Епистинья Степанова

Глава 4. ЗАМУЖЕСТВО

И все-таки кто-то нас видит, замечает в круговерти жизни, в однообразном течении будней, видит именно нас, слышит наши слова. И мы кого-то выделяем среди живущих рядом с нами, иногда не подозревающих об этом, занятых своими заботами, чувствуем чью-то душу, рады видеть чьи-то глаза. Нас обжигает чье-то присутствие, нечаянная встреча, особенно в юности, в молодости.

В зыбком сегодняшнем родовом предании о замужестве Епистиньи сохранились ломкие обрывки и кусочки. Они складываются в коротенький рассказ.

Минуло тогда Песте «шестнадцать лет и две недельки на семнадцатый». И уже замуж?

Что творилось в ее сердце? Ведь только-только начиналась ее девичья весна, только-только запела она чистым своим голосом первые песни. Может, уже кто-то тронул ее сердце и кого-то примечала она среди парней на том хуторе, и ее уже радовало, обжигало чье-то присутствие, взгляд, слово.

И вдруг — замуж, за какого-то Михайлу. А где же ее зори, рассветы, ее соловьи, ее песни, коханый?

В добрую минуту Епистинья любила с улыбкой пропеть короткую песенку:

Может, кого-то напоминала ей эта песенка, кто-то пел ее «дивчиноньке» Песте?.. Как много душевных тайн уходит с каждым человеком, какой сложный мир исчезает без следа — целая вселенная.

Михаила Пестя не только не знала, но и не слышала о нем и не видела его.

Она-то не видела, но Михаил приметил ее, выделил, а вот сам подойти не осмелился. Не уверен ли был в себе, робок, скован своим чувством, или же она, охлаждая, скользила по нему равнодушным взглядом? Или смотрела на кого-то третьего, и Михаил заторопился посвататься. Заметно было позже в их совместной семейной жизни, что он любил ее немножко больше, потаенней, так любят открытое самим.

Позже, когда Михаила не стало, а сыновья выросли, Епистинья, подшучивая над собой, рассказывала, напоминала им:

— Ваш батько говорил: «Дети, вот подрастете — никогда не женитесь на такой, как ваша мать. Она всегда недовольная, она вот даже на фотокарточке сидит недовольная».

В этом воспоминании о муже видна была легкая вина, позднее раскаяние — все же могла бы и поласковей быть с Михаилом, не прятать чувств. Но уж такую она определила себе семейную роль. Искренне, глубоко любимая мужем, она могла себе позволить и немножко покапризничать, и сделать вид недовольной. Конечно, не настолько, чтобы выставить мужа смешным перед людьми; она, душевно тонкая и деликатная, прекрасно знала пределы таких возможностей, такой игры: в душевно чистых отношениях никак нельзя переигрывать, насмешка легко все может разрушить. Ну а самое главное — и она любила Михаила.

Понятно, что всякое девичье сердце в первую свою весну ждет своего принца, еще неясно, какого именно, лишь ясно, что особенного, отличающегося от всех, «гарненького». Но семейная крестьянская жизнь и принцы из мечты не очень подходят друг к другу. А в этой будничной семейной жизни Михаил оказался надежным и умелым, характер же у него был мягкий, покладистый.

На одной из немногих сохранившихся фотографий — Епистинья рядом с сыночками: красивая женщина, немножко озабоченная, вроде бы даже и действительно чем-то недовольная, но уверенная, счастливая, совсем не похожая на обремененную, задавленную большой семьей неграмотную крестьянку. По выражению ее лица, ее умных глаз, по гордой посадке головы видна непростая женщина, которую любил муж, и у нее замечательные сыновья.

Но это все — еще впереди. А пока Пестя, встревоженная, со смятенным сердцем приехала на хутор Шкуропатский к Даниле.

Устроено было сватовство со смотринами невесты и жениха. До этого Пестя, конечно, узнала, расспросила, кто такие Степановы, кто такой Михаил. Не паны, не казаки, такие же переселенцы, как и они, только из Курской губернии, русские, «кацапы», не «хохлы». Отец, Николай, ремесленник, на все руки мастер, мать — Акулина, четверо детей: Михаил, Пантелей, Фадей и Елена. Арендуют землю у пана Шкуропатского, держат тройку лошадей и выездной тарантас, на котором подряжаются возить венчающихся; кони быстрые, бегут так, что ветром сносит. Михаил — старший сын, работящий, смирный парень; как и отец, мастер: и плотник, и столяр, и кузнец, и сапожник; грамотный, умеет читать и писать… Сведения эти вряд ли развеяли сомнения Пести и вызвали интерес к Михаилу.

Данила к этому времени женился и построил хату, ведь прошло уже восемь лет с переселения. Вышла замуж сестра, тоже оставшаяся здесь на хуторе, Дарья, Одарка, она постарше Пести, вышла вроде бы удачно, за настоящего казака.

