Эрон

Край нуля

Вышла из мрака младая с перстами пурпурными Эос… На смену войне белого цвета аятоллы с голубым мраком людоеда Бокассы и зеленью смертной оливы Платона, yа смену дуэли между черным вторником и желтой пятницей, на смену войне между поддельным суфлером и неподдельной Марлен Дитрих приходит бесконечная серия фрактальных репликаций, играющая корона множества Мандельброта на комплексной плоскости… но, пожалуй, мало кто знает, что наше время — время Мандельброта, и требуется объяснение… Так вот, речь

О Бенуа Мандельброте из компании ИБМ, чей исследовательский центр прописан в американском Йорктаун-Хайтсе вблизи Нью-Йорка. Именно там — в середине восьмидесятых годов — был открыт вид на то, как выглядит мир с божественной высоты. Бенуа Мандельброт — создатель так называемой фрактальной геометрии, оригинальной математической теории форм, имеющих дробную размерность. Вселенная есть не что иное, как чернейшая восьмерка — две овальные бездны, застывшие н касании половинок на фоне чернеющей же вечности. Головка той великой восьмерки раза в три меньше ее основания… множество Мандельброта — таково ее математическое имя — идеально очерчивает и окружает ослепительная белеющая ярчайшая корона; муар творения. Если присмотреться к ней повнимательней, то можно различить, что пылающая ткань короны соткана из мельчайших причудливых драконовых очертаний протуберанцев вроде солнечных, каждый из которых и сам состоит из взрывчиков света и сам же составляет такой же ослепительный взрыв. По мере отдаления от края восьмерки корона постепенно слабеет, гаснет, темнеет, наливается сначала фиолетом, а затем чернеет до тех нор, пока не сливается с жуткой чернотой глубочайшей бездны Ничто. Именно так выглядит множество Бенуа Мандельброта на экране дисплея. Каждый фрагмент фрактальной короны великой восьмерки поддается бесконечному увеличению: в описываемые годы на компьютере ИБМ с микропроцессором 8088 можно было достигнуть увеличения одной и той же фрактальной точки порядка 1 000 000. Такое увеличение намного превышает увеличение, необходимое, например, для того чтобы рассмотреть внутреннюю структуру атомного ядра! Вглядываясь столь страшным натиском увеличения в край любой точки зловещей восьмерки, глаз человека видит бесконечную ажурную игру красоты, бесчисленное множество графических пируэтов и поз материи.

Если взятое в целом полыхание фрактальной короны, мир танцующей плазмы ни на что не похож, то взятый в отдельности любой фрактальный побег причудливо напоминает массу самых очевидных для человека вещей: так симметричны гребешки бегущих волн, так извилиста кайма лесных сосен, особенно в час заката, когда на фоне винно-алого неба отчетливо рисуется каждый завиток обугленной заревом кроны; так фрактальны очертания Европы вокруг Средиземного моря, когда материк впивается в морскую гладь каменным язычком пламени — Италия! — или мраморным приливом Греции, в мельчайшей короне брызг — Эгейские острова! — так типично фрактальную картинку представляет собой таинство падающей на фаянсовую тарелку капли молока, где в пределах нескольких сотых долей секунды сжата серия захватывающих форм рождения зубцов жидкой белой короны изумительной красоты, так фрактален паучок-мизгирь в центре лесной паутины, где перед нами открывается вид на фрактальный фиксоид, который, развиваясь, обрастает семантической массой — в данном случае — ловчей геометрией клейкой паутины… наконец, сам человек? как крыло лютки-дриады, как контур Средиземноморья, как танец хромосом он фракталоподобен, то есть представляет из себя связное дробное множество частей, полных смысла на каждом уровне увеличения, Даже внешне контур человека напоминает космическую восьмерку на ногах, где голова и туловище следуют форме всего мироздания — форме Великой восьмерки Бенуа Мандельброта. Опять же комикуя, волосы, руки, ноги, пальцы и прочие интимности вполне можно прочесть как фрактальные выбросы танцующей материи. Подчеркнем здесь это вечное трагическое стремление побегов свернуться в состояние точки, взлететь и оборваться капелью…

Итак, в середине восьмидесятых годов настало время имени Бенуа Мандельброта.

