Эшелон

Кое-что об Арцимовиче

Бывает же такое досадное невезение! Столько месяцев мечтать о поездке на крымский курорт, обдумывать, какие надо с собой брать платья и всякую всячину, без которой женское существование на отдыхе невозможно — и на тебе! — накануне отъезда из родного Минска на юг вскочила лихорадка на губе, да такая злая! Когда Татьяна Владимировна, кандидат музыковедения, приехала в санаторий им. Пальмиро Тольятти, что около Золотого Пляжа, злосчастная лихорадка уже успела распространиться на всю верхнюю губу и, о ужас, собиралась разрастись еще выше. Всего обиднее, что Татьяна Владимировна была отнюдь не какая-нибудь фифочка, над бедой которой можно было просто посмеяться. Музыковед из Минска была крупная, красивая шатенка, довольно молодая, очень славная и большая умница. Это я быстро установил, поскольку сидел в санатории с ней да одним столом. По такой причине я был, пожалуй, единственным мужчиной, которому она показывала свое изуродованное зловредной лихорадкой лицо; от всех, бедняжка, пряталась и вела совершенно мышиное существование.

Шел сентябрь 1973 года. Погода стояла изумительная, и от санаторно-музфондовской тоски я сразу же после завтрака убегал на пристань, садился на катер и ехал в родной Симеиз, Оттуда быстрым шагом по живописнейшей дороге я шел в Кацивели, где у самого моря стоит красавец-радиотелескоп Крымской обсерватории — знаменитый РТ-22. Там работали ребята из моего отдела, и мне было с ними хорошо. Кроме того, присутствие начальника (т. е. меня) было полезно для дела — отношения с Крымской обсерваторией были далеко не простые. К обеду, я, опять-таки катером, возвращался в санаторий.

За обедом я отчаянно хвастался — какие, мол, красоты в Симеизе, какой впечатляющий радиотелескоп стоит в Кацивели, и как там славно купаться — не то, что в этом музфондовском лягушатнике! И как-то раз бедная Татьяна Владимировна не выдержала моей трепотни и с укоризной сказала: «Чем распалять мое воображение такими красотами, взяли бы с собой на прогулку бедную одностольницу». «Отлично, — сказал я, — только за завтраком не задерживаться — катер ждать не будет!»

Прогулка удалась на славу. Татьяна Владимировна прямо-таки ожила. На обратном пути, когда, отчалив от симеизского пирса, катер довольно далеко ушел в море и стал разворачиваться на Алупку, я показал своей спутнице белеющие на «хвосте» Кошки купола Симеизской обсерватории и с деланной небрежностью заметил: «Вон там я проработал четыре года!» «Боже мой, какие же вы, астрономы, счастливые — жить и работать в таком райском месте!» Желая окончательно сразить наивную провинциалочку (непонятно только — зачем, скорее всего, просто по привычке), я ответил ей: «Наш покойный верховный шеф — академик-секретарь Арцимович как-то заметил: «Наука есть способ удовлетворять свое любопытство за казенный счет». Этакой небрежной ссылочкой на знаменитого физика я, по идее, должен был окончательно утвердить свое почти космическое величие. Но тут случилось нечто абсолютно неожиданное. «Знавала я Вашего Льва Андреевича», — не без некоторой ядовитости заметила Татьяна Владимировна. Я, естественно, несколько изумился. Как-то вдруг наш роли переменились, и я быстро превратился в наивного провинциала, слушавшего, разинув рот, светскую даму.

Было мне от чего испытать такую метаморфозу. То, что рассказала о покойной Льве Андреевиче моя случайная знакомая, решительно меняло мои давно устоявшиеся представления об этом незаурядном человеке. Я никогда не был близко знаком с ним, хотя довольно часто наблюдал его издали. Еще бы! Многие годы он был академиком-секретарем моего отделения физики и астрономии. Его авторитет был безграничен. Сколько раз я любовался им, когда он проводил собрания нашего отделения — весьма сложного, разношерстного организма. Как он мог мгновенно ориентироваться в быстро меняющейся ситуации, выбирая единственно возможную линию поведения. Какой же это был блистательный полемист, как он умел сразу же находить еле заметную слабину в позиции оппонентов! Надо же знать состав нашего отделения! Это вам не депутаты Верховного Совета! Какие характеры, какие коллизии — и это при действительно тайном голосовании! За всю мою жизнь я не видел такого блестящего и абсолютно компетентного руководителя сложнейшего коллектива. Он был обаятелен, его чеканная речь искрилась юмором. И всегда чувствовалось, что Лев Андреевич — барин, аристократ в самом высоком смысле этого слова. Добавлю еще, что моему избранию в Академию в 1966 я всецело был обязан твердой поддержке Льва Андреевича. Короче говоря, этого человека я любил издалека. Тем более, что в отличие от других физиков его ранга он прекрасно разбирался в астрономии.

