Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси

4.1. Из истории исследования

Северо-Запад России, ее прибалтийский «Петербургский край», с основания Санкт-Петербурга стал, помимо прочего, своего рода «полигоном» в организации полевых научных, в том числе гуманитарных (этнографических, лингвистических, археологических), исследований. Первые в истории России научные археологические раскопки (с информативно значимыми результатами) провел петербургский пастор Вильгельм Толле (1674–1710); поселившись в новооснованном морском городе в качестве флотского священника и пастыря местной лютеранской общины (вместе с набором североевропейских моряков 1704 года), он первым занялся многосторонним научным изучением края и в летние сезоны 1708 или 1709 гг. раскопал несколько норманнских курганов (в том числе с арабским серебром в сожжениях с урнами) в Старой Ладоге, вероятнее всего на возвышенности «Победище» (Гора), господствующей над южной окраиной Ладоги (Лебедев 1999: 33–37; Беспятых 1991: 53–65, 83–86, 271; Бранденбург 1895: 137–139; 1896: 17).

Сам факт того, что эти эпизодические работы после преждевременной смерти Толле не остались забытыми бесследно и сто семьдесят лет спустя были вновь введены в обращение как один из источников российской археологии, объясняется прежде всего научным значением Петербургского края. Именно отсюда, снова — с Ладоги на берегах Волхова, начинал свое «Ученое путешествие для изъяснения древней славянской истории» в 1820-х гг. Зориан Доленго-Ходаковский (Лебедев 1992: 62–66). Систематичное изучение древнерусских курганов и жальников, сопок и приладожских курганов начинается с работ 1870–80-х гг. в Санкт-Петербургской губернии, которые проводили первопроходцы славяно-русской археологии Лев Константинович Ивановский (1845–1892) и Николай Ефимович Бранденбург (1839–1903). С работ Н. Е. Бранденбурга начинается также, по сути дела, практически непрерывный на протяжении последних ста с лишним лет цикл исследований Старой Ладоги, центрального памятника для всей раннеисторической проблематики региона Северо-Западной России (Лебедев 1982: 15–42).

Работы в Ладоге продолжал в предреволюционные годы Н. И. Репников (1883–1940), впервые осуществивший масштабное исследование многослойного древнерусского деревянного города в 1910–1914 гг. В «предсоветские» и «раннесоветские» десятилетия эти материалы и памятники Северо-Запада изучал, создавая первые обобщения по славяно-русской археологии, организатор университетского археологического преподавания в Петербурге-Петрограде-Ленинграде А. А. Спицын (1858–1931), с ним, как и с другими российскими археологами, тесно сотрудничал в эти годы замечательный шведский ученый Т. Й. Арне (1875–1969). Наиболее значимой фигурой в советской археологии из спицынских учеников был В. И. Равдоникас (1894–1978), возобновивший многолетние раскопки Земляного городища и других памятников Старой Ладоги и продолжавший изучение курганов Южного Приладожья. С обследований сопок, курганов и жальников Ленинградской и Новгородской областей начинал свою научную деятельность еще один из выдающихся спицынских учеников, М. И. Артамонов (1898–1972), фактический лидер «ленинградской археологической школы» середины XX столетия.

С 1934 г. началась работа Новгородской экспедиции, организованной московскими археологами под руководством Л. В. Aрциховского (1902–1978); прерывавшаяся, как, естественно, и все остальные археологические исследования, на годы Великой Отечественной войны (1941–1945), она продолжает и ныне действовать под руководством лауреатов Ленинской премии акад. В. Л. Янина, A. С. Хорошева, Е. И. Рыбиной. По мере концентрации усилий археологов на раскопках древнерусского города — в Ладоге, Новгороде, а затем и во Пскове (работы Г. П. Гроздилова, В. Д. Белецкого, И. К. Лабутиной, с 1980-х гг. — В. В. Седова) полевые обследования региона в послевоенные десятилетия сокращались. Своды археологических источников, подготовленные В. В. Седовым в начале 1970-х гг., основывались на дореволюционных или довоенных данных (Седов 1970: 1974). Работы в Ладоге, свернутые в конце 1950-х гг., с 1968 г. возобновили сотрудницы B. И. Равдоникаса Г. Ф. Корзухина и О. И. Давидан: обеспечив доследование варяжских курганов могильника Плакун, они, силами созданного в России Общества охраны памятников, академических институтов, Эрмитажа, Университета, сумели инициировать организацию первой в области археологической охранной зоны и установление режима археологического заповедника, с детальным обследованием всех сохранившихся и исчезнувших с лица земли памятников Старой Ладоги.

С 1969 г. по инициативе М. И. Артамонова была организована Северо-Западная археологическая экспедиция ЛГУ (под руководством автора этих строк), в качестве постоянной университетской экспедиции (СЗАЭ университета) продолжающая свои работы до сего дня (в 2000-х гг. — на базе университетского центра «Петроскандика»). Одновременно с той же аббревиатурой СЗАЭ, экспедиция Гос. Эрмитажа под руководством А. М. Микляева вела изучение первобытных памятников южной Псковщины. Обследования курганов Приладожья продолжали А. М. Линевский и С. И. Кочкуркина (Петрозаводск), с 1970-х гг. петрозаводские археологи сотрудничали с отрядами СЗАЭ ЛГУ (Приладожский отряд В. А. Назаренко, организованный академическим институтом). СЗАЭ развернула работы в Верхнем Полужье и других западных районах Ленинградской области, в 1977 г. результаты этих археологических исследований были обобщены в первой научно-популярной книжке по «областной археологии» (Лебедев 1977).

С 1970 г. Староладожский музей (созданный первоначально как филиал Выборгского историко-краеведческого музея, единственного на то время в Ленинградской области) начал охранные, а затем исследовательские работы с археологическими памятниками Старой Ладоги. В. П. Петренко (1943–1991), выпускник университетской кафедры археологии, вел эти работы совместно с отрядами СЗАЭ и своими коллегами, становившимися сотрудниками академического института, Эрмитажа, пополнившими Староладожский музей (3. Д. Бессарабова). В начале 1970-х гг. в Ладоге работали сотрудники Музея (В. П. Петренко) и экспедиции ленинградского отделения Института археологии (ЛОИА, ныне ИИМК РАН) под руководством профессора М. К. Каргера (раскопки Никольского монастыря), П. А. Раппопорта, с аспирантами Л. В. Большаковым и О. М. Иоаннесяном (Климентовская и Успенская церковь), A. Н. Кирпичникова (Староладожская каменная крепость), а также В. А. Назаренко (курганный могильник Плакун), Е. Н. Носов и B. Я. Конецкий (сопка в урочище Плакун), Е. А. Рябинин (Земляное городище Старой Ладоги).

С конца 1970-х гг., во многом силами выпускников ленинградской кафедры археологии (в той или иной мере проходивших практику в качестве начальников отрядов СЗАЭ), были развернуты региональные исследования на базе областных и местных центров: В. Я. Конецким — в Новгороде, К. М. Плоткиным, А. А. Александровым, С. В. Белецким — во Пскове, А. Н. Башенькиным — в Вологде; А. А. Сакса — на Карельском перешейке, В. А. Тюленевым — в Выборге и на островах Выборгского залива. Последние двое вскоре стали штатными сотрудниками академического института археологии (ЛОИА/ИИМК РАН) и вошли во состав Сектора (ныне — Отдел) славяно-финской археологии ИИМК, организованного в 1974 г. под руководством А. Н. Кирпичникова (с 1968 г. — ведущего исследователя древнерусских крепостей Северо-Запада, в том числе и прежде всего — Старой Ладоги), соответственно, отряды академических сотрудников были объединены в Староладожскую экспедицию ЛОИА/ИИМК.

Одновременно с работами ленинградских археологов в Старой Ладоге и районах области московская экспедиция В. В. Седова (Институт археологии РАН) развернула многолетний цикл исследований Старого Изборска, районов Псковской области, а затем и общегородскую Псковскую археологическую экспедицию, в 1980-х гг. — крупнейшую по масштабам работ экспедицию «городской археологии» в Европе. С 1975 г. под Новгородом Е. Н. Носов начал многолетний цикл работ на Рюриковом городище, перешедший затем в планомерное изучение Ильменского Поозерья, ближней и дальней новгородской округи. В западных районах Ленинградской области и в Косгромском Поволжье, по окраинам древнего финно-угорского ареала, многолетние исследования древнерусских погребальных памятников провел Е. А. Рябинин. На востоке Северо-Западного региона, в Приладожье, Вологодчине, Белозерье, Бежецком крае, Тверском Поволжье, развернулись работы местных и московских археологов Л. А. Голубевой, Н. М. Макарова, А. В. Никитина, И. А. Ислановой. В Ярославском Поволжье установилось научное сотрудничество археологов московского коллектива ГИМ (под руководством М. В. Фехнер) и ленинградской экспедиции И. В. Дубова (в 2000-х гг. — В. Н. Седых), москвича А. Е. Леонтьева и ленинградца В. А. Лапшина (он же подготовил Археологическую карту Ленинградской области на 1500 памятников — Лапшин 1990, 1995); в течение ряда лет шли работы в древнем «стольном городе» Ростово-Суздальской земли, заповедном Суздале (М. В. Седова), Ростове Великом и на его «предшественнике», Сарском городище (А. Е. Леонтьев).

Регулярные семинары археологов в Ленинграде, Пскове, Новгороде, Старой Ладоге, работа археологических секций Всесоюзных «скандинавских конференций», тематических, общесоюзных и международных конференций и конгрессов археологов позволяли сравнительно быстро упорядочить и систематизировать нарастающий массив конкретных данных. Серии кандидатских, а затем и докторских диссертаций, монографий, сводных работ к середине 1980-х гг. формировали целостное и во многом — принципиально новое представление о ранних этапах отечественной истории в Северо-Западном регионе России, Северной Руси (Кирпичников, Дубов, Лебедев 1981: 3–10).

Главное историко-познавательное значение этих исследований заключалось в том, что именно археологические материалы Северо-Запада содержат объективный ответ на «варяжский вопрос», начальный, а потому ключевой вопрос ранней русской истории (Кирпичников, Лебедев, Булкин, Дубов. Назаренко 1978: 63–90; 1980: 24–38; Лебедев 1999: 102–111; Носов 1999: 112–118; Дубов 2001: 4–27, 158–160). Обобщенные в середине 1980-х гг. результаты (Славяне и скандинавы 1986: 189–297) стали основой для вовлечения в новый цикл исследований нового поколения археологов (Археология и не только… 2002: 4–5, 235–336, 496–508).

«Макрорегиональный» масштаб работ 1970–80-х гг. в «десятилетие девяностых» (а иногда и ранее) сменяется более рафинированным, и порою результативным, «микрорегиональным». На основе стратиграфических исследований Е. А. Рябинина и полученной дендрохронологии разрабатывается детальная планиграфия и стратиграфия Старой Ладоги (С. Л. Кузьмин, А. Д. Мачинская, А. И. Волковицкий), стабильный и многосторонний по составу участников коллектив исследователей изучает древности ладожской округи (первый полный свод этих памятников был подготовлен СЗАЭ одновременно с начатыми в середине 1980-х гг. новыми раскопками Староладожской экспедиции А. Н. Кирпичникова на Земляном городище). «Младший партнер» Ладоги, Сясьское городище, изучается как локальный центр Приладожья IX–X вв. (работы А. Д. Мачинской. продолженные О. И. Богуславским, О. А. Щегловой и др.).

Памятники Поволховья и Полужья позволяют проследить становление, на базе «сгустков» ранних (порою — разноэтничных) поселений VIII–IX вв., древнерусских территориально-административных центров, «погостов», учрежденных на Луге и Мете в 947 г. княгиней Ольгой (работы Н. И. Платоновой, Т. А. Жегловой, С. С. и М. С. Алексашиных, С. Л. Кузьмина, Е. Р. Михайловой, И. И. Тарасова, В. Ю. Соболева, А. А. Селина). Древности неславянских «федератов» Новгорода Великого, корелы, ижоры, води, в последние десятилетия в западных районах Ленинградской области, вокруг и вдоль побережий Финского залива, Невы, западного берега Ладожского озера были открыты и изучаются раскопками Е. А. Рябинина, А. И. Саксы, О. И. Коньковой. Сенсационной стала ранняя датировка и точный «этнокультурный адрес» известного со времен Ходаковского славянского городища Любша под Ладогой в результате новых работ 1990–2000 гг. (Рябинин, Дубашинский 2002: 196–203).

Археологические исследования образовали ядро и стержень «междисциплинарных программ» комплексных гуманитарных работ, по грантам РФФИ и РГНФ выполненных «временными творческими коллективами» ученых, специализировавшихся на северо-западной «регионалистике» (на базе семинара Санкт-Петербургского государственного университета, двадцать лет действующего под рук. проф. А. С. Герда и Г. С. Лебедева). Публикации первых результатов этих комплексных исследований создали новые основания для представлений о начальных этапах истории Верхней Руси (Основания регионалистики 1999; Очерки исторической географии 2001).

4.2. Прибалтийская Россия

Северо-Запад Европейской части России, от Чудского озера до слияния Мологи с Волгой, от Ладожского озера и Финского залива — до Западной Двины, то есть в пределах восточноевропейского водного бассейна Балтийского моря, на протяжении тысячелетий выступает как место соприкосновения каких-то двух неясных, но устойчивых, древних и, видимо, родственных этнокультурных массивов (Лебедев 1982а: 26–41). Граница между ними проходит с севера на юг примерно по линии Волхов-Ловать, иногда смещаясь несколько восточнее или западнее (рис. 132). От неолита до «эпохи сопок и длинных курганов» (третья четверть I тыс. н. э.) сохраняется неоднородность этого региона, и лишь после середины I тыс. появляются некоторые тенденции к интеграции (рис. 133).

В VIII–IX вв. облик археологических памятников меняется: в длинных курганах, а особенно — в сопках исчезают элементы дославянской традиции в обряде и металлическом уборе. Распространяются городища, материальная культура которых по ряду характеристик (домостроительство, фортификация, лепная керамика, костяные и железные изделия) близка славянским культурам южного побережья Балтики и отлична от днепровских славянских памятников — культур луки-райковецкой и роменско-боршевской (рис. 134, 135). Облик этой «городищенской культуры Северо-Запада» подтверждает предположение выдающегося археолога-слависта И. И. Ляпушкина (1904–1968) о первоначальном членении славянства на южную и северную группы (предшествующем делению на восточных, западных и южных славян) и о существовании в VIII–IX вв. особой северославянской культурно-исторической зоны (Ляпушкин 19686: 14–19; Lebedev 1982: 237), куда наряду со славянами Западной Балтики, Поморья входили и словене ильменские (возможно, также основавшие Полоцк в кривичском Подвинье). С формированием этой зоны, по-видимому, и связано освоение славянами русского Северо-Запада (см. рис. 135).

Последовательность освоения славянами территории Северо-Запада восстанавливается по данным топонимики. Наиболее ранние, архаичные славянские названия на -гост, -гощ концентрируются поблизости от Новгорода, в западном и юго-западном Приильменье, очерчивая ядро первоначальной «племенной территории» ильменских словен (Микляев 1981: 51). Дальнейший рост этого этнополитического образования можно проследить по распространению топонимов «Межа», «Межно», «Межник» (Алексеев 1968: 245–250). Ближайшие к Новгороду и ильменскому Поозерью рубежи проходят несколько восточнее Волхова-Ловати, а на западе не доходят до Чудского и Псковского озер: затем прослеживается рост территории как на западе, так и на востоке, где новые границы охватывают Помосгье и Приладожье.

Первоначальная, ограниченная названиями «Межа», территория, где заключено и скопление архаичных славянских топонимов, полностью перекрывает слабозаселенное (вплоть до 1 тыс. н. э.) пограничье между древними этнокультурными массивами, из которых западный, вероятно, относился к прибалтийско-финскому, а восточный — к волжско-финскому населению. Эта «граничная» территория, порой пустовавшая на протяжении тысячелетий (с раннего неолита), в первую очередь была занята славянскими поселенцами, продвигавшимися с Балтийско-Черноморско-Каспийкого водораздела на Русской равнине по древнему «Серегерьскому пути» (Булкин, Герд 1999: 251–253, 258–265) и не позднее последней четверти I тыс. н. э. стала основой первичного «племенного княжения» словен ильменских с центром в Новгороде. Первоначальная граница этой «земли словен» на северо-западе проходила, по-видимому, по правому притоку р. Луги — р. Оредеж. Исследованное здесь городище Надбелье, с материалами «первого периода восточного серебра» (сасанидская драхма) и бронзовой подвеской, отлитой в одной из литейных форм, найденных в Бирке, свидетельствуют о включении славянского населения в торговые связи Скандобалтики с исламским миром уже на этом раннем этапе (Кузьмин 1998: 8–15). Особый интерес представляет еще один район, очерченный топонимами «Межа», в среднем течении Западной Двины. Здесь находится Полоцк, который, если буквально следовать тексту «Повести временных лет», изначально также относился к числу «княжений» словен (Мачинский 1982: 15).

Ранние формы вещей, характерные для погребальных памятников VI–VII вв. и относящиеся к дославянской традиции, в VIII–IX вв. вытесняются новыми формами, входящими в славянский культурный комплекс, представленный на сельских поселениях и в ранних слоях городищ IX–XIII вв.

Новые границы с топонимами «Межа» отразили рост раннегосударственной территории на восток и запад от Ильменя в ІХ–ХІ вв., в глубь областей расселения прибалтийско-финских и волжско-финских племен. Походы Ольги в 947 г. на Мету, Лугу и затем ко Пскову, основание при Ярославе Мудром (вероятнее всего, между 1024–1030 гг.) на окраине Волго-Окского междуречья Ярославля, а в восточной Эстонии — Юрьева зафиксировали административную структуру и внешние границы Верхней Руси. Завершился процесс формирования основной территории Новгородской земли и начальный этап ее развития, когда Северо-Запад Руси вместе со всей «северославянской культурной зоной» входил в состав Балтийского культурного сообщества (рис. 136): находившиеся в этом своеобразном междуэтническом объединении торговые города и центры славян и скандинавов, фризов и немцев, балтов и финнов в VIII–XI вв., связанные общими экономическими интересами и культурными нормами, стали на какое-то время в своих обществах инициаторами динамичных и глубоких социально-экономических и культурных преобразований (Лебедев 1981: 26; Herrmann 1983: 96–112).

4.3. Основы территориальной структуры Новгородской земли словен ильменских

Верхняя Русь — это зона начального, наиболее раннего контакта славян с финно-уграми, причем в первую очередь славян «северославянской» первичной этнокультурной группы (в летописи выступающей под общеславянским самоназванием «словене» — «и прозваша ся именемъ своим», что подчеркивает иноязычное окружение этой «авангардной» группы славян на крайней северо-восточной периферии первичного славянского ареала, очерчивающегося в третьей четверти I тыс., VI–VIII вв., от Балтики до Адриатики, от Черного моря до Ладожского озера).

В исторической перспективе это — зона этногенеза северной группы русских (новгородцев, псковичей, затем — поморов, потомков новгородских переселенцев на дальний северо-восток, в пространство Русского Севера от Онежского озера и Белого моря до Вятки и Северного Урала). Одновременно северо-западная окраина Верхней Руси, вдоль побережий Финского залива, Ладожского и Онежского озер, выступает в Средневековье как очаг этногенеза ряда прибалтийско-финских народов — води, ижоры, карел, вепсов, в начальных веках русской истории на страницах летописи при описании событий IX–X столетий на месте этих народов размещены другие этнонимы — чудь, весь, меря.

Именно эти «летописные» финские племена вместе со словенами и кривичами становятся объектом «варяжской дани» в первой половине IX в., организуют «изгнание варягов», а затем «призвание князей» 862 года, когда «Рюрик с братьями» возглавил этот своеобразный славяно-финский межплеменной союз и княжеская династия с дружиной скандинавского происхождения объединили вокруг себя межплеменную элиту, выступающую с этого времени под названием «русь».

Чудь, весь, меря — первые финно-угорские контактеры славян в Восточной Европе, достаточно неопределенно соотносятся с позднейшими финскими народностями. Меря, видимо, в Х–ХІІ вв. безостаточно растворилась в среде славян, составив субстрат русского населения Волго-Окского междуречья и Ярославско-Костромского Поволжья. Весь, выступающая в европейских и восточных источниках в VI–XI вв. как весьма заметный этнос на северо-востоке Восточной Европы, на пути с Волги в «Бьярмию» (Пермь) к просторам будущего Русского Севера, вероятно, оставила прямых потомков в виде современного народа вепсов (в юго-восточной Карелии, на востоке Ленинградской и северо-западе Вологодской областей). Чудь в средневековых русских (новгородских и псковских) летописях в XII–XV вв. обозначает чаще всего ближайших западных соседей, эстонцев, живущих за Чудским озером. В то же время название «чудь», производное «чухари, чухны» и пр., и в летописной, и в фольклорной традиции применяется как к другим финским этносам (води, ижоре, вепсам, нередко и в качестве самоназваний), так и в целом к неславянскому, в основном финноязычному населению Приладожья, Обонежья, Русского Севера, Приуралья, Сибири. По-видимому, слово «чудь» было первым этнонимом, под которым славяне узнали своих финноязычных северных соседей, в дальнейшем перенося его при первичном знакомстве и на другие родственные финно-угорские народы Севера.

Эти же «летописные» этнонимы в латинизированной форме — thiudos, vas, merens, mordens, *micsaris (?) — выступают в западноевропейских источниках V–VI вв. (при описании событий IV в.) как имена обитателей территории вдоль Балтийско-Волжского пути — чудь, весь, меря, мордва, *мещера (?) (Иордан, 116–117). Собирательное имя thiudos при этом идентифицируется с общегерманским и древнесеверным thjod — «вооруженный народ, войско, ополчение»: так, древнейшее название Швеции — Svitjod — дословно означало «народ свеев» (Лебедев 1985: 65). Форма этнонима, возможно, свидетельствует о достаточно ранних германо-финских контактах, по крайней мере, на том уровне, когда исходное tjod могло стать базой для этнонимов по противоположным окраинам «прагерманского» и «окологерманского» ареала, таких как *teut/teutoni/teutschen/ Deutschen ("немцы") и thjod/hiudos/чудь ("финны", в собирательном значении), то есть не позднее чем в первой половине — середине I тыс. н. э., в период, непосредственно предшествующий славяно-финским контактам второй половины того же тысячелетия (VI–IX вв.). Вполне вероятна связь «архетипа» этого этнонима с именем древнегерманского Бога Победы Тю, Тюр викингов или Тиу (Зиу), Туистон (бог-творец, создатель людей) античной эпохи.

Археологические данные, полученные в последние годы, позволяют наметить пути сравнительно ранних контактов в германо-финском пограничье на крайнем востоке Скандобалтики. Серия «импортов» IV–VI вв., в основном из случайных находок, а иногда — разрушенных погребений (фибула с о. Тютерс, стеклянная и бронзовая посуда римского времени из разрушенного погребения по обряду сожжения (?) в Курголово, боевой топор из болота в Глумицах, вестготско-римский однолезвийный меч из «длинного кургана» в Турово), очерчивает трассу от островов «Архипелага восточной части Финского залива» (острова Готланд, Тютерсы, Соммерс, Лавенсаари, Сескар) в Лужскую губу, устье Луги и вверх по реке, в Верхнее Полужье и к западному Приильменью.

«Лужений путь» с северо-запада на юго- восток рассекает также и зону начального славяно-финского контакта, а от Приильменья прямым продолжением его выступает «Серегерьский путь» в том же направлении с северо-запада на юго-восток, в зону древнего балто-финского и прабалто-славянско-финского пограничья. Очевидно, использование этой трассы «Северо-Запад — Юго- Восток» со времени оформления осуществлялось в обоих направлениях движения, и если с севера он открывал дорогу в лесную зону Восточной Европы для германцев (скандинавов), то с юга он точно так же определял пути продвижения славян в земли финских аборигенов края, к побережью Финского залива Балтики.

Эта трасса выступает в том же историческом ряду европейских магистралей Скандинавии и Восточной Европы, что и первичный «Янтарный путь» по Висле на Дунай, соединивший в I в. н. э. Скандинавию с Римской империей, затем «Неманско-Днепровский путь» из Самбии (восточная часть того же «Янтарного края») в Среднее Поднепровье славянской Киевщины и, наконец, более северная, Даугаво-Западнодвинская «ветвь» Пути из Варяг в Греки.

«Лужско-Серегерьская трасса» от Финского залива к Русской равнине за Валдаем, от Балтики — в Волго-Окское междуречье в Средневековье Московской Руси будет закреплена Ивангородской «государевой дорогой» с низовьев Наровы — на Новгород (а с Новгорода — на Москву) в XVI–XVII вв. (Селин 1997), а в Новое время историческим преемником ее станет трасса Санкт-Петербург — Москва, сначала в виде шоссе для «Путешествия из Петербурга в Москву», а потом — Николаевской (Октябрьской) железной дороги, обеспечивающей коммуникации в том же историческом направлении с северо-запада на юго-восток (прямое продолжение этой линии Петербург — Москва выводит на «Великий Шелковый путь» евроазиатской Великой Степи, к низовьям Волги, Астрахани — преемнице хазарского Итиля, и этот выход был реализован в XVI в. Московской Русью Ивана Грозного).

В начальный период «лужская трасса» должна рассматриваться в более широком контексте распространения некоего «среднеевропейского импульса» IV–V вв. н. э. на Северо-Запад Восточной Европы. Исследованиями последних лет выявлено достаточно широкое распространение всех категорий вещей, характерных для европейских культур «римского времени» в северной (псково-боровичской, псково-вологодской, псковской) группе «культуры длинных курганов» (Каргопольцев 1997).

Население этой культуры на территории Верхней Руси использовало те же типы и формы вооружения — однолезвийные мечи — саксы, двушипные дротики-ангоны, боевые топоры-франциски, круглые щиты с железными умбонами, конскую сбрую, носило те же кожаные пояса с рифлеными металлическими пряжками, фибулы «римских типов», разнообразные подвески, «вещи с эмалями», что и их современники в «варварском мире» германских племен пограничья Римской империи.

Этот импульс, представленный, главным образом, в «культуре длинных курганов», ряд исследователей рассматривает как следы «первой волны» славянского расселения на Северо-Западе (Седов 1997: Носов 1974, 1982). Однако достаточно оснований рассматривать этот импульс не как свидетельство прямого славянского (с юга) либо германского (с севера) проникновения, но как внутрикультурные изменения в местной среде финноязычного населения «предкурганной культуры», составившего подоснову «культуры северных длинных курганов» (Седов 2000: 26–31; Михайлова 2000: 32–49).

Подобный импульс, в основном германо-скандинавского происхождения, на морском побережье Эстонии привел к формированию там культуры каменных могильников (тарандов). В отдаленных от побережья областях развитие продолжалось на старой культурной основе, но и она осложняется новыми культурными импульсами (курганный обряд, вооружение, ювелирные изделия) при сохранении архаичных форм хозяйства (подсечное земледелие, охота и рыболовство); прибалтийско-финское население здесь теснее связано с родственным волжско-финским (Лебедев 1982; Laul 2001: 274–279).

Видимо, именно это население составило основу «культуры северных длинных курганов», хотя, конечно, «среднеевропейский импульс» в этой культуре определенным образом связан и с расселением в Европе славян, активно участвовавших во многих событиях эпохи Великого переселения народов. Можно рассматривать этот импульс V–VI вв. как своего рода «ударную волну», предшествовавшую собственно появлению на Северо-Западе «первой волны» словен.

Формирование раннеславянской культуры на территории Верхней Руси (см. рис. 129) как будто подтверждает такое предположение. Сопки и длинные курганы, картографированные Е. А. Рябининым вместе с вновь выявленными памятниками — грунтовыми и «каменными могильниками» с сожжениями (Рябинин 1997), демонстрируют неравномерную концентрацию этих древностей между озером Ильмень и южным побережьем Финского залива.

Показательно при этом, что ареалы длинных курганов и сопок (связываемых с ранним славяно-русским массивом населения) разделяет условная изолиния, объединяющая раннюю славянскую топо- и гидронимики Славенское поле, Славянские ключи и пр. в Старом Изборске (Южное Причудье) — р. Словенка/Славянка в среднем течении Невы. Продуктивность этой топо- и гидронимии ограничена начальной эпохой славянского расселения (не позднее IX–XI вв., когда этноним «словене» вытесняется самоназванием «новгородьци»).

В таком случае, изолиния «словенской» топо-гидронимии отделяет первичный славянский ареал Верхней Руси, вокруг озера Ильмень и Поволховья, от «чудской» окраины между Чудским озером, Финским заливом и бассейном Невы, где сосредоточено население «культуры длинных курганов», отождествляемое, прежде всего, собственно с начальной «чудью» и какой-то ее исчезнувшей в дальнейшем группировкой. Самоназванием этой группировки мог быть восстанавливаемый по топонимическим данным этноним типа «выра», а ее потомками в Южном Причудье, вероятно, остались «сету» Юго-Восточной Эстонии («полуверцы» Печорского района Псковской обл.) (Лебедев 2001: 35).

Ассимиляция славянами (словенами) финноязычной «чуди» в Приильменье, бассейнах Волхова, Ловати, Меты, Шелони, Луги, реки Великой, Псковского озера, восточного Причудья развернулась со времени образования летописной «Руси Рюрика» во всем пространстве начальной политической консолидации. Сложные этнокультурные взаимодействия прослеживаются во всей отдаленной периферии «ареала сопок».

На западной окраине, от Шелони к Причудью, очагом этих взаимодействий становится район псковского градообразования и «псковского ядра» севернорусских говоров, вдоль южного прибрежья Псковского озера, с летописным Изборском, столицей «Руси Трувора» на Труворовом городище Старого Изборска. Сходная картина взаимодействий и состав памятников — длинных курганов, сопок, раннегородских поселений — проступает в последнее время и на северо-востоке, от Помостья к Белозерью, на «Бежецкий верх» и в западные районы Вологодчины, где аналогом «Руси Трувора» западной Псковщины была «Русь Синеуса», легендарного, как и Трувор, «брата» князя Рюрика, два года (по летописи) «сидевшего» на Белоозере. В обоих направлениях, на запад и на восток от Приильменья, разворачивается постепенное и нарастающее продвижение славянского населения, земледельческой и городской культуры, древнерусского языка, а в ХІ—ХІІ вв. — и православия, консолидирующего славяноязычную древнерусскую народность Новгородской земли.

Формирование основного массива древнерусского населения Северо-Запада России сопровождалось в XI–XIV вв. параллельной, а в известной мере, видимо, и альтернативной этнической консолидацией финноязычных народов Верхней Руси. В источниках XI–XII вв. появляются этнонимы води, ижоры, карел (корелы), и с 1270 г. политическая структура Верхней Руси выражается новгородской формулой: «Сдумаша Новгородьцы с Ладожаны, Плесковичи, Корела, Ижора, Вожане».

Таким образом, Новгородская держава XI–XIII вв., исторически сменившая здесь первоначальную «Русь Рюрика» ІХХ вв., выступает как своеобразная «федерация» трех славяно-русских городов — Новгорода, Пскова, Ладоги, с принадлежащими к ним волостями, погостами, «пригородами», и трех равноправных с «новгородцами, псковичами, ладожанами» финских племен-федератов — карел, ижор, води, соответственно оформляющихся как территориально-политические образования на «племенной» основе — Карельская, Ижорская и Водская земля Господина Великого Новгорода.

Эти финские «племенные земли» Новгородского государства в ХІІІ–ХІV вв. стали, как и Прибалтика и Финляндия, ареной военной экспансии западноевропейских крестоносцев, немецких, датских и шведских рыцарей. Походы шведов в Ижорскую землю в 1240 г. и немцев в Водскую землю в 1240–1241 гг. были отражены князем Александром Невским. Борьба в Карельской земле со Швецией после основания шведами Торкеля Кнудсона в 1293 г. замка Выборг завершилась уступкою Новгородом — западнокарельских «погостов» (податных округов), вошедших в шведский «Выборгский лен» Финляндии. По условиям «Ореховецкого мира» 1323 года, на Карельском перешейке была установлена граница Новгорода со Швецией по р. Сестре и далее на север до озер Иматры. Территория к востоку от этой границы до Ладожского озера с центром в новгородской крепости Корела (шведский Кексгольм, совр. Приозерск) сохраняла значение самостоятельного образования, Корельской земли, как и Ижорская земля с центром в крепости Орешек, и Водская земля с центром в Копорье, входившая в состав державы Великого Новгорода.

Эта политическая структура закреплена в 1333 г., когда Новгород вручил «служилому князю» Наримонту (сыну великого князя литовского Гедиминаса) управление Ладогою, а также Орешком, Корелой и Копорьем. Наримонт, в православном крещении Глеб Гедиминович, получив ладожский «престол», контролировал из Ладоги не просто пограничные крепости, но своего рода «малые племенные столицы», а следовательно, и управлявшиеся ими земли — Корелу и Корельскую землю, Орешек и Ижорскую землю, Копорье и Водскую землю (см рис. 129). Центром северо-западной окраины Новгородской земли и в XIV в. выступает Ладога, и эта ее функция определяется еще в VIII–IX столетия, период, предшествующий становлению «Руси Рюрика».

5.1. Название Ладоги

«— Если я выйду замуж за Ярицлейва конунга, то хочу я в свадебный дар мне Альдейгьюборг и ярлство то, что к нему принадлежит [Ef ek skal giptask Jarizleifi konungi, Jja vil ek i tilgjof mina Aldeigjuborg ok jarlsri- ki Jjat, er jrar ligg til]» — так запечатлены в «Саге об Олаве Святом» слова Ингигерд, дочери шведского конунга Олава Шетконунга, в 1019 г. отдавшей предпочтение перед Олавом Харальдссоном Норвежским утвердившемуся на киевском престоле русскому князю Ярославу Владимировичу, вошедшему в историю Киевской Руси как Ярослав Мудрый (1016–1054). Брак Ярослава и Ингигерд отображен у Адама Бременского (Adam, II, 39), в «Истории о древних норвежских королях» монаха Теодрика, сагах и обзорах «королевских саг», исландских анналах (Джаксон 1995: 62, 74, 156–161). Ладога с «ладожским ярлством», по условиям этого брака, стала владением киевской княгини, управлял которым ее знатный родич, ярл Рёгнвальд Ульвссон, а затем его сыновья (Джаксон 1995: 159–160; Лерберг 1819: 103–104).

Альдейгыоборг, Крепость на Альдейгье, Ладога, по частоте упоминаний в скандинавских текстах превосходит все остальные древнерусские города, вместе взятые (Глазырина, Джаксон 1987: 15); Aldeigja — первый и единственный восточноевропейский топоним, появляющийся в скальдике X в.; Hólmgardr — Новгород — известен в рунических надписях XI в. и «королевских сагах» XIII в., Koenugardr — Киев — в географических сочинениях и «сагах о древних временах» XIII–XIV вв. (Джаксон 1989: 131; Мельникова 1986: 49–50). Исходная форма названия основана на финском гидрониме Alode-joki — "Нижняя река". Это местное название в древнесеверном языке приобрело форму AIdeigja, а при переходе в славянскую речь (с меной — al/ла) — Ладога. Последовательность названий: Alode-joki — Aldeigja — Ладога — раскрывает и последовательность появления в этой местности финноязычного, скандинавского и славянского населения, и взаимодействие этносов и языков в первоначальной Ладоге. Любые иные реконструкции, этимологии и интерпретации — несостоятельны, не только по результатам квалифицированного лингвистического анализа (Джаксон 1993: 244–245, 194–195; Кулешов 2001: 73–76), но и в силу того, что восстанавливаемая в данном случае — единственная, опирающаяся на уникальную топо- и гидрографию Ладоги (Лебедев 1985: 205–208; 1999: 323–331).

5.2. Топография Ладоги

Ладога в пределах Верхней Руси была первым из центров связей с «внешним миром» Скандобалтики. Речная гавань за коренным берегом Ладожского озера расположена в низовьях Волхова, главной водной магистрали Новгородской земли. Двухсоткилометровый речной путь ведет от Ладожского «озера Великого Нево» к истоку Волхова из озера Ильмень, где в районе Новгорода, на берегах Волхова и в Ильменском Поозерье (Западном Приильменье) в VIII–IX вв., если не с VII столетия, формируется племенной центр словен ильменских со святилищем Перуна в Перыни в качестве одного из важных административно-культовых компонентов.

Мифологической границей ассоциированного с древним небесным богом-громовержцем пространства (Ильмень, Ильмерь — от Ilmeri, имя небесного божества у дославянского автохтонного населения) были, видимо, Волховские пороги в 180 км ниже по течению Волхова от Новгорода (в индоевропейской мифологии речные пороги — место битвы Громовержца со Змеем, его главным противником). Нижняя часть течения Волхова, от Порогов до Ладожского озера, морских побережий, приневской низменности, ассоциировалась в мифологии словен (а по-видимому, и автохтонных предшественников, протокарельской «чуди». — ПВЛ) со вторым по значению после Перуна божеством языческого пантеона, Велесом, владыкой путей в Заморье и хозяином земных и подземных вод, покровителем мира мертвых, леса, зверя, скота, богатства, торговли, поэзии. Перуном и Велесом, «скотьим богом», клялась языческая «русь» Олега в 907 и Святослава в 971 годах: «мужи его по Русскому закону кляшася оружьем своимъ, и Перуномь, богом своимъ, и Волосомъ, скотьемъ богомъ…», «да имѣемъ клятву оть Бога, въ негоже вѣруемъ в Перуна и въ Волоса, скотья Бога, и да будем золоти яко золото, и своимъ оружьемь да исѣчени будемъ» (ПВЛ 1926: 31, 72; Рабинович 2000: 348–352).

Перыни в Новгороде соответствовало святилище Велеса, урочище Велеша в Ладоге. Древний коренной берег Литоринового моря — Ладожского озера, Глинт (Балтийский уступ), ограничивает низменное приозерное береговое пространство. Подол, Ладожского озера. Волхов прорывает этот коренной берег возле возвышенности Ивановский Остров, господствующей над Подолом (название сохранилось до сих пор за одной из приволховских деревень, отмеченной еще в московских Писцовых книгах XV–XVI вв.). Прибрежный отрог возвышенности на левом берегу Волхова и отмечен топонимом Велеша (известным в тех же Писцовых книгах).

С Велеши и расположенного на противоположном, правом, берегу Волхова приметного мыса долины правого волховского притока, речки Любша, начинается собственное пространство Старой Ладоги, занимая возвышенные берега излучины Волхова, протяженностью 5 км и шириною до 2,5 км, со сравнительно плодородными известняковыми почвами, прорезанными долинами многочисленных мелких рек и ручьев, притоков Волхова, освоенное сравнительно многочисленным земледельческим населением, сосредоточенным в Ладоге, деревнях, выселках и усадьбах ближайшей округи, из которых многие, как и урочища и угодья, фиксирующийся с Писцовых книг до XX века, восходят в основе своей к древнерусскому времени (Бранденбург 1896: 5–137). Микротопонимия ладожского пространства позволяет детально реконструировать его архаическую раннегородскую структуру (рис. 137).

Излучина Волхова по всей своей протяженности слева (с запада) ограничена глубокою складкою коренного берега речной долины, вторая надпойменная терраса которого поднимается на юго-запад от мысового холма Велеши ровной возвышенностью, известной сейчас по средневековому названию деревни — Ахматова Гора (более ранний топоним Писцовых книг — «Висельник тож»). Неглубокая складка в основании террасы «Висельника» служит речной долиною, по которой параллельно Волхову протекают навстречу друг другу две речки: с севера на юг — Ладожка (от фин. *Alode-joki — «Нижняя река») и с юга на север — р. Заклюка (*Yla-joki — «Верхняя река») (Попов 1981: 91; Лебедев, Герд 1999: 326; Кулешов 2001: 76). Заклюка берет начало в 15–20 км выше слияния с Ладожкой, в известняковых ключах возвышенностей над Волховскими порогами — Михайловской и Ильинской горы на левобережье Волхова; Ладожка — в верховых болотах «Коровьего Хребта» вдоль Глинта — коренного берега Ладожского озера.

Реконструированные финские (протокарельские, ижорско-карельские, «чудские»?) названия этих речек, левых волховских притоков, указывают, возможно, на древнюю, дославянскую подоснову мифологического противопоставления «Верха» и «Низа» в топографии всего волховского пространства, ориентированного на Ильмень (Ilmeri) и Нево (Nevo, от саамск. *nevA — "пучина, бездна") — древнее название Ладожского озера (Кулешов 2001: 76); ниже Порогов они словно «дублируют» основное противопоставление: Перыни — в истоке (Верх, у Ильменя), Велеши — в устье Волхова (Низ, перед впадением в Нево) (рис 38).

После впадения в нее Заклюки короткая (0,3 км) речка Ладожка (Елена), впадающая в Волхов слева, образует удобную речную гавань на Волхове, разделяя ладожское пространство примерно на две равные половины, северную и южную; это членение городской территории отмечал еще первый исследователь Ладоги, Н. Е. Бранденбург (Бранденбург 1896: 2). Оно закреплено топографией православных монастырей древнерусской Ладоги, мужского и девичьего, — Никольского и Успенского (мужской — на юге, девичий — на севере снова «дублируют» языческое противопоставление «Верха» и «Низа»).

Расположенная на мысу Волхова и Ладожки крепость с воинским храмом Георгия, прикрывая ладожскую гавань со стороны Волхова и контролируя вход в нее, в качестве центрального звена городской структуры появляется сравнительно поздно: по летописи, в 862 г. (Кирпичников 1984: 23–42). Не менее ста лет (с середины VIII до середины IX в.) архаическое раннегородское поселение в Ладоге не имело укреплений и располагалось вокруг гавани, первоначально образованной несколькими (ныне исчезнувшими подземляными напластованиями и фортификацией ладожских оборонительных сооружений) речными рукавами Ладожки/Елены, видимо и воспринимавшееся с Волхова как собственно Alode-joki/ Aldeigja.

Волхов, в соответствии со славянской семантикой своего названия (волхъв — жрец, посредник между мирами богов и людей), в естественном движении течения сверху вниз, соединял область Перуна и Велеса, «верх» и «низ», Новгород и Ладогу, Ильмень и озеро Нево. Водная дорога из Новгорода завершалась близ Ладоги у селения Извоз («конец дороги»). Вздымающаяся над рекою левобережная возвышенность (южная оконечность высокой надпойменной террасы, известной под названиями «Победите», «Гора») маркирована топонимом «Княщина» и памятниками, составляющими первую, «княжескую», зону архаической структуры Ладоги, ограниченную у основания террасы Никольским монастырем («княщина» в новгородской лексике — княжеская доля в доходах, владениях и правах). К западу от Княщины, за речкой Заклюкой находилась «волость Силосари» средневековых источников. Ижорско-карельское (протокарельское?) название Sillasaari, от silla — «мост» и saari — «остров», продублировано славянскими топонимами «Каменный Мост» на р. Заклюке и «Княж-Остров» в отдаленном лесном урочище волховского левобережья. Как и «Лопино» напротив, на правом берегу Волхова (от др. — русск. лопь — саамы), где. как и на Княщине, сохранились группа сопок, грунтовый могильник и остатки селища, все эти названия, по-видимому, связаны с закрепленным за князем и его администрацией правом сбора дани с иноплеменного, неславянского населения, лопи и чуди, в ближней и дальней округе Ладоги (Кирпичников 1979: 102).

С юга Княщину ограничивает «Парамонов ручей». Этому гидрониму соответствует в Новгороде «двор поромонь» (как доказала Е. А. Мельникова — предшественник Готского и Немецкого двора, место дислокации варяжской наемной дружины). Название Поромонего двора происходит от др, — сев. farimenn — «путешественники»; в конце XI в. «фарьман глебов» оставил свое граффити на стене Св. Софии в Новгороде; древнесеверное слово в древнерусской лексике могло совместиться и с греческим термином X в. paramonai — «телохранители» (Мельникова 1984; Лихачев 1983: 80–81, Рождественская 1992: 27), Поромонь двор — главное место событий антиваряжского выступления 1015 г., которое для Новгорода зафиксировано ПВЛ, а в Ладоге вошло в местный фольклор и топонимику (предания о сражении «со шведами» на «Победище», второе назван ие Парамонова ручья — «Кровавый» и др. — Орлов 1949: 35). В ладожской Княщине, как и на Ярославовом Дворище в Новгороде, варяги входили в состав разноплеменного окружения князя и его администрации.

Данные топонимии позволяют на северной окраине «княжеской» зоны реконструировать *Поле, место вечевых собраний, обрядов и пр. (микротопонимы «Заполек», «Полянка» в документах XVII–XVIII вв.). Оно маркирует южную границу второй, «городской», зоны Ладоги.

Городская территория делилась на две половины, северную и южную (Бранденбург 1896: 2–62). Зафиксированное топографией древнерусских монастырей (Успенского и Никольского), это членение восходит к значительно более раннему времени. Каждая часть города с дохристианских времен имела свой могильник. Южный — на склонах возвышенности Гора (Победище) — насчитывал, видимо, несколько сот курганов. Здесь представлены все разновидности верхнерусской курганной обрядности VIII–XI вв.: длинные и круглые курганы с сожжениями, насыпи с характерным обрядом «приладожского типа», со скандинавскими кремациями, ингумациями X–XI вв. В состав могильника входили также группа сопок (ранние погребения датируются серединой VIII в.) и древнерусский грунтовый могильник с христианскими погребениями XI–XII вв.

Северный городской могильник (Бранденбург 1896: 245; Орлов 1956: 94–97) располагался на левом берегу ручья Грубицы (урочище «Могильник» в Писцовых книгах XV в.). Здесь исследованы погребения по обряду сожжения (захоронение воина с конем, X в.) и трупоположения, с севера, в пределах монастырского парка, сохранилась сопка на берегу Волхова, а в западной части «Могильника», на берегу р. Ладожки Н. Е. Бранденбург исследованы курганы с ингумациями XI–XII вв. (ныне здесь находится действующее староладожское кладбище с церковью Алексия Божьего Человека, возможно, напоминающей о царевиче Алексее Петровиче, сыне царицы Евдокии Лопухиной, узницы Успенского монастыря в 1718–1727 гг.).

Оба могильника, южный и северный, охватывая по периметру площадь поселения (16 га), тянулись на запад вдоль двух дорог по направлению к переправам через речки Заклюку и Ладожку, а дороги соединялись на возвышенности «Висельник» («Ахматова гора»), откуда и в наши дни раскрывается полнообъемная панорама Ладоги с ее крепостными стенами и башнями, куполами храмов и насыпями языческих сопок по волховским берегам.

Напротив этой возвышенности и ладожской крепости (поставленной на мысу Волхова и Ладожки/Елены), на противоположном, правом, берегу Волхова в урочище «Плакун» располагался третий некрополь «городской» зоны. Он представлен группой сопок на высоком краю террасы (в раскопанных насыпях отмечены балтские черты обряда: погребение коня с уздой «восточнолитовского» облика, перевернутая урна и др.) и курганным могильником на нижней площадке террасы. Здесь исследовано около 15 насыпей (всего их насчитывалось, возможно, от 20 до 60, может быть и до 100 курганов); в 7 или 8 открыты сожжения в ладье, в 1 — камерное погребение IX в. (ок. 880 г.). В отдельно стоящей сопке на нижней террасе Плакуна обнаружено разрушенное трупоположение в ладье (или, что технологически менее вероятно, в погребальной камере, сделанной с использованием ладейных досок). Плакунский некрополь связывают с варяжской дружиной времен Рюрика и Олега, наиболее ранние (в том числе женские) погребения здесь датированы временем не позднее второй половины IX в., и могильник использовался до середины X в. (Корзухина 1971: 128–131; Лебедев 1977а: 184–188; Михайлов 2002: 63–68).

Третья, «сакральная», зона раннегородской структуры, к северу от Ладоги, на повороте Волхова к его древнему устью (береговой возвышенности Глинта, обрывающейся над низменностью Подола в районе Велеши), заполнена группами сопок и небольшими связанными с ними поселениями. Цепочка сопок, по которой вся эта местность и называется «урочище Сопки», насчитывала первоначально до 20 насыпей и тянется по краю левого берега от Малышевой горы на окраине Ладоги и Морева ручья вдоль края береговой террасы вниз по Волхову к Велеше, маркируя главную из нескольких via sacra, «священных дорог», проложенных для языческих религиозных процессий к святилищу Велеса. Морев ручей (слав. моръ — "смерть") дал основу еще одному местному названию урочища Сопки — Заморье, самая монументальная из насыпей, видимо, с летописных времен носила название «Олегова Могила», бытующее в Ладоге и поныне; возможно, контаминация с местным микротопонимом вызвала к жизни предание о походе Олега в «заморье» и его смерти в Ладоге, из гипотетического Начального свода, сохраненное в Новгородской Первой летописи и отличное от «киевской» версии «Повести временных лет» (Орлов 1949: 18; Милютенко 1998: 7–8).

Вдоль «священных путей» местных via sacra располагались и группы сопок по правому берегу Волхова; у переправы находится небольшое мысовое городище нар. Любша (волховский микрогидроним «Любшин омут», возможно, также один из атрибутов культа Велеса в Ладоге, связанный с какими-то водными обрядами); характерная в основном для западнославянского мира исходная форма топо-гидронима Любъжа/Любожа не противоречит такой семантике (Чернов 2003: 7). Близ городища расположено селище, и был зафиксирован небольшой курганный могильник со славянскими погребениями по обряду сожжения; в глубине волховского правобережья, на перекрестке дорог — «жертвенное место», каменные насыпи, характерные для протокарельской «чуди» (Лебедев, Седых 1985: 17; Городцов 1910: 450; Appelgren 1891: 128, 151). Дороги отсюда ведут на юг и на запад от долины речки Любши, в дер. Чернавино («Васильевский погост» Писцовых книг), с церковью Преображения и храмом Василия Кесарийского (XVI в.); по данным Ходаковского, восточнее православных храмов на полях стояла сопка; дорога вдоль Волхова, где также стояли, по крайней мере, четыре сопки (сохранилась — одна), через урочище Захолмье (с поселением возле сопки) ведет к террасам Плакуна и далее — возвышенности Лопино.

Лопино и Княщина — на юге, вверх по течению Волхова, окаймляя, словно «пропилеи», группами сопок речную трассу, как и Велеша и Любша — на севере, выходе в приозерно-приморские просторы «Низа», ограничивали и оформляли пространство Ладоги, где ландшафт, в сочетании с топо- и гидронимией, сохранил многослойную и глубокую «семантику топохрона» (Основания регионалистики 1999: 41–47. 323–330).

5.3. Мифология Ладоги

Наряду с урочищем Велеша, притяж. Велесъ+ja (где и ныне из-под реликтовых лип бьют бурные ключи из известнякового обрыва берега), по значению — центральным ландшафтным объектом, связанным с именем и культом Велеса, в составе «сакральной зоны» Ладоги можно реконструировать еще несколько культовых объектов меньшего ранга. Одна из дорог любшанского перекрестка вела в урочище «Кривая часовня», возможно, связанное с культом балто-славянского Криве-Кривайтиса (та же антитеза Велес-Криве проявилась в топографии литовского Вильнюса) (Топоров 1980: 3–71). Малышева гора, на которой в XIII в. был поставлен монастырь Рождества Иоанна Предтечи (Ивана Купалы). связана с культом Купалы-Ярилы, солнечного бога славян. Иерархия Велес-Купапа-Криве (?) образует основу структуры сакральной зоны. Цепочки сопок связывают эти святилища в прочную сеть, где идеологические функции общеплеменного и межплеменного масштаба объединены с локально-ладожскими.

К числу таких локальных святилищ относится прежде всего Висельник, напоминающий о культе «Бога повешенных», Одина (подобное славяно-скандинавское святилище, Wzgóra Wisielnoków, Galgenberg, известно в западнославянском Волине Filipowiak 1974: 190–193). Некий культ парного (Лада-Лель?) божества маркируют древнерусские храмы Успения и Симеона, на противоположных берегах ручья Грубицы; в южной части Никольский собор, вероятно, также стоит на месте языческого святилища (Перуна?). На местах «идеже стояху кумири» (ПВЛ, 988 г.) поставлены, скорее всего, и кончанские храмы древнерусской Ладоги (Спаса, Воскресения). На Победище известен микротопоним «Горка Кузьмодемьянская», не связанный с православными святынями, но раскрывающий еще один древний культ «Кузьмодемьяна», божественного кузнеца — Сварога (Рыбаков 1981: 539–549).

Иерархия ладожских святилищ охватывает несколько уровней, от общеплеменного (межплеменного) до узколокальных; значимость рангов убывает с севера на юг, от Велеши к Княщине, с трудно идентифицируемыми божествами Победиша. Дихотомия городской территории Ладоги, четко разделенной на две половины, северную и южную, велесов «низ» и перунов «верх», соответствует дихотомии жреческой и княжеской власти, воплощенной в противопоставлении «Велеши» и «Княщины». Это противопоставление характеризует и древнейшую структуру управления в «стольном городе» племенного княжения словен, Новгороде (Янин 1982а: 88). Ее преодоление, концентрация власти в руках князя, опирающегося на выросшие в недрах племенной структуры социальные силы, и определила в середине IX в. роль Ладоги как первоначальной столицы Верхней Руси, места, где разыгрались центральные события «предания о варягах» ПВЛ — «изгнание варягов» и «призвание князей» (Кирпичников, Лебедев, Булкин, Дубов, Назаренко 1978, 1980; Кирпичников, Лебедев, Дубов 1981).

«Полая сопка», как после раскопок 3. Ходаковского стали называть самую монументальную из насыпей урочища «Сопки», судя по ее центральному положению в топографии ладожского Заморья, на «оси» волховской речной излучины, с летописных времен, если не ранее, со времен преданий, переданных летописцу в начале XII в., именовалась в Ладоге «Олеговой Могилой». Есть основания видеть в этой величественной насыпи не «могилу», «место погребения», а «Олегов Холм», ритуальное седалище, на котором отправлялись некие общественные и культовые функции (Лебедев 1985: 214–215).

Предание о смерти Олега в Ладоге, от коня и змеи (атрибуты Велеса!), можно рассматривать как фольклорную редакцию древнего ритуала, в свою очередь воспроизводящего какой-то языческий миф. Воплощение мифа в ритуале и соединение этой сакральной функции с политической и было миссией, обеспечившей Олегу его особый статус: «бѣ бо Ольг вѣщій», это был князь-жрец.

В этом случае становятся понятными летописные указания на бездетность и безбрачие Олега, и даже семантика его имени, скандо-славянского Ольг, Олгъ, от др. — сев. Helgi — «священный» (ср. просторечные формы «Вольга», «Волх» с еще более прозрачным значением). В нем следует видеть представителя одной из пяти-семи местных знатных династий (стоящих, видимо, и за ладожскими группами сопок, и залокальными святилищами, и за кончанской, боярской, организацией Ладоги и Новгорода).

Более столетия (с середины VIII в. до середины IX в.) в составе этой знати сплавлялись и впитывались друг в друга, прежде всего, но и наряду с другими, — славянский и варяжский элементы. Судя по именослову, с глубокой ассимиляцией скандинавских имен Олега, Ольги, Игоря, такой процесс в начале X в. прошел уже не одно поколение. Славяно-варяжская знать этой поры, может быть, и есть, прежде всего, загадочная в своей двойственности «русь» летописного предания о варягах, в разных редакциях летописи присутствующая и среди призывающих, и в качестве призываемых (ПВЛ 1926: 19, прим.).

Если следовать летописным текстам, то именно эта «русь» во главе чуди, словен, кривичей, веси заключила в 862 г. союз с Рюриком и его «русью», пришедшим к словеномь первое и срубиша городъ Ладогу (Радзивилловская и Троицкая I редакция «Повести временных лет» — см. ПВЛ 1926: 19, прим. 13). Возможно, к одному и тому же скандо-славянскому роду Верхней Руси принадлежали Олег и «Ефанда» (Сфанда, жена Рюрика, по Татищеву — Татищев 1962: 110, 117, 229, 230, 372, 398), Игорь, сын Рюрика, и Ольга (в крещении — Елена), его жена, просватанная из Пскова. Скорее всего, именно такие родственные фракции словенских, а в их числе и скандо-словенских династий в это время стремились к господству во всех крупных центрах Верхней Руси, и по мере становления «Руси Рюрика» именно им принадлежала реальная политическая и экономическая власть в этих центрах.

После смерти «призванного» варяжского князя (879 г. по летописи) носителем политических функций стал князь-жрец, Вещий Олег. Концентрация сакральной, политической, военной и экономической мощи в его руках, реализованная впервые в Ладоге, сделала возможной дальнейшую консолидацию северной федерации племен. Создание межплеменного войска, а затем и успешные походы из Новгорода на Киев и далее — на Царьград обеспечили окончательное объединение Древнерусского государства в 882 г. Этими обстоятельствами в период с 750 по 882 г. определяется роль Ладоги в ранней русской истории. Мифологическое ее оформление, как необходимое в древнерусском сознании (Хабургаев 1979: 215–220), предполагало персональную связь князя-жреца с «основным мифом» волховского пространства. Видимо, эта связь, узурпация жреческих функций вызвала и конфликт с волхвами, определивший фактуру летописного предания о смерти Олега (Рабинович 2000: 348–353).

Последние полевые работы СЗАЭ на Волхове позволяют определить и вероятный центр этой жреческой оппозиции: Волховские Пороги, в христианское время освященные именем и культом Архангела Михаила (христианского «заместителя» Громовержца), отмечены следующим по реке, первоначально — равноценным Ладоге, скоплением памятников. Группы сопок по обоим берегам реки, городище Дубовик на правом берегу Волхова и монументальмая сопка у ц. Михаила Архангела, исследованная Н. Е. Бранденбургом, при последовательной «христианизации» языческих топохронов и образовании Михайловского и Ильинского погостов (Кузьмин 1997: 75–77) сохранили в топографии Нижнего Поволховья административное значение этого надпорожского центра, включенного в структуру «Ладожской волости» (Кирпичников 1979: 90–105). На раннем этапе именно территория современного города Волхов (волею судеб, в 1933 г. принявшего именно это имя) могла стать плацдармом внутриплеменной оппозиции растущей княжеской власти, и возглавляли такую оппозицию, вполне естественно, оставшиеся за пределами Ладоги местные волхвы. При жизни Олега конфликт этот, очевидно, как и на Велеше Заморья, был решен в пользу князя, но в мифо-эпическом пространстве Ладоги он разыгрался с гораздо большей сложностью и глубиной, чем это происходило, вероятно, в политической действительности.

Во всяком случае, древнерусская эпическая традиция связала Олега именно с Ладогой. По предположению одного из ведущих исследователей Ладоги А. Н. Кирпичникова, при Олеге здесь были сооружены первые каменные укрепления (Кирпичников 1979: 104: Рыбаков 1982: 310–312). Датировка «первой каменной крепости» остается спорной, и более вероятно ее появление в период «существования Ладоги в статусе новгородского пригорода» (Стеценко 1995: 19), то есть, по летописи, в 1114 г. Именно эта «крепость посадника Павла» через полвека выдержала шведскую осаду 1164 года, и памятником победы над шведами стала церковь Георгия в Ладоге. Фрески Георгиевской церкви, выполненные по княжескому заказу византийскими мастерами константинопольской школы (Кирпичников, Сарабьянов 1996: 138–151), сохранили в этом замечательном произведении искусства домонгольской Руси и последнюю, «православную редакцию» основного мифа Ладоги, Змееборческого мифа, первоначально персонифицированного в Поединке Громовержца с Противником, Перуна с Велесом, затем — в Предании о Смерти Олега, и наконец — в ладожском Чуде Георгия о Змие (Лебедев 1995: 65–70).

Исторический ландшафт Ладоги входил в систему духовных ценностей Руси XII века. «Олегова Могила» в Ладоге засвидетельствована в летописи задолго до строительства храма. Предание о гибели Олега в Ладоге, видимо, продолжало еще жить в Ладоге своей собственной жизнью, не совпадавшей с общерусскими представлениями, во времена Мстислава Владимировича Мономаха, когда была окончательно оформлена «киевская версия» предания об Олеге в «Повести временных лет» (1118 г.), а незадолго до этого, во время новгородского княжения Мстислава, выстроена каменная крепость в Ладоге 1114 г. Ладожское «Заморье» за Моревым ручьем вызывало за пределами Ладоги, даже в Новгороде, иные ассоциации, определившие окончательный вид этой местной версии в новгородской летописи (Бранденбург 1896: 9). Так или иначе, «мифологема Олега Вещего» была активным культурным фактором в Древней Руси XII столетия (Мачинский, Панкратова 1996: 55).

Иконография ладожской фрески «Чудо Георгия о Змие» содержит компоненты, которые можно рассматривать как отображение исторического ландшафта Ладоги, причем в семантически весьма значимой, сакральной его части. Святой воин-всадник, смиренный Змий и царевна изображены в окрестностях житийного «града» направляющимися к нему. Они находятся среди ландшафта, с очень большой долей условности могущего быть определенным как «горный» и соответствующего исторической топографии житийного текста (безусловно, известной византийским иконописцам). Скорее же, на переднем плане изображены холмы, поразительно близкие существовавшим и известным в то время ладожским сопкам, причем именно — сопкам Заморья (урочище «Сопки»), где предание помещает «Олегову Могилу».

Топография ладожских сопок и сегодня сохраняет композицию монументальных насыпей, документально точно воспроизведенную на фреске. Излучина Волхова выше Велеши и Любши открывает панораму Ладоги (на фреске ей соответствует «град»), предваряемую цепочкой сфероконических насыпей. Их число, пропорции и соотношение размеров поразительно точно отвечают изображенным на фреске. В ландшафте последовательно помещены три «средних» по размерам сопки; можно указать их точные археологические соответствия; изображены также сравнительно малые насыпи (курганы или исчезнувшие небольшие сопки разрушение их происходило еще в XX в.). Главное же соответствие в том, что цепочку замыкает ближайшая к «граду», самая монументальная насыпь — современная «Полая сопка» (Сопка Ходаковского), наиболее вероятная «Олегова Могила» летописи (рис. 142)

Мера условности, необходимая в православной иконописи, гармонично соединена с достоверностью передачи этой, семантически и сакрально наиболее значимой, части ладожского пространства. Причем есть детали, необъяснимые как иконографическая условность: мощеная дорога, по которой царевна (Елисава жития) ведет смиренного Змия на поводе белого пояса «во град», проходит вдоль берега реки (синим цветом обозначенной в левом нижнем углу фрески) и, в таком случае, точно передает расположение via sacra Заморья — от Ладоги к Велеше. Самая же выразительная подробность — шлейф пламени (и дыма?) на вершине главной из насыпей («Олеговой Могилы»), Сигнальная, коммуникативная функция сопок, наряду с иными (допускающими также ритуализацию), зафиксирована вдоль всего Пути из Варяг в Греки (Лебедев, Жвиташвили 2000: 167). Пламя на вершине «сопки» в ладожском «Чуде Георгия» вносит новый элемент в житийную повесть: язычники — ближние и родичи царевны — получают во граде весть о победе над Змием, и эта весть передана традиционным (дохристианским) способом.