Вышла из мрака младая с перстами фрактальными Эос… что же рисует нам огненный перст на скрижалях новейшего времени? А рисует палец пурпурной Эос одно и то же: крест на романной плоскости, крест координат. Ее вертикаль — чудесное страшное падение в нулевую точку маленькой, изящной, хрупкой молодой русской женщины Ларисы Савицкой. Она упала с высоты пяти тысяч шестисот метров летом 1985 года, после того как пассажирский самолет АН-24 столкнулся в воздухе с самолетом военным; пассажирский самолет развалился на части и пассажиры — засекреченным числом не меньше тридцати человек — оказались легко выброшенными в солнечную бездну безоблачного голубого неба. Каждый из падающих намертво вцепился пальцами в то, что попалось под руку — был час прохладительных напитков, и большинство летящих держалось за белые пластмассовые стаканчики, откуда сразу вся до капли выплеснулась минеральная вода. Почти все в ужасе падения погибли еще в воздухе от шока, кое-кто долетел до земли — двадцать минут падения! — полуживым и уже там — в нулевой точке касания — превратился в человекоподобный студень. Уцелела одна Савицкая. Сама она не помнит момента удара, она как бы заснула в ужасе конца и очнулась одна, на луговом склоне, среди раскиданных трупов… Мнения специалистов разделились: одни утверждали, что падающая женщина уцелела благодаря тому, что падала вместе с креслом, держась за ручки и будучи пристегнутой, и, мол, кресло спланировало. Другие — что Савицкая впала в транс левитации и, потеряв в весе, спланировала почти к самой земле и реально упала с высоты не более пяти метров, отделавшись ушибами. Но на самом деле молодая хрупкая печальная маленькая женщина уцелела потому, что была подхвачена фрактальной короной бытия — ее жизнь продлилась в даре давания потому, что в будущем ей было отказано в смерти. А сбывающееся будущее — фатально — ни на йоту не уступает настоящему. Ее жизнь продлевалась как судьба присутствия в даре в силу того, что ей дано было пережить свое падение и побыть падающей женщиной.

Во всяком случае — перейдем к прозе — у правящей четы Горби в то лето появился шанс снискать сентиментальную любовь миллионов россиян — принять уцелевшую женщину в Кремле, плача обнять на глазах телекамер, подарить сибирячке квартиру в Москве, машину — тем более, что она одна-единственная на миллионы — траты пустяшны, а претендентов не будет — тем более, что Савицкая — как сотни тысяч — мать-одиночка и у нее есть мальчик четырех лет, но, увы, на маленькую женщину, о которой написали десятки газет мира и о судьбе которой сообщили телекомпании мира, у двух злых правящих сердец не хватило предчувствий конца. Сталин бы такого не упустил — спасение челюскинцев он превратил в вакханалию сталинской сердечности! О каждом из нас заботится Сталин в Кремле… гласит — справедливо — легендарный плакат кровавого времени: глубокая ночь, вождь пишет у света настольной лампы, он никогда не спит, он всегда на посту… в окне виден рубиновый свет кремлевской звезды.

А что здесь! Выходит, даже упасть с высоты и пять километров и не убиться — мало, чтобы на маленького человека обратили внимание власти… чета злых сердец была обречена. Компенсация Аэрофлота и Госстраха СССР — двух колоссов — выплаченная Савицкой, равнялась 76 рублям… но мимо, мимо! по краю фрактальной короны, вдоль пурпура, льющего из кончиков пальцев встающей из мрака Эос… все лето 1985 года Москву мурыжили дожди, июнь вышел совершенно осенним, музыка равномерного дождя звучит почти все лето, но вот дождь становится мельче, туча начинает разделяться на волнистые облака, светлеть в том месте, в котором… проступает маленький крестик на координатах роковой плоскости Мандельброта — это еще один самолетик, на этот раз «Старшип» компании «Бар Харбор Эйрлайнз», и он тоже падает, кувыркаясь над посадочной полосой маленького аэропорта городка Оберн-Льюистон: взлет, падение, еще один рывок в воздухе, кажется, что сейчас из бетонных плит воспрянут розовые ручки играющего младенца, но нет! будущее отказывает судьбам несчастных в даре продления, самолетик неумолимо превращается в кучу страшного полыхающего хлама; среди восьми погибших — самый обаятельный ребенок восьмидесятых, любимица сразу двух империй: России и Штатов — тринадцатилетняя копия Дины Дурбин — школьница-очаровашка Саманта Смит. Рядом с ней в храме мрака — обгоревшее тело отца Артура. Август неумолим. Жарко как в пекле. Мир замер в тягостных предчувствиях. И что же? 20 сентября невероятное по силе землетрясение уничтожает наполовину бывший Теночтитлан, столицу Мексики — Мехико. Развалины тянутся на расстояние ста перелетов американского орла с белой головой. Кажется, что отчаяние бытия неизбывно, а трагизм бесконечен. И что же? Ровно через десять дней, в самой глубине этого отчаяния, среди сотен тел обнаружены 24 живых новорожденных младенца, в развалинах погребенного роддома… в крови, с переломами маленьких ручек, в ссадинах и синяках, но живехонькие. Они не нуждались пи в пище, ни в воде. Более того, медики объявили, что младенец способен продержаться без еды почти месяц. Он еще не знает страха и чувства опасности, младенец доверяет камням, которые стиснули его в темноте, он привык доверять темноте матки, тьме выступания сущего. И камни торжественной процессией призрачных черных ангелов выносят младенца на свет солнца. Словом, беспомощность неуязвима.

