Эскадрильи летят за горизонт

Настроение царило приподнятое, боевое. Да и было чему радоваться. Задачу дня удалось выполнить на «отлично». Врагу причинен большой урон, наземные войска получили обширную информацию от воздушной разведки, и, что весьма важно, полк не понес никаких потерь...

* * *

Мой самолет стоял без правого мотора, на раме болтались трубки, шланги, прокладки. Около него сновали техники во главе с инженером полка Поповиченко.

— Я думал, все готово, а вы даже мотор сняли, — удивился я.

— Сняли, — значит, нужно, — огрызнулся Поповиченко. Видно, у него что-то не ладилось. — На тебя, Ефремов, не напасешься техники. То тебя сбивают истребители, то падаешь, подбитый зениткой, и хоть разорвись, а подавай ему исправный самолет. Вечно тебя несет под самый огонь, — ворчал «старшой».

— Война... Немец всегда лупит, как очумелый. Ты по-хорошему хочешь влепить ему бомбы, а он не понимает и старается шарахнуть тебя снарядом, — отшучивался я. — Ну да не в этом дело. Мотор зачем сняли?

— С мотором все кончено, отвоевался. Пойдет на запчасти...

— А как же мы? — удрученно спросил Немцов, воззрившись на инженера. — Все будут работать, а мы баклуши бить? Этак фашисты вообще забудут про наш экипаж. [54]

— Делать вам пока ничего не надо. Отдыхайте. Когда ты, Ефремов, на земле, я спокойно чувствую себя, и все идет как положено, — признался Поповиченко. — Ребята летают, воюют, возвращаются на исправных самолетах...

Это добродушное ворчание, напоминавшее отцовскую нотацию, я воспринимал как должное. Приятно было сознавать, что кто-то думает о тебе и тревожится, когда ты в воздухе бьешься с врагом.

Мы отправились в землянку. Здесь было тепло и тихо. За столом начальника штаба, положив на руки кудлатую огненную голову, сладко похрапывал Шестаков. На его топчане сидел Панченко и внимательно читал при свете фонаря какую-то книжицу.

Эта ночь, как и другие, сначала разбросала экипажи во все концы фронта, потом собрала в тесной землянке. Ребята приходили на командный пункт разгоряченные боем, приносили с собой радостное возбуждение и тонкий аромат морозного воздуха. Вытащив полетные карты, они подходили к столу помощника начальника штаба майора Абрамкина, докладывали данные разведки и результаты своей работы. Экипажи уничтожали окруженные немецко-фашистские войска западнее Ельца в районах Россошное, Волчановка, Успенское, Ливны и действовали по дорогам, ведущим на Орел и Брянск. На узловых железнодорожных станциях враг яростно огрызался зенитным огнем. К утру выяснилось, что два самолета получили серьезные повреждения, а летчик лейтенант Лебедев и штурман старший лейтенант Зимогляд были ранены.

Рано утром с задания возвратился комиссар Козявин. Он тоже, как и молодые летчики, был возбужден проведенным боем. Экипаж комиссара обстреляли немецкие зенитки, но бомбы точно накрыли эшелоны на перегонах западнее Курска.

— В темноте мне показалось, что к Курску с юга подходит большая колонна, — докладывал Козявин командиру полка. — У нас уже не было боеприпасов. Надо бы проверить, что это за колонна, и, если это противник, хорошенько ударить по нему.

— Сейчас это не получится, — сказал Рассказов. — Самолеты не осмотрены и не готовы к вылету. А с рассветом пошлем на разведку в тот район Ефремова. Я его придержал с вылетом на всякий случай.

Через несколько минут я, старший лейтенант Немцов и сержант Федосеев торопливо шагали к самолету. Под ногами [55] поскрипывал снег. Холод был такой, что руки буквально прилипали к металлу.

Через несколько минут наш одинокий СБ исчез за горизонтом, взяв курс на запад. Проверив приборы и освоившись в воздушной обстановке, я почувствовал обычную уверенность, передал штурману, что высоту набирать пока не будем и линию фронта пересечем на бреющем. В дымке нас трудно будет обнаружить, а там, над целью, подскочим.

— Только доверни немного вправо, чтобы выйти на южную окраину Курска, — посоветовал Немцов.

Пролетев линию фронта, я набрал высоту и вскоре увидел впереди очертания большого города.

— На город выходить не нужно, — заметил штурман.

Слушая его, я внимательно разглядывал землю. По узкой серой ленте дороги двигались едва заметные точки. Подлетев ближе, я довольно ясно различил множество машин, двигавшихся большими группами с юга на Курск. По обочинам с обеих сторон плелись конные обозы. На некоторых санях виднелись ящики, видимо с боеприпасами. Автомашины были прикрыты брезентами.

— Атакуем с головы! — предложил штурман. — Будем бомбить под небольшим углом к дороге, с нескольких заходов.

Ревя моторами, наш СБ проносится над самой колонной. Гитлеровцы захвачены врасплох. Они мечутся между машинами, падают, скошенные пулеметным огнем. Я даже вижу их искаженные ужасом лица, вижу автоматные очереди, пущенные в нас.

На плоскостях самолета появляются пробоины. Несколько пуль, сухо щелкнув, прошивают борта кабины и уносятся дальше, а одна разрывается, ударившись о колонку штурвала. Я чувствую жгучую боль в правой руке, сжимающей штурвал.

«Пустяки», — успокаиваю себя. В ту же минуту меня отвлекает внезапно возникший впереди столб огня и дыма. В воздух взлетают обломки досок и какие-то тряпки.

— Ага! — торжествующе кричит штурман. — Они везут боеприпасы и пехоту.

Чем ближе подлетали мы к Обояни, тем злее и гуще становился зенитный огонь. Вместе с пулеметами заговорила артиллерия. Рядом с самолетом, противно крякая, стали рваться снаряды.

— Перебиты стволы обоих пулеметов, — доложил штурман.

— Выходим из боя! [56]

Резким разворотом беру направление на восток.

В этот миг под моей кабиной разорвался снаряд крупного калибра. Машину тряхнуло с такой силой, что слетел колпак с кабины. Обжигая лицо, с шумом ворвался холодный воздух. Чувствую, что СБ опускает нос, пытаюсь вывести его в горизонтальный полет. Но с ужасом замечаю, что штурвал свободно ходит взад и вперед, не испытывая нагрузки. Самолет падает. «Перебита тяга руля высоты», — мелькает в мозгу.

До земли оставалось не больше тридцати метров. Она неотвратимо надвигалась на нас. Я видел улицу села, на которую мы падали, соломенные крыши домов с закопченными трубами, женщину, достававшую воду из колодца, деревья, следы на свежем снегу. Ни выпрыгнуть, ни посадить самолет не было никакой возможности. Через несколько секунд — удар, и конец всему. Пока эти мысли проносились в голове, рука легла на рукоятку триммера руля высоты и повернула его один раз на себя. И самолет среагировал на это движение. Словно очнувшись от кошмарного сна, я еще немного повернул рукоятку триммера, и машина стала медленно набирать высоту. Я облегченно вздохнул.

Ни штурман, ни радист не знали, что мы находились на волосок от гибели, потому что связь у нас была повреждена. В кабине откуда-то из-под ног брызгал бензин и, подхватываемый потоками ветра, мелкими каплями оседал на моем комбинезоне. От удушливых испарений резало глаза. Стоит только пробиться где-нибудь маленькой искорке, и самолет взорвется, как бомба. Оглядывая машину, замечаю, что шасси вывалилось из обтекателей и свободно болтается в воздухе.

А между тем впереди показался аэродром. Все машины стояли на своих стоянках. В воздухе никого не было, значит, никто не помешает маневрировать при заходе на посадку. Хорошо, хоть моторы работают нормально.

Посадка самолета с перебитой тягой — последнее испытание. Плавно действуя рулем поворота, элеронами и триммером руля высоты, я вышел на посадочный курс заведомо намного дальше от аэродрома. Самолет реагирует на отклонения триммера, но вяло. Я смотрю вперед и немного в сторону, определяя высоту выравнивания. Когда до земли осталось пять-шесть метров, выключаю моторы. Машина касается колесами земли.

— Полный порядок! — кричу громко и весело, вылезая из кабины.

— Черт возьми! Это опять Ефремов! — инженер полка [57] хватается за голову. С группой техников он был на стоянке и видел, как СБ, коснувшись колесами земли, устало лег на брюхо и, поднимая вихри снега, пополз, словно раненое животное.

— Эй! Полуторку! — крикнул Поповиченко. — Да поскорей! Может, там раненые.

Когда полуторка с техническим составом подкатила к лежащему в поле самолету, я и штурман Немцов осторожно вытаскивали из кабины стрелка-радиста Федосеева. У него были пробиты осколками снаряда обе ноги. Сержант был очень бледен. Стиснув зубы от боли, он молча, действуя сильными руками, старался помочь нам.

— Что случилось? — спросил, ни к кому не обращаясь, Поповиченко, бегло осматривая изрешеченный самолет.

— Побили нас немножко, товарищ инженер, — ответил я.

— А что с радистом? — покачал головой инженер. — Давайте его на полуторку. Там сено, потихоньку довезем.

Удобно устроив на сене раненого радиста, мы пожелали ему скорее выздоравливать и возвратиться непременно в свою часть.

Инженер с техниками принялись осматривать повреждения. Ощупывали рваные края пробоин, просовывали в них руки, постукивали по стрингерам, шпангоутам, лонжеронам, проверяли прочность узлов, крепления деталей. Побывали в кабинах радиста, летчика, штурмана.

Отправив с докладом на КП Немцова, я присоединился к группе инженера.

— Через неделю машина будет как новая. Сделаем на совесть, — заверил меня Поповиченко. А я крепко пожал его мозолистую руку и с благодарностью подумал: «Что бы делали мы без замечательных техников, мотористов, оружейников, чей самоотверженный и напряженный труд, чьи золотые руки ремонтируют и возвращают в строй наши разбитые машины?».