И вместе с тем… Вместе с тем, его поведение иногда меня одновременно и удивляло, и огорчало. Я, например, никак не мог ни понять, ни простить его отношения к лучшему из наших астрономов, высокоталантливому Соломону Борисовичу Пикельнеру. На моих глазах он, будучи председателем общего собрания отделения, железной рукой проваливал его кандидатуру на выборах. Были и еще моменты, неприятно меня удивлявшие. В общем, у меня сохранился довольно сложный и противоречивый образ Арцимовича как сильного человека блистательного ума, поведение которого иногда бывало непредсказуемо.

Вернемся, однако, к катеру, выполняющему рейс Симеиз — Ялта. Татьяна Владимировна продолжала: «Я встречалась со Львом Андреевичем в течение последних двух лет его жизни у себя в Минске. Он был безоглядно влюблен в мою подругу Марину — жену некоего белорусского чиновника средневысокого ранга. Я не видела до этого примера такой абсолютно безрассудной любви. Он тайно приезжал в Минск встречаться со своей любимой. Воображаю, чего это ему стоило! Моя подруга — особа весьма практичная. Она, например, через Арцимовича устраивала делишки своих протеже, кажется, даже родственников. Одного какого-то типа даже хотела академиком сделать. А на его похороны в Москву Марина не поехала. Как видите, я знала Вашего великого Арцимовича!»

Когда я «переварил» новый аспект жизни знаменитого физика, я понял, что, в сущности, эта страница его биография не так уж и неожиданна. Все-таки яркий и смелый человек был Лев Андреевич, к тому же юность провел в Минске. Это был настоящий мужчина! Кажется, он к тому же шляхетского происхождения. А помогать карьере нескольких белорусских чиновников от науки — так это же «за казенный счет»! Вот только Пикельнера зачем он так рубил? Хотя и это понятно. Конечно, персонально ничего против Соломона Борисовича он не имел, но кандидатура этого бедняги, наверное каким-то сложным образом интерферировала с его собственными выборными комбинациями.

Через три года после этого разговора, спасаясь от юбилейных торжеств, я поехал в Минск, где Яков Борисович Зельдович (сам уроженец Минска) устраивал какую-то релятивистско-астрофизическую петрушку. Я никогда не был в этом городе, который для меня навсегда ассоциируется с убийством Михоэлса в 1948 г. В первый же день я созвонился с Татьяной Владимировной и был очень рад провести вечер у этой обаятельной женщины. Вспоминая Крым, я спросил у нее:

— Где сейчас находится Марина?

— Она живет рядом.

— Завтра мой день рождения, — сказал я. — Можно будет мне прийти к Вам с Яковом Борисовичем?

— Я буду рада, — сказала Татьяна Владимировна, которую тогда еще, в Крыму, я познакомил с отдыхающим по соседству трижды героем.

— Если Вам не трудно, пригласите Марину. Она, конечно, наслышана о Якове Борисовиче — не может быть, чтобы Лев Андреевич ничего ей о нем не говорил.

— Можете не сомневаться — Марина придет!

Утром я подошел к киоску, где продавали газеты. Мне сразу же бросилась в глаза новая почтовая марка, на которой был изображен Лев Андреевич. Это было очень кстати. Купив марку и договорившись с Яковом Борисовичем, я стал ожидать вечера. В назначенный час мы — знатные гости — пошли к Татьяне Владимировне отметить день моего рождения. Народу было очень мало — дамы, соседи хозяйки.

Марина пришла с небольшим, вполне приличным, опозданием. Боже мой, как же я был потрясен, увидев ее! Это была толстенькая, провинциальная мещаночка, безвкусно и грубо напарфюмеренная, одетая с какой-то эклектической роскошью. На уже немолодом лице обращали на себя внимание маленькие, какие-то пронзительные глазки. Так вот она — последняя любовь нашего академика-секретаря! А впрочем, любовь зла. И вообще, как тут не вспомнить превосходную английскую пословицу: «Если ты живешь в стеклянном доме, не швыряйся камнями!» Я и сам прожил долгие годы в стеклянном доме, да еще на пороховом фундаменте…

Сели за стол, и начался мини-банкет со свадебным генералом, функцию которого сразу же взял на себя Яков Борисович. И тогда я, по предварительной договоренности с хозяйкой дома, пустил по рукам марку. Задуман был недобрый этюдик в духе шекспировской «Мышеловки». Марина сидела слева от меня, я же передал марку какой-то женщине справа, так что объект моего эксперимента получил марку последней. Для нее все это было абсолютно неожиданным. Три пары глаз впились в нее, но лицо Марины было совершенно невозмутимым. Она только очень долго, слишком долго держала марку в руках — никак не могла с ней расстаться. Через 10 минут после этого она ушла. Конечно, это была жестокая шутка. Полагаю, однако, что жалеть эту минскую дамочку не надо.

Вскоре после описанных выше событий я, придя обедать в академическую столовую, оказался за одним столиком с Артемием Исааковичем Алиханяном — весьма солидным физиком, широко известным под кличкой «Артюша». Это был уже довольно пожилой, больной человек (через 2 года он умрет). В ожидании супа я завел вполне светский разговор со своим визави, с которым я до этого встречался редко. Накануне я прочитал превосходные воспоминания Артемия Исааковича о друге его юности в сборнике, посвященном памяти Арцимовича. В этих воспоминаниях меня поразил один эпизод.