Тем временем будущее отбрасывает тени. И тень предстоящего все мрачней и гуще. И хотя до чернобыльской катастрофы — в апреле 1986 года — осталось еще почти что полгода, кое-где уже можно заметить черные оспины грядущего мрака. Ножка романного циркуля с развалин Мехико переносится в точку отсчета — в Москву, Третий Рим, Метроград, Мавсол… всех имен не назвать, — город полнится слухами о том, что в ночном небе над столицей идут ежедневные воздушные бои нашей авиации с инопланетными летающими тарелками, что одна из тарелок упала на территорию Кремля, что на Арбате в ресторан спокойно вошла трехметровая НЛО-навтка с сосудом в руках и потребовала у официанта минеральной воды… налицо явный страх перед небом. По рукам ходит доклад некоего Жданова: «Правда и ложь об алкоголе» — он не оставляет нации никаких надежд на выживание. Ливанские террористы — чтоб им пусто было — захватывают самолет в Риме, на борту которого любимец русского народа — певец Демис Руссос, которого — ого! — выпускают на свободу заодно с секретаршей. Руссос поет для террористов любимые песни. Любимый спор времени — есть на лбу Горбачева пятно? Потому как на телеке оно явно налицо, а в прессе на лице отсутствует. И вот репетиция катастрофы: край сокрытого выбрасывает фрактальный протуберанец отказа — 26 января на сотни кусков разлетается американский челнок «Челленджер». Разлетается вдребезги на глазах тысяч зрителей, купивших билеты на взлет, на глазах детей, матерей и отцов семи астронавтов; в долю секунды экипаж превращается в пригоршню праха. Среди погибших — одна женщина.

Фрактальный побег темнеет на глазах и сворачивается в точку исхода.

Все, что осталось от семи жертв, — это найденный неделю спустя на берегу мыса Канаверал, на пляже, обугленный осколок человеческой кости длиной в 15 сантиметров. Жар калифорнийской катастрофы аукается в Москве небывалыми холодами января — впервые за долгие годы термометр показывает минус сорок градусов по Цельсию. Над Красной площадью поднимается аэростат с красным флажком под сизым брюхом, Схваченный лучами прожекторов, он кажется безобразной жабой самых гадких предчувствий, вдруг в разгар снегов, начинают грохотать грозы. Вот так штука! Газеты рвут из рук киоскера с темной яростью в затравленных глазах, что там ужасно новенького? Аятолла Хомейни объявляет, что женщины должны воевать за ислам, задача научить их стрелять, не снимая чадры. Рейган успокаивает общественное мнение словами о том, что современная ядерная война с Россией будет длиться всего и ровно 1 час 23 минуты 48 секунд.

Если условно принять время существования нашей планеты за шесть месяцев, то — скажем — какой срок будет отведен на этом календаре человеку? Вопрос далеко на праздный, вопрос фрактальный… при такой плотности временного сжатия один день будет равен двенадцати с половиной миллионам лет, а час — 525 тысячам лет. Примем на веру теорию эволюции, тем более, что ничем другим пока не располагаем. Итак, 1 января: образование Земли. Вся зима отдана переливам магмы, огням вулканов, цвету Марса, только в самом конце марта в горячих морях появляются первые бактерии. До Первых микроорганизмов, до простейших аммонитов и хвощей проходит практически весь год, кончается весна, минует лето, проносится осень — земля дремлет в абсолютной тишине пустынных морей, в цветении жирных мясистых цветов неизвестного цвета, живым звуком можно считать, пожалуй, только трескучий полет исполинских стрекоз. Страсти безмолвствуют, юный мир грезит в наготе легких желаний, тени не угрожают. Первый рык раздается только лишь в последний месяц вселенского года — 12 декабря, время рассвета динозавров. Заметим про себя — человек нигде еще даже не мерещится, царствует хомо тираннозавр реке — многоэтажное чудище на птичьих ногах. Шлепая хвостом, куриными прыжками, прижимая к груди крохотные зеленые ручки часовщика, он вяло и бесстрастно догоняет очередную полусонную жертву, которую убивает в состоянии полнейшей апатии и скуки. Только выдрав из убитой туши глаз величиной с булыжник, тираннозавр, в состоянии короткого оживления чувств, вертит мясо перед мордой зелеными лапками. Уже к рождеству — к 26 декабря — горные цепи динозавров неумолимо вымирают… Грянул последний день года —31 декабря — но бог мой — человека все еще нет! Проходит ночь, утро, кончается зимний короткий день и, уф! — слава Богу — в 17 часов 30 минут глаз вседержителя наконец различает в африканских саваннах низкорослую полуобезьянку самку Люси с тяжелой челюстью. Она держит в руке? в леще? палку Дарвина. Но проходит еще целая вечность — почти семь часов! Большая стрелка часов вот-вот упрется в финальную цифру, прежде чем мы успеем заметить в долине Нила первые великие пирамиды. На часах 23 часа 59 минут 45 секунд! До финиша осталось всего пять секунд… успокойтесь, 23 часа 59 минут 46 секунд — возникновение христианства. 48 секунд — конец средних веков. 49 секунд — Новое время. Полночь! Человек шагнул на Луну… Вот именно такое сжатие наличествует в короне фрактальных побегов Бенуа Мандельброта. Лишь в столь плотной игре фракталов и диффузий материи мир стиснут до состояния вербальной внятности бытия вблизи сокрытого.

