Еретик

Часть пятая

Симон и Елена подошли к Александрии, когда сезонный северный ветер по всему Египту прекратился, а мятеж, напротив, только начинался.

— Эта итальянка отравила своего пасынка, — открыто обвиняли Мартину священники — прямо на площадях.

— Мартина отменила обязательные подарки империи для Церкви Христовой, — поясняли, с чего это так взбесились святые отцы, немногие уцелевшие еретики.

— Императрица насильно постригла казначея в монахи, — указывали на истинную причину мятежей те, кто был поближе к купечеству, — а Филагриус это главный человек в империи. Его друзья такого своеволия Мартины не потерпят.

И, что интересно, императрицу ненавидели все. Армяне — из-за слухов о том, что Мартина отравила не только пасынка, но и мужа-армянина, греки — за то, что она на четверть итальянка, итальянцы — за то, что она на четверть армянка. Раскольники были в претензии за то, что она потребовала восстановления единства церквей, а в патриархии негодовали, что праведникам запретили преследовать еретиков. Мартина устами своего сына, нового юного императора Ираклонаса призвала всех византийцев любых вероисповеданий к единству и жестко запретила любые религиозные раздоры.

А уж когда пятнадцатилетний император под предлогом восстановления политики своего отца, а на деле по указанию Мартины, вернул патриарха Пирра из ссылки, полыхнуло по-настоящему. Все понимали, что это реальный шаг к восстановлению толерантности, и очень многих, давно привыкших — под предлогом войны — жить грабежом соседей, это уже не устраивало.

— Так, в Александрии сейчас делать нечего, — сообразил, куда все движется Симон, — будем отсиживаться в монастыре, пока мятежи и погромы не утихнут.

Елена содрогнулась. Она помнила, что такое погром, и неубранные трупы на улицах ее впечатлили глубоко. А едва он привез Елену в тот самый монастырь, где в настоятелях когда-то был его соратник Фома, мимо прошел армянский легион из Ифригии.

— Что происходит? Куда идут эти солдаты? — заинтересовалась Елена.

Просидевшая две три жизни за стенами монастырской тюрьмы и еще одну треть — среди таких, как Симон, она действительно понимала не все, и не сразу.

— Армяне идут мятеж гасить.

— Господи, как хорошо-то, — перекрестилась Елена, — что смерти прекратятся.

Симон оттопырил губу и промолчал. Царице Цариц вовсе необязательно было знать, что для начала армянским ветеранам придется пролить некоторое количество крови самих мятежников и погромщиков.

— Ну, что ты решила? — вернул он разговор в прежнее русло.

Елену как ударили.

— Я… я не знаю. Я боюсь.

— Все боятся, — покачал головой Симон и ткнул рукой в комету над головой, — ее видит весь Египет, а, возможно, и вся Ойкумена. И все знают, какой это ужас — огонь с небес…

Елена опустила голову. Она чувствовала свою вину за происходящее.

— Однако жизнь продолжается, — развел руками Симон. — Мужчины ложатся с женщинами, дети рождаются, иногда выживают, иногда умирают… кого-то хоронят или сжигают… или едят — уж, какой обычай…

Царица Цариц растерянно моргнула.

— Что ты хочешь сказать?

Симон улыбнулся.

— Знаешь, я многое могу. Иногда мне кажется, что я могу все. Но даже я не знаю, что принесет завтрашний день.

— Ты хочешь сказать… Конец Света может не наступить?

Симон пожал плечами.

— А что тебе — Конец Света? Тебе сорок два года, и ты — женщина. Хочешь жить — живи. В самом лучшем случае твой первенец останется с тобой. В самом худшем — у тебя будут еще дети.

Елена замерла.

— Да-да, — закивал Симон. — Ни в одном из городов, которые мы видели, нет семьи, не терявшей детей. А сейчас, во время чумы, некоторые семьи вымирают целиком. Но люди не сдаются.

Он на мгновение задумался.

— Иногда мне кажется, что человечество заслуживает спасения уже за свою стойкость. Войны, мятежи, погромы, а они рожают детей, пашут землю и… продолжают жить.

На ее смуглых щеках вспыхнул румянец, и Симон вдруг подумал, что Елена и сейчас, несмотря на грубые, немного варварские черты лица, все еще красива.

— Я хочу попробовать, Симон…

Мартина понимала, чем рискует, но иного пути ей просто не оставили. Собственно только поэтому первой и главной жертвой императрицы-матери стал казначей империи.

— Где деньги империи, Филагриус?

— Все вложено в армию, императрица, — почтительно склонился казначей.

— Не все, — покачала головой Мартина, — кое-что мне проверявший тебя Костас перед смертью рассказал.

Казначей побледнел и отвел глаза в сторону.

— Буду честна с тобой, Филагриус, — перешла к делу Мартина, — выбор у тебя есть, но этот выбор невелик, и это в любом случае монастырь.

— Как монастырь? — обомлел казначей, — ты же сказала, у меня есть какой-то выбор!

— Верно, — кивнул Мартина. — Уйти в монастырь без волос на голове или без уда в штанах.

Казначей медленно опустился на колени.

— У меня нет денег, — выдавил он. — Пощади.

— Нет, — мотнула головой Мартина, — никто не пощадит ни меня, ни моих детей, если наша семья потеряет власть. Мой выбор еще меньше твоего. Ты это знаешь.

Понятно, что деньги нашлись. На взятки своим крупнейшим полководцам и на откупные аравитянам их кое-как хватало. А едва Мартина передала деньги вызванному из ссылки отощавшему и какому-то одичавшему патриарху Пирру с поручением любой ценой добиться понимания с военной аристократией и мира с Амром, из Италии приехал ее братец.

— Зачем ты отдаешь свои последние деньги, Мартина? — болезненно поморщился кастрат. — Ты могла просто победить!

— Даже Костас не мог просто победить, — отрезала она, — лучшее, что он мог сделать, так это удержаться. Ошибки, совершенные им, фатальны. А меня любят еще меньше, чем моего пасынка. И ты это знаешь.

— Подожди… — выставил руку вперед брат, — я понимаю, Александрии Амру не взять, но ведь весь остальной Египет падет…

— Не весь, — возразила императрица и тут же умолкла. Ее брату вовсе необязательно было знать ее планы.

На самом деле, эти планы были просты и прагматичны: для начала не выпускать из рук урожайные земли близ Александрии и продолжать сохранять за собой Мемфис. Это позволяло удерживать индийскую торговлю с Генуей и Венецией за собой и продолжать получать прибыли на посредничестве двух крупнейших регионов Ойкумены.

— Тебя не удержать Египта, — покачал головой заморский посланец, — даже если Пирру удастся договориться с Амром.

Мартина поджала губы.

— Да-да, — кивнул брат, — Амр — пешка. Знаешь такую фигуру в шахматах? Ну, может быть, слон… завтра же халиф негласно прикажет ему нарушить договор с тобой, и он его нарушит. А ты останешься в дурах.

Мартина знала, что он прав, но обсуждать это не хотела.

— Так, на что ты надеешься?

Императрица встала с резного трона и подошла к окну. На самом деле она учитывала даже возможность потери всего Египта — целиком. Но если бы ей удалось и далее удерживать два маленьких пятнышка земли — два порта, Мемфис и Александрию, цены на зерно продолжала бы диктовать именно она. Это сделало бы аравитян обычными поставщиками зерна — без своего выхода к морям и без настоящей власти. И, поскольку, хороших царей не бывает, Амр узнал бы, что такое мятежи, уже на пятый-шестой год своего правления. Люди устали бы от аравитян точно так же, как сегодня они устали от армян.

Мартина вспомнила мужа и улыбнулась. Первым понял важность смены фаворитов и лидеров именно Ираклий.

— Люди устают от однообразия не меньше, чем от работы, — как-то сказал он ей, — поэтому я и позволяю Сенату своевольничать.

— Так ты сознательно это терпишь?! — поразилась тогда Мартина. — И ты всерьез думаешь, что это поможет тебе удерживать власть?!

Ираклий тогда твердо, уверенно кивнул.

— Только поэтому я и держусь двадцать восьмой год. Иногда я даже думаю, что и нас, императоров надо менять почаще: греки, армяне, сирийцы… главное, чтобы все были из одного круга… а хороших царей все равно ведь не бывает. Так пусть люди все время думают, что самый плохой правитель остался позади.

Мартина вздохнула, вернулась на трон, и брат проницательно заглянул ей в глаза.

— Я знаю, ты думаешь, у тебя останутся Александрия и Мемфис, и что Амру все равно не удержаться. И через пять-шесть лет мятежей твоя семья опять вернется в Египет.

— Это было бы неплохо, — согласилась Мартина.

Заморский посланец рассмеялся.

— Этого не будет, Мартина. Хочешь остаться у власти, соглашайся с требованиями Папы Римского. Другого способа нет.

— Папа Римский такой же мошенник, как и все вы, — отмахнулась императрица, — и ни ты, ни он, да, и вообще никто ничего гарантировать мне не может. Разве что Амр…

Императрица невесело рассмеялась.

— Странно, но у меня такое чувство, что он — на тысячи стадий вокруг — единственный из власть имеющих, кто еще помнит, что он мужчина.

Кастрата перекосило, и он недобро улыбнулся.

— Значит, ни примиряться с Папой, ни отрекаться от ереси ты пока не думаешь?

— Я не ссорилась с Папой, — покачала головой Мартина, — и я никогда не считала армянскую веру ересью. Я выросла в этой вере.

Кастрат нахмурился и сурово покачал головой.

— У нашего Спасителя две природы…

— Только у вашего! — с упором на «вашего» оборвала его Мартина. — И ни одна из этих природ не мужская!

Посланец растерянно хлопнул глазами.

— Он не нуждается…

— Нуждается, — убежденно произнесла императрица. — Это ты не нуждаешься ни в умении держать слово, ни в желании защищать людей, ни даже в самой мужской природе. Но что с педераста взять?

Мартин замер.

— Спаситель не может быть похож на тебя, — покачала головой императрица.

Патриарх Пирр и принц Константин прибыли с посольством на Родос, когда Никея уже пала, а войска аравитян шли от города к городу — на Александрию.

— Император Костас умер от слабости легких, — первым делом сообщили Амру послы, — теперь императором назначен Ираклонас — сын Ираклия и Мартины и законный наследник трона.

— Ему же только пятнадцать лет, — удивился Амр.

Он сразу вспомнил Абдаллаха, сына Мухаммада и Аиши. Из лука он и в четырнадцать стрелял точнее многих мужчин, но чтобы управлять страной требовалось нечто большее.

— Императрица Мартина приняла на себя обязанности регента, — пояснили послы. — Она и прислала нас к тебе.

Амр задумался. Он понимал, что политика Византии снова поменяется.

— Передайте Мартине мои искренние соболезнования из-за потери императора Костаса, — произнес он, — и… я вас слушаю.

Послы переглянулись, и слово взял патриарх.

— Мартина просит тебя, Амр, не принимать во внимание беззаконное попрание наших договоренностей полководцем Мануилом. Этот отказавший тебе в дани мерзкий армянин действовал на свой страх и риск и без разрешения императорской семьи.

— Мануил — настоящий мужчина, — улыбнулся Амр.

Он и сам входил в Египет на свой страх и риск и вопреки грозным письмам Хакима, халифа и Али.

— Мы привезли золото, — волнуясь, произнес патриарх, — здесь больше, чем стоила дань. Возьми, и забудем об этом ужасном недоразумении.

Амр хмыкнул, поднялся и подошел к окну. Последние новости из Аравии заставляли его торопиться. Случись ему потерять свое место главного полководца, и джихад захлебнется, а слово Мухаммада так и не перешагнет за пределы Аравии и Египта. А мир, — он окинул взглядом горизонт, — мир был так огромен!

— Подойди сюда, святой отец, — повернулся он к патриарху.

Пирр поднялся и подошел к окну.

— Скажи, святой отец, — кивнул Амр в сторону упавших во время землетрясения каменных столбов, — ты смог бы проглотить хотя бы одного такого идола?

Пирр удивленно поднял брови.

— Зачем спрашивать, Амр? Человек на такое неспособен. Ты сам это знаешь.

— Очень хорошо знаю, — кивнул Амр. — И точно так же хорошо люди Египта знают, что Амр держит слово. Вы предложили мир, и я согласился и слово держал. Вы нарушили мир, и я двинулся на Александрию и слово сдержу.

— Но ведь всегда можно… — начал Пирр.

Амр упреждающе поднял руку и тряхнул головой. Прямо сейчас происходило нечто невозможное — то, чего быть не должно. И это следовало внятно разъяснить.

— Подожди, святой отец, — попросил он. — Ты — первый священник Византии. Я — воин. И ты — совесть всей страны — предлагаешь мне поступиться воинской честью? Аллах свидетель, то, что сейчас происходит, еще менее возможно, чем проглотить этого каменного идола!

По приезду в только что замиренную армянскими легионами Александрию Мартин первым делом вызвал Кифу.

— Связь с казначеем Филагриусом налажена? — сурово поинтересовался он.

— Да, святой отец, — склонился монах. — Он уже передал мне деньги на подкуп войск, а я их уже раздал — строго по списку. В первую очередь, Валентину Аршакуни.

— Семья Аршакуни не чувствует себя обойденной?

— Аршакуни удовлетворены, — склонился еще ниже лучший агент Папы. — Валентин уже начал платить солдатам — понятно, что от своего имени.

Мартин возбужденно потер взмокшие ладони. Как только стало ясно, что воспитанная, как армянка, его сестра Мартина не уступит, ее судьба была предрешена. Одна трудность: Мартину могли свалить только сами армяне.

«Как там она сказала? Что взять с педераста?.. — стиснул челюсти Мартин. — Подстилка Ираклова! Тварь!»

— С Теодором говорил?

— Да, святой отец, — улыбнулся Кифа.

— Чему ты улыбаешься?! — взорвался Мартин.

— Полководец Теодор спит и видит, как бы счеты с армянами свести, — посерьезнел Кифа, — а семью Ираклия он ненавидит, словно кровных врагов.

Мартин тяжело выдохнул. Он знал, что Аршакуни законов родовой чести не переступят. Так что лучшего кандидата для самого жестокого удара по семье Ираклия, чем неумный и трусоватый Теодор, было просто не найти.

— А что в Александрийской патриархии? Кто станет новым патриархом, еще не обсуждали?

— Пока нет, — покачал головой Кифа, — но с главными людьми Церкви я разговаривал и уже привел их к мысли, что нужен человек потверже, например, Петр.

Мартин криво усмехнулся. Петр славился несгибаемой патриотической позицией и таким же негибким ограниченным умом. Лучшего кандидата, чтобы развалить то, что нуждается в постоянном компромиссе, просто не было.

— Молодец, Кифа… — с облегчением выдохнул он. — Ты отлично поработал.

— Это еще не все, — покачал головой агент.

Мартин насторожился. В тоне, каким это сказал Кифа, чуялось что-то жутковатое.

— Ну? Говори.

— Елена, — тихо, но внятно произнес Кифа. — Она здесь, неподалеку от Александрии. Практически у меня в руках.

По спине Мартина пронесся ледяной шквал, а пальцы онемели и отозвались множественным покалыванием.

— Открой окно! — хрипло скомандовал он и рухнул на скамью.

Сердце, проклятое сердце… оно все чаще сдавало — в самые важные, в самые ответственные мгновения.

Кифа бросился открывать окно, а когда Мартин подал знак, что может говорить, подошел ближе и склонился над не рискующим вставать хозяином.

— Ты уверен? — выдохнул Мартин.

— Более чем, — кивнул Кифа, — сейчас ее сопровождает некий Симон. Опаснейший тип…

— Симон? — хлопнул глазами Мартин. — Какой Симон? Уж, не амхарец ли?

— Амхарец… — подтвердил агент.

Мартин прикусил губу. Это была Елена — никаких сомнений. А амхарца он знал еще с тех времен, о которых запретил себе даже вспоминать. Тогда, двадцать восемь лет назад, Мартин был еще мужчиной.

— Симона убить при первом удобном случае! — приказал Мартин. — Елену доставить мне!

И вот тогда Кифа улыбнулся — нагло и требовательно.

— А как же — я? Папа выполнит данное слово?

— Какое? — насторожился Мартин.

— Он обещал за ее поимку все, что ни пожелает поймавший… разумеется, кроме тиары, — аккуратно напомнил монах.

Мартин прищурился.

— И чего ты хочешь?

Кифа столь смиренно склонил голову, что его тонзура нависла прямо над полулежащим Мартином, и выглядела она вызывающе непристойно.

— Я хочу войти в историю Церкви первым Папой Римским, святой отец…

— Кем-кем? — не понял Мартин.

— Основателем. Самым первым… разумеется, после Спасителя.

Мартин непонимающе моргнул и булькнул смехом.

— Каким таким основателем? Ты что, Писаний не читал? У Иисуса одних учеников было семьдесят два человека!

— Мне все равно, сколько у него было учеников, — упрямо поджал губы монах. — Я хочу стать любимым. И я хочу, чтобы все написанные мной поучения вошли в Святое Писание.

Мартин снова булькнул смехом и не выдержал — расхохотался, от души.

— Но зачем тебе это?! Какая польза? Проси епископат! Тебе дадут…

Монах побледнел и стиснул зубы.

— Мне не нужны сокровища земные. Я хочу, чтобы мое имя было столь же великим, как имя Спасителя, и всегда стояло рядом с Ним.

Похоже было, что он решил это для себя всерьез.

Мартин вздохнул, посерьезнел, не без труда сел, отдышался, встал и, опираясь на плечо Кифы, подошел к окну. Там бушевал невиданный для Египта ветер.

После того, как Мартин, уже познавший сладость любви, попросил о кастрации, для него сокровища земные тоже утратили сладость. Да, этот способ оказался лучшим, чтобы стать невидимкой для ищеек Ираклия и тогдашнего Папы. Мартина, знавшего о Царице Цариц почти все, ищейки просто перестали замечать. И хотя он быстро обнаружил, что достичь восторгов любви можно и с мужчиной, с тех самых пор ему каждую ночь снились только женщины… только они.