У Данилы в хате и проходило сватовство. И что делать, не понравился Песте суженый, «маленький, курносый кацап» из курской деревни… Какой была эта первая встреча, какие слова сказал ей Михаил, как он был одет, а она что надела — платье ли, юбку ли и вышитую кофточку, которые любила особенно?.. Где же все-таки увидел ее впервые Михаил, как действовал, кому сказал первому — отцу или обратился к Даниле, почему не решился сам подойти к ней? Что чувствовали оба во время сватовства? Как хорошо бы было обо всем этом рассказать, додумать, дочувствовать, как это все чрезвычайно, до невозможности важно, значительно, интересно. Тут — родники, истоки всей будущей семейной жизни, отсюда течет светлая или замутненная в самом начале река семейного счастья, все это навек остается в памяти, хранится в душе.

В такие минуты примечается каждый жест, слово; любая мелочь выдает характер и намерения, смотрится символом будущей жизни. Во всех этих первых встречах, первых обостренных сердечных впечатлениях много предчувствий, догадок, много тайной прелести, тонкого глубокого ощущения жизни, дыхания судьбы.

Лопнуло блюдечко, погасла свеча, завыла собака, кто-то перешел дорогу, пошел дождь, уродился хлеб — все воспринимается знаком будущей жизни, счастливой или не очень.

В жизни каждого человека есть подобные минуты, и, оставаясь глубоко в душе, согревая или печаля ее, уходят они навсегда с каждым из нас, растворяются в этом мире.

Переселившиеся на Кубань русские и украинские крестьяне и ремесленники в складывающемся своем быту и образе жизни испытывали сильное влияние казацких обычаев. Хотя казаки и сами — недавние украинские, русские и других национальностей крестьяне, они за многие десятилетия своей особой казачьей жизни выработали и свои обычаи, которые, впрочем, лишь в мелочах отличались от общих, крестьянских. Говорили казаки на языке, представлявшем смесь украинского и русского, одевались в одежду, представлявшую смесь одежды украинского крестьянина, закубанского горца и русского солдата или офицера, но они были — казаки и считали себя особым сословием, особыми людьми, хозяевами этой земли.

Хоть и не сложилась казачья жизнь по-задуманному, а все же она была яркой, пестрой, раскованной. По праздникам станицы гудели базарами. Особо широко и радостно, с обрядами отмечались Рождество, Масленица, Пасха, Троица, Покров. Зимой на льду реки проходили кулачные бои, драки улица на улицу, летом все высыпали на выгон станицы смотреть конную джигитовку, скачки, рубку лозы. Какая славная возможность для молодого казака показать красавца коня, свою одежду и свою ловкость!

Когда мальчику-казаку исполнялось 17 лет, станичное правление бесплатно нарезало ему положенный пай земли примерно в 10 десятин, по нынешним меркам в 10 гектаров. Доходами с этой земли он обязан был подготовить себя к военной службе: купить коня, сбрую, седло, обмундирование, шашку, кинжал. Молодой казак обязательно должен быть грамотным и полностью снаряженным, иначе его не брали на службу, что было великим позором для казака, его семьи, невесты. Неграмотного или совсем бедного казака звали в таких случаях «дымарем» — вылетел в трубу. Но большинство казаков старательно, ревностно готовились к службе, испытывали и себя, и коня на праздниках в скачках, джигитовке.

Осенью и весной проходили шумные ярмарки, недельные и двухнедельные. На станичной площади или в другом удобном месте строились палатки и балаганы, съезжались повозки, арбы, собиралось множество народа. Здесь можно было продать пшеницу, скот, лошадей, купить ткани, плуги, одежду, обувь, керосин, соль, спички. Но не только ради этого собирался народ на ярмарку. Это — праздник! Крутились карусели, качели, клоуны зазывали в цирк, ходили в толпе фокусники, цыганки, визжала шарманка, плясал медведь, попугаи доставали карточки с предсказаниями судьбы, силачи поднимали гири. Как притягивала ярмарка! Как долго шумная пестрота ее согревала сердце в буднях!

Понятно, что хозяевами таких праздников чувствовали себя казаки из тех, что побогаче.

Иногородние тянулись к казачьей жизни, старались подражать ей, ведь многое в ней проверено практикой, испытано временем. Но не очень теперь пускали казаки чужаков в свою жизнь: иногородние платили налоги за тот кусочек земли, на котором им разрешали построить хату; они не участвовали в выборах; дети иногородних учились, если вообще учились, в своих отдельных школах. Даже в мелочах казаки выделялись. Дети-казачата могли прогнать своих сверстников-иногородних со льда реки. На станичных улицах бегало великое множество собак, в каждом дворе их было по полдюжины: едет, бывало, казак, а за арбой бегут три-четыре его собаки; так вот, чтобы отбиваться от собак, казаки ходили с палками, а иногороднему положено — с тонкой лозиной.

Не могли иногородние носить и казачью одежду, хотя сами казаки заимствовали ее у горцев. Вначале переселившиеся запорожцы носили, вместе с чуприной на обритой голове, и свою одежду: сорочку, шаровары, «шириной с Черное море», перетянутые очкуром, казакин с поясом, баранью шапку. Горцы издалека узнавали казаков, обстреливали их. Кому-то пришло в голову надеть черкесскую одежду, которая вводила горцев в заблуждение; уменьшились потери. Одежда прижилась, и с царского разрешения казаки перешли на новую обязательную военную форму: черкеска с газырями, бешмет, кинжал на поясе, шапка-кубанка. В ряды ячеек-гнезд на груди вкладывались вначале трубочки с зарядами, позже боевые патроны к ружью системы «Бердана» и трехлинейной винтовке. Когда появились винтовки с коробками-магазинами, в ячеи на груди казаки-щеголи стали вставлять деревянные палочки, верхняя часть которых была украшена серебряными или золотыми колпачками с насечкой, а богатые казаки прикрепляли к колпачкам серебряные цепочки, концы которых сводились в одном месте и закреплялись на груди.

