Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси

Заключение

Тридцать пять лет тому назад, осенью 1968 года, незадолго до своей смерти, ленинградский археолог И. И. Ляпушкин проверил сигнальный экземпляр своего обобщающего труда «Славяне Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства» (МИА 152). Работа, формально — малоизвестная, словно исключенная из официального контекста общеотечественной культуры своего времени (монография Ляпушкина интересовала и оставалась достоянием узкого круга специалистов, в основном, посвященных в состояние проблематики историков и археологов-славистов), — симптоматична и временем своего появления, и направленностью подхода. Монография Ляпушкина, обращенная к истокам отечественной истории, задачу, беспощадно разрушая сложившиеся славяноведческие «мифы», дискредитированные несостоятельностью исторические гипотезы, прочно встроенные в систему официальной идеологии (будь то действовавшая концепция акад. Б. А. Рыбакова, корректирующая ее версия П. Н. Третьякова, либо же — пытающаяся непротиворечиво соединить ключевые звенья обеих гипотез, разрабатывавшаяся в последующие десятилетия концепция В. В. Седова).

И. И. Ляпушкин выступил жестким критиком всех этнических интерпретаций — как «славянских» — практически всех известных к тому времени культур позднего железного века, кроме роменско-боршевской (в том числе «сопок» и «длинных курганов» лесной зоны Восточной Европы VIII–IX вв), расчищая поле для поиска «достоверно славянских памятников», формулируя критерии этой достоверности и непосредственно начиная сам этот поиск. Показательно, что он начал его с центрального и крупнейшего памятника лесной зоны — Гнездовского археологического комплекса. Гнездово вполне заслуженно ассоциируется, прежде всего, с «варяжской проблемой». Формируя в 1967–1968 гг. состав своей экспедиции — более чем наполовину участниками «Норманской дискуссии 1965 года» и «Касплянской разведки 1966», молодым поколением археологов Проблемного семинара Л. С. Клейна, — И. И. Ляпушкин определял и неразделимую слитность обеих проблем — происхождения (и расселения в лесной зоне) славян и участия варягов в образовании Древнерусского государства. Взгляды его в обеих этих проблемах были в то время тождественны взглядам его учителя М. И. Артамонова, тот же в своих заключительных работах, в свою очередь, усиливал и ужесточал ляпушкинскую позицию в отношении славянского этногенеза, а в «варяжской проблеме» до конца дней оставался на позициях «радикального норманизма».

Д. А. Авдусина (посвященное городской культуре Новгорода Х–ХІІІ вв., в основном же XII–XIII вв.) демонстрировали, по крайней мере, «готовность к диалогу» с зарубежными коллегами и оппонентами. Однако прежде всего такой диалог должен был завязаться (состояться и дать определенные результаты) внутри нашей отечественной культуры. В том же 1968 году «пражской весны» и советской оккупации Чехословакии в Орхусе (Дания) состоялся международный симпозиум «VARANGIAN PROBLEMS» (7–11 октября 1968 г.). Советская делегация в полном составе на нем отсутствовала. Причины, безусловно, зависели не от участников. Опубликованные тексты свидетельствуют, что объективный историографический разбор проблематики в докладе И. П. Шаскольского, текстология «варяжской легенды» Д. С. Лихачева, источниковедческие исследования археологов А. Н. Кирпичникова и О. И. Давидан и даже выступление формального лидера «советского антинорманизма»

Новый фазис развития «норманской проблемы» — такое же явление «поздних шестидесятых», а в основном семидесятых годов XX века, как и другие, хорошо известные, хотя до конца не всегда оцененные явления и процессы в общественной и культурной жизни нашей страны. Современная «VARANGICA», несомненно, открывается добротной историографической монографией И. П. Шаскольского «Норманская теория в современной буржуазной науке» (1965), ее обсуждением и последующей программой исследований. Публикация такой программы вышла в свет одновременно с публикацией материалов симпозиума в Орхусе (Клейн, Лебедев, Назаренко 1970). Со следующего года (и до самых последних лет) основной ареной обсуждения «Археологических данных по варяжскому вопросу» (повторяя название работы 1966 года «патриарха советского археологического антинорманизма» А. В. Арциховского) стали (с 1971 г.) т. н. Скандинавские конференции, редчайший в советской гуманитарной науке пример регулярных и комплексных, междисциплинарных форумов, посвященных объективному исследованию ближайшего к Советской России сопредельного региона Северной Европы.