— Значит, Кифа, ты хочешь славы? — пробормотал он.

— Вселенской славы, — поправил его монах.

Мартин понимающе кивнул. С тех самых пор, он тоже думал только о славе, лишь о ней. Ибо ничем, кроме вселенских размеров славы, нельзя было затушить бушующего внутри него пламени позора — тоже вселенских размеров.

«Надо же… амхарец жив…»

По иронии судьбы Мартин — все последние годы — курировал поиски остатков секты, к которой когда-то принадлежал сам. Последний — Филоксен, по донесению Кифы, был уничтожен где-то рядом с Верхним Мемфисом. Ну, а с амхарца и с его товарища, как следовало из архивных записей, солдаты империи сняли кожу лет пятнадцать назад на Кипре.

«Неужели это ошибка?»

— Этот Симон… ты сказал, что он опасен. Насколько?

— Очень, — тихо отозвался Кифа. — Когда я видел его в последний раз, он делал такое, что не всякому пророку по плечу.

Мартин понимающе хмыкнул. Он хорошо помнил, как Досифей метнул заточенный посох в то место, где он, как и все остальные, видел Симона. Вот только амхарца там уже не оказалось.

— Ладно, — кивнул он, — хочешь быть самым любимым учеником Спасителя, будешь. Имя себе уже выбрал?

— Петр, — глотнул Кифа. — Я подписываю свои размышления и поучения именно так.

Мартин улыбнулся. Как и всякий кастрат, Кифа более всего мечтал стать мужчиной[84], хотя бы в человеческой памяти.

— Зачем тебе это, Кифа? — отечески взял он монаха за шею. — Мужчины проиграли, едва Адам предал Еву. Я тебе говорю, не пройдет и тридцати лет, и миром будем править мы, кастраты. И знаешь, почему?

— Почему? — глухо спросил агент.

«Как там сказала Мартина? — вдруг вспомнил Мартин. — Что взять с педераста?..»

— Потому что мы — и есть тот самый гностический Герм-Афродит из древних преданий: и мужчина, и женщина одновременно. Только мы понимаем и тех, и других. Только мы знаем все их тайные желания, — Мартин улыбнулся. — Они и подумать еще не решились, а мы уже знаем. Именно поэтому мы всегда на шаг впереди всех остальных.

Кифа опешил.

— Ты хочешь сказать, что миром будут править педерасты?

— Только так, — покровительственно похлопал своего лучшего агента по затылку Мартин, — только так.

Симон пробовал войти в Елену каждые два-три часа. И каждый раз это оканчивалось ничем.

— Может, попробуешь другого мужчину? — прямо предложил он.

— Нет, Симон, — обреченно покачала головой она. — Они пробовали. Часто. Никакого толку. А тебя я хотя бы не боюсь. Давай попытаемся еще — чуть попозже.

Но Симона уже одолевали сомнения. Он все сделал по правилам: погрузил Царицу Цариц в транс и аккуратно, слой за слоем снял все заклятия — вплоть до самого раннего. Затем аккуратно выкатал яйцом то, что Елена могла получить случайно — от первого встречного недоброжелателя. Так что, когда он просмотрел ее свечение в мире истинном, оно было ровно таким, как надо, и буквально излучало желание наконец-то зачать.

Дело было и не в нем. Симон никогда не страдал от недостатка мощи. Более того, чтобы держать свое тело в должной узде, он расчетливо обрек его на пожизненное полуголодное существование. Сейчас, когда он позволил себе и рыбу, и мясо, и вино, его тело реагировало на женщин даже лучше, чем надо: он хотел их всех! Но едва он ложился рядом с ней, все кончалось — как не было.

Симон опустился даже до того, что, памятуя о вечной правоте народа, сходил к местному жрецу и рассказал ему все как есть!

— Ты, значит, хочешь сделать Спасителя? — утер грязной ладонью зеленую соплю жрец.

— Да.

— Распинать агнца будешь? — заинтересовался жрец.

— Я об этом пока не думал.

— Меня позови, если надумаешь, — облизнул губы жрец, — лучше меня этого никто не сделает. И всего за двадцать монет.

— Ладно. — Симону было все равно, кто это сделает.

— Эти новые вообще в распятии агнцев ничего не смыслят, — ощерился довольный сделкой жрец, — а у меня все — по заветам матерей наших.

Симон слушал, но пока ответа на свой главный вопрос не находил.

— Предстанет перед Богом твой агнец, как растянутая на солнце шкурка — очень красиво будет, Всевышний за такую красоту все грехи тебе простит…

«Шкурка? — мелькнуло в голове у Симона, — нет, не то…»

— У меня зачать не выходит, святой отец, — объяснил он жрецу.

Тот задумался.

— Ты ей соль на язык клал?

— Нет.

— Уже ошибка, — самодовольно ощерился жрец и втянул в себя очередную зеленую соплю, — а красного быка храму посвящал?

— Нет.

— И мяса нищим не раздавал? — вытаращил глаза эксперт.

— Не-ет… — протянул Симон.

Он уже чуял глубинную правоту жреца, а тот потрясенно и одновременно напоказ уже разводил руки в стороны.

— Ну, а если ты еще и невесту Божью в теплую шкуру не заворачивал…

— Все, святой отец, — упреждающе поднял руки Симон, — я все понял. Спасибо.

Елена была посвящена Богу с рождения. А потому обряд следовало исполнять в точности — до деталей.

Теодор уступал Амру город за городом, но вины своей в этом не видел. Во-первых, почти везде принялись проявлять недовольство армянские приходы. Подчиняться итальянке, отравившей мужа и сына, а теперь еще вздумавшей лишить Церковь остатков духовности, гайниты не желали.

Во-вторых, вот-вот должен был начаться разлив Нила, а вместе с ним и экспорт урожая — пусть и небольшого — по Траянскому каналу в Индию. И если прежде этот экспорт держали в своих руках аристократические семьи Византии, то теперь он был целиком в руках аравитян. И не торговать с ними для огромного количества купцов, извозчиков, грузчиков, матросов, лоцманов, капитанов, толмачей, охранников, писарей и счетоводов означало попросту голодать.

Ну, и, в-третьих, повсеместно ширились мятежи — теперь уже солдатские. Получившие свои две монеты солдаты с волнением обсуждали письмо ссыльного казначея Филагриуса, привезенное с островов его адъютантом Валентином Аршакуни. Казначей простыми и доходчивыми словами объяснял, что следующим шагом императрицы наверняка будет отравление детей Костаса — внуков Ираклия от первой жены. И, конечно же, пострадавший за правду казначей заклинал воинов немедленно войти в столицу и вырвать невинных младенцев из рук их зловещей бабушки.

Понятно, что в ситуации острого недоверия к империи, Теодор, как главный полководец Мартины почти ничего поделать не мог. Впрочем, он тоже получил письмо, в котором честно описывались и переговоры Амра с патриархом, и то, сколь жестоко покарал мятеж гайнитов некий ставленник Мартины, и то, что императрица уже получила требование освободить невинно пострадавшего Филагриуса, и за этим требованием стояли первые семьи империи. Ну, а главное, что объяснялось в письме: тратить силы на войну с Амром, когда можно перенаправить войска на главный источник зла — Мартину и ее выродков, никакого смысла нет.

Так что Теодор сдавал город за городом без малейших угрызений совести.

Мартина впервые увидела «свое» письмо, когда легионы уже бунтовали. В письме она просила Давида Матаргуема[85] взять ее в жены и помочь расправиться с детьми Костаса и Грегории.

— Как думаешь, кто это сделал? — спросила она доставившего письмо патриарха.

— Все говорят, что самое заинтересованное лицо — вождь гуннов Кубратос.

Мартина на мгновение задумалась и отрицательно качнула головой.

— А ты что думаешь?

— Это не Кубратос, — тут же согласился с ее жестом Пирр. — Кубратос может свергнуть тебя, но он прекрасно понимает, что это ничего не значит, и придется договариваться со всеми остальными — и с сирийцами, и с греками, и с армянами, и с евреями. А это куда как сложнее, чем ввести войска гуннов в столицу.

— Но кто тогда?

— Твой брат, — без обиняков ответил патриарх. — Больше некому.

А вскоре Мартина получила еще одно письмо и смогла убедиться, что патриарх прав.

«Мне донесли, что Кубратос пытается поднять мятеж, — писал ей брат, — и, конечно же, хотя обвинения твоей персоны смехотворны, простые люди им поверят. А значит, в Кархедоне, да, и во всей Ифрикайе, начнутся мятежи…»

Мартина хмыкнула. Рука Венеции и Генуи виднелась вполне отчетливо. Более всего эти два крупнейших купеческих города севера ненавидели Кархедон, уже потому, что именно Кархедон держал Сицилию и Африканское море и брал пошлину за провоз товаров с запада на восток и обратно. А призыв «Карфаген должен быть разрушен!» стал настолько привычен, что даже не раздражал.

«Когда гунны войдут в Кархедон, а они войдут в него непременно, — писал далее Мартин, — можешь просить подмоги, — дам. Не задаром, конечно. Сама понимаешь, наши наемники без денег и шага не сделают…»

Мартина прикусила губу. Она знала, что Мартин прав. В условиях мятежа легионов, гунны в Кархедон войдут все равно. А значит, без помощи итальянских наемников ей не обойтись — больше просить было некого.

— А вы еще хуже, чем гунны… — вслух произнесла Мартина.

Она знала, что если нога подчиненного Папе итальянского солдата ступит на землю Кархедона, там будет разрушено и загублено все. Вообще все.

— И Сицилия отойдет Папе…

Это влекло за собой неизбежную утрату армянского влияния на северном побережье Ойкумены и начало безостановочного роста влияния итальянского. И, конечно же, Мартина, сама на четверть итальянка, знала: в этом наступлении итальянцев на армянские земли обвинят именно ее.

— Надо созывать Сенат и предлагать компромисс с Филагриусом, — сказала она Пирру, едва прочла письмо.

— Каким образом? — недовольно поморщился патриарх.

— Отзовем его из ссылки в обмен на прекращение армянских мятежей. Армян отправим в Кархедон — отбивать атаки гуннов и вышвыривать «помощников» из Италии, а сами тем временем будем оборонять Александрию от Амра.

— Красиво, — признал патриарх, — но бесполезно.

— Почему?

Патриарх задумался, видно, подбирал слова помягче.

— В Сенате не те люди, что думают о пользе и держат слово, Мартина, — с болью выдавил он, — а главное, им плевать на Византию.

— Неужели совсем плевать? — не поверила императрица.

Патриарх лишь молча кивнул.

Хаким получил письмо Аиши, как только до этой эфиопки дошли слухи о неизбежном смещении Амра.

«Вы противились этому походу, сколько могли, — напоминала принцесса, — и если бы не отвага Амра, все наши люди умерли бы от голода еще в прошлом году. Но Амр назад не повернул и прислал зерна столько, что даже ты, Хаким, сделал на торговле тем святым, чем нельзя торговать, целое состояние.

Вы боялись этой войны, как не может бояться мужчина, — язвительно обвиняла она, — и если бы Амр отступил, ваши бухты и гавани уже принадлежали бы Византии. Но Амр не отступил, и теперь сам византийский флот принадлежит нам.

Вы пытались остановить его, когда он принял в свои руки Траянский канал и отдал нам всю Нило-Индийскую торговлю. Но он не слышал ваших трусливых голосов и теперь взял весь Египет целиком.

Вы все время заставляете Амра выдавить из Египта больше зерна, чем необходимо нам и может дать эта земля. Но он не берет лишнего, и только поэтому египтяне поднимают мятежи против своих властителей, а ему открывают ворота без боя.

Вы гоните евреев и христиан из Аравии, забыв, что эти люди Книги жили с нами рядом всегда. А он всех берет под защиту, и только поэтому каждый христианин и каждый еврей Египта почитает Амра как старшего брата, а Мухаммада — как самого справедливого пророка Всевышнего.

Еще немного, и он возьмет Александрию и Мемфис, а принятые Амром в ислам наши новые братья уже идут на Кархедон и осаждают Константинополь. И это его заслуга, а не ваша. У вас вообще нет заслуг.

Вы все время напоминаете Амру о том, как он дважды пытался убить Пророка, но ведь именно вы, курейшиты, и посылали Амра убить Мухаммада. Между вами одна разница: Амр раскаялся и уверовал искренне, а вы — притворно.

Да, я утверждаю, что вы приняли ислам притворно! Вы все время прикрываетесь тем, что защищаете веру, но не вы, а именно Амр несет слова Мухаммада во все пределы Ойкумены. И все время — вопреки вашей воле.

Вы обвиняете меня, его, всех, кроме себя самих, в искажении слова Пророка, но — Аллах свидетель! — мой муж никогда не говорил тех мерзостей, какие вы ему приписываете.

Потому что Мухаммад был лев. А вы — шакалы, напялившие шкуру льва».

Симон почуял опасность мгновенно, — было что-то в воздухе, что он тут же опознал, как волю Кифы. Собственно, именно поэтому, а не из-за подошедших к Александрии войск аравитян, он и переместился — сначала в Карийун, а затем и в Александрию. И сразу же понял: все сделано верно: город вовсю праздновал восход Сотпеса[86] и начало разлива Нила.

«Надо торопиться», — понял он и первым делом взял у ростовщика-генуэзца оставленные много лет назад деньги и за непомерную, поднятую голодом и ожиданием Конца Света, цену купил огромного красного быка.

— Хороший бык, — хвалили товар монахи, — специально для жертвы взращен.

— Доставьте в храм[87] Христа Спасителя, — сунул им еще с десяток монет Симон. — Жду через два часа. Мне понадобятся помощники.

Монахи удовлетворенно переглянулись.

— Мясо бедным семьям и нищим раздавать будем?

— Будем, — кивнул им Симон, — все будем…

Он знал, что монахи выручат с освященного мяса еще больше, чем от продажи быка, но это был уже их грех. Лично он обязан был сделать все строго по правилам.

— Зачем тебе жертвенный бык? — осторожно спросила уже начавшая понимать, насколько все серьезно, Елена.

— Ты посвящена Богу, — прямо ответил Симон, — а потому и зачать сможешь только от Него.

Царица Цариц побледнела.

— Ты уверен?

— Теперь — да, — кивнул Симон. — Но ты всегда можешь отказаться.

Елена опустила голову, немного помолчала и все-таки решилась.

— Я не буду отказываться от свершения своей судьбы.

В ее глазах стояли слезы.

Через час Симон договорился с настоятелем храма о скором изгнании всех прихожан и внеочередном проведении обряда — за совершенно немыслимые деньги, а еще через час монахи завели в храм быка, тут же, без спешки, но и не теряя времени, принесли его в жертву, слили освященную кровь в загодя приготовленные амфоры, сняли шкуру и перенесли шкуру поближе к алтарю и разделали мясо. А едва они, тяжело груженные жертвенным, вышли и закрыли за собой двери, Симон подтянул шкуру на священное место и кивнул Елене.

— Раздевайся.

Царица Цариц начала стягивать одежду, а он быстро развернул еще теплую шкуру, проследил, чтобы на теле Царицы Цариц не осталось ни единого лишнего предмета, и повел туда, куда во всем Египте женщин не водили уже двадцать восемь лет.

— Ложись.

Она легла, и Симон снова отметил, что она все еще прекрасна. Да, ее ноги и плечи были великоваты, бедра широковаты, а на некогда гладком и упругом теле появились обязательные в этом возрасте складки и складочки.

— Спокойно, — скомандовал он и быстро завернул ее в теплую, окровавленную шкуру. — Жди.

Отошел, стащил с себя рясу и подрясник, сорвал с шеи разлетевшиеся по каменному полу драгоценные бирюзовые четки и подошел к единственному, что оставалось от жертвенного быка. Голова Бога — из желтой, заляпанной кровью кости, с острыми чуть загнутыми внутрь рогами была просто огромна.

Симон с усилием поднял уже обрубленный монахами череп и с еще большим усилием водрузил на себя. Теперь все условия были соблюдены, и он — от имени Бога, коему Царица Цариц и была посвящена, — был вправе осуществить зачатие.

— Я иду.

Сила уже полыхала в нем рубиновым пламенем первой стены Иерусалима.

Мартина собрала Сенат вопреки желанию всех. Сенаторы понимали, что семья Ираклия уже обречена на отлучение от власти, и не желали слушать тех, кому никто в империи не подчинен. Однако императрица-мать приложила столько усилий, что отказаться было невозможно, и, конечно же, первым начал говорить Ираклонас.

— Я принял решение проявить милость и уже вызвал Филагриуса из ссылки, — громко, словами своей матери прочитал по бумажке пятнадцатилетний император.

Сенаторы молчали.

— Более того, видя, что святые отцы не слышат моих предостережений, — продолжил юноша, — и вносят в умы горожан сумятицу и страх, я уже отдал приказание о высылке из столицы всех духовных лиц следующих монастырей…

Император начал зачитывать список ненадежных монастырей, и сенаторы опешили. Монахи частенько принимали участие в мятежах, и то, что прямо сейчас делала Мартина, было очень верным шагом. Но такой отваги от нее не ожидали.

— Поскольку я так и не услышал ни от Боговдохновенных греков, ни от разумных евреев, ни от ученых сирийцев, ни даже от моих любимых армян ни одного предложения о войне с гуннами Кубратоса, я с болью в сердце принял предложение Папы Римского о вводе наемников-итальянцев в Кархедон.

Сенаторы охнули.

— Это невозможно!

— Мартина! Что это?! Что он говорит?!

Ираклонас с любопытством оглядел бушующий Сенат и, поняв, что его роль на сегодня исполнена, сел на трон и замер — с трогательной юношеской торжественностью.

