шелковой тафты — у Илзи таких было три — и решили этот вопрос отрицательно, к большому разочарованию Эмили. Зато Лора добилась своего в вопросе о платье, которое она так и не решилась назвать «вечерним» — это название сразу же погубило бы его во мнении Элизабет. Оно было из прелестного розовато-серого крепа (оттенок, который в то время, кажется, назывался «пепел роз»), с вырезом по шее (громадная уступка со стороны Элизабет), с большими буфами на рукавах (сейчас такие буфы выглядели бы весьма нелепо, но, как любая другая модная одежда, в свое время считались верхом элегантности — особенно, если их носили молодые и хорошенькие). Это было самое красивое платье из всех, какие успела поносить за свою жизнь Эмили... а также и самое длинное, что означало многое в те дни, когда вы не могли считаться взрослой, пока не начнете носить «длинные» платья. Это платье доходило как раз до ее хорошеньких щиколоток.

Она надела его однажды вечером, когда Лоры и Элизабет не было дома, так как ей захотелось, чтобы в нем ее увидел Дин. Он пришел, чтобы провести с ней последний вечер перед его отъездом — на следующий день он уезжал, выбрав наконец местом назначения Египет, — и вдвоем они долго бродили по саду. Эмили чувствовала себя очень взрослой и умудренной опытом, так как ей приходилось приподнимать ее переливчатую креповую юбку, чтобы та не задевала высокие травы. С небольшим серовато-розовым шарфом, повязанным на голове, она, как подумал Дин, даже больше обычного походила на звезду. Их сопровождали кошки: холеный полосатый Ром и Задира Сэл, которая по-прежнему самовластно правила в амбарах Молодого Месяца. Другие кошки появлялись и исчезали, но Задира Сэл оставалась вечно. Ром и Задира Сэл резвились на полянках, выпрыгивали друг на друга из джунглей душистых цветов или терлись о ноги Эмили. Дину предстояла поездка в Египет, но он знал, что нигде, даже там, где все полно странного очарования забытых империй, не увидит ничего такого, что понравилось бы ему больше, чем эта чудесная картина: Эмили и ее кошки в ухоженном, величественном и душистом старом саду Молодого Месяца.

Они говорили меньше, чем обычно, и молчание действовало на обоих самым необычным образом. Дин раз или два испытал безумное желание отказаться от поездки в Египет и остаться на зиму дома — может быть, даже поехать в Шрузбури; он тут же пожал плечами и посмеялся над собой. Эта девочка не нуждалась в его заботах: хозяйки Молодого Месяца умело опекали ее. Она еще всего лишь ребенок, хрупкий ребенок — несмотря на высокий рост и бездонные глаза. Но какое совершенство в этой белой линии ее шеи... как манит к себе восхитительный изгиб ее красных губ. Она скоро будет женщиной... но не для него... не для хромого Кривобока Приста, принадлежащего к поколению ее родителей. В сотый раз Дин повторил себе, что не будет глупцом. Он должен довольствоваться тем, что послала ему судьба, — дружбой и привязанностью этого утонченного, звездного существа. Через несколько лет ее любовь станет желанным чудом — для какого-нибудь другого мужчины. И, без сомнения, эта любовь — как с обычным своим цинизмом подумал Дин — будет зря растрачена на какого-нибудь молодого и красивого болвана, который ее совершенно не достоин.

А Эмили думала о том, как ужасно ей будет не хватать Дина — больше, чем когда-либо прежде. Они были такими хорошими друзьями в это лето. Поговорив с ним — даже если такой разговор продолжался лишь несколько минут, — она всякий раз чувствовала, что жизнь стала богаче. Его мудрые, остроумные, юмористические, язвительные высказывания помогали ее образованию. Они волновали ум и воображение, они вдохновляли ее. А его случайные комплименты помогали ей обрести уверенность в себе. В ее глазах он обладал неким странным очарованием, каким не обладал никто иной в мире. Она чувствовала это очарование, хотя и не смогла бы объяснить, в чем оно заключается. Зато Тедди... она отлично знала, почему ей нравится Тедди. Просто потому, что это Тедди. А Перри... Перри был веселым, загорелым, откровенным, хвастливым шалопаем, который не мог не нравиться. Но Дин отличался от всех. Чем привлекал он к себе? Было ли это очарование чего-то неизвестного: жизненного опыта... тонкой проницательности... мудрости, рожденной горькими размышлениями... всем тем, что он знал и чего ей, Эмили, никогда не узнать? У нее не было ответа на этот вопрос. Она знала лишь то, что после общения с Дином любой другой человек казался немного пресным... даже Тедди, хотя он нравился ей больше всех.

О, да, Эмили никогда не сомневалась, что Тедди нравится ей больше всех. Однако Дин, казалось, приносил удовлетворение той части ее тонкой и сложной натуры, которая без него всегда томилась какой-то жаждой.

— Спасибо вам, Дин, за все чему вы научили меня, — сказала она, когда они вдвоем стояли у солнечных часов.

— Ты думаешь, Звезда, что ты сама ничему не научила меня?

— Как я могла научить вас? Я так молода... так невежественна...

— Ты научила меня смеяться без горечи; надеюсь, тебе никогда не доведется узнать, какое это благодеяние. Не дай учителям испортить тебя в Шрузбури, Звезда. Ты так радуешься предстоящему отъезду, что я не хотел бы расхолаживать тебя. Но тебе было бы ничуть не хуже... даже лучше... здесь, в Молодом Месяце.

— Что вы, Дин! Я хочу получить хоть какое-то образование...

— Образование! Получить образование не значит быть напичканным алгеброй и скверной латынью. Старый Карпентер сумел бы дать тебе гораздо больше знаний, чем дадут в Шрузбурской средней школе все эти недавно вышедшие из университетов молокососы — мужского и женского пола.

— Но я не могу продолжать посещать здешнюю школу, — возразила Эмили. — Я была бы совсем одна. Все ученики моего возраста поступили в королевскую учительскую семинарию в Шарлоттауне или в среднюю школу в Шрузбури, или сидят дома... Я не понимаю вас, Дин. Я думала, вы будете рады, что меня отпустили в Шрузбури.

— Я рад... потому что этому рада ты. Только... знания, которых я желал бы для тебя, не получают в средней школе и не оценивают на экзаменах в конце полугодия. Любые ценные знания, которое ты приобретешь за время учебы, ты добудешь благодаря собственным усилиям. Лишь оставайся собой и не допусти, чтобы преподаватели сделали из тебя что-либо другое, — вот и все. Но не думаю, что им удастся изменить тебя.

— Нет, не удастся, — сказала Эмили решительно. — Я как киплинговская кошка[31]: гуляю сама по себе и дико помахиваю моим диким хвостом там, где мне нравится. Вот почему Марри косо смотрят на меня. Они думают, что мне следовало бы бегать только в стае. Ах, Дин, вы ведь будете часто мне писать, правда? Никто не понимает меня, как вы. И я так привыкла к вам, что не могу без вас обойтись.

Эмили сказала то, что думала... сказала, не слишком задумываясь, но худое лицо Дина вспыхнуло густым румянцем. Они не произнесли никаких прощальных слов — такой уж у них был давний уговор. Дин просто помахал ей рукой и сказал:

— Пусть каждый день будет для тебя счастливым.

Эмили ответила ему лишь своей медленно расцветающей, таинственной улыбкой... и он ушел. В слабом голубом свете сумерек с призрачно белеющими тут и там флоксами, сад казался очень пустынным. Она обрадовалась, когда из рощи Надменного Джона до нее донесся свист Тедди.

В последний вечер накануне отъезда, она пошла к мистеру Карпентеру, чтобы попрощаться и услышать его мнение о нескольких своих рукописях, которые передала ему за неделю до этого. Среди них были ее последние рассказы, написанные до предъявленного тетей Элизабет ультиматума. Критиковал мистер Карпентер всегда чрезвычайно охотно и высказывал свое мнение без обиняков, но был справедлив, и Эмили доверяла его вердиктам, даже тогда, когда его слова ненадолго обжигали ее душу, словно крапивой.

— Этот рассказ о любви никуда не годится, — сказал он ей грубовато.

— Я знаю: он получился не таким, каким я его задумала, — вздохнула Эмили.

— Так бывает с любым рассказом, — заявил мистер Карпентер. — Ты никогда не напишешь ни одного произведения, которое до конца удовлетворяло бы тебя, хотя других оно вполне может удовлетворить. Что же до любовных историй, то они не удаются тебе потому, что ты не можешь их прочувствовать. Не пытайся писать о том, что не прочувствовала... иначе тебя ждет полный провал... «пустое, ничего не стоящее эхо»[32]. А вот другой твой рассказ... о той старухе. Он не так уж плох. Умело написанный диалог... простая и эффектная кульминация. И благодари Господа за то, что у тебя есть чувство юмора. Это, я думаю, главная причина, по которой тебе не удаются любовные истории. Ни один человек, обладающий настоящим чувством юмора, не может написать любовную историю.

Эмили было непонятно почему. Ей нравилось писать любовные истории... и они выходили у нее ужасно сентиментальными и трагичными.

— Шекспир мог, — с вызовом сказала она.

— Едва ли ты писатель шекспировского масштаба, — сухо возразил мистер Карпентер.

Эмили покраснела до корней волос.

— Я это знаю. Но вы сказали никто.

— И стою на своем. Шекспир — исключение, подтверждающее правило. Хотя надо признать, что чувство юмора явно изменило ему, когда он писал «Ромео и Джульетту». Однако вернемся от Шекспира к Эмили из Молодого Месяца. Ну, а этот рассказ... что ж, ни на одну молодую особу, которая прочла бы его, он не оказал бы пагубного влияния.

Интонация мистера Карпентера убедила Эмили в том, что это не похвала. Она промолчала, а мистер Карпентер продолжил, непочтительно отбрасывая в сторону ее драгоценные рукописи одну за другой.

— Этот рассказ производит впечатление жалкой имитация Киплинга. Читала его в последнее время?

— Да.

— Я так и подумал. Не пытайся подражать Киплингу. Если уж тебе необходимо подражать, подражай Лоре Джин Либби[33]. А в этом рассказе — ничего хорошего, кроме названия. Одно резонерство. А «Тайное богатство» не рассказ, а механизм. Он поскрипывает. Читаешь и ни на минуту не можешь забыть, что это всего лишь рассказ. Следовательно, это не рассказ.

— Я пыталась написать нечто очень реалистическое, — возразила Эмили.

— Ах, вот в чем дело. Но мы все видим жизнь сквозь дымку иллюзии... даже самые разочарованные из нас. Вот почему слишком реалистические произведения не могут быть убедительными. Что тут еще?.. «Семейство Мадден»... еще одна попытка создать реалистическое произведение. Но это только фотография... не портрет.

— Сколько неприятного вы наговорили!— вздохнула Эмили.

— Этот мир, возможно, был бы очень приятным, если бы никто никогда не говорил никому ничего обидного, но он также был бы и очень опасным, — возразил мистер Карпентер. — Ты сказала мне, что хочешь критики, а не грубой лести. Однако, есть для тебя и капля меда в этой бочке дегтя. Я приберег ее напоследок. «Нечто необычное»— сравнительно хороший рассказ, и, если бы я не боялся испортить тебя, сказал бы, что он безусловно хорош. Лет через десять ты сможешь переписать его и получить нечто стоящее. Да, лет через десять... и ни к чему морщиться. У тебя есть талант, негодница... и удивительное чувство языка... ты всякий раз находишь единственно правильное слово... это бесценный дар. Но есть у тебя и ужасающие недостатки. Эти мерзкие подчеркивания... брось их, девчонка, брось. И твоему воображению, когда ты отказываешься от реализма, нужна узда.

— Теперь оно получит эту узду, — мрачно отозвалась Эмили и рассказала ему о своем обещании, данном тете Элизабет. Мистер Карпентер кивнул.

— Отлично.

— Отлично? — растерянно повторила Эмили вслед за ним.

— Да. Это именно то, что тебе нужно. Таким путем ты научишься сдержанности и экономии художественных средств. Три года строго придерживайся голых фактов и посмотри, что ты можешь из них сделать. Оставь в покое царство воображения и строго ограничь себя описанием обычной жизни.

— Не существует никакой «обычной» жизни, — возразила Эмили.

Мистер Карпентер на несколько мгновений остановил пристальный взгляд на ее лице, а потом задумчиво сказал:

— Ты права... Но как ты об этом узнала? Удивительно! Ну, продолжай... продолжай... иди избранной тропой... и «благодари всех тех богов, какие есть»,[34] за то, что ты свободна и можешь идти ею.

— Кузен Джимми говорит, что человек, у которого тысячи предков, не волен поступать как хочет.

— А люди называют этого человека «дурачком»!— пробормотал мистер Карпентер. — Впрочем, твои предки, как кажется, не желали наложить на тебя какое-то проклятие. Они просто передали тебе по наследству желание стремиться к вершинам и не дадут покоя, если ты не будешь ставить себе высокие цели. Назови это как хочешь — честолюбием... высокими порывами... cacoëthes scribendi[35]. Человек, подстегиваемый... или соблазняемый таким желанием, вынужден продолжать взбираться все выше... чтобы наконец упасть... или...

— Достичь вершины!— закончила за него Эмили, гордо вскинув темноволосую головку.

— Аминь, — заключил мистер Карпентер.

В тот вечер Эмили написала стихотворение «Прощание с Молодым Месяцем» и окропила бумагу слезами. Она прочувствовала каждую его строчку. Хорошо, конечно, поехать учиться... но покинуть любимый Молодой Месяц! Все в Молодом Месяце было связано с ее жизнью, размышлениями, мечтами, было частью ее самой.

«Не только я люблю мою комнатку, деревья и холмы... они тоже любят меня», — думала она.

Ее маленький черный сундучок был уже упакован. Тетя Элизабет позаботилась о том, чтобы в нем было все необходимое, а тетя Лора и кузен Джимми о том, чтобы там было и кое-что лишнее. Тетя Лора шепнула Эмили, что та найдет в упакованных в сундучок туфельках пару черных кружевных чулок — даже Лора не расхрабрилась настолько, чтобы подарить племяннице шелковые чулки, — а кузен Джимми вручил Эмили три чистые записные книжки и вложенную в конверт пятидолларовую банкноту.

— Купи на них что захочешь, киска. Я дал бы десять, но Элизабет выдала мне авансом за следующий месяц только пять. Думаю, она что-то заподозрила.

— Можно мне потратить доллар на американские марки, если у меня будет возможность их купить? — озабоченным шепотом уточнила Эмили.

— Трать на что хочешь, — повторил верный кузен Джимми... хотя даже ему не было ясно, зачем могут понадобиться американские марки. Но, если у милой маленькой Эмили есть желание обзавестись американскими марками, она должна иметь возможность их получить.

Следующий день показался Эмили каким-то странным сном: самозабвенная трель птички в роще Надменного Джона, которую она услышала, проснувшись на рассвете. Бодрящая поездка в Шрузбури ранним сентябрьским утром, холодное приветствие тети Рут, несколько часов, проведенных в незнакомой школе, первое собрание учеников подготовительного класса, возвращение в дом тети Рут и ужин — все это, конечно же, должно было занять куда больше одного дня.

Дом тети Рут стоял в конце фешенебельного переулка, почти за городом. Эмили нашла этот дом, со всеми его разнообразными безвкусными украшениями, очень некрасивым. Но в Шрузбури резной белый карниз по краю крыши и эркерные окна считались последним криком моды. Здесь не было никакого сада — ничего, кроме аккуратного маленького газона; но кое-что все же радовало взгляд Эмили. Участок позади дома был засажен высокими стройными елями — самыми высокими, самыми прямыми, самыми стройными елями, какие ей только доводилось видеть, — и в зеленую даль уходили длинные просеки, полные летающих в воздухе легких осенних паутинок.

Тетя Элизабет провела весь этот день в Шрузбури, а после ужина уехала домой. Расставаясь с Эмили на пороге, она велела ей вести себя хорошо и во всем слушаться тетю Рут. Она не поцеловала Эмили, но ее тон был очень мягким — для тети Элизабет. У Эмили перехватило горло, и она задержалась на пороге, следя полными слез глазами, как исчезает из вида тетя Элизабет... тетя Элизабет, возвращающаяся в дорогой Молодой Месяц.

— Заходи в дом, — сказала тетя Рут, — и, пожалуйста, не хлопай дверью.

Да Эмили никогда не хлопала дверьми!

— Сейчас будем мыть посуду после ужина, — сообщила тетя Рут. — Потом ты всегда будешь делать это сама. Я покажу тебе, куда что класть. Надеюсь, Элизабет сказала тебе, что рассчитываю на помощь по хозяйству с твоей стороны — в благодарность за предоставленные тебе питание и жилье.

— Да, — односложно ответила Эмили.

Она была совсем не против выполнять любую работу по дому... но ей не понравился тон тети Рут.

— Разумеется, твое пребывание здесь будет означать для меня массу дополнительных расходов, — продолжила тетя Рут. — Но это только справедливо, что мы все внесем свой вклад в твое воспитание. Я думаю — и всегда думала, — что было бы гораздо лучше послать тебя в Шарлоттаунскую королевскую семинарию, чтобы ты получила учительскую лицензию.

— Я тоже этого хотела, — сказала Эмили.

— Хм-м!— Тетя Рут поджала губы. — Неужели? В таком случае не понимаю, почему Элизабет тебя туда не послала. Она — в чем я не сомневаюсь — изрядно потакала тебе в других отношениях... так что, казалось бы, должна была уступить и в данном случае, если считала, что ты действительно этого хочешь. Спать ты будешь в комнате над кухней. Зимой там теплее, чем в остальных комнатах. Газа там нет, но я в любом случае не могла бы позволить тебе заниматься при газовой лампе — это был бы слишком большой расход. Тебе придется пользоваться свечами... можешь жечь две одновременно. Я надеюсь, что ты будешь поддерживать в комнате полный порядок и приходить вовремя к завтраку, обеду и ужину. Я очень требовательна в этом отношении. И еще одно тебе лучше усвоить с самого начала. Ты не должна приводить сюда своих друзей. Я не намерена принимать и угощать их в моем доме.

— Ни Илзи... ни Перри... ни Тедди?

— Ну, Илзи носит фамилию Бернли и приходится нам дальней родственницей. Она может иногда заходить, но я не желаю, чтобы она постоянно болталась здесь. Судя по тому, что я слышу о ней, ее нельзя считать особенно подходящим обществом для тебя. Что же до мальчиков — нет и нет. О Тедди Кенте мне ничего неизвестно... и думаю, что гордость должна была бы не позволить тебе общаться с Перри Миллером.

— Гордость не позволяет мне не общаться с ним, — возразила Эмили.

— Не дерзи, Эмили. Тебе лучше сразу понять, что здесь ты не сможешь все делать по-своему, как это было в Молодом Месяце. Тебя там ужасно избаловали. Но я не желаю, чтобы мальчишки-батраки являлись с визитами к моей племяннице. Право, не понимаю, откуда у тебя такие непритязательные вкусы. Даже твой отец с виду был джентльменом. Теперь пойди наверх и распакуй свои вещи. Потом сделай уроки. Спать мы ложимся в девять!

Эмили была возмущена до глубины души. Даже тете Элизабет никогда не приходило в голову запрещать Тедди приходить в Молодой Месяц. Она закрылась в своей комнате и со скорбным видом принялась распаковывать маленький черный сундучок. Комната была такой отвратительно некрасивой. Эмили возненавидела ее с первого взгляда. Дверь закрывалась неплотно, наклонный потолок был весь в пятнах от дождевой воды и над кроватью спускался так низко, что его можно было коснуться рукой. На голом дощатом полу лежал большой связанный крючком половик, от которого у Эмили зарябило в глазах. Он явно не был во вкусе Марри... да и — как надо отметить, справедливости ради — не во вкусе и самой Рут Даттон. Этот половик ей подарила деревенская родственница покойного мистера Даттона. Центр половика был кричаще яркого алого цвета, вокруг шли полосы воинственного оранжевого и интенсивного зеленого с букетами из фиолетовых папоротников и голубых роз по углам.

Деревянная мебель, выкрашенная в отвратительный шоколадно-коричневый цвет, и стены, оклеенные обоями с еще более отвратительным узором, дополняли цветовую гамму. Картинки на стенах гармонировали с остальными предметами обстановки, особенно хромолитография, изображавшая увешанную драгоценностями королеву Александру[36], висевшая под таким углом, что, казалось, монаршая особа вот-вот упадет ничком... Даже хромолитография не смогла сделать королеву Александру страшной или вульгарной, но она была плачевно близка к этому. На узкой шоколадного цвета полке стояла ваза, полная бумажных цветов, которые не имели сходства с настоящими и тогда, когда, лет двадцать назад, были совсем новыми. Невозможно было поверить, что есть на свете хоть что-нибудь столь же некрасивое и наводящее такую же тоску, как они.

— Эта комната какая-то недружелюбная... она... не рада мне... я никогда не смогу чувствовать себя здесь как дома, — пробормотала Эмили.

Она почувствовала ужасную тоску по дому. Ей хотелось свечей Молодого Месяца, освещающих березы за окном... запаха росистого хмеля... ее мурлыкающих кошек... ее собственной дорогой комнатки, полной грез... тишины и теней старого сада... величественных гимнов ветра и залива — звучной старой музыки, которой ей так не хватало в этой далекой от берега тиши. Ей не хватало даже маленького семейного кладбища, где спали все умершие обитатели Молодого Месяца.

— Я не запла́чу. — Эмили сжала кулачки. — Тетя Рут будет смеяться надо мной. В самой комнате нет ничего, что я смогла бы полюбить. Есть ли что-нибудь за окнами?

Она распахнула окно. Оно выходило на юг, в еловый лесок; на нее повеяло бальзамическим ароматом, который был как нежная ласка. Слева в просвете между деревьями, похожем на зеленое арочное окно, виднелся чарующий, залитый лунным светом пейзаж. По вечерам в это зеленое окно ей будет видно великолепие заката. Справа открывался вид на склон длинного холма, где раскинулся западный Шрузбури. В осенних сумерках холм, усыпанный огоньками домов, поражал своей сказочной прелестью. Где-то поблизости слышалось негромкое посвистывание: должно быть, в сумраке, на тенистых ветвях покачивались маленькие сонные птички.

— О, это красиво, — выдохнула Эмили, высовываясь из окна, чтобы глотнуть напоенного ароматом хвои воздуха. — Папа однажды сказал мне, что найти красоту, которую полюбишь, можно где угодно. Я полюблю этот вид из окна.

Тетя Рут, не постучавшись, всунула голову в дверь.

— Эмили, зачем ты оставила салфеточку на спинке диване в столовой лежать криво?

— Я... не... знаю, — смущенно отвечала Эмили. Она даже не знала, что сбила какую-то салфеточку. Почему тетя Рут задает такой вопрос — словно подозревает ее в каких-то мрачных, тайных, зловещих замыслах?

— Спустись и поправь ее.

Когда Эмили послушно направилась к двери, тетя Рут воскликнула.

— Эмили Старр, сейчас же закрой окно! Ты с ума сошла?

— В комнате так душно, — взмолилась Эмили.

— Проветришь днем, но никогда не открывай окно после заката. Теперь я отвечаю за твое здоровье. Ты должна знать, что людям, склонным к чахотке, следует избегать ночного воздуха и сквозняков.

— Я не склонна к чахотке!— запротестовала Эмили.

— Споришь, как всегда.

— Но, если бы я и была склонна к чахотке, свежий воздух все равно был бы мне полезен. Так говорит доктор Бернли. Терпеть не могу духоты.

— Молодые думают, что старые — дураки, а старые знают, что молодые — дураки, — заявила тетя Рут, чувствуя, что возразить на эту пословицу нечего. — Иди и поправь ту салфеточку.

Эмили что-то проглотила и пошла. Злополучная салфеточка была расправлена и с математической точностью уложена на место.

Эмили постояла несколько мгновений и огляделась. Столовая тети Рут выглядела гораздо более великолепной и современной, чем гостиная в Молодом Месяце, где обычно обедали гости. Паркет... уилтоновский ковер[37]... дубовая мебель в старинном английском стиле. Но она, как подумала Эмили, была далеко не такой «дружелюбной», как гостиная в добром старом Молодом Месяце. И тоска по дому охватила Эмили с новой силой. Ей не верилось, что ей понравится в Шрузбури хоть что-нибудь... жить с тетей Рут или ходить в школу. После оригинального и саркастичного мистера Карпентера все городские учителя казались скучными и бесцветными, а среди первокурсниц[38] была девочка, которую Эмили возненавидела с первого взгляда. А она-то предполагала, что все будет так приятно — и жить в красивом Шрузбури, и ходить в среднюю школу.

— Что ж, ничто и никогда не оказывается именно таким, как ждешь, — сказала себе Эмили, вернувшись в свою комнату и на время предавшись пессимизму. Разве не рассказывал ей Дин о том, как всю жизнь мечтал прокатиться в лунную ночь в гондоле по каналам Венеции? А когда поплыл по этим каналам, его чуть не заели насмерть комары.

Эмили, стиснув зубы, влезла в постель.

«Мне просто придется сосредоточиться на лунном свете и романтичности обстановки, а комаров игнорировать, — подумала она. — Только... тетя Рут так жалит».

Глава 7

Обо всем понемногу

«20 сентября, 19~

В последнее время я совсем забросила мой дневник. Не так уж много свободного времени остается у человека в доме тети Рут. Но сегодня вечер пятницы, и, так как я не смогла поехать домой на выходные, мне пришлось обратиться за утешением к моему дневнику. Проводить выходные в Молодом Месяце я могу только раз в две недели. Тетя Рут хочет, чтобы два раза в месяц по субботам я помогала в уборке дома. Мы чистим весь дом от чердака до подвала — нужно это или нет, как сказал бродяга, мывший лицо каждый месяц — и затем в воскресенье отдыхаем от наших праведных трудов.

В этот вечер в воздухе пахнет морозцем. Боюсь, сад в Молодом Месяце может пострадать. Тетя Элизабет начнет поговаривать о том, что пора закрывать на зиму летнюю кухню и переставлять чугунную печку назад в дом — в большую кухню. Кузен Джимми будет варить картофель свиньям в старом саду и декламировать свои стихи. А Тедди, Илзи и Перри (счастливцы, они уехали домой!) будут там, и Ром будет рыскать вокруг костра. Но лучше об этом не думать. Когда думаешь, начинаешь еще больше тосковать по дому.

Шрузбури, школа и учителя начинают мне нравиться — хотя Дин был совершенно прав, когда сказал, что я не найду здесь никого, кто сравнился бы с мистером Карпентером. Старший и младший курсы смотрят на «приготовишек» сверху вниз и держатся очень покровительственно. Некоторые из них снизошли до меня, но не думаю, что кто-нибудь из них сделает вторую такую попытку... если не считать Эвелин Блейк, которая снисходит каждый раз, когда мы встречаемся, а происходит это довольно часто, так как ее подруга Мэри Карзуэлл живет рядом с Илзи в пансионе миссис Адамсон.

Я терпеть не могу Эвелин Блейк. В этом нет никакого сомнения. И так же мало приходится сомневаться в том, что она терпеть не может меня. Каждая из нас интуитивно чувствует в другой врага. Впервые встретившись, мы взглянули друг на друга как две чужие кошки — и этого было достаточно. Я никогда прежде не испытывала ни к кому настоящей ненависти. Я думала, что ненавижу, но теперь знаю, что это была просто неприязнь. Ненависть — это довольно интересно... для разнообразия. Эвелин — высокая, умная, довольно красивая — учится на первом курсе. У нее продолговатые, яркие, коварные карие глаза, и говорит она в нос. У нее, как я поняла, есть литературные амбиции, и к тому же она считает, что одета лучше всех девушек в школе. Возможно, это так, но почему-то ее одежда производит большее впечатление, чем она сама. Многие критикуют Илзи за то, что она носит слишком дорогую и слишком взрослую одежду, но, хотя это правда, тон задает она сама, а не ее наряды. Не так с Эвелин. Всегда думаешь сначала о ее одежде и только потом о ней самой. Разница, как кажется, заключается в том, что Эвелин наряжается для других людей, а Илзи для себя самой. Когда я изучу ее получше, непременно надо будет сделать литературную зарисовку ее характера. Какое это будет удовольствие!

Я впервые встретила ее в комнате Илзи, и Мэри Карзуэлл представила нас друг другу. Эвелин взглянула на меня сверху вниз — она немного выше и на год старше — и сказала:

— О, мисс Старр? Я слышала о вас от миссис Блейк, жены моего дяди.

Миссис Блейк была когда-то мисс Браунелл. Я взглянула прямо в глаза Эвелин и сказала:

— Нет сомнения, что миссис Блейк отозвалась обо мне очень лестно.

Эвелин засмеялась — смехом, который я не люблю. Сразу чувствуешь, что она смеется над тобой, а не над твоими словами.

— Вы с ней не особенно ладили, не так ли? Как я поняла, у вас есть склонность к занятию литературой. Для каких журналов вы пишете?

Она задала этот вопрос очень любезным тоном, хотя прекрасно знала, что я не пишу ни для каких — пока.

— Я печатаюсь в шарлоттаунской «Энтерпрайз» и шрузбурской «Уикли Таймс», — сказала я с озорной усмешкой. Я действительно только что получила работу в этих газетах: буду получать два цента за каждую новость, которую пошлю в «Энтерпрайз» и двадцать пять центов в неделю за колонку светской хроники в «Таймс».

Моя усмешка обеспокоила Эвелин. «Приготовишки» не должны отвечать такой усмешкой солидным первокурсникам. Это не принято.

— О, да, я слышала, вы работаете, чтобы вносить средства за жилье и питание, — сказала она. — Так что, вероятно, любой мелкий заработок весьма кстати. Но я имела в виду настоящие периодические издания, публикующие литературные произведения.

— «Перо»? — спросила я, снова усмехаясь.

«Перо» — школьная газета, выходящая раз в месяц. Ее редактируют члены «Черепа и Совы», школьного «литературного общества», в котором могут состоять только первокурсники и второкурсники. Все, что появляется в «Пере», пишут студенты, и теоретически любой ученик может печататься там, но на практике от «приготовишек» почти ничего не принимают. Эвелин состоит в «Черепе и Сове», а ее кузен — главный редактор «Пера». Вероятно, она решила, что я собираюсь язвить и колоть ее, а потому игнорировала меня до конца своего визита, если не считать одного очаровательного булавочного укола, когда речь зашла об одежде.

— Я хочу купить какой-нибудь из новых модных галстуков, — сказала она. — У Джонса и Маккаллома неплохой выбор. Эта маленькая черная бархатка у вас на шее, мисс Старр, очень вам к лицу. Я сама носила такую, когда они были в моде.

Я не смогла придумать никакого остроумного ответа. Я легко придумываю остроумные фразы, только когда рядом нет никого, кому можно их сказать. Так что я ничего не ответила, но лишь улыбнулась очень медленно и презрительно. Это, похоже, досадило Эвелин больше, чем любые слова: я слышала потом, как она сказала, что у «этой Эмили Старр» очень жеманная улыбка.

Надо взять это на заметку: подходящими улыбками можно добиться очень многого. Надо будет подробно исследовать этот вопрос. Дружеская улыбка... презрительная улыбка... бесстрастная улыбка.. умильная улыбка... невыразительная улыбка.

Что же до мисс Браунелл — или, вернее, миссис Блейк, — я встретила ее на улице несколько дней назад. Пройдя мимо меня, она сказала что-то своей спутнице, и обе засмеялись. Ужасная невоспитанность, на мой взгляд.

Мне уже нравятся Шрузбури и школа, но дом тети Рут не понравится никогда. Он — неприятная личность. Дома — как люди... одни тебе нравятся, другие — нет... а некоторые ты любишь. Снаружи этот дом весь в безвкусных украшениях. Мне хочется взять метлу и смести их все одним махом. А внутри все его комнаты — квадратные, приличные и бездушные. Что бы я ни принесла в них, все кажется чужим. Здесь нет милых романтичных уголков, какие есть в Молодом Месяце. Моя комната также не выиграла при более близком знакомстве. Потолок подавляет меня: он спускается так низко к моей кровати, а передвинуть ее тетя Рут не позволяет. Когда я заговорила об этом, она изумленно раскрыла глаза.

— Кровать всегда стояла в том углу, — сказала она таким тоном, каким могла бы сказать: «Солнце всегда восходит на востоке».

Но хуже всего в этой комнате картины на стенах — цветные литографии самого скверного качества. Однажды я повернула их к стене лицом, но тут, как на грех, вошла тетя Рут — она никогда не стучит — и сразу это заметила.

— Эмили, зачем ты трогала картины?

Тетя Рут всегда спрашивает, зачем я сделала то-то и то-то. Иногда я могу объяснить, а иногда нет. Это был тот случай, когда я не могла. Но следовало как-то ответить ей. Презрительная улыбка тут не годилась.

— Этот собачий ошейник королевы Александры[39] действует мне на нервы, — сказала я, — а выражение лица Байрона на смертном одре в Миссолонги[40] мешает мне учить уроки.

— Эмили, — сказала тетя Рут, — ты могла бы попытаться проявить хоть чуточку благодарности.

Я хотела спросить: «К кому — королеве Александре или лорду Байрону?» — но, разумеется, не спросила. Вместо этого я с кротким видом перевернула картинки «как положено».

— Так зачем же ты их все-таки перевернула? Ты не сказала мне о настоящей причине, — продолжила тетя Рут сурово. — Я полагаю, ты не собираешься сообщить мне ее. Хитрая и скрытная... я всегда говорила, что ты хитрая и скрытная. Когда я впервые увидела тебя в Мейвуде, я сразу сказала, что ты самый хитрый ребенок, какого я только видела.

— Тетя Рут, почему вы мне это говорите? — воскликнула я в отчаянии. — Потому что любите меня и хотите исправить мои недостатки... или ненавидите меня и хотите сделать мне больно... или просто потому, что не можете этого не говорить?

— Мисс Нахалка, пожалуйста, не забывайте, что это мой дом!.. И впредь не трогай мои картины. На этот раз я тебя прощаю, но чтобы больше этого не было. Я еще выясню, с какой целью ты их перевернула, хоть ты и думаешь, что очень хитра.

Тетя Рут вышла из комнаты, но я знаю, что она несколько минут постояла на лестнице, прислушиваясь — на случай, если я вдруг что-нибудь скажу вслух. Она постоянно следит за мной... даже когда ничего не говорит... ничего не делает... я знаю, она следит за мной. Я чувствую себя маленькой мушкой под микроскопом. Что бы я ни сказала, что бы ни сделала, мне не ускользнуть от ее критики, и, хотя она не может читать мои мысли, она приписывает мне такие, какие никогда не пришли бы мне в голову. Это возмущает меня больше всего.

А не могу ли я сказать что-нибудь хорошее о тете Рут? Разумеется, могу.

Она честна и добродетельна, правдива и трудолюбива, и ей никогда не придется стыдиться ее кладовой. Но у нее нет никаких достоинств, за которые ее можно было бы полюбить... и она ни за что не откажется от попыток выяснить, зачем я перевернула картинки. Они никогда не поверит, что я сказала ей чистую правду.

Конечно, могло быть и хуже. Как говорит Тедди, вместо королевы Александры могла быть королева Виктория.

Я приколола на стену несколько моих собственных картинок, которые спасают меня: прелестные зарисовки Молодого Месяца и старого сада, которые сделал для меня Тедди, и гравюра, подаренная Дином. На ней в нежных приглушенных тонах изображены пальмы вокруг оазиса в пустыне и караван верблюдов, идущий по пескам на фоне черного, в алмазах звезд неба. Она полна очарования и тайны, и, глядя на нее, я забываю о драгоценностях королевы Александры и мрачном лице лорда Байрона и моя душа ускользает из тела — через маленькие ворота в громадный мир свободы и мечты.

Тетя Рут спросила, откуда у меня эта картинка. Когда я сказала ей, она фыркнула и ответила:

— Не могу понять, чем тебе так нравится Кривобок Прист. Я этого человека терпеть не могу.

В этом я не сомневалась.

Но, хотя дом уродлив, а моя комната недружелюбна, прекрасный Край Стройности позволяет мне сохранить живой мою душу. Край Стройности — это еловый лесок за домом. Я назвала его так, потому что все ели в нем на удивление высокие, стройные и прямые. Там есть небольшой пруд, скрытый от глаз высокими папоротниками, а рядом с ним громадный серый валун. К валуну ведет маленькая, извилистая, непредсказуемая тропинка, такая узкая, что по ней может идти только один человек. Когда я утомлена или одинока, или сердита, или слишком увлечена честолюбивыми мечтами, я иду туда, чтобы посидеть несколько минут у пруда. Ни одна мятежная душа не может не успокоиться, глядя на эти тонкие, прямые верхушки на фоне неба. В погожие вечера я хожу туда учить уроки, хотя тетя Рут со своей обычной подозрительностью смотрит на это как на еще одно проявление моей хитрости. Скоро будет темнеть слишком рано, чтобы я могла заниматься на открытом воздухе, и мне будет очень не хватать этих прогулок. Почему-то там книги, которые я читаю, обретают смысл, какого я не нахожу в них, когда читаю их в любом другом месте.

В Краю Стройности так много укромных зеленых уголков, полных аромата согретых солнцем папоротников, и полянок, где бледные астры поднимаются над травой, как пена на зеленых волнах, и любовно склоняются друг к другу, когда мимо проносится Женщина-ветер. А прямо за моим окном — слева от него — стоят вместе несколько высоких старых елей, которые в лунном свете и в сумерки похожи на компанию волшебниц, наводящих на все вокруг свои чары. Когда я впервые увидела их в один из ветреных вечеров на фоне красного заката вместе с отражением в оконном стекле моей свечи, которое было похоже на зловещий, сказочный сигнальный огонь, застывший в воздухе между их сучьями, ко мне пришла вспышка — впервые за все то время, что я живу в Шрузбури, — и я почувствовала себя такой счастливой, что все остальное уже не имело никакого значения. Я написала стихотворение об этих елях.

Но... ох... я горю желанием писать рассказы! Я знала, что будет трудно сдержать обещание данное тетя Элизабет, но не предполагала, что это окажется настолько трудно. И с каждым днем, похоже, мне все труднее: в голову приходят совершенно великолепные сюжеты. В таких случаях мне приходится возвращаться к изучению характеров знакомых мне людей. Я уже написала несколько литературных портретов. У меня всегда такое сильное искушение немного их подретушировать... углубить тени.. выделить чуть более ярко отдельные черты. Но я помню, что обещала тете Элизабет не писать ничего, не соответствующего действительности, а потому не даю воли моему перу и стараюсь изображать всех именно такими, какие они есть

Среди прочих я описала и тетю Рут. Интересно, но опасно. Я никогда не оставляю ни «книжку от Джимми», ни этот дневник в моей комнате. Я знаю, тетя Рут роется в моих вещах, когда меня нет дома. Так что я всегда ношу их в моей школьной сумке.

Сегодня вечером ко мне заходила Илзи: мы вместе делали уроки. Тетя Рут смотрит на это косо... и, справедливости ради отмечу: я не уверена в том, что она неправа. Илзи такая веселая и забавная, что, боюсь, мы смеемся больше, чем занимаемся делом. Мы не очень хорошо отвечали в классе на следующий день... и к тому же, этот дом не одобряет смеха.

Перри и Тедди уже полюбили школу. Перри платит своим хозяевам за жилье тем, что топит печь и убирает двор, а за еду — тем, что прислуживает за столом. Кроме того, он зарабатывает по двадцать пять центов в час разными мелкими работами. Я редко вижу его и Тедди (если не считать выходных, когда мы все отправляемся домой), так как школьные правила не позволяют мальчикам и девочкам вместе ходить в школу и из школы. Многие, впрочем, ходят. Мне тоже несколько раз представлялась такая возможность, но я решила, что несоблюдение школьных правил шло бы вразрез с традициями Молодого Месяца. К тому же и дня не проходит, чтобы, когда я возвращаюсь домой из школы, тетя Рут не спросила, провожал ли меня кто-нибудь. Думаю, она бывает немного разочарована, когда я говорю «нет».

Кроме того, мне не очень понравились мальчики, которые хотели пройтись со мной.

********

20 октября, 19~

В этот вечер в моей комнате стоит запах вареной капусты, но я не осмеливаюсь открыть окно. Слишком много ночного воздуха за ним. Хотя, пожалуй, я рискнула бы ненадолго приоткрыть его, если бы тетя Рут не была сегодня весь день в особенно плохом настроении. В эти выходные я оставалась Шрузбури, и, когда в воскресенье мы пошли в церковь, я села возле стены, в самом углу церковной скамьи. Я просто не знала, что там всегда сидит сама тетя Рут, но она решила, что я сделала это нарочно. Всю вторую половину дня она читала Библию. Я чувствовала, что она читает ее с мыслью обо мне, хотя и представить не могла почему. Сегодня утром она спросила меня, зачем я это сделала.

— Что сделала? — спросила я растерянно

— Эмили, ты знаешь, что́ ты сделала. Я не потерплю такой скрытности. Что побудило тебя так поступить?

— Тетя Рут, я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите, — сказала я — довольно высокомерно, так как чувствовала, что со мной поступают несправедливо.

— Эмили, вчера ты села в углу скамьи для того, чтобы не дать мне сесть там. Зачем ты это сделала?

Я посмотрела на тетю Рут свысока... это нетрудно, так как я теперь выше, чем она. И это ей тоже не нравится. Я была сердита и думаю, что в моих глазах было что-то от знаменитого «взгляда Марри». Все, о чем она говорила, казалось сущим пустяком, из-за которого не стоит волноваться.

— Если я сделала это для того, чтобы не дать вам сесть там, то разве это не ответ на ваш вопрос, — сказала я, вложив в мои слова все презрение, которое испытывала в ту минуту. Затем я взяла мою школьную сумку и направилась к двери, но на пороге остановилась. Мне пришло в голову, что, как бы ни поступали в этом случае Марри, я веду себя не так, как следует Старрам. Папа не похвалил бы меня за такое поведение. Так что я обернулась и сказала, очень вежливо:

— Мне не следовало так разговаривать с вами, тетя Рут, и я прошу у вас прощения. Я не хотела ничего плохого, когда села в углу. Это произошло только потому, что я случайно подошла к скамье первой. Я не знала, что вы предпочитаете место в углу.

Возможно, я перестаралась со своей вежливостью. Во всяком случае, мое извинение, судя по всему, только еще больше раздражило тетю Рут. Она фыркнула и сказала:

— Я прощу тебя на этот раз, но чтобы больше этого не было. Разумеется, я не ожидала, что ты скажешь мне о причине. Ты слишком скрытная для этого.

Ох, тетя Рут, тетя Рут! Если вы будете и впредь приписывать мне скрытность, то доведете меня до того, что я на самом деле стану скрытной, а уж тогда — берегитесь! Если я решу стать скрытной, я из вас веревки буду вить! Вам удается справиться со мной только потому, что я прямодушна.

Мне приходится ложиться в постель в девять — «те, кому грозит чахотка, должны много спать». Когда я прихожу из школы, всегда находится какая-нибудь домашняя работа, а вечером нужно учить уроки. Так что на то, чтобы писать, не остается ни минуты. Я знаю, тетя Элизабет и тетя Рут заранее обсудили, как следует действовать. Но я не могу не писать. Так что утром, как только рассветет, я встаю, одеваюсь, накидываю пальто поверх платья — по утрам теперь холодно, — сажусь и целый час, которому нет цены, мараю бумагу. Мне не хотелось, чтобы тетя Рут обнаружила это неожиданно для себя и назвала меня скрытной, так что я сама ей обо всем рассказала. Она дала мне понять, что у меня не все в порядке с головой и что я кончу свои дни в сумасшедшем доме, но прямо не стала ничего запрещать — вероятно, решила, что это бесполезно. И правильно решила. Я не могу не писать — вот и все, что тут можно сказать. Этот ранний час серого утра — самый восхитительный час в сутках для меня.

В последнее время, с тех пор как мне было запрещено писать рассказы, я их продумывала. Но однажды мне пришло в голову, что я нарушаю мой договор с тетей Элизабет — его дух, если не букву. Так что я забросила это занятие.

Сегодня я писала литературный портрет Илзи. Очень увлекательно. Ее характер трудно анализировать. Она всегда такая разная и непредугадабельная. (Я изобрела это слово сама.) Она даже злится не так, как другие. Мне нравятся ее вспышки ярости. Теперь, впадая в гнев, она говорит не так много ужасных слов, как это было прежде, но она пикантна. (Пикантный — новое слово для меня. Мне нравится употреблять новые слова. Я никогда не считаю слово по-настоящему своим, пока не скажу его или не напишу.)

Я пишу у окна. Мне нравится смотреть на огоньки Шрузбури, мерцающие в сумерках на длинном холме.

Сегодня я получила письмо от Дина. Он в Египте — и вокруг него руины храмов древних богов и гробницы древних царей. Читая его письмо, я видела эту чужую землю его глазами... казалось, я вернулась вместе с ним в древние века... я узнала магию небес той далекой страны. Я была Эмили из Карнака или Фив, а вовсе не Эмили из Шрузбури. У Дина талант писать такие письма.

Тетя Рут настояла на том, чтобы прочесть его письмо, а когда прочла, сказала, что оно языческое!

Мне никогда не пришло бы в голову употребить такое определение.

********

21 октября, 19~

Сегодня вечером я поднялась на маленький крутой лесистый холм в Краю Стройности и потом стояла, ликующая, на его гребне. Достигнув вершины холма, всегда испытываешь какое-то удовлетворение. В воздухе восхитительно пахло морозцем; передо мной открывался чудесный вид на гавань Шрузбури; леса вокруг меня ждали чего-то, что вскоре произойдет... во всяком случае, только так я могу описать то, как они подействовали на меня. Я забыла всё — придирки тети Рут, снисходительный тон Эвелин Блейк, собачий ошейник королевы Александры — всё на свете, что просто не такое, каким должно быть. Прелестные мысли летели мне навстречу, как птицы. Это были не мои мысли. Сама я не смогла бы придумать нечто столь изысканное. Эти мысли откуда-то приходили.

Возвращаясь домой по темной маленькой тропинке, воздух над которой был полон чарующих, чуть слышных звуков, я услышала негромкий смех в еловой роще прямо за моей спиной. Я вздрогнула... и немного встревожилась. Я сразу поняла, что это не человеческий смех — он больше походил на озорной и чуть-чуть злорадный смех эльфов. Я уже не верю в существование лесного народца — увы, человек так много теряет, когда становится недоверчив, — так что этот смех озадачил меня... и, признаюсь, по спине у меня побежали мурашки. Но тут я вдруг вспомнила о совах и узнала этот смех — поистине восхитительные звуки... словно кто-то, живший еще в «золотом веке»[41] и оставшийся в этом лесу, посмеивается в темноте. Сов, я думаю, было две, и они весело проводили время, хохоча над какой-то своей совиной шуткой. Я должна написать стихотворение об этом — хотя мне никогда не передать словами все очарование их смеха и звучавшей в нем сатанинской радости.

Илзи вчера вызвали в кабинет директора, где она получила нагоняй за то, что ходит домой из школы с Гаем Линдзи. Какие-то слова мистера Харди так ее разозлили, что она схватила у него со стола вазу с хризантемами и швырнула ее в стену, отчего ваза, разумеется, разлетелась на кусочки.

— Если бы я не швырнула ее в стену, мне пришлось бы швырнуть ее в вас, — заявила она ему.

Другим девочкам подобное не сошло бы с рук, но мистер Харди — друг доктора Бернли. Кроме того, есть что-то такое в янтарных глазах Илзи, что производит на людей большое впечатление. Я точно знаю, как она посмотрела на мистера Харди, после того как разбила вазу. Вся ее ярость куда-то исчезла, а глаза стали смеющимися и отчаянными — нахальными, как сказала бы тетя Рут. Мистер Харди лишь сказал ей, что она ведет себя как ребенок и что ей придется заплатить за вазу, так как это собственность школы. Илзи была удручена; она решила, что это слишком прозаические последствия ее «подвига».

Я строго ее отчитала. Право, кто-то должен воспитывать Илзи, но, похоже, никто, кроме меня, не чувствует никакой ответственности за нее. Доктор Бернли просто взревет от смеха, когда она расскажет ему эту историю. Но с тем же успехом я могла бы отчитывать Женщину-ветер. Илзи только засмеялась и крепко обняла меня.

— Милочка, эта ваза так великолепно грохнула о стену. Когда я услышала этот звук, у меня вся злость прошла.

На прошлой неделе Илзи выступала с декламацией на нашем школьном концерте, и все пришли в восторг.

Сегодня в разговоре со мной тетя Рут выразила надежду, что я стану «звездной» ученицей. Она не хотела скаламбурить, имея в виду мою фамилию[42]... о нет, тетя Рут даже не слыхивала о каламбурах. Все ученики, чьи оценки на всех предрождественских экзаменах выше восьмидесяти, а средний балл выше девяноста, получают титул «звездных» учеников и булавку с золотой звездочкой, которую могут носить до конца следующего полугодия. Это желанная награда, и, разумеется, лишь немногим удается ее добиться. Если я потерплю неудачу, тетя Рут будет постоянно растравлять мою рану. Мой долг — не обмануть ее ожиданий.

********

30 октября, 19~

Сегодня вышел ноябрьский номер «Пера». Неделю назад я послала редактору мое стихотворение о совах, но он не напечатал его. Зато он напечатал одно из стихотворений Эвелин Блейк — глупое и слащавое стихотвореньице «Осенние листья»... очень напоминающее те, что я писала три года назад.

И Эвелин в комнате, где присутствовало множество девочек, громко выразила мне сочувствие в связи с тем, что мое стихотворение не приняли. Я полагаю, она узнала об этом от Тома Блейка.

— Не стоит расстраиваться, мисс Старр. Том сказал, что ваше стихотворения было не таким уж плохим, но, разумеется, не отвечало уровню требований нашего журнала. Вероятно, через год или два вы сумеете напечататься. Не оставляйте ваших попыток.

— Спасибо, — сказала я. — Я не расстраиваюсь. С какой стати я стала бы расстраиваться? Я не зарифмовала «незрим» и «долин» в моем стихотворении. Если бы такое случилось, я действительно была бы расстроена.

Эвелин покраснела до ушей.

— Не показывай свою досаду так явно, детка, — сказала она.

Но я заметила, что она больше не возвращалась к этой теме.

Вернувшись домой из школы, я сразу же сделала для своего собственного удовольствия критический разбор стихотворения Эвелин и записала его в мою «книжку от Джимми». За образец я взяла критическую статью Маколи о произведениях бедного Роберта Монтгомери[43] и получила такое удовольствие, что больше не испытывала ни обиды, ни унижения. Когда поеду на выходные домой, непременно покажу эту мою статью мистеру Карпентеру. То-то он посмеется!

********

6 ноября, 19~

Сегодня вечером, просматривая мой дневник, я заметила, что быстро перестала записывать мои хорошие и дурные поступки. Думаю, причина в том, что многие из них отчасти хороши, а отчасти плохи. Я никак не могу решить, куда их следует отнести.

По понедельникам на утренней перекличке, где собирается вся школа, каждый из нас должен, услышав свое имя, отвечать какой-нибудь интересной цитатой. Сегодня утром я прочитала четверостишие из моего собственного стихотворения «Окно с видом на море». Когда я вышла из актового зала и спускалась в классную, где занимаются «приготовишки», меня остановила мисс Эйлмер, заместительница директора.

— Эмили, какие красивые строчки ты прочитала на перекличке. Где ты их взяла? Ты знаешь это стихотворение целиком?

Я была так обрадована, что едва смогла ответить.

— Да, мисс Эйлмер. — Я произнесла это очень скромно.

— Я хотела бы получить копию, — сказала мисс Эйлмер. — Не могла бы ты переписать его для меня? И кто автор?

— Автор, — сказала я со смехом, — Эмили Берд Старр. На самом деле, мисс Эйлмер, я забыла подготовить цитату для переклички и в спешке не сумела припомнить ничего подходящего, так что просто воспользовалась своими собственными строчками.

Несколько мгновений мисс Эйлмер молчала и только смотрела на меня. Она полная женщина средних лет с квадратным лицом и добрыми большими серыми глазами.

— Вы по-прежнему хотите получить копию этого стихотворения, мисс Эйлмер? — спросила я с улыбкой.

— Да, — сказала она, все еще глядя на меня так странно, словно никогда не видела моего лица прежде. — Да... и ваш автограф, пожалуйста.

Я пообещала и спустилась по лестнице. На нижней ступеньке я оглянулась. Она все еще стояла и смотрела мне вслед. Что-то в ее взгляде вызывало у меня восторг, и гордость, и ощущение счастья, и глубокое смирение... и... и... желание помолиться. Да, именно эти чувства я испытывала.

О, какой чудесный день! Какое мне теперь дело до «Пера» или Эвелин Блейк?

Сегодня вечером тетя Рут отправилась в центр города — повидать Эндрю, сына дяди Оливера; он теперь работает в Шрузбурском банке. Я пошла с ней — по ее настоянию. Она дала Эндрю кучу добрых наставлений насчет его нравственности, еды, нижнего белья и пригласила приходить к нам по вечерам, когда он только пожелает. Эндрю носит фамилию Марри, а потому ему широко открыт путь туда, куда не смеют ступить Тедди и Перри. Он довольно симпатичный, с прямыми, аккуратно подстриженными рыжими волосами. Но вид у него всегда такой, словно его только что накрахмалили и выгладили.

Я решила, что вечер не совсем пропал, так как у миссис Гарден, хозяйки пансиона, где он живет, очень интересный кот, который начал немного заигрывать со мной. Но, когда Эндрю погладил его и назвал «бедной кисонькой», умное животное зашипело на него.

— Не следует слишком фамильярно обращаться с котом, — сказала я Эндрю. — И говорить с ним и о нем тоже следует почтительно.

— Чушь!— заявила тетя Рут.

Но, что ни говори, кот есть кот — так-то вот!

********

8 ноября, 19~

Ночи теперь холодные. Возвращаясь домой в прошлый понедельник, я захватила с собой из Молодого Месяца бутылку из-под джина, чтобы использовать ее как грелку. Я наполнила ее горячей водой и, уютно устроившись с ней в кровати, с наслаждением прислушивалась к такому ужасному, по контрасту с теплом у моих ног, отдаленному реву штормового ветра в Краю Стройности и шуму дождевых струй за окном. Тетя Рут боится, как бы пробка не выскочила из бутылки и вода не залила кровать. Это было бы почти такое же несчастье, как то, что случилось позавчера ночью. Я проснулась около полуночи с совершенно чудесной идеей для рассказа, и почувствовала, что должна немедленно встать и кратко записать ее в «книжку от Джимми» — прежде, чем забуду. Тогда я смогу вернуться к ней через три года, когда ничто не помешает мне написать его.

Выскочив из кровати и шаря по столу в поисках свечки, я опрокинула чернильницу. Тут уж я, конечно, совсем потеряла рассудок и не могла найти вообще ничего! Спички, свечи — все исчезло. Я подняла чернильницу, но знала, что на столе лужа чернил. Чернилами были перемазаны все мои пальцы, так что я не осмеливалась ни до чего дотронуться и не могла найти ничего, чем можно было бы их вытереть. И все это время я слышала, как чернила капают на пол.

В отчаянии я открыла дверь ногой, так как не смела дотронуться ни до чего чернильными руками... и спустилась в гостиную, где вытерла руки о коврик у печи и нашла спички. Но к тому времени, разумеется, мои шаги разбудили тетю Рут, и она, спустившись в гостиную, потребовала ответа на свое «зачем». Она забрала у меня спички, зажгла свою свечку и повела меня наверх. О, это было жуткое зрелище! Как может маленькая каменная чернильница вмещать так много чернил? Чтобы так все перемазать, в ней должно было оказаться не меньше кварты[44].

Я чувствовала себя, как переселившийся в Америку старый шотландец, который, вернувшись однажды вечером с поля и обнаружив, что его дом сожжен, а вся семья оскальпирована индейцами, только и смог сказать: «Какая штрашная нелепошть!» Скатерть на столе была испорчена... ковер насквозь мокрый... даже обои забрызганы. Но королева Александра, несмотря ни на что, милостиво улыбалась, а Байрон продолжал умирать.

Мы с тетей Рут потратили час на оттирание пятен солью и уксусом. Тетя Рут не поверила мне, когда я сказала, что встала, чтобы записать сюжет рассказа. Она знала, что я действовала из каких-то других побуждений, и это просто еще одно подтверждение моей хитрости и скрытности. Она так же сказала еще несколько неприятных слов, которые я стану записывать. Конечно, я заслуживала изрядного нагоняя за то, что оставила чернильницу без пробки, но всего, что она сказала, я не заслужила. Тем не менее я выслушала все очень кротко. Во-первых, я действительно проявила беспечность, а во-вторых, на мне были домашние шлепанцы. Кто угодно может взять верх надо мной, когда на мне домашние шлепанцы. Затем она кончила, сказав, что прощает меня на этот раз, но чтобы больше этого не было.

Перри победил в беге на милю на спортивных соревнованиях и установил рекорд школы. Он так хвастался этим, что Илзи взъелась на него.

********

11 ноября, 19~

Вчера вечером тетя Рут застала меня за чтением «Дэвида Копперфилда». Я плакала из-за того, что Дэви разлучили с матерью, и в сердце моем кипел страшный гнев на мистера Мердстоуна. Разумеется, тете Рут потребовалось узнать, почему я плачу, и она не поверила моим объяснениям.

— Плакать из-за людей, которые никогда не существовали!— сказала она недоверчиво.

— Но они существуют!— сказала я. — Они так же реальны, как вы, тетя Рут. Не хотите же вы хотите сказать, что мисс Бетси Тротвуд — иллюзия?

Отправляясь в Шрузбури, я очень надеялась, что смогу наконец пить настоящий чай, но, по мнению тети Рут, он вреден для здоровья. Так что я пью холодную воду, так как пить жиденький чай с молоком больше не желаю. Можно подумать, что я все еще ребенок!

********

30 ноября, 19~

Сегодня вечером к нам заходил Эндрю. Он всегда приходит по пятницам, когда я не еду в Молодой Месяц. Тетя Рут оставила нас одних в гостиной и ушла на собрание дамского благотворительного общества. Эндрю, так как он настоящий Марри, можно доверять.

Я не испытываю отвращения к Эндрю. Невозможно питать неприязнь к такому безобидному существу. Он один из тех добродушных, разговорчивых, неуклюжих малых, которых просто невозможно не мучить. А потом сама мучаешься угрызениями совести, оттого что они такие славные.

Сегодня вечером, так как тети Рут не было рядом, я провела опыт: попыталась выяснить, насколько мне необходимо участвовать в разговоре с Эндрю и можно ли при этом думать о другом, не нарушая ход своих мыслей. Я открыла, что могу обойтись немногими словами: «да»... «нет» — с разными интонациями, с легким смехом или без него... «не знаю»... «неужели?»... «вот как!»... «чудесно!» — особенно последнее. Эндрю говорил и говорил, а когда делал паузу, чтобы перевести дух, я вставляла: «Чудесно!» Я проделала это ровно одиннадцать раз. Эндрю был доволен. Я знаю, у него возникло приятное, греющее душу чувство, что чудесен он сам и все его речи. А я тем временем жила удивительной воображаемой жизнью у реки Египет в дни Тутмоса Первого[45].

Так что мы оба были совершенно счастливы. Думаю, я прибегну к такому способу еще раз. Эндрю слишком глуп, чтобы поймать меня на этом.

Вернувшись домой тетя Рут первым делом спросила:

— Ну, как вы с Эндрю ладите?

Она спрашивает об этом каждый раз, когда он заходит к нам. И я знаю почему. Я знаю, что Марри составили маленький заговор, хотя не верю, чтобы хоть один из них когда-нибудь сказал об этом вслух.

— Прекрасно, — сказала я. — Эндрю делает успехи. Он высказал сегодня одну интересную мысль и не был таким неуклюжим, как обычно.

Не знаю, зачем я иногда говорю тете Рут такие вещи. Для меня самой было бы гораздо лучше, если бы просто молчала. Но что-то — то ли Марри, то ли Старр, то ли Шипли, то ли Бернли, то ли простое своенравие — отзывается во мне и заставляет меня говорить что-нибудь в этом роде, прежде чем я успеваю подумать.

— Не сомневаюсь, что ты нашла бы более близкое тебе по духу общество в Стоувпайптауне, — фыркнула тетя Рут.

Глава 8

За недоказанностью вины

Эмили с сожалением покинула книжный магазин, где запах книг и новых журналов был для нее подобен аромату курений, и поспешила дальше по холодной и шумной Принс-стрит. В книжный магазин она забегала при каждом удобном случае и жадно просматривала журналы. Покупка их была ей не по карману, но она горела желанием узнать, какого рода материалы — особенно стихи — они публикуют.. Эмили ясно видела, что многие из появлявшихся на их страницах стихотворений были ничуть не лучше ее собственных, однако редакторы неизменно возвращали ей все, что она им посылала. Значительную часть американских марок, купленных на доллар кузена Джимми, Эмили уже использовала на оплату обратного пути ее недавно оперившихся птенчиков, в котором их сопровождали лишь бланки с напечатанным на них стандартным, малоутешительным отказом. Ее «Совиный смех» вернулся к ней уже шесть раз, но Эмили все еще не потеряла веру в него. В это самое утро она снова опустила его в почтовый ящик в книжном магазине.

