Эпилог

Приложения

Михаил Зощенко О СЕБЕ, ОБ ИДЕОЛОГИИ И ЕЩЕ КОЕ О ЧЕМ

Отец мой художник, мать — актриса. Это я к тому говорю, что в Полтаве есть еще Зощенки. Например: Егор Зощенко — дамский портной. В Мелитополе — акушер и гинеколог Зощенко. Так заявляю: тем я вовсе даже не родственник, не знаком с ними и знакомиться не желаю.

Из-за них, скажу прямо, мне даже знаменитым писателем не хочется быть. Непременно приедут. Прочтут и приедут. У меня уж тетка одна с Украины приехала.

Вообще писателем быть очень трудновато. Скажем, тоже — идеология… Требуется нынче от писателя идеология.

Вот Воронский (хороший человек) пишет:

…Писателям нужно «точнее идеологически определяться».

Этакая, право, мне неприятность! Какая, скажите, может быть у меня «точная идеология», если ни одна партия в целом меня не привлекает?

С точки зрения людей партийных, я беспринципный человек. Пусть. Сам же я про себя скажу: я не коммунист, не эсер, не монархист, я просто русский. И к тому же политически безнравственный.

Честное слово даю — не знаю до сих пор, ну вот хоть, скажем, Гучков… В какой партии Гучков? А черт его знает, в какой он партии. Знаю: не большевик, но эсер он или кадет — не знаю и знать не хочу, а если и узнаю, то Пушкина буду любить по-прежнему.

Многие на меня за это очень обидятся. (Этакая, скажут, невинность сохранилась после трех революций.) Но это так. И это незнание для меня радость все-таки.

Нету у меня ни к кому ненависти — вот моя «точная идеология».

Ну, а еще точней? Еще точней — пожалуйста. По общему размаху мне ближе всего большевики. И большевичить с ними я согласен.

Да и кому быть большевиком, как не мне?

Я «в Бога не верю». Мне смешно даже, непостижимо, как это интеллигентный человек идет в церковь Параскевы Пятницы и там молится раскрашенной картине…

Я не мистик. Старух не люблю. Кровного родства не признаю. И Россию люблю мужицкую.

И в этом мне с большевиками по пути.

Но я не коммунист (не марксист, вернее) и думаю, что никогда им не буду.

Мне 27 лет. Впрочем, Оленька Зив думает, что мне меньше. Но все-таки это так.

В 13-м году я поступил в университет. В 14-м — поехал на Кавказ. Дрался в Кисловодске на дуэли с правоведом К. После чего почувствовал немедленно, что я человек необыкновенный, герой и авантюрист — поехал добровольцем на войну. Офицером был. Дальше я рассказывать не буду, иначе начну себя обкрадывать. Нынче я пишу «Записки бывшего офицера», не о себе, конечно, но там все будет. Там будет даже, как меня однажды в революцию заперли с квартирмейстером Хоруном в городском холодильнике.

А после революции скитался я по многим местам России.

Был плотником, на звериный промысел ездил к Новой Земле, был сапожным подмастерьем, служил телефонистом, милиционером служил на станции «Лигово», был агентом уголовного розыска, карточным игроком, конторщиком, актером, был снова на фронте добровольцем в Красной армии.

Врачом не был. Впрочем, неправда — был врачом. В 17-м году после революции выбрали меня солдаты старшим врачом, хотя я командовал тогда батальоном. А произошло это оттого, что старший врач полка как-то скуповато давал солдатам отпуска по болезни. Я показался им сговорчивей. Я не смеюсь. Я говорю серьезно. А вот сухонькая таблица моих событий: арестован — 6 раз, к смерти приговорен — 1 раз, ранен — 3 раза, самоубийством кончал — 2 раза, били меня — 3 раза.

Все это происходило не из авантюризма, а «просто так» — не везло.

Нынче же я заработал себе порок сердца и потому-то, наверное, стал писателем. Иначе — я был бы еще летчиком. Вот и все.

Да, чуть не забыл: книгу я написал. Рассказы — «Разнотык» (не напечатал; может быть, напечатаю часть). Другая книга моя — «Рассказы Назара Ильича, господина Синебрюхова» — в продаже. Продается она, я думаю, в Пищевом тресте, ибо в окнах книжных лавок я ее не видел.

А разошлась эта книга в двух экземплярах. Одну книжку купила — добрый человек Зоя Гацкевич, другую, наверное — Могилянский. Для рецензии. Третью книжку хотел купить Губер, но раздумал.

Кончаю.

Из современных писателей могу читать только себя и Луначарского.

Из современных поэтов мне, дорогая редакция, больше всего нравятся Оленька Зив и Нельдихен.

А про Гучкова так и не знаю.

Мих. Зощенко

(Литературные записки. 1922. 1 августа. № 3)

А) Из статьи Евг. Северина (Печать и революция. 1929. № 1)

…Следующий шаг Каверина и был попыткой дать большую, ответственную по замыслу вещь: главной проблемой нового романа «Девять десятых судьбы» стала проблема интеллигента и революции. Проблема эта уже была до Каверина глубоко и серьезно разработана Фединым в «Городах и годах». Нельзя этого же сказать о романе «Девять десятых судьбы» — в нем нет ни глубины, ни серьезности, соответствующей теме.

Моменты Октябрьского переворота в Петрограде описаны с большой подробностью, но без всякого подъема. Писатель явно не нашел красок. Зато личные мотивы не в меру разрослись и уклонились в незатейливую, а в своей любовной части — в наспех сколоченную авантюру. Старая закваска оказалась крепче: авантюра вылезла на авансцену, заслонив собой революцию.

…Что поучительного в этой истории? Ничего или почти ничего. Потому «почти», что из всего этого можно вывести только то заключение, что в революции не стоит надеяться на личную силу и лучше сразу объявить о своем прошлом и тем очистить себя перед лицом пролетариата.

…Революция дала много глубоких и захватывающих проблем, и если Каверину все же понадобилось придумывать и притягивать за волосы ситуации для сюжетности и для этого брать фоном Октябрьское восстание, то, по нашему мнению, это новое и убедительное доказательство социальной близорукости нашего писателя…Итак, первая вылазка Каверина из камерности в социальность окончилась неудачей: социальный роман не вышел, несмотря на значительность темы.

Б) Из статьи Б.Анибала (Прожектор. 1927. № 16.)

…«Девять десятых судьбы» — роман с переодеваньями, где героиня переодевается прапорщиком, где герой скрывает свое прошлое. Тут же участвует полагающийся по сюжету злодей, приводящий героя на край гибели, но все, как и следовало ожидать, кончается благополучно: злодей мертв, а герой и героиня, между прочим обладающая «сухим и мужественным голосом», целуются ко всеобщему удовольствию.

Роман развернут на фоне Октябрьской революции в Петрограде. Отдельные ее моменты даны удачно, но главное для Каверина, конечно, не революция, а необычайные приключения героя, для которого она служит таким благодарным фоном.

А) Из статьи А.Селивановского «Островитяне искусства».

(На литературном посту. 1928. № 12)

…Для значительной части гуманитарной интеллигенции переход на службу пролетариату означал необходимость зачеркнуть итоги предшествующей работы, переучиваться по-новому, заново обучаться неведомой прежде — марксистской — грамоте. Для советской страны казались излишними древнегреческий и латинский языки в школах. Марксизм начал свое победоносное наступление на социологические науки, в том числе и на лингвистику и теорию литературы. Квалифицированная гуманитарная интеллигенция почувствовала необходимость самообороны против марксизма, а такая самооборона, в частности, началась энергично в области лингвистики и теории литературы.

Если старшее поколение, обессиленное, выдохшееся, успокоившееся на пропыленных догматах традиционной школьной науки, пыталось только сохранить в неприкосновенности свои старые святыни, то поколение более молодое, еще не исчерпывающее своих жизненных сил, еще воинствующее, попыталось организовать контрудар. Так появился формализм — активная идеалистическая реакция против марксизма.

…В «Скандалисте» выведены две группы, представители двух поколений. К одной из них всецело применимо определение Ногина: они родились в одну эпоху, вскормлены другой и пытаются жить в третьей. Это более молодое поколение, во главе с теоретиком литературы и практиком кинематографа Виктором Некрыловым, родившееся в 19 веке, вскормленное буржуазным декадансом начала 20 века и пытающееся обосноваться в советской действительности. (…) Внимательное рассмотрение образа Некрылова позволяет сделать выводы, определяющие и подытоживающие роман. Некрылов — признанный вождь, учитель, убегающий от учеников, но постоянно их плодящий и ими окруженный… Если не открыто враждебный революционной эпохе, то, во всяком случае, бесконечно ей чуждый, — он пытается создать… оплот против эпохи, сохранить по отношению к последней и ироническую дистанцию.

…Он требует отказа от голого отрицания… он видит, что время оттесняет их со своих позиций… «Товарищи, больше нельзя отшучиваться. Мы хотели обшутить современность, а правыми оказались те, которые не шутили». В этих словах смысл философии всей, смысл «Скандалиста»…

Б) Из статьи А.Старчакова (Известия. 1929. 12мая)

Читатель знаком с В.Кавериным по его книгам «Девять десятых судьбы», «Конец хазы». «Вечера на Васильевском острове» приобретают для читателя несколько особый интерес. Новая книга — иронический показ определенной общественной группы. Это реакционное крыло науки, упорно игнорирующее советскую общественность, литературная богема, отгорженная от живой жизни, поглощенная интересами своей узкой группы. Распад, антиобщественное настроение этой среды Каверин сумел показать достаточно остро в своих «Вечерах».

Но Каверин и сам обломок того же мира. Будучи объективным, он среди масок своей книги не должен был бы забыть и самого себя. Его книга не столько художественное произведение, сколько документ:

не случайно на титульном листе «Вечеров» мы не находим обычных определений: «роман», «повесть» и т. д. Каверин не знает или не хочет знать иного мира, чем тот, который он изобразил в своих «Вечерах».

Это снижает значение его книги, низводит ее на уровень литературного пасквиля, как бы ни пытался отмежеваться от него Каверин.

В) Из статьи Фед. Иванова (Красная новь. 1929. № 5)

На первый взгляд это очень узко. Замкнутый, чрезвычайно специфический мирок ученых, занимающихся литературой, мирок, ограниченный рамками Ленинграда, является предметом изображения… Подчас живопись настолько портретна, что человек, причастный к литературной жизни последних лет, легко разгадает сходство литературных героев с действительностью. Особенно откровенна в этом смысле интерпретация основного героя произведения Виктора Некрылова. Здесь обнажается и не совсем привлекательная тенденция романа к сенсационной дешевке, к игре на склонности мещанской аудитории интересоваться закулисной стороной литературного быта.

Походит «Скандалист» Каверина на памфлет иронический, но не очень разящий, злой, но не очень точно направленный, памфлет без перспективы, без точно усвоенной цели, памфлет, в котором не столько ощущается разоблачение, сколько снисходительное сочувствие. Здесь одно очень характерно — необычайная узость художника…Роман с крохотной темой, очень близоруко рассмотренной, хочет выглядеть произведением значительным. «Скандалист» недаром является столь разорванным, капризно, почти конвульсивно построенным сооружением. Художник стремится создать иллюзию большого произведения, не имея для этого оснований.

…В «Скандалисте» многое идет от позы, ненужного выверта, своеобразной фетишизации литературной техники; но, внимательно всматриваясь, мы видим, что все это тяготеет к памфлету, к чисто внешней, грубо развлекательной тенденции романа. И в конечном счете все это оказывается накипью, которую можно снять. И тогда обнажается подводное и достаточно выразительное течение романа. Перед нами очень глубоко понятый образ лишнего человека. Опустошенные, бесцельные человеческие существования — вот настоящая и без всяких фокусов показанная драма, которая содержится в романе Каверина.

…Интерпретация лишнего человека дается в «Скандалисте» очень органически. От позы художник переходит к жесткой правде. Итак,

роман с внешностью хлесткого памфлета… оказывается романом о лишних людях. Подлинный смысл вещи, ее настоящее содержание раскрывается на фоне очень причудливой, пестрой и очень старательно размалеванной декорации… Драма лишних людей, драма разлагаемого мещанства находит в Каверине своего глубокого и проникновенного интерпретатора. Творчество художника с этой классовой трагедией теснейшим образом связано.

Г) Из статьи А.Бандеса (Книга и революция. 1929. № 5)

В книге В.Каверина изображена среда современной петербургской интеллигенции. Этим определением мы хотим сказать, что интеллигенты Каверина — люди весьма и весьма далекие от революции.

Один из героев «Скандалиста», наиболее близкий автору, подчеркивает равнодушие дорогих для него людей к вскормившей их революции и их стремление жить в «третьей» (не существующей сейчас) эпохе.

Несмотря на различие психологических типов и конкретных интересов, все три поколения каверинских литераторов и представителей литературной науки — одинаково чужды советской общественности, одинаково удручены жизнью. (…) Недовольство каверинских интеллигентов своей социальной практикой стремится разрешиться в бунте, но… бунт людей, погруженных в древние манускрипты, в лингвистические поиски и жонглирование пустым асоциальным словом, в действительности может проявиться только как мелкий скандал…Каверин, независимо от своей практической задачи написать памфлет на одну часть литераторов и расцветить фигуры других (формалистов), дал объективное показание о бытии значительной прослойки нашей интеллигенции как бытии «лишних» и никчемных для нашего культурного строительства людей.

Мещанский индивидуализм, идеология саботажа, ироническое отношение к общественности характеризуют героев Каверина.

А)…На ироническом сопоставлении старой системы мышления и наскоро усвоенной обывателем новой терминологии построена сатира Михаила Зощенко. Штампованный обывательский язык для него — конкретно ощутимый враг, против которого писатель ведет войну.

В его рассказах всегда налицо двойная ирония: внешняя и внутренняя. Внешняя относится к персонажам, внутренняя — к общелитературным шаблонам. И очень часто Зощенко напоминает скрипача, прижавшего ухо к инструменту, чтобы расслышать сквозную, ему одному доступную мелодию. Внутренняя ирония становится всепоглощающей. Она заглушает страстную ненависть к родимым пятнам прошлого — ту доброкачественную ненависть, которая сопутствует творческим удачам Зощенко…

Б) Из статьи Б.Этингина «Судьба одной интонации»

(Знамя. 1941. № 1)

…С 1922 по 1925 год вышло двадцать пять сборников рассказов Зощенко, принесших ему всесоюзную славу юмористического писателя. Тысячи людей были увлечены его рассказами. Их передавали по радио, рассказывали с эстрады, сообщали как случаи из собственной жизни, читали в трамваях и поездах…

В 1928 году Госиздат устроил книжный базар… В течение нескольких дней сами писатели должны были продавать свои книги… И самая большая толпа была около того киоска, в котором продавал Зощенко.

За прилавком стоял человек небольшого роста, с грустной улыбкой, с какой-то почти грациозной манерой держаться. Он произносил слова тихим голосом, как замечательно сказал В.Шкловский, с «манерой человека, который хочет очень вежливо кончить большой скандал». И вокруг него бурлила толпа, напиравшая и теснившаяся к киоску. Киоск трещал и угрожал рухнуть на виновника столпотворения. Казалось, что у всей этой толпы нет никакого другого устремления в жизни, кроме желания посмотреть на Зощенко и унести с собой от этого впечатления запас бодрости и веселья недели на две, по крайней мере.

…Таков был характер писательской славы Зощенко.

…Рассказы этого периода при их появлении в печати были встречены критикой с недоумением. Элементы подражания высоким классическим новеллам были окрашены в пародийные тона, но самый смысл этого пародирования оставался критике не ясен. Так возникли нарекания критики на беспредметное комикование, на то, что собственная философия автора — эпигонство интеллигентской грусти.

…К сожалению, если не считать написанную в 1928 году работу В.В.Виноградова, проза Зощенко до сих пор не была подвергнута лингвистическому анализу. А между тем изучение ее дало бы перво

степенной важности материал для раскрытия эволюции нашего просторечия с момента Октябрьской революции.

…Чем глубже делался Зощенко как писатель, тем более возникало нареканий со стороны читателей, ждущих от него развлекательных произведений…Так возникли разговоры о том, что у Зощенко есть произведения серьезные — «повести», а есть мелкожурнальная ерунда, не имеющая серьезного значения. На эти упреки Зощенко ответил демонстративным подчеркиванием убежденности в правильности своего пути: «Если бы я знал, что массовый читатель интересуется мною, я с удовольствием бы печатался на обертках конфет в миллионном тираже».

…Тема разоблачения интеллигентских иллюзий была исчерпана. Она открывала дорогу либо к пессимистическому мировоззрению, либо к новому кругу проблем, выражающему стремление писателя-сатирика найти пути для разработки в искусстве темы утверждения жизни. Этот второй путь и был избран Зощенко. Так вошла в его произведения новая центральная тема: оптимистическое утверждение жизни. Это… означало для Зощенко завершение целого периода его творческого развития…В единстве своего сатирического метода Зощенко сомкнул ножницы между «литературой» и «жизнью», показав сатирически реальную жизнь в свете норм высокой литературной культуры и, с другой стороны, сатирически показав высокие интеллигентские иллюзии как другую сторону мещанского «мира». Так он проверил литературу жизнью и жизнь литературой…Начался новый период, который с предыдущим связывало стремление Зощенко утвердить свой оптимизм…

Из статьи Ц.Вольпе «Двадцать лет работы М.Зощенко» (Литературный современник. 1941. № 3)

«Об одной вредной повести» (Большевик. 1944. № 2)

…Большое впечатление произвели на нас, ленинградских рядовых читателей, «Радуга» Василевской, «Непокоренные» Горбатова, «Фронт» Корнейчука, «Народ бессмертен» Гроссмана, произведения Николая Тихонова, Ал. Толстого. Во всех этих произведениях мы находили пламенный призыв к жизни и борьбе, непоколебимую веру в торжество нашего правого дела.

Иное, прямо противоположное, впечатление оставляет пошлая, антихудожественная повесть Зощенко «Перед восходом солнца», напечатанная на страницах журнала «Октябрь».

Повесть Зощенко чужда чувствам и мыслям нашего народа… Зощенко рисует чрезвычайно извращенную картину жизни нашего народа. Психология героев, их поступки носят уродливый характер.

Зощенко занят только собой. Зощенко пытается объяснить события своей жизни, опираясь на данные физиологии, забывая о том, что человек живет в обществе. Такое объяснение не только наивно, но и противоречит элементарным основам научного мировоззрения.

…Что же потрясло воображение писателя — современника величайших событий в истории человечества?

В ответ на это Зощенко преподносит читателю 62 грязных происшествия, 62 пошлых истории, которые когда-то, с 1912 по 1926 годы, его «взволновали».

…С отвращением читаешь пошлые рассказы о встречах с женщинами. У Зощенко они изображены лишенными морали и чести; они только и мечтают о том, как бы обмануть мужа, а потом и любовников.

…В дни Великой Отечественной войны, вспоминая войну 1914–1917 годов, Зощенко решил рассказать о том, как медленно резали солдаты свинью, о своем посещении проституток. Однако у писателя не нашлось ни одного гневного слова против немцев, не нашлось ни одного теплого слова о русском солдате.