— Я просила вас о помощи, — поднялась, чтобы ее лучше видели, императрица-мать, — и что я услышала в ответ?

— Только не наемники!

— Это же хуже, чем гунны!

Мартина подняла руку.

— Я еще раз спрашиваю вас: кто откликнулся на мой призыв? Есть такие?

Сенаторы недовольно заворчали и стихли. Мартина и впрямь разослала обращение всем вождям народов и племен — каждому лично.

— Вместо помощи появилось вот это письмо! — выдернула Мартина из стопки папируса желтый листок. — Якобы написанное мной! И вместо помощи я получила удар в спину!

Сенаторы окончательно замолкли и насуплено опустили глаза.

— Смотреть на меня! — закричала императрица. — Не смейте опускать глаз!

Сенаторы опешили. Так с ними разговаривал только Ираклий.

— Под стенами Константинополя варвары! — с напором продолжила императрица. — Если бы не чума в их становищах, они бы уже вошли в столицу. Но вам все равно. Вас интересуют только деньги, лишь то зерно, что еще осталось в Александрии!

— Это не так… — осмелился возразить кто-то.

— Да, это не так, — согласилась Мартина, — еще вас интересует, кто придет после меня.

По залу прошел недобрый смешок. Это уже было ближе к истине.

— И я вам отвечу, — уверенно кивнула императрица. — Хотите знать?

Сенаторы оживились.

— Ну, и… кто?

— Из вас — никто, — отрезала Мартина.

В зале воцарилась тишина.

— А кто же тогда? — спросил кто-то.

Мартина глянула в сторону сына и тот, немного замешкавшись, вытащил из рукава кусочек папируса.

— По многом размышлении, — прочитал император, — я принял решение, что дети моего брата Костаса должны разделить со мной честь и бремя императорской власти.

Сенат замер. Почти все полагали, что со смертью Костаса отношения Мартины и ее снохи Грегории безнадежно испорчены, и никто не думал, что императрица сумеет преодолеть это долгое противостояние внутри семьи.

— А почему грегорийцы? — задал риторический вопрос кто-то недовольный. — В империи много достойных родов.

Мартина сощурилась. Она уже видела, кто подал эту провокационную реплику.

— По отцу они вовсе не грегорийцы, — внятно ответила она. — По отцу они армяне и более того, они — царственная кровь Ираклия.

— Все знают, что за ними всегда будет стоять род их матери Грегории, — возразил сенатор. — А в империи много достойных родов…

Мартина поджала губы. Ясно, что сенатор намекал на себя.

— Верно, сенатор, даже ты тоже можешь стать императором… если свергнешь мою семью. Но, неужели ты думаешь, тебе позволят остаться на этом троне?

Она подалась вперед.

— Ты, умный, опытный человек, неужели ты думаешь, кто-нибудь из вас уцелеет, если верховная власть империи рухнет?

Сенатор побледнел. Вопрос был в точку.

— Поэтому я и говорю вам: хватит склок! Хватит фальшивок! Хватит споров и злобы! Пора спасать то, что еще не поздно спасти! Иначе падет не только Александрия; падет и Мемфис! И наступит день, когда наш Карфаген будет разрушен итальянцами, а в нашем Константинополе будут заправлять аравитяне!

Сенаторы на мгновение обмерли, затем кто-то хмыкнул, рассмеялся, его поддержали соседи, а вскоре весь зал безудержно хохотал.

Когда Симон развернул теплую, пахнущую кровью и животиной шкуру, а обнаженная, перепачканная свежей кровью Царица Цариц обняла его за шею, там, за стенами храма раскатисто пророкотал далекий гром. Он осторожно, так, чтобы с головы не свалился тяжелый коровий череп, взгромоздился сверху, провел рукой по скользкому от крови горячему бедру, и внутри живота стало горячо и зыбко, — как в первый раз.

— Я тебя сразу полюбила, — заплакала Елена, — как только увидела. Еще тогда…

Симон хотел что-нибудь ответить, но губы и подбородок тряслись.

— Т-ты…

И едва она закричала, он яростно сорвал с себя «божью голову», с ненавистью отшвырнул ее назад, к порогу и лишь тогда приник всем телом — так, как желал с самого начала. Бог уже получил оговоренную контрактом кровь девственницы, а все остальное Верховного Бабуина не касалось.

Кифа не обнаружил Симона в монастыре покойного Фомы, однако следы этой парочки он видел повсюду. А когда он сопоставил показания оставшихся при монастыре божьих слуг, стало ясно, что Симон бежал в Александрию.

— Хитер…

Найти человека в крупнейшем торговом городе Ойкумены было почти невозможно.

«Что ж, придется разослать агентов и выполнять остальные поручения…» — смирился он с временной потерей.

«Остальных поручений» тоже хватало, и все они были важны. Едва войска Амра выбили последние преданные семье Ираклия армянские легионы из Карийуна, Александрия оказалась в осаде. Понятно, что первым делом город четко разделился на две главные фракции: торгашей и вояк. Торгаши хотели мира и беспрепятственной торговли. Вояки мечтали перетерпеть временные неудобства, чтобы когда-нибудь нанести Амру ответный удар. Но главным было то, что обе фракции никак не связывали свое будущее с Мартиной и ее семьей. Это настроение люди Папы поддерживали, как могли, — всеми отпущенными средствами.

— Если не вывезти зерно из Александрии прямо сейчас, — говорили они купцам, — Мартина спохватится и все отберет. И лучше всего вывозить в Италию, там цены самые высокие…

И тут же подготавливались юридические документы, и зерно под видом второсортных товаров, разумеется, через взятки таможне, вывозилось из осажденного города.

— Купцы сдадут Александрию; никакого сомнения, — говорили те же люди главам военно-аристократических родов, — если терпеть примиренчество Мартины и не оттеснить их от управления городом, будет поздно…

И аристократы начинали решительно теснить купцов отовсюду. В результате все выходило, как надо: зерно вывозилось, а в управлении городом все больший вес приобретали военные. И так как именно аристократы представляли наибольшую опасность для Мартины, распад все более становился неизбежным. А однажды Кифу навестил очередной посланник от Мартина.

— Святой отец интересуется, что у тебя с этой женщиной, — первым делом сказал посланник.

— Пока ничего, но, думаю, она будет моей, — просто ответил Кифа.

Посланник окинул кастрата критическим взглядом, но от выражения недоумения удержался: ни отношения Кифы с женщинами, ни то, почему это столь интересует Мартина — такого же кастрата, его ни в малой степени не касалось.

— А какие прогнозы для Египта?

— К осени Египет падет, — уверенно констатировал Кифа.

Да, Александрия была неприступна, особенно сейчас, во время разлива Нила, однако то, как быстро рассыпалась египетская власть, внушало самые оптимистичные надежды.

— А когда в Египет войдем мы? — спросил посланник. — Что Мартин должен говорить Папе?

— Мы войдем сюда нескоро, — покачал головой Кифа. — Сначала аравитяне должны вернуть подати и начать злоупотреблять властью. Думаю, Папе придется ждать, как минимум, пять-шесть лет.

Посланец аккуратно все записал, и лишь тогда передал Кифе очередное, довольно неожиданное задание:

— Мартин хочет, чтобы ты организовал вывоз архивов Мусейона в Рим.

— Архивы Мусейона? — поднял брови Кифа, — но зачем они ему?

Посланник понимающе кивнул и достал желтый папирусный листок.

— Отец Мартин сказал мне, что ты должен понять.

Кифа развернул записку.

«Ты подал мне интересную мысль, Кифа, — писал Мартин, — но чтобы ты стал тем, кем ты хочешь, а все мы в будущем выглядели так, как все мы хотим, архивы империи должны быть у нас».

Кифу свернул записку и уставился в окно.

Он уже понимал размах мысли Мартина, ибо, едва еретическая Византия, а вслед за ней и власть временщиков-аравитян, падут, Папе придется решать, как поступить с памятью — с тем, что останется лишь на папирусной бумаге. Потому что дикий, кровожадный и тупой, как все варвары, Амр ибн аль-Ас не имеет права войти в историю таким, каким его видят сегодняшние египтяне. Злобная отравительница Мартина не должна выглядеть ни заботливой матерью для всех детей своего мужа, ни рачительной продолжательницей его дела. А уж армяне… этих, пусть и недолго, но правивших всей Ойкуменой еретиков следовало навеки отправить туда, где им и место, — на самые задворки истории. А может быть, и еще дальше.

Вот только для этого собранные в Александрийском Мусейоне архивы следовало вывезти в Италию — любой ценой.

Когда закричал Симон, цветные витражи храма лопнули и осыпали их, словно брызги падающего со скалы потока. И сразу же потухли все до единой свечи. Ворвавшийся в пустые оконные проемы ветер царствовал теперь в храме безраздельно. И лишь спустя бесконечно долгое время Елена произнесла первое слово.

— Симон?

— ?

— Это у всех так?

Он с усилием сполз со скользкого пышного тела, повернул ее к себе и обнял.

— Не знаю… кажется, нет.

Ветер скользил по его спине приятными прохладными волнами.

— Мне страшно… — тихо произнесла она, — и сладко… и снова страшно. Почему так?

Симон отодвинулся и заглянул ей в глаза. Он чувствовал то же самое.

— Ты — Царица Цариц… а я… я даже не знаю, кто я.

— Ты — мой Бог, — провела рукой по его бритому татуированному черепу Елена.

Симон улыбнулся и вдруг понял, что впервые не услышал в себе протеста на само это слово.

— Да, будет так.

Когда войска Амра отбросили Теодора от Карийуна и осадили Александрию, стало ясно: и Менас, и все остальные, твердившие о неприступности города, были стократно правы. Едва первые смельчаки бросились вперед — так, проявить удаль, навстречу им полетели выпущенные из множества баллист камни.

— Двадцать восемь человек, — мрачно отчитался о потерях Зубайр.

— Отходим и становимся лагерем, — распорядился Амр.

А уже вечером перебежчики сообщили Амру, что в Александрии резня. Он попытался выяснить, кто кого режет, перебежчики принялись объяснять, и Амр совершенно запутался. И даже когда, спустя много дней, пришло письмо от Менаса, не прояснилось почти ничего.

«Префект Аркадии Филиадес, брат патриарха Грегория и патриарх Кир давно уже за мир с тобой — на любых условиях, — писал Менас, — но между собой они не ладят. Я пытался их свести — не вышло. Впрочем, хорошо уже то, что Филиадес денег на ведение войны не дает. При этом его брат — мой давний и ярый враг. Филиадеса он поддерживает, но со мной не соглашается ни в чем».

Амр растерянно почесал затылок, перевел дыхание и продолжил читать.

«Ну, а Теодора интересует не война с тобой, а возможность поквитаться с семьей Ираклия, и он активно ищет сторонников среди тех святых отцов, что стоят в оппозиции патриарху Грегорию и патриарху Киру. Понятно, расклад сил осложняется родственными связями патриарха Грегория с Филиадесом…»

Амр тряхнул головой и начал письмо сначала, затем опять — сначала… и опять! И вскоре был вынужден признать: или он и впрямь дикий, необразованный варвар, или судьбу Александрии может решить только Аллах. Он, обычный человек в этой паутине взаимной ненависти разобраться был не в состоянии.

Когда они покинули уже начавшую остывать шкуру, за пустыми темными окнами храма вовсю бушевала гроза.

— Как в детстве! — рассмеялась Елена.

Она еще помнила времена, когда дождь в Египте не был редкостью.

Симон улыбнулся, взял ее за руку, подвел к купели и тщательно, не оставляя ни единого пятнышка, омыл ее всю — с головы до ног.

— Щекотно… — смеялась Царица Цариц, — подожди, я сама…

Но он не позволял ей сделать самой ни движения. Не потому, что двадцать восемь лет в ее окружении не было ни единой женщины и ни единого мужчины — только кастраты. Просто в такой важный момент Симон не имел права рисковать ничем.

— Я лучше знаю, девочка, — только и говорил он.

А потом он протянул ей загодя приготовленные новые, никем даже не примеренные одежды, переоделся сам и несколько раз ударил в храмовые двери изнутри.

— Шкуру и череп — в Нил, — сурово распорядился он открывшему дверь священнику. — Старую одежду — сжечь.

— Да, господин, — склонился еще ниже настоятель храма.

Он получил достаточно золотых монет, чтобы не строить из себя самого святого человека во всей столице. А главное, до времени, когда именно в этом, главном храме Александрии встретятся самые сильные люди столицы, оставалось около двух часов. Чтобы навести порядок, этого хватало.

Теодор прибыл на совещание последним, сразу после патриарха Кира. Все остальные члены совета были менее значительны, а потому постарались не опаздывать.

— Я зачитаю предложенные нам условия еще раз, — предложил патриарх, — на мой взгляд, они вполне приемлемы…

Он принялся читать, но эти условия и так уже все знали: дань по два динара с каждого взрослого мужчины; александрийский гарнизон убирается из города морем, а те, что рискнут идти сушей, мимо аравийских войск, платят дань, как все прочие. Плюс, Амр заявил, что не собирается ни вмешивается во внутренние дела Церквей, ни изгонять евреев, как это, по слухам, начали делать в Аравии.

— Ну, это не совсем правда… — подал реплику Теодор. — Амр уже вмешался в дела нашей Церкви…

Однако его сарказма не одобрили. Здесь все знали, что вместе с войском Амра в Египет вернулся прежний, опальный, прятавшийся много лет в горных эфиопских монастырях и очень уважаемый патриарх Бенджамин, а значит, перевороту внутри Церкви все одно быть. Однако формально, Амр был ни при чем. Ну, и он соглашался взять заложников — как гарантию соблюдения слова византийцами — 150 военных чинов и 50 высокородных мирян.

— Ну, что, начнем с Менаса, — предложил патриарх. — Что решили купцы?

Самый главный купец Египта встал. Он давно обсудил условия с остальными купцами, и теперь лишь доносил их общее решение.

— Город сдать, — отозвался Менас. — Условия Амра просты, понятны и, как всегда, честны.

Теодор скрипнул зубами, но счел за лучшее не оспаривать мнения торгашей, а напротив, поддержать.

— Город сдать, — вопреки протоколу, вторым поднялся он. — Амру мы шею все равно сломаем. Сейчас главное — расправиться с предателями в императорском дворце.

Члены временного совета скорбно замерли. Здесь почти никто не симпатизировал Мартине, но и принца Теодора никто не уважал.

— Кто еще скажет? — смутился нарушением регламента патриарх.

— Сдать, — поднялся Филиадес.

— Сдать, — вторил ему Евдокиан.

— Сдать… сдать… сдать…

Да, многие совершенно не желали подчиняться этому варвару, однако в такой ситуации лучше всего было придерживаться обычной византийской политики: обещать, бог знает, что, и разорвать договор точно в тот момент времени, когда нужда в нем отпала, а силы империи достаточно выросли.

Для выполнения поставленной задачи Кифа первым делом избавился от директора Мусейона. Старого, известного ученостью и несгибаемостью грека до смерти забили по пути домой неизвестные религиозные фанатики. Ясно, что для библиотеки Мусейона с 700 000 томов хранения это стало катастрофой. Все понимали, что новый директор, кого бы ни назначил император Ираклонас, будет входить в дело месяцами. Вот тогда Кифа и приступил к основному — подкупу, шантажу и переговорам.

— Я никак не пойму, — начал он разговор с курирующим Мусейон второстепенным чиновником городского совета, — вы что — собираетесь оставить архивы всей империи аравитянам? Они же по договору всего через шесть дней в город войдут!

Чиновник побледнел. Он лучше других знал, сколь важны эти архивы; за иные бумажки с людей кожу снимали! А уж оставлять такое сокровище врагу… за подобное преступление могли и рассечь.

— Я… не знаю. Указаний не было.

— И не будет, — констатировал Кифа. — Мартина только о своей власти думает, а наши все в панике.

— А что делать? — утер обильно выступивший пот чиновник.

— Не знаю, не знаю… — с сомнением покачал головой Кифа. — Можно, конечно, в Кархедон вывезти, но туда гунны Кубратоса рвутся, могут наши сокровища и вместо топлива использовать.

Чиновник глотнул. Степень учености гуннов он понимал.

— Возле Константинополя сейчас варвары Амра, — продолжал вслух размышлять Кифа, — да и пожары там в последние месяцы едва ли не через день…

— Может быть, к Папе в Италию? — сам предложил чиновник и сам же испугался своей смелости. — Только я не знаю, разрешат ли…

— С вашим начальством, что ли поговорить? — задумчиво проронил Кифа и уже видел: все удалось, а нужные мысли в чиновничью голову запали.

Понятно, что не везде и не все шло так гладко, но трусов и дураков хватало повсюду, и Кифа делал ставки именно на них. Ну, и на фактор наглости…

— У меня распоряжение самого принца Теодора! — потрясал он бумагой перед заступившим на место директора тонким и сухим, как жердь, не по статусу дерзким сирийцем.

— Пошел вон, каплун, — одним жестом перечеркнул все надежды сириец.

Понятно, что Кифа тут же двинулся выше, и вскоре уже сириец доказывал своему начальству, что он — не пособник врага, а Кифа, через хорошо оплаченных чиновников уже руководил погрузкой на суда. Книги, свитки, описи, нотариальные копии, журналы регистрации сделок — сколько же здесь было всего!

А едва он отправил первую дюжину кораблей, его нашел один из начинающих агентов.

— Я видел женщину лет сорока и высокого татуированного амхарца на городском рынке.

Кифа обмер.

— Что они делали?

— Покупали фрукты, — пожал плечами агент.

— А куда пошли затем?

— Куда-то в сторону квартала гончаров, — вздохнул агент, — а дальше я не помню. Как вышибло все из меня.

Кифа прищурился, — почерк Симона различался ясно. Он жестом подозвал главного помощника.

— Направь всех, кто у нас есть, изучить направление от рынка до квартала гончаров и далее. Разрешаю снять наших людей с библиотеки.