Красив и горд был казак в алом бешмете, черной черкеске с украшениями и башлыком, кубанке с алым верхом, при кинжале и шашке, на горячем коне! Ну а как пойдут казаки строем — сотней, полком — грянут:

Где уж тут сравниться с казаками мужикам-пентюхам, иногородним гамселам!

Все казачье выглядело привлекательным еще и потому, что привлекательна для прибывающих, переселяющихся сюда была казачья идея вольной жизни в степи подальше от властей, казачий дух. С этой казачьей вольной жизнью и желали приезжие слиться во всем, не соваться же в чужой монастырь со своим уставом.

Сватанье у казаков носило явные черты обряда, принятого у украинских и русских крестьян, оно должно проходить примерно следующим образом:

«Рушники» — гулянье у невесты, а затем у жениха родных и знакомых. Затем ближайшие родственники совещаются о дне свадьбы, подарках со стороны жениха и невесты. Произошло «зарученье».

В большинстве случаев о сватанье обе стороны знают заранее, потому и готовится для знака согласия свой хлеб. «На авось», то есть без договоренности, сватаются в случаях, когда совсем не уверены в успехе; у хозяев и хлеба-то для согласия не оказывается, арбуз или тыкву дают, чтобы все-таки что-то дать, а не только вернуть обратно принесенный хлеб. Ну а в случае успеха разрезают принесенный хлеб крест-накрест.

Михаил поторопился посватать Пестю, видимо, еще и потому, что женщин на Кубани было меньше, чем мужчин. В первые годы заселения, например, в 1801 году, на 100 мужчин приходилось 39 женщин; позже это соотношение постепенно выравнивалось, но еще не уравнялось: в первую очередь сюда приходили или бежали одинокие мужчины. Бывало, что и казаки вынуждены были жениться на девушках из иногородних, хотя делали это очень неохотно. Так что гут, как говорится, не зевай, жених, а то бобылем останешься.

День и час сватовства в нашем случае, конечно же, заранее оговаривали. Ясно, что сделать все молчаливо договорились попроще, по-свойски, по-домашнему, без лишнего шума и огласки, что всем живущим на хуторе было понятно. Поэтому Михаил шел свататься не со старостами, а с отцом и кем-то из соседей; шла и мать его, Акулина, ведь предстояло тут же обговорить все практические вопросы будущей жизни молодых — свадьбу, приданое и прочее.

Дело происходило поздней осенью, когда и положено справлять свадьбы. Осень на Кубани очень хороша: солнце нежаркое, но еще теплое и ласковое, поля убраны, вспаханы под новый урожай. Пусты огороды, но полны погреба и амбары, ярко цветут перед хатами астры, циннии, чернобривцы. Нет лучшего времени для свадеб.

Беленькие приземистые хаты хутора, крытые бурым камышом, стояли вдоль Кирпилей в одну линию. Напротив хат, через уличную дорогу, стояли скирды свежей соломы, стога сена.

По этой улице между рядом белых хат и рядом желтых скирд, по дороге, присыпанной былинками крупной, лоснящейся соломы, и шел Михаил со старостами к хате Данилы. Одет он, конечно, в лучшее, что у него имелось, по русской крестьянской моде того времени: брюки заправлены в хромовые сапоги, рубашка-косоворотка навыпуск, подпоясанная тонким ремешком, пиджак и кепка-восьмиклинка или, может быть, высокий картуз. Рядом шли приодевшиеся старосты и мать.

В хате Данилы сватов ждали. Подмели пол, прибрались. Наряжаться хозяевам не обязательно, но одеться надо почище, чем обычно. Ну а невеста надела свою любимую белую вышитую кофточку и нарядную юбку. Мать Пести Феодора Корнеевна и жена Данилы взволнованны и суетливы, Пестя же — растерянна, хмура, не скрывала досады и недовольства, так что на нее приходилось покрикивать. Больше всего ей хотелось в эти минуты, чтобы сватовство как-то отложилось, не состоялось.

Увидев в окошко идущих по улице сватов, в хате засуетились, заканчивая последние приготовления и быстро разговаривая почему-то вполголоса. Пестя, как и заранее условились, выскользнула из хаты и забежала в амбар.

Сваты зашли в хату, покрестились на иконы в переднем углу, поклонились: «Здравствуйте, хозяева, люди добрые!» В ответ с достоинством поклонились и поздоровались хозяева и пригласили гостей садиться.

Гости положили на стол хлеб, и, помолчав, покашляв, все заговорили о погоде, об урожае, о расчетах с паном Шкуропатским. Михаил крутил в подрагивавших руках кепку, украдкой оглядывал хату, начиная беспокоиться, не видя самой Пести. Хотя и отец, и Данила дали свое согласие и дело считалось решенным, Михаил волновался, посматривал по сторонам, вздыхал, слушая совсем ненужный разговор: где же сама-то Пестя, не убежала ли куда, не уехала ли опять на тот хутор, отказавшись выходить за него, а если еще здесь, то что она сейчас скажет.