Когда в этом море пошлости попадается такой островок, как встреча Зощенко с Горьким, автор и здесь остается верен себе: «Покашливая, Горький говорит о литературе, о народе, о задачах писателя. Он говорит интересно, даже увлекательно, но я почти не слушаю его». Зощенко действительно не слушал и не услышал Горького, говорившего о писателе-гражданине, о его долге перед народом! Вся повесть проникнута презрением автора к людям. Весь мир кажется Зощенко пошлым. Почти все, о ком пишет Зощенко, — это пьяницы, жулики и развратники. Это грязный плевок в лицо нашему читателю. Повесть наполнена персоной самого Зощенко. «Люди пошлы. Их поступки комичны. Я не баран из этого стада», — так относился Зощенко к народу уже в 18 лет. Это хамски-пренебрежительное отношение к людям он пропагандирует в своей повести, клевеща на наш народ, извращая его быт, смакуя сцены, вызывающие глубокое омерзение. Нет возмож ности на страницах советской печати даже передать содержание такого гнусного рассказа Зощенко, как «Умирает старик», где темой является изображение похоти умирающего.

…Приходится удивляться, как же могло случиться, что ленинградский писатель ходил по нашим улицам, жил в нашем прекрасном городе и нашел для своего творчества только никому не нужное, чужое, забытое. Тряпичником бродит Зощенко по человеческим помойкам, выискивая что похуже…Повинуясь темному желанию, он притягивает за волосы на сцену каких-то уродов, взбесившихся барынек, тянущих жребий, кому остаться с больным отцом. Он упорно замалчивает все то хорошее, от чего пропали бы у любого настоящего человека хандра и меланхолия.

Видимо, автор этой повести находил время потолкаться по пивным, но не нашел в жизни и часа, чтобы побывать на заводах.

Противно читать повесть. Непригляден и сам автор. Напрасно мы думали в свое время, что Зощенко искал заплеванного обывателя, стремясь показать его как умирающую частицу давно забытого прошлого…В Советской стране немного найдется людей, которые в дни борьбы за честь и независимость нашей родины нашли бы время заниматься «психологическим ковыряньем», изучая собственную персону. Советским людям скучать некогда, а рабочим и крестьянам никогда и не были свойственны такие «недуги», в которых потонул Зощенко.

Как мог написать Зощенко эту галиматью, нужную лишь врагам нашей родины?

Хочется спросить и редколлегию «Октября» (т. Ильенкова, Панферова, Павленко и других), для какого читателя предназначали они эту повесть? Сам Зощенко пишет, что она предназначена для людей, которые имеют свойства, близкие ему.

Что это за свойства? Апатия к жизни, меланхолия, самокопание, грязное стремление к женщине, презрительное отношение к людям?

…Зощенко, чувствуя, что советский читатель отвергнет эти грязные его писания, пытается словчить… Он перешел к изобретательству, как бы выдать свою повесть за «актуальное» произведение…Но советские люди безошибочно определяют все то, что действительно помогает им бороться с фашизмом, и Зощенко не удалось сбить их с толку.

…Пусть лучше Зощенко рассказывал бы нам, где, в каких произведениях он учит любить свою родину, ненавидеть ее врагов…

Писателю Зощенко не мешал в работе артиллерийский обстрел…Возьмите пример с наших любимых писателей — Н.Тихонова и других мужественных певцов героической обороны Ленинграда. Они-то знают, что такое обстрел, и под грохот орудийного огня пишут то, что нужно людям, что становится любимым. Завоевать любовь читателей правдой, а не пошлятиной — долг советского писателя.

Если бы Зощенко усвоил эту мысль, ленинградцам не пришлось бы испытывать чувство стыда за писателя, работавшего ранее в Ленинграде.

Мы твердо уверены, что в нашей стране не найдется читателей для 25 тыс. экземпляров повести Зощенко.

Редколлегия журнала «Октябрь» допустила преступную небрежность, поместив в наше время на страницах журнала это пошлое и вредное произведение.

В. Горшков, Г. Ваулин, Л.Рутковская, П.Большаков

В ЦК партии А.С.Щербакову писателя М.М.Зощенко

ЗАЯВЛЕНИЕ

Мою книгу «Перед восходом солнца» я считал полезной и нужной в наши дни. Но печатать ее не стремился, полагая, что книга эта не массовая, ввиду крайней ее сложности. Высокая, единодушная похвала многих сведущих людей изменила мое намерение.

Дальнейшая резкая критика смутила меня — она была неожиданной. Тщательно проверив мою работу, я обнаружил, что в книге имеются значительные дефекты. Они возникли в силу нового жанра, в каком написана моя книга. Должного соединения между наукой и литературой не произошло. Появились неясности, недомолвки, пробелы. Они иной раз искажали мой замысел и дезориентировали читателя. Новый жанр оказался порочным. Соединять столь различные элементы нужно было более осмотрительно, более точно.

Два примера:

1. Мрачное восприятие жизни относилось к болезни героя. Освобождение от этой мрачности являлось основной темой. В книге это сделано недостаточно ясно.

2. Труд и связь с коллективом во многих случаях приносят больше пользы, нежели исследование психики. Однако тяжелые формы психоневроза не излечиваются этим методом. Вот почему показан метод клинического лечения. В книге это не оговорено.

Сложность книги не позволила мне (и другим) тотчас обнаружить ошибки. И теперь я должен признать, что книгу не следовало печатать в том виде, как она есть.

Я глубоко удручен неудачей и тем, что свой опыт произвел несвоевременно. Некоторым утешением для меня является то, что эта работа была не основной. В годы войны я много работал и в других жанрах. Сердечно прошу простить меня за оплошность — она была вызвана весьма трудной задачей, какая, видимо, была мне не под силу.

Я работаю в литературе 23 года. Все мои помыслы были направлены на то, чтобы сделать мою литературу в полной мере понятной массовому читателю. Постараюсь, чтобы и впредь моя работа была нужной и полезной народу. Я заглажу свою невольную вину.

В конце ноября я имел неосторожность написать письмо т. Сталину. Если мое письмо было передано, то я вынужден просить, чтобы и это мое признание стало бы известно тов. Сталину. В том, конечно, случае, если Вы найдете это нужным. Мне совестно и неловко, что я имею смелость вторично тревожить тов. Сталина и ЦК.

РЕЗОЛЮЦИЯ ПРЕЗИДИУМА ПРАВЛЕНИЯ СОЮЗА СОВЕТСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ ОТ 4 СЕНТЯБРЯ 1946 ГОДА

Постановление ЦК ВКП(б) от 14 августа с.г. «О журналах “Звезда” и “Ленинград”», совершенно правильно указывающее на идейные провалы в работе редакций ленинградских журналов, крупнейшие недостатки в жизни писательских организаций и извращения в практике работы правления ССП, является важнейшим документом нашей партии, определяющим боевую программу дальнейшей работы правления ССП и всех писательских организаций страны.

Абсолютно правильно указание ЦК на то, что правление ССП и его председатель тов. Н.Тихонов не приняли никаких мер для улучшения работы журналов «Звезда» и «Ленинград» и не только не вели борьбы с вредными влияниями Зощенко, Ахматовой и им подобных несоветских писателей на советскую литературу, но даже попустительствовали проникновению в журналы чуждых советской литературе тенденций и нравов. Систематическое появление на страницах журналов — органов Союза писателей — пошлых и злобных пасквилей Зощенко на советских людей и советские порядки, печатание пустых, безыдейных стихов Ахматовой, пропитанных духом упадничества и пессимизма, явилось прямым содействием бездеятельности правления Союза писателей, отсутствия большевистской принципиальности, политической остроты и ответственности за порученное дело.

Правление Союза, редакции журналов, руководители издательств, литературные критики не сделали надлежащих выводов из данного журналом «Большевик» анализа писательского облика Зощенко, человека, чуждого советской литературе, постыдно безучастного к делу советского народа даже в годы Великой Отечественной войны.

…Несмотря на это, несмотря на очевидный вред «творчества» этих несоветских писателей для дела воспитания нашего народа, и в первую очередь молодежи, их писания появлялись в печати. Ленинградское отделение Гос. издательства в 1946 году выпустило книгу пошлых рассказов Зощенко, где был напечатан и рассказ «Приключения обезьяны», полный антисоветских выпадов (редактор С.Спасский). В «Библиотеке “Огонька”» в Москве большим тиражом вышла книга Зощенко с тем же рассказом (редактор А.Суриков).

Стихи Ахматовой печатались не только в ленинградских, но и в московских журналах «Знамя» и «Огонек».

Орган правления ССП «Литературная газета» нашла возможным напечатать 24 ноября 1945 года интервью Ахматовой и ее портрет, а выступления Ахматовой, допущенные президиумом ССП, прошли в обстановке незаслуженного восхваления ее творчества.

…Необходим коренной перелом в идейной жизни и работе Союза писателей.

…В качестве ближайших практических мероприятий президиум считает необходимым:

1. Освободить тов. Тихонова Н.С. от обязанностей председателя правления Союза советских писателей.

2. Созвать в октябре пленум правления ССП для обсуждения перестройки работы Союза в соответствии с указаниями ЦК ВКП(б).

3. Рекомендовать правлениям республиканских союзов и областным отделениям ССП провести в начале сентября собрания писателей для обсуждения постановления ЦК. Командировать в крупнейшие организации членов правления ССП для оказания практической помощи в осуществлении указаний ЦК. В этот же период провести общемосковское собрание писателей.

4. В ближайшее же время обсудить доклады редакций журналов «Октябрь», «Знамя», «Новый мир», редакции «Литературной газеты» и издательства «Советский писатель» под углом практического осуществления ими постановления ЦК. Помочь журналу «Звезда» и ленинградскому отделению ССП в кратчайший срок осуществить радикальную перестройку на основе указаний ЦК.

5. Коренным образом перестроить всю систему работы Союза писателей по подготовке молодых литературных кадров. Помочь работе Литературного института, создав благоприятные условия для учебной и творческой жизни в нем и обеспечив систематическое влияние президиума Союза на деятельность института.

6. Президиуму Союза разработать мероприятия и обсудить вопрос об обеспечении теоретического роста и политической закалки критических кадров и создания надлежащих условий для их работы.

7. Исключить Зощенко М.М. и Ахматову A.A. из Союза советских писателей, как не соответствующих в своем творчестве требованиям параграфа 2 Устава Союза, гласящего, что членами Союза могут быть писатели, «стоящие на платформе советской власти и участвующие в социалистическом строительстве».

Президиум Союза призывает всех писателей сплотиться вокруг решения задач, поставленных ЦК ВКП(б), и заверяет ЦК партии и товарища Сталина в том, что писательские организации устранят вскрытые недостатки и по-большевистски выполнят постановление ЦК ВКП(б).

ПИСЬМО К СОВЕТСКОМУ ПРАВИТЕЛЬСТВУ МИХАИЛА БУЛГАКОВА

Я обращаюсь к правительству СССР со следующим письмом.

После того, как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я был известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет: сочинить коммунистическую пьесу (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от моих прежних взглядов, высказанных в моих прежних произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать как преданный советской власти человек, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик». Цель: спасти себя от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале. Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед правительством в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.

Созревшее у меня желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к правительству СССР с письмом правдивым.

Не * *

Произведя анализ моих альбомных вырезок, я обнаружил в прессе СССР за 10 лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них похвальных было три, враждебно-ругательных — 298.

Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.

Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно назвали «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей страстью».

Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей».

Писали так: «Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит… Что это, спрашиваю, братишка, мурло у тебя… Я человек деликатный, возьми да хрясни его по затылку. Обыватель. Мы без Турбиных, вроде как бюстгальтер собаке, без нужды. Нашелся Турбин, нашелся сукин сын, чтоб ему ни сборов, ни успеха!» (Жизнь искусства, № 44, 1927.)

Писали о Булгакове, который чем был, тем и остался: новобуржуазным отродьем, брызжущим слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы (Красный пролетарий, 14.10.1926). Сообщали, что мне «нравится атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-то рыжей жены приятеля» (Луначарский, Известия, 8.10.1926) и что от моей пьесы «Дни Турбиных» идет ложь (стенограмма совещания при агитпропе в мае 1927 г.) и т. д. Спешу сообщить, что цитирую я не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую-нибудь полемику. Моя цель гораздо серьезнее.

Я доказываю с документами в руках, что вся пресса в СССР, а с ней вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения М.Булгакова в СССР не могут существовать.

И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.

Отправной точкой моего письма служит мой памфлет «Багровый остров». Вся критика СССР без исключения встретила мой памфлет заявлением, что пьеса «бездарно убога» и что она представляет собой «пасквиль на революцию». Единодушие было полное. Но нарушено оно было внезапно и совершенно удивительно. В 12-м номере «Репертуарного бюллетеня» за 1928 год появилась рецензия П.Новицкого, в которой было сообщено, что «Багровый остров» интересная и остроумная пародия, в которой встает зловещая тень Инквизитора, подавляющего художественное творчество, культивирующего рабские, подхалимские, нелепые драматические штампы, стирающие личность актера и писателя, что в «Багровом острове» идет речь о зловещей мрачной силе, воспитывающей идиотов, подхалимов и панегиристов.

Сказано было, что если такая мрачная сила существует, негодование и злое остроумие буржуазного драматурга оправданно.

Позволительно спросить — где истина? Что же, в конце концов, «Багровый остров» — убогая бездарная пьеса или это остроумный памфлет? Истина заключается в рецензии Новицкого. Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в ней действительно встает зловещая тень, и это тень ГЛАВНОГО РЕПЕРТУАРНОГО КОМИТЕТА. Это он воспитывает идиотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию, и он погубит ее.

Я не шепотом в углу выражал свои мысли. Я заключил их в драматургический памфлет на сцене. Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» — это пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет.

Пасквиля на революцию в ней нет по многим причинам, из которых я, за недостатком места, укажу только одну: ПАСКВИЛЬ НА РЕВОЛЮЦИЮ ВСЛЕДСТВИЕ ЧРЕЗВЫЧАЙНОЙ ГРАНДИОЗНОСТИ ЕЕ НАПИСАТЬ НЕВОЗМОЖНО. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком не революция.

Но когда германская печать пишет, что «Багровый остров» — это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая гвардия», № 1, 1929) — она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, — мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что если бы кто-нибудь из писателей задумал бы доказать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

Вот одна из черт моего творчества, и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи и все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: черные и мистические краски (я — мистический писатель), в которых изображены бессмысленные уродства нашего быта; яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране и противопоставлении ему Великой Эволюции, и самое главное — изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя Салтыкова-Щедрина.

Нечего и говорить, что пресса СССР и не подумала серьезно отметить все это, занятая малоубедительными сообщениями о том, что сатира Булгакова — «клевета».

Один лишь раз в начале моей известности было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления: «Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи» («Комсомольская правда», № 6, 1925).

Увы, тут глагол «хотеть» напрасно взят в настоящем времени. Его надлежит перенести в плюсквамперфектум: М.Булгаков стал сатириком как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима. Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершеннейшей ясностью в статье В.Блюма (№ 6 ЛГ), и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу: всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.

Мыслим ли я в СССР?

И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровью связанного с интеллигенцией.

Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает, — несмотря на свои великие усилия стать над красными и белыми, — аттестат белогвардейца-вра-га и, получив его, как всякий понимает, может считать себя конченым человеком в СССР.

Ныне я уничтожен. Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «достижением». Р.Никель, отмечая мое уничтожение («Известия», 15.9.1929), высказал либеральную мысль: «…Мы не хотим этим сказать — имя Булгакова вычеркнуто из списков советских драматургов». И обнадежил зарезанного писателя словами, что «речь идет о его прошлых драматургических произведениях». Однако жизнь в лице Главреперткома показала, что либерализм Никеля ни на чем не основан. 18 мая 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконично сообщавшую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» («Мольер») к представлению не разрешена.

Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребена работа в книгохранилищах, мои репетиции, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы как блестящая пьеса. Никель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками, бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».

Все мои вещи безнадежны.

Я прошу советское правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, что всю мою продукцию я отдал советской сцене. Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской прессе: оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений, и поэтому они очень ценны. В 1925 году было написано: «Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета» (Авербах, «Известия», 20.9.1925). «Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества» (Никель, «Известия», 15.1.1929).

Я прошу принять во внимание, что невозможность писать равносильна для меня погребению заживо.

Я прошу правительство СССР приказать мне в срочном порядке покинуть пределы СССР.

Я обращаюсь к гуманности Советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя в отечестве, великодушно отпустить на свободу.

Если же и то, что я написал, не убедительно и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу советское правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве театрального режиссера. Я предлагаю правительству СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста-режис-сера и актера, который берется добровольно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до пьес сегодняшнего дня. Если меня не назначат режиссером, я прошусь на должность рабочего сцены.

Я прошу правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо в данный момент — нищета, улица и гибель.

М. Булгаков 1930

А) Из статьи В.Бакинского «В.Каверин — “Художник неизвестен”» (Октябрь. 1932. № 2)

«Художник неизвестен» В.Каверина относится к числу произведений, свидетельствующих о попытках активизации буржуазной литературы, попытках буржуазного реставраторства в искусстве.

…Шпекторова автор представляет читателю как материалиста и практика. Решив, что приверженность к «штанам» еще не вскрывает сущности этого «строителя социализма», автор решается говорить без обиняков.

«…Он был врожденный материалист, никогда не видевший существенной разницы между человеческим мышлением и горением обыкновенной электрической лампы».

Дав столь «блестящее» определение материализма, автор предоставляет самому читателю догадываться, чего больше в этом определении: злостной пасквильности или просто невежества.

Некоторую противоположность Шпекторову представляет Архимедов, хотя между ними много общего.

Если Шпекторов, по мысли автора, — «практик», «материалист», то Архимедов — романтик…Иллюзии занимают немаловажное место в его поведении. И не только иллюзии, но и просто странности.

Но это-то и характерно как для самого Архимедова, так и для всего романа. Способ, каким автор рисует Архимедова и всех остальных персонажей, вскрывает существо его творческой работы, его творческого метода…Чутье материала — вот чем руководится художник.

На новой основе возникают представления, как соотносятся они с действительностью — Каверин не дает специальной формулировки на этот вопрос. Но сама повесть служит ответом на него.

…Как творит художник? Что определяет, выражаясь языком Каверина, чутье материала?

Творчество стихийно и хаотично — отвечает Каверин. В искусстве господствует случайность.

Художник лишен какого-либо критерия в подходе к материалу. Искусство похоже на перемешанные в кинофильме случайно заснятые кадры. Художник — импрессионист: он заносит на полотно все, что видит его глаз, и лишь из случайного сочетания фигур, мазков, деталей рождается яркое и подлинно художественное произведение, дающее новое зрение на предмет, явление.

Таков один из основных тезисов Каверина. Сообразно с этой теорией стихийничества, импрессионизма и субъективизма построена и повесть.

Клочки воспоминаний о бароне Брамбеусе, обрывки фраз из речей Архимедова, внезапно пришедшие в голову афоризмы, неожиданное сопоставление жены Архимедова с женщинами, пророчествовавшими в Иерусалиме в дни его гибели, — все это, по мнению автора, должно входить в повесть, определить состав ее.

Но это субъективистское представление о роли художника и о сущности художественного творчества, почерпнутое Кавериным из откровенно буржуазных, реакционных теорий формализма, не вскрывает еще всей концепции Каверина, всех его идейных и творческих установок. Самое главное, что определяет его взгляды, заключается в том, что для него искусство противоположно действительности.

Искусство — вымысел, бред, фантастика, отталкивающаяся от действительности. Искусство — театр чудаков, где отношения между людьми предстают в совершенно необычной и нереальной форме. В этом смысл фигуры Архимедова и остальных персонажей. Архиме

дов ведет разговор с памятником Лассаля, мечтает о том, чтобы «перекрасить мир».

…Каково назначение фантастики и условностей, этого «смещения законов времени и пространства»?