Превращая в место действия «Чуда» ладожское «Заморье», откуда в 1164 г. очередной раз, и с «немирьем», явились привычные «заморские гости», пространство, обращенное к языческой «Велеше» (ассоциируемой с Велесом-Змеем, Противником Громовержца-Перуна), иконописцы осваивали, адаптировали и включали в христианскую культуру Ладоги местные языческие топохроны (в полном соответствии с античными наставлениями Платона). Змееборческий миф, базовый для всего Волховского пространства от Новгородадо Ладоги, от Велеши до Перыни, легитимизировался в его христианской редакции (следующая, «петербургская» редакция этого регионального мифа, в исполнении Пушкина и Фальконе, состоится в «золотом веке» классической русской культуры конца XVIII — первой четверти XIX столетия, в змееборческой мифологеме Медного всадника).

Эта направленность к освоению, одухотворению ладожского пространства христианскими художниками XII в. улавливается и в композиции росписей купола и барабана церкви Св. Георгия, где со предстоящие Пантократору Пророки помещены в простенках окон, раскрывающих виды на это пространство во всех направлениях (и, что семантически важно, практически недоступные для взора смертного зрителя).

Христианская сила, одухотворяющая это ладожское пространство, выражена не только образом Святого воина. Соподвижницей его в ладожской версии «Чуда» выступает царевна Елисава, и, как неоднократно отмечал Д. А. Мачинский, это не могло не вызывать ассоциации с Эллисив королевских саг, Елизаветой Ярославной, женою норвежского «конунга-викинга» Харальда Сигурдарсона (племянника крестителя Норвегии Олава Святого), дочерью Ярослава Мудрого и Ингигерд, в православии — Ирины, властительницы Ладоги (Альдейгьюборга).

Образ Эллисив (Елисавы?) заставляет связать с темой ладожской росписи проблему женской субкультуры Северной Руси, по существу впервые поставленную в исследованиях А. Д. Мачинской (1966–1995). Топохроника ладожского пространства непрерывной иерархией познавательных звеньев связывает ландшафты Ладоги с ладожской археологией.

5.4. Археология Ладоги

Проведенное двадцать лет назад отрядом СЗАЭ сплошное обследование Ладоги и ее округи предоставило данные о 56 местонахождениях. 26 мест поселений — стоянки, селища, городища, крепость, городской культурный слой; 26 погребальных памятников — сопки и группы сопок, курганные и грунтовые могильники: 4 древнерусских храма (наряду с двумя существующими каменными храмами XII в.) позволяют с достаточной степенью достоверности реконструировать архаическую раннегородскую структуру поселения и предположить его функциональную связь с Новгородом (Лебедев. Седых 1985: 15–25; Лебедев 1985: 206–210; Kendwick 1994: 323–324).

Погребальные памятники и культурный слой Староладожского поселения практически непрерывно и преемственно исследуются уже более ста лет (Бранденбург 1985: 135–141; Равдоникас 1949: 5–69; Кирпичников 1979: 92–106). Тем не менее открытия последнего десятилетия вносят существенные дополнения и раскрывают новые, более глубокие перспективы изучения истоков и этапов формирования и развития раннегородской структуры Ладоги и ее округи.

Древнейшие следы освоения зоны ладожского градообразования, от Велеши до Княщины, выявлены на обоих берегах Волхова и относятся к каменному веку (неолиту-энеолиту IV–III тыс. до н. э.): стоянка «Под Сопкой» в Велеше, Захолмье, Стрелка крепостного мыса южнее Никольского монастыря; в основном они расположены на краю береговой террасы Волхова, хотя в некоторых случаях (Захолмье) обнаружены и ниже современного уровня воды (Стеценко 1995: 17–19). Очаги, остродонная керамика с «ямочным орнаментом» достаточно типичны для «протосаамского» и «прафинского» населения этого широкого круга культур Фенноскандии и лесной зоны Восточной Европы. Следующий этап документирован единичными находками, относящимися к «кругу культур боевых топоров» (Победище) II тыс. до н. э. Материалы этого времени известны и выше по Волхову, у Порогов (в последнее время на мысовом городище Шкурина Горка исследуется поселение этой эпохи). Этнокультурный состав населения ранних этапов стал основой серии поселений «эпохи раннего металла — раннего железного века», представленных в ладожской округе значительно шире: следы селищ с лепной, слабо штрихованной, «текстильной» или украшенной мелким ямочным орнаментом керамикой, кремневыми отщепами; иногда — хорошо выраженный культурный слой обнаруживается, при внимательном исследовании, в основании практически всех раскопанных сопок, а также в нижних горизонтах ряда поселений (Горчаковщина, Любша, Лопино — на правом берегу, Подол, Велеша/урочище «Сопки», Малышева Гора, Победище — на левобережье Волхова).

Городище Любша, известное по сводкам 3. Ходаковского и Д. Я. Самоквасова, разведочными раскопками было затронуто в конце 1960-х — начале 1970-х гг. (С. Н. Орлов, Г. С. Лебедев, В. П. Петренко); именно тогда было установлено наличие культурного слоя, в том числе горизонта с лепной керамикой и печками-каменками, и каменной конструкции вала городища (Петренко, Шитова 1985: 181–191). Однако спустя четверть века новые раскопки Е. А. Рябинина (с 1996 г.) в полном объеме раскрывают сенсационную значимость этого памятника (Рябинин, Дубашинский 2002: 196–203).

Мысовое городище площадью менее 2 тыс. кв. м (45х45 м, с оплывшим дугообразным валом протяженностью 70 м и шириной основания до 18 м) было укреплено древнейшей на Северо-Западе Руси фортификацией с использованием каменной «панцирной кладки» из плитняка, сохранившейся на высоту до 2,2 м, с каменными субструкциями дополнительных подпорных стен и деревянной конструкцией укреплений по верху вала. Более ранний земляной вал с деревянным тыном, по радиоуглеродным датам, относится к VII — первой половине VIII в.

Культурный слой нижнего горизонта, с очажками, большим количеством рыбьих костей, лепной керамикой, костяными орудиями, типичен для ладожских поселений раннего железного века. Горизонт «периода существования каменно-земляной крепости» («жилой», по определению авторов раскопок) характеризуется широким использованием плитняка (в том числе для печных конструкций), лепной керамикой «ладожского облика» (типичной для нижних слоев Староладожского Земляного городища) и большим количеством индивидуальных находок (свыше 1000 предметов). Среди них — литейные формы и украшения из цветных металлов, тигли, льячки, серебряные, бронзовые и свинцово-оловянистые слитки, полуфабрикаты и отходы, шлаки; десятки железных изделий, крицы и шлаки характеризуют развитое кузнечное ремесло (в частности, овладение техникой «трехслойного пакета», представленной в самом раннем горизонте Ладоги). Височные кольца, в том числе спиралеконечные, характерные для раннеславянской культуры во всей «северославянской этнокультурной зоне», лунничное кольцо типа известных в Подунавье, пластинчатые височные кольца, типичные для Верхнего Поднепровья, убедительно обосновывают безусловно славянскую принадлежность укрепленного поселения. В то же время ладейные заклепки и некоторые другие детали указывают на взаимодействие обитателей городища со скандинавскими мореходами. На Любше найдено также свыше 20 голубых кубовидных стеклянных бус (в Ладоге известных лишь в 4 экз.), которые указывают на ранние связи по Великому Шелковому пути (при полном отсутствии в слое «рубленого бисера», типичного для Ладоги).

Датировка славянского городища в Любше наиболее вероятна в пределах начала VIII — середины IX в.: во второй половине IX столетия разрушенный памятник был на некоторое время заброшен, что, очевидно, связано с масштабными преобразованиями в Ладоге «времен Рюрика». Таким образом, Любша — первый по времени памятник славян в ладожской округе, предшествующий появлению застройки середины VIII в. на Староладожском Земляном городище (Староладожском поселении VIII–X вв.). Среднеевропейское происхождение славянского населения Любши, тесная связь с западными славянами Балтийского Поморья (впрочем, совмещающая и связи со славянами и «кривичами» Верхнего Поднепровья, и с более отдаленными славянскими землями Подунавья) существенно уточняют и подкрепляют предположение о самостоятельном, по сравнению с регионами Среднего и Верхнего Поднепровья, процессе формирования славяно-русского населения Новгородской земли; близкие Любше памятники VIII в. сейчас исследуются и в Ильменском Поозерье (Носов 1990: 5–37; Носов, Плохов 2002; 157–180).

Среди находок Любши — детали т. н. «наборных поясов», известных в Прикамье VI–VII вв. (Рябинин, Дубашинский 2002: 200). Эти же поясные наборы представлены в поселениях Поозерья (Носов, Плохов 2002: 174). Прорезные неорнаментированные поясные накладки характерны для древностей Прикамья, погребальных памятников древних тюрок Южной Сибири, Тувы, Монголии, а также известны в согдийском Пенджикенте 700–775 гг. Серповидные поясные бляшки, найденные в Приильменье, типичны для поломской, ломоватовской и неволинской культур Прикамья, а также древностей Северного Кавказа VIII–IX вв. Сочетание обоих типов бляшек характеризует прикамскую «неволинскую культуру» VIII в. Детали «неволинского пояса» обнаружены в ладожской сопке № 140 (раскопок Н. Е. Бранденбурга на Победище). Д. А. Мачинский обратил внимание на мощный «импульс» распространения этих поясов из Прикамья в бассейны Оки и Верхней Волги, в Эстонию и Южную Финляндию, а оттуда — в Среднюю Швецию; в Финляндии дата этих находок 650–700 гг., в Прикамье — 650–730 гг., азиатские параллели дают дату 680–740 гг. (Мачинский 1997: 161). В неволинской культуре Прикамья пояса характерны для парадного женского убора (в бассейне р. Сылвы, левого притока р. Чусовой, которая является левым притоком р. Камы, представлено около 50 полных наборов). И в неволинской, и в ломоватовской культуре Пермского Предуралья (7 находок) пояса обнаружены исключительно в женских погребениях (Кызласова, Белавин 2001: 89). В Финляндии, где известно 19 находок, как и в Ладоге и в Уппсале, пояса — принадлежность мужских погребений. Эту «смену пола», переход артефакта из женской (прикамской) в мужскую субкультуру Скандобалтики, исследователи объясняют высокой престижностью этих вещей, обусловленной представлениями о могуществе северных «финских» колдуний-воительниц (ассоциируемых с великаншей Грид эпоса «Эдды»); распространение их — проявление активности восточнофинских купцов permi, бродячих торговцев-коробейников; название производят от вепсского Рег-mаа, «задняя земля, земля за рубежами, украина», исходного для обозначения «Пермь» (Кызласова, Белавин 2001: 92).

Существование этих связей между Пермью, Ладогой и Финляндией (Швецией) документирует еще одна из «случайных находок» в урочище «Сопки» (Заморье) на ладожском левобережье Волхова, ранняя равноплечная фибула (Волковицкий 2001: 56–57). Аналогичная фибула в могильнике Юлипяя в юго-западной Финляндии была найдена вместе с «неволинским поясом» и двушипным ангоном-дротиком (такой же дротик происходит из раскопок Ходаковского в «Полой сопке»), что позволяет предположить раннюю дату ладожских сопок и связь их с формированием трассы культурных взаимодействий: Прикамье — Южное Приладожье — Средняя Швеция (Мачинский 1997: 161–167). Фибула этого круга (как и поясная накладка) есть также в раннем слое Труворова городища в Старом Изборске, форпосте славянского расселения в земли прибалтийско-финской «чуди» (Седов 2002: 53, 58, рис. 28, 8, 59–60, 67).

«Нулевая фаза» Ладоги VI/VII (?) — первой половины VIII вв., вопрос о которой ставит новое поколение исследователей (С. Л. Кузьмин, А. И. Волковицкий), безусловно предшествует той структуре скандо-славяно-финских отношений, которая начинает формироваться с основанием Староладожского поселения (на Земляном городище) с середины VIII в. По-видимому, именно на этой фазе скандинавам стали известны северные «бьярмы» (permi), задолго до плавания Оттара вокруг Нордкапа в Бьярмаланд (ок. 890 г.); он, во всяком случае, знал, что встретил Beormas, а не Terfinna (Матузова 1979: 20). Инициатива в налаживании связей в VI–VIII вв., вероятно, в большей мере принадлежала финно-уграм (перми, веси, чуди, суми), чем скандинавам и славянам, последовательно включавшимся в контакты на «Восточных путях» в течение этих же столетий. Сравнительно высокая, по отношению к IX веку, роль веси, чуди, мери в процессах VIII столетия хорошо соотносится и с самой историей «макротопонима» Ладоги, где первичным компонентом выступает местный, финский (Alode-joki); в свою очередь, именно этот финский компонент мог передать мигрантам-славянам уже устоявшееся именование скандинавов — ruotsi, трансформировавшееся в славянское русь.

«Поселение Старая Ладога, возможно, прямее отражает культурную общность, обозначающую новое значение термина. Ядром этой общности, вероятно, были скандинавы, но она была открыта и для других, местное финское население явно играло решающую роль. Люди, жившие здесь, вероятно, были в основном двуязычны, и указанием на это является тот факт, что имя, ранее использованное финнами для скандинавов, было теперь использовано населением Ладоги для самих себя» (Кальмер 1999: 155). Юхан Кальмер, предлагая эту реконструкцию продвижения аландских поселенцев «вендельского времени» к Ладоге, не располагал еще данными об открытиях в Любше, равно как о наличии «неволинских поясов» в Поозерье; однако предложенная им картина взаимодействий для Ладоги VIII в. вполне может быть принята как исходная для «нулевой фазы», когда в эти взаимодействия финнов и скандинавов (Alode-joki — Aldeigja) включились славяне (словене) Поволховья и Приильменья.

Эти взаимодействия в памятниках северной («сакральной») зоны ладожского градообразования (Лебедев, Седых 1985: 15–17) проступают в материалах не только Любши, но и селища Горчаковщина (слой с «текстильной» керамикой перекрыт горизонтом керамики «ладожской», а затем древнерусской гончарной) и «самой северной группы сопок» там же, на правобережье (крупнейшая из них, 9 м высотой и 22 м в основании, не уступает самым внушительным из собственно ладожских насыпей). Сопки «Заморья» исследованы слишком фрагментарно: в Полой сопке найдены лишь упомянутый дротик-ангон и лепная урна с кремацией, основная (каменная) часть насыпи осталась недоступной для раскопок; исследованы разрушенные насыпи с остатками сожжений, каменными конструкциями, немногочисленными вещами (в одном из погребений, видимо женском, с бусами, на кострище найден череп лошади). Полая сопка, вполне достойная имени «Олеговой Могилы», впечатляет размерами: при диаметре 30 м она сохранилась на высоту более 8 м (две трети первоначальной, достигавшей 12–14 м). Топография насыпей, в их соотношении с панорамою Ладоги за волховской излучиной (и Храмом Рождества Иоанна Предтечи на Малышевой Горе) не уступает композиции Великих Курганов Старой Уппсалы. Однако объективных данных для точной датировки и интерпретации этих памятников пока все еще недостаточно, хотя нет сомнений в том, что именно здесь «Русская земля стала», ко временам Олега; но когда и как — предстоит еще, видимо, выяснять не одному поколению археологов, если, конечно, эти памятники будут хранить так же бережно, как сравнительно с недавних пор стали охранять шведы — курганы Уппсалы.

Малышева Гора за Моревым ручьем замыкает «сакральную зону» и в этом значении закреплена православными храмами, появившимися с основания новгородским владыкой Климентом (1276–1299) монастыря Рождества Иоанна Предтечи. Существующий храм поставлен в XVII в.; на «братском кладбище», затронутом разведочными раскопками В. П. Петренко, была найдена каменная византийская иконка «Вход в Иерусалим» XIV–XV вв. (Петренко 1977: 30). Текстильная керамика в слое на площадке и склоне горы, а может быть, и сильно деформированные валы по склону (вместе со следами монастырских песчаных выработок — штолен кварцевого песка для петербургских стекольных заводов) значительно осложняют облик памятника, хотя связь его с храмовым праздником Ивана Купалы указывает на давние, дохристианские корни сакрального «топохрона».

Северную часть «городской зоны» отграничивает от «сакральной» последняя из сопок в парке усадьбы Томиловых (соседящем с садом Успенского монастыря). За пределами монастырской ограды, южнее С. Н. Орлов исследовал «Успенский грунтовый могильник» на Варяжской улице, с 10 ингумациями и 1 кремацией (воина в кольчуге, в сопровождении коня); по-видимому, это кладбище распространялось и дальше на север (внутрь монастырской ограды) по склонам и вершинам отлогого берегового холма ручья Грубица; на холме в XII в. был поставлен каменный храм Симеона Богоприимца (в XIX в. остатки церкви вошли в состав Больничного корпуса монастыря), а на противоположном берегу ручья — храм Успения Богородицы, в XII–XV вв. — соборный храм Богородицкого конца Ладоги (Лебедев, Седых 1985: 21–22).

Главный объект «городской зоны» — Староладожское поселение на Земляном городище и на Варяжской улице — на северном, левом берегу и, прежде всего, за южным, правым берегом Ладожки и каменной крепостью на мысу Ладожки и Волхова. Здесь, за Ладожкой, укрепления «Земляного города» XVI–XVII вв. перекрыли и законсервировали, но при этом и в значительной части уничтожили культурный слой VIII–Х вв., который распространяется и на запад от бастионов Земляного городища вдоль правого берега Ладожки (Бессарабова 1996: 25–28; 1998: 42–50).

В целом площадь первоначального Староладожского поселения, видимо, не превышает 2–4 га (Кузьмин 2000: 51). Раскопками Репникова-Равдоникаса-Рябинина на Земляном городище («раскоп 3-х Р») исследована площадь 2300–2500 кв. м; раскоп А. Н. Кирпичникова 1984–1998 гг. вскрыл 250 кв. м в северо-западном углу Земляного городища; раскоп 1999–2000-х гг. увеличивает на 130 кв. м площадь «раскопа 3-х Р»; с учетом слоя, вскрытого В. П. Петренко на Варяжской улице у противоположного берега р. Ладожки (600 кв. м), общая исследованная площадь Староладожского поселения не превышает 3400 кв. м, что составляет 8–16 % территории, заселенной в VIII–X вв.; при этом, однако, ранние горизонты VIII–IX вв. выявлены лишь в «раскопе 3-х Р», и степень их изученности может составлять более 50 % (Кузьмин 2000: 51–52; Кирпичников 2002: 227–235; Кирпичников, Сорокин 2002: 151–158).

Стратиграфия слоя VIII–X вв. разделена на 11 ярусов, объединяемых в горизонты Д, Е1, Е2, ЕЗ (маркировки А-Г были приняты для дневной поверхности и верхних отложений слоя, общей мощностью до 3 м) и датированных с использованием дендрохронологии в пределах десятилетий (Кузьмин 2000: 51–69). Ярусы I–VII соответствуют принятому ранее выделению «горизонта Е» (с различными подразделениями), ярусы VIII–XI — «горизонту Д» (см. Кузьмин 2000: табл. 3).

В I ярусе (750–760 гг.) по всей сводной площади «раскопа 3-х Р» выявлены три «больших дома» каркасно-столбовой конструкции (12х6 м), с очагом в центре, срубная постройка 6х5 м (также с очагом в центре) и комплекс «кузницы» (кузнечно-ювелирной мастерской) с каменной наковальней (ею служил гранитный валун), горном, плавильной печью и другими деталями; порубочная дата этой постройки — 753 год, самая ранняя дата Староладожского поселения. Именно эта мастерская представляла собою первый в Ладоге производственный комплекс, к которому принадлежал найденный в канавке кузницы «клад» ремесленных инструментов (Рябинин 1980: 161–180).

В состав его входит 26 предметов, в том числе — клещи (7 экз. шарнирных клещей, длиной от 192 до 418 мм, некоторые — с ограничителями), шилья или пробои (2 экз.), 2 миниатюрные наковаленки, 3 ювелирных молоточка, 2 зубила, ювелирные ножницы, 2 сверла (ложковидных, для сверления дерева), 2 волочильни для проволоки, оселок, ручка ларца (в который, видимо, были сложены инструменты) и бронзовое навершие с изображением Одина в окружении вещих воронов (Хугин и Мунин).

Мастер-универсал, владелец «клада» инструментов безусловно скандинавского производства (с устойчивыми аналогиями в древностях вендельского периода), изготавливал ладейные заклепки, ножи, стрелы (найдено до десятка изделий и 25 заготовок), а также занимался бронзолитейным делом. Этот, самый ранний из выявленных на Руси, «производственный комплекс, органически включенный в систему восточноевропейского протогородского образования, является показателем уровня развития и специализации собственно ладожского кузнечного и ювелирного ремесла, генетически связанного с расцветом ремесленного производства в Древней Руси» IX–XI вв. (Рябинин 1980: 177).

Овальная скорлупообразная фибула, фрагмент гривны с «молоточком Тора», фризские гребни (с этого времени — один из устойчивых предметов ладожского производства, как и ювелирные изделия, поделки из янтаря, а в следующих десятилетиях — стеклянные бусы), как и два кресала — североевропейского и славянского типов, достаточно определенно говорят и о североевропейском происхождении, и о ремесленно-торговом роде деятельности населения.

II ярус сменяет застройку I яруса в середине 760-х гг. Производственный комплекс перестал действовать; видимо, именно в это время и был спешно скрыт кузнечный «клад», а на месте кузницы со временем появилась «летняя кухня» (Кузьмин 2000: 58).

Застройка этого времени состоит из нескольких небольших (6x6 м) срубных построек (в пяти из них — печи в углу), амбара «на пнях», около 780 г. они уничтожены пожаром. Именно к этому горизонту относятся литейные формы и украшения из оловянистых сплавов, характерные для широкого круга местных культур Восточной Европы и поступавшие из ареала раннеславянских культур Днепровского Левобережья или Поднестровья/Подунавья — пражской, пеньковской, колочинской — в верховья Днепра, Западной Двины, Волги и далее на Северо-Запад. Здесь, в ремесленных центрах «культуры северных длинных курганов», таких как городище Рыуге или Камно в Причудье, так же как в Ладоге, на основе славянских прототипов вырабатываются оригинальные местные виды этих украшений и «комбинированные», как в Ладоге, формочки для их отливки (Мачинская 1988: 17–18; Щеглова 2002: 134–150).

III ярус (780–810 гг.) сохраняет примерно тот же облик застройки (выявлено три дома с печами). В это время начинает действовать стеклодельная мастерская, «базирующаяся на восточной технологии и привозном сырье» (Рябинин 1995: 43–49). Мастерская (на месте кузницы) использовала рецептуру варки стекла, для которой требовался поташ, зола солончаковых растений; такое сырье, в необходимых количествах и достаточно регулярно, могло поступать лишь из степной зоны, по Волжскому пути. В это время в Ладоге появляются первые клады арабского серебра (786 г.), сердоликовые бусы, салтовские «лунницы» синего стекла. В IV ярусе за один год (811 год рубки бревен) возводится «большой дом» и застраивается вся площадь «раскопа 3-х Р» (не менее 7 жилых построек с печами); возможно, к этому времени относятся несохранившиеся постройки Варяжской улицы (с дендродатами 842–857 гг.), большой дом в 830-х гг. сменяется постройкой несколько меньших размеров. Пожар около 840 г. полностью уничтожил всю эту застройку.

V ярус (ок. 840—ок. 865 г.) воспроизводит и развивает планировочную структуру предшествующих десятилетий; рядом с «большим домом» ставится второй такой же (в раскопе Н. И. Репникова), вокруг них группируются срубы с печами, севернее ставится еще один «большой дом», площадью 120 кв. м; здесь найден деревянный «став» с рунической надписью, гривна с «молоточком Тора», многочисленные «детские» деревянные игрушечные мечи; «большие Дома» окружает «служебная» застройка. С этого же времени прослеживается регулярная застройка Варяжской улицы. Однако весь этот строительный горизонт расцвета варяжской Ладоги» уничтожен пожаром (в огне на окраине поселения погибли даже женщина и ребенок, чьи обгоревшие останки обнаружены в дренажной канавке раскопа А. Н. Кирпичникова). В VI ярусе (ок. 865–890-е гг.) восстановлен лишь один («центральный») из «больших домов», но при этом снова действует кузница; наиболее интенсивные следы производственной деятельности этого времени зафиксированы на территории ладожской крепости (Корзухина 1961: 82–87). Видимо, в это же время появилась производственная постройка на северной окраине Земляного городища (в раскопе А. Н. Кирпичникова), где найдены незаконченная изготовлением фибула типа Бирка 655, равноплечная фибула типа «Вальста», другие литые латунные вещи, равно как резной фризский гребень, славянское бронзовое спиралеконечное височное кольцо, заготовки и производственный брак стеклянных бус (Кирпичников 2002: 227–253).

Радикально меняется картина в VII ярусе (890–920-е гг.): в западной части исследованной площади раскопа 3-х Р» строится «большой дом» с обходной галереей, частично раскрытый В. И. Равдоникасом, а полностью вскрытый и детально изученный Е. А. Рябининым (Рябинин 1985: 39–47); при строительстве этой «спешно возведенной постройки» было использовано корабельное дерево, а в заполнении найдено свыше 200 стеклянных бус и более 30 кусков янтаря (в северной пристройке). Ладожский «большой дом» горизонта Е 1 может быть сопоставлен с «артельными» постройками купцов-русов, которые примерно в это же время видел и описал на Волге Ибн-Фадлан (Рябинин 1985: 47). Сложный жилищно-производственный комплекс появляется в южной части участка «раскопа 3-х Р», сруб с печью-каменкой и трехстенным прирубом с производственной печью.

В VIII ярусе (920-е — ок. 950 г.) на месте «купеческого» возводится не уступающий ему по размерам, но значительно более комфортабельный «большой дом», продолжавший существовать и во время формирования ІХ яруса (950–970-е гг.). Этот «дом-долгожитель» (Кузьмин 2000: 60) реконструируется как двухэтажное здание вполне дворцового облика. Несколько под углом к нему в два ряда выстраивается десяток срубных построек (жилищ с печами), среди находок по-прежнему встречаются скандинавские — разнотипные фибулы, бутероли (наконечники ножен), гривна с «молоточками Тора» и пр. Свыше 300 заготовок изделий из рога, заготовки костяных гребней, изделий из янтаря, литейные формы концентрируются в некоторых постройках, позволяя выделить по крайней мере четыре ремесленные мастерские (Давидан 1977: 101–105). Возрастает и ввоз, наряду с производством на месте, стеклянных бус наиболее примитивных типов (лимонообразных, крупного и, особенно, мелкого рубленого бисера), связанных со стабилизацией «схемы тройного обмена»: бусы — меха — серебро (и другие товары), серебро — бусы (и другие товары) — меха (Львова 1977: 106–109).

Пожар 950-х гг. не привел к изменениям сложившейся городской застройки и в целом облика поселения этого «горизонта Д». В X ярусе на месте двухэтажного «дворца» ставится сложный комплекс из двух неотапливаемых срубов, избы с печью-каменкой в углу и системы настилов, который С. Л. Кузьмин рассматривает как «преемника сооружений открытых на участке Е. А. Рябинина» (Кузьмин 2000: 67). Застройка, сменившаяся постройками XI яруса, была уничтожена пожаром 997 г. (как и на Варяжской улице). Следующий пожар 1015 г. отображен лишь материалами застройки Варяжской улицы (Петренко 1985: 91).

Верхние отложения горизонта Д сильно деформированы с появлением грунтового могильника (христианского облика), а затем — строительством каменного храма св. Климента (в 1153 г.). Начальная дата могильника 970–1060 гг., как и антропологические характеристики, позволяют рассматривать его «как кладбище варягов-христиан, проживавших в Ладоге в период правления ярлов» (Платонова 1997: 26; Санкина 1998: 72–75); это дает основания для предположения о перепланировке застройки в конце X в. для строительства деревянной церкви, предшествовавшей каменному храму св. Климента (Платонова 1997: 26). Правда, лишь с переходом Ладоги под контроль новгородского епископа, при владыке Никите (1096–1108), которому, очевидно, принадлежала найденная на городище печать протопроедера Евстафия (1088–1094), и с началом деятельности новгородского архиепископа Нифонта (1130–1156) в Ладоге, именно со строительства каменной Климентовской церкви, устанавливается «церковно-административное деление русского города», что выражается, в частности, созданием нового типа каменного посадского храма, стоящего «берегом по горе», — первые из таких храмов, начиная с церкви св. Климента, были возведены именно в Ладоге (Мусин 1996: 75).

Варяжская улица Старой Ладоги, протянувшаяся вдоль левого берега Волхова, в южной, прибрежной к Ладожке, части сохранила культурный слой мощностью до 3,8 м. В 1970-х гг. на площади 600 кв. м он был исследован В. П. Петренко (Петренко 1985, 81–117). Исследовано свыше 40 срубных построек, образующих 11 строительных горизонтов, восемь из них (XI–III) соотносимы со стратиграфией Земляного городища (IV–XI ярусами) (Кузьмин 2000: 54, рис. 3). Полученные дендродаты для двадцати построек (Черных 1985: 117–122) позволяют представить динамику жизни в этой части Староладожского поселения.

Ранние постройки XI–X горизонтов поставлены по гребню береговой террасы перпендикулярно берегу Ладожки, подквадратные или вытянутые в плане срубы площадью 11,7–16,4 кв. м или 21,7–27 кв. м, до 40–50 и даже 70 кв. м. Первая из построек была поставлена на глиняной подсыпке, многие ставились на камни или деревянные подкладки. Постройки рублены «в обло» из сосновых или еловых бревен 4–6 м (реже до 8 м) длиною, пазы конопатились мхом; в ряде случаев срубы обносились обходной галереей, опиравшейся на дополнительный «внешний венец» бревен (эта особенность ладожских жилищ впервые по материалам Земляного городища была выявлена историком русского зодчества Ю. П. Спегальским — Спегальский 1972). Лиственные деревья — береза, ольха, осина, ясень, дуб — использовались для оград, подкладок, настилов.

Самые ранние постройки появляются здесь в 840-х гг. (годы рубки — 842, 847, 849, 851). Два сооружения были возведены в конце 850-х — 860-х гг. VII строительный горизонт формируется в 870–890 гг., а с 905 г. наблюдается новое оживление строительства.

Структура застройки меняется, начиная с V строительного горизонта: в 930–40-х гг. возводятся жилые срубы, а с 947 г. возводится «большая постройка», ориентированная довольно точно по странам света, определяя такую же постановку жилых домов и в целом — уличную планировку, с этого времени практически совпадающую с трассировкой существующей в наши дни Варяжской улицы Старой Ладоги. В 950–960 гг. участок возле «большой постройки» интенсивно застраивается. V, IV, III строительный горизонты характеризуются возрастающей интенсивностью застройки и благоустройства, появляются уличные настилы. В одном из них использована клинкерная обшивка борта грузового корабля, как и корабельное дерево в ряде других ладожских построек; среди находок Варяжской улицы — береста с древнейшим на Руси изображением парусного корабля (Лебедев 1999: 204).

В прямоугольных срубах застройки Варяжской улицы, как правило, имеются печи или очаги, в IV горизонте обнаружен загон для скота. Наиболее плотно застроен III горизонт (970–990 гг.), где исследовано 17 построек, в том числе — большой сруб площадью 50 кв. м, с печью-каменкой в юго-восточном углу и прямоугольным очагом в центре (таким образом, совмещены славянская и скандинавская отопительные традиции). Многокамерный комплекс «хоромного сооружения» составляли три сруба, объединенные столбовой постройкой и настилами, дощатыми полами на лагах, тяжелой кровлей с толстой дерново-земляной насыпкой. Один из срубов был двухъярусным (на подклете), соседние с ним — связаны галереей, внутреннее пространство между срубами вымощено настилом (из корабельных досок) и замыкалось срубными постройками (одна из которых, с дощатыми стенами и внутренней лестницей, также была двухэтажной).

«Открытие подобных сооружений, сопоставимых с хоромными постройками древнерусских городов», практически одновременно возведенных и на Варяжской улице, и на Земляном городище, определяло облик Ладоги времен великого князя Владимира (Петренко 1985: 104; Кузьмин 2000: 65). Именно этот город «Вальдамара Старого» стал главной целью норвежского ярла Эйрика, враждовавшего с Олавом Трюггвасоном (который пользовался поддержкой киевского великого князя). В 997 г. Эйрик «отправился на восток в Гардарики против Вальдамара Старого и воевал во многих местах в его государстве. Он разрушил Альдейгьюборг и взял там много богатства, и еще дальше продвигался он на Восток в Гарды. Везде шел войной, жег города и крепости, а бонды бежали с имуществом в леса» («Сага об Олаве Трюггвасоне» Монаха Одца, XXVI — пер. Т. Н. Джаксон). В «Bandadrapa» скальда Эйвинда Дадаскальда («скальда подвигов») этому посвящена виса:

Данные раскопок и на Варяжской улице, а в соотношении с ними — на Земляном городище полностью подтвердили эти сведения «королевских саг» и скальдики (Джаксон 1993: 152–153, 158–159, 213–215).

Центральным сооружением, определявшим облик и значение Варяжской улицы в течение полувека (с 947 по 997 г.), была «Большая постройка» (Петренко 1985: 105–112). Стены из кольев, горбыля и плах (намеренно обрушенные внутрь, незадолго до пожара на Варяжской улице) окружали четырехугольник примерно 10х10 м. Внутренние его стены состояли из мощных опорных столбов высотою до 3 м; на расстоянии 1,2–1,4 м от заостренного верха в столбах были выбраны пазы для тщательно вытесанных плах, бревна ограды дополняли жерди, оплетенные лозой. Вход, вероятно, находился в южной стене (наиболее разрушенной). Среди находок — долбленая деревянная посуда, небольшие антропоморфные и зооморфные резные изображения, медная подвеска с рунической тайнописью и железная гривна с «молоточками Тора». Конструктивные особенности и находки позволяют сближать ладожскую постройку со скандобалтийскими святилищами, и в частности, с тщательно исследованным деревянным культовым сооружением у славянского городища Гросс-Раден: площадью также около 100 кв. м, с обходным парапетом и двойным рядом стен. Безусловно, в Ладоге на Варяжской улице было открыто языческое святилище второй половины X в.

Оно преднамеренно было разрушено еще до пожара 997 года. По-видимому, это произошло в ходе Крещения Руси, когда в 989 г Добрыня, дядя князя Владимира, направился в Новгород сокрушать языческие идолы (начиная с Перуна, которого сам же ставил там в 980 г.). Площадь разрушенной «большой постройки» оставалась свободной при застройке последнего, II-го строительного горизонта (в I-м открыты лишь ямы более поздних комплексов). Тринадцать построек конца X — начала XI вв. представляли собою все те же прямоугольные срубы, ориентированные по странам света, одна из построек с трех сторон была окружена небольшими пристройками, в основном сооружении найдены глиняные грузила от типично скандинавского вертикального ткацкого станка. На месте «большой постройки» в это время сохранялся пустырь (Петренко 1985: 91), в то самое время, когда на Земляном городище, по-видимому, появились первые погребения христианского могильника ладожских варягов (Платонова 1997: 26).

Территория Ладожской крепости для описываемого времени остается недостаточно ясной; как отмечалось, каменные укрепления, открытые в 1973 г., после двадцатилетних исследований остаются предметом дискуссии в отношении их датировки (Стеценко 1995: 19). Г. Ф. Корзухина относила какое бы то ни было «освоение» узкой скалы крепостного мыса ко времени не ранее X в., когда здесь начинается активная хозяйственная деятельность и появляется кузница (Корзухина 1961: 82–87). Можно синхронизировать это освоение с застройкой VI яруса на Земляном городище, то есть отнести к 865–890 гг. (Кузьмин 2000: 53); в таком случае сообщение ПВЛ о том, что Рюрик в Ладоге «сруби город», могло означать появление деревянной фортификации на узком каменном мысу, служившем естественной защитой ладожской гавани. Погром ярла Эйрика, когда особо отмечено уничтожение города (stadinn) и крепости (borgina) (Джаксон 1993: 158, 163), при тотальности пожара Староладожского поселения и на Варяжской улице, и на Земляном городище, где укреплений этого времени не выявлено, делает правомерным предположение о деревянной крепости (borg, Aldeigjuborg) именно на мысу Волхова и Ладожки, который, таким образом, становился градостроительным центром планировочной структуры древнерусской Ладоги. По-видимому, это произошло во второй половине IX в. Крепость, в таком случае, стала реальной доминантой городского ансамбля в 865–997 гг., сохраняя это значение, при всех катастрофах (997, 1015, 1105 гг. до строительства каменных стен 1114 г. и следующих столетий), на протяжении десяти веков и до наших дней, когда ладожской архитектурной доминантой остаются башни и стены XVI столетия, окружающие каменный храм св. Георгия XII в.

К «городской» зоне относится также курганный могильник, вынесенный за пределы поселения, на правый берег Волхова. Он располагался напротив ладожской крепости (где в XII в. был поставлен воинский Георгиевский храм), на одной визуальной оси с крепостью и «Висельником», в урочище Плакун. На нижней береговой террасе Волхова здесь исследованы остатки полутора десятков курганов. Они были раскопаны с 1940 по 1971 г. (Назаренко 1985: 156–169); по-видимому, зафиксированные и изученные курганы составляют от 10 % до 20 % курганного кладбища, которое могло располагаться от выявленных насыпей, по крайней мере, до сопки здесь же, на нижней террасе, южнее курганов; вся площадка снивелирована застройкой дер. Малое Чернавино (Погорелец тож), появившейся здесь в 1880-х гг.

«Это первая в Приладожье группа могильных памятников, которую определенно и надежно можно связать с норманнами», — писал В. И. Равдоникас вскоре после начала раскопок (Равдоникас 1945: 41). Насыпи были вытянуты рядами вдоль правого берега Волхова, в северной части небольшие курганы группируются полукольцом, окружая самый внушительный из сохранившихся курганов Плакуна (№ 6). Обнесенный ровиком с выложенными плитняком склонами, курган диаметром 20 м и высотою около 1,1 м содержал в основании овальное кострище длиной 8, шириной 5,5 м, на нем — три плиты и столбовая ямка с остатками дерева (елового столба), и рядом — яма, в которой обнаружен ящик из сосновых досок, длиной 0,6 м, шириной 0,3 м, высотой 0,15 м, ориентированный с северо-востока на юго-запад (по оси кострища и перпендикулярно к реке). Ящик пуст, на дне его — продавленная внутрь крышка. В разных частях насыпи, на ее основании и в слое кострища найдены отдельные кальцинированные кости, ланцетовидная стрела, ладейная заклепка и серебряная лунница (Назаренко 1985: 168). Необычный характер этого захоронения вызывает ассоциации и со скандинавскими обрядами (овальное кострище, заклепка, ланцетовидная стрела), и со славянским сожжением «на столпе на путех». Лунница, типично «восточнославянской» формы (заимствованной у авар), украшена в технике филиграни, известной по датским фибулам типа «Терслёв», изготавливавшимся в юго-западной части Балтики, на островах Эланд и Готланд, а также в бассейне оз. Мелар (там, где в предшествующий период IX в. прослеживалась активность христианских миссий и немецкого художественного ремесла).

Лунницы отливали, судя по найденным формам, в Хедебю, Бирке и в Ладоге; в качестве украшений их носили только славяне (восточные и западные); правда, в Бирке (могила № 660) подвеска-лунница имеется в составе женского убора с парой скорлупообразных фибул. Позолоченная серебряная лунница из кургана № 6 Плакуна покрыта декором, типичным для искусства викингов, и была, очевидно, изделием ремесленника-профессионала Ладоги X в. (Капелле 1989: 135–140).

Курган № 1, в противоположной (южной) части сохранившейся группы, высотой 0,45 м, диаметром 15 м, содержал в основании кострище длиной 7,5 м, шириной 5,5 м, также по оси, перпендикулярной берегу; в северо-восточной части кострища — яма, заполненная углями и булыжником, на кострище, юго-западнее ямы около 5 кв. м занимает скопление остатков сожжения; среди них, на кострище и вокруг него — более 200 ладейных заклепок, два ледоходных шипа, ручка от ларца, фрагменты гребня; курган представляет собою классический образец шведских «сожжений типа В» (в ладье). Курган № 3, соседний (чуть южнее), также содержал погребение по тому же обряду (свыше 100 заклепок на кострище), с вонзенным в землю клинком меча; в курганах № 2 и № 4 захоронений не обнаружено (хотя есть отдельные вещи, следы кострища). Курган № 5, с 40 заклепками в слое кострища, также относится к обряду «типа В», с погребальной урной, где среди кальцинированных костей найдено до 20 сердоликовых и хрустальных бус, фрагмент гребня; урну сопровождают два лепных сосуда и, видимо, остатки ларца. Курганы № 8, 9, 15 практически полностью срезаны дорогой, но в первом из них найдены две заклепки, а в последнем, на кострище — остатки сожжения, бронзовая пряжка, две игральные фишки из плоского камня.

Курган № 7 также сильно был поврежден, но кострище сохранилось, на нем — свыше 100 заклепок, фрагменты фишки, 13 стеклянных и 4 серебряных бусины из витой рубленой проволоки, медвежий клык, каменный оселок, два лепных сосуда и разбитый гончарный кувшин «фризского типа», с выгоревшей инкрустацией серебряной фольгой (равноконечным крестом в нижней части). Этот кувшин, относящийся к серии находок ритуальных литургических сосудов, связанных в Скандинавии с миссией Ансгара (около 20 кувшинов — в пяти памятниках Швеции, включая Бирку, 1 — в Норвегии, примерно 10 кувшинов — в пяти точках Западной Европы), безусловно, был произведен на Рейне в первой трети IX в. Бусы, аналогичные плакунским, найдены в Бирке, на Аландских островах, Эланде и датируются IX в. Г. Ф. Корзухина отнесла это погребение, во-первых, к ранним, во-вторых, безусловно женским (как и могилы курганов № 5 и № 13) и потому оценила Плакун как «кладбище выходцев из Скандинавии, живших здесь постоянно и даже с семьями» (Корзухина 1971: 131). Христианские черты в убранстве женщины из кургана № 7, при престижном и бесспорно языческом обряде, видимо, свидетельствуют об «идейно-политической обстановке» в Ладоге IX в., не менее сложной, чем в Бирке Ансгара.

Курган № 11, исследованный Г. Ф. Корзухиной (при участии автора этих строк, а также В. А. Назаренко, главного публикатора могильника), был почти полностью снивелирован огородными грядками деревенской усадьбы и сохранился на высоту 0,3 м при диаметре 13 м. В центре, под полосою плит длиной 2 м. шириной 1,1 м (по оси северо-запад — юго-восток, «перпендикулярной» всем сожжениям в ладье) — свыше 40 заклепок, свидетельствующих об использовании элементов традиционного «ритуала викингов». Камни перекрывали могильную яму длиной 2,8 м, шириной 1,75 м, глубиной 0,7 м. В яме погребальной камеры было установлено дощатое гробовище с крышкой, длиной 2,15 м, шириной 0,95 м, высотой до 0,4 м; дно ямы у торцовых стенок гробовища было выстлано берестой, пространство между гробовищем и стенками камеры — завалено массивными бревнами. Костные останки, раздавленные крышкой, сохранились в виде тлена (удалось собрать зубы), на костяке и особенно справа от него зафиксировано большое скопление железных и бронзовых окислов от полностью разрушившихся железных и бронзовых предметов «погребального инвентаря». В ногах погребенного сохранилась часть долбленого корытца и стенка берестяной коробочки. Дендродата этого погребения — 880-е гг. — и антропологические определения (senior, masc.) привели В. А. Назаренко к выводу о том, что погребенный по «христианскому» обряду ранних камерных могил, старик (более 60 лет), умерший (если строго следовать дендродатам) в 879 г., год смерти Рюрика, и может быть собственно Рюриком Ютландским (Назаренко 1997: 94–95).

Возражения против столь жесткой идентификации понятны и правомерны, однако высказанные в имеющихся публикациях не вполне корректны (Михайлов 2002: 62–63, там же библиография). Как отмечено, погребение нельзя считать «безынвентарным», хотя материалы для датировки дает только дендрохронология. Ссылки на датские параллели камерных погребений также неправомерны, прежде всего в отношении датировок: в Дании этот обряд связывают с влиянием шведов, если не «восточноевропейских варягов», и потому, естественно, собственно «датские» камеры относятся к более позднему времени; исходные же — достаточно близки предполагаемой датировке Плакуна, как в «шведском» камерном могильнике Хайтабу, так и в «ранних» камерных погребениях Бирки (Steuer 1984: 203). Именно это в свое время стало основанием для обозначения определенного вида ранних камерных могил Бирки как камер «типа плакун» (Лебедев 1972: 175).

Столь же некорректна и корректировка даты, равно как вида погребального ритуала «погребения воина» в сопке урочища Плакун, которое тот же автор относит «ко второй половине X века» на основании даты византийской поясной пряжки (Михайлов 2002: 67), хотя в другой своей публикации отмечает, что «этот тип широко бытовал… в VIII–X вв.» (Михайлов 1996: 30–31). Сопка высотою до 6 м стояла на краю нижней береговой террасы южнее основной сохранившейся группы курганов Плакуна. В 1971 г. здесь было доследовано разрушавшееся погребение, после того как из ямы на вершине местные «школьники выкопали костяной кочедык, украшенный головой Дракона, бронзовую поясную пряжку с циркульным орнаментом, большое количество железных предметов и костей. Произведенная расчистка обнаружила в слое Древесного тлена с ладейными заклепками сильно разрушенное мужское погребение, ориентированное на север. В ногах погребенного лежало 13 стрел. К востоку от захоронения были открыты скелеты двух коней, лежащих в одну линию головами на юг. При них найдены ледоходные шипы, серебряные бляшки от узды со следами позолоты, удила. Предварительная дата погребения IX–X вв.» (Булкин, Назаренко, Носов 1972: 31–32).

При дальнейшей расчистке находок выявился еще один «маленький трехгранный наконечник» (Носов 1985: 152, рис. 7, 7), отмечены такие, зафиксированные чертежом 1971, детали, как «перерезанное горло коня», собранные у ребятишек находки (в том числе железный «вертлюг» недоуздка или цепи для подвешивания котла); погребение было отнесено к X в. с учетом, в частности, и того, что IX столетием датировано «самое первое погребение» из трех обнаруженных ниже разрушенного, при раскопках Е. Н. Носова 1972–1973 гг., в насыпи. В погребении № 1 кости кремации были помещены в корзину с берестяным дном, поставленную на краю небольшой ямки, куда сгребли остатки кострища, видимо сразу после сожжения; в ямке найдены пережженные обломки костяного гребня с циркульным орнаментом, «франко-фризского по своему происхождению». Здесь же были найдены козлиные рога, которые автор раскопок связал с «культом скандинавского бога Тора», семь деревянных носилок и остатки тризны. Погребения № 2 и № 3, сожжения на стороне, были помещены на «поверхности первоначального кургана», досыпавшегося, судя по разрезам, каждый раз после совершения очередного захоронения (Носов 1985: 151, вклейка); опознаваемых артефактов при них не обнаружено.

Документация сопки в урочище Плакун не дает никаких оснований для пересмотра первоначальной трактовки верхнего погребения (№ 4, по нумерации Е. Н. Носова); совершено ли оно в ладье или «части ладьи», по-видимому, навсегда останется неуточненным, но разрез насыпи совершенно исключает допущение о «погребальной камере» на вершине кургана. Скорее, стенки ямы повторяли контуры бортов, как в Сатгон-Ху и других курганах с погребениями в ладье. Вне ладьи, с достаточно полным (при всей фрагментарности) антуражем погребений этого типа (Bg), были уложены верховые лошади, что вполне соответствует скандинавским образцам.

Между тем пересмотр ритуала этого погребения как «захоронения в камере» (Михайлов 1995: 51–54) стал еще одним основанием (столь же несостоятельным, что и остальные) для его датировки второй половиной X в. (Михайлов 2002: 67); впрочем, на той же странице указано, что время функционирования плакунского могильника в целом «следует ограничить первой половиной X в.». Совершенное на вершине, безусловно, неординарной насыпи урочища Плакун, захоронение воина в ладье, с верховыми конями, самой топографией этого погребения указывает на то, что захороненный на вершине воин не просто «был одним из скандинавских викингов, пребывавших в Ладоге» (Носов 1985: 155). Безусловно, высокий ранг этого погребения, как и его датировка (вряд ли выходящая за пределы датировок VII–VIII ярусов Земляного городища или VI–VIII горизонтов Варяжской улицы), вполне отвечают и статусу, и летописным датам смерти (912 или 922 год) князя Олега Вещего.

Сообщение «и есть могила его в Ладоге», может быть, вполне отвечало действительности не только в мифологическом, но и в историческом аспекте. И если «Олегову Могилу» могли показывать и в Киеве на Щекавице, и в Ладоге на Заморье, то в переводе мифо-эпической действительности в историческую обе они совместимы с третьей, реальной могилой варяжского конунга, в челе своей дружины на террасе ладожского Плакуна. Атрибуция эта — не более, но и не менее основательна, чем атрибуция кургана № 11. Обе они, однако, подкрепляют основной вывод: Плакун — могильник дружины Рюрика и Олега (Лебедев 1985: 209; Кирпичников, Сарабьянов 1996: 90).

Сопки над Плакуном по верхнему краю террасы, как уже отмечалось, составляют особую группу. В раскопанных Н. Е. Бранденбургом и С. Н. Орловым насыпях (№ 135 и сопка 1940 г.) проступают балтские черты обрядности (перевернутая урна, захоронение коня). Видимо, это некрополь одной из династий местной знати («старейшины»), весьма вероятно, участвовавшей в «призвании князей». Сама топография этих некрополей словно поддерживает установившийся во второй половине IX в. «режим диалога», в котором завязывается единение ладожской «руси».

Сопки Лопина, ныне — полностью исчезнувшие (хотя в планах музея — восстановление насыпи, останец которой был раскопан СЗАЭ в 1998–1999 гг.), высились на отроге террасы, также доминируя над нижней площадкой Плакуна; из полы одной из этих разрушенных сопок происходит спиралеконечное височное кольцо, маркирующее на ладожских поселениях славянское население Ладоги (Лебедев. Седых 1985: 23).

Южная, «княжеская» зона ладожского градообразования открывает панораму Ладоги от Лопина и Княщнны, старинной дер. Извоз под основанием протяженной возвышенности левобережья вниз по течению Волхова, по пути со стороны Новгорода, от Волховских порогов. Самая высокая, южная, часть левобережной террасы отмечена топонимом «Княщина». У подножья возвышенности на берегу Волхова расположен Никольский монастырь, фиксирующий границу «княжеской» и «городской» зон, над которой по склону размещался основной городской курганный могильник на Горе Победище.

Именно здесь, вероятно, проводил свои раскопки В. Толле; открытые им курганы (с сожжениями в урнах) соотносимы с результатами раскопок И. Е. Бранденбурга (курганы № 136–139), Н. И. Репникова (три «пустых» и один «длинный курган»), 3. Д. Бессарабовой (остатки кургана «приладожского типа»), В разное время на полях Победища отмечалось от 20 до 60 насыпей, первоначально их насчитывалось, по-видимому, от 200 до 400, двадцать лет назад сохранялись остатки семи раскопанных курганов (Лебедев, Седых 1985: 23). Топографию и значение насыпей закрепляли величественные громады сопок. Самая крупная из них (№ 14-I) была раскопана и затем восстановлена в натуральную величину В. П. Петренко (Петренко 1994: 46–56).

Сопка имела диаметр 27 м при высоте 10 м (с учетом «платформы», образованной предварительной подрезкою основания насыпи). Автор раскопок детально исследовал технологию сооружения и разработал типологию «волховских сопок», от сложных сооружений с каменными венцами по основанию и внутренними конструкциями — до сравнительно простых, хотя и монументальных насыпей. Погребения в ходе этих раскопок были открыты, в основном, в венцах по склону или вдоль ровиков насыпей.

Датирующие вещи (250 стеклянных и каменных бус, металлические украшения и детали одежды из 15 насыпей, оружие— стрелы и дротики, снаряжение всадника и коня, бытовой инвентарь — ножи, оселки, кресала) позволили предложить хронологию ряда раскопанных насыпей. Сопка 13-І (№ 136 по Бранденбургу) — X в., 14-І (с 12 погребениями) — IХ–Х вв., 14-II (№ 140 Бранденбурга) — не позднее VIII в., функционировала также в IX в. (так же датирована, по В. П. Петренко, Полая сопка Ходаковского, 5-III).

В целом именно единичные насыпи в южной и в северной зоне ладожского градообразования могут быть отнесены «к числу памятников, формирование которых началось не позднее VIII века… Имеются в сопках погребения VIII–IX вв., или только IX в., например сожжение в насыпи 17-IV. Здесь отмечены бронзовый спиральный накосник, пластинчатый браслет, фрагменты бронзовой цепи и перстень салтовского облика, аналогии которого… характерны для первой половины IX в. Большое число насыпей из числа датируемых относится к IХ–Х вв. или концу IX — первой половине X в.» (Петренко 1994: 90–91).

Эти заключения, основанные на детальном анализе вещевых комплексов, как из старых, так и из современных раскопок, прежде всего обосновывают вывод о Ладоге как основном очаге формирования «традиции сопок»; какими бы сложными путями ни шли здесь взаимодействия носителей исходной формы обряда высоких курганов — скандинавов — с автохтонным финским и продвинувшимся, одновременно с норманнами, славянским населением, в результате «традиция сопок» складывается здесь не позднее 860-х гг., и отсюда, из Ладоги и Нижнего Поволховья, распространяется в качестве нового ритуала, интегрирующего социальную организацию словен Новгородской земли IX–X вв. (Кузьмин 1999: 89–99; Конецкий 1995: 31–40).

Основные памятники Княщины, на крайнем юге «княжеской зоны», — группа сопок, грунтовый могильник при них и остатки поселения, полностью уничтоженные строительным карьером 1960-х гг. (судя по старым картам, это была наиболее возвышенная, господствующая над округой часть террасы, может быть, укрепленная). Останцы сопок, раскопанных Н. Е. Бранденбургом (и доследованных В. П. Петренко), высятся на останце же береговой террасы, с трех сторон окруженной карьером. На полях поблизости был найден клад арабского серебра (808 г.). В поле сопки 15-III было открыто помещенное с внешней стороны каменной обкладки насыпи сожжение, и при нем — предметы, без следов пребывания в огне: семь железных круглых обтянутых бронзой гирек и одна четырнадцатигранная, четыре стеклянные бусины, бронзовая круглая бляшка и т. и. «подвеска со знаками Рюриковичей» (Петренко 1994: 127).

Подвеска, по определению С. В. Белецкого, несет на себе знаки князей Владимира и Ярослава, то есть относится ко времени киевского княжения Владимира и новгородского — Ярослава Владимировича (1010–1015). «Подвески со знаками Рюриковичей» рассматриваются как «верительные знаки», аналог скандинавских jartegnir; с подобным «значком» (signum) датского конунга Хорика Ансгар путешествовал в 850 г. к конунгу шведов Олаву (Vita Anskarii, 26). В этом контексте весьма интересна еще одна подвеска со знаком Владимира, выявленная С. В. Белецким: на оборотной ее стороне изображен, в той же технике низкого рельефа, молот Тора. Найдена она в одном из могильников родановской культуры Прикамья. С. В. Белецкий обе эти подвески связывает с конкретными персонами, представлявшими княжескую власть в Ладоге около 1006 г., будь то Олав Трюггвасон, ярл Сигурд Эйнарссон или другой из знатных норманнов «королевских саг» (Белецкий 1996: 35–40; Молчанов 1996: 32–35).

Набор весовых гирек (в том числе уникальной весом около 200 г. — в «марку серебра») обнаружен был 3. Д. Бессарабовой при зачистке в 1981 г. разрушенного женского погребения в грунтовом могильнике, по-видимому сформировавшемся при этой же сопке (Петренко 1994: 128, 135) Характерный для могильников многих «виков» торговый инвентарь купеческих погребений обнаружен в женском захоронении, что подтверждает наблюдения о достаточно значимой роли женщин эпохи викингов в «восточной торговле». На Руси, по подсчетам А. Стальсберг, женскими были 22 % погребений с торговым инвентарем (при 47 % мужских), в Бирке, соответственно, 32 % — женские, 28 % — мужские, 3 % погребений с этим инвентарем — парные (при 37 % неопределимых); в России парные погребения составляли 30 % из «купеческих», и ладожские находки показывают, что женщины Ладоги и в IX, и в XI вв. играли весьма заметную роль во всех сферах общественной жизни (Стальсберг 1999: 158–163). От «колдуний» Велеши (с конским черепом в сопке) к знатной «христианке» Плакуна и сопоставимой с княжескими администраторами «купчине» Княщины, от Любши до Поромонова ручья «зона ладожского градообразования» по археологическим данным выступает как зона активных и динамичных процессов этносоцио-культурно-экономического взаимодействия, пульсационно распространявшихся по ближней и дальней округе.

5.5. Этнокультурное содержание Ладоги VIII–XI вв.

Хронология строительных горизонтов, раскопанных на площади около 3,5 тыс. кв. м, охватывает время с середины VIII до XI в., а планиметрия застройки, объем ее содержания — примерно 10 % реальной Ладоги этого времени (Давидан 1976: 100–118; Кирпичников, Лебедев, Булкин, Дубов, Назаренко 1980: 27, Кузьмин 2000: 51–52). В сочетании с данными о других изученных памятниках Ладоги (Средневековая Ладога 1985; Лебедев Седых 1985; Петренко 1994) и в более широком контексте древностей Северо-Запада (Очерки исторической географии 2001) это позволяет синхронизировать археологические данные и наметить этапы формирования этнокультурного содержания Ладоги VIII–XI вв.

«Нулевая фаза», включая «любшанский этап», охватывает период до конца 740-х гг., начинающийся, по-видимому, в последних десятилетиях VII в. (670–?), в широком плане, после арабских завоеваний на Ближнем, Переднем Востоке и в Средней Азии, новой стабилизации на Великом Шелковом пути и выходе восточных купцов на Волжский путь в Прикамье и Приуралье, к источникам ценных мехов, воска, дикого меда, таежной пушнины и других «экзотических товаров» лесного Севера. Древняя «аландо-камская труба» фенно-скандинавских связей подключала к Волжскому пути весь обширный финно-угорский массив таежно-тундрового населения, от Нижней Оби до Финмаркена, и вводила в соприкосновение с ним скандинавов Норвегии и Швеции, узнавших таким образом о «Бьярмии» финских бродячих торговцев-перми. Славяне в VI–VII вв. вошли уже в соприкосновение с чудью, прибалтийско-финским массивом, и, наверное, с мерей Волго-Окского междуречья, про крайней мере, на Серегерьском пути, пересекающем ареал «древней финно-угорской гидронимии» (Седов 1970: 10–11, рис. 1).

«Неволинские пояса» Прикамья и ранние равноплечные фибулы Финляндии в памятниках, не относящихся безусловно к финскому этнокультурному миру (Изборск, Победище, Велеша и Любша Ладоги, Кварнбаккен на Аландах), позволяют искать начало этих финно-скандо-славянских контактов в VII в. и отнести к ним зону Приильменья, Причудья и Приладожья (конкретно и только — в районе Ладоги). Любша, как, видимо, и первоначальный Изборск на Труворовом городище (где вскрыты траншеей каменные конструкции первоначального вала, близкие любшанским — Седов 2002: 31–35, рис. 12, 13; 90–91), были, вероятно, пограничными форпостами славянства в этом ареале, хотя не исключено, что именно это — первые укрепленные поселения славян, как предполагал сорок лет назад В. Б. Вилинбахов, проникших из Юго-Западной Балтики морским путем и вверх по рекам, через Чудское-Псковское озера — в Причудье и Повеличье, и по Неве через Ладожское озеро к Волхову (Вилинбахов 1963: 325–329).

В обоих случаях, славяне (словене) должны были встретить на новом месте автохтонную чудь, лопь, весь, а при их посредничестве познакомиться с посещавшими острова и побережья восточной Балтики и Финского залива и оседавшими здесь скандинавами — ruotsi, roots, «русь». Основным районом славянской оседлости становится Западное Приильменье, Поозерье, сравнительно свободное (как и вся зона Северного, Западного и Южного Приильменья) от «культуры северных длинных курганов» V–VIII вв. и экологически оптимальная для пашенного земледельческого хозяйства; здесь формируется ядро племенной территории ильменских словен (Конецкий 1995: 31–41).

«Любшанский этап», начинаясь в «нулевой фазе» на рубеже VII–VIII вв. (во всяком случае, в 700–740 гг.), продолжается все время существования раннеславянского городища в Поволховье, до середины IX в. (860-е гг.?), и потому охватывает последней своей частью три следующие фазы (I, II, III) становления Ладоги.

I фаза (750–810 гг), «начальная» («домонетная»), анонимная, представлена I и II ярусами застройки Староладожского поселения на Земляном городище, может быть к этому времени относятся первые погребения в сопках 14-ІІ и 5-ІII (по каталогу Петренко, 1994; № 140 по Бранденбургу, с «неволинским поясом» знатного всадника, и «Полая сопка» Ходаковского, с не исследованной каменной насыпью в основании). Безымянные скандинавские первопоселенцы («кузнец-годи Одина») строят судоремонтную мастерскую и обосновываются у ладожской гавани: «руотси в Алоде-йоки» в 750-х гг. Спустя десятилетие, вместе с любшанскими, может быть, ильменскими словенами (и кривичами?), их, видимо, потеснила волховско-верхнеднепровская «волна мигрантов». Связи с Днепровским Левобережьем, подвластным Хазарии, дополняют связи с Волжским путем, по которому в 780-е гг. прибыли мастера-стеклоделы (иранцы? персы из Дербента?), наладившие производство стеклянных бус, для выгодного обмена и последующей продажи мусульманским купцам пушнины, собранной у окрестной «лопи» безбрежных лесных просторов Приладожья, Прионежья, Карелии.

Если исходить из того, что вскрытая застройка представляет до 30–50 % первоначально существовавшей, то первые поселенцы могли поставить от 6 до 10 «больших домов», а «следующая волна» — 10–20 изб; счет населения, видимо, шел на сотню-другую душ, оно было колеблющимся по численности и составу, разноэтничным, но уже в третьей четверти VIII в. на поселении, безусловно, зазвучала славянская речь (наряду с предполагаемой Ю. Кальмером «двуязычностью» первичного финно-скандинавского социума). Сопки 14-ІІ и 5-ІІІ продолжали использоваться и возводиться, видимо, появились и первые погребения сопки 15-ІІ (Княщина в южной части Победища); таким образом, определенно действовали могильники и в «Заморье» и на «Горе», может быть, и недатированный грунтовый могильник с сожжениями, под ладожским культурным слоем южнее городища (Лебедев, Седых 1985: 20), что подчеркивает изначальную неоднородность поселения. III ярус Земляного городища фиксирует первые результаты торговой активности Ладоги: сердоликовые бусы поступают по Волжскому пути вместе с первым арабским серебром и синестеклянными салтово-маяцкими лунницами из хазаро-аланского Подонья-Предкавказья (Рябинин 1995: 57–59). Фаза заканчивается с началом обращения арабского серебра и «выпадением» первых кладов, наметившим в Восточной Европе безусловную конкуренцию между Волжским (финно-тюркским) путем и Волховско-Днепровским (Двинско-Неманским), предшественником восточнославянского, древнерусского Пути из Варяг в Греки.