Летим на юг

В течение трех месяцев наши летчики изо дня в день планомерно вели боевую работу и почти, не имели потерь. Однако в марте, в самом начале весны, нас настигло большое несчастье. Неожиданно налетевший снежный буран, длившийся несколько часов, явился причиной гибели отличных летчиков — майора Хардина, лейтенанта Зюзи, старшины Кизилова и штурмана М. Я. Николаева. Гибель боевых [58] друзей тяжело переживал каждый из нас. И когда в начале мая 1942 года полку было приказано перелететь из-под Воронежа на юг — в район Старобельска, где, по всей видимости, должны были развернуться серьезные события, — настроение у всех поднялось.

Наш 33-й бомбардировочный авиаполк занимался в то время разведкой и бомбежкой различных вражеских объектов. К весне в нем насчитывалось двадцать боевых экипажей, включая экипажи Рассказова и Козявина. А самолетов было и того меньше, все они основательно поизносились и требовали ремонта. К счастью, на фронте было пока тихо.

В начале мая на юге стояла отличная, теплая погода. Вовсю светило солнце, над зелеными просторами струилось легкое марево, в небе клубились небольшие белые облака.

В один из таких дней мы с Кравчуком сидели на берегу небольшой речушки. Высоко над нами надоедливо гудели моторы немецкого воздушного разведчика. В небе, там, где он пролетал, оставались на голубом фоне белые шапки разрывов зенитных снарядов. Разведчик, круто развернувшись, со снижением уходил из-под обстрела.

— Послушай, — обратился ко мне Кравчук. — Куда делся наш комэск-три? Что-то я его давно не вижу.

— И не скоро увидишь. Уехал наш комэск в какой-то запасной полк инспектором.

— Комэска можно понять. Майор, сорок лет, двадцать из них — в авиации. А перспективы не видно... Тебе, Василий, нужно командовать эскадрильей, а меня бери штурманом, — предложил Кравчук.

— Ты недалек от истины, — заметил я. — Временно эскадрилью передали мне. Поговорю с командиром полка, и тебя непременно назначат к нам штурманом.

— Только с одним условием, — подмигнул Кравчук, — если командовать третьей эскадрильей и дальше будешь ты.

— Надеюсь... А боевым комиссаром к нам уже назначен старший политрук Александр Иванович Сухов...

С наступлением темноты наш полк вылетел бомбить аэродромы в Полтаве и Харькове.

Набрав высоту восемьсот метров, я уточнил у штурмана Усачева курс следования на Полтаву и стал осматриваться. За линией фронта что-то горело, на переднем крае и в тактической глубине обороны противника рвались фугасные бомбы. Там и тут висели в воздухе светящие авиабомбы, в ночное небо тянулись трассы зенитных пулеметов и скорострельных пушек. Метались лучи зенитных прожекторов. [59]

По всему было ясно, что советская авиация вела наступление на широком фронте и на большую глубину.

— Что делается вокруг! — возбужденно заговорил Усачев. — Взяли мы фашиста в оборот! И крепко взяли!

— Это только прелюдия, — заметил я. — Сегодня в небе вся ночная авиация фронта и авиация дальнего действия.

Обменявшись еще несколькими общими фразами, мы занялись каждый своим делом. Контролируя полет по приборам, я время от времени с любопытством оглядывал горизонт и близлежащую местность.

Далеко впереди вспыхнули прожекторы.

— Полтава! — передал штурман.

Я видел, как сначала один, а потом еще четыре прожектора зацепили какой-то самолет. Он блестел в их ярком перекрестии. Вокруг рвались снаряды, но машина не маневрировала, а шла прямо на цель, не меняя направления, — очевидно, была на боевом курсе.

— Молодец! Смело идет!

— Через две-три минуты и мы пойдем по этой тропе, — произнес штурман с некоторым смущением.

— Нас не так просто поймать. Будем бомбить с высоты четыреста метров.

Мы находились еще километрах в десяти от цели, а четыре прожектора уже начали шарить по небосклону, пытаясь схватить нас в свои щупальца. Зенитка молчала. Над Полтавским аэродромом висели светящие авиабомбы.

Прожекторы несколько раз скользнули по плоскости, по фюзеляжу нашей машины. Лучи скрещивались примерно на высоте тысяча метров. Мы шли гораздо ниже. Я хорошо видел взлетно-посадочную полосу и немецкие самолеты над ней.

— Командир, доверни чуть влево. Будем идти точно вдоль стоянки, — сказал штурман.

Через несколько секунд на стоянках вспыхнуло несколько самолетов.

Зенитчики открыли огонь, на разных высотах стали рваться снаряды. В ночное небо потянулись трассы. Забегали, заскользили лучи прожекторов, но наш СБ уже уходил от цели.

В ту ночь экипажи полка уничтожили на аэродромах Полтавы и Харькова двенадцать самолетов и взорвали несколько складов с горючим и боеприпасами...

Не успели мы прикорнуть тут же, под плоскостями своей машины, как раздалась команда: «По самолетам!» Едва рассвело наш полк вместе с частями авиации фронта наносил [60] бомбовые удары по участкам прорыва немецкой обороны южнее Харькова.

В течение трех дней советские войска, ведя напряженные бои, продвинулись вперед на 25–30 километров. Но враг, перегруппировавшись и подтянув резервы, 17 мая перешел в наступление крупными силами с решительной целью — срезать барвенковский выступ ударами с юга и с севера.

С этого момента и до победного завершения Сталинградской битвы на южном крыле советско-германского фронта ни днем, ни ночью не утихали жестокие бои, не угасали полыхавшие пожары на земле, не умолкал гул артиллерийской канонады и моторов самолетов в небе.

Имея большое численное преимущество, войска армейской группы «Клейст» и 6-й армии, двигаясь навстречу друг другу, соединились 23 мая в 10 километрах южнее Балаклеи, отрезав основную часть советских частей и соединений, действовавших на барвенковском выступе. На Юго-Западном и Южном фронтах оперативная обстановка для советских войск резко ухудшилась, немцы надолго перехватили инициативу. Чтобы сдержать натиск наступающего врага, наше командование вынуждено было вести сложную, маневренную оборону.

Резкую перемену боевой обстановки сразу ощутили на себе и летчики. Над важными объектами гитлеровцы основательно усилили средства противовоздушной обороны. Появились ночные истребители. Наземные войска организовывали мощные огневые заслоны. Наши аэродромы стали часто подвергаться налетам немецкой авиации.

17 мая, возвращаясь утром с задания, я попал над станцией Мерефа под плотный зенитный огонь. Вчера здесь были наши, а сегодня била вражеская артиллерия.

— Как ты узнал, что это немцы? — спросил штурман.

— У их снарядов шапки разрывов черные, а наши взрываются белым облачком.

Когда я доложил свои соображения заместителю командира полка майору Головину, тот не поверил:

— Ты что-то напутал. Наши наступают, они уже под Харьковом. Готовься к перебазированию на запад.

Вскоре мы действительно перебазировались, но только не на запад, а на восток. Давление противника так резко усилилось, что ни у кого уже не осталось сомнений в его намерениях... [61]

В ночь на 18 мая фашистская авиация дважды подвергла бомбардировке аэродром, с которого вел работу наш полк. В середине ночи, направляясь к своему самолету, я увидел в лучах посадочных прожекторов самолет Сидоркина, совершивший посадку. Здесь его сверху обстреляли крупнокалиберные пулеметы. Трасса пуль достигла прожекторов и заправочной линии. Прямая, как кинжал, она неудержимо быстро двигалась и ко мне, вспарывая землю. Я упал, но струя стремительно приближалась, как будто стрелок немецкого истребителя Ме-110 хотел убить именно меня. Податься было некуда, я неподвижно лежал, следя за этой горячей, смертельной струей, пока она не остановилась, вырыв глубокую яму возле меня.

«Бьет как ненормальный. Ведь так и убить можно», — подбодрил я себя и направился к самолету Сидоркина, который остановился посреди аэродрома. Не найдя никого в кабинах, я забрался на сиденье летчика, запустил моторы и зарулил на стоянку.

— Был посыльный и передал, что летный состав немедленно созывают на КП, — сообщил техник Шаповалов.

На командном пункте я застал всех работников штаба и несколько экипажей, в том числе и экипаж Сидоркина.

— Садись, пока отдыхай, Ефремов, — кивнул начальник штаба Терлецкий. — Есть важные сообщения.

— Что же вы, братцы, самолет-то бросили? — тихо спросил я Сидоркина.

— А ты видел, как он по нас бил? Вот послушаем, что скажут, пойду и зарулю, — недовольно буркнул тот.

За освещенным столом перед развернутой картой сидели Рассказов, Мауричев, Козявин, Головин и начальник штаба. Лица их выражали тревогу и озабоченность. Рассказов, подняв глаза от карты, подозвал к столу меня.

— Вот смотри, Ефремов, немцы прорвали нашу оборону на барвенковском направлении, со стороны Краматорска, Славянска, и движутся в сторону Балаклеи. Здесь их танки, — командир полка крестиком отметил точку на карте. — Сюда брошена вся наша авиация. С рассветом мы тоже нанесем удар по танкам двумя девятками. Сбор и взлет будут проводиться в темноте, в довольно сложных условиях. Группу поведешь ты. Подробнее поговорим, когда соберется весь летный состав.

Я вышел на улицу. Над аэродромом стоял гул наших самолетов. Вдруг в СБ, который делал четвертый разворот, с близкого расстояния ударила струя пушечного огня. Машина сразу загорелась и стала падать. «Мессершмитт» атаковал [62] еще одного бомбардировщика. Но там стрелок-радист был начеку, длинной ответной очередью он поджег истребитель врага.