«Семерка — счастливое число», — думала она, сворачивая в улочку, ведущую к пансиону, где жила Илзи. В одиннадцать часов она должна была явиться на экзамен по английскому, и ей хотелось перед этим заглянуть в конспект Илзи. «Приготовишки» сдали уже почти все экзамены за первое полугодие — сдавать приходилось урывками, когда первокурсники и второкурсники ненадолго освобождали классные, что всегда страшно бесило «приготовишек». Эмили пребывала в приятной уверенности, что получит свою «звездочку». Экзамены по самым трудным для нее предметам остались позади, и она не сомневалась, что ни по одному из них не получит меньше восьмидесяти баллов. В этот день ей предстоял экзамен по английскому, на котором она предполагала получить значительно больше девяноста. Оставалось сдать еще только историю, которую она тоже любила. Все ожидали, что она получит «звездочку». Кузен Джимми был безмерно взволнован этим, а Дин с вершины одной из пирамид заранее прислал ей поздравления — так уверен был он в ее успехе. Его письмо пришло накануне вместе с пакетиком, в котором лежал его рождественский подарок.

«Это маленькое золотое ожерелье было снято с мумии египетской принцессы девятнадцатой династии, — писал Дин. — Ее звали Мина, и на ее надгробии написано, что она была ”кротка сердцем”. Так что, думаю, на суде в загробном мире у нее все было хорошо, и грозные боги древности милостиво улыбались ей. Этот маленький амулет пролежал на ее мертвой груди тысячи лет. Думаю, это был подарок возлюбленного — иначе почему бы ожерелье оставалось на ее сердце все это время? Вероятно, перед смертью она сама попросила положить его ей на грудь. Придворные, наверняка, надели бы более изысканную драгоценность на шею дочери фараона. И теперь я посылаю тебе это украшение, освященное многовековой любовью».

Маленький амулет заинтриговал и очаровал Эмили своей тайной, но вместе с тем внушил ей нечто вроде страха. Она слегка содрогнулась, застегивая ожерелье на своей стройной белой шейке, и задумалась о дочери монарха, которая носила его в далекие дни древней империи. Какова была его история? В чем заключалась его тайна?

Естественно, тете Рут ожерелье не понравилось. С какой стати Эмили должна получать рождественские подарки от Кривобока Приста?

— Прислал бы что-нибудь новое, если уж ему так нужно было сделать тебе подарок, — заявила она.

— Какой-нибудь сувенир из Каира, сделанный в Германии, — предположила Эмили с серьезным видом.

— Да, что-нибудь этакое, — согласилась тетя Рут, не заподозрив насмешки. — У миссис Эрз есть красивое, отделанное золотом, стеклянное пресс-папье, на котором изображен сфинкс — его привез ей из Египта брат. А эта потертая вещица — явная дешевка.

— Дешевка! Тетя Рут, да вы хоть сознаете, что это ожерелье было сделано вручную и египетская принцесса носила его еще до времен Моисея?[46]

— Ну... если тебе нравится верить сказкам Кривобока Приста... — усмехнулась тетя Рут. — На твоем месте, Эмили, я не стала бы носить его на людях. Марри никогда не носят убогих украшений. Не собираешься же ты, детка, сегодня отправиться в гости, не сняв его?

— Разумеется, собираюсь. В последний раз его, вероятно, надевали при дворе фараона в дни преследования евреев. Что ж, оно подойдет для вечеринки с танцами на снегоступах[47] у Кит Барретт. Но какая разница в обстановке! Надеюсь, призрак принцессы Мины не будет преследовать меня в этот вечер. А вдруг она решит, что это святотатство и оскорбится... кто знает? Но ведь это не я разграбила ее гробницу, и, если не я, то кто-нибудь другой надел бы ее ожерелье... кто-нибудь, кто даже не задумался об этой юной принцессе. Я уверена, она предпочла бы, чтобы оно, теплое и блестящее, обвивало мою шею, а не лежало в каком-нибудь мрачном музее под взглядами тысяч холодных, любопытных глаз. Она была «кротка сердцем», говорит Дин... она не пожалеет для меня своего красивого ожерелья. Царственная дева Египта, чья империя поглощена песками пустыни, словно расплескавшееся вино, приветствую тебя через океан времени!

Эмили глубоко поклонилась и помахала рукой, глядя в глубь минувших веков.

— Очень глупо говорить таким высокопарным языком, — фыркнула тетя Рут.

— О, почти вся последняя фраза — цитата из письма Дина, — откровенно призналась Эмили.

— Это на него похоже, — презрительно кивнула тетя Рут. — На мой взгляд, твои стеклянные бусы выглядели бы лучше, чем эта грубо сработанная вещица. Ну, смотри, не задерживайся слишком долго, Эмили. Пусть Эндрю приведет тебя домой не позднее двенадцати.

Эмили отправлялась с Эндрю на вечеринку к Китти Барретт — разрешение было дано довольно любезно, поскольку Эндрю принадлежал к «избранному народу». И даже когда она вернулась домой только в час ночи, тетя Рут взглянула на это сквозь пальцы. Но в результате на следующий день Эмили встала невыспавшейся, тем более что допоздна засиживалась над учебниками и два предыдущих дня. На время экзаменов тетя Рут смягчила свои строгие правила и позволила ей жечь больше свечей. Но, что сказала бы она, если бы узнала, что Эмили использовала часть этих дополнительных свечей на то, чтобы написать стихотворение «Тени», я не знаю и не могу сообщить. Без сомнения, она увидела бы в этом дополнительное доказательство хитрости и скрытности племянницы. Возможно, это, в самом деле, была хитрость. Не забывайте, что я всего лишь биограф Эмили, но не ее защитница.

В комнате Илзи Эмили застала Эвелин Блейк. Эвелин была втайне весьма раздосадована тем, что ее не пригласили на вечеринку к Китти Барретт, а Эмили Старр пригласили. Поэтому Эвелин, сидя на столе Илзи и покачивая обтянутой шелком ножкой на зависть девушкам, не имевшим шелковых чулок, была настроена враждебно.

— Как я рада, что ты пришла, надежная и любимая!— простонала Илзи. — Эвелин пилит меня все утро. Может быть, теперь она займется тобой, а мне даст передышку.

— Я говорила, что ей следует научиться владеть собой, — сказала Эвелин с добродетельным видом. — Разве вы не согласны со мной, мисс Старр?

— Что ты натворила на этот раз, Илзи? — спросила Эмили.

— Ох, у меня вышел сегодня утром грандиозный скандал с миссис Адамсон. Рано или поздно это должно было произойти. Я так долго хорошо себя вела, что дурное накопилось во мне в ужасном количестве. Мэри знала об этом, правда, Мэри? Мэри была совершенно уверена, что взрыв когда-нибудь произойдет. Миссис Адамсон сама начала ссору: стала задавать неприятные вопросы. Она всегда это делает... ведь правда, Мэри? Потом она начала отчитывать меня... и наконец заплакала. Тогда я дала ей пощечину.

— Вот видите, — сказала Эвелин многозначительно.

— Я не удержалась, — широко улыбнулась Илзи. — Я могла выносить ее нахальство и ее брюзжание... но, когда она заревела... она такая страшила, когда ревет... я просто дала ей пощечину.

— Думаю, после этого тебе стало легче, — сказала Эмили, твердо решив не выказывать никакого неодобрения в присутствии Эвелин.

Илзи разразилась смехом.

— Да, сначала. Во всяком случае, ее вытье сразу прекратилось. Но потом я почувствовала угрызения совести. Я, разумеется, извинилась перед ней. И я действительно раскаиваюсь... но, вполне вероятно, сделаю это снова. Если бы Мэри не была такой положительной, я не была бы такой ужасно отрицательной. Надо же мне хоть немного уравновесить ее благонравие. Мэри кроткая и смиренная, и миссис Адамсон постоянно ее третирует. Слышали бы вы, как она отчитывает Мэри, если та выходит куда-нибудь вечером чаще, чем раз в неделю.

— Миссис Адамсон права, — сказала Эвелин. — Было бы гораздо лучше, если бы ты тоже пореже ходила на вечеринки. Своим поведением, Илзи, ты вызываешь ненужные разговоры.

— Уж ты-то, во всяком случае, вчера вечером ни на какие танцы не ходила, не правда ли, дорогая? — уточнила Илзи, снова широко (и не без злорадства) улыбаясь.

Эвелин покраснела и, приняв высокомерный вид, промолчала. Эмили уткнулась в конспект, а Илзи и Мэри вышли из комнаты. Эмили хотелось, чтобы Эвелин тоже ушла. Но та не имела ни малейшего намерения оставить ее в покое.

— Почему вы не заставите Илзи вести себя как следует? — начала она раздражающе доверительным тоном.

— У меня нет никакой власти над Илзи, — холодно ответила Эмили. — Кроме того, я не считаю, что она ведет себя неправильно.

— О, моя дорогая девочка... вы же сами слышали, как она сказала, что дала пощечину миссис Адамсон.

— Миссис Адамсон это пойдет на пользу. Она отвратительная женщина: вечно плачет, когда у нее нет абсолютно никаких причин для слез. Это совершенно невыносимо.

— Ну, а как насчет того, что Илзи вчера опять пропустила урок французского, чтобы прогуляться вдоль реки с Ронни Гибсоном. Если она будет поступать так слишком часто, она в конце концов попадется.

— Илзи пользуется большим успехом у мальчиков, — сказала Эмили, зная, что Эвелин сама хотела бы пользоваться таким же.

— Но не у тех, у каких надо. — Эвелин сменила тон на снисходительный, инстинктивно чувствуя, что Эмили Старр не выносит, когда к ней обращаются снисходительно. — За ней вечно бегает толпа невоспитанный мальчишек... положительные, если вы заметили, не обращают на нее внимания.

— Ронни Гибсон вполне положительный, не так ли?

— Хм, а как насчет Маршалла Орда?

— Илзи не имеет никаких дел с Маршаллом Ордом.

— Еще как имеет! Она каталась с ним до полуночи в прошлый вторник... а он был пьян, когда брал лошадь в платной конюшне.

— Не верю! Все это неправда — до последнего слова! Илзи никогда не ездила с Маршаллом Ордом. — От негодования у Эмили побелели губы.

— Я слышала об этом от очевидца. Об Илзи повсюду ходят разговоры. Возможно, у вас нет власти над ней, но немного повлиять на нее вы ведь можете. Хотя... вы сами иногда совершаете глупости, не правда ли? Быть может, без всякого дурного намерения. Например, тогда, когда вы отправились на дюны возле Блэр-Уотер и купались там, раздевшись донага? Об этом знает вся школа. Я слышала, как брат Маршалла хохотал над этой историей. Скажите сами, моя дорогая, разве это не было глупо?

Эмили вспыхнула от гнева и стыда — и в той же мере из-за того, что Эвелин Блейк назвала ее «моя дорогая». То прекрасное купание при луне... как опошлили его эти люди! Она не станет обсуждать эту историю с Эвелин... она даже не скажет ей, что на них были нижние юбки. Пусть думает, что хочет.

— Боюсь, вы не все понимаете, мисс Блейк, — произнесла она с тонкой холодной иронией, придавшей совершенно обычным словам невыразимо глубокое значение.

— О, вы принадлежите к «избранному народу», не так ли? — У Эвелин вырвался злой смешок.

— Да, — ответила Эмили спокойно, не отрывая глаз от конспекта.

— Ну, не сердитесь так, дорогая. Я заговорила об этом только потому, что досадно наблюдать, как бедная Илзи падает в общественном мнении. Мне она, пожалуй, даже нравится, бедняжка. А еще хорошо бы, она одевалась не в такие яркие цвета. Это алое вечернее платье, в котором она была на концерте «приготовишек»... право, это так нелепо.

— Мне показалось, она выглядела в нем как высокая золотистая лилия в алых листьях, — сказала Эмили.

— Какой вы верный друг, дорогая. Интересно, стала бы Илзи защищать вас так, как вы ее. Ну, думаю, мне не следует мешать вам заниматься. У вас в десять письменный экзамен по английскому, да? Его проведет мистер Сковилл: мистер Траверз заболел. Не правда ли, у мистера Сковилла очень красивые волосы? Кстати, о прическах, дорогая... почему вы не спустите боковые пряди волос пониже, чтобы прикрыть уши... хотя бы их верхнюю часть? Я думаю, это было бы вам больше к лицу.

Эмили решила, что, если Эвелин Блейк еще раз назовет ее «дорогая», она запустит в нее чернильницей. Нупочему она не уйдет и не даст ей позаниматься?

Но у Эвелин была в запасе еще одна неприятная для Эмили тема.

— Этот ваш неотесанный юный друг из Стоувпайптауна сделал попытку напечататься в «Пере». Он прислал патриотическое стихотворение. Том показал его мне. Я чуть не умерла от смеха. Одна строчка была просто восхитительна: «Канада, как юная дева, встречает своих сыновей». Слышали бы вы, как хохотал Том.

Эмили сама едва сумела удержаться от улыбки, хотя была ужасно раздосадована тем, что Перри делает себя мишенью насмешек. Ну почему он не может правильно оценить свои возможности и понять, что крутые склоны Парнаса ему не одолеть?

— Я считаю, что редактор «Пера» не имеет права показывать отклоненные произведения посторонним, — сказала она холодно.

— О, Том не считает меня посторонней. А это была, право, слишком хорошая шутка, чтобы ни с кем не поделиться... Ну, пожалуй, я забегу в книжный магазин.

Эмили вздохнула с облегчением, когда Эвелин попрощалась и вышла. Вскоре вернулась Илзи.

— Эвелин ушла? В оч-чень благожелательном настроении она сегодня с утра! Не могу понять, что в ней находит Мэри. Мэри — славная девушка, хоть и неинтересная.

— Илзи, — начала Эмили серьезно. — Ты каталась по окрестностям Шрузбури с Маршем Ордом поздно вечером на прошлой неделе?

Илзи уставилась на нее в изумлении.

— Нет, дорогая моя глупышка, не каталась. Но мне нетрудно угадать, где ты услышала эту сплетню. Даже не знаю, кто с ним катался.

— Но ты пропустила урок французского и гуляла вдоль реки с Ронни Гибсоном?

— Peccavi[48].

— Илзи... тебе не следовало... право же, ты...

— Не раздражай меня, Эмили!— перебила Илзи грубовато. — Ты становишься слишком чопорной... надо срочно что-то предпринять, чтобы вылечить тебя, прежде чем это перейдет в хроническую форму. Ненавижу жеманство и напускную скромность. Ну, ладно... я ухожу... хочу забежать в книжный магазин, прежде чем идти в школу.

Илзи с обиженным видом собрала свои книжки и выскочила из комнаты. Эмили зевнула и решила, что уже нашла в конспекте все необходимое. У нее оставалось еще полчаса. Она приляжет на кровать Илзи — совсем ненадолго...

В следующую минуту — так ей показалось — она обнаружила, что сидит на постели и с ужасом смотрит на будильник Мэри Карзуэлл. Без пяти одиннадцать! Всего пять минут, чтобы преодолеть четверть мили, взбежать по лестнице и оказаться за своей партой в ожидании раздачи экзаменационных билетов. Эмили торопливо надела пальто и шапочку, схватила свои тетрадки и вылетела за дверь. Добравшись до школы, она — запыхавшаяся и с неприятным сознанием того, что, когда она мчалась по улицам, прохожие смотрели на нее как-то странно — повесила свое пальто в раздевалке и, не взглянув в зеркало, поспешила наверх.

Когда она вошла, все уставились на нее с изумлением, затем по классу пронесся смех. Мистер Сковилл, высокий, стройный, элегантный, раздавал экзаменационные билеты. Он положил один из них на парту перед Эмили и серьезно сказал:

— Мисс Старр, вы смотрели на себя в зеркало, прежде чем войти в класс?

— Нет, — сказала Эмили обиженно. Явно что-то было не так.

— Я... пожалуй... на вашем месте... я посмотрел бы... сейчас. — Мистер Сковилл, казалось, говорил с трудом.

Эмили встала и спустилась в раздевалку. В холле она столкнулась с директором, мистером Харди... и тот уставился на нее, широко раскрыв глаза. Почему он уставился и почему одноклассники смеялись, Эмили поняла, когда подбежала к зеркалу в раздевалке.

Над ее верхней губой и на щеках были умело нарисованы... усы... великолепные, очень черные усы, с причудливо закрученными концами. На миг Эмили разинула рот в растерянности и ужасе... почему... что... кто это сделал?

Она круто обернулась — в этот момент раздевалку вошла Эвелин Блейк.

— Ты... ты сделала это!— задыхаясь от гнева, выкрикнула Эмили.

Эвелин на миг уставилась на нее... затем разразилась звонким смехом.

— Эмили Старр! Вид у вас — как в страшном сне. Неужели вы вошли в класс с этим на лице?

Эмили сжала кулачки.

— Ты сделала это, — повторила она.

Эвелин выпрямилась с весьма высокомерным видом.

— Надеюсь, мисс Старр, вы не думаете, что я унизилась бы до такой проделки. Я полагаю, это ваша дорогая подруга Илзи решила сыграть с вами шутку... она посмеивалась над чем-то, когда вошла в школу несколько минут назад.

— Илзи такое никогда в голову бы не пришло!— воскликнула Эмили.

Эвелин пожала плечами.

— Я бы сначала вымыла лицо, а уж потом стала бы разбираться, кто это сделал, — сказала она с еле сдерживаемым смехом, выходя из раздевалки.

Эмили, дрожа с головы до ног от гнева, стыда и глубочайшего унижения, какое ей только доводилось испытать, смыла усы с лица. Ее первым желанием было вернуться домой: она не могла снова предстать перед целым классом «приготовишек». Но затем она все же стиснула зубы и вернулась — очень высоко держа голову, пока шла по проходу к своей парте. Ее лицо пылало; в душе все кипело. В углу она увидела янтарную голову Илзи, склоненную над экзаменационной работой. Другие улыбались и перешептывались. Мистер Сковилл держался оскорбительно серьезно. Эмили взялась за перо, но ее рука дрожала над бумагой.

Если бы у нее была возможность немедленно и хорошенько выплакаться, она дала бы спасительный выход чувству гнева и стыда. Но такой возможности не было. Нет, она не заплачет! Она никому не покажет глубины своего унижения! Если бы Эмили могла просто посмеяться над злой шуткой и забыть, это было бы лучше для нее самой. Но этот выход из положения был не для Эмили, не для одной из «гордых Марри». Она до самой глубины своей страстной души страдала от нанесенного ей оскорбления.

Что касалось экзамена по английскому, она могла с тем же успехом сразу уйти домой. Двадцать минут уже было потеряно, и прошло еще десять, прежде чем она смогла унять дрожь в пальцах, чтобы начать писать. Со своими мыслями она так и не смогла совладать. Задание, как во всех экзаменационных билетах, составленных мистером Траверзом, было трудным. В голове у нее, казалось, был лишь вихрь мыслей, крутящихся вокруг одного — мучительного стыда. Когда она сдала свою работу и вышла из класса, ей было ясно, что никакой надежды на «звездочку» для нее больше нет. Ее ответ, в лучшем случае, был посредственным. Но ей, с той бурей чувств, что бушевала в ее душе, было все равно. Она поспешила домой, в свою недружелюбную комнату (к счастью, тети Рут дома не было), бросилась на постель и заплакала. Она чувствовала себя несчастной, сломленной, обессиленной... и под всей ее душевной болью было ужасное, грызущее маленькое сомнение.

Неужели это дело рук Илзи?.. Нет, она этого не делала... она не могла. Тогда кто же? Мэри? Совершенно нелепая мысль! Должно быть, это была Эвелин... Эвелин вернулась и, побуждаемая злобой и обидой, сыграла с ней эту жестокую шутку. Однако Эвелин отрицала свою причастность с возмущением и негодованием, глядя на Эмили невинными глазами — быть может, чуточку слишком невинными. А что сказала Илзи перед уходом... «Ты становишься слишком чопорной... надо срочно что-то предпринять, чтобы вылечить тебя, прежде чем это перейдет в хроническую форму». Неужели Илзи избрала этот отвратительный способ «лечения»?

Нет... нет... нет! Эмили горько зарыдала в подушку. Но сомнение не исчезало.

Что же до тети Рут, то у нее не было никаких сомнений. Тетя Рут была с визитом у своей подруги, миссис Болл, а дочь миссис Болл также училась в приготовительном классе. Анита Болл принесла домой историю, над которой в тот день изрядно посмеялись и в приготовительном классе, и на первом, и на втором курсе. Анита сообщила, что, по словам Эвелин Блейк, это было делом рук Илзи Бернли.

— Ну, — сказала тетя Рут по возвращении домой, влетев без стука в комнату Эмили, — я слышала, Илзи Бернли великолепно украсила тебя сегодня. Надеюсь, теперь ты поняла, что она собой представляет.

— Илзи не делала этого, — сказала Эмили.

— Ты ее спрашивала?

— Нет. Я не оскорбила бы ее таким вопросом.

— А я уверена, что это сделала она. И больше Илзи не переступит порог моего дома. Ясно?

— Тетя Рут...

— Ты слышала, Эмили, что я сказала. Илзи Бернли — неподходящее общество для тебя. Я и так слышала слишком много неприятных историй о ней в последнее время. Но эта последняя ее выходка непростительна.

— Тетя Рут, если я прямо спрошу Илзи, ее ли это рук дело, и она скажет «нет», вы ей не поверите?

— Нет, я не поверю ни одной девочке, получившей такое воспитание, как Илзи Бернли. Я уверена, она способна на любую проделку и на любую ложь. Чтобы я больше не видела ее в моем доме.

Эмили встала и, несмотря на залитое слезами лицо, попыталась изобразить «взгляд Марри».

— Разумеется, тетя Рут, — сказала она холодно, — я не приведу Илзи сюда, если ей здесь не рады. Но я буду ходить к ней. А если вы запретите мне... я... я вернусь в Молодой Месяц. У меня и без того такое чувство, что я охотно уехала бы прямо сейчас. Только... я не позволю Эвелин Блейк выжить меня из школы.

Тетя Рут отлично знала, что обитатели Молодого Месяца не согласятся на полный разрыв отношений между Эмили и Илзи. Доктор был слишком хорошим другом Элизабет и Лоры, чтобы его решились так обидеть. Самой миссис Даттон доктор Бернли никогда не нравился. Ей пришлось удовольствоваться представившимся благовидным предлогом, чтобы осуществить свое давнее желание — не пускать Илзи в свой дом. История с усами вызвала у тети Рут раздражение и гнев не потому, что она сочувствовала Эмили, но только потому, что одного из членов клана Марри выставили в смешном виде.

— Мне кажется, что эта история должна была бы отбить у тебя охоту ходить к Илзи. Что же до Эвелин Блейк, то она слишком умная и порядочная девушка, чтобы сыграть с кем-нибудь такую глупую шутку. Я знаю Блейков. Прекрасная семья, и отец Эвелин — человек зажиточный. Ну, перестань плакать. Посмотри, на кого ты похожа. Какой смысл реветь?

— Никакого, — согласилась Эмили уныло, — только я не могу не плакать. Для меня невыносимо быть выставленной на посмешище. Я могу вытерпеть что угодно, только не это. Ох, тетя Рут, пожалуйста, оставьте меня одну. Я не могу ужинать.

— Выходишь из себя по пустякам... это у тебя от Старров. Мы, Марри, скрываем наши чувства.

«Думаю, у вас и нет никаких чувств... во всяком случае, у некоторых из вас», — подумала Эмили мятежно.

— Держись подальше от Илзи Бернли — у тебя будет куда меньше вероятности оказаться публично опозоренной, — посоветовала тетя Рут, выходя из комнаты.

Эмили, проведя бессонную ночь — ей казалось, что если она не оттолкнет от своего лица этот покатый низкий потолок, то наверняка задохнется, — отправилась на следующее утро к Илзи и неохотно сообщила ей о требовании тети Рут. Илзи пришла в ярость, но — как с болью в душе отметила Эмили — не заявила прямо о своей невиновности в деле с карандашными усами.

— Илзи, это ведь не ты... не ты сделала это? — запинаясь, спросила она. Она знала, что Илзи не виновата.... она была уверена в этом... но хотела услышать, как та скажет это. К ее удивлению, лицо Илзи неожиданно залилось краской.

— Разве раб твой — пес, чтобы такое сделать?[49]— пробормотала она, довольно смущенно. Это было так непохоже на прямолинейную, откровенную Илзи. Она отвернулась и начала бесцельно рыться в своей школьной сумке. — Ты же не думаешь, Эмили, что я способна так с тобой поступить?

— Нет, конечно нет, — медленно произнесла Эмили. На этом разговор на эту тему был закончен. Но робкое сомнение и недоверие, таившиеся в глубине души Эмили, вышли из тени и заявили о себе. Она по-прежнему не могла поверить, что Илзи совершила такое... и потом солгала. Но почему же та была так смущена и смотрела пристыженно? Разве невинная Илзи не разбушевалась бы, не стала бы бранить и оскорблять Эмили за одно лишь подобное подозрение, разве не стала бы она обсуждать этот вопрос до тех пор, пока все сомнения, которые могли отравить их отношения, не были бы развеяны окончательно?

О случившемся они больше не говорили. Но тень размолвки осталась и отчасти испортила рождественские каникулы в Молодом Месяце. Внешне девочки были подругами, как прежде, но Эмили остро сознавала внезапно появившийся разлад в отношениях между ними. Как она ни старалась, преодолеть его не могла. То, что Илзи, похоже, не замечала этого разлада, лишь усугубляло его. Неужели Илзи так мало ценила саму Эмили и дружбу с ней, что не чувствовала возникший холодок отчуждения? Разве могла она быть такой пустой и беспечной, чтобы не замечать его? Эмили подолгу размышляла об этом, преувеличивая в воображении важность происходящего. Все неясное, гнетущее, что таилось в тени, не смея выйти на яркий свет, всегда губительно действовало на ее чувствительную и страстную натуру. Никакая открытая ссора с Илзи не задела бы ее так глубоко, как эта тайная размолвка; она ссорилась с Илзи десятки раз и тут же мирилась без всякой горечи или мучительных воспоминаний. То, что случилось на этот раз, представлялось совсем другим. Чем больше Эмили предавалась тяжелым размышлениям, тем чудовищнее представлялась ей вся эта история. Она была несчастна, рассеянна, беспокойна. Тетя Лора и кузен Джимми заметили это, но предполагали, что причина в разочаровании: сразу по возвращении в Молодой Месяц она сказала им, что «звездочку» наверняка не получит. Но Эмили уже не волновала никакая «звездочка».

Конечно, она пережила тяжелое время по возвращении в школу, когда были наконец объявлены результаты экзаменов. Она не стала одной из тех четырех, которые гордо носили свои «звездочки» и которым завидовали остальные, а тетя Рут своими разговорами несколько недель растравляла ее рану. Тетя Рут считала, что неудача Эмили — удар по семейному престижу, и говорила об этом с горечью. В целом Эмили чувствовала, что новый год начался для нее очень неудачно. Его первый месяц стал неприятным периодом в ее жизни, о котором она впоследствии не любила вспоминать. Она была очень одинока. Илзи не могла заходить к ней, и, хотя она сама, всякий раз делая над собой усилие, все же ходила к Илзи, разрыв между ними постепенно становился все заметнее. Илзи по-прежнему не проявляла ни малейших признаков того, что чувствует это... впрочем, они редко теперь оставались наедине. В комнате Илзи всегда присутствовало множество девочек, было много шума, смеха, шуток и болтовни о школьных делах — всё вполне невинно и даже весело, но так непохоже на прежнюю душевную близость и дружеское взаимопонимание с Илзи. Прежде они часто шутили, что вполне могли бы гулять или сидеть часами вдвоем, не говоря ни слова и очень довольные тем, как славно проводят время. Теперь они никогда не погружались в такое приятельское молчание: если им случалось остаться наедине, обе весело болтали о пустяках, словно каждая втайне боялась, что может наступить тишина, которая выдаст их истинные чувства.

У Эмили глубоко горевала о потерянной дружбе. Каждую ночь ее подушка была мокрой от слез. Однако изменить что-либо в отношениях Илзи было не в ее силах. Как она ни старалась, прогнать поселившееся в ее душе сомнение не удавалось. Она предприняла немало искренних попыток переубедить саму себя. Она каждый день твердила себе, что Илзи Бернли никак не могла сыграть с ней такую жестокую шутку... что Илзи просто не способна на такое, и тогда шла прямо к Илзи с решительным намерением быть такой, какой всегда была прежде со своей единственной подругой. Но это приводило лишь к тому, что она становилась неестественно сердечной и дружелюбной... даже сентиментальной... и была похожа на саму себя не больше, чем на Эвелин Блейк. Илзи держалась точно так же сердечно и дружелюбно... и трещина в их отношениях становилась еще шире и глубже.

«Илзи никогда теперь не накидывается на меня с оскорблениями», — с грустью думала Эмили.

И это было правдой. Илзи относилась к Эмили с неизменным добродушием и держалась в рамках непривычной вежливости, ни разу не проявив прежнего необузданного нрава. Эмили чувствовала, что для нее нет теперь ничего более желанного, чем новая бурная вспышка ярости со стороны Илзи. Такая вспышка помогла бы сломать лед отчуждения между ними и позволить с новой силой проявиться прежним чувствам любви и привязанности.

Ситуацию усугубляло и то, что Эвелин Блейк было прекрасно известно о состоянии отношений между Илзи и Эмили. Насмешливое выражение ее длинных карих глаз и скрытая издевка в случайно оброненных словах говорили о том, что она все знает и радуется. Для Эмили это был нож острый: она чувствовала свою полную беззащитность перед злорадством врага. Эвелин была из тех девушек, у которых всегда вызывает зависть и недовольство дружба между другими девушками, а дружба Илзи и Эмили ее особенно раздражала. Эта дружба была такой полной, такой глубокой — в ней не оставалось места ни для кого другого. А Эвелин было неприятно сознавать, что куда-то ей нет доступа, что существует какой-то прекрасный закрытый сад, в который ей не войти. Поэтому ее чрезвычайно радовала мысль о том, что этой, так раздражающей ее своей красотой, дружбе между двумя девушками, которых она втайне ненавидела, пришел конец.

Глава 9

Прекраснейший миг

Эмили спустилась из своей комнаты в гостиную, еле передвигая ноги и чувствуя, что жизнь лишена всех красок и музыки и тянется перед ней однообразной, скучной серой полосой. Но десять минут спустя она уже видела вокруг одни радуги, а унылая пустыня ее будущего цвела яркими розами.

Причиной этого чудесного превращения стало тоненькое письмецо, которое вручила ей, с характерным смешком, тетя Рут. К письму был приложен журнал, но Эмили сначала не обратила на него внимания. Она увидела на уголке конверта адрес известной цветочной фирмы и, прикоснувшись к нему, сразу почувствовала, какое оно многообещающе тонкое — такое непохожее на обычные пухлые письма, приносившие назад отвергнутые редакторами стихи.

Ее сердце отчаянно забилось, когда она разорвала его и бросила взгляд на отпечатанный на машинке текст.

«Мисс Эмили Б. Старр

Шрузбури, остров Принца Эдуарда,

Канада

Дорогая мисс Старр!

С большим удовольствием сообщаем Вам, что Ваше стихотворение «Совиный смех» было принято к публикации в журнале «Сад и лес». Оно напечатано в последнем номере нашего журнала, экземпляр которого прилагается к этому письму. В Ваших стихах звучит искреннее, глубокое чувство, и мы будем рады познакомиться с Вашими новыми произведениями.

Не в наших правилах платить наличными за опубликованные материалы, но Вы можете выбрать семена цветов из нашего каталога на общую сумму в два доллара, и эти семена будут высланы на Ваш адрес.

С благодарностью,

остаемся

искренне Ваши

Томас Е. Карлтон и Кº».

Эмили уронила письмо и дрожащими пальцами схватила журнал. У нее закружилась голова... буквы плясали перед ее глазами... что-то стиснуло ей горло... ведь там, на первой странице, в красивой рамке из замысловатых завитков было ее стихотворение — «Совиный смех», Эмили Берд Старр.

Для нее это был первый глоток из чаши успеха, так что нам не стоит смотреть на нее как на глупенькую девочку, даже если он опьянил ее. Она унесла письмо и журнал в свою комнату, чтобы там с жадной радостью рассмотреть получше то и другое, — в блаженном неведении о том, как усиленно фыркает по этому поводу тетя Рут. У тети Рут вызвали большие подозрения эти внезапно раскрасневшиеся щеки, сияющие глаза и восторженный вид существа, оторвавшегося от земли.

Поднявшись к себе, Эмили села и прочитала свое стихотворение, словно никогда не видела его прежде. Там, конечно же, оказалась опечатка наборщика, увидев которую она содрогнулась — какой ужас! «волнолуние» вместо «полнолуние»!— но это было ее стихотворение... ее.. напечатанное в настоящем журнале.

И за него ей заплатили! Разумеется, чек стал бы более приятным гонораром: два доллара, заработанные собственным пером, показались бы Эмили настоящим богатством. Но какое удовольствие получат они с кузеном Джимми, выбирая семена! В воображении она уже видела прекрасную клумбу, которая появится следующим летом в Молодом Месяце — половодье красных, лиловых, голубых и золотистых цветов.

А как это там написано в письме? «В Ваших стихах звучит искреннее, глубокое чувство, и мы будем рады познакомиться с Вашими новыми произведениями».

О блаженство... о восторг! Мир принадлежал ей... Альпийская тропа была почти пройдена... что значили еще всего лишь несколько шагов к вершине?

Эмили не могла оставаться в темной маленькой комнате с гнетуще низким потолком и недружелюбной мебелью. Похоронное выражение лица лорда Байрона было оскорбительно для ее радости. Эмили торопливо накинула пальто и поспешила в Край Стройности.

Когда она проходила через кухню, тетя Рут, которую, естественно, одолевали подозрения, еще более глубокие, чем обычно, спросила с вкрадчивым сарказмом:

— Дом горит? Или гавань?

— Ни то, ни другое. В огне моя душа, — ответила Эмили с загадочной улыбкой. Она закрыла за собой дверь и сразу же забыла о тете Рут и обо всех других неприятных особах и вещах. Как красив был мир... как прекрасна жизнь... как чудесен Край Стройности! Молоденькие елочки по обе стороны узкой тропинки, были слегка припорошены снегом, словно — так подумала Эмили — кто-то шаловливо набросил вуали из воздушных кружев на суровых юных друидских жриц, давших зарок никогда не соблазниться подобными легкомысленными и пустыми украшениями. Эмили решила, что запишет эту фразу в свою «книжку от Джимми», когда вернется домой. Всё дальше и дальше легко бежала она к гребню холма. У нее было такое чувство, словно она летит. Неужели ее ноги касаются земли? Не может быть! На холме она задержалась и немного постояла — ликующая, счастливая, с молитвенно сложенными руками и полными мечты глазами. Солнце только что опустилось за горизонт. Вдали над скованной льдом гаванью громоздились ослепительные радужные массы громадных облаков. А за ней виднелись блестящие белые холмы с уже появившимися над ними первыми звездочками. Справа, в просвете между темными стволами старых елей виднелась восходящая в хрустальном вечернем воздухе огромная круглая луна.

— «В ваших стихах звучит искреннее, глубокое чувство», — пробормотала Эмили, снова вслушиваясь в звучание этой удивительной похвалы. — Они хотят получить мои новые произведения! О, если бы только папа мог увидеть мои стихи в печати!

Когда-то в старом домике, в Мейвуде, ее отец, склонившись над ней, когда она засыпала, сказал: «Она будет глубоко любить… и мучительно страдать... и у нее будут счастливейшие мгновения, вознаграждающие за страдания»…

И вот он настал — один из счастливейших моментов ее жизни. Она чувствовала удивительное воодушевление, волнующую сердце простую радость бытия. Творческие силы, дремавшие весь этот несчастный минувший месяц, вдруг снова пробудились и зажгли в ее душе очищающее пламя. Оно уничтожило все нездоровые, ядовитые, мучительные мысли и чувства. Эмили вдруг поняла, что Илзи не совершала того ужасного поступка. Она весело засмеялась — сама над собой.

— Какой же я была дурочкой! Ох, такой ужасной дурочкой! Конечно же, Илзи не пририсовывала мне никаких усов. Больше ничто нас не разделяет... все сомнения ушли... ушли... ушли! Я сейчас же пойду к ней и скажу об этом.

Эмили поспешила обратно по своей любимой узкой тропинке. Край Стройности лежал вокруг нее в лунном свете, таинственный, погруженный в глубокую тишину, какая всегда царит в зимних лесах. Эмили казалось, что она сама — часть этой красоты, очарования и волшебства. С неожиданным вздохом Женщины-ветра в тенистой просеке пришла «вспышка», и Эмили, с восторгом в душе, вприпрыжку побежала к Илзи.

Она застала Илзи одну... обняла ее... крепко прижала к себе.

— Илзи, прости меня! Я не должна была сомневаться в тебе... да, я сомневалась в тебе... но теперь знаю... знаю, что ты этого не делала. Пожалуйста, прости меня!

— Коза ты!— сказала Илзи.

Эмили очень понравилось, что ее назвали козой. Это была прежняя Илзи... ее Илзи.

— Ох, Илзи, я была так несчастна.

— Ну-ну, только не вой из-за этого, — сказала Илзи. — Мне самой было не слишком весело. Слушай, Эмили, я должна тебе кое-что сказать. Помалкивай и слушай. В тот день я встретила Эвелин в книжном магазине, и мы вернулись за какой-то книжкой, которая ей понадобилась, и обнаружили, что ты спишь на моей постели — да так крепко! Ты даже не шевельнулась, когда я ущипнула тебя за щеку. Тогда, просто из озорства, я взяла черный карандаш и сказала: «Вот нарисую ей сейчас усы!» Молчи! Эвелин сделала постную физиономию и сказала: «Что ты! Это было бы подлостью, разве ты так не считаешь?» У меня не было ни малейшего намерения рисовать тебе усы... я просто шутила... но эта козявка Эвелин так разозлила меня своей чертовой сверхдобродетельностью, что я решила сделать это... Заткнись!.. Я собиралась сразу разбудить тебя и подержать перед тобой зеркало — вот и все. Но прежде чем я успела это сделать, вошла Кейт Эррол и позвала нас с собой, и я бросила карандаш и вышла. Это все, Эмили, честное слово! Но потом мне было так стыдно за мою глупость... я сказала бы, что совесть меня замучила — если бы у меня была такая вещь, как совесть... я чувствовала, что, должно быть, это я подала идиотскую идею тому, кто ее осуществил, и потому тоже несу долю ответственности за случившееся. А потом я заметила, что ты не доверяешь мне... и это меня разозлило... не привело в ярость, понимаешь, но наполнило гадкой холодной тайной злостью. Я подумала, что ты не имеешь никакого права подозревать, будто я могла допустить, чтобы ты пошла в таком виде в класс. И я подумала, что, раз ты подозреваешь, то можешь продолжать подозревать и дальше... я не скажу ни слова в свое оправдание. Но, право, я безумно рада, что ты больше не воображаешь того, чего нет.

— Ты думаешь, это сделала Эвелин Блейк?

— Нет. Она, конечно, вполне способна на такую подлость, но я просто не могу представить, как она могла бы это проделать. Она пошла вместе со мной и Кейт в магазин, а потом мы ушли и оставили ее там. Она была в классе через пятнадцать минут, так что думаю, у нее не было времени, чтобы вернуться в мою комнату. По правде сказать, я подозреваю во всем эту маленькую чертовку Мей Хилсон. Она на все способна, и я видела ее в передней, когда размахивала карандашом. Она накинулась на мою дурацкую идею, как кошка на молоко. Но Эвелин не могла этого сделать.

Эмили осталась при своем мнении, что Эвелин не только могла, но и сделала. Однако все это не имело значения, и огорчало ее лишь то, что тетя Рут по-прежнему была убеждена в виновности Илзи и переубедить ее не представлялось возможным.

— Обидно до жути!— заявила Илзи. — Здесь мы даже не можем поговорить по душам: у Мэри всегда такая толпа подруг и Эвелин Блейк вечно торчит здесь.

— Я еще выясню, кто это сделал, — сказала Эмили мрачно, — и заставлю тетю Рут уступить.

На следующий день Эвелин Блейк стала свидетельницей великолепной шумной ссоры между Илзи и Эмили. Во всяком случае, шумно бранилась Илзи; Эмили же сидела, скрестив ноги, со скучающим высокомерным выражением в полузакрытых глазах. Это зрелище должно было бы обрадовать девушку, которую раздражала дружба других девушек. Но Эвелин Блейк не обрадовалась. Илзи снова ссорилась с Эмили... следовательно, Илзи и Эмили были опять в прекрасных отношениях.

— Я так рада, что вы простили Илзи за эту подлую шутку, — сладким тоном сказала она Эмили на следующий день. — Конечно, это было просто безрассудством с ее стороны... я всегда это утверждала... она ни на миг не задумалась о том, что выставляет вас на посмешище. Такой уж у бедняжки Илзи нрав. Знаете, я пыталась остановить ее... разумеется, я не говорила вам этого прежде... мне не хотелось подливать масла в огонь... но я прямо заявила ей, что так поступать с подругой — ужасная подлость. Я думала, что сумела удержать ее от озорства. Это так мило с вашей стороны, Эмили, дорогая, простить ее. Вы добросердечнее, чем я. Боюсь, я никогда не смогла бы простить того, кто выставил меня на посмешище.

— Почему ты не придушила ее на месте? — спросила Илзи, когда услышала от Эмили об этом разговоре.

— Я просто прищурила глаза и смерила ее взглядом Марри, — сказала Эмили, — и это было для нее горше смерти.

Глава 10

Минутное безумие

Ежегодно в начале апреля — когда ученики еще не ушли с головой в учебу в преддверии весенних экзаменов — в Шрузбурской средней школе устраивали концерт, доходы от которого шли на покупку книг для школьной библиотеки. Первоначально в тот год предполагалось составить обычную программу — музыкальные номера, чтение стихов и небольшие сценки для двух-трех исполнителей. Эмили попросили принять участие в одной из таких сценок, и она согласилась, получив от тети Рут неохотное позволение, которое, вероятно, не было дано, если бы просить о нем не пришла лично мисс Эйлмер. Мисс Эйлмер была внучкой сенатора Эйлмера, и только по этой причине тетя Рут пошла ей навстречу. Затем мисс Эйлмер предложила убрать из программы бо́льшую часть выступлений музыкантов и чтецов, а вместо них поставить короткую пьесу. Предложение с энтузиазмом поддержали все ученики, и в планы подготовки к концерту были внесены необходимые изменения. Эмили получила самую подходящую для нее роль, а потому глубоко заинтересовалась постановкой и наслаждалась репетициями, проходившими в здании школы по вечерам два раза в неделю под руководством мисс Эйлмер.

Предстоящая постановка вызвала в Шрузбури немалый ажиотаж. Никогда еще ученики местной средней школы не решались на осуществление столь масштабного проекта. Стало известно, что вечерним поездом из Шарлоттауна, чтобы посмотреть представление, приедет большая группа студентов королевской учительской семинарии. Услышав это, актеры взволновались не на шутку. Учащиеся королевской семинарии обладали большим опытом по части подобных постановок. Несомненно, они ехали критиковать. Так что каждый член труппы был одержим желанием добиться того, чтобы спектакль прошел не хуже, чем все те, которые ставили в семинарии, и прилагал все усилия для достижения этой заветной цели. В работе над ролями им помогала сестра Кейт Эррол, выпускница школы драматического искусства, и, когда наконец все было готово и настал вечер спектакля, во многих домах и пансионах Шрузбури царило глубокое волнение.

Стоя в своей маленькой, освещенной свечами комнате, Эмили смотрела на «Эмили в зеркале» с явным удовлетворением — удовлетворением, которое было вполне оправданно. Пепельно-розовое платье подчеркивало яркий румянец на щеках и темную глубину серых глаз, а маленький венок из серебряных листиков на черных волосах придавал ей вид юной дриады. Однако дриадой она себя не чувствовала. Тетя Рут велела ей снять кружевные чулки и надеть кашемировые... и даже попыталась заставить ее надеть шерстяные, но, потерпев поражение, взяла реванш, настояв на фланелевой нижней юбке.

«Какая она толстая и уродливая!»— с отвращением сказала про себя Эмили... имея в виду, разумеется, нижнюю юбку. Но юбки в те времена носили широкие, и стройная Эмили могла надеть даже толстую фланелевую нижнюю юбку без всякого ущерба для своей фигуры.

Она как раз застегивала на шее свое египетское ожерелье, когда в комнату вошла тетя Рут. Одного взгляда на ее лицо было достаточно, чтобы понять, что тетя Рут разгневана.

— Эмили, только что ко мне заходила миссис Болл. Она сказала мне нечто совершенно невероятное. Ты собираешься сегодня играть в пьесе?

— Разумеется, это пьеса, тетя Рут. Вы не могли об этом не знать.

— Когда ты просила у меня позволения принять участие в концерте, ты говорила, что это будет всего лишь сценка, — ледяным тоном сказала тетя Рут.

— О... но мисс Эйлмер решила поставить вместо этого небольшую пьесу. Я думала, вы знаете об этом, тетя Рут... я была уверена, что вы знаете. Мне казалось, что я говорила вам об этом.

— Ничего ты мне не говорила... ты намеренно держала меня в неведении, так как знала, что я не позволю тебе играть в пьесе.

— Нет, вы ошибаетесь, тетя Рут, — серьезно возразила Эмили. — Я и не думала ничего скрывать. Конечно, мне не хотелось много говорить об этом с вами, так как я знала, что вы в целом неодобрительно относитесь к концерту.

Когда племянница говорила серьезно, тетя Рут всегда видела в этом признак дерзости.

— Только этого нам недоставало! Я, разумеется, всегда знала, что ты скрытная, но ни за что не поверила бы, что ты можешь быть настолько скрытной.

— Ничего подобного, тетя Рут!— нетерпеливо воскликнула Эмили. — Было бы глупо с моей стороны скрывать, что мы ставим пьесу, когда об этом говорят по всему Шрузбури. Я не понимаю, как вы могли не слышать об этом.

— Ты знала, что я не выхожу из дома из-за моего бронхита. О, я вижу тебя, Эмили, насквозь. Меня ты не обманешь.

— Я и не пыталась вас обманывать. Я думала, вы знаете, что это спектакль... вот и все. Я думала, что вы не говорите об этом просто потому, что вам вообще не нравится эта затея. Я говорю чистую правду, тетя Рут. Да и какая разница между сценкой и пьесой?

— Громадная, — сказала тетя Рут. — Все пьесы безнравственны.

— Но эта такая маленькая... — в отчаянии взмолилась Эмили... а затем рассмеялась: это звучало так же нелепо, как оправдания кормилицы в «Гардемарине Изи»[50]. Ее чувство юмора проявилось не вовремя: этот смех окончательно взбесил тетю Рут.

— Маленькая или большая, а участвовать в ней ты не будешь.

Эмили широко раскрыла глаза и немного побледнела.

— Тетя Рут... я должна... да если я откажусь, будет загублен весь спектакль!

— Лучше загубленный спектакль, чем загубленная душа, — парировала тетя Рут.

Эмили не осмелилась улыбнуться. Дело было слишком серьезным.

— Не смотрите на это с таким... таким... возмущением, тетя Рут, — она чуть не сказала «предубеждением». — Мне жаль, что вы не одобряете театральных постановок... больше я в них участвовать не буду... но, поймите, я должна играть сегодня вечером.

— О, моя дорогая Эмили, не думаю, что ты так уж необходима там.

Тетя Рут, конечно же, была невыносима. Как резало слух это ее «дорогая»! И все же Эмили старалась не терять терпения.

— Я действительно необходима там — сегодня. Поймите, будет невозможно найти мне замену в последний момент. Мисс Эйлмер никогда не простит меня, если я ее так подведу.

— Тебя больше волнует прощение мисс Эйлмер, чем Божье прощение? — поставила вопрос ребром тетя Рут с видом человека, приводящего самый убедительный аргумент.

— Да... чем прощение вашего Бога, — пробормотала Эмили, не в силах терпеливо отвечать на такие глупые вопросы.

— Неужто ты совершенно не чтишь своих предков? — таков был следующий, весьма актуальный вопрос тети Рут. — Да если бы они знали, что кто-то из их потомков собирается играть в спектакле, они перевернулись бы в гробах!

Эмили удостоила тетю Рут знаменитого «взгляда Марри».

— Это стало бы для них отличным физическим упражнением. Я твердо намерена сыграть мою роль в пьесе сегодня, тетя Рут.

Эмили говорила спокойным тоном, глядя с высоты своего роста полным решимости взглядом на приземистую тетю Рут. Тетя Рут ощутила отвратительную беспомощность. На двери комнаты Эмили не было замка... и удержать ее силой она тоже не могла.

— Если ты пойдешь туда, можешь сегодня не возвращаться, — сказала она, побледнев от гнева. — Двери моего дома запираются в девять.

— Если я не смогу вернуться сюда сегодня вечером, я не вернусь никогда. — Эмили была слишком разгневана неразумной позицией тети Рут, чтобы волноваться о последствиях. — Если вы запрете дверь и не впустите меня, я уйду в Молодой Месяц. Там знают о предстоящем спектакле... и даже тетя Элизабетне возражала против того, чтобы я приняла в нем участие.

Она схватила свое пальто и надела маленькую шляпку с красным пером, подаренную ей на Рождество женой дяди Оливера. Вкус тети Адди не вызвал восторга в Молодом Месяце, но шляпка оказалась очень к лицу, и Эмили любила ее. Тетя Рут внезапно отдала себе отчет в том, что в этой шляпке Эмили выглядит непривычно взрослой и женственной. Но осознание этого факта никак не умерило ее гнев. Эмили ушла... Эмили осмелилась бросить ей вызов и ослушаться... хитрая, коварная Эмили... Эмили надо дать хороший урок. И ровно в девять упрямая, возмущенная тетя Рут заперла все двери на ключ и легла в постель.

Спектакль прошел с большим успехом. Это признали даже студенты учительской семинарии — и не поскупились на аплодисменты. Эмили сразу вошла в свою роль и играла с пылом и энтузиазмом, вызванными отчасти именно столкновением с тетей Рут. Она совершенно забыла о неудобной фланелевой нижней юбке и своим темпераментом приятно удивила мисс Эррол, чьей единственной претензией к исполнительской манере Эмили прежде было то, что та слишком холодна и сдержанна там, где требуется больше страсти и огня. После окончания представления Эмили засы́пали комплиментами. Даже Эвелин Блейк снисходительно заметила:

— Право, дорогая, вы просто чудо... звезда сцены... поэтесса... подающий надежды романист... чем еще вы нас поразите?

«Несносное, высокомерное существо!»— подумала Эмили, но вслух сказала лишь:

— Благодарю вас!

Потом ее, счастливую и торжествующую, ждали приятная прогулка до дома с Тедди, веселое расставание у ворот и... запертая на замок дверь.

Гнев Эмили, который за этот вечер успел превратиться в творческую энергию и вдохновение, вдруг вспыхнул прежним, разрушающим все на своем пути, огнем. Невозможно было терпеть такое обращение. Она уже и так перенесла немало по вине тети Рут... а запертая дверь стала той последней каплей, о которой говорит пословица. Человек не может выносить столько оскорблений — даже ради образования. Моральный долг человека обязывает его сделать хоть что-то для сохранения самоуважения и достоинства.

Она видела три возможных выхода из этого неприятного положения. Она могла — как это однажды уже было — приняться колотить старомодным медным молотком по двери, пока тетя Рут не спустится и не откроет ей дверь... а потом неделями терпеть новые оскорбления из-за этого. Она могла побежать к пансиону Илзи (девочки, наверняка, еще не легли спать)... что она так же один раз сделала прежде и чего, без сомнения, тетя Рут ожидала от нее в этот вечер; но тогда Мэри Карзуэлл расскажет обо всем Эвелин Блейк, и та будет злобно смеяться и разнесет эту историю по всей школе. На этот раз Эмили не имела ни малейшего намерения ни колотить в дверь, ни бежать к Илзи. Она знала, что́ она сделает — знала в самое то мгновение, когда обнаружила, что дверь заперта. Она пойдет пешком в Молодой Месяц... и останется там! Тлевший много месяцев огонек раздражения, вызванный вечными придирками тети Рут, вдруг ярко вспыхнул, превратившись в открытое пламя мятежа. Эмили вышла из ворот, захлопнув их за собой без всякого достоинства Марри, но со всей страстью Старров, и отправилась на полуночную семимильную прогулку. Будь расстояние до Молодого Месяца в три раза больше, она сделала бы то же самое.

Она была настолько разгневана и продолжала так гневаться всю дорогу, что путь не показался ей долгим, и, хотя на ней было лишь легкое пальто, она не ощущала холода промозглой апрельской ночи.

Снег уже сошел, но земля на дорогах оставалась полузамерзшей и неровной — не слишком приятно было шагать по ней в тонких кожаных туфельках, подаренных на Рождество кузеном Джимми. Эмили со смешком, который считала мрачным и саркастическим, подумала, что тетя Рут все же не зря настояла на кашемировых чулках и фланелевой нижней юбке.

Ночь была лунной, но небо скоро затянули облака, и залитый мертвенным серым светом пейзаж казался унылым и мрачным. Ветер стонал, налетая неожиданными порывами. Эмили, как творческая натура, испытывала глубокое удовлетворение оттого, что эта ночь так соответствует ее трагическому настроению.

Она никогда не вернется к тете Рут; это решено окончательно. И неважно, что скажет тетя Элизабет... а скажет она немало, в этом нет никакого сомнения... и неважно, что скажут другие. Если тетя Элизабет не позволит ей поселиться в каком-нибудь пансионе, она вообще бросит школу. Разумеется, ее возвращение вызовет ужасный скандал в Молодом Месяце. Ну и пусть. Она уже махнула на все рукой, и в таком настроении скандал представлялся весьма желанным. Пора кому-нибудь поскандалить. Она не станет больше унижаться... ни единого дня! Тетя Рут зашла слишком далеко. Если вы доводите кого-нибудь из Старров до крайности, это вам так просто не пройдет.

— Я порвала с Рут Даттон навсегда, — поклялась Эмили, чувствуя громадное удовлетворение от того, что опустила слово тетя.

Когда уже она подходила к Молодому Месяцу, облака вдруг рассеялись, и у нее перехватило дыхание от суровой красоты трех высоких ломбардских тополей на фоне лунного неба в конце ведущей к воротам дорожки. О, это настоящее чудо! На миг она почти забыла свои обиды и тетю Рут. Затем горечь снова наполнила ее душу — даже волшебное очарование Трех Принцесс не смогло принести утешения.

Яркий свет, падавший из кухонного окна Молодого Месяца на высокие белые березы в роще Надменного Джона, придавал им странный, призрачный вид. Эмили удивилась. Кто это не спит ночью в Молодом Месяце? Она ожидала увидеть все окна темными и намеревалась, тихонько войдя через парадную дверь, проскользнуть наверх в свою собственную любимую комнатку, оставив все объяснения на утро. Тетя Элизабет всегда с большими церемониями закрывала на замок и засов кухонную дверь, прежде чем лечь спать, но парадная дверь никогда не запиралась. Бродяги и разбойники, разумеется, не могут оказаться до такой степени невоспитанными, чтобы подойти к парадной двери Молодого Месяца.

Эмили пересекла сад и заглянула в кухонное окно. У стола в одиночестве сидел кузен Джимми — компанию ему составляли две свечи. На столе стоял глиняный кувшин, и в ту минуту, когда Эмили заглянула в окно, кузен Джимми рассеянно сунул в него руку и вытащил пухлый пончик. Глаза кузена Джимми были устремлены на свисающий с потолка большой говяжий окорок, а губы беззвучно шевелились. Не могло быть никаких сомнений, что он сочинял стихи, хотя, почему он делал это в такой поздний час, оставалось загадкой.

Эмили тихонько обошла дом, бесшумно открыла кухонную дверь и вошла. Бедный кузен Джимми от удивления попытался проглотить половинку пончика и затем несколько секунд не мог говорить. Была ли это Эмили... или только видение? Эмили в темно-синем пальто, очаровательной шляпке с красным пером... Эмили с растрепанными ветром, черными как ночь волосами и трагическими глазами... Эмили в разбитых туфельках на ногах... Эмили, такая несчастная, в Молодом Месяце, когда она должна сладко спать в своей девичьей постели в Шрузбури?

Кузен Джимми схватил протянутые к нему холодные руки Эмили.

— Эмили, дорогая, что стряслось?

— Ну, если говорить коротко... я ушла от тети Рут и не вернусь.

Несколько мгновений кузен Джимми молчал. Но за это время он успел немало сделать. Сначала он на цыпочках прошел через кухню и бесшумно закрыл дверь в гостиную, затем осторожно подложил дров в печь, придвинул к ней стул, толкнул на него Эмили и поднял ее холодные ноги в разбитых туфлях поближе к огню. Потом он зажег еще две свечи, поставил их на каминную полку и наконец снова сел на свой стул и сложил руки на коленях.

— Теперь, расскажи мне все по порядку.

Эмили, все еще негодующая и раздраженная, довольно подробно изложила всю историю.

Как только кузен Джимми начал понимать, что произошло на самом деле, он принялся медленно качать головой... и продолжал качать... и качал так долго и серьезно, что Эмили почувствовала себя неловко. Ей стало казаться, что она все же не трагическая фигура и жертва оскорблений, а скорее маленькая дурочка. Чем дольше кузен Джимми качал головой, тем менее героическим казался ее поступок. Когда она кончила свою историю вызывающим «во всяком случае, к тете Рут я не вернусь», кузен Джимми в последний раз покачал головой и придвинул к ней стоящий на столе кувшин.

— Возьми пончик, киска.

Эмили заколебалась. Она очень любила пончики... а со времени ужина прошло много времени. Но пончики казались чем-то несовместимым с гневом и мятежом. Их воздействие на любого восставшего представлялось явно реакционным. Смутное сознание этого обстоятельства заставило Эмили решительно отказаться от пончика.

Тогда кузен Джимми сам взял один пончик.

— Так в Шрузбури ты не вернешься?

— К тете Рут — нет, — заявила Эмили.

— Это то же самое, что не вернуться туда совсем, — сказал кузен Джимми.

Эмили понимала, что он прав. Надеяться на то, что тетя Элизабет позволит ей поселиться где-то в другом месте, было бессмысленно.

— И ты прошла весь путь до дома по этим ужасным дорогам. — Кузен Джимми покачал головой. — Ну и сила духа у тебя. Громадная, — добавил он задумчиво, откусив еще кусочек пончика.

— Вы меня осуждаете? — спросила Эмили горячо... тем более горячо, что чувствовала, насколько ее решимость стоять на своем поколебалась после того, как кузен Джимми долго качал головой.

— Не-е-ет, это была дьявольская подлость — запереть дверь... как раз в духе Рут Даттон.

— Так что вы понимаете — разве не так? — что я не могу вернуться к ней после такого оскорбления?

Кузен Джимми осторожно покусывал свой пончик, словно хотел понять, насколько близко к дырке ему удастся укусить, не нарушив ее.

— Думаю, ни одна из твоих бабушек не отказалась бы так легко от возможности получить образование, — сказал он. — Во всяком случае, ни одна со стороны Марри, — добавил он после минутного размышления, за время которого, очевидно, вспомнил, что слишком мало знает о Старрах, чтобы делать в отношении них какие-либо выводы.

Эмили сидела очень неподвижно. Как выразился бы в терминах крикета Тедди, кузен Джимми «сбил ее калитку при первой подаче»[51]. Она сразу почувствовала, что, как только кузен Джимми, по какому-то дьявольскому наитию, выдвинул в качестве аргумента ее бабушек, для нее не оставалось ничего, кроме выяснения условий безоговорочной капитуляции. Она, казалось, видела их всех вокруг себя — милых покойных хозяек Молодого Месяца — Мэри Шипли, Элизабет Бернли и всех остальных... кротких, решительных, сдержанных, глядящих с жалостливым презрением на нее, глупую, порывистую правнучку и праправнучку. Кузен Джимми, похоже, предполагал, что она проявила какую-то наследственную слабость Старров. Никакой такой слабости не было! Он еще увидит!

Право, она ожидала больше сочувствия от кузена Джимми. Ей с самого начала было ясно что тетя Элизабет осудит ее и даже во взгляде тети Лоры будет разочарование и недоумение. Но она рассчитывала, что кузен Джимми займет ее сторону. Так всегда бывало прежде.

— Моим бабушкам никогда не приходилось выносить тетю Рут!— накинулась она на него.

— Им приходилось терпеть твоих дедушек. — Кузен Джимми, похоже, думал, что этим все сказано... как вполне мог бы подумать любой, кто знал Арчибальда и Хью Марри.

— Кузен Джимми, вы считаете, что мне следует вернуться, выслушать упреки тети Рут и продолжать жить у нее как ни в чем ни бывало?

— А что ты думаешь об этом? — спросил кузен Джимми.—Возьми все-таки пончик, киска.

На этот раз Эмили взяла пончик. Почему бы ей не утешиться хоть чем-нибудь? Ну, а жуя пончик, невозможно продолжать драматизировать свое положение. Вы так не думаете? Тогда попробуйте сами.

Эмили незаметно спустилась с вершин трагедии в пропасть досады.

— Тетя Рут была отвратительна эти последние два месяца — с тех пор как из-за бронхита перестала выходить из дома. Вы не знаете, что это было.

— О, знаю... знаю. Рут Даттон никогда не давала никому повода быть довольным ею. Ноги согреваются?

— Я ненавижу ее!— воскликнула Эмили, все еще пытаясь оправдаться. — Ужасно жить в одном доме с человеком, которого ненавидишь...