Оно состоит в том, что, по замыслу автора, через фантастику и игру люди преодолевают действительность, и именно современную действительность, — уходят от нее.

Авторская мотивировка этого «преодоления» состоит в том, что этим путем люди приобретают те подлинные человеческие чувства, которые жизнь у них отняла.

Итак, мир полон лицемерия и подлости, и нужно уйти в мир детских впечатлений, в область снов и фантасмагорий, чтобы стать искренним и честным.

Вот какова та «философия», которая определяет отношение Каверина к советской действительности (ибо в повести идет речь именно о ней).

Изображение советской действительности как мира «скуки и лицемерия», призыв «спасаться» от нее — отражают отношение к советской действительности представителей гибнущих классов, непримиримо враждебных революции, злобствующих против нее, не могущих переносить торжества социалистического строительства, «протестующих» против него. Призыв «уйти» в мир иллюзий, попытки представить советскую действительность как господство «подлости и лицемерия» есть форма активного сопротивления классового врага, сопротивления всеми средствами и методами.

Произведения типа «Художник неизвестен» специфическими средствами «обосновывают» это сопротивление. Сам автор — Каверин — выступает глашатаем этой буржуазной непримиримой, враждебной пролетариату идеологии.

…Теорию самоцельности и самоценности искусства Каверин нарочито подчеркивает, сопоставляя последнее с жизнью.

Архимедов ходит по городу и ищет цвета.

«Утконос» в совхозе, как и Архимедов в Ленинграде, утверждает, «что серый цвет несовместим с торжеством социализма»…Суть этой тарабарщины в том, чтобы поставить самое несущественное, относящееся к области зрительных впечатлений, рядом с такими понятиями исключительного, всеобъемлющего значения, как понятие социализма, и принизить последнее, свести его на уровень смешного.

Все это очень похоже на бессильную издевку.

С другой стороны, Каверин оказывается в плену у Хлебникова. Он целиком воспринимает его абстрактную, мистическую символику. Для Хлебникова звук является символом мира.

…Подставляя вместо звука цвет, Каверин идет по этому же пути маниакальной фантастики, литературного спиритизма, зауми в полном смысле этого слова. Но он не понимает, что он сам жестоко разоблачает себя, открывает перед читателем крах буржуазного сознания, умственный маразм, бесплодие и бессилие художника, выражающего идеологию реакционных классов.

Те прямые формулировки, которые дает Каверин, показывают лишь его последовательность в этом отношении и лишь углубляют ту бездну оскудения, которую обнаруживает его мировоззрение.

Б) Из статьи П.Березова «Под маской» (Пролетарский авангард. 1932. № 2)

…Из общего клеветнического суждения о несовместимости прогресса и социализма у Яна Ларри (Повесть «Страна счастливых») вытекает вывод о несовместимости искусства и социализма, о невозможности роста искусства в социалистических условиях.

Это клеветническое утверждение более развернуто и имеет специальное обоснование в произведениях О.Форш («Сумасшедший корабль», Издательство писателей в Ленинграде, 1931), Б.Пастернака («Охранная грамота»), В.Каверина («Художник неизвестен») и Л.Грабаря, которые развивают открытую апологию буржуазного искусства. При различной специфике своих творческих приемов все они сходятся на одном, что социализм враждебен искусству, что социализм губит искусство.

…Тот же скорбный мотив звучит… у Каверина, по мнению которого искусство при социализме так же загнано в тупик, как его герой — сумасшедший Жаба — за театральными кулисами окружен своими врагами: «Окружен со всех сторон, отступать некуда. Или предложить мир, или сдаться». В.Каверину кажется, что искусство в современных условиях «потеряло лицо…»

…По мнению этих хранителей старины, не только искусство блекнет, но и вся жизнь замирает, сереет в «сумерках» социализма. Шкловский в «Третьей фабрике» говорит: «Живу тускло, как в презервативе».

Такая же оценка современной жизни дана и В.Кавериным, по воле которого многие сходят с ума, за столиками «сидят пьяницы эпохи реконструкции страны», а художник Архимедов отказывается от сына в пользу коммуниста Шпекторова, который строит социализм. Но если бы ему пришлось выбирать между моралью и штанами, он бы выбрал штаны». Другими словами: социалистический строй с достаточным количеством штанов, но безо всякой морали, без яркого расцвета творческих возможностей — вот что нас ожидает по Каверину.

…Все это — откровенное издевательство над миллионами пролетариев нашей страны, которые с подлинным энтузиазмом и героизмом борются за великую будущность человечества, за социализм.

…Я.Ларри в своей утопии рисует еще более печальную картину будущего. Один из его героев, терзаясь своей никчемностью вследствие невозможности применения в социалистическом строительстве своих творческих способностей, с грустью говорит: «Мне нужно было жить в двадцатых, тридцатых годах. Я, кажется, немного опоздал родиться».

Итак, безотрадно жить в наши дни и еще более безотрадно будет при полном завершении социализма. Вот до чего договариваются буржуазно-кулацкие и троцкистские агенты в литературе.

…Реакционная, враждебная пролетариату сущность всех этих литературных произведений нашла соответствующую форму выражения… В большинстве случаев враг в литературе выступает не открыто, а в замаскированной форме, пытаясь замести свои следы хитростью и изворотливостью своих творческих приемов…Время не ждет. В течение ближайших лет осуществится «превращение всего трудящегося населения страны в сознательных и активных строителей бесклассового социалистического общества» (из тезисов к 17-й партконференции).

В) Из статьи М. Серебрянского «Под флагом буржуазного реставраторства»

(На литературном посту. 1932. № 3)

…Повесть В.Каверина «Художник неизвестен» находится в ряду попутнических произведений, ставящих в художественной форме вопрос о возможности существования искусства при социализме, но разрешение проблемы свидетельствует о явном росте буржуазнореставраторских тенденций, о таких художественно-политических устремлениях, которые откровенно враждебны нашему пониманию задач искусства.

…Книга В.Каверина написана сложно. Она сложна той мистификаторской, характерной для писателей-формалистов сложностью, которая заключается в композиционных ухищрениях, в действиях и поступках «остраненных» и не сразу понятных читателю в языке философско-отвлеченном, в какой-то отрешенности и оторванности героев от реального мира.

…Никакого доверия не внушает, да и никакого сходства с подлинным большевиком не имеет… большевик Шпекторов, противопоставленный художнику Архимедову.

Ложен и искажен образ большевика не только потому, что он представлен писателем как законченный деляга, как сухой рационалист-метафизик и т. д. и т. п. Порочность образа становится еще ощутимее при анализе явно неправильного противопоставления Шпекторова Архимедову.

В конечном счете Шпекторову искусство определенно не нужно, и не только сегодня, но и вообще, пожалуй, не нужно. Архимедов же отрицает существование искусства сегодня, откладывая эту возможность на будущее.

…без особого труда раскрывается резко враждебная направленность образа Шпекторова, его органическая чуждость большевизму.

Каверинская характеристика Шпекторова лучше всего подтверждает это, Шпекторов кажется Каверину «врожденным материалистом». Он, «человек, никогда не видевший разницы между человеческим мышлением и горением обыкновенной электрической лампы, он вскоре решил, что изучать себя никак нельзя, не изучая раньше явлений материального мира».

Врожденный материалист, как мы видим, оказывается врожденным и вульгарным метафизиком, что в большей степени приближается к истинной природе мышления деклассированного интеллигента.

…Почти с публицистической отчетливостью формулирует Жаба основную, ведущую мысль повести. Ее единственным выводом является то, что подлинное искусство сейчас невозможно, что искусство сегодня творят приспособленцы, перешедшие на службу социализму только в силу инстинкта самосохранения.

Но их искусство — это не искусство; это бездарные и недобросовестные мастера, управдомы, в руки которых попала геральдика революции…

Социалистическая современность, поощряющая приспособленчество, — так оценивает буржуазный реставратор преимущества художественной жизни Средневековья перед политикой пролетарского государства.

…Борясь против социалистической современности, ее большевистского сознания, ее искусства, что противопоставляет ей Каверин? Какие новые творческие принципы дает писатель?

«Чутье материала — больше нечем руководствоваться тому, кто берется за наше неблагодарное ремесло».

…Не случайно, что взгляды эти появились сейчас, что они нашли свое отражение в ряде произведений писателей-«попутчиков». Этим художникам гибель капиталистических элементов в нашей стране, выкорчевывание остатков капиталистических элементов кажутся гибелью искусства вообще. Этот страх и смятение определенной группы писателей свидетельствуют лишь о том, насколько серьезна и реальна буржуазная опасность в литературе, насколько иллюзии о силе и мощи в буржуазной культуре еще глубоко сидят в сознании некоторых писателей.

Из статьи Инн. Оксенова «О «Прологе» В.Каверина»

(Новый мир 1931. № 12)

В.Каверин был одним из «Серапионовых братьев», одним из основателей и членов группы, провозгласившей при своем зарождении лозунги «самостоятельности» и «независимости» искусства. «Искусство не имеет цели и смысла… существует потому, что не может не существовать» — так формулировали «серапионы» свою литературно-обще-ственную платформу. Об этом можно было бы не вспоминать… если бы Каверин не был единственным из бывших «серапионов», пронесшим указанную идеологию почти в полной чистоте и неприкосновенности через все последующее десятилетие.

…Как видно из исторической справки, Каверина нельзя даже было бы назвать «отсталым попутчиком». Он шел большей частью совершенно иными путями, чем многие его товарищи, с боем пролагавшие себе дорогу к новому методу и содержанию. Пути, которыми шел Каверин, приводили его или к созданию вешей чисто развлекательных, или к извращенному преломлению революционной эпохи. В том и в другом случае контакта с подлинной современностью у писателя не было. Тем труднее оказалось его положение, когда настал ответственный момент творческого «перевооружения».

…На лозунг «перестройки» Каверин ответил «Прологом» — книгой «путевых рассказов». Заглавие книги указывает, по-видимому, на то, что эти рассказы являются каким-то поворотным пунктом в пути автора, «прологом» к новому этапу творчества. (Возможно, конечно, иное толкование этого названия, но дело не в этом.) Что же имеется в «Прологе» принципиально нового для его автора?

Новым и необычайным для Каверина является тема и материал книги. «Пролог» — книга рассказов, стоящих на грани очерка и посвященных изображению жизни одного из зерносовхозов. Писатель таким образом впервые прикоснулся к сегодняшней реальной советской действительности на одном из участков социалистического строительства. В творчество Каверина вошел свежий и необычайный для него материал, обладающий, конечно, своими специфическими социальными и бытовыми чертами, материал, имеющий, наконец, определенное политическое значение.

Работа на фактическом материале трудна и нередко у самых опытных писателей влечет за собой неудачи. Важно качество этих неудач. Здесь основным является вопрос о практическом методе. О методе Каверина мы говорили выше. В «Прологе» этот метод остается в основном тем же. Каверин — один из самых «книжных» наших писателей, его творчество «пролитературено» насквозь. Прекрасно в своем роде учитывая требования литературной спецификации, Каверин в «Прологе» оказался не в состоянии учесть специфические особенности нового для него материала. В этом одно из основных качеств его неудачи, проистекающей из не преодоленного писателем идеалистического мировоззрения.

В самом деле, от конкретной действительности в «Прологе» осталось немного, а в той ее части, которая показана, перемешаны наблюдения различной ценности и значительности. Правда, Каверин говорит о трудовом героизме работников зерносовхоза, об их борьбе, он говорит о «праве на биографию», которое «приходит из города в поселение землепашцев, в бродячие кочевья скотоводов».

…Эстетическое отношение к материалу приводит Каверина к объективизации дурного порядка, к бесстрастному изображательству разнородных явлений. Мы не чувствуем в «Прологе» личной заинтересованности автора, целевой установки книги. Сам автор проходит по страницам «Пролога» в качестве случайного наблюдателя. Он «шляется» по совхозу, «не зная, куда девать себя». Если это и прием, то прием характерный.

…Для Каверина так или иначе следует вывод: необходима самая решительная ревизия всех основ творческого мировоззрения и метода писателя. Писатель-формалист, не зажигающий читателя, не говорящий ему о нужных вещах понятным и впечатляющим языком, — такой писатель обречен на исчезновение. Каверин говорит в «Прологе» об одном из своих героев: «Его запахало время, которое не прощает ни равнодушия, ни презрения». «Презрением» Каверин не грешит, но от творческого «равнодушия» ему надо обязательно избавиться, если он не хочет разделить печальной участи своего героя.

По далеко не полным сведениям Краткой литературной энциклопедии подверглись репрессиям в годы сталинского террора следующие из делегатов Первого съезда советских писателей.

С РЕШАЮЩИМ ГОЛОСОМ:

Амантай А.Г. — башкирский поэт, фольклорист (1907–1944)

Бабель И.Э. — репрессирован в 1937 году (1894–1941)

БакунцА. (1899–1937)

Бергельсон Д.Р. (1884–1952)

Веселый Артем (Кочкуров Н.И.) (1899–1939)

Гольдберг И.Г. (1884–1939)

Гофштейн Д.Н. (1889–1952)

Дамбинов П.Н. (псевд. Солбонэ Туя) — бурятский поэт, публицист (1880–1937)

Джавахишвили (Адамашвили М.С.) (1880–1937)

Джансугуров И. — казахский поэт (1894–1937)

Зазубрин (Зубцов) В.Я. (1895–1938)

Итин В.А. (1894–1945)

Ишемгулов Б.З. — башкирский писатель (1890–1938)

Каляев С.К. — калмыцкий писатель; репрессирован на 20 лет Каменгулов А.Д. (1900–1937)

Касаткин И.М. (1880–1938)

Катаев И.И. (1902–1939)

Квитко Л.М. (1890–1952) — репрессирован в 1949 году Киршон В.М. (1902–1938)

Кольцов М.Е. (1898–1942)

Коновалов М.А. — удмуртский писатель (1905–1939)

Корепанов-Кедра Д.И. — удмуртский писатель (1892–1949) Корнилов Б.П. (1907–1938)

Короев К.А. — осетинский писатель; репрессирован с 1937 по 1957 год Коцюба Б.М. — украинский поэт (1892–1939)

Кузьмич B.C. — украинский писатель (1904–1943)

Кулик И.Ю. — украинский писатель, общественный деятель, критик (1897–1941)

Курбаналиев И. — лакский поэт; репрессирован с 1938 по 1956 г. Лайцен Л.П. — латышский писатель (1883–1938)

Лелевич Г. (Калмансон Л.Г.) (1901–1945)

Майлин Б.Ж. — казахский писатель (1894–1939)

Маленький (Попов) А.Г. (1904–1947)

Маркиш П.Д. (1895–1952)

Микитенко И.К. (1897–1937)

Милев Д. — молдавский писатель (1887–1944)

Мицишвили (Сирбиладзе) Н.И. — грузинский писатель (1894–1937) Нигмати Г. (Нигматуллин Г.А.) — татарский писатель, литературовед (1897–1938)

Никифоров Г.К. (1884–1937 или 1939)

Нуров Р.П. — дагестанский поэт и драматург (1889–1942)

Ойунский (Слепцов) П.А. — якутский писатель и политический деятель (1893–1939)

Петров П.П. (1892–1941)

Пильняк (Вогау) Б.А. (1894–1937)

Ручьев Б.А. — репрессирован в 1937 году, реабилитирован в 1957 году Сайфи В.К. — татарский писатель (1888–1938)

Свирин Н.Г. (1900–1944)

Сейфуллин С. — казахский писатель и общественный деятель (1894–1939)

Табидзе Т. Ю. (1895–1937)

Тагиров А.М. — башкирский писатель, государственный и общественный деятель (1890–1938)

Тачназаров О. — туркменский поэт и критик (1901–1942)

Третьяков С.М. (1892–1939)

Тулумбайский Г. (Шахнаметов Г.З.) — татарский писатель и литературовед (1900–1939)

Фарнион Коста (Фарниев КС.) — осетинский поэт и писатель (1908–1937)

Фефер И.С. (1900–1952)

ХарикИ.Д. (1898–1937)

Чанба С.Я. — абхазский писатель и государственный деятель (1886–1937)

Чаренц (Согомонян) Е.А. — армянский поэт и прозаик (1897–1937) Чарот (Кудзелька М.С.) — белорусский писатель (1896–1938) Эйдеманис (Эйдеман) Р.П. — латышский писатель и военный деятель (1895–1937)

Юлтый (Юлтыев) Д.И. — башкирский писатель и общественный деятель (1893–1938)

Ясенский Б. (1901–1941)

Яшвили П. (1895–1937; покончил с собой)

С СОВЕЩАТЕЛЬНЫМ ГОЛОСОМ:

Аросев А.Я. (1890–1938)

Берзин Ю. (1905–1938)

Беспалов И.М. (1900–1937)

Добродушии И.М. (1883–1953)

Дубинский И.В. — репрессирован в 1937 году, реабилитирован в 1956 году

Зорич А. (Локоть В.Т.) (1889–1937)

Литваков М.И. (1880–1939)

Луппол И.К. (1896–1943)

Маари Гурген (Аджемян Г.Г.) — репрессирован с 1936 года по 1947 год

и повторно с 1948 года по 1954 год

Мазнин Д.М. (псевд. Арсений Гранин) (1902–1938)

Медведев Г.С. — удмуртский писатель (1904–1938)

Нусинов И.М. (1889–1950)

Олейников Н.М. (1898–1942)

Ошаров М.И. (1894–1943)

Рихтер О. (Иоасс O.A.) — латышский писатель (1898–1938) Селивановский А.П. (1900–1938)

Семенко М.В. — украинский поэт (1892–1937)

Тарасов-Родионов А.И. (1885–1938)

Тогжанов Г.С. — казахский публицист и критик (1900–1937) Тотовенц B.C. — армянский писатель (1894–1937)

Чесноков Ф.М. — мордовский писатель (1886–1938)

СУМБУР ВМЕСТО МУЗЫКИ

(Правда, 1936, 28января)

Вместе с общим культурным ростом в нашей стране выросла потребность и в хорошей музыке. Никогда и нигде композиторы не имели перед собой такой благодарной аудитории. Народные массы ждут хороших песен, но также и хороших инструментальных произведений, хороших опер.

Некоторые театры, как новинку, как достижение, преподносят новой, выросшей культурно, советской публике оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда». Услужливая музыкальная критика превозносит до небес оперу, создает ей громкую славу. Молодой композитор, вместо деловой и серьезной критики, которая могла бы помочь ему в дальнейшей работе, выслушивает только восторженные комплименты.

Слушателя с первой же минуты ошарашивает в опере нарочито нестройный сумбурный поток звуков. Обрывки мелодии, зачатки музыкальной фразы тонут, вырываются, снова исчезают в грохоте, скрежете и визге. Следить за этой «музыкой» трудно, запомнить ее невозможно.

Так в течение почти всей оперы. На сцене пение заменено криком. Если композитору случается попасть на дорожку простой и понятной мелодии, то он немедленно, словно испугавшись такой беды, бросается в дебри музыкального сумбура, местами превращающегося в какофонию.

Выразительность, которой требует слушатель, заменена бешеным ритмом. Музыкальный шум должен выразить страсть.

Это все не от бездарности композитора, не от его неумения в музыке выразить простые и сильные чувства. Это — музыка, умышленно сделанная «шиворот-навыворот» — так, чтобы ничего не напоминало классическую оперную музыку, ничего не было общего с симфоническими звучаниями, с простой, общедоступной музыкальной речью.