Скандинавистика — самостоятельный, необычайно интересный и значимый феномен российской культуры XX века, который требует, несомненно, выделения и изучения, может быть, в качестве одного из малозаметных, но весьма важных «ключей» к национальному и общественному самосознанию. Переломный для страны 1957 год ознаменовали не только первая (из XIV последующих) Скандинавская конференция и первый (из более чем 30 дальнейших выпусков) «Скандинавский сборник», но и первая публикация «Исландских саг» в блистательном переводе под ред. М. И. Стеблина-Каменского. За последующие тридцать лет на русском языке был создан уникальный, пожалуй не имеющий аналогов, корпус переводов древнесеверных источников по мифологии, эпосу и ранней истории Скандинавии эпохи викингов. Союз филологов, литературоведов, медиевистов, этнографов на Скандинавских конференциях дополнили экономисты и политологи, а последним и необходимым компонентом вошла в этот междисциплинарный комплекс — археология. Эта «модель» научного процесса в развитии гуманитарного знания оказалась эффективной и работоспособной (из прикладных следствий отметим добротные вузовские учебники «История Швеции», «История Норвегии», «История скандинавских стран»). Вероятно, залог этого успеха заключался в том, что само обращение, именно к скандинавистике, отвечало сокровенной и определяющей потребности российского общественного самосознания. Варяжский вопрос — начальный, а потому — ключевой вопрос русской истории.

Прежде чем был получен достаточно адекватный современному состоянию отечественной культуры и самосознания ответ на этот вопрос (то есть Varangica выполнила свою общественную функцию), прошел достаточно острый процесс «диалога внутри культуры», точнее и уже — внутри отечественной археологии. В 1968 г. программа исследований, опубликованная двумя годами позднее, практически уже осуществлялась участниками Проблемного семинара ЛГУ; осенью этого года они встретились со своими коллегами (и оппонентами) из семинара проф. Д. А. Авдусина в Москве.

Лидер официального антинорманизма должен быть помянут добрым словом как один из организаторов, по крайней мере, начальной фазы тогдашнего нелегкого диалога. Соглашение Д. А. Авдусина с И. И. Ляпушкиным об одновременном и независимом исследовании Гнездовского поселения и курганного могильника — редчайший и для последующих десятилетий прецедент «интеллектуальной честности», вполне выдерживающий даже высокие критерии, выдвинутые для этого качества академиком А. Д. Сахаровым (тогда же, в 1968-м). Развивая начатую дискуссию, Д. А. Авдусин в структуре своего кафедрального семинара повторил распределение тем и участников, годом-двумя ранее определившихся в «славяно-варяжской секции» Проблемного семинара Л. С. Клейна. Образовались «авдусинские пары» по темам: Скандинавия (погребальный обряд эпохи викингов) — Г. С. Лебедев (ЛГУ), В. Я. Петрухин (МГУ); Гнездово — В. А. Булкин (ЛГУ), Т. А. Пушкина (МГУ); Ярославское Поволжье — И. В. Дубов (ЛГУ), А. Е. Леонтьев (МГУ). Тогда же постоянной участницей авдусинского семинара по скандинавской тематике стала Анне Стальсберг (Норвегия).

Анализ последующей библиографии, от первых публикаций до кандидатских и докторских диссертаций (Хлевов 1997: 83–89), позволяет, безусловно, заметить, во-первых, последовательное расширение участников этого «клуба» (образовавшего в итоге действительное подобие «незримого колледжа»), во-вторых, не сразу определившееся, но неодолимое сближение позиций. Критической точкой стал 1973 год VI Скандинавской конференции в Таллинне, когда в дискуссию Д. А. Авдусина с «ленинградскими норманистами», вместе с научной молодежью и на ее стороне, вступили А. Н. Кирпичников и О. И. Давидан, а достаточно авторитетным арбитром (как и в дальнейшем) выступил В. В. Седов. Круг молодых московских исследователей с этого времени последовательно расширяется, прежде всего, за счет историков и филологов-скандинавистов: Е. А. Мельникова, позднее Т. Н. Джаксон, Г. В. Глазырина и другие составляют к концу 1970-х (VIIIСК, Петрозаводск, 1979) вместе с авдусинскими учениками то, что мы стали между собою называть «московской фракцией ленинградской школы».