— Чудовищно, — согласился кузен Джимми.

— И это не моя вина. Я пыталась полюбить ее... пыталась понравиться ей... она вечно упрекает меня. Во всем, что я делаю или говорю... или не делаю и не говорю, она видит злой умысел. Она никогда не перестанет пилить меня за то, что я села в углу церковной скамьи... и не получила «звездочку». Она всегда делает оскорбительные намеки по адресу моих родителей. И она вечно прощает меня за то, чего я не делала... или за то, за что и прощать-то нет необходимости.

— Досадно... очень, — согласился кузен Джимми.

— Досадно... вы правы. Я знаю, если я вернусь, она скажет: «Я прощаю тебя на этот раз, но чтобы больше этого не было». И при этом она фыркнет... о, это фырканье тети Рут — отвратительнейший на свете звук!

— Когда-нибудь слышала, как тупым ножом режут толстый картон? — пробормотал кузен Джимми.

Эмили проигнорировала этот вопрос и продолжила.

— Не может быть, чтобы я всегда была виновата... но тетя Рут считает, что это именно так... и говорит, будто ей приходится «делать мне поблажки». Она пичкает меня рыбьим жиром... она всякий раз, когда только может, не выпускает меня из дома по вечерам... «чахоточные не должны оставаться на открытом воздухе после восьми вечера». Если ей холодно, я должна надевать вторую нижнюю юбку. Она вечно задает неприятные вопросы и отказывается верить моим ответам. Она считает и всегда будет считать, что я не сказала ей о постановке пьесы из скрытности. А я и не думала ничего скрывать. Да на прошлой неделе об этом спектакле писала даже шрузбурская «Таймс»! Тетя Рут почти всегда читает ее от первой до последней страницы. Она насмехалась надо мной несколько дней, после того как нашла мое сочинение, подписанное «Эмилия». «Лучше пиши свое имя каким-нибудь уж совсем неведомым способом», — фыркала она!

— Что ж, киска, разве такая подпись не выглядела немного глупо?

— О, я полагаю, мои бабушки так не поступили бы! Но тете Рут ни к чему было толковать об этом столько времени. Да, это самое ужасное... если бы она просто высказывала свое мнение и больше к этому не возвращалась... А то ведь она... Вот хоть это маленькое пятнышко ржавчины на моей белой нижней юбке — тетя Рут приставала ко мне из-за него несколько недель. Она твердо решила выяснить, когда оно появилось и как... а я малейшего понятия об этом не имела. Право, кузен Джимми, после трех недель этих расспросов мне уже казалось, что я завизжу, если она упомянет о нем еще раз.

— Любой нормальный человек чувствовал бы то же самое, — сказал кузен Джимми, обращаясь к говяжьему окороку.

— О, я знаю, что каждая из этих неприятностей — булавочный укол... и вы думаете, что глупо с моей стороны обращать на них внимание... но...

— Нет, нет. Сотню булавочных уколов вынести труднее, чем перелом ноги. Я предпочел бы получить один удар по голове и покончить с этим раз и навсегда.

— Да, именно так.... постоянно одни булавочные уколы. Она не позволяет Илзи приходить ко мне... и Тедди, и Перри тоже не позволяет... никому, кроме этого глупого Эндрю. Он мне так надоел. Она не позволила мне пойти на танцы приготовительного класса. Там было катание на санях, а потом ужин в гостинице и танцы... все пошли, кроме меня... это было главное событие зимы. Если на закате я иду на прогулку в Край Стройности, она видит в этом что-то дурное — ведь ей никогда не хочет прогуляться там, так с какой стати у меня возникает такое желание? Она говорит, будто я чересчур высокого мнения о себе. Это неправда... ну, скажите, кузен Джимми, я чересчур высокого мнения о себе?

— Нет, — сказал кузен Джимми задумчиво. — Высокого... но не чересчур.

— Она говорит, что я все время оставляю вещи не на месте... стоит мне выглянуть в окно, она семенит через всю комнату и снова аккуратнейше сводит вместе края штор. И это ее «зачем... зачем... зачем»! Постоянно, кузен Джимми, постоянно.

— Я знаю, тебе стало гораздо легче теперь, когда ты выплеснула все свое раздражение, — сказал кузен Джимми. — Еще пончик?

Со вздохом покорности судьбе Эмили убрала ноги от печки и придвинулась к столу. Кувшин с пончиками стоял между ней и кузеном Джимми. Она была очень голодна.

— Рут хорошо тебя кормит? — озабоченно спросил кузен Джимми.

— О да. По меньшей мере одну традицию Молодого Месяца тетя Рут сохранила. Еды у нее много и еда хорошая. Но перекусить на ходу или вечером — ни-ни!

— А ты всегда любила съесть что-нибудь вкусненькое перед сном, не так ли? Но ведь у тебя был с собой целый ящик печенья и сластей, когда ты уезжала отсюда после каникул?

— Тетя Рут его конфисковала. То есть она убрала его в буфетную и выдает мне его содержимое только в конце обеда. Эти пончики ужасно вкусные. И всегда есть что-то дерзкое и волнующее в том, чтобы есть в самый неподходящий час, как сейчас, правда? Как случилось, что вы не спите в такое время, кузен Джимми?

— Корова заболела. Решил, что лучше мне посидеть и приглядеть за ней.

— Мне повезло, что вы оказались здесь. О, я уже образумилась, кузен Джимми. Конечно, вы думаете, что я поступила как дурочка.

— Каждый человек в определенном смысле дурак, — сказал кузен Джимми.

— Что ж, я вернусь и проглочу горькую пилюлю даже не поморщившись.

— Приляг на диван и вздремни. На рассвете я запрягу серую кобылу и отвезу тебя обратно.

— Нет, так не пойдет. По нескольким причинам. Во-первых, дороги такие, что трудно проехать — и на колесах, и на полозьях. Во-вторых, мы не сможем отъехать так, чтобы тетя Элизабет не услышала. Но если она услышит, то все узнает... а я этого не хочу. Мой глупый поступок останется вечной, глубокой тайной между нами, кузен Джимми.

— Тогда как же ты собираешься вернуться в Шрузбури?

— Пешком.

— Пешком? В Шрузбури? Среди ночи?

— Разве я не пришла из Шрузбури среди ночи? Я смогу сделать то же самое снова, и это будет ничуть не тяжелее, чем трястись по этим ужасным дорогам в повозке, запряженной серой кобылой. Конечно, я надену на ноги что-нибудь покрепче этих туфелек. Я по глупости испортила ваш рождественский подарок. Здесь в чулане есть пара моих старых ботинок. Я надену их... и мое старое пальто. К рассвету я буду в Шрузбури. Я отправлюсь в путь, как только мы доедим пончики. Давайте прикончим их, кузен Джимми.

Кузен Джимми согласился. В конце концов, Эмили — молодая и крепкая девушка, ночь тихая, а чем меньше Элизабет будет знать о произошедшем, тем лучше для всех заинтересованных лиц. Со вздохом облегчения — как все славно разрешилось, а сначала он так боялся, что наткнется на «гранитную жилу» в характере Эмили... и тогда, пиши пропало!— кузен Джимми принялся за пончики.

— Как тебе пишется? — поинтересовался он.

— Я написала довольно много в последнее время... правда, в моей комнате довольно холодно по утрам, но я так люблю писать... моя заветная мечта — создать когда-нибудь что-нибудь стоящее.

— Создашь. Непременно. Тебя не сталкивали в колодец, — сказал кузен Джимми.

Эмили погладила его лежавшую на столе руку. Никто не понимал лучше, чем она, что мог бы создать кузен Джимми, если бы его не столкнули в колодец.

Когда в кувшине не осталось ни одного пончика, Эмили облачилась в свои старые ботинки и плащ. Это был весьма потрепанный наряд, но в старой, тускло освещенной свечами комнате ее свежее лицо сияло над ним как звезда.

Кузен Джимми взглянул на нее снизу вверх и подумал о том, какое она талантливое, красивое, веселое существо и как досадно, что ей приходится терпеть столько неприятностей.

— Высокая и величественная... высокая и величественная, как все наши женщины, — пробормотал он задумчиво, а потом добавил: — Кроме Рут.

Эмили засмеялась... и «скорчила рожицу».

— В нашем предстоящем разговоре тете Рут не помешает ее рост. Этого случая ей хватит, чтобы пилить меня до конца года. Но не беспокойтесь, дорогой кузен Джимми, я теперь нескоро совершу очередную глупость. Этот взрыв гнева очистил атмосферу. Тете Элизабет покажется ужасным, что вы в одиночку съели целый кувшин пончиков — вы, жадный кузен Джимми.

— Тебе нужна новая записная книжка?

— Пока нет. Последняя, которую вы подарили мне, исписана только до середины. Мне надолго хватает записной книжки, когда я не пишу рассказов. А как бы я хотела их сейчас писать, кузен Джимми.

— Придет время... придет, — ободрил ее кузен Джимми. — Подожди немного... только подожди немного. Если мы не гонимся за тем, чего хотим, желаемое иногда само догоняет нас. «Мудростью устрояется дом и разумом утверждается. И с уменьем внутренности его наполняются всяким драгоценным и прекрасным имуществом»... Да, Эмили, «всяким драгоценным и приятным имуществом». Притчи, глава двадцать четвертая, стих третий и четвертый.

Он выпустил Эмили из дома, задвинул засов на двери и, погасив все свечи, кроме одной, несколько мгновений постоял в задумчивости, глядя на последний огонек, а затем, радуясь, что Элизабет его не слышит, с чувством произнес:

— Пошла она, эта Рут Даттон... пошла она... — Но храбрость изменила ему, и он закончил: —...в рай!

Эмили возвращалась в Шрузбури при ярком лунном свете. Она ожидала, что теперь, когда ее не гонят в дорогу гнев и запальчивость, обратный путь покажется ей печальным и утомительным. Но, к ее удивлению, ночная прогулка превратилась в «чудо красоты» — а Эмили принадлежала к тем «вечным рабам прекрасного», которые одновременно являются «властителями мира» и о которых поет в своих песнях Карман[52]. Она очень устала, но это проявлялось — что часто случалось с ней, когда она бывала переутомлена — лишь в некоторой экзальтации чувств и воображения. Мысль работала быстро и четко. Всю дорогу Эмили вела сама с собой остроумные разговоры и сочинила так много эпиграмм, что была приятно удивлена своими способностями. Было так радостно снова чувствовать себя бодрой, полной жизни и огня. Она была одна, но не чувствовала себя одинокой.

Шагая в лунном свете, она разыгрывала целое представление. В этой ночи было очарование неистовства, необузданности, находившее отклик в самой глубине души Эмили, где таилось стремление жить, руководствуясь только собственными желаниями и страстями — стремление бродяги и поэта, гения и глупца.

Большие ели, освободившиеся от груза снега, вольно, буйно и радостно взмахивали своими лапами над залитыми луной полями. Существовало ли когда-нибудь в мире нечто более прекрасное, чем черные тени этих стройных серых кленов, лежащие на дороге под ее ногами? Дома, мимо которых она проходила, были полны тайн. Ей нравилось думать о людях, которые спят в этих домах и видят во сне то, в чем отказала им реальная жизнь... и о милых маленьких детских ручках, красиво сложенных во сне... и о сердцах, которые, возможно, бодрствуют в печали и горе... о пустых объятиях, раскрытых навстречу равнодушной ночи... и всё это в то время, как она, Эмили, проносится в этот предрассветный час мимо, словно призрак смерти.

И было легко представить, что вокруг есть и другие существа — не смертные, не люди. Она всегда жила где-то поблизости от страны фей, а теперь вступила в пределы этой страны. В камышах на болоте зловеще насвистывала Женщина-ветер... из елового лесочка доносился восхитительный и зловещий смех сов... кто-то прыжками пересек дорожку прямо перед ней — может быть, кролик, а может быть, маленький эльф... деревья обрели прелестные, но пугающие очертания, каких никогда не имели днем. Сухие стебли прошлогоднего чертополоха под изгородями казались компаниями гоблинов, встрепанная желтая береза — лукавым сатиром, искривленные пни на открытом склоне холма — Паном, играющим среди теней на своей свирели в окружении смеющихся фавнов... шаги древних богов эхом отдавались вокруг Эмили. Было приятно верить, что эти боги существуют.

— Человек так много теряет, когда становится скептиком, — пробормотала Эмили... и тут же, решив, что это довольно умное замечание, пожалела, что у нее нет с собой «книжки от Джимми», куда можно было бы записать такую отличную фразу.

Так, смыв всю горечь со своей души в воздушной купели весенней ночи и пульсируя с головы до ног вольным, непривычным, сладким воодушевлением, она подошла к дому тети Рут в тот час, когда туманные лиловые холмы к востоку от гавани стали обретать более четкие очертания под медленно белеющим небом. Она ожидала, что найдет дверь все еще запертой на замок, но дверная ручка, которой она коснулась, сразу же повернулась, и Эмили вошла в дом.

Тетя Рут уже встала и разводила огонь в кухне.

По пути из Молодого Месяца Эмили придумала десяток разных способов сказать то, что ей хотелось сказать... но теперь она не прибегла ни к одному из них. В последний момент ее осенила озорная мысль. Прежде чем тетя Рут успела — или захотела — заговорить, Эмили сказала:

— Тетя Рут, я вернулась и хочу сказать вам, что прощаю вас, но чтобы больше этого не было.

Сказать по правде, мистрис Рут Даттон испытала немалое облегчение, когда Эмили вернулась. Она боялась Элизабет и Лоры — ссоры в семействе Марри бывали весьма ожесточенными — и, совершенно искренне, боялась за саму Эмили, если та действительно пошла в Молодой Месяц в своих легких туфельках и тонком плаще. Нет, Рут Даттон не была извергом — она была всего лишь довольно глупой и упрямой курицей, пытающейся воспитывать жаворонка. Она действительно боялась, что Эмили может простудиться и заболеть чахоткой. А если бы Эмили решила совсем не возвращаться в Шрузбури... ох, «пошли бы такие разговоры»! А Рут Даттон терпеть не могла, когда обсуждали ее саму или ее поступки. Учитывая все это, она решила пропустить мимо ушей дерзкое приветствие Эмили.

— Ты всю ночь бродила по улицам? — мрачно спросила она.

— Ах, что вы, конечно нет. Я сходила в Молодой Месяц... побеседовала с кузеном Джимми и поела... а потом пошла обратно.

— Элизабет видела тебя? Или Лора?

— Нет. Они спали.

Миссис Даттон решила, что это, пожалуй, к лучшему.

—- Ну, — сказала она холодно, — ты проявила громадную неблагодарность, Эмили, но я прощаю тебя на этот раз... — Она вдруг оборвала фразу. Кажется, эти слова только что прозвучали? Прежде чем она придумала, чем их заменить, Эмили поднялась по лестнице и исчезла из вида. У мистрис Рут Даттон осталось неприятное ощущение, что, по какой-то непонятной причине, она не одержала в этом столкновении той победы, на которую была вправе рассчитывать.

Глава 11

Горы и долины

«28 апреля, 19~

Эти выходные я провела в Молодом Месяце и вернулась сегодня утром. А потому это печальный понедельник, и я тоскую по дому. Тетя Рут всегда также чуточку немного более невыносима... или кажется такой по сравнению с тетей Лорой и тетей Элизабет. Кузен Джимми в эти выходные не был таким милым, как обычно. Он несколько раз делался странным, как это с ним иногда случается, и был немного ворчлив по двум причинам: во-первых, несколько посаженных им молоденьких яблонь погибают — зимой их корни обгрызли мыши, а во-вторых, он не смог уговорить тетю Элизабет установить новые молочные сепараторы, которые используют все остальные в Блэр-Уотер. А я втайне рада, что она не согласилась. Не хочу, чтобы наша красивая старая молочня и блестящие коричневые молочные чаны исчезли ради какого-то усовершенствования. Не могу представить Молодой Месяц без молочни.

Когда мне удалось отвлечь кузена Джимми от грустных мыслей, мы изучили каталог цветочной компании мистера Карлтона и обсудили, что лучше всего выбрать на два доллара, которые я получила за «Совиный смех». Мы перепробовали десяток разных сочетаний цветов и формы клумбы и получили от этого удовольствия на несколько сотен долларов, но в конце концов остановились на длинной узкой клумбе астр: в центре будут бледно-лиловые, вокруг них белые, кайма из бледно-розовых, а по углам темно-лиловые. Я уверена, что получится красиво, и, глядя на сентябрьскую прелесть моей клумбы, я буду думать: «Это создала я силой своего воображения!»

Я сделала еще один шаг на «альпийской тропе». На прошлой неделе журнал «Дамы — дамам» принял мое стихотворение «Женщина-ветер» и вознаградил меня за это двумя подписками. Наличными — ни гроша... но, возможно, я еще дождусь и денежных гонораров. Я должна поскорее заработать столько денег, чтобы возместить тете Рут все ее расходы на мое проживание под ее кровом — все, до единого цента. Тогда она не сможет попрекать меня тем, что мое образование обходится ей слишком дорого. Не проходит и дня, чтобы она намекнула на это... «Нет, миссис Битти, в этом году я не могу пожертвовать на зарубежные миссии столько, сколько жертвую обычно: мои расходы, как вам известно, теперь значительно возросли»... «О нет, мистер Моррисон, хоть ваши новые товары и очень хороши, я не могу позволить себе новое шелковое платье этой весной»... «Этот диван следовало бы обить заново... он ужасно обтрепался... но об этом не может быть речи в этом году, да и в следующем тоже»... И так все время.

Но над моей душой тетя Рут невластна.

«Совиный смех» перепечатала в шрузбурская «Таймс» — все, как есть, прямо с «волнолунием». Эвелин Блейк, как я слышала, очень сомневается в том, что это я его написала... она уверена, что где-то читала именно это стихотворение несколько лет назад... Наилюбезнейшая Эвелин!

Тетя Элизабет вообще ничего об этом не сказала, но, по словам кузена Джимми, вырезала стихотворение из газеты и вложила в Библию, которую держит на столике возле своей кровати. Когда я сказала ей, что получу семян на два доллара за стихи, она ответила, что, вероятно, когда я пошлю за ними, получу известие о банкротстве фирмы!

У меня возникла мысль: а не послать ли в журнал «Счастливые часы» маленький рассказ о ребенке? Тот самый, который понравился мистеру Карпентеру. Хорошо бы отпечатать его на машинке. Но это невозможно, так что придется просто очень аккуратно его переписать. Интересно, хватит ли у меня дерзости послать им этот рассказ? Уж они-то точно заплатили бы за него наличными.

Дин скоро вернется домой. Как я буду рада его видеть! Интересно, найдет ли он, что я очень изменилась. Я стала заметно выше. Тетя Лора говорит, что скоро я должна буду носить по-настоящему длинные платья и делать высокую прическу, но тетя Элизабет считает, что пятнадцать — это еще слишком рано. Она говорит, что в наши дни пятнадцатилетние девушки не так женственны, как это было в ее время. Но я знаю, что на самом деле тетя Элизабет просто боится, что, если она позволит мне стать взрослой, я убегу из дома и выйду замуж — «как Джульет». Но я не спешу становиться взрослой. Гораздо приятнее так, как есть — ни то, ни се. Если мне хочется ребячиться, я могу ребячиться и не стыдиться даже самых глупых поступков, а если мне хочется выглядеть солидной, при моем новообретенном росте это совсем нетрудно.

Сегодня тихий дождливый вечер. Ивы на болоте покрылись пушистыми сережками, и молоденькие березки в Краю Стройности набросили на свои обнаженные ветви прозрачную лиловую вуаль. Пожалуй, я напишу стихотворение «Видение весны».

********

5 мая, 19~

В школе настоящая эпидемия весеннего стихоплетства. Эвелин напечатала в майском «Пере» свои стихи о цветах. Очень слабые рифмы.

А Перри! Он также ощутил ежегодный «весенний порыв», как это называет мистер Карпентер, и написал нечто ужасное под названием «Старый фермер на посеве». Он послал это произведение в «Перо», и там его действительно напечатали — в юмористической колонке. Перри очень гордится этим и не понимает, что выставил себя ослом. Илзи побледнела от ярости, когда прочитала этот опус, и с тех пор с Перри не разговаривает. Она заявила, что он не заслуживает того, чтобы с ним общались. Илзи слишком сурова к бедному Перри. Но все же, когда я читаю его стихотворение, особенно вот это четверостишие:

Я пахал, боронил и сеял,

Я сделал все что мог,

А теперь ухожу я с поля,

Остальное пусть делает Бог,

мне самой хочется его убить. Перри никак не может понять, чем оно нам не нравится.

— Все в рифму, разве не так?

О, да, все в рифму!

Илзи также очень разозлилась на Перри недавно из-за того, что он пришел в школу с одной единственной пуговицей на куртке — все остальные были оторваны. Я сама не смогла этого вынести и, когда мы вышли из класса, шепнула Перри, чтобы на закате он пришел на пять минут к Папоротниковому пруду, где я его буду ждать. Вечером я тихонько вышла из дома с иголкой, ниткой и пуговицами и пришила их ему. Он сказал, что не понимает, почему ему нельзя было подождать до пятницы — тогда их пришила бы ему дома тетя Том. Я строго спросила его:

— А почему ты сам их не пришьешь?

— У меня нет ни пуговиц, ни денег на пуговицы, — сказал он в ответ, — но это пустяки. Придет время, когда у меня, если захочу, будут золотые пуговицы.

Тетя Рут увидела, как я возвращалась с нитками и ножницами, и, конечно, пожелала узнать «где, что и почему». Когда я рассказала ей всю историю, она заявила:

— Тебе ни к чему было этим заниматься. Пусть Перри Миллеру пришивают пуговицы его друзья.

— Я его лучший друг, — ответила я.

— Не пойму, откуда у тебя такие непритязательные вкусы, — фыркнула тетя Рут.

********

7 мая, 19~

Сегодня после школы Тедди отвез нас на лодке на другую сторону гавани собирать перелески на еловых пустошах вдоль реки Грин. Мы набрали полные корзинки и великолепно провели целый час, бродя по пустошам под дружеский шепот окружавших нас маленьких елочек. Как кто-то сказал о землянике, так я скажу о перелесках: «Бог мог сделать цветы душистее этих, но так и не сделал».

Когда мы возвращались домой, на дюны опустился густой белый туман и быстро заполнил всю гавань. Но Тедди греб в том направлении, откуда доносились свистки поездов, так что никакой опасности для нас не было, и я нашла эту прогулку по воде в тумане совершенно чудесной. Казалось, что мы плывем по белому морю в полнейшей тишине. Не было слышно ни звука, кроме слабого стона волн на дюнах, зова далеких морских глубин и тихого плеска весел, опускающихся в прозрачную воду. Мы были одни в мире дымки на безбрежном, окутанном молочно-белой завесой море. Иногда, всего лишь на миг, поток прохладного воздуха приподнимал эту завесу, и тогда туманные берега надвигались на нас со всех сторон, словно призраки. Затем непроницаемая белизна снова закрывала все вокруг. Было похоже на то, что мы ищем какой-то незнакомый, заколдованный берег, который все удаляется и удаляется. Мне было по-настоящему жаль, когда мы наконец причалили и все кончилось, но, вернувшись домой, я обнаружила, что тетя Рут не на шутку взволновалась из-за тумана.

— Я знала, что мне не следовало тебя отпускать, — заявила она.

— Да никакой опасности вовсе не было, тетя Рут, — запротестовала я, — и только посмотрите на мои прелестные цветы.

Но тетя Рут не пожелала даже взглянуть на мои перелески.

— Никакой опасности — это в белом-то тумане! А если бы вы заблудились и ветер поднялся, прежде чем вам удалось бы добраться до суши?

— Как можно заблудиться на маленькой шрузбурской гавани, тетя Рут? — улыбнулась я. — Туман был чудесен, просто чудесен. Казалось, мы путешествуем за край планеты в глубины космоса.

Я говорила с энтузиазмом и, вероятно, выглядела немного дико с каплями тумана на волосах, так что тетя Рут сказала с холодной жалостью:

— Прискорбно, Эмили, что ты такая впечатлительная.

Когда человека расхолаживают и жалеют, это ужасно злит, так что я беспечно отвечала ей:

— Но, тетя Рут, только подумайте, скольких удовольствий лишен невпечатлительный человек. Нет ничего чудеснее, чем танцевать вокруг ярко пылающего огня. И пусть в конце концов от него останется только пепел — что за беда?

— Когда ты доживешь до моего возраста, — сказала тетя Рут, — будешь достаточно здравомыслящей, чтобы не впадать в экстаз из-за белого тумана.

Мне кажется невероятным, что я состарюсь или умру. Конечно, я знаю, что это произойдет, но не верю в это. Я ничего не ответила тете Рут, и она переменила тему.

— Я видела, как Илзи проходила мимо по улице. Эмили, эта девушка носит хоть одну нижнюю юбку?

— «Виссон и пурпур — одежда ее»[53], — пробормотала я, цитируя стих Библии просто потому, что нахожу в нем чарующую прелесть. Невозможно представить более утонченного и более простого описания великолепно одетой женщины. Тетя Рут, похоже, не узнала цитаты и решила, что я просто умничаю.

— Если ты хочешь сказать, что она носит красные шелковые нижние юбки, Эмили, то так и скажи на обычном английском. Шелковые нижние юбки! Ну и ну! Если бы я воспитывала ее, я бы ей показала шелковые нижние юбки.

— Когда-нибудь я тоже буду носить шелковые нижние юбки, — сказала я.

— О, неужели, мисс? А будет ли мне позволено спросить, на что ты их купишь?

— Меня ждет великолепное будущее, — сказала я — так гордо, как могла бы сказать самая гордая из гордых Марри.

Тетя Рут лишь фыркнула в ответ.

Я заполнила мою комнату перелесками, и даже лорд Байрон выглядит теперь так, словно есть надежда на выздоровление.

********

13 мая, 19~

Я сделала решительный шаг и послала мой рассказ «Нечто иное» в «Счастливые часы». Я по-настоящему дрожала, когда опускала конверт в почтовый ящик в книжном магазине. О если бы мой рассказ приняли!

Перри снова насмешил всю школу. Отвечая урок, он сказал, что Франция экспортирует моды. Илзи подошла к нему после занятий и сказала: «Ты... отродье!» и с тех пор с ним не разговаривает.

Эвелин продолжает говорить милые колкости и смеяться. Я могла бы простить ей колкости, но смех — никогда.

********

15 мая, 19~

Прошлым вечером у нас было традиционная «сходка» приготовишек. Она всегда проходит в мае. Нам предстояло провести ее в актовом зале школы, но, когда мы пришли туда, обнаружилось, что газовые рожки, которыми зал должен быть освещен, не зажигаются. Мы не знали, в чем дело, но подозревали, что это происки первокурсников. (Сегодня мы выяснили, что они отключили газ в подвале и заперли на ключ подвальную дверь.) Сначала мы растерялись, но я вспомнила, что тетя Элизабет на прошлой неделе прислала тете Рут большую коробку самодельных свечей для меня. Я бросилась домой и взяла их — тети Рут не было дома, — и мы расставили свечи по всему залу. Так что наша «сходка» все-таки состоялась и прошла с огромным успехом. Было так интересно изготавливать импровизированные подсвечники из подручного материала, что мы сразу оживились и развеселились, да и свет свечей казался гораздо более дружественным и вдохновляющим, чем газовый. Похоже, всем приходили в голову самые блестящие остроты. От каждого участника требовалось произнести речь на любую тему — по собственному выбору. Лучшей оказалась речь Перри. Он приготовил речь на тему истории Канады — очень обстоятельную и, как я полагаю, скучную, — но в последнюю минуту передумал и заговорил о свечах... просто говорил без подготовки и рассказывал все о свечах, которые видел в разных странах, когда был маленьким и ходил в плавание со своим отцом. Это был такой остроумный и интересный рассказ, что мы слушали как завороженные. Думаю, теперь в школе забудут и об экспорте французских мод и о старом фермере, который предоставил окучивание и прополку Богу.

Тетя Рут еще не знает про свечи, которые я унесла, так как старый свечной ящик еще не опустел. Завтра вечером я еду на выходные в Молодой Месяц, а потому у меня будет возможность уговорить тетю Лору дать мне еще одну коробку свечей (я знаю, она даст), и я привезу их тете Рут.

********

22 мая, 19~

Сегодня почта принесла мне отвратительный, длинный, пухлый конверт. Журнал «Счастливые часы» вернул мой рассказ. В сопроводительной записке говорилось: «Мы с интересом прочли Ваш рассказ и сожалеем, что не можем принять его к публикации в настоящее время».

Сначала я попыталась немного утешиться тем, что они прочли его «с большим интересом». Но затем до меня дошло, что сопроводительная записка отпечатана в типографии, так что, разумеется, они просто вкладывают ее в конверт с каждой не принятой рукописью.

Хуже всего то, что тетя Рут увидела конверт раньше, чем я вернулась домой из школы, и вскрыла его. Ужасно унизительно, что она узнала о моей неудаче.

— Надеюсь, это убедит тебя, Эмили, в том, что лучше не тратить понапрасну марки на такие глупости. Надо же такое выдумать! Будто ты можешь написать рассказ, который годится для публикации в журнале.

— У меня уже опубликованы два стихотворения!— воскликнула я.

Тетя Рут фыркнула.

— Псс, стихотворения! Конечно, журналам приходится брать кое-что, по мелочи, чтобы заполнить уголки на страницах.

Может быть, и так. Я чувствовала себя очень подавленной, когда поплелась к себе в комнату с моим бедным рассказом. Я сама была в ту минуту готова заполнить собой самый маленький уголок. Меня можно было упаковать в наперсток.

Листки бумаги с моим рассказом были обтрепаны по углам и пахли табаком. Мне захотелось сжечь его.

Нет, яне сожгу!! Я перепишу его заново и попробую отправить в другой журнал. Я добьюсь успеха!

Я просмотрела последние страницы моего дневника и нашла, что начинаю обходиться почти без подчеркиваний — но иногда они совершенно необходимы.

********

Молодой Месяц, Блэр-Уотер.

24 мая 19~

«Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало, и голос горлицы слышен в стране нашей».[54]

Я сижу на подоконнике открытого окна в моей собственной дорогой комнатке в Молодом Месяце. Так радостно иногда возвращаться сюда. Вдали, за рощей Надменного Джона, нежно желтеет небо, и там, где его бледная желтизна переходит в еще более бледный зеленый цвет, видна одна очень белая звездочка. Дальше к югу, «в безмятежных сферах прозрачного, спокойного эфира»[55] возвышаются великолепные дворцы из розового мрамора облаков. Изогнувшись над изгородью стоит вишня — сплошная масса цветов, похожая на громадную пушистую кремовую гусеницу. Все вокруг так прелестно — «не насытится око зрением, не наполнится ухо слушанием».[56]

Иногда я думаю, что ни к чему даже пытаться писать — ведь все уже так хорошо сказано в Библии. Хотя бы этот стих, который я только что процитировала — я читаю его и чувствую себя пигмеем в присутствии великана. Всего восемь простых слов... однако, даже исписав добрый десяток страниц, невозможно лучше выразить чувство, которое испытывает человек весной.

Сегодня мы с кузеном Джимми засеяли астрами нашу клумбу. Посылка с семенами пришла быстро. Фирма явно еще не обанкротилась. Но тетя Элизабет предполагает, что семена из старых запасов и не взойдут.

Дин уже дома; он пришел проведать меня вчера вечером... милый старый Дин. Он совсем не изменился. Его зеленые глаза все такие же зеленые, как всегда, и его выразительный рот все такой же выразительный, и его интересное лицо все такое же интересное. Он взял обе мои руки в свои и, внимательно глядя на меня, сказал:

— Ты изменилась, Звезда. У тебя еще более весенний вид, чем прежде. Но не расти больше, — продолжил он. — Я не хочу, чтобы ты смотрела на меня сверху вниз.

Я тоже этого не хочу. Мне было бы неловко, если бы я оказалась выше него ростом. В этом было бы что-то совершенно неправильное.

Тедди на дюйм выше меня. Дин говорит, что Тедди за этот последний год стал рисовать значительно лучше. Миссис Кент меня по-прежнему ненавидит. Я встретила ее сегодня вечером, когда вышла погулять в одиночестве в весенних сумерках, и она даже не остановилась и не заговорила со мной — просто проскользнула мимо, словно тень. Она лишь взглянула мне в лицо, когда мы поравнялись, и ее глаза были полны ненависти. Я думаю, с каждым годом она становится все несчастнее.

Во время этой прогулки я пошла к Разочарованному Дому и поздоровалась с ним. Мне всегда так жаль его, этот дом, который никогда не жил... который не исполнил своего предназначения. Его незастекленные окна смотрят на мир, как глаза с печального лица — словно ищут что-то такое, чего им никак не найти. Свет домашнего очага никогда не загорался в них — ни в летние сумерки, ни в зимнюю тьму. Однако я чувствую, что маленький дом по-прежнему лелеет свою заветную мечту и когда-нибудь она осуществится.

Я хотела бы, чтобы он принадлежал мне.

Я фланировала сегодня по всем моим прежним любимым местам: побывала в роще Надменного Джона, в беседке Эмили, в старом саду, на кладбище возле озера, на Завтрашней Дороге... Как я люблю эту дорогу! Она для меня словно близкий друг.

Я думаю, «фланировала» — прелестное в своем роде слово — не само по себе, как некоторые слова, но потому, что оно такое выразительное и точное. Даже если услышишь его впервые, сразу поймешь, что оно означает. Фланировать может означать только фланировать.

Я всегда радуюсь, когда открываю для себя интересные и красивые слова. Когда я нахожу какое-нибудь новое очаровательное слово, я ликую, как удачливый искатель жемчуга, и не могу успокоиться, пока не вставлю его в какую-нибудь фразу.

********

29 мая, 19~

Сегодня вечером тетя Рут пришла домой с очень серьезным лицом.

— Эмили, что означает эта история, которая разошлась по всему Шрузбури... что тебя видели вчера вечером на Куинн-стрит, где какой-то мужчина обнимал тебя и ты его целовала?

Я сразу поняла, что произошло. Я хотела топнуть ногой... я хотела засмеяться... я хотела схватиться за волосы. Все это было так нелепо и смехотворно. Но мне пришлось сохранить серьезное лицо и все объяснить тете Рут.

Это таинственная, жуткая история.

Вчера в сумерки мы с Илзи фланировали по Куинн-стрит. Недалеко от старого дома Тейлоров нам встретился какой-то мужчина. Я с ним незнакома... и, вероятно, никогда не познакомлюсь. Я не знаю, был ли он высоким или маленьким, старым или молодым, красивым или страшным, белым или черным, евреем или язычником, рабом или свободным. Но я точно знаю, что в тот день он не брился!

Он шел быстрым шагом. Затем случилось нечто... и, хотя все произошло в мгновение ока, для описания потребуется несколько секунд. Я отступила в сторону, чтобы его пропустить... он отступил в том же направлении... я метнулась в другую сторону... он сделал то же самое... тогда я решила, что мне удастся обойти его с другого бока, и сделала отчаянный рывок... и он сделал рывок... и в результате я на полном ходу врезалась в него. Поняв, что столкновение неизбежно, он выставил вперед руки... я влетела прямо между ними... и в момент столкновения, когда мой нос с силой ткнулся в его подбородок, они на миг невольно сжались вокруг меня.

— Я... я... прошу прощения, — выдохнуло бедное существо, отбросило меня, словно пылающий уголь, и умчалось за угол.

Илзи скорчилась от хохота. Она сказала, что в жизни не видела ничего забавнее. Все произошло так быстро, что для случайного наблюдателя выглядело точно так, как если бы мужчина и я остановились на миг, взглянули друг на друга и, как безумные, бросились друг другу в объятия.

Мы с Илзи прошли еще несколько кварталов, прежде чем у меня перестал болеть нос. Илзи сказала, что видела, как мисс Тейлор выглядывала в окно в тот самый момент, когда все это произошло. И, разумеется, старая сплетница распространила всю историю по городу вместе со своими собственными домыслами.

Я объяснила все это тете Рут, которая отнеслась к моему рассказу с недоверием и, похоже, рассматривала его как очень слабую отговорку.

— Очень странно, что на тротуаре шириной в двенадцать футов[57], ты не можешь разминуться с мужчиной, не обняв его, — сказала она.

— Полно, тетя Рут, — сказала я, — мне известно, что вы считаете меня хитрой, скрытной, глупой и неблагодарной. Но вы же знаете, что я наполовину Марри. Так неужели вы думаете, что кто-то, в чьих жилах течет хоть капля крови Марри, может обнять знакомого джентльмена и к тому же на улице, где полно народу?

— О, я действительно подумала, что вряд ли ты могла оказаться столь бесстыдной, — призналась тетя Рут. — Но мисс Тейлор сказала, что видела всё своими глазами. И все в городе уже слышали об этом. Мне не нравится, когда о ком-то из моей родни говорят такое. Этого не произошло бы, если бы ты послушалась моего совета и не ходила на прогулки с Илзи Бернли. Смотри, чтобы больше ничего подобного с тобой не случалось!

— Такие вещи не случаются, — сказала я. — Их посылает судьба.

********

3 июня, 19~

Край Стройности — чудо красоты. Я снова могу снова ходить к Папоротниковому пруду и писать там. У тети Рут такое поведение вызывает сильные подозрения. Она никак не может забыть, что однажды я встречалась там с Перри. Пруд очень красив сейчас в обрамлении молоденьких папоротничков. Я заглянула в него и вообразила, что это тот мифический пруд, в котором человек может видеть будущее. Я представила, как в полночь иду к нему на цыпочках в свете полной луны... бросаю в него какую-то драгоценность... и затем робко смотрю в его глубину. Что показал бы мне пруд? Мой триумф на вершине — в конце «альпийской тропы»? Или поражение?

Нет, никак не поражение!

********

9 июня, 19~

На прошлой неделе у тети Рут был день рождения, и я подарила ей круглую салфетку, которую вышила сама. Она поблагодарила меня довольно сухо, и, казалось, подарок ей совсем не понравился.

А сегодня вечером я сидела у окна столовой, в эркере, и делала домашнее задание по алгебре в последнем свете дня. Складные двери за моей спиной были раскрыты, так что мне было слышно, как тетя Рут беседовала в гостиной с миссис Инс. Я думала, они знают, что я сижу в эркере, но, должно быть, меня скрывали от них шторы. Вдруг я услышала мое имя. Тетя Рут с гордостью показывала гостье мою салфетку.

— Это подарила мне на день рождения моя племянница Эмили. Смотрите, какая красивая вышивка... Эмили — искусная рукодельница.

Неужели это говорила тетя Рут? Я была так ошеломлена, что не могла ни пошевелиться, ни заговорить.

— Она не только прекрасная рукодельница, — отвечала миссис Инс. — Я слышала, мистер Харди ожидает, что она будет первой в классе по результатам годовых экзаменов.

— Ее мать — моя сестра Джульет — была очень умной девушкой, — сказала тетя Рут.

— И довольно хорошенькой к тому же, — подхватила миссис Инс.

— Отец Эмили, Дуглас Старр, также был замечательно красивым мужчиной, — добавила тетя Рут.

Затем они вышли. На этот раз получилось не по пословице: та, которая подслушивала, услышала о себе кое-что хорошее! И от кого? От тети Рут!

********

17 июня, 19~

«Светильник мой не гаснет и ночью»[58] — во всяком случае, в последнее время. Тетя Рут позволяет мне засиживаться допоздна, так как сейчас годовые экзамены. Перри привел в ярость мистера Траверза тем, что написал в конце своего экзаменационного ответа по алгебре: «От Матфея, глава 7, стих 5». Отыскав указанное место в Библии, мистер Траверз прочел: «Лицемер! вынь прежде бревно из твоего глаза, и тогда увидишь, как вынуть сучок из глаза брата твоего». По общему мнению, мистер Траверз знает математику далеко не так хорошо, как пытается представить. Так что он взбесился и отказался ставить Перри оценку «в наказание за дерзость». Но на самом деле бедный Перри просто ошибся. Он хотел написать: «От Матфея, глава 5, стих 7». «Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут». Он пошел к мистеру Траверзу, чтобы объясниться, но тот не захотел его слушать. Тогда Илзи бесстрашно бросилась в логово зверя — то есть пошла к директору Харди, рассказала ему всю историю и убедила его поговорить с мистером Траверзом. В результате Перри все-таки получил экзаменационную оценку, но его строго предупредили больше не цитировать Библию вкривь и вкось.

********

28 июня, 19~

Школьный год остался позади. Я получила заветную «звездочку». Это был отличный год, полный развлечений, учебы и неприятностей. А теперь я возвращаюсь в дорогой Молодой Месяц, где мне предстоят два великолепных месяца свободы и счастья.

В эти каникулы я собираюсь написать «Хроники старого сада». Эта идея вот уже несколько недель бродит у меня в голове, и раз уж мне нельзя писать рассказы, я попробую свои силы в серии очерков о саде кузена Джимми, каждый из которых завершу стихотворением. Для меня это станет хорошей практикой, и кузену Джимми будет приятно.

Глава 12

Гостиница «Стог сена»

— Да зачем тебе это нужно? — спросила тетя Рут — разумеется, с презрительным фырканьем. (Фырканье сопровождало каждую фразу тети Рут — так что можно считать его само собой разумеющимся, даже когда рассказчица этой истории о нем не упоминает.)

— Чтобы вложить несколько долларов в мой тощий кошелек, — ответила Эмили.

Каникулы кончились... Книга «Хроники старого сада» была написана и прочитана по частям кузену Джимми в тихие июльские и августовские сумерки к его громадному удовольствию, а теперь на дворе стоял сентябрь, и Эмили вернулась к школе, учебе, Краю Стройности и тете Рут. Эмили — с юбками чуть длиннее, чем в прошлом учебном году и с волосами, уложенными в «узел Кадогана»[59] так высоко, что можно было считать эту прическу почти «взрослой» — снова была в Шрузбури, теперь уже первокурсницей, и она только что сообщила тете Рут о том, что собирается делать этой осенью в те выходные, которые будет проводить не в Молодом Месяце.

Редактор шрузбурской «Таймс» собирался выпускать специальное иллюстрированное издание, и Эмили предстояло объехать ближайшие окрестности города в поисках подписчиков. Она добилась довольно неохотного согласия на это от тети Элизабет — согласия, которое никогда не было бы получено, если бы тетя Элизабет сама несла все расходы, связанные с образованием Эмили. Но за обучение и необходимые учебники платил Уоллес, иногда намекавший Элизабет, что это очень благородно и великодушно с его стороны. Элизабет, хоть и не признавалась в этом, недолюбливала брата. Ее возмущал надменный вид, который Уоллес напускал на себя, упоминая о своей — не столь уж значительной — материальной помощи Эмили. Так что, когда Эмили подчеркнула, что с легкостью сможет заработать за эту осень по меньшей мере половину суммы, которая требуется ей в этом году на учебники, Элизабет уступила. Уоллес обиделся бы, если бы она, Элизабет, настояла на том, чтобы платить за учебники Эмили, но у него не было никаких оснований возражать, если Эмили желала заработать сама хотя бы часть требуемой суммы. Он всегда был сторонником того, чтобы девушки рассчитывали на собственные силы и знали, как заработать себе на жизнь.

Ну, а того, на что дала разрешение Элизабет, тетя Рут запретить не могла. Однако отнеслась она к этой затее неодобрительно.

— Надо же такое выдумать! Одной ездить по деревням!

— О, я буду не одна. Со мной поедет Илзи, — возразила Эмили.

Но тетя Рут, похоже, не считала, что путешествовать в таком обществе намного лучше, чем совсем без спутников.

— Мы собираемся приступить к делу в четверг, — сказала Эмили. — В пятницу уроки отменены в связи со смертью отца мистера Харди, а в четверг занятия кончаются в три часа дня. Так что в тот же вечер мы и начнем — с Западной дороги.

— А могу ли я узнать, где вы намерены заночевать? Прямо на обочине?

— Ну что вы! Мы проведем ночь в Уилтни — у Илзи там живет тетя. Затем в пятницу мы вернемся кратчайшим путем на Западную дорогу, проедем ее до самого конца, а вечер и ночь проведем в Сен-Клэр, у родных Мэри Карзуэлл... а в субботу вернемся домой по дороге вдоль реки.

— Нелепее ничего не придумаешь!— заявила тетя Рут. — Никто из Марри никогда не занимался сбором денег на подписку. Элизабет меня удивляет. Просто неприлично для двух молодых девушек три дня бродить в одиночестве по деревням.

— Что, по вашему мнению, может с нами случиться? — спросила Эмили.

— Много всего может случиться!— сурово отвечала тетя Рут.

И она была права. Много всего могло случиться (да и случилось!) за время этого похода, но в четверг Эмили и Илзи в приподнятом настроении покинули Шрузбури — две легкомысленные школьницы, ищущие во всем забавную сторону и полные решимости славно провести время. Особенный духовный подъем испытывала Эмили. В тот день она получила еще одно тоненькое письмецо с адресом третьеразрядного журнала на уголке конверта. Ей было предложено три подписки на указанный журнал за «Ночь в саду» — заключительное стихотворение из ее «Хроник старого сада», которое она и кузен Джимми считали жемчужиной всего сборника. Эмили оставила «Хроники старого сада» под замком в шкафчике на каминной полке в своей комнатке в Молодом Месяце, но собиралась этой же осенью предложить разным журналам стихотворения, которыми завершались все очерки в этом сочинении. То, что первое стихотворение приняли так быстро, было хорошим предзнаменованием.

— Ну, вот, мы двинулись в путь, — сказала она, — «через горы, через долы» — какая волнующая старая фраза![60] Все, что угодно, может ждать нас вон за теми холмами.

— Надеюсь, мы соберем немало полезного материала для наших очерков, — практично заметила Илзи.

После того как директор школы, мистер Харди, объявил ученикам первого курса, что в предстоящем полугодии им предстоит написать несколько очерков, Эмили и Илзи решили, что по меньшей мере в одном из очерков каждая изложит свои впечатления от этого похода по окрестностям Шрузбури. Так что они преследовали сразу две цели.

— Я предлагаю за этот вечер обойти все дома, который стоят вдоль Западной дороги и примыкающих к ней боковых дорог — до самого Охотничьего ручья, — сказала Эмили. — К закату мы как раз до него доберемся. Тогда у нас будет возможность пройти тропинками через леса за бухтой Молверн и выйти на опушку совсем близко от Уилтни. Тогда это займет у нас всего полчаса, а если идти по дороге вдоль бухты, то потребуется целый час. Какой прелестный день!

День в самом деле был прелестный — такой волшебный, чудный день может подарить только сентябрь, когда ненадолго, украдкой вдруг возвращается лето. Кругом купались в солнечном свете урожайные поля, суровое очарование северных елей превращало каждую тропу в истинное чудо, золотарник узкой полосой обрамлял изгороди, а на палах[61] вдоль уединенных дорог среди холмов горели жертвенные огни кипрея[62]. Но девушки скоро поняли, что сбор денег по подписке не ахти какое веселье — хотя, разумеется, как не преминула отметить Илзи, интересные проявления человеческой природы для будущих очерков попадались в изобилии.

Один старик, к которому они зашли, произносил «гм» после каждой фразы Эмили, а когда его наконец попросили подписаться на иллюстрированное издание, ворчливо сказал «нет».

— Я рада, что на этот раз вы не произнесли «гм», — сказала Эмили. — Это становилось однообразно.

Старик растерянно уставился на нее... потом рассмеялся.

— Ты родня «гордым Марри»? В юности я работал одно время на ферме, которую они зовут Молодым Месяцем. У одной из «девочек Марри» — Элизабет ее звали — была манера ужасно высокомерно смотреть на человека — точь-в-точь как у тебя.

— Моя мать была Марри.

— Я так и подумал. На тебе печать их породы. Ну, вот вам два доллара и можете занести мое имя в список. Я предпочел бы сначала взглянуть на это иллюстрированное издание, а уж потом подписываться. Я против того, чтобы покупать кота в мешке. Но стоит заплатить два доллара за такое зрелище: гордая Марри приходит просить старого Билли Скотта о подписке.

— Почему ты не убила его взглядом? — спросила Илзи, когда они отошли от дома.

Эмили шагала решительным шагом, с высоко поднятой головой и сердитыми глазами.

— Я вышла собирать деньги на иллюстрированное издание, а не делать женщин вдовами. Я знала, что не все пойдет как по маслу.

Попался им и другой мужчина, который ворчал все время, пока слушал объяснения Эмили... а потом, когда она была готова к отказу, подписался на пять экземпляров.

— Ему нравится разочаровывать людей, — сказала она Илзи, когда они вышли из дома. — Так что он охотнее приятно их разочарует, чем оправдает их худшие ожидания.

Еще один мужчина многословно бранился («ни на что в частности, но просто в общем и целом», как выразилась Илзи), а еще один старик был уже готов подписаться, когда в разговор вмешалась его жена.

— Я на твоем месте, отец, не стала бы этого делать. Редактор этой газеты — язычник.

— Это, конечно, бесстыдство с его стороны, — сказал «отец» и снова положил деньги в бумажник.

— Восхитительно!— пробормотала Эмили, когда ее уже не могли слышать в доме. — Надо записать это в мою «книжку от Джимми».

Как правило, женщины встречали их более вежливо, чем мужчины, но подписывались реже. Единственной подписавшейся женщиной стала пожилая особа, чье сердце Эмили покорила тем, что сочувственно выслушала длинный рассказ о красоте и добродетелях любимого покойного кота старушки... хотя надо признать, что под конец она шепнула, обращаясь к Илзи: «Шарлоттаунские газеты, пожалуйста, напечатайте все это».

Самым тяжким испытанием для девушек стала встреча с мужчиной, который угостил их тирадой оскорбительных замечаний, поскольку политическая линия «Таймс» не соответствовала его личным убеждениям, и он, похоже, считал, что ответственность за это несут посетительницы. Когда он сделал паузу, чтобы перевести дух, Эмили встала и, спокойно сказав:

— Пните собаку... вам сразу станет легче, — вышла из комнаты.

Илзи побелела от гнева.

— Тебе когда-нибудь приходило в голову, что бывают такие отвратительные люди?—воскликнула она. — Задать нам такую головомойку, как будто это мы отвечаем за политику «Таймс»! Что ж... «Человеческая натура с точки зрения сборщика пожертвований» — такова будет тема моего очерка. Я опишу этого человека и присочиню, будто я сказала ему все, что мне хотелось ему сказать и что я на самом деле не сказала!

Эмили рассмеялась... и успокоилась.

— Тебе можно. А я не могу позволить себе даже такой мести — так как связана обещанием, которое дала тете Элизабет. Я буду строго придерживаться фактов. Идем! Не будем больше думать об этом грубияне. В конце концов, мы уже получили довольно много заказов на подписку... а вон там роща белых берез, в которой, вполне вероятно, живет дриада... и то облако над елями выглядит как легкий золотистый призрак облака.

— И все же я хотела бы стереть этого старого вампира в порошок, — проворчала Илзи.

Они зашли в следующий дом, где их ждали только приятные впечатления и приглашение к ужину. К тому времени, когда солнце опустилось за горизонт, они уже собрали неплохой урожай заказов, а также накопили достаточно впечатлений, чтобы надолго обеспечить себе веселые воспоминания и шутки, понятные только им двоим. Было решено больше в этот вечер подписчиков не искать. Они еще не дошли до Охотничьего ручья, но Эмили показалось, что будет удобнее пройти кратчайшим путем через лес прямо от того места, где они оказались ко времени заката. Леса, тянувшиеся вдоль бухты Молверн, занимали не такую уж большую площадь, так что, где бы они ни вышли на северную опушку, до Уилтни будет рукой подать.

Девушки перелезли через изгородь на поросшее пушистыми астрами пастбище, поднялись по отлогому склону холма, и углубились в леса, пересеченные в разных направлениях десятками тропинок. Привычный мир остался за спиной: они были одни в прекрасном царстве нетронутой человеком природы. Эмили эта прогулка по лесу показалась чересчур короткой, в то время как усталая Илзи, подвернувшая в тот день ногу на камешке, нашла ее неприятно длинной. Эмили нравилось все вокруг... ей было приятно смотреть на сверкающую золотом кудрей голову Илзи, скользящую на фоне серо-зеленых стволов под длинными качающимися ветвями... она с удовольствием вслушивалась в едва различимые, волшебные посвисты засыпающих птиц... ее восхищали озорные, перешептывающиеся в сумрачных вершинах деревьев вечерние ветерки и пленял невероятно тонкий аромат лесных цветов... ей нравились маленькие папоротнички, легко скользившие по шелковистым щиколоткам ступающей по ним Илзи... ее очаровал стройный, манящий силуэт, на миг вспыхнувший яркой белизной в дальнем конце извилистой тропинки — была то береза или лесная нимфа? Неважно... этот чудный силуэт принес ей то острое ощущение восторга, которое она называла «вспышкой» — бесценное переживание, неожиданные краткие мгновения которого стоили долгих периодов обычного существования. Эмили, думая о прелести этой лесной дороги, но никак не о том, куда эта дорога ведет, рассеянно следовала за прихрамывающей Илзи, пока наконец деревья, совершенно неожиданно, не расступились... Девушки стояли на опушке. Перед ними было нечто вроде заброшенного пастбища, а за ним в ясном послезакатном свете неба тянулась длинная, спускающаяся вниз долина, довольно голая и унылая, с разбросанными тут и там фермами, которые не выглядели ни зажиточными, ни уютными.

— Что это... где мы? — растерянно произнесла Илзи. — На Уилтни совсем непохоже.

Эмили вдруг очнулась от задумчивости и попыталась определить, где же они находятся. Единственным ориентиром мог служить высокий шпиль на холме, в десятке миль от них.

— Вон там шпиль католической церкви на Индейском мысе, — сказала она бесстрастно. — А там под холмом, вероятно, дорога на Хардскрэбл. Мы, должно быть, где-то свернули не туда... и вышли на восточную опушку, а не на северную.

— Тогда мы в пяти милях от Уилтни, — сказала Илзи в отчаянии. — Мне ни за что не пройти такое расстояние... да и вернуться обратно, через эти леса, мы тоже не сможем: через четверть часа уже будет тьма кромешная. Что же, ох что же нам делать?

— Признать, что мы заблудились, и превратить результат нашей оплошности в прекрасное приключение, — невозмутимо отвечала Эмили.

— О да, мы заблудились — и еще как!— простонала Илзи, с трудом вскарабкиваясь на покосившуюся изгородь и усаживаясь на верхней перекладине. — Но я не понимаю, каким образом нам удастся сделать из этого прекрасное приключение. Мы не можем провести на этой опушке всю ночь. Единственное, что остается, — это спуститься в долину. Может быть, нас приютят в каком-нибудь из этих домов. Но меня эта мысль в восторг не приводит. Если это дорога на Хардскрэбл, то живут на ней люди бедные... и грязные. Я слышала от моей тети Нет жуткие истории о дороге на Хардскрэбл.

— А почему мы не можем остаться здесь на всю ночь? — спросила Эмили. Илзи взглянула на нее внимательно, чтобы понять, не шутка ли это... и поняла, что не шутка.

— Как же тут можно спать? Повиснув на изгороди?

— Спать можно вон на том стоге сена, — Эмили указала рукой в сторону. — Он недоделанный — как все у здешних нерадивых фермеров. Верхушка плоская... сбоку прислонена лестница... сено сухое и чистое... ночь по-летнему теплая... комаров в это время года нет... от росы нас защитят наши плащи, которыми мы накроемся. Почему бы не заночевать здесь?

Илзи взглянула на стог сена в углу маленького пастбища... и одобрительно рассмеялась.

— Но что скажет тетя Рут?

— Тете Рут нет никакой необходимости знать об этом. На этот раз я проявлю скрытность — и еще какую! К тому же, мне всегда хотелось провести ночь под открытым небом. Это всегда было одним из тех моих тайных желаний, которые казались мне совершенно неосуществимыми — при моих тетках и всех их вечных запретах. А теперь то, чего я желала, упало мне прямо в руки, как чудный подарок, брошенный с небес богами. Такая удача, что даже не верится!

— А вдруг пойдет дождь? — покачала головой Илзи; впрочем, план Эмили представлялся ей очень соблазнительным.

— Не пойдет... на небе никаких облаков, кроме вон тех — больших, пушистых, розово-белых, громоздящихся над Индейским мысом. Такие облака всегда вызывают у меня желание взмыть в небо на крыльях, словно орел, и потом кинуться с высоты вниз, прямо в них.

Взобраться на маленький стог оказалось совсем нетрудно. Они опустились на сено со вздохом удовлетворения, вдруг осознав, что устали больше, чем им прежде казалось. От сена, в котором были лишь дикорастущие душистые травы маленького пастбища, исходил неописуемо соблазнительный запах — такой, какого не может быть ни у какого культурного клевера. Им не было видно ничего, кроме необъятного неба, нежно-розового, кое-где пронизанного светом ранних звезд, да туманной кромки верхушек деревьев, окружающих пастбище. На фоне бледнеющего золота запада проносились темные силуэты летучих мышей и ласточек... мхи и папоротники за изгородью под деревьями источали нежные ароматы... несколько осин в уголке пастбища переговаривались звонким шепотом о лесных секретах. Девушки дружно рассмеялись — просто от озорной радости. Они вдруг почувствовали на себе действие первобытных, диких чар природы: белая магия неба и темная магия лесов соткали покров могучего волшебства.

— Такая прелесть кажется нереальной, — пробормотала Эмили. — Все вокруг до боли прекрасно. Я боюсь громко говорить — вдруг это чудо исчезнет. Неужели мы с тобой, Илзи, злились на того ужасного старика с его дурацкой политикой? Да ведь его не существует — во всяком случае, в этом мире. Я слышу, легкие, очень легкие шаги Женщины-ветра, бегущей по склону холма. Я всегда буду представлять себе ветер как живое существо. Она сущая мегера, когда дует с севера... одинокая искательница, когда дует с востока... смеющаяся девушка, когда приходит с запада... а в эту ночь она маленькая неприметная фея, приходящая с юга.

— Как ты такие штуки придумываешь? — спросила Илзи. Этот вопрос — по какой-то таинственной причине — всегда вызывал у Эмили раздражение.

— Я их не придумываю... они приходят ко мне, — отвечала она довольно отрывисто.

Илзи не понравился ее тон.

— Ради всего святого, Эмили, брось ты свои чудачества!— воскликнула она.

На секунду чудесный мир в котором Эмили жила в ту минуту, задрожал и заколебался, как потревоженное отражение на поверхности воды. Затем...

— Давай не будем ссориться здесь, — взмолилась она. — А то вдруг одна из нас столкнет другую со стога.

Илзи разразилась смехом. Никто не может рассмеяться и остаться сердитым. Так что их чудесная ночь под звездным небом не была омрачена ссорой. Некоторое время они шепотом беседовали о школьных секретах, мечтах и тревогах. Они даже поговорили о том, как когда-нибудь, вероятно, выйдут замуж. Конечно, им не следовало говорить об этом, но они поговорили. Илзи, судя по всему, оценивала свои матримониальные шансы несколько пессимистично.

— Я нравлюсь мальчикам как хороший друг, но мне не верится, что кто-нибудь когда-нибудь действительно меня полюбит.

— Чушь!— успокаивающе заявила Эмили. — Девять из каждых десяти мужчин влюбятся в тебя.

— Но мне будет нужен именно десятый, — хмуро возразила Илзи.

А затем они поговорили почти обо всем, что только есть в мире, и под конец заключили торжественное соглашение: какая бы из них ни умерла первой, она непременно появится перед другой, если только это возможно. Сколько таких взаимных обещаний было дано! И оказалось ли хоть одно выполнено?

Затем Илзи начала зевать и скоро уснула. Но Эмили не спала — ей не хотелось спать. Она чувствовала, что ночь слишком хороша, чтобы просто закрыть глаза и уснуть. Ей хотелось лежать без сна и наслаждаться, думая о самых разных вещах.

Эмили всегда оглядывалась на ту ночь, проведенную под звездами, как на определенную веху в своей жизни. Всё, что было в этой ночи, отвечало состоянию ее души. Эта ночь наполняла душу Эмили своей красотой, которую ей, Эмили, предстояло потом передать миру. Ей хотелось придумать какое-нибудь волшебное слово, которое смогло бы выразить эту красоту.

Взошла полная луна. Что это? Неужели старая колдунья в островерхой шляпе пронеслась мимо луны на помеле? Нет, это была всего лишь летучая мышь и верхушка болиголова возле изгороди. Эмили сразу же сочинила об этом стихотворение: его звучные строки сами собой вдруг зазвучали в ее голове. Больше всего она любила писать прозу... но и стихи всегда сочиняла охотно. В эту ночь верх одержала поэтическая сторона ее натуры, и все ее мысли слагались в рифмованные строки. Низко в небе над Индейским мысом висела громадная пульсирующая звезда. Эмили смотрела на нее и вспоминала детские фантазии Тедди о его прежней жизни на звезде. Эта мысль завладела ею, и вскоре в воображении она уже жила на какой-то счастливой планете, вращающейся вокруг той звезды — далекого, яркого солнца. Затем в небе зажглось северное сияние: потоки бледного огня... световые копья небесных армий... призрачные, неуловимые полчища, то отступающие, то приближающиеся. Эмили лежала неподвижно и в восторге следила за ними. Ее душа омывалась и очищалась в этой громадной сверкающей небесной купели. Она была высшей жрицей красоты и принимала участие в священных ритуалах, поклоняясь своей богине... и знала, что ее богиня улыбается ей.