Это направление было куда как важнее, чем все книги Мусейона вместе взятые.

Когда Елена впервые попросила фруктов, Симон еще не понимал, чем рискует, а потому позволил ей прогуляться до рынка и купил все, на что падал ее жадный до новых впечатлений глаз. А потом он понял, что за ними следят. Провел Елену до квартала гончаров, повернулся, поймал взгляд ищейки и просто вышиб ему память — даже без слов. С тех пор он выходил на улицу строго один, и Елена ждала его в замкнутом дворе снятого дома — у заросшего маленького пруда под старой шелковицей.

Симон вообще предпочел бы не выходить, но Елена хотела то баранины, то верблюжьего молока, то инжира. И чего-то на рынке — по военному времени — обязательно не оказывалось, и ему приходилось искать замены. Он понятия не имел, значит ли это, что Елена беременна, но предпочитал не рисковать и приносить все, чего она ни попросит.

А вечерами, перед тем, как лечь на супружеское ложе, он садился под той же шелковицей у пруда и на память, в своем переводе рассказывал ей греческие предания и сирийские поэмы да напевал армянские песни. И, конечно же, просидевшая две трети жизни взаперти Елена почти утрачивала разум от восторга.

— Еще, Симон, еще! — умоляла она.

— А может, в постель? — прагматично предлагал Симон. — Ты намного прекраснее любого их этих стихов.

Он хотел ее постоянно.

— Еще, — упрямо мотала Царица Цариц головой.

И, конечно же, Симон в считанные дни исчерпал все свои запасы и был вынужден идти в город за книгами. Но вот здесь что-то творилось.

— Нет свежих поступлений, — разводили руками торговцы, — война, сам должен понимать.

— Какая война! О чем вы говорите? — отмахивался Симон, — что я, Амра не знаю? Небось, освободил вас на три года от налогов, вы и сдались.

— Вот как раз от налогов он на этот раз никого не освободил, — вздыхали торговцы, — из-за мятежа проклятого Мануила. Но свежих книг все равно нет. Переписчики говорят, Мусейон закрылся.

Симон вздохнул, двинулся к Мусейону, а едва подошел, обмер. Грузчики — один за другим — бегом таскали огромные фолианты к пристани.

— Спасаем все, что возможно, от безбожных и безграмотных аравитян, — пояснил, в чем дело монашек-счетовод.

— А куда… спасаете? — поинтересовался Симон.

— Папа обещал на хранение взять, — счастливо и наивно улыбнулся монашек.

«Взялась лисичка курочек сторожить…» — подумал Симон и сунул монаху пару золотых.

— Найди-ка мне каких-нибудь греческих поэтов.

Его лично отношения Империи и Папы абсолютно не касались.

Амр встречал очередное посольство в палатке перед стенами Александрии. После недавней грозы с кислым, почему-то, словно лимонный сок, дождем[88] небо — впервые за много месяцев — оставалось чистым и ясным, и настроение было таким же.

— Меня зовут принц Теодор, — представился один из визитеров.

— А меня — Андроник, — наклонил голову второй.

— Присаживайтесь, прошу вас, — улыбнулся Амр и окинул Теодора быстрым взглядом.

Похоже, что именно этот полководец отдал ему Египет практически без драки.

— Что привело вас ко мне? До сдачи ведь еще целые сутки…

— Мы пришли говорить не о сдаче Александрии, — мотнул головой Андроник.

— А о чем? — удивился Амр.

— Твои люди стоят у стен Константинополя, — прищурился Теодор, — но они не умеют брать города.

— Верно, — согласился Амр.

У него и впрямь не хватало грамотных полководцев, плюс ко всему, ушедших на восток варваров начала косить чума.

— Я могу взять столицу империи для тебя, — задрал подбородок повыше Теодор.

Амр замер. Насколько он знал Теодора, тот не взял бы и маленькой горной деревни.

— Каким образом? — поинтересовался он и тут же понял, каким.

— Я по условиям сдачи должен вместе с флотом покинуть Александрию, — мерзко улыбнулся полководец, — и никто в Константинополе не ждет, что я вернусь, как враг.

Амр замер. Такой концентрированной подлости он уже не встречал давно.

— А почему ты решил вернуться домой, как враг? — поднял он брови.

— Я должен поквитаться с отравительницей Мартиной, — процедил принц, — вина ее доказана, и возмездие — это святое.

Амр вздохнул. Что ж, отравитель в любой стране наказывался особенно жестоко, кем бы он ни был. Ну, и даже трусливый и подлый Теодор имел право на правосудие. Правда, оставался один вопрос…

— А почему ты не возьмешь Константинополь сам для себя? — прищурился Амр. — Ты ведь принц… стал бы императором.

Визитер окаменел, и Амр легко читал на этом лице все: и непомерные амбиции, и такое же непомерное тщеславие, но главное — тщательно скрываемый, но такой же непомерный страх.

— Я — верю в Единого Бога, — глотнул Теодор, — для меня главное — справедливость.

— Что ж, — поднялся Амр, чтобы принять от Теодора присягу на верность. — Будь по-твоему.

Его, принявшие Единого, люди слишком часто погибали из-за незнания правил большой войны. А ему еще предстояло брать и Пентаполис, и Карфаген. Ему нужны были всякие полководцы — даже такие.

Хаким, Али и халиф собрались вместе, едва получили известия о том, что патриарх увез предложения Амра о сдаче в Александрию.

— Если патриарх взял эти условия в руки, значит, они уже готовы сдаться, — констатировал Али.

— Сколько дней они могут попросить на размышления? — прищурился Хаким. — Как думаете?

— Обычно, семи дней хватает, — глотнул халиф.

Хаким глянул в календарь. Это означало, что завтра войска аравитян войдут в главный торговый город мира.

— Амр и так уже слишком силен, — выдавил Али. — Если он возьмет Александрию, жди беды.

Хаким молча кивнул. Взяв Александрию, Амр получал возможность вывести в открытое море весь отобранный у Византии флот. В сегодняшней ситуации, когда Амра в Египте поддерживали все — от крестьян до купцов — это означало одно.

— Еще полгода, и он захватит весь мир…

Хаким и сам не заметил, что произнес это вслух.

— С этим флотом не захватит, — возразил ему Али, — но если поставить на византийские суда наши косые паруса… вполне.

Хаким задумался. Косые паруса, позволявшие маневрировать у берегов Индий, не были известны ни грекам, ни армянам, ни, тем более, итальянцам. Они использовали прямые, сильно уступавшие при маневрах. Никто и никогда не сталкивал суда с парусами этих двух типов в морских сражениях, но, по оценкам бывалых капитанов, преимущество в бою должно быть, по меньшей мере, двойным.

— И кто пожнет главный урожай? — обвел Хаким собеседников глазами.

Али и Халиф на мгновение замерли.

— Аиша Умм Абдаллах… — первым смог выдавить Али. — Она наиболее опасна.

Все было так. Эта эфиопка вполне могла выдвинуть на место первого среди равных своего сына от Мухаммада — Абдаллаха. И тогда, при всегдашней поддержке Негуса Абиссинского и с воинскими успехами Амра, место императора всего мира Абдаллаху было обеспечено.

— Мы должны взять Ойкумену без Амра, — проронил то, о чем думали все, Хаким.

— Да, — согласился Али, — Амра пора устранять. Теперь мы и без него управимся.

— Но ведь Абдаллах… да, и другие дети Мухаммада… они все равно самые вероятные… — начал, было, халиф и осекся — такими глазами глянули на него два ближайших родича Пророка.

Но все, конечно, понимали: эта проблема еще тяжелее, еще неразрешимее, а в перспективе еще опаснее, чем невероятные успехи выскочки Амра.

Мартин прибыл в Александрию в день сдачи города. По улицам уже бродили совершенно потрясенные видами сказочно богатого города первые аравитяне. Элита города спешно отплывала прочь из Египта. Кое-где под шумок грабили и убивали. И понятно, что грузчиков, мечущихся от Мусейона к причалу, были сотни и сотни. Однако Мартин уже видел: вывезти всего они уже не успевают.

— Сколько погрузили? — спросил Мартин у стоящего рядом с Кифой епископа Теофила.

Именно он отвечал за прием рукописей от Кифы.

— От силы, двадцатую часть.

Мартин глянул на солнце. Времени уже не оставалось: еще полчаса, и здесь будет Амр.

— Хватит, — кивнул он Кифе. — Больше не грузить.

— А как же быть с остальными книгами? — удивился Теофил.

— Сжечь.

Теофил растерянно моргнул, но стоящий рядом Кифа тут же понимающе кивнул. Оставлять знания в руках врага было еще опаснее, чем оставлять им страну — пусть и ненадолго.

— Хватит! Хватит! — махнул он счетоводам. — Больше не грузить!

Но едва он подпалил факел и двинулся в сторону библиотеки Мусейона, к нему кинулись все: и грузчики, и счетоводы, и переписчики.

— Ты что делаешь, тварь?!

— Правил не знаешь?!

— Куда ты идешь с огнем?!

Кифа подал знак нанятым еще вчера солдатам, и те сомкнули щиты и двинулись на обступивших его работников библиотеки.

— Разойдись! В сторону! В сторону, тебе сказали!

— Что вы делаете?! — заорали из зажатой солдатами со всех сторон толпы. — Зачем?!

Но Кифу это уже не касалось. Улыбаясь от понимания всей значительности момента, он вошел под высоченные своды и двинулся вдоль стеллажей и полок, периодически тыкая факелом в мгновенно загорающийся папирус. Ускоряя шаг, дошел до конца, развернулся и побежал назад, к выходу: огонь уже охватил все. Выскочил и окинул взором бушующую толпу и ряды оттесняющих ее солдат.

— Варвары! — рыдали переписчики, лучше остальных знающие, сколько месяцев уходит всего на одну книгу.

— Чудовища! — кричали, как от боли, переводчики и архивариусы.

— Скоты! — бились в обтянутые кожей щиты библиотекари.

Мартин подошел и ободряюще притянул Кифу к себе за плечо.

— Ну, вот и все, брат. Самое главное мы сделали.

Кифа кивнул. Он тоже знал, что все величие любого народа не может удержаться в слабой человеческой памяти, а потому, поднеси факел к стеллажу, и вчерашнее величие станет пеплом. И это было правильно, потому что лишь один престол и лишь один народ в Ойкумене имеет право быть по-настоящему великим — престол и народ Папы.

— Неужели вы думаете, мы это так оставим?! — прорвался сквозь солдат растрепанный архивариус.

— А куда ты денешься? — рассмеялся Мартин.

— Клянусь! — стукнул в грудь кулаком архивариус. — Клянусь всем, что у меня есть, я восстановлю каждое слово! Даже если придется потратить на это всю жизнь! Вот этими руками восстановлю!

Мартин глянул на Кифу.

— Что скажешь?

Кифа обвел взглядом бушующую и рыдающую за сомкнутым строем толпу.

— Ну… всего им не восстановить… но что-то… очень может быть.

И тогда Мартин недобро улыбнулся и властным жестом подозвал к себе командира наемников.

— Всех, кто сейчас находится на территории Мусейона, согнать вместе.

— Сделаю, — кивнул командир и все-таки замялся, — а зачем?

Мартин глянул на архивариуса. Он так и кричал, то стуча себя в грудь, то потрясая в воздухе растопыренными пальцами, словно показывая, какими именно руками будет восстановлена библиотека.

— Я хочу, чтобы им всем отрубили руки.

Симон увидел дым над Мусейоном почти за квартал. Побежал, прорвался сквозь идущих прочь от библиотеки наемников и замер. Все библиотекари и архивариусы, переводчики и переписчики были здесь. Кто-то, шатаясь, как пьяный, и потрясая обрубками рук, посылал проклятия уходящим в море кораблям. Кто-то сидел и раскачивался от невыносимой боли. Кто-то разбредался прочь — и своими ногами, и на четвереньках, и даже ползком.

— Ну, вот, все и кончилось.

Симон обернулся. Сзади слезал с верблюда окруженный своими полководцами Амр.

— Что кончилось? — не понял Симон.

Амр поджал губы.

— Власть патриархов и пап над Египтом. Люди такого не прощают.

Кифа смотрел на этих двоих со стороны. Они стояли, разговаривали и смотрели, как аравийские солдаты перетягивают кровоточащие обрубки библиотекарей кожаными тесемками и помогают им встать на ноги. Но Кифу беспокоило не это. Не далее как час назад один из его лучших агентов случайно заметил Симона выходящим из дома, и все изменилось.

— Сделано. Она у нас, — подошел сзади агент.

— Иду, — кивнул Кифа и окинул Симона прощальным взглядом.

Еще через четверть часа он входил в резные двери богатого, некогда купеческого дома. Елена, а это была именно она, бледная и перепуганная, стояла на коленях меж двух крепких охранников.

— Встань, — приказал Кифа.

Елена с усилием поднялась, и он изучающее осмотрел ее всю — теперь вблизи. Царица Цариц оказалась немолодой, не слишком красивой женщиной с грубоватыми, немного амхарскими чертами лица. Но для тех, кто понимал толк… — Кифа цокнул языком, — это была самая сладкая добыча во всей Ойкумене.

Симон почуял неладное внезапно — как удар. Повернулся, расталкивая широкими плечами глазеющих на высоченные здания аравитян, побежал по улице, задыхаясь, подбежал к знакомым дверям и обмер. Двери были распахнуты настежь.

— Нет…

Он вбежал внутрь, оглядел пустой двор и вдруг увидел, как это происходило: человек в рясе на входе и двое рослых бородатых мужчин, держащих в руках извивающуюся Царицу Цариц. Видение было столь ясным, столь отчетливым, что он вздрогнул и, пытаясь не упустить это состояние, заглянул чуть дальше. И снова увидел все ясно и точно: ее провели улицей до крытой повозки, сунули внутрь, а затем, в богатом, явно купеческом, доме поставили на колени, пока не пришел…

— Кифа…

Симон видел его так ясно, как если бы он стоял напротив. Кастрат цокнул языком, вышел, и Елену потащили вслед за ним в сторону гавани.

— Кархедон, — выдохнул Симон.

Неясно как, но он точно знал, что ее везут именно туда.

Амр принялся помогать Симону без колебаний.

— Я дам тебе судно, — кивнул он и тут же подозвал двух своих помощников. — Найти корабль и отправить в Кархедон…

— Но бухта пуста…

— Найти! — повысил голос Амр. — Посмотрите те, что в ремонте. И поставьте косой парус — быстрее доберется. Дать воинов.

— Нашим людям в Кархедоне появляться нельзя, — покачал головой наблюдающий за разговором Зубайр. — Убьют.

Амр задумался.

— Значит, попросим армян или греков, — через мгновение решил он, — отправьте гонца к Менасу, он кого-нибудь даст.

Зубайр тут же отправил человека к Менасу, и Амр предложил потрясенному потерей монаху присесть и сел рядом сам.

— Скажи, Симон, ты понял, для чего Царица Цариц послана Аллахом в мир?

— Не до конца… — тихо сказал Симон.

Он выглядел совершенно раздавленным.

— Сначала я думал, она родит Царя Царей, который будет править миром.

Амр удовлетворенно хмыкнул. Это была неплохая идея, ибо войны прекратились бы сразу.

— Но потом я понял, что войн этим не остановить, — словно услышал его мысли Симон. — А главное, Джабраил сказал…

— Ты говорил с Джабраилом? — обмер Амр.

— Не я лично, — вздохнул монах, — с ним говорили семеро юных пророков, которых я водил в Иерусалим.

Амр открыл рот, да так и замер. Он совершенно точно знал, что самый последний пророк Единого — Мухаммад.

— И что… они сказали? — глотнул он.

— Почти ничего, — обреченно покачал головой Симон, — им сразу заткнули рты.

— Как это?

Монах распрямился и тоскливо глянул в небо.

— Все семеро впали в пожизненный сон, — явно жалея о своем участии в такой судьбе мальчишек, произнес он, — сейчас, как я слышал, их за деньги показывают людям — словно каких-то уродцев…

Амр с облегчением вздохнул. Мухаммад снова оказался прав; он и впрямь был, да так и оставался последним посланным людям пророком.

— Так что ты узнал от Джабраила?

— Елена подарит нам Спасителя, — вздохнул Симон.

Амр моргнул.

— Опять?!

Симон досадливо крякнул.

— Пойми, Амр, никто не знает, приходил Спаситель или нет. Двадцать восемь лет назад пророков было столько, и говорили они так красиво, что лично я совсем запутался. А главное, евреи говорят, что после прихода мессии должно наступить всеобщее счастье! Оглянись, Амр!

Амр пожал плечами и оглянулся по сторонам.

— Ну, оглянулся. И что?

— Ты видишь всеобщее счастье?

— Нет.

Такового и впрямь не наблюдалось. Повсюду было одно: корчащиеся от боли в обрубленных руках работники Мусейона.

— Ты извини, Симон, — покачал Амр головой, — с этим вашим мессией что-то не так. Нет, — упреждающе поднял он руку, — Иса — достойный человек и, безусловно, — пророк, а его мать Мария — выше всяких похвал! Но вы что-то о нем неправильно поняли.

— В точку, — кивнул монах. — Мы именно что-то не поняли. Словно Господь мстительно закрыл нам глаза — даже на себя самих.

— И ты хочешь это исправить?

Монах задумался.

— Уже не знаю, Амр. Чтобы исправить главную беду потомков Адама, нужно распять сына Елены… моего сына…

Амр поджал губы.

— И?.. Как ты поступишь?

Монах опустил голову.

— Я не хочу, чтобы мой сын умирал. Я хочу носить его на руках и лепить ему игрушки из глины. Я хочу нормальной семьи, Амр. Я устал. Я очень устал.

Амр вздохнул и глянул в небо.

— Ты счастливец, брат.

Симон поднял голову и непонимающе моргнул.

