Errare humanum est

Дачники

Долго будет помнить Николай Николаевич Гурмаев это знойное лето одна тысяча девятьсот… впрочем, не важно какого года.

Неприятности начались уже с ранней весны, когда жена поехала на подмосковную дачу раскрыть розы.

Вернулась она на взводе.

— Что случилось, Галюша? — спросил обеспокоенный Гурмаев.

— У всех дачи, как дачи, — утирая слезы, всхлипывала Галина Еремеевна, — а у нас черт знает что!

— Да скажи, ради бога, что произошло?

А дело было вот в чем: уже давно, несколько лет назад, начал гнить пол на крыльце и к нынешней весне прогнил окончательно. Галина Еремеевна, войдя на крыльцо, провалилась и довольно больно ушиблась.

Дача эта простояла без ремонта уже пятнадцать лет. В первые поры Николаю Николаевичу было вообще не до нее. Он был еще сравнительно молод, только что защитил докторскую, и устройство дачи его нисколько не волновало. Он даже не хотел брать участок.

Галина Еремеевна сама занималась покупкой материалов, рабочими, сама выбирала место для фундамента. Она спорила, горячилась, ездила на какие-то консультации и даже читала учебник строительного техникума. По прочтении оного у нее сложились собственные незыблемые представления о фундаментах, опалубках, отсыпке (как оказалось, весьма сомнительные), но спорить с ней было трудно, и рабочие рыли там и так, как ей казалось нужным и правильным. Нужно же ей было то, чтобы дом их и расположением, и видом не был похож на соседние дома. Потому и получилось, что у всех дома стояли в глубине, а у Гурмаевых у самого забора, у всех дома были одноэтажные, но с большими удобными верандами, у Гурмаевых же дом вылез в полтора этажа, без веранд и на очень низком фундаменте. Во время строительства землю из-под фундамента везде разносили по участку. Гурмаева же решила, что сыпать глину на хорошую землю смешно и глупо, и велела валить ее внутрь фундамента, под дом, — так, казалось ей, будет теплее. В результате у всех соседей в домах было сухо, так как подпол хорошо продувался, у Гурмаевых же дом просыхал только к середине лета.

Но, несмотря ни на что, Галина Еремеевна дачу любила, гордилась ею, и, когда летом с хорошей погодой вся семья перебиралась за город, она трудилась на участке и по дому неустанно и несла нелегкий крест подмосковной дачной жизни с улыбкой Марфы Великомученицы.

Вот почему, когда встал вопрос о капитальном ремонте дачи и Гурмаев, испугавшись беспокойства, заикнулся о том, чтобы дачу продать, Галина Еремеевна не только отвергла эту идею, но и представила мужу целый список дополнительных улучшений. В соответствии с этим списком, помимо основных работ, надлежало: оборудовать погреб, где можно было бы хранить клубни георгинов, переложить печь наподобие камина и в довершение всего вырыть индивидуальный колодец: вода, которой пользовались все, пахла, казалось Галине Еремеевне, лягушками.

Не знаю уж почему, но труднее всего Гурмаеву достался колодец.

После долгих поисков и телефонных звонков на заводе железобетонных изделий где-то под Загорском нашелся человек, который согласился отпустить нужное количество бетонных колец. Нелегко далась и подвозка их к даче. Гурмаеву пришлось целый день проторчать возле заводских ворот в ожидании левака. Наконец, уже к вечеру, его окликнули.

— Куда повезем? — поинтересовался шофер.

Гурмаев ответил.

— Ну вот что, папаша, — по-деловому объяснил Гурмаеву шофер. — Четыре красненьких — и дело в ажуре. Для ровного счета пять.

— Пять чего? — не понял Гурмаев.

— Эх, счастливый вы, папаша, человек, — вздохнул шофер. — Вы кем же будете?

— Я Гурмаев, — представился Николай Николаевич, — ортопед. А вы?

— А я Степа, — скромно отрекомендовался шофер.

Через полчаса профессор уже трясся в разогретой

Степкиной кабине и, оглядываясь назад, видел, как шедший сзади автокран приветливо кивает ему стрелой.

— У вас что же, и расценки существуют? — выспрашивал он у Степки.

— А как же? Сами-то, небось, тоже берете? Сколько, если не секрет?

