Эпизоды жизни

О юных невестах и злобных старухах

— Привет, невеста!

Я улыбнулся и получил в ответ осуждающе недоумённый взгляд. Убираю с лица улыбку и перехожу на «вы».

— Взвесьте мне десяток бананов.

Она меня не узнала. Конечно, прошло сорок лет, но я-то её узнал! Разглядел в этой раздобревшей, мрачной и усталой бабе ту шестилетнюю девочку, которую целую жизнь назад звали моей невестой. Она не была первой. До неё у меня уже были две или три — как считать! — невесты.

В те далёкие времена наш город казался мне ужасно большим, хотя на самом деле Коломна тогда была почти вдвое меньше, чем сейчас. К сожалению, я рос без отца. Мои родители развелись, когда мне было три года, и мы с мамой переехали в небольшую комнату в коммуналке пятиэтажной хрущобы. Мама работала на заводе в две смены на двух станках и училась на заочном отделении в педагогическом институте. Утром она уходила на работу, а я целый день проводил во дворе нового, незнакомого двора. Я не знал местных детей, зато им их родители, видимо, доходчиво объяснили, что не стоит дружить с сыном «этой». Отношение к матерям-одиночкам в те времена у окружающих было крайне негативное, отнюдь не столь радужное, как показывалось в тогдашних кинофильмах.

Я до сих пор не могу понять и простить тех околоподъездных старух. Все они прожили нелёгкую жизнь, перестрадали войну, голод и разруху. Не раз при мне они совали своим внукам конфеты или яблоки, громко приговаривая: «На, деточка, ешь! Сам ешь, никому не давай!». Ещё эти старухи ревниво следили за тем, чтобы никто не обидел их кошек. Почему они были так жестоки ко мне? За что изливали на меня свою злобу? Да, у моих родителей не сложилось. Они разошлись, и мать растила меня одна. Ей пришлось работать на двух работах и, конечно, хотелось вновь устроить свою жизнь. Она встречалась с мужчинами, те её провожали, заходили в нашу комнатушку в коммуналке. Всё это, разумеется, видели и соседи, и те старухи, сидевшие с раннего утра до позднего вечера у подъезда. Они тихо что-то шипели моей матери вслед, а потом громко обзывали её разными гадкими словами при мне. Особенно при мне!

Некоторые из этих старух тоже растили своих детей одни — их мужья не вернулись с войны. Они полностью хлебнули горькую чашу матери-одиночки и, казалось бы, должны были сочувствовать если не моей маме, то хотя бы мне. Однако любая дворовая кошка или голубь были им ближе, чем я, вечно голодный, одинокий ребёнок. Кошкам доставалось молоко и объедки, голубям — крошки и семечки, мне — злобная ругань. Почему? Мама родила меня в законном браке, не нагуляла не знамо с кем. С женатыми мужчинами не встречалась. За что же нас ненавидели те околоподъездные старухи?

Мама в конце концов снова вышла замуж, и мы переехали из того двора в другой, где у подъездов тоже точно так же сидели и обсуждали всех подряд такие же злобные старухи. А так как новый дом был всего лишь через дорогу от прежнего, злобное шипение в наш с мамой адрес не прекратилось.

А мои бабушка с дедушкой жили, можно сказать, на другом конце города в сталинской коммуналке. Комнаты там были меньше, зато потолки выше, и во дворе у каждой семьи был построен свой собственный сарайчик с погребом. На выходные, а то и на одну-две недели, мама привозила меня сюда на трамвае. Считать я пока не умел, и потому на каждой остановке загибал пальчики на руках, но меня постоянно отвлекало что-нибудь интересное за окном или в вагоне, я сбивался и, в конце концов, плюнул на эту затею.

Во дворе бабушкиного дома я был своим. Здесь меня все знали и любили, и я всех знал и любил. Ну, почти всех. И поэтому, неожиданно попав после развода родителей во враждебную обстановку нового дома, я всей душой стремился сюда, к бабушке, хотя бы на выходные.

Но, к сожалению, моя мама часто ссорилась с бабушкой. Я был мал и не понимал причину этих ссор. Обе, и мама, и бабушка, были упрямы и самолюбивы, что сильно препятствовало примирению сторон. Обычно, первым кончалось терпение у деда. Он вскипал, орал, крыл матом обеих упрямиц и, в конце концов, заставлял их возобновить нормальные отношения. Но мир длился недолго, и я вновь был вынужден проводить тоскливые дни во враждебном мне дворе.

Несколько раз я пытался сам, без мамы, сесть в трамвай и уехать к бабушке, но кондукторши меня не пускали. Но однажды, тёплым летним днём, я просто пошёл вдоль трамвайных рельс. Заблудиться я не боялся, так как прекрасно изучил маршрут из трамвайного окна.