Наконец гости оставили свой глубоко и искренне интересовавший всех разговор о погоде и урожае, почувствовав, что нашли общий тон и хорошее понимание. Сосед, ощутив поощрительный толчок Николая ногой, с улыбкой завел разговор в том смысле, что вот есть у них купец, а у хозяев есть красный товар… Теперь все смотрели уже, чуть улыбаясь, на Михаила.

Феодоре Корнеевне и Даниле будущий зять не мог не нравиться: степенный, спокойный, даже смирный, крепкий, лицо доброе, работящий, мастеровой. Что еще желать Песте? Хозяева и ответили в том смысле, что они-то не против, хоть уж очень молода красная девица и вроде бы рано ей еще, но как сама скажет, так и будет.

Пестя смотрела в дверную щелку амбара на окна хаты, втайне еще надеясь, что все как-то отложится, не состоится. Но из дверей хаты торопливо вышла жена Данилы и, заглянув в амбар, сказала, улыбаясь, взволнованным шепотом:

— Пошли!

Пестя встала на пороге хаты, тоненькая, шестнадцатилетняя. «Уже не девочка, но еще и не девушка», но в ней уже чувствовался крепкий характер, степная крестьянская красота.

Родителям Михаила невеста вряд ли так уж нравилась: совсем молоденькая, наймичка, ни хаты, ни приданого, но Михаила в семье любили и уважали, все-таки старший сын, отцов помощник, добрая душа, и раз уж так просит, так настаивает — что ж, так тому и быть. Но сегодня они держались уверенно: у жениха много преимуществ перед невестой.

Михаил и Пестя встретились глазами и впервые прямо и значительно посмотрели друг на друга.

По обычаю, Михаил подошел к ней, и они отошли в сторонку, к окошку, немного поговорить наедине. О чем говорить! Какие слова могли выразить их состояние?

Михаил смущенно и успокаивающе улыбался, показывая, что он понимает ее состояние, ее сомнения, но что все будет хорошо. Пестя выглядела растерянной, но она же была красивая девушка, «гарна дивчина», и не могла не показать Михаилу, что она «недовольна».

Данила твердым голосом позвал Пестю и Михаила к столу, строго спросил сестру: «Ну что, согласна?»

Михаил радостно улыбался. Пестя посмотрела на мать, на брата и опустила голову.

«Ну вот и хорошо!» — сказал Данила.

Все обрадованно зашумели, Феодора Корнеевна, перекрестившись, разрезала крест-накрест принесенный сватами хлеб и благословила дочь иконой Божьей Матери. Это была старинная родовая икона, привезенная вместе с другим имуществом с Украины; этой иконой благословила саму Феодору на жизнь с Федором ее мать.

На столе появилась бутылка горилки, и Данила, Феодора Корнеевна и родители Михаила стали обсуждать деловую сторону: свадьбу, приданое, условия жизни молодых.

Хоть и нерадостное, смятенное было у Пести настроение и много сомнений относительно жениха, что и незнакомый он, и не «гарненький», а все-таки сказать о своем несогласии не решилась. Не нашлось серьезных, убедительных для всех оснований и большого личного чувства протеста: Данила приказывал, мать рассудительно говорила о том, что у Степановых своя хата, люди они работящие, что она будет в доме мужней женой, а потом и хозяйкой в доме, а не наймичкой в панском имении. Да и свое одиночество и бесправное положение у хозяйки хутора надоели… А Михаил держался робко, смотрел на нее добрым взглядом, и хоть совсем не таким представлялся ей будущий муж, но, может, так и должно быть.

Свадьба для девушки — огромное событие, как и для всех женщин, всегда проявляющих к свадьбам большой интерес в отличие от мужчин. Может, это от большей эмоциональности женской натуры, более острого ощущения судьбы, но есть и естественные причины: кончалось девичество, начиналась жизнь замужней женщины. Женатый парень мог еще и погулять какое-то время с холостяцкой компанией; замужнюю женщину трудно представить вечером в кампании незамужних подруг — ее осудят, да и дети вскоре появятся, какие уж тут гулянки. Много песен и частушек сложено про бабью долю.

Любят женщины и просто посмотреть чужую свадьбу, хоть прикоснуться к чужому счастью, примерить его к себе, сравнить со своим, придумать и додумать в своей свадьбе то, что в ней не вышло; окунуться в чужую и как бы додать своей недостававшее. Отрадна свадьба женщине.

Свадьбы на Кубани проходили примерно по такому правилу.

Как хотелось бы рассказать в подробностях о свадьбе Песта и Михаила!.. Осень. Убрали хлеб, рассчитались с паном. Можно свободно вздохнуть. Есть что поставить на стол для свадебного гулянья.

Утром, когда под нежарким осенним солнышком ярко пестрели около хаты астры, розы, дубки, циннии и просторно открылись вокруг хутора степи, отец Михаила запряг в выездной тарантас разукрашенную тройку лошадей. То чужих возили венчаться в Тимашевскую, или Днепровскую, или Роговскую, чужих катали по улицам станиц и хуторов, а сегодня — женится сын; надо оказать честь станичному атаману, спросить разрешения, пригласить его на гулянье, а затем везти молодых в церковь.