Если история способна обнаружить свой сверхсмысл только при столь титаническом сжатии, то какой прок в том, что происходит на других исторических скоростях?.. В мае комета Галлея уносится в иные бездны, но шлейф бед надежно пеленает орущего земного младенца в чернильный кокон: в столице резко выросло число безумцев, сумасшедшие типы заполонили метро, даже у мавзолея была замечена психушная атака — некто по имени Лева Неживой, вытащив из-за пазухи арматурный прут, успевает дотянуться тем прутом и отбить кончик мраморного носа у бюста Сталина на могиле у Кремлевской стены. Нос был восстановлен в течение недели — у власти уже нет прежней хватки. Но герой психушек 1986 года не Сталин, и даже не Ленин, а кругленький Горби; психиатры фиксируют массовую идентификацию больных с генеральным секретарем партии. А у панков в моду входит то самое загадочное пятно а ля Горбачев: голова выбривается до самого затылка и на лоб наклеивается, или рисуется от руки, пятно ядовитого колера — точная копия оригинала. Время между тем набирает обороты волчка. Рост психических заболеваний сменяется ростом самоубийств; только в один летний месяц гибнет около трехсот человек — 60 из них сводят счеты с жизнью через повешение, а двести человек числятся «упавшими с высоты по неосторожности», хотя, конечно, в роковое число входит несколько растяп, любителей пить пивко, усадив зад на каёмку балкончика на каком-то…дцатом этаже, стоит только закинуть голову, выжимая последний блаженный глоток, — и ку-ку… Как всегда, не разбиваются невинные — трехлетняя Анечка Д. падает с девятого этажа на асфальтированную дорожку перед подъездом дома по улице Зорге, пролетает не меньше тридцати метров и… и не получает ничего, кроме легких ссадин и коробки конфет, которую ей дарят в больнице потрясенные врачи после рентгена, который не показал никаких переломов — остается только смазать ручки зеленкой. Но чуда мало, время уже яростным волчком вертится на месте, не делая тем не менее ни шага в будущее и не являя никакого смысла; так тщетен бег Ахилла по Троянской равнине, так расходятся круги от тонущего на Новороссийском рейде советского Титаника «Адмирал Нахимов» — трагедия лайнера столь же трагична, как и абсурдна, столь же отчаянна и бессмысленна, как разлет костей челнока «Челленджер» над пляжами Флориды, как первомайская демонстрация Чернобыля по радиоактивным улицам и площадям… на что похоже безобразие года бумажного тигра — 1986? Пожалуй, больше всего на разочарование от вида открытой Венеры — голубая звезда рассвета явилась человеку как отвратительная мертвая каша застывшей лавы. Ни одной, даже самой мало-мальской голубой лужицы, — сплошные зевки я гримасы камня. Если бы не колоссальный сосок горы Максвелла, чувству человека не удалось бы даже вздрогнуть, 80 процентов поверхности утренней звезды занимает вулканическая дрянь, потоки каменной блевотины кажутся бесконечными — но над планетой стоит марсианская тишина. Все эти плевки огня, гейзеры пламени и потоки — в прошлом, печи ада потухли, грешники сожжены дотла, все содержимое адского желудка вывернулось наизнанку, застыло и окаменело. Сатана любуется Очередным поражением Вседержителя, покачиваясь на двух ножках венского стула, поставленного на гребне Магелло. Перед ним — бескрайняя равнина молчания, ровная, как стол. На заднем плане возвышаются два мертвых вулкана — Сиф и Гула — отрезанные груди богини.

Что можно противопоставить этому уродству если не летом, то хотя бы осенью того же 86-го? Известия о том, что цензура, кажется, отменена? Милую улыбку Джейн Эйр на телеэкране в исполнении Зилы Кларк? Любовь любой Золушки и любого принца голубых кровей всегда волновала сентиментальных россиян, склонных к людоедству и покаянию… откуда прибывает эта каменная пустыня отвращения, увенчанная грудями мертвых богинь? где начинается и где кончается край отчаяния, пустыня без единого глотка милосердия? С чучелом римской волчицы на плечах бредет наш человек по бесконечной корочке струпьев на подсыхающей ране мертвого Христа. Страшен удар римского легионера. Острие копья вошло в бедро на половину длины, так что истекла кровь и вода. Но копье выдернуто, но кровь давно засохла, а вода журчит и струится глазком фрактальной короны, это зрак исполнения желаний, это еще одна глубота испытания счастьем.

Но стоп!