Невыносимое зловоние вдруг накрыло меня, заставив ускорить шаг. Это ветер подул со стороны мясокомбината. Коломна строилась, росла, и бывшая окраина оказалась внутри города. Через несколько лет мясокомбинат перенесут отсюда подальше, за новые пределы Коломны, но город вновь расширит свои границы, и запах горелых костей опять начнёт мучить горожан. Стараясь дышать ртом, я постарался поскорее миновать зловонные стены мясокомбината и вскоре вышел на развилку. Отсюда рельсы убегали в сторону Холодильника. Но я знал, что мне нужно держаться большого трамвайного кольца, и повернул на улицу Зелёную. Нынешних многоэтажек здесь тогда ещё не было. И дороги вдоль них не было. Была тропинка, по которой я смело шагал.

Слева от меня высились заборы частных домов, справа тянулись рельсы, поэтому машины мне не угрожали. Шоссе тогда было только с одной стороны трамвайной линии, и ездили по нему в основном грузовики и цементовозы. Частные легковушки были редкостью, особенно в этих рабочих районах. Так что меня больше пугали сторожевые псы, лаявшие и гремевшие цепями за заборами, вдоль которых я ковылял.

И вот, наконец, передо мною появилось маленькое кольцо, где некоторые трамваи разворачивались и шли в обратном направлении. «Улица Осипенко! — объявляли водители. — Трамвай дальше не идёт». Я обрадовался, так как дорогу отсюда до бабушкиного двора я не раз прошёл с мамой и прекрасно её помнил. Вообще-то, нужная нам с мамой остановка была следующей, но не всегда удавалось сесть на трамвай, который ходил по большому кольцу. Душа моя ликовала: я всё же дошёл! Сам, один, назло этим вредным кондукторшам и злым бабкам с нашего двора. Впереди меня ждут игры с друзьями и сладкая бабушкина тюря.

Конечно, вместо тюри я схлопотал порядочные трёпки и от бабушки, и от мамы, но маршрут был проложен! И когда мои самые любимые женщины в очередной раз развязывали войну, я покрепче завязывал шнурки, натягивал панамку и отправлялся вдоль трамвайных рельс. Ведь в бабушкином дворе я всегда был своим, а не «сыном этой». Там знали и помнили моего отца, мать никогда не появлялась там с другим мужчиной, пока, конечно, снова не вышла замуж. И сидевшие у подъездов старушки никогда меня не обижали. Да бабушка им этого и не позволила бы! Не говоря уж про дедушку.

Здесь, во дворе бабушкиного дома я и нашёл свою первую невесту. Сейчас уже я даже не могу припомнить её имя. Нам было где-то по три-четыре года. У неё были смуглое от природы лицо, коленки в болячках от ушибов и какой-то дефект речи. Этот дефект, а также пара белых пигментных пятен на одной из щёк что-то затронули в моей душе. Короче, однажды, когда мама пришла меня навестить, я торжественно представил ей свою невесту и заявил, что мы с ней поженимся, как только подрастём. Мама с бабушкой, конечно, всецело поддержали нас в столь важном намерении и тут же устроили торжественный обед. На обычный обед меня зазвать было весьма затруднительно. Между прочим, у нас с моей первой невестой даже был свой собственный дом. Он находился под старой рассохшейся лодкой, лежавшей в палисаднике, видимо, под хозяйским окном.

Однако, вскоре родители моей суженой куда-то переехали, и наш роман был прерван, а разлука омыта обильными слезами. Я грустил, не хотел жить у бабушки, и мама отдала меня в детсад. По крайней мере, мне приятнее думать, что причина была в этом, а не в том, что, наконец-то, появилось свободное место.

В детском саду у меня скоро появилась новая, вторая, невеста. Её звали Оля, и она была совершенно не похожа на первую. Чистенькая, коротко стриженая (чтобы не заводились вши), с нормальной дикцией. Я удивляюсь: кому пришла в голову идея одевать мальчиков и девочек в детских садах в одинаковую одежду? Конечно, в тогдашних магазинах не было особого выбора одежды, но вот я гляжу на фото, где наш отряд, взявшись за руки попарно, куда-то идёт, ведомый лохматой воспитательницей, и не могу определить, кто мальчик, а кто девочка. У всех одинаковые трусики, майки, фартучки, панамки и «мальчишеская» стрижка — унисекс тех давних лет.

Мы быстро подружились с Олей. После первого «брачного» опыта меня совершенно не трогали насмешки мальчишек и дразнилки типа «жених и невеста», и потому они быстро прекратились. Мы с Олей постоянно были вместе и даже спали, можно сказать, в одной постели, так как наши кровати стояли посреди спальни и были сдвинуты вместе. От меня Оля узнала, чем мальчики отличаются от девочек, а я от неё, что такое глисты. Однажды она просто затащила меня в девчачий туалет, чтобы показать их, так сказать, в натуре, потому что это проще, чем пытаться объяснить словами. Как ни странно, необычность места, предмет разглядывания и отвратительный запах меня совершенно не смущали, а вот вид глистов и сам факт возможности их жизни внутри человека, видимо, поразили изрядно, раз я помню этот ликбез до сих пор!