Через полчаса на КП пришли штурман Ильяшенко и стрелок-радист Соколов. Они рассказали, что подверглись совершенно внезапному нападению вражеского истребителя. Самолет сразу вспыхнул. Барышников, очевидно, был убит и упал вместе с горящей машиной. Они же выпрыгнули с парашютами буквально у земли. Второй раз за короткое время Ильяшенко чудом избежал гибели. Первый раз, когда погиб Хардин, штурман с трудом выбрался из перевернутой машины, и вот теперь он выпрыгнул с парашютом у земли. Не успели присутствующие обсудить происшествие, как на КП пришли члены экипажа Бочина, сбившие фашистского пирата. Поздравлять товарищей было некогда — началась постановка задачи на боевой вылет.

В пять утра наши эскадрильи атаковали севернее Лозовой моторизованную колонну немецких войск. Сбросив бомбы по колонне с высоты шестьсот метров, мы обстреляли разбегавшуюся пехоту. Вражеские пули густо прошили небо. Со снижением в крутым разворотом я увел группу на восток. Два экипажа на подбитых СБ были вынуждены сесть в поле недалеко от аэродрома.

Выслушав доклад о выполнении задания, Рассказов спросил:

— Ну как там дела?

— Картина, которую мы увидели, напоминает обстановку первых дней войны в приграничных районах, — ответил я.

Вечером полк получил задачу: в течение ночи разрушить железнодорожный мост через реку Ворскла, южнее Новых Санжар.

В полночь, вылетев пятым, я был на подходе к цели. Над Ворсклой, в районе моста, в темном небе вспыхивали разрывы снарядов, сверкали зенитные прожекторы, на земле рвались бомбы, а в воздухе висело с десяток светящих авиабомб, которые в какой-то мере мешали прожекторам ловить наши самолеты.

На мост падали фугаски, ампулы с горючей жидкостью, мешки с горючей смесью. Но он пока был невредим.

— Кто-то накрыл цель! Есть прямое попадание в мост! — послышался в наушниках ликующий голос штурмана.

Это удачно сбросил бомбы самолет, шедший впереди нас. [63]

За несколько секунд до бомбометания три луча прожекторов захватили наш самолет, и зенитная артиллерия сразу сосредоточила на нем весь свой огонь. Щурясь от яркого света, я впиваюсь взглядом в приборы, пытаюсь точно выдержать боевой курс. Краем глаза замечаю небольшое пространство, озаряемое ослепительным светом, и сразу за ним — бездонную черную пропасть, наполненную багровыми взрывами зенитных снарядов. Разрывы все ближе и ближе. Уже слышно, как осколки градом бьют по СБ, и он слегка вздрагивает, покачиваясь от упругих ударов взрывных волн.

— Бомбы сброшены, — доложил штурман. — Пройдем еще немного боевым курсом, я посмотрю на результаты... Держи пока так... Командир! Есть и наше прямое попадание!..

Круто развернувшись налево, мы со снижением стали уходить от цели. Вокруг густо рвались снаряды. Один крупнокалиберный разорвался между кабиной штурмана и левым мотором.

— Вот черт! — выругался Усачев и скрежетнул зубами.

— Что случилось? — ослепленный и слегка контуженный, спросил я.

— Задело плечо, кровь бежит по руке, — глухо ответил штурман.

— Сними комбинезон, рубашку и займись перевязкой... Эй, Трифонов, а что у тебя? Жив?

— Царапнуло по голове, командир. Сочится кровь.

— Держитесь, друзья! Вывезу вас куда следует, — подбодрил я товарищей.

Выведя самолет на курс следования к своему аэродрому, я стал оглядывать приборы. Бросилось в глаза резкое повышение температуры воды и масла в левом моторе. Через минуту температура в неисправном моторе поднялась до критической. Под капотом левого мотора появилось небольшое пламя. Мороз пробежал между лопаток: в довершение бед перегрелся и слабо тянул правый мотор. Самолет стал быстро терять высоту. «Только бы перетянуть линию фронта», — мелькало в мозгу. Удержать машину в горизонтальном полете не было никакой возможности. Фактически мы уже падали на полыхавшие внизу пожары.

— Командир, пролетели линию фронта. Под нами Северский Донец, — тихо сообщил Усачев.

Я включил фары. Земля, освещенная двумя узкими полосами света, быстро приближалась к нам. Плавным, продолжительным движением подобрал штурвал на себя, и [64] самолет, послушно пролетев над самой землей, опустился на фюзеляж. Полет был окончен, но огонь к этому времени уже охватил весь левый мотор. Отбросив колпак, я выскочил из кабины и стал забрасывать пламя землей. Через минуту штурман и радист тоже подключились к тушению пожара.

Недалеко, на правом берегу Северского Донца, шел бой. Временами оттуда долетали снаряды и мины, которые разрывались вблизи самолета на дороге.

Утром мы обнаружили, что самолет наш лежит, как огромная уставшая птица, на самой макушке большого скифского кургана с пологими скатами. Впереди внизу — большая деревня, с левой стороны — дорога, по которой двигались наши отходящие войска.

— Куда же нас занесло! — засмеялся Трифонов. — Отсюда на десятки километров видно во все стороны.

К нам на курган поднялся капитан инженерных войск с солдатом. Познакомились. Он с любопытством обошел ма» шину, рассматривая дыры на фюзеляже и крыльях.

— Как же с ней быть? — спросил у меня инженер. — Уничтожать жалко. Если покажете, где узлы разъема отдельных частей, мы разберем ваш СБ и увезем в тыл. Это входит в наши обязанности.

К середине дня части разобранного самолета были отправлены в тыл. На одном из грузовиков разместились крылья и хвостовое оперение. Фюзеляж с моторами катил на собственном шасси, закрепленный хвостовой частью на другом грузовике. На этих же машинах ехали и мы.

Из разговоров с командирами и бойцами узнали о положении на фронте. Известия были невеселые, и мы мечтали побыстрее добраться в свою часть. Наконец — аэродром, откуда мы вылетели бомбить железнодорожный мост. Но нашего полка здесь не оказалось.

Пока кружили по фронтовым дорогам, нас перестали ждать в полку. Экипаж, который бомбил мост вслед за нами, уверенно заявил, что наш самолет взорвался в воздухе. Это означало, что летчик, штурман и стрелок-радист погибли, и товарищи очень переживали за нас.

Наше прибытие вызвало радостное оживление в полку. Майор Головин, руководивший полетами, долго обнимал меня. А уже на другой день я снова сел за штурвал, И опять потянулись похожие друг на друга боевые будни: зарева пожаров, разрывы зенитных снарядов, перестрелки с ночными истребителями, посадки в степи на подбитых машинах... [65]

Враг продолжал оказывать сильное давление на советские войска. Авиация делала все возможное, чтобы ослабить натиск гитлеровцев и дать возможность нашим частям и соединениям совершить маневр, осуществить перегруппировку сил или отойти на следующий рубеж обороны. Летать приходилось почти без передышки, днем и ночью, порой не доедая и не досыпая.

Я как-то спросил адъютанта эскадрильи Ковалева, сколько у нашего экипажа вылетов за последнее время.

— Сейчас посмотрим, — охотно откликнулся он и стал листать летную книжку. — С 12 мая и по сегодняшний день, 27 июня... 66 боевых вылетов... Экипаж был трижды подбит зенитной артиллерией. Один раз совершил посадку на горящем самолете в поле.

— По-моему, достаточно, — усмехнулся я.

— Вполне достаточно, — согласно закивал адъютант. — Иному человеку на всю жизнь хватило бы этого...

Нагрузка оказалась такой громадной, что даже я, несмотря на спартанскую закалку, начал сдавать: осунулся, постарел, стал ниже ростом. «Подтоптался немножко», — вяло отшучивался я от подтрунивавших по этому поводу товарищей... Вот и сегодня, собираясь на очередные полеты, я чувствовал неприятную нервную усталость. Болела и слегка кружилась голова. Через силу встряхнувшись, я нарочито бодрым голосом предложил Ковалеву:

— А что, адъютант, слетаем вместе на задание?

— Я готов, товарищ командир, и полечу с удовольствием, — охотно отозвался Ковалев.

— Ну тогда пусть Усачев и Трифонов отдохнут, а ты подбери хорошего стрелка-радиста — да в путь.

К вечеру небо закрыли тучи, пошел моросящий дождь. Лететь пришлось, несмотря на низкую облачность и дождь...

К концу июня немецко-фашистское командование, перегруппировав войска и подтянув резервы, бросило свои полчища в новое наступление на широком фронте — от Курска до Ростова. Советская авиация вынуждена была перебазироваться восточнее реки Дон.

* * *

Перелетев через Дон, наш полк разместился на полевой площадке в районе Верхний Мамон. Здесь мы получили недолгую передышку.

Утром, после завтрака, ко мне подошли лейтенанты Бочин и Панченко. [66]

— Комэск, погодка-то какая чудесная! Солнышко, тихо, облачка плавают...

— И так далее, — засмеялся Бочин.

— Ты, Петро, меня не перебивай, — отмахнулся Панченко. — Имею я право за два месяца непрерывных боев один раз помечтать, пофилософствовать, забыть про войну...

— И так далее и так да... — снова подхватил было Бочин, но получил от Панченко по шее.

Собравшиеся вокруг нас Кравчук, Сидоркин, Усачев, Трифонов, Лебедев, Заварихин, Чудненко громко рассмеялись, глядя на обескураженного Бочина. А Панченко как ни в чем не бывало развел руки в стороны и продолжал:

— Посмотрите вокруг! Красота-то какая!

Да, в то утро было тихо, спокойно, солнце ласково смотрело на домики поселка, на зелень садов и огородов.

Все присутствующие, как бы принимая приглашение Панченко, с удовольствием огляделись по сторонам.

— Так что же вы предлагаете? — спросил я.

— Раз нам дали передышку, нужно действовать, а ее заниматься разговорами, как вот этот философ, — указал Бочин на своего друга. — Я, то есть мы, предлагаем съездить на Дон искупаться, позагорать, ну и постирать кое-что...