Это музыка, которая построена по тому же принципу отрицания оперы, по какому левацкое искусство вообще отрицает в театре простоту, реализм, понятность образа, естественное звучание слова. Это перенесение в оперу, в музыку наиболее отрицательных черт «мейерхольдовщины» в умноженном виде. Это левацкий сумбур вместо естественной человеческой музыки. Способность хорошей музыки захватывать массы приносится в жертву мелкобуржуазным формалистическим потугам, претензиям создать оригинальность приемами дешевого оригинальничанья. Это игра в заумные вещи, которая может кончиться очень плохо.

Опасность такого направления в советской музыке ясна. Левацкое уродство в опере растет из того же источника, что и левацкое уродство в живописи, в поэзии, в педагогике, в науке.

Мелкобуржуазное «новаторство» ведет к отрыву от подлинного искусства, науки, от подлинной литературы.

Автору «Леди Макбет Мценского уезда» пришлось заимствовать у джаза его нервозную, судорожную, припадочную музыку, чтобы придать «страсть» своим героям.

В то время как наша критика — в том числе и музыкальная — клянется именем реализма, сцена преподносит нам в творении Шостаковича грубейший натурализм. Однотонно, в зверином обличье представлены все — и купцы, и народ. Хищница-купчиха, дорвавшаяся путем убийств к богатству и власти, представлена в виде какой-то «жертвы» буржуазного общества. Бытовой повести Лескова навязан смысл, какого в ней нет.

И все это грубо, примитивно, вульгарно. Музыка крякает, ухает, пыхтит, задыхается, чтобы как можно натуральнее изобразить любовные сцены. И «любовь» размазана во всей опере в самой вульгарной форме. Купеческая двуспальная кровать занимает центральное место в оформлении. На ней разрешаются все «проблемы». В таком же грубо-натуралистическом стиле показана смерть от отравления, сечение почти на самой сцене.

Композитор, видимо, не поставил перед собой задачи прислушаться к тому, чего ждет, чего ищет в музыке советская аудитория. Он словно нарочно зашифровал свою музыку, перепутал все звучания в ней так, чтобы дошла его музыка только до потерявших здоровый вкус эстетов-формалистов. Он прошел мимо требований советской культуры изгнать грубость и дикость из всех углов советского быта. Это воспевание купеческой похотливости некоторые критики назвали сатирой. Ни о какой сатире здесь и речи не может быть. Всеми средствами и музыкальной, и драматической выразительноети автор пытается привлечь симпатии публики к грубым и вульгарным стремлениям и поступкам купчихи Екатерины Измайловой.

«Леди Макбет» имеет успех у буржуазной публики за границей. Не потому ли похваливает ее буржуазная публика, что опера эта сумбурна и абсолютно аполитична? Не потому ли, что она щекочет извращенные вкусы буржуазной аудитории своей дергающейся, крикливой, неврастенической музыкой?

Наши театры приложили немало труда, чтобы тщательно поставить оперу Шостаковича. Актеры обнаружили значительный талант в преодолении шума, крика и скрежета оркестра. Драматической игрой они старались возместить мелодийное убожество оперы. К сожалению, от этого еще ярче выступили ее грубо-натуралистические черты. Талантливая игра заслуживает признательности, затраченные усилия — сожаления.

ВОКРУГ СТАТЬИ «СУМБУР ВМЕСТО МУЗЫКИ»

Литературный Ленинград. 1936. 14 февраля

«На днях СП созвал собрание литературных, театральных и музыкальных критиков, посвященное обсуждению статьи…»

Е.ДОБИН «подчеркивает огромное принципиальное значение, которое имеет статья “Сумбур вместо музыки” не только для музыкальной, но и для литературной критики».

ШТЕЙН «указывает, что Шостакович в своем творчестве всегда находился под влиянием левых мелкобуржуазных течений западноевропейской музыки. Именно оттуда заимствовал он ложное новаторство, свое стремление писать “шиворот-навыворот”, по которому так своевременно ударила “Правда”… Шостакович, безусловно, один из самых талантливых композиторов, но болезненные, гнилые тенденции занимают слишком большое место в его музыке»…

БЕСКИНА: «Борьба за народность в искусстве всегда связана с его новым содержанием».

ЦЫРЛИН «указывает, что ЦО заставляет нас обратить внимание на некоторые “заброшенные” участки литературного фронта».

Литературный Ленинград. 1936. 20 февраля

«…Творчество Джойса, выросшее на дрожжах фрейдистской философии, оказало известное влияние на Добычина, что могло привести только к печальным результатам…» (Из передовой статьи.)

Зел. Штейман. Исторический импрессионизм.

«…Его книга («Город Эн» Добычина. — В.К.) — законченная литературная декларация, которую надо принимать или отвергнуть. У Добычина нет последователей, но у Добычина есть защитники. И еще неизвестно, что опаснее: «последователи», которые довели бы добычинскую манеру до абсурда, или «защитники», которые смазывают, по существу, вопрос о реакционном характере его творчества…

Нетрудно видеть, что эта «защита» вытаскивает на свет божий давно осужденные и основательно забытые уже «теории» печальной памяти «Перевала»… Правильно было сказать об этой книге: сборник литературных трюков. Но надо добавить: трюков, которые откровенно противопоставлены методу реалистического искусства».

Литературный Ленинград. 1936. 3 марта

Дискуссии по поводу статьи:

Расширенное заседание директората Государственного института искусствознания.

Дискуссия в Союзе композиторов.

Дискуссия на «Ленфильме» 29 февраля.

Литературный Ленинград. 1936. 14 марта

Общемосковское собрание писателей 10 марта в СП. Из вступительного слова В.Ставского, который «…останавливается на неблагополучии в издательстве “Советский писатель”, где часто издают ненужные книги. Вот лучший пример — книга “Город Эн” Добычина. Редактор этой книги тов. Зелинский признался, что он слиберальничал. Но что это за отношение к делу?»

Шкловский: «То, что цитировал Ставский, было написано мною в 1923 году, а затем переиздано в 1929 году. И тогда я с этим был согласен. Эхо живет дольше голоса. Я виноват. Я не имел мужества подвергнуть критике свои формалистические работы…»

Литературный Ленинград. 1936. 20 марта

13 марта — второе собрание московских писателей.

«Прекрасное по форме выступление Олеши было одним из наиболее ярких и по содержанию. Он говорил о своей любви к Шостаковичу и о том, что он поддался его обаянию. И вот появляется статья в “Правде”. Он почувствовал удар по себе и стал, конечно, думать о том, кто прав. Поскольку это исходило от партии, генеральная линия которой заключается в том, чтобы народу было лучше, постольку возникал вопрос о расхождении с партией не только по детали, но и по всей системе взглядов. И он, Олеша, не мог бы тогда гордиться тем, что гордился… Разойдясь во взглядах, он бы не мог испытывать законного чувства патриотизма!

А раз он продолжает гордиться всем этим, значит, надо что-то пересмотреть в своих отношениях к тем вещам, которые партия осуждает. И он пересмотрел свое отношение к Шостаковичу и понял, что до сих пор ему прощал в его музыке то, что, по существу, его задевало, было ему не совсем приятно.

В этом он видит пренебрежение со стороны композитора к слушателю, к нему — Олеше…»

«…Пастернак признал ошибочным свое выступление (охарактеризованное как «чванное» одним из выступавших. — В.К.) на собрании

13 марта, но сделал это недостаточно четко и в достаточной степени сумбурно».

Литературный Ленинград. 1936. 27марта

Дискуссия в Доме писателя имени Маяковского 25 марта (собрание первое).

Е.Добин:

«…Когда речь идет о концентратах формалистических явлений в литературе, в качестве примера следует привести “Город Эн” Добычина. Добычин идет всецело по стопам Джойса… “Город Эн” — любование прошлым, причем каким прошлым? Это прошлое выходца из самых реакционных кругов русской буржуазии — верноподданных, черносотенных, религиозных.

Любование прошлым и горечь оттого, что оно потеряно, — квинтэссенция этого произведения, которое смело можно назвать произведением глубоко враждебным нам…»

«…Недоумение собрания вызвало выступление Л.Добычина. Он сказал несколько маловразумительных слов о прискорбии, с которым он слышит утверждение, что его книгу считают идейно враждебной. Вот и все, что мог сказать Добычин в ответ на политическую оценку его книги, в ответ на суровую критику “Города Эн”».

Н.Берковский:

«Думать за себя, говорить за всех». (Из выступления.)

«…Добычин — это наш местный ленинградский грех, и потому, что вообще Добычин для тех споров, которые сейчас происходят, — это писатель показательный.

Дурные качества Добычина начинаются прежде всего с его темы. Он пишет о провинции, о городе Двинске около 1905 года. У Добычина дело изображается таким образом, что вот мальчики ходили в кассы, попы служили молебны, дамы покупали шляпы, мужья зарабатывали деньги, и вот, между прочим, происходили беспорядки.

…Добычин такой писатель, который либо прозевал все, что произошло за последние девятнадцать лет в истории нашей страны, либо делает вид, что прозевал…

Дело все в том, что у него тема, содержание не работают. Они ему подарены, он их получил в подарок от старой литературной традиции, и ему ничего не остается, как вот этот подаренный материал оформлять. Конечно, ни в коей степени Добычин не новатор, это стилизатор…»

Литературный Ленинград. 1936. 1 апреля

Второй день творческой дискуссии — 28 марта.

«Наиболее оживленные моменты — полемика Н.Свирина и Л.Цырлина с Эйхенбаумом, которая подчеркнула неверные положения в высказываниях Эйхенбаума. Выступлению его следует противопоставить речь В.Жирмунского, который дал конкретное определение идейной сущности формализма».

ПОЗОРНАЯ КНИГА

(Статья О. Резника о «Портрете» Л.Добычина. — Литературная газета. 1931.

19 февраля. № 10)

Портрет? Название не обязывает и даже не располагает к догадкам. 16 истерик (рассказов) этой позорной книги представляют, собственно говоря, разговоры ни о чем. Купола, попы, дьяконы, ладан, церковная благодать, изуверство, увечные герои и утопленники наводняют эту книгу. Рядом с ними, под их влиятельным шефством, пребывают «идеи» и люди. Чем же хочет нас «удивить» автор, уличный фотограф советской действительности?

Конечно же речь идет об обывателях, мещанах, остатках и объедках мелкобуржуазного мира, но, по Добычину, мир заполнен исключительно зловонием, копотью и смрадом, составляющими печать эпохи, где Международный женский день знаменуется хождением в баню, 1 мая — стиркой, а 7 ноября — двумя объявлениями в газете — о выборе кондитерских изделий (от частника) и о торжественном бла-годетельственном молебне (от епископа)…

Автор, очевидно желая подчеркнуть «ненависть» обывателя к внешним отображениям советской жизни, упорно называет красноармейцев — солдатами, дочку коммуниста — Красной Пресней… При этом в красноармейском батальоне одновременно ставят пьесу «Теща в дом — все вверх дном» и антирелигиозную, а часовые на постах спят.

«В канцелярии (советского учреждения) висел портрет Михайловой, которая выиграла 100 ООО», газета извещает восхищенного Ерыгина, что его «рассказ» будет напечатан. Вот этот «рассказ»: «Белые бандиты заперли начальника дивизии Виноградова в сарай. Настя Голубцова, не теряя времени, сбегала за Красной армией. Бандитов расстреляли. Начдив уехал, а Настя выкинула из избы иконы и записалась в РКП(б)». Как видите, содержание рассказа указывает, что Ерыгин неплохой ученик нашего автора.

«Трудящиеся всех стран, — мечтательно говорил Кукину сосед со станции, — ждут своего освобождения. Посмотрите, пожалуйста, достаточно покраснело у меня между лопатками?»

Не краснея, мужественно листаем дальше: «Вполголоса пел мрачные романсы рабкор Петров». «Жизнь без искусства — варварство, цитировал рабкор Петров». Так «философствуют» герои Добычина.

…В рассказе «Сад» упоминается об окружном съезде медсантруд. Картина деятельности делегатов такова: сперва они сидели на скамейке и говорили о политике. Затем, улыбаясь, делегатки медленно ходили вокруг клумб. Они смотрели на цветы, склоняя набок головы, и наконец «съезд медсантруд закрылся и запел “Вставай”».

Хватит. Опустим огромное количество обывательских сплетен, злопыхательских анекдотов и опереточных эпизодов. Вся книга — опошление лозунгов революции… Вся книга — сплошное нанизывание этих анекдотов и впечатлений человека, беспомощно зажмурившегося в страхе перед действительностью. Эта книга, насыщенная беззубой злобой мещанина, достойна занять «почетное место» на полке новобуржуазной литературы.

По улицам Ленинграда проходят различные люди, большинство из них здоровые: жизнерадостные и энергичные строители социализма, но автор пишет: «Толкались мошки». Прибавим — они неоднократно толкались и продолжают толкаться в советскую литературу, проникая сквозь плохо прикрытые двери некоторых издательств.

Товарищи ленинградцы, проверьте дверные замки и установите необходимую охрану.

Из доклада В. Ермилова о задачах ЛАП Па в связи с итогами пленума РАППа на активе ЛАП Па 19.12.1931 г.

(На литературном посту. 1932. № 3)

…Вспомните, товарищи, как опоэтизирован прежней литературой старый дворянский императорский Петербург. Выражаясь формалистическим языком, она «обыграла» каждый памятник, каждый дворец своего города… Предреволюционная буржуазная литература, и Блок, и даже Гумилев, интересовавшийся, собственно, больше Африкой и Индией, и даже комнатная Ахматова — все они отдали в своих стихах дань любви Петербургу. Бесстрастные, холодные Каверины и проч. — и они «обыгрывают» Петербург, петербургский пейзаж, «вечера на Васильевском острове».

…А мы, пролетарские писатели… мы должны в тысячу раз больше любить свой город… Старая литература воспевала «Медного всадника», адмиралтейскую иглу, дворцы и фонтаны. А кто «воспоет» «Путиловец», Металлический, «Треугольник», «Красный выборжец», Электросилу, Балтийский завод, Выборгский и Московско-Нарвский дома культуры?..

…Вы знаете, что при Екатерине II было проведено большое строительство… Но, товарищи, сравните размах строительства Екатерины и Петра с тем невиданным размахом, который дан постановлением ЦК правительства о социалистическом Ленинграде, — и какими жалкими, бедными, скудными и кустарными покажутся нам дела дворянства и буржуазного Откомхоза по сравнению с нашими делами и планами… Разве не заслуживают они еще лучших стихов, чем стихи о «в гранит одевшейся Неве» и о «мостах, повисших над водами»?

Из статьи М. Чарного «Литературные заметки о советском патриотизме»

(Новый мир. 1947. № 11)

…В кругу «Серапионовых братьев» проповедовались следующие идейки: «Русской прозе… угрожает смерть, потому что в ней нет действия, нет движения», она якобы «стала простым отражением идеологий, программ, зеркалом публицистики».

…«Серапионы» с пренебрежением отбрасывали основные заветы русской литературы и, подсюсюкивая, с важным видом твердили декадентские зады. Это были совершенно реакционные выступления, демонстративно реакционные в те годы, когда молодая революция вынуждена была отбиваться от наседающих со всех сторон врагов.

«Серапион», угрожавший русской литературе смертью, если она останется «отражением идеологий», призывал учиться у западных писателей… таких, как… Стивенсон и Конан Дойл. Это было бы смешно, если бы не было так скверно… Сколько нужно реакционной развязности, чтобы решиться провозгласить подобные лозунги.

…Октябрьская революция прорвала плотину, которая сдерживала поток творческих сил народов России. И вот прошло тридцать лет… Патриотизм советского человека уже давно освободился от того налета «странности» и печали, о которых говорил Лермонтов. Могли ли

Олег Кошевой и Ульяна Громова сказать: «Люблю Отчизну я, но странною любовью»? Невероятно!

…Советский патриотизм с брезгливостью отбрасывает угодническое расшаркиванье перед «заграничным», связанное с барски-холуй-ским отношением к отечественной культуре и ее недооценкой… Чувство патриотизма советского человека стало глубже и содержательней; любовь к родине стала любовью не только потому, что «это мое», а потому еще, что это самое лучшее, самое достойное. Не потому и не столько потому, что «широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек», а прежде всего потому, что «я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек».

…Русский человек прошлого века, говорит Успенский, был сконфужен «прочностью» заграничного человека, вернее, контрастом с непрочностью, неустойчивостью, неоформленностью его собственной жизни в условиях царско-крепостнического режима. Но что теперь в мире прочней, устойчивей молодого советского общества, построенного на основах свободного, организованного труда, научного плана и полного развития творческих сил!

…Мы не можем не относиться с презрением к той литературе и к тому искусству, которые наполнены гангстерами, девицами из варьете, восхвалением адюльтера и похождений авантюристов и проходимцев.

…Наша литература отражает «строй более высокий, чем любой буржуазно-демократический строй, культуру во много раз более высокую, чем буржуазная культура» (А.А.Жданов).

Из статьи А.Н. Тарасенкова «Космополиты от литературоведения» (Новый мир. 1948. № 2)

Во многих партийных документах последнего времени очень остро поставлен вопрос о вреде преклонения советских людей перед западноевропейской и американской буржуазной культурой. Исчерпывающую характеристику этого явления дал недавно товарищ В.М.Молотов в своем докладе «Тридцатилетие Великой Октябрьской социалистической революции».

…Слова товарища Молотова с полным правом могут и должны быть применены к ряду явлений нашего литературоведения.

На последнем пленуме правления Союза советских писателей был поставлен вопрос о теоретическом наследии Александра Веселовского. Критика его, однако, вызвала чрезвычайное волнение среди после

дователей и апологетов этого ученого. Иные литературоведы считают, что совершено покушение на святая святых, что работы А. Веселовского не нуждаются ни в каком теоретическом пересмотре.

Исторически Веселовский противостоит всей линии Белинского — Чернышевского — Добролюбова. Веселовский — один из столпов буржуазно-либеральной науки. Как философ, Веселовский находился под огромным влиянием спенсеровского позитивизма.

…Его теория историко-сравнительного анализа приводит к тому, что любое литературное произведение начинает рассматриваться как результат многих, самых разнообразных слагаемых… Этот эклектизм равноправия различных факторов приводит к тому, что главное определяющее в генезисе литературы — классовая борьба — выпадает из поля зрения исследователя.

Веселовский был влюблен в Запад и западную культуру, и ему казалось, что русское народное искусство, русская литература складывались под их коренным воздействием. Эта грубо ошибочная антиисторическая концепция привела Веселовского к благоговейному преклонению перед иностранными источниками.

…Напомним о позициях «Серапионовых братьев», которые сами установили свое литературное происхождение от Гофмана…

…Презрение по отношению к России, ее культуре, ее великим идеям было характерно и для иезуита Бухарина, и для бандитского «космополита» Троцкого. Это грозные напоминания. Они показывают, с чем роднится в современных политических условиях дух преклонения перед западной буржуазной культурой и цивилизацией, кому он служит.

…В своих работах об американской литературе… А.Старцев допустил массу ошибок, идущих по линии преувеличения значения американской литературы, по линии смазывания острейших классовых противоречий, характерных для нее.

…Товарищ Сталин говорил: «Философия “мировой скорби” не наша философия. Пусть скорбят отходящие и отживающие» (Соч. Т. 6. С. 273).

Как раз представителем такой отживающей скорбной философии явился в Америке Эдгар По, один из родоначальников мирового декаданса, писатель, крайне враждебный нам, склонный к мистике… Вместо того чтобы показать реакционность философии Э.По, вскрыть ее классовый характер, литературовед Сильман всячески превозносит художественные достоинства По, подчас даже мнимые, и не дает никакой классовой характеристики отцу современного декаданса.