Сама эта школа, в свою очередь, получила возможность приступить к планомерному исследованию ключевых раннегородских центров Северо-Запада. Раскопки и разведки Старой Ладоги, начатые В. П. Петренко, Е. А. Рябининым, В. А. Назаренко, были объединены в Староладожской экспедиции под руководством А. Н. Кирпичникова. Вслед за этим (с 1975 г.) Е. А. Носов начал продолжающийся третье десятилетие цикл исследований Рюрикова городища Новгорода Великого. В те же годы была предложена альтернативная господствовавшей с 1947 г. (акад. М. Н. Тихомиров) модель «протогородских центров» (восточноевропейский аналог «вик-структуре»), основанная на сопоставлении Гнездова и Бирки (Булкин, Лебедев 1974), экспериментально подтвержденная открытиями И. В. Дубова в Ярославском Поволжье (Тимерево, 1973–1977 гг.). В следующем десятилетии эта модель получила достаточно определенное признание, как одна из продуктивных в реконструкции процесса градообразования Древней Руси, становления восточноевропейского урбанизма, в данном случае стадиально и исторически взаимосвязанного с североевропейским, скандинавским (Куза 1985; Носов 1990).

Предгородские и раннегородские центры становились основным объектом исследования по мере и наряду с систематизацией курганных комплексов и кладов (В. А. Булкин, В. А. Назаренко, А. Стальсберг, Т. А. Пушкина, Е. А. Носов, А. В. Фомин, И. В. Дубов, И. Г. Добровольский, В. М. Потин и др). Первоначально именно синхронизация монетных потоков и типо-хронологических «горизонтов» погребальных комплексов «дружинных курганов» (Лебедев 1979,1982, 1985) стала основою для периодизации русско-скандинавских историко-культурных отношений по археологическим данным (Кирпичников, Дубов, Лебедев 1978, 1986).

Центр тяжести проблематики, и не только специально «варяжского вопроса», но в целом — генезиса древнерусской культуры IX–XIII вв., однако же, несомненно смещался к проблеме генезиса урбанизма (Лебедев 1981). Показательно, что в более или менее открытой полемике с «норманизмом» (в форме корректного диалога с зарубежными учеными) ведущие советские антинорманисты обращались к материалам Новгорода как крупнейшего городского центра — правда, оперируя материалами, в массе своей значительно более позднего времени, чем эпоха «призвания варягов» (Avdusin 1970; Rybakov 1982). Открытия 1970-х, прежде всего дендродаты Ладоги (753 год), а затем Рюрикова городища (880-е гг.), равно как безусловно древнесеверные артефакты и комплексы в этих центрах, как и корректная синхронизация с ними курганных древностей Приладожья, Ярославского Поволжья, Гнездова и других «дружинных центров», создавали объективную основу хронологии русско-скандинавских связей VIII–XIII вв., в середине 1980-х гг. практически тождественную в разработках «ленинградской» и «московской» школ (ср. Кирпичников, Дубов, Лебедев 1986; Мельникова, Пушкина, Петрухин 1987).

Главным в решении проблемы, разрабатывавшейся в сравнительно спокойных и благоприятных, для объективной постановки исследования, культурно-политических условиях брежневской «разрядки» (детанта) 1975–1980 гг., стала сформулированная к середине следующего десятилетия концепция особой североевропейской полиэтничной и мультикультурной общности, «Скандобалтийской цивилизации раннего средневековья» (Славяне и скандинавы 1986). «Снимая» жесткую альтернативность норманизма и антинорманизма предшествующих десятилетий, она открывала новые исследовательские горизонты и возможности, сохраняющие свое значение до конца текущего столетия и, вероятно, для последующих десятилетий (Хлевов 1997: 88–89).

Впервые была выстроена достаточно четкая и последовательная иерархия уровней взаимодействия культур, от материально-ценностного до идейно-ментального (Лебедев 1986, 1994). При этом и в отечественной археологии, и в исторической культурологии создавались теоретические конструкции, позволяющие эффективно исследовать все эти уровни и взаимодействия между ними, как в систематизации материальных артефактов (Клейн 1991), так и в «Категориях средневековой культуры» (надо особо отметить, что, чрезвычайно важные для отечественной науки, эти исследования А. Я. Гуревича исходно основывались именно на скандинавском материале эпохи викингов). В следующем десятилетии именно ментально-образный уровень становится объектом наиболее интересных и продуктивных исследований и интерпретаций, в изысканиях Д. А. Мачинского, Т. Н. Джаксон, В. Я. Петрухина и других авторов позволяя значительно расширить круг сопрягаемых с археологией источников — от скандинавских саг до византийской политической энциклопедии Константина Багрянородного (отметим, в числе последних, дополнение этого круга материалов латинскими, греческими и восточными источниками в переводах и интерпретации норвежского ученого X. Станга, 1996).