Когда подошла грузовая машина, у столовой уже собралось человек сорок с полотенцами, узелками, с брезентовыми сумками из-под противогазов, набитыми всякой всячиной.

Найдя удобный спуск к Дону и небольшую песчаную отмель с желтоватым песком, мы остановили машину, быстро попрыгали через борта и мгновенно бросились в воду.

Вокруг пахло мятой, чаканом, луговой травой.

— Смотрите! — тревожно крикнул кто-то из ребят, указывая рукой на юг. Там, километрах в пяти, к Дону приближалась с северо-запада группа тяжелых немецких бомбардировщиков.

Летчики, стоя в воде, молча проводили их глазами, а через две-три минуты до нас долетел грохот рвавшихся бомб.

Мы с удовольствием продолжали барахтаться в реке, а Бочин и Панченко выбрались из воды и зашагали по берегу Дона.

— Эй, орлы! Куда? Скоро поедем домой! — крикнул я.

— Да посмотрим, что там, — отозвался Панченко.

Вдоволь насладившись купанием в прохладной воде, я оделся и решил немного прогуляться. Шагать по тропинке было удивительно легко.

Подойдя к пологому склону, я увидел внизу просторную [67] долину, заросшую невысокими деревьями и кустарником. На полянках росла густая трава, розовели лепестки цветов шиповника, густо белели соцветия дикого терна и боярышника. В кустах разноголосо щебетали птицы. «Ну точно как у нас под Сталинградом», — подумал я и тут же вспомнил свой родной город, Волхову балку, куда любил ходить в детстве и где так же прекрасно пахло травами...

Сталинград

Весь август советские войска вели упорные оборонительные бои против 4-й немецкой танковой армии, которая рвалась к Сталинграду с юга, вдоль железной дороги Котельниково — Сталинград, и против 6-й полевой армии врага, наступавшей с северо-запада. К середине августа войска нашей 62-й армии после ожесточенных боев отошли на левый берег Дона и закрепились на нем. Над Сталинградом нависла опасность. Бои носили исключительно ожесточенный, кровопролитный характер. Советские войска неоднократно наносили контрудары по врагу, опрокидывали его, гнали назад, сами получали ответные удары, откатывались в глубь своей обороны, но не теряли присутствия духа и были готовы драться до последнего вздоха.

Борьбу наземных войск поддерживала авиация 8-й воздушной армии, в состав которой входил и наш бомбардировочный полк.

Мы уже перелетели на полевой аэродром вблизи станицы Сергиевской Сталинградской области. С этого аэродрома я с экипажем совершил 15 боевых вылетов. Три раза бомбил переправы в районе Цимлянское, где переправлялись войска 4-й танковой армии врага. В одном из ночных вылетов мы разрушили переправу. И, если бы не ночь, не сошла бы нам с рук такая дерзость.

9–10 августа вместе со всей авиацией 8-й воздушной армии полк Рассказова поддерживал войска 64-й армии, нанесшей сильный контрудар по противнику. В результате 4-я танковая армия немцев откатилась, а советские войска снова заняли оборону на внешнем обводе, южнее города. На этом направлении наступило временное равновесие сил...

Как-то утром, не дожидаясь машины, которая подвозила летный состав на аэродром, я пошел пешком, чтобы немного поразмыслить, поразмять мышцы. У штаба майор Рассказов разговаривал с загорелым незнакомым мне полковником. Козырнув, я хотел следовать дальше, но Рассказов подозвал меня. [68]

Я представился полковнику.

— Это ваш инструктор, товарищ полковник, — указал на меня Рассказов. — Можете сейчас же ехать на аэродром, там для вас готовят СБ.

По пути на аэродром командир нашей дивизии полковник Борисенко объяснил, что его вызывают в Сталинград на совещание и он намерен лететь на боевом самолете. Но так как давно не летал на СБ, хочет совершить на учебной машине два-три полета по кругу. А я должен провезти его и где нужно подправить.

— Не возражаешь? — добродушно спросил полковник.

Поднявшись в воздух, я понял, что командир дивизии опытный летчик и пилотирует отлично.

Когда мы вышли из самолета, он неожиданно спросил, снимая парашют:

— Послушай, Ефремов, ты какую школу кончал?

— Сталинградскую, товарищ полковник.

— Значит, сталинградец?

— Да. Это моя родина. Там и сейчас живут отец, мать, жена и дочка.

— Что же ты молчал? Полетишь со мной за штурмана. Согласен? Не заблудишься? — засмеялся Борисенко.

— Что вы, товарищ полковник. Под Сталинградом я знаю каждую балку. Ну а уж Волгу-то мы с вами как-нибудь найдем...

После посадки на учебном аэродроме Сталинградской школы военных летчиков командир дивизии разрешил мне немного побыть дома. А технику-лейтенанту Заболотневу приказал готовить самолет.

Мы с полковником Борисенко доехали на трамвае до центральной площади города.

Родной с детства Сталинград стал неузнаваем, это был уже прифронтовой город.

— Ну что ж, Ефремов, топай домой, — пожал мне руку полковник. — Да, кстати. Передай дочке гостинец. — И смущенно протянул мне помятую плитку шоколада.

Через полчаса я был уже в своем Ворошиловском поселке. Глухо шумел большой лесопильный завод, пахло древесным спиртом и лебедой, которая буйно росла по немощеным улицам.

Передо мной открылась знакомая, неописуемой красоты картина. Плавно и могуче катила свои воды Волга. С крутого правого берега были видны пойма и зеленый лесок на левом берегу. По реке сновали лодки, шел большой пароход. Буксиры подталкивали к лесопильному заводу плот. [69]

Дом наш с пристройками стоял на площадке, отвоеванной у крутого откоса, спускавшегося к Волге. Книзу двор был огорожен забором, за ним лепились дома соседей.

Я увидел свой дом, сарай, небольшой дворик, где стояли козлы, на которых пожилой, седоватый человек пилил деревянный брус.

— Отец! — громко крикнул я и помахал фуражкой. Как в детстве, подпрыгивая, пустился под гору.

— А! Это ты, сынок, — оживился отец. — А мне показалось, что кто-то из соседей.

Услышав громкий разговор, вышла Надя. Одним прыжком я махнул на крыльцо. Она некоторое время молча смотрела на меня, словно не узнавая. Потом, всплеснув руками, расплакалась, уткнулась в мою потную гимнастерку.

В горнице на кровати сидела мать, бледная, худая. Она встала и пошла мне навстречу, протянув руки. Обняв маму, я посадил ее на постель.

— Воин ты мой дорогой, — улыбаясь и плача, приговаривала она.

— Успокойся, — сам чуть не плача от волнения, отвечал я. И вдруг увидел девочку.

— А это кто же? Неужели моя дочь, Лиля Васильевна!

Большелобая, белоголовая девчушка, засунув палец в рот, серьезно смотрела голубыми глазенками на незнакомого человека.

Расцеловав ее, я дал девочке мой фронтовой гостинец — шоколадку.

За разговорами не заметили, как прошло часа два.

— На Волгу бы, искупаться. А? Давай, Надя! И Лилю возьмем с собой.

Спустившись к Волге, мы прошли по камням до берега, а потом вплавь добрались с женой до середины плота и расположились на толстых теплых бревнах.

Все вокруг казалось мирным, спокойным, как было давно. Вспомнилось, как в детстве на этом самом месте, еще не умея плавать, я чуть было не утонул...

Однажды я пришел с ведрами за водой. На краю плота стоял соседский мальчишка Колька Дуга и ловил рыбу «пауком». Рыба шла хорошо: на кукане плавало несколько вязей, стерлядь, судачок. Вот Колька снова потянул сеть наверх, перехватывая руками длинный шест. И не успели еще прутья показаться из воды, как оттуда стремительно выскочил большой язь и с размаху, как клин, врезался между бревен. Колька поспешно опустил сеть и хищно, как кот, упал животом на рыбину. Пока он возился с язем, [70] плот двинулся по течению, и Колькина сеть вместе с шестом осталась под ним. Увидев это, «рыбак» в отчаянии заорал благим матом, причитая, что отец спустит с него шкуру.

Плот остановился, я взял у Кольки веревку, наказав, чтобы он крепко держал ее конец, а сам с другим концом прыгнул в воду. Поднырнув под плот, нащупал прутья «паука», привязал веревку и двинулся обратно. Но в это время рабочие потравили канат. Колька упустил веревку, и я остался под плотом. Стукаясь в мутной темноте головой о бревна, начал уже задыхаться. В отчаянии я открыл глаза, перевернулся на спину, пытаясь найти проблески света. И увидел чуть в стороне широкое тусклое пятно. Два взмаха рук — и я очутился под этим пятном и поднял голову. В глаза ударили лучи солнечного света. Отдышавшись, понял, что через эту дыру выбраться на плот невозможно. Нырнул еще раз и через несколько секунд выскочил на свободное место между берегом и плотом. Несмотря на отчаянное положение, я не выпустил веревку из рук и вытянул из-под плота злополучную сеть. Так мой сосед Колька Дуга избежал «суровой кары».

Отдохнувшие, мы вернулись домой. Там уже был накрыт стол.

Меня расспрашивали о боях, о том, какие получил награды.

Старики с тревогой задали вопрос, остановим ли мы немца на Дону. Я посоветовал родителям и жене уехать из города хотя бы за Волгу. Они приумолкли задумавшись.

Утром, наскоро позавтракав, попив чаю, распрощавшись со всеми, собрался уходить. Жена проводила меня до трамвая.

В городе зашел в горком партии, поговорил об эвакуации семья. Получив заверение, что все будет сделано, уехал на аэродром. Здесь стояла тишина. Полетов не было, да и самолетов я не увидел. От нечего делать прошелся по военному городку, по его аллеям, вспоминая счастливые годы, проведенные в стенах авиационной школы.