Нарядная тройка с женихом, «боярином», друзьями подкатила к хате Данилы за невестой. Тут начался шумный и веселый торг «боярина» с родственниками невесты, требующими за нее выкуп.

Но вот дело улажено, и появляется Пестя. Мать помогла сшить ей белое платье и простенькую фату, и юная невеста, тоненькая, стройная, с такими живыми веселыми глазами, легко поднялась в тарантас, села рядом со степенным Михаилом, в темном пиджаке, картузе, светлой рубахе-косоворотке навыпуск, брюках, заправленных в начищенные сапоги. И нарядная тройка получила прекрасное завершение. Любой встречный не мог не остановиться, не улыбнуться.

По степной дороге тройка помчалась в станицу мимо опустевших осенних полей, необычайно просторных, где пролетали лишь стаи птиц. Михаил со смущенной улыбкой поглядывал на Пестю, и она понемногу начинала привыкать к нему, к его неназойливому, стеснительному вниманию.

Станичный атаман принял их важно, но милостиво, сказал молодым наставительные слова о жизни на благо Отечества, напомнил, что живут они на казачьей земле и обязаны почитать казаков как своих благодетелей; от приглашения на свадьбу отказался — уже приглашен на другую, дело осеннее, кругом свадьбы. Михаила и отца это не обидело и не расстроило, они иногородние, из бедняков, на такую честь и не рассчитывали.

Как хорошо было бы рассказать про венчание: легкий туман от волнения в глазах Пести, неловкость жестов молодых перед батюшкой, лучи солнца в окнах церкви, дым кадила и запах ладана, тяжесть медной венчальной короны на голове. А затем — про обратный путь на хутор с сидевшим рядом не женихом уже, а мужем… Как встречал их весь хутор, как обсыпали на счастье овсом, хмелем, благословили прадедовской иконой… На свадебном гулянье пели русские и украинские песни, звучала русская и украинская речь, на дворе плясали гопака, русского, цыганочку, а мужики толковали про аренду, пахоту, волов и лошадей. Сегодня, зная все, зная, что ждет Пестю дальше, как зорко вглядывались бы мы в приметы. Какие знаки подавала в тот день судьба; не споткнулся ли конь, не разбилась ли тарелка, не погасла или не выпала ли из рук свеча, не покрылось ли небо вдруг тучами?..

Как хорошо, как увлекательно было бы подробно рассказать про весь этот светлый и непростой день… И дело не в том, что никто сейчас об этом не помнит, вернее, нет тех людей, которые могли бы помнить. Жалко, но ни такого венчания, ни поездки на тройке в станицу к атаману и в церковь, ни самой свадьбы не было.

Известно лишь, что Пестя после договоренности в виде сватовства собрала свои немудреные вещички, какие у нее оказались к тому времени, и перешла жить к Степановым. Вот и все.

Мать подарила Песте родовую икону Божьей Матери для душевной опоры в новой жизни, наказала молиться, терпеть и уехала в станицу Бородинскую, к другой части своей большой семьи.

Свадьбы не было. Причин оказалось несколько. Главная, конечно, из-за бедности: свадьба — это большие расходы, это показ приглашенным да и всему хутору своей жизни, быта, имущества, дома, а показывать-то особенно и нечего.

Куда посадить гостей, что и в чем подать на стол?.. Свадебные обычаи требуют много всяких неизбежных церемоний. Например, подарки молодым от родителей. А что они могут им подарить? Или показ гостям приданого невесты. Но где у Песта такое приданое, чтоб его можно было показывать, хвастаться всей свадьбе, всему хутору?.. Нет, по обычаям свадьба не получалась, а комкать ее, делать убогой и самим совестно, да и смешить хуторян, а особенно казаков в округе не стоило.

И еще были весомые причины. Допустим, поднатужившись, могли Степановы сыграть кое-какую свадьбу: все-таки денежки не Бог весть какие, но водились, вот и тройка свадебная с тарантасом есть, можно было пустить хоть легкую пыль в глаза хуторянам — поехать в станицу Тимашевскую на тройке венчаться.

Но жених и невеста — иногородние, приезжие, гости на казачьей земле, бедняки — гамселы, то есть хамами сели на чужую землю. И вдруг — на красивой тройке в казачью церковь. А что скажет атаман? А станичное правление? А сами казаки, особенно молодые, не выкинут ли какую-нибудь злую шутку? Чего это, мол, гамселы развеселились, раскатывают на тройке по их станице?..

Опасна для иногородних вся атмосфера жизни станиц, вообще своеобразна, накалена. Исследователь жизни казаков П. О. Кириллов пишет о казаках станицы Стародеревянковской в те годы на страницах «Кубанских ведомостей»:

Любопытен взгляд автора и тон этих заметок: о казачьей жизни в казачьей газете исследователь пишет как о чужой экзотике. При всей симпатии это все-таки взгляд господ на колоритную, но перекрученную, обозленную народную казачью жизнь. Не рискует автор выяснить или хотя бы задать вопрос: за что же «вольные казаки» так ненавидят свое начальство? С чего это вдруг? Ведь это не пустой вопрос. Но автор отлично знает, что тогда надо говорить обо всем, что накалило, обозлило казачью жизнь, — и о земле, и о воле, и о казачьей идее, преданной этим начальством.