Внутрикультурный диалог, начатый русскими археологами середины 1970-х, десятилетие спустя позволял дать вполне адекватный ответ на вопрос о «месте России в Европе» начиная с эпохи становления Европы как историко-культурного целого. Суть этого ответа — констатация Балтийской историко-культурной общности, продуктивной до наших дней, оказалась весьма актуальной в условиях горбачевской «перестройки» 1986–1991 гг. Во всяком случае, именно эти результаты были вынесены на те международные и североевропейские форумы, где отечественные делегации формировались без давления государственно-политических инстанций (Трондхейм, 1989: Травемюнде, 1992, 1994, 1995, 1997; Рига, 1996; Гетеборг, 1998 и мн. др.).

Стоит отметить еще одну линию культурного процесса последних десятилетий существования Советского Союза, и ствол этого процесса, несоменно, составляла «Varangica»: восстановление национальной археологи (балтийских стран, Литвы, Латвии, Эстонии. Нет необходимости подробно перечислять аспирантов и соискателей из этих союзных республик, защитивших диссертации по раннесредневековой проблематике в ЛОНА или ЛГУ 1980-х, достаточно назвать ключевые памятники — Кярнаве, первая столица Литвы (В. Ушинскас), Иру, протогородской центр «эпохи викингов» в Эстонии (А. Вассар), наконец, русско-латвийское иследование самого раннего известного центра викингов в Восточной Балтике, Гробини в Курземе (В. П. Петренко, Ю. В. Уртанс). Мне доводилось уже цитировать выдающегося эстонского писателя и общественного деятеля Яана Кросса, отметившего, что у истоков современного этапа возрождения балтийского национального самосознания стояли именно археологи; но так было не только в странах Балтии, точно те же процессы шли и продолжаются в России (Fennoscandia archaeologica XI, 1995). Показательно начатое в Эстонии с середины 1990-х издание русскоязычного историко-археологического журнала AUSTRVEGR/ВОСТОЧНЫЙ ПУТЬ (№№ 1–3), который стал ареной открытого, многостороннего и доброжелательного диалога об общности, при всем драматизме нашего давнего и недавнего прошлого, нашего совместного исторического пути, прозреваемого со страниц этого издания на глубину многих веков и даже тысячелетий.

Основные параметры взаимодействий в этом прошлом, по-видимому, наданном этапе достаточно удовлетворительно описывает «графическая модель» Скандобалтийской цивилизации эпохи викингов. Продукт совместного творчества скандинавских, славянских, балтских и прибалтийско-финских народов в их взаимодействии с другими этносами, культурами и цивилизациями Западай Востока, она основывалась на трансъевропейской системе естественных водных коммуникаций, таких как Великий Волжский путь и Путь из Варяг в Греки (с середины 1980-х — объектов все более целенаправленных специализированных исследований). Эти пути встраиваются в общеконтинентальную систему коммуникаций и урбанистических центров Европы. Междисциплинарный подход позволяет сейчас для ряда из этих центров, таких как Ладога, использовать комплексный метод в изучении топографии, раскрывающий потенциал урбанистической структуры от исходного, ландшафтно-гидрографического, до ментального уровня.

Прежде чем выходить на этот уровень «ландшафтных мифологем» и других нематериальных категорий средневековой культуры, надо констатировать выявленную на структурно-градостроительном уровне определенную синхронизацию эволюции общесеверного урбанизма.

Архаические «вик-структуры», объединяющие ядро ранней Ладоги (до середины IX в.), начальное Гнездово, Тимерево и аналогичные центры скандинавов и балтийских славян (Бирка, Хайтабу, Скирингссаль. Ральсвик и др.), сменяются классическими структурами средневекового укрепленного города — на Руси это, прежде всего, Новгород Великий и Псков. Надо отметить в последнем десятилетии XX века качественные сдвиги в изучении генезиса и развития этих центров, в первом случае — во взаимосоотнесенных исследованиях В. Л. Янина, A. С. Хорошева, Е. А. Рыбиной и Е. Н. Носова, И. Янсона, В. Я. Конецкого, Н. И. Петрова; во втором — благодаря многолетним экспедициям В. В. Седова, В. Д. Белецкого и С. В. Белецкого.

Стольные города Северо-Западной Руси, современники и партнеры городов Ганзы, эти центры в Северной Европе «эпохи крестовых походов» (XII–XIV вв.) вступают в фазу «милитаризации», проявившейся в создании городов-крепостей (эта функция, на основе работ А. Н. Кирпичникова, В. В. Седова, B. И. Кильдюшевского, В. П. Петренко, А. Н. Курбатова, монографически обобщена в последней монографии А. Р. Артемьева, 1998). На северо-западной окраине прибалтийской «Руси Рюрика» IX–XI вв. эти крепости, выступая одновременно — вассальными столицами финских племен-федератов Господина Великого Новгорода, корелы, ижоры. води, форм провали в XIV–XV вв. административно-территориальную структуру региона, унаследованную Московской Русью. Русско-шведское противостояние в «эпоху шведского великодержавия» XVI–XVII вв. разрешилось в Северной войне 1700–1721 гг. завершением формирования системы этих пограничных крепостей, и ее последним звеном стала с 1703 года цитадель новой столицы, а в дальнейшем — мегаполиса России на Балтике, Санкт-Петербурга.