А после полудня, когда особенно стало припекать солнце, я укрылся в тени учебного корпуса. Вдруг сверху до меня донеслись голоса.

— Говорю тебе, это он, — очень ясно услышал я, и вслед за тем кто-то громко окликнул меня:

— Товарищ командир!

Не прошло и минуты, как меня уже обнимали Стрельцов и Плотников.

— Летаете? — спросил я ребят. [71]

— Летаем, да не очень. То матчасти нет, то горючего не подвозят, — пожаловался Стрельцов.

— Уезжать вам нужно отсюда, вот что.

— А мы действительно эвакуируемся на Урал, — заметил Стрельцов. — Большая часть людей и техники уже отправлена на новое место.

— То-то я жду с самого утра какой-нибудь самолет, чтобы добраться до полка.

Не успел закончить фразу, послышался рокот моторов.

— Летит сюда, — подняв голову, определил Плотников. Оказалось, что в штаб армии прибыли товарищи из нашей дивизии.

Мои однополчане угостили меня курсантским обедом, и я улетел на свой аэродром. Явился вовремя и очень кстати: нашему полку вручали гвардейское Знамя.

Командир дивизии Борисенко прочитал перед строем теперь уже 10-го гвардейского полка Указ Президиума Верховного Совета СССР, в котором говорилось, что за отважные и умелые действия в боях против фашистских захватчиков полку присвоено звание «гвардейский». Командир полка майор Рассказов и комиссар Козявин подошли к Знамени и, преклонив колено, поцеловали край бархатного полотнища. Все мы тоже встали на правое колено и обнажили головы. Потом Знамя пронесли перед строем и поставили на правом фланге. Командир полка в своем выступлении заверил партию и правительство, что личный состав части будет громить и уничтожать фашистских захватчиков до тех пор, пока ни одного из них не останется на нашей священной земле.

Вечером стало известно, что все эскадрильи будут бомбить переправу на Дону в районе Вертячего, где немцы захватили плацдарм и куда усиленно перебрасывали войска.

— Вы, капитан Ефремов, со своим экипажем пойдете на задание первым, — сказал командир полка. — Осветите цель. Это позволит следующим за вами экипажам смелей и уверенней ударить по противнику. Вашему СБ подвесят две РАБы{1} по пятьсот килограммов каждая.

Взлетали в сумерках. Самолет долго разбегался, прежде чем оторвался от земли. Под крыльями с правой и левой стороны висели пузатые РАБы. В районе Вертячего, кружа над своей территорией, я вдруг увидел почти под собой клубы [72] бушующего багрового огня. Не успел сообразить, что произошло там, внизу, как пламя разрывов рвануло в районе переправы.

Била «катюша». Первый раз видел я такой страшный огонь. Но пошел прямо на разрывы.

Над целью Усачев сбросил две светящие авиабомбы. Включив бортовые огни, я помигал артиллеристам. Те поняли, что над ними свои, и, ориентируясь на светящие авиабомбы, опять ударили по плацдарму врага и по переправе.

Цель просматривалась хорошо. Усачев сбросил РАБы. Горючая смесь расплескалась, воспламенив все вокруг. «Катюша» снова произвела залп, и переправа запылала по всей длине...

* * *

Прошло несколько дней. 23 августа немецко-фашистские войска прорвали нашу оборону. Одновременно сотни самолетов 4-го воздушного флота гитлеровцев обрушили на Сталинград свой смертоносный груз.

Наш полк перелетел за Волгу и приземлялся на обширной равнине у степного поселка. Летчики знали, что танки врага прорвались к Волге севернее Сталинграда, в районе Рынок, и готовились нанести бомбовый удар по ним в месте прорыва, на подступах к городу.

Взлетев в полной темноте, я набрал заданную высоту и развернулся в сторону Сталинграда. Внизу проплыло мутное пятно озера Эльтон, а на западе появилась длинная багровая полоса мерцающего зарева. Чем ближе подлетали мы к цели, тем грандиознее становилось зарево, освещавшее высокие облака.

— Сталинград горит! — закричал Усачев. — Все в огне! Что сделали, гады...

Я смотрел на город, охваченный пламенем, и сердце разрывалось от горя. Там, в этом адском огне, десятки тысяч людей, и мои родные тоже... Проглотив подступающий к горлу ком, сказал:

— Снизимся до двухсот метров и врубим этой нечисти как следует.

— Нельзя бомбить с такой высоты, сами подорвемся на своих же бомбах, — резонно заметил штурман.

— Тогда давай с трехсот метров. Это пробовали не раз.

Сбросив бомбы, опустились еще ниже, беспощадно уничтожая пулеметными очередями огневые точки врага.

Летчики нашего полка за ночь совершили не менее ста вылетов, обрушили на прорвавшихся к Волге гитлеровцев [73] около ста тонн бомб, израсходовали все боекомплекты патронов. Авиация причинила противнику большой урон. Во взаимодействии с наземными войсками она не позволила ему продвинуться на юг, к городу.

В период боев с немецким танковым корпусом ополченцы Сталинградского тракторного и соседних предприятий вступили в единоборство с бронированными фашистскими частями. Ополченцев поддержала авиация. Благодаря этому мужественные защитники города не только остановили немецкие танки и бронетранспортеры, но и отбросили гитлеровцев на три километра от тракторного завода.

Вскоре бои передвинулись к центру города, к металлургическим заводам, к набережной Волги. Они не прекращались ни днем, ни ночью. Сталинград горел, сотрясаемый разрывами бомб, снарядов и мин, раздираемый трассами пулеметных и автоматных очередей.

За месяц боев под Сталинградом я совершил 40 боевых вылетов. Но в полку все меньше оставалось опытных летчиков, которые могли бы летать в сложных метеорологических условиях или на одном работающем моторе: в воздухе все чаще отказывали двигатели. Не хватало и самих самолетов. Под боевые были переоборудованы все учебно-тренировочные машины.

Именно в это время произошли изменения в составе командования нашего 10-го гвардейского полка. Рассказов был назначен командиром дивизии ночных бомбардировщиков У-2, с ним ушли Шестаков, штурман полка Мауричев и еще кое-кто из работников штаба. Полк принял майор Головин — энергичный, умный человек и отличный летчик. Начальником штаба остался полковник Терлецкий, а комиссаром — Козявин. Штурманом полка назначили капитана Ильяшенко. Мне дали в заместители капитана Сидоркина, забрав старшего лейтенанта Склярова на должность заместителя командира 1-й эскадрильи, которой командовал капитан Иванов.

Сменился у меня и штурман. Вместо Усачева пришел капитан Кудрявцев.

Однажды, проверяя летные книжки, Анатолий Иванович Головин, ставший уже подполковником, спросил у меня:

— Сколько у вас вылетов за последний месяц?

— Да, наверное, тридцать наберется, — ответил я, не понимая, зачем потребовались эти данные командиру полка.

— У вас не тридцать, а сорок. А сколько налетали ваши подчиненные за это же время?

— Полетов семьдесят сделали. [74]

— Вот видите, капитан, вы один выполнили половину всех вылетов эскадрильи.

— Но ведь у меня в основном молодые ребята, товарищ подполковник. Одни вообще не летают ночью, другие — только в светлые ночи, — пытался я оправдать новичков.

— Я требую, чтобы все ходили на любые боевые задания. Не бойтесь, ничего не случится. Там, под Сталинградом, в любую темную ночь бывает светло и жарко. А сами выкраивайте время для отдыха... Погляди на себя: похудел так, что скоро превратишься в «шкелет», — дружески похлопал меня по плечу командир полка. — Один много не навоюешь. Помни об этом!

Две ночи подряд я проверял технику пилотирования и вывозил своих молодых летчиков на учебно-тренировочном самолете. На третью ночь полетел с ними в бой.

Огромное количество фашистских войск втянулось в город. Противник оказывал сильное давление на защитников Сталинграда, пытаясь сбросить их в Волгу. На севере и юге стояли мощные заслоны против советских войск, а в ближайшем тылу, в окрестностях города располагалось несколько корпусов резерва. Однако, несмотря на значительное превосходство в людях и технике, несмотря на неимоверные усилия и большие потери, вражеская армия не смогла сломить сопротивление наших войск. Их упорная оборона, решительные контрудары на важнейших направлениях, непрерывные контратаки истощали и подрывали силы врага, вынуждали его топтаться на месте. А его отчаянный напор на защитников Сталинграда на отдельных направлениях походил более не на успех, а на агонию...

* * *

Осень. Сидоркин, я и Кудрявцев сидим на бомбах под крылом самолета. Перед нами лежит широкая, ровная степь, покрытая полынью. Здесь, под Эльтоном, мы находимся с августа и привыкли к однообразию бескрайней степи, привыкли к тому, что все здесь пахнет полынью: и воздух, и пыль, и молоко, и даже сливочное масло. Растительность скудная, но почвы богаты питательными веществами, и там, где есть вода, пусть даже солоноватая, бурно растут по берегу осока и камыши.

Говорим о воде, об орошении, о садах и снова мысленно переносимся в Сталинград — на нем сейчас сосредоточено всеобщее внимание.

Город по-прежнему в огне. Враг не оставил своих намерений любой ценой овладеть Сталинградом. Он бросает в [75] бои все новые части и соединения пехоты, танки, артиллерию, широко использует авиацию.

По два-три раза за ночь мы летаем под губительный огонь зениток и «мессершмиттов», громим подходящие подкрепления гитлеровцев, железнодорожные станции, аэродромы, переправы и укрепленные пункты в самом городе.

Сумерки сгущаются, и мы расходимся по машинам. Первым вылетает Сидоркин.

— Ты готов? — спрашиваю Кудрявцева.

— Все в порядке.

— А у тебя как, Петр?

— Я готов! — отзывается Трифонов. — Куда летим?

— Как куда? На танцы, — смеется штурман. — С луны ты свалился, что ли?

— Ну поехали, — подвожу черту разговору.