Она была рада, что Илзи спит. Любое человеческое общество — даже общество самого дорогого и самого совершенного человека — было бы чуждо ей в те часы. Она была самодостаточна и для полноты блаженства ей не требовалось ни любви, ни дружбы, ни иных человеческих чувств. В жизни любого человека такие мгновения бывают редко, но, когда они приходят, существование становится невыразимо чудесным, словно смертное на миг становится бессмертным... словно человеческое на миг поднимается до божественного... словно вся уродливость мира исчезает и остается только безупречная красота... О красота!.. Эмили трепетала в исступленном восторге перед этой красотой. Она любила красоту, наполнявшую в эту ночь все ее существо как никогда прежде. Она боялась двигаться и даже дышать, чтобы не нарушить этот поток красоты, который лился в нее. Жизнь казалась чудесным музыкальным инструментом, из которого можно извлечь божественную гармонию звуков.

— О Боже, сделай меня достойной твоего послания... о, сделай меня достойной!— молилась она. Сможет ли она когда-нибудь стать достойной такого послания... осмелится ли она донести хотя бы часть очарования этого «божественного диалога» до мира корыстного торгашества и крикливых улиц? Она должна донести его... она не может скрывать его от других. Но услышит ли будничный мир... поймет ли... прочувствует ли? Да, но только если она оправдает божественное доверие и, равнодушная к порицанию и похвале, поведает то, что было ей открыто. Высшая жрица красоты... нет, она не будет служить ни у какого иного алтаря!

И в этом восторженном состоянии она уснула, увидела во сне, что она Сафо, бросающаяся в море с Левкадской скалы[63]... и, пробудившись на земле, увидела испуганное лицо Илзи, глядящей на нее с верхушки стога. К счастью, вместе с ней вниз соскользнула такая охапка сена, что она смогла сказать — хоть и без особой уверенности:

— Кажется, я все еще цела.

Глава 13

Убежище

Если вы заснули, внимая гимнам богов, пробудиться в результате бесславного падения со стога сена — чересчур резкое отрезвление. Зато это падение пробудило их как раз во время, чтобы они смогли увидеть восход солнца над Индейским мысом, ради которого стоило пожертвовать несколькими часами бесчувственного сна.

— А ведь я могла никогда так и не узнать, как чудесна паутинка, усеянная бусинками росы, — сказала Эмили. — Посмотри на нее... она качается между теми двумя высокими, похожими на перышки, травинками.

— Напиши об этом стихотворение, — поддразнила Илзи, немного рассерженная после только что пережитой тревоги за подругу.

— Как твоя подвернутая вчера нога?

—О, нога в порядке. Но волосы совсем мокрые от росы.

— У меня тоже. Ничего, мы пока не будем надевать шляпы — понесем их в руках, и солнце нас скоро высушит. Совсем неплохо отправиться в путь пораньше. Мы сможем вернуться назад, к цивилизации и посторонним наблюдателям тогда, когда это будет для нас безопасно. Только нам придется позавтракать сухим печеньем из моей сумки. Не стоит искать дом, в котором нас могли бы угостить завтраком — ведь у нас нет никакого разумного ответа на вопрос, где мы провели ночь. Илзи, поклянись, что ты никогда не расскажешь об этом приключении ни одной живой душе! Оно было прекрасно... но останется прекрасным лишь до тех пор, пока о нем известно только нам с тобой. Вспомни, к чему привело то, что ты рассказала о нашем купании при луне.

— У людей такие дрянные мозги, — проворчала Илзи, соскальзывая со стога на землю.

— Ах, только взгляни на Индейский мыс. Думаю, в такую минуту я могла бы стать солнцепоклонницей.

В лучах восхода Индейский мыс казался великолепной огненной горой. Дальние холмы окрасились в чудный лиловый цвет, отчетливо выделяясь на фоне ослепительно яркого неба. Даже пустынная, некрасивая дорога на Хардскрэбл преобразилась и сверкала серебристой дымкой. Поля и леса были восхитительны в слабом жемчужном блеске первых солнечных лучей.

— На рассвете мир всегда снова становится на несколько мгновений молодым, — пробормотала Эмили.

Затем она вытащила из сумки свою «книжку от Джимми» и записала эту фразу!

В тот день их ждали обычные приключения сборщиков любых пожертвований. Некоторые люди отказывались подписываться — очень нелюбезно; некоторые подписывались — весьма любезно; некоторые отказывались так мило, что оставляли приятное впечатление; некоторые подписывались с таким неприветливым видом, что Эмили думала: уж лучше бы они отказались. Но в целом события первой половины этого дня доставили девушкам немало удовольствия — особенно после того, как несколько блюд отличного раннего обеда на гостеприимной ферме заполнили ноющую пустоту в желудке, оставшуюся там после сухого печенья и ночевки на стоге сена.

— Не видали ли вы на пути какого-нибудь заблудившегося ребенка? — спросила у них хозяйка.

— Нет. Кто-то из детей потерялся?

— Маленький Аллан Брадшо, сынишка Уилла Брадшо. Они живут ниже по реке у мыса Молверн... Со вторника никак не найдут мальчугана. Он вышел из дома в то утро, что-то напевая, и с тех пор его не видели и не слышали.

Эмили и Илзи обменялись испуганными взглядами.

— Сколько ему лет?

— Только семь... к тому же единственный ребенок в семье. Говорят, его бедная мамаша совсем с ума сошла от горя. Все здешние мужчины ищут его два дня, но ни единого следа найти не могут.

— Что могло с ним случиться? — спросила побледневшая от ужаса Эмили.

— Загадка. Некоторые думают, что он упал с причала на мысе. От их дома до причала всего четверть мили, и он любил там сидеть и следить за кораблями. Но в то утро никто не видел его ни на пристани, ни возле моста. А к западу от фермы Брадшо — сплошь трясина, одни болота да пруды. Поэтому некоторые думают, что он, должно быть, забрел туда, сбился с дороги и погиб — помните, вечером во вторник было ужасно холодно. Так его мать думает... и, на мой взгляд, она права. Если бы он был где-то еще, его уже нашли бы мужчины, которые отправились на поиски. Они прочесали все окрестности.

Эта история не давала покоя Эмили весь оставшийся день: она шагала подавленная услышанным. Известия о такого рода происшествиях всегда тяжело действовали на нее. Мысль о несчастной матери ребенка была невыносима. А мальчуган... где он сейчас? Где он был в прошлую ночь, когда она лежала, свободная и беспечная, на сене, с упоением глядя в небо? Эта ночь была не слишком холодна... но предыдущая... Эмили содрогнулась, вспомнив предыдущую ночь, когда до самого рассвета бушевал ужасный осенний шторм с потоками града и обжигающе холодного дождя. Неужели он был в это время под открытым небом... бедный заблудившийся мальчуган?

— О, это невыносимо!— простонала она.

— Ужасно, — согласилась Илзи, на ее лице тоже было написано страдание, — но мы ничего не можем сделать. Так что бесполезно и думать об этом. Ох... — Илзи вдруг топнула ногой, — я думаю, отец был прав, когда не верил в Бога. Такой кошмар... как могло это случиться, если есть Бог... порядочный Бог, во всяком случае?

— К этому Бог не имеет никакого отношения, — твердо сказала Эмили. — Ты знаешь, что Высшая Сила, сотворившая прошлую ночь, не могла стать причиной такого ужасного конца для ребенка.

— Ну, во всяком случае, Бог не предотвратил этого конца, — возразила Илзи; она так жестоко страдала, что хотела призвать весь мир к суду своего страдания.

— Может быть, маленького Аллана Брадшо еще найдут. Его должны найти!— воскликнула Эмили.

— Живым не найдут, — гневно отозвалась Илзи. — Нет, не говори мне о Боге. И вообще не говори со мной об этом. Я должна забыть... иначе сойду с ума.

Илзи, еще раз топнув ногой, прогнала от себя все мысли о пропавшем мальчике. Эмили попыталась сделать то же самое. Правда ей это не совсем удалось, но она заставила себя поверхностно сосредоточиться на том деле, ради которого они с Илзи предприняли этот поход, хотя знала, что в глубине ее души по-прежнему таится ужас. Ей лишь ненадолго удалось забыть об этом ужасе — когда, шагая по дороге вдоль реки Молверн, они обогнули мыс и в чаше крошечного залива на фоне крутого зеленого холма увидели маленький домик. На холме тут и там, на небольшом расстоянии друг от друга, росли стройные молодые елочки, похожие на высокие, узкие пирамиды. Поблизости не было видно ни одного другого дома — лишь прелестный безлюдный, продуваемый ветрами осенний пейзаж с бурной серой рекой и красные, поросшие соснами вершины холмов.

— Это мой дом, — сказала Эмили.

Илзи в растерянности уставилась на нее.

— Твой?

— Да. Конечно, он не принадлежит мне. Но разве тебе никогда не встречались дома, о которых ты точно знаешь, что они твои, и неважно, кому они принадлежат?

Нет, Илзи таких домов не видела. Она не имела ни малейшего понятия, о чем говорит ей Эмили.

— Да я совершенно точно знаю, кому принадлежит этот дом, — сказала она. — Мистеру Скоуби из Кингспорта. Это его новая дача. Я слышала, тетя Нет говорила об этом домике в прошлый раз, когда я была в Уилтни. Дачу достроили всего несколько недель назад. Хорошенький домик, но маловат — на мой вкус. Я люблю большие дома... мне не нравится чувство тесноты и толчеи... особенно летом.

— Большому дому трудно обрести индивидуальность, — сказала Эмили задумчиво. — А вот у маленьких домов она почти всегда есть. У этого домика она очень яркая. Нет ни линии, ни угла, который не был бы выразителен... и эти окна с переплетами — просто прелесть... особенно то маленькое, под самым свесом крыши над парадной дверью. Оно прямо-таки улыбается мне. Посмотри, как оно сияет, словно бриллиант, в солнечном свете на форе темной дранки. Этот маленький домик приветствует нас. Милый дружелюбный домик, я тебя люблю... я тебя понимаю. Как сказал бы Старый Келли: «Пусть ни одна слеза не прольется под твоей крышей». Люди, которые будут жить в твоих стенах, должно быть, очень славные — иначе они никогда не придумали бы тебя. Если бы я жила под твоей крышей, любимый, вечером я всегда стояла бы у того западного окошка и махала рукой кому-то, кто возвращается домой. Именно для этого оно было сделано: окно как рама для картины любви и гостеприимства.

— Когда ты кончишь беседовать со своим домом, нам придется поторопиться, — предостерегла Илзи. — Надвигается гроза. Видишь те облака... и тех чаек. Так далеко от берега чайки залетают только перед бурей. Дождь может пойти в любую минуту. В эту ночь мы не сможем спать на стоге сена, друг мой Эмили.

Эмили медленно прошла мимо маленького домика, но продолжала с любовью оглядываться на него. Это был такой милый домик — с трапециевидными фронтонами, с крышей красивого темно-коричневого цвета, во всем его облике было что-то сердечное, говорившее о добрых семейных шутках и секретах. Она раз пять обернулась, чтобы взглянуть на него, пока они поднимались на крутой холм, и, когда домик наконец исчез из вида, печально вздохнула.

— Ужасно не хочется покидать его. У меня престранное чувство, Илзи... словно он зовет меня... словно я должна к нему вернуться.

— Не глупи, — сказала Илзи раздраженно. — Вот... уже дождик накрапывает! Если бы ты не торчала так долго возле твоего благословенного домишки, мы сейчас уже были бы на большой дороге и недалеко от жилья. Брр, ну и холодина!

— Ночь будет ужасной, — сказала Эмили тихо. — Ох, Илзи, где сегодня этот бедный мальчуган? Как я хотела бы знать, нашли ли они его.

— Прекрати!— рявкнула Илзи. — Ни слова больше о нем. Это кошмарно... это чудовищно... но что мы можем сделать?

— Ничего. Это самое ужасное. Кажется, что нехорошо продолжать заниматься своим делом и предлагать людям подписку, когда ребенка так и не нашли.

К этому времени девушки добрались до главной дороги. Остаток дня прошел не слишком приятно. Время от времени налетали обжигающе холодные ливни, а в промежутках между ними мир под свинцово-темным небом был неуютным, мокрым и холодным, со стонами и зловещими вздохами порывистого ветра. На каждой ферме, куда они заходили, им напоминали о потерявшемся ребенке, так как дома оставались только женщины и только с ними приходилось говорить о подписке: все мужчины ушли на поиски мальчика.

— Хотя теперь это уже бесполезно, — мрачно сказала одна фермерша. — Ну, может быть, только тело найдут. Столько времени прошло. Он не мог выжить. Я просто ни готовить, ни есть не могу — все думаю о его бедной матери. Говорят, она почти с ума сошла... и меня это не удивляет.

— А вот старая Маргарет Макинтайр, как я слышала, принимает это довольно спокойно, — отозвалась женщина постарше, которая, сидя у окна, сшивала кусочки лоскутного одеяла. — Странно, что она не разволновалась. Ведь маленький Аллан, похоже, был ее любимцем.

— О, Маргарет Макинтайр ни разу ни из-за чего не взволновалась за последние пять лет — с тех пор как ее собственный сын Нил замерз насмерть на Клондайке. Кажется, все ее чувства замерзли тогда вместе с ним. Она с тех самых пор немного не в себе. Уж она-то не станет тревожиться из-за внука... только улыбнется и еще раз расскажет, как она отшлепала короля.

Обе женщины рассмеялись. Эмили, с ее инстинктом рассказчицы, сразу почуяла интересную историю. Ей очень хотелось задержаться, чтобы узнать подробности, но Илзи призвала ее поторопиться.

— Мы должны идти, Эмили, а иначе нам ни за что не добраться в Сен-Клер до ночи.

Скоро они поняли, что добраться все равно не удастся. К закату до Сен-Клер оставалось еще три мили, и все предвещало бурю.

— До Сен-Клер нам не дойти — это точно, — сказала Илзи. — Дождь льет не переставая, и через четверть часа уже будет темным-темно. Лучше бы нам зайти в тот дом и попроситься переночевать. Дом с виду уютный и приличный... хотя место явно на отшибе.

Дом, на который указала Илзи — старый, выбеленный, с серой крышей — стоял на склоне холма среди ярко-зеленых клеверных покосов. К нему вела мокрая красная дорога, петляющая по склону. От берега залива дом закрывал густой еловый лесок, за которым в небольшой впадине виднелся туманный треугольник серого моря, покрытого белыми барашками волн. Долина, в которой поблизости от дома протекал ручей, зеленела темными от дождя молодыми елями. Сверху над домом и холмом нависали тяжелые серые тучи. Неожиданно на один волшебный миг сквозь их завесу прорвалось закатное солнце. Холм с клеверными лугами вспыхнул на мгновение невероятно яркой зеленью. Треугольник моря зажегся фиолетовым блеском. Старый дом блестел как белый мрамор на фоне изумрудного холма и чернильно-черного неба над ним и вокруг него.

Эмили ахнула.

— Никогда не видела такой красоты!

Она торопливо пошарила в своей сумке и вытащила «книжку от Джимми». Столом ей послужил столб ворот фермы. Эмили послюнила непослушный карандаш и принялась лихорадочно записывать. Илзи присела на корточки на плоском камне в углу изгороди и нарочито терпеливо ждала, когда подруга кончит. Она знала, что, когда на лице Эмили появляется такое выражение, как в эту минуту, ее невозможно даже силой сдвинуть с места, пока она не тронется в путь сама. Солнце скрылось за тучами и дождь уже начинался снова, когда Эмили со вздохом удовлетворения убрала свою книжку обратно в сумку.

— Я должна была записать это, Илзи.

— Неужели ты не могла подождать, пока доберешься до сухого места и записать свое впечатление по памяти? — проворчала Илзи, вставая с камня.

— Нет... тогда отчасти пропала бы его особая прелесть. Сейчас я уловила всю эту прелесть... и выразила самыми подходящими словами. Пошли... бежим наперегонки к дому! О, почувствуй запах этого ветра... нет в мире ничего подобного соленому морскому ветру... бурному соленому морскому ветру. Есть все-таки в буре что-то восхитительное. И есть что-то... где-то в глубинах моей души... что всегда поднимается и словно выскакивает навстречу буре... чтобы побороться с ней.

— У меня тоже иногда бывает такое чувство... но не сегодня, — сказала Илзи. — Я устала... и этот бедный мальчуган...

— Ох!— Это был возглас боли. Ликование и восторг Эмили исчезли. — Ох!... Илзи... я на миг забыла о нем... как я могла! Где же, где же он может быть?

— Мертв, наверное, — резко отозвалась Илзи. — Лучше думать так... чем предполагать, что он еще жив... и бродит под открытым небом в такой вечер. Идем, мы должны куда-то спрятаться. Буря разыгрывается не на шутку... это уже не кратковременные ливни.

Угловатая женщина в белом переднике, накрахмаленном так жестко, что он вполне мог бы стоять сам по себе, открыла дверь дома и пригласила их войти.

— О да, думаю, вы можете остаться на ночь, — сказала она довольно любезно, — если вас не смутит, что тут все немного кувырком. У хозяев беда.

— О... извините, — запинаясь, выговорила Эмили. — Мы не хотим мешать... мы пойдем в какой-нибудь другой дом.

— О, вы нам не помешаете, если мы не помешаем вам. Тут есть комната для гостей. Милости просим! Куда вы пойдете в такую бурю? Поблизости нет других домов. Я советую вам остаться здесь. Я приготовлю вам поужинать... я живу не здесь... я просто соседка... пришла немного помочь хозяевам. Холлингер моя фамилия... миссис Джулия Холлингер. Миссис Брадшо второй день в ужасном состоянии... вы, может быть, слышали о ее мальчике.

— Это здесь он... и... его... нашли?

— Нет... и никогда не найдут. Я не говорю этого при ней... — Миссис Холлингер бросила быстрый взгляд через плечо в переднюю. — Но мое мнение, что он попал в полосу зыбучих песков у залива. Вот что я думаю. Входите и раздевайтесь. Надеюсь, вы не против поесть в кухне? В комнате холодно: там еще не поставили чугунную печку на зиму. Но очень скоро придется ее поставить — если будут похороны. Хотя, я полагаю, похорон не будет, если он попал в зыбучие пески. Нельзя же устраивать похороны, если нет тела, правда?

Все это звучало очень мрачно. Эмили и Илзи охотно ушли бы в другой дом, но за окнами уже бушевала буря и темнота, казалось, лилась из моря на изменившийся мир. Девушки сняли насквозь мокрые шляпы и плащи и последовали за миссис Холлингер в кухню — чистенькую и старомодную, казавшуюся довольно веселой в свете лампы и отблесках горевшего в очаге пламени.

— Садитесь поближе к огню. Я вот помешаю его немного кочергой. На дедушку Брадшо внимания не обращайте... Дедушка, эти две молодые леди хотят здесь переночевать.

Дедушка холодно посмотрел на них маленькими тусклыми голубыми глазами и не сказал ни слова.

— Не обращайте на него внимания, — повторила миссис Холлингер громким шепотом, — ему за девяносто. Да он и прежде разговорчив не был. Клара — то есть миссис Брадшо — там. — Она кивнула в сторону двери, которая вела из кухни в маленькую спальню. — С ней ее брат — доктор Макинтайр из Шарлоттауна. Мы послали за ним вчера. Только ему и удается ее успокоить. Она весь день ходила из угла в угол по комнате, но мы сумели уговорить ее ненадолго прилечь. Ее муж ушел искать маленького Аллана.

— В девятнадцатом веке ребенок не может потеряться, — неожиданно резко и убежденно заявил дедушка Брадшо.

— Ну, ну, дедушка, я советую вам не волноваться. И век сейчас уже двадцатый. Он все еще живет в прошлом веке. Его память, похоже, остановилась несколько лет назад. Из каких же вы будете? Бернли? Старр? Из Блэр-Уотер? О, тогда вы знаете тамошних Марри? Племянница? О!

Это «о!» миссис Джулии Холлингер прозвучало весьма выразительно. Перед тем она успела торопливо выставить тарелки и еду на стол, покрытый чистой клеенкой, но теперь так же быстро убрала их, извлекла из ящика буфета скатерть, достала из другого ящика серебряные вилки и ложки и сняла с полки красивые солонку и перечницу на подставке.

— Не хлопочите так из-за нас, — умоляла Эмили.

— Что вы, никакого беспокойства! Если бы здесь не стряслось такой беды, миссис Брадшо была бы очень рада вас видеть. Она очень добрая женщина, бедняжка. Ужасно тяжело видеть ее в таком горе. Понимаете, Аллан — ее единственный ребенок.

— Говорю вам, в девятнадцатом веке ребенок потеряться не может, — повторил дедушка Брадшо подчеркнуто и с раздражением.

— Нет... нет, — успокаивающе отвечала миссис Холлингер, — конечно нет, дедушка. Маленький Аллан еще найдется. Вот вам горячего чайку. Советую выпить. Это его на время успокоит. Не то чтобы он был слишком нервный... просто все сейчас расстроены... кроме старой миссис Макинтайр. Уж ее-то ничто не взволнует. Жалеть об этом, конечно, не стоит, только кажется мне, что это настоящая бесчувственность. Хотя, разумеется, она не совсем в своем уме. Садитесь, девочки, и перекусите. Слышите, как дождь поливает, а? Ох, мужчины вымокнут до нитки. Долго искать мальчика сегодня они уже не смогут... Так что Уилл скоро будет дома. Я, пожалуй, даже боюсь его возвращения... Клара опять придет в безумное волнение, когда он придет домой без маленького Аллана. Ужасно трудно пришлось нам вчера вечером с ней, бедняжкой.

— В девятнадцатом веке ребенок потеряться не может, — сказал дедушка Брадшо... и в негодовании захлебнулся горячим чаем.

— Нет... и в двадцатом тоже не может, — сказала миссис Холлингер, хлопая его по спине. — Я советую вам, дедушка, лечь в постель. Вы устали.

— Я не устал, а в постель, Джулия Холлингер, лягу, когда захочу.

— Ну, хорошо, дедушка. Я советую вам не возбуждаться. Пожалуй, я отнесу чашечку чая Кларе. Может быть, теперь она выпьет. Она ничего не ела и не пила с вечера вторника. Как может женщина выдержать такое... я вас спрашиваю?

Эмили и Илзи ужинали, хотя аппетит у обеих почти пропал; дедушка Брадшо следил за ними с подозрением в глазах, а из маленькой спальни доносились горькие стоны.

— Так мокро и холодно в эту ночь... где он... мой малыш? — причитал женский голос, в котором звучало такое страдание, что Эмили содрогалась, словно сама испытывала те же душевные муки.

— Скоро его найдут, Клара, — говорила миссис Холлингер притворно бодрым, утешающим тоном. — Только не теряй терпения... вздремни, я тебе советую... его непременно скоро найдут.

— Они никогда его не найдут. — Голос матери почти срывался на крик. — Он мертв... мертв... он умер в ту холодную ночь во вторник... так давно. О Боже, сжалься! Он был так мал! А я так часто говорила ему, чтобы он помалкивал, если к нему не обращаются... теперь он никогда больше не заговорит со мной. Я не позволяла ему оставлять зажженной лампу, когда он ложился спать... и он умер в темноте, один и замерзший. Я не позволяла ему завести щенка... а ему так хотелось... Но теперь ему ничего не надо... только могилу и саван.

— Я не вынесу этого, — пробормотала Эмили. — Не вынесу, Илзи. У меня такое чувство, словно я схожу с ума от ужаса. Уж лучше было остаться под открытым небом, несмотря на бурю.

Высокая и худая миссис Холлингер, с видом одновременно сочувственным и важным, вышла из спальни и закрыла за собой дверь.

— Ужасно, правда? И так она будет причитать всю ночь. Не хотите лечь в постель? Еще довольно рано, но, может быть, вы устали и предпочтете уйти наверх — там вам не будет слышно ее, бедняжку. Она не захотела чаю... боится, что доктор подмешал в него снотворное. Она не хочет уснуть, пока не найдут мальчика — живого или мертвого. Если он в зыбунах, то, конечно, его никогда не найдут.

— Джулия Холлингер, ты дура и дочь дурака, но даже ты должна понимать, что в девятнадцатом веке ребенок потеряться не может, — сказал дедушка Брадшо.

— Если бы это не вы, дедушка, а кто-нибудь другой назвал меня дурой, я разозлилась бы, — несколько ядовито отвечала миссис Холлингер. Она зажгла лампу и повела девушек наверх. — Надеюсь, вы уснете. Я советую вам постелить одно из одеял под себя, хотя на кровати есть и простыни. Я сегодня проветрила все — и одеяла, и простыни. Подумала, что лучше проветрить их на случай, если все-таки будут похороны. Я помню, что Марри из Молодого Месяца всегда очень тщательно проветривали свои постели, так что я решила упомянуть об этом. Только послушайте, как ветер воет. Эта буря, вероятно, будет иметь ужасные последствия по всему острову. Не удивлюсь, если сегодня с этого дома сорвет крышу. Пришла беда — отворяй ворота. Я советую вам не волноваться, если ночью вы услышите шум. Когда мужчины принесут тело, Клара, бедняжка, будет, вероятно, как одержимая. И, может быть, вам лучше повернуть ключ в замке. Старая миссис Макинтайр иногда бродит ночью по дому. Она совсем безобидная и, как правило, ведет себя довольно разумно, но люди пугаются.

Девочки испытали немалое облегчение, когда дверь за миссис Холлингер наконец закрылась. Она была доброй душой и честно исполняла свой соседский долг, как она его понимала, но ее присутствие не слишком ободряло. Они огляделись. Комната для гостей была крохотной, безукоризненно чистой, с наклонными стенами по форме скатов крыши. Большую ее часть занимала большая удобная кровать, явно предназначенная для того, чтобы на ней спать, а не для того, чтобы украшать собой комнату. Маленькое окно, разделенное переплетом на четыре квадратика, с безупречно белой муслиновой занавеской, отделяло их от моря и холодной штормовой ночи.

— Брр!— содрогнулась Илзи и постаралась забраться в постель как можно скорее. Эмили последовала за ней — не так быстро, но совсем забыв про ключ. Илзи, совершенно выбившаяся из сил, уснула почти мгновенно, но Эмили не могла спать. Она лежала и страдала, напрягая слух в ожидании шагов. Дождь бил в окно — не каплями, но потоками, ветер рычал и выл. Снизу, от подножия холма, до нее доносился рокот волн — белых и пенистых, бушующих вдоль темного берега. Неужели прошли лишь сутки с тех часов летнего очарования в лунном свете на стоге сена посреди поросшего папоротниками пастбища? Нет, та ночь, должно быть, была в другом мире.

Где он, этот бедный потерявшийся ребенок? В одну из минут затишья посреди бури ей вдруг представилось, будто она различает над головой в темноте негромкий плач — казалось, какая-то одинокая маленькая душа, недавно расставшаяся с телом, пытается отыскать дорогу к близким. Эмили не находила способа убежать от своей боли — врата сна были закрыты перед ней; она не могла отвлечься от своих чувств и взглянуть на них со стороны. Ее нервное напряжение возрастало. Мыслями она была там, где бушевала буря, и с мучительным напряжением искала разгадку, пыталась проникнуть в тайну: где находится ребенок? Он должен найтись... она сжала кулаки... должен. Ах, эта бедная мать!

— О Боже, пусть его найдут — живым... пусть его найдут — живым, — молилась она в отчаянии, исступленно повторяя одни и те же слова... тем более исступленно, что, казалось, эта молитва исполниться не может. Но она всё твердила эти слова, чтобы отделаться от стоящих перед ней в воображении ужасных видений болот, зыбучих песков, бурной реки, — твердила, пока наконец не ослабела настолько, что даже душевные муки не могли помешать ей уснуть. Она забылась тревожным сном, а буря все ревела и выла, и мужчины, разыскивавшие мальчика, наконец прервали свои напрасные поиски.

Глава 14

Женщина, которая отшлепала короля

Буря улеглась, и серые лучи дождливого рассвета, занявшегося над заливом, пробрались в маленькую комнату для гостей в белом доме на холме. Эмили, вздрогнув, пробудилась от тревожного сна, в котором она искала — и нашла — потерявшегося мальчика. Но припомнить, где именно он оказался, она никак не могла. Илзи еще спала рядом с ней, возле стены, разметав по подушке шелковистые золотые локоны. Эмили, в голове у которой все еще был сумбур полусонных мыслей, огляделась... и решила, что, должно быть, по-прежнему видит сон.

У крошечного столика, покрытого белой, обшитой кружевом скатертью, сидела женщина — высокая полная старая женщина, с густыми седыми волосами под безупречно белым вдовьим чепцом, какой все еще носили в первое десятилетие этого века женщины с севера Шотландии. На ней было платье из темно-фиолетовой полушерстяной ткани и большой снежно-белый передник, который она носила с видом королевы. Концы синей шали были аккуратно скрещены на ее груди. Лицо у нее было необычно белое, с глубокими морщинами, но Эмили со своим даром замечать самое существенное сразу увидела, что в каждой его черте сохранились энергия и живость. Она также увидела, что красивые ясные голубые глаза смотрят так, словно их обладательница некогда пережила ужасное горе. Вероятно, это была старая миссис Макинтайр, о которой говорила миссис Холлингер. В таком случае старая миссис Макинтайр представлялась в самом деле весьма почтенной особой.

Миссис Макинтайр сидела сложив руки на коленях и смотрела на Эмили пристальным взглядом, в котором было что-то не поддающееся определению — что-то немного странное. Эмили, вспомнив, что, по общему мнению, миссис Макинтайр «немного не в себе», смущенно пыталась придумать, как выйти из этого неловкого положения. Следует ли ей заговорить? Миссис Макинтайр избавила ее от необходимости решать, что делать дальше.

— Ваши предки будут с севера Шотландии? — спросила она неожиданно глубоким, сочным голосом с восхитительным горским акцентом.

— Да, — сказала Эмили.

— И вы будете пресвитерианка?

— Да.

— Шотландские пресвитериане — единственные приличные люди, — заметила миссис Макинтайр тоном глубокого удовлетворения. — И скажите мне, пожалуйста, как вас зовут. Эмили Старр! Ошень красивое имя. А теперь я скажу вам мое имя. Мистрис Маргарет Макинтайр. Я не обычная женщина. Я женщина, которая отшлепала короля.

И снова инстинкт рассказчицы заставил Эмили, теперь уже совсем очнувшуюся от сна, затрепетать в предвкушении чуда. Но проснувшаяся в эту минуту Илзи ахнула от удивления. Мистрис Макинтайр вскинула голову совсем как королева.

— Вам нет нужды бояться меня, моя дорогая. Я не обижу вас, хотя я женщина, которая отшлепала короля. О да, так говорят обо мне люди, когда я вхожу в церковь. Это Женщина, которая отшлепала короля.

— Я полагаю, — начала Эмили нерешительно, — что нам лучше встать.

— Вы не встанете, пока я не расскажу вам мою историю, — решительно заявила миссис Макинтайр. — Как только я увидела вас, сразу поняла, что вы должны ее услышать. Вы не ошень румяная, и я не скажу, чтобы вы были ошень хорошенькая... о нет. Но у вас маленькие ручки и маленькие ушки... я думаю, это ушки фей. Девушка рядом с вами ошень красивая и будет ошень хорошей женой красивому мужчине... она умна, о да... но вы ошень обаятельная, и именно вам я расскажу мою историю.

— Пусть расскажет, — шепнула Илзи. — Мне до смерти хочется узнать, как отшлепали короля.

Эмили кивнула: другого выхода, кроме как остаться лежать и выслушать то, что пожелает рассказать мистрис Макинтайр, все равно не было.

— Вы не понимаете второй язык? Я имею в виду гаэльский.

Зачарованная, Эмили отрицательно покачала черной головкой.

— Жаль, так как мой рассказ прозвучит не так хорошо по-английски — о нет. Вы скажете про себя, что старухе все это приснилось, но будете неправы, так как я расскажу вам подлинную историю — о да. Я отшлепала короля. Разумеется, он не был тогда королем... он был всего лишь маленьким принцем — лет девяти, не больше... ровесник моему маленькому Алеку. Но кое-что я должна сказать сначала, а то вы не до конца поймете мою историю. Это было давно, очень давно, еще до того как мы уехали с родины. Моего мужа звали Алистер Макинтайр, и он был пастухом недалеко от замка Балморал[64]. Алистер был ошень красивым мужчиной, и мы были ошень счастливы. Не то чтобы мы не ссорились порой — о нет, тогда жизнь была бы ошень однообразна. Но, когда мы мирились, мы любили друг друга еще больше, чем прежде. И я сама была ошень красива. Теперь я все толстею и толстею, но тогда была ошень стройной и красивой... о да, я говорю вам чистую правду, хотя я вижу, что вы втайне смеетесь надо мной. Когда вам будет восемьдесят, вы лучше это поймете...

Может быть, вы помните, что королева Виктория и принц Альберт[65] каждое лето приезжали в Балморал и привозили с собой своих детей. Слуг они привозили только тех, без которых не могли обойтись, потому что не хотели суеты и толчеи, а хотели хорошо и спокойно провести время, как обычные люди. По воскресеньям они иногда ходили в местную церковь послушать проповедь мистера Дональда Макферсона. Мистер Дональд Макферсон был ошень талантливым проповедником, и он не любил, если люди входили, когда он уже начал молитву. Он мог тогда остановиться и сказать: «О Боже, мы подождем, пока Большой Сэнди Джим займет свое место» — о да. Я слышала, как королева смеялась на следующий день — над Сэнди Джимом, разумеется, не над священником.

Когда королеве не хватало помощниц в замке, они просто посылали за мной и за Джанет Джардин. Муж Джанет был помощником охотника в их имении. Джанет всегда говорила мне: «Доброе утро, мистрис Макинтайр», когда мы встречались, а я говорила: «Доброе утро, Джанет», только чтобы показать, что Макинтайры стоят выше Джардинов. Но она была ошень хорошим существом на своем месте, и мы ошень хорошо ладили, когда она не забывалась.

Я ошень дружила с королевой — о да. Она была совсем не гордой женщиной. Она иногда заходила ко мне в дом на чашечку чая и говорила со мной о своих детях. Она была не ошень красивая — о нет, — но у нее были ошень хорошенькие ручки. Принц Альберт был ошень благородной внешности — так люди говорили, но, на мой взгляд, Алистер был гораздо красивее. В целом они были ошень хорошие люди, и маленькие принцы и принцессы каждый день играли с моими детьми. Королева знала, что они в хорошей компании, и у нее было спокойнее на душе, чем у меня... так как принц Берти был такой отчаянный паренек, каких поискать — о да — и большой проказник... и я все время боялась, как бы он и мой Алек не попали в беду. Они играли вместе каждый день... и ссорились тоже. И не всегда в этом был виноват Алек. Но ругала я всегда Алека, бедный паренек. Кого-то ведь надо было отругать, а вы понимаете, моя дорогая, что я не могла отругать принца.

Одно меня ужасно тревожило: ручей за домом среди деревьев. Он был ошень глубокий и местами быстрый, и, если бы ребенок упал в него, то непременно утонул бы. Я все время твердила принцу Берти и Алеку, чтобы они не смели подходить к ручью. Но они все равно подходили пару раз, и я наказывала за это Алека, хотя он говорил мне, что не хотел идти, а принц Берти говорил: «Пойдем, это не опасно, не будь трусом», — и Алек шел, так как считал, что не должен перечить принцу Берти, да и слушать, как его называют трусом, ему не хотелось, ведь он Макинтайр. Я так тревожилась из-за этого, что не спала по ночам. А потом, моя дорогая, однажды принц Берти свалился прямо в глубокую заводь, а мой Алек попытался вытащить его и сам свалился следом за ним. И они утонули бы вместе, если бы я не услышала их крики, когда возвращалась домой из замка, куда носила пахту для королевы. О да, я живо поняла, что случилось и побежала к ручью, и скоро выудила их, очень испуганных и мокрых. Я знала: надо что-то делать, и мне надоело во всем винить бедного Алека, и к тому же, моя дорогая, сущая правда то, что я была ошень, ошень сердита и не думала о принцах и королях, но только о двух ошень непослушных маленьких мальчиках. О, я всегда была вспыльчива — о да. Я схватила принца Берти, положила себе на колено и как следует отшлепала его по тому месту, которое добрый Господь предназначил для этого у принцев, как и у обычных детей. Я отшлепала его первым, так как он был принцем. Потом я отшлепала Алека, и они ревели вместе, так как я была очень сердита и все, что могла рука моя делать, делала по силам, как говорит Библия[66].

Затем, когда принц Берти ушел домой, ошень сердитый, я остыла и немного испугалась. Ведь я не знала, как отнесется к этому королева, и мне было неприятно думать, что Джанет Джардин будет торжествовать надо мной. Но королева Виктория была разумной женщиной. Она сказала мне на следующий день, что я поступила правильно, а принц Альберт улыбался и шутил со мной насчет «рукоположения». И принц Берти с тех пор слушался меня и не ходил к ручью — о нет — и сидеть ему какое-то время было не ошень удобно. Что же до Алистера, то я думала, он ошень рассердится на меня, но никогда нельзя заранее сказать, как мужчина отнесется к тому или к сему — о да. Он тоже посмеялся и сказал мне, что придет день, когда я смогу хвастаться и рассказывать всем, как однажды отшлепала короля. Все это было давно, но я никогда этого не забуду. Она умерла два года назад, и принц Берти стал наконец королем. Когда мы с Алистером уезжали в Канаду, королева подарила мне шелковую нижнюю юбку. Это была очень красивая клетчатая юбка цветов клана Виктории. Я никогда не надевала ее, но буду в ней один раз... в моем гробу — о да. Я храню ее в сундуке в моей комнате, и моя родня знает, для чего эта юбка. Я хотела бы, чтобы Джанет Джардин знала, что меня похоронят в нижней юбке из тартана[67] Виктории, но Джанет давно умерла. Она была очень хорошей женщиной, хоть и не Макинтайр.

Мистрис Макинтайр сложила руки на груди и умолкла. Рассказ был окончен, и она испытывала удовлетворение. Эмили, слушавшая ее с жадным вниманием, торопливо спросила:

— Миссис Макинтайр, вы позволите мне записать эту историю и опубликовать ее?

Мистрис Макинтайр подалась вперед. Ее белое морщинистое лицо немного зарумянилось, запавшие глаза засияли.

— Вы хотите сказать, что напечатаете все это в газете?

— Да.

Мистрис Макинтайр поправила шаль на груди слегка дрожащими руками.

— Странно, как наши желания иногда неожиданно сбываются. Жаль, что этого не слышат глупцы, которые говорят, будто Бога нет. Вы запишете все это и перескажете пышными словами...

— Нет, нет, — торопливо возразила Эмили. — Никаких пышных слов. Мне, возможно, придется внести небольшие изменения и написать введение и заключение, но основную часть я напишу точно так, как вы рассказали. Я не стану пытаться улучшить ее ни на йоту.

Мистрис Макинтайр взглянула на нее с сомнением... потом уступила.

— Я бедное и невежественное существо и выбираю слова не ошень хорошо, и, возможно, вам виднее. Вы слушали меня ошень мило. Мне жаль, что я задержала вас так надолго моими старыми историями. Теперь я уйду и дам вам встать.

— А мальчика нашли? — взволнованно спросила Илзи.

Мистрис Макинтайр сдержанно покачала головой.

— О нет. Его найдут нескоро. Я слышала, как Клара рыдала ночью. Она дочь моего сына Ангуса. Его жена была Уилсон, а Уилсоны всегда из-за всего поднимали вой. Бедняжка горюет, что была недостаточно добра к малышу, но на самом деле она всегда портила его своим потаканием, а он был большим озорником. Я не могу помочь ей... я не ясновидящая. Вот вы, мне кажется, немного ясновидящая — о да.

— Нет... нет, — поспешно возразила Эмили. Она не могла не припомнить один эпизод своего детства в Молодом Месяце — эпизод, о котором почему-то очень не любила вспоминать.

Старая мистрис Макинтайр глубокомысленно кивнула и разгладила на коленях свой белый передник.

— Вы напрасно отрицаете это, моя дорогая, так как ясновидение — великий дар; им обладала моя четвероюродная кузина Элен — о да. Но они не найдут маленького Аллана — о нет. Клара слишком горячо любила его. Не ошень хорошо любить кого-нибудь слишком горячо. Бог возревнует — о да. Маргарет Макинтайр это хорошо известно. У меня было шесть сыновей, все ошень хорошие мужчины, а младшим был Нил. Он был шесть футов два дюйма[68] ростом без сапог, и не было другого такого мужчины. Такой весельчак... он всегда смеялся — о да, — и такой сладкоречивый, что любого мог заставить плясать под свою дудку. Он уехал на Клондайк и однажды ночью замерз там насмерть — о да. Он умер, а я в это время молилась за него. Я с тех пор не молюсь. Клара переживает то же самое: она говорит, что Бог не слышит. Это ошень странно быть женщиной, мои дорогие, и любить кого-то так глубоко — совершенно напрасно. Маленький Аллан был ошень красивым ребенком. У него было пухлое загорелое личико и ошень большие голубые глаза, и жаль, если его не найдут... вот моего Нила не нашли вовремя — о нет. Я оставила Клару в покое и не раздражаю ее утешениями. Я всегда умела оставлять людей в покое... не считая того случая, когда я отшлепала короля. Это Джулия Холлингер омрачает Провидение словами без смысла.[69] Она глупая женщина. Она бросила своего мужа, так как он не захотел расстаться с собакой, которая ему нравилась. Я думаю, он поступил мудро, что выбрал собаку. Но я всегда ладила с Джулией, так как научилась терпеливо выносить дураков. Она любит давать советы, и это не обижает меня, так как я никогда им не следую. Теперь я попрощаюсь с вами, мои дорогие. Я ошень рада, что повидала вас, желаю вам, чтобы печаль никогда не была гостьей у вашего очага. И я не забуду, что вы слушали меня ошень вежливо — о да. Люди не считают меня теперь важной особой... но однажды я отшлепала короля.

Глава 15

То, чего быть не могло

Когда дверь за миссис Макинтайр закрылась, девочки встали и оделись — довольно вяло. Эмили отчасти претила работа предстоящего дня. Чудесное ощущение романтического приключения, которое было в начале пути, исчезло, и собирать подписку на сельской дороге вдруг стало скучно. Физически девушки устали гораздо больше, чем сами могли предположить.

— Кажется, уже сто лет прошло, с тех пор как мы покинули Шрузбури, — проворчала Илзи, натягивая чулки.

Эмили даже еще острее чувствовала, что времени утекло очень и очень много. Бессонная ночь восторга под луной каким-то удивительным образом принесла ее душе столько же впечатлений, сколько в обычных условиях приносит год. Да и вторая, только что минувшая ночь также оказалась бессонной, хоть и была совсем непохожа на предыдущую. Эмили пробудилась от недолгого сна со странным, довольно неприятным ощущением, словно перед этим долго плутала в тревоге по каким-то дорогам — ощущением, которое на время, пока она слушала рассказ старой мистрис Макинтайр, исчезло, но теперь, когда она начала расчесывать волосы, появилось снова.

— У меня такое чувство, будто я бродила... где-то... много часов, — сказала она. — И мне снилось, что я нашла маленького Аллана... только не помню где. Это ужасно: проснуться, чувствуя, что мгновение назад знала, где он, и вдруг забыла.

— Я спала как убитая, — сказала Илзи, зевая. — Даже снов не видела. Ох, Эмили, я хочу как можно скорее убраться из этого дома и с этой фермы. Мне все это кажется каким-то ночным кошмаром — словно что-то ужасное гнетет меня, а убежать я не могу. Другое дело, если бы я могла хоть что-то сделать... хоть как-то помочь. Но, так как я не могу, все, чего мне хочется, — это поскорее отсюда убежать. Я забыла обо всем этом на несколько минут, пока старая леди рассказывала нам свою историю... Бессердечная старуха! Уж ее-то ничуть не тревожит судьба бедного маленького Аллана.

— Я думаю, она давно перестала о чем-либо тревожиться, — сказала Эмили задумчиво. — Именно это люди имеют в виду, когда говорят, что она «ненормальная». Считается, что того, кто никогда не тревожится, нельзя назвать нормальным... как, например, кузена Джимми. Но ее рассказ был просто великолепен. Я возьму его за основу для моего первого очерка... а потом сделаю все, чтобы он попал в печать. Я уверена, что из этой истории получится отличная статья для какого-нибудь журнала... если мне удастся передать сочность ее языка и своеобразие речи. Пожалуй, я, пока не забыла, кратко запишу прямо сейчас некоторые из ее выражений в мою «книжку от Джимми».

— О, пропади она пропадом твоя «книжка от Джимми»!— проворчала Илзи. — Давай лучше спустимся в кухню... и позавтракаем — если уж без этого не обойтись... и уйдем.

Но Эмили, погрузившись в блаженные творческие размышления, на время снова забыла обо всем остальном.

— Да где же моя книжка? — воскликнула она нетерпеливо. — В моей сумке ее нет... а я точно знаю, что она лежала здесь вчера вечером. Не оставила же я ее на том воротном столбе!

— А это не она там, на столе? — спросила Илзи.

Эмили растерянно уставилась на лежащую на столе записную книжку.

— Не может быть... Ну, да... это она... но как она туда попала? Я точно знаю, что не доставала ее из сумки вчера вечером.

— Доставала, должно быть, — равнодушно отозвалась Илзи.

Эмили с озадаченным выражением лица подошла к столу. Записная книжка была открыта, рядом с ней лежал карандаш. Раскрытая страница сразу привлекла взгляд Эмили. Она наклонилась.

— Ну, что же ты никак не кончишь расчесывать волосы? Поторопись!— воскликнула Илзи несколько минут спустя. — Я уже готова... умоляю, оторвись ты от своей заветной книжицы на несколько минут и оденься!

Эмили обернулась, держа книжку в руках. Она была очень бледна, а ее полные страха и изумления глаза казались темными.

— Илзи, взгляни сюда, — дрожащим голосом сказала она.

Илзи подошла и, взглянув на страницу книжки, которую протянула ей Эмили, увидела очень хорошо сделанный карандашный рисунок маленького домика на берегу реки — того самого домика, что так привлек внимание Эмили накануне. Маленькое окно над парадной дверью было помечено черным крестиком, а напротив него на полях, рядом с другим крестиком, было написано: « Аллан Брадшо здесь».

— Что это значит? — ахнула Илзи. — Кто это написал?

— Я... не знаю, — пробормотала Эмили. — Почерк... мой.

Илзи взглянула на Эмили и, слегка отшатнувшись, ошеломленно пробормотала:

— Ты, должно быть, нарисовала это во сне.

— Я не умею рисовать, — возразила Эмили.

— Но кто еще мог это сделать? Мистрис Макинтайр не могла... ты сама знаешь, что она не могла. Эмили, я в жизни не слышала ничего страннее. Ты думаешь... ты в самом деле думаешь... что он может быть там?

— Как он мог бы оказаться там? Дом, должно быть, заперт на замок... рабочие из него давно ушли. Да и мужчины, наверняка, обыскали все вокруг... он выглянул бы из окна... ведь оно не закрыто ставнями, ты помнишь... и позвал бы... они увидели бы... услышали бы. Должно быть, я нарисовала эту картинку во сне... хотя не могу понять, как мне это удалось... и нарисовала ее потому, что так напряженно думала о маленьком Аллане. Это так странно... мне страшно...

— Тебе придется показать это родителям мальчика, — сказала Илзи.

— Ты права... но мне ужасно не хочется... Было бы жестоко снова наполнить их сердце ложной надеждой... ведь, возможно, это все пустое. Но не показать им этот рисунок я не рискну. Я хочу, чтобы ты показала его им... я почему-то не могу. Меня это все так взволновало... мне страшно... ребячество, конечно... мне хочется сесть и заплакать. Если он действительно там... со вторника... то, должно быть, умер от голода.

— Ну, они узнают... я, конечно, покажу им эту страницу. И если окажется, что он там... Эмили, ты необыкновенное существо.

— Не говори об этом... я не вынесу, — сказала Эмили, содрогнувшись.

В кухне, куда они направились, никого не было, но вскоре вошел молодой человек — очевидно, доктор Макинтайр, о котором говорила миссис Холлингер. У него было приятное умное лицо и внимательные глаза за стеклами очков, но выглядел он усталым и печальным.

— Доброе утро, — произнес он вежливо. — Надеюсь, вы хорошо отдохнули и никто вас не побеспокоил. Мы все здесь, разумеется, сейчас очень расстроены и озабочены.

— Мальчика так и не нашли? — спросила Илзи.

Доктор Макинтайр отрицательно покачал головой.

— Нет. Поиски пришлось прекратить. Его, наверняка, уже нет в живых... после этих двух холодных штормовых ночей. Болота не выдадут мертвых тел... а я уверен, что он там. Моя бедная сестра сокрушена горем. Мне жаль, что ваш визит пришелся на такие печальные дни, но надеюсь, что миссис Холлингер устроила вас со всеми возможными удобствами. Бабушка Макинтайр была бы очень раздосадована, если бы вам не обеспечили всего необходимого в нашем доме. В свое время она славилась гостеприимством. Вы, как я полагаю, ее не видели. Она не часто показывается на глаза чужим людям.

— Мы видели ее, — рассеянно отозвалась Эмили. — Она зашла сегодня утром в комнату, где мы ночевали, и рассказала нам, как она отшлепала короля.

Доктор Макинтайр слегка рассмеялся.

— Тогда вам была оказана немалая честь. Бабушка не всем рассказывает эту историю. Она, как Старый Моряк[70], знает, кому предназначено стать ее слушателями. Она немного странная. Несколько лет назад ее любимый сын — мой дядя Нил — погиб на Клондайке при трагических обстоятельствах. Помните «пропавший патруль»?[71] Бабушка так и не оправилась от этого удара. С тех пор она никогда ничего не принимает близко к сердцу... похоже, все чувства в ней умерли. Она не испытывает ни любви, ни ненависти, ни страха, ни надежды... она живет целиком в прошлом и сохранила лишь одно чувство — огромную гордость оттого, что однажды отшлепала короля. Но я задерживаю вас — вы собирались завтракать... вот идет миссис Холлингер, чтобы меня за это отругать.

— Пожалуйста, подождите минутку, доктор Макинтайр, — торопливо сказала Илзи. — Я.. вы... мы... вот тут... я хочу вам кое-что показать.

Доктор Макинтайр с озадаченным выражением склонился над «книжкой от Джимми».

— Что это? Я не понимаю...

— Мы тоже не понимаем... Эмили нарисовала это во сне.

— Во сне? — Доктор Макинтайр был слишком ошеломлен и смог лишь эхом повторить ее слова.

— Вероятно. Больше некому было... если только это не нарисовала ваша бабушка.

— Нет, уж никак не она. Да она никогда и не видела этот дом... ведь это дача Скоуби за поселком Молверн-Бридж, не так ли?

— Да. Мы видели этот дом вчера.

— Но Аллан не может быть там... дом заперт уже больше месяца — плотники ушли в августе.

— Я... не знаю, — пробормотала Эмили. — Я так много думала об Аллане прежде чем уснуть... вероятно, это только сон... я совершенно не понимаю, что произошло... но мы должны были показать это вам.

— Разумеется. Что ж, я ничего не скажу Уиллу и Кларе. Я позову Роба Мейсона — он живет за холмом, — и мы с ним сбегаем и осмотрим дачу Скоуби. Будет странно, если... но этого не может быть. Не знаю, как нам удастся попасть внутрь. Дверь заперта на замок, а окна закрыты ставнями.

— Это окно... над парадной дверью... не закрыто.

— Да... но это окно кладовой в конце коридора второго этажа. Я был в этом доме один раз — в августе, когда там работали маляры. Кладовая закрывается на защелку, так что, вероятно, поэтому они не поставили ставни на это окно. Оно высоко, почти под самым потолком, насколько я помню. Что ж, сбегаю сейчас к Робу, и посмотрим, что можно сделать. Нельзя упустить ни единого шанса отыскать мальчика.

Девушки поели, хоть у них и не было аппетита, и были очень рады, что миссис Холлингер оставила их в покое — если не считать нескольких фраз, которые она произнесла мимоходом, когда входила и выходила, занимаясь хозяйственными делами.

— Ужасная ночь была... но дождь кончился. Я глаз не сомкнула. Бедная Клара тоже, но она спокойнее теперь... вроде как совсем отчаялась. Я опасаюсь за ее рассудок... ее бабушка Макинтайр не в себе, с тех самых пор как пришло известие о смерти ее сына. Клара, как услышала, что мужчины решили прекратить поиски, вскрикнула один раз и легла на кровать лицом к стене... и с тех пор не шевельнулась. Что ж, для других людей это не конец света и жизнь продолжается. Вот, попробуйте жареные хлебцы. Я посоветовала бы вам не спешить в путь и немного задержаться здесь, пока ветер не подсушит грязь на дороге.

— Я не собираюсь уходить, пока мы не выясним, там ли... — неуверенно прошептала Илзи.

Эмили кивнула. Она не могла проглотить ни кусочка, и, попадись она в эту минуту на глаза тете Элизабет или тете Рут, они тут же послали бы ее в постель с приказанием оставаться там, пока не выспится — и поступили бы совершенно правильно. Силы ее были на пределе. Час, который прошел с ухода доктора Макинтайра, казался вечностью. Внезапно они услышали, как миссис Холлингер, которая мыла молочные ведра на скамье, стоявшей во дворе за дверью кухни, пронзительно вскрикнула. Минуту спустя она ворвалась в кухню, а следом за ней доктор Макинтайр, запыхавшийся после долгого бега от Молверн-Бридж.

— Клара должна узнать первой, — выдохнул он. — Это ее право.

И он исчез в соседней спальне. Миссис Холлингер упала в кресло, смеясь и плача.

— Они нашли его... они нашли маленького Аллана... на полу в чулане... в коттедже Скоуби.

— Он... жив? — задыхаясь, спросила Эмили.

— Да, но еле жив... он даже не может говорить... но скоро оправится при хорошем уходе — так доктор сказал. Пока его перенесли его в ближайший дом... это все, что доктор успел мне сказать.

Из спальни донесся безумный крик радости... и Клара Брадшо, растрепанная, бледная, но с сияющими от счастья глазами, пронеслась через кухню... выскочила за дверь и помчалась вверх по холму. Миссис Холлингер схватила пальто и побежала следом за ней. Доктор Макинтайр упал в кресло.

— Я не смог ее остановить... я еще не в состоянии снова бежать... но радость не убивает. Было бы жестокостью остановить ее, даже если бы я мог.

— С маленьким Алланом все в порядке? — спросила Илзи.

— Скоро все будет в порядке. Естественно, бедный малыш на грани истощения. Он не продержался бы ни днем больше. Мы перенесли его в дом к доктору Матесону — он живет в Молверн-Бридж и сделает все необходимое. Мальчик в таком тяжелом состоянии, что перенести его домой можно будет не раньше завтрашнего дня.

— Вы поняли, как он оказался там?

— Ну, сам он, разумеется, ничего сказать нам не смог, но, мне кажется, я знаю, как это случилось. Мы обнаружили, что окно подвала было приоткрыто. Я полагаю, что Аллан, любопытный, как все мальчишки, бродил возле дома и увидел, что подвальное окно не заперто. Должно быть, он проник через него внутрь, почти закрыл его за собой, а затем обследовал все комнаты. Войдя в кладовую, он закрыл за собой дверь, и пружинный замок сделал его пленником. Окно было слишком высоко — он не мог дотянуться до него, а иначе ему удалось бы высунуться и позвать на помощь. Белая штукатурка под окном вся в пятнах и выбоинах от его безуспешных попыток вскарабкаться повыше. Он, должно быть, кричал, но никто не приближался к дому настолько, чтобы услышать его. Дом, как вы знаете, стоит в маленькой скалистой бухте, вокруг нет ни деревьев, ни построек, за которыми мог бы спрятаться ребенок, так что, я полагаю, никто из искавших мальчика не обратил на это место особого внимания. Да никто и не искал его по берегам реки до вчерашнего дня: мы не думали, что он мог забрести так далеко. Ну, а ко вчерашнему дню он уже так ослабел, что и кричать не мог.

— Я так... счастлива... что он нашелся, — сказала Илзи, пытаясь скрыть слезы облегчения.

Неожиданно из двери гостиной появилась голова дедушки Брадшо.

— Я же говорил вам, что в девятнадцатом веке ребенок потеряться не может, — сказал он со смехом.

— И тем не менее, он потерялся, — возразил доктор Макинтайр, — и его не нашли бы... вовремя... если бы не эта юная леди. Совершенно необыкновенный случай.

— Эмили... медиум, — сказала Илзи, цитируя мистера Карпентера.

— Медиум! Хм! Что ж, это любопытно... очень. Я не стану притворяться, будто понимаю, что это значит. Бабушка, разумеется, назвала бы это ясновидением. Естественно, она, как все шотландские горцы, твердо верит в существование такого дара.

— Ох... я уверена, что у меня нет никакого такого дара, — запротестовала Эмили. — Мне это, должно быть, приснилось... и я встала во сне... но, с другой стороны, я совсем не умею рисовать.

— Значит Нечто сделало вас своим инструментом, — сказал доктор Макинтайр. — В конце концов, бабушкина теория насчет ясновидения ничуть не хуже любой другой, когда человек вынужден поверить в невероятное.

— Я предпочла бы не говорить об этом, — пробормотала Эмили с содроганием. — Я так рада, что Аллан нашелся... но,пожалуйста, не говорите никому о том, что я имела к этому отношение. Пусть все думают, что вам просто пришло в голову поискать мальчика на даче Скоуби. Я... я не вынесу, если об этом будут говорить по всей округе.

Когда они покинули маленький белый домик на открытом всем ветрам холме, солнце прорвалось сквозь облака и волны гавани бешено заплясали в его лучах. Пейзаж поражал той мятежной красотой, какую часто можно видеть после утихшей бури, и влажный, красный извив западной дороги между холмом и лощиной манил в путь, но Эмили решительно отвернулась.

— Эту дорогу я оставлю на следующий раз. Почему-то сегодня я не могу заниматься подпиской. Илзи, друг сердечный, пойдем-ка лучше на станцию в Молверн-Бридж и сядем на утренний поезд, который идет в Шрузбури.

— Это... ужасно странно... твой сон... — сказала Илзи. — Я даже немного боюсь тебя, Эмили... не знаю почему.

— О, не бойся меня, — умоляла Эмили. — Это была всего лишь случайность. Я так много думала об Аллане... и дача Скоуби меня вчера зачаровала...

— А помнишь, как ты узнала, что случилось с моей мамой? — вполголоса отозвалась Илзи. — В тебя есть какая-то сила, которой нет ни в ком из нас.

— Может быть, с возрастом это пройдет, — сказала Эмили с унынием в голосе. — Я очень на это надеюсь... я не хочу иметь никакой такой силы.... ты даже не знаешь, Илзи, как мне это неприятно. Мне все это кажется ужасным... словно я отмечена каким-то сверхъестественным образом... я не чувствую себя человеком. Когда доктор Макинтайр сказал, что Нечто использует меня как свой инструмент, я вся похолодела. Мне показалось, что, пока я спала, какой-то другой разум завладел моим телом и нарисовал ту картинку.

— Почерк был твой, — заметила Илзи.

— Ох, я не хочу об этом говорить... и думать тоже. Я постараюсь забыть эту историю. Никогда больше не говори со мной об этом, Илзи.

Глава 16

Все течет

«Шрузбури

3 октября, 19~

Я завершила сбор подписки на вверенной моим заботам части нашей прекрасной провинции — и оказалась лучшей из всех сборщиков... и заработала почти столько, сколько нужно, чтобы заплатить за все мои учебники в этом году. Когда я сказала об этом тете Рут, она не фыркнула. Я считаю, это фактом, заслуживающим упоминания.

Сегодня журнал «Мертон» вернул мой рассказ «Пески времен». Но отказ напечатан на пишущей машинке, а не в типографии. Почему-то напечатанный на машинке он выглядит не настолько оскорбительным, как вышедший из типографии. «Мы с интересом прочитали Ваш рассказ и очень сожалеем, что в настоящее время не можем принять его к публикации». Если «с интересом» не просто фигура речи, это несколько ободряет. Но, может быть, редакторы лишь пытались смягчить удар?

Мы с Илзи недавно узнали, что в «Черепе и Сове» есть девять вакантных мест и что мы включены в список тех, кто может претендовать на членство. Так что мы подали заявления. В школе принадлежность к «Черепу и Сове» считается большой честью.

Мой второй учебный год сейчас в полном разгаре, и я нахожу занятия очень интересными. Директор, мистер Харди, ведет на нашем курсе несколько предметов и как преподаватель нравится мне больше любого другого — если не считать мистера Карпентера. Его очень заинтересовало мое сочинение «Женщина, которая отшлепала короля». Он отметил его как лучшее и посвятил ему отдельный урок на занятиях по критическому литературному анализу. Эвелин Блейк — естественно — не сомневается, что я его откуда-то списала; она уверена, что читала его прежде. Эвелин в этом году носит новую прическу в стиле помпадур — на мой взгляд, ей это совсем не к лицу. Но, с другой стороны, надо признать, что единственная часть тела Эвелин, которая мне нравится, — это ее спина.