II фаза (810–840), «первой волны серебра» (поколение Убби-Захарии). Имена греческого и варяжского «коммерсантов» Петергофского клада и возможное наиболее раннее время его сокрытия (805–825) совпадают с «всплеском» застройки IV яруса на площадке Староладожского поселения в 811 г.: «большой дом» и не менее семи изб с печами, а через тридцать лет, может быть, и первые постройки Варяжской улицы совпадают с движением «в первый период обращения арабского серебра» дирхемов — на Балтику, появлением там сердоликовых (и хрустальных, из Индии) бус; активно действует и любшанское население (кубовидные стеклянные бусы Великого Шелкового пути). В целом размах этих связей полностью соответствует ареалу «дирхемов первого периода обращения» (786–833), охватившему всю территорию Восточной Европы в пределах будущей Киевской Руси, а некоторое смещение «трасс» движения этого серебра свидетельствует о стремлении вывести его из «зоны хазарского контроля» на Волжском пути (включая Волго-Окское междуречье), используя выходы Среднего Поднепровья, Киевщины, в Левобережье. Материал Петергофского клада, как и клад на Княщине в Ладоге (808 г.), документирует именно это стремление, наряду с освоением Двинско-Днепровского варианта с выходом в западную Балтику (клад из Кислой с монетой Хайтабу). Ответные действия хазар (участников «петергофского диалога»), с постройкой Саркела в 834–838 гг., посольство росов 838–839 гг. в Византию и Империю Каролингов свидетельствуют о масштабности процессов, охвативших пространство от Петергофа до Саркела, от Ладоги до Константинополя, от Гнездова (и ранней фактории у Новоселок, там же, на днепро-двинских волоках) до Бирки Ансгара. Пожар 840 г. подвел черту под этим этапом деятельности «безымянных русов».

III фаза (840–865), деятельности «поколения Дира», открывается, а не завершается первой «манифестацией руси» в Константинополе и Ингельгейме: послы — вернулись, «хакан» — правил, Ладога после пожара застраивается с необычайной представительностью V яруса (840–865). «Русы» (ар-рус) вторгаются в Грецию и Амастриду (842 г.), уверенно действуют в Средиземноморье, от Севильи до Александрии («14 лет» с 844 г., как сообщает Ибн ал-Кутия). Сведения о них беспокоят багдадского халифа ал-Муктадира биллах, узнавшего, что «в Валу, построенном Двурогим между нашими странами и Гог-Магогом. открылось отверстие»; через два года посольство, путешествовавшее в 842–844 гг. через Кавказ в южнорусские степи, успокоило халифа тем, что вал — не прорван; и сто лет спустя хазары сообщали правителям мусульманской Кордовы в Испании, что Каганат преграждает путь на восток страшным «ар-рус», которые (если умели бы ездить на лошадях) могли бы опустошить «Мамлакат ал-Ислам» до Багдада (Станг 2000: 33–37).

В наибольшем количестве именно в это время поступают полудрагоценные сердоликовые и хрустальные бусы (Рябинин 1995: 57–58) и дешевый «рубленый бисер» всех цветов (Львова 1968: 87–88), появляются фризские гребни наиболее многочисленного типа (с S-видным циркульным орнаментом), известные в Дорестаде, Хайтабу, Волине, Бирке (Давидан 1968: 69–60), что свидетельствует об определении максимального диапазона действующих в дальнейшем внешних связей Ладоги.

Представительная застройка: не менее двух «больших домов» с окружающими постройками «усадеб хёвдингов» (которых, следовательно, могло быть до 20 на месте Земляного городища и Варяжской улицы с первыми сооружениями над гаванью); воинская железная гривна; детские «игрушечные мечи» маленьких «русов»; став (stafr) с рунической надписью из 43 знаков («рёкские руны» IX в.) доносят до нас не только повседневный быт, но и голоса этого поколения. Варианты чтения ладожских рун:

Магическое заклинание (I), «щитовая драпа», описывающая изображение на щите (II), или хвалебная скальдическая песнь в честь умершего (III), ладожская надпись так или иначе относится к древнейшим образцам древнесеверной поэзии эпохи викингов (Мельникова 19776: 158–162), и строки этой висы звучали у ладожского очага. Таким образом, ладожские находки охватывают чрезвычайно широкую сферу славяно-скандинавских контактов, от материального производства до высших проявлений духовной культуры. Ладога этой поры, безусловно, уже Aldeigja. В некрополях Княщины (Победища?) и Заморья продолжается возведение сопок (15-І, 15-II, 15-IV, 4-II). Возможно, в это время внушительный курган насыпан над сожжением в урочище Плакун (11-І, п. 1), в основании сопки; трудно сказать, можно ли отнести именно к этому времени погребение кургана № 7. но, во всяком случае, это — время жизни захороненной в нем, быть может, почитательницы бенедиктинских миссионеров, получившей кувшин церковного вина, как ее современница, фризиянка Фридебург в Бирке: «когда она почувствовала, что приближается день ее смерти…. тогда она сама из любви к обряду последнего причастия, который, как она слышала (курсив мой. — Г. Л.), был у христиан прощальным, купив немного вина, оставила его храниться в сосуде и попросила свою дочь, тоже набожную в вере, чтобы та, когда наступит ее последний час, налила ей в рот этого вина, дабы ей хотя бы так вручить свою отходящую душу Господу. Это вино хранилось у нее почти три года» (Vita Anskarii, 20). «Ладожская христианка» жила в окружении людей, не столь наслышанных об обычаях христиан, как дочь Фридебург, Катла, но и они по-своему постарались почтить ее последнюю волю. Эти люди уже представляли себе внешний, христианский мир от Византии до Франции.

В широком контексте Восточной Европы, однако, судьба «каганата русов» оставалась проблематичной. С. С. Ширинский обратил в свое время внимание на «выпадение» из ареала обращения арабского серебра района Среднего Поднепровья (с середины 830-х до 900 гг.), связав этот факт с возможной «блокадою» путей на Киев со стороны Хазарии (Zyby 1956: 203–205). Кончина Дира (вряд ли позднее 860 г.), величественный курган, «Могилу» которого хорошо знали в Киеве начала XII в. «у святой Орины», церкви Ирины в «Городе Ярослава» возле Св. Софии, и отличали от «Могилы Аскольда» (882 г.) в Угорском, могла привести к кризису и распаду начальной, а потому эфемерной «Руской земли» 840-х гг. В Киеве начинает действовать «поколение Аскольда» (860–882), сочетающее масштабный, хотя и не слишком удачный поход на Византию с уплатою дани хазарам, а на севере ладожские «русы», видимо, стали собирать свою собственную «варяжскую дань». Два ареала, «варяжской» и «хазарской дани», в середине IX в. отчетливо и устойчиво делят пространство Руси, где в северной части, навстречу движению кладов арабского серебра, на Ижорском плато, в Приладожье, бассейне Оки, на Верхнем Днепре, на Десне и в Киеве появляются первые экземпляры «ранних форм» мечей викингов (Лебедев 1994: 148).

При этом, как отмечал в свое время В. М. Потин, в поступлении арабского серебра в Скандинавию, стабилизирующемся после первых 83 монет «первого периода» (в соотношении с 6,5–7 тыс. монет кладов Восточной Европы) во «втором периоде» (833–900 гг., отмеченном «хазарской блокадою» Поднепровья), когда на Готланд поступило в общей сложности 4000 дирхемов, а в Восточную Европу — 8000 (сохраненных в найденных кладах), именно «в 50-е годы наступает спад», этим временем датировано лишь 277 монет из 1 клада. «Если даже иметь ввиду… что в 850-е годы варяги могли получать дань более ранними дирхемами, ничтожное количество находок и монет в них может говорить скорее о каком-нибудь разбойничьем набеге, чем о сборе дани с обширной территории» (Потин 1970: 68–69).

И нумизматика, и летопись, и стратиграфия Староладожского поселения свидетельствуют, что «варяжская дань» закончилась катастрофой Ладоги. Сокрушительный пожар 863 г. (по дендродатам) сметает застройку на Земляном городище, материалы IX и VIII горизонтов Варяжской улицы весьма фрагментарны и свидетельствуют «об определенной нестабильности застройки второй половины IX в., отражавшей период реконструкции, изменения структуры данного населенного пункта» (Петренко 1985: 110). Гибнет и Любша. «Въста родъ на родъ» (или, в некоторых летописях, «градъ на градъ») весьма точно отражает эту ситуацию на склоне лет легендарного Гостомысла (если он не был Густимуслом «Ксантеннских анналов», погибшим, по сведениям франков, в 840-х гг.).

IV фаза (865–890), «призвания князей» поколения Рюрика, его «братьев» и «руси», начинается именно с этого катастрофического пожара и проявляется в возобновлении строительной активности на Староладожском поселении не ранее рубежа десятилетий (868 г. на Варяжской улице, 871 г. — на Земляном городище). Застройка VI яруса («ок. 865–890-е гг.» по С. Л. Кузьмину) на «городищенской» части поселения предельно утилитарна: «большой дом», восстановленный в привычном центре селитьбы, кузница; но при этом осваивается и мысовая скала крепости, прибрежная часть правого берега Ладожки распланирована по образцу датского Рибе (Kirpichnikov, Nazarenko 1993: 20), здесь начинает действовать ювелирно-литейная мастерская, используя привозные шведские образцы фибул и других изделий из латуни. Варяжская улица застраивается сооружениями VII горизонта (870–890), поставленными неупорядоченно, но интенсивно: хозяйственный сруб, производственный комплекс, «шалашеобразное сооружение» из двух рядов кольев, большая постройка VII-5, связанная с береговой линией Ладожки «мостовой, верхнюю часть которой составляли доски корабельного борта» (Петренко 1985: 93). Серия погребений в сопках, датированных «ІХ–Х вв.» (3-III и 4-II в Заморье, 14-І на Победище, 15-II и 15-V на Княщине, 10-ІІІ над Плакуном и 11-III, п. 2, 3 в Плакуне), могла быть совершена именно в это время; безусловно, насыпались и курганы Плакуна, с сожжениями в ладье, а к концу этой фазы появилось и погребение в камере кургана № 11.

Ладога этого времени впервые засвидетельствована в русской летописи под своим славянским именем; но для скандинавов это уже — Aldeigjuborg, крепость на Ладоге (срубиша городъ Ладогу, — констатирует летопись это преобразование, может быть, торжища или места межплеменного веча, — придоша к словеномъ первое, а отсюда уже — к веси и чуди, на Белоозеро и в Изборск). Это время подъема активности Сясьского городища (Алаборга?), появления первых курганов, а может быть, и сложения основных черт приладожской курганной культуры «колбягов» междуречья Сяси-Паши, Сязниги, Тихвинки (Назаренко, Селин 2001: 235), появления скандинавских вещей и самих варягов на городище Крутик в Белозерье (Седов 1999: 208). Сокрытие огромного Тимеревского клада дирхемов (в том числе с руническими граффити) и сооружение первых скандинавских курганов Ярославского Поволжья (Дубов 2001: 131–139), как и расцвет жизни на Сарском городище «ростовской мери», где, «как свидетельствуют вещевые находки скандинавских типов, в том числе культовые амулеты, немалую роль играли выходцы из Скандинавии» (Седов 1999: 208), документируют уверенный выход «Руси Рюрика» на Волжский путь. Вверх по Волхову, к югу от Ладоги появляются сравнительно богатые погребения в сопках и растет посад городища Дубовик над Волховскими Порогами, путь по Волхову завершается в Рюриковом городище, укрепленной княжеской резиденции над берегом Ильменя, которая с этого времени контролирует движение «восточного серебра» на Балтику с Волги, по основному речному маршруту, рекам Приильменья, Мете и Поле, к истоку Волхова (Носов 1998: 58–61); очень быстрый «переход» Рюрика из Ладоги в Новгород (по двою же лѣту) — показатель направленного предпочтения «призванного» князя и его «руси», именно — словен, из всего «альянса» племен наречных путях Восточной Европы; интерес в данном случае совпадал в том, чтобы вытеснить с восточных рынков «Булгара и Хазарана» верхневолжских и волгоокских «първиих насельниць — в Ростовѣ меря, в Бьлѣ-озерѣ весь, в Муромѣ мурома» (ПВЛ, 862, 1926, 19; ср. Рабинович 2000: 342–348).

Изборск в пограничье «словен» и «чуди» этого времени характеризуется обновленными укреплениями (земляной вал перекрыл первоначальную конструкцию, был, по-видимому, усилен каменной стеной по гребню и частоколом со стороны рва). Эти укрепления, однако, были разрушены (частокол сожжен); при наличии серии находок IX в. (бусы «ладожского круга», фризский гребень с S-видным узором), обращает на себя внимание полное отсутствие раннегончарной керамики (Седов 2002: 39–47, 72–74, 88–89).

С. В. Белецкий полагает на этом основании, что в конце IX в. центр управления краем с Изборска переносится на место Псковского Крома (Белецкий 1996: 22–54), где выявлен горизонт пожара 862 г. (Белецкий В.Д., Белецкий С.В. 1993: 9). Во всяком случае, изменения в соотношении центров «Псковского градообразования» — Труворово городище, Кром, Камно — указывают на растущий контроль тех же сил, что в Ладоге и Новгороде, над «западной линией» рубежей и путей Верхней Руси (Лебедев 1999: 313–323).

При всей дискуссионности проблематики Гнездовского археологического комплекса на верхнем Днепре (Авдусин 1991: 12–19, Жарнов 1991: 216, см. прим. 34), не вызывает сомнений, наряду с ранними скандинавскими памятниками у д. Новоселки, сам факт сложения «в ранний период Гнездова» (конец IX — первая половина X в.) населения, включавшего в свой состав скандинавские семьи (оставившие серию женских погребений) в этом ключевом центре Верхнего Поднепровья с выходами и на Западнодвинскую, и на Ловатско-Волховскую речные магистрали (Жарнов 1991: 216).

В Среднем Поднепровье к этому времени относят клад из Киева 1913 г., в Шестовицком могильнике под Черниговым «начиная с второй половины IX в. скандинавские вещи сопровождаются предметами византийского и восточного производства», где исследователи склонны видеть особый, по сравнению с «верхнерусским», путь возникновения «такого феномена, как "русы" восточных и византийских авторов» через «синкретизм хазарских, славянских и скандинавских традиций» (Андрощук, Зоценко 2002: 8–10). Безусловно, выход на Днепр, к «Руси Аскольда» в эти десятилетия не был «приоритетом» Ладоги, хотя обнаруживаемый «разрыв» в процессе указанного «синтеза» (демонстрированного в первой трети IX в. Петергофским кладом) оставался проблемой 860–890-х гг., и проблема эта была решена рейдом Олега из Ладоги и Новгорода — в Киев, по летописи, в 882 г.

Центр в низовьях Волхова, однако, сначала стремился решить, и решал на этом этапе, иные задачи: стабилизируется вывоз в Скандинавию монетного серебра, как отмечал В. М. Потин, «увеличение притока восточных монет на Готланд в 860–870-х годах, весьма вероятно, отражает то укрепление политических, а возможно, и экономических связей Руси со Скандинавией, которое в старой русской историографии получило название «призвания варягов»». Клады этого времени стабильно дают (по десятилетиям) по 800–1000 монет, притом, что русские клады того же времени представлены вдвое большим количеством серебра (Потин 1970: 68–69).

V фаза (890–920), Ладога Олега Вещего и «волжской торговли русов». Расцвет Староладожского поселения начинается с этой поры, когда «стольным городом» Верхней Руси, безусловно, был Новгород, княжеский и вечевой город «Руси Рюрика». Ладога Рюрика и Олега, однако, не уступала ему по значению, хотя и первый, и второй из «варяжских князей» настойчиво сращивает свою «русь» со славянской знатью и в Новгороде, и в Киеве, где сплотившиеся вокруг Олега «Варязи и Словѣни и прочи прозвашася Русью» (ПВЛ, 882, 1926: 23).

Ладога, очевидно с деревянною цитаделью крепости Альдейгьюборга над гаванью (которую сожжет в конце столетия ярл Эйрик), застраивается спешно и дружно: «большой дом» купеческой артели возведен из разобранного корабельного дерева (как в Константинополе, распродав товар, «русы» продавали часть своих судов «на дрова»), в VI горизонте Варяжской улицы «впервые отчетливо проступает планировка — ряды сооружений, вытянутых по линии север-юг», параллельно берегу Волхова, строго по сохраняющейся с тех пор уличной трассе (Петренко 1985: 92). Плакунекий курган № 6 организует вокруг себя пространство «дружинного некрополя», в цепочке сопок над Плакуном совершено погребение (?) с ритуальным захоронением коня, с уздою, украшенной 39 серебряными накладками (Петренко 1994: 123), по-видимому, в это время всего более совершено захоронений в ладожских сопках, и в Заморье (3-III, 4-II,), и на Победище (14-1), и на Княщине (15-V), и, наконец, центральное из погребений на вершине сопки Плакуна (11-III, п. 4).

Это захоронение, безусловно, превосходило по ритуальному рангу самые представительные «камеры типа F» (воина с конем) появляющиеся в это же время в Бирке. И по количеству (две, а не одна), и по положению лошадей — не в ногах, внутри камеры, а снаружи и вдоль борта (Носов 1985: 152, рис. 5; Петренко 1994: 84, рис. 45; ср. Михайлов 1995: 50–55); по «княжескому» набору стрел (соответствующему «стандартам» Венделя и Вальсъерде), как и составу разрозненного, но представительного убранства, погребение сопоставимо если с «камерами», то разве что «ладейно-камерной» королевской могилы Хайтабу этого же или чуть более позднего времени. «Византийский след» в виде поясной пряжки не требует комментариев; а для «Карлы, Инегельда» и прочих послов «великаго князя рускаго» погребение вождя в ладье с конями вполне соответствовало бы именно рангу этого их конунга.

Ладога выступает эпицентром и первоисточником ряда процессов, развернувшихся на этой фазе от Бирки до Константинополя, отображенных в появлении иерархии камерных могил «русов Бирки» или в договорах византийских басилевсов с киевскими послами и «великим князем руским». Археологические проявления этих процессов — это подъем Алаборга и расцвет курганной культуры Приладожья (где в Усть-Рыбежне воздвигнут еще один курган знатного воина с мечом и оружием и поставленной над останками кремации не сожженной ладьей для посмертного плавания), появление серии «скандинавских» погребений мужчин и женщин в Тимеревском и Михайловском могильниках Ярославского Поволжья, Владимирских курганах Волго-Окского междуречья; «военный лагерь» под вадами Сарского городища (уступающего с той поры место Ростову). Завершающему десятилетию этой «фазы» принадлежат первые из варяжских «больших курганов» Гнездова (с сожжениями в ладье), появление «верхнерусской» деревянной застройки Подола в Киеве и, по-видимому, отдельной «княжеской крепости» Самбат (на Лысой горе) с варяжским могильником у подножья (Булкин, Дубов, Лебедев 1978: 137–145; Лебедев 1985: 255; Дубов 2001: 141–155).

Именно с этой поры актуальны арабские сведения о «трех центрах Руси» — Славиюн, Куйяба, Арса. В наиболее развернутом изложении середины X в. ал-Истахри: «Русы состоят из трех племен, из коих одно ближайшее к Булгару, а царь его живет в городе под названием Куяба, который больше Булгара. Другое племя, наиболее отдаленное от них, называется Славия. Еще племя называется Артания, а царь его живет в Арте. Люди отправляются торговать в Куябу, что же касается Арты, то мы не припоминаем, чтобы кто-нибудь из иностранцев странствовал там, ибо они убивают всякого иноземца, вступившего на их землю. Они отправляются вниз по воде и ведут торг, но ничего не рассказывают про свои дела и товары и не допускают никого присоединяться к ним и вступать в их страну. Из Арты вывозят черных соболей и свинец» (Гаркави 1870: 276–277). И. В. Дубов достаточно убедительно обосновал тождество «русов Арты (Арсы)» с купцами-воинами ярославских и владимирских могильников Ростовской земли X в. (Дубов 1982: 104–123). Концентрация скандинавских древностей «средней эпохи викингов» в Ростовской земле не уступает, если не превосходит таковую же в Верхней Руси (Славия, без учета Приладожья) и Поднепровье, с нарастающим «перетеканием» более поздних комплексов от Верхнего к Среднему Поднепровью Киева (Куябы); при этом А. Стальсберг обратила внимание на то, что в могильниках Древней Руси соотношение мужских и женских «скандинавских» погребений не отличается от такого же в могильниках Скандинавии, то есть варяги на этой фазе, по крайней мере, селились на Руси семьями, при этом женщины этих семей (судя по распределению купеческого инветаря, весов и гирек) активно занимались торговлей (Stalsberg 1988: 448–481; Стальсберг 1999: 158–163).

Восточный импорт, поступающий в это время, наряду с серебром и сопряженным с ним торговый инвентарем (весами и гирьками азиатского производства) составляли драгоценные и полудрагоценные камни и украшения из них (бусы, вставки перстней и пр.), серебряные и бронзовые подвески, «наборные» воинские пояса, восточные и византийские ткани (в том числе в виде готовых одежд «иранского» покроя), кожаные изделия, предметы вооружения и конской сбруи, бронзовая и серебряная посуда (Jansson 1988: 564–647). Системообразующим в этом потоке ценностей, было монетное серебро: «около 925 года число кладов с куфическими монетами на территории Швеции начинает расти, достигая наибольших размеров около 955–970–975 гг.», причем клады Восточной Европы и Швеции в 900–938 гг. соотносятся как 83: 18, а в 939–1000 гг. — как 60: 88 (Потин 1970: 67).

Ал-Масуди в своем сочинении «Золотые луга и россыпь самоцветов» (947–950) отмечал: «Ар-рус составляют многие народы, делящиеся на различные разряды. Есть между ними разряд, называемый ал-лаудана. Они наиболее многочисленны и ходят по торговым делам в страну Андалус, в Рум, Кунстантинийю и к Хазарам» (Заходер 1967: 88; Гаркави 1870: 130). Со времен А. Я. Гаркави выдвинуто и обосновывается чтение ал-лаудана — ладожане (Гаркави 1870: 155; Кирпичников 2002: 46). Ладога середины X в. выступаете глазах исламского мира основным организатором «восточной торговли» со всей Средиземноморской цивилизацией, мусульманскими и христианскими странами, от Испании до Кавказа. Ибн Хордадбех, «начальник почт и осведомления» одной из областей Халифата, в «Книге путей и стран» (846/47 гг. с дополнением 885/86 гг.) описал восточные, азиатские маршруты «русов»: «Ар-рус, а они вид (джинс. — разряд, каста) славян, вывозят меха бобров и чернобурых лисиц и мечи из отдаленных частей страны славян к Румскому морю, и берет десятину с них властитель Ар-Рума (Византии). Если они хотят, то отправляются по Реке Славян, входят в Хамлидж, город Хазар. Тот властитель также взимает с них десятину. Затем отправляются они к Джуржданскому [Каспийскому] морю и высаживаются на каком-либо берегу, куда стремились… Иногда везут свои товары из Джурждана на верблюдах в Багдад, и переводят им евнухи из славян, они же русы заявляют себя христианами» (не в плане религиозной принадлежности, но при определении платежей) (Захо дер 1967: 84–85).

«Восточная торговля» русов обретает четкие организационные формы, и Договоры Руси с Византией 907–911 гг. кодифицируют отношения, описанные Ибн Хордадбехом. С другой стороны, багдадское посольство в Булгаре 922 года наблюдает «русов, когда они прибыли по своим торговым делам», и хрестоматийное описание Ибн-Фадлана внешнего вида, вооружения, обычаев русов отмечает и «присутствие женщин из их числа» (наряду с наложницами, вывезенными на продажу), и «мониста», прикрепленные к «коробочкам» (фибулам) на груди: «если человек владеет десятью тысячами дирхемов, то он справляет своей жене одно монисто, а если владеет двадцатью тысячами, то справляет ей два мониста, и таким образом каждые десять тысяч, которые у него добавляются, прибавляются в виде одного мониста у его жены, так что на шее какой-нибудь из них бывает много рядов монет» (Ибн-Фадлан, 210а, б).

Обороты, которые с этого времени набирает торговля «русов», достигли в течение X столетия (в среднем!) 1,25 млн дирхемов ежегодно, что требовало поступления на булгарский рынок 12,5 тыс. «сорочков» условной пушнины (Noonen 2002: 215–217). Организация этого оборота в масштабах Восточной Европы определила развитие Ладоги следующих десятилетий.

VI фаза (920–950), Ладога «великаго князя рускаго». Большой дом «купеческой артели» в 920-х гг. сменяет двухэтажный деревянный «дворец» VIII яруса, простоявший около полувека; вокруг на Староладожском поселении теснятся ремесленные мастерские мастеров-универсалов (сочетавших в одном «производственном комплексе» ювелирное, стеклодельное, косторезное ремесло, владевших токарным станком, обработкою янтаря, кожевенным ремеслом и пр.). Массовым стало производство стеклянного бисера, необходимого для устойчивого обмена пушнины на серебро На Варяжской улице возводятся жилые срубы и «большая постройка» V горизонта предназначенная почти до конца столетия служить «уличанским святилищем», что бесспорно связано с социальной организацией города, которая перейдет в церковно-административную структуру древнерусского Новгорода и Ладоги после Крещения Руси.

Языческий некрополь этого времени, определенно, действовал на Победище (13-І), где, кроме сопок, исследованы достаточно многочисленные и разнообразные курганы (при огромном количестве неучтенных и несохранившихся, хотя и отмеченных в документах XVII в.). Появились и новые сопки на Княщине (15–1, 15–111), также с формирующимися вокруг них могильниками (грунтовыми). Культурный слой с гончарной керамикой, вытесняющей в это время лепную, выявлен в разных частях поселения, стягивающихся в «концы», со своими святилищами и могильниками (как Успенский в створе Варяжской улицы). Видимо, в это время поселение достигает максимальных размеров (16 га) и численности — не менее 2000 человек (практически равная современному населению Старой Ладоги). По этим параметрам Ладога занимает заметное место среди скандобалтийских «городов старшего типа».

Безусловно, она заняла и важное место в той организации внутреннего оборота и экспортного обмена ценностей, которую описал в 955 г. басилевс Константин Багрянородный, а акад. Б. А. Рыбаков в 1982 г. удачно определил как «сбыт полюдья» (Рыбаков 1982: 329). Константин не упоминает Ладогу, но она органично вписывается в его текст о том, «что приходящие из внешней Росии [exo Rosias] в Константинополь моноксилы являются одни из Немогарда, в котором сидел Сфендослав сын Ингора, архонта Росии, а другие из крепости Милиниски, из Телиуцы, Чернигоги и Вусеграда. Итак, все они спускаются рекою Днепр и сходятся в крепости Киоава, называемой Самбатас» (Константин Багрянородный, 9). «Экзо-Росиа», Верхняя Русь, Немогарда — Новгород (юный Святослав, сын Игоря, княжил там во время правления вдовой матери, Ольги, в Киеве), Милиниска — Смоленск, Телиуца — Любеч, Чернигов и Вышеград названы почти без искажений: подробно описывая приднепровские крепости Киева (Киова), византийский император мог не вникать в детали речных путей Верхней Руси, к Новгороду от Ладоги, включая в более широкое описание: «Зимний же и суровый образ жизни тех самых росов таков. Когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия [он использовал русское слово poludia], которые называются «кружением», а именно в Славинии вервианов, другувитов, кривичей, севериев и прочих славян, которые являются пактиотами росов. Кормясь там в течение всей зимы, они снова, начиная с апреля, когда растает лед на реке Днепр, возвращаются в Киав. Потом так же, как было рассказано, взяв свои моноксилы, они оснащаются и отправляются в Ломанию» (Константин Багрянородный, 9).

«Кружение» Игоря Старого по земле («славинии») древлян (вервианов) в 945 г., закончившееся трагически для ненасытного князя, описано в «Повести временных лет» и у Льва Диакона. В предыдущие десятилетия, еще при жизни Олега, и более двадцати лет правления Игоря они проходили, судя по описаниям Константина, без происшествий. «Княжеский дворец» Ладоги предназначался и служил, безусловно, для таких «зимних посещений», самого ли Игоря или Святослава Игоревича в пору его новгородского княжения. Эффективность созданного механизма демонстрирует, в частности, та динамика поступления серебра за пределы Руси, которую выявил тридцать лет тому назад В. М. Потин. Стабильность «восточной торговли» от Булгара до Бирки и от Ладоги до Константинополя обеспечивала система, закрепленная внутренней организацией («нарядом») княжеского «полюдья» и Договорами с Византией, распределявшими экспортные доходы между великим князем и его окружением, «светлыми князьями» и «всяким княжьем», гостями, боярами и старейшиною всех, объединившихся вдоль путей от Ладоги до Киева, «стольных городов» Руси (Рыбаков 1982: 341).

Кризис этой системы в 945 г., восстание древлян, карательная экспедиция киевской княгини Ольги в Древлянскую землю в 946 г., а затем ее путешествие в Новгород и Псков 947 г. завершились первыми «административно-фискальными реформами» в истории России. «Полюдье русов» было заменено системой «погостов», распространенных по Луге и Мете в земли от восточного и западного Приильменья, где эта система, по-видимому, еще не сложилась к середине X в. На базовых трассах Пути из Варяг в Греки, Ловати и Волхове погосты к этому времени, вероятно, уже существовали. Михайловский погост над Порогами, определенно, базировался на дохристианской основе. Тем не менее в Ладоге, судя по слою пожара 950 г., определенная коллизия имела место. «Княжеский дворец» сменяет более скромная, но вполне представительная постройка, основные же функции поселения остаются прежними.

VII фаза (950–997), «Ладога Вальдамара Старого», складывается, по существу, задолго до рождения Владимира Святославича, в годы «отроческого» правления его отца в Новгороде и Ладоге. По сравнению с застройкой IХ–Х ярусов Земляного городища, Варяжская улица III горизонта более представительна: многокамерные «хоромы» с двухэтажными помещениями, может быть, «повалушей»-башней, обходными галереями не уступает боярским постройкам «стольного» Новгорода. При этом велика вероятность престижной застройки и в крепости, и особенно на Княщине, где определенно сосредоточиваются центральные, административно-фискальные функции. Город Ладога этой поры — приморский порт, предшествующее в начале русской истории Санкт-Петербургу «окно в Европу», где вполне вольготно и комфортно чувствуют себя «в Альдейгьюборге» как заезжие, так и давно осевшие на Руси варяги.

В руинах «святилища» на Варяжской улице найдена медная «воинская» подвеска со второй рунической надписью Ладоги. Текст, нанесенный тайным и, «зеркальными» рунами, сохранил заклинание воинского амулета, оставленного варягом, вероятно проделавшим немало путей в составе княжеской дружины (Кузьменко 1997: 12; Лебедев, Жвиташвили 2000: 124).

Даг — еще одно имя, уже не «руса», а скорее, «русина» ст. 1 Краткой редакции «Русской Правды» Ярослава Мудрого, соратника и воина воеводы Свенельда или Асмуда, а может быть, и следующего из поколения тех варягов, мечами которых молодой Владимир Святославич, сын «ключницы», отвоевал себе «стол киевский», чтобы стать Крестителем Руси, Владимиром Святым.

Именно после этого будет разрушено уличанское святилище ладожских варягов, но, приняв православную веру, они очевидно сохранили свой прежний статус и укрепили его. Вполне возможно, что церковь Климента папы римского, чьи святые мощи князь Владимир получил «на свое крещение» в Херсонесе Таврическом, была поставлена и на прежнем представительском центре Староладожского поселения. Православный могильник ладожан эпохи Владимира и Ярослава оставлен городским населением Древней Руси, уже полностью вписанным в действительность древнерусского Средневековья.

VIII фаза (997–1015), Ладога Ярослава, археологически почти не выражена; только княщинская подвеска «над Поромоновым ручьем» надежно зафиксировала принадлежность Ладоги новгородскому князю Ярославу Владимировичу, как в свое время — Святославу и затем Владимиру, если не со времен «ожидания» киевского престола взрослым Игорем (получившим еще в 903 г. «жену из Пскова»). Разорение Ладоги в междоусобной войне норвежских правителей в 997 г., в борьбе ярла Эйрика с конунгом Олавом Трюггвасоном, повторилось в 1015 г., когда точно так же выясняли свои отношения ярл Свейн Хаконарсон и конунг Олав Харальдссон (Святой). После битвы у Несьяра ярл Свейн покинул Норвегию и нашел прибежище у Олава Шетконунга Шведского; в ожидании помощи шведов для похода в Трондхейм, Свейн решил отправиться «в викинг», в Аустрвег (Аустррики), «и добыть себе добра». Осенью «он уже был на востоке в Кирьялаланде, отправился оттуда вверх в Гарды, опустошая страну, заболел там и умер» (Джаксон 1994: 51. 146–147).

В судьбе самого Ярослава Ладога, видимо, сыграла похожую роль, когда в 1015 г. он ополчился против отца и ждал похода войска Владимира на Новгород из Киева. Варяжская дружина, набранная для отпора, буйно повела себя в Новгороде и была перебита новгородцами «во дворе поромонем». Скорее всего, та же участь постигла и подходивший из Ладоги контингент, размещавшийся возле ладожской Княщины. Ярослав отплатил новгородцам, перебив «лучших мужей» на пиру в княжеской усадьбе Ракома в Поозерье. Тем временем пришли вести о смерти Владимира, вокняжении Святополка, о гибели Бориса и Глеба; обеспокоенный Ярослав с новгородцами замирился и получил средства на новое варяжское войско. По завершении междоусобицы плодом конфликта новгородских «мужей» с княжеской дружиной стала статья 1 «Русской Правды».

Статус «русина», закрепленный здесь, завершает развитие термина «русь»: его начальное значение «скандинав» преобразуется в социальное — «княжеский дружинник, человек великого князя русского», и в начале XI в. процесс этот далеко еще не завершился, тем более — не перешел в этно-конфессиональное значение «люди руския» — православные, говорящие на славянском языке. Ладога с VIII до начала XI в. была практически исходным пульсирующим очагом этого восточноевропейского процесса.

IX фаза (1016–1105), Ладога Ингигерд, Ладожское ярлство. в 1020 г. на какое-то время «выводит» Ладогу (Альдейгьюборг) из магистрального хода общерусской истории. Процесс закрепления за киевской княгиней земель, которые управлялись ее наместникам и скандинавами, трансформировал прежние «племенные территории» ближней лопи, чуди и веси, подчиняя их социальному организму, объединившему в это время варягов, колбягов и словен: естественная граница «ярлства» по Порогам связывала его по Волхову с Новгородом, а Ингигерд оставалась не только дочерью шведского конунга, но и великой княгиней киевской Ириною, матерью сыновей и дочерей Ярослава Мудрого. «Ладожская волость», как потом ее именуют новгородские источники, оформила те территориально-этнические образования, что были в дальнейшем основой «федеративного» устройства северо-западных земель Карельской, Ижорской и Водской земли, Обонежской и Вотской пятин Господина Великого Новгорода. Сыновья Рагнвальда стали родоначальниками не только новой шведской королевской династии (Казанский 2001: 80–83), но и нескольких знатных новгородских боярских фамилий, которые затем на протяжении ряда веков определяли самостоятельную политику Новгородской державы (Мусин 2002: 70–71).

X фаза (1105–1164), Ладога Мстислава, завершает процесс трансформации «открытого торгово-ремесленного поселения» VIII — первой половины IX вв., равноценного «викам», архаического «города старшего типа», без обычных для такого рода трансформаций, катастроф и переносов, в средневековый древнерусский классический «город младшего типа», периодически приближающийся к статусу «княжеского» или «стольного города». Возвращение Ладоги в 1105 г. под прямое управление новгородского князя — наследника киевского престола — ознаменовано сооружением в 1114 г. каменной крепости в Ладоге «камением на приспе». Открытая под наслоениями земли и культурного слоя каменная фортификация по периметру ладожской мысовой скалы, с Воротной и Стрелочной башнями, вероятнее всего, и представляет собою «крепость посадника Павла» (Лебедев, Седых 1985: 22). Иные интерпретации противоречат археологическим данным (раскопки Н. К. Стеценко в составе СЗАЭ 1994 г.), в частности, существованию между церковью Георгия и Раскатной башней XVI в. (с реконструированной на прясле Раскатной и Климентовской башен «стеной 1114 года») квадратной каменной башни Ладожской крепости владыки Евфимия 1440-х гг., более поздней, чем «крепость посадника Павла», но притом стоявшей ближе к церкви Георгия, чем восстановленная «стена на приспе».

«Крепость посадника Павла» в 1164 г. выдержала шведскую осаду, завершавшую движение «Первого Крестового похода шведов в Финляндию, Ингрию и Карелию», и подвела черту под «владельческими» притязаниями пресекшейся династии Стейнкиля. Ладога этого времени выступает одним из первых, едва ли не экспериментальным, центром организации церковно-административной структуры управления древнерусского города (Мусин 2002: 69–87), и тем самым определяется дальнейшая ее роль в развитии русского урбанизма, предшествующего и завершающегося основанием Санкт-Петербурга (Лебедев 2002: 3–7). Тысячелетний процесс этот в своих определяющих аспектах развернулся в первые «десять фаз» начальной истории этого уникального в своем роде «пульсара Ладоги».

Уже во второй половине VIII — начале IX вв. Ладога стала крупным центром международной торговли. Клады арабских дирхемов (786, 808, 847 гг.), средиземноморские стеклянные бусы, передневосточный «люстр», балтийский янтарь, фрисландская керамика и резная кость характеризуют масштабы связей Ладоги. По мере развития торговли прогрессирует местное ремесло (кузнечное, бронзолитейное, косторезное, обработка янтаря, стекла, железа, кожевенное дело, деревообработка, судо- и домостроительство, гончарство). Ремесленники Ладоги были связаны с западными и восточными центрами (Фрисландией и Сжандинавией, Дербентом и Понтом), безусловно, здесь изначально и постоянно работали, обслуживая местных и приезжавших купцов, знать и воинов, приезжие, наряду с выросшими в Ладоге, мастера; в X в. появляются характерные «вещи-гибриды» (Давидан 1968,1971, 1977; Булкин, Дубов, Лебедев 1978). Одновременно, именно в Ладоге раньше, чем где-либо, формируется устойчивый комплекс земледельческих орудий, в дальнейшем типичный для крестьянского хозяйства Северо-Западной Руси (Миролюбов 1976: 123).

Ранние формы вещей, характерные для погребальных памятников VI–VII вв. и относящиеся к дославянской традиции, в VIII–IX вв. вытесняются новыми формами, входящими в славянский культурный комплекс, представленный на сельских поселениях и в ранних слоях городищ IX–XIII вв., в лужских и ловатских сопках, курганах, грунтовых могильниках и «жальниках» глубинных областей Новгородской земли. Это относится и к орудиям труда, и к предметам быта, всем видам украшений и деталей одежды русского населения Северо-Запада X–XIV вв.

Керамический комплекс лепной глиняной посуды Верхней Руси VIII–X вв., именно в Ладоге, наиболее значимом и динамичном центре межэтничных контактов (Сениченкова 1998), до появления в первых десятилетиях X в. гончарной керамики массовых древнерусских типов (со своеобразным «западно-славянским компонентом», выделяющим гончарную керамику Ладоги, Новгорода, Пскова и сельских поселений Северо-Запада X–XII вв.), в течение VIII–IX столетий демонстрирует постепенное вытеснение «раннеславянскими формами» лепной посуды (типы Ф І, Ф VI, по Сениченковой) местной керамической традиции «культуры длинных курганов» (Ф V) и других «финских» форм (Ф VII), наряду с лепными сосудами, характерными для «кривичей» Верхнего Поднепровья — Подвинья — Поволжья (ФIV).

При этом «раннеславянская керамическая традиция» выражена здесь как типами сосудов, близкими лепной и раннегончарной керамике северославянской этнокультурной зоны в целом, так и специфически «ладожской» керамикой с ребром или горизонтальным каннелюром по венчику, известной только на памятниках Верхней Руси (ФII, ФIII). Именно эти исходные формы в X в. стали основой ладожской гончарной круговой керамики, типичной в дальнейшем для древнерусского городского ремесла и распространившейся повсеместно в сельских поселениях Новгородской и Псковской земли; вероятно, в ритме и темпах, подобных этим процессам в самом массовом городском и деревенском ремесле, протекали и языковые процессы в среде населения формирующейся Верхней Руси IX–XI вв.

Скандинавский компонент также отражен в раннем ладожском керамическом комплексе, что говорит о наличии северной «женской субкультуры» не только в виде украшений, покроя одежды и обуви, ткацких станков, но и лепных сосудов «с загнутым внутрь венчиком», известных как типично шведские продукты преимущественно женской трудовой деятельности и обихода (Selling 1955: 13, abb. 1, 226, abb. 63; Седых 1998: 46–49; Сениченкова 1998: 49–55).

Этнический состав первоначального «открытого торгово-ремесленного поселения» с самого начала отличался сложностью, разнородностью и быстрым смешением разно-этничного населения. Выделяются славянский, протокарельский, балтийский, скандинавский, саамский компоненты (Лебедев 1977а: 164–193; Кирпичников 1979: 103). В домостроительстве ранней Ладоги представлены по крайней мере две традиции: славянские квадратные срубы с печью в углу и скандинавского облика «большие дома», находящие также свое продолжение в северорусской традиции (Носов 1975: 73–74; Спегальский 1972: 29–31).

В материальной культуре ранней Ладоги органично соединились субстратные, местные финно-угорские, протокарельские «чудские» традиции (в архаичных формах некоторых типов керамики, костяных изделий); привнесенные с волной славянской колонизации славянские и балто-славянские элементы (прежде всего металлические украшения); славянская посуда, орудия труда, некоторые виды украшений; скандинавские ремесленные инструменты, вооружение, украшения, орнаментальные мотивы; западные и восточные импорты; наконец, возникшие в результате синтеза всех этих компонентов новые, древнерусские формы (рис. 150).

Расположенная «на острие» славянского расселения в северных землях, в авангарде длительного массового движения, вклинившегося в автохтонные массивы, окруженная различными по происхождению финно-угорскими группировками и при этом выдвинутая к морским просторам Балтики, Ладога стала естественным местом наиболее ранних и глубоких славяно-скандинавских контактов. Взаимодействие этих двух, сравнительно новых для региона, этносоциальных компонентов начинается уже в середине VIII в.

Поселение первой половины IX в. (свободная усадебная застройка, окруженная разнородными могильниками) сохраняло характер многоэтнического межплеменного центра, который вполне соответствовал складывающейся конфедерации северных племен — словен, кривичей, чуди, мери, веси, — находившейся в контакте с варягами и внутренне еще не слишком прочной («въста родъ на родъ» [ПВЛ, 862 г.] или «въсташа градъ на градъ» [НПЛ, 106]) (Фро- янов 1980: 224).

Строительный горизонт поселения середины IX в. был уничтожен пожаром. Вполне правомерно связать эту катастрофу с летописными событиями 859–862 гг., обострением отношений с норманнами, «изгнанием варягов», племенной междоусобицей. Словенская знать (династиям которой, видимо, принадлежат ладожские сопки) в поисках союзников против непокорных племенных сил, равно как и находников-варягов (а в середине IX в. это прежде всего — шведские викинги, базировавшиеся на Бирку), хорошо ориентировалась в ситуации. Она учла общую обстановку на Балтике: обострение конкурентной борьбы между Биркой и Хедебю в 830–850-х гг.; перспективность установившихся связей с Фрисландией и другими западными центрами: сложившуюся на юге Балтийского побережья систему сравнительно стабильных славяно-скандинавских отношений. Призвание «князя из-за моря» было хорошо рассчитанной политической акцией. В Ладоге появляется Рюрик «с дружиной и родом своим» (как полагают иногда, sine hus и tru vaering — «его дом и верное воинство» варяжской саги, превращенное затем в имена легендарных Синеуса и Трувора). Межплеменное святилище Велеса и торжище после строительства княжеской крепости («сруби город») становится на какое-то время столицей Верхней Руси (Рыбаков 1982: 298; Кузьмин 1967: 42–53).

5.6. Политическое значение Ладоги в IX–XII вв.

Давно обсуждающееся в научной литературе отождествление Рюрика, «призванного» в Ладогу, с Рериком Ютландским в своем последнем исследовании признал вероятным акад. Б. А. Рыбаков (Рыбаков 1982: 229), а вслед за автором этих строк (Лебедев 1985: 214) достаточно неожиданно и энергично поддержал эту гипотезу Л. Н. Гумилев (Гумилев 1992: 106–107). В 1963 г. известный славист, польский академик Генрих Ловмяньский детально исследовал хронологию деятельности Рерика на Западе (Ловмяньский 1963: 221–249). В свете новых данных, прежде всего — археологических и нумизматических, характеризующих динамику серебряного обращения на Балтике до и после «изгнания варягов» и «призвания князей», дендрохронологии, стратиграфии и планиметрии Ладоги, историческая канва событий, отраженных в «предании о варягах» ПВЛ восстанавливается теперь подробно и со значительной степенью достоверности (Булкин. Дубов, Лебедев 1978: 90; Кирпичников 1979: 99–100; Потин 1970: 64–80; Кирпичников 1998: 31–55).

Первые поселенцы, прибывшие из Скандинавии на «Восточный путь», по-видимому знакомые с прибалтийско-финскими племенами побережий и островов (известные им как ruotsi со времен «допарусного мореплавания» свеев), обосновались на Алодейоки у выхода на речные пути в финские земли Приладожья и восточного Поволховья сравнительно небольшой и мирной общиной; возможно, «кузнец», сочетающий с трудовыми — жреческие функции общинного «годи» (старинный, «вендельских времен», ритуальный жезл Одина тщательно сберегался), был не просто «хевдингом», но даже особой княжеского достоинства: подобное сочетание у князьков обских угров удерживалось до конца Средневековья: «таежные князья занимались не только военным делом, но и почетным для них кузнечным ремеслом, которое традиционно было окутано завесой таинства для многих «обычных» людей» (Зыков, Кокшаров 2002: 9).

Валун «наковальни» ладожской кузницы напоминает о Скаллагриме, отце Эгиля, поселившемся в Исландии: глава рода, отказавшийся от королевского предложения «стать лендрманом», Скаллагрим был искусный кузнец; он построил кузницу на мысу, но «не нашел там такого камня, который бы показался ему достаточно ровным и твердым, чтобы ковать на нем железо… И вот однажды вечером, когда другие люди легли спать, Скаллагрим вышел на берег, столкнул в море лодку с восемью скамьями для гребцов, которая у него была, и поплыл на ней к островам посредине фьорда… Там он опустил за борт якорный камень, а потом бросился в воду, нырнул, поднял со дна большой камень и положил его в лодку. После этого он взобрался в лодку и вернулся на берег. Там он перенес камень к своей кузнице, положил перед дверями и позже ковал на нем железо. Этот камень лежит там до сих пор, и около него много шлака. Видно, что по камню много били и что он обточен прибоем и не похож на другие камни, которые можно найти в том месте. Теперь его не поднять и вчетвером» (Сага об Эгиле, XXX).

«Ладожский кузнец» жил на полторы сотни лет раньше Скаллагрима, но действовал подобным же образом; вряд ли он был столь же могущественным и независимым «хевдингом», как Оттар в Халогаланде, который «был в числе первых людей этой страны: хотя у него было всего двадцать голов крупного скота и двадцать овец и двадцать свичей; а то немногое, что он пахал, он пахал на лошадях. Но доход его состоит в основном из податей, которые платят ему финны…

Самый знатный должен платить пятнадцатью шкурками куниц и пятью ездовыми оленями, и одной медвежьей шкурой, и десятью мерами пера, и шубой из медвежьей шкуры или шкуры выдры, и двумя канатами, каждый по шестьдесят локтей длиной, один, сделанный из моржовой кожи, другой — из тюленьей» (Орозий короля Альфреда — Матузова 1979: 25). Подобные подати можно было собирать и с окрестной приладожской «лопи». Всадник с «неволинским поясом», торжественно преданный сожжению и похороненный в «сопке № 140» Горы Победища, может быть, хаживал «к бьярмам». Однако ладожские скандинавы должны были делить пространство деятельности со славянами Любши; не всегда — мирно, но в начале IX в. «поколение Убби» включилось в оборот серебра, охвативший все пространство Восточной Европы и достигший Скандобалтики в 786–833 гг.

Славян и норманнов связывал общий интерес в том, чтобы вывести оборот таежной пушнины из-под контроля хазар, монопольно (через булгар на Волге) торговавших с финскими племенами Прикамья, Поволжья, Приладожья. Поднепровские кривичи, втягиваясь в связи с Ладогой, открывали пути на Днепр и в Черное море. «Каганат русов» 830–850-х гг. мог вовлечь в оборот добычу викингов из походов в Западной Европе, прежде всего пленных христиан, заметные контингенты которых уже ко времени первой поездки Ансгара накапливались в Бирке и которыми торговали (в том числе женщинами и детьми) даже в саксонско-датском пограничье, не говоря о рынках Хедебю и Бирки (Vita Anskarii, 11,15). Организаторы этой «торговли с Востоком», видимо, первыми использовали контингенты дружин викингов для контроля над Ладогой (пожар и реконструкция 840 года), Гнездовым в Поднепровье (курган № 47) и движения по Днепровскому пути «из Варяг в Греки» (по крайней мере пройденному «послами 838 года»), Дир, если именно он был провозглашен «хаканом русов», ассоциировался у арабов с «большим числом городов», а у русского летописца — с Киевом.

«Эфемерида» этой «Державы Дира» попыталась спаять «Землю нашу» чуди, веси, мери и словен со скрепленной старинным «Живяху въ мире» федерацией племен Поднепровья, испытывавшей давление Хазарского каганата. Успех, хотя бы и кратковременный, был возможен, а «русь» морских дружин с рек Восточной Европы хлынула в Средиземноморье. Ладога, тыловой опорный пункт этих «Путей на Восток», продуцирует местные генерации «русов», и в славянских «градах» Верхней Руси скандинавские имена обретают смягченные славянские формы, такие, как прогремевшие через два поколения Helgi — Ольг, Helga — Олга, Ingvarr — Игорь; «языковая ассимиляция» такой глубины предполагает по крайней мере две-три генерации смешанных браков славянской и скандинавской элиты «руси». Густимусл «Ксантенских анналов» может быть отождествлен с Гостомыслом «Иоакимовской летописи» с неменьшей проблематичностью, но и с неменьшими основаниями, чем Рюрик — с Рёриком Ютландским; но даже легендарная его генеалогия и родственные связи не противоречат «археологической действительности» Ладоги, Любши, Изборска.

Примерно столетний период (750–850-е гг.) сравнительно мирных взаимодействий на водных путях и в центрах на волоках восточноевропейских лесных рек завершается обострением славяно-скандинавских отношений, а затем изгнанием «варягов» (свеев) из Ладоги. В ходе развернувшейся межплеменной усобицы ладожские словене в 862 г. обращаются к Рюрику. Этот предводитель викингов к тому времени владел землями в западной Ютландии и на фрисландском побережье, во фризо-скандо-немецко-славянском пограничье; он контролировал водный путь из Северного моря по р. Айдер в Хедебю, а незадолго до 860 г., видимо, покинул Дорестад (который вскоре после этого снова стал добычей викингов). Не исключено, что Рюрик был одним из организаторов блокады Бирки в 850-х гг. Изгнанный из Фрисландии местными жителями, «кокингами», Рюрик не ранее 864 г., однако, мог появиться в Ладоге; сомнения Г. Ловмяньского в такой возможности обосновывались отсутствием данных о связях в то время Ладоги с Фрисландией (Ловмяньский 1963: 240); однако публикация О. И. Давидан этих данных вскоре сняла эти сомнения (Давидан 1968: 63), а хронология ладожской застройки вполне отвечает датировкам деятельности Рюрика (Кузьмин 2000: 59–61).

Безусловно, вождь викингов, появляясь в Ладоге, не ставил своей целью основание династии, которая возглавит государство с предстоящей тысячелетней историей. Цели, как и на Западе, сводились к контролю (на тех или иных условиях соглашения с местными силами, будь то король франков, primores фризских «кокингов» или племенной «старейшина» чуди, веси, мери, словен и кривичей «Земли нашей») над выходами морских путей: Дорестад или Хайтабу, Ладога и Изборск были вполне равноценны в этом отношении. На «момент призвания» нет еще речи о прочном территориальном объединении вокруг занятых «русью» центров: Рюрик строит крепость в Ладоге, а вполне равноценные по статусу вожди — «братья» — садятся в Изборске и на Белоозере. Во всех трех случаях речь идет, прежде всего, о контроле над магистральными выходами из Балтики — в Ладожское озеро, с Финского залива — на Нарову и водную систему Чудского бассейна на западе или в речной бассейн Волги на востоке «Верхней Руси».

Имена «братьев» давно рассматриваются как переосмысленный текст древнесеверной висы, в полном виде звучавшей бы вроде:

Возражения филологов против такого рода реконструкций, вполне правомерные с лингвистической стороны, однако, не учитывают возможности существования «варяжского фольклора» в смешанной и двуязычной скандо-славянской среде, о чем в свое время писала Е. А. Рыдзевская (Рыдзевская 1978: 166–172); именно намеченное ею движение «устных преданий в летопись» допускает и бытование «драпы», сложенной на «не совсем правильном» древнесеверном языке, исполнявшейся «скальдом»-словенином в этой двуязычной среде дружинной «руси»; если киевский варяг говорил «по-росски» и «по-славянски» в середине X в. (Константин Багрянородный, 9,46–49), то, vise versa, любой «изгой любо Словении» среди «русинов» «Русской Правды» должен был в какой-нибудь мере владеть той и другой речью; диалоги «королевских саг» не оставляют сомнений в «двуязычии» киевского двора до середины XI в., а в Ладоге середины IX столетия славянский язык, вероятно, далеко не преобладал над скандинавским.

Имена «братьев» растаяли в тексте «драпы», а затем и «саги о призвании». В жизни же Рюрик, очевидно, очень недолго терпел практически независимых и равноценных ему по статусу «вождей дружин» в соседних и необходимых для прочного функционирования Ладоги «градах». Последовавшая «разборка братвы» была скоротечной и эффективной. В Изборске и на Белоозере появляются «мужи» Рюрика, положение закрепляется захватом Полоцка и Ростова, и тѣми всѣми обладаяше Рюрик (ПВЛ). Рюрик же переходит в Новгород «и сѣде ту тяжа раздан волости» (Радзивиловский и Троицкий I список ПВЛ), «и по тѣм городомъ суть находници Варязи», и «отъ тѣхъ прозвася Руская земля, Новугородьци, ти суть людье Новогородьци отъ рода Варяжьска, преже бо бѣша Словѣни»(ПВЛ 1926: 19, с прим.).

Выход к Ильменю, постройка «новагорода» Рюрикова Городища были возможны лишь на условиях соглашения «ряда» со старейшиною словен, предпочтительно пересматривавшего первоначальное соглашение с ними же, весью и чудью; замена «князей» Равного «братского статуса» на «мужей» новгородского князя указывает на успешное и выгодное для славянской знати соглашение этого «переноса столицы» из Ладоги в Новгород.

В 870–873 гг. Рюрик возвращается на Запад и примерно так же улаживает свои владельческие отношения с королем Франции — Карлом Лысым и Германии — Людовиком Немецким. В Ладоге и Новгороде в это время, видимо, формируется антикняжеская оппозиция во главе с Вадимом Храбрым. Вернувшись, Рюрик сумел расправиться с непокорными и, вероятно, в это время вступил в династический брак с одной из представительниц местной знати («Ефанда», по В. Н. Татищеву). Второй период его пребывания на Руси (875–879 гг.) отмечен стабилизацией экономических связей на Балтике.

Брак Рюрика с представительницей местного, скандо-славянского рода (судя по «ославяненной» форме имен Олега и других членов этого рода — Ольги, которую потом выдадут замуж за Игоря, тоже носителя «ославяненного» скандинавского имени) закреплял «княженье» за этой местной династией, передавая освященное «избранием» королевское право призванного конунга прямым мужским потомкам Рюрика. Игорь, сын варяжского князя, передан Олегу, строго в соответствии со скандинавскими обычаями, «на воспитание» (frosti). Это устанавливало достаточно сложные иерархические отношения: «воспитатель» считался рангом ниже передавшего «на воспитание», но «воспитанник» становился конунгом, соединявшим «королевскую удачу» (gefa, hemingja) родителя и воспитателя; так, в те же десятилетия определяются отношения Харальда Косматого с королем Англии, который вырастил, до занятия престола объединенной отцом Норвегии, конунга Хакона, воспитанника Адальстейна (Джаксон 1993: 78, 84–85).

Вещий Олег (Вольга, Волх русских преданий) своем былинном имени соединивший напоминание о Волхове и Волге, обеих «священных реках» России) сменяет Рюрика после его смерти в 879 г. именно на правах «воспитателя» малолетнего Игоря, и поход на юг по Днепру в 882 г. объединенного войска Верхней Руси, с варягами и «союзными» кривичами, проходит «под лозунгом» утверждения владельческих прав наследника «призванного» князя. Деятельность Олега в 882–912 гг., первая масштабная реформаторская политика «великаго князя рускаго» объединенного Древнерусского государства, вполне равноценна деятельности других «конунгов-реформаторов» этого времени, но направлена на интересы тех, кто, объединившись во главе многоплеменных войск и дружин, «Варязи и СловѢни и прочи прозваша ся Русью» (ПВЛ 882). Утвердив Киев — «метрополией», мати градомъ Русьскимъ, Олег «нача городы ставити, и устави дани Словѣном, Кривичемъ и Мери, и Варягомъ дань даяти от Новагорода гривен 300 на лѣто мира дѣля, еже до смерти Ярославль даяше Варягомъ (ПВЛ 882, 1926: 23). Ежегодная выплата, не превышавшая 75 «марок серебра», по сути обеспечивала содержание «морского заслона», на сто лет сохранившего безопасность Ладоги, не говоря о более отдаленных центрах Пути из Варяг в Греки.

Ладога «лет Олъговых» оставалась своего рода «княжеским доменом», и возвращение туда Олега ко времени совершеннолетия Игоря закрепляет ее позицию в структуре «трех центров Руси», специализированных либо на выходе в Каспийский бассейн, в Булгар и Хазаран (Арса), либо — в Византию, отношения с которою с 907 г. регулируются договорами «слов великаго князя Рускаго», либо — на выходе с обоих путей, Волжского «в Булгары и Хвалисы» и Днепровского «из Варяг в Греки», с Волхова — на Балтику, «в море Варяжьское». Ладожане, по свидетельству Масуди, активно действуют на всех этих трех направлениях международной «северной торговли» эпохи викингов.

Княжеский контроль над Ладогой усиливается после смерти Олега, что совершенно не отражено в летописи, но полноценно выражено в градостроительных преобразованиях. Упадок Сясьского городища, «зимний дворец», предназначенный для «кружений» русов, рост Княщины указывают на то, что в системе «полюдья» Ладога выступает центром контроля над окружающими территориями, сборы откуда регулярно и надежно поступают по Волхову в Новгород, а оттуда, маршрутом, описанным у Константина Багрянородного, далее на юг для «сбыта полюдья».

Кризис полюдья и «реформы Ольги» так же отчетливо проявляются в изменениях застройки Староладожского земляного городища, с усилением роли Княщины и одновременным преобразованием Новгорода, со строительством Детинца (для «детьскыхъ» Святослава Игоревича). Система, при которой великокняжеский сын проводит в Новгороде годы «княженья» перед водворением на киевском престоле, складывается «явочным порядком», но ее эффективность определяется опорой новгородского князя-претендента на киевский престол, прежде всего на Ладогу как источник внешних ресурсов (в виде варяжского контингента). И Владимир и Ярослав используют эти ресурсы, пока «Русская Правда» и «Правда Ярославичей» не кодифицировали все наиболее актуальные аспекты социальных отношений Руси при одновременном урегулировании «лествичного порядка» наследования внутри династии Рюриковичей.

Именно в качестве этой внешней опоры «конунгов Хольмгарда» и великих князей Киева стремятся разрушить Ладогу в 997 и 1015 гг. ярлы Эйрик и Свейн в своих распрях с норвежскими «конунгами-викингами». Вальдамар Старый и «конунг Ярицлейв» выступают авторитетными арбитрами в противоречивых отношениях норвежских и шведских королевских династий «поздней эпохи викингов». Ингигерд, принимая «киевский стол», выделяет «Ладожское ярлство» именно как залог стабильности складывающегося «концерта» Северных держав и Киевской Руси, завершающих строительство христианского здания Северной Европы.

Судьбы северных конунгов, Олава Трюггвасона. Олава Святого. Магнуса Доброго, Харальда Хардрады с Елизаветой Ярославной, так или иначе связанные с Ладогой Альдейгьюборгом в 990–1040-х гг., демонстрируют эффективность этой системы, обеспечившей «размежевание» династических интересов и стабилизацию христианских северных королевств, от разрешения датско-норвежских противоречий с выделением из «Северной державы» датских конунгов — сохранившей суверенитет Норвегии со своим святым rex perpetuus, до решения династических проблем Швеции, где с пресечением династии Шетконунга именно «ладожанин» Стейнкиль Рагнвальдссон утверждает наконец непрерывность власти «христианских королей Швеции». Полстолетия, что понадобились для завершения адаптации «варварских королевств» к христианско-феодальной Европе, Ладога и «Ладожское ярлство» служили надежным связующим звеном между этой цивилизующейся «варварской периферией» христианского мира и Русью Владимира Святого и Ярослава Мудрого, полноправным партнером «христианнейшей» Византийской империи.

По мере решения этой задачи Ладога обретала значение самостоятельного центра североевропейского христианства; до окончательного оформления церковного раскола между Римом и Константинополем период относительного «межконфессионального равновесия» (860–1054) выдвинул Ладогу в качестве первоисточника «общеевропейского» почитания св. Климента. Храмы или приделы его имени в Ладоге, Пскове, мощи в Киеве (988 г.), Херсонесе (860 г.), Риме (869 г.), службы его памяти в Чехии и Моравии, как и поставленные крещеными норвежскими конунгами Климентовские церкви Висбю, Нидароса, Бергена, Осло, а затем и десятки тезоименных храмов Дании, северо-западной Германии, восточной и южной Англии, даже Исландии, позволяют заключить, что «культ св. Климента стал своего рода символом единения восточной и западной церквей» (Сарабьянов 1997: 34; Милютенко 1997: 38–41, Hoffmann 1997: 3–5; Lebedev 1999: 438–439). При этом следует подчеркнуть, что в теснейшей связи с апостольской деятельностью св. Кирилла и Мефодия (первый из названных, собственно, и учредил почитание св. Климента в Риме) «мощи Св. Климента сыграли особую роль в истории христианизации славянских народов и утверждении славянского языка как богослужебного» (Милютенко 1997: 40).

Лишь с обострением раскола римской и константинопольской церкви, с началом католических «крестовых походов» Ладога из связующего звена становится предметом русско-шведских раздоров, и Мстислав Владимирович Мономах в пору своего новгородского княжения, как и в дальнейшем на «киевском столе», принимает энергичные и успешные меры для восстановления «северного равновесия». Поход 1105 года «в Ладогу на воину», постройка крепости 1114 года, а затем сложная система династических браков Мономахов, по сути дела, завершили блистательный расцвет великокняжеской Киевской державы. Сын Мстислава, Всеволод — Гавриил — последний «князь-наследник», посаженный отцом из Киева на Новгородский престол; в 1136 г. новгородцы, согнав его во Псков, устанавливают новый порядок призвания князей в Новгород, по существу наделив новгородское вече правами, тождественными исконному праву свеев taga ok vraka konongr — принять и согнать конунга. Начинается эпоха вечевой Новгородской республики, и Ладога в ней обретает статус первого по значимости «пригорода», города-федерата Господина Великого Новгорода.