Выруливаю на старт, мигаю навигационными огнями, прошу разрешения на взлет.

Оглядываю поле аэродрома и переднюю воздушную полусферу. Сразу замечаю машину с включенными бортовыми огнями, идущую на высоте шестисот метров курсом, противоположным взлетному. Немец! Вот дубина! Включил навигационные огни, дескать, я свой, осветите посадку. Нет, выключать моторы я не буду, фашист еще далеко. Иду на взлет. Оторвавшись от земли, вижу: вражеский самолет быстро приближается на встречных курсах. Немедленно начинаю разворот, полагая, что сейчас фашист сыпанет бомбы и ударит из пулеметов. Немец действительно тут же сбросил бомбы, видимо, хотел попасть в мой взлетающий СБ, но, как определил Кудрявцев, «дал маху». Все десять бомб упали за границей аэродрома, не причинив никакого вреда.

Мы пересекли Волгу, отражавшую тревожные блики пожаров, прошли через центр города и стали приближаться к Гумраку. Впереди, в черном небе, возникли прямые, четкие полосы вражеских прожекторов. Они рыскали по небу, скрещивались, расходились, снова скрещивались, и мы увидели в их ярком свете серебряную птицу. Вокруг нее рвались, вспыхивая, как маленькие молнии, зенитные снаряды, щупальцами спрута тянулись к ней багровые трассы «эрликонов».

— Это Сидоркин попал в переплет, — говорю штурману.

— Вижу, — отвечает Кудрявцев. — А нельзя ли как-нибудь обойти эти прожекторы?

— Нет, невозможно. Их очень много. Они перекрывают центр города, станцию Садовая, Воропоново и Гумрак. Нет [76] прожекторов только на северной окраине Сталинграда. Там лишь зенитные пулеметы.

— Так, значит, прямо?

— Да. Только вперед!

Тем временем экипаж Сидоркина сбросил фугасные бомбы, развесил в небе цепочку светящих авиабомб, а затем резким разворотом вырвался из лучей прожекторов и скрылся в темноте.

— Ловок, чертяка! — воскликнул Кудрявцев. — И бомбы положил точно. Видишь, там вспыхнул пожар?

Проходит минута-другая, и лучи прожекторов захватывают теперь уже наш самолет. Режущий свет слепит глаза. Машина вздрагивает и покачивается от близких разрывов. Закладывает уши. В кабину проникает противный запах взрывчатки. Напряженно держу боевой курс, ожидая, когда отбомбимся. И вдруг слышу хрипловатый басок штурмана:

— Бомбы не сбросил. Ослепили так, что и сейчас ничего не вижу.

Чертыхнувшись про себя, энергичным разворотом со снижением вывожу самолет из лучей прожекторов.

— Ну что ж, начнем сначала.

Строим точно такой же маршрут, с тем же боевым курсом — иначе нельзя, можно столкнуться со своими машинами. Через три минуты снова на боевом курсе, опять рядом рвутся снаряды. В наушниках шлемофона слышу четкий доклад штурмана: «Бомбы сбросил!» Ввожу самолет в крутой разворот и смотрю вниз. Бомбы рвутся на поле аэродрома и на стоянках самолетов. Порядок!

Сильный треск разорвавшегося снаряда оглушает нас. Яркая мгновенная вспышка слепит до боли глаза. Стараюсь держать рули управления в нейтральном положении. Неужели ослеп? Только бы успеть предупредить экипаж.

Эти невеселые мысли прерывает слабый голос штурмана Кудрявцева: «Полоснуло по голове осколком. Кровь заливает лицо». В этот момент я снова стал зрячим. Крикнул, чтобы Николай перевязал голову. Подбодрил его сообщением, что мы уже перелетаем Волгу.

Выше нашего СБ видны вспышки выстрелов и цепочки трассирующих пуль. Бледно-зеленая трасса, убегающая на запад, выпущена советским бомбардировщиком, а багровая — фашистским истребителем. Истребитель хитрит. Он маневрирует, заходя то с одной, то с другой стороны, внезапно открывает огонь. Но стрелок-радист на бомбардировщике, [77] видать, опытный боец. Он мгновенно бьет длинными очередями по врагу. Истребитель, вспыхнув, падает вниз.

Через пять минут, во время пробежки по полосе, я увидел в свете посадочных прожекторов стоящий в стороне самолет, изрешеченный вражеским огнем. Успел даже рассмотреть бортовой номер машины — 31. Это самолет Сидоркина! Выходит, именно его экипаж сбил вражеский истребитель. Молодцы ребята!

На стоянке, выключив моторы, мы с техником Заболотневым осторожно вынесли из кабины раненого штурмана и проводили его до санитарной машины...

Когда я и Трифонов пришли на командный пункт, там уже были многие летчики и штурманы, возвратившиеся с боевого задания. Они оживленно обсуждали только что пережитое.

В стороне, окруженный друзьями, стрелок-радист Иван Вишневский из экипажа Сидоркина рассказывал о воздушном бое, в котором ему удалось свалить фашистского аса. А Сидоркин докладывал начальнику штаба о выполнении задания.

Мы с Трифоновым присели на топчан.

— Командир, мы еще полетим? — спросил он.

— Вряд ли, — ответил я. — Нужно тщательно осмотреть машину, да и штурмана у нас пока нет.

В землянку вошли командир полка Головин, штурман Ильяшенко и начальник связи Лазуренко.

— Смирно! — добродушно произнес Головин.

Все присутствующие повеселели. Командира полка очень уважали у нас. Уважали за прекрасные человеческие качества, за смелость и выдержку. Вот и сейчас он пришел на КП как ни в чем не бывало, а ведь возвратился со смертельно опасного боевого задания.

— Дорогие товарищи, — обратился Головин к летному составу. — Работали все в первом вылете хорошо. Мы с Ильяшенко наблюдали за вашим бомбометанием. Так и продолжайте. Задание остается прежним... Мы бомбили последними. Я заметил, что огонь зенитной артиллерии ослабел, да и прожекторы как-то сникли. До утра мы их так измотаем, что они и маму родную не узнают!

Летчики засмеялись.

— А Сталинград для нас, товарищи, не просто город, который нужно удержать любой ценой! — взволнованно продолжал Головин. — Здесь решается судьба Родины. Всегда помните об этом, друзья мои! [78]

К утру, когда мы отдыхали в землянке, возвратились с разведки экипажи Бочина и Панченко. Склярова еще не было.

Панченко, его штурман Чудненко и стрелок-радист Егоров, пройдя по маршруту Сталинград, Морозовск, Тихорецк, возвращались домой с ценными сведениями о движении поездов на территории, занятой врагом.

Не долетая до моста через Аксай, они обнаружили эшелон, направлявшийся к Сталинграду. Действуя с небольшой высоты, экипаж с нескольких заходов разбил его бомбами. Вагоны загорелись, начали рваться боеприпасы. Самолет ушел, а среди заснеженного поля долго еще догорал немецкий военный эшелон...

Бочин со своими товарищами прошел по еще более длинному маршруту. Они побывали над Тацинской, Батайском и Ростовом. В Ростове, включив бортовые огни, Бочин встал в круг немецких самолетов, образовавшийся над аэродромом, и, понаблюдав, что делается на земле, определил место заправочной линии немецких машин, а затем его экипаж сбросил туда бомбы. На аэродроме вспыхнули пожары. Заметались лучи зенитных прожекторов, были выключены все сигнальные огни. Но зенитка не стреляла — по кругу ходили немецкие самолеты. Воспользовавшись суматохой, Бочин спокойно ушел на северо-восток...

Экипаж Склярова, пройдя по заданному маршруту, обнаружил в районе Акатово значительное движение транспорта. С нескольких заходов ребята сбросили бомбы по колоннам, а затем, снизившись, обстреляли грузовики из пулеметов. Зенитные средства врага, защищавшие переправу у Акатово, обрушили на советский самолет всю силу своего огня. Осколки снарядов пробили бензобаки, обшивку и кабину летчика. Перетянув линию фронта, Скляров пошел на вынужденную: из баков через пробоины вытекло горючее. Лишь спустя два дня члены его экипажа вернулись домой пешком...

Утром следующего дня летчики, штурманы и радисты уехали на аэродром проверять и приводить в порядок материальную часть стрелкового оружия, бомбовооружения, самолетных радиостанций и других вспомогательных приборов и агрегатов.

Я решил было просмотреть летные книжки своих подчиненных, но в это время сообщили, что из штаба армии приехали вручать награды личному составу полка, и пригласили меня тоже.

Погода была чудесная. Вовсю светило осеннее солнце. [79]

Шагая по улице поселка, я услышал гул авиационных моторов. Взглянул на небо и оторопел от неожиданности: с запада к аэродрому приближалась девятка «юнкерсов» в сопровождении шести истребителей. «Идут на аэродром!..» — пронеслась мысль. Группа разделилась: шесть «юнкерсов» с истребителями повернули на аэродром, тройка «юнкерсов» приближалась сюда, к поселку.

Поселок вмиг опустел. Вскоре я увидел столбы дыма и пыли, поднявшиеся над аэродромом. Послышалась пулеметная и пушечная стрельба, загрохотали тяжелые разрывы авиационных бомб. Фашистские истребители пикировали на аэродром и обстреливали самолеты из пушек. Им дружно отвечали с земли пулеметы. «Здорово обороняются наши!» — подумал я и припал к земле, оглушенный разрывом упавшей недалеко бомбы.

Пока тройка «юнкерсов» делала новый заход на поселок, я быстро перебежал небольшую площадь и заскочил в глиняный домик. Первое, что увидел, был большой стол, накрытый красной скатертью, на которой лежали коробочки с орденами и медалями. Комната была пуста.

Домик вздрагивал от близких разрывов. Я не обращал на это внимания и с интересом оглядывал стол. Вот два ордена Ленина, один, как указано в удостоверении, предназначен мне, другой — Головину. Моих подчиненных Бочина, Панченко и Сидоркина тоже ожидали награды — орден Красного Знамени, а Кудрявцева, Захарова и Заболотнева — орден Красной Звезды. Очень хорошо! Кудрявцеву надо отвезти орден в госпиталь...