Градостроительная структура Санкт-Петербурга, завершая развитие «балтийского урбанизма» от эпохи викингов до Нового времени, несет в себе черты архетипического древнерусского, идеального западноевропейского и реального, собственно балтийского, урбанизма; трассы сухопутных дорог Московской стороны стягиваются «трехлучьем» к Адмиралтейству, где спускали на воду корабли Балтийского флота, таким образом функция первоначального «вика» — коммуникация: «суша-море» — в простейшем, экономичном виде здесь возрождается в новом качестве, восстанавливая для реки Невы исходную функцию начального звена летописного Пути из Варяг в Греки.

Петербург «фокусирует» в себе культурно-коммуникативные качества трех макро-географических пространств: евразийского, собственно России, Европы — куда Россию на новой ступени истории вернул Петр Великий; и особо — Северной Европы, исходной Скандобалтийской цивилизации. Только при качественной определенности культурного пространства «Прибалтийской России», древней «Руси Рюрика», северо-западных земель Господина Великого Новгорода и Московского государства, Российской империи, федерации и т. д. Россия становится — частью Европы, а ее урбанизм — особой ступенью европейского (и, вместе с ним, мирового) урбанизма. Архитектурный символ Санкт-Петербурга и его бесспорная доминанта, шпиль башни Адмиралтейства выразил эти взаимосвязи с исчерпывающей полнотой новыми и притом специфически «балтийскими» средствами и приемами зодчества русского классицизма.

Эти новые качества и характеристики петербургской культуры с момента реноминации города (1991) и, по-видимому, до его 300-летнего юбилея (2003) становятся принципиально новым фактором, одной из доминант актуального культурного процесса в реформируемой России (Лебедев 1991; Lebedev 1996). В то же время они актуализируют и представления об историческом пути Балтийского региона Европы в целом. Вряд ли случайно еще в 1998 году форум по проблемам глобализации, организованный по инициативе Горбачев-фонда и под председательством президента этого фонда, проходил в «музее викингов» Борг на Лофотенах (Норвегия), а многовековой исторический опыт «Скандобалтики» рассматривался как познавательная модель современных глобальных процессов.

Дело в том, что само со себе «открытие» Скандобалтийской цивилизации VIII–XI вв. — лишь начальная ступень в изучении этого опыта. Предварительно обобщая этапы развития этнокультурного взаимодействия, необходимо сейчас констатировать безусловную «неравновесность» (при равнозначимости) его компонентов, наличие и последовательное смещение своего рода «силового центра» (Holmqvist 1974). Изначально он, очевидно, формируется на юге Скандинавии в эпоху викингов, включая и Ютландию с датскими островами. Со времен петроглифов эпохи бронзы (по крайней мере, I тыс. до н. э.) и до «Североморской державы» Свейна и Канута в конце эпохи викингов этот центр, начальная «Скандия», Сконе (Skaney, «прекрасный остров»), лидирует в региональных процессах (неслучайно отсюда, из Ютландии и Шлезвига, прослеживаются важные импульсы в Ладогу VIII–IX вв., формирующие «Русь Рюрика»).

Силовой центр в Средней Швеции, в бассейне Мелар, о котором, собственно, писал Хольмквист, несомненно существовал и в эпоху бронзы, и на рубеже эр (свионы Тацита), и в эпоху викингов. Однако безусловное доминирование его начинается спустя столетия после «крестовых походов шведов в Финляндию, Карелию, Ингрию» XII–XIV вв. и реализуется в шведском великодержавии XVI–XVII вв., «королей свеев, готов и вендов», со времен Густава Вазы, Густава-Адольфа и до Карла XII, когда почти сто лет Балтийское море было практически «внутренним морем» Шведской державы.

С 1721 года, провозглашения Российской империи, силовой центр Балтики сместился на Восток, к Санкт-Петербургу. Доминирование навеем восточном и юго-восточном побережье Балтики, при всех потрясениях мировых войн и революций, сохранялось до наших дней, и лишь с падением Берлинской стены, а затем и Советского Союза Балтика впервые обретает качественно новое состояние — примерного равновесия и равноценности взаимодействующих государств, этносов и культур. Отметим при этом, состояние — изоморфное предложенной «модели» Скандобалтийской цивилизации эпохи викингов. В этой модели, стало быть, можно видеть «архетип Скандобалтики».