Именно в этом качестве она выдержала осаду ладожской крепости шведским войском в 1164 г.; отступившие на восток захватчики были разбиты князем Святославом Ростиславичем на р. Воронеге в южном Приладожье. Шведы в последний раз попытались использовать ресурсы, сложившиеся в пору формирования и развертывания территориальной структуры «Ладожского ярлства», составной частью которого были «Кюльфингерланд» Приладожья, Лопская земля вдоль южного берега Ладожского озера, Ижорская земля от Волхова до Невы и вдоль Финского залива до Луги (может быть, и с землями ижоры вдоль Луги до Оредежа) и «Ладожская волость» словен в низовьях Волхова, до Порогов и Гостинополья.

5.7. Ладожское ярлство: «колбяги»

Шведская рать направлялась в 1164 г. туда, где, видимо, рассчитывала найти поддержку населения, составлявшего основу «ладожского ярлства» и представленного археологической культурой приладожских курганов IX–XII вв. (Назаренко 1979а, 19796, 1980, 1982; Raudonikas 1930: 132–141), практически лишенной славянского компонента. Изучением ее в 1878–1884 гг. занимался Н. Е. Бранденбург, раскопавший более 150 курганов на р. Паше, Сяси и их притоках (а также ряд сопок у Старой Ладоги и сопку в дер. Михаила-Архангела на Волхове). Раскопки в Приладожье в 1920–1960-е гг. проводили В. И. Равдоникас, А. М. Линевский, С. И. Кочкуркина, в 1969 г. Г. С. Лебедев и В. А. Назаренко провели инвентаризацию групп, исследованных Бранденбургом, а с 1970 г. В. А. Назаренко осуществил двадцатилетний цикл методичных исследований курганной культуры Юго-Восточного Приладожья (ЮВП).

В основе ее — местное финно-угорское население, с которым обитатели Ладоги (прежде всего норманны) установили разнообразные отношения. В IX в. на реках Приладожья (нижней Паше, средней Сяси, междуречье Сяси-Паши-Тихвинки) появляются скандинавские поселенцы — посредники пушной торговли с местной «лопью» и «весью». Финно-скандинавский синтез определил, в частности, локальный и выразительный погребальный обряд приладожских курганов. Своеобразие биритуальных (практиковавших как сожжения, так, позднее, в основном ингумацию) погребальных традиций приладожского населения конца IX–XII вв. в том, что собственно курган, погребальное сооружение, возводился как точное подобие дома: с очагом и очажной утварью в центре, строгим делением на мужскую и женскую половину, первоначальная форма насыпи была, как правило, квадратной в плане. Эти «дома мертвых» восходят к восточнофинским традициям (они известны, например, на городищах Поволжья).

Приладожские курганы ЮВП, однако, содержат мужские и женские захоронения не волго-финского, как в Прионежье и Белозерье, а прибалтийско-финских антропологических типов, среди них есть скандинавские погребения, сопровождающиеся большим количеством оружия (мечи, копья, боевые топоры) и типично скандинавских украшений, как мужских, гак и женских (характерные для «эпохи викингов» овальные скорлупообразные фибулы, браслеты и др.) Среди женских вещей также типично финские «шумящие» и зооморфные подвески, пряжки и пр.

Монументальный курган у дер. Усть-Рыбежна на р. Паше содержал захоронение воина с мечом и другим богатым вооружением, у очага, над которым в насыпи была установлена боевая ладья викингов. Столь же насыщены скандинавскими элементами и курганы в наибольшем месте их скопления, между деревнями Сязпига и Вихмесь на р. Паше и по р. Сязниге. У дер. Вихмесь был найден самый крупный для этого времени монетный клад, свыше 16 кг серебряных монет (главным образом, германских) в железном котле. Железные клепаные котлы, кованые сковороды, очажные лопаты из высококачественного металла — также характерная черта скандинавской культуры эпохи викингов. Наряду с ними у очагов найдена славянская гончарная керамика, изготовленная, вероятно, в Ладоге.

Центром юго-восточного Приладожья в IX — начале X в. было, по-видимому, укрепленное Сясьское городище у дер. Городище (вероятно, Алаборг «саг о древних временах»). Именно здесь исследован один из курганных могильников с ранними «приладожскими» традициями, возникший в 890–920 гг. в непосредственном соседстве с выразительной группой сопок (Вельский 1997: 132–133). На городище выявлен культурный слой (полностью разрушенной площадки), исследуется небольшой посад с производственными постройками, большим количеством бус, фрагментами дирхемов и полным отсутствием гончарной керамики (Богуславский, Щеглова 1996: 58–59); начальные даты, судя по этим находкам, соответствуют нижнему горизонту Старой Ладоги (750-е гг.), прекращается жизнь на городище в 920-х гг. (Френкель 1997: 129). Видимо, с этого времени «центр самоуправления» ЮВП смещается на Пашу, в район противолежащих притоков рек Сязнига — Вихмесь.

Приладожская курганная культура, объединившая финские и скандинавские элементы, по предположению Д. А. Мачинского связана, вероятнее всего, с «колбягами», известными по «Русской Правде», скандинавским, византийским и арабским источникам (Мачинский 1989). Др.-сев. kylfingar (от kylfr — "кол, дубина", иногда — особая разновидность копья) в этих источниках выступают как особая категория воинов, привлекавшаяся вместе с варягами в великокняжеские ополчения, но в основном действовавшая (и обитавшая) на финском пограничье, недалеко от карел. Впервые колбяги, как и карелы, упоминаются в исландской «Саге об Эгиле», повествующей о событиях конца IX в., и это — время появления первых памятников приладожской курганной культуры. Топоним «Колбеки» на южной окраине ареала культуры приладожских курганов сохранил в «языке земли» этот исчезнувший этноним населения юго-восточного Приладожья IX–XI вв.

Одновременные приладожской курганной культуре курганы Ладожско-Онежского межозерья (у дер. Челмужи и др.) с подобием деревянных камер связывают собственно с карелами (корелой). В восточном Приладожье XI–XII вв. известны многочисленные курганные группы из невысоких насыпей с захоронениями, антропологически и по характеру вещей относящимися к летописной веси (предкам вепсов). В XII в. эти курганы от Ояти распространяются на запад, на р. Капшу и Пашу, в ареал приладожской курганной культуры, а ее собственное развитие прекращается. По окраине юго-восточного Приладожья широко распространяются жальники, или курганы «словено-новгородского типа» (Мозолево и др.), близкие могильникам Ижорского плато, западных районов Новгородской области, свидетельствующие об активной земледельческой колонизации края, продвигающейся с юго-запада из Новгородского Приильменья в тихвинское Приладожье.

В начале XII в. Устав князя Святослава Ольговича 1137 г. фиксирует «окняжение» этой территории и распространение на нее новгородской системы даней и погостов: «емлеть пискуп за десятину от вир и продаже 100 гривен новых кун, иже выдаваеть Домажиричь из Онега». Село Домажирово со старинной церковью и ныне существует в Подпорожском районе Ленинградской области, сюда епископский сборщик десятины приезжал из Новгорода в ХІІ–ХІІІ вв. Далее новгородский князь Святослав Ольгович постановил: «в Онеге на Волдутова два сорочка, на Тудорове погосте два сорочька, на Ивани погосте с даромь 3 сорочькы, на Ракуле 3, на Спиркове два, у Вихтуя сорочек, в Пинезе 3, в Кегреле 3, устье Емьце два, устье Ваг два, у Пуите сорочек, у Чюдина полъсорочька, у Лигуя с даромь два, у Вавдита с даромь два, у Вели два, у Векшензе два, на Борку сорочек, в Отмине сорочек, в Тоиме сорочек, у Поме полъсорочка, у Тошьме сорочек, у Пененича сорочек, у Порогопустьць полъсорочка, у Валдита два сорочка, на Волоце у Моши два, у Еми скора, на мори от чрена и от салгы по пузу, у Тудора сорочек». Утвердили этот Устав князь Святослав с владыкой Нифонтом, строителем Климентовской церкви в Ладоге.

Исключительно важный документ, во-первых, раскрывает итог длительного «состязания» норманнов и новгородских словен на путях «в Биармию»: трасса епископских и княжеских сборщиков идет по погостам Приладожья и Прионежья, на Ваг и на Пинегу к Белому морю и в Заволочье, и добравшиеся до беломорского побережья княжеские тиуны на соляных варницах и рыболовнях поморов могли получать кормление «от пуза»; Русский Север осваивался новгородскими поселенцами, родоначальниками поморов, следовавшими за этими сборщиками даней, и дружинами новгородско-ладожского боярства, такими как Улеб, сын Рагнвальда, ходивший с новгородцами в 1032 г. «за Железные ворота», может быть до Карского моря, из Ладоги (Соловьев 1962: 216). Во-вторых, нормы обложения XII в. складывались, вероятно, со времен «Ладожского ярлства» и поступали до 1130-х гг. в Ладогу, а не в Новгород. В-третьих, эти сборы в начале XII в. были доверены местному «старейшине», судя по именам лишь частично христианизированному (Иван, Спирко), а в основном носившему местные имена (Волдут, Вихтуй, Вавдит, Лигуй, Тудор) финского происхождения (Чудин); заданью могли заходить далеко в западнофинские земли («у Еми скора», пушнину собрать с тавастов Хяме центральной Финляндии при случае удавалось).

Приписка начала XIII в. отмечает дальнейшее развитие новгородской административной системы, когда подати собираются «в денежном исчислении», серебряными слитками-гривнами: «А се Обонезьскый ряд: во Олонци 3 гривны, на Свери гривна, в Юсколе 3 гривны, в Тервиничих 3 гривны, у Вьюнице гривна, устье Паши гривна, у Пахитка на Паше полъгривны, на Кукуеве горе гривна, у Пермина гривна, у Кокорка полъгривны, на Масиеге низ Сяси полъгривны… у Липсуевичь полъгривны, у Тоивота гривна, в Липне полъгривны… в поезде от всее земли владыце 10 гривен, а попу две гривне» (Памятники 1970: 147). От приновгородской Липны на северо-восток до Сяси, Паши, Свири земли управлялись новгородским архиепископом («владыкой») через местные центры, Тервиничи в Приладожье, Вьюница, «погост в Веницах», современная Винница, от vene — вепсское название русских (ср. финск. venelaiset), — и ныне административно-культурный центр вепсов «Вепсарии»; Пахиток, Пермин, Тоивот по-прежнему, вероятно, представляют династии местной знати, подчиненной Новгороду со времен онежского Домажирича.

Обонежский ряд стал территориальной основой Ладожского наместничества новгородского архиепископа, деятельность которого здесь засвидетельствована сфрагистически (по находкам владычных печатей от церковных грамот), начиная с владыки Климента (1274–1299). В бассейне Тихвинки и ее притока Дымки, на берегу оз. Дымское в конце XII — начале XIII в. (не ранее 1192 г.) подвизался инок Хутынского монастыря Антоний, родившийся около 1157 г. в Новгороде и скончавшийся в 1224 г. Его мощи были обретены в 1330 г.

Монастырь прп. Антония стал первым из «лесных» монастырей Новгородской земли и, в целом, России, за полтораста лет до подвижничества прп. Сергия Радонежского и начала широкой «монастырской колонизации» XIV–XV вв.

Антониево-Дымский монастырь расположен в районе широкого распространения жальников, погребальных насыпей с массивными каменными оградами; сменяя курганы, этот вид насыпей в целом в Новгородской земле распространяется с конца XII–XIII в. Близлежащие курганные группы на Тихвинке, в частности в Галично, датирующиеся концом IX — началом XII в., представляють основном, дохристианскую традицию, но отражают и древнерусское культурное влияние конца ХІ–ХІІ в. В XIII в. древнерусские курганы и «жальники» особенно многочисленны вдоль южной окраины Приладожья, по склону Вепсовской возвышенности. Видимо, новгородская владычная кафедра брала подать лишь с христианизированного населения, которое ко второй половине ХІII в. здесь доминировало.

В XIII в. вновь встал вопрос о более полном охвате местного населения административно-приходской системой. В 1227 г. князь Ярослав Всеволодович произвел массовое крещение карел. Именно к середине XIII в. можно предположительно отнести истоки местного праздника в Обонежье «День Святого Крещения», который праздновался в некоторых селах Вепсовской возвышенности в первое воскресение после Ильина дня и сопровождался малым водосвятием. В междуречье Меты и Чагоды, на водоразделе Балтийского и Волжско-Каспийского речных бассейнов, в пограничье новгородских Бежецкой и Обонежской пятин, сохранялись до XX в. архаичные особенности культуры, восходящие ко временам «культуры приладожских курганов». Так, здесь выявлено бытование архаичных пастушьих лесных кличей (женское «гойканье»), музыкальные аналоги которому имеются только в народной культуре Средней Швеции.

Эти напевы Мстинско-Моложского междуречья отличны по происхождению от широко распространенных напевов «ладожско-вологодского ауканья», представленного как у русского населения, так и в ареале вепсов Приладожья. Исследователи связывают бежецкое «гойканье» с прямой и сравнительно поздней миграцией скандинавских поселенцев Ладоги и Приладожья, отступавших в глубинные земли под давлением церковно-новгородской администрации, в не освоенные ранее лесные пространства, на «Бежецкий Верх»; следовательно, не только славяно-финские, но и русско-скандинавские связи, установившиеся в ареале Верхней Руси с VIII–IX вв., охватывали, наряду с «элитарными уровнями» городской дружинной, торговой, ремесленной культуры, и такие «базисные основы» сельского хозяйства, как лесное скотоводство населения обширных лесных пространств Новгородской земли (Лобанов 2001: 120–131). «Вепсовский мелос», вепсская мелострофа-тирада (VMS, термин Е. Е. Васильевой) стала основой «былинного распева» русского музыкального фольклора в его наиболее архаичных исходных формах, таких как «рябининский напев» старин Заонежья и Пудожья (Лапин 2001: 136). Степень взаимной адаптации русской и финской культуры и языка различает и ареалы южных фракций карел — людиков и ливвиков: самоназвание первых, возможно, связано со славянским «люди», и, соответственно, именно у них выше присутствие «славяно-русского компонента» материальной и духовной культуры.

Ладожский уезд Московского государства после присоединения Господина Великого Новгорода к Москве в конце XV в. включал новгородские погосты, разделенные р. Волхов надвое, в своей восточной, «обонежской» части (западная «тянула» к Ладоге: Ильинский на Волхове, Михайловский на Ладожском пороге и Никольский Городищенский), а также Рождественский на Сяси и соседние с ним Троицкий на Златыне, Богоявленский, Никольский, Воскресенский на Сяси, Воскресенский на Масельге и Рождественский на Вороной. Главным храмом особого, Климентовского погоста на Волхове была церковь Климента в Ладоге — соборная церковь города, построенная в XII в., таким образом, и этот погост относился к Ладожскому уезду, административным центром которого был город Ладога.

5.8. Ладожское ярлство: «люди Ингигерд»

Западная часть Ладожского уезда Водской пятины Великого Новгорода времен Московского государства XVI–XVII вв. включала погосты Успенский Городенский, Федоровский Песоцкий, уже отмеченные Михайловский на Ладожском пороге, Ильинский на Волхове и Никольский Городищенский, а также обширный Егорьевский Теребужский погост, на западе граничивший с Ореховским уездом. Территория этого последнего погоста не представляла собой единого целого: его западная часть была описана под названием «Малой Лопцы», созвучным соседнему Егорьевскому Лопскому погосту Ореховского уезда.

Это обстоятельство свидетельствует об относительно позднем разделении Новгородской земли на уезды и об определенном единстве территории Егорьевского Лопского погоста и Малой Лопцы и, напротив, об искусственном объединении последней с Егорьевским Теребужским погостом. Надо заметить, что такое объединение могло произойти еще в пору Новгородского государства. «Лопская земля» вдоль южного берега Ладожского озера в XI в., скорее всего, входила в состав «Ладожского ярлства» в качестве самостоятельной территориально-податной единицы.

Земли к западу от Волхова и к югу от коренного берега Ладожского озера, до бассейна Невы и южного побережья Финского залива, составляли восточную часть ареала «протокарельского» прибалтийско-финского населения, летописной чуди. Они образуют основу обширной «Ингерманландской историко-культурной зоны», занимающей западную часть современной Ленинградской области, между Финским заливом, реками Лугой и Волховом (Конькова 2001: 188–231). В центральной части своей Ингерманландская ИКЗ заполнена курганно-жальничными могильниками Ижорского плато, идентифицируемыми со славяноязычным сельским населением Новгородской земли. По периферии этого массива выявлены и в последние годы методически изучаются грунтовые могильники ижоры и води, концентрирующиеся вдоль побережий Финского залива.

Совмещение археологических данных с показаниями ономастики и другими сведениями письменных источников позволяют очертить прилегающие к Финскому заливу территории собственно Водской земли и Ижорской земли в составе державы Господина Великого Новгорода. При этом следы первоначального финноязычного ижорского населения в этнографической культуре и распространение сохраняющихся до XX в. ижорских диалектов фиксируют это население как основное до появления славян на всем пространстве между Лугой, Оредежем и побережьем Финского залива. В исторической ретроспективе Средневековья это же население, видимо, занимало в Х–ХІ вв. и предшествующие столетия прилегающие территории далее на восток, вдоль бассейна Невы, южного побережья Ладожского озера и до Волхова. Ранние памятники ижорского облика с характерными остроугольными «фибулами карельского типа» (производными от черепаховидных скандинавских) известны именно в этой зоне, от Волхова до р. Ижоры (притока Невы).

Ижоры в языковом отношении близки, прежде всего, карелам, и первоначальная языковая общность прибалтийско-финского населения Южного Приладожья, Ингерманландской ИКЗ, Карельского перешейка определяется обычно как «протокарельская». Выделение собственно ижорского круга древностей и ареала расселения, происходящее в результате исследований последних десятилетий, раскрывая глубокие связи ижорской и карельской культур, вплоть до сохранения в песенном фольклоре ижоры архаичных мотивов «Калевалы» (Киуру 1974: 7), подтверждает и обоснованность предположения о начале ижорского этногенеза, выдвинутого первым исследователем этнографии ижор, акад. А. Шёгреном (Siogren 1830). Он связывал выделение этой «фракции карел» с установлением даннической зависимости протокарельской «чуди», между Волховом, Невою и Финским заливом, — от Ладоги во времена Ингигерд; данники именовались «люди Ингигерд», Inkeri (от др.-ceв. Ingigerds lid, ср. совр. inkeri liito), что и стало основой этнонима inger, ингры, ижоры (в русской огласовке). Зона контроля из Ладоги вряд ли была устойчивой, но, наверное, простиралась до «пограничных» рек ижор и словенских поселенцев в Приневье, рек Ижоры и Словенки, включая ижорские поселения дельты Невы, южного побережья Финского залива (место находки Петергофского клада), может быть, достигая островов Архипелага (Тютерсы — Гогланд).

Трудно сказать, насколько устойчивым был контроль из Ладоги над территорией Карельского перешейка, собственно Корельской землей Новгорода Великого; если принять предложенную этимологию «племенного имени» ижор, такой контроль вряд ли был постоянным; с другой стороны, со времен В. Н. Татищева карельская территория до р. Кюмени рассматривалась как область новгородских притязаний, еще до появления Рюрика (некоторые предания именно здесь определяли место его гибели); может быть, определенная стабилизация противоборства словен и варягов на этих землях (Татищев 1962: 108) и была достигнута установлением границы «Ладожского ярлства» по р. Неве.

5.9. «Русь-Ладога»

«Всю Русъ-Ладогу объехал молодец», — сообщает пудожское сказание (Разумова 1980: 73). Норвежский исследователь Хокун Станг обратил внимание на это уникальное, но безусловное отождествление «Ладоги» и «Руси» (Stang 1996: 200–201), сохраненное в том же пласте северного русского фольклора, где удержались «старины», основанные на вепсовском мелосе. Эти русские песни на финской основе донесли до наших дней изначальные в своей архаике, былинные образы князя Вольги и пахаря Микулы Селяниновича, равно как восходящие к дружинному эпосу «времен Пути из Варяг в Греки» предания об Илье Муромце — богатыре и святом угоднике, вожаке дружинной вольницы Василии Буслаеве, богатырях-соратниках Илье, Добрыне и Алеше Поповиче, словно воспроизводящих в древнерусской действительности исконный «трипартит»: свободные «мужи», крестьянский сын Илья, боярство — Добрыня, духовенство — сын священника, богатырь Алексей, составляющие главную ударную силу «ласкового князя Владимира» (Новичкова 1998: 12–14).

«Руская земля, Новугородьци» ПВЛ 862 года, первоисточник этих устных преданий, локализуется в «племенных землях» словен вокруг Ильменя, очерченных, в частности, изолинией архаичных топонимов на Рус-: Рускъ — в верхнем течении Волхова, Русско — близ устья Меты, Руса — в Южном Приильменье, Русыня — на Верхней Луге. В радиусе 15–60 км от Новгорода (от «дневного оборота» до двух-трех дней пути) русская топонимика очерчивает Новгородское Околоградье, Поозерье, южное и восточное Приильменье в наиболее значимой для словенской общины части, включая районы раннего освоения Верхнего Полужья до Оредежа: здесь расположен один из древнейших погостов Полужья, Передольский погост (Алексашин, Белецкий 2002: 204–207; Платонова, Алексашин 2002: 208–210; Платонова 2002: 181–203; Жеглова 1995: 29–31) с монументальной сопкою Шум-Гора и городищем Княжая гора на противоположной стороне р. Луги (еще одно место «преданий о Рюрике», наряду с Парфино в низовьях Ловати); близ устья Оредежа на Луге — боярская усадьба Удрай с каменными насыпями и камерными погребениями местной знати XI–XII вв. (Соболев 2001: 117–121), более ранние памятники низовьев Оредежа составляют следующий из ранних погостов, Тесовский (Селин 2001: 72–85).

Плодородные дерново-карбонатные суглинистые почвы Верхнего Полужья, равно как «лессовые» приозерные земли Ильменского Поозерья, обеспечили плотное и раннее сосредоточение многочисленного аграрного сельского населения (представленного как поселениями, так и разнообразными погребальными памятниками). На основе этого расселения формируется первоначальная административно-политическая структура этой части Новгородской земли, археологически представленная сравнительно немногочисленными укрепленными поселениями (городищами). По крайней мере, пять из городищ Полужья, равно как памятники Любытина на Мете, за пределами «изолинии Руской земли» сейчас могут быть уверенно отождествлены с конкретными новгородскими «погостами», опорными пунктами за пределами «дневной дальности» перехода от Новгорода. Учреждение погостов на Луге и Мете летопись относит к реформам княгини Ольги 947 г. При этом крайний на северо-западе Верхнего Полужья Гремяцкий (Дремяцкий) погост в Городце под Лугой находился на перекрестке сухопутных дорог на Новгород, на Псков и на низовья Нарвы, а крайний на северо-востоке Тесовский погост на Оредеже служил перекрестком сухопутных и водных коммуникаций, выходивших и к Волхову, и к низовьям Невы и Луги вдоль берега Финского залива. Таким образом, Верхнее Полужье выступало важным плацдармом дальнейшего славянского расселения во всех возможных направлениях, в то время как Мета открывала дорогу на Волжский путь.

Ладожская волость лежит далеко за пределами этой «Русской земли», разраставшейся вокруг «племенной территории» новгородских ильменских словен (Кирпичников 1979: 92–106; Толочко 1999: 216–220). Она занимает пространство от Гостинополья у Вындина острова, выше Порогов, до Иссад и других поселений в устье Волхова; группы памятников выше порогов, Городище-Подсопье над Пчевскими порогами, Оснички у дер. Ольгино посреди равнинной болотистой низменности «Чудова», составляли цепочку опорных пунктов по магистральной реке между Ладожской волостью и Новгородским Околоградьем. Ядро «волости» образовали памятники Ладоги и ее округи в сочетании с памятникам на Волховских порогах: поселение и группа сопок у с. Михаила-Архангела (высотная доминанта пространства Порогов) на левом берегу, группы сопок и городище Дубовик на правобережье: освоение этой зоны синхронно ранним горизонтам Ладоги середины VIII — середины IX вв., расцвет городища приходится на рубеж IX–X вв., позднее центральные функции переходят, по-видимому, к Михайловскому погосту (Кузьмин, Тарасов 1998: 55–61).

Ладога своей архаической раннегородской структурою запечатлела этносоциальные отношения, складывавшиеся, по крайней мере, с середины VIII в. В составе «племенного княженья» словен Ладога играла роль открытого торгово-ремесленного поселения, служившего местом межэтничных и межплеменных контактов, регулирование которыми распределялось между языческим жречеством и княжеской администрацией. Эти контакты вели к интенсивному формированию новых этносоциальных организмов, и прежде всего, архаической «руси» VIII–X вв.

Первая «русь», ruotsi, в восприятии окрестной «чуди» со времен гребных ладей «свионов», добиравшихся по крайней мере до Тютерса и Гогланда (откуда не составляет особого труда выйти на материковые реки), в середине VIII в. от эпизодических появлений перешла к оседлости на Алодейоки Приладожья; словене уже сидели на Любше и отдавали себе отчет в чужеродности пришельцев (сице бо тіи звахуся Варязи Русь, — сохранила ПВЛ память об этом отграничении). Дружинно-торговый социум «русов» начал складываться не ранее последних десятилетий VIII — первых десятилетий IX вв., примерно тогда же, когда в древнесеверной лексике ранней эпохи викингов (на I этапе, 793–833 гг.) исконное ruþ — гребцы приобретало новое значение морское войско.

Сто лет, с середины IX до середины X вв. «русы» выступают в примечательной двойственности своего происхождения, принадлежности, рода: латинское gens, как и арабское джинс, от греко-эллинистического genos, несет в себе весь этот многогранный спектр значений. На Западе «росы» — gentis esse sueonum; на Востоке — «джинс» Славян; они и были и теми и другими одновременно, и в Византии середины X в. один из преемников великокняжеских послов «от рода Рускаго» перечислял скандинавские названия днепровских порогов «по-росски» (rosistі) и переводил «по-славянски» (sclavinysti); языком этих «росов» был еще нордический, северный язык скандинавов.

Обычаи «русов», ар-рус арабских источников, и в том числе ал-лаудана (ладожан), включали, наряду с сожжением в ладье, погребением в камере (совпадающими с археологическими характеристиками скандинавских викингов), походами в «полюдье» по землям славян («славиниям» Константина Багрянородного) и трансконтинентальной торговлей, отмеченный многими авторами (Ибн Русте, Гардизи, Марвази, Ауфи, Йакутом и более поздними компиляторами) «обычай оставлять в наследство имущество только дочери; если у руса рождается сын, отец вручает ребенку меч, заявляя: "Это — твое наследство; отец приобрел мечом свое достояние, так и ты должен поступать"» (Заходер 1967: 83).

«Дар меча» в древнесеверных нормах имел исключительное значение покровительства и подданства (Джаксон 1993: 84); в этнографии русского города нового времени В. А. Витязева обнаружила институции, перекликающиеся с этими «ограничениями наследства» ребенка мужского пола. «Санкт-Петербургские полицейские ведомости» 1840-х гг. поместили безыскусную балладу «Зимний ребенок», раскрывая нелегкую долю рождавшихся в семьях зажиточных горожан дореформенной России детей армейских «зимних постоев»; такие же «зимние дети» на тысячу лет раньше играли деревянными мечами среди построек IV–V яруса поселения в Ладоге (Лебедев 1995: 69) — «Зимние дети», «дети зимних постоев», естественно, не могли рассчитывать на отцовский «одаль» в далеком «заморье»; материнский род сохранял права наследования за девочками, приданое которых обращалось внутри местной общины. «Безотцовщина», числившаяся «на воспитании» деда-бабки (aft ok atmna «Ригстулы»), однако, располагала определенными гарантиями со стороны отца, который мог ведь вернуться через зиму-другую, и не раз еще до конца дней, если не осядет совсем на «Восточных путях».

Эта юная «русь», маргинальная в местном социуме, подраставшая со славянским языком матери, пополняла контингенты торгово-военных дружин, сначала в Ладоге, но в IX–X вв. и во всех «трех центрах Руси», будь то Славийя, Куйаба или Арса; «дети зимних постоев» подрастали в сознании своего тождества «руси» конунгов, странствующей по морям, и легко сливались с этой «русью» княжеских дружин. По сути, таким «зимним ребенком» остался в Ладоге — Игорь, переданный Олегу, наверное, тоже «из рода рускаго»; безотцовщиной вырастал осиротевший Святослав Игоревич; тот же маргинальный статус удержал, при жизни воинственного батюшки, Владимир Святославич. Если даже в глубоком X веке в правящей династии «Рюриковичей» эти отношения вполне были нормой, то столетием-полутора ранее они пронизывали, по-видимому, всю племенную и межплеменную элиту Верхней Руси. По крайней мере, эта модель, безусловно, реализовывалась в Ладоге, и в таком аспекте совершенно справедливым оказывается заключение, что для определенного отрезка времени становления этого скандо-славянского социума, собственно, «именно Ладога исключительно и была русью» (Stang 1996: 200).

Первичность этого «ладожского», скандо-финно-славянского, значения и притом неустойчивость этнического содержания северной, начальной «руси» демонстрируется дальнейшим территориальным продвижением этой модели, прежде всего на Северо-Восток: роч (от rotsi, roots) у вепсов колеблется между значениями "русский" (в современном этническом смысле) и "финн (швед)", роч у коми, как и руочи карел, и руощща саамов, — "русский", и при этом Рочев — самая распространенная фамилия у коми, которую в советское время носила чуть ли не половина комиязычного населения Коми края (Stang 1996: 291–292).

«Русь» в движении из Ладоги — на юг точно так же обретает все более «славяноязычное» наполнение, проходя стадию «этносоциального значения». «Князь и его русь»/«великий князь руский» связаны отношением, прежде всего, князь-дружина, где дружина и русь становятся понятиями взаимозаменяемыми (Петрухин 1979: 306). Русь Олега объединяет в начале X в. и варяга, и словенина, «и прочих», хотя послы «великого князя рускаго», объявляя себя от рода Рускаго, носят сплошь скандинавские имена; крещеная и некрещеная «русь» Договора Игоря 944 г. на разных уровнях именослова включает уже имена славянские: княжеские — Святослав (наряду с «ославяненными» Игорем и Ольгой), Володислав, Передъслава (в составе княжеского рода), Воик (?) (среди лиц, направлявших собственных послов, хотя и те и другие почти сплошь со скандинавскими именами), купец Адун открывает нижний ряд именослова, вновь скандинавского, но замыкают его Синко, Боричь (вероятный хозяин «Боричеваввоза» в Киеве). «Русин» «Русской Правды» Ярослава впервые преодолевает маргинальность начального статуса, при всем многообразии внутренних его рангов. Статья 1 положения (принятого после кровавого конфликта новгородцев с княжеской наемной дружиной в 1015 г.) гласит:

«Оубьеть моужь моужа, то мьстить братоу брата, или сынови отца, любо отиу сына, или братоучаду, любо сестрину сынови; аще не боудеть кто мстя, то 40 гривен за голову; аще боудеть роусин, любо гридин, любо коупчина, любо ябетник, любо мечник, аще изъгои боудеть любо Словении, то 40 гривень положити за нь» (Памятники 1970: 131).

Месть — первый долг и право свободного мужа, полноправного члена словенской общины (мужи новгородьцкие), и прежде всего статья подтверждает и закрепляет это право: то мьстить, ограничивая при этом право мести тремя ближайшими кругами родства (отец-сын, брат-брат, племянники). Аще не боудеть кто мстя, тот же круг кровных родственников, как северные bauggillsmenn, получают денежный выкуп: 40 гривен (10 марок серебра).

Русин защищается той же вирою, что и «муж» общины словен: 40 гривень положити за нь в княжескую казну, и право мести — не предусмотрено; статус равноценен, невзирая на то, гридин он, то есть член княжеской дружины (гридь), или коупчина, как посланцы Игоря в 944 г., ябетник (сборщик даней и княжеский управитель, ambotsmadr) или мечник (может быть, придворное «офицерское» звание, равноценное византийскому спафарию). Крайне важна последняя оговорка: аще изъгои боудеть любо словенин, любой «русин» выпадал из системы общинных, родоплеменных гарантий, и словенская родня не несла ответственности за жизнь своего сородича, если он вошел в ряды княжеской «руси» (Лебедев 1987: 27–32).

«Русская Правда» кодифицировала нормы не дошедшего до нас «Закона Рускаго», которым клялись предшественники Ярослава и на котором, возможно, основывались права и претензии Рюрика и его преемников, равно как их окружения, «руси» и «великаго князя рускаго». Статус этой «руси огь рода варяжьска» далеко еще не был гарантирован этим Законом, и строительство норм, что потом служили основою законодательствадо «Судебников» московских великих князей, лишь с этого документа, на рубеже новгородского и киевского княжений великого князя Ярослава Мудрого (1018–1054) начинается в соответствии с древнесеверной максимой med logom skali land byggja — «на праве страна строится». От архаичной «руси» первых варяжских кораблей до «русина» «Русской Правды» утверждение этих норм, становление связанных с ними сил шло в столкновениях и коллизиях по всем центрам магистральных путей Древней Руси, речных путей, сходившихся к Ладоге. И если здесь порою эти «родовые схватки» принимали вид кровавых конфликтов «над Поромоновым ручьем», то их разрешение было найдено в «стольном городе» Верхней Руси, Великом Новгороде.

6.1. Путь по Волхову

Ладога провожала корабли, уходящие вверх по Волхову, величавыми насыпями сопок, высящимися на возвышенностях Княщины и Лопина: это своеобразные пропилеи на великом водном пути. Ближайшие волховские плесы с высокими ровными берегами были отмечены редкими насыпями сопок (удер. Симанково, по правому берегу), ныне исчезнувшими. Узость Волхова на изгибе плеса называлась Ильинское. Православная церковь на высоком крутом мысу левого берега, стоящая и в наше время, хранит воспоминание об Илье-Пророке, христианском заместителе языческого Громовника: отсюда дает о себе знать Перун, владыка над Волховскими порогами.

На подходе к Порогам — Дубовик (дуб — священное дерево Перуна). Цепочка сопок и мысовое городище на правом берегу Волхова, перед порогами — узловой и сторожевой пункт «Ладожского ярлства», обитаемого пятна селитьбы вдоль Волхова, центром которой была Ладога. Однако сакральным ядром пространства Порогов была господствующая над ними возвышенность левого берега, осененная именем Михаила Архангела.

Плотина Волховской ГЭС, перекрывшая пороги, упирается в берег прямо под церковью Михаила Архангела в одноименном селе (в советское время переименованном в Октябрьское и вошедшем в черту современного г. Волхов). Сто с лишним лет тому назад «в ста саженях от церкви» высилась сопка, самая грандиозная из известных на Волхове. Она была полностью («на снос») раскопана первым из исследователей ладожской крепости и сопок Н. Е. Бранденбургом.

Высокая, крутобокая, «в форме усеченного конуса», она достигала высоты более 10 м. Основание окружностью 97 м было окружено монументальной каменной крепидою: внешний ряд из крупных валунов, внутренняя стенка из плит, заполнение колотым камнем и плитяное покрытие образовывали мощное каменное кольцо высотою около 1 м и шириною 1,4 м. Таинственные каменные сооружения, сохранившиеся в виде грандиозных многоярусных кладок высотою до 2 м, каменных вымосток и неясных сгоревших деревянных конструкций, содержали первоначальное захоронение по обряду сожжения на стороне (останки, принесенные с погребального костра, были рассыпаны внутри сооружения). Насыпь над этим захоронением не превышала 6 м высотою.

На ее поверхности позднее была выровнена площадка, и на ней создан новый ярус каменных сооружений. Над ними устроена двухметровая насыпь (так что общая высота сопки достигла 8 м), а на ее вершине — небольшая площадка со следующим ярусом каменных кладок. Близ одной из них находился горшок со следами жертвенного мяса: небольшая насыпь перекрывала и этот своеобразный алтарь, а в ней, в свою очередь, поместили остатки еще одного из выявленных раскопками сожжений. Так сопка приобрела свой окончательный вид (Петренко 1994: 132–133).

Рядом с каменной оградой основания позднее был устроен могильник с захоронениями по обряду ингумации: открыто 14 костяков (Н. Е. Бранденбург). Такого рода могильники «при сопках» появляются с начала XI в. в Ладоге, Новгороде и окрестных поселениях этих столичных центров христианизации (Конецкий 1984: 40–44). В них можно видеть свидетельство торжества христианства, по крайней мере, в высшем слое социума Древней Руси, семьях и окружении боярской знати, потомков патриархальных династий местных вождей, где славянские «старейшины» порою тесно породнились с находниками-варягами («от варяг бо прозвашася русью… новгородцы от рода варяжска» — варьируют эти отношения в летописных формулах).

Сопка Михаила-Архангела остается одной из интереснейших загадок археологии «Руси Рюрика». В ней практически не было вещей, позволяющих датировать погребения, уточнить их этнокультурную принадлежность. В то же время беспрецедентное количество труда, затраченное на ее сооружение (как в самом начале, так и затем на протяжении нескольких поколений), размеры и топография, превращавшие насыпь в самый заметный объект окружающего пространства, почитание на протяжении столетий, с плавным переходом в христианские формы культа, свидетельствуют о ее особом значении.

Архангел Михаил в средневековой картине мира заместил языческого Громовержца не только в восточном, но и в западном христианстве: в блеске молний и раскатах грома он являлся Жанне д'Арк. Весьма вероятно, сопка над Волховскими порогами сооружена здесь, на границе владений Громовержца, ради лиц высокого социального ранга, жрецов и вождей (волхвов), обеспечивавших миру покровительство Перуна.

Сопки Дубовика, напротив и ниже по правому берегу, в виду Михаила Архангела, визуально взаимосвязаны с этой монументальной насыпью, а судя по результатам раскопок — типологически близки ей. Поселением, связанным с этим языческим некрополем, было небольшое мысовое городище на правом берегу Волхова: почти полностью уничтоженное строительным карьером, оно лишь частично исследовано археологами (Кузьмин, Тарасов 1998: 55–58).

Городище «Городок» располагалось на мысу ручья Мельник, впадающего в Волхов, посреди слившихся деревень Старые и Новые Дубовики, при каждой из которых стояла группа сопок (от двух до семи насыпей). Дугообразный ров и вал защищали треугольную площадку, обжитую, судя по находкам архаической керамики, еще в доладожские (и дославянские) времена. Близ городища в эпоху Пути из Варяг в Греки образовался небольшой «посад», здесь раскопаны хозяйственные постройки, близкие ладожским. Бытовой материал, особенно — лепная керамика (как и в ранних слоях Ладоги VIII–IX вв., сделанная от руки, без применения примитивного гончарного круга) тождественны находкам славянских селищ Приильменья, изученных в последние десятилетия. В то же время великолепный резной костяной гребень фризской работы (ранний западный «импорт» VIII–ІХ вв. или изделие заморских мастеров, осевших в Ладоге), стеклянные бусы, арабский дирхем чеканки 746–747 гг. свидетельствуют о тесных связях с Ладогой этого укрепления на Пути из Варяг в Греки.

Городище Дубовик, несомненно, обслуживало в IX–X вв. переход через Волховские пороги. Красочное описание такого перехода оставил секретарь голштинского посольства в Россию 1633–1635 гг., шлезвигский ученый-энциклопедист Адам Олеарий: «В семи верстах от Ладоги… на этой реке пороги, и еще через семь верст другие, через которые очень опасно переезжать в лодках, так как река там стрелою мчится вниз с больших камней и между ними. Поэтому, когда мы прибыли к первым порогам, то вышли из лодок и пошли берегом, дожидаясь, пока наши лодки сотнею людей перетаскивались через пороги на канатах. Однако все прошло счастливо, за исключением последней… Когда эта лодка сильнее всего боролась с течением, вдруг разорвался канат, и она стрелою помчалась назад. Она, вероятно, достигла бы опять порогов, через которые ее с трудом перетащили, и без сомнения разбилась бы тут, если бы по особому счастию канат, значительный обрывок которого еще остался на лодке, не закинулся случайно за большой выступавший из воды камень, зацепившись за него с такою силой, что с трудом только можно было опять освободить его. Нам сообщили, что на этом самом месте несколько ранее засело судно некоего епископа, груженое рыбою, и погибло вместе с епископом» (Олеарий 1986: 299).

Ганзейская грамота 1270 г. подробно описывает условия перехода через пороги: товар с немецких «коггов» перегружали на местные новгородские ладьи. Проводили через пороги их люди, называемые forskarlar (от др.-сев. fors — «речной порог», kari — «работник, парень»). Специальные местные лоцманы должны были сопровождать суда на протяжении 19 км, вдоль которых тянулись пороги. Опасность этого плавания подчеркивалась тем, что, по условиям Договора Новгорода с Ганзой, в случае гибели на порогах немецкий гость не отвечал за утрату ладьи, но и новгородский лоцман — за погибший товар. В. А. Брим, исследовавший эти средневековые документы, полагал, что «вся организация этого перехода идет еще от времен варягов и была унаследована ганзейскими купцами почти без всяких изменений» (Брим 1931: 22).

Последняя гряда порогов — Велецкая — заканчивается у дер. Вельсы и одноименного городища, открывающего панораму Гостиного Поля, где само название, да и средневековые письменные источники указывают на исконную стоянку «гостей» — купцов. Архаичные микротопонимы, видимо, связаны с языческим культом Велеса. Городище на узком мысу в месте впадения речки Жупки, правого притока Волхова, топографией напоминает первоначальную Ладожскую крепость: узкая известняковая скала мыса защищает небольшую речную гавань. Невысокий вал и ров с напольной стороны составляют укрепления городища, культурный слой (по материалу близкий Дубовику, Любше и другим подобным поселениям) сильно разрушен траншеями военного времени. С юга к городищу примыкает культурный слой открытого поселения, «посада», плавно переходящий на территорию Никольского Гостинопольского монастыря, от которого сохранились Руины Никольского собора XV в. (разрушенного в последнюю войну и известного своими росписями со времен Олеария).

Топография Гостинополья, таким образом, объединяет функцию навигационно-фортификационную (городище над гаванью), жизнеобеспечивающую (селище, посад) и сакральную (монастырь). Вновь при этом проявляется маркирующее путь значение храмов Николы. Гостинопольская церковь отделена от одноименной ладожской (в Никольском монастыре) примерно таким же расстоянием, как та — от новоладожского Николо-Медведицкого монастыря (с Никольским собором, существующим по крайней мере с XV в.).

«От Холмогор до Колы — тридцать три Николы», — вспоминает поморскую поговорку писатель С. В. Максимов в связи с северным обычаем отмечать Никольскими храмами определенные отрезки водного пути (Максимов 1987: 259). По Волхову от Ладожского озера до Ильменя — десять «Никол», следующая за гостинопольской, если не церковь, то напоминающая о ней, микротопонимия — близ дер. Городище, в 65 км от устья Волхова. Четыре «Николы» на 65 км, то есть в среднем по одному на каждые 16 км — расстояние среднего дневного перехода по реке.

От Николы Гостинопольского открывается вид на стрелку Вындина острова, делящего Волхов на два примерно равных рукава длиной около 5 км. Название остров получил по помещикам Вындомским, московского времени; его называют еще «Золотым», рассказывая о разбойниках, скрывших на острове клад. Излучина напротив южной оконечности острова по левому берегу была отмечена сопкой (раскопанной при строительстве газопровода через Волхов). На острове вдоль высокой западной береговой кромки в лесной чаще стоят три высокие насыпи, напоминающие курганы «приладожской культуры» IX–XII вв., отождествляемой с летописными «колбягами». Этим же переходом проходили Прусынский остров (напоминающий о боярах «Пруской улицы» Новгорода), а завершался он, скорее всего, близ дер. Городище.

Здесь находятся Пчевские пороги. Название, по впадающей в 20 км выше по течению Волхова речке Пчева, его правому притоку, указывает, что освоение Волхова шло от истоков к устью, с юга на север. Прямо напротив порогов в Волхов впадает другой, левый приток, речка Влоя. Снизу вверх пороги отмечены микротопонимами: Нижненикольская и Верхненикольская гряда фиксируют очередного «Николу» Волховского пути. Следующая гряда — Князьковская, за нею — Дворцовая, как будто дублируют на Влое соотношение сакральной и светской власти ладожской «княщины» с владениями духовенства (христианского, наследовавшего языческим волхвам).

Городище на правом берегу Волхова выше «Никольских» порогов — типичный «градок» Х в. на речном пути. Треугольная площадка с напольной стороны защищена дугообразным валом и рвом, крутые береговые склоны, поднимающиеся на 20–30 м над речной поймой, были подровнены для неприступности. От реки на городище ведет отлогий въезд, позволявший подниматься с приречной низменности, вполне пригодной для недолгой стоянки проходящих кораблей. Как и в Вельсах, подобный укрепленный пункт вполне могли защищать десяток-дюжина воинов, посаженных «заставою» для надзора за порядком и безопасностью, сбора пошлин и защиты речного пути, а вместе с ним — и ближайшей округи.

Близ городища — посад с культурным слоем и древнерусской керамикой Х–ХІІІ вв. Напротив, на левом высоком берегу Волхова — деревня Подсопье, само название которой указывает — «Под Сопкой». Действительно, здесь на высшей точке надпойменной террасы, господствующей над излучиною Волхова, стояла сопка (разрушенная сельхозработами последних лет), на площадке террасы за сопкою — древнерусское селище Х–ХIII вв., а ниже по склону — селище с лепной керамикой (соответствующей «эпохе сопок» VIII–X вв.).

Узел памятников Городище-Подсопье, таким образом, запечатлел различные этапы истории волховского Пути из Варяг в Греки: от начальной, «ладожских сопок», к древнерусской Х–ХІІІ вв., отмеченной укрепленными «градками», опорными пунктами княжеской власти, к развитой административной структуре Господина Великого Новгорода, наследованной затем Московским государством (с разделением церковного и светского княжеского хозяйства, перешедшего в XV–XVI вв. в ведение Дворцового приказа Московского Кремля).

Волхов выше Городища резко меняет свой характер. Река течет широким медленным разливом, в три-четыре раза превышающим ширину русла ниже порогов и достигающим от края до края нескольких сот метров. Разделяясь нередко на многочисленные и устойчивые рукава, он течет среди низменной болотистой равнины, вбирая речки Черная, Велья, Тигода, Оскуя, Кересть, на протяжении примерно 80 км, до округи современной станции Чудово. Может быть, это имя следует рассматривать как собирательное в древности для всей этой местности, которую продолжала населять промышлявшая охотой и рыболовством в прибрежных зарослях — дославянская «чудь». В окрестных деревнях еще в 1960-х гг. можно было слышать рассказы местных старух о «чуди, чухарях», живших в низких землянках с соломенными кровлями с дымовым отверстием, без печей: «а на время молитвы щель в крыше прикрывали куполочком с крестом» (дер. Некрасовские Луки, материалы экспедиции «Нево–87»).

«Чудово» прерывает резкая излучина Волхова между устьями левого притока, Тигоды, и правого — Пчевжи. У дер. Оснички на высоком краю террасы коренного левого берега здесь известна сопка (распаханная в 1970-х гг.), ниже по течению — дер. Ольгино (вызывающая в памяти предания о княгине Ольге, ее походах на Новгород, Мету, Лугу и Псков, погостах и данях; этот «административный рейд» киевской княгини с дружиною по Пути из Варяг в Греки летописью засвидетельствован под 947 г.). За «Ольгинской излучиной» Волхов вновь приобретает характер широкого разлива с многочисленными рукавами, протоками, озерами, омывающими более или менее устойчивые речные острова.

6.2. Речной остров

Эти острова, болотистые топи, просторные водные равнины между Ладогою и Новгородом на Волхове позволяют, быть может, понять, какая именно реальность стояла за загадочными известиями арабских авторов IX–Х вв. об «Острове русов» — Джезира ар-рус.

Арабское слово джезира — «остров» — означает не только сушу, окруженную водою, но и просто замкнутый участок или область, отграниченную иным по характеру пространством — морем, горами, пустынею. Так, «Джезира аль-Магриб», «остров» стран Магриба в Северной Африке, ограничен Сахарою и Ливийской пустыней. В близком значении — слово ostrow в польском языке (где «речной остров» — wyspa). Новгородская топонимия также знает такого рода названия: Ивановский остров близ Ладоги — один из многочисленных примеров. Хотя наряду с ними вдоль по Волхову чередою идут настоящие речные острова — Вындин остров, Прусынский и т. д. Путешественники, собиравшие сведения о земле северных русов, среди других географических и гидрографических характеристик могли услышать и о многочисленных «островах» (объединяющихся, по принципу укрупнения, в один большой «остров»). Три дня пути, как определяют протяженность «Острова русов» арабские источники, примерно соответствуют реальной протяженности заселенного северными русами пространства от озера Нево и Ладоги до болотистой низины Чудова, где местность, в свою очередь, как нельзя более соответствует впечатлению, донесенному арабскими информаторами: «почва его такая влажная, что если поставить ногу, то она погрузится в землю по причине ее влажности» (Гардизи).

«Острова» среди вод и болот, на краю огромного водного пространства, и многочисленные «грады» на них или среди них, «градки малые», которыми отмечен едва не каждый переход по этой части Пути из Варяг в Греки, — это обстоятельство заставляет обратиться еще к одному иноземному названию «Руси Рюрика». Скандинавы эпохи викингов, отправляясь по этому пути, который они называли «Восточный Путь», Austrvegr, или просто «Восток», Austr, оказывались в стране, получившей у них имя Gardar, или, по крупнейшему ее городу Новгороду, Hólmgardr, «гард на острове, остров гарда». В XII в. славянской «калькой» скандинавского имени обозначил Новгород германский хронист Адам Бременский: «Остроград».

В древнесеверном языке слово gardr вообще означало «ограду, укрепленную усадьбу, двор, хутор». В Восточной Европе, по-видимому, произошла контаминация этого слова со славянским град. «Градки малые», городища — «gardar», а по ним так же названа и страна «Gardar», Гарды (книжная форма «Gardariki», «Страна городов», «Держава градов» возникла лишь в XIV в.). Главные ее города в сагах названы по этой же, скандо-славянской, основе. Если скандинавское имя Ладоги — Aldeigjuborg — соответствует нормальной северной модели «имя + borg», то для Новгорода использована уже эта восточноевропейская, скандо-славянская модель «имя + gardr»: Hólmgardr, Киев на Днепре — Koenugardr, и, наконец величайший из центров «Востока» на Пути из Варяг в Греки, Константинополь норманны назвали по этой же восточноеропейской модели «Великий город» — Miklagardr.

От «градка» на Пчевских порогах, Городища, замкнувшего с юга цепочку «градков», закреплявших на Волхове прочность и устойчивость Ладожской волости («ярлства» для скандинавов), простираются вдоль великой реки для северных гостей — Гарды, и водный путь ведет их к столичному центру, стольному городу Новгороду, его торгам и его святыням.

Против устья р. Кересть, левого притока Волхова, на правом берегу стоит Грузино. В усадьбе графа Аракчеева, фаворита императоров Павла I и Николая I, бережно сохраняли предание о происхождении названия: именно здесь, на берегу Волхова, «погрузил» в землю свой посох, проходя по Пути из Варяг в Греки, св. апостол Андрей. Впрочем, название связывают и с более прагматичными операциями, естественными на торговом пути («грузить»); так или иначе, пункт этот на водном пути играл особую роль. В XIX в. усадьба превратилась в великолепный архитектурно-парковый ансамбль. Парк и застройка Грузино, как и более древние памятники на его территории, беспощадно деформированы советским временем.

Медленный и широкий разлив Волхова среди низких чудовских болот с особенно многочисленными островами и рукавами сужается, обретая устойчивое русло на подходе к устью левого притока, речки Холопья Полисть. Славянский гидроним, после серии «чудских» (Велья, Шарья, Олонка, Кересть), несет отчетливую «социальную» нагрузку: Холопья — «рабья, рабская», такая топонимия характерна для ближней округи Новгорода. На речном мысу — остатки небольшого городища (сохранившего культурный слой с лепной керамикой и древнерусский), занятого ныне православным кладбищем. Важное значение этого места в гидрографии Волхова подчеркивает и очередной топоним Никольское: село этого названия — на правом берегу Волхова, напротив устья Холопьей Полисти.

В пределах перехода, равного «малому Николе» (половине 30-километрового отрезка), вверх по Волхову — городище Званка. Бывшая усадьба великого русского поэта Г. Р. Державина во второй половине прошлого века была перестроена в многоэтажный корпус приюта, устроенного в великолепном державинском парке. Здание, как и парк, сильно пострадало в военные годы, груды кирпичного щебня перекрывают культурный слой, сохранявшийся на площадке городища. В парке на берегу Волхова, однако, все еще стоит сопка, о которой в державинские времена рассказывали: здесь похоронен «волхв» (Ходасевич 1978: 32).

Далее вверх, до деревень Дымна и Остров, Волхов вновь течет в низких топких берегах, окаймленных зелеными зарослями кустарника и многочисленными протоками. Коренной берег ограничивает просторную низменную равнину, на которой и по сию пору стоят стеной «чудские боры» (запечатленные и в одном из местных топонимов). Но еще один переход, равный «малому Николе», вверх по Волхову — и эта чудская низменность уступает наконец место ландшафту Новгородского Околоградья. Высокие косогоры коренных берегов, сближающиеся на прямых речных плесах, отступают в излучинах, освобождая пространство широким полуовальным поймам, занятым заливными лугами. На краю речной террасы коренных берегов над поймами господствуют в речном и прибрежном пространстве старинные новгородские поселения.

Село Высокое, с храмом (снесенным в советское время) и обширной с древности застройкой на просторной площадке левого берега Волхова, от которой остался мощный культурный слой древнерусского времени, перекрытый постройками и огородами, — боярская вотчина XI–XV вв., хорошо известная по новгородским летописям. Напротив, ниже по течению такое же село Вергежа. А точно на расстоянии «большого Николы» от Званки с ее городищем, вверх по Волхову — узел памятников, относящихся к начальным временам Пути из Варяг в Греки: деревня с двойным названием Буриги-Вуриги (в котором читаются диалектные отзвуки слова «варяг») на низменном правом берегу, а напротив, на высоком левом — сопка в дер. Кузино. Лет десять тому назад еще можно было услышать здесь рассказы о старинных чтимых березах, у которых на сопке справляли богослужение «на Сампсония» (27 июня, в день Сампсония Странноприимца, покровителя странствующих и путешествующих), и о том, что в сопке «похоронены чужие, то ли турки, то ли кто, а деревни тогда еще не было» (материалы «Нево-86»), Выше кузинской сопки, за речкой Осьма стоит первое в Новгородском Околоградье городище Городок, прикрывающее густонаселенную новгородскую округу.

Мысовое городище над руслом узкого волховского протока по размерам, форме площадки, укреплениям тождественно пчевскому Городищу и поставлено, видимо, в то же время. Вся цепочка волховских «градков малых» — Городок, Городшце, Дубовик, Любша, да и другие, хуже изученные (Вельсы на Жупке, может быть, Холопья Полисть — Волхово, Званка), оставляет впечатление выстроенных словно по единому замыслу и стандарту. Каждое из них мог обеспечить защитою небольшой воинский отряд, в совокупности они полностью перекрывали своим контролем водный путь по Волхову, а заодно могли обеспечить административную власть над ближайшей округой. Возможно, сооружение большинства из них засвидетельствовано сжатым сообщением «Повести временных лет» о том, что Олег Вещий после овладения Киевом в 882 г. «нача городы ставити». Появление системы «градков» по Волхову (а вероятно, и в других местах речного пути главной коммуникации объединенного Древнерусского государства) можно в таком случае отнести к концу IX — началу X вв.

Близ Городка, на полях дер. Вылеги был найден клад арабского серебра. Дата «младшей» монеты — 807 г., то есть зарыт в землю он был примерно одновременно с кладом ладожской Княщины. Волхов, несомненно, был одной из артерий монетного движения «первого периода обращения арабского серебра в Восточной Европе», который нумизматы определяют в границах 780–833 гг. Клады этого периода известны во всем ареале Балтики, арабское серебро достигло Готланда и Бирьи.

Социальные силы, обеспечивавшие с конца VIII — начала IX вв. это движение ценностей по Восточной Европе, от Каспия до Балтики, а в конце IX в. поставившие под свой контролъ весь речной путь между Ладогой — Новгородом и Киевом, оставили прочные и четкие следы на окраине Новгородского Околоградья. Здесь, в равнинных пространствах Приильменья продолжался и дальнейший рост их могущества и силы. Старинное боярское село Захарьино, принадлежавшее роду Захарьиных-Юрьевых, высится, просторно раскинувшись на левом берегу и протянувшись почти на километр от каменного храма Знамения Богородицы; на церковном кладбище видны следы полуязыческого «жальника» (как и на площадке Городка у Вылегов), каменные валунные оградки вокруг неглубоких грунтовых могил, прикрытых земляными холмиками, — характерный новгородский погребальный обряд XI–XIV вв.

Социальные силы, спаявшие в единое целое земли вокруг Ладоги и Новгорода, вдоль Волхова, а затем и всего Пути из Варяг в Греки и связанных с ним водных магистралей речной коммуникационной сети Восточной Европы, выступают в IX в., особенно во времена Рюрика и Олега, под собирательным именем «русь». В Новгородском Околоградье это имя отложилось в одном из древнейших топонимов, засвидетельствованном новгородскими источниками и сохранившимся в названии поселения до наших дней: это Русса на Волхове (Руса, Рускъ). Короткая излучина реки с раскрывающейся вдоль левого берега широкой поймой фланкирована по береговым возвышенностям двумя соседними деревнями, Руса и Змейско (ниже по течению). Первоначальное селище, с лепной керамикой VIII–X вв., лежало на надпойменной террасе между деревнями, а севернее его вдоль Волхова тянулась цепочка из трех сопок. Стоя на излучине реки, они служили заметной навигационной приметой и свидетельством освоения речного участка все в той же системе координат и сил, действовавшей от Ладоги до Ильменя и далее на юг, в глубь Русской равнины.

Село Слудица, или Слутка, на правом берегу, на подходе к Новгороду, как и Захарьино, — из старинных боярских вотчин. Оно упомянуто в «Житии Варлаамия Хутынского», чтимого новгородского святого, свершившего свой подвиг поблизости, в Хутынском монастыре, им же основанном. Поселение господствует над обширной плодородной поймой, поднимаясь на крутой береговой возвышенности более чем на 30 м над уровнем реки. Возможно, оно было укреплено: крутой западный склон носит следы обработки, по краям площадку окружал, видимо, распаханный вал, сложенный из глины; в глубине площадки на огородах села залегает мощный культурный слой с лепной и древнерусской гончарной керамикой.

Минуя Слудицу, водный путь выводит к Холопьему Городку и Хутыни. Высокий холм на правом берегу Волхова венчают храмы и ограда Хутынского монастыря. Просторная низменность ниже по течению Волхова, прорезанная многочисленными ручьями и речками, отмечена лишь невысокой возвышенностью городища Холопий Городок (или Холопий Бугор). От Хутыни его отделяет не уступающий по ширине Волхову, впадающий в него мощный рукав Волховец. «Двойник» реки в ее верхнем течении, Волховец, отделяясь от Волхова и затем вновь впадая в него, огибает самый обширный из волховских речных островов, именно тот, на котором раскинулся, во всем великолепии храмов ближней округи и правобережной Торговой стороны, с укреплениями Окольного города, городскими и пригородными монастырями и вотчинами, стольный город Руси Рюрика, Господин Великий Новгород.

Протяженностью около 12 км, шириною до 3,5 км, речной остров, омываемый протоками Волхова и Волховца, от р. Робьи до р. Нередицы (впадающих в эти протоки ниже и выше речного острова) маркирован не только рядовыми поселениями, но и значимыми водными ориентирами, служившими первоначально и языческими святилищами, как Хутынь с ее прославленным монастырем и гробницей новгородского святителя Варлаамия Хутынского. В монастыре сохраняется почитаемая христианами со времен Варлаамия типичная новгородская сопка. Основание древнерусского храма поставлено на остатках еще одной сопки или, может быть, иного языческого культового сооружения (Булкин, Седых, Штендер 1985: 123–126).

Именно подходы к речному острову, увенчанному холмом Хутыни, обустроены ранними около новгородскими укреплениями — Холопий городок на севере, Рюриково городище на юге, с археологическими материалами IX в. (от оружия и орудий труда до монетного серебра). Речной рукав Волховец берет начало от истока в озере Ильмень вместе с Волховом; именно над точкой раздвоения речных потоков располагается Рюриково городище. За возвышенностью Хутынь, напротив городища Холопий городок, Волховец впадает в Волхов, огибая, таким образом, этот двенадцатикилометровый речной остров.

6.3. Холопий городок

Холопий городок, напротив Хутыни, за речкой Робья, впадающей в Волховец, упомянут (с немецкой калькой названия Drelleborch от сканд. Trelleborg — «крепость рабов») как последняя перед Новгородом речная стоянка в ганзейской грамоте 1270 г. (Брим 1931: 226). Невысокий холм с площадкой 100х20 м поднимается над поймою на 6–8 м, в пору разлива превращаясь в остров. Земляных у креплений нет, кроме тщательно выровненных крутых склонов, может быть, защищавшихся частоколом; овальная, наиболее высокая, восточная часть площадки (40х20 м) не исследована, на пониженной западной, отделенной следами неглубокого рва, открыты археологические слои IX–X вв., найден ранний клад арабских монет (811 г.), выразительный комплекс сельско — Хозяйственных орудий IX в. (два сошника, две косы, топор, тесло, пешня, конские удила и др.). Городище, видимо, делилось на укрепленную часть (собственно «градок») и «предградье» с сельскохозяйственным населением; с севера к городищу примыкает обширное неукрепленное селище.

Примерно на полпути от Хутыни к Окольному городу Торговой стороны Новгорода, в боярской усадьбе Деревеницы был открыт грунтовый могильник XI в., устроенный на основании разровненной сопки VIII–X вв. Подобные соотношения отмечены и в Нередице; в боярских усадьбах новгородского «старейшины», чьи династии и воздвигали насыпи и формировали цепочки сопок по волховским берегам, при переходе в православие прежде всего следили за правоверием «чад и домочадцев», усадебные православные кладбища создавали на месте разрушаемых языческих насыпей (как и храмы ставили на месте идольских капищ).

6.4. Рюриково городище

Городище как господствующее укрепление на выходе с речного пути в Ильмень располагалось на мысовой возвышенности, протянувшейся с юго-запада (от берега Волхова) на северо-восток (к Ильменю) почти на 900 м, в наиболее высокой, юго-западной части с площадкою примерно 200х150 м поднимаясь на 5–6 м над зеркалом вод; северо-западная, отлогая часть, понижаясь до 1–1,5 м. ведет к прибрежью Ильменя. Городищенский холм в XVIII в. был подрезан в юго-западной части Сиверсовым каналом. Первоначальная площадь поселения занимала до 1–1,2 га, затем она выросла до 4–7 га, с представительной каменной застройкой XII в., а возможно, и самостоятельным грунтовым могильником при православной церкви (Носов и др. 1995: 19). Раскопки Е. Н. Носова методично исследуют культурный слой (общей мощностью до 2 м), где на материке раскрываются ямы, подполы, очажные сооружения и другие углубленные части построек, в нижнем горизонте «коричневатого гумуса» мощностью до 0,2–0,3 м сохраняются следы деревянной срубной застройки; более четко они выражены в «слое черного гумуса» мощностью до 0,6 м, здесь раскрыты бревенчатые срубы, печи-каменки, настилы и мостовые, «дворовые» сводчатые глинобитные «хлебные печи», окруженные плетневыми загородками (Носов 1990).