— Рубль пятьдесят за прием.

— Не густо, — посочувствовал, Степка. — Это что ж, по госпрейскуранту?

— Конечно.

— Ну а если без государства, с полным сервисом? Тоже рубль пятьдесят?

— Ну зачем же? — пожал плечами Гурмаев. — Тут зависит от характера услуги, от положения человека, от его достатка: Да мало ли от чего. И в любом случае содержимое конвертика определяет сам пациент.

— Вон оно как, — мечтательно протянул Степа. — Поглядел на ногу и пожалуйста вам — хрустящий конвертик. Нет, нам так нельзя. Культуры не хватает, — сокрушенно вздохнул он. — Ой как не хватает! Да и грубость, конечно, заедает. Нанюхаешься бензину за день, естественно, никакого уважения к человеку уже не имеешь. Эх, как бы я уважал людей на вашем, товарищ профессор, месте! Я ведь как понимаю жизнь: во всем должна быть взаимность. У нас вот в продмаге табличку повесили: мол, будьте взаимно вежливы. Ну а если эта самая Любка на двести граммов ветчины сто пятьдесят валит чистого сала? Да еще грудью норовит на весы прилечь — что бы вот вы сделали в подобном случае?

— Я? Я бы потребовал жалобную книгу, ну и написал бы туда какие-нибудь нехорошие слова.

— Правильно, очень правильно говорите! Только ведь завтра она приведет в магазин своего хахаля, и он под вашей записью напишет свою: прошу, мол, занести продавщице Любови Тихоновне Красавиной благодарность, так как она меня очень хорошо обслужила, и вся очередь была довольна ее обходительным обращением.

— Да… — задумчиво протянул профессор, проникая в сложный механизм жизни.

— То-то и оно! Поэтому я и не пишу в книгу: времени у меня для этого нет. А говорю я ей, стерве, какая она есть при этом б… Недавно имел неприятность на пятнадцать суток через эту самую несдержанность. А вы говорите — конверт! Разве ей через конверт культуру донесешь? Ее паровым молотом толочь надо. Я правильно говорю?

— Да… — удивлялся профессор, еще глубже проникая в тайный смысл быта.

— Понятно, — рассуждал уже о чем-то своем Степан, — образование, оно тоже играет… Ну а как, если все образованными станут? Что тогда? А?

— Всеобщее высшее — это в перспективе, — заметил Гурмаев.

— И не дай бог! Я для советской власти тут вижу одни неприятности, — государственно заметил Степан.

— Это как же так? — заинтересовался Гурмаев.

— Очень просто!..

Видно было, что Степан думал об. этом сложном вопросе неоднократно.

— …Возьмите, к примеру, меня. Жена все уши прожужжала: иди да иди в техникум, не хочу с шофером жить. Я ей резон сую: мол, дура, после техникума где я тебе двести пятьдесят в месяц возьму? А она: от тебя, говорит, бензином в постели разит. Вот ведь она что говорит!

— Да… — в который уже раз протянул Гурмаев, дивясь неожиданному повороту разговора. Но эти его мысли были прерваны громким возгласом Степана:

— Здесь, что ли?

— Здесь! — отвечал Гурмаев, увидев перед собой знакомую улицу и дом.

— Тогда открывай ворота…

Еще сложнее было с рабочими. Гурмаев ждал их в четверг, как условились, и специально из-за этого остался на даче. Но рабочие в тот день не пришли, а объявились лишь в субботу. На вопрос Гурмаева, отчего же они не пришли в четверг, коротко ответили: поправляли здоровье. У одного из мастеров сильно косил глаз.

К делу они приступили без промедления, что очень понравилось Гурмаеву. Так что к обеду одно кольцо полностью ушло в землю, и уже накатили второе, когда Галина Еремеевна пришла звать к обеду.

— На второе будет рис с бараниной, — сообщила она, разливая огненный борщ.

Однако к пище мастера не проявили никакого энтузиазма.

— Хозяин, — обратился к Гурмаеву тот, у которого косил глаз, — а надо бы того… спрыснуть. А то вода тухнуть будет.

— Отчего же она будет тухнуть? — удивился Гурмаев. — У других не тухнет…

— У других не тухнет, а у тебя будет.