Насколько я могу судить, весь клан шрузбурских Мартинов гневается на меня. На прошлой неделе Салли Мартин венчалась в здешней англиканской церкви, и редактор «Таймс» попросил меня написать отчет об этом событии. Конечно, я пошла... хотя терпеть не могу писать отчеты о свадьбах. Мне всегда хочется сказать о них много такого, что говорить нельзя. Но свадьба Салли была красивой, как и она сама, и я составила доброжелательный, как мне казалось, отчет... и отдельно упомянула в нем великолепный букет невесты из роз и орхидей — первый в Шрузбури свадебный букет из орхидей. Я написала все совершенно четко, и нет никакого оправдания жалкому наборщику «Таймс», превратившему орхидеи в сардины. Конечно, каждый, кто обладает хотя бы толикой здравого смысла, сразу понял бы, что это всего лишь опечатка. Но Мартины упрямо держатся за абсурдную мысль, что это была глупая шутка и я нарочно написала сардины — так как, похоже, кто-то передал им одно из случайно оброненных мной замечаний: я сказала, что устала от обычных отчетов о свадьбах и хотела бы написать один из них по-новому. Да, я сказала это... но моя жажда оригинальности едва ли могла довести меня до того, чтобы сообщить о невесте, несущей букет из сардин! Тем не менее Мартины придерживаются именно такого мнения, и Стелла Мартин не пригласила меня на свою «наперсточную вечеринку»[72]... и тетя Рут говорит, что ее это ничуть не удивляет... а тетя Элизабет осуждает меня за безрассудство. Меня! Боже, пошли мне терпение!

********

5 октября, 19~

Сегодня вечером приходила миссис Брадшо — повидать меня.

К счастью, тети Рут не было дома... я говорю «к счастью», так как не хочу, чтобы тетя Рут узнала о моем странном сне и о том, как благодаря ему нашелся маленький Аллан Брадшо. Возможно, это «скрытность», как сказала бы тетя Рут, но, откровенно говоря, я не вынесла бы фырканья, удивленных возгласов и глубокомысленных рассуждений тети Рут на эту тему.

Миссис Брадшо пришла поблагодарить меня. Я была очень смущена. В конце концов, какое я имею отношение к случившемуся? Мне совершенно не хочется думать или рассуждать об этом. Миссис Брадшо говорит, что маленький Аллан снова чувствует себя хорошо, хотя сидеть он смог только через неделю после того, как его нашли в кладовой дачи Скоуби. Она была очень бледна и говорила с большим чувством.

— Он умер был там, если бы вы не пришли, мисс Старр... и я тоже умерла бы. Я не смогла бы жить дальше... не зная... о, я никогда не забуду ужас, который пережила в те дни. Я должна была прийти и попытаться хотя бы отчасти выразить мою благодарность... вы уже ушли, когда я вернулась домой в то утро... и я чувствовала, что оказалась очень негостеприимной.

Тут она потеряла самообладание и расплакалась... и я тоже... и мы дружно поревели. Я очень рада и благодарна Богу, что Аллан нашелся, но мне всегда будет неприятно вспоминать о том, как это случилось.

********

Молодой Месяц

7 октября, 19~

Сегодня вечером я чудесно погуляла на кладбище возле озера. Можно подумать, что это не слишком веселое место для вечерней прогулки. Но мне нравится бродить по этому маленькому, усеянному могилами западному склону в приятной меланхолии, навеянной погожим осенним вечером. Мне нравится читать имена на надгробиях, и отмечать возраст умерших, и думать о любви, ненависти, надеждах или страхах, погребенных в каждой могиле. Это прекрасно... и совсем не печально. А вокруг лежали красные вспаханные поля и замерзшие, заросшие папоротниками лесные уголки, и все старые знакомые предметы, которые я люблю — люблю, как мне кажется, год от года все больше. Каждый раз, возвращаясь в Молодой Месяц на выходные, я нахожу, что эти предметы кажутся мне еще дороже — кажутся частью меня. Я люблю предметы совсем как людей. Мне кажется, тетя Элизабет испытывает те же чувства. Вот почему она не соглашается ни на какие перемены в Молодом Месяце. Я начинаю понимать ее лучше, чем прежде. И еще я думаю, что я сама ей тоже теперь нравлюсь. Сначала я была для нее всего лишь обременительным долгом, но теперь я нечто большее.

Я оставалась на кладбище, пока тусклые золотые сумерки, сгустившись, не превратили его странное, призрачное место. Тогда за мной пришел Тедди, и мы прогулялись вдвоем по лугу и Завтрашней Дороге. На самом деле это уже почти Сегодняшняя Дорога, так как деревья, которые растут вдоль нее, выше нашей головы, но мы по-прежнему зовем ее Завтрашней — отчасти по привычке, а отчасти потому, что, гуляя по ней, мы так много говорим о нашем завтрашнем дне и связанных с ним надеждах. Почему-то Тедди — единственный, с кем мне приятно говорить о моем «завтра» и моих честолюбивых мечтах. Ни с кем другим говорить об этом не хочется. Перри насмехается над моими литературными амбициями. Если я заговорю о писательской работе, он пожимает плечами: «Какой от этого прок?» А уж если человек сам не видит в этом «проку», ничего объяснить ему нельзя. Даже с Дином я не могу говорить на эту тему — с тех пор как однажды вечером он сказал мне с горечью: «Терпеть не могу слушать от тебя о твоем завтра — ведь оно не может быть моим завтра». Мне кажется, Дину в известном смысле неприятно думать о том, что я взрослею. Он не лишен характерной для Пристов жадности — нежелания делить что-либоили кого-либо, особенно друга, с кем-то еще... или с миром в целом. Я чувствую, что могу теперь положиться только на себя. Мне в последнее время кажется, что Дина уже не интересуют мои творческие устремления. Он даже, как я думаю, слегка над ними посмеивается. К примеру, мистер Карпентер пришел в восторг от моего рассказа «Женщина, которая отшлепала короля», и сказал мне, что получилось просто отлично, но Дин, когда прочел его, улыбнулся и сказал: «Неплохо для школьного сочинения, но...» — и снова улыбнулся. И его улыбка была не из тех, какие мне нравятся. Она была слишком уж «пристовской», как сказала бы тетя Элизабет. Я испытала — и продолжаю испытывать — ужасное унижение из-за этого. Этой улыбкой он, казалось, говорил: «Твоя писанина довольно занимательна, моя дорогая, и ты неплохо владеешь пером, но я оказал бы тебе медвежью услугу, если бы не дал понять, что такое умение не слишком много значит». Если это правда — что вполне вероятно, ведь Дин так умен и так много знает, — то я никогда не смогу создать ничего стоящего. Я не буду пописывать... я не хочу быть «очаровательной сочинительницей».

Но Тедди говорит со мной совсем иначе. В этот вечер он был в безумном восторге, и я тоже пришла в восторг, когда услышала от него новости. Он отправил два из своих рисунков на выставку в Шарлоттаун в сентябре, и мистер Луэс из Монреаля предложил ему пятьдесят долларов за каждый. Это позволит ему заплатить за стол и жилье в Шрузбури в следующую зиму и уменьшит расходы для миссис Кент. Впрочем, она не обрадовалась, когда он сказал ей об этом. Она сказала: «О, ты думаешь, что теперь не зависишь от меня», — и заплакала. Тедди очень обиделся: у него ничего такого и в мыслях не было. Бедная миссис Кент! Ей, должно быть, ужасно одиноко. Существует какая-то странная преграда между ней и ее родней. Я не захожу на Пижмовый Холм очень, очень давно. Один раз летом я пошла туда с тетей Лорой, которая узнала, что миссис Кент заболела. Миссис Кент чувствовала себя лучше и смогла встать. Она поговорила с тетей Лорой, но ни разу не обратилась ко мне, только иногда смотрела на меня, и в ее глазах был необычный, тлеющий огонь. Но, когда мы поднялись, чтобы уйти, она заговорила... и сказала:

— Ты уже очень высокая. Скоро ты станешь взрослой женщиной... и украдешь у какой-нибудь другой женщины ее сына.

На обратном пути тетя Лора сказала, что миссис Кент всегда была странной, но в последнее время становится еще страннее.

— По мнению некоторых, что-то не в порядке с ее рассудком, — заметила она.

— Думаю, дело не в ее рассудке. Что-то не в порядке с ее душой, — сказала я.

— Эмили, дорогая, как ты можешь говорить такое! Это ужасно!— содрогнулась тетя Лора.

Почему? Не понимаю. Если не в порядке могут быть тела и рассудки, почему этого не может быть с душами? Иногда я совершенно уверена — так, словно кто-то мне об этом сказал, — что в прошлом миссис Кент получила какую-то ужасную душевную рану, которая никак не может зажить. Я хотела бы, чтобы эта женщина не испытывала ко мне такой ненависти. Мне больно думать, что мать Тедди меня ненавидит. Почему я так отношусь к этому? Не знаю. Дин для меня такой же дорогой друг, как Тедди, однако мне и дела не было бы, даже если бы все остальные члены клана Пристов меня возненавидели.

********

19 октября, 19~

Илзи и другие семеро, подавшие заявления, были избраны в общество «Черепа и Совы». Забаллотировали лишь меня. Мы были извещены об этом в понедельник.

Конечно, я знаю, что это дело рук Эвелин Блейк. Никто другой не мог этого сделать. Илзи в ярости: она разорвала на кусочки извещение о своем избрании и послала обрывки секретарю с язвительной запиской, в которой отказалась от членства в «Черепе и Сове» и с презрением отозвалась о деятельности этого общества в целом.

Эвелин встретила меня сегодня в раздевалке и заверила в том, что она голосовала и за Илзи, и за меня.

— Разве кто-то говорит, будто это не так? — спросила я, великолепно подражая манерам тети Элизабет.

— Да... Илзи, — раздраженно заявила Эвелин. — Она очень нахально говорила со мной об этом. Хочешь знать, кто, по моему мнению, бросил черный шар при голосовании?

Я взглянула Эвелин прямо в глаза.

— Нет, в этом нет необходимости. Я знаю, кто положил его... — И я отвернулась и отошла от нее.

Большинство Черепов и Сов в большом негодовании из-за случившегося — особенно разгневаны Черепа. А вот одна или две Совы, как я слышала, восторженно ухали по этому поводу: такой отказ, на их взгляд, — хорошая пилюля от «гордости Марри». И, конечно, несколько второкурсниц и первокурсниц, не попавших в число привилегированных девяти злорадно ликовали или препротивно сочувствовали.

Тетя Рут также услышала об этом сегодня и пожелала узнать, почему меня забаллотировали.

********

Молодой Месяц

5 ноября, 19~

Этот день мы с тетей Лорой посвятили одной из традиций Молодого Месяца: она учила, а я училась, как укладывать соленые огурчики в стеклянные банки особыми узорами. Мы засолили целую кадку огурцов, и, когда тетя Элизабет пришла взглянуть на них, она не могла отличить те банки, которые заполнила тетя Лора, от тех, которые заполнила я.

И вечер сегодня тоже был восхитительный. Я замечательно провела время, гуляя в одиночестве по саду, чарующему колдовской прелестью погожего ноябрьского вечера. На закате разразилась небольшая снежная буря, но небо быстро прояснилось, так что все вокруг лежало лишь слегка прикрытое снежком, а воздух был чистым и бодряще холодным. Почти все цветы — включая и мои чудесные астры, которые радовали меня своей красотой всю осень, — две недели назад замерзли и почернели, но клумбы все еще обрамлены буйно цветущим, белым, словно снег, алиссумом. Над верхушками деревьев всходила большая, дымчато-красная полная осенняя луна. Небо на западе за белыми холмами, на которых растут несколько темных деревьев, горело желтовато-красным огнем. Снег преобразил мертвый пейзаж поздней осени, лишив его странной, глубокой печали, и склоны холмов и луга старой фермы в слабом первом лунном свете превратились в сказочную страну. Припорошенная снегом крыша старого дома искрилась и сверкала. Освещенные окна пылали как драгоценности. Дом выглядел точь-в-точь как на какой-нибудь рождественской открытке. Над кухней едва виднелся вьющийся из трубы серо-голубой дым. В воздухе ощущался приятный запах тлеющих осенних листьев: это догорали костры, которые развел возле ведущей к дому дорожки кузен Джимми. Были в саду и мои кошки — крадущиеся, с глазами призраков, именно такие, какие должны быть в такое время и в таком месте. Сумерки — так удачно названные в английском языке «кошачьей порой» — единственное время, когда кошки проявляют свою истинную природу. Задира Сэл, худая и блестящая, казалась не кошкой, а серебристым призраком кошки. Ром выглядел как темно-серый, прячущийся среди теней тигр. Он явно «дает вселенной образ кота»[73]: он не снисходит ни до кого... и никогда не говорит слишком много. Они напрыгивали на мои ноги, отпрыгивали, резвились и катались по земле... и были просто частью того вечера и того заколдованного места, так что совсем не мешали моим размышлениям. Я прошлась по дорожкам вокруг солнечных часов и летней беседки в приподнятом настроении. Такой воздух, каким я дышала в тот час, всегда немного пьянит меня. Я посмеялась над собой: разве не глупо огорчаться из-за того, что меня не выбрали «Совой»? Совой! Да я чувствую себя юным орлом, воспарившим прямо к солнцу. Передо мной весь мир, которым я могу любоваться, который могу изучать, и я была в восторге от этого. Будущее принадлежало мне... и прошлое тоже. Я чувствовала себя так, словно жила здесь всегда... словно я делила радости и печали всех, кто жил и любил в этом старом доме. У меня было такое чувство, словно я буду жить всегда... всегда... всегда... в тот час я верила в бессмертие. Я не просто верила в него... я его чувствовала.

Дин застал меня там, в саду: он подошел ко мне сзади, совсем близко, прежде чем я заметила его присутствие.

— Ты улыбаешься, — сказал он. — Мне нравится, когда я вижу женщину, улыбающуюся своим мыслям. Должно быть, ее мысли невинны и приятны. Был ли этот день добр к вам, любезная леди?

— Очень добр... а этот вечер — его лучший подарок. Я так счастлива в этот вечер, Дин... просто ощущать, что живешь, — настоящее счастье. У меня такое чувство, словно я мчусь на колеснице, запряженной звездами. Я хотела бы, чтобы такое настроение было у меня всегда. Я так уверена в себе в этот вечер... так уверена в моем будущем. Я не боюсь ничего. На пиру мирского успеха я, возможно, не буду почетным гостем, но присутствие на нем мне обеспечено.

— Когда я шел к тебе по дорожке, ты выглядела как настоящая провидица, — сказал Дин, — в белом лунном свете, неподвижная и восторженная. Твоя кожа напоминает лепесток нарцисса. Ты без смущения могла бы держать у лица белую розу... лишь немногие женщины могут на это решиться. Ты знаешь, Звезда, что очень хорошенькой тебя назвать нельзя, но твое лицо наводит людей на красивые мысли... а это гораздо более редкий дар, чем простая красота.

Мне нравятся комплименты Дина. Они всегда отличаются от комплиментов других людей. А еще мне нравится, когда меня называют женщиной.

— Вы сделаете меня тщеславной, — сказала я.

— Нет, тебе, с твоим чувством юмора, это не грозит, — возразил Дин. — Женщина с чувством юмора не бывает тщеславной. Даже самая злая фея в мире не могла бы дать одному младенцу при крещении сразу два таких недостатка.

— Вы считаете чувство юмора недостатком? — удивилась я.

— Разумеется. Женщине, у которой есть чувство юмора, некуда спрятаться от беспощадной правды о себе. Она не может утешаться надеждой на то, что ее превратно поняли, и с удовольствием жаловаться на судьбу. Она не может со спокойной душой осуждать всякого, кто отличается от нее. Нет, Эмили, женщине с чувством юмора не позавидуешь.

Мне никогда не приходило взглянуть на чувство юмора с такой точки зрения. Мы присели на каменную скамью и обстоятельно обсудили этот вопрос. Дин не собирается никуда уезжать в эту зиму. Я рада — если бы он уехал, мне его ужасно не хватало бы. Если я не могу побеседовать по душам с Дином хотя бы раз в две недели, жизнь кажется бесцветной. В наших разговорах так много красок, а с другой стороны Дин может так выразительно молчать. Часть сегодняшнего вечера он был именно так красноречиво молчалив: мы просто задумчиво сидели сумерках и тишине старого сада и слышали мысли друг друга. В остальное время он рассказывал мне старые сказки далеких стран и великолепных восточных базаров. А еще он расспрашивал меня обо мне, моей учебе и жизни. Приятно иметь дело с мужчиной, который предоставляет мне возможность иногда поговорить о себе самой.

— Что ты читала в последнее время? — спросил он.

— Сегодня вечером, когда я заполнила все банки солеными огурчиками, я прочитала несколько стихотворений миссис Браунинг[74]. Ее произведения входят в программу по английскому языку в этом году. Мое любимое — «Баллада о коричневых четках»... и я гораздо больше сочувствую Оноре[75], чем сама поэтесса.

— Естественно, — сказал Дин. — Ведь ты сама живешь прежде всего чувствами. Ты тоже променяла бы рай на любовь, как это сделала Онора.

— Я никого не полюблю... Полюбить значит стать рабыней, — сказала я.

Как только я произнесла эти слова, мне стало стыдно за себя... ведь я сказала это просто так — чтобы порисоваться. На самом деле я вовсе не думаю, что полюбить значит стать рабыней... во всяком случае, у Марри это не так. Но Дин принял мои слова всерьез.

— Что ж, в этом мире любой человек должен быть рабом чего-либо, — сказал он. — Никто не свободен. Возможно, все же, о дочь Звезд, любовь — самый снисходительный хозяин... куда снисходительнее, чем ненависть... или страх... или необходимость... или честолюбие... или гордость. Между прочим, как твои успехи по части любовных диалогов в новых рассказах?

— Вы забываете... я все еще не могу писать рассказы. Когда у меня появится такая возможность... ведь вы давно обещали научить меня писать о любви со вкусом.

Я сказала это шутливо, просто чтобы подразнить Дина. Но он, похоже, отнесся к этому с неожиданной серьезностью.

— Ты готова учиться? — спросил он, склонившись ко мне.

На один безумный миг мне показалось, что он собирается меня поцеловать. Я отпрянула... почувствовала, что краснею... и вдруг подумала о Тедди. Я не знала, что сказать... я взяла на руки Рома... спрятала лицо в его прелестной меховой шубке... прислушалась к его мурлыканью. В этот удачный момент к парадной двери вышла тетя Элизабет и пожелала узнать, надела ли я галоши. Я была без галош... так что вернулась в дом... а Дин ушел к себе. Из моего окна я смотрела, как он, прихрамывая, идет по садовой дорожке. Он выглядел таким одиноким, что мне вдруг стало его ужасно жаль. В обществе Дина время проходит так приятно, что я забываю о другой стороне его жизни. Я могу заполнить только такой маленький уголок этой жизни. Остальное, должно быть, ужасная пустота.

********

14 ноября, 19~

В Шрузбури новый скандал, связанный с именами Эмили Старр и Илзи Бернли. У меня только что состоялся пренеприятный разговор с тетей Рут, и я должна написать об этом, чтобы избыть горечь, оставшуюся после него в моей душе. Сущая буря в стакане воды! Но нам с Илзи ужасно не везет.

Вторую половину прошлого четверга я провела у Илзи: мы вместе делали домашнее задание по английской литературе. Мы честно трудились весь вечер, а в девять я пошла домой. Илзи вышла за ворота своего пансиона, чтобы проводить меня. Был тихий, темный, ласковый звездный вечер. Пансион, где в этом году поселилась Илзи, занимает последний дом на Кардиган-стрит; прямо за ним дорога поворачивает на маленький мостик через ручей, за которым начинается парк. В звездном свете нам были видны смутные и манящие очертания деревьев.

— Давай прогуляемся по парку, прежде чем ты пойдешь домой, — предложила Илзи.

И мы пошли. Разумеется, мне не следовало этого делать. Мне, как любой положительной особе, склонной к чахотке, следовало прямиком отправляться домой и в постель. Но я только что закончила мой обычный осенний курс приема рыбьего жира — брр!— и решила, что, пожалуй, могу разок бросить вызов ночному воздуху. Итак... мы пошли. И это было восхитительно. Издали, со стороны гавани, до нас доносилась музыка ветра, играющего на ноябрьских холмах, но в самом парке, среди больших деревьев, воздух был тих и неподвижен. Мы свернули с дороги и побрели по узкой тропинке на холм через полный пряного аромата ельник. Ели и сосны всегда дружелюбны, но они, в отличие от кленов и тополей, никогда не рассказывают никаких секретов, никогда не выдают своих тайн, не посвящают в свои хранимые веками традиции... и потому, разумеется, они интереснее любых других деревьев.

На склоне холма нас ждали чарующие волшебные звуки, прохлада и нежные запахи ночи — запахи еловой смолы и тронутых морозом папоротников. Мы, казалось, находились в самом сердце царства мирной тишины. Ночь, словно мать, обняла нас и прижала друг к другу. Мы рассказали друг другу все-все. Конечно, на следующий день я пожалела об этом.... хотя Илзи — отличная наперсница и хранительница тайн и никогда никому ничего не выдаст, даже в приступе ярости. Но, с другой стороны, не в традициях Марри выворачивать душу наизнанку даже перед самым близким другом. Но темнота и аромат еловой смолы вызывают человека на такие признания. А еще — нам было очень весело... общество Илзи всегда бодрит. С ней ни на миг не становится скучно. В целом прогулка оказалась очень приятной, и мы вышли из парка как никогда близкими, чувствуя себя богаче на одно новое, приятное, общее для нас двоих воспоминание. У мостика мы встретили Тедди и Перри. Они возвращались со своей обычной прогулки по Западной дороге. Сейчас тот редкий период, когда Илзи и Перри не в ссоре и разговаривают друг с другом, так что мы вчетвером перешли через мостик, а затем они пошли своей дорогой, а мы своей. В десять часов я уже была в постели и крепко спала.

Но кто-то видел, как мы шли по мостику. На следующий день вся школа говорила о том, что мы с Илзи до полуночи гуляли по парку с Тедди Кентом и Перри Миллером. А еще через день об этом уже говорил весь город. Тетя Рут тоже услышала эту историю и сегодня вечером призвала меня к ответу. Я рассказала ей, как все было, но она, разумеется, не поверила.

— Но вы же знаете, тетя Рут, что в четверг вечером я была дома четверть десятого, — сказала я.

— Да, я полагаю, насчет времени они преувеличивают, — вынуждена была признать тетя Рут. — Но, должно быть, что-то все же произошло, если пошли такие разговоры. Нет дыма совсем уж без огня. Эмили, ты идешь по стопам своей матери.

— Оставим мою мать в покое... она умерла, — сказала я. — Главный вопрос, тетя Рут, верите вы мне или нет?

— Я не верю, что дело обстояло так скверно, как об этом болтают в городе, — неохотно сказала тетя Рут. — Но ты привлекла к себе внимание сплетников. Разумеется, ты должна была ожидать подобных неприятностей, если продолжаешь повсюду бегать с Илзи Бернли и с такими отбросами общества, как Перри Миллер. Эндрю хотел прогуляться с тобой в парке в прошлую пятницу вечером, а ты отказалась — я все слышала. Разумеется, это было бы слишком респектабельно для тебя.

— Вот именно, — сказала я. — В этом и заключалась причина моего отказа. Всё слишком респектабельное — скучно.

— Дерзость, мисс, совсем не остроумие, — сказала тетя Рут.

Я не собиралась дерзить, но меня раздражает, что мне так навязывают Эндрю. Я чувствую, что мне предстоит с ним немало хлопот. Дин считает, что это очень забавно: он не хуже меня знает, что именно «носится в воздухе», и всегда дразнит меня насчет моего «рыжеволосого и флегматичного молодого атлета» — сокращенно моей «рифмы».

— Ведь он в самом деле почти «рифма», — сказал Дин.

— Но никак не стихотворение, — возразила я.

Конечно, славный, милый бедняга Эндрю — наискучнейшая проза. Впрочем, я испытывала бы к нему самые дружеские чувства, если бы только весь клан Марри не навязывал его мне с таким упорством. Им хочется, чтобы я оказалась благополучно помолвлена, прежде чем стану достаточно взрослой, чтобы убежать с кем-нибудь из дома, а есть ли на свете более надежный и осмотрительный молодой человек, чем Эндрю Марри?

О, Дин прав: никто не свободен в этом мире — никогда не свободен, если не считать нескольких кратких мгновений, когда порой приходит «вспышка» или когда душа ненадолго ускользает в бессмертие, как это было со мной в ту ночь, которую я провела на стоге сена. Все остальные годы, проведенные на земле, мы рабы — рабы традиций, условностей, честолюбия, родственников. И порой — как в нынешний вечер — последнее ярмо из перечисленных кажется мне самым тяжким.

********

Молодой Месяц

3 декабря, 19~

Я снова в моей собственной дорогой комнатке, и в моем маленьком камине, по милостивому позволению тети Элизабет, даже разведен огонь. Открытый огонь всегда восхитителен, но он в десять раз восхитительнее в такой бурный вечер, как нынешний. Я наблюдала за метелью из моего окна, пока не стемнело. Есть особое очарование в мягких хлопьях снега, беззвучно летящих косыми линиями на фоне темных деревьев. Я наблюдала и одновременно описывала снегопад в моей «книжке от Джимми». А теперь поднялся ветер, и мою комнату заполнили легкие, печальные вздохи метели, мчащейся через рощу Высокомерного Джона. Это один из прелестнейших звуков в мире. Некоторые звуки так совершенны — гораздо более совершенны, чем что-либо видимое, — например, мурлыканье Рома, лежащего на коврике перед моим камином... потрескивание огня... писк и возня мышей, которые веселятся за стенными деревянными панелями. Я люблю вот так сидеть одна в моей комнате. И мне приятно думать, что даже мыши хорошо проводят время у меня. Я получаю так много удовольствия от тех немногочисленных вещей, которые мне принадлежат. Они имеют для меня глубокое значение, какого не имеют ни для кого другого. Я никогда ни на миг не могу почувствовать себя как дома в комнате, которую отвела мне в своем доме тетя Рут, но как только приезжаю сюда, вхожу в свое собственное королевство. Я люблю читать здесь... мечтать здесь... сидеть у окна и превращать мои воздушные фантазии в стихи.

В этот вечер я читаю одну из папиных книг. Я всегда ощущаю чудесную близость к нему, когда читаю его книги — словно я, неожиданно оглянувшись, могла бы его увидеть. Мне так часто попадаются на полях сделанные им карандашные пометки, и они всегда кажутся посланиями от него. Книга, которую я читаю сегодня, великолепна... великолепны и сюжет, и главная идея... великолепно описаны человеческие побуждения и страсти. Читая ее, я чувствую себя скромной и незначительной, что мне весьма полезно. Я говорю себе: «Ты, бедное, жалкое, маленькое создание, неужели ты вообразила, будто способна писать? Если так, то отныне твои заблуждения уничтожены навсегда, и ты видишь себя в своей неприкрашенной ничтожности». Но я скоро выйду из этого угнетенного состояния... и снова поверю, что могу писать — немного, — и с радостью продолжу создавать очерки и стихотворения — в ожидании того времени, когда смогу написать что-нибудь более значительное. Через полтора года обещание, которое я дала тете Элизабет, уже не будет меня связывать, и я снова смогу писать рассказы. Пока же — терпение! Конечно, иногда я немного устаю твердить себе: «Терпение и выдержка!» Особенно тяжело оттого, что не сразу видишь положительные последствия проявления этих заслуживающих всяческого восхищения добродетелей. Иногда мне хочется испытывать самое жгучее нетерпение и метаться из стороны в сторону. Но только не в этот вечер. В этот вечер я всем довольна, как кошка на коврике перед камином. Я замурлыкала бы, если б умела.

********

9 декабря, 19~

Сегодняшний вечер был посвящен Эндрю. Он пришел, как обычно, аккуратнейше одетый и подстриженный. Конечно, мне нравятся опрятные юноши, но Эндрю, право, заходит в этом отношении слишком далеко. Всегда кажется, будто он недавно был накрахмален и выглажен и теперь боится пошевелиться или засмеяться из опасения, что захрустит. Кстати, мне сейчас пришло в голову, что я никогда еще не слышала, чтобы Эндрю от души рассмеялся. И я знаю, что он никогда не искал пиратских кладов, когда был мальчишкой. Но он положительный, здравомыслящий и аккуратный, и ногти у него всегда очень чистые, и управляющий банка о нем очень высокого мнения. И он любит кошек... когда они знают свое место! О, я недостойна такого замечательного кузена!

********

5 января, 19~

Рождественские праздники позади. Я прекрасно провела две недели в старом, любимом, закутанном в снега Молодом Месяце. За день до Рождества я получила пять извещений о приеме моих произведений к публикации. Удивляюсь, как я с ума не сошла от радости. Три из них были от журналов, которые ничего не платят за напечатанные стихи и статьи, но дают годовую подписку. Но еще в двух были чеки — один на два доллара за стихотворение и еще один на десять долларов за мой старый рассказ «Пески времен», который наконец-то приняли — первый мой принятый рассказ! Тетя Элизабет посмотрела на эти чеки и с удивлением спросила:

— Ты полагаешь, что банк действительно выплатит тебе по ним деньги?

Она едва могла в это поверить, даже после того как кузен Джимми взял оба чека с собой в Шрузбури и получил по ним наличные.

Разумеется, эти деньги пойдут на оплату моих расходов в этом учебном году. Но я получила громадное удовольствие, придумывая, как распорядилась бы ими, если бы была вольна потратить их по своему усмотрению.

Перри включили в школьную команду, которая в феврале будет участвовать в традиционных дебатах со студентами королевской учительской семинарии. Молодец Перри! Попасть в эту команду — большая честь. Эти дебаты проходят каждый год, и семинаристы побеждали три года подряд. Илзи вызвалась подготовить Перри к выступлению, и хлопот у нее с ним полон рот — особенно трудно отучить его говорить «волеизлияние» вместо «волеизъявление». Здесь она проявляет невероятную самоотверженность, так как на самом деле Перри ей не нравится. Я очень надеюсь, что в нынешнем году дебаты выиграет наша школа.

В этом семестре по английскому мы проходим «Королевские идиллии»[76]. Некоторые фрагменты в них мне нравятся, но поэму «Артур» я терпеть не могу. Если бы я была Гвиневерой, я бы просто дала этому Артуру пощечину... но я не изменила бы ему с Ланселотом, который был просто отвратителен — хоть и по-другому[77]. Что же до Герейнта, то на месте Энид[78], я бы его укусила. Эти «терпеливые Гризельды»[79] заслуживают всех издевательств, которым их подвергают. Моя дорогая леди Энид, если бы вы принадлежали к семейству Марри из Молодого Месяца, вы держали бы своего мужа в ежовых рукавицах и он любил бы вас за это еще больше.

Я сегодня читала один рассказ. Конец у него был трагический. Я страдала, пока не придумала другой — счастливый. Мои рассказы всегда будут со счастливым концом. И мне все равно, будет ли это «жизненно правдиво» или нет. Жизненно правдиво то, что должно быть, и такая правда лучше любой другой.

Кстати, о книгах. На днях я прочитала одну старую книгу, принадлежащую тете Рут — «Дети аббатства»[80]. Героиня падала в обморок в каждой главе и проливала обильные слезы, если было кому на это смотреть. Но что касается испытаний, которые она перенесла, несмотря на свое хрупкое сложение, и преследований, которым она подверглась (а имя им легион), то в наши дни вырождения и упадка ни одна прекрасная девица — ни даже самая новая из «новых женщин»[81] — не смогла бы пережить и половины из них. Я так расхохоталась над этой книгой, что изумила тетю Рут, по мнению которой, это очень печальное произведение. «Дети аббатства» — единственный роман в доме тети Рут. Его подарил ей один из ее поклонников, когда она была молоденькой девушкой. Невозможно даже представить, что у тети Рут когда-то был поклонник. Дядя Даттон кажется совершенно нереальным, и даже его портрет, стоящий в гостиной на задрапированном крепом мольберте, не может убедить меня в том, что он существовал.

********

21 января, 19~

В пятницу вечером состоялись дебаты между командами шрузбурской средней школы и шарлоттаунской королевской учительской семинарии. Мальчики из семинарии явились в полной уверенности, что им предстоит «прийти, увидеть и победить»[82]... но домой отправились, как говорится в таких случаях, поджав хвост. Всё решила речь Перри. Он был великолепен. Даже тетя Рут впервые признала, что в нем «что-то есть». Когда дебаты завершились, он подбежал в коридоре к нам с Илзи.

— Ну как, Эмили? Здорово я выступил, правда? — спросил он. — Я знал, что способен на такое, но не знал, сумею ли показать себя на этот раз. Когда я встал, то сначала чувствовал себя страшно косноязычным... а потом увидел тебя... как ты смотришь на меня и как будто говоришь: «Ты можешь... ты должен!» — и я попер вперед на всех парах. Так что эти дебаты выиграла ты, Эмили.

Такие-то речи в присутствии Илзи, которая столько времени мучилась с ним, натаскивая его перед этими дебатами! Очень мило с его стороны! И ни одного слова благодарности ей... всё только мне, не способствовавшей его победе ничем, заинтересованного взгляда.

— Перри, ты неблагодарный невежа!— воскликнула я... и ушла, оставив его с отвисшей челюстью. Илзи была в такой ярости, что заплакала. Она ни разу не заговорила с ним с тех пор... а этот осел Перри не может понять почему.

— Да из-за чего она на меня на этот раз взъелась? Я поблагодарил ее за труды и заботу еще на нашей последней репетиции, — сказал он.

Несомненно, Стоувпайптаун может понять далеко не всё.

********

2 февраля, 19~

Вчера вечером миссис Роджерс пригласила тетю Рут и меня к обеду, чтобы мы могли познакомиться с ее сестрой и зятем — мистером и миссис Херберт. Тетя Рут нарядилась в свой воскресный кружевной чепчик и коричневое бархатное платье, от которого несет нафталином, и приколола на грудь большую овальную брошку с прядью волос дяди Даттона, а я надела мое «пепельно-розовое» платье и ожерелье принцессы Мины и шла, дрожа от волнения, так как мистер Херберт — член кабинета министров доминиона и человек, который вхож к королям. У него крупная, серебристо-седая голова и глаза, которые так часто проникали в мысли других людей, что возникает пугающее ощущение, будто они смотрят прямо в твою душу и читают там твои истинные побуждения, в которых ты не смеешь признаться самой себе. Лицо у него чрезвычайно интересное. Весь разнообразный опыт его полной событий, чудесной жизни написан на нем. С первого взгляда можно сказать, что он прирожденный лидер. За обедом миссис Роджерс отвела мне место рядом с ним. Я боялась заговорить... боялась, что скажу какую-нибудь глупость... боялась, что совершу какую-нибудь смехотворную ошибку. Так что я сидела тихо как мышка и с обожанием внимала ему. А сегодня миссис Роджерс передала мне, что после нашего ухода мистер Херберт сказал:

— Эта маленькая Старр из Молодого Месяца умеет поддержать разговор, и у нее это получается лучше, чем у любой девушки ее возраста, каких я только встречал.

Так что даже великие государственные деятели... но, впрочем... не буду отвечать черной неблагодарностью на комплимент.

И он сам блистал в этой нашей беседе: проявил и компетентность, и остроумие, и юмор. У меня было такое чувство, словно я пью какое-то превосходное, возбуждающее мысли и чувства, духовное вино. Я даже забыла о нафталине тети Рут. Какое это громадное событие — встретить такого мудрого человека и получить возможность посмотреть его глазами на завораживающий процесс строительства империи!

Перри специально пошел сегодня на станцию, чтобы взглянуть на мистера Херберта. Перри говорит, что когда-нибудь станет таким же великим человеком. Но я в это не верю. Перри может — и я уверена, что так и будет — добиться многого... может подняться очень высоко. Но он будет всего лишь успешным политиком... но никак не государственным деятелем. Илзи так и накинулась на меня, когда я сказала об этом вслух.

— Я терпеть не могу Перри Миллера, — бушевала она, — но еще больше я ненавижу снобизм. Ты, Эмили Старр, высокомерный сноб. По твоему мнению, Перри никогда не станет великим человеком только потому, что место его рождения — Стоувпайптаун. А вот если бы он принадлежал к великому клану непогрешимых Марри, ты не видела бы никаких пределов его будущим достижениям!

На мой взгляд, Илзи была несправедлива, а потому, высокомерно подняв голову, я ответила:.

— В конце концов, Молодой Месяц не то же самое, что Стоувпайптаун. Между ними есть разница».

Глава 17

«Целовался с кем-то кто-то»[83]

Часы показывали половину одиннадцатого, и Эмили с печальным вздохом осознала, что пора ложиться в постель. Вернувшись в половине десятого с «наперсточной вечеринки» Элис Кеннеди, она попросила у тети Рут разрешения посидеть лишний час над учебниками. Тетя Рут согласилась — неохотно и с подозрением, — а сама пошла спать, предварительно дав племяннице многочисленные наставления насчет свечей и спичек. Эмили прилежно читала учебник сорок пять минут и еще пятнадцать писала новое стихотворение. Желание завершить его было жгучим, но Эмили решительно отодвинула свой бювар в сторону.

В ту же минуту она вдруг вспомнила, что забыла свою «книжку от Джимми» в школьной сумке в столовой. Оставить ее там на ночь было никак нельзя. Утром тетя Рут, как всегда, спустится вниз первой и тогда непременно обследует школьную сумку, найдет «книжку от Джимми» и прочитает все, что есть в ней. А там были записи, не предназначавшиеся для глаз тети Рут. Необходимо было немедленно пробраться вниз и принести книжку к себе в комнату.

Эмили тихонько открыла дверь и на цыпочках спустилась вниз, морщась как от боли при каждом скрипе ступеньки. Наверняка, тетя Рут, спящая в большой спальне в другом конце холла, услышит этот скрип. Он и мертвого разбудит! Однако он не разбудил тетю Рут, так что Эмили благополучно добралась до столовой, где отыскала свою сумку с книжками и уже собиралась вернуться наверх, когда случайно взглянула на каминную полку. Там, прислоненное к часам, стояло письмо для нее. Очевидно, оно пришло с вечерней почтой — хорошее, тоненькое письмо с адресом журнала на уголке. Эмили поставила свечу на стол и вскрыла конверт, в котором нашла известие о принятом к публикации стихотворении и чек на три доллара. Подобные извещения — особенно сопровождающиеся чеками — были все еще так редки в жизни Эмили, что всегда вызывали у нее некоторое возбуждение. Она забыла про тетю Рут... она забыла, что скоро одиннадцать... она стояла, ошеломленная, снова и снова перечитывая короткую редакторскую записку... короткую, но ах до чего приятную! «Ваше очаровательное стихотворение»... «нам хотелось бы и в будущем получать ваши новые произведения»... о, конечно, они непременно получат!..

Эмили вздрогнула и обернулась. Что это? Стук в дверь? Нет... в окно. Кто это может быть? Что это? В следующее мгновение она увидела Перри. Он стоял на боковом крыльце и широко улыбался ей через окно.

Не задумываясь, все еще в восторге от только что полученного письма, она подскочила к окну, подняла защелку и распахнула его. Она знала, откуда возвращается Перри, и ей до смерти хотелось узнать, как у него дела. А был он у самого мистера Харди, в его великолепном доме на Куинн-стрит. Быть приглашенным на обед в этот дом считалось огромной честью, которой удостаивались лишь очень немногие из учеников. Перри получил это приглашение исключительно благодаря своей блестящей речи на межшкольных дебатах. Мистер Харди слышал ее и пришел к выводу, что перед ним будущая знаменитость.

Перри был безмерно горд и хвастался этим приглашением перед Тедди и Эмили (похвастаться перед Илзи ему не удалось — она еще не простила его за бестактность, проявленную сразу после дебатов). Эмили была очень довольна успехом Перри, но предупредила его о необходимости следить за собой в доме мистера Харди. У нее были некоторые опасения насчет манер Перри, но сам он никаких опасений не испытывал. У него все будет в порядке, высокомерно заявил он. Перри расположился на подоконнике, а Эмили присела на краешек дивана, напомнив себе, что это разговор на минутку — не больше.

— Проходил мимо и увидел свет в окне, — сказал Перри. — Так что решил подкрасться и глянуть, ты это или не ты. Хотел поплакаться тебе, пока рана свежа. Знаешь, Эмили, ты была права — да, права! И еще как! Я не согласился бы пережить такой вечер еще раз, даже если бы мне посулили за это сотню долларов.

— Как все прошло? — с тревогой спросила Эмили. Она чувствовала себя, в определенном смысле, ответственной за манеры Перри. Ведь те знания об этикете, которыми он к тому времени обладал, были получены им в Молодом Месяце.

Перри широко улыбнулся.

— Это душераздирающая история. С меня изрядно сбили спесь. Ты, как я полагаю, скажешь, что это пойдет мне на пользу.

— Да, спеси у тебя более, чем достаточно, — сухо согласилась Эмили.

Перри пожал плечами.

— Что ж, я все тебе расскажу про этот обед, только обещай ничего не говорить ни Илзи, ни Тедди. Я не желаю, чтобы они смеялись надо мной. Пришел я на Куинн-стрит вовремя... я не забыл ничего из того, что ты говорила насчет ботинок, и галстука, и ногтей, и носового платка, так что снаружи я был в полном порядке. Но, когда я добрался до дома, начались мои беды. Дом такой большой и великолепный, что я почувствовал себя как-то не очень... не то чтоб сдрейфил... я тогда еще не струхнул... но только вроде как был готов в любую минуту подскочить... как чужая кошка, когда ее пытаются погладить. Я нажал кнопку звонка. Она, конечно же, застряла, и звонок продолжал надрываться как сумасшедший. Я слышал, какой трезвон идет по всей громадной передней, и думал: «Наверняка, они решат, что у меня не хватает ума отпустить кнопку, прежде чем кто-нибудь выйдет к двери», — и это меня жутко смутило. Еще пуще смутила меня горничная. Я не знал, должен я пожать ей руку или нет.

— Что ты, Перри!

— Ну да, не знал. Я еще никогда не заходил в дома, где были бы такие горничные, как эта — вся разряженная, в чепчике и вычурном передничке. Я почувствовал себя не в своей тарелке.

— Неужели ты пожал ей руку?

— Нет.

Эмили вздохнула с облегчением.

— Она просто подержала дверь открытой, и я вошел. Я не знал, что делать дальше. Думаю, так и стоял бы там как вкопанный, но тут в холл вышел сам мистер Харди. Вот он, действительно, пожал мне руку и показал, куда девать... то есть куда повесить... шляпу и пальто, а потом повел меня в гостиную, чтобы представить своей жене. Пол был скользкий как лед... и, когда я ступил на коврик перед дверью гостиной, этот коврик так и поехал у меня под ногами... ну, и я полетел, и проехал по полу вперед ногами прямо к миссис Харди. Лежал я при этом на спине, а вот если бы на животе, то это было бы самое что ни на есть натуральное восточное приветствие, правда?

Эмили не смогла удержаться от смеха.

— Ох, Перри!

— Но, Эмили, это ей-же-ей была не моя вина. Никакие на свете этикеты не могли этого предотвратить. Конечно, я чувствовал себя как дурак, но встал и засмеялся. Остальные не смеялись. Они все славные люди. Миссис Харди осталась совершенно невозмутима... и выразила надежду, что я не пострадал, а доктор Харди сказал, что он сам не раз поскальзывался в доме, с тех пор как они отказались от добрых старых ковров и предпочли им половики и голый паркет. Я был так перепуган, что боялся двинуться с места, и тут же сел в ближайшее кресло, а в нем уже сидела собачонка — китайский мопс миссис Харди. О нет, я не задавил эту собачонку насмерть; я перепугался куда больше, чем она. Когда я наконец перебрался в другое кресло, пот градом катился у меня с лица. Тут как раз вошли другие гости, так что все вроде как отвлеклись от меня, и я смог малость оглядеться. Мне казалось, что у меня примерно десять пар рук и ног. И ботинки у меня были слишком большие и грубые. Затем я заметил, что сунул руки в карманы и насвистываю.

— О Перри... — начала Эмили, но оборвала фразу. Какой смысл что-то говорить?

— Я знал, что это неприлично, и потому перестал свистеть и вынул руки из карманов... но тут же начал грызть ногти. В конце концов я сунул руки под себя и сел на них. Ноги я поджал под кресло и сидел так, пока нас не пригласили в столовую... сидел так крепко, что, когда в комнату вошла, переваливаясь как утица, толстая старая леди и все остальные ребята вскочили на ноги, я не встал... решил, что это вроде как ни к чему: вокруг было полно свободных стульев. Но потом мне пришло в голову, что это, наверное, какой-то выверт этикета и мне тоже надо было встать. Надо было?

— Разумеется, — сказала Эмили устало. — Разве ты не помнишь, как Илзи бранила тебя за это самое?

— Ох, забыл я... Илзи вечно меня чихвостит. Но век живи, век учись. Впредь уж не забуду, ручаюсь. Там были еще три или четыре малых — новый учитель французского и парочка банкиров — и несколько дам. Вышел я, уже не растянувшись на полу, и очутился на стуле между мисс Харди и толстой леди, о которой говорил. Я только взглянул на стол.... и вот тогда-то, Эмили, я узнал, что значит настоящий страх. Прежде я и не знал, что это такое — ей-богу, не знал. Ужасное чувство. Я по-настоящему струсил. Раньше я думал, что у вас в Молодом Месяце, когда приходят гости, всё по последнему слову светского шика, но такого, как за этим столом, я в жизни не видел — все такое сверкающее и блестящее, а уж вилок, и ложек, и всего прочего у каждого прибора столько, что хватит на всех, кто сел за стол. Возле моего прибора еще лежал кусок хлеба, завернутый в салфетку, и он вывалился и полетел на пол. Я почувствовал, что у меня по лицу и шее разливается краска. Или, как ты выражаешься, румянец смущения. Я никогда прежде не краснел, сколько себя помню. Я не знал, следует ли мне встать и поднять его или нет. Затем горничная принесла мне другой такой же. Я пользовался не той ложкой для супа, какой надо было, но очень старался не забыть все, что твоя тетя Лора говорила насчет того, как правильно есть суп. Первые несколько ложек прошли неплохо... а потом я заинтересовался словами одного малого за столом... и принялся заглатывать.

— Неужели ты и тарелку наклонил, чтобы вычерпать последнюю ложку? — спросила Эмили в ужасе.

— Нет, я как раз собирался ее наклонить, когда вспомнил, что это неприлично. Хотя было ужасно жалко оставлять эту последнюю ложку. Суп был ужасно вкусный, а я хотел есть. А вот эта славная старая дама рядом со мной свою тарелку наклонила и последнюю ложку вычерпала! С мясом и овощами дело у меня пошло неплохо, если не считать одного... Я подцепил кучу мяса и картош... картофеля на мою вилку и как раз нес ее ко рту, когда заметил, что миссис Харди смотрит на меня, и вспомнил, что мне не следовало наваливать столько на вилку... и я вздрогнул... и все это свалилось на мою салфетку. Я не знал, будет ли это по правилам этикета, если я сниму все это с салфетки и положу обратно в мою тарелку, так что решил оставить как есть. Пудинг был что надо... только я ел его ложкой... той, которой ел суп... а все остальные вилками. Но все равно мне было ужасно вкусно, и я насчет этих ложек-вилок не особенно задумывался. Вы в Молодом Месяце всегда едите пудинг только ложками.

— Но почему ты не смотрел, как едят остальные, и не брал с них пример?

— Слишком был растерян. Но я вот что скажу... при всем их шике, еда была ничуть не лучше, чем у вас в Молодом Месяце... нет, даже не такая хорошая — ни в коем разе. Твоя тетя Элизабет готовит так, что запросто очко даст вперед всем кушаньям Харди... да и на тарелку они накладывают столько, что человеку еле-еле хватает! Когда обед кончился, мы вернулись в парадную гостиную... у них она называется приемной... и дела у меня пошли уже не так плохо. Ничего из ряда вон выходящего я не совершил — только опрокинул книжный шкаф.

— Перри!

— Да он был такой хлипкий. Я прислонился к нему, когда говорил с мистером Харди, и прислонился, должно быть, слишком крепко, так как этот чертов шкаф опрокинулся. Но то, что пришлось поднять его и поставить книги на место, похоже, помогло мне сделаться раскованнее, и после этого я уже не был таким косноязычным. Дальше тоже все у меня шло неплохо... только иногда вырывалось жаргонное словечко. Честное слово, я пожалел, что не последовал твоему совету и не отучился от жаргона давным-давно. Один раз толстая старая леди согласилась с чем-то, что я сказал — у нее есть не только три подбородка, но и здравый смысл, — и я так обрадовался ее поддержке, что от восторга выпалил: «Молодчага!» И еще думаю, я немного хвастался. Неужели я слишком много хвастаюсь, Эмили?

Этот вопрос никогда прежде не вставал перед Перри.

— Да, — ответила Эмили искренне, — и это очень плохая манера.

— Ну, потом мне стало вроде как стыдно. Я думаю, мне еще ужасно многому надо научиться, Эмили Я собираюсь купить себе книжку по этикету и заучить ее наизусть. Я не хотел бы пережить такой вечер еще раз. Но под конец все стало совсем неплохо. Джим Харди увел меня в свою берлогу, и мы сыграли в шашки. Я разбил его в пух и прах. С моим шашечным этикетом все в порядке, можешь не сомневаться. А миссис Харди сказала, что моя речь на дебатах была лучшей из всех, какие она когда- либо слышала от мальчика моего возраста, и захотела узнать, кем я собираюсь стать. Она отличная тетечка и здорово умеет создать светскую атмосферу. Это одна из причин, почему я хочу, чтобы ты, Эмили, когда придет время, вышла за меня: мне нужна жена с мозгами.

— Не говори глупостей, Перри, — высокомерно заявила Эмили.

— Это не глупости, — упрямо возразил Перри. — И вообще, самое время для нас прийти к окончательному решению. Ни к чему задирать передо мной нос только из-за того, что ты Марри. Когда-нибудь я буду стоящим женихом даже для Марри. Ну же, утешь меня в моем горе!

Эмили встала с презрительным видом. У нее, как у всех девушек, были свои мечты и среди них яркая, как красная роза, мечта о любви, но Перри Миллеру не отводилось в этих мечтах никакого места.

— Я не Марри, а Старр... и я иду наверх. Спокойной ночи.

— Подожди-ка секундочку, — сказал Перри с широкой усмешкой. — Когда часы пробьют одиннадцать, я тебя поцелую.

Эмили ни на миг не пришло в голову, что Перри действительно может сделать что-либо подобное — и это было очень глупо с ее стороны, так как Перри имел обыкновение всегда осуществлять все, что задумал. Но, с другой стороны, он никогда не был сентиментален. Она проигнорировала его слова, но задержалась на минутку, чтобы задать еще один вопрос о его визите в дом Харди. Перри не ответил на него. Часы как раз начали бить одиннадцать, когда она произнесла последние слова... и тогда он перекинул ноги через подоконник и очутился в комнате. Эмили слишком поздно поняла, что он собирается осуществить свой замысел. Она лишь успела нагнуть голову, так что Перри чмокнул ее, энергично и от души — в его поцелуях не было ничего утонченного — в ухо вместо щеки.

В тот самый момент, когда Перри поцеловал ее, и прежде чем у нее вырвались раздраженные слова протеста, произошло нечто совершенно неожиданное. Порывом ветра, ворвавшегося в открытое окно, задуло маленькую свечу, а в открывшейся двери столовой появилась тетя Рут, облаченная в розовую фланелевую ночную рубашку и держащая в руках другую свечу, свет которой снизу бил в ее окруженное венчиком из папильоток лицо, придавая ему зловещее выражение.

Это одно из мест повествования, где честный биограф чувствует, что не способен — если употребить старое доброе выражение — «воздать своим пером должное» этой сцене.

Эмили и Перри стояли словно окаменев. На миг окаменела и сама тетя Рут. Тетя Рут предполагала найти Эмили пишущей, как это произошло однажды ночью месяц назад, когда вдохновение посетило Эмили перед сном, и она, прежде чем лечь спать, тихонько пробралась в натопленную столовую, чтобы там записать свои мысли в «книжку от Джимми». Но увидеть такое! Надо признать, что со стороны происходящее действительно могло показаться более серьезным, чем на самом деле. Так что вряд ли стоит осуждать тетю Рут за ее негодование.

Тетя Рут сурово смотрела на незадачливую парочку.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она у Перри.

И тут Стоувпайптаун совершил ошибку.

— Ищу круглый квадрат, — сказал Перри легкомысленно, глядя на нее ясными глазами, полными озорства и лукавства.

«Дерзость» Перри — так назвала это про себя тетя Рут, и нельзя не согласиться, что он был дерзким — естественно ухудшила и без того скверное положение. Тетя Рут обернулась к Эмили.

— Может быть, ты сможешь объяснить, почему ты здесь в такой час и целуешься в темноте с этим типом?

Эмили вздрогнула от жестокой вульгарности этого вопроса, словно от удара. Она забыла о том, насколько подозрительны обстоятельства, в которых ее застали, и, не желая противиться обуявшему ее духу противоречия, гордо вскинула голову.

— На такой вопрос, тетя Рут, я отвечать не собираюсь.

— Так я и думала. — У тети Рут вырвался весьма неприятный смешок, в котором задребезжала неблагозвучная нотка торжества. Можно было подумать, что, несмотря на гнев, она испытывает некоторое удовольствие. Приятно найти подтверждение своему давно сложившемуся мнению о ком-либо. — Что ж, может быть, ты будешь добра ответить на несколько других вопросов. Как этот тип попал сюда?

— Через окно, — лаконично сообщил Перри, увидев, что Эмили не собирается отвечать.

— Я не спрашивала вас, сэр. Уходите. — И тетя Рут театральным жестом указала ему на окно.

— Я не двинусь ни на шаг из этой комнаты, пока не узнаю, что вы собираетесь делать с Эмили, — заявил Перри упрямо.

— Я, — сказала тетя Рут с ужасно отрешенным видом, — не собираюсь ничего делать с Эмили.

— Миссис Даттон, будьте человеком, — умоляюще и вкрадчиво начал Перри. — Во всем виноват я один — честное слово! Эмили ни чуточки не виновата. Понимаете, все вышло так...

Но Перри опоздал.

— Я попросила объяснений у моей племянницы, и она отказалась их дать. А ваши я слушать не желаю.

— Но... — попытался возразить Перри.

— Тебе лучше уйти, Перри, — коротко сказала Эмили — выражение ее лица не сулило ему ничего хорошего. Она произнесла эти слова негромко, но самый гордый из гордых Марри не смог бы отдать более четкого приказа. Было в ее тоне нечто, не позволившее Перри ослушаться. Он покорно вылез из окна, чтобы исчезнуть в ночи. Тетя Рут шагнула к окну и закрыла створку. Затем, совершенно игнорируя Эмили, она — приземистая фигурка в розовой фланели — решительным шагом направилась наверх.

Эмили плохо спала в ту ночь — и, как надо признать, поделом ей было! Приступ гнева прошел, и теперь стыд хлестал ее словно кнут. Она поняла, что повела себя очень глупо, когда отказалась объяснить произошедшее тете Рут. Тетя Рут имела право требовать объяснений, поскольку эта неприятная ситуация возникла в ее собственном доме, и не имело значения, как злобно и каким неприятным тоном она их потребовала. Конечно, она не поверила бы ни единому слову Эмили, но Эмили, если бы дала такие объяснения, не осложнила бы свое и без того затруднительное положение.

Эмили имела все основания ожидать, что теперь ее с позором отправят домой, в Молодой Месяц. Тетя Рут категорически откажется оставить такую девушку в своем доме... и тетя Элизабет согласится с ней.. а тетя Лора будет безутешна. Выдержит ли такое испытание даже верность кузена Джимми? Перспективы были весьма неприятными. Неудивительно, что Эмили провела ночь без сна. Она была так несчастна, что каждое биение сердца, казалось, причиняло боль. И вновь необходимо заявить, весьма недвусмысленно, всего этого она заслуживала. У меня нет для нее ни одного слова жалости или оправдания.

Глава 18

Косвенное доказательство

В субботу утром за завтраком тетя Рут хранила каменное молчание, но жестоко усмехалась про себя, пока намазывала маслом и ела свои жареные хлебцы. Было совершенно ясно, что тетя Рут наслаждается жизнью... и так же ясно, что об Эмили сказать этого было нельзя. Тетя Рут передавала Эмили хлеб и повидло с убийственной вежливостью, словно говоря: «Я ни на йоту не отступлю от правил приличия. Возможно, я выгоню тебя из моего дома, но, если ты уйдешь без завтрака, то вина за это ляжет исключительно на тебя саму».

После завтрака тетя Рут ушла в город, чтобы — как подозревала Эмили — позвонить по телефону доктору Бернли и передать через него послание в Молодой Месяц. Эмили ожидала, что по возвращении тети Рут немедленно получит приказание собирать чемодан. Но тетя Рут так и не заговорила. В середине дня прибыл кузен Джимми в открытых санях с двумя двойными сиденьями. Тетя Рут вышла на крыльцо, чтобы поговорить с ним. Затем она вернулась в дом и наконец нарушила молчание.

— Одевайся, — сказала она. — Мы едем в Молодой Месяц.

Эмили молча повиновалась. Она села на заднее сиденье саней, а тетя Рут устроилась рядом с кузеном Джимми. Кузен Джимми оглянулся на Эмили поверх воротника своего мехового пальто и сказал: «Привет, киска», — но не слишком весело. Очевидно, кузен Джимми предполагал, что произошло нечто весьма серьезное, хотя не знал что именно.

Поездка оказалась неприятной, несмотря на дымчато-жемчужную красоту серого зимнего дня. Неприятным стало и прибытие в Молодой Месяц. Тетя Элизабет смотрела сурово, а тетя Лора с тревогой.

— Я привезла сюда Эмили, — сказала тетя Рут, — так как чувствую, что не в состоянии справиться с ней в одиночку. Думаю, Элизабет, что вы с Лорой должны оценить ее поведение сами.

Итак, предстоял домашний суд, а она, Эмили, оказалась на скамье подсудимых. Справедливость... будут ли ее судить по справедливости? Что ж, она постарается этой справедливости добиться. Эмили вскинула голову, и ее побледневшее лицо вспыхнуло румянцем.

Когда она спустилась из своей комнаты, все уже были в гостиной. Тетя Элизабет сидела за столом, тетя Лора, готовая разразиться слезами, на диване. Тетя Рут стояла на коврике у камина, недовольно глядя на кузена Джимми, который вместо того, чтобы уйти, как ему следовало, в конюшню, просто оставил лошадь привязанной к ограде сада и сел сзади в углу, твердо решив, как Перри, узнать, что «сделают с Эмили». Рут была раздражена. Почему Элизабет вечно требует, чтобы Джимми допускали на все семейные советы, на которых он желает присутствовать? Нелепо давать ему какое-либо право голоса, ведь он всего лишь взрослый ребенок.

Эмили не села. Она отошла и встала у окна — ее силуэт и черная головка темнели на фоне красной шторы, как сосна на весеннем закате. За окном в ледяных сумерках первых мартовских дней лежал белый, мертвый мир. За садом и ломбардскими тополями тянулись пустынные и мрачные поля Молодого Месяца, а за ними еще медлила на небе ярко-красная полоска заката. Эмили содрогнулась.

— Ну, — сказал кузен Джимми, — давайте приступим к делу и покончим с ним. Эмили, должно быть, хочет поужинать.

— Если бы ты знал о ней то, что известно мне, то решил бы, что она нуждается кое в чем помимо ужина, — с кислой миной отозвалась миссис Даттон.

— Я знаю об Эмили все, что нужно, — возразил кузен Джимми.

— Джимми Марри, ты осел, — гневно заявила тетя Рут.

— Что ж, мы с тобой родственники, — любезно согласился кузен Джимми.

— Джимми, помолчи, — величественно сказала Элизабет. — Рут, мы готовы тебя выслушать.

И тетя Рут рассказала все. Она строго придерживалась фактов, но излагала их в такой манере, что произошедшее выглядело даже еще более ужасным, чем можно было предположить. Ей удалось сделать всю эту историю чрезвычайно неприглядной, и, слушая ее, Эмили снова содрогнулась. По мере того, как тетя Рут приводила новые подробности, лицо тети Элизабет становилось все жестче и холоднее, тетя Лора заплакала, а кузен Джимми начал насвистывать.

— Он целовал ее шею, — заключила тетя Рут. Ее тон подразумевал, что, как ни плохо целовать девушек в обычные места, в тысячу раз более возмутительно и позорно целовать их в шею.

— В действительности это было мое ухо, — пробормотала Эмили с неожиданной озорной улыбкой, от которой не успела вовремя удержаться. Несмотря на всю свою тревогу и ужас, она чувствовала, что в ее душе присутствует и Нечто, словно отступившее на шаг назад и наслаждающееся этой сценой — ее драматизмом и комизмом. Но это проявление чувств было весьма некстати. В результате она произвела впечатление легкомысленной и бесстыдной.

— Так вот, спрашиваю вас, — сказала тетя Рут, воздев свои пухлые руки, — неужели вы можете рассчитывать, что я оставлю такую девушку в своем доме?

— Нет, думаю, что не можем, — медленно произнесла Элизабет.

Тетя Лора начала отчаянно всхлипывать. Кузен Джимми со стуком опустил на пол передние ножки своего стула.

Эмили отвернулась от окна и окинула их всех взглядом.

— Тетя Элизабет, я хочу объяснить, что произошло.

— Думаю, того, что мы слышали, нам вполне достаточно, — сказала тетя Элизабет ледяным тоном... тем более ледяным, что ее душа была полна горького разочарования. Она уже начинала — сдержанно, как это пристало Марри — любить Эмили и очень гордиться ею, а потому известие о том, что племянница способна на такое поведение, стало ужасным ударом для тети Элизабет. Боль, которую она испытывала, сделала ее безжалостной.