На наших глазах тот влажный источник угоды высыхает, сжимаясь до червоточины револьверного дула в алой пещере женского рта. Может быть, здесь и сейчас история обнаружит свой высший смысл помимо прикладного?.. Этот рот, эти губы, это лицо воспеты на сотнях рисунков и полотнах Пабло Пикассо. Эта рука, этот палец на спусковом крючке, этот револьвер дамских размеров принадлежат самоубийце — Жаклин Пикассо, она еще жива, за окном теплый октябрь. Год самоубийц — 1986-й — никак не кончается, Жаклин отправила прислугу и осталась одна, солнечный день гонит слабый ветер со стороны Средиземного моря, рябит воду в бассейне, раскачивает край плотной шторы, Жаклин только что позвонила в Мадрид, в Прадо, сказав удивленному звонком директору удивительную фразу, смысл которой он поймет на следующий день: если со мной что-то случится, я бы хотела, чтобы картины остались у вас… речь о полотнах Пикассо, которые Жаклин унаследовала от мужа, пестрого парня, клоуна над кровью. Завтра о ее гибели узнает весь мир — редкий вид самоубийства! счеты с жизнью сводит самая богатая женщина Европы! наследство Пикассо оценивается в 1 миллиард 286 миллионов 935 тысяч долларов! Но восклицания ровным счетом ничего не значат — сущее снова и снова раскрывается через бытие в даре давания желаний, пытая бытие абсолютом свободы от жизни, когда человек один на один остается с ужасом собственной экзистенции, от которого уже не заслониться хлопотами быта… ствол пистолета касается неба и гортань рефлекторно сокращается в позыве рвоты. Муза Пабло нажимает на курок револьвера, любители Пикассо хорошо ее помнят по серии женских портретов позднего периода: скуластое лицо стрекозы, тяжелые испанские веки, крупные устрицы губ, сравнимые с красотой морских раковин. В ее жизни может случиться все, что можно купить за деньги, но этого, конечно, совершенно не хватает на жизнь. Исполнение желаний первым делом лишает человека всяких надежд и прибивает его судьбу к берегам отчаяния — калибр пистолета настолько велик, что выстрелом разносит всю голову женщины. Снова повторяется тема мозгов — скульптурные ошметки шлепают на столик, выложенный фигурным мрамором, на зеркало с рамой из расписанного кобальтом дельфтского фаянса, брызгают каплями кофе, угодив в чашечку из мейсенского фарфора с разноцветными шинуазри. Аплодисменты. Это хлопает дьявол с венского стула на гребне Магелло с видом на отрезанные груди Венеры; он любуется глазом музы, плавающим в чашечке с холодным кофе: валеры кофейного с алым исключительно интенсивны.

Что еще мерещится во фрактальной полынье желаний? Над фиолетовой кромкой адского кофе можно различить танцующую фигурку Фреда Астора; в черном фраке с белой розой в петлице, в блестящем цилиндре он танцует на фарфоровой белой стенке китайской чашки. Что ж, значит, он тоже умер… в тени отлетающей кометы Галлея, на 88-м году жизни, баловень судьбы, любимец Голливуда. Падает в кофе цилиндр, слетает в кофе одежда, летят туда же перчатки, запонки, манишка, пластроны, белая чайная роза, остались только золотые ноги в лаковых штиблетах, и они танцуют, танцуют… Еще один аплодисмент Сатаны с гребня Магелло. Только а канун рождества, в самом эпицентре уродств безобразного года липучек велькро истории, которая цепляется за человеческий смысл самое себя, удалось противопоставить некрасивости низкого сразу 200 поз роскоши Ив Сен Лорана! И где? В самой столице империи зла, в дымке печального снежного Гадеса, на семи вьюжных холмах третьего Рима, в колкой пурге рождественских морозцев. Меню от кутюр впечатляет глубиной фрактального вызова. Здесь на границе фрактальной короны начинает разом проявляться неустойчивость края любой точки на контуре Великой Восьмерки Бенуа Мандельброта. Край отмечен особенно причудливыми траекториями. Муар творения, бесконечная регрессия форм поражает своей балетностью, сложностью и необычайной красотой: панбархатная вишневая куртка с аппликациями из серебряных пластин в виде расколотого венецианского зеркала; пиджак «Жан Кокто» из розового атласа с вышитыми словами из поэмы метра «Барабанный бой»: Solei moi, se suis noir de danse. Угрюмая египетская камея из кораллового бисера; небрежное пальто из золотой парчи, отороченное мехом черной норки, мрачное поле которой играет серебристой поземкой; классически вульгарное боа из перьев райской птицы вокруг горла манекена; костюм из шелкового поплина цвета ржавчины; свитер из наглого апельсинового джерси, жесты из гальванической позолоченной меди, яйцевидные манекены в брючках цвета зеленого яда, муслин, креп-жоржет, замша и прочий жатый бархат…