— Но… позвольте, — сопротивлялся Гурмаев, чувствуя жгучую обиду, — свойства земли, они как будто бы…

— Это уж как хотите, свойства или не свойства, — сморкаясь в палец, прервал его тот, у которого один глаз косил, — только уж это как есть…

— Обычай такой, — поддакнул другой мастер, тот, у которого оба глаза смотрели прямо.

— Да я бы и рад, да ведь нет. Сам-то я не пью…

— А мы что ж? Мы разве пьем? — обиделись мастера. — Да нам на алкоголь начхать. Только нельзя! — суеверно заметил тот, который смотрел прямо.

— Галюша, — тихо позвал Гурмаев, — у нас где-то спирт для компрессов был, ты бы посмотрела…

Первая рюмка была выпита за хозяйку дома и за замечательный борщ, который, как высказался один из мастеров, «до самого пупка прожигает». Вторую хотели поднять за хозяина, но Гурмаев уперся и сказал, что так нельзя, что надо прежде выпить за главное, то есть за колодец.

— Пусть вода в нем будет чиста, как слеза младенца, — пожелал косой мастер.

Гурмаев, растроганный, попросил налить и ему.

— Пусть он будет глубоким и свежим, — сказал он.

Мастера дружно крякнули и достали из сумы бутылку портвейна «Кавказ».

Когда Гурмаев уснул после выпитого, странные видения роились в его голове. Чудилось Николаю Николаевичу, будто лежит он на террасе загородного дома в шерстяной расшитой душегрейке и наслаждается благолепием природы. Прожужжал шмель, залетела бабочка, потолклась перед носом профессора и запорхала дальше. Куда летишь, пеструшка? Сон дивный, сон чудный. Гурмаеву не хотелось отрывать взгляда от прихотливого полета божьей твари, он чуть скосил глаза и узрел нечто такое, что даже во сне показалось ему странным. Бабочка, только что порхавшая над головой, долетела до порога и опустилась на грудь человека, до странности похожего на Сидора Ширинкина. Рука Сидора в каком-то замедленном ритме описала дугу и вдруг сграбастала бабочку. Хрустнули пальцы — и акварельные крылья бабочки превратились в пыль. Сердце Гурмаева сжалось.

— Что же ты делаешь, басурман? — запротестовал он. — Живую природу губишь…

— Так ведь она, стервь, всю капусту изгадит, — сурово сказал человек с обликом Сидора.

— Ширинкин, ты? — воскликнул профессор.

Но человек, так похожий на мозолиста, сделал предостерегающий жест рукой.

— Как ты сюда попал, Сидор? — невольно переходя на шепот, спросил Гурмаев.

— Поговорить надо…

— О чем же, Сидор?

— О Дубровском…

Тут с человеком, похожим на Ширинкина, произошло что-то странное. Он заволновался, замахал руками, в его глазах мелькнул испуг, и, уткнувшись носом в душегрейку профессора, он глухо зарыдал.

— Что ты. Сидор, что, голубчик, — гладил его Гурмаев по голове. — Разве беда какая?

— Беда, ой, беда, — запричитал Ширинкин.

— С кем же беда. Сидор?

— С Дубровским…

— Ты какого, Сидор, Дубровского имеешь в виду? Того толстого из Заготпушнины, что к тебе по вторникам ходит?

Мозолист поднял на профессора испуганный взор.

— Да хрен с ним что будет. Он здоров, как мерин.

— Какого же тогда Дубровского?

— Известно, какого, — Александра Сергеевича Пушкина. Его творенье!

— Так, так, так… — задумчиво говорил Гурмаев, следя за секундной стрелкой. — Пульс у тебя нормальный, разве что самую малость учащен. Переутомился ты, Сидор, отдохнуть тебе надо.

Но Ширинкину эти профессоровы слова почему-то не понравились. Он вырвал руку, которую поглаживал Гурмаев.

— Что ты мне пульс считаешь? Ты лучше денежки свои посчитай! Сколько за «Дубровского» отвалил?

— Ты, верно, хочешь спросить, сколько я за рукопись «Дубровского» уплатил?