— Нет, тетя Элизабет, так не годится, — сказала Эмили спокойно. — Я слишком взрослая, чтобы так со мной обращаться. Вы должны выслушать и мой рассказ.

В ее глазах был «взгляд Марри» — взгляд, который Элизабет так хорошо знала и давно помнила. Она заколебалась.

— У тебя была возможность дать свои объяснения вчера вечером, — отрезала тетя Рут, — но ты не пожелала.

— Вчера я была обижена и сердита оттого, что вы так плохо обо мне думаете, — сказала Эмили. — К тому же я знала, что вы мне не поверите.

— Я поверила бы тебе, если бы ты сказала правду, — возразила тетя Рут. — Просто ты не смогла ничего сразу выдумать, чтобы объяснить свое поведение. Но, как я полагаю, у тебя было достаточно времени со вчерашнего вечера, чтобы сочинить что-нибудь в свое оправдание.

— Ты когда-нибудь слышала, чтобы Эмили солгала? — спросил кузен Джимми.

Миссис Даттон открыла рот, чтобы произнести «да», но тут же снова его закрыла. Что если Джимми потребует привести конкретный пример? Она была уверена, что слышала от Эмили... выдумки... слышала десятки раз, но как это доказать?

— Ну, так как? — настаивал этот отвратительный Джимми.

— Ты еще будешь меня допрашивать!— Тетя Рут повернулась к нему спиной. — Элизабет, я ведь всегда говорила тебе, что эта девочка скрытная и хитрая?

— Да, — кивнула бедная Элизабет, с некоторым облегчением, так как на этот вопрос могла ответить со всей уверенностью: Рут, действительно, говорила ей это бессчетное количество раз.

— И разве эта история не доказывает, что я была права?

— Боюсь... что так. — Элизабет Марри чувствовала, что для нее самой это очень горькая минута.

— Тогда тебе решать, что делать дальше, — с торжеством заявила Рут.

— Подождите, — решительно вмешался кузен Джимми. — Вы не дали Эмили ни малейшей возможности дать свои объяснения. Это несправедливый суд. Дайте ей минут десять и не перебивайте.

— Да, это будет лишь справедливо, — неожиданно твердо сказала Элизабет. У нее появилась безумная, ничем не оправданная надежда, что Эмили все же сумеет обелить себя.

— Ох... ну... — Миссис Даттон недовольно согласилась и с глухим звуком опустилась на старый стул Арчибальда Марри.

— Ну, Эмили, расскажи нам, что произошло на самом деле, — сказал кузен Джимми.

— Ну, надо же!— взорвалась тетя Рут. — Ты хочешь сказать, что я рассказала не то, что произошло на самом деле?

Кузен Джимми предостерегающе поднял руку.

— Хорошо... хорошо... ты сказала, что хотела сказать. Давай, киска.

Эмили рассказала свою историю от начала и до конца. Ее слова звучали убедительно. Так что трое из ее слушателей наконец поверили ей, и огромная тяжесть упала с души у каждого из них. То, что Эмили говорит правду, чувствовала в глубине души и сама тетя Рут, но признать это она не пожелала.

— Чрезвычайно искусная выдумка, надо признать, — сказала она насмешливо.

Кузен Джимми встал и, пройдя через всю кухню, наклонился к миссис Даттон. Его розовое лицо с раздвоенной бородкой и детскими карими глазами, прямо смотрящими из-под седых кудрей, приблизилось к ее лицу.

— Рут Марри, — сказал он, — ты помнишь рассказы, которые ходили сорок лет назад о тебе и Фреде Блэре? Помнишь?

Тетя Рут подалась назад вместе со стулом. Кузен Джимми последовал за ней.

— Ты помнишь, что тебя застали в неприятном положении, которое выглядело куда хуже, чем это? Разве не так?

Бедная тетя Рут снова подалась назад вместе со стулом. И снова кузен Джимми последовал за ней.

— Ты помнишь, как ты злилась из-за того, что люди не верили тебе? Но твой отец поверил тебе... он верил тем, кто был одной с ним плоти и крови. Не так ли?

Тетя Рут, уже припертая со своим стулом к стене, была вынуждена сдаться на милость победителя.

— Я... я... отлично помню, — коротко сказала она.

Ее щеки были багровыми. Эмили смотрела на нее с интересом. Неужели тетя Рут зарделась от смущения? Рут Даттон, действительно, пережила несколько очень тяжелых месяцев в своей давно минувшей юности. Ей было восемнадцать, когда она случайно попала в очень неприятную ситуацию. Она была ни в чем не виновата — совершенно ни в чем, став всего лишь беспомощной жертвой самого рокового стечения обстоятельств. Отец поверил ее объяснениям, и вся семья выступила на ее защиту. Но ее ровесники много лет предпочитали верить «фактам» — и, возможно, все еще продолжали верить, если им случалось когда-либо вспомнить эту историю. Рут Даттон содрогнулась, вспомнив о страданиях, которые причинили ей сплетни. Она уже не смела отказать Эмили в доверии, но пойти на уступки с любезностью было не в ее привычках.

— Джимми, — сказала она резко, — будь добр, отойди и сядь! Я полагаю, что Эмили говорит правду... жаль только, что ей потребовалось столько времени на то, чтобы решиться ее рассказать. И я уверена, это существо всерьез ухаживает за ней.

— Нет, он сразу предложил мне выйти за него замуж, — холодно отозвалась Эмили.

Трое из присутствующих в комнате изумленно ахнули. Одна лишь тетя Рут не лишилась дара речи.

— И ты согласилась, если мне будет позволено спросить?

— Нет. Я говорила ему это уже раз десять.

— Ну, я рада, что у тебя хватило ума на это. Стоувпайптаун, подумать только!

— Стоувпайптаун не имеет к этому никакого отношения. Через десять лет Перри Миллер добьется такого положения, что даже Марри будут считать за честь принимать его у себя. Но он не принадлежит к тому типу мужчин, какие мне нравятся — вот и все.

Неужели это была Эмили... эта высокая молодая женщина, которая так хладнокровно приводила причины своего отказа выйти замуж... и рассуждала о «типе мужчин», который ей нравится? Элизабет, Лора и даже Рут смотрели на нее так, словно никогда не видели ее прежде — смотрели с уважением, которого не было прежде. Конечно, они знали, что Эндрю был... был... ну, короче, что Эндрю был. Но, разумеется, пройдет несколько лет, прежде чем Эндрю будет... будет... ну, короче, будет! А тут все это уже произошло, но с другим поклонником... даже происходило — обратите внимание!— «раз десять». В тот момент, даже не отдавая себе в этом отчета, они перестали смотреть на нее как на ребенка. В один миг она вошла в их мир, и впредь ей предстояло быть с ними на равных. Никаких больше семейных судов! Они все почувствовали это, о чем свидетельствовало следующее замечание тети Рут. Она заговорила почти так, как могла бы заговорить с Лорой или Элизабет, если бы считала, что ее долг упрекнуть их.

— Но только подумай, Эмили, что было бы, если бы кто-нибудь из прохожих увидел Перри Миллера, сидящего на подоконнике в такой поздний час?

— Да, конечно. Я прекрасно понимаю, как это выглядело, с вашей точки зрения, тетя Рут. Всё, чего я хочу, — это, чтобы вы взглянули на дело с моей точки зрения. Я поступила глупо, когда открыла окно и заговорила с Перри. Теперь я это понимаю. Я просто не подумала... а потом я так заинтересовалась рассказом о его промахах за обедом у мистера Харди, что забыла, как бежит время.

— Перри Миллер обедал у мистера Харди? — ахнула тетя Элизабет. Это было новым потрясением для нее. Мир... мир Марри... должно быть, перевернулся вверх дном, если выходца из Стоувпайптауна приглашали обедать на Куинн-стрит. В тот же момент тетя Рут с ужасом вспомнила, что Перри Миллер видел ее в розовой фланелевой ночной рубашке. Это не имело значения прежде, ведь он был всего лишь батраком в Молодом Месяце. Теперь он был гостем мистера Харди.

— Да. Мистер Харди считает его блестящим оратором и говорит, что у него есть будущее, — сказала Эмили.

— Что ж, — раздраженно отозвалась тетя Рут, — я хочу лишь, чтобы ты перестала бродить по моему дому днем и ночью, сочиняя свои романы. Если бы ты была, как тебе следовало, в постели, этого никогда не случилось бы.

— Я не пишу никаких романов!— воскликнула Эмили. — Я не написала ни единого слова вымысла, с тех пор как дала тете Элизабет обещание не писать рассказов. Я вообще ничего не писала в тот вечер. Говорю вам, я просто спустилась, чтобы взять мою «книжку от Джимми».

— А почему ты не могла оставить ее там до утра? — продолжала настаивать тетя Рут.

— Ну, ну, — вмешался кузен Джимми, — не затевай новый спор. Я хочу ужинать. Девочки, пойдите-ка и накройте на стол.

Элизабет и Лора покинули комнату так послушно, словно получили распоряжение от самого Арчибальда Марри. Через мгновение за ними последовала и Рут. Исход дела оказался не таким, какого она ожидала, но, в конце концов, так было даже лучше. Кому хочется, чтобы о такой скандальной истории в семействе Марри, заговорили повсюду? А этого было бы не избежать, если бы вся родня признала Эмили виновной.

— Ну, это дело уладилось, — сказал кузен Джимми, обернувшись к Эмили, когда за Рут закрылась дверь.

Эмили глубоко вздохнула. Тихая, внушительная старая комната вдруг показалась ей очень красивой и дружелюбной.

— Да, благодаря вам, — сказала она, подбегая, чтобы порывисто обнять его. — А теперь отругайте меня, кузен Джимми, отругайте меня хорошенько.

— Нет, нет. Но было бы благоразумнее не открывать то окно, разве не так, киска?

— Конечно. Но порой благоразумие кажется мнимой добродетелью. Человек стыдится ее... ему хочется просто идти вперед и... и...

— И плевать на последствия, — подсказал кузен Джимми.

— Ну да, что-то вроде того, — засмеялась Эмили. — Ненавижу идти по жизни на цыпочках, боясь сделать один большой шаг из опасения, что кто-то наблюдает со стороны. Я хочу «дико махать моим диким хвостом, ходить, где вздумается, и гулять сама по себе». Никому не было ни капли вреда оттого, что я открыла окно и заговорила с Перри. Не было даже ничего плохого в его попытке меня поцеловать. Он сделал это лишь для того, чтобы меня поддразнить. О, я ненавижу условности! Как вы говорите... плевать на последствия.

— Но мы не можем плевать на них, киска — в этом вся беда. Скорее уж они оплюют нас. Я так тебе это представлю, киска... предположим — почему бы и не предположить?.. предположим, что ты взрослая, и замужем, и у тебя дочь такого возраста, как ты сейчас, и вот ты однажды ночью спускаешься и застаешь ее с кем-нибудь... так, как тетя Рут застала тебя с Перри. Тебе это понравилось бы? Ты была бы очень довольна? Ну-ка, честно?

Эмили на миг пристально уставилась в огонь.

— Нет, не понравилось бы, — сказала она наконец. — Но, с другой стороны... ведь я не знала бы...

Кузен Джимми рассмеялся.

— В этом все дело, киска. Другие люди не знают. Так что мы должны вести себя осмотрительно. Да, я всего лишь «дурачок» Джимми Марри, но даже я понимаю, что мы должны вести себя осмотрительно. А на ужин, киска, у нас будет жареная свиная грудинка.

В эту минуту из кухни до них донесся ароматный запах, домашний, милый запах, не имевший ничего общего с компрометирующими обстоятельствами и скелетами в семейных шкафах. Эмили снова обняла кузена Джимми.

— Лучше блюдо зелени и при нем кузен Джимми, чем жаренные свиные ребрышки и при них тетя Рут,[84]— сказала она.

Глава 19

«Голоса эфира»[85]

«3 апреля, 19~

Бывают моменты, когда у меня возникает искушение поверить во влияние несчастливых звезд или существование несчастливых дней. А иначе как могут самые дьявольски нелепые события случаться с людьми, имеющими самые лучшие намерения? Тете Рут лишь совсем недавно наскучило напоминать мне о том вечере, когда она увидела, как Перри целует меня в столовой, и вот я в попала в новую переделку.

Но надо быть честной. Причина была не в том, что я уронила зонтик и подняла его сама,[86] и не в том, что в прошлую субботу в Молодом Месяце я уронила кухонное зеркало, и оно треснуло. Причиной стала моя собственная беспечность.

С нового года кафедра пресвитерианской церкви святого Иоанна в Шрузбури стала свободна, и теперь прихожане слушают пробные проповеди кандидатов на должность священника. Мистер Тауэрз, редактор местной «Таймс», попросил меня в те воскресные дни, когда я не уезжаю в Молодой Месяц, писать для его газеты репортажи об этих проповедях. Первая проповедь была хороша, и я с удовольствием написала отчет о ней. Вторая была просто бесцветной, абсолютно бесцветной, и я написала о ней равнодушно. Но третья, которую я слышала в прошлое воскресенье, оказалась совершенно нелепой. Я так и заявила тете Рут на пути домой из церкви, а тетя Рут сказала: «Ты считаешь себя достаточно сведущей, чтобы критиковать проповедь священника?»

Да, считаю!

Проповедь мистера Уикхема была совершенно нелогичной. Он противоречил сам себе раз пять. Он смешивал метафоры... приписывал апостолу Павлу строки Шекспира... он совершил почти все мыслимые литературные грехи, включая самый непростительный —наводил на слушателей смертную скуку. Однако, моей задачей было написать отчет о проповеди, и я его написала. Но после этого мне необходимо было сделать хоть что-то, чтобы освободиться от душившего меня негодования, и я, для собственного удовольствия, сделала подробный письменный анализ этой проповеди. Конечно, это было чистое безумие, но какое удовольствие я получила! Я указала на все противоречия, неверные цитаты, неубедительные доводы и сомнительные утверждения. Я наслаждалась, пока писала этот анализ... я постаралась сделать его как можно более острым, сатиричным и злым... о, я признаю, документ вышел весьма едкий.

А потом я по ошибке отдала его в «Таймс»!

Мистер Тауэрз, не читая, передал его наборщику. До сих пор он относился к моим работам с трогательным доверием — какого у него больше никогда не будет. Газета вышла на следующий день.

Я проснулась и обнаружила, что стала печально знаменита.

Я предполагала, что мистер Тауэрз придет в ярость, но он выразил лишь легкую досаду... и при этом было очевидно, что мой отчет его позабавил. Другое дело, если бы мистер Уикхем был здесь уже на должности священника. А так никого не волнует ни он сам, ни его неудачная проповедь; к тому же мистер Тауэрз — пресвитерианин, так что прихожане церкви святого Иоанна не могут обвинить его в том, что он хотел оскорбить их. Так что все бремя вины приходится нести одной бедной Эмили Б. Старр. Похоже, большинство из прихожан считает, что я сделала это, чтобы «себя показать». Тетя Рут в ярости, тетя Элизабет возмущена, тетя Лора огорчена, кузен Джимми встревожен. Критиковать проповедь священника! Это возмутительно! Традиции Марри требуют, чтобы к проповедям священников — особенно пресвитерианских — относились с благоговением. Самомнение и тщеславие еще погубят меня! Об этом мне ледяным тоном сообщила тетя Элизабет. Единственный, кто, как кажется, доволен, — это мистер Карпентер. (Дин уехал в Нью-Йорк. Но я знаю, ему мой отчет тоже понравился бы.) Мистер Карпентер уверяет всех и каждого, что лучше моего «отчета» он в жизни не читал. Но мистера Карпентера давно подозревают в ереси, так что его похвала не способствует восстановлению моей репутации.

Из-за этой истории я чувствую себя несчастной. Мои ошибки беспокоят меня иногда больше, чем мои грехи. Однако что-то озорное и нечестивое в глубине моей души смотрит на все это с широкой усмешкой. Каждое слово в том «отчете» было правдивым. И более чем правдивым — самым подходящим. Уж я-то метафор не смешивала!

Ну, теперь надо искупить вину хорошим поведением!

********

20 апреля 19~

— «Поднимись ветер с севера и принесись с юга, повей на сад мой, — и пусть польются ароматы его»[87].

Так говорила я нараспев, когда шла этим вечером через Край Стройности — только я вставила «лес» вместо сад. Весна совсем близко, и я забыла все свои печали — в моем сердце только радость.

Рассвет был серым и дождливым, но днем вышло солнце, а вечером слегка, по-апрельски, подморозило — ровно настолько, чтобы земля затвердела. Мне казалось, что в такой вечер в уединенных местах можно встретиться с богами древности. Но я не увидела никого и ничего, кроме нескольких, прячущихся поодаль среди елей, коварных существ, которые могли бы оказаться компанией гоблинов, если бы не были просто тенями.

(Странно, почему гоблин — такое чарующее слово, а gobbling[88] такое некрасивое? И почему слово «тенистый» наводит на мысли о чем-то прекрасном, а «теневой» намекает на нечто сомнительное и подозрительное?)

Но, поднимаясь на холм, я слышала всевозможные волшебные звуки, и каждый приносил мне миг глубокой радости. Поднимаясь к вершине холма, всегда чувствуешь какое-то удовлетворение. А эту вершину я особенно люблю. Добравшись до нее, я немного постояла, чтобы впитать очарование этого вечера, которое лилось на меня, словно музыка. Как пела в березах вокруг меня Женщина-ветер... как насвистывала она в голых верхушках деревьев на фоне неба! Над гаванью висел один из тринадцати серебряных молодых месяцев этого года. Я стояла и думала обо всей красоте, которой так много... о диких, вольных весенних ручьях, бегущих по залитым звездным светом апрельским полям... о легкой ряби на атласно-серых морях... о стройном силуэте вяза в сиянии луны... о корнях, трепещущих и шевелящихся в земле... о смехе сов в темноте... о барашках морской пены, которые крутит ветер на длинном песчаном берегу... о молодом месяце, висящем над темным холмом... о серых красках бурного залива...

У меня за душой было всего лишь семьдесят пять центов, но рай за деньги не купишь.

Потом я села на старый валун и попыталась рассказать в стихах об этих мгновениях утонченного восторга. Думаю, я довольно хорошо передала внешнюю сторону происходившего — но не дух. Дух мне передать не удалось.

Уже почти стемнело, когда я пустилась в обратный путь, и вся атмосфера моего Края Стройности, казалось, стала совсем иной. В ней было что-то сверхъестественное, почти зловещее. Я бросилась бы бежать, если бы у меня хватило смелости. Деревья, мои старые добрые друзья, стали вдруг незнакомыми и держались отчужденно. Звуки, которые я слышала, были не радостными, приветливыми звуками дня... не дружескими, сказочными звуками заката... они были странными и пугающими, словно все живое, что есть в лесу, вдруг превратилось во что-то почти враждебное мне... или по меньшей мере скрытное, чуждое, неведомое. Я легко могла представить, будто слышу со всех сторон осторожные, крадущиеся шаги... будто сквозь ветви за мной следят какие-то странные глаза. Когда я вышла на открытое место и перелезла через изгородь в задний двор тети Рут, у меня было такое чувство, словно я спасаюсь бегством из какой-то захватывающей воображение, но неосвященной местности... из мест, отведенных язычеству и буйным празднествам фавнов. Я уверена, что в темноте эти леса не совсем христианские. В них таится жизнь, которая не смеет показаться солнцу, но по ночам берет свое.

— С этим твоим кашлем тебе не следовало выходить из дома в такую сырость, — проворчала тетя Рут.

Но не от сырости я страдала — а я действительно страдала. Мне причинил боль тот пленительный шепот чего-то языческого. Я боялась его и вместе с тем была зачарована им. Красота вечера, которая привела меня в восторг на вершине холма, вдруг показалась совершенно невыразительной по сравнению с этим колдовством ночи. Я села в моей комнате и написала еще одно стихотворение. И только написав его, я почувствовала, что очистила душу от чего-то странного и «Эмили в зеркале» больше не кажется мне чужой.

********

Тетя Рут только что принесла стакан горячего молока с кайенским перцем — как лучшее средство от моего кашля. Стакан передо мной на столе... я должна его выпить... и от этого и рай на вершине холма, и языческое царство у его подножия кажутся ужасно нелепыми и нереальными!

********

25 мая, 19~

В прошлую пятницу домой из Нью-Йорка приехал Дин, и вечером мы с ним гуляли и разговаривали в саду Молодого Месяца в таинственном, волшебном полусвете сумерек, наступивших вслед за дождливым днем. На мне было светлое платье, и Дин, приблизившись ко мне по дорожке, сказал:

— Когда я увидел тебя, мне в первое мгновение показалось, что ты дикая белая вишня... такая же, как та, — и он указал рукой на вишню, что клонилась под ветром и кивала в сумраке, словно призрак феи, маня в рощу Надменного Джона. Она поражала своей красотой, и даже отдаленное сравнение с ней принесло мне удовлетворение, и было так приятно, что дорогой старый Дин снова рядом. Так что мы провели вдвоем восхитительный вечер: набрали большой букет анютиных глазок кузена Джимми, наблюдали, как серые дождевые облака собираются на востоке в лиловые громады, оставляя западное небо ясным и усыпанным звездами.

— Есть в твоем обществе что-то такое, — сказал Дин, — отчего звезды кажутся еще ярче и анютины глазки еще лиловее.

Разве не мило с его стороны? И почему это его мнение обо мне так отличается от мнения тети Рут?

Под мышкой он держал маленький плоский сверток и, перед тем как уйти, вручил его мне со словами:

— Я привез тебе это, чтобы нейтрализовать лорда Байрона.

Это была оправленная в рамку копия «портрета Джованны дельи Альбицци, жены Лоренцо Торнабуони» — леди эпохи кватроченто.[89] Я привезла его с собой из Молодого Месяца в Шрузбури и повесила в моей комнате. Я люблю смотреть на леди Джованну — эту стройную красивую молодую женщину с гладкими золотыми косами и аккуратными локонами, с тонким аристократическим профилем (польстил ли ей художник?), с белой шеей и открытым высоким лбом... и с какой-то не поддающейся определению печатью святости, отрешенности и покорности року — леди Джованна умерла молодой.[90]

А еще у нее вышитые бархатные рукава с разрезами и буфами, очень красиво выкроенные и прекрасно облегающие руку. Леди Джованна, должно быть, имела хорошего портного, и, несмотря на всю ее «святость», можно предположить, что она вполне отдавала себе в этом отчет. Мне всегда хочется, чтобы она повернула голову и дала мне взглянуть на себя анфас.[91]

Тетя Рут считает, что вид у нее очень странный и явно сомневается в том, подобает ли держать ее в одной комнате с хромолитографией увешанной драгоценностями королевы Александры.

Я сама в этом сомневаюсь.

********

10 июня, 19~

Теперь я учу все уроки возле пруда в Краю Стройности, среди этих чудесных, высоких и прямых деревьев. Я друидская жрица в лесах и смотрю на деревья с чувством более глубоким, чем любовь — я им поклоняюсь.

К тому же деревья — в отличие от столь многих человеческих существ — всегда выигрывают при более близком знакомстве. Как бы ни понравились они вам с первого взгляда, вы наверняка полюбите их потом гораздо глубже, а дороже всего вам они станут после многолетнего знакомства и приятных бесед во все времена года. Об этих деревьях в Краю Стройности я знаю теперь сотню приятных мелочей, о которых и не подозревала, когда приехала сюда два года назад.

У деревьев столько же особенностей характера, сколько и у человеческих существ. Нигде не найдешь даже двух одинаковых елей. Всегда найдется какой-нибудь изгиб ствола или сучка, по которому можно отличить каждую от ее сестер. Некоторые деревья с радостью растут вместе, сплетая ветви и словно обнявшись, совсем как мы с Илзи, и без конца шепчут друг другу свои секреты. А есть обособившиеся группки из четырех или пяти деревьев — что-то вроде клана Марри, и еще есть отшельники, которые предпочитают одиноко стоять в сторонке и общаться только со священными ветрами. Однако зачастую именно эти одинокие деревья больше всего заслуживают того, чтобы постараться познакомиться с ними поближе. Чувствуешь, что завоевать их доверие гораздо труднее и почетнее, чем доверие других, более общительных деревьев. Сегодня вечером я неожиданно увидела громадную пульсирующую звезду на самой верхушке большой ели, которая одиноко стоит в восточном углу двора, и у меня появилось удивительное чувство — словно я присутствую при встрече двух царственных особ. Это чувство будет жить со мной много дней и превращать в праздник всё — даже рутину классных занятий, и мытье посуды, и субботнюю уборку в доме тети Рут.

********

25 июня, 19~

Сегодня у нас был экзамен по истории — отвечали на вопросы о периоде правления Тюдоров[92]. Меня завораживает эта эпоха... но скорее из-за того, чего нет в учебниках истории, чем из-за того, что в них есть. Учебники не говорят... не могут рассказать того, о чем действительно хочется узнать. О чем думала Джейн Сеймур[93], когда лежала в темноте без сна? О казненной Анне или о несчастной, заброшенной Екатерине? Или просто о фасоне ее нового гофрированного воротника? Думала ли она когда-нибудь, что заплатила слишком высокую цену за свою корону или была довольна этой сделкой? И была ли она счастлива те несколько дней после рождения ее сына[94]... или видела перед собой процессию призраков, манящих ее за собой?[95] Была ли леди Джейн Грей просто «Джейни» в кругу ее друзей и впала ли она в ярость хоть раз в жизни?[96] Что в действительности думала о Шекспире его жена? И был ли хоть какой-нибудь мужчина по настоящему влюблен в королеву Елизавету?[97] Я всегда задаюсь такими вопросами, когда изучаю эту пышную процессию королей, королев, гениев и марионеток, представленную в школьной программе под названием «период правления Тюдоров».

********

7 июля 19~

Два года средней школы позади. Результаты моих экзаменов удовлетворили даже тетю Рут, снисходительно заметившую, что она всегда знала: я смогу добиться успеха, если серьезно возьмусь за учебу. Короче, я сдала экзамены лучше всех в моем классе — и очень довольна. Но я начинаю понимать, что имел в виду Дин, когда сказал: «Настоящее образование — это те знания, которые человек сам извлекает из своего жизненного опыта». Ведь, в конце концов, самыми важными для моего развития стали в эти прошедшие два года мои прогулки в Краю Стройности, проведенная на стоге сена ночь, портрет леди Джованны, отшлепавшая короля старая шотландка, мое твердое решение не писать ничего, кроме фактов, и прочее в этом роде. Даже уведомления об отказах, приходящие из журналов, и ненависть Эвелин Блейк кое-чему меня научили. Кстати, об Эвелин... Она провалилась на выпускных экзаменах, и ей придется снова пройти третий курс. Я искренне сожалею об этом.

Звучит, как если бы я была самой дружелюбной, незлопамятной особой. Но позвольте мне быть совершенно искренней. Мне жаль, что она провалилась... ведь, если бы не это, ее не было бы в школе в следующем году.

********

20 июля, 19~

Теперь мы с Илзи каждый день ходим купаться. Тетя Лора всегда заботливо следит за тем, чтобы мы брали с собой купальные костюмы. Интересно, дошли ли до нее какие-то слабые отголоски истории о нашем купании при луне без нижних юбочек?

Но теперь мы купаемся только днем. И потом с наслаждением валяемся на согретых солнцем, золотистых песках, где позади нас тянутся вглубь гавани окутанные легкой дымкой дюны, а перед нами по ленивому голубому морю скользят в волшебстве солнечного света серебристые паруса кораблей. Ах, жизнь хороша... хороша... хороша! Несмотря на три отказа, которые принесла сегодняшняя почта. Те же самые редакторы еще будут когда-нибудь просить прислать им мои произведения! Пока же тетя Лора учит меня печь необыкновенно сдобный шоколадный торт по рецепту, который ей прислала тридцать лет назад подруга из Виргинии. Никто в Блэр-Уотер не сумел вытянуть из тети Лоры секрет его приготовления, и она заставила меня торжественно пообещать, что я тоже никогда никому его не раскрою.

Настоящее название торта «десерт дьявола», но тетя Элизабет ни за что не позволит называть его так.

********

2 августа, 19~

Сегодня вечером я пошла навестить мистера Карпентера. Он слег с ревматизмом, и с первого взгляда было заметно, как сильно он постарел. В прошедшем году он часто впадал в раздражение и кричал на учеников, так что даже поступили требования уволить его, но они ни к чему не привели. У большинства людей в Блэр-Уотер хватает здравого смысла, чтобы понять, что при всей своей чудаковатости мистер Карпентер учитель, каких немного.

— Когда учишь дураков, трудно быть любезным, — проворчал он, когда попечители сказали ему, что ученики жалуются на его грубость.

Возможно, из-за своего ревматизма мистер Карпентер отозвался довольно резко о моих стихотворениях, которые я представила на его суд. Прочитав то, которое я сочинила апрельским вечером на вершине холма, он бросил его мне обратно со словами: «Милый пустячок, легкий как паутинка».

А я-то надеялась, что стихотворение хоть в какой-то мере отражает очарование того вечера. Как я, должно быть, заблуждалась!

Затем я подала ему стихотворение, которое написала после того, как вернулась домой в тот вечер. Он прочел его дважды, затем неторопливо разорвал листок на кусочки.

— Но... почему? — воскликнула я, довольно раздраженно. — Ничего плохого в этом стихотворении нет, мистер Карпентер!

— В самих словах нет, — сказал он. — Каждую его строчку, как таковую, можно было бы продекламировать в воскресной школе. Но его дух... в каком настроении ты была, когда писала это, скажи на милость?

— В настроении «золотого века», — ответила я.

— Нет... веков, которые были задолго до него. Суть этого стихотворения — чистое язычество, девочка, хотя, думаю, ты этого не сознаешь. Конечно, с точки зрения литературы оно стоит тысячи твоих милых стишков. Но все равно, это опасный путь. Лучше оставайся в своем собственном веке. Ты часть его и можешь быть его властительницей, не давая ему завладеть тобой. Эмили, есть капля черной магии в этом стихотворении. И ее достаточно, чтобы заставить меня поверить, что поэтов действительно вдохновляют... какие-то потусторонние силы. Неужели ты не чувствовала себя одержимой, когда писала это?

— Д-да, — сказала я, припоминая. Я была, пожалуй, рада, что мистер Карпентер разорвал стихотворение. Сама я никогда не решилась бы на это. Я уничтожила великое множество моих стихотворений, которые, когда я перечитывала их, казались мне чепухой, но это никогда не казалось чепухой и всегда возвращало меня к странному, жуткому очарованию той прогулки. Но мистер Карпентер прав — я это чувствую.

Он так же отругал меня, когда я случайно упомянула, что читала стихи миссис Хеманс[98]. У тети Лоры есть заветный томик в полинявшем, голубом с золотом переплете, с дарственной надписью от поклонника. В дни юности тети Лоры было очень модно дарить любимой на день рождения томик стихов. Те слова, которые мистер Карпентер сказал о миссис Хеманс, не годятся для того, чтобы юная леди записывала их в своей дневник. Я полагаю, что по существу он прав... однако мне понравились некоторые из ее стихотворений. То тут, то там попадаются восхитительная строчка или целое четверостишие, которые потом преследуют меня несколько дней. «Шли Аларика грозные полчища»[99] — одна из таких строк... хотя я не могу точно сказать, почему она мне нравится. Человек никогда не может привести причины своего восхищения тем, что его восхищает... А еще вот это четверостишие:

В той часовне Клотильда молилась,

Всю ночь не смежая очи,

Под звуки прибоя и ночи

На Прованса морском берегу.

Это не назовешь великой поэзией... но все равно... есть в ней капля магии... думаю, она заключена в последней строке. Читая ее, я всегда ощущаю себя Клотильдой, молящейся за погибших «на Прованса морском берегу», где надо мной колышутся знамена участников забытых войн.

Мистер Карпентер посмеялся над моей «любовью к сентиментальным излияниям» и велел мне почитать книги про Элси![100] Но, уходя, я впервые в жизни услышала из его уст комплимент.

— Мне нравится это твое голубое платье. И ты знаешь, как его надо носить. Это хорошо. Не выношу плохо одетых женщин. Их вид причиняет мне страдание... и, должно быть, причиняет страдание Всемогущему. Терпеть не могу нерях и уверен, что Он тоже не может. В конце концов, если ты умеешь одеваться, не имеет никакого значения то, что тебе нравится миссис Хеманс.

По пути домой я встретила Старого Келли. Он остановился, вручил мне кулечек леденцов и послал «привет» ему.

********

15 августа, 19~

Чудесно цветут в этом году водосборы! Они заполонили весь старый сад — все вокруг белое, лиловое, сказочно-голубое и волшебно-розовое. Они полудикие и потому обладают очарованием, какого не имеет никакой по-настоящему одомашненный садовый цветок. И какое название! Колумбины![101] Сама поэзия! Самые распространенные названия цветов гораздо приятнее этих отвратительных латинских, которыми заполняют свои каталоги флористы. «Душевное спокойствие»[102], «свадебный букет»[103], «перо принца»[104], «пасть дракона»[105], «кисть художницы Флоры»[106], «пыльный мельник»[107], «пуговицы холостяка»[108], «дыхание младенца»[109], «любовь в тумане»[110] — о, я люблю их все!

********

1 сентября, 19~

Сегодня произошли два события. Во-первых, тете Элизабет пришло письмо от тети Нэнси. Со времени моего визита в Прист-Понд четыре года назад тетя Нэнси, похоже, не замечала моего существования. Но она все еще жива и в свои девяносто четыре года, по словам всех, кто ее видел, вполне бодра. Она с сарказмом отозвалась и обо мне, и о тете Элизабет, но закончила тем, что готова нести расходы на мою учебу в следующем году, включая и оплату моего проживания у тети Рут.

Я очень рада. Несмотря на сарказм тети Нэнси, я совсем не против чувствовать себя у нее в долгу. Уж она-то никогда не пилила меня и не относилась ко мне покровительственно... и не делала для меня ничего из чувства «долга». «Чувство долга тут не при чем, — написала она в своем письме. — Я делаю это только потому, что хочу позлить кое-кого из Пристов, и потому, что Уоллес слишком важничает, вечно напоминая, как благородно он поступает, «помогая дать образование Эмили». Полагаю, что ты, отправив девочку учиться, тоже считаешь себя очень «добродетельной». Скажи Эмили, чтобы вернулась в Шрузбури в этом году и училась как можно усерднее... но потом пусть скрывает, что много знает, и только выставляет напоказ свои щиколотки». Тетя Элизабет пришла в ужас от всего этого и не показала мне письмо. Но о его содержании рассказал мне кузен Джимми.

А во-вторых, тетя Элизабет сказала мне, что, поскольку за мою учебу будет теперь платить тетя Нэнси, она, тетя Элизабет, впредь считает себя не вправе требовать от меня исполнения обещания не писать художественные произведения. Я — так она сказала мне — вольна поступать как хочу в этом отношении.

— Хотя, — мрачно добавила она, — я никогда не стану относиться одобрительно к твоему сочинительству. — Во всяком случае, очень надеюсь, что ты не забросишь учебу.

О нет, дорогая, тетя Элизабет, не заброшу! Но я чувствую себя как выпущенный на свободу заключенный. Мои пальцы дрожат от желания схватить перо... в моей голове полно новых сюжетов. У меня есть десятка два восхитительных воображаемых персонажей, о которых я хочу написать. Ах, если бы только не было такой пропасти между тем, как я вижу что-нибудь, и тем, что получается, когда я описываю увиденное на бумаге!

— С тех пор как ты получила прошлой зимой тот чек за рассказ, Элизабет не переставала думать о том, не следует ли ей позволить тебе писать, — сказал мне кузен Джимми. — Но она никак не могла решиться пойти на попятный, пока письмо тети Нэнси не дало ей удобный предлог. За деньги и кляча поскачет, Эмили — даже кляча Марри. Тебе нужны еще американские марки?

Миссис Кент сказала Тедди, что он может еще год посещать школу. Что будет потом, он не знает. Так что мы все возвращаемся в Шрузбури, и я так рада, что мне хочется подчеркнуть каждое слово, которое я написала.

********

10 сентября, 19~

В этом году меня выбрали президентом старшего курса. А из «Черепа и Совы» пришло извещение о том, что я избрана членом их августейшего братства без такой формальности, как подача заявления.

Эвелин Блейк, замечу между прочим, сейчас слегла с ангиной!

Я приняла пост президента... но написала «черепам и совам» записку, с ужасающей вежливостью отклонив предложенную ими честь.

После того как они забаллотировали меня в прошлом году... ну уж нет, увольте!

********

7 октября, 19~

Сегодня мистер Харди сделал объявление, которое привело в волнение весь наш класс. Дядя Катлин Дарси, профессор университета Магилл[111], сейчас гостит в Шрузбури, и ему пришло в голову предложить провести в нашей школе конкурс на лучшее стихотворение. Говорят, призом будет полное собрание сочинений Паркмана[112]. Стихотворения должны быть сданы к первому ноября. Единственное требование — не меньше двадцати строк и не больше шестидесяти. Звучит так, словно самый главный инструмент поэта — мерная лента. Сегодня я весь вечер как безумная листала мои «книжки от Джимми» и решила послать «Дикий виноград». Это одно из моих лучших стихотворений. Лучше всех, конечно, «Песенка за шесть пенсов», но в ней только пятнадцать строк, а любые добавления ее испортят. Думаю, что в «Диком винограде» можно кое-что подправить. Есть в нем два или три слова, которые вызывают у меня сомнение... Они не вполне точно выражают то, что я хочу сказать, но и других слов, которые были бы удачнее, я найти не могу. Хорошо бы можно было создавать свои собственные слова, как я делала давным-давно, когда писала письма папе. Я просто изобретала новое слово всякий раз, когда оно мне требовалось. Но, с другой стороны, папа понял бы придуманные мной слова, если бы когда-нибудь прочел эти письма... а вот члены жюри конкурса, боюсь, не поймут.

«Дикий виноград»непременно принесет мне приз. Это не самомнение, не тщеславие, не высокомерие. Я просто это знаю. Если бы давали приз по математике, его получила бы Катлин Дарси. Если бы его давали за красоту, он достался бы Хейзл Эллис. Приз за общую высокую успеваемость получил бы Перри Миллер, за декламацию — Илзи, за рисунок — Тедди. Но, так как это приз за стихи, его получит Э. Б. Старр!

В этом году мы изучаем творчество Теннисона и Китса. Теннисон мне нравится, но иногда его стихи приводят меня в ярость. У него все очень красиво — хотя не слишком красиво, как у Китса. Однако он никогда не позволяет нам забыть о нем, об авторе, о Гениальном Мастере своего дела — мы всегда сознаем его присутствие. Его никогда не увлечет за собой никакой могучий поток чувств. Нет-нет, это не для него — он безмятежно плывет по тихой реке, вдоль ухоженных берегов, мимо аккуратнейших садов. Но, как бы человек ни любил сады, ему неприятно вечно быть окруженным садовой оградой — хочется время от времени выбраться куда-нибудь на дикую пустошь. По меньшей мере Эмили Берд Старр этого хочется — к большому огорчению ее родственников.

А у Китса слишком много красоты. Читая его поэзию, я чувствую, что задыхаюсь среди роз и жажду глотка морозного воздуха или суровой простоты горной вершины. Но, ах, есть у него строчки...

Окно мечты на пенистые воды

Морей опасных в странах волшебства...[113]

Читая их, я всегда испытываю нечто вроде отчаяния! Зачем пытаться сделать то, что уже сделано — раз и навсегда?

Но я нашла у него и другие строчки, которые вдохновляют меня; я записала их на первой странице моей новой «книжки от Джимми»:

Не ждет бессмертия корона

Того, кто следовать боится, куда

Зовут его эфира голоса.

О, это правда! Мы должны следовать за «голосами эфира», которые зовут нас, следовать за ними через все разочарования, сомнения и неверие, пока они не приведут нас к нашему Вожделенному Граду[114], где бы он ни был.

Я получила сегодня по почте четыре отказа из журналов — вопиющий факт, почти заглушающий все «голоса эфира». Но я услышу их снова. И я последую за ними — и не буду унывать. Несколько лет назад я написала «клятву» — я нашла этот листок бумаги на днях в старом конверте в моем «литературном буфетике», — в которой говорилось, что я непременно «поднимусь альпийскою тропой и впишу мое имя в заветную скрижаль славы».

И я продолжу мое восхождение к вершинам!

********

20 октября, 19~

Вчера вечером я перечитала мои «Хроники старого сада». Думаю, что я смогу существенно улучшить эти рассказы теперь, когда тетя Элизабет сняла запрет на «сочинительство». Я хотела, чтобы мистер Карпентер прочел их, но он сказал:

— Помилуй, я не смогу одолеть столько страниц. Зрение у меня теперь плохое. Что это... книга? Нет, девчонка, пора писать книги придет для тебя лет через десять — не раньше.

— Но должна же я практиковаться!— с негодованием возразила я.

— О, практикуйся... практикуйся... но не проверяй результаты на мне. Я слишком стар... да, девчонка, слишком стар. Я не против прочесть коротенький... очень коротенький рассказ... изредка... но от книг меня, бедного старика, уволь.

Я могла бы, конечно, спросить Дина, что он думает о моей книге. Но Дин теперь смеется над моими литературными амбициями... очень сдержанно и по-доброму... но смеется. А Тедди считает, что все, написанное мной, великолепно, и потому пользы от него — как от критика — никакой. Интересно... интересно, примет ли мои «Хроники» какое-нибудь издательство? Я уверена, что видела такого рода книги, которые были ненамного лучше.

********

11 ноября, 19~

Нынешний вечер я провела за «сокращением» некоего романа «для блага и выгоды» мистера Тауэрза. Когда в августе мистер Тауэрз ушел в отпуск, его заместитель, мистер Грейди, начал печатать в «Таймс» сериал под названием «Кровоточащее сердце». Вместо того, чтобы приобрести права на печать какого-нибудь романа у ассоциации американских издателей, как это всегда делает мистер Тауэрз, мистер Грейди просто купил какой-то сенсационный и сентиментального английский роман в шрузбурском книжном магазине и начал его публиковать.[115] Роман ужасно длинный, и пока в газете напечатали только около половины всех глав. Мистер Тауэрз понял, что если так продолжать, то кончить удастся не раньше весны. Поэтому он поручил мне взять оставшуюся половину романа и вырезать «все лишнее». Я выполнила его указания с беспощадностью, «вырезав» большую часть поцелуев и объятий, две трети любовных диалогов и все описания, и в результате сократила текст примерно до четверти первоначальной длины, и все, что я могу сказать по этому поводу: да смилуется небо над душой наборщика, которому придется набирать это произведение в таком искалеченном виде!

Лето и осень миновали. Мне кажется, времена года проходят теперь быстрее, чем прежде. Золотарник в уголках Края Стройности побелел от заморозков, и по утрам иней ложится на землю, как серебряный шарф. Вечерние ветры, которые пролетают «на свирели играя, по диким долинам»,[116] ищут, убитые горем, любимое и утраченное, взывая к эльфам и фавнам. Но все их мольбы напрасны, ведь представители сказочного народца, если не бежали поголовно в далекие южные страны, то, должно быть, устроились поуютнее в стволах елей или среди корней папоротников и крепко уснули.

И каждый вечер мы можем наблюдать мрачные закаты, пылающие дымчатым пурпуром за гаванью, и над ними звезду, которая кажется спасенной душой, устремившей сочувственный взор в темные пропасти, где грешные духи в мучениях очищаются от всего, что замарало их за время земного паломничества.

Осмелилась бы я показать только что написанную фразу мистеру Карпентеру? Нет. Следовательно, что-то с ней ужасно не в порядке.

И я знаю, что с ней «не в порядке» — знаю теперь, когда пишу хладнокровно. Это литературные «красивости». Однако именно такие чувства испытывала я, когда стояла сегодня вечером на холме в Краю Стройности и смотрела на гавань. И кому какое дело до того, что написано в этом моем дневнике?

********

2 декабря, 19~

Сегодня объявили результаты конкурса на лучшее стихотворение. Победила Эвелин Блейк со своей «Легендой Абигвейта[117]».

Что ж, сказать тут нечего... и это единственное, что я скажу.

Кроме того, тетя Рут уже все сказала!

********

15 декабря, 19~

Стихотворение Эвелин на этой неделе было напечатано в «Таймс» вместе с ее фотографией и биографическим очерком. Собрание сочинений Паркмана выставлено в витрине местного книжного магазина для общего обозрения.

Стихотворение «Легенда Абигвейта» сравнительно неплохое. Написано в стиле баллад, ритм и рифма соблюдены — чего нельзя было сказать ни об одном другом стихотворении Эвелин, которое я читала до сих пор.

Когда Эвелин видит в печати какое-нибудь из моих стихотворений, она утверждает, что я наверняка откуда-то его списала. Мне ужасно не хочется уподобляться ей... но я знаю, что не она автор «Легенды Абигвейта». Там нет ни одного ее слова. Она с тем же успехом могла бы попытаться выдать что-нибудь написанное почерком мистера Харди за свою собственную рукопись. Ее мелкие каллиграфические завитушки так же похожи на крупные небрежные каракули мистера Харди, как ее обычные вирши на это стихотворение.

Кроме того, хоть «Легенда Абигвейта» сравнительно хороша, она не так хороша, как мой «Дикий виноград».

Я не собираюсь никому говорить об этом, но в своем дневнике стесняться не стану. Потому что это правда.

********

20 декабря, 19~

Я показала «Легенду Абигвейта» и «Дикий виноград» мистеру Карпентеру. Прочитав оба стихотворения, он спросил: «Кто входил в жюри?»

Я сказала ему.

— Передай им от меня привет и скажи, что они ослы, — заявил он.

Мне стало легче. Я не скажу членам жюри — да и никому другому тоже, — что они ослы. Но для меня утешительно знать, что это так.

Странное дело... Тетя Элизабет попросила дать ей прочитать «Дикий виноград» и, прочитав его, сказала:

— Я, конечно, не знаток поэзии, но мне кажется, что твое на порядок выше.

********

4 января, 19~

Рождественские каникулы я провела у дяди Оливера. Никакого удовольствия не получила. Было слишком шумно. Несколько лет назад мне такая атмосфера понравилась бы, но тогда они меня не приглашали. Мне приходилось есть, когда я не была голодна... играть в парчизи[118], когда не было желания... говорить, когда хотелось помолчать. Я ни на минуту не оставалась одна, пока была в их доме. Да и внимание Эндрю начинает мне досаждать. И тетя Адди была надоедливо любезна и по-матерински заботлива. Я все время чувствовала себя как кошка, которую держат на коленях, когда ей хочется убежать, и при этом гладят ласковой и твердой рукой. Спать мне пришлось с Джен, моей двоюродной сестрой и ровесницей, которая в глубине души уверена, что я не пара Эндрю, но старается, с Божьей помощью, сделать все возможное для нашего счастья. Джен хорошая, благоразумная девушка, и мы с ней дружноваты. Это слово моего собственного изобретения. Я хочу сказать, что мы с Джен больше, чем просто знакомые, но не настоящие подруги. Мы всегда будем дружноваты, но не более того. Мы говорим на разных языках.

Вернувшись домой, в дорогой Молодой Месяц, я поднялась в мою комнату, закрыла за собой дверь и насладилась одиночеством.

Завтра начинаются школьные занятия. Сегодня в книжном магазине я случайно подслушала разговор, который заставил меня внутренне рассмеяться. Миссис Родни и миссис Элдер просматривали какие-то книги, и миссис Элдер сказала:

— Эта история в «Таймс»... «Кровоточащее сердце»... ничего более странного я в жизни не читала. Действие в ней развивалось ужасно медленно, глава за главой, много недель, и было непонятно, куда автор клонит, а затем все вдруг кончилось в восьми главах — как топором отрубили. Не могу понять, что это за роман.

Я могла бы открыть ей тайну, но не стала.

Глава 20

В старом доме Джона Шоу

Когда рассказ «Женщина, которая отшлепала короля» появился в довольно известном нью-йоркском журнале, это вызвало немало шума в Блэр-Уотер и в Шрузбури, особенно после того, как шепотом, из уст в уста, начала распространяться невероятная новость о том, что Эмили действительно было заплачено за рассказ сорок долларов. Впервые клан Марри начал относиться к ее писательской мании с некоторой степенью серьезности, и тетя Рут отказалась, раз и навсегда, от всех пренебрежительных замечаний и упреков по поводу «пустой траты времени». Удача улыбнулась Эмили в психологически важный момент, когда ее вера в свои силы начала слабеть. Всю осень и зиму она получала лишь отказы из всех журналов, кроме двух, редакторы которых очевидно считали, что награда литератору в самом творчестве и никак не связана с унизительными денежными соображениями. В первое время она всегда чувствовала себя совершенно ужасно, когда выстраданное стихотворение или рассказ возвращались к ней вместе с одним из холодных и равнодушных, отпечатанных в типографии, маленьких бланков отказа или с напечатанными на машинке несколькими словами сомнительной похвалы... этими «отказами с но» — так Эмили называла их и ненавидела даже больше, чем отпечатанные в типографии. Слезы разочарования подступали к глазам. Но со временем она привыкла и перестала огорчаться — так уж глубоко. Она лишь бросала на редакторскую записку «взгляд Марри» и говорила: «Я добьюсь успеха!» И никогда, ни на миг у нее не возникало настоящих сомнений в этом. Где-то глубоко, очень глубоко в ее душе звучал внутренний голос, говоривший, что ее время придет. А потому, хотя каждый отказ заставлял ее на миг вздрогнуть, словно от удара кнута, она садилась... и писала новый рассказ.

И все же такое большое число неудач заставляло этот внутренний голос звучать все слабее. Но появление в печати «Женщины, которая отшлепала короля» вдруг заставило его вновь громко запеть радостную победную песнь. Чек значил много, но сам факт, что удалось пробиться в этот журнал, значил гораздо больше. Она чувствовала, что завоевала плацдарм для дальнейшего наступления. Мистер Карпентер пришел в восторг от рассказа, который, по его словам, был «бесспорно хорош».

— Но лучшим в этой истории я обязана мистрис Макинтайр, — печально возразила Эмили. — Я не могу назвать этот рассказ моим.

— Описание обстановки принадлежит тебе... и все, что ты добавила, отлично сочетается с материалом, который ты получила от этой женщины. И ты не стала слишком шлифовать ее слог... это свидетельство литературного вкуса. Скажи-ка, разве у тебя не было искушения навести немного глянца?

— Было. В этой истории так много мест, где я, как мне казалось, могла бы внести значительные улучшения.

— Но ты не стала... и это делает рассказ полностью твоим, — сказал мистер Карпентер и предоставил ей самой разгадывать смысл этой фразы.

Тридцать пять из своих сорока долларов Эмили потратила так разумно, что даже тетя Рут не нашла к чему придраться. Но на оставшиеся пять она купила себе собрание сочинений Паркмана. Это было гораздо более красивое издание, чем призовое, выбранное устроителями поэтического конкурса по почтовому каталогу, и Эмили гордилась им гораздо больше, чем если бы получила его в качестве приза. В конце концов, было гораздо приятнее самой зарабатывать на подарки для себя. Эти томики Паркмана до сих пор стоят в книжном шкафу Эмили; теперь они уже немного полиняли и выцвели, но по-прежнему более дороги ей, чем любые другие тома в ее библиотеке. Несколько недель она была очень счастлива и чувствовала прилив творческих сил. Марри гордились ею. Мистер Харди поздравил ее, а довольно известная местная чтица прочла ее рассказ на концерте в Шарлоттауне. И самое чудесное: далекий читатель, живущий в Мехико, прислал ей письмо и в нем рассказал о том, какое удовольствие доставила ему «Женщина, которая отшлепала короля». Эмили читала и перечитывала это письмо, пока не выучила наизусть, и даже спала, сунув его под подушку. Ни с одним посланием возлюбленного не обходились с большей нежностью.

Но затем новая неприятность пришла как черная грозовая туча и закрыла все ее лазурное небо.

В один из пятничных вечеров в Дерри-Понд устраивали «праздник пирогов»[119] и концерт, принять участие в котором пригласили Илзи. Доктор Бернли повез туда Илзи, Эмили, Перри и Тедди в своих больших санях с двумя широкими сиденьями, и они получили немало удовольствия от веселой восьмимильной поездки под начавшим падать пушистым снежком. Прошла лишь половина концерта, когда доктора Бернли срочно вызвали к больному. В одном из домов Дерри-Понд кто-то неожиданно и серьезно заболел. Доктор вышел, предварительно поручив Тедди после концерта отвезти всю компанию домой. Доктор Бернли не испытывал никаких сомнений в правильности принятого решения. В Шрузбури и Шарлоттауне могли существовать разные глупые правила насчет соблюдения приличий и необходимости взрослых сопровождающих, но в Блэр-Уотер и Дерри-Понд их не признавали. Тедди и Перри — славные мальчики, Эмили — Марри, Илзи не дура, — так кратко охарактеризовал бы их доктор, если бы вообще задумался об этом.

Когда концерт закончился, они отправились домой. К этому времени снег валил густо и плотно, поднялся пронизывающий ветер, но первые три мили дорога шла лесом и не доставила особых неприятностей седокам. Была какая-то дикая, зловещая красота в шеренгах облаченных в снежные шинели деревьев, озаренных призрачным светом луны, прорывающейся через штормовые тучи. Колокольчики саней смеялись над ветром, завывавшим где-то в вышине. Тедди без труда правил упряжкой лошадей доктора. Пару раз у Эмили даже возникло сильное подозрение, что он держит вожжи только одной рукой. Ей хотелось знать, заметил ли он ее, сделанную впервые, настоящую высокую прическу — черный как смоль «узел Психеи» под ее темно-красной шляпой. Эмили уже в который раз подумала о том, что есть в метели нечто совершенно восхитительное.

Но, как только они выехали из леса, начались неприятности. Метель набросилась на них со всей своей безудержной яростью. Зимняя дорога шла через поля, вилась, петляла, огибала то углы изгородей, то еловые лесочки — на такой дороге, как выразился Перри, «даже змея хребет сломает». Следы от полозьев других саней уже почти совсем занесло снегом, и лошади увязали в нем по колено. Они не проехали и мили, как Перри, в ужасе присвистнул:

— Ну, Тед, нам ни за что не добраться до ночи в Блэр-Уотер.

— Нам надо хоть куда-нибудь добраться!— отозвался Тед, перекрикивая ветер. — Не можем же мы заночевать в поле! А поблизости от домов мы окажемся только тогда, когда проедем мимо холма Шоу и вернемся на летнюю дорогу. Ныряйте под меховую полость, девочки. Тебе, Эмили, лучше сесть сзади рядом с Илзи, а Перри переберется сюда, ко мне.

Эмили и Перри поменялись местами, и ей уже не казалось, что метель так уж прелестна. Перри и Тедди были глубоко обеспокоены. Они знали, что у лошадей не хватит сил долго брести по такому глубокому снегу... что по летней дороге за холмом Шоу наверняка не проехать из-за сугробов... и что ночь среди этих высоких мрачных холмов между долинами Дерри-Понд и Блэр-Уотер будет ужасно холодной.

— Если нам только удастся доехать до фермы Малкома Шоу, все будет в порядке, — пробормотал Перри.

— Это далеко. Нам туда ни за что не добраться. На холме Шоу уже изгородей не видно — их занесло до самого верха, — сказал Тедди. — Вон там старый дом Джона Шоу. Может быть, в нем остановиться? Как ты думаешь?

— Холодно будет, как в сарае, — сказал Перри. — Девочки совсем замерзнут. Мы должны постараться добраться до Малкома.

Но, когда увязающие в снегу лошади дотянули сани до летней дороги, мальчики с первого взгляда поняли, что добраться до холма Шоу невозможно. Дороги было почти не разглядеть — сугробы завалили ее выше тянувшихся с обеих сторон изгородей. Поваленные ветром телеграфные столбы лежали поперек нее тут и там, и даже въезд на нее с зимней дороги перегородил громадный ствол упавшего дерева.

— Ничего не остается, как вернуться к старому дому Джона Шоу, — сказал Перри. — Не можем же мы скитаться по полям в такую метель, отыскивая путь к Малкому. Мы просто застрянем и замерзнем насмерть.

Тедди повернул лошадей. Снег валил еще сильнее, чем прежде. С каждой минутой сугробы становились все глубже. Дорога совсем пропала, и, если бы дом старого Джона был очень далеко, они ни за что его не нашли бы. К счастью, он был совсем рядом, и, совершив один последний отчаянный рывок через тянувшийся сплошным валом сугроб — мальчикам даже пришлось вылезти и пробиваться вперед, ведя лошадей под уздцы, — они добрались до маленького расчищенного от деревьев участка, где среди молоденьких елей, окружавших старый дом Джона Шоу, царило сравнительное затишье.

«Старый дом Джона Шоу» был старым еще тогда, когда сорок лет назад Джон поселился в нем со своей молодой женой. Даже в те времена это было место «на отшибе», вдали от дороги, и почти со всех сторон окруженное еловыми лесами. Джон Шоу прожил там пять лет, потом его жена умерла, он продал ферму своему брату Малкому и уехал на Запад. Малком обрабатывал землю и регулярно чинил хозяйственные постройки, но в самом доме никто уже не жил, если не считать нескольких недель в зимнее время: тогда сыновья Малкома останавливались там, пока рубили дрова. Его даже не запирали на замок. Ни о каких бродягах и грабителях в Дерри-Понд даже и не слышали. Через открытую дверь наши застигнутые метелью путники легко проникли с обветшавшего крыльца внутрь дома и с облегчением вздохнули, наконец-то защищенные от завывающего ветра и бешеного снега.

— Во всяком случае, не замерзнем, — сказал Перри. — Нам с Тедом придется выйти и постараться завести лошадей в сарай, а потом мы вернемся и тогда уже посмотрим, не удастся нам самим устроиться здесь поудобнее. У меня есть спички, и для меня еще никакое положение не становилось безвыходным.

Он всегда без особого труда находил предлог похвастаться. Зажженная им спичка выхватила из темноты пару свечных огарков в низеньких жестяных подсвечниках, старую чугунную печку, треснувшую и ржавую, но все еще вполне работоспособную, а также три стула, скамью, низенький диван и стол.

— Ну, чем плохо? — спросил Перри.

— Да вот только дома все будут ужасно беспокоиться о нас, — сказала Эмили, стряхивая снег со своей одежды.

— За один вечер они от беспокойства не умрут, — заявил Перри. — Завтра мы как-нибудь доберемся домой.

— А пока... это приключение, — засмеялась Эмили. — И давайте постараемся извлечь из него как можно больше удовольствия.

Илзи не сказала ничего... что было очень странно — для нее. Эмили, взглянув на Илзи, заметила, что та очень бледна.

— Ты хорошо себя чувствуешь. Илзи? — спросила она с тревогой, вспомнив, как необычно молчалива была подруга, с тех пор как они покинули зал.

— Я чувствую себя отвратительно, — со слабой улыбкой сказала Илзи. — Я... меня тошнит, как собаку, — добавила она, прибегнув к сравнению скорее выразительному, чем изысканному.

— Ох, Илзи....

— Не лезь на стенку, — раздраженно перебила ее Илзи. — Это не воспаление легких и не аппендицит. Меня просто тошнит. Должно быть, этот пирог, который я ела после концерта, был слишком жирным. И теперь мой бедный животик выворачивается наизнанку. Ой...

— Приляг на диван, — настаивала Эмили. — Может быть, тебе станет легче.

Илзи, содрогающаяся и безвольная, послушно легла. Тошнота — недомогание отнюдь не романтическое, хоть и не смертельное, однако на какое-то время оно явно лишает своих жертв всякой энергии.

Мальчики, обнаружив за печкой полный ящик дров, развели огонь, и вскоре пламя уже бешено гудело в трубе. Перри взял одну из свечей и обследовал маленький домик. В примыкающей к кухне небольшой комнатке стояла старомодная кровать с веревочным матрасом. Другая комната — некогда гостиная Альмиры Шоу — была до половины набита овсяной соломой. На чердаке не оказалось ничего кроме пустоты и пыли. Но в маленькой кладовой Перри сделал несколько интересных находок.

— Тут консервная банка — свинина и бобы, — объявил он, — а еще жестяная коробка с сухим печеньем... с полкоробки печенья будет. Так что завтрак нам обеспечен. Думаю, сыновья Малкома оставили все это здесь, когда приходили за дровами. А это что?

Перри поднял маленькую бутылку, вынул пробку и с серьезным видом понюхал.

— Виски — провалиться мне на этом месте! Не так уж много, но хватит. Вот лекарство для тебя, Илзи. Разведи немного в горячей воде и выпей — твой желудок мигом будет в порядке.

— Терпеть не могу запаха виски, — простонала Илзи. — Отец никогда не дает его больным... он не верит в пользу виски.

— Тетя Том верит, — сказал Перри так, словно это был решающий аргумент. — Верное средство. Попробуй и увидишь.

— Но тут и воды нет, — возразила Илзи.

— Тогда придется проглотить виски без воды. Да тут в бутылке всего-то две столовых ложки. Попробуй! Если и не вылечит оно тебя, то ведь и не уморит.

Бедная Илзи чувствовала себя ужасно плохо и потому охотно приняла бы что угодно, вплоть до яда, если бы была хоть какая-то надежда, что это средство ей поможет. Она с трудом сползла с дивана, села на стул перед огнем и отхлебнула из бутылки. Виски было хорошее, крепкое — это вам охотно засвидетельствовал бы Малком Шоу. К тому же я полагаю, на самом деле в бутылке было больше двух столовых ложек, хотя Перри всегда настаивал на своем. Илзи еще несколько минут посидела, съежившись, на стуле, затем встала и неуверенно положила руку на плечо Эмили.