— Да, да, ты — счастливее меня, ты еще чего-то хочешь, — улыбнулся ему Амр. — Я ведь тоже устал. От глупости. От продажности. А больше всего от ненависти. Я — воин. Я убил очень многих. Но порой даже я не выдерживаю того, что вижу. И тогда я прошу Аллаха не медлить, когда придет мой черед предстать перед Ним.

— Просишь забрать? — удивился Симон и вгляделся в его глаза. — Сколько же тебе лет?

— Я моложе тебя, брат, — похлопав его по плечу, поднялся Амр, — намного моложе.

Ему еще предстояло выяснить, как наказать исполнителей этой бесчеловечной расправы над библиотекарями и надо ли по законам этой страны их наказывать вообще.

Кифа не отходил от Елены ни на шаг — ни в порту, ни на судне. Он понятия не имел, как ее намерен использовать Мартин. Эта женщина одинаково годилась и чтобы стать матерью-императрицей всей Ойкумены, и чтобы выносить и родить Спасителя.

— Ты ведь беременна? — поинтересовался он.

Елена покраснела и опустила глаза.

«Беременна…» — подтвердил себе Кифа.

— От Симона?

Елена еле заметно кивнула.

Что ж, это никак не мешало. Похоже, пророчества сбывались, и вскоре именно эта женщина родит сына, обреченного пролить жертвенную кровь во искупление всего рода человеческого.

«Агнца, могущего пострадать за всех…»

И ровно в тот момент, когда это произойдет, человек станет вечным должником. И не заповеди, а именно гнетущее чувство неоплатимого долга, погонит его по жизни окровавленным кнутом.

И человек навечно потеряет покой. Ибо не бывает в покое должник, не уплативший долга. Но, вот беда, долг перед тем, кто спас и тебя, и твое потомство от вендетты, от вечной кровной мести Небес, неоплатим.

И человек навсегда перестанет испытывать это незамысловатое животное счастье. Ибо невозможно быть счастливым, зная, как страшно убивали Спасителя, — чтобы выкупить твое право на это счастье.

И именно так — совестью — человек спасет себя от самого себя. У алчущего кусок застрянет в горле. У жаждущего намертво сомкнутся уста. А желающий всех женщин сразу пожалеет, что его не кастрировали в детстве.

Человек станет взрослым.

Симон ждал, когда ему подготовят толком не достроенное, при нем снятое со стапелей судно, но думал почему-то не о Елене и даже не о Кифе. Симон мог думать только о сыне — о Спасителе. Вдруг посетившая его жуткая догадка, что Спасение — чудовищная ловушка, уже не отпускала.

«Нет, не может быть! — отказывался он верить сам себе, — этого не может быть!»

Но логика упрямо диктовала свое: предреченное пророками Спасение это кабала, и бесчестная…

Главное, людей спасали от кары за первородный грех Адама помимо их на то воли, и более всего такое «Спасение» походило на внезапный выкуп ваших долгов. Вы приходите к ростовщику и узнаете, что все ваши расписки находятся у того, кто выкупил их по невероятно высокой цене — собственной кровью. Чувствовать себя Спасенным, зная о такой цене, мог бы только недоумок или негодяй.

Симон поворачивал этот тезис и так и эдак, но выходило одно: кровь Спасителя ложилась на всякого, кто корыстно решался использовать эту страшную жертву для спасения своей маленькой души. И это становилось новым долгом — тем более страшным, что расплатиться за него человеку было нечем.

Что ж, Симон видел, что постигает тех, на ком висит неоплаченный личный долг. Сначала они хорохорятся, затем строят из себя святош, начиная винить в том, что совесть болит, всех, кроме себя, а, в конце концов, обращают свой праведный гнев против первопричины — того, кто им занял.

— Чудовищно…

Если Симон верно понимал людей, то сначала «Спасенные» станут притеснять евреев и аравитян — тех, кто не откупался чужой кровью; тех, кто для них, как живой укор совести. А вот затем… затем они доберутся и до первопричины. И неизбежно кончат мятежом против каждого слова Спасителя — кем бы он ни был, и что бы им ни заповедал.

Когда Кифа прибыл в Кархедон, в гавани сгружались наемники — тысячами и тысячами, а все море было покрыто квадратными парусами. Все знали, что Александрия будет отдана врагу, а значит, не пройдет и нескольких дней, как Амр выведет захваченный у Византии флот в открытое море. И вот готовились к этой неизбежной морской схватке основательно.

— Мартина не видели? — ходил Кифа от одного должностного лица к другому. — Кто-нибудь знает, где святой отец Мартин?

Но перепуганные чиновники мало что могли сказать и беспокоились только о своей шкуре. Отозванные в Константинополь Валентином Аршакуни армянские легионы уже не защищали Кархедон, а потому всем заправляли итальянцы, а вокруг города рыскали разведывательные отряды гунна Кубратоса. И как теперь повернется расклад сил, не ведал никто.

Лишь спустя несколько часов, двигаясь от человека к человеку, Кифа отыскал-таки Мартина — в маленькой гостинице, нетрезвым, в компании полудюжины голых шлюх.

— Ки-ифа, — протянул первый кандидат в будущие Папы, — иди к нам.

Кифа лишь пожал плечами. Он знал, что Мартин кастрирован уже взрослым, а потому до сих пор тоскует по женскому телу, но смысла травить себя вот так, намеренно, не видел.

— Я привез ее.

Мартин вздрогнул и побледнел, а затем его глаза уставились куда-то вдаль, словно сквозь стены, и он сделал почти безразличный жест.

— Садись. Рассказывай.

— Я нашел дом, в котором они отсиживались, — сухо отчитался Кифа, — взял ее в последний миг и вывез последним кораблем.

— Какая она?

— Могу показать, — встал Кифа.

— Нет-нет, не надо, — выставил белые ладони вперед Мартин.

— Но она здесь, со мной, — упрямо сдвинул брови Кифа и толкнул дверь, — заведите ее!

Мартин открыл рот, а в следующий миг Елена зашла.

— Ты?! Мартин?! — опешила Царица Цариц.

Кифа непонимающе глянул на Елену, но та смотрела только на Мартина. А тот глотал воздух распахнутым ртом и отмахивался полной белой рукой.

— Уведите, — приказал Кифа.

Он уже понял, что лучше было Мартина послушать. А тем временем тот с трудом перевел дух и уставился на него.

— Ты заслужил наказание.

Кифа молча склонил голову.

— Поэтому именно ты ее и убьешь, — произнес Мартин.

— Как? — поднял взгляд Кифа. — Почему? Что…

— Елена уже не нужна.

Это было сказано так внятно и однозначно, что до Кифы дошло сразу. В глазах у него помутилось.

— Но почему? — хрипло выдавил он.

Мартин коротко и как-то зло хохотнул.

— Папа Иоанн пришел к выводу, что любая империя будет для нас чересчур опасна. У нас должна быть одна империя — Римская Католическая Церковь, — Мартин нетрезво рассмеялся, — но… в царстве педерастов женщины ни к чему.

Кифа стиснул зубы. Елена была в его руках, но вся польза от нее утекала сквозь пальцы, как песок. Он кивнул, развернулся, чтобы выйти и… все-таки обернулся.

— Но ведь я выполнил обещанное. Что с моей наградой?

Мартин поднял брови вверх и рассмеялся.

— Будет тебе награда, Кифа, будет! Все, как тебе обещали.

— Я стану основателем Церкви? — уточнил Кифа. — Первым Папой под тем именем, какое я указал?

— Станешь, — уверенно кивнул Мартин. — Архивы Империи в наших руках, так что я тебя даже Иеговой сделать могу.

Он булькнул, рассмеялся над этой своей удачной шуткой, а потом расхохотался — в голос, взахлеб, до истерики.

Коронация Констанса II, десятилетнего сына Грегории и покойного Костаса проходила в храме Святой Софии, и Мартина следила за каждой деталью сложного и длительного ритуала с вниманием загнанной в угол волчицы. Только этот десятилетний мальчик обеспечивал ей поддержку родичей снохи Грегории.

«Или уже нет?»

Родичи снохи имели собственные амбиции, да и конфликтовать со всем Сенатом из-за нее они, пожалуй, не станут. А тем временем Валентин Аршакуни шел в Константинополь, а подписавший капитуляцию Александрии Теодор должен был прибыть вот-вот, может быть сегодня или завтра. Лично для нее такая концентрация войск в столице не означала ничего хорошего.

— Где он? — вполголоса спросила она подошедшего для доклада секретаря.

— Аршакуни уже в нескольких часах от города, — так же вполголоса ответил секретарь, — будет в Константинополе к ночи.

Мартина поджала губы. Валентина можно было переманить на свою сторону за деньги, но она понятия не имела, сколько он запросит.

«Да, и Теодор…»

Этот всеми обойденный и всеми обиженный принц ненавидел всех, кто чуть успешнее его — за собственную вечную неуспешность. Поэтому его следовало опасаться даже больше, чем Аршакуни.

Вокруг оживились, и Мартина распрямилась. Пятнадцатилетний император Ираклонас прилюдно обнимал своего племянника и соправителя, десятилетнего императора Констанса II. Значит, вот-вот должна была начаться коронация третьего императора — трехлетнего сына Мартины Давида-Тиберия.

Его подвели к патриарху, и Мартина замерла. Однако Давид-Тиберий вел себя с пониманием всей важности момента: послушно подставил голову на помазание, с любопытством осмотрел и поцеловал патриарший крест и лишь спустя четверть часа, уже в короне, принялся вертеться и ковырять пальцем в носу.

На таком «трехглавом» правлении — Ираклонас, Констанс и Давид-Тиберий настоял Сенат, не желавший нарушать сложившейся расстановки политических сил внутри патрицианской верхушки. Однако Мартина не слишком верила в стойкость подобных союзов; она лучше многих понимала, что судьбу империи решат всего два разговора — с Аршакуни, и с Теодором. И она вовсе не была уверена, что эти разговоры вообще состоятся.

А уже вечером, по завершении утомительной процедуры чествования и знакомства юных императоров с сенаторами, она получила первый тревожный знак.

— На патриарха Пирра напали, — принес новость задыхающийся от бега монашек. — Прямо в храме святой Софии.

— Патриарх жив?

Монашек кивнул.

— Успели отбить.

Посыл тех, кто стоял за напавшими на самого терпимого иерарха Церкви, был предельно ясен: никаких компромиссов.

«Только бы хватило денег на подкуп Аршакуни…»

Полководец мог запросить и больше, чем она могла заплатить.

Потеряв Елену, Симон утратил большую часть самообладания, и небольшая, напоминающая теперь лампаду комета отозвалась на огненный шквал в его груди огненными плевками в землю — куда-то на восток. Однако тут же проявилась и польза: он добрался до Кархедона немыслимо быстро, — почти штормовой ветер дул строго по курсу. А потому Симон нагонял ушедшего вперед Кифу быстро и неотвратимо.

— Военное судно водой заправлялось? — в первой же гавани подошли к занявшим Ливию единоверцам плывущие вместе с Симоном аравийские воины.

— Было, — кивали те, — сегодня поутру. Мы им препятствовать не стали. Все-таки судно александрийское, а у нас теперь с ними мир.

И воины тут же попрыгали в судно, а в Триполи пришла очередь плывущих с Симоном армян.

— Судно из Александрии проходило? — интересовались воины-христиане у обороняющих Триполитанию от варваров Амра единоверцев.

— Было такое… — покосились на замерших у борта аравитян охранники гавани, — часа четыре как ушло.

И Симон поплыл дальше, лишь изредка кидая взгляды на самое странное сопровождение, какое у него когда-либо было: справа по борту — мухамедяне, слева — христиане. Строго друг против друга.

Уже то, с какой настороженностью они смотрели друг на друга, ясно указывало: заблуждаются и те, и другие. Истина, будь она им доступна, мгновенно сняла бы и взаимный страх, и взаимную подозрительность. Но истина им была недоступна.

— Я хочу, чтобы вы все выслушали меня, — поднялся он и ухватился за канат.

И те, и другие повернули лица в его сторону, и все-таки одним глазом косили друг на друга — мало ли что.

— Братья, — перешел он на одно из аравийских наречий, — из Египта похищено наше общее достояние. Это женщина, не уступающая родовитостью царице Шебе. Даже выше.

— Выше Сабы[89]? Выше праматери курейшитов?! — раскрыли рты изумленные аравитяне.

Симон кивнул.

— Если она станет женой какого-нибудь старого козла вроде Папы, мир никогда не будет принадлежать вам.

Аравитяне обмерли, переглянулись и загомонили.

— А если мы ее найдем? — наконец-то спросил командир. — Что ты с ней будешь делать?

— Я хочу, чтобы она исполнила свою собственную судьбу, — ни словом, ни смыслом не соврал Симон.

Ничего не понимающие армяне напряженно смотрели то на него, то на аравитян.

— Братья, — перешел он на армянский и тут же грубо польстил, — вы, конечно, все слышали про праведную княгиню Вараздухт…

— Ту, что веру армянам несла? — неуверенно подал голос командир.

— Да, — кивнул Симон, — так вот, из нашего Египта похищена женщина, армянка, еще более родовитая и праведная, чем Вараздухт. Ты понимаешь, какой грех может произойти, если она станет рабыней какого-нибудь безродного нечестивца?

Командир покрылся румянцем и принялся объяснять остальным, что, собственно, происходит. И после долгого горячего обсуждения, наконец-то, был задан главный вопрос:

— А если мы ее найдем? Чьей она станет?

— Царица Цариц должна сама решать свою судьбу, — непреклонно произнес Симон. — Я от этого правила не отступлю.

Пожалуй, именно с этого момента что-то изменилось — раз и навсегда. Связанные общей задачей и общей тайной воины как-то примирились друг с другом и уже не держали руки на рукоятках мечей. И все-таки, они так и не ведали Истины.

Симон знал, что в обыденной жизни истина приоткрывается — чуть-чуть — лишь таким, как Амр. Давно переступивший страх смерти полководец наверняка что-то видел — там, на краю меж бытием и небытием. Но даже Амр умудрился сделать из увиденного поразительно неверный вывод: Единый бесконечно добр.

Это было тем более удивительно, что кто как не Амр знал, сколь жестока жизнь. По сути, полководцу оставалось проделать лишь одну простейшую гностическую операцию: осознать, что Творение ровно таково, каков его Творец. Но… Амр так и не сделал этого открывающего разум шага.

Симон поднял глаза в небо. Оранжевая комета висела точно над ним, всем своим видом показывая, что Всевышний так же отстраненно красив, как она, и так же невыносимо и непредсказуемо опасен. Пока спит себе высоко в небе — дает передышку, а как что Ему пригрезится, — нащупает и разорвет в куски! Даже не открывая глаз.

«И Сын его такой же будет…»

Собственно, Бог не был высшим существом; выше всего сущего находился Логос, частичку которого носил в себе каждый человек. Именно в Логосе было последнее убежище измученной Актом Сотворения души. Сам же Акт Сотворения более всего походил на изнасилование. Душу ведь не спрашивали, хочет ли она, может ли здесь находиться. Просто Великому Бабуину мало было обладать всей властью над глиной; он желал, чтобы глина чувствовала, что с ней делают, все понимала и страдала. А если верить таким, как Кифа, высшей целью Того Который был окончательно сломленный человек, способный лишь пресмыкаться перед тем, кто его насиловал все эти тысячелетия.

— Спасение… — горестно усмехнулся Симон.

При тех условиях, что были озвучены пророками, каждый принявший Спасение чужой кровью становился еще и подонком — в точности по образу и подобию.

«Такой Спаситель не должен родиться в мир… — поджал он губы, — только не через меня…»

Амр знал, что его черед уже пришел — просто потому, что все сделано. Назначенный префектом Менас уже вступил в должность и мгновенно отладил мирную жизнь во всей Александрии. Филоксениус с благодарностью принял от Амра подтверждение своих прав в Аркадии. И даже несколько запоздавший с выражением покорности Иоанн из Мемфиса был оставлен на своем привычном месте. Все они понимали, какой шанс утвердиться по-настоящему крепко дает им трехлетняя отсрочка от налогов, так что о мятежах не думал никто.

Развивались и военные успехи. Там, далеко на востоке, люди Амра должны были вместе с Андроником и Теодором войти в Константинополь. На западе, воины уже взяли Триполи и весь Пентаполис и подходили к Кархедону. А здесь, на Ниле флот, ставший исламским благодаря Зубайру, спешно оснащали косыми аравийскими парусами и тут же выводили в открытое море.

— Может быть, они не станут тебя менять? — мрачно проронил Зубайр. — Все знают, что Египет лишь тебя признает.

— Поэтому и сменят, — улыбнулся другу Амр.

Он был готов к такому повороту и подготовил все: подписанные договоры, несколько огромных отчетов о взятой добыче, и — самое главное — подарки детям Аиши.

Здесь было все: фигурки диковинных зверей, мастерски вырезанные из дерева здешними умельцами, — для самых младших, хитроумные костяные головоломки александрийских гностиков — для средних и самый важный подарок — принятый от жрецов меч самого Искандера бин Македа[90] — для старшего, Абдаллаха.

Меч был довольно простой, и металл — Амр оценил его со знанием бывалого воина — металл был так себе. Но столь прославленное оружие просто обязано было принадлежать потомству Мухаммада. То, что слово ислама, слово истины и справедливости обойдет весь мир так же быстро, как дело Искандера, Амр уже видел.

Ночь выдалась беспокойной, и, конечно же, Мартина не спала, а только беспрерывно встречала и провожала посланников и гонцов.

— Валентин уже возле Константинополя, — доложили к полуночи. — Его удерживают лишь варвары Амра — выясняют, надо ли пропускать его легионы в город.

Это давало надежду.

— Варвары пропустили Валентина, — доложили через три часа, — сочли своим союзником.

Это отнимало надежду.

— Валентин не хочет брать у тебя денег, — услышала она к четырем утра, — но его сотники не против получить какие-то подарки.