В изучении этого архетипа на повестку дня выдвигаются и новые, конкретно-археологические задачи. Последние годы отмечены выявлением, наряду с типо — Хронологическими характеристиками эпохи викингов VIII–XI вв., древностей предшествующего, после-римского и позднеримского, времени — фибула с о. Тютерс (VI в.), меч из Турова (V в.), топор из Глумиц (II–IV вв). В систематике С. Ю. Каргопольцева для Северо-Запада представлен обширный набор артефактов, объединяющих с римским временем ранние «длинные курганы», непосредственно приближающийся к ранним горизонтам Ладоги (в систематике С. Л. Кузьмина, А. Д. Мачинской, О. И. Богуславского). Охватив типо-хронологическими построениями, выполненными в последние десятилетия археологами нового поколения, исторический интервал с VIII в. (основание Ладоги) до XVIII в. (Санкт-Петербург), мы оказываемся перед возможностью опустить нижнюю границу этого интервала еще на три-пять столетий в глубь веков (Хлевов 2002).

Решение этой задачи, как и ряда других, безусловно, исключительно увлекательно и актуально для археологов всех действующих генераций. Надо иметь в виду, однако, нарастающую включенность и, соответственно, зависимость наших исследований от общекультурного контекста. Проблемы современной археологии связаны не только с компьютеризацией и введением мультимедиа, парадигмалогической перестройкой «пост-модернистского (или постиндустриального)» общества в «информационную», «культуро-экологическую» или иную предстоящую формацию цивилизации. На последних форумах все более активно обсуждаются проблемы значения, охраны, управления и использования культурного наследия в целом, культурных ценностей, философской рефлексии, этики в археологии, национализма и экстремизма современных форм поп-культуры и т. д. (вплоть до «культа Элвиса Пресли» и архетипики eгo аналогов).

Сессия Европейской Ассоциации археологов (ЕАА) 1998 года в Гетеборге (Швеция), определившая проведение IX сессии ЕАА юбилейного 2003 года в России, в С.-Петербурге, представляла все эти тенденции в неупорядоченной полноте и противоречивости. Вовлекая результаты наших исследований в общекультурный контекст, мы должны отдавать себе отчет в сложности этих его тенденций. «Славяне и скандинавы» издательства «Прогресс» 1986 г. удачно вписывались в тогдашний контекст «объединяющейся Европы», куда СССР Горбачева готовы были принять на гораздо более льготных условиях, чем это происходило с реформируемой Россией конца 1990-х. Потенциал, созданный в минувшие десятилетия, в частности, и развитием «Варангики» использован был далеко не полностью и не всегда — оптимальным образом. Тем больше опасность нарастающего давления скоротечных политических и культурных конъюктур в начале XXI века. Конъюктур этих более чем достаточно, от имперской ностальгии до регионального сепаратизма.

Эпоха викингов в Северной Европе — один из важнейших этапов исторического прошлого скандинавских стран. Она отделяет десять тысячелетий первобытности от начала собственно исторического периода, который на севере Европейского континента открывается становлением раннефеодального общества, как первой классовой социально-экономической формации.

Последовательный анализ всех доступных изучению аспектов экономики, социально-политической структуры, материальной и духовной культуры, основанный на комплексном исследовании данных разных групп источников (письменных, археологических, нумизматических, языковых), и обобщение результатов этого анализа на сравнительно-историческом фоне и в конкретно-исторической взаимосвязи с развитием соседних государств региона позволяют реконструировать основные этапы этого революционного процесса, охватившего IX, X и первую половину XI столетия.

Предпосылки к развитию классовых отношений, основанных на общественном разделении труда, в Северной Европе складываются во второй половине I тыс. н. э., после создания северной системы комплексного хозяйства, основанного на использовании железных орудий труда и приспособленного к экологическим условиям Скандинавии. Вплоть до VIII в. социальное развитие сдерживали продолжавшие функционировать и медленно эволюционировавшие институты традиционного родо-племенного строя. Общественная стабильность обеспечивалась свойственным варварскому обществу механизмом «вынужденной эмиграции», существо которого было раскрыто Марксом: «…избыточное население было вынуждено совершать те полные опасностей великие переселения, которые положили начало образованию народов древней и современной Европы» (Маркс, 8: 568).