…Это не что иное, как апология упадочничества, тоски, той самой мировой скорби, о которой так резко говорит товарищ Сталин… Недаром с таким сочувствием цитирует Сильман глубоко ошибочные высказывания Достоевского об Эдгаре По…

…Или возьмите, например, том I «Истории французской литературы», выпущенный Институтом мировой литературы Академии наук СССР в 1946 году. Что ни французский писатель, то бесчисленные примеры влияния на русскую литературу.

…Мало чем отличаются… и утверждения авторов «Истории английской литературы» (том I, вып. 2).

…Какое убожество сводить всю литературу нашего великого народа к перечню бесконечных влияний! Как мало у всех этих «маститых» ученых научной добросовестности, как раболепно они следуют за буржуазной историографией и литературоведением!

Вспомним хотя бы о статье профессора Эйхенбаума, посвященной Толстому. Эйхенбаум — в прошлом один из столпов формализма — в извращенном свете рисует работу Л.Толстого над «Анной Карениной»… Вместо того чтобы раскрыть великое значение Толстого для мировой литературы, признаваемое даже нашими врагами, профессор Эйхенбаум ищет литературные источники гениального романа Толстого во французской адюльтерной литературе. Какое убожество мысли, какая псевдонаучная, крохоборческая эмпирика!

…Пора покончить в нашей литературной науке с ползаньем на брюхе перед западными образцами… Пора понять, что нет писателей всечеловеческих, без классовых и национальных корней. Пора раз и навсегда расстаться с пережитками сравнительной историко-культурной школы. Пора понять, что не пресловутые литературные «влияния», а живая историческая практика классовой борьбы определяла и определяет историю литературы.

В. Каверин ОТВЕТ ЧИТАТЕЛЯМ

В «Литературной газете» помещено письмо студентов-первокурсни-ков Ленинградского педагогического института, посвященное разбору моего романа «Открытая книга». Авторы пишут, что они «очень хотели бы, чтобы В.Каверин не прошел мимо этого письма».

Исполняю просьбу.

Начну с того, что вы, товарищи, напрасно взяли на себя труд пересказать содержание первой части романа. Она напечатана, и любой читатель легко может убедиться в том, что ваш пересказ нисколько ее не напоминает. Более того, он дает представление о каком-то нелепом произведении, за которое не взялся бы, находясь в здравом уме и твердой памяти, ни один советский писатель.

Передает ли известная эпиграмма:

Толстой, ты доказал с терпеньем и талантом,

Что женщине не следует «гулять»

Ни с камер-юнкером, ни с флигель-адъютантом,

Когда она — жена и мать, —

содержание «Анны Карениной»? Любое произведение, даже самое совершенное, можно пересказать так, что при всей видимости правдоподобия оно предстанет в глубоко искаженном виде. Так как вы в своем письме пользуетесь не моим романом, а собственным пересказом, мне легко будет в дальнейшем указать на эти искажения.

Не заметив — или намеренно опустив — главное, что есть в моей книге, отважные критики вставили в нее то, чего в ней нет. Откуда взяли вы, что не рабоче-крестьянская молодежь, а какие-то «акгивисты-гимназисты» составляют «главное ядро комсомольской организации города»?..

Да и откуда могли взяться эти «гимназисты-активисты» в 1921–1923 годах? Уж не из статьи ли т. Тарасенкова, напечатанной в журнале «Знамя»? Во время Великой Октябрьской революции Тане — одиннадцать лет. Могла ли она в этом возрасте вместе с Павлом Корчагиным бороться с голодом и разрухой, строить новые заводы и новые города на просторах Сибири, в дальневосточной тайге? Кстати, именно в борьбе против голода 1921 года Таня вместе с товарищами-комсо-мольцами принимает самое активное участие — этому посвящена в моем романе важная для ее формирования глава. Но хронологически биография моей героини не совпадает с жизнью героического поколения Павла Корчагина — так что не стоило брать этого сопоставления из поверхностной статьи Шебунина о моем романе, появившейся в «Вечерней Москве».

Перейду теперь к ложным сведениям о героях моей книги, которые даются в письме. Именно ложным — как иначе назвать утвержде

ние, что Таня «с горя» поступает в Медицинский институт, — между тем как влияние старого доктора, заменившего ей отца, давно подготовило ее будущее истинное призвание. Правда, она увлекается театром и держит экзамены в Институт экранного искусства — но разве так уж просто после окончания школы выбрать профессию, то есть найти свой жизненный путь?

Разве не знаем мы биографий многих славных советских ученых, лишь после долгих поисков нашедших свое призвание?..

Мне предстоит нарисовать складывающийся на протяжении многих лет характер — задача сложная, но и благодарная, в особенности если вспомнить, что в нашей богатой литературе почти нет книг, посвященных истории советской женщины. Не нужно забывать при этом, что я должен показать развитие характера научного деятеля на фоне общего развития советской науки.

Роман пишется в разных стилевых формах — сначала от лица маленькой девочки, потом от лица девушки и наконец — это еще впереди — от лица сложившегося взрослого человека. Это тоже один из способов показать развитие личности Тани. Между тем в каждом абзаце вы отождествляете меня с моей героиней: «Автор вводит нас в какой-то странный мир», автор «всеми силами старается заинтересовать» и т. д. Полностью отождествлять автора и рассказчика в данном случае — нельзя. Ведь не приходит в голову ставить знак равенства между Пушкиным и рассказчиком «Истории села Горюхина»? Или между Чеховым и рассказчиком «Моей жизни»? Делать подобные ошибки — непростительно для студентов литературного факультета.

Но есть в письме одна сторона, на которую нужно обратить особое внимание. Многие страницы «Открытой книги» посвящены теме любви. Не делая ни малейшей попытки разобраться в сущности отношений между моими героями, вы просто валите эти отношения в кучу. И не только валите, но еще и ругаете эти отношения то «чехардой», то «роковыми страстями». Между тем стоило бы разобраться!..

Не могу сказать, что в своем романе я отвел этой теме то место, которое она заслужила, — так что напрасно вы упрекаете меня в том, что история любовных отношений «заслоняет собой идейное, духовное формирование Тани»…

Еще несколько замечаний. Откуда это стремление подменить серьезный, основательный разбор характера героя ругательными эпитетами: «дъяволоподобный Раевский, придурковатый Андрей, коварная

Глашенька, пустоватая Машенька» и так далее? Почему Митя, в студенческие годы содержащий мать и брата, начавший свою врачебную деятельность на фронтах Гражданской войны, молодой талантливый ученый, назван бездельником? Или вы полагаете, что обругать литературного героя — то же самое, что объяснить его? Откуда это стремление задеть писателя, переделывая на уменьшительные имена его героев — Митенька, Танечка?

Вы упрекаете меня в дурном вкусе. Уж не это ли считаете вы признаком хорошего вкуса?..

В заключение должен заметить, что вам, товарищи, не удастся убедить меня расстаться со своими героями, то есть бросить «Открытую книгу». Роман будет дописан до конца, и тогда посмотрим — удалось ли мне в лице Тани Власенковой создать образ советской женщины, достойной подражания.

РЕЧЬ ПОЭТА Н.ТИХОНОВА (Ленинградский Пушкинский комитет)

В эти дни весь неизмеримый Советский Союз вспоминает солнечное имя Пушкина.

Богатые колхозники когда-то нищих горюхинских сел ставят «Скупого рыцаря» у себя в клубе. Пограничники, сменяясь со своих постов, на черте, разделяющей лагерь «их» и «наш», тихо напевают про себя: «Я вас любил, любовь еще, быть может…» Школьники устраивают пушкинские олимпиады на лучшее чтение его стихов. На заводах и фабриках старые рабочие становятся пушкинистами и разбирают, острее и свежее иных присяжных ученых, пушкинские тексты, театры заново играют пьесы поэта, музыканты вновь и вновь перекладывают на музыку знаменитые романсы и песни, молодые и старые поэты пишут стихи о трагической и славной судьбе народного певца. Такого настоящего праздника, как сегодняшний, не видел Пушкин. От мала до велика его чествуют во всей стране все народы, ее населяющие, и гул торжества переходит далеко за рубежи, откуда тоже слышатся голоса многочисленных друзей поэта.

Все это вместе взятое свидетельствует о том, как высоко в жизни нашей страны вознесено сейчас достоинство человека, как расширил

ся его духовный мир, как далеко оставил он за собой печальных своих предков, живших сто лет назад.

Все это вместе взятое свидетельствует о том, что народный гений не умирает, какие бы мучители ни терзали его.

Все это вместе взятое свидетельствует о том, как всемогущ и неповторим Пушкин и какую всемирную битву может выиграть искусство, если оно несет в себе очищающую мир правду.

В юности Пушкину казалось, что, стоит только воззвать, — и немедленно подымутся люди для свержения своих оков. Широко раскрытыми глазами озирал он мир, но никакое богатство переживаний, страстей, увлечений, никакое богатство природы не могло изгнать из сознания того, что он — «свободы сеятель пустынный» — вышел рано.

Россия задыхалась в тяжелой ночной бессмыслице. Хозяевами жизни были люди дворянской черни. Они могли охотно признаваться:

Мы малодушны, мы коварны,

Бесстыдны, злы, неблагодарны,

Мы сердцем хладные скопцы,

Клеветники, рабы, глупцы… —

но власти своей они не хотели уступать никому. Поэт для них являлся явлением вполне антинравственным и антигосударственным, не оправданным их табелью о рангах. Такого звания в табели не было и не могло быть.

В противоречивости живого характера, в капризной наследственности условных традиций, в разгаре журнальных ссор мы знаем несколько Пушкиных, но главнее всех тот — единственный, который поэт и который всечеловечен и народен вместе с тем. Это то, что говорится сердцем: я русский, сражающийся за свободу Испании, то есть я же и Квирога, я русский, но я за восставших греков, я русский — и все народы мои братья, с которыми я буду в минуту их борьбы, потому что ложны границы, разделяющие человеческие племена. Вот этого до него никто из поэтов не говорил.

Никто из русских поэтов не уделил столько строк, как мы бы сейчас сказали, национальной и интернациональной тематике. Он писал про грузин, башкир, украинцев, татар, поляков, испанцев, евреев, немцев, англичан, калмыков, тунгусов, индейцев, американцев, шведов, цыган, черкесов, турок, молдаван.

Из какого источника брал он силу, если люди его класса жили уже усталостью? Этот источник назван им, и этот источник действительно силы неисчерпаемой: это великий народ русский.

Любовь поэта и народа взаимна. Народ на своих бескрайних полях, среди горя и нищеты носивший неизменную мечту о грядущем царстве счастья, народ, не выходивший из каторги трудовой, имел душу борца и богатыря, неутомимого работника.

Пушкин любил народ преданной и умной любовью. Народ нельзя было до конца одурманить ни порохом царских сражений, ни поповским ладаном. Он не был дураком, этот народ. Притворялся он иногда Балдой в мудрости своей, чтобы лишний раз подчеркнуть, что никакой черт его не проведет, что если у попа он временно служит, то это не помешает ему идти за Разиным и за Пугачевым. Он гнал поляков и двунадесятиязычную армию, он сам сложил предания, и былины, и сказки, и песни о своих трудах и подвигах. Пушкин был согреваем их дыханием с детства.

И Стеньку Разина и Пугачева вывел он на страх самодержавию, показал Смутное время, и грозу народа, и его безмолвие, и чудо его сказок, и прелесть его песен.

И если он, Пушкин, трудился над изгнанием из словесности русской всего искусственного, всего заимствованного рабски, темного, неряшливого, если он начинает первым историю новой русской литературы во всех ее жанрах, то рядом с исчезающим изящным и слепым пасынком жизни — Онегиным, что дожил

Без цели, без трудов До двадцати шести годов,

Томясь в бездействии досуга… —

является новый герой. Этот новый герой

Дичится знатных и не тужит Ни о почиющей родне,

Ни о забытой старине,

…трудом

Он должен был себе доставить И независимость, и честь.

А в «Повестях Белкина», в «Пугачеве», в «Дубровском» уже заговорила великая сила простых людей. Развитие народа задержать

нельзя. Пусть его гнетут, но уже поздно: на поприще ума нельзя нам отступать.

Будут новые Ломоносовы, будут новые Кулибины.

…Настал день, и снег под черной сосной «на берегу пустынных волн» обагрился «поэта праведною кровью».

Как ночные звери, набросились на него враги, чтобы скрыть от народа даже его могилу, но над ней стояло золотое непогасающее сияние его стихов, и этого зарева над Россией хватило на сто лет и еще хватит.

Сменялись люди и сроки. Народ вел борьбу не на жизнь, а на смерть, но и в этой борьбе народ не отдал поэта никому, он целиком сохранил его для себя, для новых поколений.

От великого нашего Владимира Ильича Ленина до красноармейцев, разбивших Юденича и восстановивших боевыми руками своими домик смиренной няни поэта — Арины Родионовны, — весь народ помнил поэта.

Нет больше на свете страны, «Горюхиным называемой». Мы, люди сталинской эпохи, живем в прекрасной семье свободных народов, которую составил незыблемый — надежда всех передовых людей человечества — Советский Союз.

И наше единственное в мире доброе для человека государство сегодня встречается с добротой гения так дружески еще и потому, что он предчувствовал нас в стихах своих, наше дело по освобождению земли от человеческого мусора предвидел и жертвы ему приносил всем подвигом своей недолгой жизни.

Мы возвещаем миру новое и единственное начало справедливости. Это же начало жило в его сердце поэта и гражданина.

Пушкинские стихи доходили сквозь мрак реакции до людей городов и деревень, до людей ссылок и рудников, они стучались в каторжные норы — они лежат сегодня в нашем столе, залитом ослепительным солнцем советских пространств!

Финн и тунгус читают их и переводят. Калмычка, о которой поэт писал:

Ты не лепечешь по-французски,

Ты шелком не сжимаешь ног… —

ходит в шелковых чулках и в шелковых платьях, читает по-француз-ски и танцует на балах, и когда она стоит на крыле самолета, чтобы

прыгнуть с парашютом, окидывая вольным глазом широкую свою родину, она может повторить слова поэта:

О нет, мне жизнь не надоела.

Я жить люблю, я жить хочу!..

Мы хотим полно и весело жить. Мы ничего не боимся в жизни. Никакие трудности нас не пугают. Пусть же с нами будет постоянным спутником Пушкин, не тот, что стоит в бронзе памятника, не тот — академический, в тоге примечаний и комментариев, а веселый, добрый и мудрый, из своего далекого времени сказавший слово привета людям сегодняшнего дня:

Здравствуй, племя

Младое, незнакомое…

И когда мы окончательно победим во всем мире и все народы принесут на пир дружбы радостные имена своих гениальных поэтов и писателей, мы вспомним тебя, Пушкин, первым на всемирном нашем торжестве!.. (Продолжительные аплодисменты.)

ЗАБЛАГОВРЕМЕННЫЙ РЕВЕРАНС

Академия Гонкуров, подражая французскому Пен-клубу, избравшему своими членами-корреспондентами еще в бытность их в СССР

В.Максимова, В.Некрасова, А.Галича, а теперь — В.Войновича и Э. Кузнецова, решила избрать своим членом-корреспондентом русского писателя в СССР и выбрала… Валентина Катаева! Комментарии излишни.

Впрочем, почему не добавить, что академики предполагают совершить коллегиальное путешествие в СССР. Видимо, слегка стесняясь своего выбора (единогласного), они объяснили журналистам, что Катаев был другом Б. Пастернака.

Мертвые не возразят.

(Русская мысль. Париж. 1976. 22 апреля.)

Лидия Чуковская В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ «РУССКАЯ МЫСЛЬ», ПАРИЖ.

«ЛУЧШЕ НАМ НЕ ЗНАТЬСЯ…»

26 апреля 1976 года Ваша газета сообщила об избрании В.Катаева чле-ном-корреспондентом Академии Гонкуров. Обосновывая в беседе с журналистами свой выбор, академики сослались, в частности, на то обстоятельство, что В.Катаев был другом Б.Пастернака. Заметка в «Русской мысли» кончается скорбным возгласом: «Мертвые не возразят». Не всегда, однако, это горестное наблюдение сбывается. Если бы оно сбывалось всегда — подлинная история культуры, да и вообще история человечества оказалась бы нам недоступна. К счастью, в данном случае истина восстановима легко. В письме к Корнею Чуковскому, приводимому ниже целиком, без изъятий, Борис Пастернак сам, собственным голосом, с совершенной ясностью характеризует свое отношение к В.Катаеву.

25 июня 1958 года

Дорогой Корней Иванович, так как Вы все равно достанете образцы этой сонной, ничего не значащей мазни, то пусть лучше все же она будет от меня^[70]. Я утром тогда с Вами говорил, что я головой и сердцем не тут, а в ближайших, имеющих со мною скоро случиться происшествиях, отчасти — в переписке. Это все время продолжается и отнимает у меня все время. Так что ничего Вам об этих, притом таких немногочисленных, пустых страничках ни думать, ни говорить не надо. Если хотите помочь мне, скажите Катаеву, что очки его сбили меня с толку, и я не знал, на чей поклон отвечаю. А потом и пошел любезно разговаривать с ним в ответ на приятные новости, которые он мне сообщил. Но, конечно, что лучше нам совершенно не знаться, таково мое желание. И это без всяких обид для него и без каких бы то ни было гражданских фраз с моей стороны. Просто мы люди совершенно разных миров, ничем не соприкасающихся.

И ведь скоро все эти «водоразделы» возобновятся для меня(Курсив мой. — Л. Ч.).

У меня не было времени читать Вашу книгу дальше. Я рад, что встретил Вас и имел случай сказать Вам, до какой степени удивляюсь талантливости и увлекательной силе Ваших беглых, движущихся, никогда не топчущихся на месте и вдруг озаряющихся светом целой эпохи изображений. Спасибо также за напоминание об А.(нне) А.(ндреевне)[71]. Я рад был благодаря Вам им воспользоваться, а без Вас забыл бы. Обнимаю Вас.

Любящий Вас Б. П.

О ПАСТЕРНАКЕ

О творчестве Б.Пастернака с большим уважением говорится в различных статьях по истории советской литературы и поэзии. Поднимался вопрос даже об издании в СССР «Доктора Живаго», хотя это произведение и оценивается как неудачное и содержащее ряд ошибок. А между тем как будто до сих пор формально не отменено постановление президиума правления СП СССР, бюро Оргкомитета СП РСФСР и Президиума правления Московского отделения СП РСФСР, в котором, в частности, говорится:

«…Начав когда-то с деклараций о “чистом искусстве”, Б.Пастернак кончил тем, что стал орудием буржуазной пропаганды, выгодным объектом спекуляции для тех кругов, которые организуют “холодную войну”, стараются оболгать все прогрессивные и революционные движения. Реакционные круги встретили морально-политические падения Пастернака с одобрением совсем не потому, что ценят в нем какой-то писательский талант, а потому, что он присоединился к их ожесточенной, но безнадежной борьбе против поступательного движения истории.

Литературная деятельность Пастернака давно иссякла в эгоцентрическом затворничестве, в самоизоляции от народа и времени. Роман “Доктор Живаго”, вокруг которого поднята пропагандистская возня, обнаруживает только непомерное самомнение автора при нищете мысли, является воплем перепуганного обывателя, обиженного и устрашенного тем, что история не пошла по кривым путям, которые он хотел бы ей предписать. Идея романа фальшива и ничтожна, вытащена с декадентской свалки.