Дело было в Ленинграде в летние белые ночи 1937 года. Два молодых, подающих большие надежды физика — Артюша и Лева, начиная с сеанса 20–21 час, ежедневно, подряд смотрели кино, помногу раз одну и ту же картину. В те далекие времена как раз шел знаменитый боевик Ренэ Клера «Под крышами Парижа». Сеансы в Питере тогда кончались в 1–2 часа ночи. После этого молодые люди ходили по невским набережным, любуясь разведенными мостами. «От судьбы не уйдешь», — как-то раз заметил фаталистически настроенный Лева. «Но ее можно обмануть!» — оптимистически ответил хитрый армянин Артюша — и оказался прав… «Правда, не всегда картины были так же хороши, как «Под крышами Парижа», — меланхолически заключил эту часть своих воспоминаний Алиханян.[32]

Сидя за столиком, я спросил у Артемия Исааковича, как ему удалось это место протащить через Главлит? Неужели и там сидят совсем уж молодые люди, ничего не знающие и не помнящие? «О нет, — ответил Артюша, — я их просто перехитрил. У меня в рукописи было одно особенно смачное место. После долгого торга я это место убрал, а взамен потребовал оставить киноэпизод!» Мое любопытство было возбуждено до крайности. «Какое же место Вы убрали?» И тут Алиханян поведал мне совершенно удивительную историю.

Арцимович долго и тяжело болел сердцем. Его смерть, однако, была «тактически» внезапна — «стратегически» она давно уже ожидалась. Он умер скоропостижно после некоторого, довольно длительного периода сравнительно приличного самочувствия. Никакого завещания поначалу обнаружено не было — Лев Андреевич, по-видимому, гораздо чаще думал о Минске и о других земных делах, чем о бренности человеческого существования. Сразу же возникли невероятной трудности проблемы, связанные с дележом движимого и недвижимого имущества между наследниками. Претендентов, по-видимому, было немало. И чтобы разобраться в этом хаосе, убитая горем вдова попросила помощи у товарища юности покойного — Артюши. Тот с головой окунулся в это муторное дело со слабой надеждой на успех. И вдруг — о, счастье: Алиханян узнал, что у референтки Арцимовича Тамары Федоровны в делах отделения физики и астрономии находится подписанный документ, который вполне может быть истолкован как завещание!

Происхождение этого документа было таково. Как-то раз, когда по своему обыкновению Лев Андреевич поздно засиделся в отделении, у него случился сильный сердечный приступ. Шефа спасла Тамара Федоровна, отпоившая его нитроглицерином и еще чем-то. Когда приступ прошел, Лев Андреевич впервые ясно понял, что дела его плохи, и тут же, несмотря на стандартные оптимистические увещевания Тамары Федоровны, взял у нее бумагу и написал завещание. Секретарша положила его в сейф, и оба они об этом эпизоде забыли.

И вот важнейшая бумага у Артемия Исааковича. Но это еще не документ! Чтобы бумага стала документом, как выяснилось, необходима была виза Келдыша, а после нее — подпись председателя Моссовета тов. Промыслова. С этим делом Артюша и пошел на прием к Президенту Академии наук, который, зная о его хлопотах, весьма любезно, а главное, быстро его принял. Однако, когда Келдыш прочел начало подписанной Львом Андреевичем бумаги, его физиономия сразу же приобрела свое обычное брюзгливо-скучное выражение, и он категорически отказался поставить под этой бумагой свою визу. А бумага начиналась так: «Понимая, что сроки, отпущенные мне Природой и Творцом, подходят к концу…» По-видимому, Президент не счел себя уполномоченным визировать бумагу, направленную в столь высокую инстанцию.

После такой неудачи настойчивый Артюша направил свои стопы к Кириллину. Владимир Алексеевич без проволочки завизировал бумагу и только спросил у Алиханяна: «Ха-ха, значит, он верил в бога?» Артюша ответил, что к юридической части документа этот вопрос прямого отношения не имеет.

За десертом я повторил вопрос Владимира Алексеевича. «Он был верующим христианином», — ответил Алиханян. Кроме официальной гражданской панихиды, его потаенно отпевали по церковному обряду». Мы расстались с Артемием Исааковичем, и больше я его не видел. Вспоминая удивительно разнообразные грани личности Льва Андреевича Арцимовича, я неизменно восхищаюсь этим одаренным человеком. Я полагаю, что он прожил неплохую жизнь.

Хотя, как говорится, «по большому счету» никаким настоящим ученым он не был и ничего стоящего самостоятельно не создал. Тем более удивительно, что нынешние эпигоны считают его чуть ли не творцом идеи термоядерного синтеза. Это тем более отвратительно, что о подлинном творце этой замечательной идеи говорить сейчас не положено… Однако Лев Андреевич тут уже не при чем. Все-таки он был интереснейший человек и скучно с ним никому не было.