200 поз роскоши расставлены на исполинском подиуме восьмидесятых годов, где в полном историческом беспорядке мы видим: столик из орехового капа, головку медного брандспойта от пожарного крана из красной меди, тут же окаменевшее яйцо динозавра, тут же развалины отеля «Англетер», снесенного в Питере против шерсти общественного мнения; тут же живая легендарная акула катран — в аквариуме, — из печени которой легендарный Гачичеладзе добывает легендарный «катрекс», способный капсулировать раковую опухоль, останавливать рост метастаз; тут же восковая персона великого Вячеслава Михайловича Молотова 97 лет и Раджа Капура, души которых в ту самую пору унесли ангелы смерти; тут же восковая группа — арест Юрия Чурбанова; рядом муляж сиамского близнеца с живой головой поэта Межирова и мертвой головой задав-ленного поэтом и брошенного на обочине актера Гребенщикова — навеки вместе; тут же — у ног туфелек Маргарет Тэтчер голубоватый шар планеты Плутон, покрытой атмосферными облаками в честь «железной леди»; тут же — торт, испеченный для президента Рейгана во время его визита в империю зла, в виде часовни Троице-Сергиевой лавры из шоколада с вафельным крестом — торт имел большой успех на званом обеде; и наконец, гвоздь времени — на малахитовом столике французский презерватив начала XIX века из овечьей кишки длиной около 20 сантиметров. На тыльной стороне презерватива — изящный шелковый рант, коим нужно прикреплять овечью кишку к телу. Вот и все, что может предложить история памяти Эрона. Начинаясь, как парад красоты, патетически возражая мозговой параше безобразия мира, фрактальная корона мира Ив Сен Лорана впадает в версионный абсурд и карикатуру.

Чем можно спастись от шутих бытия перед краем спасения?

Только голосом Луны; пением на трапеции в воздухе ночи, круглолицым человечком в гриме из бело-розовой пудры с исполинским траурным глазом. Как чист и щемящ его голос, он льется из груди, словно лунная дорожка на гладкой поверхности моря. По ней легкими, невесомыми прыжками мчит в даль бог бега, романное божество, обутое в черепахи Зенона… беги, Эрон, не оглядывайся на кипящий серой Содом, ты остолбенеешь не от ужаса, а от горького смеха.

Впрочем, смех уже реет в поднебесье, на каждый абсурд найдется абсурдный охотник. Пользуясь тем, что Слово все еще низвергается в чашу романа, перо воровски торопится очертить последние финальные контуры абсурдного времечка карикатур на подлинность, вместе с пером спешит и рука романиста и легким натиском точки, схваченной кончиком шариковой ручки, набрасывает силуэты, профили, тени, принимается чертить облака и — бац! — цепляется за ворсинку на гладкой бумаге. Что это? Неужели опять самолет? Стоит только поднять глаза над страницей бумаги, над краем кремлевской стены — вот он — маленький яркий наглый спортивный легкомоторный самолетик «Сесна» с голубой полосой на борту, в котором так же нагло и ярко краснеет мотоциклетный шлем на голове Матиаса Руста. Ему всего 19 лет. Пять часов назад он легко стартовал с аэродрома Мальми, день выдался что надо! безмятежно перелетел Финский залив, играючи пересек воздушную границу Союза Советских Социалистических Республик и устремился в самое чрево красного гиганта, намалеванного дурной розовой краской на всех политических картах мира. Рация была отключена, на голову надет мотоциклетный шлем на случай обстрела. Ориентируясь по обычной карте туриста, легкокрылый юноша устремился к Москве под смех Немезиды. Она первой из богинь поняла, что этот легкомысленный крестик в небесах поставит крест на судьбе ракетно-ядерного колосса. божественный смех оказался сильнее силы. Несколько раз летающую стрекозу облетали сверхзвуковые перехватчики с красными звездами, но Матиас не сворачивал. После четырех часов лета над бесконечной русской степью пилот наконец-то увидел один- единственный город колоссальных размеров с голубым — в тон самолетной полоске — зигзагом реки посередине. Сомнений не оставалось — Москва! А вот и Кремль с высоты птичьего полета. Золотые шлемы православных соборов. Резиденция русского мишки Горби. Красные детские флажки, натыканные то здесь, то там по макушкам кирпично-багрового торта. А вот и известная веем Красная площадь, вся в карапузиках вокруг черной Каабы — советской святыни с мумией пророка! Но пора, пора зачеркивать — голубым по красному — державу, и ровно в 18 часов 45 минут Руст умело совершает посадку на краю Красной площади, там, где она плавно сходит к набережной. Целых полчаса он раздавал автографы счастливым москвичам, фотографировался с девушками на фоне фюзеляжа «Сесны-172 П», говорил туристу, случайному немцу Гюнтеру Райхелю, что полет совершил шутки ради, а уже летели звезды с маршальских погон, уже цепляли холодные пальцы лидера тугие поросячьи ухи министров, уже стеной града набегали аресты, лишение званий, наград, кресел и членства в правящей партии… уже летела к Матиасу — пересмешнику щеглу щеголю щенку легкая паническая белая «Волга» с кислыми малыми. Никто еще не понимал, что на тело красной державы возлагается крест из белых гвоздик и красных тюльпанов. Что ждет нас и что ждет Матиаса? Матиаса — полупустая Лефортовская тюрьма с ковровыми дорожками в тюремных коридорах с камерами, где дверь обита уютным дерматином. Ждет диетическое меню, услужливость надзирателей и поваров — первым запрещено тыкать, вторые обязаны перебирать лапками крупу перед тем, как варить кашку для зеков; ждут — тишина, прогулки, библиотека, где найдутся книги и на немецком, наконец, — пирожные с цукатами, которые будет выпекать лично для Руста сама жена германского посла… а нас? Нас караулит год тысячелетия крещения Руси — 1988; год великого противостояния Марса; реабилитация двух бесов-товарищей Рыкова и Бухарина; караулит — мягкая зима и жаркая осень, визит группы «Юрай Хип» с опозданием на двадцать лет от первой любви; стерегут пожилые армянки, живьем брошенные в костер на вокзальной площади Сумгаита; старт «Фобоса»… что еще?., в июле, после обильных дождей и неистовой, как умерший Дали, далинианской песчаной бури, с правого плеча Большого египетского сфинкса падают два обломка весом в 200 и 300 килограммов. Сфинкс на миг просыпается от вечности и видит закат хиппи на самом краю света, на краю Канарского архипелага в Атлантике; фараон видит последние костры волосатых мужчин, пещеры, почти лунный ландшафт Канаров. Их осталось всего три тысячи, тех, кто когда-то ошеломил мир пропагандой любви, цветов и ЛСД, Пена великой волны, которая поседела, кончилась пшиком, дымком марихуаны, голизной вялых сисек и сединой бритых голов. Хиппи, ау!