По своему социальному содержанию эпоха викингов представляет собой финал общеевропейской эпохи Великого переселения народов (V–VI вв.), но финал запоздалый, развернувшийся в иных политических условиях. В Скандинавии он вызвал к жизни особое социальное явление — «движение викингов», которое охватило широкие и различные общественные слои и выработало новые специфические организационные формы.

Движение викингов обеспечило (за счет военных походов и внешней торговли) поступление в Скандинавию значительного количества материальных ценностей. В ходе движения дифференцировались и консолидировались новые социальные группы: военно-дружинный слой, купцы, ремесленники. На базе накопленных материальных и социальных ресурсов сформировались политические институты раннефеодальной государственности, королевская власть, которая последовательно подчинила органы племенного самоуправления, уничтожила или адаптировала родоплеменную знать, консолидировала военнофеодальные элементы, а затем ликвидировала движение викингов.

Соотношением всех этих социальных сил на протяжении двух с половиной столетий были предопределены характерные особенности скандинавской средневековой государственности, не известные в других феодальных странах Европы (сохранение институтов крестьянского самоуправления, народной вооруженной силы — ледунга, отсутствие крепостного права). В то же время именно к концу эпохи викингов сложились и функционировали основные институты раннефеодальной государственности: королевская власть, опирающаяся на иерархически организованную вооруженную силу (практически совпадающую с классом феодалов и противостоявшую вооруженной организации свободного населения); регламентированное этой властью законодательство, обеспечивающее контроль государства над налогами, повинностями, судом; христианская церковь, освящавшая социальную систему и политический строй феодальной формации.

Эти основополагающие элементы средневекового классового общества вызревали на протяжении всей эпохи викингов, а к концу ее уже определяли общественную, политическую и культурную структуру каждой из скандинавских стран. Необходимо констатировать, что именно эпоха викингов в Северной Европе стала эпохой вызревания и развертывания непримиримых классовых противоречий, завершившихся установлением классового, феодального государства.

Специфика этого процесса в Скандинавии IX–XI вв. заключалась в широком использовании дополнительных, внешних ресурсов, исчислявшихся минимум в 7–8 млн марок серебра и перераспределенных в итоге в пользу формирующегося класса феодалов (составлявшего с семьями не более 2–3 % населения и исчислявшегося в 12–15 тыс. вооруженных людей).

Первичная концентрация этих средств была осуществлена силами викингов. Это движение, численность которого достигала на разных этапах 50–70 тыс. человек, привело к своеобразному «перепроизводству надстроечного элемента» в виде военных дружин, оторвавшихся от племенной организации и не вошедших в состав класса феодалов. Постепенная (и неполная) дифференциация викингов, их растворение в составе разных социальных групп средневекового общества (в Скандинавии и за ее пределами); методичная борьба с ними королевской власти, а самое главное — изъятие в пользу государства, феодального класса накопленных излишков средств — подорвали социально-экономическую основу движения викингов и привели к его прекращению.

Это движение было вызвано к жизни политическими условиями эпохи. В отличие от германских и славянских племен IV–VI вв., скандинавы имели дело не с разлагающейся античной рабовладельческой империей, а с системой феодальных государств — либо сложившихся (Каролингская империя, Византия, Арабские халифаты), либо складывающихся (Древняя Русь, Польша, полабские и балтийские славяне).

На Западе, где норманнам противостояли сложившиеся государства, викинги смогли получить определенное количество материальных ценностей (путем военных грабежей), принять участие в феодальных войнах, частично войти в состав господствующего класса и усвоить при этом некоторые политические и культурные нормы феодального общества. Эти отношения особое значение имели на ранних этапах эпохи викингов (793–891 гг.) для вызревания в жестоком военном противоборстве организационных форм движения (дружины викингов). В дальнейшем, потерпев военное поражение, скандинавы вышли на западноевропейскую арену лишь после того, как в основе было завершено строительство раннефеодальных государств в Северной Европе.

Отношения на Востоке развивались иначе. Необходимые материальные ценности (через Русь на Север поступило не менее 4–5 млн марок серебра, т. е. более половины использованных для «феодальной революции» средств) невозможно было получить непосредственно путем грабежей, так как они накапливались здесь в результате многоступенчатой транзитной торговли «русов» и славян с мусульманским миром и Византией. Варяги были вынуждены включиться в строительство системы государственных коммуникаций, территорий, центров, институтов, и в силу этого — в значительной степени подчинить свои интересы и цели интересам и целям славянского господствующего класса Древней Руси.