Б.Пастернак порвал последние связи со своей страной и ее народом, превратил свое имя и свою деятельность в политическое орудие в руках реакции. Присуждение Пастернаку Нобелевской премии, по существу, за роман “Доктор Живаго”, наспех прикрытое высокопарными фразами о его лирике и прозе, в действительности подчеркивает политическую сторону нечистоплотной игры реакционных кругов.

…Учитывая политическое и моральное падение Б.Пастернака, его предательство по отношению к советскому народу, к делу социализма, мира, прогресса, оплаченное Нобелевской премией в интересах разжигания холодной войны, — президиум правления СП СССР, бюро Оргкомитета СП РСФСР и Президиум правления Московского отделения СП РСФСР лишают Пастернака звания советского писателя, исключают его из числа членов СП СССР (принято единогласно)» (Известия, 1958, 29 окт).

На заседание этих организаций был приглашен и Пастернак. Он, однако, прислал письмо, основные положения которого состояли в следующем:

1. Я искренне хотел прийти, но не смог — заболел.

2. Я и сейчас еще верю, что можно писать «Д.Ж.», оставаясь советским писателем. Тем более что это было в 56 году, когда появился роман Дудинцева «Не хлебом единым».

3. Я передал рукопись «Д.Ж.» итальянскому коммунистическому издательству и ждал цензурованного перевода. Я согласен был выправить все места…

4. Дармоедом я себя не считаю.

5. Самомнения у меня нет. Я просил Сталина позволить мне писать, как умею.

6. Я думал, что «Д.Ж.» коснется дружеская рука критика.

7. Ничто не заставит меня отказаться от чести быть Нобелевским лауреатом. Но деньги (премию) я готов отдать в фонд Совета мира.

8. Я не ожидаю от вас справедливости. Я жду всего для себя. Но, прошу вас, не торопитесь. Славы и счастья вам это не прибавит.

31 октября 1958 года в Доме кино состоялось общее собрание московских писателей. В повестке дня вопрос о Пастернаке. Председательствовал и делал первое сообщение С.С.Смирнов. Один из присут

ствовавших на собрании сделал краткую протокольную запись доклада и выступлений, которая приводится ниже.

С.Смирнов оглашает письмо группы писателей, одобряющих исключение П. из СП и требующих еще более суровых кар. Затем Смирнов огласил телеграмму П., посланную им Шведской академии: «…бесконечно признателен… тронуг… горд… сконфужен…» И интервью иностранным корреспондентам: «Я счастлив… Я хотел бы поехать в Стокгольм за премией…»

Смирнов. Смотрите, в какую компанию попал Пастернак. Французский реакционный поэт Камю. Черчилль.

В субботу студенты Литинститута пришли к СП с плакатами: «Долой иуду из СССР».

…П. хочет откупиться. А в свое время Федин просил его четыре дня подписать Стокгольмское воззвание мира… К дому предателя Кнута Гамсуна приходили его читатели и бросали за ограду его книги… Конечно, в своем докладе т. Семичастный нехорошо, грубо говорил о свинье… Но со второй частью его доклада — высылке П. из СССР — я полностью согласен. (Сильные аплодисменты в зале.)

Надо просить правительство о лишении П. советского гражданства.

Идут слухи, что Пастернак отказался от Нобелевской премии, но мы ничего не знаем. За границей опубликовали его заявление: «В связи с реакцией советского общества я вынужден отказаться от премии…»

Л.Ошанин. Пастернак был под наблюдением наших врагов. Присуждение ему Нобелевской премии — тонкий расчетливый удар. Когда в 1945 году вручали медали «За доблестный труд в Отечественной войне», пригласили и его для награждения. А он: «Ах, медаль… Я пришлю, может быть, сына…» Андроников много часов ходил вокруг него, чтобы тот подписал Стокгольмское воззвание. Я называю его внутренним эмигрантом…А ведь было, что вдруг писал он несколько настоящих слов о Ленине.

Корнелий Зелинский. Я внимательно, с карандашом в руках прочитал «Д.Ж.» и почувствовал себя оплеванным. Масса религиозной писанины. Я ценил Пастернака как художника-поэта. На Западе имя П. — синоним холодной войны. Его портрет печатают рядом с портретом другого предателя — Чан Кай-ши. Присуждение Нобелевской премии Пастернаку — атомная литературная бомба. Удар в лицо советскому правительству. В Неаполе было собрание 400 писателей из 22 государств. Никто не произнес имени Пастернака, это все равно, что неприличный звук в обществе. Виновно его окружение. Оно создало культ его личности. В свое время за мою критику Пастернака («Поэзия — чувство современности») В. В. Иванов перестал подавать мне руку. Я говорю: «Иди, получай там свои 30 серебреников. Ты нам не нужен».

Герасимова Вал. Я, как бывшая комсомолка, не могу простить сцены стрельбы д-ра Ж. по дереву вместо врага. Это доктор Мертваго, а не Живаго. Цвет интеллигенции не он, а Макаренко, Тимирязев…

Виктор Перцов. Негодование не улеглось, хотя прошла уже неделя. В «Тезисах» Пастернака меня поразила одна вещь. Он считает смягчающим обстоятельством то, что своего «Д.Ж.» писал одновременно с Дудинцевым. Но это разные вещи! Я встречал Пастернака в обществе Маяковского. Я не курил ему фимиам, но и не думал о низости. Кроме особо гурмански настроенных молодых людей, Пастернака никто не читает. Поэтическое кредо П. — «80 тысяч верст вокруг себя». В молодые годы я опубликовал статью о Пастернаке («Вымышленная фигура»), чем вызвал гнев Асеева, Шкловского. Это подлая фигура. Свою автобиографию П. опубликовал в Париже. Более гнусного, чем он написал о Маяковском, я не знаю. Он написал Сталину письмо, в котором благодарит за эпитет, данный Маяковскому Сталиным — «лучший, талантливейший поэт нашей эпохи». Что делать с господином Пастернаком? Он свободен от нашего общества, но от «того» общества не свободен. И пусть он отправляется туда. Я не могу себе представить, чтобы у меня осталось соседство с Пастернаком. Нельзя, чтобы он попал в перепись населения СССР. Мы поздно опубликовали письмо редакции «Нового мира». Давайте по-настоящему хорошо работать!

Безыменский. Сегодня длинный спор о Пастернаке кончился. Еще в 34 году группа пролетарских писателей давала бои Бухарину, сказавшему, что надо ориентироваться на Пастернака. Теперь Пастернак своим поганым романом поставил себя вне литературы и общества.

Софронов. Даже в Чили один писатель на перепутье сказал нам: «Странно вы ведете себя с Пастернаком. Ведь он ваш враг». (Говорит плохо, путаясь, не заканчивая фраз.)

С.Антонов. Размер премии 40–50 тысяч долларов. Нобель перевернулся бы в фобу, если бы узнал, кому пошли его деньги.

Б.Слуцкий. Шведская академия знает о нас только по ненавистной Полтавской битве и по еще более ненавистной Октябрьской революции. Премия Пастернаку дана ему из-за ненависти к нам.

Г.Николаева. Я принадлежу к тем людям, которые воспринимали и любили некоторые стороны творчества Пастернака — о природе, о Ленине. Я думала, что Пастернак найдет новый путь. «Д.Ж.» — плевок в народ. У меня теплилась надежда, что у него найдется мужество раскаяться…

Солоухин. Пастернак «там» будет нужен до тех пор, пока он у нас. Так же, как Югославия — пока она с нами, там она нужна. Очередная катастрофа с миллионершей, и Пастернак будет забыт. Это будет его самая главная казнь.

Б.Полевой. Антикоммунист забрался в коммунистический лагерь. Самый большой удар по коммунизму, крупнейший удар по советской культуре. Пастернак — это литературный Власов. (Показал и прочитал заголовки зарубежных газет.)

Смирнов. Поступило предложение прекратить прения. Хотели выступить следующие товарищи (зачитывает список, в начале — Дудинцев).

Голоса. Дайте Дудинцеву, и все.

Смирнов. Это недемократично.

Солоухин. Поддерживаю: дать слово Дудинцеву, ибо Пастернак в своем письме говорит о нем.

Смирнов возражает и объявляет голосование. Большинство — за прекращение прений.

Далее принимается резолюция, повторяющая постановление президиума правления СП.

СОЮЗ ПИСАТЕЛЕЙ СССР

ПРАВЛЕНИЕ

№ 3142

25 ноября 1967 г.

Товарищу А.И.Солженицыну

Уважаемый Александр Исаевич!

В ходе заседания Секретариата правления Союза писателей СССР 22 сентября с.г., на котором обсуждались Ваши письма, наряду с резкой критикой Вашего поступка, товарищами высказывалась доброже

лательная мысль о том, что Вам необходимо иметь достаточную по времени возможность тщательно обдумать все, о чем говорилось на Секретариате, и уже затем выступить публично и определить Ваше отношение к антисоветской кампании, поднятой недружественной зарубежной пропагандой вокруг Вашего имени и Ваших писем. Прошло два месяца.

Секретариату хотелось бы знать, к какому решению Вы пришли.

С уважением К. Воронков по поручению Секретариата секретарь правления Союза писателей СССР

1.12.67.

Рязань.

В СЕКРЕТАРИАТ

СОЮЗА ПИСАТЕЛЕЙ СССР

Из Вашего № 3142 от 25.11.67. я не могу понять:

1) Намеревается ли Секретариат защитить меня от непрерывной трехлетней (мягко было бы назвать ее «недружественной») клеветы у меня на родине? (Новые факты: 5.67 в Ленинграде в Доме прессы при многолюдном стечении слушателей главный редактор «Правды» Зимянин повторил надоевшую ложь, что я был в плену, а также нащупывал избитый прием против неугодных — объявить меня шизофреником, а лагерное прошлое — навязчивой идеей. Лекторы МГК выдвинули новые лживые версии о том, будто я «сколачивал в армии» то ли «пораженческую», то ли «террористическую» организацию. Непонятно, почему не увидела этого в деле Военная коллегия Верхсуда.)

2) Какие меры принял Секретариат, чтобы отменить незаконный запрет моих печатных произведений в библиотечном пользовании и цензурное распоряжение изымать мою фамилию из упоминаний в критических статьях? (В «Вопросах литературы» так поступили даже… в переводе японской статьи. В Пермском университете подвергнута санкциям группа студентов, пытавшихся обсуждать мои печатные произведения в своем научном сборнике.)

3) Хочет ли Секретариат предотвратить бесконтрольное появление «Ракового корпуса» за границей или он остается равнодушен к этой опасности? Делаются ли какие-нибудь шаги для печатания отрывков из повести в «Литературной газете», а всей повести — в «Новом мире»?

4) Нет ли у Секретариата намерения ходатайствовать перед правительством о присоединении нашей страны к международной конвенции об авторском праве? Тем самым наши авторы получили бы надежное средство защиты своих произведений от незаконных зарубежных изданий и бесстьщной коммерческой гонки переводов.

5) За прошедшие полгода от моего письма Съезду прекращено ли наконец распространение незаконного «издания» отрывков из моего архива и уничтожено ли это «издание»?

6) Какие меры принял Секретариат к возвращению мне изъятого архива и романа «В круге первом», кроме публичных заверений, что они уже якобы возвращены (секретарь Озеров, например)?

7) Принято или отвергнуто Секретариатом предложение K.M.Симонова издать сборник моих рассказов?

8) Почему я до сих пор не получил стенограммы заседания Секретариата 22 сентября для ее изучения?

Я был бы очень признателен за разъяснение этих вопросов.

Солженицын

ИЗЛОЖЕНИЕ заседания Секретариата Союза писателей СССР 22 сентября 1967 г.

Присутствовало около 30 секретарей СП и т. Мелентьев от Отдела культуры ЦК. Председательствовал К.А.Федин. Заседание по разбору писем писателя СОЛЖЕНИЦЫНА началось в 13 часов, окончилось после 18 часов.

Федин. Второе письмо Солженицына меня покоробило. Мотивировки его, что дело остановилось, мне кажутся зыбкими. Мне показалось это оскорблением нашего коллектива. Три с половиной месяца — совсем небольшой срок для рассмотрения его рукописей. Мне здесь услышалась своего рода угроза. Такая мотивировка показалась обидной! Второе письмо Солженицына как бы заставляет нас силком браться за рукописи, скорее их издавать. Вторым письмом продолжается линия первого, но там более обстоятельно и взволнованно говорилось о судьбе писателя, а здесь мне показалось обидным. В сложном вопросе о печатании вещей Солженицына что происходит? Его таланта никто из нас не отрицает. Перекашивает его тон в непозволительную сторону. Читая письмо, ощущаешь его как оплеуху — мы будто негод

ники, а не представители творческой интеллигенции. В конце концов своими требованиями он сам тормозит рассмотрение вопроса. Не нашел я в его письмах темы писательского товарищества. Хотим мы или не хотим, мы должны будем сегодня говорить и о произведениях Солженицына, но мне кажется, что надо говорить в общем по письмам.

Солженицын просит разрешения сказать несколько слов о предмете обсуждения. Читает письменное заявление:

«Мне стало известно, что для суждения о повести “Раковый корпус” секретарям правления предложено было читать пьесу “Пир победителей”, от которой я давно отказался сам, лет десять даже не перечитывал, уничтожил все экземпляры, кроме захваченного, а теперь размноженного. Я уже не раз объяснял, что пьеса эта написана не членом Союза писателей Солженицыным, а бесфамильным арестантом Щ-232 в те далекие годы, когда арестованным по политической статье не было возврата на свободу, и никто из общественности, в том числе и писательской, ни словом, ни делом не выступил против репрессий даже целых народов. Я так же мало отвечаю за эту пьесу, как и многие литераторы не захотели бы повторить сейчас иных речей и книг, написанных в 1949 году. На этой пьесе отпечаталась безвыходность лагеря тех лет, где сознание определялось бытием и отнюдь не возносилось молитв за гонителей. Пьеса эта не имеет никакого отношения к моему сегодняшнему творчеству, и разбор ее есть нарочитое отвлечение от делового обсуждения повести «Раковый корпус».

Кроме того, недостойно писательской этики — обсуждать произведение, вырванное из частной квартиры таким способом.

Разбор же моего романа «В круге первом» есть вопрос отдельный, и им нельзя подменять разбора повести «Раковый корпус».

Корнейчук. У меня вопрос к Солженицыну. Как он относится к той разнузданной буржуазной пропаганде, которая была поднята вокруг его письма? Почему он от нее не отмежуется? Почему спокойно терпит? Почему его письмо западное радио начало передавать еще до съезда?

Федин предлагает Солженицыну ответить.

Солженицын указывает, что он — не школьник вскакивать на каждый вопрос, у него будет выступление, как и у других.

Федин говорит, что можно собрать несколько вопросов и ответить на все вместе.

Баруздин. Хотя Солженицын возражает против обсуждения пьесы «Пир победителей», но нам волей-неволей приходится говорить об

этой пьесе. Вопрос: какова была необходимость Солженицыну вообще называть эту пьесу в письме съезду, упоминать ее?

Салынский. Я прошу, чтобы Солженицын рассказал, кто, когда и при каких обстоятельствах изъял эти материалы? Просил ли автор о возвращении их? Кого просил?

Федин предлагает Солженицыну ответить на собравшиеся вопросы.

Солженицын повторяет, что ответит на вопросы при выступлении.

Федин, поддержанный другими: но Секретариат не может приступить к обсуждению, не имея ответа на эти вопросы.

Ропот голосов. Солженицын может вообще отказаться разговаривать с Секретариатом, пусть об этом заявит.

Солженицын. Хорошо, я отвечу на эти вопросы. Это неверно, что письмо стали передавать по западному радио до съезда: его стали передавать уже после закрытия съезда, и то не сразу. (Далее буквально): «Здесь употребляют слова “заграница” с большим значением, с большой выразительностью, как какую-то важную инстанцию, чьим мнением очень дорожат. Может быть, это и понятно тем, кто много творческого времени проводит в заграничных поездках и наводняет нашу литературу летучими заметками о загранице. Но мне это странно. Я никакой заграницы не видел, не знаю, и жизненного времени у меня нет — узнавать ее. Я не понимаю, как можно так чувствительно считаться с заграницей, а не со своей страной, с ее живым общественным мнением. Под моими подошвами всю мою жизнь — земля отечества, только о ней пишу».

Почему пьеса «Пир победителей» была упомянута в письме съезду? Это ясно из самого письма: чтобы протестовать против незаконного «издания» и распространения этой пьесы вопреки воле автора и без его ведома. Теперь относительно изъятия моего романа и архива. Да, я несколько раз, начиная с 1965 года, писал в ЦК по этому поводу, протестовал. (Далее буквально): «Но за последнее время изобретена новая версия об изъятии моего архива. Будто бы тот человек, Теуш, у которого хранились мои рукописи, был связан с другим еще человеком, которого не называют, а того задержали в таможне, неизвестно какой, и что-то нашли (не называют что), не мое нашли, но решили меня оберечь от такого знакомства. Все это — ложь. У моего знакомого Те-уша два года назад было следствие, но такого обвинения ему даже не выставлялось. Хранение мое было обнаружено обыкновенной уличной слежкой, подслушиванием телефонных разговоров и подслушивателем в комнате. Но вот примечательно: едва появилась новая версия — она единым толчком обнаруживается в разных местах страны: лектор Потемкин только что изложил ее многолюдному собранию в Риге, один из секретарей СП — московским писателям. Причем от себя он добавил и свое измышление: что все это я будто бы признал на прошлой встрече в Секретариате. А об этом у нас в разговоре не было. Не сомневаюсь, что скоро начну со всех концов страны получать письма о распространении этой версии».

Вопрос. Отвергнута ли редакцией «Нового мира» повесть «Раковый корпус» или принята?

Абдумомунов. Какое разрешение требуется «Новому миру» на печатание повести и от кого?

Твардовский. Вообще решение печатать или не печатать ту или иную вещь — в компетенции редакции. Но в данной ситуации, сложившейся вокруг имени автора, решать должен Секретариат Союза.

Воронков. Солженицын ни одного раза не обращался непосредственно в Секретариат Союза писателей СССР. После письма Солженицына съезду у товарищей из Секретариата было желание встретиться, ответить на вопросы — поговорить и помочь. Но после того как письмо появилось в грязной буржуазной прессе, а Солженицын никак не реагирует…

Твардовский. Ну точно как Союз писателей!

Воронков.…это желание отпало. А тут появилось второе письмо. Оно ультимативно, оскорбительно, недостойно нашей писательской общественности. Солженицын упомянул об «одном секретаре», дававшем информацию партийному собранию московских писателей. Секретарь этот — я. Вам поспешили передать, но плохо передали.

Об изъятии ваших вещей я только то сказал на последнем собрании, что вы признали, что отобранные вещи — ваши, что обыска у вас дома не было. После вашего письма съезду мы, естественно, сами запросили почитать все ваши произведения. Но нельзя так грубо обращаться с вашими товарищами по труду и по перу! А вы, Александр Трифонович, если считаете нужным печатать эту повесть и если автор примет ваши исправления — так и печатайте сами, при чем тут Секретариат?

Твардовский. А с Беком как было? И Секретариат занимался, и рекомендовали — и все равно не напечатали.

Воронков. Но меня сейчас больше всего интересует гражданское лицо Солженицына: почему он не реагирует на гнусную буржуазную пропаганду? И почему так обращается с нами?

Мусрепов. И у меня вопрос: как это он пишет в письме: более высоко стоящие товарищи выражают сожаление, что я не умер в лагере? Какое право он имеет так писать?

Шарыпов. И по каким каналам письмо могло попасть на Запад?

Федин предлагает Солженицыну ответить на собравшиеся вопросы.