И это был самый сложный момент, потому что становилось неясно, есть ли у тебя надежда. А едва взошло солнце, императрице доложили, что флот Теодора входит в гавань, и Мартина почувствовала, что прямо сейчас все и решится.

— Приведите Грегорию, — распорядилась она, и ее сноха тут же вошла в зал — так, словно ждала за дверью.

— Я не знаю, должна ли это говорить…

Мартине не надо было приглядываться, чтобы видеть: лица на снохе нет.

— Ты о Теодоре?

— Нет, — покачала головой Грегория, — я о своих.

Внутри у императрицы похолодело. Пахло предательством.

— Говори.

— Мои братья говорили и с людьми Аршакуни, и с людьми Теодора — еще вчера. Сразу после коронации.

Мартина замерла, а Грегория собралась с силами и выдохнула последнее:

— Они сговорились вернуться к священным обычаям наших матерей.

— Что?! — приподнялась императрица. — Они хотят снова передавать власть по матери?!

Грегория молча кивнула.

Мартина бессильно осела на трон. Хуже этого ничего придумать было нельзя, но это был единственный способ придать видимость законности назревающему смещению потомства Ираклия. За ним должна была последовать резня и быстрый распад единой страны на мелкие отдельные провинции — строго по материнским линиям…

— Почему ты не сказала об этом вчера?

— Аршакуни и Теодор согласились не трогать моих детей и даже оставить Констанса на троне.

Императрица закрыла лицо руками. Это означало, что ее саму и ее детей ждет то же, что все узурпаторы до единого делали до Ираклия.

— Спасибо, Грегория… — тихо произнесла она, — спасибо, что все-таки предупредила.

Сноха бесшумно скрылась за дверью, и Мартина решительно поднялась с резного трона, подала знак преданным гвардейцам-эфиопам и прошла в спальню к мальчикам.

— Вставайте, дети. Поднимайся, Ираклонас, помоги Давиду одеться…

— Я не прислуга… — буркнул спросонья пятнадцатилетний император. — Где наша Клавдия?

— Клавдии не обязательно знать, что вы уезжаете.

— Куда? — мгновенно проснулся Ираклонас.

Мартина поджала губы. Еще вчера она бы не поверила, что сделает это, но сегодня было только одно место, где ее детям ничего не грозило.

Симон спрыгнул на причал первым, прошел пять-шесть шагов и сразу почуял, откуда Ей грозит беда. Да, формально в кишащем тысячами наемников и уже пылающем Кархедоне опасность была повсюду: руководимые святыми отцами солдаты грабили и поджигали дома несториан, евреев, донатистов и прочих врагов Спасителя. Однако Симон не имел права отвлекаться на чужую смерть; ему следовало чуять главное — точное направление пути, по которому угроза движется именно к Ней.

— За мной! — приказал он и перешел на бег.

И воины сопровождения, двумя параллельные колоннами, один за другим спрыгивали на каменный причал и так же бегом, с обтянутыми кожей щитами наперевес двинулись за ним.

— Туда! — указал Симон на проулок и первым рванулся вперед.

Он и не взялся бы сказать, как, чем он это чувствует и знает. Знание — финальная награда за двадцать восемь лет жесточайшей аскезы духа — просто жило в нем так же, как зрение, слух или обоняние.

— Здесь! — повернул он в следующий проулок и неожиданно врезался в гущу нетрезвых итальянских наемников.

— Смотри-ка, жид! — заорал один, ткнул грязным пальцем в сторону покатого амхарского носа Симона и потянулся за коротким солдатским мечом — А ну, иди сюда…

В следующие несколько мгновений и наемник, и его товарищи были яростно изрублены в куски аравитянами и армянами. После беседы с Симоном на корабле воины понимали, какова цена промедления. А едва Симон выбежал на ту самую площадь, на которой не так давно, на его глазах рассекали укравшего Елену солдата, он остро пожалел, что не может просто подняться в воздух и полететь. В центре площади хищно шевелилась гомонящая толпа наемников, и он чуял: она там, внутри!

Когда дети были одеты и собраны в путь, а преданные ей гвардейцы-эфиопы встали в дверях потайного хода, Мартина схватила желтый папирусный листок и стремительно вывела единственное спасительное имя.

«Аиша, сестра…

Я знаю о тебе немного, почти ничего. Я знаю, что ты — вдова, как и я. Я знаю, что твой муж был великим человеком, — как и мой. И я знаю, что ты приняла Единого всем сердцем, — как и я.

Прошу тебя, Аиша, прими моих детей, как своих, — я знаю, именно это завещал Мухаммад. Византия уже не помнит ни о словах пророков, ни даже о Боге.

Твоя сестра Мартина».

Императрица свернул папирус в трубочку и протянула письмо старшему из эфиопов.

— Береги моих детей, Захария.

Тот наклонил голову.

Она поцеловала Ираклонаса, упала на колени, обхватила и прижала к себе меньших, Давида-Тиберия и Маринуса, и заплакала. Она бы не рассталась с ними ни за что, но во всей забывшей Бога Ойкумене оставалось только одно место, где ее царственных, слишком царственных сыновей не ждала кастрация, — родина яростного и бескомпромиссного пророка Мухаммада.

Елена поняла, что ее убьют, сразу, как только заглянула в глаза Мартина, но кастрат Кифа не решался на это долго, очень долго. Сначала он зачем-то повел ее на окраину города, но на полпути повернул, снял для нее и охраны комнату в маленькой гостинице, а сам исчез на несколько часов. Затем он снова вывел ее в город, и снова вернул в гостиницу. Кифа то ли обдумывал, какую бы пользу из нее напоследок извлечь, то ли решал, как именно будет ее убивать, то ли просто боялся пролития крови всеобщей праматери.

«Симон… — мысленно просила она, — где ты? Приди же скорее!»

Но Симона все не было и, в конце концов, когда весь Кархедон окончательно наполнился пьяными, грабящими богатых горожан итальянскими наемниками, Кифа принял какое-то решение.

— Идем, — схватил он ее за руку и вывел в самый центр небольшой площади с глиняным баком на небольшом квадратном возвышении. — Сиди здесь.

Она покорно присела возле бака и, стараясь не касаться спиной почему-то испачканной известью керамической стенки, замерла. Ей было страшно, очень страшно. Все это место буквально воняло смертью. А Кифа тем временем подошел к вывалившейся из харчевни группе солдат и ткнул в ее сторону пальцем.

«Чего он хочет? — похолодело внутри Царицы Цариц. — Почему не убьет сам?»

— Еврейка? — неуверенно подошел к ней самый молодой из солдат.

— Да, — кивнула Елена.

В ее генеалогическом древе на прямой материнской линии стояли все, абсолютно все народы Ойкумены.

— Лучше не связывайся, — подошел к молодому солдату второй, постарше, — я говорю тебе, она из варваров.

Молодой испугался. То, что варвары люто мстят каждому, пролившему кровь их рода, знали все.

— Она сама призналась, что еврейка.

Старый солдат пригляделся к грубоватым чертам Царицы Цариц.

— Да, какая она, к черту, еврейка? Или из черкесов или, не приведи Господь, из гуннов. Тут людей Кубратоса, как мух.

Солдат наклонился пониже.

— Или все-таки ты из черкесов?

— Да, — признала Елена; черкесского рода была ее прапрабабушка.

— А может, амхарка? — подошел третий солдат.

— Да, амхарка, — кивнула Царица Цариц; это тоже было истиной, — смотря с какого поколения считать.

Их становилось все больше и больше: три, затем пять, затем подошли еще… но начать делать то, зачем их послал кастрат, никто не решался. И лишь когда мечущийся по краю площади Кифа послал вторую группу еще более пьяных и уже пахнущих чужой кровью погромщиков, в небесах что-то стронулось.

— Лежать! — бросили ее на утоптанную землю казнилища и решительно, со знанием дела сорвали платье, — смотрите, сопляки, как надо с ними…

Елена прикусила губу. Она чувствовала, что кричать бесполезно.

— Ноги… ноги ей разведите…

Ее прижали к земле, начали разводить в стороны руки и ноги…

— Не надо, мальчики… я же всем вам — праматерь.

Елену ударили в ухо.

— Заткнись, сука жидовская!

— Грех ведь какой… неискупимый…

Ее снова ударили.

— Вот тварь! У меня на нее не стоит!

«Симон?!»

Она почуяла, что муж рядом, всем сердцем.

— Симон!!! — заорала она и нечеловеческим усилием сбросила с себя насильника. — Я здесь, Симон!!!

И тогда ее начали топтать.

Мартина, понимая, что Валентин и Теодор все равно пройдут во дворец, приказала своим эфиопам оружия не применять. Но ответного благородства не увидела.

— Ну, вот, Мартина, я и пришел, — по-хозяйски обвел глазами тронный зал Теодор.

— Зачем?

— Судить тебя буду, — ухмыльнулся полководец.

Императрица подняла брови.

— За что Теодор? За то, что ты погубил половину войска, послав его переходить Нил, когда сам Господь был против тебя?

Полководец опешил.

— Или за то, что ты, как всегда струсил, и отдал Никею без боя? А может быть, ты будешь судить меня за то, что отправил флот в Аравию до срока, а затем бездарно потерял весь Траянский канал?

Теодор густо покраснел…

— Нет, подожди, — упреждающе подняла руку Мартина, — я все поняла. Ты хочешь осудить меня за то, что каждый раз доверял оборонять города Египта неопытным мальчишкам, а сам предпочитал укрываться в Александрии! Так?

— Я… я… действовал по согласованию с Сенатом… — выдавил багровый от ярости полководец.

— И в этом тоже виновата я? — наклонила голову Мартина.

Теодор яростно выдохнул и с усилием взял себя в руки.

— Ты виновата в отравлении своего мужа императора Ираклия и его сына императора Константина, — внятно проговорил он и вытащил помятый листок. — Твое письмо ясно доказывает это! Хочешь почитать?

Мартина покачала головой.

— Я прочла вариантов двадцать этого письма, Теодор. Думаю, тот вариант, что ты держишь в руке, ничем не лучше остальных.

В двери послышались тяжелые шаги, и в проеме появился Аршакуни. Стараясь не глядеть на Мартину, он сдержанно кивнул Теодору и отошел в сторону.

— А почему ты не приветствуешь меня, Валентин? — поинтересовалась императрица. — Или ты уже видел указ о моем смещении?

— Мы тебе приготовили кое-что получше… — усмехнулся Теодор и махнул в дверь рукой. — Затаскивайте!

В коридоре послышался такой шорох, словно что-то волокли, и Мартина привстала. Прямо по каменному полу тронного зала протащили и бросили у ее ног два ярко-красных тела — с только что снятой кожей. И они еще жили.

— Кто это? — глотнула императрица.

— Сама посмотри.

Мартина собралась с силами, сделала несколько шагов и склонилась над тем, что был ближе. В уголку бессильно сипящего рта виднелся крохотный кусочек черной кожи.

— Захария?! — Мартина осела на колени. — Господи Боже… Захария.

Ее преданный гвардеец-эфиоп уже отходил. А едва он содрогнулся и замер, от настежь распахнутых дверей послышался тоненький детский голос.

— Мама…

Мартина подняла голову.

В дверях, под охраной рослых гвардейцев Теодора стояли все ее дети.

Симон рванулся к Царице Цариц всем существом, и наемники разлетались в стороны, словно мальчишки под ударами никем не опоенного медведя.

— Елена!!! Не-ет!!!

Он уже чувствовал, что не успевает. И ровно в тот миг, когда все, кто хищно шевелился вокруг Нее, отвалились и остались где-то за спиной, он увидел, что опоздал.

— Елена… — упал он на колени.

Его жена, его Царица Цариц, перепачканная кровью, как в тот день, когда он развернул еще теплую, пахнущую свежениной шкуру красного быка, теперь, с так и не выношенным сыном внутри, уже отходила.

— Елена… — приподнял и уложил ее голову на свои колени Симон.

Ее сияние задрожало, а затем, словно зарница, вспыхнуло, на мгновение озарив площадь, и погасло.

Симон поднял голову и обвел мир вокруг непонимающим взглядом. Здесь же, в трех-четырех шагах от него армяне спиной к спине с аравитянами рубили заморских убийц, и мелкие брызги крови летели ему в лицо. Чуть дальше тянулись залитые оранжевым светом пожаров улицы, и он чуял и запах сгорающего домашнего скарба, и запах горелой человечины. В сиреневом утреннем небе, прямо над горизонтом в очередной раз восходила похожая на лампаду звезда. Но чувства реальности не было — так, словно все это было неживым.

— Вы убили мать всего человечества… — внятно обвинил Симон.

Человечество молчало.

— Вы убили — внутри Нее — вашего Спасителя…

Спасаемые рубились — каждый за то, во что верил.

— Бог так и не родился. Пророчества не сбылись. Это конец.

И в тот же миг небеса озарились пронзительно ярким оранжевым светом, и горизонт на севере вспыхнул.

Симон поднял голову и за мгновение до того, как далекий удар дошел да Кархедона, увидел, что все небо вокруг звезды-лампады покрыто огненными нитями «божьих стрел».

Сыновей Мартины начали кастрировать здесь же, при ней.

— Валентин! — билась она в руках гвардейцев, — ты же Аршакуни! Где ты потерял свою честь?!

Полководец резко развернулся и выбежал, а Ираклонаса, императора Византии и любимого сына первого правителя всей Ойкумены Ираклия уже схватили со всех сторон четверо или пятеро человек. Теодор не собирался оставлять законных наследников на их законном месте.

— Не-ет!

И почти сразу же пришла очередь совсем еще маленьких Давида и Маринуса.

— Будь ты проклят, Теодор! — прорыдала Мартина, — будь проклята…

— Язык!!! — заорал Теодор, — язык режьте!..

Он хорошо понимал силу и неотвратимость материнского проклятия. И Мартину тут же повалили на каменный пол и кинжалом разжали зубы.

— Будь проклята… — задергала она головой, — вся эта… Визан… ти… я…

И в тот же миг в окнах полыхнуло оранжевым, а цветные дворцовые витражи ухнули и осыпали пол сверкающей крошкой.

Гонцов от халифа было двое, и Амр уже видел, как трудно им сказать хоть что-нибудь.

— Давайте документы, — протянул руку Амр, — я знаю, что там…

Вид у посланников был крайне смущенный.

— Ты больше не правитель Египта, Амр, — отважился один из них и протянул бумаги.

— Тоже мне — владыки судеб… — недобро хохотнул Зубайр в адрес тех, кто выслал этот указ. — Уж если кто и правитель, так это Амр!

Амр, прося тишины, поднял руку, быстро пробежал глазами — одно за другим — все три послания и кивнул.

— Я готов. А где мои преемники? Где хотя бы Абдаллах бин Сад? Кому дела сдавать?

— Они прибудут позже, — смутился гонец.

Амр улыбнулся.

— Все, как и ожидалось. Я уже смещен, а преемника еще нет. Кстати, а когда вы обратно поедете?

— Да, прямо сейчас, — отозвался гонец.

— Отлично, — кивнул Амр, — я тут подарки приготовил… детям Аиши. Завезете?

Гонцы переглянулись.

— Что такое? — поднял брови Амр. — Вам же по пути?

— Так… это…

— Ну? — насторожился Амр. — Что еще?

Гонцы, один за другим опустили глаза. Но Амр ждал, и не ответить ему было немыслимо.

— Нет у Аиши больше детей… — с трудом выдавил один.

— Как так — больше нет? — не понял Амр. — Что значит…

Он двинулся вперед, но пошатнулся и ухватился за центральный столб шатра. В глазах помутилось.

— Ты хочешь, сказать, что Абдаллах сын Мухаммада…

— И Абдаллах… — помрачнел гонец, — и все остальные.

— У Мухаммада больше нет потомства, — тихо добавил второй гонец.

Стало так тихо, что было слышно, как далеко-далеко, где-то у Нила кричит погонщик скота, и хлопает его гибкий бич.

— Кто?.. — хрипло выдавил Амр и потянул меч из ножен.

Гонцы отшатнулись.

— Кто?! — ухватил он ближнего за одежду и приставил лезвие к дернувшемуся кадыку. — Кто посмел?!!

— Я не виноват, — с ужасом в глазах выдавил воин, — не убивай меня, Амр…

Амр прикусил губу и отшвырнул гонца. Теперь, когда самыми близкими, самыми главными родственниками Пророка стали Али и Хаким, его вопрос, кто посмел, был излишним.

— Я выхожу в Аравию, — кивнул он Зубайру. — Собирай всех. Всю армию!

— Ты не можешь, Амр, — забеспокоился второй гонец, — ты уже отстранен!

И в следующий миг его рассеченное наискось тело рухнуло на пол.

— Собирай армию, Зубайр… — уже тише, но еще решительнее приказал Амр.

И впервые эфиоп отрицательно покачал головой.

— Ты уже ничего не изменишь, брат. Или ты хочешь, чтобы у Мухаммада вообще не осталось родни?

Амр покачнулся, развернулся и бросился вон из шатра. Добежал до походной мечети, сорвал полог, ввалился внутрь и рухнул на колени.

— О, Аллах… что теперь?! Дай мне знак!

И в тот самый миг, когда небо озарилось оранжевым светом, а земля дрогнула, его плоть хрустнула, а оставшийся в живых гонец выдернул из спины[91] покорителя Ойкумены свой короткий меч.

— Спасибо, Аллах… — булькая кровью, выдавил Амр. — Наконец-то.

Конечно же, Кифа выполнил приказ Мартина не сразу. Все-таки именно у него, у Кифы в руках находилась величайшая драгоценность человечества, и только он, Кифа, в данный момент самый влиятельный человек Ойкумены мог решить, что с этой драгоценностью делать. Вот только Папе она была уже не нужна.