Фрактальный побег бытия постепенно темнеет и сворачивается в исходную точку.

Глубь нуля

Самый впечатляющий опыт изучения глубин точки, изучения бездонного бессмертия памяти случился как раз в том финальном романном 1988 году. Сенсационный опыт Жана Бенвенисту в журнале «Нейчур» назывался так: «Дегрануляция человеческих базофилов, вызванная сильно разбавленной сывороткой против иммуноглобулина Е.» Сильно разбавленной — не то слово! Судите сами: постепенно разбавляя исходный объем сыворотки, Бенвенисту довел степень ее разбавленности до кошмарной величины в — 10120!!! По идее, после такого разбавления водой от той сыворотки не должно остаться и следа — представьте себе каплю яда, размешанную в воде сразу всех пяти океанов планеты. И что же? Введенные в раствор базофилы реагировали на след от следа тех следов от той разбавленной когда-то капли! для них весь земной океан был сплошной отравой: яд не исчезал, не растворялся… следовательно, память материи неистребима, следовательно, все и вся будет запомнено.

Что же такое есть сам человек, если не подобная капля яда в океанском расплаве фрактальной короны, если не составная фрактального сущего? Вопрос задан. Удастся ли услышать ответ?

Если край выступания сущего — это уста полагания, то край отступа бытия — сгиб со-бытия — есть слух вслушивающегося. Только чутко вслушиваясь в абсолютное молчание сокрытого, только насторожив слух, можно дать вещи собой сказать о себе, можно услышать, как с ландшафта незримого сдувается в сторону человека фонетическая мантия вещности. Повторим и напомним — человек зарождается именно как розовое нежное ушко в глубине материнского лона; прилепившись к краю ночных уст, зародыш, свернутый ушком, вслушивается в зеницу мысли, в то, что есть свет. Вслушивается и растет. Ухо слышит только потому, что само не может произвести ни одного звука, ни единого слова. Первым собственным звуком — плача — слух вступает в мир ртом ребенка. Вся жизнь отныне есть возвращение того озвученного молчания, что было услышано в утробе. Если сущее абсолютно, то бытие священно-вульгарно. Если на краю бытия чувство различает самоубийственный выстрел героя в себя, да так, что красным крапом обрызганы стены, если подиум времени украшает французское чудо из овечьей кишки, то в сущем — во всей своей бездонности — свернута и отражена сама идея отказа от продлевания дара. Таков закон фрактальной симметрии. Так и сейчас, пока перу дано прикасаться к бумаге, пока буквы машинки впиваются в лист — там, в глубине сокрытого, спрятана судьба ежеминутного простирания, и она все время колеблется вокруг одной единственной сверхдилеммы: отвернуться от бытия и тем самым отказать всему существовать или продолжать длиться, делиться трагизмом дара существовать в окружении Ничто. Черта конца света рассекает надвое любую из набегающих секунд, страшный суд стоит не в конце времени, а — в самом начале начал, суд это именно то, с чего началось и чем кормится бытие. Оно есть пока подсудно. Черта итога вибрирует — не словом, но звуком мысли — в каждой порции жизни и потому помысленное Можно услышать как Слово. Мир колеблется. Он гаснет и снова, и снова вспыхивает в приливе стробоскопических вспышек гнева и желания. Словом, мир мерцает.