После садика у меня появились сразу две невесты. Так как мама целыми днями работала, я свободно выбирал место игр: наш двор или двор бабушки. Между этими дворами было всего семь трамвайных остановок. Столь огромное расстояние гарантировало то, что мои невесты не знали друг о друге. Кто из них был третьей, а кто четвёртой, сейчас судить трудно. Помню только, что их обеих звали «Наташа», что для меня было весьма удобно. Раз моя первая невеста была с бабушкиного двора, то вполне допустимо считать третьей Наташу, которая была какой-то родственницей тёти Шуры, бабушкиной соседки по квартире. Она со своей мамой часто приходила в гости к тёте Шуре, когда я гостил у бабушки. Так мы и познакомились.

С этой невестой мы пошли дальше предыдущих — стали учиться целоваться «по-взрослому». Начали мы сеанс, конечно, на природе, в густой, высокой и душистой траве палисадника, а потом обнаглели и расположились прямо на дедушкином диване. Там нас и застукал Виталька, сын тёти Шуры, которого выставили из соседской комнаты «гулять», дабы не мешал взрослым разговорам и сплетням. К этому времени мы с Наташкой уже практически пресытились поцелуями, да и распухшие губы начали ощутимо побаливать. Поэтому громкие Виталькины насмешки я с облегчением воспринял как сигнал к окончанию урока. В дальнейшем, при встрече, мы старались оторваться от ревниво надзиравшего за нами Витальки и, уединившись где-нибудь, повторить урок.

Другая Наташа жила в нашем подъезде на первом этаже и была младшей сестрой моего друга Кольки. Так как моя мама вынуждена была работать с утра до позднего вечера, я целыми днями торчал во дворе. По выходным здесь появлялся ещё один «изгой» — тот самый Колька. У него были мать и отец, старший брат Вовчик и младшая сестра Наташка. Почему родители отдали своего среднего ребёнка в интернат на пятидневку, я не знаю. Жили они в отдельной трёхкомнатной квартире, зарабатывали достаточно. Отец, плюгавенький пьянчужка, которого все звали просто Шмулька, потому что никто не знал и не хотел знать его настоящего имени, работал шофёром и дважды падал вместе с машиной в реку с Щуровского моста. Мать, тётя Маня, работала посудомойкой в рабочей столовой, поэтому с продуктами у них в семье никогда не было проблем. Они даже завели в сарайчике свиней, а когда одна опоросилась, принесли четырёх поросят домой, и те бегали по всей квартире, пока не подросли. Тётя Маня вёдрами носила с работы пищевые отходы, и из их квартиры несло, как из свинарника.

Видимо, Колька чувствовал некоторую свою отторгнутость от семьи. Мы сдружились и постоянно старались защищать друг друга в дворовых стычках. Колькин старший брат, Вовчик, почему-то старался задирать нас обоих. В будни защитить меня было некому, зато по выходным мы с Колькой, объединившись, несколько раз от души «объяснили» ему, что младших обижать нехорошо. Вскоре Вовчик перестал сам колотить нас, но постоянно старался натравить кого-нибудь из дворовых хулиганов.

Тётя Маня была очень рада, что мы с Колькой подружились. Она никогда не отзывалась о моей маме плохо и всегда ругала Вовчика, когда тот обижал меня или Кольку. Часто, заигравшись со мной во дворе, Колька отмахивался от зовущей обедать матери. Тогда тётя Маня выходила во двор, хватала нас обоих за уши и тащила за стол. Вскоре я бежал на её зов, как к себе домой. Мы вместе обедали, играли с поросятами, чистили их и за ними. А когда Шмулька начинал «воспитывать» сыновей, ремня доставалось и мне.

Шмулька часто буянил в пьяном виде. Тётя Маня была выше его почти на голову и массивнее, наверно, вдвое. Но почему-то никогда не сопротивлялась, когда муж распускал руки. Однажды мама зашла за мной в один из таких моментов. Она была с подругой. Тётя Лида ворвалась в комнату, зажала Шмульку головой между ног, спустила с него штаны и начала охаживать тем самым ремнём, которым тот только что бил жену.

— Лидка! Что ж ты делаешь? — выл буян. — Ты ж всё моё хозяйство наружу вывалила!

— Какое там хозяйство? — басила тётя Лида. — Я вообще не вижу, чем ты сумел трёх детей настрогать!

— Лидка! Хватит!

— Терпи. Я тебе покажу, как жену бить!

— Она сама виновата! Я её прикрыл, а она бражку прячет.

— Как это прикрыл? Она что: от другого детей нагуляла?

— Нет. Дети мои. Но жили-то мы до свадьбы, а я на ней всё же женился, не бросил!

— Ах ты, гад! Так вот тебе ещё и за это!

Так мы и жили. Когда тётя Маня стирала, то, не слушая возражений, сдирала с меня одежду, давая взамен что-нибудь чистое из вещей своих детей. Когда у них был «банный день», тётя Маня запихивала в ванну сначала братьев, а потом нас с Наташкой. Наташка была года на три младше меня, и поэтому её мать не видела причины для меня стесняться. Она тёрла нас по очереди мочалкой, а потом вытирала одним огромным полотенцем. Именно после первого подобного купания нас с Наташкой стали звать женихом и невестой.

И вот теперь, через сорок лет, я улыбнулся ей и сказал: «Привет, невеста!», а она меня не узнала…