Елену с радостью приняли бы на Востоке — в Константинополе; у Мартины как раз наблюдался острый дефицит власти, но это стало бы бездарной тратой сокровищ. Та, что может родить Спасителя, не должна служить политическим амбициям всех этих армян, греков да евреев.

Кифа мог обладать ею и сам, — как рабыней. Благо, Елена за двадцать восемь лет жизни в заключении совершенно утратила волю к сопротивлению. Но тогда на него ложились заботы о взращивании личности, превосходящей по значению и своего земного отца Симона, и своего небесного отца Яхве.

Этот последний вывод Кифу и остудил. Контролировать такое дитя было не под силу никому. Сын Елены мог запросто отказаться, например, от кастрации. Мог целиком отвергнуть идею принесения себя в жертву. И принудить его к этому было невозможно. А главное, о чем внезапно догадался Кифа: Спаситель мог вложить в понятие Спасения какой-то свой собственный смысл. Он действительно мог спасти всех — даже не кровью, а одним своим — даже не Словом — помыслом, так же, как его отец Симон одним помыслом двигал тарелки по столу. Когда Кифа это осознал, он покрылся холодным потом. Человек, действительно Спасенный, не нуждался в институте Спасения!

Через четверть часа произошло то, что произошло, а Кифа отчаянно убеждал себя, что то живое, что было во чреве затоптанной Богоматери, еще не умело мыслить, а процесс пролития жертвенной крови не состоялся.

«В конце концов, если Хозяина нет, и он не оставил нам ни Своего Сына, ни Своей нотариально заверенной воли, — напряженно думал он, садясь на ближайшее судно в Италию, — это не повод оставлять Дом без управления…»

Кифа был готов отстоять интересы Хозяина Церкви и выразить Его нотариально заверенную волю вместо Него самого. И это не было мошенничеством; это был как раз тот случай, когда Слово равно Делу.

А потом впереди показались италийские горы, и первое, что Кифа увидел в главной провинции Ойкумены, — всеобщую панику и такое же всеобщее ожидание конца. Едва с неба упал огонь, снова проснулся Везувий, и вскоре небо опять стало серым от пепла и дыма, снова прошли кислые дожди, из-за которых с деревьев слезала кора, а море наполнилось плавающей на поверхности горячей пемзой. Но главное: все ждали флота аравитян.

— Битва предстоит колоссальная, — сухо сказал при встрече прибывший в Италию несколькими часами раньше Мартин. — Наши владетели эмпорий собирают все суда, какие только могут, но силы все еще неравны.

— Их больше? — предположил Кифа.

— У них навигаторы лучше, — покачал головой Мартин, — да, и паруса какие-то странные. Разведка донесла, они чуть ли не против ветра могут плавать.

Кифа пожал плечами. Он тоже слышал такое — еще в Египте, но счел обычной байкой.

— А как там… мое дело? — напряженно поинтересовался он, — движется?

Мартин криво улыбнулся и покровительственно похлопал Кифу по загривку.

— Не беспокойся. Кастратам очень понравилось выбранное тобой для первого Папы имя. Волнующее такое слово — Петр…

— Но ведь первым Папой должен стать именно я, — твердо напомнил Кифа. — Ты не забыл? В Писания должен войти не только мой псевдоним, но и мои размышления о Спасителе и Спасении!

— Войдут, — кивнул Мартин. — Они тоже всем понравились.

Кифа благодарно склонил голову и понял, что плачет. Никогда прежде он не стоял так близко к исполнению всего, о чем когда-либо мечтал.

Уже к обеду Симон предал огню тело Елены в Кархедонском тофете, однако в себя он пришел только на третий день, уже в море, на пути в Рим. Но и тогда он все еще был в растерянности.

«Почему какому-то кастрату дана власть отнять у человечества Спасителя? — уставясь в морской горизонт, думал он. — И где теперь Бог?»

Проще всего было считать, что Господь передумал и решил не воплощаться, чтобы не принимать в жертву себя самого и не лишиться удовольствия убивать — каждым своим вдохом. Но это противоречило пророчествам, а говорящий с пророками Джабраил не врал никогда.

Уж, скорее, Господь стал жертвой собственной воли, и, решив воплотиться в теле нерожденного сына Елены, попал в колесо жизни и теперь даже не помнит, ни кто он, ни как здесь оказался. Однажды приняв решение воплотиться, Господь не мог уже избежать бытия человеком.

— Например, мной.

«Сын и Отец едины», — вспомнил Симон сказанное Джабраилом пятому отроку, и в груди его стало горячо.

Этот банальный софизм мог, например, означать, что Симон, отец так и не родившегося существа, убитого в теле Царицы Цариц, един со Спасителем. И есть — Спаситель. Триединый. Непознаваемый и Всемогущий. И Сын Его убит лишь потому, что был миг, когда Симон не захотел этого рождения.

Рядом закричали, и Симон тряхнул головой и вышел из мгновенного оцепенения.

— Аравитяне! — кричали матросы. — Аравийские паруса! Смотрите!

— Сколько их!

— И все на нас!

Симон вгляделся. У линии горизонта виднелись тысячи характерных аравийских парусов — углом.

— Наших тоже много!

Симон прищурился. От итальянского берега уже выходила сводная эскадра всех эмпорий этой земли — с квадратными парусами.

— Сейчас сойдутся!

Симон видел и это. И встретиться они должны были… — он оценил расстояние, — от силы через час. И победивший наверняка будет уверен, что Господь на его и только на его стороне.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь победил, — вслух, сам себе произнес он и понял, что может проверить все свои подозрения прямо сейчас.

Симон прикрыл глаза, снова открыл, глянул в небо. Комета уже уходила за горизонт, обещая вернуться чуть менее чем через сутки. Если он и впрямь — Бог, он мог вернуть ее назад и уронить в точности на место встречи флота, однако нарушать равновесие хода светил небесных ради минутного каприза он не желал.

Симон глянул в сторону берега. Везувий мирно пыхтел, время от времени выбрасывая то облако серого пепла, то порцию пемзы.

— Да будет так.

И в следующий миг берег отозвался гулом, а море пошло рябью.

— Уничтожить, — внятно приказал Симон. — И тех, и других.

Ударило так, что всей Ойкумене стало ясно: это конец. Как докладывали Мартину агенты, едва Везувий проснулся, близлежащие города были попросту засыпаны пеплом — за час или два. А спустя сутки Мартин увидел остатки итальянского флота, — через море, усыпанное плавающей на поверхности дымящейся пемзой, прорвались только несколько судов.

— Море стало горячим, как суп, — рассказывал поседевший капитан, — даже смола меж досок бортов растаяла. Все суда, что не сгорели сразу, просто утонули, набрав воды.

— А что аравитяне?

— То же самое, — тихо сказал капитан. — Два величайших флота в мире погибли, как только сошлись для боя.

Мартин поднял глаза в небо.

— На все воля Всевышнего.

Да, это была потеря, но конца света он не ждал, а в целом, воля Божья его устраивала. В далеком Константинополе десятилетний император Констанс лично объяснил подданным, что его сводной бабушке Мартине усекли язык и сослали вместе с сыновьями на Родос[92] за отравление мужа и сына. И регентом императора, вопреки обычаю, впервые стала не его мать — Грегория, а новый патриарх Павел, то есть, Церковь. Да, семья Аршакуни тут же попыталась отбить захваченный кастратами престол, но это могло закончиться лишь одним — грядущей резней армян. Церковь Христова посягательств на свою власть не терпела ни от кого.

В Египет, сразу после устранения Амра, прибыли два новых правителя, и налоговая политика начала плавно меняться, и это означало, что, год-два, и начнутся мятежи. Ну, а после того, как просочились новости о том, что у Мухаммада нет более потомства — ни от одной из двенадцати жен, Мартин ждал еще одной резни — уже в стане мусульман. Дикие аравитяне не были в состоянии осознать, какое благо для страны то, что ни в ком более не течет священной крови Пророка.

Ну, и понятно, что повсеместно принялись притеснять евреев. Теперь, в условиях войны всех против всех, не примкнувшие ни к одной партии еврейские купцы и раввины раздражали правителей, как никто другой. И было ясно, когда евреи, последние «нити», связывающие собой лоскутное тело Ойкумены, будут перерезаны, расползется все.

— Разделяй и властвуй, — рассмеялся Мартин. — Бессмертные слова.

Владетель пусть и небольшой, но самой лучшей римской эмпории[93] на всем полуострове Нерон узнал о прибытии Симона, едва тот сошел на берег.

— Этот тот самый? — живо заинтересовался он.

Слухи о Симоне ходили давно, и эти слухи весьма впечатляли.

— Тот самый, — кивнул секретарь.

— Может, пригласить его ко двору? — хмыкнул Нерон. — Пусть позабавит…

Как рассказывали, Симон мог излечить от любой болезни, просто приказав человеку выздороветь, ненадолго поднимал мертвых, превращал воду в вино, заставлял статуи двигаться и гримасничать и даже летал по небу. Впрочем, в реальность последнего чуда Нерон так и не поверил.

— Не стоит, — покачал головой секретарь, — по-моему, он свихнулся.

— Что так? — поднял брови Нерон.

— Теперь он говорит, что он и есть Господь Бог, — криво улыбнулся секретарь.

Император опешил.

— Как так — Бог? Тот Самый?

— Ага, — булькнул смехом секретарь, но тут же посерьезнел. — Но сил у него и впрямь стало много. Делает, что хочет.

Нерон почувствовал, как в животе екнуло. Он был искренне верующим митраистом, то есть, чтил заповеди, знал, что Спаситель Митра уже приходил и понимал, что лишь причастившись Его крови и плоти, можно обрести посмертное блаженство. А уж то чудо, когда молния, ударив точно в его кружку, расплавила металл и пощадила самого Нерона, позволяло думать, что он — все-таки — в числе спасенных.

— Я хочу его видеть.

— Может быть, не стоит? — засомневался секретарь. — Ему ведь дворец разнести — только дунуть…

— Молчи, дурак, — пыхнул Нерон, — и делай, что тебе сказано.

Ему было ужасно любопытно.

Симон пробовал одно дело за другим — лечил, превращал, поднимал со смертного одра — и уже видел: все обстоит самым худшим образом, ибо именно он и был Главным Бабуином Вселенной. И когда за ним пришли от Нерона, он двинулся во дворец с тем же покоем на лице и неизмеримым ужасом внутри, с каким бродил по городу.

— Ты и впрямь сам Господь Бог? — первым делом спросил император[94].

— Да.

— Бог-сын или Бог-отец?

Симон вспомнил Джабраила.

— Сын и Отец едины.

Император заерзал на троне и подался вперед.

— Но это значит, что именно ты в ответе за уничтожение нашего флота?

Симон тяжело вздохнул.

— Не только вашего. Я уничтожил их оба.

Император опешил, долго думал и отодвинулся — чуть-чуть.

— Так ты… недобр?

— Мир есть зло, — развел руками Симон. — А творение целиком отражает лицо своего Творца. Согласись, император.

Нерон поджал губы, и было понятно, почему. Повинный в смерти тысяч людей, он должен был выглядеть перед лицом Истины совершенным негодяем.

— Я говорю не только о тебе, — печально улыбнулся легко увидевший его маленькие испуганные мысли Симон, — я, в первую очередь, говорю о себе.

Император неловко усмехнулся. Было видно, что это не сильно его утешило.

— А как же Спаситель? Он ведь добр и безгрешен.

Симон прикрыл глаза. Маленький комочек живой плоти внутри Царицы Цариц еще не успел родиться, а значит, и нагрешить.

— Да, — согласился он, — мой сын был безгрешен. Но вы убили его.

— Этим Спаситель и спас каждого из нас! — горячо поправил беседу в нужное русло митраист Нерон.

Симон покачал головой.

— Не уверен… Не думаю, чтобы он успел хоть кого-нибудь спасти.

«Или успел?»

Симон понимал, что разницы в том, как именно пролить кровь, — распятым… или убитым во чреве матери, — нет. Главное условие — принять смерть от людей и во имя людей — было соблюдено. Однако мог ли осознать этот комочек плоти, зачем пришел в мир? Была ли в нем искра Логоса?

— Я не знаю, спас ли он тебя, Нерон, — признал Симон, — я не всезнающий Логос. Я всего лишь Бог-отец.

Император поджал губы и замер.

— А ты… можешь это доказать?

— Убить тебя словом?

Император замер и, было видно, что-то почувствовал.

— Не мне доказать, — заерзал он, — всем людям! Ну, например, восстать из мертвых, пройти по воде, в небо взлететь, наконец!

Симон пожал плечами.

— Можешь отрубить мне голову. И через три дня я восстану. Но ты должен понимать, что это никакое не доказательство.

— Почему?

Симон огляделся по сторонам и сел — прямо на каменный пол.

— Потому что внушить твоим солдатам, что они отрубили мне голову так же просто, как сунуть торговцу одну монету, а внушить, что он получил две. Это может каждый второй аскет.

Нерон растерялся.

— Тогда, может, взлетишь?

Симон задумался. Это тоже не было доказательством. Он внушал, что полетел по небу, десятки раз — самым разным людям, а иногда целым толпам.

«Но могу ли я летать на самом деле?»

Он еще не пробовал.

— Как хочешь, — пожал он плечами и поднялся с пола.

Сзади по коридору шел Кифа, — Симон видел это так же хорошо, как видел перед собой императора.

— А вот и оппонент! — обрадовался Нерон. — Проходи сюда, Кифа! Ты пришел принять участие в диспуте? Симон, ты ведь знаешь Кифу?

Симон склонил голову. Он чувствовал ужас Кифы всей спиной. Кастрат прекрасно осознавал, какое преступление совершил, пусть и с попустительства Всевышнего.

«С Моего попустительства…»

Лишь поэтому он и не убил Кифу — одной мыслью, едва тот появился в коридоре. Этот матереубийца вообще был наименее виновен… ибо над ним стоял Папа, а над Папой — Симон.

Кифа с колотящимся сердцем остановился в дверях. Он узнал татуированный череп Симона издалека.

— Скажи, Кифа, — через весь зал спросил Нерон, — кто этот человек?

Кифа замер. Он хорошо запомнил, как воющий над телом Елены амхарец поливал землю яростным небесным огнем. Иногда ему даже казалось, что Господь, взявший на себя обязательство воплотиться в человеческом теле, воплотился именно в этом дикаре.

— Это мошенник и плут, — выдавил он.

Говорить иначе не стоило.

— А он утверждает, что он Господь Бог, — усмехнулся Нерон.

Кифа замер. Да, слово было равно делу. Но признавать, что Симон и есть Тот Который, все равно не стоило. От этого зависело благорасположение Мартина и, в конечном счете, судьба записей Кифы да, и всей его мечты.

— Он всего лишь гностик, самонадеянно думающий познать Непознаваемого.

— Но все знают, что он заставляет статуи двигаться… — возразил Нерон.

Кифа мотнул головой.

— Это лишь кажется. Это — морок.

Нерон заерзал.

— И оживление мертвых — морок?

— Морок, — обреченно кивнул Кифа.

— И превращение воды в вино?

Кифа напряженно рассмеялся.

— Навести на человека опьянение водой — проще всего. Это умеет делать каждый аскет.

— А как же хождение по воде? А полеты в небе? — заинтересованно засыпал его вопросами Нерон.

Кифа покачал головой.

— Человеку не дано летать в небе, как птица. А Симон — всего лишь человек. Да еще из амхары — ниже родом некуда.

Нерон удовлетворенно потер ладони и повернулся к амхарцу.

— Что скажешь, Симон?

Тот медленно развел руками в стороны.

— Проверь.

Кифа напрягся. Сейчас и должно было произойти самое главное.

— Я проверю… обязательно, — рассмеялся Нерон. — Мне очень интересно, кто из вас прав. Но какой приз победителю?

— Распятие проигравшего, — спокойно, слишком спокойно ответил амхарец, — пусть он познает законное возмездие.

Симону было все равно, что происходит. Даже неизбежное распятие Кифы не трогало ни сердца, ни ума. Два главных вопроса: что делать с собой и что делать с людьми, так и не были решены.

Он знал, что пророчества говорят о Спасении. Он знал, что если их не исполнить, комета упадет на землю, и все кончится. Что ж, человечество не заслуживало не только Спасения, но даже сочувствия. Но он знал, что виновен в этом он сам — Творец всего сущего. Ибо глина, из которой он их когда-то изваял, была прахом, а прах годится лишь на то, чтобы попирать его ногами.

Однако он знал и другое: внутри каждого их них сияет нетленная частичка Логоса. В нем и самом сияла эта искра Вечности, но, вот беда, теперь он, Творец, попавший в плен собственного творения, был не лучше Кифы. По сути, он сейчас был тем же прахом — злобным, человекоподобным прахом. Постаревшим воином в бабской юбке. Падшим Бабуином, давно уже не помнящим ни о Вечном, ни о Беспредельном.

— И что мне делать с собой?

Ответа не было.

А тем временем не такой уж далекий Везувий исправно выбрасывал очередные порции пепла и пемзы, комета, следуя за движениями ума Симона, поливала землю огненными стрелами, и города поглощали пучины и пропасти, а мир стремительно мчался к своему завершению.

— Все готово, Симон, — осторожно доложил охранник. — Уже утро. Пора начинать.

Симон, сбрасывая ночные видения, тряхнул головой, поднялся и двинулся вслед. Утреннее солнце неярко освещало площадь, полную монахов, рыцарей, купцов, ремесленников и нищих. Нерон — в символизирующем нерушимый союз управляемых им племен плотно сплетенном лавровом венке — стоял на балконе дворца.

— Вот он… вот он… — загудела толпа.

Симон поднял голову. В центре площади возвышалась дощатая конструкция в полсотни локтей высоты — достаточной, чтобы его полет в случае неудачи закончился мгновенной смертью.

— Спасибо, император, — кивнул Симон.

Он оценил усилия Нерона избавить его от позорного распятия, пойди что не так.

— Ты готов, Кифа?