Пользуясь тем, что звук все еще низвергается в чашу романа, мы пытаемся почерком слышать оклики сущего. И так, настаивая на своем перед откосом отчаяния, не прячась, на ветру фонетической мантии, что слетает с ландшафта незримого, мы слышим следующее позволение отклика: — отдельный человек это отдельно взятая капля фрактальной короны, микроскопический всплеск на текучей семантике того, что можно увидеть как поверхность Великой Восьмерки Бенуа Мандельброта… всплеск, бульк и ничего больше. Но и не меньше. Он образуется от падения слова на край фрактальной короны, порождая звук проявления судьбы, звук голоса, звук отклика, звук человеческого предъявления себя яви открытого, звук определенной высоты и сонорной окраски. Это сродни тому, как от падения шарика разбрызгиваются капли в стробоскопических опытах Гарольда Эджертона… в пределах нескольких сотых долей секунды моментальные фотографии Эджертона фиксируют профили поведения той или иной капли. Над миской с жидкостью помещалось часовое стекло с шариком — так Эджертоном пародировался Господь в час создания мира — стеклышко укреплялось на горизонтальном стержне с пружинкой. Задача — отбросить пластинку вбок в тот самый момент, когда включается ток… в общем, так достигалась синхронность падения шарика в жидкость с работой фотоаппарата.

Всплески никогда не повторяли друг друга.

Так, если в воду падал гладкий шарик из камня диаметром около трех сантиметров, то всплеск — а значит и звук, а значит и предъявление судьбы — получался очень слабым. Сфероид натягивал на себя воду, как жидкий чехол, и гасил колебания воды. Шарик меньшего диаметра, но с шероховатой цепляющей поверхностью производил совершенно иной эффект. Фазы и пассы такой вот, сонорной, судьбы изумляли разнообразием реакции: почувствовав первое прикосновение, жидкость стремилась сначала уйти от шарика, образуя вокруг падающего тела корзиночный всплеск в виде зубцов водной короны. Еще один миг — зубцы короны сливаются между собой, она утолщается, и неожиданно из глубины вырывается с поразительной скоростью изящная струйка… Наверное, таким вот было звучание судьбы Платона, идеализм которого был так устойчив. А вот если перед падением в бездну рождения тот же сонорный шарик достигал большей высоты звучания, то вместо струйки на поверхности воды стенки кратера смыкались в пузырек изумительной красоты — это и о твоей сонорной судьбе, бессонный читатель! — блеснув радужной круглотой, пузырек трагично и музыкально лопался… наверное, таким трагично-прекрасным было звучание божественной капли Анаксимандра: откуда вещи берут свое происхождение, туда они и должны сойти по мере необходимости…

Это только два примера причуд падения из тысячи капельных профилей. У каждой причуды своя жизнь.

Сонорный шарик мало похож на металлические градины из опытов Эджертона. Сонорный шарик — это акустическая сфера, которой окликается человек перед лицом сущего. Он ни гладок и ни шероховат, ни тяжел и ни легок. Он феноменален. Он одновременно лабиринт звучаний и резонансов и в то же время схвачен молчанием; капля, очерченная линией горизонта! Звук рождается только вместе с согласным всплеском фрактальной короны: гул пчел, пустота пещеры, звуки бегущей по склону воды, щелк поющей птицы или звук неизвестного звука — все это звучание отклика в ответ на страстный призыв быть. Этот отклик погружается в плоть бытия, как живчик в материнскую протоплазму, как слово в семантическую тавтологическую мантию смысла. Так проясняется звуковой помысел рождения, проясняется до ясности ответа; его суть в том, чтобы, очерчивая линией жизни, озвучивать красноречивое, дающее молчание сущего. В плеске касания — косточка дара, обрастает звучащим древом смысла, как зародыш обрастает плотью, в звуке дара имя обрастает судьбой, судьбой ответа. Высказывание — как звучание — связано с сущностью вещей, их тоном, и оно позволяет человеку — по тону — увидеть и оценить эту сущность. Словом, в падениях зерен на сонорную пашню, молчание сущего судящим звуком свыше высвечивает событие — акустику человека — из сонма беззвучных бессудных вещей, которые потому нельзя расслышать, то есть понять, что они неподсудны. Всплески, струйки, воздушные ямки, воздушные столбики, пузырьки, короны и корзины фрактальной фонетической мантии отвечают на безмолвный бесстрастный безгласный безличный град сущего страстным рыдающим звуком многомиллиардного хора существ или вещей, ибо они творят морально окрашенный резонанс, оценивая по достоинству то или иное творящее слово и, приговаривая звук ли, вещь ли, сущее ли, Бога ли; чашу с водой, зерно, щелк птицы, судьбу к уплате и пени за свою несправедливость сообразно порядку времени. Но суд этот нам не слышен.

…Итак, кто ты, человек? Ты — голосящий ответ на падение сонорного шарика. Всплеск и ничего больше. Но и не меньше… В человеке, таким образом, слишком много божественного смысла и мало собственного. Бог играет с самим собой в мировую капель, и видно — захвачен игрой. А во времени он не нуждается. Временем оплачивается бытие. Это пеня за длительность отвечания и только. В сущем нет никакого человеческого смысла. Во мраке света и тишине звука оно говорит лишь само с собою.