— Ну да, да… Дошло, наконец. Сколько с вас сорвал этот прощелыга? — кипятился Ширинкин. — Я ему руки обломаю… Я его бритвой, негодяя…

— Ах, ах… — вздыхал Гурмаев. — Да что же ты его ругаешь, Сидор? Разве «Дубровский» не стоит того, что уплачено?

Смотреть надо было! — кричал Ширинкин, от волнения переходя на «ты», чего раньше никогда не позволял. — Заладил: Дубровский, Дубровский, Дубровский Ему липу всучили, а он и рад…

— Почему же липу? — обиделся профессор.

— А потому! Разве я «Дубровского» не знаю? Наизусть помню от первой до последней строчечки…

«Весь дом был в движении, слуги бегали, девки суетились, в сарае кучера закладывали карету, на дворе толпился народ, — с чувством декламировал мозолист. — В уборной барышни, перед зеркалом — дама, окруженная служанками, убирала бледную, неподвижную Марью Кириловну…

— Скоро ли? — раздался у дверей голос Кирила Петровича.

— Невеста готова, — сказала дама Кирилу Петровичу, — прикажите садиться в карету.

— С Богом, — отвечал Кирила Петрович и, взяв со стола образ: — Подойди ко мне. Маша, — сказал он тронутым голосом, — благословляю тебя…

Бледная девушка упала ему в ноги и зарыдала.

— Папенька, папенька…

По лицу Ширинкина текли крупные мутные слезы.

— Ну и что? — спросил изумленный Гурмаев. Он никогда не слышал такого задушевного чтения.

— А вот что, — проговорил Ширинкин, утирая ладонью глаза, — у Александра Сергеевича как? — «С Богом, — отвечал Кирила Петрович и, взяв со стола образ…»

— Ну?

— А у вас? — «С Богом, — отвечал Кирила Петрович и взял со стола обрез». У Пушкина: «В сарае кучера закладывали карету», а у вас в списке уж совсем бог весть что: «В сарае кучера закладывали».

— Постой, постой, — заволновался профессор. — Может, это Александр Сергеевич маху дал? Он хоть и классик, а…

— Конечно, держи карман шире. Можно подумать, Александр Сергеевич без отрыва от производства лицеи кончал…

— А скажи-ка мне, Сидор, — с загадочной улыбкой и уже совершенно спокойно спросил Гурмаев, — откуда тебе все это известно, разве ты рукопись видел?

Лицо Ширинкина сразу окаменело, в глазах промелькнул испуг. Он снова понес околесицу.

— Помилуй Бог, не было греха. Не было! Не видел! Ничего не видел, ничего не знаю. Вот тебе крест, сам не ведаю, что несу…

— Что же, тебе все это приснилось?

— Приснилось, истинное слово, приснилось, — обрадовался Ширинкин. — А я уж так напугался… Шутка ли. а вдруг сон в руку? Дай, думаю, съезжу, упрежу. Сон, он всякий бывает, особенно в наше научное время. Может, гипноз?

— Бывает, бывает, Сидор, — проговорил Гурмаев, жалея Ширинкина.

Надо было что-то предпринимать: с Сидором творилось неладное.

— Ты все же съезди, съезди, — шептал мозолист. — Сон теперь ядовитый пошел.

— Я съезжу, обязательно съезжу, Сидорушка… Ты, главное, успокойся, посиди, а я мигом…

Оставив Ширинкина на террасе, Гурмаев ринулся к телефону.

— Явные признаки душевного расстройства… Видения наяву, бредовые явления, галлюцинации, — кричал он в трубку…

«Это ничего, это быстро поправят. Теперь это бывает, — соображал он. — Информационный взрыв… Стрессы… Нервные нагрузки… Курс уколов, массаж — и все пройдет. Главное, сейчас его успокоить…»

Но когда профессор вернулся на террасу, Ширинкина на месте не было. Гурмаев обошел весь сад, искал в сарае, с содроганием сердца заглянул в колодец. Своего присутствия Ширинкин нигде не обнаружил.

Обеспокоенный, взволнованный странными словами Сидора, томимый смутными предчувствиями, Гурмаев собрался и уехал в Москву.

Часа через полтора на даче Гурмаевых зазвонил телефон. Взявшая трубку Галина Еремеевна едва узнала голос своего супруга.

— Что случилось?

— Приезжай немедленно, — приказал профессор. — Нас обчистили…