Нижние отложения датируются второй половиной IX — началом X вв., горизонт основной застройки формируется в первой половине X в. Даты рубки построек, полученные в начале 1990-х гг.: 889, 896, 897 гг. для нижнего горизонта, 944 и 947 гг. для следующего (Nosov, Rybina, Janin 1993: 34). Раскопками последних лет на прибрежном склоне холма «Никола» в центральной части Городища раскрываются деревянные укрепления «решетчатой конструкции», относящиеся либо к оборонительным сооружениям, либо к оформлению набережной (впрочем, тоже выполнявшей в этом случае оборонительную функцию). На Городище обнаружены три небольших клада куфических монет, два из них датируются второй половиной IX в., а третий — X столетием; кроме кладов, найдены и отдельные дирхемы, византийские монеты, в том числе — превращенные в привески; детали весов и гирьки. Среди иноземных вещей — костяные гребни «ладожских типов» (поздние разновидности фризских), бусы из сердолика и горного хрусталя, деревянные рукояти с резьбою в «зверином стиле» драконьих голов, целая железная шейная гривна с «молоточком Тора» (а также обломки, отдельные привески таких же гривен), медная подвеска с рунами (аналогичная ладожскому «воинскому амулету»), скорлупообразные и равноплечные фибулы, литая «фигурка валькирии» (с серией аналогий в Бирке), ланцетовидные наконечники стрел, бутероли ножен мечей; по старым данным, был даже найден меч (Носов 2002: 50).

На противоположном (правом) берегу Волховца, напротив Городища в 1990 г. была найдена скандинавская фибула типа Вальста (Амбросиани и др. 1994: 110–120). Ранний тип. к которому относится этот экземпляр, датируется второй половиной VIII — второй половиной IX вв.; фибулы эти отливались в Бирке, где найдены по крайней мере 7 фрагментов литейных форм для таких отливок; к тому же времени относятся найденные на Городище фибула типа ЯП 37, четыре фибулы ЯП 58 (равноплечные); эти находки обосновывают заключение о начале жизни на Городище во второй половине IX в.

В слоях X в. зафиксированы следы работы ювелиров, изготовлявших предметы из золота (обрывки перекрученных золотых нитей, кусочки проволоки и фольги). «Предметы из золота на поселениях X в. в Древней Руси единичны, а поэтому наличие на Рюриковом городище следов изготовления подобных изделий, служивших для удовлетворения вкуса самых знатных заказчиков — важнейшее подтверждение принадлежности обитателей поселка к наивысшему социальному слою древнерусского государства» (Носов 1998: 74). Среди ремесленных изделий — литейный брак фибулы «с личиной» скандинавского облика (Корзухина 1965: 45–46). В X в. на Городище концентрируется наибольшее число находок скандинавского происхождения, по количеству их в это время «Рюриково городище превосходит даже Ладогу» (Носов 1998: 73).

Концентрация скандинавских материалов (в том числе достаточно ранних) на Городище, может быть, подтверждает датировку начальных слоев его временем несколько более ранним, чем появление Рюрика; «выселок» скандинавов на волховском берегу словно симметричен славянской Любше в округе Ладоги. Несомненно, со второй половины IX в. значение Городища резко возрастает. Возможно, начальное «открытое торгово-ремесленное поселение», избранное для княжеской резиденции, в это время действительно получило укрепления и стало «эмбрионом города». Выявленные материалы и следы застройки синхронны ладожским ярусам V и VI (с последним совпадают и ранние дендродаты Городища), интенсивная застройка синхронна ладожскому VIII ярусу (920–950). При кратковременности, в общем, пребывания Рюрика на Ильмене, с его именем могли быть связаны начальные преобразования Городища, закрепленные при Олеге в 880–900 гг. и затем развернутые при Ольге (944–947 гг. рубки построек), одновременно с созданием, вероятно, первого укрепления и, во всяком случае, формированием уличной застройки на Софийской (левобережной) стороне Новгорода.

Среди находок следующего периода надо отметить поступившую в 1933 г. с Городища золотую пластинку, в технике перегородчатой эмали, с изображением св. Георгия Победоносца и греческой надписью ГЕОРГИ, редкий образец византийского искусства конца X — начала XI вв. (Конецкий, Носов 1985: 79). Нельзя не связать эту «княжеского» ранга вещь с православным именем Ярослава Владимировича — Георгий; время его новгородского княжения (1010–1015), таким образом, документируется и на Городище, хотя с именем Ярослава Мудрого связывают, прежде всего, Ярославово Дворище на Торговой стороне и построенный его сыном Владимиром Ярославичем в 1040-х гг. каменный Софийский собор в Новгородском Кремле (Детинце).

Топографическое значение Городища как доминанты округи было подчеркнуто и усилено в XII в. сооружением каменного храма Благовещенья, составляющего с расположенным на противолежащем берегу Волхова Георгиевским собором (того же времени) и другими постройками Юрьева монастыря один из ценнейших ансамблей Новгорода Великого, великолепно оформленные «пропилеи» водного пути (подобно языческим топохронам Ладоги, на подходе к ней в низовьях Волхова).

Нередица, расположенная на возвышенности «Новгородского острова» в виду Городища, за Нередицким ручьем, известна прежде всего храмом Спаса (с замечательными фресками византийской работы XII в. мастера Олисея Гречина), но была значимым культовым местом и в дохристианские времена. Здесь стояла сопка, близ которой возник один из ранних древнерусских могильников, как и в Деревеницах; такие, по существу, христианские кладбища XI в. у языческих сопок — характерная черта раннегородских центров Новгородской земли (Конецкий, 1984: 40–44).

6.5. Ильменское Поозерье

Район истока Волхова, где возник Новгород, занимал ключевое положение в системе водных коммуникаций, на перекрестке Балтийско-Волжского и Волховско-Днепровского путей: примерно из 20 кладов VIII–X вв., найденных в Ильменско-Волховском бассейне, почти половина сосредоточена в Новгороде и его окрестностях, три из них (807, 811 и 864 гг.) датируются IX в. (Носов 1976: 96–99). Столица племенного княжения словен ильменских возникла в обжитой и плотно заселенной зоне Ильменского Поозерья. В VIII–IX вв. здесь формируется плотный сгусток открытых и укрепленных поселений, связанных с ними могильников, возникает языческое святилище в Перыни и создаются важнейшие предпосылки для образования племенного центра (Носов 1981: 18–29). Всего в Поозерье выявлено два городища, дюжина селищ, зафиксированы места семи сопок (или групп сопок). На этих поселениях представлены характерные элементы славянского хозяйственно-бытового комплекса (орудия труда — сошники, косы-горбуши, мотыжка-тесло; оружие — двушипные стрелы: культовый инвентарь — нож с волютообразным навершием), что свидетельствует о появлении достаточно многочисленной волны нового для этой территории населения (Минасян 1982: 24–29). Погребальные памятники в значительной мере уничтожены, но сопки известны и в других местах в окрестностях города, существовал обширный курганный могильник на Волотовом поле, грунтовые могильники (Носов 1984; Строков, Богусевич 1939: 92; Вилинбахов 1963: 34–35; Конецкий 1981: 89–97).

Укрепленные поселения Поозерья — неисследованное городище Сергово на острове в нижнем течении р. Веряжи, обнесенное полукруглым валом (сохранившимся в длину до 100 м и на высоту 3 м), и Георгий в 6 км вверх по течению, на левом (восточном, обращенном в Поозерье) берегу р. Веряжи. Площадка городища поднимается над поймой на 4,5 м, в северо-восточной части сохранился вал длиной 30 м, высотою до 3,3 м (с напольной стороны). На поселении раскопками С. Н. Орлова, В. Я. Конецкого и Е. Н. Носова исследовано свыше 500 кв. м, именно здесь найден «жреческий» нож с волютообразным навершием, «салтовский» перстень конца VIII — начала IX вв., спиралеконечные височные кольца, подвески, обрезки дирхемов и драхмы «первого периода обращения» арабского серебра; интересна находка обломанной (и «подремонтированной») подвязной фибулы «римского времени» (IV в., 330–380 гг.); найденная определенно в более позднем комплексе VIII–X вв., она указывает на дальние связи, во времени и пространстве, населения этого места с истоками раннеславянских культур (Носов, Плохов 2002: 168). В земледельческом хозяйстве возделывались рожь и просо, в составе стада преобладали свиньи (47 % костей), крупный рогатый скот (38 %), кости лошади и мелкого рогатого скота составляют соответственно 9 % и 6 %; этот уклад отвечал характеру ильменского прибрежья, с чередованием полос лесов, лугов и пойм. Среди останков диких животных (4,7 % костей млекопитающих) — лось, бобр, медведь, рысь, белка. Рыболовство давало обильные уловы леща, судака, щуки, окуня.

Укрепления городища были сооружены, по-видимому, в последней четверти X в., к началу XI столетия оно перестало существовать. Открытыми были и остальные поселения Приильменья, наиболее обширное и раннее из них — на ручье Прость, в двух километрах к югу от городской черты Новгорода, занимало площадку 500х200 м; исследовано свыше 1000 кв. м этой площади, давшей обильный материал из углубленных построек и ям. Среди находок — стеклянные бусы, в том числе «глазчатая», характерная для «ломоватовской культуры» VIII–IX вв., поясные накладки «неволинского» облика (VII–VIII вв.), лепная керамика; зерна и мякина ячменя, полбы, мягкой пшеницы, овса, проса, бобы и горох характеризуют высокоразвитый сельскохозяйственный уклад земледельцев; рожь встречается еще в качестве сорняка, основными зерновыми культурами были ячмень и просо (ко времени появления более позднего селища у Георгия преобладало просо и появилась рожь). Поселение Прость, самое крупное из известных в Приильменье, располагалось в 300 м от новгородского святилища Перынь и, по-видимому, было одним из ранних и центральных у славянских первопоселенцев Поозерья (Носов, Плохов 2002: 170–177).

Перынь в роще, издалека видимой и с акватории Ильменя, и по Волхову, расположена в своего рода «средокрестии» местных речных магистралей. Открытые археологами рвы и кострища не получили однозначной трактовки: их реконструируют и как остатки «святилища» с идолом в центре, или «трех капищ», и как следы разрушенных сопок. В христианскую эпоху, как и в языческие времена, Перынь осталась объектом почитания, освященная каменным храмом Рождества Богородицы (1221 г.; возможно, на месте более раннего, деревянного); в стену храма при ремонте в XVI в. был вмонтирован каменный крест высотою около метра (92 см) с «шипом» для крепления в цоколе, первоначально предназначавшийся для обзора со всех сторон и поставленный на открытом месте. Кресте изображением Спасителя и «процветшим» орнаментом представляет собою произведение действовавшей в Новгороде конца XIII–XIV вв. мастерской «с чертами романо-готической пластики и византийской иконографии» (Пуцко 1999: 169).

6.6. Торговая сторона Ярославова Дворища

Памятники Поозерья занимают также своего рода «остров», ограниченный Ильменем, Веряжей и Простью и в два раза по площади превышающий «остров» между Волховом и Волховцом; новгородское градообразование завязывается «в узле» восьмеркообразного переплетения водных магистралей, формирующих выход из Ильменя на речной путь к Ладожскому озеру, вниз по Волхову. Правобережье Волхова, занимавшее «остров» (Hólmgardr), видимо, располагало собственным святилищем на холме Славно, вокруг которого развернулся Славенский конец Торговой стороны Новгорода.

Ярославово Дворище — градообразующий центр этой части города — обозначено ныне белоснежной аркадою 1800 г., оставшейся от разрушенного во время войны Гостиного двора Великого Новгорода, протянувшегося некогда вдоль берега Волхова напротив укреплений Детинца левобережной Софийской стороны. Волховский мост, «Гарольдов вымол» на правом берегу формировали здесь базовые коммуникационные узлы Великого Новгорода. Ярослав Владимирович получил от отца, великого князя киевского, княжение в Новгороде после смерти своего старшего брата Вышеслава в 1010 г. Основной обязанностью новгородского князя был ежегодный сбор дани в три тысячи гривен серебра (древнерусская гривна весила чуть более 50 г серебра), из которых две тысячи (более центнера серебра ежегодно) отправлялись в Киев, а тысяча шла на содержание княжеской дружины в Новгороде.

В 1014 г. Ярослав отказался посылать новгородскую дань в Киев. Отец его, Владимир Святой, начал приготовления к военному походу на Новгород; сын (как и отец в свое время в подобной же ситуации 980 г.) нанял варягов. Прибывшие в Новгород наемные воины буйным своим поведением восстановили против себя новгородцев, и в одну из июльских ночей 1015 г. многие из них были перебиты горожанами «во дворе поромонем». Ярослав в ответ пригласил знатнейших из новгородцев в княжескую усадьбу Ракомо на берегу Ильменя в Поозерье, где на пиру они также были предательски убиты. В это время из Киева пришла весть о кончине великого князя Владимира и о захвате киевского престола сыном его Святополком (по летописи и житиям, убийце своих братьев Бориса и Глеба, первых князей-мучеников, причисленных к лику святых Русской Православной Церкви, а также третьего брата, Святослава, князя Древлянского).

Весть примирила Ярослава с новгородцами, собравшими деньги для найма новых варяжских отрядов. «Любимая и честная моя дружина, юже вы исекох вчера в безумии моем…» — так обратился князь к новгородцам на вече, и сами они вошли в состав княжеского войска, двинувшегося на Киев. Под Любечем Святополк был разбит и бежал в Польшу к своему союзнику, польскому королю Болеславу Хроброму. Ярослав торжественно вступил в Киев.

Однако в 1017 г. польское войско с отрядами немцев, венгров и печенегов разбило войска Ярослава на Буге, русско-польской границе. 14 августа 1017 г. Болеслав со Святополком вошли в Киев, а Ярославу пришлось бежать снова в Новгород; его бояре, две сестры, великокняжеское имущество стали добычей польского короля. Сам Ярослав собрался скрыться «за море».

Новгородцы рассекли княжеские ладьи, подготовленные для этого бегства, снова собрали деньги для новой варяжской дружины, и в 1019 г. спор за киевский престол был завершен окончательно. Святополк, прозванный Окаянным, скрылся в Польше, где погиб от руки одного из варяжских воинов (помимо летописи, об этом рассказывает скандинавская «Сага об Эймунде»).

В 1020 г. женой Ярослава Мудрого стала Ирина-Ингигерд, дочь шведского короля Олава Шетконунга. Свадебным даром она получила Ладогу — «Альдейгьюборг и все то ярлство, что к нему принадлежит». Ярослав часто и подолгу бывал в Новгороде, здесь он основал первую на Руси школу (преемником ее ныне стал Новгородский государственный университет имени Ярослава Мудрого), здесь после княжеского конфликта с новгородцами была создана «Русская Правда», первый письменный законодательный кодекс России, закрепивший статус «русина» (сомнительный в свете конфликта 1015 г.) и заложивший основу дальнейшего развития русского законодательства в «Правде Ярославичей» домонгольской Руси. Документальным подтверждением государственной деятельности Ярослава в Новгороде стала находка его княжеской печати с уникальным в истории Древней Руси «портретным» изображением великого князя (Янин 1994: 8–9).

В Новгороде, «Хольмгарде», Ярослав Мудрый, «конунг Ярицлейв» скандинавских саг, принимал норвежского Олава Святого в 1028–1030 гг. перед его последним походом на родину, первым «крестовым походом» в Европе, из православной Руси в Норвегию, против трондхеймских язычников, свергших своего крещеного конунга. После гибели Олава здесь нашли убежище его сын Магнус и племянник Харальд Хардрада (Грозный) в 1030 г., и отсюда в 1045 г… с молодой женой Елизаветой Ярославной (Эллисив, в сагах), Харальд отправился отвоевывать норвежский, а потом и английский престол. Сын Ярослава Владимир с 1044 по 1052 г. руководил строительством укреплений новгородского Детинца и каменного Софийского собора, в котором и был вскоре похоронен. Здесь же нашла упокоение мать его Анна, по предположению ряда исследователей, это — иноческое имя Ингигерд-Ирины, как и Владимир Ярославич, одной из новгородских местночтимых святых.

Княжеский дворец Ярослава Мудрого, с которым так или иначе связаны и где происходили многие из этих событий XI в., предположительно располагался на самом высоком месте Дворища, на холме, ныне перекрытом отложениями культурного слоя и асфальтом мостовых перекрестка современных улиц Ленина и Суворовской. В непосредственной близости от этого места стоит древнейшее из сохранившихся на Дворище сооружений, каменный Николо-Дворищенский собор, заложенный в 1113 г. князем Мстиславом Владимировичем Мономахом. Его княжение в Новгороде во время киевского правления отца, Владимира Мономаха, отмечено активной политикой и строительной деятельностью. В 1103 г. он строит церковь Благовещения на Рюриковом городище (где хранилось знаменитое Мстиславово Евангелие с великолепным окладом, украшенным в технике перегородчатой эмали). В 1105 г. — восстанавливает контроль Новгорода над Ладогой (где пресеклась «династия» варяжских наместников Ингигерд), а затем в 1114 г. возводит там каменные укрепления, в 1116 г. расширяет дерево-земляные стены Детинца в Новгороде. Приняв от отца киевский престол в 1125 г., Мстислав в 1130-м наделяет новгородский княжеский Юрьев монастырь обширными земельными владениями (сохранилась пергаментная Жалованная грамота монастырю от Мстислава и сына его Всеволода). В 1127 г. он подчиняет Киеву Полоцкое княжество, становясь, тем самым, последним единовластным правителем Древней Руси. Все это время продолжалось строительство каменного Николо-Дворищенского собора, и освящен он был в 1136 г. Вечевая площадь, Торг, церковь Параскевы Пятницы и другие сооружения плотной застройки Торговой стороны, в начале XII в. обнесенной земляным валом Окольного города, превратили ее в самостоятельную по значению (во многих ситуациях новгородской истории — решающему) часть Великого Новгорода.

6.7. Софийская сторона Детинца

Ранняя топография города, по наблюдениям исследователей, значительно отличалась от современной. Первые поселения располагались на холмах, позднее снивелированных городской застройкой. Самый высокий холм был занят Детинцем, на особых возвышенностях находились Неревский и Славенский концы (Кушнир 1975: 179).

Детальная реконструкция процесса образования Новгорода как городского поселения, с выделенным административным центром (Детинцем) и тяготеющими к нему концами, разработана группой ведущих археологов Новгородской экспедиции во главе с В. Л. Яниным (Янин 1977, 1982; Янин, Алешковский 1971; Янин, Колчин 1978). Не все ее звенья пока что находят достаточное археологическое подтверждение, но она позволяет выстроить имеющиеся факты в достаточно устойчивую систему и наметить перспективы дальнейших исследований. Согласно этой гипотезе, исходным пунктом зарождения Новгорода стали три поселка, разделенные между собою Волховом и кремлевским ручьем, на месте будущих Славенского (на Торговой стороне), Неревского и Людина концов. Во всех трех случаях обнаружены древнейшие уличные настилы X в., а в Неревском раскопе выделен и более ранний «доярусный слой». Основу этих поселков составляли боярские усадьбы, принадлежавшие «потомству родоплеменной старейшины», сосредоточившему в своих руках важнейшие социально-политические функции (Янин 1982а: 90). Консолидация новгородской знати проявилась в строительстве нового «города», центрального укрепления, которое стало административно-культовым и в силу этого — основным структурообразующим элементом городской планировки, городской крепостью, Детинцем (от «дѣскый» — «младший дружинник»). Резиденция новгородского князя, в известной мере противостоявшего органам боярского управления, находилась за пределами Детинца (собственно, Новгорода) — на Ярославовом Дворище либо на Городище.

Облик первоначальной селитьбы, состоявшей из гнезд разбросанных по холмам усадеб, окруженных частоколами, с плотно заселенной округой, где на протяжении нескольких километров по Волхову и окрестным рекам (Волховцу, Веряже, Прости, Ракомке) также располагались открытые и укрепленные поселения, не только объясняет название «Новгород» («новый» по отношению к предшествующим разрозненным укреплениям), но и согласуется со скандинавским топонимом Gardar — «Гарды», который, как убедительно обосновала Е. А. Мельникова, первоначально относился к «местности, где кончался прямой (без волоков) водный путь (Финский залив — Нева — Ладожское озеро — Волхов) и потому игравшей особенно важную роль в эпоху начальных русско-скандинавских контактов. Здесь же находилось и скопление поселений, располагавшихся на возвышенных местах среди болотистых низин, затоплявшихся водой во время паводков. Характер этих поселений вполне отвечал значению, вкладываемому в слово gardr («ограда», «укрепленная усадьба») при образовании от него топонимов» (Мельникова 19776: 205). Позднейшая детализация названия Hólmgardr с дополнением holmr — «остров» — могла быть связана, прежде всего, с освоением плавания по рукаву Волховца, образующему основной новгородский «Остров», и вряд ли с «островом» Городища либо с древнерусским топонимом «Холм» в Славенском конце (Джаксон 1986: 85–96). Во всех случаях, однако, симптоматично «переплетение» славянской и скандинавской микротопонимии, отразившее глубину и емкость русско-варяжских контактов, словно перенесенных из Ладоги в Новгород, распространившихся от устья Волхова к его истокам.

Процесс этот весьма сжато отражен в письменных источниках и восстанавливается более полно на основе данных археологии и топонимики. Контаминация летописных и археологических данных (для исследования Ладоги возможная уже по отношению к событиям середины IX в.) в Новгороде достигается лишь на 130 лет позднее. Неревские клады (971/2 и 974/5 гг.) можно связать с событиями 988 г. (Янина 1956: 180–207; 1963: 287–331), когда Добрыня с киевской дружиной подчинял город власти великого князя Владимира. К этому времени Новгород стал крупным городским центром с укрепленным Детинцем (где вскоре был воздвигнут деревянный Софийский собор), плотной уличной застройкой Неревского, Людина и Славенского концов, боярскими усадьбам и площадью 1200–1500 кв. м.

Название «Новгород», первоначально относившееся собственно к Детинцу, поставленному, судя по трансформации городской планировки, точнее — появлению первой уличной сети, в середине X в. (возможно, во время «реформ Ольги» и новгородского княжения Святослава Игоревича), было перенесено на весь этот, огромный для своего времени, развивающийся городской организм. Точно так же за ним закрепилось и скандинавское имя «Хольмгард», под которым он неоднократно упоминается в рунических надписях, песнях скальдов и сагах.

Скандинавские вещи в культурном слое Новгорода обнаруживаются в наиболее ранних его отложениях (включая «доярусный слой»); среди них — фрагмент витой шейной гривны, скорлупообразная фибула (типа ЯП 51), различные украшения, христианские крестики. Ряд изделий, выполненных новгородскими ремесленниками, может рассматриваться как «вещи-гибриды», результат взаимодействия традиций скандинавского и древнерусского ремесла. Время бытования всех этих вещей ограничено Х–ХІ вв., в слоях первой половины XII в. скандинавских находок «уже почти нет» (Седова 1981: 181). Взаимодействие норманнов и славян в среде городского населения (ремесленников, купцов) в Новгороде было значительно менее длительным и интенсивным, чем в Ладоге, где оно продолжалось с середины VIII до конца XI вв.

Особый интерес представляют найденные в Новгороде рунические надписи. В слое первой четверти XI в. на одной из усадеб Неревского конца в 1956 г. был обнаружен обломок ребра коровы с процарапанными на нем 32 знаками, из которых более 10 могут быть отождествлены с рунами «датского» Футарка XI в. Вторая надпись, на свиной кости, найдена в слое первой половины XI в. в том же Неревском раскопе в 1958 г.; на ней вырезан (сохранившийся неполностью) 16-значный футарк в начертании, характерном для времени «не ранее 900 г.» (Мельникова 19776: 156–158). Обстоятельства находок, особенно — второй, позволяют рассматривать их как свидетельство пребывания в Новгороде Х–ХІ в. варягов, владевших руническим письмом. По сравнению с ладожскими находками, новгородские надписи зафиксировали следующий этап развития рунической письменности, относящийся к поздней эпохе викингов.

Хольмгард неоднократно упоминается в рунических надписях XI в., сохранившихся на территории Скандинавии. Обычно это — место гибели воина, иногда — в составе военного отряда (видимо, нечто подобное наемным дружинам, судьбе которых посвящена «Сага об Эймунде»):

В надписи из Шюста (Уппланд, Швеция) упоминается olafs kriki — церковь Олава в Новгороде, где погиб (в последней трети XI в.) некий Спьяльбуд (Мельникова 1974: 175–178; 19776: 113–114). Варяжский храм в память конунга Олава Святого, важнейшие этапы жизни которого были связаны с Новгородом, достаточно отчетливо очерчивает верхний уровень славяно-скандинавских контактов. Князья и их дружина — вот преимущественно та социальная среда, в которой и поданным саг, и по сведениям летописи оказывались в Новгороде варяги. Наряду с отдельными боярскими усадьбами, иноземными торговыми дворами, основным местом их пребывания были княжеские резиденции (Ярославово Дворище или Рюриково городище). Но политическая структура Новгорода уже в IX–XI вв. существенно ограничивала права князя и его дружины в пользу местного боярского самоуправления. Именно поэтому, несмотря на всю престижность и выгодность пребывания в Новгороде, роль варягов здесь была гораздо менее заметна, чем в Ладоге VIII–IX вв., хотя их количество при этом могло быть временами и значительно большим. Но военные контингенты сотен, иногда даже тысяч викингов, готовых получать от новгородского князя «по эйриру серебра», а если его не хватало, «брать это бобрами и соболями» (Рыдзевская 1978: 92), не могли стать политическим соперником новгородского боярства, возглавлявшего мощную, выросшую из племенной, территориальную организацию. Тысяче варягов она могла противопоставить до сорока тысяч своих собственных воинов, и, как в 1015 г., этой силы могло быть достаточно для полного контроля не только в северной Руси, но и для успешной борьбы за «великий стол киевский».

Существенным элементом русско-скандинавских отношений, связанных с Новгородом, была установленная при Олеге дань в 300 гривен (75 северных марок серебра), которая выплачивалась варягам «мира деля» вплоть до смерти Ярослава Мудрого в 1054 г. По социальным нормам, реконструированным для Скандинавии эпохи викингов, этой суммы было достаточно для содержания небольшого отряда (в несколько кораблей), способного защищать безопасность плавания в «Хольмском море», Финском заливе (Hólmshaf). Откупаясь от набегов викингов и обеспечивая силами союзных варягов свои интересы на море, новгородское боярство (как и Византийская империя в аналогичных ситуациях) выступало как крупная организующая сила, осуществляющая целенаправленную государственную политику Верхней Руси (Рыбаков 1982: 299–300).

Система отношений, включавшая такой откуп, равно как постоянное содержание наемной варяжской дружины при князе, сложилась, по-видимому, к концу IX в. Отношения в более ранний период развивались в несколько иных формах. Определенная часть норманнов, как и в Ладоге и в южном Приладожье, влилась в состав местного населения, что проявилось в летописном указании на «людье новугородьци от рода варяжьска» (ПВЛ, 862 г.). Приуроченные летописью к 864 г., такого рода славяно-варяжские связи в Новгороде развивались, очевидно, по крайней мере, с середины IX в. (возможного начала жизни на «Рюриковом городище»). Ославянившиеся норманны, как и в Ладоге, в течение X в. слились с другими кланами новгородского боярства, и уже в середине столетия политические цели этих варяжских потомков были резко противоположны целям как находников, так и наемников, и даже целям возводивших себя к Рюрику князей.

Классическая схема средневекового урбанизма Новгорода, преобразовывая в Х–ХІ вв. «островное» пространство Торговой стороны и связывая его с Детинцем и посадом Софийской стороны волховского левобережья, где был воздвигнут и главный соборный храм Новгорода конца Х–ХI вв. Св. София, и укрепленный двор архиерея — владыки, новгородского епископа, равно как выстроенные княжеским попечением укрепления городской цитадели, удержала тем не менее особое значение градообразующих центров, сформировавшихся и на островной, «вечевой», правобережной Торговой стороне.

Отсюда — проявляющаяся в градостроительной структуре «бицентричность», двучастность средневековой политической структуры Господина Великого Новгорода, где за «системой сдержек и противовесов» вечевого Торга, княжеского двора на Ярославовом Дворище, гостиных и иноземных торговых дворов, с одной стороны, и Св. Софии, Детинца, Владычного двора — с другой, стояла и специфическая для этого северного города дихотомия государственной власти, где призываемый на службу по договору («ряду») князь никогда не мог сравняться своим авторитетом с властью духовного пастыря, «владыки» (архиепископа), избираемого новгородским вечем на пожизненное служение, а между ними двумя посредничала также выборная и ограниченная по сроку власть посадника и тысяцкого и других магистратов, выдвигаемых из среды и по представлению боярской элиты, Господы Великого Новгорода (Янин 1977: 214–222).

6.8. Русса Южного Приильменья

Топография Старой Руссы — опорного пункта Новгорода в Южном Приильменье, — несмотря на четвертьвековой цикл археологических исследований (1966–1978, А. Ф. Медведев, затем В. Г. Миронова), остается неясной, хотя со времен А. А. Шахматова обсуждается значение этого центра, возможно одной из важнейших опорных точек ранней древнерусской государственности в Приильменье (Шахматов 1919: 50–66). Наиболее ранняя застройка XI в., возможно рубежа X–XI вв., в том числе преемственно развивавшиеся боярские усадьбы, древнейшая соляная варница, прослежена вдоль речной старицы близ места впадения р. Порусья в р. Полисть (Миронова 1990: 202–220). Последняя, несомненно, одна из важнейших водных артерий Южного Приильменья: протекая из глубины плодородной равнины с юго-запада на северо-восток, близ озера Ильмень Полисть впадает в один из левых рукавов р. Ловати, ключевой водной магистрали великого речного Пути из Варяг в Греки от Балтики к Черному морю. Старая Русса, таким образом, изначально гидрографически связана с этим путем, в то же время обеспечивая его взаимодействие (вероятно, со времени начала функционирования в IX–XI вв.) с Южным Приильменьем, судя по изобилию и чистоте «русской» топонимии, одним из наиболее вероятных ареалов первоначального названия «Русь», то есть той территорией, где ранее всего «прозвася Руская земля новугородьци» (Хабургаев 1979: 215–226; Шахматов 1916: 20).

Путь из Старой Руссы по Полисти на Ловать выводил к вершине ловатской дельты, где центральным пунктом наводной магистрали перед выходом в озеро Ильмень был Взвад, первоначально — небольшой речной остров с плотной застройкой и речными пристанями. Археологически Взвад, по существу, не изучен; при полевых работах Всесоюзной комплексной научно-спортивной экспедиции Географического общества СССР «Нево-86» установлено, что отложения древнерусского культурного слоя во Взваде превышают мощностью 2 м, сохраняя, по-видимому, остатки деревянной застройки и другую органику. Изучение древнерусского речного поселения во Взваде, наряду с первоначальной градостроительной структурой Старой Руссы, выдвигается в ряд актуальных научных задач археологии и ранней истории Северо-Запада России.

Ловать в дельте и выше Взвада представляет собой по характеру, как и в древности, типичную «приморскую» реку с весьма благоприятными условиями для судоходства. Плавное и мощное течение преодолимо для парусных судов при попутном ветре, река течет по обширной низменной пойме; примерно в 30 км от устья пойменную равнину пересекает песчаная гряда, на ее отроге расположено небольшое городище Городок, по данным раскопок С. Н. Орлова, укрепление относится к раннему железному веку, однако топоним указывает на то, что славянорусское население знало об этом топохроне и, возможно, эпизодически использовало его в качестве сторожевого пункта на речном пути.

Парфинское предание в низовьях Ловати у дер. Парфино, бытующее и в наши дни, сообщает, что новгородско-ладожский князь Рюрик именно в этих местах велел похоронить себя «в золотом гробу», называя и точное место — Средняя Ловать (по свидетельству парфинского краеведа А. И. Щукина в 1987 г., это название относится к дер. Коровичино).

Коровичино, ограничивающее нижнее, «приморское» (приозерное) течение р. Ловать, расположено на высоком правом берегу и представляет собой первый археологически изученный комплект памятников древнерусского времени в низовьях Ловати. Здесь сохранилось обширное, протяженностью в 500 м, древнерусское селище со следами ремесленной деятельности; вдоль края поселения цепочкой над берегом реки вытянулась группа сопок, первоначально насчитывавшая не менее десяти насыпей (в 1987 г. сохранилось 4 сопки). Три из коровичинских насыпей в 1871 г. были раскопаны Л. К. Ивановским (Ивановский 1881: 59–62). Примечательная их особенность — двойные венцы из валунов, каменные кладки в верхней части монументальных (до 10 м высотой) сооружений, захоронения про обряду сожжения и кости жертвенных животных (лошадь, собака, орел), вполне соответствующие ритуалу языческих погребений «княжеского ранга».

Сопки, по конструкции и по обряду близкие коровичинским, исследованы Л. К. Ивановским и в недальней округе Старой Руссы, у дер. Марфино на р. Порусье: здесь сохранялось две насыпи, одна — полуразрушенная, при раскопках второй сопки было открыто захоронение в погребальной урне.

Сопки южного Приильменья, наиболее плотно и густо сосредоточенные в среднем течении Ловати (от городища Веряско до г. Холм), по-видимому, принадлежали славяно-русскому населению VIII–IX вв., в Приильменье, Поволховье и в Старой Ладоге сформировавшему социально-экономическую основу Новгородской земли (Конецкий 1989: 26–30). В Ладоге наиболее отчетливо прослежено взаимодействие этого населения со скандинавами, что ярко проявляется в погребальной обрядности сопок (Мачинский, Мачинская 1989: 44–58). Старая Русса, судя по памятникам Марфина, входит в ареал этого культурно-исторического процесса «славяно-варяжского синтеза», лежащего в основе становления Древнерусского государства.

Южное побережье Ильменя к западу от устья Ловати резко отличается по своим гидрографически-навигационным характеристикам как от восточного, так и от наиболее обжитого западного побережья — Ильменского Поозерья. Помимо широко развившейся в низменных прибрежных зарослях ловатской дельты, здесь вплоть до устья р. Шелонь имеется лишь одна речная гавань, которая могла служить убежищем во время непогоды: устье р. Псижа близ дер. Устреки (первоначальное «Усть-река»). Резкая излучина и просторный приозерный затон Псижи создавали удобную ситуацию для развития заметного приозерского торгово-ремесленного центра, археологически пред. ставленного обширным селищем, по-видимому, несколькими сопками (сохранилась одна насыпь) и обширным некогда курганным полем. В одном из каменных курганов, раскопанных в 1969 г., открыто «купеческое» захоронение ХІ в., с богатым наборным поясом, весами, уложенными в футляр, и гирькой для взвешивания монетного серебра (Ершевский, Конецкий 1985: 61–65).

От Усть-реки на запад до устья Шелони берег Ильменя — высокая обрывистая неприступная скала Коростынь, место многочисленных (засвидетельствованных и новгородскими летописями) кораблекрушений. Топоним Коростынь известный германский филолог-славист Г. Шрамм связывает с древнесеверным skórosten — «рубежный камень, пограничная скала» (Schramm 1981); в круге топонимов типа «Веряско» (на Ловати), «Веряжа» (в Поозерье) подобный скандинавизм не выглядит неожиданным. В таком случае, ильменская Коростынь — естественный географический рубеж и важный топохрон области южного Приильменья, центром которой была Старая Русса.

От Коростыни плавание вдоль берега Ильменя на север, к истоку Волхова и Новгороду, обеспечивалось системой древних навигационных ориентиров, как правило, связанных с древнерусскими археологическими памятниками. С водного зеркала от Коростыни просматривается панорама Поозерья, за устьем Шелони отмеченная высоким холмистым островом Сергова городища нар. Веряже. Далее по берегу — храм и застройка села Спас-Епископец, сопки на холме Береговые Морины, княжеская усадьба Ракома и, наконец, близ истока Волхова — древнее языческое святилище Перынь.

Более короткий путь к Новгороду, минуя обжитое Поозерье, лежит вдоль восточного берега Ильменя, через бухту Чертовщина Вейско мимо острова Войцы, мыса Железный проток, к устью Меты; среди рукавов ее дельты, подобно Взваду на Ловати, расположен небольшой холмистый островок Липно, обжитый в древнерусское время. От белостенного новгородского храма Николы на Липне просматривается храм Богородицы в Перыни. Водные пути сходятся в широком истоке Волхова и ведут мимо княжеского Рюрикова городища и Юрьева монастыря вниз по реке, где открывается панорама Детинца и Святой Софии, Господина Великого Новгорода, отчей столицы для своего именитого пригорода — Старой Руссы.

Непосредственно зоной новгородского доминирования, хозяйственно-политического контроля было, в первую очередь, «Околоградье» по берегам Волхова, Ильменскому Поозерью и восточному побережью Ильменя до низовьев Меты. От устья Шелони до устья Ловати озеро образует естественную географическую границу особой ландшафтно — Хозяйственной области Новгородской земли, Южного Приильменья. Связанная с Новгородом развитой и обустроенной системой водных и сухопутных дорог, Старая Русса, с великолепным ансамблем ее древнерусских храмов, многочисленными соляными варницами, развивавшимся параллельно и одновременно с Новгородом градообразованием, боярскими усадьбами, с момента своего зарождения и не позднее рубежа Х–ХІ вв. была основным центром этой плодородной и плотно заселенной области.

6.9. Погосты Полужья

Бассейн реки Луги выше впадения в нее рек Оредеж у города Луги (основанного в 1777 г.) и Облы, включая озера Череменецкое, Врево и ряд других, в почвенном, климатическом, растительном отношении резко выделяется из окружающего пространства, приближаясь по характеристикам к плодородному «треугольнику» Псков-Изборск-Печоры южнее Псковского озера и лишь незначительно уступая Ильменскому Поозерью. Край исключительно благоприятен для земледельческого освоения. В Полужье представлены практически все известные археологические памятники Северо-Запада России: длинные курганы, сопки (в том числе монументальная «Шум-гора» в Передольском погосте), древнерусские курганы, жальники, грунтовые могильники, селища и городища, поклонные камни местных язычников, освященные часовнями «народного православия» (Панченко 1998).

Археологическое изучение Верхнего Полужья в начале XX в. проводил Л. Н. Целепи, в 1920-е гг. разведочные обследования осуществили Н. Н. Чернягин и П. Н. Шульц, с 1970 г. здесь работает Северо-Западная археологическая экспедиция (СЗАЭ), организованная С.-Петербургским университетом (Г. С. Лебедев, затем Н. И. Платонова, Т. А. Жеглова, Ю. М. Лесман, позднее С. Л. Кузьмин, А. А. Селин, Е. Р. Михайлова, В. И. Соболев и др). Главными результатами стали не столько новые данные о длинных курганах, сопках, других видах погребальных памятников, сколько открытая и изученная в течение тридцати лет система древнерусских городищ — «погостов», первичных административных центров Древнерусского государства в Новгородской земле. Первый из них, Гремяцкий (Дремяцкий) в Городце под Лугой, был исследован в 1970–1974 гг. (Г. С. Лебедев), ближайший же к Новгороду Тесовский на Оредеже исследован в 1998–2001 гг. (А. А. Селин). Эти погосты, вместе с древнерусскими городами, монастырями, как и многими деревнями и селами, непрерывно существующими в нашем регионе с XV по XX в., а нередко — с XII и даже с X века, на протяжении тысячи, восьмисот, пятисот лет, представляют собою сеть топохронов, памятники истории и культуры средневековой России.

Погосты Полужья, городища ІХ–Х вв., приобрели административную функцию в середине X в., точнее с 947 г., когда вместо ежегодного объезда князем с дружиною подвластного населения, «полюдья», дани с этого населения стали свозить в строго определенные места, куда приезжал «погостить», также в строго фиксированное время, княжеский сборщик, «тиун» по-древнесеверному. Остальное время на погосте, видимо, размещался небольшой воинский гарнизон (застава), представлявший государственную власть в отношениях с «местной старейшиной».

В более раннее время, по крайней мере, некоторые из этих погостов приобрели уже функцию местных центров. Таковым, несомненно, был Передольский погост, Передол в излучине верхнего течения Луги, круто поворачивающей на север, вдоль водораздела с Поозерьем; отсюда, с реки начинается волок в речные системы Приильменья.

Сопка Шум-Гора, 15 м высоты, возглавляющая цепочку столь же внушительных насыпей, до наших дней окружена ореолом преданий о «золотом гробе» Рюрика, его гибели «у Княжой Горы» и погребении в этой сопке. Клад серебряных шейных гривен VIII в. (Корзухина 1953: 82), как и находки, наблюдения и раскопки последних лет (Платонова, Алексашин 2002: 208–211) не оставляют сомнений в ключевом значении этого места для дальнейшего освоения славянами Северо-Запада. Передольский погост, с мысовым городищем, посадом, курганным могильником и обширной боярской усадьбою, мог стать образцом для создания в 947 г. аналогичных опорных пунктов княжеской власти на Луге.

Эти укрепленные административные центры Верхнего Полужья X в. — Гремяцкий (Дремяцкий) погост (Городец под Лугой), Тесовский погост и его предшественник городище Надбелье на р. Оредеж (правый приток Луги), Передольский и Косицкий погосты (с городищем на противоположном Передолу берегу Луги), Петровский погост на Череменецком озере, Которский погост на реке Плюссе в Псковской области — сформировали основу территориальной структуры Новгородской земли XI–XV вв. (Платонова 1990: 68–88).

Более или менее однотипные, на мысовых возвышенностях, господствующих над местностью, они защищены мощными земляными валами (в древности — с воротами, деревянными стенами по гребню вала, башнями), площадка была занята деревянной застройкой, которая, как и облик материальной культуры, в ХІ–ХІІ вв. приобретает вполне городской характер, сопоставимый с культурой так их центров, как Новгород или Псков; впрочем, и в более раннее время на городищах погостов найдено арабское серебро, стеклянные бусы, украшения, оружие, снаряжение всадников, ладейные заклепки, весы и весовые гирьки для развешивания серебра и другие свидетельства контроля надгосударственными торговыми коммуникациями.

Погосты основаны, по летописи, княгиней Ольгой после ее расправы с восставшим племенем древлян в Припятском Поднепровье (стоившей жизни ее мужу, князю Игорю), во время длительного похода 947 г. Ольги из Киева в северные земли, в Новгород (очевидно, по Ловати, где погосты также известны), а затем из Новгорода во Псков, Лужско-Плюсским путем. Архаический сбор «полюдья» объездом подвластных земель князем с полным составом его дружины (подобный скандинавской «вейцле») уступает место более регламентированному налогообложению. В середине X в. Русь пережила одну из первых в своей истории налоговых реформ, осуществленную в дальнейшем святой равноапостольной княгиней.

Вероятно, после крещения Ольги в 955 г. и, безусловно, после 988 г. погосты становятся в первую очередь местом строительства православных церквей, и в дальнейшем церковь — непременный атрибут погоста как местного административного центра. По мере отмирания административно-государственных функций погостов в позднем Средневековье и Новое время, церковь и прицерковное кладбище остаются основным содержанием погостов и определяют современное значение слова «погост».

Погосты Полужья, во многих случаях сохранившие первозданный облик древнерусских городищ середины X в., позволяют восстановить «Путь Ольги», по крайней мере, от Новгорода в родной для нее Псков в 947 г. Полустолетием раньше, в 882–912 гг. князь Олег Вещий по Пути из Варяг в Греки совершил первые объединившие Древнерусское государство походы, и этот «Путь Олега», безусловно, также сопровождался своего рода реформами — организацией племенных ополчений и общегосударственного войска, созданием системы опорных пунктов княжеской власти, определением нормативов дани (в ряде случаев со снижением ее для вновь присоединяемых славянских племен, отторгаемых из-под власти Хазарского каганата).

По мере становления новой административно-территориальной системы растет значение ее естественного центра — Новгорода; именно интересы новгородской и связанной с нею элиты должна была обеспечивать система местных центров; и если в середине X в. можно еще предположить на них появление ненасытных «русов», совершающих свое «кружение» полюдья, то со становлением системы погостов появляются и археологические свидетельства упорядочения фискального обложения, его регламентации, учитывающей ресурсы и интересы податного населения.

В новгородских слоях Х–ХI вв. (973–1051 гг., 1055–1076 гг., 1059–1083 гг.) обнаружены «инструменты деятельности» княжеских сборщиков податей: до десятка однотипных деревянных «цилиндров» длиною до 10 см с взаимоперпендикулярными каналами диаметром около 1,5 см внутри. Они служили своего рода «замком и биркой», которые маркировали «завязанный мешок с долей доходов» (прежде всего, пушниной). Меха укладывали в мешок, «концы веревки, продернутой через холстину мешка, завязывались узлом, туго стягивая горловину мешка. Свободные концы веревки вводились после этого с двух сторон навстречу друг другу в продольный канал цилиндра, и уже вместе выпускались в поперечный канал. Затем эти концы связывались еще одним узлом, который убирался внутрь цилиндра… Последняя операция — введение в поперечный канал деревянной пробки и расклинивание ее. Концы веревки могут быть обмотаны вокруг цилиндра. Закрытый таким образом мешок можно было открыть только двумя способами, или разрезав веревку, или расколов цилиндр. Иными словами, он надежно гарантирует сохранность и неприкосновенность узла» (Янин 1982: 150).

Главное, эти «замки-бирки» были снабжены «княжескими знаками» и кириллическими надписями. Знаки — Владимира (княжившего в Новгороде в 970–980 гг.), Ярополка Святославича (977–980), Мстислава Изяславича (1057–1067), Глеба Святославича (1067–1078); надписи — «къняж», «емьця гривны 3», «емѣчя 10 гривѣнѣ», «мецьниць мяхъ…» — точно соответствуют норме ст. 31 «Русской Правды», согласно которой распределялись доходы, поступавшие в государственную казну: «а от гривны мечнику куна, а в десятину 15 кун, а князю 3 гривны, а от 12 гривен — емцу 70 кун, а в десятину 2 гривны, а князю 10 гривен» (Янин 1982: 144). Доля в доходе, поступавшая непосредственно князю и членам его администрации, «мечнику» и «емцу» (сборщику) исчислялась в серебре (гривна кун), но поступала и собиралась в мехах, упаковывавшихся в мешки, запечатанные и подписанные, с указанием получателя дохода.

Этот «археологический комментарий к Русской Правде» документально фиксирует отношения в русской действительности рубежа X — начала XI вв., неизмеримо далеко отошедшие от времен «призвания» и даже «полюдья» разноплеменных «русов». Княжеский «русин» времен Ярослава и Ярославичей — это, прежде всего, ретивый и обеспеченный сотрудник разветвленного административного аппарата, нашедшего достаточно стабильные и взаимоприемлемые формы взаимодействия с восточнославянским обществом, в основном состоявшим в ту пору из свободных общин, городских или сельских, самоуправляемых своими «старостами» и «сходами», ревниво следившими за соблюдением установленного «ряда» с княжеской властью.

Славяно-скандинавский синтез в Новгороде еще в большей степени, чем в Ладоге или в Приладожье, проходил при постоянном преобладании местного, славянского компонента. До конца IX в. (эпохи Олега) он, по существу, не влиял на положение в других русских землях. Однако своеобразие политической, экономической (в аспекте внешних связей), культурной жизни Верхней Руси в значительной мере определялось длительным, на протяжении последних десятилетий VIII в., всего IX, X и начала XI вв., взаимодействием славян и скандинавов.

Эти отношения прошли сложный путь: от первых эпизодических контактов дружин воинов-купцов, продвигавшихся по неведомым еще водным путям в глубины лесной зоны северной части Восточной Европы, к совместным поселениям на важнейших магистралях в окружении автохтонных финских племен; затем — к социально-политическому партнерству наиболее активных общественных групп.

В этом сотрудничестве перевес неизбежно оказывался на стороне словен ильменских, опиравшихся и на ресурсы собственного племенного княжения, и на поддержку родственных образований в соседних областях. Часть варяжской знати либо слилась с местным боярством, либо вошла в состав отчасти противостоящего этому боярству, но в целом — служащего его интересам военно-административного аппарата (князь с дружиной). Именно к этому аппарату примыкали в дальнейшем новые контингенты варягов, выступавшие на Руси в качестве наемных дружин.

Традиционные, на протяжении трех столетий, связи обеспечили их развитие в XI–XII вв. на новом уровне — княжеско-династическом, отразившемся в художественных произведениях феодальной культуры. Именно поэтому Новгород-Хольмгард, как ни один другой русский город, ярким и сказочным вошел в тексты скандинавских саг.

Волховско-Днепровская магистраль, связывавшая Балтику с Черным морем, протяженностью более 2700 км, начиналась в восточной оконечности Финского залива и проходила по Неве («устье озера Нево»), юго-западной части Ладожского озера, Волхову, оз. Ильмень, Ловати, с переходом из Балтийского бассейна в Черноморский, по речкам Двинско-Днепровской речных систем и системе волоков на Днепр в районе Смоленска. Отсюда начинался путь по Днепру, с важным перекрестком в районе Киева, труднопроходимым участком днепровских порогов и выходом на простор Черного моря в непосредственной близости от Херсонеса (Корсуни) и других византийских владений в Крыму (Шахматов 1919: 45; Брим 1931: 210–247; Бернштейн-Коган 1950: 239–270; Янин 1956: 105; Авдусин 1972: 159–169; Лебедев 1975: 37–43; Рыбаков 1982: 125–128,294).

Эта магистраль входила в ІХ–Х вв. в разветвленную систему трансъевропейских водных путей. Ее основу составляли расположенные в меридиональном направлении реки Волхов, Днепр и — в значительной мере — Волга. Связи в широтном направлении с востока на запад осуществлялись по Оке, верхнему течению Волги, Западной Двине, Неману, Десне, Дону и сложным водным системам из небольших рек Приильменья (Пола, Полисть, Мета), Приладожья (Сясь, Тихвинка), Верхнего Поволжья (Чагода, Молога и др.).

8.1. Путь из Варяг в Греки как объект археолого-навигационного исследования

Austrvegr скандинавов, Восточный путь, Путь из Варяг в Греки «Повести временных лет» (Хроники Нестора) подробно описан на вводных страницах этого первого монументального памятника русской историографической (и историософской) литературы как сакральный путь апостола Андрея Первозванного, по преданию, посетившего «Скифию»: «…был путь из Варяг в Греки и из Грек по Днепру, а в верховьях Днепра — волок до Ловоти, а по Ловоти можно войти в Ильмень, озеро великое; из этого же озера вытекает Волхов и впадаете озеро великое Нево, и устье того озера впадает в море Варяжское. И по тому морю можно плыть до Рима, а от Рима можно приплыть по тому же морю к Царьграду, а от Царьграда можно приплыть в Понт море, в которое впадает Днепр река» (перевод акад. Д. С. Лихачева: Повести Древней Руси 1983: 126). В восприятии летописца, Путь из Варяг в Греки — это трансконтинентальная циркумевропейская магистраль, связывающая Древнюю Русь с важнейшими центрами европейского христианства, Римом и Константинополем (Царьградом), а легендарное путешествие Апостола приобщает к христианской Европе будущие сакральные и политические центры Руси, Киев и Новгород. При этом, однако, в апостольские времена, подчеркивал летописец, ни Киева, ни Новгорода еще не существовало; водружая крест «на горах Киевских» в земле полян или знакомясь с языческими обычаями словен ильменских «где ныне Новгород», апостол Андрей почти на тысячу лет вперед, согласно этому преданию, предопределял грядущее торжество христианства на Руси.

Археологические данные о Пути из Варяг в Греки к началу 1980-х гг. позволяли сделать вывод о том, что формирование трансконтинентальной восточноевроейской речной магистрали между Балтикой и Черным морем началось в IX в., и по-видимому уже в 825–839 гг. по нему могли осуществляться сквозные контакты между Скандинавией и Византией (Lebedev 1980). Эти контакты имели определяющее значение для социально-экономического развития как древнесеверного, так и славянских обществ раннего Средневековья (Leciejewicz 1979: 167–187). Те и другие, во взаимодействии с соседствующими балтскими и финскими народами, образовали в результате этого развития своеобразное раннеевропейское культурное единство (Herrmann 1982: 27–35), которое может быть определено как Балтийская цивилизация раннего Средневековья (Славяне и скандинавы 1986: 360–363).

Путь из Варяг в Греки как главная речная магистраль Древней Руси исследуется историками на протяжении многих десятилетий (Лебедев 1975). Археологическое обследование, прежде всего, ключевых участков перехода с Балтийской в Черноморскую речные системы Каспля-Усвяча (междуречье Днепра — Западной Двины — Ловати) уже более тридцати лет тому назад позволяло составить достаточно полное представление о характере заселения и освоения этой трассы (рис. 4). Славянские и скандинавские артефакты IX в., в том числе на поселениях и в составе монетных кладов, свидетельствовали об осуществлении по этому пути стабильных международных контактов (Лебедев, Булкин, Назаренко 1975).

Систематизация археологических данных о монетных кладах, скандинавских «импортах» (включая рунические надписи), погребальных комплексах и могильниках, поселениях предгородского и раннегородского типов уже к середине 1980-х гг. представляла достаточные основания для того, чтобы отнести начало стабильного функционирования Пути из Варяг в Греки к первой половине IX в. (не позднее 825–839 гг.) и проследить последовательное развитие этой транспортной магистрали до середины XI в. (Лебедев 1980,1985), выделяя при этом различные аспекты осуществлявшихся при его посредстве многоплановых связей: от экономических до идейно-культурных. Более детальное изучение структуры и механизмов этого пути «от северного языческого варварства к эллинистически-христианской духовности» (Лебедев 1985: 264) потребовало организации особого рода «археолого-навигационных исследований», сочетающих традиционное полевое археологическое обследование памятников на местности, изучение древней и современной гидрографии и ландшафта, экспериментальные плавания на парусно-весельных судах, а также судостроение и моделирование, реконструирующие скандинавские и древнерусские типы судов.

Эти исследования были начаты в 1985 г. экспедицией «Нево» Географического Общества Российской Академии наук («Нево» — древнее название Ладожского озера, важнейшего из внутренних водоемов на Пути из Варяг в Греки). В 1987 г. речная трасса от Балтики до Черного моря впервые была пройдена полностью за один сезон. В 1991–1993 гг. плавания по различным отрезкам трассы вместе с современными парусно-гребными судами совершали норвежские экспериментальные реконструкции небольших судов эпохи викингов класса «река-море», «Havorn» («Морской Орел») и «Orninge» («Орленок»), а также первая реконструкция древнерусской ладьи «Нево». В 1995 г. «Нево» совершила непрерывное плавание по Днепру, от Смоленско-Оршанского участка речного пути и по Черному, Мраморному и Эгейскому морям до Стамбула и Пирея (Лебедев, Жвиташвили 1988; Жвиташвили 1995).

Планомерными обследованиями охвачена лишь «внутренняя» восточноевропейская часть пути протяженностью около 2700 км между акваториями Балтики (Финского залива) и Черного моря (Днепро-Бугский лиман). Экспериментальные плавания в целом перекрывают всю трассу, от островов Бьерко, Хельге и др. в озере Мелар Средней Швеции, Аландский архипелаг до устья Ауры (в районе Турку), вдоль шхер побережья Финляндии и островов Выборгского залива, а также функционировавшие с античной эпохи порты Черного моря, Констанцу, Варну, Константинополь. В целом прохождение этой морской и речной трассы требовало, по реконструированным и экспериментально выверенным условиям древнего мореплавания, 90–110 дней, из них две недели занимало преодоление волоков при переходе из Балтийского в Черноморский речной бассейн.

8.2. Территориальная структура Пути из Варяг в Греки

В континентальных масштабах Путь «из Варяг в Греки и из Грек» пересекал, объединяя, несколько эконом-географических поясов:

1) средиземноморско-понтийский (урбанизованная цивилизация);

2) евразийский кочевнический (скотоводческая ранняя государственность);

3) восточно- и североевропейский оседлый (земледельческая ранняя государственность с начальной урбанизацией);

4) таежно-субарктический промысловый.

Путь из Варяг в Греки сформировался в пределах 3-го эконом-географического пояса, соединяя его с 1-м и пересекая (или подключая) остальные. Циркуляция товаров и ценностей по этому пути — от пушнины и другой промысловой добычи, поступавшей из субарктических и таежных пространств, до произведений средиземноморской цивилизации — в большей или меньшей степени затрагивала население всех объединенных магистралью эконом-географических систем.

«Древнерусский» эконом-географический пояс оседлого земледелия, в свою очередь, делится на примыкающие друг к другу с юга на север эконом-географические зоны, различные по:

а) физико-географическим условиям;

б) типу и продуктивности хозяйства;

в) экономическому потенциалу (Э), формирующему излишки производства;

г) «фактору обмена» (Ф), обеспечивающему заинтересованность в поступлении ресурсов извне;

д) этнокультурному составу населения.

Суммируя гидрографические, ландшафтные, почвенные условия, данные о более чем 320 археологических памятниках, расположенных вдоль очерченной трассы, археологических культурах конца I — рубежа II тыс. н. э., можно определить эти три «эконом-географические зоны» Восточной Европы, связанные речной магистралью Пути из Варяг в Греки.

Северная зона, от Невы и Ладожского озера до верховьев Ловати, с конца раннего железного века и до наших дней, зона нестабильного («негарантированного») земледельческого хозяйства. Пашенное земледелие как основа этого хозяйства распространяется здесь, судя по всему, в процессе славянского расселения не ранее VIII в. и в ІХ–Х вв., как и позднее, достаточно нестабильное земледелие, давало неустойчивые результаты, требовавшие дополнения скотоводством (пойменным), рыболовством, лесными промыслами и охотой, сырьевым обменом, торговлей и ремеслом. Этот «комплексный» ландшафтно-хозяйственный стереотип, создававший неустойчивый аграрный потенциал и вызывавший сравнительно высокий уровень потребностей во внешних ресурсах (ближних и дальних), структурно близок ландшафтно — Хозяйственному стереотипу Скандинавии эпохи викингов и включает северные восточнославянские племена (словен) вместе с прибалтийско-финскими, летто-литовскими, скандинавскими и частью западнославянских в единую «циркумбалтийскую» культурно-экономическую зону, где в VIII–XI вв. сформировалась «Балтийская морская цивилизация раннего средневековья» (Lebedev 1994).

Срединная зона Днепро-Двинского междуречья, в «треугольнике городов» Смоленск-Витебск-Полоцк и вниз по Днепру от Смоленска до Любеча, — ареал архаических «городищенских культур» раннего железного века, может быть определен как зона архаического, но стабильного земледелия. Экономический потенциал аграрного хозяйства здесь был выше, а уровень потребностей, точнее, зависимость от импорта — ниже, чем в северной зоне. Племена кривичей и дреговичей, обитавшие в этой части Днепра, контролировали протяженные трассы, более значимые для их северных соседей, чем для них самих. При этом кривичи занимали наиболее важный восточноевропейский гидрографический коммуникационный узел, от Смоленска до Полоцка.

Южная зона Киевского Среднего Поднепровья, от Любеча, устья Припяти, Сожа, Десны до устья Роси — границы с лесостепью, входит в область древнего высокопродуктивного земледелия. Ландшафтно-хозяйственный стереотип формируется здесь с энеолитических времен трипольской культуры и при всех возможных изменениях и взаимодействиях этнического состава населения (фрако-киммерийцы, скифы, готы, славяне) остается весьма высоким. Со времен Геродота эта зона связана с эллинскими полисами Понта Эвксинского, а тем самым с античной цивилизацией Средиземноморья.

Первая, южная зона (Среднее Поднепровье, Киевщина от Канева-Роденя до Любеча), ближайшая к Средиземноморской цивилизации лесостепь и юг лесной полосы, — область древнего высокопродуктивного аграрного освоения, опирающегося на традиции земледельческого хозяйства, восходящие ко временам скифских и «черняховской» культур железного века. Экономика этой зоны характеризуется наивысшим значением Э_макс и обратно пропорциональным Ф_мин, располагая, однако, значительными ресурсами для обмена.

Вторая, срединная зона (Южная Прибалтика, Белоруссия, Верхнее Поднепровье), леса Озерного края, стабильное аграрное освоение (со времен городищенских культур раннего железного века), имеет меньшее значение Э_мед и более высокий Ф_мед (по сравнению с зоной высокопродуктивного земледелия).

Третья, северная зона (Северо-Западная Россия от Мологи до Чудского озера, побережья Финского залива, северная Прибалтика — Эстония и Финляндия, средняя и Южная Скандинавия), лесной и болотный ландшафт, область нестабильного аграрного освоения, с необходимым хозяйственным дополнением — комплексом промыслов и обмена; земледельческое хозяйство располагает наинизшим Э_мин, но соответственно наивысшим Ф_макс (т. е. стимулом к развитию обмена с богатым ресурсами югом).

В качестве главной восточноевропейской коммуникации Путь из Варяг в Греки формировался по мере подключения к связям по Днепровско-Волховской магистрали всех трех выделенных зон. Разностью значений Э_I,II,III и обратно пропорционального Ф_III,II,I определяется направленность и интенсивность коммуникаций, обеспечивших интеграцию этих областей восточнославянского мира в единую древнерусскую народность и древнерусское государство. В то же время каждая из трех областей не только сохраняла специфику собственного экономического потенциала, но и проявляется как самостоятельная историко-культурная зона, а в дальнейшем становится очагом формирования одного из восточнославянских народов: украинского, белорусского, русского.

Различной оказывается возможная «хронологическая глубина» освоения базовых отрезков Пути: если Днепр, античный Борисфен, в качестве коммуникационной магистрали известен уже Геродоту в V в. до н. э., то торговая активность на Волхове не фиксируется пока ранее середины VIII в. (древнейшие горизонты Старой Ладоги). Как единое коммуникационное целое Путь из Варяг в Греки начал функционировать не ранее рубежа VIII–IX вв. (но и не позднее первой трети IX в.) по мере активного включения во внешние связи третьей, «северной» зоны (Lebedev 1980).

Основная «восточноевропейская» часть трассы может быть представлена как целостный археологический объект, своего рода «мегакомплекс» со своеобразной и сложной внутренней структурой. Специфические условия каботажного, «приморско-речного» и речного плавания действуют на трассе от островов Тютерсы и Гогланд на Балтике до современного острова (в древности — мыса) Березань и полуострова Кинбурн («Ахиллов Бег»? о. Св. Евферия?) на Черном море. Эти условия в существенной мере отличались от традиций морской навигации, как скандинавской, так и античной.

Трасса речного Пути из Варяг в Греки охватывает выход в акваторию Финского залива реки Невы («устье озера великого Нево» летописи), Ладожское озеро (Нево), реку Волхов, впадающую в Ладожское озеро и вытекающую из Ильменя, озеро Ильмень, реку Ловать, впадающую в Ильмень с юга. Верховья Ловати (и ее равноценного притока Куньи) системой коротких волоков связаны с системою Усвятских озер; речка Усвяча соединяет озера с рекой Западной Двиной (Даугавой) выше Витебска и Полоцка, а напротив Усвячи в Двину впадает речка Каспля. Верховья Каспли двумя волоками связаны с мелкими притоками Днепра, впадающими в него в районе Гнездова (крупнейший археологический комплекс в 12 км ниже Смоленска и его вероятный исторический предшественник). От Смоленска начинается непрерывный речной путь по Днепру мимо Киева к Черному морю.