— Тебе хуже? — спросила та с тревогой.

— Я... я пьяна, — сказала Илзи. — Помогите мне, ради всего святого, снова добраться до дивана. У меня ноги подгибаются. Кто это из старых шотландцев в Молверне сказал, что виски никогда не ударяет ему в голову, но всегда в коленки? Но мне и в голову тоже ударило. Она идет кругом.

Перри и Тедди подскочили, чтобы помочь ей, и, поддерживаемая с двух сторон, совершенно ослабевшая Илзи снова обрела тихую гавань покоя на старом диване.

— Мы можем еще что-нибудь сделать, чтобы помочь тебе? — с тревогой спросила Эмили.

— Слишком много уже сделано, — сказала Илзи со сверхъестественной серьезностью. Она закрыла глаза и, как ее ни умоляли, больше не произнесла ни слова. В конце концов было решено оставить ее в покое.

— Во сне у нее все пройдет. И, как бы ни подействовало виски на ее голову и коленки, думаю, что ее желудку оно поможет, — сказал Перри.

Эмили не могла отнестись к происходящему с таким же философским спокойствием. И лишь полчаса спустя, когда тихое дыхание Илзи подтвердило, что она действительно спит, Эмили начала наслаждаться очарованием «приключения». Ветер, словно злясь на ускользнувших от него путников, хлестал старый дом, заставляя дребезжать стекла. Было приятно сидеть перед растопленной печью и слушать безумную мелодию побежденной метели... приятно думать о тех годах, когда этот старый, ныне мертвый дом был полон жизни, любви и смеха... приятно беседовать обо всем на свете с Перри и Тедди, чьи лица выхватывало из темноты слабое пламя свечи... приятно погружаться иногда в молчание, глядя в огонь... Его отблески так красиво играли на молочно-белом челе Эмили и в ее темных глазах, от которых собеседникам было трудно оторвать взгляд. Один раз Эмили, неожиданно подняв глаза, обнаружила, что Тедди смотрит на нее как-то странно. На один миг их глаза встретились... только на миг... но Эмили больше уже не принадлежала себе. Ошеломленная, она лишь удивлялась случившемуся. Откуда пришла эта волна невообразимой сладости, словно поглотившая целиком ее тело и дух? Она дрожала... ей было страшно. Казалось, что открылись невероятные, головокружительные возможности перемен в ее жизни. Из этой путаницы мыслей вдруг явилась одна-единственная, ясная и отчетливая: она, Эмили, хочет сидеть с Тедди, вот так, перед огнем, каждый вечер их жизни... и тогда ей и дела не будет ни до каких метелей! Она не осмеливалась снова взглянуть на Тедди, но трепетала от восхитительного ощущения его близости, отчетливо сознавая, какой он высокий, стройный, как блестят его черные волосы, как сияют его темно-голубые глаза. Она давно знала, что Тедди нравится ей больше, чем любое другое существо мужского пола среди ее знакомых... но ощущение, которое пришло к ней в тот судьбоносный миг, когда они обменялись взглядами, нельзя было описать словом «нравится»... это было ощущение, что она принадлежит ему. Внезапно ей стало ясно, почему она с пренебрежением относилась к попыткам любых других мальчиков в школе поухаживать за ней.

Блаженство неожиданно околдовавших ее чар было невыносимо. Она чувствовала, что должна разбить их, и, вскочив, направилась к окну. В чуть слышном шепоте и свисте снега, скользящего по голубовато-белым морозным узорам на стекле, казалось, звучало легкое презрение к ее растерянности. Три больших стога сена в высоких снежных шапках, едва различимые за метелью в углу двора, словно смеялись, тряся плечами, над ней и ее затруднительным положением. Пламя печи, отраженное в оконном стекле на фоне просеки, выглядело как разведенный под елями костер насмешливого гоблина. Тянувшиеся за ним леса были непроницаемой для взгляда белой стеной метели. На миг Эмили захотелось оказаться в этих лесах — там она обрела бы свободу от этих пут невыносимого восторга, который так внезапно и так необъяснимо сделал ее своей пленницей — ее, ненавидевшую любые оковы.

«Неужели я начинаю влюбляться в Тедди? — думала она. — Я не хочу... не буду».

Перри, совершенно не подозревая от том, что произошло в мгновение ока между Тедди и Эмили, зевнул и потянулся.

— Думаю, нам пора на боковую: свечи почти догорели. Из этой соломы выйдет отличная кушетка для нас, Тед. Давай вытащим охапку побольше и в соседнюю комнату — навалим ее на кровать, чтобы вышла удобная постель для девочек. А на солому кинем одну из меховых полостей — думаю, выйдет неплохо. Нам всем в такую ночь должны присниться славные сны... особенно Илзи. Интересно, она уже протрезвела?

— У меня полный карман снов на продажу, — сказал Тедди шутливо, с новой, непривычной веселостью в голосе и манерах. — Чего изволите? Чего изволите? Есть сон об удаче... сон о приключении... сон о море... сон о лесах... любой сон, какой хотите, по вполне разумной цене... есть даже парочка непревзойденный ночных кошмаров. Сколько дадите за сон?

Эмили обернулась... на миг остановила взгляд на его лице... а затем, охваченная безумным желанием схватить перо и «книжку от Джимми», забыла и свое волнение, и трепет влюбленности, и все остальное. Казалось, его вопрос «Сколько дадите за сон?» был магическим заклинанием, открывающим двери в какую-то тайную, неведомую ей самой часть ее воображения, и она вдруг увидела разворачивающуюся перед ней великолепную идею рассказа... всю, целиком, включая даже заголовок — «Продавец снов». Остаток этой ночи Эмили уже не думала ни о чем другом.

Мальчики отправились на свою соломенную кушетку, а Эмили, решившись покинуть спавшую на диване Илзи — та, казалось, чувствовала себя во сне совсем неплохо, — прилегла на кровать в маленькой комнате. Но не для того, чтобы уснуть. Ей совсем не хотелось спать. Ей не нужен был сон. Она забыла, что начинала влюбляться в Тедди... она забыла обо всем, кроме своей чудесной идеи — глава за главой, страница за страницей она разворачивалась перед ней в темноте. Ее действующие лица жили и смеялись, говорили и действовали, наслаждались и страдали... она видела их всех на фоне метели. Ее щеки пылали, сердце билось быстрее обычного, она с головы до ног трепетала от восторга творчества... от радости, что била как фонтан из глубин самого ее существа и казалась независящей ни от чего земного. Если Илзи была пьяна от шотландского виски, забытого в старом доме сыновьями Малкома Шоу, то Эмили пьянило вино вечности.

Глава 21

Кровь — не водица

Эмили не спала почти до утра. Метель утихла, и окрестности старого дома Джона Шоу казались призрачными в свете заходящей луны, когда она наконец погрузилась в сон с восхитительным чувством исполненного долга — ведь ее рассказ был наконец обдуман. Теперь оставалось лишь записать его краткий план в «книжку от Джимми». Она не сможет чувствовать себя спокойно, пока все, что она придумала, не будет записано черным по белому. Она не будет пытаться написать его — пока. О нет, она подождет еще несколько лет. Она должна подождать, пока время и опыт не сделают ее перо инструментом, способным отдать должное ее замыслу. Ведь одно дело — в поэтическом вдохновении обдумывать идею среди ночи, и совсем другое — суметь изложить ее на бумаге так, чтобы воспроизвести хотя бы одну десятую ее первоначального очарования и глубокого смысла.

Разбудила ее присевшая рядом с ней на край кровати Илзи, выглядевшая довольно бледной и нездоровой, но с непобедимым смехом в янтарных глазах.

— Ну, я проспалась после моей оргии. И мой животик в полном порядке. Виски Малкома действительно ему помогло... хотя мне кажется, лекарство было хуже, чем болезнь. Я полагаю, ты хочешь знать, почему я не хотела разговаривать вчера вечером.

— Я думала, что ты была слишком пьяна, чтобы разговаривать, — искренне ответила Эмили.

Илзи хихикнула.

— Я была слишком пьяна, чтобы не разговаривать. Когда я добралась до дивана, у меня перестала кружиться голова, и мне захотелось поговорить... ох, до чего же мне хотелось говорить! Мне хотелось говорить ужаснейшие глупости и рассказать все-все, что только было у меня на уме. У меня оставалась лишь малая толика здравого смысла — ровно столько, чтобы понять, что я не должна все это говорить, а иначе навсегда опозорюсь... и я чувствовала, что, если скажу одно слово, это будет то же самое, что вынуть пробку из бутылки... всё остальное польется с бульканьем. Так что я стиснула зубы, чтобы не произнести этого одного слова. Дрожь меня пробирает, как подумаю, что я могла бы сказать... и в присутствии Перри! Чтобы твоя маленькая Илзи еще когда-нибудь закутила? Никогда! С этого дня я абсолютная трезвенница.

— Что мне непонятно, — сказала Эмили, — так это то, как от такой мизерной порции чего бы то ни было у тебя могло настолько помутиться в голове.

— Ну, ты же знаешь, мама была из Митчеллов. А всем давно известно, что Митчеллы не могут сделать и одного глотка спиртного без того, чтобы не свалиться под стол. Это одна из их семейных странностей. Ну, вставай, любовь моя, ненаглядная моя. Мальчики разводят огонь, и Перри говорит, что мы можем состряпать себе приличный завтрак из свинины, бобов и печенья. Я так голодна, что готова съесть сами консервные банки.

И вот тут, обшаривая кладовую в поисках соли, Эмили сделала грандиозное открытие. В глубине верхней полки, почти у самой стены, лежала стопка пыльных старых книг — вероятно, оставшихся там со времен Джона и Альмиры Шоу — заплесневевшие календари, альманахи, гроссбухи. Эмили случайно опрокинула все это на пол и затем, собирая книжки, обнаружила, что одна из них — ветхий альбом для вклеивания вырезок. Из альбома выпал оторвавшийся лист. Когда Эмили вкладывала его обратно, ее взгляд упал на название стихотворения, наклеенного на него. Она схватила листок обеими руками, ее дыхание стало частым. «Легенда Абигвейта»! То самое стихотворение, благодаря которому Эвелин победила в конкурсе! Вот оно, в этом старом пожелтевшем альбоме с вклейками двадцатилетней давности... слово в слово, если не считать двух четверостиший, которые Эвелин выбросила, чтобы уложиться в требуемую длину.

«И к тому же два лучших в нем!— с презрением подумала Эмили. — Как это похоже на Эвелин! У нее просто нет никакого литературного вкуса».

Эмили вернула книжки на полку, но оторвавшийся листок сунула в карман. Свою порцию импровизированного завтрака она ела очень рассеянно. К этому времени на всех окрестных дорогах мужчины уже расчищали снежные заносы. Перри и Тедди нашли во дворе лопату и скоро проложили путь сквозь сугробы до дороги. И наконец, после долгой, но без происшествий поездки, они добрались до Молодого Месяца, где все были уже изрядно встревожены и ужаснулись, узнав, что им пришлось провести ночь в доме старого Джона.

— Вы могли страшно простудиться, — сурово сказала Элизабет.

— Что ж, у нас не было выбора. Или провести ночь в этом заброшенном доме, или насмерть замерзнуть в сугробах, — сказала Эмили, и больше об этом ничего не было сказано. Ведь они благополучно добрались домой и никто из них не простудился — так о чем тут было еще говорить? Так смотрели на дело в Молодом Месяце.

Но в Шрузбури взгляд был несколько иным. Хотя то, как смотрели на произошедшее в Шрузбури, стало очевидным не сразу. Вся история разошлась по Шрузбури к вечеру понедельника: Илзи рассказала ее в школе и описала свою «оргию» с большим юмором и живостью под взрывы хохота ее соучеников. Эмили, которая в тот вечер впервые в жизни зашла навестить Эвелин Блейк, застала ее в очень хорошем расположении духа.

— Моя дорогая, неужели вы не можете воздействовать на Илзи, чтобы она не рассказывала повсюду эту историю?

— Какую историю?

— Ну, о том, как она напилась пьяной в прошлую пятницу... в ту ночь, которую вы провели с Тедди Кентом и Перри Миллером в старом доме неподалеку от Дерри-Понд, — вкрадчиво сказала Эвелин.

Эмили вспыхнула. В тоне Эвелин звучал какой-то намек... так что самый невинный факт, казалось, вдруг приобрел зловещую значительность. Эвелин намеренно хотела оскорбить ее?

— Не понимаю, почему ей нельзя об этом рассказывать, — холодно возразила Эмили. — У нее есть повод изрядно посмеяться над собой.

— Но вы знаете, что будут говорить люди, — мягко отозвалась Эвелин. — Это все довольно.... прискорбно. Конечно, вы ничего не могли поделать, ведь вас застала метель... как я полагаю... но своими рассказами Илзи только усугубляет положение. Она чересчур откровенна... неужели у вас, Эмили, нет никакой возможности повлиять на нее?

— Я пришла сюда не за тем, чтобы обсуждать поведение Илзи, — сказала Эмили резко. — Я пришла показать вам то, что нашла в старом доме Джона Шоу.

Она протянула листок из старого альбома с вклейками. Несколько мгновений Эвелин растерянно смотрела на него. Затем ее лицо пошло странными багровыми пятнами. Она невольно сделала движение, словно хотела схватить листок, но Эмили быстро отвела руку. Их глаза встретились. В этот момент Эмили почувствовала, что в их борьбе счет наконец стал равным.

Она ждала, когда Эвелин заговорит. И еще через несколько мгновений Эвелин заговорила.

— Ну, и что ты собираешься делать дальше? — угрюмо спросила она.

— Я еще не решила, — сказала Эмили.

Удлиненные, карие, коварные глаза Эвелин бродили по лицу Эмили с хитрым, испытующим выражением.

— Должно быть, собираешься отнести этот листок мистеру Харди и опозорить меня перед всей школой?

— Что ж, ты этого заслуживаешь, не так ли? — рассудительным тоном отвечала Эмили.

— Я... я хотела победить в конкурсе, потому что папа обещал мне поездку в Ванкувер следующим летом, если я получу приз, — пробормотала Эвелин, и ее лицо вдруг исказилось. — Я... я безумно хотела поехать. Ох, не выдавай меня, Эмили... отец будет в ярости. Я... я отдам тебе собрание сочинений Паркмана... я что угодно сделаю.... только не выдавай...

Эвелин заплакала. Эмили было неприятно смотреть на эти слезы.

— Мне не нужен твой Паркман, — сказала она с презрением, — но одно ты должна сделать. Тебе придется признаться тете Рут, что это не Илзи, а ты подрисовала мне усы в день экзамена по английскому языку.

Эвелин вытерла слезы и судорожно сглотнула.

— Это была всего лишь шутка, — всхлипнула она.

— Лгала ты об этом не в шутку, — сурово заявила Эмили.

— Ты такая... такая... прямолинейная. — Эвелин поискала сухое пятно на своем носовом платке и нашла. — Это все была просто шутка. Чтобы это сделать, я вернулась из книжного магазина и заскочила в комнату, где ты спала. Я разумеется, думала, что ты посмотришь на себя в зеркало, когда встанешь. Я никак не предполагала, что ты в таком виде пойдешь в класс. И я не знала, что твоя тетя отнеслась к этому так серьезно. Конечно... я скажу ей... если ты... если только ты не...

— Напиши это и поставь свою подпись, — сказала Эмили безжалостно.

Эвелин написала несколько строк и подписалась.

— Ты отдашь мне... это, — сказала она, умоляюще протягивая руку к листку из альбома.

— О нет, я оставлю его у себя, — сказала Эмили.

— А где гарантия, что ты не расскажешь... тем не менее... когда-нибудь? — шмыгнула носом Эвелин.

— Я даю тебе слово Старров, — высокомерно сказала Эмили.

Она вышла из комнаты Эвелин с улыбкой. В конце концов именно она одержала победу в этом долгом поединке. И в руке у нее было то, что наконец обелит Илзи в глазах тети Рут.

Тетя Рут долго фыркала над запиской Эвелин и очень хотела выяснить, как было вырвано такое признание. Но добиться от Эмили четкого ответа так и не удалось. Впрочем, тетя Рут, хорошо зная, как сердит на нее Аллан Бернли, с тех пор как она запретила появляться в своем доме его дочери, втайне даже обрадовалась предлогу снять этот запрет.

— Что ж, очень хорошо. Я говорила тебе, что Илзи сможет приходить сюда, если ты убедительно докажешь, что не она сыграла с тобой эту злую шутку. Ты доказала, и я сдержу слово. Я справедливая женщина, — заключила тетя Рут... которая в то время была, вероятно, самой несправедливой женщиной на свете.

Пока все шло хорошо. Но, если Эвелин жаждала мести, на протяжении следующих трех недель она могла наслаждаться ею в полной мере, не ударив ради этого пальцем о палец и даже не пошевелив языком. Весь Шрузбури гудел сплетнями о ночи, проведенной в старом доме Джона Шоу — намеки, извращение фактов, откровенные выдумки. На вечернем чаепитии у Джанет Томсон Эмили столкнулась с таким пренебрежительным отношением к себе, что вернулась домой бледная от гнева и унижения. Илзи была в ярости.

— Я ничего не имела бы против, если бы действительно напилась в дугу и получила от этого удовольствие, — уверяла она, топая ногой. — Но я не была настолько пьяна, чтобы чувствовать себя счастливой... лишь настолько, чтобы чувствовать себя глупой. Бывают минуты, Эмили, когда я чувствую, что отлично провела бы время, если бы была кошкой, а эти старые шрузбурские сплетницы — мышами. Но давай улыбаться им назло. Мне на самом деле на них наплевать. Все это скоро забудется. Мы будем бороться.

— Невозможно бороться с намеками, — с горечью возразила Эмили.

Илзи действительно было «наплевать»... но Эмили — отнюдь нет. Гордость Марри страдала невыносимо. И страдала все сильнее и сильнее с каждым днем. Бойкая статейка, описывающая ночную метель и кутеж в старом доме Джона Шоу, появилась в бульварной газете, которая печаталась в одном из городков Нью-Брансуика и состояла из «пикантных» заметок, приходивших в редакцию из всех приморских провинций. Никто никогда не признавался в том, что читал ее, но почти каждый знал все, что было в ней... каждый, кроме тети Рут, которая не коснулась бы этого листка даже каминными щипцами. Никаких имен в статейке упомянуто не было, но все знали, о ком идет речь, и злобные намеки были слишком прозрачными. Эмили думала, что умрет от стыда. И больше всего ранило ее то, что все это было так пошло и некрасиво... и сделало пошлой и некрасивой ту прекрасную ночь смеха, удивительного открытия и творческого восторга. А она-то надеялась, что эта ночь навсегда останется для нее одним из самых прекрасных воспоминаний. А тут такое!..

Тедди и Перри были вне себя от ярости и очень хотели кого-нибудь убить, но кого могли они убить? Как сказала им Эмили, что бы они ни говорили и что бы ни делали, будет только хуже. А было и так уже плохо после публикации той статейки. На следующей неделе Эмили не пригласили на танцы к Флоренс Блейк — а эти танцы были одним из главных светских событий той зимы. Не позвали ее и к Хэтти Денун покататься на коньках. Несколько матерей семейств, встретившись с ней на улице, сделали вид, что ее не замечают. Другие отгораживались от нее стеной невозмутимой, ледяной вежливости. Во взглядах и манерах некоторых молодых мужчин на улицах появилась странная фамильярность. Один из них, с которым она была совершенно незнакома, даже заговорил с ней однажды вечером на почте. Эмили обернулась и прямо взглянула на него. Пусть подавленная и униженная, она оставалась внучкой Арчибальда Марри. Несчастный юнец очутился за три квартала от почты, прежде чем пришел в себя и понял, где находится. Он долго не мог забыть, какие глаза были у разгневанной Эмили Берд Старр.

Но даже взгляд Марри, хоть и мог сокрушить конкретного оскорбителя, не мог положить конец возмутительным сплетням. Эмили чувствовала себя совершенно несчастной, не сомневаясь, что все верят им. Ей передали слова мисс Перси, библиотекарши, которая утверждала, что у нее всегда вызывала недоверие улыбка Эмили Старр... в этой улыбке всегда была нарочитая медлительность и желание очаровать. Эмили чувствовала, что отныне она, как бедный король Генрих[120], никогда уже не улыбнется снова. Люди вспоминали, что старая Нэнси Прист семьдесят лет назад была сумасбродкой... и не была ли сама миссис Даттон в дни своей юности замешана в какой-то скандальной истории? А если уж такое у них в роду... ну, вы понимаете. Да и ее мать сбежала из дома, разве не так? А мать Илзи? Разумеется, она погибла, упав в старый колодец Ли, но кто знает, как она повела бы себя, если бы не это? А еще была та давняя история с купанием на дюнах в Блэр-Уотер — au naturel[121]. Короче, таких щиколоток, как у Эмили, у порядочных девушек вы не увидите. У них таких щиколоток просто не бывает.

Даже безобидный, ненужный Эндрю перестал появляться в доме тети Рут, хотя прежде не пропускал ни одного пятничного вечера. Это уязвило Эмили до глубины души. Она всегда считала Эндрю скучным кавалером, с ужасом ждала его пятничных визитов и давно собиралась «выправить ему подорожную» по всем правилам, как только он даст ей такую возможность. Но Эндрю сам «выправил себе подорожную» по собственному желанию, и это — прошу обратить внимание — придавало прежде желанному для Эмили результату совершенно иной привкус. Она сжимала кулачки, когда думала об этом.

Дошел до ее ушей и мучительно неприятный отчет о заявлении мистера Харди: он сказал, что ей следует подать в отставку с поста президента старшего курса. Эмили гордо вскинула голову. Отставка? Признать поражение и согласиться с тем, что она в чем-то виновна? Нет! Этого они от нее не дождутся!

— Я бы ему башку оторвала, — сказала Илзи, узнав о мнении директора. — Эмили, не мучайся ты из-за этого. Какое значение имеет мнение стада немощных дряхлых ослов? Да будут они преданы в руки властителей ада! Через месяц эти бараны забудут эту историю и будут вовсю блеять о чем-нибудь другом.

— Но я никогда не забуду!— гневно воскликнула Эмили. — Унижение, которое я пережила в эти несколько недель, я буду помнить до моего смертного часа. А еще... Илзи, я получила от миссис Толливер записку, в которой она просит меня отказаться от моего столика, за которым я должна была торговать на благотворительном базаре в церкви святого Иоанна.

— Эмили... не может быть!

— Именно так. О, разумеется, она нашла предлог: ей хочется, чтобы за этим столиком торговала ее нью-йоркская кузина, которая сейчас гостит у нее... но я все поняла. И это ее «дорогая мисс Старр» — смотри... когда несколько недель назад было «дражайшая Эмили». Все прихожане церкви святого Иоанна поймут, почему меня попросили отказаться. А ведь она чуть ли не на коленях упрашивала тетю Рут позволить мне торговать на этом благотворительном базаре. Тетя Рут сначала не соглашалась.

— И что теперь скажет твоя тетя Рут?

— Ох, Илзи, это самое ужасное. Она скоро непременно обо всем узнает... Она до сих пор не слышала ни слова об этой истории, так как не выходила из дома из-за своего ишиаса. Я живу в постоянном страхе, что ей все станет известно. Я знаю: это будет ужасно. Она уже начинает выходить после болезни, так что, разумеется, скоро, так или иначе, обо всем услышит. А у меня не хватит духу отвечать на все эти обвинения. Ох, все это кажется ночным кошмаром.

— У всех них в этом городке такие жалкие, подлые, ограниченные, злобные, грязные умишки!— воскликнула Илзи... и тут же утешилась этим громким заявлением. Но страдающий дух Эмили не могли успокоить никакие самые изысканные уничижительные эпитеты. Также не могла она избавиться от своей беды, описав ее на бумаге. Не было больше ежедневных записей ни в ее «книжке от Джимми», ни в дневнике, не было никаких новых рассказов и стихотворений. «Вспышка» теперь не приходила — она никогда не придет снова! Никогда больше не будет ни маленьких тайных восторгов, которые приносят интуиция и вдохновение и которые не может разделить даже самый близкий друг. Жизнь стала жалкой и бедной, тусклой и нежеланной. Не было красоты ни в чем — даже в золотисто-белых мартовских пейзажах, когда, приезжая в Молодой Месяц на выходные, она бродила в одиночестве по окрестностям. Находясь в Шрузбури, она всей душой стремилась уехать домой, где никто не думал о ней плохо. Никто в Молодом Месяце все еще не слышал ничего о том, о чем шептались в Шрузбури. Но само сознание того, что родня остается в неведении о сплетнях, терзало Эмили. Скоро им все станет известно, и как они будут уязвлены и опечалены тем, что одна из Марри, пусть даже совершенно невинная, стала предметом сплетен. И кто знает, как они посмотрят на неприятное происшествие с виски Малкома Шоу? Так что Эмили испытывала едва ли не облегчение, когда снова возвращалась из Молодого Месяца в Шрузбури.

Ей мерещились намеки во всем, что говорил мистер Харди, и скрытое оскорбление в каждой фразе или взгляде ее одноклассников. Только Эвелин Блейк встала в позу друга и защитника, и это было больше всего задевало Эмили за живое. Что именно — страх или злоба — стало причиной такого поведения Эвелин, Эмили не знала... зато она отлично знала, что показная дружеская преданность Эвелин, отказывавшейся верить самым убедительным свидетельствам, порочат того, за кого она заступается, больше, чем любые сплетни. Эвелин заявляла всем и каждому, что она не поверит ни одному дурному слову о «бедной дорогой Эмили». «Бедная дорогая Эмили» с радостью посмотрела бы, как ее защитница провалилась бы в тартарары... во всяком случае, так она думала.

Тем временем тетя Рут, которая по причине своего ишиаса несколько недель не могла выйти из дома и была так раздражительна, что ни ее друзья, ни скрытые враги, заходя проведать ее, не смели даже намекнуть в разговоре на сплетни, касающиеся ее племянницы, снова начала проявлять свою обычную бдительность. Ишиас прошел, и теперь она могла сосредоточить свое внимание на чем-нибудь другом. Она вспомнила, что у Эмили в последние дни плохой аппетит, и заподозрила, что та вдобавок почти не спит. Как только у тети Рут возникло это подозрение, она начала действовать. Тайные тревоги в ее доме были недопустимы.

— Эмили, я хочу знать, что с тобой, — потребовала она ответа в один из субботних дней, когда Эмили, бледная и безжизненная, с лиловыми кругами под глазами, почти ничего не съела за обедом.

Лицо Эмили окрасил чуть заметный румянец. Час, которого она так боялась, настал. Придется сказать тете Рут все. А несчастная Эмили чувствовала, что у нее нет ни мужества, чтобы вынести предстоящий нагоняй, ни силы духа, чтобы статься стойкой перед всеми «почему» и «зачем» тети Рут. Она отлично знала, что будет: возмущение из-за случившегося в старом доме Джона Шоу — как будто этого можно было избежать... раздражение из-за сплетен — как будто Эмили ответственна за них... уверения, что она, тетя Рут, всегда ожидала чего-нибудь в этом роде... и потом, неделями, невыносимые упреки и намеки. Эмили, думая о такой перспективе, испытывала нечто вроде душевной тошноты. Несколько мгновений она не могла заговорить.

— Ну, так что ты натворила? — настаивала тетя Рут.

Эмили стиснула зубы. Это было невыносимо, и все же она должна была это вынести. Придется рассказать всю историю... и единственное, что можно сделать, — это рассказать ее как можно скорее.

— Я не сделала ничего дурного, тетя Рут. Я только сделала нечто такое, что было неверно истолковано.

Тетя Рут фыркнула, но выслушала рассказ Эмили, ни разу ее не перебив. Эмили постаралась изложить все как можно короче, чувствуя себя словно преступник на скамье подсудимых перед тетей Рут, выступающей в роли судьи, жюри присяжных и прокурора — все это в одном лице. Она кончила и сидела молча, ожидая какого-нибудь характерного язвительного комментария от тети Рут.

— Так из-за чего же они поднимают столько шума? — спросила тетя Рут.

Эмили, не ожидавшая такого вопроса, не знала, что ответить. Она растерянно уставилась на тетю Рут.

— Они... они думают... и говорят всякие гадости, — запинаясь, выговорила она. — Понимаете... здесь, в защищенном от непогоды Шрузбури они не понимают, насколько сильной была та метель. И потом, конечно, каждый, кто пересказывал эту историю, немного ее исказил... так что к тому времени, когда она разошлась по всему Шрузбури, уже говорили, будто мы все были пьяны.

— Меня бесит, — сказала тетя Рут, — то, что вы вообще рассказали об этом в Шрузбури. Почему, скажи на милость, вы не держали язык за зубами?

— Это было бы проявлением скрытности. — Озорное вдохновение неожиданно подсказало Эмили эту фразу. Теперь, когда все было рассказано, ее настроение настолько улучшилось, что она почти готова была рассмеяться.

— Не скрытности, а здравого смысла, — фыркнула тетя Рут. — Но Илзи, конечно, не может прикусить язык, когда это нужно. Я часто говорила тебе, Эмили, что глупый друг в десять раз опаснее врага. Но почему ты так убиваешься из-за этого? Твоя совесть чиста. Эта сплетня скоро забудется.

— Мистер Харди говорит, что мне следует подать в отставку с поста президента старшего курса, — сказала Эмили.

— Джим Харди! Да его отец много лет был батраком у моего деда, — отвечала тетя Рут тоном безмерного презрения. — Неужто Джим Харди предполагает, будто моя племянница вела себя неприлично?

Эмили совершенно растерялась. Она решила, что все это ей, должно быть, снится. Была ли эта непостижимая женщина тетей Рут? Нет, это не могла быть тетя Рут! Эмили столкнулась с одним из противоречий человеческой натуры. Она сделала удивительное открытие: вы можете ссориться с вашими родственниками... относиться к ним неодобрительно их... даже ненавидеть их, но несмотря на все это между вами существует тесная связь. Кажется, самые ваши нервы и жилы сплетены с их нервами и жилами. Свой своему поневоле брат. Путь только нападет кто-нибудь чужой... и тогда все станет ясно. Тете Рут была присуща по меньшей мере одна из добродетелей Марри — верность своему клану.

— Не тревожься из-за Джима Харди, — сказала тетя Рут. — Я живо его усмирю. Они у меня все узнают, как сплетничать о Марри!

— Но миссис Толливер попросила меня уступить ее кузине столик, за которым я должна была торговать на благотворительном базаре, который она устраивает, — сказала Эмили. — Вы знаете, что это значит.

— Я знаю, что Полли Толливер — выскочка и дура, — возразила тетя Рут. — С тех самых пор как Нат Толливер женился на своей стенографистке, церковь святого Иоанна уже не та, что прежде. Десять лет назад она была девчонкой, бегавшей босиком по задним улицам Шарлоттауна. Хуже драной кошки была, а теперь изображает из себя королеву и пытается заправлять всеми церковными делами. Я ей живо коготки подрежу. Несколько недель назад она была счастлива, что Марри согласилась торговать на ее благотворительном базаре. Для нее это была огромная честь. Полли Толливер! Вы только подумайте! Куда катится этот мир?

Тетя Рут прошествовала наверх, оставив ошеломленную Эмили смотреть на тающие в воздухе жупелы, которые так пугали ее. Затем тетя Рут снова спустилась в гостиную, готовая вступить на тропу войны. Она сняла папильотки, надела лучшую шляпку, парадное черное шелковое платье и новое котиковое пальто. В таком великолепном виде она проследовала к фешенебельной резиденции Толливеров на холме в центре города и провела там полчаса, запершись наедине с миссис Толливер. Тетя Рут была маленькой толстой женщиной, выглядевшей весьма неэлегантно и старомодно, несмотря на новую шляпку и котиковую шубку, в то время как миссис Толливер была образцом шика и элегантности в своем наимоднейшем парижском платье, с изящным лорнетом и великолепно завитыми волосами — горячая завивка тогда как раз входила в моду, и миссис Толливер первой в Шрузбури начала завивать волосы щипцами. Но с победно развевающимися знаменами из этой схватки вышла вовсе не миссис Толливер. Никто не знал, что именно было сказано во время той памятной встречи. Разумеется, миссис Толливер ничего рассказывать не стала. Но, когда тетя Рут покидала большой фешенебельный дом Толливеров, миссис Толливер мяла свое парижское платье и завитые локоны среди подушек дивана, на котором, лежа ничком, изливала слезы ярости и унижения, а тетя Рут несла в муфте записку от миссис Толливер к «дорогой Эмили», и в этой записке говорилось, что нью-йоркская кузина не собирается принимать участие в благотворительном базаре и... не окажет ли «дорогая Эмили» любезность миссис Толливер? Не согласится ли она торговать за одним из столиков, как первоначально планировалось? Следующим собеседником тети Рут стал мистер Харди, и снова она «пришла, увидела и победила». Горничная в доме Харди слышала и потом передала знакомым первую фразу этой беседы, хотя никто так никогда и не поверил, что тетя Рут действительно сказала такое почтенному, в массивных очках, величественному мистеру Харди.

— Я знаю, Джим Харди, что ты дурак, но — ради всего святого!— на пять минут сделай вид, будто ты умный человек!

Нет, такое было невозможно! Разумеется, горничная это выдумала.

— Больше никаких неприятностей у тебя, Эмили, не будет, — сказала тетя Рут по возвращении домой. — Полли и Джим получили сполна. Когда люди увидят тебя на благотворительном базаре, они живо сообразят, куда ветер дует, и соответственно поставят свои паруса. У меня найдется что сказать и некоторым другим, когда представится удобный случай. Хорошенькое дело, если приличные мальчики и девочки не могут не замерзнуть до смерти без того, чтобы их за это не опорочили! Не думай больше об этом, Эмили. Помни, за тобой стоит семья.

Когда тетя Рут удалилась к себе, Эмили подошла к зеркалу и, наклонив его под нужным углом, улыбнулась «Эмили в зеркале» — улыбнулась медленно, таинственно, чарующе.

— Куда это я положила мою «книжку от Джимми»? Нужно будет добавить еще несколько штрихов к портрету тети Рут.

Глава 22

«Любишь меня, люби мою собачку»[122]

Когда жители Шрузбури увидели, что миссис Даттон поддерживает свою племянницу, пожар слухов, распространявшийся по городу, угас за невероятно короткое время. Миссис Даттон жертвовала церкви святого Иоанна на самые разные цели больше любого другого прихожанина — в традициях Марри всегда было оказывать своей церкви щедрую поддержку. Миссис Даттон давала в долг половине предпринимателей в городе — у нее была расписка Ната Толливера на сумму, которая не давала ему спокойно спать по ночам. Миссис Даттон располагала опасными сведениями о скелетах в шкафах множества семейств — и упоминала об этих скелетах без всякой деликатности. И поэтому миссис Даттон была особой, которую следовало всегда поддерживать в хорошем расположении духа, и, если люди, заметив, как строга она со своей племянницей, ошибочно сделали из этого вывод, что можно, ничего не опасаясь, унижать эту племянницу... что ж, чем скорее они исправили свою ошибку, тем лучше оказалось для всех заинтересованных лиц.

Эмили продавала распашонки, одеяльца, пинетки и чепчики за столиком миссис Толливер на благотворительном базаре и со своей, теперь столь знаменитой, улыбкой уговаривала пожилых джентльменов покупать эти вещи, и все были очень любезны с ней, и она снова чувствовала себя счастливой, хотя пережитое оставило шрам в ее душе. Жители Шрузбури еще много лет говорили, что Эмили Старр так никогда по-настоящему и не простила их за то, что они сплетничали о ней... и добавляли: «Марри, вы знаете, никогда не прощают». Но дело было не в прощении. Эмили так ужасно страдала, что с тех пор вид каждого, кто был так или иначе связан с ее страданиями, стал ей ненавистен. Когда неделю спустя миссис Толливер пригласила ее разливать чай на приеме, который давала в честь нью-йоркской кузины, Эмили вежливо отказалась, даже не утруждая себя придумыванием какого-либо предлога. И что-то в ее чуть вздернутом подбородке или в холодном взгляде ее глаз насквозь пронзило миссис Толливер сознанием того, что она по-прежнему Полли Райордан из переулка Райордан и никогда не будет никем иным в глазах Марри из Молодого Месяца.

Но Эндрю, явившийся — довольно робко — вечером следующей пятницы был принят очень мило. Возможно, несмотря на принадлежность к тому же клану, он испытывал некоторые сомнения, думая о приеме, который будет ему оказан. Но Эмили была с ним исключительно любезна. Быть может, у нее были для этого свои причины. Позвольте снова напомнить, что я биограф Эмили, а не ее защитник. Если она решила расквитаться с Эндрю способом, который я, возможно, не одобряю, что остается мне делать, как не сожалеть об этом? Впрочем, для своего собственного удовлетворения могу заметить мимоходом, что, на мой взгляд, Эмили зашла слишком далеко, когда сказала Эндрю — выслушав предварительно рассказ о тех комплиментах, которые сделал ему его начальник, — что он, Эндрю, несомненно «просто чудо». Я даже не могу сказать в ее оправдание, будто эти слова звучали язвительно. О нет, она произнесла их очень любезно, подняв на него взгляд, а затем опустила глаза, что заставило даже работающее как часы сердце Эндрю пропустить один удар. Ох, Эмили, Эмили!

Дела у Эмили в ту весну шли хорошо. У нее приняли в разных журналах несколько рассказов и стихотворений, она получила несколько чеков и начинала считать себя литературной особой. Ее клан начал более серьезно относиться к ее писательской мании. Чеки были неопровержимым доказательством того, что она занята не пустяками.

— С Нового года Эмили получила за свои рассказы пятьдесят долларов, — сообщила тетя Рут зашедшей в гости миссис Друри. — Я начинаю думать, что в будущем девочка без труда заработает себе на жизнь.

Без труда! Эмили случайно услышала это, проходя через холл, и с улыбкой вздохнула. Что знала тетя Рут... что знал любой другой о разочарованиях и падениях честолюбцев, взбирающихся по альпийской тропе? Что знала она о минутах отчаяния и муки в жизни того, кто видит, но не может достигнуть. Что знала она о горечи в душе того, кому в голову пришла идея чудесного рассказа и кто написала этот рассказ — но лишь для того, чтобы наградой ему за все его труды стала лишь неинтересная, невыразительная рукопись? Что она знала о запертых дверях неприступных редакторских кабинетов? О жестоких извещениях с отказами и кошмарах двусмысленных похвал? О разбитых надеждах и долгих часах тошнотворных сомнений в собственных силах?

Тетя Рут ничего об этом не знала, но привыкла впадать в раздражение, когда журналы возвращали Эмили ее рукописи.

— Наглость, вот как я это называю!— заявила она как то раз. — Больше не посылай этому редактору ни строчки. Помни, ты Марри!

— Боюсь, он об этом не знает, — с серьезным видом возразила Эмили.

— Так почему же ты ему этого не скажешь? — спросила тетя Рут.

В мае Шрузбури пережил небольшую сенсацию: домой из Нью-Йорка вернулась Джанет Ройал со своими великолепными платьями, блестящей репутацией и собачкой породы чау-чау. Джанет была родом из Шрузбури, но еще ни разу не возвращалась домой, с тех пор как двадцать лет назад «уехала в Штаты». Она была умна, честолюбива, и она добилась успеха. Теперь Джанет занимала должность литературного редактора крупного нью-йоркского журнала для женщин и выступала в качестве одного из рецензентов знаменитого издательского дома. У Эмили захватило дух, когда она услышала о приезде мисс Ройал. Ах, если бы только можно было увидеть эту женщину... поговорить с ней... задать ей сотню разных вопросов, ответы на которые Эмили так хотела получить! Когда мистер Тауэрз в своей обычной небрежной манере велел ей пойти и взять интервью для «Таймс» у мисс Ройал, Эмили затрепетала, разрываясь между ужасом и восторгом. Вот он — предлог для встречи. Но сможет ли она... хватит ли у нее духу? Не сочтет ли мисс Ройал ее невыносимо самонадеянной? Как решиться задать мисс Ройал даже самые простые вопросы о ее карьере, о ее взглядах на международную политику Штатов и на их сотрудничество с Канадой? Нет, у нее, Эмили, никогда не хватит на это смелости.

«Мы обе служим у одного алтаря одному божеству... но она верховная жрица, а я всего лишь самая скромная прислужница», — записала Эмили в своем дневнике.

Затем она сочинила — и десяток раз переделала — почтительнейшее письмо к мисс Ройал с просьбой о разрешении взять у нее интервью и, уже отправив его по почте, всю ночь не могла уснуть, так как ей с запозданием пришло в голову, что следовала подписаться «с уважением», а никак не «искренне ваша». «Искренне ваша» имеет особый привкус — так можно писать лишь знакомому, а ведь они еще не познакомились. Мисс Ройал наверняка сочтет ее слишком самоуверенной.

Но мисс Ройал ответила прелестным письмом... Эмили до сих пор хранит его.

«Ашбурн, понедельник.

Дорогая мисс Старр!

Конечно же, приходите, и я отвечу на все вопросы — и на те, которые хочет задать Джимми Тауэрз (благослови его Господь, ведь Джимми был моим первым поклонником!) от имени читателей своей газеты, и на те, которые хотите задать вы сами. Думаю, в значительное мере причиной моего возвращения на остров Принца Эдуарда этой весной стало то, что мне захотелось познакомиться с автором «Женщины, которая отшлепала короля». Я читала ваш рассказ прошлой зимой, когда он появился в «Утесе», и пришла в восторг. Приходите и расскажите мне все о себе и ваших мечтах. Ведь вы хотите добиться успеха в литературе? Я уверена, что у вас есть все необходимое, чтобы осуществить эти мечты, и я готова помочь вам, если это в моих силах. У вас есть то, чего у меня никогда не было — подлинный творческий дар. Однако опыт у меня огромный, и все, что я знаю, готова передать вам — только попроси́те. Я знаю, как помочь вам избежать многих ловушек и заблуждений, и обладаю кое-какими «связями» в определенных кругах. Так что приходите в Ашбурн в следующую пятницу после школьных занятий, и мы поговорим по душам.

Ваш собрат по перу,

Джанет Ройал».

Читая это письмо, Эмили трепетала от макушки до пят. «Ваш собрат по перу» — ах, небесное блаженство! Она подошла к окну и, опустившись на колени, устремила сияющий взгляд на стройные ели в Краю Стройности и раскинувшиеся за ними росистые луга, нежно зеленеющие молоденьким клевером. Ах, неужели может так случиться, что когда-нибудь она будет такой же выдающейся, преуспевающей женщиной, как мисс Ройал? После такого письма это казалось возможным... любая чудесная мечта представлялась осуществимой. И в пятницу — еще четыре дня ожидания!— она увидит эту верховную жрицу и поговорит с ней о самом заветном.

Впрочем, миссис Анджела Ройал, которая зашла в тот вечер в гости к тете Рут, похоже, отнюдь не считала Джанет Ройал ни «верховной жрицей», ни особой, достойной восхищения. Впрочем, как известно, пророчицу не почитают в отечестве ее и в доме ее[123], а миссис Ройал вырастила Джанет.

— Дела у нее идут, конечно, хорошо, ничего не скажешь, — доверительно говорила она тете Рут. — Жалованье у нее большое. Но при всем при том она старая дева. И ужасная чудачка в некоторых отношениях.

Эмили, сидевшая у окна в эркере гостиной, продолжала учить латынь, но вся горела негодованием. То, что она слышала, можно было приравнять к оскорблению монарха.

— Выглядит она все еще очень хорошо, — заметила тетя Рут. — Джанет всегда была симпатичной девушкой.

— О да, она довольно симпатичная. Но я с самого начала боялась, что она окажется слишком умной, чтобы выйти замуж, и я оказалась права. А еще она набралась разных иностранных замашек. Никогда не выходит вовремя к обеду... и мне просто смотреть тошно, как она нянчится с этим своим псом... кличет она его Чу-чином. Это он правит теперь в доме. Он делает все, что хочет, и никто ему слова не смеет сказать. Моей бедной кошке совсем житья нет. Джанет страшно обижается на любые замечания в его адрес. Когда я пожаловалась, что он спит на плюшевой кушетке, она до того рассердилась, что целый день со мной разговаривать не хотела. Вот этого я в Джанет не люблю. Как на что-нибудь обидится, так начинает держаться ужасно важно и высокомерно. А обижается она на такие мелочи, на которые никто другой и не подумал бы обижаться. И стоит кому-то одному ее обидеть, так уж она разобижена на целый свет. Надеюсь, Эмили, ничто не раздражит ее перед твоим приходом в пятницу. Если у нее будет дурное настроение, она на тебе отыграется. Но, должна признать, раздражается она нечасто, и нет в ней ни скаредности, ни зависти. Она из кожи вон вылезет, лишь бы услужить другу.

Когда тетя Рут вышла, чтобы поговорить с посыльным бакалейщика, миссис Ройал торопливо добавила:

— Она очень интересуется тобой, Эмили. Она любит общаться с хорошенькими, молоденькими девушками... говорит, это помогает ей чувствовать себя молодой. На ее взгляд, твои произведения свидетельствуют о настоящем таланте. Если ты ей понравишься, это будет для тебя именно то, что нужно начинающему писателю. Но, умоляю, постарайся поладить с этой китайской псиной! Если ты его обидишь, Джанет не захочет иметь с тобой дела, будь ты даже самим Шекспиром.

В пятницу Эмили проснулась с глубоким убеждением, что предстоящий день станет одним из самых значительных в ее жизни — днем ослепительно великолепных возможностей. Под утро ей приснился страшный сон: в нем она сидела как зачарованная перед мисс Ройал и всякий раз, когда та задавала ей какой-нибудь вопрос, в ответ произносила, как попугай, одно-единственное слово, которое была в состоянии выговорить: «Чу-Чин».

Всю первую половину дня, к ее великому ужасу, лил дождь, однако после полудня небо прояснилось и холмы за гаванью оделись сказочной ярко-голубой вуалью дымки. После школьных занятий Эмили торопливо вернулась домой, бледная по случаю предстоящего торжественного события. Последовавшее переодевание стало настоящим торжественным ритуалом. Она должна надеть новое темно-синее шелковое платье —вне всякого сомнения. Оно по-настоящему длинное, и в нем она выглядит совсем взрослой. Но вот какую сделать прическу? Узел Психеи сейчас в моде, очень подходит к ее профилю и наилучшим образом выглядит с ее шляпой. Кроме того, возможно, с открытым лбом она будет выглядеть более интеллектуальной особой. Но миссис Анджела Ройал сказала, что мисс Джанет Ройал любит хорошеньких девушек. Значит, надо сделаться хорошенькой — и добиться этого любой ценой. В результате густые черные волосы были приспущены на лоб, а на них возложена, как корона, новая весенняя шляпка, которую Эмили решилась купить на свой последний чек — несмотря на неодобрение тети Элизабет и откровенно высказанное мнение тети Рут о том, что у дураков деньги долго не держатся. Но теперь Эмили была безмерно рада тому, что все же купила эту шляпу. В своей будничной черной шляпке с низкой тульей она просто не смогла бы отправиться к мисс Ройал, чтобы взять у той интервью. Эта шляпа была ей очень к лицу: каскад лиловых фиалок падал с полей на прелестные, гладкие волны волос, едва касаясь сзади молочно-белой шейки. Весь наряд Эмили выглядел исключительно аккуратным и элегантным: о ней можно было сказать — как я люблю это старое выражение!— «одета с иголочки». Проходившая через холл тетя Рут неожиданно увидела спускающуюся по лестнице Эмили и была несколько ошеломлена, неожиданно осознав, что племянница — взрослая молодая женщина.

«И держится она со всем достоинством Марри», — подумала тетя Рут.

Большей похвалы трудно было ожидать, хотя в действительности стройность и элегантность Эмили унаследовала от Старров. Марри всегда держались величественно и горделиво, но были слишком чопорны.

Ашбурн был в нескольких минут ходьбы — красивый старинный белый дом, в стороне от улицы, в окружении раскидистых деревьев. Эмили, словно паломник, приближающийся к священному храму, зашагала к крыльцу по гравиевой дорожке, обрамленной кружевной каймой весенних теней. Посередине дорожки сидел довольно большой, пушистый белый пес. Эмили взглянула на него с любопытством. Она никогда не видела собак породы чау-чау. Она решила, что Чу-Чин красив, но не слишком чистоплотен. Очевидно он только что великолепно провел время в какой-то грязной луже — его лапы и грудь были облеплены вонючей жижей. Эмили очень надеялась, что он отнесется к ней благосклонно, но будет держаться на расстоянии.

Он явно отнесся к ней благосклонно, так как развернулся и побежал рысцой по дорожке рядом с ней, дружески виляя пушистым хвостом... или скорее хвостом, который был бы пушистым, если бы не был таким мокрым и грязным. Пока она нажимала кнопку звонка, он выжидательно стоял рядом с ней и, как только дверь открылась, весело прыгнул на стоявшую за порогом даму, почти сбив ее с ног.

Этой дамой оказалась сама мисс Джанет Ройал. Она, как сразу отметила Эмили, не была красавицей, но все в ее облике — от золотисто-бронзовых волос до атласных туфелек — говорило о яркой индивидуальности. Она была одета в чудесное платье из розовато-лилового бархата, а на носу у нее было пенсне в черепаховой оправе — первое такого рода пенсне в Шрузбури.

Чу-Чин одним взмахом мокрого языка восторженно облизал ее лицо, а затем метнулся в гостиную миссис Ройал, оставив на прекрасном розовато-лиловом платье — от воротника до подола — пятна от своих грязных лап. Эмили решила, что дурное мнение миссис Анджелы Ройал о Чу-Чине вполне обоснованно, и мысленно отметила, что, будь он ее питомцем, его поведение было бы куда лучше. Но мисс Ройал не высказала в адрес Чу-Чина ни единого слова упрека, а критические мысли Эмили были, вероятно, навеяны первым впечатлением от приветственных слов мисс Ройал — исключительно вежливых, но прозвучавших весьма холодно. После ее дружеского письма Эмили ожидала более теплого приема.

— Пожалуйста, заходите и присаживайтесь, — сказала мисс Ройал. Она ввела Эмили в гостиную и, указав ей взмахом руки на удобное кресло, сама села на жесткий чиппендейловский[124] стул с суровой прямой спинкой. Эмили, которая всегда была очень впечатлительна, а в этот раз особенно, сразу почувствовала нечто зловещее в том, какой стул выбрала для себя мисс Ройал. Почему она не опустилась в располагающие к дружеской беседе бархатные глубины большого «морриса»[125]? Но нет, она предпочла жесткий стул и сидела на нем, величественная и надменная, не обращая ни малейшего внимания на ужасные грязные пятна на ее красивом платье. Чу-Чин вскочил на большой, обитый плюшем диван и, рассевшись на нем, дерзко поглядывал то на Эмили, то на мисс Ройал, словно получал большое удовольствие от происходящего. Было совершенно ясно: что-то, как и предсказывала миссис Ройал, «раздражило» мисс Ройал, и сердце у Эмили так и упало, точно свинцовое.

— Э-э... прекрасная погода, — неуверенно произнесла она. Без сомнения, это было невероятно глупое начало разговора, но она должна была сказать хоть что-нибудь, раз уж мисс Ройал не желала ничего сказать ей. Полное молчание было слишком ужасным.

— Совершенно замечательная, — согласилась мисс Ройал, глядя при этом не на Эмили, но на Чу-Чина, хлопавшего мокрым хвостом по красивой шелковой, обшитой кружевом подушке миссис Ройал. Эмили чувствовала, что ненавидит Чу-Чина. Было большим облегчением возненавидеть его, так как она все еще не смела питать неприязни к его хозяйке. Но в ту минуту ей очень хотелось оказаться за тысячу миль от Ашбурна. Ох, если бы только этот маленький пакет не лежал у нее на коленях! Было совершенно очевидно, что в нем ее рукописи. Но она ни за что не осмелится показать хотя бы один из своих рассказов мисс Ройал. Неужели эта оскорбленная гордая императрица действительно была автором того доброго, дружеского письма? Поверить в такое было совершенно невозможно. Должно быть все это продолжение ночного кошмара. Да-да, страшный сон, снившийся ей накануне, продолжался — и становился еще страшнее! Она чувствовал себя незрелой, невежественной, неотесанной, непривлекательной... и молодой! Ох, до ужаса молодой!

Так проходили минута за минутой — быть может, их прошло и не так уж много, но они казались Эмили не минутами, а часами. Во рту у нее пересохло, ум был словно парализован. Она не могла придумать ни одной фразы, которая позволила бы начать разговор. У нее мелькнуло ужасное подозрение, что уже после того, как было написано то дружеское письмо, до мисс Ройал дошли слухи о «ночной оргии» в старом доме Джона Шоу, и следствием этого стала резкая перемена в ее отношении к Эмили.

Несчастная Эмили беспокойно заерзала на стуле, и маленький пакет с рукописями соскользнул с ее коленей на пол. Эмили наклонилась, чтобы поднять его, но в этот самый миг Чу-Чин прыгнул к ней с дивана. Своими грязными лапами он вцепился в букетик фиалок, свисавший со шляпы Эмили, и оторвал его. Эмили снова уронила пакет и схватилась за шляпу. Чу-Чин оставил в покое фиалки и набросился на пакет. Затем, зажав рукописи в зубах, он метнулся в открытую стеклянную дверь, ведущую в сад.

«Ох, если бы я могла начать рвать на себе волосы, мне стало бы легче!» — страстно воскликнула Эмили про себя.

Этот ненавистный чау-чау унес ее последний, наилучший рассказ и великолепнейшую подборку стихотворений. Неизвестно, что он будет с ними делать. Она предполагала, что больше их никогда не увидит. Зато теперь, к счастью, перед ней не стоял вопрос о том, стоит ли показывать их мисс Ройал.

Эмили уже не волновало, в плохом настроении мисс Ройал или нет. Она больше не хотела понравиться ей... этой женщине, которая позволяет своему псу так вести себя по отношению к гостье и даже не сделает ему выговор! Нет, ее, кажется, даже веселят его проказы. Эмили отлично заметила легкую улыбку, на миг сменившую высокомерное выражение на лице мисс Ройал, когда та смотрела на разбросанные по полу смятые фиалки.

Эмили вдруг вспомнилась история об отце Высокомерного Джона, которую она от кого-то слышала. Он имел обыкновение говорить своей жене: «Когда люди хотят унизить тебя, Бриджет, приподними верхнюю губу, Бриджет, приподними губу».

Эмили приподняла губу.

— Очень игривый песик, — заметила она язвительным тоном.

— Очень, — спокойно согласилась мисс Ройал.

— Вам не кажется, что, если бы к нему относились построже, это пошло бы ему на пользу? — спросила Эмили.

— Нет, не кажется, — отвечала мисс Ройал задумчиво.

В этот момент Чу-Чин вернулся, запрыгал по комнате, взмахом хвоста свалил с низенькой скамеечки маленькую стеклянную вазу, понюхал ее осколки, затем снова вскочил на диван и уселся там поудобнее, тяжело дыша и всем своим видом говоря: «До чего же я хороший песик!»

Эмили, подняв с пола свою записную книжку и карандаш, сказала:

— Мистер Тауэрз прислал меня, чтобы я взяла у вас интервью.

— Я так и поняла, — кивнула мисс Ройал, не сводя глаз со своего обожаемого чау-чау.

Эмили: Вы позволите мне побеспокоить вас несколькими вопросами?

Мисс Ройал, с преувеличенной любезностью: С огромным удовольствием.

(Чу-Чин, немного отдышавшись, спрыгивает с дивана и бросается через полуоткрытые раздвижные двери в столовую.)

Эмили, заглянув в свою записную книжку, равнодушно задает первый попавшийся вопрос: Что вы думаете о результатах предстоящих этой осенью президентских выборов в США?

Мисс Ройал: Совершенно ничего не думаю.

(Эмили, поджав губы записывает в свою книжку: «Она совершенно ничего об этом не думает». Чу-Чин появляется снова, стрелой проносится через гостиную и вылетает в сад, держа в зубах жареную курицу).

Мисс Ройал: Это убегает мой ужин.

Эмили, отмечая галочками первые вопросы: Существует ли вероятность того, что Конгресс Соединенных Штатов благосклонно отнесется к недавним предложениям канадского правительства о сотрудничестве?

Мисс Ройал: А канадское правительство делает какие-то предложения о сотрудничестве? Я ничего о них не слышала.

(Эмили записывает: «Она ничего о них не слышала». Мисс Ройал поправляет пенсне).

Эмили про себя: «С такими носом и подбородком ты будешь вылитой ведьмой, когда состаришься». Вслух: «Вы придерживаетесь мнения, что время исторического романа прошло?»

Мисс Ройал, вяло: «Я всегда оставляю мои мнения дома, когда уезжаю в отпуск.»

(«Она всегда оставляет свои мнения дома, когда уезжает в отпуск», — записывает Эмили, с гневом в душе думая при этом, как было бы приятно написать совершенно искренний отчет об этой встрече — как жаль, что мистер Тауэрз ни за что его не напечатает! Затем она утешает себя воспоминанием о том, что у нее есть совершенно чистая «книжка от Джимми» и злорадствует, предвкушая строки, которые запишет в эту книжку предстоящим вечером. Снова появляется Чу-Чин. Эмили удивлена: неужели он мог съесть курицу за такое короткое время? Чу-Чин, явно испытывая потребность в каком-нибудь десерте, хватает зубами одну из вязаных салфеточек миссис Ройал и лезет под пианино, где принимается с восторгом ее жевать.)

Мисс Ройал, с жаром: Милый песик!

Эмили, осененная неожиданной идеей: Что вы думаете о собаках породы чау-чау?

Мисс Ройал: Самые восхитительные существа на свете.

Эмили про себя: «Одно мнение ты все-таки взяла с собой и в отпуск». Обращаясь к мисс Ройал: Я от них не в восторге.

Мисс Ройал, с ледяной улыбкой: В том, что касается собак, ваши вкусы, должно быть, разительно отличаются от моих.

Эмили про себя: «Как мне хотелось бы, чтобы на моем месте была Илзи! Уж она нашла бы, как тебя обозвать!»

(Мимо раскрытой двери степенно проходит большая серая кошка. Чу-Чин выскакивает из-под пианино, проносится между ножками высокой подставки для цветов и преследует бросившуюся наутек кошку. Цветочная подставка с грохотом падает на пол, и в следующий миг великолепная королевская бегония миссис Ройал уже лежит, смятая, в куче земли и битого фаянса.)

Мисс Ройал, без особого сочувствия: Бедная тетя Анджела! У нее разорвется сердце.

Эмили: Но это не имеет значения, не правда ли?

Мисс Ройал, мягко: О, совершенно никакого.

Эмили, справившись в записной книжке: Много ли перемен вы заметили в Шрузбури?

Мисс Ройал: Я нахожу, что люди очень переменились. Новое поколение не производит на меня благоприятного впечатления.

(Эмили записывает и это. Снова появляется Чу-Чин, очевидно промчавшийся в погоне за кошкой через свежую грязную лужу, и, подхватив прежнюю салфеточку, возобновляет свое пиршество под пианино).

Эмили закрыла записную книжку и встала. Сколько бы мистеров Тауэрзов ни ожидали от нее этого интервью, продолжать его она не собирается. Она выглядела как юный ангел, но мысли у нее были самые ужасные. И она ненавидела мисс Ройал... ох, до чего она ее ненавидела!

— Спасибо, это все, что я хотела выяснить, — сказала она со взглядом, столь же высокомерным, как взгляд мисс Ройал. — Мне жаль, что я отняла у вас так много времени. Всего доброго.

Она слегка поклонилась и вышла в переднюю. Мисс Ройал последовала за ней к двери гостиной.

— Разве вы не заберете с собой вашу собаку, мисс Старр? — любезно спросила она.

Эмили, уже почти закрывшая за собой наружную дверь, замерла и с недоумением взглянула на мисс Ройал.

— Что вы сказали?

— Я спросила, не лучше ли вам забрать с собой вашу собаку.

— Мою собаку?

— Разумеется. Она, правда, еще не совсем дожевала салфетку, но могла бы забрать ее с собой. То, что осталось от салфетки, вряд ли пригодится тете Анджеле.

— Это... это... не моя собака, — с трудом выдохнула Эмили.

— Не ваша? Чья же она тогда? — спросила мисс Ройал.

— Я... я думала, это ваш... ваш чау-чау, — ответила Эмили.

Глава 23

Открытая дверь

Мисс Ройал растерянно уставилась на Эмили. Затем она схватила ее за запястье, втянула обратно в гостиную и решительно толкнула в моррисовское кресло. Проделав все это, мисс Ройал бросилась на обляпанный грязью диван и разразилась хохотом — долгим и неудержимым. Раз или два она качнулась вперед, с силой хлопнула Эмили по колену, а затем, откачнувшись назад, продолжила хохотать. Эмили сидела в кресле со слабой улыбкой. Она была слишком подавлена в последние полчаса, чтобы так неожиданно перейти, подобно мисс Ройал, к безудержному веселью, но в голове у нее уже бродила идея очерка, которому предстояло украсить ее «книжку от Джимми». Тем временем белый пес, изодрав салфеточку в клочья, снова заметил кошку и снова бросился за ней.

Наконец мисс Ройал села прямо и вытерла глаза.

— Ох, это до чего забавно, Эмили Берд Старр... умереть можно от смеха! Когда мне будет восемьдесят, я вспомню эту историю и буду хохотать до слез. Кто это опишет, вы или я? Но кому же все-таки принадлежит это чудовище?

— Понятия не имею, — сказала Эмили сдержанно. — Я впервые в жизни его вижу.