Солженицын. Да то ли еще обо мне говорили! Лицо, занимающее очень высокое положение, и сегодня заявило публично, что сожалеет: не он был в составе той тройки, которая выносила мне приговор в 1945 году, он бы тогда же приговорил меня к расстрелу!.. Здесь мое второе письмо истолковывают как ультиматум: или печатайте повесть, или ее на Западе напечатают. Но этот ультиматум не я ставлю Секретариату, а вам и мне ультиматум этот ставит жизнь. Я пишу, что меня беспокоит распространение повести в сотнях — эта цифра на глазок, я ее не подсчитывал, — в сотнях машинописных экземплярах.

Голос. Как это получилось?

Солженицын. А вот такое странное свойство обнаружилось у моих вещей: их настойчиво просят почитать, а взяв почитать — за счет своего досуга или своих средств перепечатывают и дают читать дальше. Первую часть повести еще год назад перепечатала московская секция прозы, удивляюсь, почему тут т. Воронков сказал — не знали, где достать, запрашивали в КГБ. Года три назад такое же быстрое распространение получили мои «крохотные рассказы», или стихотворения в прозе: едва я их стал давать читать, как они быстро разлетелись по разным городам Союза. А потом в редакцию «Нового мира» пришло письмо с Запада, из которого мы узнали, что эти крохотные рассказики и там уже напечатаны. Вот чтобы такая утечка не успела произойти с «Раковым корпусом», я и написал свое настоятельное письмо Секретариату. Я не меньше могу удивляться, как мог Секретариат нисколько не реагировать на мое письмо съезду — еще прежде Запада? И не реагировать на всю ту клевету, которой меня окружили? Т. Воронков употребил здесь замечательное выражение «братья по перу и по труду». Так вот эти братья по перу и по труду уже два с половиной года спокойно взирают на то, как меня притесняют, клевещут на меня.

Твардовский. Не все безучастны.

Солженицын. А редакторы газет, тоже братья, не помещают моих опровержений. (Далее буквально): «Я уже не говорю, что моей книги не дают читать в лагерях: ее не пропускали в лагеря, изымали обысками и сажали за нее в карцер даже в те месяцы, когда все газеты трубно хвалили “Один день Ивана Денисовича” и обещали, что “это не повторится”. Но за последнее время книгу стали тайно изымать и из вольных библиотек. О запрете выдавать ее мне пишут из разных мест: велено отвечать читателям, что книга в переплете, или в руках, или доступа нет к тем полкам, и уклоняться от выдачи. Вот свежее письмо из Красногвардейского района Крыма:

“В районной библиотеке мне по секрету (я — активист этой библиотеки) сказали, что ваши книги велено изъять. Одна из сотрудниц хотела подарить мне на память ненужный им теперь “Один день…” в “журнале-газете”, другая же остановила свою опрометчивую подругу: “Что вы, что вы, нельзя! Раз книгу отобрали в Особый отдел, то опасно ее кому-нибудь дарить”».

Не скажу, что книга изъята изо всех библиотек; кое-где еще есть. Но приезжающие ко мне в Рязань посетители не могли достать моей книги в Рязанской областной читальне, им отнекивались разными способами, да так и не дали.

Давно известно, что клевета неистощима, изобретательна, быстра в росте. Но когда столкнешься с клеветою сам, да еще с невиданной, новой формой ее — клеветою с трибуны, то диву даешься. Беспрепятственно провернулся круг лжи о том, что я был в плену и сотрудничал с немцами. Но этого уже кажется мало! Этим летом в сети политпросвещения, например в Болшеве, агитатором было продиктовано, что я бежал в Арабскую республику и сменил подданство. Ведь это же все записывается в блокноты и разносится дальше с коэффициентом сто. И это рядом со столицей! Есть и другой вариант. В Соликамске (п/я 389) майор Шестаков объявил, что я бежал по туристской путевке в Англию. Говорит заместитель по политчасти — кто смеет не верить? Другой раз он объявил: Солженицыну официально запрещено писать\ Ну, тут он хоть близок к истине.

Еще так обо мне заявляют с трибун: “…его освободили досрочно, зря”. Зря или не зря освободили, это мы можем видеть из судебного решения Военной коллегии Верховного суда по реабилитации, оно предложено Секретариату…»

Твардовский. И там боевая характеристика офицера Солженицына.

Солженицын. А вот «досрочно» — это очень смачно употреблено! Сверх 8-летнего приговора я просидел месяц в пересыльных тюрьмах, да такую мелочь у нас и упоминать стыдно, затем без приговора получил вечную ссылку, с этой вечной обреченностью просидел три года в ссылке, только благодаря XX съезду освобожден — и это называется ДОСРОЧНО! Как это словечко выражает удобное мировосприятие

1949–1953 годов: если не умер у лагерной помойки, если хоть на коленях из лагеря выполз — значит, освобожден «досрочно». Ведь срок — вечность, и что раньше — то все досрочно.

Бывший министр Семичастный, любивший выступать по вопросам литературы, не раз уделял внимание и мне. Одно из его удивительных, уже комичных обвинений было такое: «Солженицын материально поддерживает капиталистический мир тем, что не берет гонорара» какого-то за вышедшую где-то книгу, очевидно «Ивана Денисовича», другой нет. Так если вы знаете, где-то прочли, и очень надо, чтоб эти деньги я у капитализма вырвал, — почему же меня не известят? Я-то в Рязани не знаю. «Международная книга»? Иностранная комиссия СП? — сообщите: вот, мол, твой патриотический долг забрать эти деньги. Ведь это уже комедийная путаница: кто берет гонорары с Запада — тот продался капиталистам, кто не берет — тот их материально поддерживает. А третий выход? — на небо лети. Семичастный уже не министр, но идея его не угасла: лекторы Всесоюзного общества по распространению научных знаний понесли ее дальше. Например, ее повторил 16 июля лектор А.А.Фрейфельд в Свердловском цирке. Сидели две тысячи человек и только удивлялись: какой же ловкач этот Солженицын! — умудрился, не выходя из Советского Союза, не имея в кармане вообще ни копейки — материально укрепить мировой капитализм! (Действительно, история для цирка.)

Вот такую чушь обо мне беспрепятственно рассказывает всяк кому не лень. 12 июля здесь, в Секретариате, у нас было собеседование — тихое, мирное. Вышли отсюда, прошло короткое время, и вдруг слухи по всей Москве, все рассказывается не так, как было, все вывернуто, начиная с того, что будто бы Твардовский здесь кричал и стучал на меня кулаком по столу. Но ведь те, кто были, знают, что ничего подобного не было, зачем же лгать? Вот и сейчас мы однозначно слышим, что тут говорится, но где гарантия, что и после сегодняшнего Секретариата опять все не вывернут наизнанку? И если уж «братья по перу и труду», так первая просьба: давайте, рассказывая о сегодняшнем Секретариате, ничего не придумывать и не выворачивать.

Я — один, клевещут обо мне — сотни. Я, конечно, не успею никогда оборониться и вперед не знаю — от чего. Еще меня могут объявить и сторонником геоцентрической системы и что я первый поджигал костер Джордано Бруно, не удивлюсь.

Салынский. Я буду говорить о «Раковом корпусе». Я считаю, что эту вещь необходимо печатать — это яркая и сильная вещь. Правда, там

патологически пишется о болезнях, читатель невольно поддастся раковой боязни, и без того распространенной в нашем веке. Это надо как-то убрать. Еще надо убрать фельетонную хлесткость. Еще огорчает, что почти все судьбы персонажей в той или иной форме связаны с лагерем или лагерной жизнью. Ну, пусть Костоглотов, пусть Русланов, — но зачем обязательно и Вадиму? И Шулубину? И даже солдату? В самом конце мы узнаем, что он — не просто солдат из армии, а из лагерной охраны. Общее направление романа в том, что он говорит о конце тяжелого прошлого. Теперь о нравственном социализме. По-моему, здесь нет ничего страшного. Если бы Солженицын проповедовал безнравственный социализм — это было бы ужасно. Если бы он проповедовал национал-социализм или национальный социализм по-китайски — это было бы ужасно. Каждый человек волен думать по-своему о социализме и его развитии. Сам я думаю: социализм определяется экономическими законами. Но спорить можно, зачем же не печатать повести? — Далее призывает Секретариат решительно выступить с опровержением клеветы против Солженицына.

Симонов. Роман «В круге первом» я не приемлю и против его печатания. А «Раковый корпус» — я за публикацию. Мне не все нравится в этой повести, но не обязательно, чтобы всем нравилось. Может быть, что-то из делаемых замечаний автору надо и принять. А все принять, конечно, невозможно. Мы обязаны и опровергнуть клевету относительно него. И книгу его рассказов надо выпустить — и вот там-то, в предисловии, будет хороший повод рассказать его биографию — и так клевета отпадет сама собой. Покончить с ложными обвинениями должны и можем лы — а не он сам. «Пира победителей» я не читал, и у меня нет желания его читать, раз автор этого не хочет.

Твардовский. Солженицын находится в таких условиях, что ему с выступлением и соваться нельзя. Это именно мы, Союз, должны дать заявление, опровергающее клевету. Одновременно мы должны строго предупредить Солженицына за недопустимую, непринятую форму его обращения к съезду, во столько адресов. Редакция «Нового мира» не видит никаких причин не печатать «Ракового корпуса», конечно, с известными доработками. Мы хотели только получить одобрение Секретариата или хотя бы, что Секретариат не возражает. — Просит Воронкова достать уже прежде подготовленный, еще в июне, проект коммюнике Секретариата.

Воронков не спешит достать коммюнике.

Голоса. Да ведь еще не решили! Есть и против!

писанное 20 лет назад, в другую эпоху, в несравнимой обстановке и другим человеком, к тому же никогда не опубликованное, никем не читанное и выкраденное из ящика, — часть ораторов сосредоточивается именно на этом произведении. Это гораздо бессмысленнее, чем на I съезде писателей поносить бы Максима Горького за «Несвоевременные мысли» или Сергеева-Ценского за осваговские корреспонденции, которые ведь бши опубликованы, и лишь за пятнадцать лет до того. Здесь сказал Корнейчук, что «такого не было и не будет, и в истории русской литературы такого не было». Вот именно!

Озеров. Письмо съезду оказалось политически страшным актом. Оно прежде всего пошло к врагам. В письме были вещи неправильные. В той же куче с несправедливо репрессированными писателями оказался и Замятин. По поводу печатания «Ракового корпуса» можно условиться с «Новым миром»: вещь может идти лишь при условии исправления рукописи и дискуссии по проведенным исправлениям. Тут предстоит еще очень серьезная работа. Повесть разнослойна по качеству, есть в ней удачи и неудачи. Особенно приходится возражать против плакатности, карикатурности. Я просил бы о целом ряде купюр по повести, о которых сейчас просто нет времени говорить. Философия нравственного социализма не просто принадлежит герою, она звучит как отстаиваемая автором. Это недопустимо.

Сурков. Я тоже читал «Пир победителей». Ее настроение: «Да будьте вы все прокляты!» И в «Раковом корпусе» продолжает звучать то же. Кто изо всех персонажей вошел в мир героя? Только этот странный Шулубин, так же похожий на коммуниста, как я на… (пропуск), Шулубин, с его бесконечно устарелыми взглядами. Не буду скрывать, я человек начитанный. Все эти экономические и социальные теории я хорошо знаю, нюхал я и Михайловского, и Владимира Соловьева, и это наивное представление, что экономика может зависеть от нравственности. Претерпев столько, вы имели право обидеться как человек, но вы же писатель! Знакомые мне коммунисты имели, как вы выражаетесь, «вышку», но это нисколько не повлияло на их мировоззрение. Нет, повесть эта — не физиологическая, это — политическая повесть, и упирается все в вопросы концепции. И потом этот идол на Театральной площади, хотя памятник Марксу еще не был тогда поставлен. Если ваш «Раковый корпус» будет напечатан, эта вещь может быть поднята против нас и будет посильней мемуаров Светланы. Да, конечно, надо бы упредить появление повести на Западе, но — трудно. Вот я был последнее время близок к Анне Андреевне Ахматовой, знаю: дала она

нескольким человекам почитать «Реквием», походил он несколько недель — и сразу напечатан на Западе. Конечно, наш читатель настолько уже развит и искушен, что его никакая книжка не уведет от коммунизма, а все-таки произведения Солженицына для нас опасней Пастернака: Пастернак был человек, оторванный от жизни, а Солженицын — с живым, боевым, идейным темпераментом, это — идейный человек. Мы — первая революция в истории человечества, не сменившая ни лозунгов, ни знамен! «Нравственный социализм» — это довольно обывательский социализм, старый, примитивный и (в сторону Салынского) не знаю, как можно в этом не разобраться, что-то тут найти.

Салынский. Да я его не защищаю вовсе.

Рюриков. Солженицын пострадал от тех, кто его заклеветал, но он пострадал и от тех, кто его чрезмерно захваливает и приписал ему качества, которых у него нет. Солженицыну если отказываться, то и от «продолжателя русского реализма». Поведение маршала Рокоссовского, генерала Горбатова — честнее, чем ваших героев. Источник энергии этого писателя — в озлоблении, в обидах. По-человечески можно это понять. Однако вы пишете, что ваши вещи запрещают? Да цензура не прикоснулась ни к одному из ваших романов! Удивляюсь, почему Твардовский испрашивает разрешения у нас. Вот я же, например, никогда не просил у Союза писателей разрешения — печатать или не печатать. — Просит Солженицына отнестись с доверием к рекомендациям «Нового мира» и обещает от «любого из присутствующих» постраничные замечания по «Раковому корпусу».

Баруздин. Я как раз принадлежу к тем, кто и с самого начала не разделял восхищения произведениями Солженицына. Уже «Матренин двор» намного слабее первой его вещи. А в «Круге первом» очень много слабого, так убого, наивно и примитивно показаны Сталин, Абакумов и Поскребышев. «Раковый» же «корпус» — антигуманистическая вещь. Конец повести подводит к тому, что «по другому надо было идти пути». Неужели Солженицын мог рассчитывать, что его письмо «вместо выступления» так-таки сразу и прочтут на съезде? Сколько съезд получил писем?

Воронков. Около пятисот.

Баруздин. Ну! И разве можно было в них быстро разобраться? Не согласен с Рюриковым: это правильно, что вопрос о разрешении поставлен на Секретариате. Наш Секретариат должен чаще превращаться в творческий орган и охотно давать советы редакторам.

Абдумомунов. Это очень хорошо, что Солженицын нашел мужество отказаться от «Пира победителей». Найдет он мужество подумать, как выполнить предложение К.А. Если мы выпустим в свет «Раковый корпус» — еще будет больше шума и вреда, чем от его первого письма. И что это значит — «насыпал табаку в глаза макаке-резус — просто так»? Как это — просто так? Это против всего нашего строя высказывание. В повести есть Русановы, есть великомученики от лагеря — и только? А где же советское общество? Нельзя так сгущать краски, нельзя подавать повесть так беспросветно. Много длиннот, повторов, натуралистических сцен — все это надо убрать.

Абашидзе. Успел прочитать только 150 страниц «Ракового корпуса», поэтому глубокого суждения иметь не могу. Но не создалось такого впечатления, чтоб этот роман нельзя было печатать. Но, повторяю, глубокого суждения иметь не могу. Может быть, самое главное там дальше. Мы все, честные и талантливые писатели, всегда боролись против лакировщиков, даже когда нам это запрещали. Но у Солженицына есть опасность впасть в другую крайность: у него места чисто очеркового, разоблачительного характера. Художник — как ребенок, он разбирает машину, чтобы посмотреть, что внутри. Но истинное искусство начинается со сборки. Я замечаю, как он спрашивает у соседа фамилию каждого оратора. Почему он нас никого не знает? Потому что мы его никогда не приглашали. Правильно предложил К.А., пусть сам Солженицын ответит на клевету, может быть, сперва по внутреннему употреблению.

Бровка. В Белоруссии много людей, тоже сидевших, — например, Сергей Граховский, тоже отсидел двадцать лет. Но они поняли, что не народ, не партия, не Советская власть виноваты в беззакониях. Записки Светланы Сталиной — это бабья болтовня, народ уже раскусил и смеется. А тут перед нами — общепризнанный талант, вот в чем опасность публикации. Да, вы чувствуете боль своей земли, и даже чрезмерно. Но вы не чувствуете ее радости. «Раковый корпус» — слишком мрачно, печатать нельзя. (Как и все предыдущие и последующие ораторы, поддерживает предложение Федина: Солженицын должен выступить в печати против западной клеветы по поводу его письма.)

Яшен ругает «Пир победителей». Автор — не измученный несправедливостью, а отравлен ненавистью. Люди возмущаются, что есть в рядах Союза писателей такой писатель. Я хотел предложить его исключить из Союза. Не он один пострадал, но другие понимают трагедию времени лучше. Вот, например, молодой Икрамов. В «Раковом корпусе» — конечно, рука мастера. Автор знает предмет лучше любого врача и профессора. Но вот за блокаду Ленинграда он обвиняет кроме Гитлера — «еще других». Кого это? Непонятно. Берия? Или сегодняшних замечательных руководителей? Надо же ясно сказать. Все же оратор поддерживает мужественное решение Твардовского поработать над этой повестью с автором. И после этого можно будет дать посмотреть узкому кругу.

Кербабаев. Читал «Раковый корпус» с большим неудовольствием. Все — бывшие заключенные, всё — мрачно, ни одного теплого слова. Просто тошнит, когда читаешь. Вера предлагает герою свой дом и свои объятия, а он отказывается от жизни. Потом это «девяносто девять плачут, один смеется» — это как понять? Это — про Советский Союз? Я согласен с тем, как говорил мой друг Корнейчук. Почему автор видит только черное? А почему я не пишу черное? Я всегда стараюсь писать только о радостном. Это мало, что он от «Пира победителей» отказался. Я считал бы мужеством, если б он отказался от «Ракового корпуса» — вот тогда я б обнял его как брата.

Шарипов. А я б ему скидку не дал, я б его из Союза исключил! В пьесе у него все советское представлено отрицательно, и даже Суворов. Совершенно согласен: пусть откажется от «Ракового корпуса». Наша республика освоила целинные и залежные земли и идет от успеха к успеху.

Новиченко. Письмо съезду разослано с недопустимым обращением через голову формального адресата. Присоединяюсь к строгим словам Твардовского, что мы эту форму должны решительно осудить. Не согласен с главными требованиями письма: нельзя допускать все печатать. Это что ж тогда — и «Пир победителей» печатать? По поводу «Ракового корпуса». Сложное испытываю отношение. Я не ребенок, мне тоже придется умирать, и, может быть, в таких же мучениях, как герои Солженицына. И здесь-το важнее всего будет: какова твоя совесть? Каковы твои моральные резервы? И если бы роман ограничивался этим, я бы считал нужным печатать. Но — низкопробное вмешательство в нашу литературную жизнь — карикатурная сцена с дочкой Русанова. Идейно-политический смысл нравственного социализма — это отрицание марксизма-ленинизма. Потом эти слова Пушкина — «Во всех стихиях человек тиран, предатель или узник» — это оскорбительная теория. Все эти вещи категорически неприемлемы ни для нас, ни для нашего общества и народа. Судьями общества в повести взяты все по

страдавшие, это оскорбительно. Русанов — отвратный тип, правдиво изображен. Но недопустимо, что он становится из типа носителем и выразителем всего официального общества. Коробит частое упоминание имени Горького в этих подлейших и грязнейших русановских устах. Даже если роман будет доведен до определенной кондиции — он не станет романом соцреализма. Но будет явлением, талантливым произведением. Прочел я и «Пир победителей» — и что-то по-челове-чески надломилось по отношению к автору. Надо преодолеть всяческие корешки, ведущие от этой пьесы.