Нет уж, лучше Степановым не дразнить гусей, сидеть тихо в их положении, не шуметь, не привлекать внимания. Это общая черта всех приехавших на Кубань иногородних бедняков — держаться незаметно и скромно во всем… Да и родственников не было на хуторе ни у той, ни у другой стороны, так что и звать-то на свадьбу было некого; некому и обидеться, что не соблюден обычай. Так было принято среди бедных иногородних — свадеб не устраивать: не по карману, не по чину, опасно.

Не было свадьбы. И Пестя с Михаилом не отличались от других. Да и долго еще, до послевоенного, послесталинского уже времени редки были в хуторах и в станицах традиционные, добрые, по всем правилам крестьянские свадьбы. Вообще свадьбы бывали, но чаще такие, о которых женщины вспоминают с горечью, с печальными вздохами и слезами; ведь все время жили, стараясь держаться потише, как бы украдкой: то около казаков, то в бедноте, то строили жизнь будущую, где настоящему как-то не находилось места. И у казаков стихли свадьбы после Гражданской войны: столько бед обрушилось на их головы и натворили они сами, что какие тут свадьбы.

Потому пожилые женщины жадно, азартно ходят смотреть на нынешние свадьбы: не сыграли своей путевой, хоть чужую посмотреть, оценить, на чужое счастье порадоваться, около него погреться.

Хоть и не было свадьбы, но нельзя же без венчания. Простенькие венчания крестьянских пар совершались в будничные рядовые дни, когда в церкви мало народу, совершались торопливо, скромно, по сокращенному ритуалу.

Пестя, молодая сноха, пришла в хату Степановых.

Было ей тогда, по ее словам, «шестнадцать и две недельки на семнадцатый». Выходит, Епистинья знала год и день своего рождения, с которым вышла некоторая путаница.

В старости решила она переехать к дочери в Ростов-на-Дону, ей потребовался паспорт для прописки. Но не оказалось никаких документов, в которых были бы указаны положенные данные о времени ее рождения. То ли Епистиния Федоровна не придала всему этому значения, то ли просто запамятовала, но не смогла она сказать день и год рождения, и их записали приблизительно, по показаниям врача, — 5 мая 1876 года.

Позже, когда Епистинии Федоровны уже не стало, в бумагах дочери нашелся старинный паспорт Михаила Николаевича Степанова, выданный ему Генеральшенским волостным правлением Курской губернии в 1911 году: видимо, станичные власти потребовали.

Согласно этому документу Михаил Николаевич родился 23 мая 1878 года в селе Снитском Генеральшенской волости Дмитровского уезда Курской губернии. «Вероисповедание: православное. Род занятий: чернорабочий. Состоит ли или не состоит в браке: женат. Находятся при нем: жена Епистиния 29 лет, сыновья: Александр 11 лет, Николай 9 лет, Василий 4 лет, Филипп 2 лет…»

Таким образом, в 1911 году Епистинье было 29 лет. Значит, родилась она в 1882 году, а не в 1876-м. Вышла замуж шестнадцати лет — в 1898 году. Первенец, девочка, родилась в 1899 году. Все сходится.

Эти расчеты приходится привести потому, что пока в музейных документах и некоторых изданиях указывается год рождения Епистинии Федоровны — 1876-й или даже 1874-й, а в 1966 году при ее жизни торжественно отмечалось девяностолетие, и сейчас вроде бы как-то и неловко уточнять ее годы и подвергать сомнению правомерность юбилея…

Есть сомнение и в том, что она родилась 5 мая. Если, по ее словам, в день замужества ей было «две недельки на семнадцатый», то выходит, что они поженились с Михаилом в середине мая. Но в мае у крестьян не принято жениться. Кроме того, сохранилось в воспоминаниях сетование Епистинии Федоровны на попа за такое неуклюжее имя, которое он ей дал. «Якэ было в святцах, такэ и дал…» В святцах имя «Епистимия» стоит 18 ноября по новому стилю, 5 ноября — по старому. Пожалуй, это число и есть день ее рождения, ведь осень — наиболее подходящее время для свадеб. Вот и выходит, что родилась Епистиния Федоровна не 5 мая 1876 года, а 5 ноября 1882 года.

Путаница и неясность с днем и годом рождения не являются чем-то необычным, они как раз естественны и показательны: не берегут остатки истлевших воспоминаний и сведений в простых крестьянских родах, не придают им никакого значения. А из окружающих кому особенно есть дело до старенькой бабушки и ее жизни?

И вот еще что тревожно. Когда наконец-то была широко замечена трагедия семьи Степановых, внимание к Епистинье усилилось: появились газетные публикации, вышел короткий, но сильный документальный фильм о ней. Но уже с первых публикаций обозначилось стремление рассказывать о Епистинье гладко, «правильно», «как надо»; мало точных деталей, неповторимых черт ее характера, судьбы, сложнейших, запутанных, неуклюжих обстоятельств жизни, что составляет непременную принадлежность каждого жившего на свете и что всегда особенно убедительно в рассказах о конкретном человеке. Ничего нет о жизни ее матери и отца, ее братьев и сестер, об атмосфере давнего времени, когда она жила.