— Ну, давайте закроем дверь, прежде чем он вернется. А теперь, дорогая, садитесь здесь, рядом со мной... тут осталось одно чистое местечко под подушкой. Теперь-то мы поговорим по-настоящему. О, я вела себя отвратительно, когда вы пытались задавать мне вопросы. И я старалась быть отвратительной. Почему вы не бросили в меня чем-нибудь, несчастная оскорбленная милочка?

— Мне хотелось это сделать. Но теперь я думаю, что еще легко отделалась, учитывая поведение предположительно моей собаки.

Мисс Ройал снова скорчилась от смеха.

— Не знаю, смогу ли я простить вас за то, что вы приняли это отвратительное, лохматое, грязно-белое существо за моего великолепного рыжевато-золотого чау-чау. Прежде чем вы уйдете, я отведу вас наверх, в мою комнату, и вы извинитесь перед ним. Он спит на моей кровати. Я заперла его там, чтобы дорогая тетя Анджела не волновалась так о своей кошке. Чу-Чин никогда никому не причинит вреда... он просто хочет с кем-нибудь поиграть, но глупая старая кошка убегает. Ну, а вы знаете, когда кошка убегает, собака просто не может удержаться и не погнаться за ней. Как говорит нам Киплинг, пес не был бы настоящим псом, если бы не гонялся за кошкой.[126] Если бы только это грязно-белое чудище ограничилось погоней за кошкой!

— Ужасно жаль бегонию миссис Ройал, — сказала Эмили печально.

— Да, очень жаль. Тетя Анджела выращивала ее много лет. Но я куплю ей другую. Когда я увидела, как вы подходите к дому по дорожке, а пес скачет вокруг вас, я, конечно, сразу же решила, что он ваш. Я надела мое любимое платье, потому что в нем я почти красавица... мне хотелось, чтобы вы сразу полюбили меня, но, когда это чудовище вымазало его от воротника до подола, а вы не сказали ни слова осуждения или извинения, во мне загорелась холодная ярость. У меня случаются такие приступы ледяного гнева... и я ничего не могу с этим поделать. Таков уж один из моих маленьких недостатков. Но я быстро оттаиваю, если нет никаких новых неприятностей. Но в этом случае новые неприятности происходили каждую минуту. И я поклялась себе, что вы, даже если не попытаетесь заставить вашу собаку вести себя как следует, не услышите от меня ни единого слова возмущения. А вы, как я полагаю, были в негодовании из-за того, что я преспокойно позволила моей собаке испортить ваши фиалки и съесть ваши рукописи?

— Да.

— Ужасно, что так вышло с рукописями. Может быть, нам все же удастся их отыскать... не мог же он их проглотить! Но, боюсь, он изорвал их в клочья.

— Ничего страшного. Дома у меня остались копии.

— А ваши вопросы! Эмили, вы держались просто восхитительно. И вы в самом деле записали мои ответы?

— Слово в слово. И к тому же намеревалась опубликовать их именно в таком виде. Мистер Тауэрз дал мне список вопросов для вас, но я, разумеется, не собиралась задавать их вот так — «в лоб», один за другим. Я надеялась, что сумею искусно вплести их в наш разговор. Но вот к нам идет миссис Ройал.

Миссис Ройал вошла в гостиную с улыбкой. Однако выражение ее лица мгновенно изменилось, как только она увидела сломанную бегонию. Мисс Ройал поспешно заговорила.

— Тетечка, дорогая, только не плачь и не падай в обморок... во всяком случае до тех пор, пока не ответишь на вопрос: кому из соседей принадлежит кудрявый, белый, крайне невоспитанный, дьявольски проказливый пес?

— Лили Бейтс, — в отчаянии простонала миссис Ройал. — Ох, она опять выпустила со своего двора это существо? Я измучилась с ним еще до твоего приезда. Он просто большой щенок и не может вести себя как следует. В конце концов я ей сказала, что, если еще раз поймаю его здесь, непременно отравлю. С тех пор она держала его взаперти. Но теперь... ох, моя прелестная бегония!

— На этот раз он вошел в дом вместе с Эмили. Я решила, что это ее собака. Вежливость по отношению к гостье подразумевает и вежливость по отношению к ее собаке... кажется, есть хорошая старая пословица, в которой этот принцип выражен короче? Едва войдя в дверь, он горячо обнял меня, о чем свидетельствует мое любимое платье. Он испачкал твой диван... он сорвал фиалки со шляпы Эмили... он гонялся за твоей кошкой... он опрокинул твою бегонию... он разбил твою вазу... он утащил нашу курицу — о да, стони, тетя Анджела, стони, он сделал это!... однако я, непоколебимо спокойная и вежливая, не выразила никакого протеста. Торжественно заявляю, что мое поведение было достойно самого́ Молодого Месяца... не так ли, Эмили?

— Я знаю, ты так разозлилась, что была не в состоянии говорить, — сказала миссис Ройал, с грустью расправляя листы погубленной бегонии.

Мисс Ройал украдкой лукаво взглянула на Эмили.

— Как видите, тетю Анджелу мне не провести. Она знает меня слишком хорошо. Я готова признать, что не была той очаровательной особой, какой бываю в другое время. Но, тетечка, дорогая, я куплю тебе новую вазу и новую бегонию... только подумай, сколько удовольствия ты получишь, пока будешь ее выращивать. Надежды всегда гораздо интереснее, чем их осуществление.

— Я еще разберусь с Лили Бейтс!— заявила миссис Ройал, выходя из комнаты и направляясь в чулан за шваброй.

— Ну, дорогая, давайте поболтаем, — сказала мисс Ройал, уютно устраиваясь рядом с Эмили.

Теперь это­ была та самая мисс Ройал, которая написала чудесное, дружеское письмо. Разговаривать с ней оказалось совсем не трудно. Они весело провели вдвоем целый час, а под конец беседы мисс Ройал сделала предложение, от которого у Эмили захватило дух.

— Эмили, я хочу, чтобы в июле вы поехали вместе со мной в Нью-Йорк. В штате журнала «Дамское счастье» есть вакансия... ничего особенного, конечно. Вы будете кем-то вроде общей помощницы, которой поручают всю случайную работу... но зато у вас появится шанс сделать себе имя. И вы будете в центре событий. Писать вы умеете... я поняла это, когда читала «Женщину, которая отшлепала короля». Я знакома с редактором «Утеса» и навела справки о том, кто вы и где живете. Именно для этого я и приехала сюда нынешней весной: я хотела забрать вас к себе. Вы не должны зря терять здесь годы жизни... это было бы преступлением. О, я, разумеется, знаю, что Молодой Месяц — прелестный старый уголок, где все полно поэзии и романтики... лучшее место, в каком только может провести детские годы будущая писательница. Но вы должны получить возможность свободно расти, развиваться и быть собой. Вам необходим такой стимул к духовному росту, как общение с выдающимися умами... развитие, какое может дать только жизнь в большом городе. Поедемте со мной. Если вы поедете, обещаю вам, что через десять лет имя Эмили Берд Старр будет немало значить для всех американских журналов.

Эмили сидела в полном замешательстве, слишком смущенная и изумленная, чтобы сохранить способность думать связно. О таком она никогда даже не мечтала. Казалось, мисс Ройал неожиданно вложила ей в руку ключ, открывающий дверь в мир всех ее надежд, грез и фантазий. За этой дверью были успехи, слава, все, на что она когда-либо смела надеяться. И все же... все же... что это за робкое, странное раздражение шевельнулось в глубине души, несмотря на все эти восхитительные ощущения? Была ли это обида на мисс Ройал, столь уверенную в том, что Эмили, если только она не поедет в Нью-Йорк, суждено вечно прозябать в безвестности? Не перевернулись ли в гробах давно почившие Марри, услышав, что кто-то из их потомков не способен преуспеть без чужой помощи и «протекции»? Или тон мисс Ройал был чуточку снисходительным? Чем бы ни было вызвано это раздражение, оно удержало Эмили от того, чтобы, фигурально выражаясь, броситься к ногам мисс Ройал.

— О, мисс Ройал, это было бы чудесно, — неуверенно начала она. — Я очень хотела бы поехать... но боюсь, тетя Элизабет никогда на это не согласится. Она скажет, что я слишком молода.

— Сколько вам лет?

— Семнадцать.

— Я уехала отсюда в восемнадцать. Я не знала ни души в Нью-Йорке... и денег у меня с собой было всего на три месяца. Я была неопытной, неловкой, слишком юной... однако я добилась успеха. Вы же будете жить со мной. Я присмотрю за вами не хуже самой тети Элизабет. Скажите ей, что я буду беречь вас как зеницу ока. В Нью-Йорке у меня прелестная, уютная маленькая квартирка, где мы будем счастливы как королевы вместе с моим обожаемым и достойным обожания Чу-Чином. Вы полюбите Чу-Чина, Эмили.

— Думаю, я предпочла бы кошку, — возразила Эмили твердо.

— Кошки! О, нет, мы не сможем держать в квартире кошку. Кошки недостаточно послушны. Вы должны принести своих кошек на алтарь искусства. Я уверена, вам понравится жить со мной. Душенька, я очень добрая и любезная, когда у меня соответствующее настроение... а оно у меня обычно именно такое... и я никогда не выхожу из себя. Иногда мне, правда, случается сделаться холодной и надменной, но, как я уже говорила, оттепель наступает быстро. Несчастья других людей я выношу с полным самообладанием и никогда не говорю знакомым девушкам, что у них насморк или что они выглядит усталыми. О, из меня получится восхитительная соседка по квартире.

— Не сомневаюсь, — сказала Эмили с улыбкой.

— Я еще никогда не видела молоденькой девушки, с которой мне захотелось бы жить вместе, — сказала мисс Ройал. — Вы, Эмили, словно светитесь изнутри. Вы озаряете ярким сиянием тусклые места жизни и раскрашиваете буйными красками ее серость. Ну, пожалуйста, решитесь и поедем со мной.

— Уговорить надо не меня, а тетю Элизабет, — печально возразила Эмили. — Вот если она даст разрешение, я...

Эмили неожиданно умолкла.

— ...поеду!— весело подсказала мисс Ройал. — Тетя Элизабет согласится. Я сама поговорю с ней. Для этого я поеду с вами в Молодой Месяц в следующую пятницу. Вы должны получить возможность попытать счастья.

— Мне никогда не отблагодарить вас, мисс Ройал, за вашу доброту, так что не буду и пытаться. Но теперь мне пора домой. Я все это обдумаю... сейчас я все еще слишком ошеломлена, чтобы хоть что-то обдумать. Вы не представляете, что значит для меня ваше предложение.

— Думаю, что понимаю, — мягко улыбнулась мисс Ройал. — Когда-то я сама была юной девушкой, жила в Шрузбури и страдала оттого, что у меня не было той самой возможности попытать счастья.

— Но вы своими силами добились этой возможности... и одержали победу, — задумчиво произнесла Эмили.

— Да... но для этого мне пришлось уехать отсюда. Здесь я никогда ничего не добилась бы. И начало моего восхождения к вершинам успеха было ужасно трудным. На это ушла вся моя юность. Я хочу уберечь вас от трудностей и неудач. Вы достигнете гораздо более высоких вершин, чем я... вы способны творить самостоятельно... я могу лишь строить из тех материалов, которые создали другие. Но и у нас, строителей, есть своя роль в мире... нам по меньшей мере под силу строить храмы для наших богов и богинь. Поедемте со мной, дорогая моя Эмили, и я сделаю все возможное, чтобы во всех отношениях облегчить ваш путь к успеху.

— Спасибо... спасибо, — вот и все, что смогла сказать Эмили в ответ. В глазах у нее стояли слезы благодарности за понимание и щедрое предложение поддержки. Не так уж много понимания и поддержки получала она в жизни, а потому слова мисс Ройал тронули ее до глубины души. Она ушла, чувствуя, что должна повернуть ключ и открыть волшебную дверь, за которой, как ей теперь казалось, находится вся красота и привлекательность жизни... только бы тетя Элизабет позволила.

«Я не смогу поехать, если она будет против», — твердо решила Эмили про себя.

На полпути домой она неожиданно остановилась и рассмеялась. А ведь мисс Ройал забыла показать ей Чу-Чина!

«Но это не имеет значения, — подумала она, — так как, во-первых, после такой истории я вряд ли когда-нибудь буду испытывать подлинный интерес к собакам породы чау-чау... а, во-вторых, я буду видеть его каждый день, если поеду в Нью-Йорк с мисс Ройал».

Глава 24

Долина грез

Поедет ли она в Нью-Йорк с мисс Ройал?

Таков был вопрос, на который теперь предстояло ответить Эмили. Или, вернее, вопрос, ответить на который предстояло тете Элизабет. Ведь все зависело именно от тети Элизабет — так чувствовала Эмили, и у нее не было никакой уверенности в том, что тетя Элизабет ее отпустит. Эмили могла с жадной тоской издалека смотреть на те манящие зеленые пастбища, которые рисовала ей мисс Ройал, но с самого начала была почти уверена, что никогда не сможет попастись на них. Гордость Марри — и предубеждение Марри — станут непреодолимой преградой.

Эмили ничего не сказала тете Рут о предложении мисс Ройал. Первой услышать об этом должна была тетя Элизабет. Так что Эмили хранила свой поразительный секрет до следующих выходных, когда в Молодой Месяц приехала сама мисс Ройал — очень любезная, обходительная и лишь самую чуточку снисходительная, — чтобы обратиться к тете Элизабет с просьбой позволить Эмили переехать в Нью-Йорк.

Тетя Элизабет слушала ее в молчании — неодобрительном, как чувствовала Эмили.

— В нашей семье женщинам никогда не приходилось зарабатывать на жизнь, — холодно сказала она наконец.

— Это будет не совсем то, что вы могли бы назвать «зарабатывать на хлеб», дорогая мисс Марри, — возразила мисс Ройал с вежливым терпением, которое современный человек должен проявлять к пожилой леди, придерживающейся точки зрения уже сошедшего со сцены поколения. — Тысячи женщин повсюду занимаются бизнесом или приобретают профессию.

— Я полагаю, это приемлемо для них, если они не выходят замуж, — сказала тетя Элизабет.

Мисс Ройал слегка вспыхнула. Она знала, что в Блэр-Уотер и Шрузбури на нее смотрят прежде всего как на старую деву, а потому считают неудачницей — и неважно, каков ее доход и положение в Нью-Йорке. Но она сдержалась и попыталась атаковать с другой стороны.

— У Эмили необыкновенный писательский талант. Думаю, она сможет создать что-нибудь по-настоящему значительное, если получит шанс. И ей следует дать такой шанс, мисс Марри. А вы знаете, что здесь у нее такого шанса нет.

— За прошлый год Эмили заработала своим пером девяносто долларов, — сказала тетя Элизабет.

«Боже, дай мне терпение!»— вздохнула про себя мисс Ройал. Вслух же она сказала:

— Да, и десять лет спустя она, возможно, будет зарабатывать несколько сотен, но если она поедет со мной, то через десять лет ее доход, вероятно, составит несколько тысяч.

— Я должна это обдумать, — сказала тетя Элизабет.

Эмили, ожидавшая решительного отказа, была удивлена уже тем, что тетя Элизабет согласилась это обдумать.

— Она согласится, — шепнула ей, уезжая, мисс Ройал. — Я твердо намерена заполучить вас, дорогая Эмили Берд Старр. Я давно знаю Марри. Они никогда не упустят великолепный шанс. Ваша тетушка позволит вам поехать.

— Боюсь, что нет, — печально возразила Эмили.

Когда мисс Ройал уехала, тетя Элизабет взглянула на Эмили.

— Ты хотела бы поехать, Эмили?

— Да... думаю, что да... если вы не против, — неуверенно произнесла Эмили. Она была очень бледна... она не просила и не уговаривала. Но у нее не было надежды... никакой.

Тете Элизабет потребовалась неделя на то, чтобы все обдумать. Она призвала на помощь Рут, Уоллеса и Оливера. Рут, с сомнением в голосе, сказала:

— Думаю, нам следует отпустить ее. Перед ней открываются великолепные перспективы. К тому же она поедет не одна... отпустить ее одну я никогда не согласилась бы. Джанет приглядит за ней.

— Эмили слишком молода... слишком, — покачал головой дядя Оливер.

— Судя по всему, ей представляется неплохой шанс ... говорят, Джанет Ройал преуспевает, — заметил дядя Уоллес.

Тетя Элизабет даже написала тете Нэнси, и от той пришел ответ, написанный дрожащей старческой рукой.

«Может быть, вам лучше позволить Эмили решить этот вопрос самостоятельно», — предложила тетя Нэнси.

Тетя Элизабет сложила письмо тети Нэнси и, вызвав Эмили в парадную гостиную, сказала:

— Если хочешь, то можешь поехать с мисс Ройал. Я чувствую, что было бы неправильно с моей стороны препятствовать тебе в этом. Нам будет не хватать тебя... мы предпочли бы, чтобы ты пожила с нами еще хотя бы несколько лет. Я ничего не знаю о Нью-Йорке, но слышала, что это рассадник пороков. Впрочем, ты получила надлежащее воспитание. Я оставляю решение этого вопроса на твое собственное усмотрение. Лора, о чем ты плачешь?

Эмили чувствовала, что ей самой хочется заплакать. К ее удивлению, она не испытывала ни восторга, ни удовольствия. Одно дело — стремиться к запретным пастбищам, и, казалось бы, совсем другое — увидеть, что преград нет, и услышать, что можно, если хочешь, войти. Но Эмили не бросилась тут же в свою комнату и не написала радостное письмо мисс Ройал — отправившейся на несколько дней погостить к друзьям в Шарлоттаун. Вместо этого она вышла в сад и глубоко задумалась. Она думала до самого вечера и весь следующий день. И в следующие выходные в Шрузбури она тоже была задумчива и молчалива, замечая, что тетя Рут внимательно наблюдает за ней. Но обсуждать с ней вопрос о переезде в Нью-Йорк тетя Рут почему-то не стала. Возможно, она думала об Эндрю. Или, быть может, все Марри понимали, что никто не должен пытаться повлиять на решение Эмили.

Эмили не могла понять, почему она сразу же не написала мисс Ройал. Разумеется, она поедет в Нью-Йорк. Разве не было бы ужасной глупостью отказаться от такого предложения? Ей никогда больше не представится такой шанс... Шанс, действительно, был великолепный... все казалось теперь так легко... Альпийская тропа всего лишь ровная, совсем не крутая дорожка... и в конце ее успех — верный, блестящий, быстрый. Почему же тогда ей приходилось твердить себе всё это... и что заставило ее искать совета у мистера Карпентера в следующие выходные, когда она снова приехала в Молодой Месяц? Особой помощи от мистера Карпентера она не получила. У него был приступ ревматизма, сделавший его особенно сварливым.

— Не говори мне, что кошки снова вышли на охоту, — простонал он.

— Нет. На этот раз я не принесла с собой никаких рукописей, — сказала Эмили со слабой улыбкой. — Я пришла за другого рода советом.

Она рассказала ему о своем затруднении.

— Ведь это для меня совершенно великолепный шанс, — заключила она.

— О да, великолепный шанс... поехать и сделаться янки, — проворчал мистер Карпентер.

— Я не стану янки, — возмущенно запротестовала Эмили. — Мисс Ройал живет в Нью-Йорке двадцать лет, но она не янки.

— Ну неужели? Говоря о янки, я имею в виду нечто другое, — возразил мистер Карпентер. — Я говорю не о глупых девушках, отправляющихся в Штаты на заработки и возвращающихся через шесть месяцев с акцентом, от которого у того, кто их слышит, волдыри на коже вскочить могут. Джанет Ройал — янки... ее мировоззрение, и дух, и стиль типично американские. Я не считаю их заслуживающими осуждения — пусть будут такими, какие есть. Но... она больше не канадка... а я хочу, чтобы ты оставалась канадкой... настоящей, до мозга костей, канадкой, вносящей свой посильный вклад в литературу своей собственной страны, сохраняющей свою канадскую «изюминку». Но, разумеется, пока это не слишком денежное занятие.

— Здесь, в Канаде, нет никакой возможности добиться хоть чего-нибудь, — возразила Эмили.

— Ее не больше чем было в доме священника в Хоуорте[127], — проворчал мистер Карпентер.

— Я не Шарлотта Бронте, — запротестовала Эмили. — Она была гениальной личностью... а гений может добиться успеха и без поддержки. У меня же всего лишь талант... мне нужна помощь... и... и... руководство.

— Короче, связи, — подытожил мистер Карпентер.

— Так вы думаете, что мне не следует ехать? — с тревогой уточнила Эмили.

— Поезжай, если хочешь. Чтобы быстро добиться славы, мы все должны чем-то поступаться. О, поезжай... говорю тебе, поезжай. Я слишком стар, чтобы спорить.... поезжай с миром. Ты была бы дурой, если бы не поехала... только... дураки иногда достигают таких головокружительных высот... Провидение особо заботится о них — в этом нет сомнения.

Когда Эмили уходила из маленького домика в долине, ее глаза были печальны и задумчивы. Поднимаясь на холм, она встретила на дороге Старого Келли. Он натянул вожжи и, остановив своего раскормленного пони и красную повозку, поманил Эмили к себе.

— Девочка, дорогая, вот тут немного мятных леденцов для тебя. А теперь, самое время... э... ну, ты знаешь... — Старый Келли подмигнул ей.

— О, я собираюсь остаться старой девой, мистер Келли, — улыбнулась Эмили.

Старый Келли подобрал вожжи и покачал головой.

— Этого с тобой никогда не случится. Ты из тех, кого Бог любит по-настоящему... только не выходи ни за кого из Пристов... никогда не выходи ни за кого из Пристов, девочка, дорогая.

— Мистер Келли, — неожиданно сказала Эмили, — мне предложили великолепную возможность... поехать в Нью-Йорк и занять штатную должность в одном из журналов. Но я никак не могу решиться. Как, на ваш взгляд, мне лучше поступить?

Произнося эти слова, она думала, в какой ужас привела бы тетю Элизабет сама мысль о том, что одна из гордых Марри может попросить совета у старого Джока Келли. Ей самой было немного стыдно за себя.

Старый Келли снова покачал головой.

— А что думают об этом здешние пареньки? Что говорит старая леди?

— Тетя Элизабет сказала, что я могу поступить, как считаю нужным.

— Тогда, думаю, говорить тут не о чем, — заключил Старый Келли и отъехал, не сказав больше ни слова. Старый Келли явно был ей не помощник.

«Но почему мне нужна помощь? — с тоской думала Эмили. — Что это нашло на меня? Что не дает мне самой принять решение? Почему я не могу сказать, что поеду? Теперь мне даже кажется, что я не хочу ехать... я лишь чувствую, что мне следовало бы хотеть этого.

Она сожалела, что Дин в отъезде. Он проводил зиму в Лос-Анджелесе и еще не вернулся. А заговорить на эту тему с Тедди она почему-то не могла. Ничего не последовало за тем чудесным мгновением в старом доме Джона Шоу — ничего, кроме какой-то взаимной скованности, почти испортившей их долгую дружбу. Внешне они оставались всё такими же добрыми друзьями, но какое-то приятное ощущение исчезло... и казалось, ничто новое не придет ему на смену. Она не смела признаться себе, что боится задать Тедди вопрос о том, как ей следует поступить. А вдруг он скажет: поезжай? Такой ответ причинил бы ей невыносимую боль... ведь тогда стало бы ясно, что ему все равно, уедет она или останется. Но Эмили даже не хотела об этом думать.

— Разумеется, я поеду, — сказала она себе вслух. Может быть, если сказать это твердо, вопрос будет решен. — Что я стала бы делать здесь в следующем году, если бы не поехала? Тетя Элизабет, конечно, ни за что не отпустит меня никуда одну. Илзи уедет... и Перри... и Тедди, вероятно, тоже. Он говорит, что непременно уедет, чтобы как-нибудь заработать денег и начать учиться живописи. Я должна уехать.

Она сказала это с ожесточением, словно спорила с каким-то невидимым противником. В сумерки она наконец вернулась в Молодой Месяц. Там никого не было, и, нигде не находя себе места, она принялась бродить по дому. Сколько очарования, и достоинства, и утонченности придавали этим старым комнатам свечи в подсвечниках, стулья с перекладинами на высоких спинках и плетеные коврики! Какой родной и ласковой казалась ее собственная комнатка с золотистыми ромбами на обоях, с ангелами-хранителями на картинке, с плоской черной коробочкой, заполненной лепестками роз, с оконным стеклом, забавно искажающим пейзаж! Будет ли квартира мисс Ройал иметь хотя бы толику очарования этих комнат?

— Разумеется, я поеду, — повторила она, чувствуя, что, если бы ей только удалось опустить это навязчивое «разумеется», трудный вопрос был бы решен.

Она вышла в сад, лежавший перед ней в своей холодной, спокойной красоте под лучами весенней луны, и долго ходила взад и вперед по дорожкам. Издалека донесся свисток шрузбурского поезда... донесся, словно зов манящего далекого мира... мира интересного, завораживающего, драматичного. Она задержалась возле старого обомшелого циферблата солнечных часов и задумалась над вырезанным на его кромке девизом: «Так проходит время». Да, время проходило... быстро, неумолимо, даже здесь, в Молодом Месяце, который не испортили ни спешка, ни суета современности. И если уж представилась возможность «попасть в струю», разве не следует этой возможностью воспользоваться?.. Слабый ветерок колыхал белые июньские лилии... Эмили почти видела Женщину-ветер, свою старую подругу, склонившейся над ними, чтобы приподнять их восковые подбородочки. Прилетит ли Женщина-ветер к ней на шумных городских улицах? Сможет ли она, Эмили, и там гулять, как кошка Киплинга, «сама по себе»?

«А еще хотела бы я знать, придет ли когда-нибудь ко мне в Нью-Йорке моя ”вспышка”», — подумала она печально.

До чего красив был старый сад, который так любил кузен Джимми! До чего красива была старая ферма! В ее красоте было нечто неуловимо романтическое, присущее только ей. И какое волшебное очарование в извивах темно-красной, мокрой от росы дороги, бегущей вдали... какая притягательная сила утонченности в Трех Принцессах... какая магия в каждом уголке сада... какой намек на пленительную чертовщинку в еловом лесу! Как сможет она покинуть этот старый дом, который служил ей приютом, любил ее — и не говорите мне, будто дома не способны любить!— покинуть могилы ее родных возле озера Блэр-Уотер, покинуть широкие поля и леса, где, кажется, бродят сказочные призраки и где она так часто мечтала в детстве? Она вдруг поняла, что не сможет покинуть их... она поняла, что в действительности никогда не хотела покидать их. Вот­ почему она бродила по округе и безрассудно просила совета у совершенно чужих людей. На самом деле она надеялась, что они посоветуют ей не уезжать. Вот почему ей так отчаянно хотелось, чтобы Дин был дома... он, конечно же, сказал бы, что не стоит никуда ехать.

— Я часть Молодого Месяца... я останусь с моими родными, — сказала она себе.

За этим решением не стояли никакие сомнения — ей не требовались никакие помощники, чтобы принять его. Она испытывала глубокое внутреннее удовлетворение, пока шла по садовой дорожке к дому, который уже не смотрел на нее с упреком. Она застала Элизабет, Лору и кузена Джимми в кухне, залитой волшебным светом свеч.

— Тетя Элизабет, я не поеду в Нью-Йорк, — сказала она. — Я решила остаться здесь, с вами, в Молодом Месяце.

Тетя Лора радостно вскрикнула. Кузен Джимми воскликнул: «Ура!» Но тетя Элизабет, прежде чем заговорить, провязала еще один ряд чулка. А затем...

— Я знала, что тот, в ком течет кровь Марри, поступит именно так, — сказала она.

В понедельник вечером Эмили пошла прямо в Ашбурн. Уже вернувшаяся из Шарлоттауна мисс Ройал тепло приветствовала ее.

— Надеюсь, душенька, вы пришли сказать мне, что мисс Марри решила проявить благоразумие и позволила вам ехать со мной.

— Она сказала, что я могу решить этот вопрос сама.

Мисс Ройал радостно хлопнула в ладоши.

— Ах, вот и славно! Значит, все решено.

Эмили побледнела, но ее глаза казались черными: столько в них было искренности и глубокого чувства.

— Да, все решено... я не еду, — сказала она. — Я от всего сердца благодарю вас, мисс Ройал, но поехать с вами не могу.

Мисс Ройал растерянно уставилась на нее... мгновенно осознала, что спорить или уговаривать бесполезно... но все равно принялась спорить и уговаривать.

— Эмили... не может быть.. вы шутите. Почему вы не можете поехать со мной?

— Я не могу покинуть Молодой Месяц... я слишком его люблю... он слишком много значит для меня.

— А мне казалось, что вы хотите поехать со мной, — сказала мисс Ройал с упреком.

— Я хотела. И какая-то часть меня по-прежнему этого хочет. Но другая часть, глубоко внутри, отказывается ехать. Не считайте меня глупой и неблагодарной, мисс Ройал.

— Я, конечно, не считаю вас неблагодарной, — сказала мисс Ройал беспомощно, — но я... да, я думаю, что вы поступаете ужасно глупо. Вы просто упускаете шанс сделать блестящую карьеру. Детка, сможете ли вы создать что-нибудь значительное, оставшись здесь? Вы понятия не имеете, какие трудности встанут на вашем пути. Вы не сможете найти здесь материала для своих произведений... здесь совершенно неподходящая атмосфера... совершенно неподходящая...

— Я создам свою собственную атмосферу, — сказала Эмили, немного приободряясь. Она подумала, что так или иначе, а точка зрения мисс Ройал ничем не отличается от точки зрения миссис Сойер, и тон у нее явно покровительственный. — А что до материала... то люди живут здесь точно так, как в любом другом месте: страдают, радуются, грешат и мечтают точно так же, как в Нью-Йорке.

— Вы понятия об этом не имеете, — заявила мисс Ройал, довольно раздраженно. — Здесь вы никогда не сумеете написать ничего действительно стоящего... никакого крупного произведения. Здесь не найти вдохновения... вы будете чувствовать себя скованной во всех отношениях... редакторы крупных издательств и журналов будут отбрасывать ваши рукописи, едва увидев на них обратный адрес — остров Принца Эдуарда. Эмили, в творческом смысле вы совершаете самоубийство. И вы еще поймете это когда-нибудь в третьем часу пополуночи, когда будете лежать без сна. О, возможно, после нескольких лет упорной работы, вы обеспечите себе клиентуру в изданиях воскресных школ и сельскохозяйственных газетах. Но принесет ли это вам удовлетворение? Вы знаете, что нет. А еще мелкая зависть, царящая в этих маленьких чопорных городишках.... если вы сделаете что-то, чего никогда не сделают те, с кем вы когда-то ходили в школу, среди них найдутся такие, которые никогда и ни за что вам этого не простят. И все они будут думать, что вы героиня ваших собственных рассказов... особенно, если изображаете ее красивой и очаровательной. Если вы напишете любовную историю, они будут уверены, что вы написали о своей любви. Вы так устанете от вашей деревушки... вы будете знать всех живущих в ней... каковы они и какими могут быть при случае... это все равно что читать какую-нибудь книгу в двадцатый раз. О, я все это прекрасно знаю. «Я жила на свете, когда тебя еще не было», как сказала я, когда мне было восемь, моей шестилетней подружке. Вы впадете в уныние... роковой третий час ночи постепенно сокрушит вас... помните, в каждой ночи есть этот третий час... вы сдадитесь... вы выйдете замуж за этого вашего кузена...

— Ни за что.

— Ну, тогда за кого-нибудь другого, вроде него, и «остепенитесь»...

— Нет, я никогда не «остепенюсь»!— решительно заявила Эмили. — Никогда в жизни... Какая это скука быть «степенной»!

—— И у вас будет гостиная, такая же, как эта гостиная тети Анджелы, — неумолимо продолжила мисс Ройал. — Фотографии на каминной полке... мольберт с увеличенным портретом кого-нибудь из родственников, в раме восемь дюймов шириной... красный плюшевый альбом, а на нем вязаная салфеточка... лоскутное одеяло в комнате для гостей... разрисованный вручную флаг в передней[128]... и — как заключительный штрих элегантности — спаржевый папоротник «украсит середину парадного стола в обеденной зале».

— Нет, — сказала Эмили серьезно, — все это не в традициях Марри.

— Ну, тогда эстетические эквиваленты всего этого. О, я как на ладони вижу всю вашу будущую жизнь в этом месте, где люди не видят дальше своего носа.

— Я вижу гораздо дальше, — сказала Эмили, гордо вскинув голову. — Я вижу звезды в вышине.

— Моя дорогая, я выразилась фигурально.

— Я тоже. Я знаю, мисс Ройал, что жизненные горизонты здесь довольно узки в некоторых отношениях... но небо принадлежит мне в той же мере, что и любому другому. Возможно, я не добьюсь успеха здесь... но если так произойдет, то, значит, я не добилась бы его и в Нью-Йорке. Некий фонтан живой воды высохнет в моей душе, если я покину землю, которую люблю. Я знаю, здесь меня ждут трудности и разочарования, но люди преодолевали препятствия и похуже. Знаете, та история, которую вы рассказали мне о Паркмане... о том, что несколько лет он мог писать лишь по пять минут в день... и ему потребовалось три года, чтобы написать одну из его книг... по шесть строчек в день на протяжении трех лет... я всегда буду вспоминать об этом, когда меня охватит уныние. Это поможет мне пережить все бессонные ночи, сколько бы их ни было в моей жизни.

— Что ж, — мисс Ройал развела руками, — сдаюсь. Я считаю, Эмили, что вы совершаете ужасную ошибку... но если в будущем я пойму, что была неправа, то так вам и напишу. А если вы обнаружите, что были неправы, то так и напишите мне, и тогда увидите, что я, как и прежде, готова вам помочь. Я даже не скажу: «Я же вам говорила». Можете прислать мне любой из ваших рассказов, который подходит для моего журнала, и попросить у меня любого совета, какой я только могу дать. Я завтра же уезжаю в Нью-Йорк. Я собиралась подождать июля только для того, чтобы увезти вас с собой. Но, если вы остаетесь, меня ничто не здесь не держит. Для меня невыносимо жить в таком месте, где все считают, что я действовала неумело и проиграла в матримониальной игре... и где все молодые девушки, кроме вас, так ужасно почтительны со мной... и где старые продолжают говорить мне, что я очень похожа на мою мать. Мама была очень некрасивой. Давайте попрощаемся и не будем затягивать с этим.

— Мисс Ройал, — горячо сказала Эмили, — вы ведь верите... по-настоящему верите... что я ценю вашу доброту? Ваше сочувствие и поощрение значили для меня больше... всегда будут значить для меня больше, чем вы можете представить.

Мисс Ройал украдкой провела носовым платком по глазам и, сделав изысканный реверанс, с шутливой торжественностью сказала:

— Спасибо за добрые слова, мэм.

Затем она слегка рассмеялась, положила руки на плечи Эмили и поцеловала ее в щеку.

— Все добрые пожелания, какие только произносили в этом мире про себя и вслух или писали на бумаге, — все они от меня — вам, — сказала она. — А еще я думаю, как было бы... хорошо... если бы какое-нибудь место на свете значило бы для меня так много, как значит для вас Молодой Месяц.

В три часа ночи все еще не сумевшая заснуть, но довольная Эмили вспомнила, что так и не увидела Чу-Чина.

Глава 25

Неуловимая любовь

«10 июня 19~

Вчера вечером Эндрю Оливер Марри сделал предложение Эмили Берд Старр.

Упомянутая Эмили Берд Старр ему отказала.

Приятно, что это позади. Я уже давно чувствовала, что этот момент приближается. Каждый вечер, когда Эндрю заходил к тете Рут, я чувствовала, что он пытается подвести разговор к чему-то серьезному, но у меня никогда не хватало духу поддержать такую беседу, и я всякий раз ухитрялась увести его в сторону каким-нибудь легкомысленным замечанием.

Вчера вечером я отправилась в Край Стройности — это одна из моих последних перед отъездом прогулок по нему. Я поднялась на поросший елями холм и оттуда смотрела вниз на лежащие в дымке и серебре лунного света поля. Тени папоротников и душистых диких трав вдоль опушки леса танцевали словно озорные эльфы. Вдали за гаванью, там, где перед тем горел закат, небо было полосой пурпура и янтаря. Но за моей спиной уже сгущалась темнота — темнота, которая с ее пряным запахом еловой смолы, была словно наполненная ароматами комната, в которой можно мечтать и рисовать в воображении чудесные картины. Уходя в Край Стройности, я всякий раз оставляю позади царство дневного света и знакомых вещей и оказываюсь в царстве теней, тайны и волшебства, где может произойти все, что угодно... может стать реальностью все, что мы вообразили. Там я могу поверить в самое невероятное. Древние мифы, легенды, дриады, фавны, эльфы — все кажется реальным. Я пережила один из чудесных моментов моей жизни: мне показалось, что я покинула мое тело и стала свободна... Я уверена, что слышала то заветное «случайное слово» богов... и мне не хватало лишь какого-то еще неведомого языка, чтобы выразить все, что я видела и чувствовала.

И тут... появляется Эндрю, в безупречном костюме, чопорный и благовоспитанный.

Фавны... феи... чудесные мгновения... случайные слова... очертя голову бросаются наутек. Никакой новый язык уже не нужен.

«Как жаль, что бакенбарды исчезли вместе с предыдущими поколениями — они так подошли бы ему», — сказала я себе ясным и простым английским.

Я знала, что Эндрю пришел, чтобы сказать нечто особенное. В противном случае он не последовал бы за мной в Край Стройности, а благопристойно ожидал бы моего возвращения в гостиной тети Рут. Я знала, что мне все равно не избежать этого разговора, и решила покончить с надеждами моего кузена раз и навсегда. Выжидательная позиция тети Рут и всех домашних в Молодом Месяце в последнее время начала меня угнетать. Думаю, они все были совершенно уверены, что знают настоящую причину моего отказа поехать в Нью-Йорк: я не в силах расстаться с Эндрю!

Но я не собиралась позволить Эндрю сделать мне предложение при лунном свете в Краю Стройности. Обстановка могла бы околдовать меня и заставить принять его предложение. Так что, когда он сказал: «Очень мило здесь, давай задержимся ненадолго... я думаю, что, так или иначе, а нет ничего красивее природы», — я мягко, но решительно заявила, что, хотя природа, должно быть, весьма польщена таким комплиментом, для человека, склонного к чахотке, становится слишком сыро, а потому я должна вернуться домой.

Мы вошли в дом. Я села напротив Эндрю и уставилась на маленький обрезок вязальной пряжи тети Рут, лежащий на ковре. Я буду помнить цвет и форму этой ниточки до моего смертного часа. Эндрю заговорил отрывисто о маловажных вещах, а затем начал подбрасывать намеки... через два года он получит в банке должность управляющего... он считает, что люди должны вступать в брак, пока они еще молоды... и так далее. Он отчаянно путался в словах. Вероятно, я могла бы облегчить ему его задачу, но я ожесточилась, вспомнив, как он избегал меня в те ужасные дни скандала, связанного со старым домом Джона Шоу. Наконец он выпалил:

— Эмили, давай поженимся, когда... когда... как только у меня появится такая возможность.

Он казалось чувствовал, что должен добавить еще что-то, но не знал что именно... а потому повторил: «Как только у меня появится такая возможность», — и умолк.

Думаю, что я выслушала его, даже не зарумянившись от смущения.

— Зачем это нам нужно? — спросила я.

Эндрю ошеломленно смотрел на меня. Очевидно, не в традициях Марри так принимать предложение молодого человека.

— Зачем? Зачем? Затем, что... мне это было бы приятно, — запинаясь, выговорил он.

— Мне — нет, — отрезала я.

Эндрю несколько мгновений таращился на меня, пытаясь осознать невероятное — то, что ему отказали.

— Но почему? — наконец спросил он — его тон и манера были в точности такими, как у тети Рут.

— Потому что я тебя не люблю, — сказала я.

Эндрю вспыхнул — по-настоящему. Я знаю, он счел такие речи в моих устах неприличными.

— Я... я... думаю... всем это было бы приятно, — выговорил он с трудом.

— Мне — нет, — повторила я. Я сказала это тоном, смысл которого смог безошибочно понять даже Эндрю.

Он был так удивлен — не думаю, что у него были еще какие-то чувства, кроме удивления... он не испытывал даже разочарования. Он не знал, что ему делать и что ответить — Марри не уговаривают, — так что он просто встал и вышел без единого слова. Мне показалось, он хлопнул дверью, но потом я узнала, что это был всего лишь порыв ветра. А хорошо бы, он действительно хлопнул дверью Это позволило бы мне сохранить чувство собственного достоинства. Так унизительно отказать мужчине, а затем обнаружить, что он испытал при этом главным образом растерянность.

Необычная краткость визита Эндрю, вызвала у тети Рут подозрения, и на следующее утро она прямо спросила меня, что произошло. Тетя Рут начисто лишена всякой деликатности. Я ответила на ее вопрос так же прямо.

— Какие недостатки ты видишь в Эндрю? — спросила она ледяным тоном.

— Никаких... но он скучный. При наличии всех добродетелей в нем не хватает «изюминки», — сказала я, задрав нос.

— Надеюсь, ты не сделаешь куда более плохую партию, — сказала тетя Рут зловещим тоном, явно имея в виду Стоувпайптаун. Я могла бы успокоить тетю Рут и на этот счет, если бы захотела. На прошлой неделе Перри пришел, чтобы сообщить мне, что поступает на работу в юридическую контору мистера Эйбела в Шарлоттауне, где будет изучать право. Для него это огромная удача. Мистер Эйбел слышал его речь на межшкольных дебатах и, как я понимаю, с тех пор наблюдал за ним. Я от всей души поздравила Перри. Я действительно была в восторге.

— Жалованья мне хватит, чтобы платить за жилье и еду, — сказал Перри, — а на одежду я смогу зашибить какой-нибудь побочной работенкой. Мне придется самому пробивать себе дорогу. Тетя Том не желает мне помочь. Ты знаешь почему.

— Мне очень жаль, Перри, — сказала я, слегка рассмеявшись.

— Может, согласишься, Эмили? — сказал он. — Мне хотелось бы решить этот вопрос окончательно.

— Он уже решен окончательно, — сказала я.

— Думаю, я свалял ужасного дурака насчет тебя, — проворчал Перри.

— Это так, — сказала я сочувственно... но по-прежнему со смехом. Почему-то я не могу принимать Перри всерьез — точно так же, как Эндрю. У меня всегда такое чувство, что он только воображает, будто влюблен в меня.

— Более умного мужчину, чем я, тебе вряд ли удастся найти, — предостерег Перри. — Я далеко пойду.

— Я уверена, Перри, что так и будет, — сердечно сказала я, — и никто не будет радоваться твоим успехам больше, чем твой друг, Эмили Старр.

— О, друг, — сказал Перри недовольно. — Ты нужна мне не как друг. Но я всегда слышал, что Марри уговаривать бесполезно. Скажи мне, пожалуйста, одну вещь... Это, конечно, не мое дело... но... ты собираешься замуж за Эндрю Марри?

— Это не твое дело... но я не собираюсь, — сказала я.

— Что ж, — сказал Перри, выходя за дверь, — если передумаешь, дай мне знать. Меня это устроит... если я сам не передумаю.

Я описала здесь эту нашу встречу такой, какой она была на самом деле, ничего не прибавив и не убавив. Но... я также описала ее в моей «книжке от Джимми» — такой, какой ей следовало быть. Я нахожу, что мне становится не так трудно, как прежде, заставлять моих воображаемых героев говорить о любви красноречиво. В придуманном мной диалоге мы с Перри выражались оч-ч-чень красиво.

Думаю, на самом деле Перри чувствовал себя несколько хуже, чем Эндрю, и я сожалела об этом. Перри очень нравится мне — как товарищ и друг. Мне ужасно жаль, что я обманула его надежды, но я знаю: он скоро оправится от разочарования.

Так что в следующем году только я одна останусь в Блэр-Уотер. Не знаю, какие я буду испытывать чувства. Смею думать, порой мне будет немного скучно... возможно, когда-нибудь в три часа ночи я пожалею, что не поехала с мисс Ройал. Но я намерена решительно взяться за упорный, серьезный труд. К альпийской вершине ведет долгий путь.

Но я верю в себя, и у меня всегда будет мой мир за завесой реальности.

********

Молодой Месяц

21 июня, 19~

Приехав сегодня вечером домой, я сразу почувствовала атмосферу явного неодобрения и поняла, что тете Элизабет уже известно все насчет Эндрю. Она была сердита, а тетя Лора огорчена, но никто ничего не сказал. В сумерки мы с кузеном Джимми обсудили все это в саду. Эндрю, похоже, чувствует себя довольно скверно с тех пор, как прошло оцепенение, вызванное неожиданным ударом. У него пропал аппетит, и тетя Адди с негодованием вопрошала, не рассчитываю ли я выйти за принца или миллионера, если ее сын недостаточно хорош для меня.

Кузен Джимми думает, что я поступила совершенно правильно. Кузен Джимми счел бы, что я поступила совершенно правильно, даже если бы я убила Эндрю и закопала труп в Краю Стройности. Очень приятно иметь одного такого друга, хотя в большом количестве они принесли бы человеку скорее вред, чем пользу.

********

22 июня, 19~

Не знаю, что хуже: когда делает предложение тот, кто не нравится, или когда не делает тот, кто нравится. То и другое довольно неприятно.

Я пришла к выводу, что тот взгляд Тедди в старом доме Джона Шоу был всего лишь игрой моего воображения. Боюсь, тетя Рут была права, когда говорила, что мою фантазию следует держать в узде. Сегодня в сумерки я бродила по саду. Сейчас июнь, но, несмотря на это, вечер выдался сырой и холодный, и мне было немного одиноко, неуютно и скучно... быть может, потому, что два рассказа, на которые я возлагала большие надежды, вернулись сегодня ко мне по почте. Вдруг я услышала донесшийся до меня из старого сада условный свист Тедди. Разумеется, я поспешила к нему. Со мной это всегда так: «Ты свистни, себя не заставлю я ждать»[129]... хотя я скорее умру, чем признаюсь в этом кому-либо, кроме моего дневника. Едва увидев его лицо, я поняла, что у него какие-то потрясающие новости.

Я не ошиблась. Он протянул мне письмо, адресованное «мистеру Фредерику Кенту». Я никак не могу запомнить, что полное имя Тедди — Фредерик... для меня он не может быть никем иным, кроме как Тедди. Ему дали стипендию в Монреальской Высшей Школе Дизайна — пятьсот долларов в течение двух лет. Я мгновенно пришла в такое же волнение, как и он... хотя под этим волнением было и другое, странное, сложное чувство — смесь страха, радостной надежды и ожидания... и я не смогла бы сказать, что в нем преобладало.

— Как тебе повезло, Тедди!— сказала я с легкой дрожью в голосе. — Ах, до чего я рада! Но твоя мама... что она об этом думает?

— Она позволила мне поехать... но ей будет очень одиноко и грустно, — сказал Тедди, мгновенно сделавшись очень серьезным. — Я хочу, чтобы она поехала со мной, но она никогда не согласится покинуть Пижмовый Холм. Мне ужасно тяжело оттого, что ей придется жить здесь совсем одной. Я... я хотел бы, чтобы она лучше относилась к тебе, Эмили. Тогда... ты могла бы оказать ей большую поддержку...

Я задумалась, приходит ли Тедди в голову, что я тоже могу нуждаться в некоторой поддержке. Наступило странное молчание. Мы шли по Завтрашней Дороге — она стала теперь такой красивой, что невольно спрашиваешь себя, неужели какое-то завтра может сделать ее еще красивее — шли, пока не добрались до изгороди старого пастбища возле озера. Там мы остановились под елями, в серо-зеленом сумраке. Я вдруг почувствовала себя очень счастливой и в несколько минут одна часть моего существа посадила сад, купила дюжину серебряных чайных ложечек, заполнила припасами великолепные буфетные, навела порядок на чердаке и подшила мережкой дамастовую скатерть... а другая часть моего существа лишь стояла и ждала. Я только сказала один раз, что погода прекрасная (она вовсе не была прекрасной), а несколько минут спустя добавила, что, похоже, будет дождь (даже намека на него не было).

Но кто-то должен был что-то сказать.

— Я собираюсь упорно работать... и намерен извлечь как можно больше из этих двух лет учебы, — сказал наконец Тедди, глядя на Блэр-Уотер, и на небо, и на дюны, и на тихие зеленые луга — на все вокруг, только не на меня. — Тогда, возможно, когда они пройдут, я смогу поехать в Париж. Поехать заграницу... увидеть шедевры великих художников... пожить в их атмосфере... увидеть пейзажи, которые обессмертил их гений... это то, чего я жаждал всю мою жизнь. А когда я вернусь...

Тедди вдруг умолк и обернулся ко мне. Я увидела выражение его глаз и подумала, что он собирается поцеловать меня... я действительно так подумала. Не знаю, что я сделала бы, если бы мне не удалось закрыть мои собственные глаза.

— А когда я вернусь... — повторил он... и снова умолк.

— Что тогда? — спросила я. В этом моем дневнике я могу откровенно признаться, что сказала это не без приятной надежды.

— Тогда я добьюсь того, чтобы имя Фредерика Кента прозвучало на всю Канаду!— закончил свою фразу Тедди.

Я открыла глаза.

Тедди, нахмурившись, смотрел в тусклое золото вечернего озера. У меня снова возникло ощущение, что вечерний воздух мне явно вреден. Я содрогнулась, сказала несколько вежливых банальностей и оставила его там хмуриться дальше. Не знаю, оказался ли он слишком робок, чтобы поцеловать меня.... или просто не захотел.

Я могла бы ужасно влюбиться в Тедди Кента, если бы позволила себе это сделать... если бы он этого от меня хотел. Но он, очевидно, не хочет. Он не думает ни о чем, кроме своих честолюбивых надежд, успеха и карьеры. Он забыл о тех взглядах, которыми мы обменялись в старом доме Джона Шоу... забыл, как три года назад, сидя рядом со мной, на надгробном камне Джорджа Хортона, сказал, что я самая милая девушка на свете. За пределами нашего острова он встретит сотни милых девушек... он никогда больше не вспомнит обо мне.

Пусть будет так.

Если я не нужна Тедди, он не нужен мне. Таковы традиции Марри. Но ведь я лишь наполовину Марри. Есть и другая половина — Старр, и с ней тоже надо считаться. К счастью, у меня тоже есть честолюбивые надежды и карьера, о которых я должна думать, и — как однажды сказал мне мистер Карпентер — ревнивая богиня, которой мне предстоит служить. И, возможно, эта богиня не потерпела бы никакой неверности ей.

У меня сразу три ощущения.

Внешне я сурова, сдержанна и верна традициям Марри.

А под этой сдержанностью какое-то другое чувство, и, если я пытаюсь его подавить, мне ужасно больно.

А под ним — странное чувство облегчения оттого, что я по-прежнему свободна.

********

26 июня 19~

Все в Шрузбури смеются над последней проделкой Илзи, и половина смеющихся глубоко возмущена. В нашем выпускном классе есть один важный и самодовольный ученик, который по воскресеньям выполняет обязанности привратника в церкви святого Иоанна. Илзи его терпеть не может. В прошлое воскресенье она нарядилась старушкой, одолжив наряд у бедной пожилой родственницы своей квартирной хозяйки: длинная широкая черная юбка с креповой каймой, вдовья шляпка и тяжелая черная вдовья вуаль. В таком наряде она просеменила по улице и в нерешительности остановилась перед ступенями церкви, словно не могла подняться по ним. Юное Самомнение увидело ее и, обладая, помимо чрезмерной важности, кое-какими приличными инстинктами, любезно пришло ей на помощь. Взяв ее трясущуюся руку в перчатке (рука действительно тряслась — Илзи под своей вуалью еле сдерживалась в конвульсиях хохота)... он провел ее, еле держащуюся на слабых, дрожащих ногах, вверх по ступеням, через притвор и во проходу до скамьи. Илзи благословила его прерывающимся голосом, вручила ему брошюрку на религиозные темы, просидела на скамье до конца воскресной службы, а затем той же семенящей походкой направилась домой. На следующий день эта история, разумеется, разошлась по всей школе, и бедный паренек подвергся таким насмешкам со стороны товарищей, что по этой пыткой вся его важность испарилась — по меньшей мере на время. Возможно, он извлечет большую пользу из этого происшествия.

Конечно же, я отругала Илзи. Она веселое, дерзкое существо и никогда заранее не взвешивает последствия своих поступков. Она всегда будет делать то, что взбредет ей в голову... даже если ей захочется вдруг пройтись колесом по проходу между скамьями в церкви. Я люблю ее ... люблю... люблю! И не знаю, что буду делать без нее в следующем году. Наши дороги расходятся... и будут расходиться все дальше и дальше... а, когда мы случайно встретимся, окажемся совсем чужими друг другу. О, я знаю это... точно знаю.

Илзи пришла в ярость из-за «нахальства» Перри — так она выразилась насчет его надежд на то, что я когда-нибудь соглашусь выйти за него замуж.

— О, это не было нахальством с его стороны... это было снисхождением, — сказала я со смехом. — Перри принадлежит к великому герцогскому роду Карабасов[130].

— О, разумеется, он добьется успеха. Но от него всегда так и будет нести Стоувпайптауном, — отвечала Илзи.

— Илзи, ну почему ты всегда так сурова к нему? — запротестовала я.

— Он такой болтун и болван, — мрачно заявила Илзи.

— Ну, он как раз в том возрасте, когда мальчики знают всё, — сказала я — при этом я чувствовала себя немало пожившей на свете и умудренной опытом особой. — Он станет более невежественным, но не столь невыносимым, когда немного подрастет, — продолжила я — при этом я чувствовала себя очень остроумной. — И, надо отметить, он заметно облагородился за эти два года, проведенных в Шрузбури, — заключила я — при этом я испытывала немалое самодовольство.

— Облагородился! Ты говоришь так, словно он какая-нибудь капуста!— возмутилась Илзи. — Ради всего святого, Эмили, не будь ты такой высокомерной и снисходительной!

Бывают моменты, когда Илзи влияет на меня благотворно. Я знаю, что заслуживала нагоняя.

********

27 июня, 19~

Прошлой ночью мне снилось, что я стою в старой беседке в саду Молодого Месяца и вижу Потерянный Бриллиант, сверкающий на полу у моих ног. В восторге я наклонилась и подняла его. Он полежал один миг в моей ладони... а затем выскользнул, сверкнул в воздухе, оставив за собой длинный, узкий блестящий след, и превратился в звезду на закатном небе, у самой кромки горизонта. «Это моя звезда... я должна добраться до нее, пока она не закатилась», — подумала я и побежала за ней. Неожиданно рядом со мной появился Дин... и он тоже устремился за звездой. Я чувствовала, что должна замедлить шаг, так как он хромает и не может идти быстро — а тем временем звезда опускалась все ниже и ниже. Однако я чувствовала, что не могу покинуть Дина. Затем так же неожиданно, как все всегда происходит во сне — мило и без всяких сложностей, рядом со мной оказался и Тедди. Он протянул мне руки, и в глазах его было то же выражение, которое я видела в них до этого уже дважды. Я подала ему обе руки... и он притянул меня к себе... я приподняла лицо... и тогда Дин с горечью крикнул : «Моя звезда закатилась!» Я обернулась — чтобы бросить лишь один взгляд на звезду, но она исчезла... и я проснулась в тусклых лучах ненастного, дождливого рассвета — без звезды, без Тедди, без поцелуя.

Интересно, что значит этот сон... если он вообще что-то значит. Я не должна придавать ему какой-то смысл. Суеверность не в традициях Марри.

********

28 июня, 19~

Это мой последний вечер в Шрузбури. «Прощай же, гордый мир; мой путь лежит домой»[131] — скажу я завтра, когда кузен Джимми приедет за мной и моим сундучком в старом курьерском фургоне и я поеду домой на этой великолепной колеснице.

Эти три года в Шрузбурской средней школе казались мне такими долгими, когда я готовилась к ним. А теперь, когда я оглядываюсь назад, они кажутся короткими, как только что прошедший вчерашний день. Думаю, кое-чего я за эти три года добилась. Я уже не подчеркиваю слова так часто, как прежде... научилась чуть лучше владеть собой... приобрела немного горькой житейской мудрости... и научилась с улыбкой получать отказы из журналов. Думаю, это был самый трудный урок из всех... и, без сомнения, самый необходимый.

Когда я оглядываюсь на эти три года, некоторые события выделяются на фоне других, вспоминаясь более отчетливо, и кажутся более важными, словно имели какое-то особое значение. И это не всегда те события, от которых такого можно было ожидать. Например, враждебность Эвелин и даже та ужасная история с нарисованными усами кажутся стершимися в памяти и несущественными. Но то мгновение, когда я впервые увидела напечатанным мое стихотворение в журнале «Сад и лес» — о, что это был за миг!.. и моя ночная прогулка в Молодой Месяц и обратно после спектакля... и создание того странного короткого стихотворения, которое потом разорвал мистер Карпентер... и ночь, проведенная на стоге сена под сентябрьской луной... и та великолепная старая женщина, которая отшлепала короля... и тот момент в классе, когда я открыла для себя строки Китса о «голосах эфира»... и другой момент, в старом доме Джона Шоу, когда Тедди взглянул мне в глаза... ах, мне кажется, все это я буду помнить и в чертогах Вечности, когда насмешки Эвелин Блейк, и скандал после ночи, проведенной в старом доме Джона Шоу, и придирки тети Рут, и рутина уроков и экзаменов будут давно забыты. А мое обещание, данное тете Элизабет, помогло мне научиться писать лучше — как и предсказывал мистер Карпентер. По моему дневнику об этом, возможно, трудно судить — в нем я позволяла себе расслабиться, ведь должна же у человека быть «отдушина»... но в моих рассказах и «книжках от Джимми» улучшения заметны.

Сегодня был день выпускника. Я надела мое новое кремовое кисейное платье с узором из фиалок, а в руках несла большой букет розовых пионов. Дин — он сейчас в Монреале, на пути домой — телеграфировал здешнему флористу, чтобы тот прислал для меня букет из семнадцати роз — по числу моих лет, — и этот букет был передан мне, когда я поднялась на сцену, чтобы получить мой аттестат. Это так мило со стороны Дина.

Перри выступал от имени всего нашего выпуска и произнес великолепную речь. Он получил медаль за высокую успеваемость по всем предметам. Между ним и Уиллом Моррисом шла жестокая борьба за эту медаль, но победил Перри.

А я написала и прочла «пророчество» выпускного дня. Получилось очень забавно, и, кажется, понравилось публике. Дома у меня, в моей «книжке от Джимми», есть еще одно пророчество. Оно гораздо более забавное, но не годится для того, чтобы прочесть его со сцены.

Сегодня вечером я в последний раз написала заметку для колонки светской хроники в газете мистера Тауэрза. Я терпеть не могла эту работу, но нуждалась в тех небольших деньгах, которые она мне приносила, а человек не должен презирать первые ступени лестницы честолюбивых юношеских надежд, по которой взбирается.

А еще сегодня я упаковывала вещи. Тетя Рут заходила иногда и смотрела, как я это делаю, но была необычно молчалива. Наконец она сказала со вздохом:

— Мне будет ужасно не хватать тебя, Эмили.

Я никогда не подозревала, что она может сказать такое или испытывать такие чувства. И от этого мне стало неловко. С тех пор как тетя Рут повела себя так замечательно в той истории со старым домом Джона Шоу, я отношусь к ней совсем иначе, чем прежде. Но я не могла сказать, что мне будет ее не хватать.

Однако было необходимо что-то сказать в ответ.

— Я всегда буду очень благодарна вам, тетя Рут, за то, что вы сделали для меня в эти прошедшие три года.

— Я старалась исполнить мой долг, — сказала тетя Рут с добродетельным видом.

********

Я нахожу, что мне, как ни странно, жаль покидать эту маленькую комнату, которую я никогда не любила и которая никогда не любила меня, и этот, ставший таким знакомым, длинный холм в звездочках огоньков за окном... ведь, так или иначе, я и здесь пережила некоторые чудесные моменты моей жизни. И даже несчастного умирающего Байрона мне жаль покинуть! Но никакая, даже чрезмерно преувеличенная сентиментальность не позволит мне пожалеть о расставании с хромолитографией королевы Александры или вазой, полной бумажных цветов. Конечно, леди Джованна уедет вместе со мной. Ее настоящее место в моей комнате в Молодом Месяце. Здесь она всегда выглядела точно в ссылке. Мне больно думать, что я никогда больше не услышу вздохов ночного ветра в Краю Стройности. Но у меня будет мой ночной ветер в роще Надменного Джона; и тетя Элизабет, как я думаю, собирается позволить мне обзавестись керосиновой лампой, при которой я смогу писать по вечерам (дверь моей комнаты в Молодом Месяце закрывается плотно)... и мне больше не придется пить жидкий чай с молоком. Сегодня в сумерки я пошла к маленькому жемчужному пруду, который всегда был для меня волшебным местом, где приятно задержаться весенним вечером. Лучи заходящего солнца, пробившись сквозь ветви деревьев, окрасили его поверхность нежными красками розы и шафрана. Он лежал не потревоженный дыханием ветерков, и каждый лист, и ветка, и папоротник, и травинка отражались в нем. Я заглянула в него — и увидела свое лицо. По странному совпадению отразившаяся в воде искривленная ветка, казалось, украсила мою голову гирляндой из листьев... словно лавровым венком.

Я решила, что это добрый знак.

Возможно, Тедди просто слишком робок!

КОНЕЦ