Тихо приоткрылась дверь, и в щель просунулась голова Кравчука.

— Можно войти, товарищ командир?

— Входи, входи. Как на аэродроме?

— Мы показали им кузькину мать! Ушли не солоно хлебавши. Фашистские самолеты появились тогда, когда почти все стрелки-радисты сидели по кабинам — тренировались в настройке раций. Штурманы тоже находились на местах. Мы открыли огонь из тридцати пулеметов! А ваш брат, летчики, сидели в это время по щелям и стреляли из пистолетов, — пошутил Кравчук.

— Так уж и по щелям!

— А что им оставалось делать? — уже серьезно сказал штурман. — «Юнкерсы» бросают бомбы, стреляют, истребители тоже сбросили по нескольку бомб, а потом начали пикировать и палить из пушек. Там такой тарарам поднялся, только держись. Хорошо еще, что наши самолеты были укрыты [80] высокими капонирами и опущены в траншеи, а то бы нам не избежать потерь...

— Ну а теперь, — прервал я Кравчука, — поздравляю тебя с орденом Красного Знамени.

— Меня тоже наградили? — обрадованно блеснул он глазами.

— Сам видел твою фамилию...

В комнату вошли представители штаба армии и группа летчиков, штурманов, техников, радистов. Все были немного сконфужены тем, что пришлось посидеть в щелях, прячась от бомб. Но радостное возбуждение в ожидании торжественной минуты награждения быстро овладело собравшимися...

В общежитие мы возвращались с Кравчуком, обсуждая перипетии этого необычного утра. Только что мы могли погибнуть или стать калеками. Этого, к счастью, не случилось. Мы возвращались к себе домой веселые и бодрые, с новенькими орденами на груди.

— Слушай, командир. Ну возьми ты меня штурманом эскадрильи. Замучился я летать с кем попало. Я же здоров, понимаешь, здоров. А мне твердят: отдыхай, поправляйся.

— Можешь считать себя штурманом 3-й эскадрильи, — хлопнул я по плечу своего друга. — А коли так, то пойдем в эскадрилью, поговорим о делах.

К концу дня Кравчук был утвержден штурманом 3-й эскадрильи. Был принят и наш проект сооружения землянок для летчиков. Весь личный состав дружно взялся за его осуществление...

Вечером мы получили задачу бомбить резервы врага в районе станции Садовая, в пределах города.

В сумерках мы мчались по пыльной дороге на аэродром. Машина остановилась у командного пункта, и все разошлись по самолетам.

Сверху хорошо просматривались сталинградские улицы, освещенные пожарами, заваленные кирпичом и обрушившимися стенами. Из развалин вылетали во всех направлениях пулеметные трассы, стайками проносились винтовочные и автоматные пули. Там и тут рвались мины и снаряды, а кое-где тяжелые бомбы, вздымавшие султаны огня и дыма.

Каждый раз, пролетая над городом, полыхавшим в огне неистового сражения, я испытывал лютую злобу к фашистским оккупантам. Было так и в тот раз, когда летел к станции Садовая. [81]

Еще километров за пять до цели мой самолет схватили прожекторы и вели его, цепко держа в своих лучах. Маневрировать было не к чему: вокруг густо ложились разрывы зенитных снарядов. Хотя я и привык к этому, но с каждым разрывом нервы напрягались до предела, и с этим ничего нельзя было сделать. Точно держа самолет на боевом курсе, я почувствовал, как открылись створки бомболюков. После сбрасывания бомб я, не теряя времени, выскользнул из лучей прожекторов, отскочил в темноту ночи и осмотрелся. На станции что-то горело, а прожекторы по-прежнему рыскали по небу. Вдруг мы увидели, как сначала один, затем другой выхватили из темноты самолет. И скоро весь пучок лучей скрестился на нем. Ударила зенитка. Но летчик упрямо шел к цели.

— Это кто-то из наших, из молодых, — услышал в наушниках голос Кравчука. — Думаю, Бовтручук или Хомченко.

— Вот что, ребята, буду снижаться, — крикнул я, — бейте из пулеметов по прожекторам!

Немного довернув машину, стал почти пикировать на один из них. Штурман открыл огонь из спаренных пулеметов длинными очередями. Прожектор погас. Но другой луч ударил прямо по кабинам. Опять точными очередями ответили пулеметы Кравчука, и этот прожектор тоже сник. Трифонов вел борьбу с третьим и, очевидно, разбил его. Но зато остальные схватили наш СБ, и артиллерия обрушила на него шквальный огонь.

Я бросил машину вниз и понесся на пылающий город.

Несколько минут стремительного полета, и мы над Волгой. «Выскочили», — с облегчением вздохнул я, но тут же почувствовал, как самолет резко потянуло вправо и вниз. Кажется, правый мотор заглох... А посмотрев на приборы левого мотора, не на шутку испугался: температура воды и масла высокая, давление масла упало до нуля. Левый мотор внезапно захлебнулся и умолк. Приземлились с ходу, не разбирая, что там внизу...

* * *

Вот уже несколько дней стоит нелетная погода. Летчики вынуждены отдыхать. Вечером в большом сарае, приведенном в порядок, выступают артисты. Многие ребята с удовольствием посещают концерты. А я, как правило, после ужина отправляюсь в землянку, ложусь на нары и читаю случайно попавший мне в руки «Порт-Артур»... [82]

Вынужденная передышка, к счастью, была недолгой. Военные действия под Сталинградом, несмотря на дожди, туманы, снегопады, метели, продолжались с прежним накалом и напряжением. Воины Красной Армии стояли здесь насмерть.

На торжественном собрании полка, посвященном 25-й годовщине Великого Октября, заместитель командира по политчасти майор Козявин прочитал письмо защитников Сталинграда, с которым они обратились по случаю праздника к Председателю Государственного Комитета Обороны товарищу Сталину.

Короткое, выразительное и решительное, как клятва, письмо было горячо одобрено летчиками и техниками. Особенно сильное впечатление произвели на нас строки, в которых говорилось: «Сражаясь сегодня под Сталинградом, мы понимаем, что деремся не только за город Сталинград. Под Сталинградом мы защищаем нашу Родину, защищаем все, что нам дорого, без чего мы не можем жить...»

В те дни я подал заявление с просьбой принять меня в ряды Коммунистической партии.

Дня через три, сразу после полетов, меня вызвал Козявин и поинтересовался, готовлюсь ли я провести беседу или лекцию, о которой мы договаривались раньше. Услышав, что я уже написал будущее выступление, замполит предложил:

— Выступишь перед всем составом полка. Идет?

Я охотно согласился.

В просторном сарае, который служил нам клубом, собрались летчики, техники, механики, радисты, работники штаба, мотористы.

Оглядев с трибуны собравшихся, я оробел не на шутку. На меня выжидательно смотрели сотни сосредоточенных глаз, и от этого сердце застучало сильнее и чаще.

— Дорогие товарищи! Боевые друзья! — начал я, чувствуя, как запылало лицо. — Нет в мире слов милее человеческому сердцу, чем мать-Родина. Но еще во сто крат милее нашим сердцам Родина социалистическая, по-настоящему родная, любимая.

Козявин стоял у дверей и, как мне показалось, собирался уходить. Но, услышав первые фразы, присел на свободное место. Я говорил о героической борьбе Красной Армии с немецко-фашистскими оккупантами, о самоотверженном труде нашего народа в тылу, обращался к славной истории страны, к эпизодам из гражданской войны, подчеркивал прочное единство партии и народа. В конце от имени боевых [83] товарищей заверил Родину, что мы, летчики, будем громить врага без устали, не жалея ни сил, ни крови, ни самой жизни для полной нашей победы!

Раздались горячие аплодисменты. На душе было тепло и радостно, как в праздничный день.

Вечером, как всегда, экипажи собрались в комнате штаба, где обычно получали задание. На дворе моросил дождь, а температура держалась на нуле. Это очень настораживало, так как создавало условия для обледенения самолета в полете.

Летный состав, одетый уже по-зимнему, разместился в небольшой комнате на лавках и полатях. Все выжидательно поглядывали на дверь, которая вела в комнату командира полка. Вскоре оттуда вышли подполковник Головин и начальник штаба Терлецкий.

Головин против обыкновения был хмур и чем-то обеспокоен. Терлецкий, подойдя к столику, сосредоточенно рассматривал карту района боевых действий.

— Товарищи, — заговорил Головин, — при такой погоде вести нормальную боевую работу почти невозможно. — Летчики задвигались и невольно расслабились. — Я попрошу остаться экипажам Ефремова, Волика, Склярова, Иванова, Сидоркина. Остальные свободны.

Головин как-то особенно внимательно оглядел оставшихся.

— Друзья, хотя вышестоящее командование наши полеты на сегодняшнюю ночь отменило, задание для нас с вами есть. И задание очень серьезное. Оно должно быть выполнено в интересах фронта... Получен приказ провести разведку юго-западнее Сталинграда, в районе Плодовитое, Аксай, Котельниково, Абганерово, Громославка, Бузиновка. Командование поставлено нами в известность о чрезвычайно сложной метеорологической обстановке в нашем районе.

— В чем заключается суть задания? — спросил кто-то из летчиков.

— Надо пролететь по заданному району, осмотреть по возможности все дороги и выяснить интенсивность движения железнодорожного и автомобильного транспорта. Это значит, — уточнил Головин, — что полет над территорией указанного района необходимо производить на малой высоте, чтобы иметь возможность просмотреть все тщательнейшим образом. Чтобы выполнить задание, требуются два экипажа.

Я поднялся первым. [84]

— Кто еще?

— И я готов, — встал рядом со мной Скляров.

Лицо командира полка прояснилось.