Стоящий здесь же, на ступеньках императорского дворца кастрат побледнел, покачнулся и, наверное, упал бы, если бы его не поддержал второй монах — Павел.

— Это тебе надо быть готовым, Симон, — через силу выдавил он.

Симон усмехнулся. Он видел мысленные заклятия Кифы, как на ладони, и к каким только духам прямо сейчас не обращался монах! К самым злобным, к самым мстительным! Только бы полет не состоялся.

— С огнем играешь… — предупредил Симон и взялся рукой за перекладину лестницы.

— Заклинаю вас, демоны воздушных сфер… — уже ничего и никого не стесняясь, отчаянно и громко залопотал кастрат, — помешайте ему! Душу отдам… лишь бы не на крест…

Симон покачал головой и начал подниматься. Он все еще не знал, как поступить с этим миром и собой. И лишь когда он перевалился на качающуюся под весом его тела и ветра небольшую площадку и начал подниматься, сомнения как-то сами собой отвалились.

Симон встал на колени, затем — во весь рост, оценил положение восходящей над горизонтом необычно яркой сегодня кометы, а затем неторопливо, основательно оглядел город.

— Ну, что, дети мои… вы готовы?

Обрушить комету — всю, целиком — и уйти в Небо вместе со своими творениями, было самым лучшим. Прах к праху. Дух к духу.

«И что будет дальше? Не после Страшного Суда… Позже. После Вечного Блаженства?»

Об этом в Писаниях не говорилось ничего. Ни у кого из пророков так и не хватило ни ума, ни мужества спросить Джабраила о самом главном: что будет после Царства Добра, когда Бог устанет и от приниженного восхищения пресмыкающихся перед ним праведников, и от доносящихся из преисподней проклятий вечно пытаемых грешников.

Симон подошел к краю, раскинул руки в стороны и подставил тело ветру.

«Заклинаю вас, демоны ада… — бубнил внизу Кифа, но его отчаянные, полные ужаса мысли уже затмевались мыслями остальных, — полетит? Упадет?»

Симон вздохнул, шагнул вперед, провалился и отдался струям ветра. Сначала словно с горки скользнул вниз, потом плавно, легко вывернул вверх и пошел на подъем — все выше и выше[95]. В мановение ока вырвался туда, где царил вечный холод, и открыл глаза. Отсюда был виден даже далекий, ритмично плюющийся огнем Везувий.

— Прощайте, дети мои… — произнес он и повернулся на спину, лицом в небо.

На фоне темно-синего неба оранжевая комета была видна особенно ясно — от белых прожилок внутри ее раскаленного туловища до вплетенных в долгий хвост красноватых нитей.

«А все-таки… что Джабраил пытался донести до меня в самом конце?»

«Что внизу, то и наверху…» — устами отрока слово в слово повторил Джабраил то, что уже говорил когда-то Гермесу Трисмегисту.

Это могло означать, что угодно. К примеру, что, силой вырвав людей из их животного состояния в Небытие, он вовсе не освобождает заключенного в них, словно в маленьких грязных тюрьмах, Логоса. А, напротив, насилие над волей этих богоподобных существ неизбежно отпечатается в небесах — чем-то не менее худшим.

«Что внизу, то и наверху…»

Если Джабраил был прав, Апокалипсис, как и всякое убийство тех, кто ниже, примитивнее и грязнее тебя, стал бы худшей из ошибок, какую мог допустить Творец. Ибо нельзя вырезать грязные корни, не уронив чистое дерево. Немыслимо развалить фундамент, не обрушив кровли. А людей не избавить от грязных и грешных тел и дел, не повредив их душам совершенным над ними насилием.

Симон перевернулся лицом к земле и по спирали заскользил обратно, вниз.

«Но как же тогда быть?»

Выходило, что он, как Творец, все это время заблуждался. То есть, все это время был самым обычным еретиком!

Он изгнал Адама и Еву из рая, но разве это помогло человеку преодолеть первородный грех? Человек построил на грехе познания всю свою жизнь!

Он затопил вечно воюющий мир водой, но разве человечество проняло? Нет, потомки праведного Ноя разделились уже в первом поколении!

Он спалил Содом и Гоморру, но разве исчезли от этого педерасты? Ничуть! Они просто перебрались в Церковь и объявили первоисточником греха своего главного конкурента — женщину!

Созданные по образу и подобию Творца, люди поступали ровно так, как поступил бы он сам. Что внизу, то и наверху…

— И что будет, если их уничтожить?

Если понимать слова Джабраила буквально, ответ напрашивался не менее жестокий.

Кифа смотрел на полет Симона, задрав голову и беспрерывно бормоча самые жуткие, самые действенные заклинания, какие знал, умоляя о помощи всех сущностей, о которых когда-либо слышал. А Симон все летал и летал — свободно, легко и самозабвенно. И площадь, поначалу гудевшая ужасом и восторгом, теперь просто молчала и смотрела — так, словно примеряла это небо на себя.

— Что мне делать после твоей смерти? — подал голос Павел.

Он видел, что распятия Кифе не избежать.

— Делай, что хочешь, — с отчаянием отозвался Кифа, — главное, проследи, чтобы мои бумаги не пропали. Мартин обещал включить их в Писания.

— Может быть, ты и за меня похлопочешь? — мгновенно сообразил, какой шанс только что ему открылся, Павел. — Я ведь тоже тебе помогал. И мысли у меня…

— Тогда молись вместе со мной! — рявкнул Кифа. — Что ты стоишь, как столб?!

Павел громко икнул и тоже включился в почти беспрерывный поток проклятий. А едва их голоса объединились, летающий, словно птица, Симон вдруг завис неподвижно и тут же, набирая скорость, полетел вниз — по спирали.

«Мое слово и здесь равно делу!» — охнул Кифа.

— Падает! — охнули зеваки.

— Нет, не может быть…

— Он точно — падает!

— Заклинаю вас, демоны воздуха! — еще громче и еще яростнее закричал Кифа, — сделайте, о чем я вас прошу!

И Симон, уже начавший приостанавливать падение, врезался в дощатую башню боком и, ломая перегородки, одну за другой, несколько раз перевернулся, вылетел к ступенькам дворца и рухнул прямо к ногам Кифы и Павла.

Кастрат покачнулся и прикрыл глаза.

«Жив… — колотилось внутри… — я останусь жив…»

— Ну, что там? — полуобернулся Нерон к врачу.

— Расшибся, конечно, однако жив, — кивнул тот, — удивительно, он даже костей не сломал.

— Значит, Кифа выиграл? — задумчиво хмыкнул Нерон. — Или нет? Симон ведь все-таки летал?

Он повернулся к появившемуся на балконе отцу Мартину.

— Что скажете, святой отец? Кто из них победил?

Отец Мартин поджал губы.

— Симон упал. Значит, он не всемогущ. Значит, он не Господь Бог.

— Бог не всегда бывает всемогущим, — не согласился Нерон, — особенно если Бог попал в тело человека. Митра не был всемогущ…

— И его распяли.

— Значит, по-вашему, Симона следует распять? — хмыкнул Нерон, — а Кифу — наградить?

Отец Мартин покачал головой.

— Кифа не одержал верха в споре. Ты же видел, что он читал заклинания. Он злонамеренно помешал Симону выиграть. Он тоже должен быть распят, — как убийца и разбойник.

Император прищурился.

— А вы ведь, святой отец, похоже, имеете свой интерес…

— Кифа знает больше, чем ему следует знать, — криво улыбнулся отец Мартин. — Церкви он больше не нужен.

Нерон покачал головой. Выглядеть беззаконным убийцей он, всем известный как митраист, не желал.

— Нет, святой отец, желания Папы кого-то устранить недостаточно, чтобы я приказал распять невиновного.

И тогда отец Мартин на мгновение ушел в себя и кивнул.

— Кифа виновен во множестве других преступлений. Уже то, что он предал своего духовного учителя…

— Это кого же? — насторожился Нерон.

— Был один грек, — уклончиво ответил отец Мартин, — двадцать восемь лет назад. Все учил, подобно Митре, не делать насилия без нужды… Его камнями забросали.

— И Кифа его предал?

Отец Мартин кивнул.

— Трижды отрекся. Свидетелей полно.

Нерон замер. Тройное отречение везде и всегда означало одно: полный и окончательный отказ. И трижды, словно от Сатаны, отречься от собственного Учителя, это был грех неискупимый.

— Но ведь это не преступление, — вздохнул он. — Подлость — да, трусость — да, мерзость перед Богом — да. Но не преступление.

Отец Мартин кивнул и наклонился к самому уху Нерона.

— Если только не знать, что в тех краях нашего Кифу звали на еврейский манер Каиафой[96], — тихо произнес он.

Император открыл рот, да так и замер.

— Тот самый Каиафа?!

— Да, — распрямился отец Мартин. — В Палестине Кифу называли именно так.

Нерон стиснул зубы.

— Клянусь тем человеческим, что во мне осталось, предавший своего учителя, должен быть наказан!

— И второй — тоже, — ненавязчиво подал голос Мартин, — этот… Павел…. Он из той же кампании.

Кифу вместе с Павлом и Симоном привезли к месту жуткой и позорной казни в одной телеге — спиной к спине, в сопровождении эскорта всадников. Сбросили на землю, быстро уложили грядущего основателя Церкви на Т-образный крест, и тут же подъехал на черном жеребце Нерон.

— Не так, — остановил он солдат, — этого следует прибить вверх ногами.

— За что?! — выдохнул Кифа. — За что мне такой позор?!

— Вспомни, как трижды отрекся от своего учителя, и все поймешь, — отозвался нависающий сверху император. — Вспомнил?

Кифа похолодел и вывернул шею в сторону Павла. Соратника укладывали рядом.

— Это ты им сказал?

Тот мотнул головой, не отрывая исполненного ужаса взгляда от огромных гвоздей в руках палача.

— Так, я вижу, все готово, — произнес закрывающий собой солнце Нерон и повернулся к судье. — Ты какой приговор подготовил? Что там?

Кифа напрягся.

— У нас два уголовных преступления и одно — духовное, — отозвался судья.

— Ну-ка, покажи, — протянул руку Нерон.

Тот подал императору папирусный листок.

— Кастрата Кифу именуемого также Петром, читавшего заклинания, признать виновным в разбойном покушении на жизнь святого человека Симона.

Кифа попытался глотнуть, но горло мгновенно пересохло.

— Правильно, — сосредоточенно пробежал по строчкам глазами Нерон.

— Аскета Савла именуемого также Павлом, — на память продолжил судья, — читавшего заклинания, признать виновным в разбойном…

— Не надо, — поднял руку Нерон. — Он лишь подручный. Да, и день сегодня у евреев святой. Ты ведь еврей? — наклонился он над Павлом.

— Д-да… — выдавил Павел.

— Отрубим ему голову, — решительно кивнул Нерон. — Окажем еврею милость. Дальше…

Кифа снова вывернул шею и завистливо покосился в сторону Павла. Солдаты мигом освободили его соратника, и третий крест сиротливо опустел.

— И одно духовное преступление, — со вздохом продолжил судья. — Святого человека Симона распять за богохульничество и самозванство.

— Что ж… вижу, все так, — нехотя подтвердил Нерон, вернул судье желтый папирусный листок и глянул на Кифу. — Хотя, положа руку на сердце, преступник здесь только один.

— Император… — выдохнул Кифа. — Выслушай меня.

— Слушаю, — сухо отозвался Нерон.

— Иисус не был пророком! — глотнул Кифа. — Я отрекся лишь от самозванца и богопротивного эллина. Ты убиваешь меня ни за что.

Нерон покачал головой.

— Я знаю, что Иисус был обычным человеком, Кифа. Но он был твоим Учителем. А потому ты достоин самого большого позора из всех возможных. Начинайте, — кивнул он солдатам.

Солдаты ухватили Кифу за руки и ноги и развернули на кресте ногами вверх, а руками вниз.

— А вот Симон — Бог! — закричал Кифа. — Знай, император, ты распинаешь Спасителя! Имеющий уши да услышит! Все вы распинаете Бога!

И его руки и ноги тут же начали привязывать, чтобы не мешал забивать гвозди.

— Я невиновен! — громко и внятно предупредил Кифа. — Это вы прокляты! Вы все!

Но его никто не слушал, и Кифа, чтобы не видеть жутких приготовлений, зажмурил глаза и замер. Бога — на соседнем кресте — тоже вот-вот должны были распять. Но Кифа не был в этом повинен, — просто пророчества сбывались. В конце концов, чья-то кровь должна была пролиться во имя Спасения!

Загремело железо, и чем-то глубоко внутри Кифа вдруг ясно-ясно увидел, как его слово — прямо сейчас — становится делом. Ибо, как только Бога распнут, все они станут Ему должны, — как никому другому.

«И Спасение обернется долговой ямой… нет, не ямой — пропастью!»

— Готово, — распрямился привязавший ноги руки солдат. — Можно прибивать.

Кифа стиснул зубы и заставил себя открыть глаза. Он знал, что происходит с теми, на ком висит неоплатный долг. Порядок их падения уже много дней звучал в его голове четко и ясно: сначала они хорохорятся, затем строят из себя святош, начиная винить в том, что совесть болит, всех, кроме себя, и, в конце концов, обращают свой гнев против того, кому должны.

— Вам никогда не расплатиться за Спасение, — выдавил Кифа.

— Что? — наклонился над ним солдат.

Кифа истерично рассмеялся. Он знал будущее. И это знание звучало в его ушах все последние дни. Когда «Спасенные» истребят евреев и аравитян — всех, кто не спасал себя чужой кровью, всех, кто для них, как живой укор совести, они доберутся и до первопричины. И неизбежно кончат мятежом против каждого слова Христа.

Но пока это не случилось, все это время, века и века, они будут искать спасения в его, Кифиной Церкви, погрязая в долги все глубже и глубже — с каждой испитой ложкой чужой крови. И только его, Кифу, нотариуса при чужих долгах, ключника при чужой казне обвинить будет не в чем.

По сути, он останется единственным по-настоящему Спасенным, по-настоящему свободным от всех и вся человеком во Вселенной.

Кифа почуял чуть выше запястья прикосновение раскаленного солнцем металла гвоздя и сжался в комок.

— Вы убиваете Спасителя…

По сути, именно он, своими Писаниями объявивший людям нотариальные условия Спасения от мести Господа, и являлся Спасителем человека.

Когда зашедшегося визгом Кифу начали прибивать, к Нерону подъехал Мартин.

— Он лжет, император. Симон обычный сумасшедший.

— Ошибаешься, Мартин, — усмехнулся Нерон. — Знай, сегодня мы убьем именно Бога.

Священник опешил.

— Но если ты так в этом уверен, то зачем это делаешь?

Нерон загадочно улыбнулся и глянул в небо. Комета висела точно в зените.

— Бог должен умереть на кресте, — таковы пророчества.

— А все-таки… — не отступал Мартин. — Тебе-то какой прок?

— Убей суку, вся стая развалится, — тихо произнес император, — убей хозяина мира, и мир ляжет к твоим ногам…

Священник растерянно моргнул, и Нерон рассмеялся, правда, как-то невесело.

— Да, да, Мартин. Только по-настоящему масштабным убийством можно запугать человека по-настоящему. И только тогда можно построить действительно великую державу. Державу, которая сама — Бог.

Симон смотрел, как прибивают визжащего от боли и ужаса кастрата, равнодушно. Его отбитые органы — там, внутри — болели не меньше, но он удерживал себя от крика — чтобы сохранять ясность ума. Сейчас, когда презренное человеческое тело быстро погибало, он должен был успеть понять главное. Поэтому он думал.

«Что внизу, то и наверху…» — сказал Джабраил, а значит, всякое действие здесь в точности отразится на небесах. И наоборот.

Сотри землю в порошок, и это обернется катастрофой и для небес. Примени к людям силу, и созданный по образу и подобию Божьему человек, мгновенно переймет и эту манеру, и кровью будет залито все, докуда дотянется любой из потомков Адама.

Божье наказание лишь усугубляло ужас бытия.

«И что мне остается? Любовь?»

Именно с таким посылом должен был прийти в мир его Сын. Но люди затоптали уже беременную их Спасителем Царицу Цариц, и послание Любви и Прощения так и повисло в Нигде и Никогда.

Симона подняли и протащили к огромному Т-образному кресту. Уложили на спину, и над ним склонился Нерон.

— Ты упал, Симон, — со смешанным выражением страха, вины и удовлетворения на лице произнес он, — в глазах закона ты — самозванец.

Симон видел его насквозь.

— Падение ничего не значит, Нерон, — тихо отозвался он. — Так же, как и мой полет. Да, и летал я не для людей, а для себя.

— И что ты себе доказал? — глотнул Нерон.

Симон слабо улыбнулся. Он только что понял, почему Джабраил не ответил на последний вопрос: «Кто я?». «Тот Который» не имел имени. Поэтому Джабраил мог ответить лишь молчанием.

— Я — Бог, — тихо ответил он. — Всемогущий и необъяснимый. И все это происходит по моей воле. Не по твоей.

Лицо Нерона застыло и пожелтело.

— Тогда почему ты выбрал смерть? Неужели ты, подобно Митре или Иисусу, решил отдать нам для спасительного причастия, свою жертвенную кровь?

Симон замер. Да, Отец мог заменить Сына Своего на кресте. Отец и Сын едины. Любой отец поступил бы так. Но, вот беда, человек уже принес в жертву многих, очень многих, а Спасение так и не наступило.

— Нет, Нерон. Ни принеся меня в жертву, ни причащаясь моей крови, Спасения не обретешь.

Император опешил.

— Почему?

Симон улыбнулся и послушно прижал руки к древесине, — чтобы солдатам было легче прибивать. Открыть детям путь к свободе от скотства, путь к Спасению можно было только так — личным примером Отца.

«Что наверху, то и внизу…»

— Чужой кровью не спасешься, — сколько не проливай. Только своей.