Определенно можно выделить последовательные отрезки Пути из Варяг в Греки, характеризующиеся историко-географической спецификой;

1 — северный морской, от острова Тютерс до Ладожского озера (связи со Скандинавией, по археологическим данным, устанавливаются в хронологическом интервале 500–750 гг. н. э.);

2 — озерно-речной, от Ладоги до Ильменя, отделенный от предыдущего волховскими порогами (сеть опорных пунктов формируется с середины VIII до середины IX вв., крупнейшие из них — Ладога и Новгородское Рюриково городище);

3 — речной глубинный, река Ловать с волоками на Усвячу-Западную Двину и на Днепр (концентрация памятников той же культуры аналогична предыдущему участку и указывает на близкое время освоения; наиболее ранний скандинавский «импорт» в Двинско-Днепровском междуречье датируется первой четвертью IX в.);

4 — речной основной, Днепр от Смоленска до Любеча (судя по тому, что этими пунктами в 882 г. овладел князь Олег, коммуникационная функция данной части пути в IX в. полностью оформилась);

5 — речной центральный, Днепр от Любеча до Родня (Канева), Киев и его округа, обустроенная системой крепостей; в ряде случаев в этом регионе выступает значительно более ранняя подоснова системы расселения и коммуникаций в Среднем Поднепровье (фактически, видимо, непрерывная с античного времени);

6 — речной пограничный, от Каневской гряды вдоль реки Рось до Порогов («зона взаимного страха» населения лесостепи и степи, с редким заселением вдоль главной речной магистрали, хотя вполне вероятны и периоды относительной стабильности, до эпохи Великого переселения народов; имеются памятники черняховской культуры III–IV вв. н. э.);

7 — речной степной, Днепр ниже Порогов и Хортицы — «Варяжского острова» древнерусской топонимики XIII в.; центральная часть «Царской Скифии», с развитой сетью скифо-сарматских и сменяющих их черняховских городищ. свидетельствующих о высоком коммуникационном значении Днепра-Борисфена до конца античной эпохи (преемственность с ними древнерусских, в некоторых случаях сакрализованных, как остров Хортица, объектов остается неясной);

8 — устье Днепра и Днепро-Бугский лиман, где сеть слабо изученных раннесредневековых поселений в какой-то мере восполняла функции разрушенной античной Ольвии;

9 — морской южный, выход из Лимана в Черное море, с острова Березань (где, по археологическим данным, можно допустить непрерывность навигационного использования с VII в. до н. э. до конца XI в. н. э.; именно к этому периоду относится, в частности, уникальный для Восточной Европы скандинавский надгробный камень с поминальной рунической надписью «Грани по Карлу, товарище своем» — Мельникова 1977а: 154–155).

Не вызывает сомнений функционирование целостной речной коммуникационной системы в IX в., с первых его десятилетии, для южной части от Березани до Киева и выше. Несомненно также активное использование Борисфена-Днепра со времени первых контактов греков с восточноевропейским населением, видимо, преемственно развивавшихся Византией. Остается открытым вопрос о времени начала регулярных коммуникаций в северной части Волховско- Днепровской магистрали и особенно — о роли ее в целом в период «темных веков» (V–VII вв.).

«Северная зона», принципиально важная для формирования общевосточноевропейской коммуникационной сети речных систем, в течение тысячелетий обладала ярко выраженной географической, хозяйственной и этнокультурной спецификой, стабильной в своих базовых характеристиках.

Экономическая специфика определяется нестабильностью земледельческого хозяйства, в силу этого требующей обязательного дополнения хозяйственным комплексом, включающим (наряду со скотоводством) водные и лесные промыслы, обработку сырья, рассеянное мелкоремесленное производство (сосуществующее сконцентрированным городским), высокий уровень внешнего и внутреннего обмена, что может также сочетаться с внеэкономическими формами деятельности (неэквивалентный обмен, дани, «ушкуйничество» и проч.). Сложившаяся в этой зоне «модель» во многом определила хозяйственную специфику Русского Севера и других районов, осваиваемых новгородцами.

Данная модель принципиально близка типу «комплексного хозяйства», сложившегося в это же время в Скандинавии эпохи викингов. Очевидно, это было существенной предпосылкой для раннего развития славяно-скандинавских контактов (не позднее середины VIII в.), а в дальнейшем — включения новгородской «Верхней Руси» в «Скандобалтийское культурно-экономическое сообщество» VIII–XI вв. Проявлением типологической близости хозяйственного комплекса и порожденной ею системы трансбалтийских связей можно считать и развитие в X–XII вв. «северорусской зоны денежного обращения», где новгородская весовая гривна основывалась на северной «марке серебра», а в XI — начале XII в. широко использовался западный Денарий (Янин 1956; Потин 1967, 1970).

Демографическая специфика, определяемая данным хозяйственным типом для Ильменского Поозерья и Ловати, убедительно раскрывается по материалам исследованных здесь в последние годы рядовых сельских поселений (Конецкий 1987, 1989). Особенность этой специфики — в неизбежном возникновении (на базе комплексного хозяйства) периодических «перегрузок» и выбросов избыточного населения, чем и определяется роль Поозерья как одного из исходных очагов новгородской колонизации и, следовательно, одной из «лабораторий формирования» великорусской народности.

Особенно ярко данная модель хозяйства проявляется на Ловати. Земледельческое освоение здесь, как показывают археолого-навигационные исследования, первоначально связанное с носителями «традиции сопок» (высоких погребальных насыпей), ограничено речными «луками» (разделенными речными «плесами», берега которых оставались практически недоступными для ранних земледельцев). «Луки» создавали специфический, весьма благоприятный комплекс условий для развития этой модели хозяйства: легкие плодородные почвы нижних речных террас, заливные луга, оптимальная близость водных и лесных угодий. Ресурсы, однако, были очень ограничены и территориально, и демографически, и потому здесь проявились следующие факторы:

1) резкий подьем «внутренней колонизации» долины Ловати по мере освоения тяжелых почв, связанной с передвижкой населения с «лук» на места деревень XII–XIV вв. (на коренных берегах);

2) внешняя колонизация близлежащих и дальних соседних территорий, механизм которой, как и в Поозерье, определился, очевидно, еще в VIII–X вв. Как и Поозерье, Ловать, вероятно, была одним из небольших «демографических очагов», откуда постоянно поступали импульсы дальнейшего словено-новгородского расселения, прежде всего на территории со сходным набором условий.

Коммуникационная сеть регионального и местного значения в этом случае играла определяющую роль в формировании направлений и территорий нового земледельческого освоения Северной Руси славянским населением, то есть стала структурной основой формирующейся древнерусской народности в пределах Верхней, а затем и всей Северной Руси.

Поозерье было исходной зоной движения населения в бассейн Меты (частично занятый носителями «культуры псковско-вологодских длинных курганов», вероятнее всего, на дославянской финской основе), по течению Волхова, включая Старую Ладогу, и в сектор пространства, заключенный между двумя этими реками и раскрывающийся в просторы Русского Севера. Из Поозерья же, видимо, осваивались верховья Луги (в середине X в. и Луга, и Мета выступают как районы «окняжения», видимо сравнительно поздно освоенные словенским населением), а также Шелонь. Сектор пространства между реками Лугой и Шелонью по путям мелких рек Луго-Плюсского междуречья был освоен населением, выдвинувшимся к Чудскому-Псковскому озерам, а огибая Лужскую возвышенность — по переходу Шелонь-Череха (в районы Порхова) в низовья Великой, где возник Псков. В пределах всей очерченной территории «традиции сопок» также предшествует и частично сосуществует с ней население «культуры псковско-вологодских длинных курганов». Ловать, видимо, была плацдармом для освоения, прежде всего, пространства Приильменской низменности, где памятники предшествующего населения практически не выявлены, а условия для хозяйственного типа, свойственного «культуре длинных курганов», в большинстве случаев отсутствуют. Характер дославянского населения этой территории вокруг Старой Руссы остается неясным.

Население с «традицией сопок» распространялось также по речным путям снизу вверх по Ловати (пересекая болотистое Чернозерье в районе Великих Лук и достигая водораздела Ловать-Западная Двина), Полисти и другим рекам Околорусья, а также по Локне, выдвигаясь к Бежаницкой возвышенности и бассейну Верхней Волги. Одновременно с формированием обширной аграрной зоны южного Приильменья шло, таким образом, освоение локальных внутренних путей и водоразделов, а в ходе его — закрепление на ключевых участках переходов из одной крупной речной системы в другую: из бассейна Ильменя-Волхова-Ладожского озера в бассейн Западной Двины, Верхнего Днепра и Верхней Волги.

Проникновение «традиции сопок» в область древних «городищенских культур», видимо, отражает ранние взаимодействия летописных словен с кривичами («сидевшими» в верховьях Волги, Днепра и Двины) и является одной из предпосылок образования «северной конфедерации племен» IX в., или Верхней Руси, первоначально включавшей в свои пределы и Полоцк, Смоленск, а также поселения на Волге и в Волго-Окском междуречье района Ростова-Ярославля. Следует отметить, что сравнительно рано в «традиции сопок» наряду со словенским проступает скандинавский компонент, очевидно участвовавший в ее формировании (в таких районах, как Старая Ладога и, вероятно, Поозерье, исходных для ее дальнейшего распространения по речным путям).

Ландшафтно-хозяйственный стереотип каждой из выделенных зон определил характер ее заселения, структуру и типы поселений и центров. Северная зона, периферия славянского расселения в VIII–X вв., зона ранних славяно-финно-скандинавских и предшествовавших им скандинаво-финских контактов. Автохтонное население здесь представлено северным (прибалтийским) вариантом «культуры штрихованной керамики» в зоне от побережья Финского залива до Старой Ладоги, далее на юг (от Ладоги и Верхнего Полужья до верховьев Ловати — Западной Двины, от Чудского озера до р. Мологи) в ареал «северной, псково-вологодской культуры длинных курганов», вероятнее всего также связанной с дославянским населением. Наиболее ранние славянские компоненты культуры прослеживаются с VIII в. в западном Приильменье, племенной области летописных «словен ильменьских», а также в округе и затем — в составе населения Старой Ладоги (вместе с днепровскими балто-славянскими и иными компонентами). В Ладоге в результате контакта словен со скандинавами начинается во второй половине VIII в. формирование погребальной традиции «волховских сопок», монументальных курганов. Эта традиция распространяется в ареале словен и за его пределами, образуя т. н. «культуру сопок». Ряд исследователей в последние годы считает, что именно это проявление скандо-славянского синтеза соответствует этносоциальным процессам, в результате которых на ильменских словен распространилось название «русь, Руская земля» (Мачинский, Мачинская 1988; Stang 1996).

Скандинавское проникновение в эту зону прослеживается археологически в VI — середине VIII в., видимо, ещё до начала стабильных контактов со славянами. Об этом свидетельствуют находки на о. Тютерс (Hackman 1910) и в Старой Ладоге (Рябинин 1985), где по дендродатам с 753 г. действовал скандинавский судоремонтный производственный комплекс, связанный с ремеслом и меновой (пушной) торговлей. Скандинавы, судя по топо- и гидронимии, застали в Ладоге еще финноязычное население, у которого эту гидронимию усвоили и славяне (Лебедев 1985).

Ладога — первый из крупных раннегородских центров на Пути из Варяг в Греки — сохраняет своим ансамблем археологических и архитектурных памятников Средневековья архаическую раннегородскую структуру речного приморского порта эпохи викингов (Kendwick 1994: 302). Основанная на прибалтийско-финской версии индоевропейского «основного мифа» о борьбе небесного Громовержца со хтоническим Змеем, противопоставлении небесного «Верха» и подземно-подводного «Низа», эта мифологема зафиксирована именами ладожских речек Alode-joki и Yla-joki (Ладожка и Заклюка, «Нижняя» и «Верхняя река», впадающие, сливаясь, в Волхов на месте образования поселения VIII–XI вв.). На пространстве от Ладожского озера Нево до озера Ильмень эта мифологема была усвоена и адаптирована словенами, отождествившими с Громовержцем — Перуна (святилище Перынь на берегу Ильменя близ Новгорода), а с его Противником — Велеса (урочище Велеша на коренном берегу Ладожского озера севернее Старой Ладоги). Река Волхов, в полном соответствии со славянской семантикой имени «волхв-жрец», соединяет перунов Верх и велесов Низ, а Волховские пороги выше Старой Ладоги в этой мифологеме — место битвы Громовержца с Противником и граница их владений.

Перуном и Велесом клялась языческая «русь» X в. в договорах с греками. Старая Ладога Aldeigjuborg скандинавских саг (Джаксон, Глазырина 1987; 185), с ее языческими святилищами, сопками, курганами, могильниками «княжеской» и «сакральной» зоны вдоль берега Волхова и обширной городской зоной» поселения вокруг речной гаванй в месте впадения в Волхов слившихся Заклюки и Ладожки, с середины VIII в. развивается, проходя все фазы эволюции древнерусского города. Первоначальное неукрепленное поселение типа скандинавских «виков» во второй половине IX в. (по летописи) получило укрепленный центр, деревянную крепость, построенную призванным в Ладогу варяжским князем Рюриком в 862 г. Камерная крепость достоверно известна в Ладоге по археологическим и письменным данным с 1114 г., а спустя полвека здесь был воздвигнут великолепный ансамбль из шести каменных православных храмов, закрепившей традиционную структуру средневекового русского города: с делением на «город», кремль (крепость) и «посад» (в свою очередь разделяющийся на «концы» и «слободы»).

В эпоху становления Пути из Варяг в Греки Старая Ладога контролировала небольшую, но плотно заселенную округу от прибрежной низменности вдоль древнего коренного берега Ладожского озера до Волховских порогов. Эту область защищали небольшие славянские городища Любша (на севере) и Дубовик (на юге над Порогами, где находились также языческое святилище, группы монументальных сопок, а позднее — храм Михаила Архангела).

Замещение языческих святилищ VIII–X вв. христианскими храмами — явление обычное для Ладоги и всего течения Волхова до Новгорода. Наиболее значимым был культ св. Николая — Николы Морского, покровителя мореходов, и Никольские храмы, от берега Ладожского озера до Новгорода и Ильменя, равномерно распределены по Волхову от Ладоги до Ильменя, как уже говорилось, их было не менее десяти.

Кроме святилищ, служивших и ориентирами (как и сопки на речных излучинах), и базовых стоянок, как Гостиное поле выше Порогов, волховский отрезок пути защищало несколько небольших городищ — «градки», небольшие типовые крепости. Они появились, по-видимому, на рубеже ІХ–Х вв., когда князь Олег Вещий, совершив в 882 г. поход по Пути из Варяг в Греки от Ладоги и Новгорода до Киева и объединив Новгородскую и Киевскую землю в единое Древнерусское государство, «нача городы ставити» (Повести Древней Руси 1983: 33). Это строительство связано с установлением даней и другими общерусскими административными реформами, в результате которых Путь из Варяг в Греки приобрел общегосударственное значение (Лебедев 1995).

Новгород в истоке Волхова из озера Ильмень также расположен в компактной и плотно заселенной области. Аграрную основу ее составляет западное Прильменье — Поозерье, но с трех сторон — запада, востока и юга — в Ильмень впадают крупные реки Шелонь, Мета и Ловать, связывающие Поозерье с глубинными областями Новгородской земли. Сгусток поселений, непосредственно предшествующий, а затем растворенный в структуре Новгорода, расположен по берегам Волхова, который изначально делит город на Софийскую (с Кремлем — Детинцем и Собором Св. Софии) и Торговую стороны. Это деление окончательно оформилось к концу X — началу XI в. Архаический Новгород вырастал из сгустка нескольких десятков поселений. В гидрографическом аспекте важно, что Торговая сторона (с княжеским Ярославовым Дворищем, Гостиным, Немецким и Готским дворами, Торгом) и сопутствующие ей поселения расположены на протяженном речном острове длиной около 15 км. Он образован рекой Волховом и его притоком Волховцом, который отделяется от Волхова на юге, ниже речки Нередицы, и вновь соединяется с Волховом у возвышенности Хутынь (известной как языческими, так и православными культовыми объектами).

Этот речной остров, по-видимому, дал основу скандинавского названия Новгорода — Hólmgardr, «островные поселения». В IX в. он был защищен двумя городищами: Холопий городок (сканд. Trelleborg) на севере и Рюриково городище на юге. По летописи Рюрик строит крепость в Новгороде два года спустя после Ладоги в 864 г. Археологические исследования подтвердили эти данные о строительстве княжеской крепости с варяжской дружиной, непосредственного предшественника Новгорода на Софийской стороне (Носов 1990).

Ильмень в совокупности его поселений и святилищ представлял собою хорошо обустроенную навигационную систему, обеспечивавшую плавание по всей акватории озера. Речка Веряжа с небольшим островным городищем, возможно, служила речной гаванью для варяжских дружин и княжеских войск. Топоним «Веряско» маркирует подобный же пункт в низовьях р. Ловати, где начинается новый отрезок пути.

Ловать, особенно в среднем течении, отличается исключительно высоким коэффициентом извилистости. Часто чередующиеся речные «луки» и прямые лесные «плесы» создавали здесь условия для концентрации небольших сельских поселений, при этом контролировавших речной путь. Наибольшее скопление групп сопок и связанных с ними селищ на плодородных и небольших пойменных террасах расположено именно в среднем течении Ловати, над каменистыми речными перекатами и мелкими порогами. Это — тот участок речного пути, где мореплаватели находятся в наибольшей зависимости от контактов с местным населением, один из важнейших «ключей» Пути из Варяг в Греки в земле ильменских словен.

Южнее Великих Лук на Ловати начинается область смоленско-полоцких кривичей. Единичные сопки проникают и сюда, и далее на юг, однако в целом это зона «южной», смоленско-полоцкой культуры длинных курганов и предшествующей ей двинско-днепровской культуры городищ раннего железного века. Озерный край южной Псковщины, Белоруссии, Верхнего Поднепровья, возможно, входит в ареал изначальной славяно-балтской или «праславянской» культурно-языковой общности, прямыми наследниками архаики которой были летописные кривичи.

Словене стремились обеспечить хотя бы частичный контроль над трассами этой области, о чем свидетельствуют не только сопки, но и поставленные силою княжеской власти «градки» — Городок на Ловати возле Великих Лук и «Юрьевы горы» на Усвятском озере — летописный город Въсвячь, связанный с именем Ярослава Мудрого (Георгия, Юрия по крещению).

Такие же «градки» — Сураж, Ковали, Каспля, Гнездово — контролируют волоки и переходы с верховьев Двины на Днепр.

Гнездовское поселение и курганный могильник, крупнейший в Восточной Европе, возникает как открытое поселение на речной гавани в излучине Днепра, по структуре наиболее близкое северным «викам» — Бирке, Хайтабу и др. (Булкин, Лебедев 1974). Скандинавский компонент наряду со славянским прослеживается в курганных материалах с IX в. По данным кладов и монетных находок, торговый центр уже действовал в «первый период обращения восточного серебра» (до 833 г.), но расцвет его начинается с рубежа ІХ–Х вв., когда были воздвигнуты укрепления Большого Гнездовского городища. Возможно, это также произошло при Олеге: в 882 г. смоленские кривичи выступили как его союзники.

Днепр от Смоленска до Могилева течете широтном направлении, с востока на запад: это — ареал древней «тушемлинской культуры» раннего железного века, существовавши до VIII–IX вв., когда ее сменила «смоленско-полоцкая культура длинных курганов» кривичей. Городища в Гнездове и Орше, по-видимому, обеспечивали контроль над этой частью спокойной речной трассы.

От Могилева до Любеча Днепр течет в меридиональном направлении через ареал обширной «милоградской культуры» скифского времени. Современные исследователи склонны видеть в этой культуре одну из наиболее вероятных «праславянских»: в днепровской части ареала ее сменяют в VI–VIII вв. памятники колочинской культуры, относимой к раннеславянским. Древнерусские города этой части Пути из Варяг в Греки — Могилев, Быхов, Рогачев, Жлобин, Стрешин, Речица, Холмечь — выросли вокруг древних городищ с мощными укреплениям и, в основании которых — культурный слой милоградской культуры. Обширные многокилометровые плодородные поймы, заливные луга, протоки, речные острова, дубравы, заросли на огромном пространстве вдоль реки образуют ландшафт «Славянщины», совершенно тождественный природе и образу жизни славян Подунавья в описаниях Прокопия Кесарийского и других византийских авторов. Потенциал края полноценно реализовался в древнерусскую эпоху: в отличие от княжеских «градков» северной зоны, позднее заброшенных, все речные крепости Поднепровья стали процветающими городами ХІІ–ХІІІ и последующих столетий.

Вероятно, особое значение имело появление в этом речном краю судов с морскою парусной оснасткой. Протяженные и монотонные отрезки Днепра в этой части течения могли использоваться для местных коммуникаций, однако, как показывают, в частности, экспериментальные плавания, в том числе «древнерусской» ладьи «Нево», только экипажи, владеющие искусством плавания под парусом, в состоянии без напряжения преодолевать значительные расстояния по этой трассе.

Любеч, а вслед за ним Вышгород — мощные княжеские крепости, открывавшие путь в Киевское Среднее Поднепровье. Как и возле Новгорода, к Киеву сходятся магистрали важнейших внутренних рек — Березины (сохранившей античную форму имени Днепра — Борисфен), Сожа, Припяти. Десны. Днепр в районе Киева отличается развитой и сложной гидрографией, обилием речных островов и рукавов, плотным и разнообразным заселением (Толочко 1983).

При всем своеобразии киевской «Руси Аскольда», в середине IX в. противостоящей «Руси Рюрика» в Ладоге-Новгороде, после похода Олега Вещего в градостроительной структуре столицы полян «на Горах Киевских», образовавших сложную систему разновременных городищ с прилегающими «посадскими» поселениями и многочисленными могильниками, появляется новый компонент, в дальнейшем определивший базовые параметры архитектоники Киева. С 880-хгг. стабилизируется планировочная структура и застройка Подола, приречной части города, расположенной у подножья высоких береговых возвышенностей Старокиевской, Замковой горы, Щекавицы, Лысой горы. Подол полукольцом разворачивается на береговую линию притока Днепра — Почайны, в древности на большом отрезке протекавшей параллельно магистральной реке (от Днепра Почайну отделяла узкая и длинная песчаная коса). Такая же, специфически днепровская, ориентация приречного «торга» сохранилась в архаической топографии Речицы. Однако киевский Подол по своей планировке, ориентации улиц, застройке деревянными избами близок не только днепровским, но прежде всего севернорусским портовым поселениям и североевропейским «викам». Не случайно здесь, на Подоле, встала и первая церковь Ильи (рядом с Николой), в которой еще в 945 г., задолго до принятия христианства Владимиром, присягала крещеная «русь». Связи с Севером, русским и скандинавским, прослеживаются и в дальнейшем как в строительной динамике, так и в градостроительной традиции Подола (Сагайдак 1991).

Варяжский компонент начала X в. связанный, как и застройка Подола, с появлением в Киеве Олега и его северных дружин, отчетливо представлен и в обособленном могильнике у Лысой горы, на которой находилось обширное (ныне разрушенное) городище, возможно, поставленная князем новая крепость, укреплявшая его позиции в столице полян (Булкин, Дубов, Лебедев 1978).

Киевская «Руская земля» Среднего Поднепровья вокруг Киева, Чернигова, Переяславля с окружающими их средними и малыми городами, крепостями, многолюдными селами с юга ограничена Каневской грядой и городищем Родень над р. Росью. По сути дела, отсюда начиналось все более открытое пространство лесостепи, переходящей в степь, доступное для вторжений кочевников. Днепр в среднем и нижнем течении отличался полноводностью и широтой, обеспечивавшей стабильные и сравнительно безопасные условия плавания. Критический участок — Днепровские пороги — подкрепляет речной остров Хортица с удобными гаванями, языческим святилищем Перуна, известный до XIII в. как «Варяжский остров» (позднее здесь расположилась казачья Запорожская Сечь).

Древние земли Царской Скифии в нижнем течении Днепра были освоены навигаторами античной эпохи со времен Геродота. Скифские и Черняховские (III–IV вв. н. э.) городища, вероятно, использовались как ориентиры и стоянки и в древнерусское время. Более отчетливая речная селитьба древнерусской эпохи выявляется на речных островах в устье Днепра. Лиман с разрушенной готами в III в. Ольвией (Борисфеном) также сохранял античные нормы навигации. Об этом свидетельствует находка на о. Березань близ древнейшей античной гавани рунического камня со шведской надписью: Krani kerti halfrpisir if tir Karljilaka sin («Грани поставил холм этот по Карлу, товарище своем» — Мельникова 1977: 154–155). Собственно здесь, номинально в пределах византийских владений, так же как на побережье Таврии, в Климатах — Крыму, с его столицей Херсонесом, варяг мог уже считать себя попавшим «в Греки» — i Grekkjar. Путь отсюда до Константинополя вдоль северо-западного побережья Понта следовал, в общем, нормам античной навигации.

8.3. Этапы формирования Пути из Варяг в Греки

Волхов вместе с реками восточного Приильменья уже на исходе VIII в. был включен в систему международных коммуникаций [Носов 1976: с. 100–103]. По мере развития северной части Волжско-Балтийского пути, начинали функционировать и отдельные звенья Пути из варяг в греки. В его становлении можно выделить несколько этапов.

Первый этап (800–833 гг.) фиксируется по 25 кладам «первого периода обращения дирхема» (конец VIII в. — 833 г.) 12 из них составляют раннюю группу (786–817 гг.). Они известны как на Волховско-Днепровском, так и на Волжском пути. Клады этого времени распространяются по «северославянской культурно-исторической зоне», достигая Поморья и Мекленбурга, а также появляются в бассейне Верхнего и Среднего Днепра. На пространстве от Киева до Ладоги они образуют компактный ареал [Кропоткин 1967: с. 132] и свидетельствуют, видимо, о начале социально-экономических процессов, наиболее ярко проявившихся в стабилизации денежного обращения в пределах нового политического образования — «каганата росов», «Руской земли» рубежа 830–840-х годов.

Установившее (судя по кладам Готланда и западной Балтики) тесные внешние связи [Янин 1956, с. 80; Херрманн 1978, с. 193] восточноевропейское государство, пытавшееся противопоставить Хазарии как политическую мощь Византии, так и военную активность «свеев», в середине IX в. переживает определенный кризис, подвергаясь на юге давлению хазар [Ширинский 1970, с. 203–205], а на севере — варягов. Стабилизация славяно-скандинавских отношений после «изгнания варягов» и «призвания князей» во главе с Рюриком привела после 850-х годов к возобновлению и расширению балтийской торговли.

Второй этап (825–900 гг.) развития Пути из варяг в греки прослеживается по серии находок скандинавских вещей, как правило, включенных в местный культурный контекст, связанный со славянским, а то и дославянским населением [Клейн, Лебедев, Назаренко 1970, с. 244].

Возникает ряд небольших, локальных центров на Волховско-Днепровском пути, таких, как селище и могильник «культуры длинных курганов» в Торопце (бассейн Западной Двины); селище и могильник близ более раннего городища у д. Рокот, селище, могильник и более раннее городище у д. Кислая, курганы и городище у д. Новоселки — в Днепре-Двинском междуречье [Лебедев, Булкин, Назаренко 1975, с. 166–170]. В кладе у д. Кислая вместе с арабским серебром найден датский полубрактеат Хедебю (ок. 825 г.), поступивший, видимо, по Двинскому пути из области наиболее ранней стабилизации славяно-скандинавских отношений [29, с. 102; 329, с. 125]. Остальные находки — второй половины IX в. В курганах у д. Новоселки с норманнскими вещами и чертами обряда сочетаются особенности, характерные для местных балтских племен [241, с. 114–123]. К этому времени относятся и наиболее ранние комплексы Гнездова, нового центра на выходе с волоков двинской системы на Днепр. Гнездовский курган № 15 (10) из раскопок первого исследователя гиеэдовских древностей М. Ф. Кусцинского содержал набор вещей, куда входит меч типа Е (вариант, относящийся к первой половине IX в.), копье с «готическим» орнаментом (VIII–IX вв.), гривна с «молоточками Тора» и другие веши, позволяющие датировать комплекс второй половиной IX в. [32, с. 16].

Система «широтных путей» (Волхов — Новгород — Мета — Верхняя Волга; Западная Двина — Днепр (Смоленск-Гнездово) — Ока) обеспечивала выходы к непосредственным источникам арабского серебра на Волжском пути, а активное участие в создании этой системы местного населения обеспечило дальнейший рост магистральных водных путей и центров.

Третий этап (850–950 гг.) ознаменован превращением в крупнейший узел связей по Пути из варяг в греки Гнездовского поселения, отождествляемого с первоначальным Смоленском [127, с. 33–37; 14, с. 135–146].

Гнездовский комплект памятников на правом берегу Днепра включает Большое (Центральное) городище, селище и курганный могильник, а также обособленный Ольшанский комплект и несколько кладов. Материалы курганов и поселений свидетельствуют об их одновременности [126, с. 43–44; 8, с. 241–242].

Хронология гнездовского комплекта памятников по периодизации, разработанной В. А. Булкиным, охватывает три стадии: для ранней (время сложения поселения и могильника) характерны мечи IX — первой половины Х в. (типы D, Е, Я), фибулы IX в., монеты IX — начала X в., преимущественно лепная керамика. Вторая стадия (время расцвета Гнездова) представлена мечами типов V, X, Y (X — начало XI в.), монетами X в. (начиная с 920-х годов), фибулами X в. (в основном, второй половины столетия — начала XI в.); к этому же времени относится большинство из найденных в Гнездове кладов (не менее 7). Третья стадия в курганных комплексах представлена гончарной керамикой с клеймами мастеров, наиболее поздними монетами, распространением погребений по обряду трупоположения [30, с. 38]. Таким образом, зародившись во второй половине IX — начале X в., «гнездовский Смоленск» пережил расцвет в X в., во второй половине столетия намечается его упадок (проявившийся в появлении обособленного Ольшанского комплекта памятников), который и завершается в конце X — первой половине XI в., одновременно с появлением «княжеского Смоленска» на его современном месте, с центром на Соборной горе [14, с. 145–148].

Те же три стадии выделяются и по материалам поселения. Гнездовское селище И. И. Ляпушкин (по данным раскопок 1967 г.) датировал началом IX в., и к этому времени он отнес наиболее сохранные, не потревоженные распашкой участки культурного слоя с лепной славянской керамикой в углубленных постройках производственного назначения [127, с. 33–37].

Большое городище выделилось из состава открытого поселения не ранее начала X в., когда были сооружены земляные укрепления [1,2, с. 49; 175. с, 82–83]. Во второй половине X в. обособляется Ольшанский комплект памятников, а в первой половине XI в. жизнь в Гнездове замирает.

Наряду с обслуживанием водного торгового пути важное место в жизни Гнездова занимало военное дело: выделяются курганы военных предводителей, рядовых дружинников и ополченцев; в честь погибших в далеких походах были сооружены величественные меморативные насыпи [7, с. 323; 26, с. 207; 27, с. 120–122].

Торговые обороты в Гнездове засвидетельствованы находками кладов, состоящих из восточных монет, предметов скандинавского импорта и вещей местного происхождения, среди которых — великолепные образцы ювелирного ремесла, «гибридизирующего» славянские и скандинавские художественные традиции.

57 монет найдено в курганах Гнездова. Свыше 18 % монетных находок в могильнике и на поселении относится ко времени ок. 800 г., столько же — к 800–900 гг., остальные — к 900–970 гг. Гнездовское население активно включается в монетное обращение со второй половины IX в. (до рубежа IX–X вв.); во втором — пятом десятилетиях X в. серебро поступало сюда наиболее интенсивно, а в 960-х годах приток его резко сокращается [174, с. 192–194]. Торговля была тесно связана с военным делом: в дружинных курганах наряду с оружием есть предметы торгового снаряжения, а также вещи явно привозные. Наиболее известная из таких находок — уникальная для Древней Руси причерноморская амфора с кириллической надписью, которая читается как «Гороухща» (горючая, напиток типа бренди, горилки). . Она найдена в кургане № 13 раскопок Д. А. Авдусина 1949 г. [7, с. 334]. Курган, по определению автора, относится к числу скандинавских погребений Гнездова [11, с. 83] и датирован первой четвертью X в. [7, с. 320–321; 9, с. 113].

Не только торговля экзотическими заморскими товарами, и не только военные походы были занятиями жителей Гнездова. Здесь древнерусское ремесло проходит важный этап развития. Исследованный И. И. Ляпушкиным участок поселения на мысу, образованном берегами Днепра и р. Свинки, был занят мастерскими по обработке цветных металлов [127, с. 36]. Образцами высокоразвитого ремесла являются найденные в гнездовских курганах вещи-гибриды, такие, как фибула (типа находки на Рюриковом городище, с маской героя, пожираемого змеей), меч из кургана Ц-2 (раскопки Д. А. Авдусина) с орнаментом рукояти, воспроизводящим мотивы декора скорлулообразных фибул. Эти находки свидетельствуют о том, что связи с Северной Европой не ограничивались ввозом готовых изделий. Исследователи предполагают, что в X в. некоторые скандинавские ремесленники поселились и начали работать в восточноевропейских центрах, испытывая воздействие местных художественных традиций [271, с. 132–134; 94, с. 45–47; 96, с. 35–40]. Вещи-гибриды являются отражением процесса этнокультурной интеграции, который в Гнездове проявился также в развитии погребального обряда.

Этнически неоднородное поселение, возникшее на основе селища тушемлинской культуры (к которой восходит культура смоленских длинных курганов), Гнездово объединило славянские, балтские, скандинавские, восточнофинские этнические традиции и стало одним из центров формирования древнерусской восточнославянской группировки кривичей X–XI вв. [244, с. 150–164; 243, с. 104–108; 30, с. 48]. Эволюция погребальных обрядов свидетельствует о стирании этнических различий и о нарастающей социальной стратификации [26, с. 207–210; 242, с. 51]. Представляя собою особый тип урбанистического образования — открытое торгово-ремесленное поселение (ОТРП) Гнездово, как и ранняя Ладога, Рюриково городище, Тимерево, стало центром кристаллизации новых форм социальной общности — военных дружин, купеческих объединений, ремесленных организаций, обретающих надплеменной и межплеменной статус. Характерным показателем этого процесса стало развитие на базе ОТРП, как и в старых племенных центрах, так называемых «дружинных могильников».

Четвертый этап развития Пути из варяг в греки (900–980 гг.) — время языческих дружинных могильников, отразивших процесс консолидации древнерусского господствующего класса. В Гнездове это — «большие курганы», составившие особое аристократическое кладбище в центральной части могильника [28, с. 134–146]. Начальное звено традиции — скандинавские курганы с сожжением в ладье — обычай, выработанный в среде викингов и принесенный на Русь варягами [106, с. 179–181].

В Гнездове, где, по подсчетам Д. А. Авдусина, среди богатых курганов в 42 находятся погребения варягов, или «скандинавов второго поколения», а в 17 есть «норманнские вещи, но они единичны и недостаточны для окончательных выводов» [11, с. 74–86], норманнская обрядность обретает новые черты. Вырабатывается устойчивый, специфически гнездовский ритуал, включающий строгую последовательность действий:

1) выбор места;

2) определение размеров основания насыпи, поперечником ок. 30 м;

3) выжигание растительности;

4) сооружение примерно метровой подсыпки, со всходом на погребальную площадку с западной стороны;

5) установка на площадке ладьи, в направлении с запада на восток;

6) размещение покойников, мужчины в воинских доспехах (шлем, кольчуга и пр.) и женщины в праздничном уборе (иногда — со скандинавскими фибулами);

7) акт сожжения;

8) размещение погребальных урн; собранного с кострища, воткнутого в землю и накрытого шлемом либо щитом оружия;

9) жертвоприношения животных, барана или козла, уложенных в жертвенный сосуд (котел);

10) битье посуды, ломка вещей (железных гривен и др.);

11) сооружение курганной насыпи [28, с. 140].

Строгий, детально разработанный ритуал, который обычно сравнивают с описанием похорон «знатного руса» у Ибн-Фадлана, современника гнездовских «больших курганов», является не только развитием, но и преобразованием скандинавских традиций. Этноопределяющие элементы — фибулы, гривны с «молоточками Тора» на определенном этапе развития обряда исчезают из употребления; а конструкция, размеры, последовательность сооружения насыпи все более сближают гнездовские курганы с памятниками Киева и Чернигова, в которых (как и в поздних гнездовских) нет никаких специфически варяжских черт. Эти курганы принадлежат высшему социальному слою — боярам Древней Руси X в. И если контакт варягов со славянским боярством в Ладоге IX в. фиксируется лишь косвенно (по облику материальной культуры и градостроительным изменениям), если для Новгорода он определяется ретроспективно (на основании анализа социальной структуры боярской республики XII–XV вв. и проекции этих данных на IX–X вв.), то гнездовские курганы дают первое материальное подтверждение такого контакта, выявляя процесс консолидации какой-то части варягов с боярско-дружинной средой, их растворения в этой среде.

Процесс формирования господствующего класса ярко проявился в некрополе древнего Киева, где в конце IX–X вв. складывается сложная иерархия погребений (монументальные курганы, срубные гробницы бояр, погребения воинов с конем и оружием) [78, с. 127–230]. Та же структура отразилась в могильниках Чернигова и его окрестностей [180, с. 14–53]. Как и Гнездово, Новгород, Ладога, эти крупнейшие центры, расположенные вдоль Пути из варяг в греки, запечатлели неуклонный подъем древнерусской государственности в течение X в. Путь из варяг в греки, на котором концентрируется более половины находок оружия IX–XI вв. [82, I, рис. 2, 9; ср. II, рис. 2, 7], все более выступает как военно-политическая магистраль, укрепленная опорными военными базами феодальной власти.

Пятый этап функционирования Пути из варяг в греки (950–1050 гг.) связан с дальнейшим укреплением великокняжеской власти. Открытые центры сменяются древнерусскими городами, а вокруг главного из них — Киева, столицы Русской земли, вырастает мощная оборонительная система великокняжеских крепостей. Они защищают путь, по которому «в июне месяце, двинувшись по реке Днепру… спускаются в Витичев, подвластную Руси крепость», снаряженные киевским князем «моноксиды» — однодеревки, груженные данью, собранной и свезенной из Новгорода и Смоленска, Любеча, Чернигова и Вышгорода [Const. Porph., 9].

Торговля, регламентированная договорами Руси с греками, «сбыт полюдья», как назвал ее Б. А. Рыбаков, обогащает прежде всего киевского князя и его приближенных, реализуясь в кладах Киева с массивными золотыми вещами, «более похожими на слитки» [91, с. 65]. Злато и оружие — атрибуты господствующего класса, сосредоточиваются на Днепровском пути и более всего в Киеве. Правда, преемственность этой «киевской» знати с древнерусской знатью княжеств ХII–ХIII вв. с поразительной глубиной проявилась в находке не уступавшего киевским клада в Московском Кремле (1988 г.): в великолепном княжеском убранстве (скрытом, наверное, во время взятия города монголами зимой 1238 г.), вместе с драгоценными изделиями древнерусских ремесленников, колтами, трехбусинными височными кольцами, серебряными «ряснами» тульи дорогой и изысканной шапки московской княгини, сберегались витые гривны и браслеты готландского происхождения, а в составе серебряного ожерелья — серия из 10 серебряных «подвесок-масок» поздней эпохи викингов, совершенно аналогичных украшениям «королевского ранга» из «клада» на Хиддензее у Рюгена (Панова 1996: 107–119).

Киев, поднявшийся на днепровских кручах явью видений легендарного апостола, предрекшего здесь «град велик и церкви многи», становится главным притяжением сил, перемещающихся по Пути из варяг в греки. Еще в 1222 г. норвежец Огмунд совершил по этому пути паломничество на Восток, к христианским святыням в Иерусалиме [188, с. 330]. Вплоть до XIII в. Волховско-Днепровский путь сохранял значение главной политико-административной коммуникации Древнерусского государства.

Первые политические события на Пути из варяг в греки можно отнести ко второй трети IX в., ко времени «каганата русов». Если с активностью среднеднепровской «Руской Земли» связывать не только посольство в Византию и Западную Европу в 838–839 гг., но и какую-то поддержку племен Верхней Руси в их борьбе с варягами-находниками, то события 859–862 гг. можно рассматривать как первое реальное указание на общерусскую роль Волховско-Днепровского пути. Подтверждает эту гипотезу свидетельство Вертинских анналов 839 г. о том, что послы «хакана росов» рассчитывали вернуться к своему кагану кружным путем, почему и оказались далеко на Западе, в Ингуленгейме. Запланированный послами маршрут точно соответствует летописному описанию Пути из варяг в греки: от Царягорода до Рима, и от Рима до моря Варяжского (Балтийского), в Неву, а по Неве — в озеро Нево (Ладожское), затем в Волхов, Ильмень-озеро, Ловать, а оттуда волоком — на Днепр. Шведы, выступавшие в роли посланников русского князя, видимо, сначала хотели вернуться на родину, а оттуда знакомым путем через Ладогу — Альдейгьюборг попасть в «каганат росов», тождественный летописной «Руской земле» 842 (852) г.

Две любопытные находки иллюстрируют это сообщение. В Гнездове, в кургане № 47 (раскопки Д. А. Авдусина) найдена золотая монета императора Феофила (829–842 гг.), принимавшего послов «росов» в 838 г. [6, с. 101]. Курган № 47 относится к числу ранних «больших курганов» [28, с. 142–143]. Вторая монета того же императора Феофила (серебряная, превращенная в подвеску) обнаружена в одном из камерных погребений Бирки, № 632 [269, с. 211]. Если учесть редкую встречаемость византийских монет этого круга к в кладах [98, с. 8, 10], и в могильниках [в Гнездове — 4, в Бирке — всего 2 византийских монеты на 184 монетных находки в могилах], то появление двух очень редких монет одного императора в обоих крупных международных центрах можно объяснить только функционированием Пути из варяг в греки уже во времена Феофила.

Видимо, уже в 830-х — 860-х годах наметилось разделение функций Волжской и Волховско-Днепровской магистралей. Первая из них специализируется как торговый путь. Вторая — как путь военно-политический, служивший целям древнерусского государства. Это соотношение было нарушено в последней трети X в., когда после походов Святослава волжская магистраль приходит в упадок, и ведущей коммуникацией Восточной Европы становится Днепровский путь. Начальный этап его формирования относится к 810-м годам, а окончательно сложился он, видимо, между 825–839 гг. (Lebedev 1980: 101; Нефедов 2002: 101–106). Петергофский клад, в свете последних исследований, не только документирует эту дату «прямых контактов» на всех узловых отрезках и направлениях Пути из Варяг в Греки. Семиотика петергофских граффити — в истоке особой, рождавшейся на этом пут, знаковой системы «дружинной культуры».

Граффити на монетах VIII–X вв. недавно выявлены советскими исследователями и систематизированы в ряде работ. Замечено, что ранние образцы — это именно надписи (в том числе рунические), которые в X в. сменяются всевозможными воинскими или государственными атрибутами (изображение ладьи, оружия, «знака Рюриковичей» и т. д. [64; 65; 66; 67]. Обычай метить дирхемы граффити родился, несомненно, в Восточной Европе, в военно-торговой дружинной среде, при активном участии варягов (меченые граффити монеты известны и в Скандинавии). Причины нанесения граффити неизвестны, но их неслучайный характер не вызывает сомнений: руны в ряде чтений интерпретируются как магические знаки, а некоторые изображения — как метки владельцев. Грек (некий Захариос), пометивший таким образом свое монетное серебро, должен был знать нормы я нравы той общественной среды, в которой меченный дирхем обращался, пока не попал в землю, на противоположном конце Пути из варяг в греки. Бесспорна связь петергофского клада — с Ладогой VIII–IX вв., а греческая надпись указывает, что в это время устанавливаются какие-то контакты ладожского населения (в том числе и варягов) с Причерноморьем, наиболее возможные но Волховско-Днепровскому пути.

Вся серия находок, отражающая участие варягов в сношениях по Пути из варяг в греки, не обнаруживает при этом каких-либо, специфически норманнских целей, расходившихся или противоречивших целям Древнерусского государства. Скандинавы могли пользоваться Волховско-Днепровским путем, находясь на службе или войдя в какие-либо иные соглашения с древнерусской знатью, великокняжеской администрацией, будь то во времена «первых князей», «хаканов», либо эпического князя Владимира, «конунга Вальдамара Старого» скандинавских саг.

По существу, те же условия стояли перед норманнами и в Византии, где (по почину Владимира, отправившего в Царьград избыточный варяжский контингент) с 980-х годов существовал варяго-русский корпус императорской гвардии [34]. Сюда, в Миклагард, викингов привлекало в X–XI вв. высокое жалование, исчислявшееся в 10 золотых солидов каждую треть года [99, с. 65–69]; а участие в походах и войнах византийцев; дворцовых заговорах, переворотах и грабежах позволяло надеяться собрать, подобно Харальду Хардраде, такие богатства, что «казалось всем, кто видел это, в высшей степени удивительным, что в северных странах могло собраться столько золота в одном месте» [Сага о Харальде Суровом, 24].

Документом этих путешествий варягов в Византию по Пути из варяг в греки остался рунический камень (единственный на территории Древней Руси собственно надгробный памятник такого рода), найденный в одном из курганов на острове Березань, в устье Днепра. Надпись, датирующаяся XI в., сообщает: Krani kerthi half thisi iftir kal fi laka sin — «Грани сделал холм этот по Карлу, своему товарищу (фелаги)». Е. А. Мельникова справедливо отмечает, что этот единственный на Руси мемориальный рунический памятник поставлен не родичами погибшего, а его сотоварищем. Термин «фелаги», сложившийся и бытовавший в дружинно-торговой викингской среде, достаточно точно указывает «социальный адрес» норманнов, пользовавшихся Путем из варяг в греки.

Основные нити контроля над этим путем сосредотачивались в Киеве. С определенными, мотивированными недостаточностью источников оговорками, но опираясь на бесспорные факты, эту ситуацию можно констатировать уже на исходе первой трети IX в. (839 г.). «Свей», странствовавшие по восточноевропейским просторам от Ладоги до Черного моря, включались здесь в процесс становления и утверждения Древнерусского государства, и возможности для активной, успешной, с точки зрения норманнов, деятельности непреложным условием требовали установления стабильных отношений сотрудничества с местными силами. Чем дальше к югу, тем заметнее воздействие восточнославянских центров, тем разнообразнее и жестче условия, определяющие присутствие варягов. Положение заморских пришельцев в городах и торговых центрах Верхней Руси (Волховской, а в IX — начале X в. и Волжской «Арсы») и даже в кривичском Смоленске (Гнездове), в глубине Русской равнины, существенно отличались от их места и роли в центральной области Древнерусского государства, Киеве и других городах Среднего Поднепровья. На фоне последовательного, динамичного роста Полянской столицы VI–IX вв. пришлый, варяжский элемент выявляется здесь (и по археологическим, и по летописным данным) в составе ли обрусевших варягов из числа бояр киевского князя, или в качестве воинов-наемников, лишь со времени объединения русских земель в 882 г., после похода Олега, окончательно превратившего Киев в столицу Древнерусского государства.

8.4. Путь из Варяг в Греки как фактор урбанизации Древней Руси, Скандинавии и Византии

Становление славянских государств после эпохи Великого переселения народов, как и утверждение феодально-христианской государственности в странах Скандинавии к концу I — началу II тыс. н. э. (по завершении эпохи викингов VIII–XI вв.), впервые в мировой истории превратили Европейский континент в единое культурно-историческое целое: на смену античному разделению на цивилизованную (с IV в. — христианскую) Империю и языческий Барбарикум пришла средневековая христианско-феодальная Европа.

В этом становлении европейского единства важную роль сыграла особого рода культурно-историческая общность, сформировавшаяся в эпоху викингов на Севере Европы и определяемая в последние годы как Скандобалтийская цивилизация раннего средневековья (Славяне и скандинавы 1986: 363). Общность социально-экономических и культурно-политических процессов объединила в VIII–XI вв. вокруг Балтийского моря скандинавов, славян, балтов, прибалтийских финнов (Lebedev 1994: 93) и превратила полиэтничное пространство Скандобалтики в мультикультурную, но целостную систему. Аграрная революция (вызванная становлением крестьянского пашенного земледелия), разделение труда, развитие ремесла, обмена, торговли, денежного обращения, урбанизация развиваются здесь, в отличие от Средиземноморья, непосредственно на местной, «варварской» языческой основе, не имея предшественников в виде античной традиции. Сеть коммуникаций, главным образом водных, связала Скандобалтику с окружающим миром и, прежде всего, с обществами (христианскими и мусульманскими), наследовавшими цивилизацию Средиземноморья.

Путь из Варяг в Греки, Волховско-Днепровская система речных магистралей между Балтикой и Черным морем, имел определяющее значение как для этой системы коммуникаций Скандобалтики, так и для культурно-коммуникационного развития Древней Руси, лишь частично входившей в зону становления «Балтийской цивилизации» и обеспечивавшей ее контакты как с византийско-христианским, так и с исламским миром (Лебедев 1975).

Современный этап историко-археологического изучения этой системы магистралей продолжается уже ровно тридцать лет. Безусловные свидетельства контактов славян со скандинавами, установившихся в течение второй половины VIII — первой половины IX в. на глубинных и ключевых участках этого пути от Ладоги до Верхнего Поднепровья, связаны с теми же процессами движения материальных ценностей и социальных сил, которыми определялось развитие Скандобалтийской цивилизации (Лебедев 1985: 227–237).

Систематизация раличных категорий археологических памятников, комплексов, артефактов — от оружия до монетного серебра — позволяет проследить динамику становления и развития Пути из Варяг в Греки на протяжении двух с половиной столетий, с начала IX до середины XI вв. Фактор, определивший эту динамику и, в свою очередь, неразрывно связанный с коммуникативной функцией Волховско-Днепровского пути, — становление древнерусского города, урбанизационный процесс. Со времен работ Д. Я. Самоквасова и В. О. Ключевского древнерусские города выступают как ключевой элемент ранней русской истории, а последние десятилетия отмечены качественным сдвигом в их археологическом изучении (Куза 1985: 18–23). С середины 1980-х гг. в связи с исследованиями на Пути из Варяг в Греки определяются некоторые новые принципы и подходы локационно-коммуникативного анализа поселений, погребальных и иных памятников на речных трассах, соединяющие традиционные приемы археологических работ с экспериментальными и иными методами «навигационной археологии» (Лебедев 1987а, 1988).

Десятилетний цикл работ археолого-навигационной экспедиции «Нево» («Nevo-Viking») на Пути из Варяг в Греки в 1985–1995 гг. (Лебедев, Жвиташвили 2000) позволяет предложить некоторые результаты этих исследований (Лебедев 1990, 1995а), дополняющих представления о раннем древнерусском урбанизме, как в таких бесспорных центрах его на Пути из Варяг в Греки, как Старая Ладога (Лебедев 19876: 138–147), так и на всем протяжении речной трассы, охватывающей более 2700 км между Балтикой, Ладожским озером и Черным морем.

Начальные формы этого урбанизма, порожденные спецификой процессов становления Скандобалтийской цивилизации и определяемые как vic-structure или «города старшего типа» (Jankuhn 1974: 378), по крайней мере, в средокрестии и на ключевых точках этого пути выявлены более двадцати лет тому назад (Булкин, Лебедев 1974: 11–17), и в дальнейшем значение этих «открытых торгово-ремесленных поселений» (Булкин, Дубов, Лебедев 1978: 138–140) для развития урбанизма Древней Руси, по крайней мере в регионах, связанных с Балтийским бассейном, подтверждено и подкреплено исследованием таких ключевых памятников, как Гнездово, Ладога, Рюриково городище, Тимерево (Носов 1990: 8–12).

«Города старшего типа» или «архаический город», представленный на Руси этой разновидностью урбанистических поселений, безусловно, своим появлением, а во многом и судьбою обязаны общим процессам урбанизации Скандобалтики и связаны с ними. Играя роль транзитных центров сосредоточения товаров, средств, людских ресурсов, они обеспечили начальное движение потока арабского серебра на Балтику. Города IX в. возникают в местах скопления кладов и находок восточных (в Среднем Поднепровье — византийских) монет (Седов 1987: 18–20, карта 3), что свидетельствует об активном их участии, по крайней мере, в начальном движении денежных средств. Вовлечение этих средств, ориентировочно определяемых в 1 млрд дирхемов (что приблизительно эквивалентно современным 4–5 млрд долларов США, составляя 10 % по отношению к средствам, позднее вовлеченным в экономику Европы после Великих географических открытий на рубеже Средневековья и Нового времени), стало мощным фактором цивилизационных процессов как Скандобалтики, так и Древней Руси (Лебедев 19956: 35–35). «Архаический тип» города дал начальный толчок развитию урбанизма.

На Руси, однако, эволюция этого типа поселений проходила несколько иначе, чем в Скандинавии, где ведущие «вики» — Бирка, Хедебю, Скирингссаль и др. — не пережили поздней эпохи викингов, приходя в упадок вскоре (и в связи) по прекращении поступления арабского серебра. Следует отметить, что, наряду с экономическими факторами изменения «серебряного потока», его переориентация с восточных — на западные (германские и затем английские) монетные ресурсы происходит после походов Святослава 964–965 гг. на Волжский путь, разгрома ведущих центров восточной торговли в Булгаре и Итиле и установления безусловного доминирования Волховско-Днепровского Пути из Варяг в Греки.

В северном урбанизме это вызывает определенного рода коллапс «городов старшего типа», однако на Руси он проявляется значительно слабее. И прежде всего, такой значимый и развитый «архаический город», как Ладога (Kendwick 1994: 323–324), продолжает развиваться и сохраняет свое значение главного морского порта на Волхове, трансформируясь во вполне представительный и жизнеспособный «город младшего типа», или классический средневековый город.

Классический тип средневекового города Древней Руси («детинец + посад») оформляется не позднее середины X в. в таких важных центрах Северо-Запада, как Новгород и Псков (Белецкий 1996). Эволюция Новгорода, синхронная Ладоге X–XII вв., однако, должна исследоваться не только с точки зрения генезиса этой «классической схемы» (см. рис. 49) и даже соотношения ее с предшествующим Детинцу на Софийской стороне Рюриковым городищем. Новгородский урбанизм, по-видимому, тесно связан с ландшафтно-гидрографическим фактором, определившим плотную заселенность территории Ильменского Поозерья как коренной области словен (Конецкий, Носов 1985: 8–33). Новгород формируется как фокусирующий центр сгустка поселений по берегам Волхова, Ильменя, многочисленных речных рукавов и притоков от Волховца до Веряжи.

Гидрографически-коммуникативное значение этого центра, очевидно, объясняет загадку скандинавского имени города Hólmgardr (поселениея на острове). Имеющиеся интерпретации (Глазырина, Джаксон 1987: 19–20) недостаточно учитывают навигационную роль речного острова, образованного в истоке Волховом и Волховцом. Подходы к нему обустроены ранними укреплениями — Холопий городок (на севере) и Рюриково городище (на юге), с хорошо известными материалами IX в. На островной части расположилась Торговая сторона Новгорода Великого, где находился и княжеский, и гостиные дворы в XI в., когда название «Хольмгард» было особенно актуально для варягов времен Ярослава Мудрого.

Навыки речного судоходства, необходимые для того, чтобы из Aldeigjuborg'a/Ладоги добраться по Волхову до Новгорода, заставляют обращать внимание на многочисленные, начиная с Вындина острова за Волховскими порогами, речные острова, и крупнейший из них, являясь конечной целью речного плавания, должен был стать топонимообразующим для скандинавских насельников и посетителей Новгорода.

Генезис и эволюция градостроительной структуры Новгорода — особый и сложный вопрос. Однако надо констатировать, что «классическая схема» города, развертываясь здесь достаточно последовательно, охватывает и близлежащие участки Пути из Варяг в Греки.

Классический тип средневекового города формируется в Ладоге, где после строительства мысовой крепости развертываются улицы, концы, слободы городского посада (в XII в. закрепленные ансамблем монументальных каменных храмов). В противолежащей, южной части северного, тяготеющего к Балтийскому бассейну, отрезка Пути из Варяг в Греки, в верховьях Ловати — Западной Двины «классическую схему» города представляет летописный Въсвячь (Усвяты) (Штыхов 1978: 53–55), с укрепленными земляным валом «кремлем» и «посадом» на Юрьевых горах над протокою Усвятского озера.

Классическая схема города, по крайней мере в северной части Волховско-Днепровского пути (Волхов-Ильмень-Ловать), реализовавшись в ключевых центрах, таких как Ладога, Новгород, Въсвячь, однако, не привела к полному исчезновению архаических открытых торгово-ремесленных поселений. Крупнейшее из них, Гнездовское (первичный Смоленск?), дополненное Большим Гнездовским городищем, продолжало функционировать почти до конца XI в. (Алексеев 1980: 135–150), обеспечивая переход из Балтийского в Черноморский (Днепровский) бассейн на Днепро-Двинском междуречье.

Видимо, серия небольших открытых поселений подкрепляла движение на локальных участках пути: Усть-река на южном берегу оз. Ильмень, Средняя Ловать (Коровичино) в низовьях Ловати, Курско Залучье — в среднем течении, Пруд и Борисоглеб — в верхнем (Александров, Ершова 1988: 63–65).

Прагматичная гибкость «архаической схемы» поселения вокруг небольшой речной гавани позволяла использовать эту схему и на Днепровском пути: безусловно, того же типа — древнерусское Протолче в южной части о. Хортица (Варяжский остров, как он назывался до XIII в.) на днепровском Запорожье.

Унификацию урбанистического процесса вдоль Пути из Варяг в Греки (ПВГ) усилила и направила в определенной мере целеустремленная политика древнерусских князей. Уже строительство Рюрикова городища в Новгороде, по летописи в 864 г., как и создание деревянной крепости в Ладоге 862 г., можно рассматривать как такую целенаправленную политику варяжского князя Рюрика, в результате которой и можно принять вывод, что, при очевидных хронологических и градостроительных различиях, во второй половине IX в. «типологически это были центры одного порядка» (Носов 1993: 75).

Преемник Рюрика Вещий Олег после похода 882 г., объединившего Новгород, Смоленск и Киев вдоль Волховско-Днепровского пути, осуществляет, по-видимому, еще более масштабную градостроительную акцию («нача грады ставити»), результатом которой можно считать появление серии «градков» — небольших укреплений вдоль всего древнерусского Пути из Варяг в Греки (Лебедев 1995а: 94–98).

«Градки» ПВГ, общей численностью, видимо, более 40, в наиболее плотном и чистом виде сохранились вдоль северной части пути (Волхов, Ильмень, Ловать, Двина, Днепро-Двинское междуречье, верхний Днепр), где они действовали сравнительно короткий отрезок времени (с начала X в.) как сторожевые крепости на фиксированных отрезках пути.

Небольшие ремесленные «посады», иногда возникавшие при них (Городок на Ловати), не развились в дальнейшем в крупные городские центры, уступая, как правило, место более поздним древнерусским городам (в названном случае, Великие Луки), вероятно в силу их более органичной и тесной связи не с транзитом торговли и даней, а с хозяйственной жизнью близлежащей сельской округи (Горюнова 1978: 140–148).

Города Верхнего Поднепровья, от Орши до Любеча, при внешнем сходстве с северными «градками ПВГ»(небольшие мысовые городища на притоках Днепра), в отличие от них, как правило, оказались структурными центрами «классической схемы древнерусского города», быстро превратившись в укрепленные цитадели (кремли, детинцы, замки) белорусских городов XI–XVI вв. Существенно, вероятно, то обстоятельство, что практически все эти городища сохранили в основании культурный слой раннего железного века, в данном ареале, как правило, милоградской культуры VII–III вв. до н. э., иногда же удается проследить стратиграфическую и хронологическую непрерывность в использовании городища от милоградского до древнерусского времени (Штыхов 1971: 119–125, 213; Поболь 1983- 167,281–291,390).

В таких выразительных случаях, как Холмечь, сохранение милоградских укреплений свидетельствует о действенности древних предпосылок контроля этих (родовых) «градков» над отрезком речного пути, резко актуализировавшихся в древнерусскую эпоху.

Эта контрольная функция на Днепре, очевидно, как правило, предопределяла полноценное развертывание остальных административно — Хозяйственных урбанистических функций, способствуя в большинстве случаев перерастанию «градков» в полноценный классический тип средневекового древнерусского города домонгольской (а в ряде случаев и последующей) эпохи.

Различия в эволюции «градков» ПВГ северной (волховско-ловатской) и центральной (верхнеднепровской) части речной магистрали определяются характером «эконом-географических зон», объединенных летописным Путем из Варяг в Греки (Лебедев 1988).

С севера на юг это, последовательно, зоны нестабильного (негарантированного) земледелия вдоль Волхова-Ловати, характерного в целом для Новгородской земли (и сближающего ее в хозяйственном отношении с другими регионами Скандобалтики), зона стабильного древнего земледелия ареала «городищенских» культур Верхнего Поднепровья на территории России и Белоруссии и, наконец, зона высокопродуктивного древнего земледелия Среднего Поднепровья Украины: здесь градостроительный процесс развивался в форме многоуровневых иерархий, достигших законченного выражения в «триумвирате городов» Киев-Чернигов-Переяславль «Русской земли» Среднего Поднепровья (Булкин, Дубов, Лебедев 1978: 10–17,145–146), и вероятно, его изучение не должно ограничиваться гидрографически-коммуникативным аспектом.

Верхнеднепровские города более отчетливо связаны в начальной своей фазе с коммуникативной активностью ПВГ. Потенциал эконом-географической «зоны стабильного земледелия», однако, был достаточен для быстрого развития урбанистических функций, охватывающих различные стороны жизни прилегающих территорий, и возникший на основе трансконтинентальной коммуникации, аналогичный среднеднепровскому, «триумвират городов» Смоленск-Полоцк-Витебск в Днепро-Двинском междуречье в дальнейшем становится основой различных территориально-политических образований древнерусского Средневековья (Булкин, Дубов, Лебедев 1978: 51–60). Функция «контроля на водном пути» («градков ПВГ») сыграла в этой зоне для процесса урбанизации ту же роль «начального толчка», что в северной зоне — «архаический тип города», послуживший первой ступенью перехода к «классическому типу».

В северной зоне функция «контроля на водном пути» наряду с «градками ГІВГ» была закреплена, по-видимому, за особым типом поселений. Это — характерные главным образом для среднего течения р. Ловати «сопки и селища на речных луках» (Лебедев 1987: 16–18). Из примерно полусотни выявленных сейчас пунктов этого типа не менее 35 сосредоточены на Ловати, где их контрольно-коммуникативная функция (обусловленная уникальными гидрографическими характеристиками реки, с наивысшим в Восточной Европе коэффициентом извилистости) органично и удачно дополняла сложный, гибкий и динамичный Ландшафтно-хозяйственный комплекс (Конецкий 1989: 26–30).