Отношения скандинавов с Русью приняли характер длительного и многостороннего сотрудничества. Оно началось в середине 750-х гг., на десятилетия предопределяя содержание ранней эпохи викингов (793–891 гг.), наиболее плодотворно развивалось на протяжении средней эпохи викингов (891–980 гг.) и полноценно реализовалось в ходе поздней эпохи викингов (980–1066 гг.), в самый ответственный для скандинавских стран период собственного государственного строительства.

Эти отношения, охватившие сферу материального производства (ремесло), торгового обмена, социальных институтов, политических связей, культурных норм, обеспечили поступление в Скандинавию не только материальных ценностей, но в значительной мере и социально-политического опыта, выработанного господствующим классом Киевской Руси, который, в свою очередь, был тесно связан с крупнейшим и авторитетнейшим из феодальных государств эпохи — Византийской империей.

В это время норманны, столкнувшиеся с государствами «римско-германского синтеза» в безуспешном военном противоборстве, в какой-то мере были втянуты в орбиту иного пути строительства феодализма — на основе взаимодействия общинных, «варварских» порядков славянских и других племен с античной традицией, которая в Византии преемственно развивалась от рабовладельческой формации к феодальной.

Возникла новая зона культурного синтеза, по определению акад. Д. С. Лихачева, «Скандовизантия», как назвал он Древнюю Русь. Некоторые нормы и ценности этого восточноевропейского мира глубоко укоренились в обществе эпохи викингов и на столетия предопределили своеобразие духовной культуры скандинавских стран.

В 1020 г., принимая предложение великого князя киевского, Ингигерд, дочь Олава Шетконунга, выбирая в мужья Ярослава Мудрого, предпочла его Олаву Святому: определив, вольно или невольно, дальнейшую судьбу и посмертную славу норвежского конунга-викинга. Свадебный дар избраннице Ярослава, киевской княгине Ирине, «Альдейгьюборг и ярлство», Ладога с Ладожской волостью, был и связующим, и ключевым звеном отношений и взаимодействий Руси со Скандинавией: именно здесь эти связи зарождались в VIII столетии, объединяя архаическую «русь» в Восточной Европе; именно здесь утвердился на первых порах призванный племенами Верхней Руси варяжский князь Рюрик со своей «русью», основывая династию, к которой возводят себя и ныне древнейшие из родов русской аристократии — Рюриковичи. Отсюда, из Ладоги Вещий Олег начал поход, объединивший славянские племена и «княжения» вдоль Пути из Варяг в Греки в Древнерусское государство. И, опираясь на мощь и поддержку этого восточнославянского государства, Киевской Руси, именно здесь, в Ладоге великих князей киевских Владимира Святого и Ярослава Мудрого, норвежские конунги-викинги в нелегкие для себя времена междоусобной борьбы в скандинавских странах находили новые ресурсы и силы, обретали идеи и стимулы для строительства собственной страны, Норвегии, возвращаясь туда «из-за моря» с воинами и священниками. Отвергнутый Ингигерд, Олав Толстый нашел на Руси не только необходимое прибежище при стольном дворе Ярослава с Ириною: он сделал свой выбор, предпочтя княжению под киевским государем (над Волжской Булгарией) — свой последний поход на Родину, первый «крестовый поход» в Европе, который принес ему поражение и гибель в бою, но бесконечную посмертную славу «вечного короля Норвегии» Олава Святого.

Ладога точно также стала прибежищем для его преемников, утвердивших в конце концов его посмертную славу и христианство в Скандинавии. Крещение Швеции завершили «ладожские конунги» династии Стейнкиля. И если в генезисе Древнерусского государства ресурсы Скандобалтийской цивилизации имели определяющее значение, то и Древняя Русь стала фундаментом и направляющей силой в развитии этой цивилизации на ее пути — в Европу. Эпоха викингов — начало Руси. Однако при этом, еще до начала и по мере развертывания основных скандобалтийских социально-экономических процессов, Русь своим становлением, развитием и воздействием в ІХ–ХІ вв. определила итоговое и высшее историческое содержание жизни и развития скандинавских стран этих столетий, эпохи викингов в Северной Европе.

Собственный, «северный», путь развития феодализма, отличный от русской «скандо-византийской модели», взаимодополнительной по отношению к западноевропейскому «римско-германскому синтезу», окончательно определился по завершении поздней эпохи викингов, в следующем столетии (1066–1164 гг.), когда постепенно были свернуты разносторонние отношения Скандинавии с Восточной Европой и существенно ограничены — с остальным внешним миром. В середине XII в. скандинавские страны опирались уже главным образом на внутренние, ограниченные ресурсы, чем и определялась в дальнейшем их роль в истории Европы Средних веков.