Марков. Состоялось ценное обсуждение. Оратор только что приехал из Сибири, 5 раз выступал перед массовой аудиторией. Надо сказать, никакого особенного ажиотажа вокруг имени этого автора нигде нет. Только в одном месте подали записку — я прошу извинения, но именно так было написано: «А когда этот Долженицын перестанет поносить советскую литературу?» Мы ждем от Солженицына совершенно четкого ответа на буржуазную клевету, ждем выступления в печати. Он должен защитить свою честь как советского писателя. Заявлением о «Пире победителей» он снял с моей души камень. «Раковый корпус» я оцениваю как и Сурков. Вещь стоит все-таки в каком-то практическом плане. Совершенно не приемлю в ней всех общественно-политических заходов. «Кто-то сделал» — безвестные адреса. При установившемся добром сотрудничестве между «Новым миром» и Александром Исаевичем эта повесть может быть дописана, хотя и потребуется очень серьезная работа. А сегодня пускать в набор, конечно, нельзя. Что же дальше? Конструктивно: А.И. готовит такое выступление в печати, о котором тут все говорили, очень хорошо будет как раз в преддверии праздника — а уж потом, возможно, будет какое-то коммюнике со стороны Секретариата. Все же я продолжаю считать его нашим товарищем. Но в сложной ситуации мы, А.И., оказались по вашей вине, а не по чьей другой. Предложения об исключении из Союза? При тех началах товарищества, которые должны сложиться, мы не должны торопиться.

Солженицын. Уже несколько раз я выступал сегодня против обсуждения «Пира победителей», но приходится опять о том же. В конце концов я могу упрекнуть вас всех в том, что вы — не сторонники теории развития, если серьезно предполагаете, что за двадцать лет и при полной смене обстоятельств человек не меняется. Но тут я услышал и более серьезную вещь: Корнейчук, Баруздин и еще кто-то высказались так, что «народ читает» «Пир победителей», будто эта

пьеса распространяется. Я сейчас буду говорить очень медленно, пусть каждое слово мое будет записано точно. Если «Пир победителей» пойдет широко по рукам или будет напечатан, я торжественно заявляю, что вся ответственность за это ляжет на ту организацию, которая использовала единственный сохранившийся, никем не читанный экземпляр этой пьесы для «издания» при моей жизни и против моей воли: это она распространяет пьесу! Я полтора года непрерывно предупреждал, что это очень опасно! Я предполагаю, что у вас там не читальный зал, а пьесу дают на руки, ее возят домой, а там есть сыновья и дочери, и не все ящики запираются на замок — я предупреждал! И сейчас предупреждаю!

Теперь о «Раковом корпусе». Упрекают уже за название, говорят, что рак и раковый корпус — не медицинский предмет, а некий символ. Отвечу: подручный же символ, если добыть его можно, лишь пройдя самому через рак и все стадии умирания. Слишком густой замес — для символа, слишком много медицинских подробностей — для символа. Я давал повесть на отзыв крупным онкологам — они признали ее, с медицинской точки зрения, безупречной и на современном уровне. Это именно рак, рак как таковой, каким его избегают в увеселительной литературе, но каким его каждый день узнают больные, в том числе ваши родственники, а может быть, вскоре и кто-нибудь из присутствующих ляжет на онкологическую койку и поймет, какой это «символ».

Совершенно не понимаю, когда «Раковый корпус» обвиняют в антигуманистичное™. Как раз наоборот — это преодоление смерти жизнью, прошлого будущим, я по свойствам своего характера иначе не взялся бы писать. Но я считаю, что задачи литературы по отношению к обществу и по отношению к отдельному человеку не в том заключаются, чтобы скрыть от него правду, смягчить ее, а говорить истинно то, как оно есть, как ждет его. И в русских пословицах мы слышим то же правило:

Не люби поноровщика, люби спорщика.

Не тот доброхот, у кого на устах мед.

Да вообще задачи писателя не сводятся к защите или критике того или иного способа распределения общественного продукта, к защите или критике той или иной формы государственного устройства. Задачи писателя касаются вопросов более общих и более вечных. Они касаются тайн человеческого сердца и совести, столкновения жизни и смерти, преодоления душевного горя и тех законов протяженного

человечества, которые зародились в незапамятной глуби тысячелетий и прекратятся лишь тогда, когда погаснет солнце.

Меня огорчает, что некоторые места в повести товарищи прочли просто невнимательно и отсюда родились извращенные представления. Уж этого-то быть не должно. Вот «девяносто девять плачут, один смеется» — это ходовая лагерная пословица; к тому типу, который лезет без очереди. Костоглотов подходит с этой пословицей, чтобы дать себя опознать, и только. А тут делают вывод, что это — про весь Советский Союз. Или — макака-резус, она два раза там встречается, и из сопоставления ясно, что под злым человеком, насыпавшим табаку в глаза просто так, подразумевается конкретно Сталин. А что мне возражают? — что не «просто так»? Но если не «просто так» — так значит, это было закономерно? Необходимо? Удивил меня Сурков, я даже не мог сразу понять, почему он заговорил о Марксе, где он там у меня в повести? Ну Алексей Александрович! Вы же — поэт, человек с тонким художественным вкусом, и вдруг ваше воображение дает такой промах, вы не поняли этой сцены? Шулубин приводит учение Бэкона в его терминологии, он говорит «идолы рынка» — и Костоглотов пытается себе представить: рынок, а посреди возвышается сизый идол; Шулубин говорит — «идолы театра» — и Костоглотов представляет идола внутри театра, но не лезет, так, значит, на театральной площади. И как же вы могли вообразить, что речь идет о Москве и о памятнике Марксу, еще не поставленном?..

Сказал товарищ Сурков, что несколько недель понадобилось «Реквиему» походить по рукам — и он оказался за границей. А «Раковый корпус» ходит (1-я часть) уже больше года. Вот это-то меня и беспокоит, вот потому я и тороплю Секретариат.

Еще тут был мне совет товарища Рюрикова — отказаться от продолжения русского реализма. Вот от этого — руку на сердце положа — никогда не откажусь.

Рюриков. Я не сказал: отказаться от продолжения русского реализма, а от истолкования этой роли на Западе, как они делают.

Солженицын. Теперь относительно предложения Константина Александровича. Ну конечно же я его приветствую. Именно публичности я и добиваюсь все время! Довольно нам таиться, довольно нам скрывать наши речи и прятать наши стенограммы за семью замками. Вот было обсуждение «Ракового корпуса». Решено было секцией прозы — послать стенограмму обсуждения в заинтересованные редакции. Куда там! Спрятали, еле-еле согласились мне-то дать, автору. И сегодняшняя стенограмма — я надеюсь, Константин Александрович, получить ее.

Спросил К.А.: «В интересах чего печатать ваши протесты?» По-моему, это ясно: в интересах отечественной литературы. Но странно говорит К.А., что развязать ситуацию должен я. У меня связаны руки и ноги, заткнут рот — и я же должен развязать ситуацию? Мне кажется, это легче сделать могучему Союзу писателей. Мою каждую строчку вычеркивают, а у Союза в руках вся печать. Я все равно не понимаю и не вижу, почему мое письмо не было зачтено на съезде. Теперь К.А. предлагает бороться не против причин, а против следствия — против шума на Западе вокруг моего письма. Вы хотите, чтобы я напечатал опровержение — чего именно? Не могу я вообще выступать по поводу ненапечатанного письма. А главное: в письме моем есть общая и частная часть. Должен ли я отказаться от общей части? Так я сейчас все так же думаю и ни от одного слова не отказываюсь. Ведь это письмо — о чем?

Голоса. О цензуре.

Солженицын. Ничего вы тогда не поняли, если — о цензуре. Это письмо — о судьбах нашей великой литературы, которая когда-то покорила мир, а сейчас утратила свое положение. Говорят нам с Запада: умер роман, а мы руками машем и доклады делаем, что нет, не умер. А нужно не доклады делать, а романы опубликовывать — такие, чтоб глаза зажмурили, как от яркого света, — и тогда притихнет «новый роман», и тогда окоснеют «неоавангардисты». От общей части своего письма я не собираюсь отказываться. Должен ли я, стало быть, заявить, что несправедливы и ложны восемь пунктов частной части моего письма? Так они все справедливы. Должен ли я сказать, что часть пунктов уже устранена, исправляется? Так ни один не устранен, не исправлен. Что же мне можно заявить? Нет, это вы расчистите мне сперва хоть малую дорогу для такого заявления: опубликуйте, во-первых, мое письмо, затем коммюнике Союза по поводу письма, затем укажите, что из восьми пунктов исправляется — вот тогда и я смогу выступить, охотно. Мое сегодняшнее заявление о «Пире победителей», если хотите, тогда печатайте тоже, хоть я и не понимаю ни обсуждения украденных пьес, ни опровержения ненапечатанных писем. 12 июня здесь, в Секретариате, мне заявили, что коммюнике будет напечатано безо всяких условий — а сегодня уже ставят условия. Что изменилось?

Запрещается моя книга «Иван Денисович». Продолжается и вспыхивает все новая против меня клевета. Опровергать ее можно вам, но не мне. Только то меня утешает, что ни от какой клеветы я инфаркта не получу никогда, потому что закаляли меня в сталинских лагерях.

Федин. Нет, очередность не та. Первым публичным выступлением должно быть ваше. Получив столько одобрительных замечаний вашему таланту и стилю, вы найдете форму, сумеете. Сперва мы, а потом вы — такая реплика не имеет твердого основания.

Твардовский. А само письмо будет при этом опубликовано?

Федин. Нет, письмо надо было публиковать тогда, вовремя. Теперь нас заграница обогнала, зачем же теперь?

Солженицын. Лучше поздно, чем никогда. И из моих восьми пунктов ничего не изменится?

Федин. Это потом уже посмотрим.

Солженицын. Ну, я уже ответил, и все, надеюсь, застенографировано точно.

Сурков. Вы должны сказать: отмежевываетесь ли вы от роли лидера политической оппозиции в нашей стране, которую вам приписывают на Западе?

Солженицын. Алексей Александрович, ну уши вянут такое слышать — и от вас: художник слова — и лидер политической оппозиции? Как это вяжется?

Несколько коротких выступлений, настаивающих, чтобы Солженицын принял сказанное Фединым.

Голоса. Он подумает!..

Солженицын еще раз говорит, что такое выступление ему первому невозможно, отечественный читатель так и не будет знать, о чем речь.

В правление Ростовского отделения Союза писателей.

В правление Союза писателей РСФСР.

В правление Союза писателей СССР.

В редакцию газеты «Правда».

В редакцию газеты «Молот».

В редакцию газеты «Литературная Россия».

В редакцию «Литературной газеты».

Михаилу Шолохову, автору «Тихого Дона».

Выступая на XXIII съезде партии, Вы, Михаил Александрович, поднялись на трибуну не как частное лицо, а «как представитель советской литературы». Тем самым Вы дали право каждому литератору, в том

числе и мне, произнести свое суждение о тех мыслях, которые были высказаны Вами будто бы от нашего общего мнения.

Речь Вашу на съезде воистину можно назвать исторической.

За все многовековое существование русской культуры я не могу припомнить другого писателя, который, подобно Вам, публично выразил свое сожаление не о том, что вынесенный судьями приговор слишком суров, а о том, что он слишком мягок.

Но огорчил Вас не один лишь приговор: Вам пришлась не по душе самая процедура, которой были подвергнуты писатели Даниэль и Синявский. Вы нашли ее слишком педантичной, слишком строго законной. Вам хотелось бы, чтобы судьи судили советских граждан, не стесняя себя кодексом, чтобы руководствовались они не законами, а «правосознанием».

Этот призыв ошеломил меня — и, я имею основание думать, не одну меня. Миллионами невинных жизней заплатил наш народ за сталинское попрание законов. Настойчивы попытки возвратиться к законности, к точному соблюдению духа и буквы советского законодательства, успешность этих попыток — самое драгоценное завоевание нашей страны, сделанное ею за последнее десятилетие. И именно это завоевание Вы хотите у народа отнять! Правда, в своей речи на съезде Вы поставили перед судьями, в качестве образца, не то, сравнительно недавнее, время, когда происходили массовые нарушения советских законов, а то, более далекое, когда и самый закон, и кодекс еще не родился: «памятные двадцатые годы». Первый советский кодекс был введен в действие в 1922-м. Годы 1917–1922 памятны нам героизмом, величием, но законностью они не отличались, да и не могли отличаться: старый строй был разрушен, новый еще не окреп. Обычай, принятый тогда: судить на основе «правосознания», был уместен в пору Гражданской войны, на другой день после революции, но он ничем не может быть оправдан накануне пятидесятилетия Советской власти. Кому и для чего это нужно — возвращаться к «правосознанию», то есть, в сущности, к инстинкту, когда выработан закон?

И кого в первую очередь мечтаете Вы осудить этим особо суровым законом, не опиравшимся на статьи кодекса, судом, который осуществлялся в «памятные двадцатые годы»? Прежде всего — литераторов… Давно уже в своих статьях и публичных речах Вы, Михаил Александрович, имеете обыкновение отзываться о писателях с пренебрежением и грубой насмешкой. На этот раз Вы превзошли самого себя. Приго

вор двум интеллигентным людям, двум литераторам, не отличающимся крепким здоровьем, к пяти — семи годам заключения в лагере со строгим режимом, для принудительного, непосильного физического труда — то есть, в сущности, приговор к болезни, а может быть, и к смерти, — представляется Вам недостаточно суровым. Суд, который судил бы их не по статьям Уголовного кодекса, а без этих самых статей — побыстрее, попроще! — изобрел бы, полагаете Вы, более тяжелое наказание, и Вы были бы этому рады.

Вот Ваши подлинные слова:

«Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на разграниченные статьи Уголовного кодекса, а “руководствуясь революционным правосознанием”, ох не ту меру получили бы эти оборотни! А тут, видите ли, еще рассуждают о “суровости” приговора».

Да, Михаил Александрович, вместе со многими коммунистами Италии, Франции, Англии, Норвегии, Швеции, Дании (которых в своей речи Вы почему-то именуете буржуазными защитниками осужденных), вместе с левыми общественными организациями Запада я, советская писательница, рассуждаю, осмеливаюсь рассуждать о неуместной, ничем не оправданной суровости приговора. Вы в своей речи сказали, что Вам стыдно за тех, кто хлопотал о помиловании, предлагал взять осужденных на поруки. А мне, признаться, стыдно не за них и не за себя, а за Вас. Они просьбой своей продолжили славную традицию советской и досоветской русской литературы, а Вы своею речью навеки отлучили себя от этой традиции.

Именно в «памятные двадцатые годы», то есть с 1917 по 1922, когда бушевала Гражданская война и судили по «правосознанию», Алексей Максимович Горький употреблял всю силу своего авторитета не только на то, чтобы спасать писателей от голода и холода, но и на то, чтобы выручать их из тюрем и ссылок. Десятки заступнических писем были написаны им, и многие литераторы вернулись благодаря ему к своим рабочим столам.

Традиция эта — традиция заступничества — существует в России не со вчерашнего дня, и наша интеллигенция вправе ею гордиться. Величайший из наших поэтов, Александр Пушкин, гордился тем, что «милость к падшим призывал». Чехов в письме к Суворину, который осмелился в своей газете чернить Золя, защищавшего Дрейфуса, объяснял ему: «Пусть Дрейфус виноват, а Золя все-таки прав, так как дело писателей не обвинять, не преследовать, а вступаться за виноватых,

раз они уже осуждены и несут наказание… Обвинителей, прокуроров… и без них много».

Дело писателей — не преследовать, а вступаться…

Вот чему учит нас великая русская литература в лице лучших своих представителей. Вот какую традицию нарушили Вы, громко сожалея о том, что приговор суда был недостаточно суровым.

Вдумайтесь в значение русской литературы.

Книги, созданные великими русскими писателями, учили и учат людей не упрощенно, а глубоко и тонко, во всеоружии социального и психологического анализа, вникать в сложные причины человеческих ошибок, проступков, преступлений, вин. В этой проникновенности и кроется главным образом очеловечивающий смысл русской литературы.

Вспомните книгу Федора Достоевского о каторге — «Записки из Мертвого дома», книгу Льва Толстого о тюрьме — «Воскресение». Оба писателя страстно всматривались в глубь человеческих судеб, человеческих душ и социальных условий. Не для дополнительного осуждения осужденных совершил Чехов свою героическую поездку на остров Сахалин, и глубокой оказалась его книга. Вспомните, наконец, «Тихий Дон» — с какой осторожностью, с какой глубиной понимания огромных социальных сдвигов, происходивших в стране, и мельчайших движений потрясенной человеческой души относится автор к ошибкам, проступкам и даже преступлениям против революции, совершаемых его героями! От автора «Тихого Дона» удивительно было услышать грубо-прямолинейный вопрос, превращающий сложную жизненную ситуацию в простую, элементарнейшую — вопрос, с которым Вы обратились к делегатам Советской армии: «Как бы они поступили, если бы в одном из подразделений появились предатели?» Это уже прямой призыв к военно-полевому суду в мирное время. Какой мог быть ответ воинов, кроме одного: расстреляли бы! Зачем, в самом деле, обдумывать, которую именно статью Уголовного кодекса нарушили Синявский и Даниэль, зачем пытаться представить себе, какие именно стороны нашей недавней социальной действительности подверглись сатирическому изображению в их книгах, какие события побудили их взяться за перо и какие свойства нашей теперешней, современной действительности не позволили им напечатать свои книги дома? Зачем тут психологический и социальный анализ? К стенке их! Расстрелять в 24 часа!

Слушая Вас, можно вообразить, будто осужденные распространяли антисоветские листовки или прокламации, будто они передавали за границу не свою беллетристику, а, по крайней мере, план крепости или завода… Этой подменой сложных понятий простыми, этой недостойной игрой словом «предательство» Вы, Михаил Александрович, еще раз изменили долгу писателя, чья обязанность всегда и везде разъяснять, доводить до сознания каждого всю многосложность, противоречивость процессов, свершающихся в литературе и истории, и не играть словами, злостно и намеренно упрощая и тем самым искажая случившееся.

Суд над писателями Синявским и Даниэлем по внешности совершался с соблюдением всех формальностей, требуемых законом. С Вашей точки зрения, в этом его недостаток, с моей — достоинство. И однако, я возражаю против приговора, вынесенного судом.

Почему?

Потому, что самая отдача под уголовный суд Синявского и Даниэля была противозаконной.

Потому, что книга, беллетристика, повесть, роман, рассказ, словом, литературное произведение, слабое или сильное, лживое или правдивое, талантливое или бездарное, есть явление общественной мысли и никакому суду, кроме общественного, литературного, ни уголовному, ни военно-полевому, не подлежит. Писателя, как и всякого советского гражданина, можно и должно судить уголовным судом за любой проступок — только не за его книги. Литература уголовному суду неподсудна. Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря.

Вот это Вы и должны были заявить своим слушателям, если бы Вы в самом деле поднялись на трибуну как представитель советской литературы. Но Вы держали речь как отступник ее. Ваша позорная речь не будет забыта историей.

А сама литература отомстит за себя, как мстит она всем, кто отступает от налагаемого ею трудного долга. Она приговорит Вас к высшей мере наказания, существующей для художника, — к творческому бесплодию. И никакие почести, деньги, отечественные и международные премии не отвратят этот приговор от Вашей головы.

Лидия Чуковская 25.05.66