Многопрофильная аграрная деятельность в зоне нестабильного аграрного хозяйства требовала дополнения охотой и другими лесными промыслами, сырьевым обменом, ремеслом, товарными и фискальными операциями, а система «капельного» расселения небольшими патронимиями, с достаточно высоким социальным динамизмом (структурно близким обществу скандинавских бондов эпохи викингов) в своеобразных условиях глубинного ловатского участка водной магистрали, превращала обитателей этих «поселений на луках» (ильменских словен) в подлинных хозяев Пути из Варяг в Греки.

Этот труднопроходимый ключевой участок в наибольшей мере контролировался свободной общинной организацией, равноценно самостоятельной по отношению к княжеской власти (на других отрезках ПВГ опиравшейся на укрепленные «градки»), и функция контроля на водном пути, закрепленная за этими (сельскими) поселениями, была, видимо, существенным фактором становления северорусского урбанизма.

Показательно, во всяком случае, что исследованное сплошной площадью одно из этих поселений, Губинская Лука, в комплексе с погребальными и иными сакральными памятниками этого коллектива, позволяет рассматривать типовую «ловатскую патронимию» как исходную социальную ячейку новгородского городского социума. Именно в этих структурах, по мнению В. Я. Конецкого, «следует искать истоки оригинального социального устройства древнего Новгорода, состоящего из громадных усадеб, принадлежащих, по мнению В. Л. Янина, отдельным боярским патронимиям, корни которых уходят в предшествующий период» (Конецкий 1992: 52).

Проще говоря, урбанистическую структуру «классического типа» в Новгороде X–XII вв. можно представить как своего рода механическую сумму сосредоточенных в общей градостроительной сетке патронимических усадеб типа ловатских «поселений на луках». Однако, естественно, далеко не все поселения как славянской, так и «дославянской» (или «праславянской») поры на Пути из Варяг в Греки обладали этой функцией «контроля надводной магистралью».

Отвечая разнообразным другим ландшафтно — Хозяйственным требованиям более или менее устойчивого аграрного уклада, они даже при наличии укреплений могли не стать центрами урбанистического процесса. Так, эпонимный Милоград на Днепре, в отличие от синхронного городища Вищин (Кистени) на том же отрезке водного пути, не использовался, по-видимому, в эпоху развития коммуникаций ІХ–ХІ вв., и причины этого — излишняя удаленность от водной трассы и обеспечивавшийся родовым «градком» контроль над обширной поймой и другими прилегающими сельскохозяйственными угодьями.

Наоборот, укрепления, в милоградское время воздвигнутые над удобными и важными участками речного пути, сохраняют возрастающее значение в древнерусскую эпоху. Так, Речица на Днепре преемственно развивает свой первоначальный укрепленный центр до позднего Средневековья (Штыхов 1971: 121–122; Поболь 1983: 287). В топографии этого города сохраняются выразительные черты, сближающие ее с первоначальным урбанизмом Киева. Здесь и там ключевую роль для развития города играла речная гавань (в Киеве — Почайны, в Речице — р. Речицы), отделенная от Днепра узкой продольной косой. Над входом в гавань господствовали укрепленные городища, под защитой которых внизу, у воды размещался первоначальный «торг» (Подол), что не исключало и одновременного развития городского посада по верхней террасе коренного берега, также находившейся в зоне фортификационного контроля со стороны городища.

Киев, таким образом, в конце IX–X вв. развивал собственные, специфически днепровские нормы «архаического урбанизма». Форсированный прогресс днепровских укрепленных центров на речном пути, однако, в равной мере связан как с этими внутренними, так и с внешними факторами. Локационный анализ позволяет сделать вывод, что архаическая система расселения на Днепре (как и на Ловати) в первую очередь преследовала цели контроля над окружающими сельскохозяйственными угодьями. «Милоградский ландшафт» днепровской «Праславянщины» (от Могилева до Лоева) по ландшафтно — Хозяйственным характеристикам качественно не столь далек от ловатско-ильменского.

Стереотип освоения просторных речных пойм, низовых террас излучин с легкими пахотными почвами, заливными лугами, пастбищами, речными зарослями, изобилующими дичью, рыбными тонями, и протяженных плесов на высоких коренных берегах, покрытых непроходимыми лесами, на Днепре и на Ловати принципиально близок, качественно однороден. Различия — количественные: если ловатские «луки» редко превышают в поперечнике 0,3–0,5 км, то днепровские измеряются километрами и десятками километров; на порядок и более различается и высота коренных берегов, а самое главное — протяженность речных плесов и длина излучин.

Если «частота извилистости» на Ловати, с многочисленными перекатами и порогами на реке, делала обитателей каждой «луки» непременными и желательными пособниками в речном странствии для команды любого судна, проходившего здесь Путем из Варяг в Греки, то на Верхнем Днепре условия плавания были существенно иными. В «милоградскую» и последующие эпохи легкие речные рыбачьи суда, как и ныне, вероятно, обеспечивали коммуникации между близлежащими поселениями. Однако длительное плавание не только против, но и по течению Днепра для преодоления монотонных и протяженных речных плесов и обширных излучин требует значительных усилий.

Экспериментальные плавания парусно-весельных судов экспедиции «Нево» 1987–1995 гт. (в том числе реплики, новодела «древнерусской ладьи») показывают, что появление в этой части Днепра судна с морским парусным такелажем должно было вызвать подлинную «коммуникационную революцию». Только экипажи «руси» с навыком быстрой смены паруса и весел, способные маневрировать при меняющемся вдоль направления ветра течении по прихотливо извилистому руслу великой реки, в состоянии были без избыточного напряжения преодолевать значительные расстояния, практически недоступные для исконных насельников края. В этих условиях древние городища, если они располагались над удобными гаванями и стоянками, получили новый мощный импульс к развитию, превративший их в древнерусские «грады» на Пути из Варяг в Греки.

Косвенным подтверждением этого вывода является динамичное развитие, хронология и топография Подола в Киеве (Сагайдак 1991). Расположенный под прикрытием киевских «Гор», но практически вне зоны непосредственного контроля любого из известных городищ, ориентированный на речные гавани Почайны и Глубочицы, этот градостроительный компонент древнерусской столицы развивается с 880-х гг. (т. е. после захвата Киева Олегом Вещим). В планировке, застройке и домостроительстве Подола — отчетливые «севернорусские черты», с этого времени периодически возобновлявшиеся в течение Х–ХІ вв.

Огромное, по сути дела открытое торгово-ремесленное поселение на прибрежье Днепра можно рассматривать как своего рода «имплантацию» северной vic-structure в контекст днепровского урбанизма. Это не противоречит и предположению о появлении в X в. «Самбата» на Лысой горе, над гаванью Почайны, как особого укрепления Вещего Олега (и топографически связанного с ним «дружинного могильника» со скандинавским элементом), именно в тот период, когда роль Киева на Пути из Варяг в Греки и собственно магистрального Волховско-Днепровского пути приобретает трансконтинентальный характер, специально отмеченный в сочинении византийского императора Константина Багрянородного (Лебедев 1985: 237–260).

Область Среднего Поднепровья вокруг Киева, Чернигова, Переяславля, выделявшаяся летописцами как «Русская Земля» в первоначальном значении («Внутренняя Русь»), уже во второй половине I тыс. н. э. выступает как зона прогрессивных социально-экономических и культурных изменений. Последовательное развитие археологических культур середины-третьей четверти I тыс. завершилось в VII–VIII вв. формированием новой общности, ареал которой не совпадает полностью ни с одной из этих культур, но фиксирует возникшее на их основе и объединяющее древние племенные области качественно новое образование с границами, точно соответствующими границам днепровско-киевской области («Русской Земли» более поздних источников) (Рыбаков 1958: 766–770; Третьяков 1970: 83–99).

Во второй трети IX в., между 838–842 гг. (852 г. по ПВЛ) на основе и вокруг этого среднеднепровского образования объединяется «Руская земля», «каганат русов», охвативший основные восточнославянские территории (рис. 154), с центром, вероятнее всего, в Киеве (князья которого сохраняли титул «каган» до XII в.). Совпадая с «Русской Землей» в первичном смысле (Среднее Поднепровье — Нижнее Подесенье — Верхнее Побужье), «каганат русов» объединял ее с Верхней Русью (на что указывает присутствие в окружении кагана руси шведов), в состав которой на этом раннем этапе входили, видимо, и торговые центры Ростово-Ярославского Поволжья. Эта территориальная структура отразилась, в частности, в известиях восточных источников о «трех центрах Руси»: Русская Земля (Куйава, Киев), Верхняя Русь (Славийюн, Новгород-Ладога), Ростовская земля (Арса).

Эти первичные «государственные территории» еще в начале 1950-х гг. с исчерпывающей полнотой были реконструированы по письменным данным А. Н. Насоновым (Насонов 1951). Накопленные за последующие пятьдесят лет материалы показали, что и в археологическом отношении эти области отличаются определенным своеобразием. Во многих случаях они определяют особые этапы развития тех или иных территорий Восточной Европы, выступающих как самостоятельные «потестарные регионы» и лишь постепенно, под воздействием именно сил, сосредоточенных в зонах и центрах «дружинной культуры», стягивающихся в «сложносоставное государство» ранних «русов» (Шинаков 2002: 426–428). «Капельно» формирующиеся очаги этих «раннерусских компонентов» позволяют наметить особую, неустойчивую и зыбкую, но растущую культурно-историческую зону развития раннефеодальной дружинно-городской культуры, резко противостоящую окружающим племенным, «земским» областям (Куза, Леонтьев, Пушкина 1982: 287; Рыбаков 1970: 27). Элементы этой культуры с конца IX в., в X–XI вв. сосредоточены наиболее представительно в области Среднего Поднепровья, и прежде всего в Киеве.

Столица «Русской земли» возникла в основании широко разветвленной системы рек, сходящихся к Днепру с противоположных сторон Русской равнины (Толочко 1975: 19). Береговые отроги («горы киевские») цепочкой поднимаются по правому берегу Днепра над протекающей вдоль их основания р. Почайной. Нагорах возникли первые разрозненные поселения; в V–VIII вв. центральным из них становится «градок» летописного Кия на Старокиевской горе (Кіліевич 1976: 179–213). С юга к нему примыкало «Поле вне града» (такие «поля», связанные с курганами и кладбищами, известны в ряде других древнерусских городов: Олегово поле в Чернигове, Проклятое поле в Лукомле, Волотово поле в Новгороде, Славенское поле в Изборске). По-видимому, полукольцом охватывал это пространство обширный курганный некрополь («могильник I», по М. К. Каргеру) (Каргер 1958: 113–115). «Град», «поле» и «могилы» — вот известные нам сейчас компоненты ряда, городских центров предгосударственной поры (рис. 155).

Разрозненные и отрывочные данные о киевском могильнике позволяют лишь в общих чертах уловить эволюцию от обычных славянских курганов с сожжениями (погребения № 95, 96, 98–101, по М. К. Каргеру) к монументальным насыпям родоплеменной и военной знати (№ 103, 108, 113) и специфически киевским боярским срубным гробницам (№ 105, 109, 110, 112, 123).

Во второй половине IX в. начинается бурный рост киевского посада на Подоле (дендродата — 887 г.) (Гупало 1982: 28). Серия из пяти кладов X в. (три куфических и два византийских) указывает на растущее экономическое значение и мощь Киева.

В начале X в. в северной части зоны киевского градообразования, несколько в стороне от основного ядра памятников, на Лысой горе, формируется особый торгово-ремесленный центр, с городищем и примыкающими к нему курганными кладбищами (Антонович 1984: 42; Каргер 1958: 135; Толочко 1970: 23–25). Есть здесь и погребения скандинавского облика, с ранними формами мечей типа Е и Н (№ 117,116), фибулами ЯП 51 и ЯП 52 (№ 124, 125), датирующиеся началом — серединой X в.

Городище на Лысой горе господствовало над поймой Почайны в ее верхнем течении, где в районе устья р. Глубочицы — Иорданского озера, у так называемой «Притыки» (специально оборудованной набережной), еще в начале XVIII в. сосредоточивались на зимовку суда (Берлинский 1820: 114). Факт, ассоциирующийся с сообщением Константина Багрянородного об однодеревках русов, которые «спускаются по реке Днепру и собираются к крепости киевской, называемой Самватас» (выделено мною. — Г. Л.) (το κ'αστρον το Κιο'αβα, το 'επογομα ζομενον Σαμβαταζ — Константин Багрянородный, 9–8,9).

«Крепость Киева, называемая также Самватас» — одна из давних загадок русской истории (Лященко 1930: 66–72). Известный отечественный историк А. И. Лященко, специально исследовавший этот текст, пришел к выводу, что название «Самват» относится не ко всему киевскому градообразованию, а именно к крепости (у которой собираются суда). Термин к'αστρον (castron), многократно использованный Константином, появляется в III в. н. э., когда античные города, до того в значительной части неукрепленные, стали обносить укреплениями, отрезавшими часть застройки. В VII–XII вв. castron и polis четко различаются. Первый из них — государственная крепость, находящаяся под императорским контролем; castron называлось также любое новооснованное укрепление, даже небольшое (венецианцы построили в своей области свыше двух десятков castro; многочисленные castro отмечены у хорватов, у сербов) (Константин Багрянородный, 27,31).

Крепость на Лысой горе полностью отвечает этим характеристикам. Сравнительно небольшое новооснованное укрепление контролировало, во-первых, речную гавань Почайны (вблизи от наиболее емкой и удобной для скапливания судов ее части); во-вторых, к северо-востоку от Лысой торы находился важный перекресток сухопутных дорог на Белгород, Вышгород и Василев, летописные Дорожичи, впервые упомянутые под 980 г. (Закревский 1868; 299–300. 342).

Материалы как поселения, так и могильника у Лысой горы ограничены X в. (Голубева 1949: 115). Основные датированные комплексы относятся именно ко временам Константина Багрянородного, более ранних находок здесь нет. Появление княжеской крепости на северной окраине Киева можно отнести ко времени после 882 г., когда из Новгорода «Поиде Олег, поим воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи» и, без боя заняв Смоленск («прия град»), взял затем Любеч, вышел к Киеву и в урочище Угорском (куда Олеговы ладьи могли незаметно для киевлян выйти речным рукавом Черторыя) (Фундуклей 1847: 14) расправился с князьями киевской династии (Аскольдом). После этого, сообщает ПВЛ, «Олег нача городы ставити» (ПВЛ, 882 г.). Возможно, князь-пришелец (опиравшийся на воинов северных восточноевропейских племен и дружины варягов, истребивший местную династию) предпочел поселиться не в самом Киеве, а в особом «городе», господствующем над столицей полян и контролирующем важнейшие речные и сухопутные коммуникации. Тогда понятно и летописное предание о погребении Олега — на Щекавице, вне киевского основного некрополя и в непосредственном соседстве с «Самватом», если отождествлять его с городищем на Лысой горе.

Уже при ближайших преемниках Олега это укрепление теряет свое значение, и одновременно начинается бурный рост основного ядра киевского градообразования. Строительство «города Владимира», а затем — «города Ярослава» завершает создание грандиозного урбанистического организма, с великокняжеским «градом» на Старокиевской горе, где поднялась Десятинная церковь Богородицы, с поясом укреплений (охватившим площадь около 70 га), величественным архитектурным ансамблем киевской Софии, храмов Георгия и Ирины (патронов великокняжеской четы Ярослава и Ингигерд), княжескими дворцами, гражданскими и культовыми постройками. Новые укрепления «на Горе» в социально-политическом плане противостояли обширному торгово-ремесленному посаду на Подоле с его вечевым самоуправлением.

Строительные горизонты Подола, с нехарактерной для Киевщины, принесенной с севера срубной застройкой, формируются «в годы первых князей», наидревнейший ярус — в 880–920-х гг., следующий ярус — около 1000 г… третий ярус — в 1040-х гг, четвертый — с середины XI столетия (Сагайдак 1991: 82–83).

К концу X — началу XI вв. в сложившемся виде выступает киевское «околоградье», богатая и населенная округа, где возникли многочисленные усадьбы и села (Предславино, Берестово, Выдубицы и др.). Их можно рассматривать как структурные единицы феодального землевладения, очерчивающие великокняжеский «домен» внутри первичного государственного образования, «Русской Земли» вокруг Киева, Чернигова и Переяславля.

В структуре этого качественно нового, определяющего важнейшие характеристики раннефеодального Древнерусского государства явления, объединяющего огромный город с плотно заселенной и организованной округой, нет никаких признаков сколько-нибудь ощутимого варяжского воздействия. Норманны, пришедшие в составе войск и ближайшего окружения Олега, их прямые потомки при дворе Игоря, Ольги, Святослава были полностью адаптированы в среде киевского боярства конца Х–ХІ вв., разделяя цели и средства этого высшего слоя феодального сословия. Собственно, вклад варягов проявился только в некоторых элементах культуры, языка, ономастики, которые прослеживаются лишь в течение X в. Уже во времена Владимира и Ярослава этот ассимилированный варяжский компонент противостоял пришлым контингентам наемных воинов, роль которых была чрезвычайно ограниченной и служебной, находясь под постоянным великокняжеским контролем. Единичное варяжское погребение этой поры (камерная могила № 114) в соотношении с современными ему богатыми срубными фобницами достаточно наглядно раскрывает место и роль северных пришельцев в Киеве времен «конунга Ярицлейва».

Подобное положение складывается и в других городских центрах «Русской Земли». Северская земля Черниговщины, развивавшаяся на самостоятельной, славяно-булгаро-аланской, этнически сложной основе, в течение IX — первой половины X вв., с появлением общерусских элементов «дружинной культуры» (с варяжским компонентом), втягивается в процесс развития, объединяющего Чернигов с Киевом и Средним Поднепровьем (Шевченко 2002: 295–299). В конце X — начале XI вв. здесь разворачивается интенсивное городское строительство. Перестраивается детинец Чернигова, там возводятся каменные дворцовые постройки, а в 1030-х гг. начинается сооружение Спасо-Преображенского собора. Ко времени великокняжеского правления Владимира в Киеве относится строительство укреплений Переяславля, где во второй половине XI в. были сооружены каменные стены и ряд храмов; строятся мощные княжеские крепости в Вышгороде, Витичеве, Белгороде, Василеве, Воине, Новгороде-на-Стугне.

Строительство этих крепостей, для которых Владимир «поча нарубати муже лучшие от словен и от кривичь, и от чюди, и от вятичь, и от сих насели грады», было общерусским государственным мероприятием, которое знаменовало новый шаг в укреплении древнерусской государственности, превращение среднеднепровской «Русской Земли» в центральную область Киевской Руси. Показательно, что среди участников в создании и заселении оборонительных крепостей названы (как и в походах 882–980 гг.) многие северные племена, но варяги уже не упоминаются. В конце Х — начале XI вв. скандинавский компонент «руси» практически полностью растворился, остались лишь воспоминания об участии варягов в походах первых князей, о происхождении некоторых боярских родов новгородцев «от рода варяжьска», о каких-то далеких временах, когда некие варяги «звахуся русь». Обрусевшие северные пришельцы вместе с князем и его славянскими боярами противопоставляют себя варягам-наемникам или знатным гостям из северных стран. «Варяжские пещеры» первых отшельников-христиан Киево-Печерской Лавры, безусловно ключевой «топохрон», фиксирующий состоявшееся «обращение» процесса миграции — от движения «народа неведомого и ничтожного» Послания патриарха Фотия 860 г. в движение православных неофитов, точно по легендарной трассе летописного пути апостола Андрея в Скифию, «из Грек в Варяги», от северного языческого варварства к византийской, эллинистически-христианской духовности.

Это противопоставление, равно как процесс постепенного исчезновения варяжского компонента не только в среде русской знати, но и в составе княжеских войск, проявилось в археологических материалах второго по значению центра «Русской Земли», Чернигова. Поблизости от города (в 12 км) в первой половине X в. был построен укрепленный военный лагерь — княжеская крепость, от которой сохранилось городище у с. Шестовицы и расположенный поблизости курганный могильник. По материалам 130 насыпей, систематизированным в последние годы, выясняется, что в составе кладбища наряду со славянскими представлены погребения варяжских дружинников: около 10 богатых камерных могил, некоторые сожжения (в трех женских погребениях найдены наборы скандинавских фибул, в мужских — мечи типов Н, Y и типа V — единственная на Руси находка, на Западе представленная серией комплексов первой половины X в.; мечи вместе с однолезвийными норманскими боевыми ножами скрамасаксами найдены в парных погребениях воина, в сопровождении женщины и коня, близких камерным могилам типа Р в Бирке) (Бліфельд 1977; Arne 1914). В Шестовицах, очевидно, была дислоцирована дружина киевского князя, в составе которой находились и варяжские воины.

Эта пришлая военная организация, призванная обеспечить великокняжеский контроль над городом и размещенная за его пределами, в известной мере противостояла местной боярско-дружинной, землевладельческой знати. Некрополи черниговских бояр и их приближенных плотным кольцом окружают город (могильник летописного Гюричева, курганы «в Березках», группа насыпей «Пять Углов», Олегово Поле, Болдино, Троицкая группа и др.). Монументальные курганы, подобные центральным насыпям всех этих групп, есть и в составе собственно городского могильника — Черная Могила, Курган княжны Чорны (Рыбаков 1949: 51–53). В обряде Черной Могилы, Гульбища, Безымянного кургана, исследованных археологами, выступает исключительно сложный и пышный ритуал языческих сожжений, близкий по масштабам обрядности гнездовских «больших курганов», но в целом развивающийся на основе несколько иных, среднеднепровских, традиций и никак не связанный с варяжским обычаем сожжений в ладье, составляющим специфику обрядности гнездовских «бояр». Д. А. Маминский, сопоставив комплекс оружия из Черной Могилы (два меча и сабля, неизвестная в русских дружинных курганах того времени) с рассказом «Повести временных лет» под 968 г., высказал интересное предположение о том, что в Черной Могиле похоронен герой летописного предания, воевода Претич. Во главе воинства «оноя страны», Днепровского Левобережья он пришел на помощь Киеву, осажденному печенегами (т. е. пришел из Чернигова). Переговоры с кочевниками завершились обменом дарами: «…въдасть печенежьский князь Претичю конь, саблю, стрелы. Он же дасть ему броне, щит, мечь». Этот обмен оружием документально подтвержден находками в Черной Могиле. В таком случае Претич в Чернигове выполнял функции наместника киевского князя, а погребальный обряд черниговских курганов — свидетельство единства и мощи бояр «Русской Земли» во второй половине X в. (Лебедев 1985: 243).

Время наивысшей консолидации Древнерусского государства (вторая половина X — начало XI вв.) связано с качественными изменениями в организации, культуре, самосознании древнерусского феодального господствующего класса. Эти изменения подвели итог социальной деятельности «русов» предшествующих поколений, действовавших на ранних этапах образования Древнерусского государства, в ІХ–Х столетиях.

При оценке обстоятельств появления варягов во главе с Олегом в Киеве 882–922 гг., однако, обычно несколько переоценивается пришлый характер этого контингента, не учитывается длительная, насчитывающая более столетия предыстория «норманского периода» истории Киевской Руси (Рыбаков 1966: 488–491). Его подоснова, заложенная славяно-скандинавскими контактами 750–830-х гг., отчетливо выступает и в письменных, и в археологических источниках. Вопреки распространенному мнению, летопись не рассматривает Олега как пришельца, он впервые упомянут (в 879 г.) как родич Рюрика («от рода его суща»), спустя почти два десятилетия после «призвания». Родичем ладожско-новгородского князя вполне мог быть и представитель одного из местных знатных семейств. Несомненно, Олег был тесно связан с пришлой варяжской дружиной, это явствует и из текста летописи, и из имен его ближайшего окружения. В варяжской, может быть даже западноскандинавской, среде IX — начала X в. складывался и бытовал цикл эпических мотивов, вошедших и в русские летописные предания о Вещем Олеге, и в норвежскую сагу об Орвар-Одде (Рыдзевская 1978: 173–192). Однако, независимо от того, был ли Олег словенином, породнившимся с ладожскими норманнами, либо — норвежским викингом, ушедшим, как полагает Б. А. Рыбаков, умирать за море (Рыбаков 1982: 312), он, несомненно, значительно более тесно, чем с викингами скандинавских стран, был связан с русской, притом общерусской, средой, и прежде всего — дружинно-феодальной.

Связь эта отразилась и в топонимике («Олеговы могилы» показывали не только в Киеве и Ладоге XII в., но и во многих местах Новгородской земли); и в ономастике, где его имя, причем сразу же в славянизированной форме — Ольг, Олег, было принято в княжеской среде (в отличие от имени Рюрика, включенного в древнерусский ономастикой лишь в XII в.); и в обилии относящихся к нему эпических, народных, преданий, где с Олегом из киевских князей может соперничать лишь Владимир Красное Солнышко русских былин. Этой стихийно сложившейся оценке Олега вполне соответствовал масштаб его политической деятельности: объединение Среднеднепровской и Верхней Руси в единую державу, подчинение давних противников Полянского Киева — древлян, высвобождение из-под хазарской дани северян и радимичей, локализация не только хазарской, но и угорской угрозы, создание общерусского войска, совершившего поход 907 г. на Византию, увенчавшийся заключением первых сохранившихся в русских архивах договоров Руси с греками.

Размах и направленность этой деятельности, даже если считать Олега варягом-пришельцем, свидетельствуют о единстве его интересов с интересами киевских «русов», и не только киевских, но и новгородско-ладожских, и ростовских, словом, всей той выделившейся из словен и полян, кривичей и древлян, радимичей, вятичей, северян, хорватов, дулебов и тиверцев, чуди и мери раннефеодальной дружинной силы, в составе которой нашли место и варяжские дружины с их предводителями, породнившимися со славянской знатью и постепенно сливающимися с нею (Herrmann 1968: 20–24).

Процесс этого слияния достаточно ясно выступает в основных, наиболее достоверных документах эпохи, договорах 907, 912, 945 гг. Под Константинополем Олег, начиная переговоры с греками, «посла к нима в град Карла, Фарлофа, Вельмуда, Рулава и Стемида». Вовсе не обязательно все эти люди со скандинавскими именами были варягами; они могли получить имя, в честь варяжского родича или отцова товарища по дружине… тем не менее сама концентрация варяжского элемента — показательна для характеристики «русов» 907 г. Так же выглядит ономастикон 912 г.: «Мы от рода рускаго, Карлы, Инегельд, Фарлоф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Лидул, Фост, Стемид». Тридцать три года спустя из этих «варяго-русских» сподвижников Олега, возможно, лишь Фост (Фаст), Гуды и Труан (Туад?) оставались в среде «княжья и боляр» киевского великого князя. В 945 г. «Либиар Фастов», «Алвад Гудов», «Фудри Туадов» выступают посланцами от представителей старшего поколения, но действуют они уже среди нового, судя по именам, разноплеменного поколения «боляр». В этом поколении распространяются бесспорно славянские имена — как среди княжеского рода (Святослав), так и на других уровнях (Володислав, Передъслава, Синко, Борич).

Одному из варягов в среде русского боярства 940–970-х гг. посвятил в 1966 г. блестящий биографический этюд М. И. Артамонов: Свенельд, воевода Игоря, Ольги, Святослава и Ярополка, на протяжении 30 лет занимал один из высших постов киевской феодальной иерархии. «Этот вельможа, варяг по происхождению, выдвинувшийся, по-видимому, благодаря своей храбрости и полководческим талантам, как и многие его соплеменники остался на Руси и стал одним из создателей Русского государства, самым влиятельным советником княгини Ольги и молодого Святослава» (Артамонов 1966: 34). Свенельд выступает одним из организаторов и руководителей таких важных внешнеполитических акций, как походы в Закавказье, на Булгар и Хазарию, балканские войны Святослава. Он оказался одним из первых засвидетельствованных по имени ленников киевского князя, получив право сбора даней с уличей (940 г.) и с древлян (942 г.). Дружина его, «изодевшаяся оружием и порты» в далеких грабительских походах, вызывала зависть великокняжеских дружинников.

Блестящая карьера Свенельда, завершившаяся в 977 г., — своего рода эпилог «норманского периода» истории Киевской Руси. В середине X в. начинается политическая стабилизация Древнерусского государства. Внешняя экспансия сменяется углубленным внутренним строительством. Место военных предводителей «героической поры» постепенно, но неуклонно занимает феодализирующаяся землевладельческая знать. Интересам этой знати, феодального класса служило создаваемое ими государство, административный и военный аппарат. Эти процессы значительно труднее уловить и представить во всей конкретности; сведений о «землеустроителях» в летописи сохранилось значительно меньше, чем о полководцах, однако они есть.

В договоре 945 г. перечень послов князя Игоря заключает имя «Боричь». В состав посольства входили, во-первых, Ивор («сол Игорев»), а также послы великокняжеской семьи (Вуефаст, Искусеви, Слуды): во-вторых, «объчии ели», названные по именам их сюзеренов; в-третьих, 26 послов, перечисленных без особых указаний на лиц или группы, их пославшие. Это деление посольства подтверждено заключительной формулой, также трехчленной: «…от Игоря, великого князя рускаго, и от всякоя княжья, и от всех людий Руския земли» (ПВЛ, 945 г.).

Судя по месту в списке, Борич относился к третьей группе послов. Он представлял в Константинополе интересы «людий Руския земли» и, очевидно, занимал среди них какое-то руководящее положение.

Имя «Боричь» сопоставляется с топонимом «Боричев увоз» в Киеве. Ссылки на дворы и угодья киевских бояр обычны в летописи. «Боричев увоз» назван уже в событиях того же 945 года: древлянские послы к Ольге «присташа под Боричевым в лодьи». Бытовал этот топоним в Киеве до XII в., когда он упоминается в заключительных строках «Слова о полку Игореве». Боричев ввоз находился на склоне Старокиевской горы, в непосредственной близости от княжеского «града Киева». Вероятно, здесь же, по соседству с княжеской резиденцией, стоял и «Боричев двор». Ввоз был важной коммуникацией, которая связывала город на горе с устьем Почайны, речной гавани Киева. Он, безусловно, служил значительным источником боярского дохода. Видимо, здесь же находилась и старинная переправа через Днепр, тот самый «перевоз Киев», который дал основания для известной топонимической легенды о Кие-«перевозчике». Опровергая ее, летописец тем не менее отметил, что «седяше Кий на горе, где же ныне увоз Боричев» (ПВЛ, 1,13).

Новое имя, вместе с владельцем, утвердилось за перевозом и «увозом» вряд ли ранее середины X в. Из письменных источников больше ничего о деятельности Борича в Киеве нам не известно. Однако контекст этой неизвестной нам деятельности освещен с достаточной полнотой.

Древлянских послов в 945 г. предали мучительной казни в непосредственной близости от двора Борича. Вполне правомерно предположение, что и он принял участие в экзекуции: яму для древлян вырыли буквально у него за усадьбой. Наверное, Борич с другими знатными «киянами» (а не только Свенельд и Асмуд) руководил карательной экспедицией Ольги в Древлянскую землю, во главе каких-нибудь «людий Руския земли». Не зря ведь две трети древлянской дани Ольга назначила Киеву, его боярам.

Два года спустя Ольга кодифицировала государственные поборы на севере, в Новгородской земле. У нас нет данных о непосредственных исполнителях этой акции. Но характерный почерк землевладельческой знати позволяет и здесь предположить участие если не самого Борича, то социально очень близких ему людей.

В середине 960-х гг. Святослав и Свенельд, а с ними «вой многи и храбры» уходят в далекие походы. В Киеве остается Ольга с боярами. Ощущается своего рода поляризация сил молодого господствующего класса. На одном полюсе — Святослав и его воинственные соратники, варяг Свенельд. На другом — безымянные «кияне», Претич во главе «людий оноя страны», а возможно — и Борич, представитель Полянского, киевского боярства. Вероятно, из родов, выдвинувшихся в последние десятилетия IX в.; после гибели местной княжеской династии он завладел «выморочным» племенным имуществом (выгодными городскими угодьями, переправой); утвердился (как и Претич) во главе территориальной организации, связанной и с распределением податей, и с военными отношениями, и с торговлей (в Царьграде он блюдет именно торговые интересы «людий Руския земли»). Вероятно, он должен был стать и одним из сторонников (по крайней мере потенциальных) христианства: «русь» 945 г. уже делилась на язычников и христиан, поддержавших позднее крещение Ольги. Эта боярская знать, посягавшая на племенные земли, освященные вековыми языческими обычаями, вряд ли была тверда в вере отцов и дедов (ср. Добрыню, то утверждавшего в Новгороде перунов кумир, то низвергавшего его). Словом, в противоположность героическим хищникам, рыщущим бесстрашно в поисках «чюжея земли», перед нами — рачительный, оседлый, может быть даже благочестивый феодальный хозяин. В 940-х гг. он скромно держится в хвосте киевской знати, замыкая список варяго-русских послов, но два-три десятилетия спустя именно эта боярская знать станет главной политической силой Руси. Именно такие вот Боричи создавали густую сеть из «многих тысяч боярских вотчин, составлявших устойчивую основу русского феодального общества» (Рыбаков 1982: 430). Не зря имена новых владельцев закрепляются на столетия. Будущее Руси — за Боричем, Претичем, Добрыней.

Союз с этой боярской знатью княжеской власти стал основой дальнейшего развития феодального Древнерусского государства. Десятинная церковь на Старокиевской горе, заложенная три десятилетия спустя после запустения Самвата, соль и слава которого полегла в походах Святослава, воплощала не только торжество новых идей, но и новых, феодальных норм эксплуатации. Фундамент ее, и не только в буквальном смысле, стоял на срубных гробницах Борича и его современников русов середины — второй половины X столетия.

Среднеднепровская Русская земля была ядром этой, феодальной Киевской державы. Здесь достигли расцвета новые формы раннефеодальной древнерусской культуры: так, мечи «местных», русских типов (в том числе изделие «коваля Людоты») сосредоточены в пределах «Русской земли» Среднего Поднепровья (Кирпичников 1966, № 82–84, 86, 87). Именно здесь концентрировались новые силы и средства, и прежде всего отсюда исходили социальные, политические, культурные импульсы, определявшие со времен «каганата росов» на протяжении ІХ–ХІІ вв. ход, направление, сферы русско-скандинавских отношений. Варяги на Руси в той или иной мере оказывались участниками строительства грандиозного государственного организма, цели и средства которого были подчинены общественным потребностям восточного славянства, и с ними должны были согласовывать свои цели, иногда в ущерб себе, дружины викингов.

В конце X — первой половине XI вв. градостроительная инициатива великокняжеской власти охватывает центральную часть Киева, где создаются монументальные кварталы в кольце укреплений «Города Владимира» и «Города Ярослава». Апогей великокняжеского урбанизма достигается к 1040-м гг., когда ансамбль киевских православных храмов завершается постройкой каменного Софийского собора. Практически единовременное сооружение храмов Св. Софии в двух других важнейших центрах на Пути из Варяг в Греки, в Полоцке на Двине и в Новгороде на Волхове, было, с одной стороны, новым, наиболее полным и впечатляющим выражением общерусского и трансконтинентального значения этой главной государственной магистрали (через поколение, в начале XII в. запечатленной во Введении «Повести временных лет» как профетический путь по Руси апостола Андрея Первозванного). С другой стороны, храмы Св. Софии в Киеве, Полоцке, Новгороде соотносили эти главные городские центры Киевской Руси с наивысшим, сакрализованным проявлением эталона тогдашнего урбанизма — Св. Софией Константинополя.

Византийский урбанизм Царьграда и Корсуня не только оставался на протяжении всей ранней русской истории высшим эталоном и соревновательным образцом (общеизвестно определение Киева как «соперника Константинополя» у Адама Бременского, что свидетельствует о высокой эффективности развития древнерусского урбанизма на Пути из Варяг в Греки). Сами эти византийские центры развивались под ощутимым воздействием интенсивных международных и внутренних связей Руси, осуществлявшихся по системе восточноевропейских речных магистралей, и в первую очередь по Днепровско-Волховскому пути.

В наибольшей мере это относится к раннесредневековому Херсонесу, который вплоть до расцвета Киева в конце X — первой половине XI вв. являлся крупнейшим, если не монопольным, городским центром для всей Восточной Европы ІХ–Х вв. (Якобсон 1959: 5). Однако и сама столица Византии, Константинополь, после глубокого упадка и кризиса VIII — начала IX в. с установлением трансъевропейских коммуникаций через Русь со странами Северной Европы вступает в полосу динамичной регенерации и подъема. В течение ста пятидесяти лет, с середины IX до конца X в. население, а соответственно, экономический потенциал византийской столицы выросли на порядок, численность жителей с 40 тыс. поднялась до 400 тыс., что исследователи непосредственно связывают с активизацией Пути из Варят в Греки (Курбатов 1988: 163–164).

Градостроительный импульс, вызванный этой регенерацией византийского урбанизма, в XI в. не только достигает Руси, вызывая к жизни преобразовательную деятельность Ярослава Мудрого (проявившуюся как в храмостроительстве, так и в создании новых, более мощных образцов городских укреплений и в основании новых городов на окраинах Руси — Юрьева на Чудском озере, Ярославля на Волге).

Культурные импульсы, освоенные и преобразованные на Руси, несомненно достигли Скандобалтики, и в XI в. тесно связанные с «конунгом Ярицлейвом», как называет Ярослава «Хеймскрингла», скандинавские конунги (прежде всего, норвежские) реализуют эти импульсы, в частности, в градостроительных инициативах по созданию новых городов «младшего типа». Стоит отметить среди новооснованных будущую столицу Норвегии Осло (заложенную Харальдом Хардрадой, зятем Ярослава Мудрого) и сакральный центр христианской Скандинавии, Нидарос (Трондхейм).

«Город Святого Олава», основанный его предшественником («новгородским варягом») Олавом Трюгвасоном в 997 г., Нидарос представлял собой классический образец «королевского города», хотя и в провинциально ослабленном (в условиях Европейского Севера) варианте: при отсутствии укреплений, соотношение центральных (королевских), сакральных (церковных) и гражданских (городских) объектов полностью соответствовало требованиям и нормам средневекового европейского урбанизма. Примечательно, что действенность этих норм в североевропейском пространстве Скандобалтики можно проследить до конца Средневековья и рубежа Нового времени (Lebedev 1991: 347–358).

Типологическим аналогом Нидаросу норвежских конунгов XI в. в этом пространстве выступает петровский Петербург. В первой половине ХVІІІ столетия город проходит последовательные фазы развития, полностью определяющиеся «возвращением» России на летописный Путь из Варяг в Греки, в невское устье трансконтинентальной речной магистрали между Балтикой и Черным морем (Лебедев 1996: 10–19; Сорокин 1996: 20–47).

Древнерусский урбанизм на Пути из Варяг в Греки, реализуя потенциал восточного славянства, создал те устойчивые формы цивилизации, которые в различных проявлениях преемственно развиваются до наших дней. Однако при этом он, безусловно, способствовал возрождению восточносредиземноморского, византийского урбанизма, регенерации античной традиции при переходе в эпоху Средневековья. С другой стороны, обновленный эллинистически-христианский культурный импульс Русь передала далее на Север, и важнейшие фазы генезиса скандинавского урбанизма проходили под тем же воздействием Пути из Варяг в Греки.

Именно поэтому мы вправе считать, что со становлением и развитием этой коммуникационной магистрали завершается начальное формирование Европейского культурно-исторического единства, когда впервые Европа стала Европой, а в этой Европе — Русью стала Русь: так, все на том же «транс-историческом пути» обретаем мы ответы на вопросы, много веков назад вынесенные в титульные строки «Повести временных лет».

9.1. Походы

Связи Древней Руси со Скандинавией эпохи викингов проявились не только в распространении тех или иных «норманских древностей» на Руси, но и в систематическом поступлении встречного потока ценностей на Север Европы; его динамика не менее важна для оценки интенсивности и характера этих связей, нежели динамика распространения скандинавских украшений и оружия в древнерусских памятниках.

Из числа восточных импортов, поступавших в Скандинавию с территории Древней Руси, наиболее массовой и динамичной категорией находок является монетное серебро. Наряду с кладами, особое значение имеют монеты в закрытых археологических комплексах могильника крупнейшего шведского центра, связанного с Востоком, — Бирки (Лебедев 1982в: 149–163).

Из примерно 1200 погребений Бирки в 106 найдено 129 восточных монет (2 византийских, 3 сасанидских, 124 арабских), 18 — западных и 37 — скандинавской чеканки. На протяжении IX — первой половины X в. серебро поступало в Бирку неравномерно, несколькими волнами (рис. 156).

Первая волна восточного серебра в Бирке датируется временем до 839 (859) г. В середине IX столетия (отмеченного участием свеев в деятельности «каганата росов») наступает спад в поступлении арабского серебра, который, видимо, попытались восполнить, во-первых, поступлением западных монет, во-вторых, первыми опытами собственной чеканки: «монеты Бирки» типов KG 3, KG 4, KG 5 (по классификации Б. Мальмер) выпущены около или после 825 г. (Maimer 1966: 109–133, 201–218, 246).

Перерыв, вызванный, видимо, взиманием дани, а затем «изгнанием варягов», прекращается после того, как славяне Ладоги, опираясь на «призванного» князя Рюрика с его, вероятно, западнобалтийской (датской или датско-норвежской) дружиной викингов, стабилизировали отношения со шведами.

Вторая волна восточного серебра поступила после 860 (862) г. Монета византийского императора Михаила III (842–856 гг.), возможно, связана с участием варягов в походе Аскольда на Константинополь (по византийским источникам, 860 г.). Вскоре после этого «русы», по свидетельству Мухаммеда аль — Хасана, написавшего «Историю Табаристана», напали на Абесгун. Видимо, уже во второй половине IX в. наметился своеобразный «круговой маршрут» через Русь в мусульманские земли, непосредственно к источникам серебра.

Третья волна, наиболее компактная и массовая, датируется временем между 907 и 913 гг. Несомненно, она связана с походом Олега на Константинополь, после которого «русы» в 909–910 гг. разграбили Абесгун, Миан-Кале и другие города Закаспия, а в 912–913 гг., по свидетельству Масуди, совершили еще один грабительский поход «на 500 кораблях» (Мавродин 1945: 218, 231–234).

Четвертая, последняя, волна арабского серебра (ок. 944 г.) может быть сопоставлена со знаменитым походом на Бердаа, во главе которого, как предполагал М. И. Артамонов, стоял воевода киевского князя Игоря варяг Свенельд (Артамонов 1966: 32). Бердаа находился в центре зоны обращения серебра, выпускавшегося на тех монетных дворах, продукция которых, по данным X. Арбмана, представлена в Швеции (Arbman 1955: 136). Именно здесь в первую очередь было захвачено это серебро в качестве военной добычи (см. рис. 157).

Могилы предполагаемых «ветеранов походов» 913–914, 943–944 гг. содержат не только серебро, но и другие вещи, свидетельствующие о связях с Востоком. Наряду с предметами роскоши (дорогие ткани, посуда, украшения), которые могли быть не только добычей, но и товарами, поступавшими в Бирку, есть находки, иллюстрирующие более сложный, многоплановый характер этих связей. Так, в камерном погребении № 735 (X в., найдена монета первой волны, превращенная в подвеску) открыто захоронение воина в сопровождении женщины и коня. Среди мужских вещей — массивная булавка с длинной иглой, украшенная тремя масками, по манере изображения близкая маске из гнездовского клада 1867 г. В женском погребении, кроме скандинавских фибул (типа ЯП 51с), найдены азиатское зеркало, остатки шелковой материи, бубенчик восточноевропейского происхождения. Особенно интересен набор вооружения: меч с опущенным перекрестьем (черта, по мнению оружиеведов, восточная), пика и овальные стремена. Весь этот набор мог сложиться только на Востоке, в условиях постоянного военного контакта с кочевнической степью. Перед нами, вероятно, одно из типичных погребений «русов в Бирке» — пышная могила варяга, после долгой жизни на Руси вернувшегося на родину, где он, судя по погребальному обряду, занял видное положение среди местной раннефеодальной знати.

Вещевой импорт восточноевропейского происхождения позволяет уточнить маршруты шведских викингов. Ряд вещей происходит из Финляндии, Прибалтики и лесной зоны Древней Руси (от Смоленщины до Ярославского Поволжья): подковообразные пряжки круглого, треугольного и четырехугольного сечения, некоторые виды бубенчиков (прорезанные с пояском), подвески-уточки, гребни с фигурной спинкой. Следующий ареал аналогий — Прикамье (отсюда, в частности, происходят известные ажурные кресала; в орнаментике некоторых камских кресал Г. Ф. Корзухина установила параллели со скандинавской мифологией) (Корзухина 1976: 135–140). Наконец, серия вещей — «хазарского происхождения» (по Арбману) — связана с ареалом салтово-маяцкой культуры (поясные бляшки, солярные привески, оружие, сбруя). Таким образом, документировался путь варяжских дружин через земли Хазарского каганата по Дону — на Волгу, а равным образом, их движение по Волжскому пути (который, видимо, использовался при возвращении дружин в Скандинавию из Закаспия).

Итак, в 830-х, 860-х, 900-х и 940-х гг. в материалах Бирки выступают взаимосвязанные явления, которые позволяют предложить следующую реконструкцию событий. Раз в тридцать лет (т. е. каждое поколение) определенные контингенты шведских викингов отправлялись «на Восток, в Гарды». Видимо, в Ладоге они вступали в контакт с местным боярством, военно-торговой дружинной средой и княжеской администрацией Древнерусского государства. В качестве наемных варяжских отрядов эти контингенты двигались на юг по Пути из Варяг в Греки. Вероятно, в районе Смоленска-Гнездова был следующий крупный сборный пункт общерусского войска: в развитии Гнездова и Бирки отмечается известная синфазность, сходство структуры этих центров (Булкин, Лебедев 1974: 11–17; Пушкина 1982: 193–194). В IX — первой половине X в., видимо, существовали и конкретные связи между ними.

Раннему этапу славяно-варяжских дружинных контактов 750–830-х гг. в памятниках Древней Руси соответствует ладожский «горизонт Е3» — I ярус застройки Староладожского поселения со скандинавскими ремесленными инструментами 750–780-х гг., «петергофский клад» 810–825 гг., погребальные комплексы с ранними арабскими монетами, фризской керамикой, биконическими бусами из рубленой проволоки, ранними формами мечей типа Е, дамасцированных копий с «готическим» орнаментом. Это курганы № 7 в могильнике Плакун (Ладога), № 15 (10) из раскопок М. Ф. Кусцинского и № 47 из раскопок Д. А. Авдусина в Гнездове, № 95 в Тимерево (раскопки И. В. Дубова). В гнездовском кургане № 47, самом позднем из серии, вместе с монетой Феофила (829–842 гг.) найдена причерноморская гончарная керамика (Равдоникас 1933: 170–172).

Во второй половине IX в. Ладога и Рюриково городище превращаются в «стольные города» варяжских князей «Руси Рюрика», а с начала X в. (точнее, в последних десятилетиях IX в.) главной базой для дальнейшего движения общерусского войска становится Киев. Отсюда русская рать (с варяжскими отрядами в качестве ударной силы) не раз отправлялась на Византию, к стенам Константинополя. Так было в 860, в 907, 943 гг., так бывало и позднее (до 1043 г.).

В дружинных могильниках Древней Руси комплексы второй половины IX — начала X вв. составляют горизонт, характеризующийся мечами типа В, ранними мечами типа Н, равноплечными фибулами ЯП 58, ЯП 60, скорлупообразными ЯП 37. В Ладоге к этому времени относится курган № 11 (дендродата 879 г.), в Гнездове — серия ранних курганов (85 из раскопок С. И. Сергеева, 35, 38, Ц-2 — Д. А. Авдусина). В киевском «могильнике I» — христианского облика погребение № 122, с имитацией «золотого византийского солида» Василия и Константина (869–879 гг.) и круглой фибулой. Комплекс можно отнести ко второй половине IX в. Известно, что после похода 860 г. какая-то часть «руси» крестилась. Серия находок этого времени имеется в небольших локальных центрах на Пути из Варяг в Греки.

Исторически этот горизонт археологических памятников связан с периодом, завершившимся объединением Древнерусского государства. Скандинавы, включившиеся на Руси в этот процесс, действуют совместно с русской раннефеодальной знатью, при этом вовлекая в военно-политические и торговые предприятия пришлые контингенты дружин викингов, что отразилось и в материалах Бирки.

После того или иного решения военно-политических задач очередного похода киевских князей на Византию варяжский контингент (по крайней мере, в значительной своей части) становился избыточным. В то же время Русь, выполняя в соответствии с заключенными русско-византийскими договорами союзнические обязательства, должна была принять участие в арабо-византийской борьбе (Сахаров 1980: 207). Именно здесь и могли найти себе дальнейшее применение варяжские дружины. Киевские князья и их воеводы охотно отпускали викингов на свободный воинский промысел. Варяги выходили на Дон; здесь хазары, по свидетельству Масуди, беспрепятственно пропускали их, и под именем «русов» эти дружины обрушивались на враждебные Хазарии города мусульманского Закаспия. Несмотря на тяжелые потери, каждый такой поход сулил богатую добычу. Отягощенные ею, варяги по Волжскому пути (через Итиль, Булгар, Ярославское Поволжье) возвращались на родину.

Древнерусские комплексы этого «времени первых князей» с дирхемами 900–913 гг., мечами типов Е и Н, византийскими монетами составляют ранние «большие курганы» Гнездова, срубные гробницы «могильника I» и первые погребения «могильника II» в Киеве, ранние курганы Шестовиц (Гнездово — курганы 23 и 13 раскопок Д. А. Авдусина, 20 и 21 — В. И. Сизова; Киев — могилы 14, 30, 110, 121, 116, 117; Шестовицы — курганы 83, 100). Серия комплексов относится ко временам походов Игоря, правления Ольги, «русов» Константина Багрянородного; в них найдены мечи X, V, фибулы ЯП 51 (Гнездово, курганы 61 — Д. А. Авдусина, 52–41 и 88–28 — С. И. Сергеева, 39–17 и 59–37 — В. Д. Соколова, камерные погребения Ц-198 Ц-306, Поль-25/II, Ц-249, 191, Л-129, Ц-157, Оль-30, Поль-62; Киев — могилы 108, 112, 114, 123, 94, 124; Шестовицы — курганы 36, 53, 58, 61, 78, 110). Серия синхронных камер Бирки свидетельствует о значении восточных ресурсов для роста статуса свейской знати.

Расцвет и, пожалуй, само существование Бирки во многом определялось этими походами, сложившимися в своеобразную систему уже во второй половине IX в., после того, как потерпели неудачу попытки обложения славянских племен «варяжской данью» и она была ограничена государственным откупом в 300 гривен (около 75 марок, т. е. вполне символическая сумма в год). Основное количество серебра, жизненно необходимое для успешного развития социально-политических отношений во всех скандинавских странах эпохи викингов, поступало с Востока через Бирку, и его поступление регулировалось Киевским государством. Русь сумела подчинить движение викингов своим политическим целям, используя военную силу варяжских дружин в обмен на предоставление им свободы действий в заморских землях и свободы передвижения по Волжскому пути. Именно в Закаспии можно видеть известную параллель деятельности викингов на Западе Европы. Эти своеобразные отношения сотрудничества, подготовленные славяно-скандинавскими контактами в Верхней Руси еще довикингского времени, в полной мере определяли характер деятельности варягов на Руси, а в значительной степени — и значение результатов этой деятельности для развития Скандинавии.

Дальнейшая эволюция политики Древнерусского государства вела к неизбежному столкновению с Хазарским каганатом, противоречия интересов которого интересам «каганата русов» обозначились еще в первой половине IX столетия. Русь Олега и Игоря, выйдя на Волжский путь, накопила потенциал, достаточный для изменения ситуации; падение качества эмиссии мусульманского серебра сделало его неконкурентноспособным с серебром германских рудников, выброшенным на европейские рынки. Русь активно участвовала в этой перестройке трансъевропейских макроэкономических отношений. Соответственно, радикально изменилась ситуация и резко ограничились возможности варягов, сузилась сфера их интересов, которые в итоге переориентировались с Востока на Византию; как и в самой Скандинавии, дружины викингов все более оказываются под контролем государства и постепенно вытесняются с политической арены.

В 965 г. киевский князь Святослав (со своим варяжским воеводой Свенельдом) осуществил дальний военный поход на Волгу, разгромил булгар и буртасов, разорил Булгар и уничтожил Итиль. Хазарский каганат перестал существовать. В 970-х гг. грозной силой в припонтийских степях становятся печенеги. Регулярность движения по Волжскому пути, установившаяся за полтора столетия, нарушается.

Видимо, именно этим изменением сложившейся системы связей по Волжскому пути был обусловлен последовавший вскоре упадок Бирки. Показательна «рекогносцировочная поездка» Ибрагима ибн-Якуба из Тартеса в Испании по среднеевропейским путям и центрам, от Праги до Хайтабу, вскоре вовлеченным в обращение германского серебра в Западной Европе и Скандобалтике; трудно судить, в какой мере купцы мусульманской Испании были осведомлены о военных планах киевского князя, и вряд ли они выступали его «спонсорами»: но конъюктура была учтена весьма своевременно и точно. Дружины Святослава подрубили устои «серебряного моста», связывавшего Север Европы с Востоком. Лишь два дирхема (951 и 954 гг.) поступили сюда после 944 г. В комплексах второй половины X в. нет синхронного им серебра, а к 980-м гг. Бирка вообще перестала функционировать (Arrhenius 1977: 26).

Варяги, участвовавшие в походах Святослава, можно сказать, своими руками уничтожили основу процветания Бирки. Памятью о дунайских походах остались венгерские вещи в некоторых камерных могилах (№ 581,644); варяжским дружинникам Святослава, павшим на Крарийской переправе, быть может, принадлежали найденные в днепровских водах у Порогов на Днепрострое мечи (Равдоникас 1933: 615; Рыбаков 1982: 383).

В дальнейшем мы знаем варягов в войске Владимира; добившись в 980 г. киевского престола, князь спровадил наемников в Константинополь, где в 987 г. был создан варяжский корпус, в котором служили многие выдающиеся викинги конца X–XI вв. (Васильевский 1874–1875). «Сага об Эймунде» повествует о варяжской дружине Ярослава в 1016–1020 гг. (Рыдзевская 1978: 89–104). Варяги Якуна (Хакона) сражались на стороне Ярослава в 1024 г. в битве при Листвене. «Кто сему не рад? Се лежит северянин, а се — варяг, а дружина своя цела», — заметил после боя победитель, князь Мстислав (ПВЛ, 1024 г). Серии археологических комплексов с фибулами ЯП 52, ЯП 128, ЯП 227, ЯП 55, ЯП 73, ЯП 237, мечами W, Т, S соответствуют этим поздним этапам варяжского присутствия на Руси, в Киеве (могилы 123, 125), Шестовицах (курганы 42, 59), наиболее представительно — в Гнездове (раскопки М. Ф. Кусцинского — курган 13, С. И. Сергеева — 34–23, 37–15, 74–16, 86–18, 90–44, В. Д. Соколова — 67, 29, 40, 47, Д. А. Авдусина — Ц-2, 4, 26, камерные погребения 14/VII–1899, Ц-171, Поль-25/I, Серг.-5/55). В Швеции XI в, 20 рунических камней «Ингвара Путешественника» связаны с последним походом викингов «на Востоке, в Гардах».

Это военное предприятие Е. А. Мельникова совершенно справедливо отождествила с походом князя Владимира Ярославина в 1043 г. (Мельникова 19766: 74–88). Первая часть «маршрутной схемы» путешествия Ингвара и его дружины полностью соответствует реконструкции всех предшествующих варяжских походов (рис. 157). После неудачи русских войск в морском сражении и разгрома их под Варной лишь часть русских воинов (спустя три года) вернулась домой.

Ингвар с дружиной отправился «в Серкланд», где он сам и значительная часть его соратников погибли, оставшиеся смогли вернуться на родину.

По-видимому, после поражения под Варной варяги отправились знакомым путем в Закаспий. Анонимная «История Дербенда», написанная в конце XI в. и дошедшая до нас в сочинении XVII в., сообщает о последнем по времени походе русов на Каспийское побережье Кавказа в 40-е годы XI в. (Минорский 1963: 46–70). Это известие не только позволяет включить поход Ингвара в серию «восточных походов» варягов, но и сделать попытку уточнить происхождение топонима «Серкланд». Его связывали с народом serkir — сарацинами, с латинским sericum — «шелк» (Мельникова 19776: 206–207). Не отрицая этих версий, добавим, что в интересующем нас районе одним из крупных политических образований был Серир (на территории Дагестана). В первой четверти XI в. сложились особо прочные отношения Серира с приморскими областями (Гаддо 1979: 187), и, возможно, именно в это время название «Серир» стало известно в Закаспии скандинавам, а в форме «Серкланд» утвердилось для обозначения мусульманских стран. О том, что какая-то часть дружины Ингвара устремилась именно на Кавказ, свидетельствует и грузинская «Летопись Картли»: вскоре после 1043 г. 3 тыс. «варангов» по р. Риони поднялись с моря и приняли участие в войне клдекарского эристава Липарита Багваши с царем Багратом IV (Папаскиви 1981: 164–172). Гибель Ингвара в последнем из закаспийско-кавказских «походов русов» завершает, по существу, заключительный этап русско-скандинавских связей эпохи викингов.

Эти девять или десять «больших походов» варяжских дружин в составе объединенных общерусских войск киевских князей составляют ядро исторического содержания шведской эпохи викингов, и в этом — ее отличие от походов датских или норвежских викингов на Западе. При этом ранней эпохе викингов (793–891) соответствуют «спорадические» проникновения шведов далее Ладоги, знакомой с 750-х гг. (sveones 838?), черноморские набеги «русов» 840-х гг., «поход Аскольда» 860 г. и поход Олега на Киев 882 г.; средняя эпоха викингов (891–980) заполнена регулярным ритмом великокняжеских походов из Киева, «воинского промысла» в Закаспии и волжской торговли «русов»; поздняя эпоха викингов (980–1066) — время Владимира и Ярослава, практического государственного контроля над движением воинских контингентов.

Датские и норвежские «вольные дружины», армады «морских конунгов» и объединенные «армии викингов» действовали на континенте, расколотом на достаточно мощные, но разрозненные, соперничающие, враждующие феодальные государства и владения Западной Европы; викинги умело использовали коллизии между соперничающими империями (распадающейся — Каролингов, восходящей — Оттонов), европейскими и североафриканскими мусульманскими «мамлакатами» и италийскими провинциями Византии, королевствами, герцогствами и графствами, феодалами и городами. Вклиниваясь в обстановку перманентной феодальной раздробленности, викинги умело использовали ее в своих целях, либо же — если королевская власть была в состоянии ее преодолеть для кратковременного, но эффективного отпора — пытались выкроить новую «нишу» для собственных феодальных вождей и их вооруженных вассалов, оседавших в выговоренных у французского, германского, английского или ирландского короля, очередного кесаря или кайзера, узаконенных отныне «ленах».

В Восточной Европе, в отличие от Западной, дружины викингов (в основном, шведов) оказывались в относительно монолитном, монотонном, однородном пространстве с огромными территориями, мелкими (не сулящими быстрой и богатой добычи), но многочисленными сельскими поселениями, протяженными коммуникациями, со сравнительно рассредоточенным, но организационно «однопорядковым» населением, консолидированным, по крайней мере, единством и общим распространением славянского языка, объединенным общепризнанными, пусть нечеткими и зыбкими, принципами организации, монотонной однородностью, но за счет этого — изобилием ресурсов: от пушнины «по белке со двора» до локальных ополчений, которые можно было собирать, пусть без большого военного эффекта, но повсеместно и постоянно. Лесное равнинное пространство с бесконечными по протяженности реками создавало своеобразный и, в конечном счете, весьма мощный экономический, а значит, и политический эффект; но его достижение требовало разветвленной и устойчивой системы коммуникаций, стабильного и общепризнанного режима деятельности этой системы; то и другое, судя по ареалу выпадения кладов «первого периода обращения восточного серебра», было реальностью Восточной Европы с последних десятилетий VIII и в первых десятилетиях IX вв., и в значительной мере эта реальность была создана в целях и средствами, прежде всего, местной социальной среды, «племенных» организаций общин и их элиты (Нефедов 2002: 101–106), как механизм стабильного взаимодействия внутренних, восточноевропейских «эконом-географических зон» (ЭГЗ I, II, III) Восточной Европы.

По крайней мере, с «похода 907 года» войск Олега именно эта система коммуникаций обеспечивала и определяла состав общерусского великокняжеского войска. Множество «Варягъ, и Словенъ, и Чюдь и Кривичи, и Мерю, и Деревляны, Радимичи и Поляны, и Сьверо, и Вятичи, и Хорваты, и Дульбы, и Тиверци, яже суть толковины: [переводчики] си вси звахуся отъ Грекъ Великая Скуфь» (курсив мой. — Г. Л.). «Великая Скифия» византийской дипломатической лексики здесь вряд ли просто — «архаизирующий эллинизм», в составе войска Олега единственный раз, но отчетливо проступает «мобилизационный потенциал» давнего «долетописного» объединения «Живяху въ мирь» (Поляне, и Деревляне, Сьверъ, и Радимичи, Вятичи и Хорвате, Дулъби… Улучи и Тиверьци), более никогда не возникающего в подобном контексте, но также настойчиво поименованного «отъ Грекъ Великая Скуфь» (ПВЛ 1926: 12,27), как продолжали именовать Восточную Европу во времена Адама Бременского (Adam, 1,60).

«Великая Скифия» античной традиции и византийской дипломатики становится Киевской Русью с появлением в Поднепровье варягов Олега, словен и «чуди, кривичей, мери» Руси Рюрика; вероятно, в сознании не только летописцев, но и первых киевских книжников раннеславянское Среднеднепровское государственное объединение идентифицировалось именно как Великая Скуфь (Scythia Magna, возможный «лингвистический первоисточник» Svitjod det Stora Снорри). В середине — первой половине IX в., за поколение-два до Рюрика и Олега, помнила летопись, эта Великая Скифия сменила имя, «начася прозывати Руская земля». Отныне войско «великого князя рускаго» устойчиво делится на «русь», видимо отборной княжеской дружины не только великого князя киевского, но и «великих князей» городов, объединившихся с Киевом в поиске приемлемой и гарантированной «торговой доли»; и племенные ополчения (плъкы) «словен», отличные от «руси» не только по кадровому составу, но и по оснастке (очевидно, и мореходным, и боевым качествам) морских судов: когда обновленные, за счет военной добычи «модернизированные» паруса славян «раздра а вѣтръ», те решают: имемся своимъ толстинамъ, не дани суть Словѣном npѣ, пока «русь» горделиво несет над волнами Черного моря свои парадные «npѣ паволочиты», златотканые паруса. Добыча — дань (по 12 гривенъ на ключъ) и «уклады на Рускыа грады» — делится при этом на условиях, устраивающих и «велиции князи под Олгомъ сущи», и всю «Русь и Словене» (ПВЛ 1926: 30–31)

9.2. Договоры

Указ Олега 882 г. о ежегодной дани в 300 гривен «варягом мира деля» — единственное свидетельство о соглашении Руси с варягами, предусматривавшем регулярные выплаты (неукоснительно поступавшие до 1054 г., смерти Ярослава). Триста гривен, 75 «марок серебра» составили за 175 лет 12 750 северных марок, то есть 0,25 % от общего ориентировочного объема средств, поступивших в Скандинавию в течение эпохи викингов, главным образом с Востока (условно, 7 млн марок или 0,5 млрд дирхемов), и не более 0,3 % средств, находившихся в обороте в течение жизни одного поколения викингов (до 800 тыс. марок). Ни объем, ни условия соглашения («ради мира») не позволяют рассматривать его как «межгосударственный договор»: это — типичное «соглашение с викингами», которое ради безопасности границ заключали с их предводителями франкские и византийские императоры, короли и сюзерены приморских государств и феодальных владений Западной Европы. Ежегодных выплат было достаточно для содержания очень небольшого воинского контингента: «лендрман» с дружинниками, по «Хирдскра», в XIII в. получал больше (100 марок «вейцлы»). Скорее всего, речь шла об отряде в два-три корабля, бравшем на себя обеспечение безопасности плавания в русских морских водах Пути из Варяг в Греки, Хольмском заливе (Hólmshaf, Финский залив).