Как странно. Даже когда жила рядом женщина такой судьбы, такой души, и то внимание к ней, к ее жизни всех, включая и близких родственников, было похожим на торопливое досужее любопытство, и на множество конкретных вопросов о жизни Епистиньи сейчас нет ответов. «Если бы мы знали, что это кого-то будет интересовать, мы бы расспросили…» Ну а сами-то, просто для себя!.. «Да она много чего рассказывала, разве мы ее слушали…»

Внимание к другому человеку, сочувствие, желание понять особенности его судьбы и характера, понять строй его души, чувств и мыслей, его настроение требует развитости, работы своей души. Тот, кто прорвался к этому, — все равно что пробудился, он понимает, чего достиг, что открыл в этом мире. Но как мало таких, какая редкость такой человек!

Многим из нас неинтересен другой человек, по большому счету, а не досужему любопытству. Да что там другой человек! Далеко не каждый из нас может связно и твердо рассказать о себе, о своих убеждениях, мировоззрении, чертах и особенностях своего характера. А что это дает? Невероятно много в самопознании человека, в полном ощущении жизни, неискаженном, глубоком восприятии этого мира, в поисках ответов на неизбежные вопросы, встающие перед каждым: как жить, что есть жизнь и смерть, правда и ложь, что есть судьба, счастье, время.

Когда начинаешь сравнивать себя со своими родственниками, — сколько обнаруживаешь сходства, как понятней становятся собственные привычки, черты внешности, особенности своего характера, судьбы!

Приблизительность и размытость представлений решительно обо всем стало нашей бедой. Давно с тревогой замечена неустойчивость сознания нашего народа, отсутствие у него «стойких демократических традиций», уважения к закону, терпимости к иному мнению. И все это вместе с простодушной доверчивостью. Отчего это все?

Стремление к воле, братству глубоко заложено кем-то в кровь, в характер нашего народа. Другим он быть не может, это его суть. На протяжении веков народ наш главное внимание уделял поиску воли, а не свободы, то есть поиску таких форм жизни, которые основаны были бы на любви, вере в Бога, на совестливых братских отношениях в своей среде, и меньше обдумывал формальное общественное и государственное устройство, законы, меньше придавал им значения, полагаясь на более важные, хоть и неписаные законы воли. Слишком велики пространства, на которых он расселился, чтобы жизнь на них была охвачена едиными правилами. Этим постоянно пользовались и пользуются расчетливые, корыстные люди, пробиваясь к власти, образуя правящий слой, устанавливая зыбкие, выгодные лишь себе порядки. И жизнь народа перекашивается, корабль народной жизни кренится, отношения рвутся, путаются, озлобляются и накаляются. По этой гримасе иные судили и сейчас судят о лице и душе народа. По равнодушию к формальным правилам жизни, по отсутствию «стойких демократических традиций» кое-кто говорит о неспособности нашего народа к государственному устроению. Ясно, что это не так.

Но в обиходе все это оборачивается разливанным морем необязательности, своеволия, неточности, нетщательности, неверия в себя, поклонением слову, а не делу. Не развит вкус к правде, какой бы горькой она ни была, легко рождаются и приживаются нелепые выдумки, чудовищные слухи, реальное в пересказе искажается, слишком много говорится «как надо» или «назло», легко рождаются большие и малые легенды.

Все это сказывается на том, что выходит из-под наших рук, на морали и нравственности, на взаимоотношениях людей, на внешнем облике нашего Отечества, на общем качестве жизни. Вот почему в который раз уплывали у нас из рук и земля, и воля.

Как укротить нам расхристанный наш дух, направить его энергию на созидание, на дело? Как связать великую народную цель с будничными делами, не потерять эту цель в текущей жизни?

Воля — высшая форма общественного устроения, наиболее соответствующая духу, характеру и предназначению нашего народа. Но весь многовековой, кровавый опыт жизни народа показывает, что законы воли невозможно воплотить без свободы и демократии. Свобода и демократия — необходимые компоненты воли. Опыт требует постоянного внимания и серьезнейшего отношения к государственному и общественному устройству, требует знания и уважения законов «формальных», соблюдения золотой середины, когда бы народ знал и уважал государственные установления, а те не подавляли бы волю, не отнимали землю. Нельзя народу оказываться в положении, когда он вынужден вести борьбу со своим же государством. Надо охранять волю с помощью демократии и свободы, надо охранять землю с помощью свободы и демократии, и в охране этой надо быть раз и навсегда бдительным. Другого, более легкого пути нет. Люди так устроены, что всегда будут «кристаллизоваться», дробиться на слои и группы, а слои и группы будут стремиться стать правящими, сесть на шею народа. И нужен постоянный трезвый и свободный взгляд на все происходящее в жизни народа.

Надо начинать уважать живущего рядом, его слово, его мнение, а для этого знать себя, других, знать историю своего и других родов, своего и других народов. В истории — великие и убедительные уроки жизни, великий опыт, уже оплаченный кровью.

Не помнящие родства, не знающие народных целей — это люди толпы, изгои, которых легко обмануть, легко двинуть на любое недоброе дело. Ничего не стоит отнять у таких волю, отнять землю.