Получателем этих средств, возможно, были островитяне Готланда: во всяком случае, здесь ранее всего, обильнее и стабильнее, чем во всей остальной Швеции, оседает восточное серебро, а мореплавание, самостоятельность и боевые качества готландцев вполне отвечали необходимым требованиям; «особые» отношения с Готландом Новгород сохранял до конца своей истории, а «Готский двор» XII–XIV вв. стал укрепленной цитаделью Ганзы на Торговой стороне. Однако с не меньшими основаниями ответственность за выполнение соглашения с Русью в конце IX — первой половине X вв. мог взять на себя «префект Бирки»; деньги с Востока при этом вряд ли поступали конунгу свеев, но напрямую распределялись между «русью» Свеаланда, бравшейся за эту «морскую службу» (посильную как для готландцев, так и для обитателей прибрежного Рослагена на восточном побережье Швеции, вдоль реки Норртелья).

Сбор этих средств в Новгороде осуществлялся с той же неукоснительностью, что и 2000 гривен для Киева и 1000 гривен на содержание собственной дружины новгородского князя (250 марок серебра: 75 марок, соотношение 10: 3 раскрывает относительную мощность «заморского» и «княжеского» потенциала; заморские наемники составляли не более 0,3 боевой мощи постоянной дружины «русинов» новгородского князя). Киев, в свою очередь, обеспечивал себе вдвое больший объем средств, что предполагает, в том числе, и военный потенциал, вдвое, как минимум, превышавший потенциал Новгорода (и в 7–10 раз — потенциал заморских «находников»).

Варяжская улица Ладоги, возможно, была местом расквартирования постоянной агентуры получателей этой «варяжской дани», может быть, части командного состава и вряд ли — всего контингента «морской стражи»: эта стража лишь обеспечивала более широкие, основные интересы обитателей как этого квартала Ладоги, так и заморских партнеров ладожской и остальной «руси».

Более ранние соглашения лишь угадываются в «негативном контексте» известий 859–862 гг.: «и недашаимъ дани» подразумевает предшествующее, пусть неравноправное, соглашение 859 г. — условия его, видимо аналогичные нормам хазарской дани, обозначены: «по бѣлкй вѣверицѣ отъ дыма». Попытка направить пушные ресурсы за пределы Восточной Европы непосредственно силами скандинавов могла иметь место после кризиса и распада «Каганата росов», Державы Дира. с выделением Киевской Руси Аскольда (около и до 860 г.); «наследники Дира», видимо, разделились на «русь», осевшую и обосновавшуюся в местных центрах наречных путях, на землях финских племен и словен с кривичами (обложенных данью), и «варягов» с более викингскими замашками, не считавших нужным «делиться» собранным с местной элитой. Эффект оказался прямо противоположным ожидаемому. Нумизматические данные, при любом подходе к их анализу, демонстрируют не подъем, а, напротив, спад в поступлении серебра, и его устойчивый рост начинается лишь в результате укрепления «политических, а возможно и экономических связей Руси со Скандинавией, которое в старой русской историографии получило название «призвания варягов»» (Потин 1970: 69). Обеспечивая 300 % «прибыль» от торгового оборота Скандинавии, по отношению к получаемой «варяжской стражей» ежегодной дани в 75 марок (300 гривен), эта система политических и экономических связей для обеих сторон делала безусловно выгодным — мир, и он поддерживался (даже при эпизодических, редких, немотивированных и неэффективных нарушениях 997 и 1015 гг.) до второй половины XII в., похода шведов на Ладогу в 1164 г. «Призвание» 862 года и последовавшая «корректировка» в пользу словенской знати «ряда» с варяжским князем в 864 г. создала систему русско-скандинавских отношений, оказавшуюся эффективной и действенной на последовавшие триста лет (864–1164).

Послы «руси», чуди, словен, кривичей и веси (если строго именно в этом порядке рассматривать летописный перечень участников «призвания») в 862 г. не предлагали ни в коем случае «межгосударственного договора»: князей приглашали «с родами своими», что исключало существование получателей, bauggillsmenn, за пределами управляемой области, Верхней Руси, где они должны были «княжить и володеть», отвечая за нерушимость «наряда»: функция med logum skali land byggja, законом строить страну, базовая для северных конунгов, признавалась и принималась обеими сторонами. В какой мере она совпадала с «Законом Руским», известным по ссылкам в Договорах Руси с Византией, неясно; во всяком случае, с этого времени «Наряд» и «Закон» до кодификации «Русской Правды», очевидно, выступали взаимодополнительными регуляторами отношений во всей области юрисдикции «великаго князя рускаго», предъявленной внешнему миру новыми и первыми после 838 г. послами в Константинополь из полевого лагеря войск Олега под стенами византийской столицы в 907 г.

Договор 907 года Руси с Византией был основным итогом и очевидной целью этого похода общерусского войска, племенных ополчений и варяжских дружин объединенной Руси, завершившего сложение той системы отношений с Византией, к которой Русь стремилась, по крайней мере, с 838 г. (отрезок времени, равноценный «советскому периоду» истории России). Торговая деятельность «русов» X в. на Востоке, в которой обычно видят «специфику», если не основное и единственное содержание, деятельности шведов эпохи викингов в Восточной Европе, была тесно связана со всеми последующими, как и предшествующими «княжескими походами», точнее же, сами походы своей политической целью имели, прежде всего, правовое обеспечение этой торговли. В «походе Олега», как и в последующих (да и в предыдущем «походе Аскольда» 860 г.), решающее значение имела предъявленная демонстрация силы, а отнюдь не реальное применение силы: оно оказывалось, на практике, проблематичным по итоговому результату: греческий огонь имперских адмиралов справлялся с русским флотом, а «балканские войны» Святослава показали, что грозные «русы», из-за щитов скьольдгарда «рыкающие, аки львы», все-таки не выдерживают натиска конных фаланг катафрактариев, тяжеловооруженной кавалерии, притягательного примера воинской тактики и эффективного вооружения для западноевропейского рыцарства.

«Угроза силы» как дипломатический прием, со вполне реальными и трагическими неприятностями прибрежных опустошений, где и «русы» и «славяне» действовали с привычной и давно известной византийским грекам варварской свирепостью (Шувалов 2001: 5–12), была стимулом необходимым и достаточным для переговоров о стабильной и мирной в дальнейшем деятельности «русов, приходящих в Константинополь», ежегодно пригонявших в Столицу, слава Богу, не боевые корабли, а лесные однодревки — «моноксилы». Переоснащенные «всем тем нужным, чего им недостает: парусами, мачтами, кормилами», заранее припасенными для морского перехода (Константин Багрянородный, 9), загруженные мехами, воском и медом «полюдья», эти безвредные торговые суда доставляли каждый летний сезон привычных «русов», готовых закупать «паволок лише пре 50 золотник» и вполне согласных на имперскую регламентацию все равно весьма выгодной для обеих сторон торговли.

Договоры Руси с Византией, документированные в 907, 912, 944 гг. и последующие годы правления правопреемников «первых князей», с высокой степенью вероятности предполагаемые в 860 г. и, видимо, подразумевавшиеся «посольством 838 года», прежде всего регулярно, при каждой смене «архонта Росии», правителя на киевском престоле, воссоздавали, поддерживали, корректировали «правовое поле» экспортно-импортной торговли — на константинопольских столичных рынках и торговых базах — великого князя рускаго (Сахаров 1980: 162–170), его собственной, великокняжеской торговой агентуры, коллектива и членов великокняжеского рода, выделенных договорами «великих князей», «светлых князей» и «всякого княжья» не до конца ныне ясной общерусской иерархии, городовых общин, боярства и «гостей», так или иначе сопричастных к ежегодному «сбыту полюдья» (Рыбаков 1982). «Великий князь русский» выступает главою и своего рода «менеджером» военно-торговой корпорации «русов», вероятно складывавшейся десятилетиями и веками (по крайней мере, с середины VIII и к середине X столетия, когда она уверенно и стабильно действовала «в трех центрах Руси»), но при этом опирающейся на сеть «славиний», а в силу этого — с начала и до конца процесса неуклонно, неизбежно и необходимо «славянизирующейся» (судя по «княжеским» именам, к концу IX столетия этот процесс шел уже не одно поколение).

«Свободный воинский промысел» русов в Закаспии, по характеру наиболее близкий «походам викингов» на Западе, в наименьшей мере затрагивал внутренние процессы, отношения и интересы Руси. Поредевшие в боях с мусульманами и хазарами дружины возвращались, неся с собою добычу и серебро, пополнявшие оборот киевских, волжских, новгородских и ладожских рынков. Обустроенные на постоянной службе у воевод «отроки… изоделися суть оружием и порты», остальные «находники» спешили на родину, «за море»; наиболее удачливые могли закончить свой век «лучшими из руси, bastr i ruthi» и упокоиться, с конем и наложницей, в устланной привозными тканями и дорогими мехами погребальной камере под каким-нибудь из курганов Хемландена Бирки.

9.3. Уровни обмена

Обобщая данные исторических и археологических памятников, необходимо констатировать, что различные этапы и стороны русско-скандинавских отношений неравномерно отразились в разных группах источников. Систематизация сведений скандинавских саг в «Россике» Е. А. Рыдзевской и сводках Т. Н. Джаксон, рунических надписей и исландских географических сочинений в сводах Е. А. Мельниковой, археологических материалов, проведенная коллективными силами исследователей, подтверждает давно уже обоснованный вывод о том, что ни теория «норманского завоевания», ни — «норманской колонизации» важнейших центров Восточной Европы не находит в этих источниках подтверждения (Шаскольский 1978: 152–165). Но зато все более отчетливо и объемно выступает многосторонний и глубокий характер русско-скандинавских связей, отнюдь не исчерпывавшихся использованием наемных вооруженных сил или даже «призванием» князя в один из северных городов. Динамика постепенного накопления общего культурного фонда — будь то ремесленные приемы, орнаментальный стиль, погребальные обряды, ономастикой, эпические предания, наконец, политические идеи (реализованные, в частности, в династических браках XI–XII вв.) — свидетельство длительного развития отношений. охвативших — в разной мере — различные уровни экономической, общественной, политической, культурной жизни обеих сторон.

Области культурно-исторического взаимодействия между Русью и Скандинавией можно сейчас дифференцировать и обозначить лишь приблизительно; тем не менее они отчетливо выявляются в разных группах источников. Выделяются четыре уровня обмена.

I. Материально-ценностный: представлен артефактами и материальными ценностями, включая монетное серебро и различные категории вещей, от керамики (славянской — в Скандинавии, скандинавской — на открытых торгово-ремесленных поселениях) до украшений. Обмен на этом уровне начинается в середине VIII в., достигая максимума в первой половине X в. Суммарный объем вовлеченных в этот обмен ценностей (условно 1,5 млрд «дирхемов», слав. «кун», приблизительно эквивалентный современным 5 млрд долларов США) распределен был в итоге в пропорции 1:2 между Скандинавией и Русью (соответственно 500 млн дирхемов/кун = 1,7 млрд долларов США — Скандинавии, 1 000 млн дирхемов/кун = 3,3 млрд долларов США — Руси). «Пик» обмена в X в. дал, по-видимому, более 50 % этих средств обеим сторонам, которые в дальнейшем использовали его, в нарастающем объеме и замедляющемся темпе (особенно в Швеции), во внутреннем обороте.

II. Семантически-знаковый: обмен знаковыми системами, художественными мотивами, образами. Надписи, граффити на монетах, заимствованные орнаменты, «вещи-гибриды», ономастикой, билингвизм свидетельствуют, что этот уровень обмена устанавливается в начале IX в. и достигает максимума в течение X в. Бытование рунической письменности на Руси начинается в первой половине IX в., прослеживается до конца Х–ХІ вв., а удерживается (пережиточно, в боярской среде «от рода варяжьска») до XII в. «Военно-дружинная графика» вырабатывает «княжескую эмблематику» геральдических знаков первых Рюриковичей в середине X столетия. Кириллический алфавит, сменив в конце X в. «дохристианские» знаковые системы, семантически значим для скандинавов, по крайней мере, до XII в.

Билингвизм «руси» с преобладанием скандинавской речи в среде «русов», засвидетельствованный в середине X в. (Константин Багрянородный), очевидно, актуален для предшествующих полутора столетий, но, судя по деформациям скандинавских имен, уже в течение IX в. заметно славянское воздействие, становящееся преобладающим к концу X в. Орнаментика демонстрирует сходный процесс, с появлением наиболее ярких «вещей-гибридов» в середине — второй половине X в. и освоением восточных мотивов и технологий в скандинавском ювелирном ремесле конца Х–ХІ вв.

III. Социально-политический: социальные институты и нормы, их взаимопроникновение также было двусторонним (ср. заимствования: слав. «гридь» и сканд. «torg»); по изменениям погребального обряда, распространению новых социальных атрибутов начало этого взаимодействия относится ко второй половине IX в., максимум — ко второй половине X в., а в XI в. осуществляется самостоятельная, в каждой из скандинавских стран и на Руси, реализация созданного, исходно — общего социально-политического потенциала, приобретающего средневековую, христианско-феодальную редакцию.

Практическим следствием этого взаимодействия и на Руси, и в Скандинавии стало строительство национальных государств Руси и, соответственно, Дании, Норвегии, Швеции. При наибольшей отдаленности наиболее динамичной из скандинавских стран того времени, Дании, тем не менее именно с нею устанавливаются наиболее ранние «параллели» социальных институтов (раннегородская застройка Рибе и Ладоги) и прослеживаются достаточно поздние и глубокие взаимодействия (почитание «мучеников Оденсе» православной церковью домонгольской Руси). Это определяет стабильный «скандобалтийский масштаб» социальных процессов.

Норвегия, уступая Дании в динамизме, в позднюю эпоху викингов теснее других скандинавских стран связана с Русью; и здесь «династический способ» взаимодействия на уровне королевского и великокняжеского родов, завершивший эру «конунгов-викингов», сопровождался глубоким духовным воздействием православного Востока, очевидно сопоставимым с успехами на Севере — «греческой церкви» по сравнению с римской, по крайней мере до оформления окончательного раскола 1054 г. Олав Трюггвасон с «греческим епископом Павлом» был вполне православным человеком, и Олав Святой не ощущал конфессиональной разницы с русскими родичами, как и его посмертные почитатели на Руси.

Швеция, теснее и непосредственнее других скандинавских стран связанная с Русью, выразила эту связь и в династическом браке Ярослава с дочерью Шетконунга, и в статусе «Ладожского ярлства», превращенного в своего рода porto franco для скандинавов 1020–1060-х гг. В итоге именно из Ладоги шведская государственность получила финальный импульс для окончательного оформления европейской державы «христианских королей Швеции» династии Стейнкиля 1060–1160-х гг.

IV. Идеологический: обмен духовными ценностями. Он находил выражение в политических и религиозных идеях, династических связях, в использовании общего фонда сведений при создании национальных литератур. Основные импульсы (включавшие и ряд исходных «восточных» образов и мотивов) (Ellis Davidson 1976: 177–339), первоначально, с середины VIII до середины IX столетий, направленные с Севера на Восток, одновременно встречают ответное движение образов и идей, а по мере стабилизации трансконтинентальной системы путей («кольцо» Великого Волжского Пути и Пути из Варяг в Греки) в нарастающем объеме поступают из Руси на Север Европы. Если «заморье» в ПВЛ выступает обобщенным воплощением представления об эпическом источнике единой великокняжеской власти рода Рюриковичей, то и в композиции «Хеймскринглы» мотив пребывания скандинавских конунгов-миссионеров «на Востоке в Гардах» фиксирует поворотные моменты в судьбах Норвегии. Русская летопись не сохранила никаких воспоминаний о северных конунгах, гостивших в Киеве; напротив, киевский князь Ярослав Мудрый, «конунг Ярицлейв» королевских саг — эпически обобщенный образ христианского правителя, воплощающий новые государственно-политические идеалы, не только родич и союзник, но в чем-то и образец для северных конунгов.

Центр тяжести новых идеологических ценностей — скорее на Руси, чем на Севере. Варягов-мучеников киевляне чтили как местных православных святых: первые отшельники Варяжских пещер Киевской Лавры, словно былинный Илья, завершали «варяжский путь» христианским подвижничеством православных монахов (Новичкова 1997: 12–17; Лебедев 2001: 77–80). Культ Климента папы римского из православного Херсонеса через Киев и Ладогу распространяется до Осло и Британии, а иноземная церковь Олава в Новгороде, первый зарубежный храм во имя христианского патрона Скандинавии, словно акцентирует сакральную значимость для норманнов того пространства, «Гардов», откуда начинался его провиденциальный последний поход, первый «крестовый поход» 1030 г. в истории Европы, поход воинов-христиан против трондхеймских бондов-язычников, с Востока — на Север, из Руси — в Норвегию, от Ладоги — к Нидаросу.

Обмен духовными ценностями отражен в появлении и распространении с VIII в. культовых атрибутов и ритуалов, сформированных в IX–X вв. «гибридных» погребальных языческих обрядах, мелкой культовой пластики, амулетов и стоящих за всем этим религиозных образов и мифологем, сначала — языческих, но с Крещения Руси — христианских.

Наиболее обширным полем этого взаимодействия был дружинно-эпический фонд, однако итоговая и сущностная реализация взаимосвязей в духовной сфере, подкрепленная феодально-государственной практикой династических связей, — это распространение с Востока через Русь культурных ценностей и норм феодально-христианской государственности Византии.

Ярослав Мудрый, завершающий этап развития «архаической руси», в королевских сагах «Хеймскринглы» выступает эталоном феодального христианского государя. «Конунг Ярицлейв» — родич и союзник конунгов-крестителей Норвегии, Олава Святого, его сына Магнуса, Харальда Хардрады.

Русь чем далее, тем определеннее выступает очагом и источником этих новых идеологических ценностей. Уровень обмена в этой сфере, зародившись во второй половине VIII — начале IX вв., стабильно определяется к середине X в., достигает максимума в XI в. и обретает художественное выражение в древнерусской литературе XII в. (включение окончательной редакции «Сказания о призвании варягов» в текст «Повести временных лет» 1118 г.) и древнесеверной — XIII в. (монументальное полотно королевских саг «Хеймскринглы»).

Оба эпических памятника национального самосознания запечатлели, в истоке национальных культур, не на латыни, как в католической Европе, а каждая — на собственном, национальном языке, ключевые моменты истории скандинавских стран и русского народа. «Хеймскрингла» — повествование о становлении христианской Скандинавии. «Повесть временных лет» — о становлении Руси. Эта письменная фиксация происходит, однако, уже в условиях, стадиально отдаленных и отделенных от «архаической руси» Северной и Восточной Европы несколькими поколениями славян, скандинавов, прибалтийских и волжских финно-угров, осуществившими, при растущем доминировании славяно-скандинавского взаимодействия, на протяжении трех столетий этот генезис Руси.

9.4. Начало Руси — в исторической реальности и национальном самосознании

Динамика эволюции основных значений названия «русь»: от скандинавского обозначения вооруженной команды гребного корабля — к славянскому пониманию «руси» как княжеской дружины, во второй половине IX в. — княжеского окружения, неразличимого по этническому составу, а с начала X в. — подведомственной князю социальной группы, где «русью» становятся «варяги, словени и прочий», ведет к кристаллизации устойчивого взаимодействия служилых «русинов» и свободных «мужей» словенских общин под великим князем русским «Русской Правды» с конца Х — начала XI вв. Одновременно развертывается «территориальная проекция» этого же понятия: «Руска земля» — земля, подчиненная князю и управляемая его «русью», — со времени Крещения обретает высшее из значений — Русская Земля, Святая Русь, осененная благодатью и объединившая население в конфессиональном единстве — славянский язык, греческая вера, варяжская династия киевских князей. Именно это значение наиболее значимо для создателя «Повести временных лет», раскрывавшего для себя и своего читателя высшее, метаисторическое содержание апостольского Пути из Варяг в Греки, исторического пути России.

Архаический этап этой эволюции в Скандинавии и на Руси определялся общими характеристиками (количественными и качественными) формирующейся социальной элиты: дружинной, дружинно-торговой, межплеменной и надплеменной, раннегосударственной «руси», тесной связью ее с факторами становления и развития Скандобалтийской цивилизации в границах и пределах сначала «Руси Рюрика», а затем — летописной Русской Земли, Древнерусского государства.

Углубленный анализ этой эволюции и связанных с ней процессов социального, демографического, этнического развития требует уточнения и своего рода «изменения масштаба» локальной, территориальной проекции. Культурно-историческое пространство «макро-ИКЗ» Скандобалтийской цивилизации достаточно органично расчленяется на региональные этнокультурные составляющие. Наряду с раннегосударственными территориями средневековых народностей стран Скандинавии и Балтии, одной из таких составляющих выступает Прибалтийская Русь, «Русь Рюрика», как восточноевропейская составная часть Скандобалтики, обеспечивающая географическое единство северного субконтинента с основным пространством Европы.

Раскрыть содержание, факторы и этапы этого историко-географического процесса еще предстоит новым поколениям исследователей: наступившее столетие выдвигает новый диапазон аспектов, которые можно сейчас лишь наметить в изучении генезиса Pycи:

1) географические реалии — пути и центры, прежде всего соотношение Ладоги с Рюриковым городищем Приильменья, равно как соперником Ладоги-Альдейгьюборга, Алаборгом в Приладожье, Изборском и Полоцком, Белоозером и Сарским городищем;

2) генеалогические цепочки местных правителей «дорюриковой Ладоги»;

3) локализация, состав, структура управления аналогичных других центров на речных путях (не обязательно славянских: скорее, еше не раскрыта роль местной элиты «чуди», «веси», «мери» в этом процессе);

4) структура и история «Ладожского ярлства» древнерусской эпохи;

5) варяги и колбяги в политической жизни Древней Руси, Византии, Фенноскандии;

6) «Русь Рюрика» до Рюрика, пути формирования, состав, области и центры полулегендарных «русов» восточных источников, первоначальной архаической «руси» летописных и восточных текстов;

7) масштабы, время и территория «каганата русов» 830–850-х гг.

— вот далеко не полный перечень новых проблем и задач исследования генезиса Руси, основанного на междисциплинарном синтезе источников.

Разработка и модели решения этих проблем, безусловно, существенно дополнят и расширят сформировавшуюся достаточно дробную периодизацию русско-скандинавских отношений середины VIII — середины XIII вв., принятую в последние годы в отечественной литературе (Славяне и скандинавы 1986; 284–297). Основанная для начальных этапов (VIII–XI вв.), главным образом, на археологических данных, она в то же время позволяет существенно уточнить и детализировать письменные свидетельства XII–XIV вв., когда «Русь Рюрика» трансформируется в территориальные образования Новгородской земли, преемственно развивающиеся в последующие столетия.

Генезис Руси VIII–X вв. определялся вхождением Восточной Европы, с ее многоплеменным, и прежде всего восточнославянским, населением, в семью народов и государств Европы наступавшей эпохи феодального Средневековья; на этом пути восточноевропейские этносы и племена, объединяясь в древнерусскую народность, крупнейшую из народностей славянства, три столетия взаимодействовали со вступившими на тот же исторический «путь в Европу» скандинавами эпохи викингов, определяя перспективы и формы этого взаимодействия на следующие три столетия европейской истории.

Войти в состав «общего рынка» Европы Средневековья Х–ХІІ вв., конфессионального и политического пространства феодально-христианского континента было возможно лишь раскрывая для этого пространства новые, необходимые для него ресурсы, предъявляя собственный, отсутствующий ранее в этом пространстве потенциал, становясь источником необходимых для этого пространства ценностей.

Свет и тепло, базовые человеческие потребности, стали (и остаются до сего дня) основными побудительными причинами включения России в Европу. Свет восковых церковных свечей, повседневная и массовая потребность средневековых европейцев (и обитателей всего тогдашнего цивилизованного мира); тепло меховых одежд; эти «предметы роскоши» и в Восточной, и в Северной Европе тех столетий поступали из естественных, неисчерпаемых и возобновляемых ресурсов. Меха, воск и мёд (в качестве «премиальных») решали актуальные, постоянные и растущие материальные проблемы и удовлетворяли повседневные потребности европейцев, при том, что и в «первоисточнике» лесных пространств Восточной Европы, как и Скандинавии Северной Европы, эти же ресурсы использовались для собственных жизнеобеспечивающих потребностей, были постоянными и восстановимыми, а их перераспределение (в видах рынка) было выполнено, в итоге княжеских реформаторских усилий с середины IX до середины XI вв., достаточно сбалансированным, в конечном счете, образом, обеспечившим на несколько столетий — стабильность отношений великокняжеской государственной власти и свободных сельских и городских общин Руси X–XIII вв. Свет и тепло духовные, ценности христианства и христианской культуры эллинистической Византии — главное, что получила Русь в итоге многоступенчатого обращения и встречного движения материальных ресурсов, обмена мехов на серебро, серебра — на товары и выплаты княжеским дружинникам и администраторам, купечеству и ремесленникам, мастерам и строителям, храмостроителям и священникам. Полученные ресурсы были использованы не просто для приобщения, но и для строительства собственной, православно-русской, основанной на самостоятельной письменности и общечеловеческих христианских ценностях, европейских нормах и системе связей, русской версии, равноправной, равноценной и весьма значимой в контексте десятка реальных версий — романо-латинской, германо-протестантской, англосаксонской, славяно-католической, славяно-православной; периферийных, но самоценных греческой, венгерской, финско-прибалтийской, ирландской, — составляющих во всем многообразии картину мультикультурной и полиэтничной, но притом — общей для всех народов континента, Европейской цивилизации.

Киевская Русь, Держава Рюриковичей (со времени князя Игоря киевский престол занимали прямые потомки Рюрика) в 988 г. при князе Владимире Святом приняла христианство (по византийскому православному исповеданию). Сын его и преемник Ярослав Мудрый превратил главные русские города, Новгород на Волхове, Полоцк на Западной Двине, новооснованные Юрьев (ныне — Тарту) на Чудском озере, Ярославль на Волге, а прежде всего, свою столицу Киев на Днепре, в процветающие и мощные центры урбанизма, с сильными дерево-земляными укреплениями, каменными храмами, дворцами, православными монастырями. Главный из городов Древней Руси, Киев, современники признавали «соперником Константинополя». Материальные, социальные, духовные ресурсы были воплощены в начальной урбанизации России, реализованной за ближайшие два столетия в 400 «городах ближних и дальних» домонгольской Руси, с их укреплениями, валами, «забралами» и башнями, «Золотыми воротами», каменными княжескими палатами и храмами, городскими и пригородными монастырскими обителями, хоромами бояр и купцов, ремесленными «концами» и обильными торгами.

«О светло светлая и украсно украшенная Земля Русская и многими красотами преисполненная: озерами многими, реками и источниками, месточестными горами, крутыми холмами, высокими дубравами, чистыми полями, дивными зверями различными, птицами бесчисленными, городами великими, селами дивными, садами обильными, домами церковными и князьями грозными, боярами честными, вельможами многими. Все ты наполнена, земля Русская, о, правоверная вера христианская!» — в «Слове о погибели Русской земли» (пер. акад. М. Н. Тихомирова) таким видел современник Батыева нашествия 1237–1240 гг. утраченное в беспощадном огне вторжения прошлое Родины. Эта замечательная панорама, по существу своему, была материальным выражением потенциала, созданного «первоначальным накоплением» Скандобалтийской цивилизации, из 5 млрд у. е. которого Древняя Русь свою «львиную долю» использовала, очевидно, с наибольшим эффектом.

Истоком этого мощного восточноевропейского политического организма, каналом распределения первоначальных средств является северо-западная окраина России, магистрали и центры на выходе в Балтику речного Пути из Варяг в Греки. Русь Рюрика выступает с середины IX в. ядром новой политической структуры Восточной Европы, объединяя варягов (русь), славян (словен ильменских) и финнов в контроле над трансъевропейским путем речных магистралей между Балтикой и Средиземноморьем.

В 860-х гг. контроль этот обеспечивали славянские города Ладога, Изборск, Белоозеро, выстроенные на пограничье словен и финских племен (чуди и веси) и усиленные варяжскими гарнизонами опытных и отважных воинов «руси». К 870 г. князь Рюрик перенес свою столицу из Ладоги в низовьях Волхова — к его истокам, на берега озера Ильмень, в глубину племенной территории словен, где и был построен город Новгород (первоначально т. н «Рюриково городище», а в дальнейшем, на холмах и над гаванями волховских берегов, Новгород Великий, Господин Великий Новгород, главный из «триумвирата городов» Прибалтийской, Верхней Руси, наряду с Ладогою и Псковом).

«Русь Рюрика» — это прежде всего зона раннего и стабильного взаимодействия славян (словен и кривичей) с финскими племенами лесной зоны Восточной Европы (чудь, меря, весь), а равным образом тех и других — с варягами. Динамизм внешних сношений проявился, с одной стороны, в распространении скандинавского «импорта» (в различных проявлениях, от украшений и оружия до ремесленных технологий и погребальных обрядов), характерного для всей рассматриваемой и своеобразной ИКЗ, с другой — в происходившей в конце VIII — начале IX вв. энергичной «переориентации» потока арабского монетного серебра, поступавшего в обмен на пушнину и другие (в основном сырьевые или транзитные) товары, с Волго-Камского и Волго-Окского речных путей на Волго-Балтийский (Носов 1976: 95–110).

Однако именно в распространении арабского серебра — «первый период обращения дирхема в Восточной Европе» (780–833 гг.) — проявляются тенденции, свидетельствующие об условиях и темпах генезиса «Внешней и Внутренней», как их различали византийцы, Приднепровской «Руси Аскольда» (киевского князя — современника Рюрика и Олега) и Приволховской «Руси Рюрика».

Наличие этих тенденций раннего денежного обращения по всему пространству Восточной Европы, от Среднего Поволжья и Поднепровья до Поволховья, Прибалтики, Скандинавии, Балтийского Поморья, заставляет отказаться от вполне логичной, казалось бы, схемы первоначального развития государственных образований Древней Руси: последовательный рост и постепенная консолидация первичных, сравнительно локальных объединений в пределах двух соседних крупных ИКЗ — южной и северной, параллельно и независимо существовавших во второй половине IX в., а на рубеже IX–X вв., после похода Олега по Пути из Варяг в Греки, от Новгорода до Киева объединенных в общее Древнерусское государство, Киевскую Русь.

Клады «первого периода» обращения арабского серебра в Восточной Европе (780–833 гг.) образуют компактный и по существу единый ареал «восточноевропейского экономического пространства», от Поднепровья до Приладожья, который уже в первой четверти IX в. был связан в общее целое динамикой денежного обращения.

При этом самый северный из этих кладов — Петергофский (около 825 г.), найденный на прибрежье Финского залива, напротив острова Котлин, то есть при переходе с морской на речную часть древнего водного пути, — сохранил в своем составе монеты с граффити, запечатлевшими весь спектр связей этого региона: среди знаков на монетах — не только вполне понятные скандинавские, но и тюркские руны, и уникальная пока для этой категории источников греческая надпись с библейски-христианским именем «Захариас» (Мельникова, Никитин. Фомин 1984: 26–47).

Политический эквивалент экономического пространства первоначального денежного обращения серебряной монеты VIII–IX вв. следует искать в синхронных или близких «первому периоду» обращения арабского серебра письменных источниках. Вероятно, с этой точки зрения требует дополнительного анализа летописная формула, с которой «Повесть временных лет» открывает погодовое (анналистическое) изложение русской истории: «начася прозывати Руская земля», это сообщение приурочено к первому году царствования Михаила III Исавра («наченшю Михаилу царствовати»), то есть 839 г. (ПВЛ, 17; Stang 1996: 235–250; Станг 2000: 4, 29,32,48–50,65). Но в таком случае именно эту дату и это событие мы должны считать истинным началом русской истории.

Манифестация «Руской земли» сближается с засвидетельствованным «Вертинскими анналами» франков посольством загадочного «хакана русов» к непосредственному предшественнику, отцу и кратковременному соправителю Михаила, византийскому императору Феофилу II в 838 г. (Станг 2000: 48). Со времен Г.-З. Байера (а вслед за ним В. Н. Татищева) этот эпизод остается предметом дискуссий (Татищев 1962: 292–310; см. также: Славяне и скандинавы 1986: 189–190; Лебедев, Станг 1999; 136–152). «Русские» дипломаты «свейского рода» (таинственные шведы, от имени не менее таинственного «хакана росов»), в явной конфронтации своего правителя с Хазарией, последовательно, хотя и безрезультатно обратились (в поиске союза?) и к басилевсу ромеев в Константинополе, и к императору франков в Ингульгейме. Археологически эти контакты «русов» с Византией 830-х гг. засвидетельствованы независимыми друг от друга письменными, нумизматическими и археологическими источниками (Лебедев 1985: 254).

Важно, что зафиксированная этими источниками картина русско-хазарско-византийско-скандинавских отношений документально соответствует и показаниям петергофских граффити: скандинавские и хазарские руны, греческая надпись, включенные в древнерусскую систему денежного обращения. Следовательно, по крайней мере экономическую, а вероятнее всего, и политическую сферу воздействия «хакана русов» 838 г. необходимо рассматривать от Балтики до Черного моря, в границах Древней Руси, зафиксированных надежными историческими данными лишь во времена Олега Вещего и Ярослава Мудрого.

В связи с этим возникает вопрос об идентификации и локализации «хакана» «Вертинских анналов». Из имеющихся сведений единственное имя, которое можно почерпнуть в отечественных источниках для этого времени, это — Дир, по ПВЛ, брат и соправитель Аскольда в Киеве. Историками вполне убедительно обоснована реальная разновременность Аскольда и Дира как исторических персонажей, лишь в летописной традиции превращенных в современников и братьев, погибших от мечей воинов Олега (Мавродин 1945: 217–218). Опираясь на реконструкцию масштабов и хронологии политической деятельности Аскольда в Киеве по крайней мере с 860 по 882 г. (Брайчевский 1988), следует предположить, что правление Дира, локализуемого в Киеве как столице его державы, должно быть отнесено к предшествующему отрезку времени (условно: 838–859 гг.).

«Русь Дира» остается загадкой (Лебедев 2002: 24–26). Тот ли это «первый из царей славян», под своим именем фигурирующий в известии арабского географа X в. аль-Масуди (Гаркави 1870: 137), который должен быть признан «первым» и по масштабам, и по времени манифестации во внешнем мире своей государственной власти, память о котором сохраняла «Дирова могила» в Городе Ярослава еще во времена киево-печерских книжников, и послы которого первыми из «русов» достигли двора византийского и франкского императоров? Чем обосновано было его право и возможность заявить о своей державе, противопоставляя ее могущественному в тот момент (после благополучного завершения гражданских войн) Хазарскому каганату? Наконец, и самое главное, — какова была дальнейшая судьба этого политического образования, столь внушительно заявившего о себе в первой трети IX в. и простиравшего свою власть, судя по косвенным данным, от Поднепровья до Ладоги и прибрежья Финского залива?

Судя по всему, первичное объединение в границах «Руси Дира» будущей Киевской Руси оказалось достаточно эфемерным. Распад ее на две самостоятельные общности, Внутреннюю, Низовскую, и Внешнюю, Верхнюю Русь, так же как их соперничество с Хазарией и экспансией викингов, проявились и в изменении динамики денежного обращения (Потин 1970: 64–80), и в других процессах, из которых консолидационный возобладал лишь к рубежу IX–X столетий.

Однако исключительную важность представляло бы выявление и углубленное изучение предпосылок этого объединения, равно как его внутренних и внешних коммуникаций, ранних центров и их соотношения, действовавших в его составе политических сил. Перед отечественной исторической наукой по-прежнему неразрешенной стоит проблема адекватного осознания и сходного, ключевого этапа национального становления; отождествления, идентификации, себя — со своими подлинными истоками, достоверного осмысления «а как оно было», где и когда, кто и зачем осуществил те реальные действия, которые и сложились — в генезис Руси.

Проблема возникла, по сути, в творчестве первого киевского летописца, во всяком случае, того из редакторов «Повести временных лет», кто не решился «изъять» из контекста начального летописания — Первое известие о Руси («начася прозывати Руская земля»), но в угоду «придворной конъюктуре» затушевал подлинное содержание этого раннего известия, ибо оно ставило под сомнение легитимность правящей династии Рюриковичей. Собственно в 1118 г. и возникло основное противоречие российской исторической науки, остающееся неразрешенным до сего дня: мы знаем «откуду Руская земля стала есть»; и в то же время мы игнорируем это бесспорное знание, принимая за «точку отсчета» деятельность более актуальной администрации, пришедшей на смену оставшимся безымянными «строителям первой волны»; напрашивающиеся параллели с Россией конца XX века, может быть, помогут прояснить необходимость решения этой исследовательской задачи, единственного, способного обеспечить адекватность национального самосознания.

Триста лет назад, во всяком случае, ситуация повторилась при переходе от «летописной историографии» к становлению исторической науки. Петербургский академик Готлиб Зигфрид Байер (1694–1738), с добросовестностью европейского специалиста, первого профессионального латиниста, эллиниста, ориенталиста России, выполнил поставленную перед ним задачу: первичную систематизацию источников по ранней русской истории. При этом он обнаружил действительно уникальное и новое для тогдашней науки свидетельство, дополняющее и проясняющее «умолчание» летописного текста «Повести временных лет»: запись «Вертинских анналов» Ita anonimus ad А. С. 839. Сведения о «хакане росов» Байер интерпретировал определенно и верно: «задолго до Рюрика народ русский (gentem Rossicam)» имел правителя, титул которого («хакан»), привлекая греческие и арабские источники, можно расценивать как равнозначный титулам «император, автократор (самодержец)» (Bayer 1735: 281).

Официальная монархическая историография ближайших к Байеру поколений этот «неудобный» (паче в эпоху непрерывных дворцовых переворотов середины XVIII века) и фундаментальный вывод обошла молчанием; и продолжала обходить во всех последующих поколениях, без малого триста лет, предпочитая дискуссию, в общем-то бессодержательную, об этническом составе «варягов», раскрытом тем же Байером на тех же страницах и с исчерпывающей точностью и полнотой (Вауег 1735: 280; Лебедев, Станг 1999: 136–139).

Начало Руси остается загадкой, «белым пятном», terra incognita, не только для российского общественного самосознания, но, что гораздо опаснее и сложнее, для профессиональной исторической науки России начала XXI века, тысячу лет спустя, то есть на протяжении всего пройденного страной и народом исторического пути России.

Неприемлемость этой ситуации острее и раньше ученых историков осознают современные политики, причем столь различные, как радикальный «правый демократ», депутат и правозащитник Ю. А. Рыбаков и спикер Государственной Думы Г. Н. Селезнев. «Какую Россию мы хотим возродить?., азиатские или норманские порядки… рабство или вольную волю? …вопрос с местом Ладоги в нашей истории остается полем битвы историков под ковром официоза», — комментирует правозащитник материал о ранней Ладоге (Рыбаков 2003: 14). Пожеланием исторического исследования, «чуждого кичливости, ксенофобии и замалчивания «неудобных» событий и фактов» открывает спикер тематический выпуск журнала Правительства и Администрации Президента РФ «Древняя Русь» (Селезнев 2002: 1). Но обзорные монографии, многотомные сводные работы, университетские и школьные учебники по-прежнему не в состоянии раскрыть почти столетие начальной отечественной истории, с 750–780-хх по 830–840-е гг., когда, минимум за одно-два поколения до «призвания князей», «начася прозывати Руская земля».

Впрочем, столь же «слепы» к этому известию «Вертинских анналов» о событиях 838–839 гг. и западноевропейские коллеги российских историков. Триста лет историческая наука игнорирует тот факт, что Русская Земля «каганата росов» оказывается ровесницей Империи Каролингов, направляя послов к сыну Карла Великого, правда, в его последние годы и незадолго до распада его Империи (843 г.). Словно на смену ей выступает новая, в перспективе не менее могущественная держава, постепенно поднимающееся на противоположном, восточном краю европейской арены Древнерусское государство восточных славян.

«Русь Дира», видимо, впервые освоила и располагала уже полностью сложившейся системой коммуникаций, замкнутых на магистраль Пути из Варяг в Греки (Lebedev 1980: 90–101). Этот путь, не только объединивший восточное славянство с внешним миром, но прежде всего связавший соседствующие различные и взаимозависимые эконом-географические зоны славянского земледельческого хозяйства (древнего высокопродуктивного — на юге, стабильного — в Днепро-Двинском междуречье, нестабильного и дополняемого неаграрными формами деятельности — в северных землях), предопределил исторические судьбы восточнославянских племен и народов и на последовавшие за скоротечной «эпохой Дира» десятилетия IX в., и на тысячелетие вперед, до формирования современных и суверенных России, Беларуси и Украины. «Русь Дира», безусловно, была исторической предшественницей в равной мере «Руси Аскольда» и «Руси Рюрика», а затем и собственно Киевской Руси на пути «от северного варварства к эллинистически-христианской духовности» (Лебедев 1985: 264; 1994: 146–153) — общем для древнерусской народности, первоосновы восточнославянских народов, а вместе с ними объединившем с их судьбами на этом историческом этапе скандинавские народы.

Летописное предание осознавало его как апостольский путь, и вслед за Крещением Руси великокняжеская власть закрепила это осознание постройкой храмов Софии Премудрости Божией в главных городах на Пути из Варяг в Греки — Киеве, Полоцке, Новгороде. Эта манифестация духовного единства Руси, осуществленная Ярославом Мудрым, завершала дело его предшественников, объединявших страну и действовавших во главе дохристианской, языческой, архаической «руси» IX–X вв., ставшей основою Святой Руси как политического и морального идеала и эталона для следующих поколений в XI–XX вв. и, даст Бог, последующих столетий; национальная мифологема, того же ряда, что «Прекрасная Франция», «Добрая Старая Англия», «Страна Восходящего Солнца», «Американская Мечта», — «Святая Русь» — основана на этом духовном идеале, выраженном при рождении Киевской Руси — образом, учением, храмами Святой Софии Премудрости Божией (Андреев 1992: 135–152; Булгаков 1990: 90–128).

История Руси Дира, Руси Аскольда, Руси Рюрика, предшествовавших Киевской Руси X–XII вв., неразрывно связана с общими этнокультурными, политико-экономическими, коммуникативными процессами в Скандобалтийском регионе Северной Европы. В этих процессах «вертикальное зонирование» эколого-хозяйственных условий Скандинавии (от тундры горных ледников, через леса перевалов к лесам и лугам норвежского и шведского приморья) словно совместилось с «горизонтальным зонированием» эконом-географических зон ПВГ России, развернутых по евразийскому континенту от Балтики и Белого моря до Тихого океана; их разность потенциала и напряжение энергетики создает аксонометрический объем событий и процессов эпохи викингов не только в Северной, Западной и Восточной Европе; «запущенные» процессы мощнее всего резонируют на просторах Евразии, пока не докатятся до тихоокеанского края чукотской тундры и ледников, развертывающихся на полтора десятка тысяч километров от горных вершин Скандинавского полуострова. И это движение, тысячу лет назад подхватив эстафету от позабытых варягов, вершила в X–XVII вв. — Русь, Россия, силами землепроходцев, как раньше — ушкуйников, как перед ними — «находников», руси ли, варягов; продвигаясь в лесные глубины необозримых земель вдоль края обитаемого мира, насельники которого — чудь ли, «чухны», чукчи, почти с первобытных времен связаны в этот скандо-славяно-евразийский узел несознаваемой общностью этнонимов, возводимых к неведомым богам (от тевтонов до чукчей, горизонт подсознания Morgenlandfahrt, пожалуй, неосвоенный даже Германом Гессе).

9.5. Периодизация русско-скандинавских отношений VIII–XIII вв.

В примерном соответствии с четырьмя основными уровнями славяно-скандинавских взаимодействий находится предлагаемая периодизация, которая устанавливается для русско-скандинавских отношений VIII–XIII вв.

Лишь три из пяти периодов относятся собственно к эпохе викингов в Северной Европе (табл. 15). Ее конечный рубеж приходится на начало четвертого периода и отмечен богатырской фигурой Харальда Хардрады, из Киева отправляющегося «туда, где арабы с норманнами бой ведут на земле и на море», но только уже не в отрезанный печенегами «Серкланд» Ингвара Путешественника, а в Византию. Эта пора его деятельности, полностью принадлежащая еще эпохе викингов, освещена в сагах и «драпах» с широким использованием восточноевропейских, русских эпических мотивов, входивших в общий дружинный фонд (Рыдзевская 1978: 184, 200–202). Вернувшись в Киев со сказочными богатствами, Харальд — Соловей Будимирович русских былин — добивается наконец руки воспетой им «Герды Гардов», Елизаветы Ярославны. И вся его дальнейшая судьба — возвращение в Норвегию, утверждение на престоле, длительная борьба с соседними королями и, наконец, героическая гибель в битве за английский престол — это уже, собственно, Средневековье; а в плане русско-скандинавских отношений — начало нового, «династического этапа».

Династические связи между правящими дворами в эпоху феодально-монархических государств были действенным средством развития и регулирования политических отношений, поэтому их следует рассматривать как закономерную форму эволюции русско-скандинавских связей, выражающую переход этих связей в новое, государственно-политическое качество. И снова необходимо констатировать, что инициатива в развитии этих связей принадлежит Руси, где значительно раньше, чем в Северных странах, конституировалась построенная по византийским нормам концепция верховной феодальной власти христианского государя.

Предшествующие этой христианской государственности, неизвестные нам этапы смешения местных родов племенной элиты, встречавшей архаическую «русь» VIII — начала IX в., ко времени «призвания» Рюрика подготовили и предопределили процесс славянизации этой «руси», развернувшийся на самом высшем, великокняжеском уровне. Появление нового родоначальника князей Верхней Руси в качестве единственно легитимного, «призванного» и согласованного с племенными традициями было определено положениями «ряда», договора с князем — союзных племен этой Верхней Руси. Политический союз «призванных» пришельцев с местной племенной элитой воплотился в первых «внутридинастических браках», и они изначально были направлены на максимальную адаптацию «варяжских князей» к местной среде; не захватчики, а «закваска», удерживающая поколение за поколением «княжескую судьбу», удачу, достоинство, право, требовалась от «князя и руси» в гораздо большей степени, чем воинские контингенты. Поколение за поколением, варяжские князья «врастают в русь», менее всего озабоченные сохранением «нордической природы» правящего княжеского рода. Не «из-за моря», а из местных центров и родов подбирают жен и матерей первых Рюриковичей, обеспечивая бесспорность передачи следующим поколениям прав «великаго князя рускаго».

В браке Рюрика со «Сфандой» из местного рода, наверное, «руси» скандо-славянского происхождения, даже если не предполагать у Рюрика примеси славянской (ободритской) крови, по крайней мере, один из родителей будущего «великого князя русского» Игоря, жена Сфанда, вероятно «полускандинавка»: в следующем поколении — того же, если не более «многоступенчатого» происхождения, — псковитянка Ольга, жена Игоря. В «расогенетическом отношении» первые поколения «варяжских князей» ославяниваются стремительно:

Рюрик + Сфанда = (1,0 (?) + 0,5)/2 = 0,75 «скандинав» Игорь

Игорь + Ольга = (0,75 + 0,5) / 2 = 0,63 Святослав

Святослав + Малуша (Малфред?) = 0.5 Владимир

Владимир + Рогнеда = 0,5? Ярослав

Доля «варяжской крови» пополняется браком Ярослава с Ингигерд — Ириною, дочерью шведского короля Олава Шетконунга: но «Ярославичи» и «Ярославны» (королевы Франции, Норвегии, Венгрии), безусловно, правители России, глубже связанные «кровным родством» с русским народом, чем Романовы-Голштейн-Готторпские последних ста пятидесяти лет Российской империи, от «внука Петра Великого», несчастного императора Петра III и до мученика и страстотерпца, царя Николая II. В древнерусской среде остального «княжья и боярства» IX–X вв. процесс «славянизации руси» шел не менее динамично, чем в «верхнем эшелоне» великокняжеской династии Рюриковичей (основы генеалогий русской аристократии, сохраняющейся до наших дней). И после становления христианского государства, статус которого был скреплен церковным браком Владимира с византийской принцессой Анной, новой системой династических связей, на новом, государственно-христианском уровне закрепляется в политическом контексте Европы в полном объеме — весь, базовый для России, Путь из Варяг в Греки.

Создателем новой системы династических отношений Руси и Северных стран стал столь хорошо известный норманнам «конунг Ярицлейв», к концу своей деятельности не только претендовавший на равноценный византийскому титул «царя» (Рыбаков 1982: 416), но и умело зафиксировавший родственными связями стабильные отношения со скандинавскими королевствами (он взял в жены дочь шведского короля Ингигерд, а их дочь Елизавета стала женой Харальда Норвежского, могущественного соперника Свейна Эстридсона Датского). Именно так была заложена основа системы международных династических связей киевских государей, функционировавшая до XIII в. (Russ 1980: 426–429) (см. табл. 16).

Русско-скандинавские связи не были определяющими в этой системе, но занимали в ней устойчивое место и заботливо поддерживались. Сто лет спустя после Ярослава Мстислав Владимирович Мономах тщательно восстанавливает созданную в середине XI в. картину «политического равновесия», обновляя династические узы и со Швецией, и с Данией, и с Норвегией. Эти отношения оставались стабильными и прочными. Взаимодействие между двумя феодальными культурами — русской и скандинавской — в эпоху Владимира Мономаха и Мстислава продолжало развиваться (Рыбаков 1982: 462–466), но в отличие от IX–XI вв. оно осуществлялось главным образом в политической и идеологической сфере. В это время «варяжская легенда» прочно включается в композицию ПВЛ, а в норвежско-исландской письменной традиции начинается формирование цикла «королевских саг» с их устойчивым мотивом пребывания королей-миссионеров в Гардах, при дворе конунга Ярицлейва.

Владимир (989–1011) — Анна (Византия)

Владимировичи

Ярослав (1020–1050) — Ингигерд-Ирина (Швеция)

Мария-Добронега (1040–1087) — Казимир I (Польша)

Ярославичи

Владимир — (?) — Ода, графиня Липпольд (Германия) — (до 1052) — Ида фон Эльсдорф (Германия)

Изяслав-Дмитрий (1043–1078) — Гертруда (Польша)

Вышеслава (?) — Болеслав II (Польша)

Всеволод-Андрей (1050–1067) — дочь Константина IX Мономаха (Византия)

Анастасия (1039–1046) — Андрей (Венгрия)

Елизавета (1044–1066) — Харальд (Норвегия) (1067–?) — Свейн (Дания)

Анна (1050–1060) — Генрих (Франция) (1060–1075) — Рудольф, граф Креспи-Валуа (Франция)

Внуки Ярославли

Ростислав-Иван Владимирович (1060–1067) — Ланка? (Венгрия)

Ярополк-Петр Изяславич (1073–1086) — Кунигунда фон Орламкед (Германия)

Святополк-Михаил Изяславич (до 1113) — Комнина (Византия)

Евпраксия Изяславна (1088–1089) — Мешко III (Польша)

Олег-Михаил Святославич — (1083) — Феофано Музалон (Византия)

Владимир-Василий Всеволодович Мономах (1070–1107) — Гита Гарольдовна (Англия)

Апраксия-Адальгейда Всеволодовна (1089) — Генрих III фон Стаде (?) — Генрих IV (Германия)

Мономаховичи

Мстислав-Харальд-Федор Владимирович (1095–1122) — Кристина (Швеция) (1122–1132) — дочь новгородского посадника Завида-Дмитрия

Марица (1116) — Леон Диоген (Византия)

Евфимия (1117–1138) — Коломан I (Венгрия)

Мстиславичи-Мономаховичи

Ингеборг — (1118) — Кнуд Лавард (Дания)

Мальфрида (?) — Сигурд Крестоносец (Норвегия) (?) — Эйрик II (Дания)

Святополк-Иван — (1144) — Евфимия (Моравия)

Ирина (?) — Андроник Комнин (Византия)

Ефросинья — (1146–1176) — Геза II (Венгрия).

9.6. Русь и Скандинавия: итоги и следствия эпохи викингов

Оба памятника — «Повесть временных лет» и «Хеймскрингла» — лежат в основании национальных литератур, и оба они оказываются за пределами общесредневековой европейской традиции, основанной на латинской книжности. Те специфические черты, которые предопределили исключительно национальную и в то же время общечеловеческую значимость воплощения средневековых духовных ценностей на своем языке, на собственном культурном материале, не омертвленном церковно-феодальными канонами, те черты, которые обусловили всемирно-историческое значение русской литературы Нового времени и близкой ей по духу скандинавской литературы конца XIX — начала XX вв., корням и уходят в мощную подоснову многовековых русско-скандинавских связей, и корни эти непосредственно соприкасаются с наследием эллинистической культуры, сохраненным раннесредневековой Византией.

Эпоха образования Древнерусского государства — для Киевской Руси так же, как эпоха викингов для скандинавских стран, — стала временем не только оформления классового общества и феодальной государственности. В результате социально-экономических и политических процессов, проходивших в условиях тесного двустороннего взаимодействия, и Русь, и Скандинавия вошли в состав нового для них культурного единства. Условно, выделяя преемственную связь с античным культурным и политическим наследием, это единство можно назвать «романским» (имея в виду не только западную, римскую, но и восточную, «ромейскую», его ипостась).

«Романский мир» Европы, в котором Русь обретала многие исходные формы своей средневековой культуры, был плотной и обширной культурной тканью, охватившей огромное европейское пространство за многие столетия до его разделения на Запад и Восток. Христианская каменная архитектура, развивавшая позднеантичные нормы, навыки и традиции, так же, как развивали их религия, письменность, государственность, единым культурным комплексом распространялась в переживающей социальную революцию «варварской» среде. «Романская культура» VII–XII вв. — это не только и не столько зодчество. Это — особое отношение к письменности, стремящейся приспособиться к языку народа: в высшей степени «романской» (не «латинской»!) была деятельность Кирилла и Мефодия, и кириллица — одно из проявлений «романики» (так же, как готский перевод библии Ульфилы). Романика — это земляные замки франкских и саксонских графов, бурги Альфреда Великого, так же, как городища славянских волостелей и борги — скандинавских конунгов, древо-земляные укрепления городов (даже — возникавших у развалин каменных римских крепостей); определенный тип вооружения — и лишь с появлением в Европе «готического доспеха» (как и готического храма) различия между Западом и Востоком становятся ощутимы. Неправомерно проводившееся маститым русским историком С. М. Соловьевым противопоставление горного, каменного Запада с гнездами замков и городов — деревянной, равнинной Руси (Соловьев 1959–1960, VII, 13, 46). То и другое — еще единый мир, и различия от области к области его неуловимы и несущественны по сравнению с теми, что сформируются пять столетий спустя.

Основой романского единства в Европе ІХ–ХІІ вв. было цветущее, богатое, древнее Средиземноморье, римско-византийская цивилизация, с великолепными супергородами, блистательной властью кесарей, авторитетом церкви, иерархической государственностью, семью свободными искусствами, с богатством и силой античной традиции.

Русь и Константинополь, Рим и Запад — вот четырехчленная структура романского мира. Норманны, варяги, были наиболее подвижным и относительно самостоятельным его элементом. В поисках внешних ресурсов для строительства средневековой цивилизации, на которые их решительно обрекала скудость и суровость местных условий, создававших лишь некий исходный минимум для социального развития, они устремлялись с Запада в Рим, из Рима в Константинополь и на Русь, либо наоборот — по любой из летописных ветвей Пути из Варяг в Греки. Оборотной стороной этого движения было встречное, куда менее заметное по внешним формам, но неизмеримо более глубокое по существу. Византийские мастера, участвовавшие в строительстве Киевской, Новгородской, Полоцкой Софии (Булкин, Рождественская 1984), несли навстречу северным варварам, «Из Грек в Варяги», новую систему ценностей, открывая путь к строительству общечеловеческой цивилизации. Этот же путь между северным варварством и эллинской духовностью, исторический свой путь, вершила Русь.

Общность исторического пути при переходе от финальной первобытности к феодальному Средневековью — вот подлинное содержание «варяжского вопроса», как тенденциозно и неверно обозначили проблему исторических связей Руси и Скандинавии ученые XIX в. И норманизм, и антинорманизм как течения исторической науки уходят в историографическое прошлое (Шаскольский 1965: 96–181; 1983: 35–51; Хлевов 1997: 88–91). Методология исторического реализма позволяет исследовать «варяжский вопрос» как процесс русско-скандинавских отношений, развивавшихся с 750 по 1222 г. на протяжении всего домонгольского периода Руси, в аксонометрическом объеме, осваивая этап за этапом различные уровни и сферы, от экономической до социально-политической и культурно-идеологической. Весь комплекс данных, относящихся к сфере этих отношений, свидетельствует, что вопреки давним тенденциозным представлениям определяющие импульсы шли с Востока — на Север, из Руси — в Скандинавию.

Русь обеспечила во многом северные страны ресурсами, необходимыми как для начала строительства феодального общества (не менее 4–5 млн марок серебра; при этом ничтожную долю, не более 0,25 % от «восточного импорта» серебра на Русь, составлял государственный откуп 882–1054 гг., не превысивший 12–13 тыс. марок), так и для завершения его (комплекс политических идей, вдохновлявших королей-миссионеров). В обмен она использовала военные, отчасти — культурные ресурсы, образовавшиеся в виде своего рода «перепроизводства надстроечных элементов», порожденных социальным движением викингов. Итогом этого обмена стало длительное творческое сотрудничество, которое предопределило развитие международных отношений на севере европейского континента на многие столетия вперед.

Переход от этого сотрудничества к военной конфронтации феодальных государств в 1164 г. открывает эпоху многовековой борьбы России со Швецией за речные выходы побережья Балтики. Крестовые походы шведов в Финляндию, Ингрию и Карелию 1155–1348 гг., Ореховецкий мир 1323 г., впервые стабилизировавший русско-шведское пограничье и нарушенный в «Смутное время» 1605–1612 гг., Столбовский мир 1617 г., отторгнувший от России прибалтийские земли и крепости у выходов в Балтийское море на 83 года, до начала Северной войны 1700–1721 гг., завершили это многовековое противоборство, по существу, в 1703 г. после основания российской крепости Санкт-Питер-Бурх в устье Невы.

Основанная после взятия шведского Ниеншанца на Охте в мае 1703 г. дерево-земляная крепость «Санкт-Питер-Бурх», позднее — Петропавловская, играла традиционную для допетровской Руси роль города, под прикрытием укреплений которого на ближайшей «Городовой стороне» рос посад из матросских, гребецких, гончарных, дворянских и проч. улиц и слобод. Эта «эмбриональная фаза» развития Санкт-Петербурга, казалось бы полностью направляемая царственной волей основателя, опиралась на архетип классического средневекового города, воспроизводя у выхода к морю традиционные для России нормы урбанизма.

Идеальным воплощением воли Петра Великого следует считать градостроительные проекты, разработанные к 1716 г. Ж.-Б. Леблоном и предполагавшие, в строгом соответствии с теоретическими нормами Просвещения и классицизма, создание центральных кварталов города в кольце укреплений на Васильевском острове.

Однако реальное развитие Санкт-Петербурга осуществилось практически уже в послепетровское время на континентальной, Московской стороне по левому берегу Невы. К 1730-м гг. определилась структурная основа петербургского урбанизма, знаменитое «трехлучье» главных магистралей. Непосредственно продолжая сухопутные дороги, связывавшие новую столицу с Москвой, Новгородом и глубинными областями России, отвоеванными у шведов землями Прибалтики, эти «першпективы» сходились к Адмиралтейству на берегу Невы.

Основанная в 1704 г. как судостроительная верфь, а одновременно — речная крепость (парная Петропавловской), «цитадель» Адмиралтейства буквально воплощала выход России — на Батику, раскрывая в новых исторических условиях культурно-коммуникативный потенциал летописного Пути из Варяг в Греки.

Этот речной восточноевропейский путь выступает важным градообразующим фактором практически на каждом этапе тысячелетнего развития урбанизма Восточной и Северной Европы, лежащей за пределами ареала античной цивилизации Средиземноморья. Генезис городских центров «архаического типа» VIII–IX вв. обеспечивал взаимодействие пришлых элементов Скандобалтийской цивилизации раннего Средневековья с наиболее активными компонентами местных (аграрных) обществ. Сформированная в результате этого взаимодействия великокняжеская власть на рубеже IX–X вв. обеспечивает общегосударственный контроль над магистралью, и служившие средством этого контроля «градки ПВГ» создают условия для перехода к «классическому типу» средневекового города Х–ХІІ вв., воплощенному в урбанизме княжеской Ладоги, республиканского Господина Великого Новгорода, его «младшего брата» Пскова, великокняжеского Киева, Владимира, Москвы, равно как современных им «королевских городов» Скандинавии.

Цивилизационный потенциал русско-скандобалтийского урбанизма обеспечивал растущее взаимодействие со средиземноморскими первоисточниками, и распространение христианства в этом пространстве, от Корсуня до Нидароса, завершая его адаптацию в формирующуюся феодально-христианскую Европу, нашло адекватное выражение в новых универсальных урбанистических формах европейского градостроительства Средневековья, преемственно связанных с урбанизмом Европы Ренессанса и Нового времени.

Потенциал русско-скандобалтийского урбанизма во взаимодействии с трансконтинентальной системой коммуникаций оказался достаточно высок для того, чтобы в начале Нового времени обеспечить формирование новых урбанистических эталонов на «петербургском этапе» русской истории. Урбанизм Петербурга органично соединил и синтезировал, создавая новое качество градостроительных образцов, урбанистические архетипы Древней Руси, Европы Просвещения и регенерированные основания урбанизма Скандобалтики, наиболее действенные именно на восстановленном в своем общенациональном и государственном значении после победы в Северной войне, возвращенном России, исконном Пути из Варяг в Греки.

«Петербургский синтез», определивший структуру и облик российского культурного пространства в европейской цивилизации XVIII–XX вв., при этом преемственно и органично связывал новую Столицу Российской Империи с предшествующим тысячелетним периодом русской истории; в архитектурно-урбанистическом выражении, этот приморский и столичный город можно назвать «последним аргументом», наиболее веским и неотразимым, в защиту «норманской теории», если иметь в виду подлинное значение скандо-славянских связей эпохи викингов для генезиса Руси. И не случайно в движении к адекватному самосознанию именно в Санкт-Петербурге с XVIII по XXI век историческая наука России делает и свои первые, и наиболее решительные шаги в освоении первоначальных и ключевых горизонтов отечественной истории. Именно поэтому в высшей степени символично и справедливо, что 2003 год, в общероссийском, европейском и мировом масштабе ставший Юбилейным годом 300-летия основания Санкт-Петербурга, одновременно отмечается и как Юбилей 1250-летия Старой Ладоги, его прямой предшественницы, заметного и весьма значимого центра на магистральных путях эпохи викингов в Северной Европе.