В положенный срок после замужества родилась девочка. Дочка, первенец, Степанида, Стеша, Стеня. Вот уже она весело шлепает босыми ножками по глиняному полу, уже лопочет что-то на радость всем. Затем родился мальчик, Саша, который останется в памяти матери как Саша-старший. Стеня стала помогать матери нянчить братика.

Тогда и произошел нелепый случай, который окончился так горестно.

Валентина Михайловна, дочь Епистиньи, рассказала о происшедшем так:

Беда, произошедшая со Стеней, частенько бывала в крестьянских семьях: дети крутятся около печки зимой, завороженные огнем, теплом, запахами чего-то вкусного, мешаются под ногами старших, которые готовят обед семье, варят корм скоту и птице, озабочены хозяйственными делами, своими отношениями, а потому прикрикивают на вертящихся тут же детей. И немало детишек, пятясь, садилось в чугун с кипятком, стоявший на полу. В чугун нельзя упасть боком или передом, в него можно угодить рукой или сесть. Вот и Стеня попятилась, споткнулась и… Крики, плач, горе, беда!..

Поднялась суматоха, никто толком не знал, что делать в таких случаях с ребенком. О существовании больниц и врачей имели неопределенное представление, на хуторе врача не было, а идти в станицу — так это казачья больница, казачий врач, да и есть ли он там? Авось как-нибудь сами.

А как лечились сами? Знаток жизни казаков того времени сообщает: «При «несплячке» носят под кур, сидящих на насесте, причем на кур бросают горсть соли с шептанием. От насморка дают нюхать зажженную шерсть с кошачьего хвоста. От лихорадки пьют с чаем горчицу или едят муравьев. От куричьей слепоты окачивают больного холодной водой, так чтобы он испугался». Лечились и травами.

Но это все рассчитано на болезни, которые приходили не сразу и длились долго, а здесь несчастье, и что-то делать надо было тут же.

Кому-то пришло в голову посадить Стеню на снег, затем в холодную воду, полагая, что это снимет жгучую боль. Снег прикладывали к ошпаренным местам и после.

Девочка плакала. Догадались затем смазывать ожоги топленым салом.

Стеня указывала пальчиком на обожженное и просила мать: «Вот тут помажь и вот тут, — и вздыхала по-взрослому, — ох, Господи!..»

Умерла девочка не к утру, а через несколько дней, умерла от воспаления легких: ее простудили, держа голышом в снегу и в холодной воде.

И умолк звонкий голосок, умолкло лепетанье, ушла Стеня, первенец. Открыт счет потерям. Маленький гробик отнесли на печальный курган.

Конечно, вряд ли свекор и Михаил сказали в один голос: «Если она умрет, мы тебя выгоним»; добрый, немногословный Михаил такое и не выговорит. Но в том неожиданном несчастье, вина за которое легла на Пестю, в горе и жалости за девочку с Пестей, наверное, не церемонились и наговорили ей всякого, не считаясь с тем, что это ее дочка, что у нее и самой черно в глазах.

Епистинья позже никогда не жаловалась на свекровь, вообще в рассказах о прошедшей жизни не касалась своих отношений с нею. Очевидно, душевных отношений не сложилось, но и не было чего-то непримиримо злого.

Ведь и у Акулины судьба не подарок: по домашнему, семейному преданию, она еще там, в селе Снитском Курской губернии, выкармливала грудью щенков барина по его приказу… Свекровь могла, очевидно, упрекать Пестю, что она пришла в семью бесприданницей, с пустыми руками, но, сама труженица, она не могла не видеть, что за руки оказались у Пести. Пестя — толковая работница, расторопная, терпеливая, старательная, кричать и ругаться не умела, не капризничала. В домашних делах Акулина сразу почувствовала облегчение, хотя, как и положено, она показывала свою власть над снохой-бесприданницей.

Свекор Николай, труженик, мастер, бывал и добрым, бывал и сердитым, зла подолгу не держал. Но в отношениях к женщине принял правило казаков: бабу всерьез не принимать. Однажды Пестя попросила его взять в семью ее сестру Одарку, которая вышла замуж за казака; тот относился к жене, иногородней, да еще из бедной семьи, в худших казачьих традициях: издевался, бил, выгонял из дома. По принятому у казаков обычаю, когда хозяин возвращается откуда-то верхом на коне, жена должна встретить его, открыть ворота. Замешкалась ли Одарка, или упустила из виду, но не встретила мужа, не открыла ворот. Тот набросился на нее с кулаками, избивал немилосердно, Одарка едва вырвалась, оставив в руках мужа разорванное платье, и в чем мать родила убежала в степь, где пастухи дали ей кое-какую одежду… Свекор принять Одарку отказался: «Даден собаке мосол, хоть сразу ешь, хоть долго грызи», — ответил он расхожей, принятой здесь бытовой мудростью. Не вступился за сестру и Данила. Наверно, и Николай, и Данила опасались связываться с казаками, покушаться на их давние, запорожских времен правила… О судьбе Одарки больше ничего неизвестно; высветился во тьме ушедшего времени кусочек ее жизни, и все исчезло.

Михаил с Пестей решили отделиться и жить своим домом. Задумала-то это, похоже, Пестя. А уж чего задумает жена, то потихоньку, но упрямо добьется от мужа, настоит на своем. «Ночная кукушка денную перекукует».