Выйдя из помещения, мы остановились в смущении: видимость была не более двухсот метров.

Я вспомнил случай под Ливнами, на аэродроме ночных У-2. Оттуда нужно было вылететь глубокой темной ночью. И я попросил поставить впереди хотя бы один огонь для ориентировки при взлете. Неопытный или нерадивый стартер выставил фонарь не далее как на 250 метров от линии старта. Не успел я начать разбег, как фонарь уже остался позади. Впереди была непроглядная тьма. И все же, собрав в кулак всю силу воли, я преодолел эту пугающую безориентирную пустоту и взлетел, как говорится, на ощупь...

В ту ночь, о которой идет речь, я взлетел тоже нормально, хотя обледеневший еще на земле самолет долго набирал высоту.

У Ивана Склярова тоже все оказалось в порядке. На высоте мы разошлись с ним по своим маршрутам.

Над территорией, занятой противником, было ясно. С высоты трехсот метров хорошо проглядывались дороги, деревни, речушки, даже небольшие группы деревьев. Облетев заданный район, мы ничего особенного не обнаружили. Только кое-где по дорогам пробегали одиночные машины, да мерцали редкие огоньки в населенных пунктах.

Просматривая местность, Кравчук цокал языком:

— Послушай, командир, что тут разведывать? Здесь даже бомбы некуда сбросить.

— Ничего, — успокоил я штурмана, — отбомбимся над Садовой. Там всегда найдутся припрятанные гитлеровцами резервы.

На подходе к Садовой наш самолет был схвачен прожектором. Зенитная артиллерия немедленно открыла сильный заградительный огонь, пытаясь отогнать СБ в сторону. Но мы удачно прошли сквозь шквал огня и сбросили бомбы на станцию, затем, не меняя курса, со снижением пошли к Волге, вдоль долины речки Царица.

Возвратившись домой уже под утро, я обнаружил, что аэродром и весь близлежащий район закрыт сплошной пеленой тумана. Мы вынуждены были сесть на полевом аэродроме в Житкуре, где уже приземлился Иван Скляров.

Командование фронта объявило нам благодарность за этот вылет. Как выяснилось позже, цель разведки заключалась в том, чтобы еще раз убедиться, догадываются ли немцы о нашем предстоящем наступлении под Сталинградом? [85] Оказалось, что нет. Тишина на дорогах и отсутствие каких-либо маневров войск противника, о чем мы донесли штабам, как раз и подтверждали, что немцы ни о чем не подозревают...

Почти всю вторую половину ноября погода была неустойчивой, сложной для авиации. Редкие прояснения внезапно сменялись густой, сплошной облачностью. Моросили дожди, падали крупа и снег, наползали туманы. При полетах ночью это грозило самыми неприятными последствиями.

Учитывая сложность обстановки, в воздух теперь выпускали самые опытные и сильные экипажи. В основном это были авиаторы, летавшие еще в полку первого формирования: Иванов, Волик, Скляров, Сидоркин, Бочин, Панченко, Козявин, Головин. Они могли надежно, в любую погоду выполнить самые сложные задачи.

Экипаж Склярова и мой систематически вели разведку в ближайшем тылу врага и на дальних подступах к Сталинграду, включая Громославку, Тормосин, Суровикино, Калач-на-Дону. Там было по-прежнему спокойно. Больших передвижений войск не наблюдалось. Это еще и еще раз подтверждало, что гитлеровское командование придает первостепенное значение боям в самом Сталинграде.

В ночь на 19 ноября погода так испортилась, что в воздух не смогли подняться даже самые опытные летчики. А утром землю окутал плотный туман. Видимость была такая, что, отправляясь в столовую на завтрак, люди плутали по ровному месту.

Туман висел над аэродромом весь день. Не рассеялся он и к вечеру. Боевые полеты были отменены. Летный состав после ужина собрался в самом большом общежитии, чтобы побыть вместе, поиграть в домино, в шахматы, послушать бывалых летчиков, поговорить, попеть, вспомнить друзей.

Мы с начальником связи эскадрильи играли в шахматы. Молча, сосредоточенно думали, внимательно оглядывая «поле боя», прежде чем передвинуть фигуру. Многоголосый гул не только не беспокоил нас, наоборот, он действовал на обоих как-то успокаивающе, ибо создавал теплую, домашнюю атмосферу.

— Командир, тебе письмо, — услышал я голос Бочина.

— Раньше-то не мог отдать? — спросил я, думая об очередном ходе, и сунул письмо в нагрудный карман. Я знал, что почта была получена еще утром. Но сам не ждал писем, а потому не ходил в канцелярию.

Вдруг все встали. На пороге появился подполковник Головин. Он обвел присутствующих веселым взглядом. [86]

— Дорогие товарищи! Воздушные бойцы! Победа! — Он сотряс в воздухе сжатыми кулаками. Слезы радости блестели на глазах нашего командира полка. — Сегодня, 19 ноября, началось контрнаступление советских войск под Сталинградом!..

Мы восторженно смотрели на Головина. Необычайно радостной была эта весть. Всего несколько дней назад немцы яростно обстреливали наши самолеты над городом, засыпали снарядами наши войска в Сталинграде. И вот — началось!..

* * *

Только утром вспомнил я о полученном письме. Прислал его техник Анатолий Стрельцов. Оказалось, что он уже самостоятельно летает на истребителе и надеется в скором времени прикрывать нас, бомбардировщиков. Недаром Толя рвался в авиационную школу!

— Везет же людям, — вздохнул Бочин. — Стрельцов поднялся два раза в воздух — и уже истребитель, а я, как ни прошусь, как ни бьюсь, — все бомбардировщик.

— Не каждый умеет летать на бомбардировщике, как ты, — успокоил я друга...

Летчики рвались в бой, но в течение трех-четырех ближайших дней фактически не летали: то не было подходящей погоды, то выходила из строя материальная часть, то не хватало горючего (оно шло в механизированные войска).

Но к концу ноября все нормализовалось. Мы снова включились в активные полеты. На этот раз объектом нашего пристального внимания стали вражеские аэродромы в окрестностях Сталинграда.

Подполковник Головин, слетав несколько раз на боевое задание, приказал всем экипажам производить бомбометание с минимальных высот. И летчики вскоре убедились, что враг теперь не располагал таким, как раньше, количеством зениток, что слабее стали работать зенитные прожекторы и не появлялись уже ночные охотники-истребители Ме-110. Огонь наземных войск по всей линии обороны тоже стал не таким интенсивным. Окруженные части закопались в землю и, как мы поняли, экономили на всем: на снарядах, патронах, минах, ракетах, бензине. Воздушные перевозки грузов, предназначенных окруженным, не оправдали себя: войска Паулюса получали грузов в пять раз меньше, чем требовалось. Мало того: транспортная авиация теряла столько самолетов в воздухе и на сталинградских аэродромах, что в конце кондов истощила свои возможности. [87]

Воздушная армада врага растаяла под ударами советской авиации и зенитной артиллерии...

Полк Головина днем и ночью громил аэродромы окруженной вражеской группировки, дезорганизуя их деятельность, препятствуя посадке и взлету фашистских самолетов.

Наша эскадрилья произвела десятки удачных боевых вылетов. Молодые летчики старались не отставать от ветеранов. Все шло хорошо, на высоком подъеме. И вдруг перед самым Новым годом меня свалила болезнь.

Возвратившись как-то после третьего боевого вылета, я почувствовал легкое недомогание. Утром поднялась температура, и я не смог встать с постели. В полдень к землянке подъехала легковая машина командира полка.

— Есть тут кто живой? — крикнул шутливо подполковник, войдя в землянку.

— Есть. Есть живые.

— Ты, комэск? Один? Что же все тебя бросили? — заботливо спросил Головин. — Ну как самочувствие?

— Ничего... Вот только голова кружится.

Анатолий Иванович пощупал мой лоб:

— Э, да ты, брат, серьезно болен. Температура, наверное, под сорок. Здесь оставаться нельзя. В госпиталь не отправим, — заметив мое нетерпеливое движение, поспешно успокоил Головин. — Мы устроим тебе тихий уголок в большом общежитии. Там тепло и на глазах у друзей. Врач уже был?

— Да, оставил порошки. Мне стало вроде легче...

Два дня пролежал я в постели под наблюдением своих товарищей и полкового врача, капитана медицинской службы абхазца Аркадия Джанбы. На третий день почувствовал себя лучше и после обеда стал собираться на полеты.

— Ну как дела? — неожиданно заглянул ко мне за занавеску Головин.

Стараясь придать себе молодцеватый вид, я ответил, что здоров.

— Я слышал, что собираешься летать? — серьезно посмотрел на меня командир полка.

— Да, с удовольствием слетаю на задание... Хоть посмотрю, как летают мои ребята.

— Они и без тебя хорошо летают. Сиди — и ни шагу из дома! — сердито сказал подполковник. — И хватит об этом...

Облака закрыли район аэродрома. Не переставало моросить. На улице стало быстро темнеть, а с севера все надвигалась низкая облачность, окутывая степь темнотой. [88]

«Наверное, полетов сегодня не будет», — подумал я, ложась в кровать.

Очнувшись, услышал неясные голоса, осторожные шаги, увидел движущиеся тени. «Летный состав возвратился с аэродрома. Полеты не состоялись», — с облегчением подумал я.

— Спишь? — узнал я голос Сидоркина. — Я к тебе на минутку.

— Входи.

Сидоркин вошел ко мне в комбинезоне, с планшетом через плечо и меховым шлемом в руках. Подвинув к кровати стул, он устало опустился на него, положил руки на колени. Чиркнув спичкой, я зажег огарок свечи на столике и только тут увидел, как мрачно лицо друга.

— У нас что-то произошло?

— Да, — хрипло выдавил Сидоркин. — Произошло... Погиб командир полка Головин.

Меня будто ударило. Вскочил с кровати, опять закружилась голова. В комнату вошли Панченко, Бочин, Усачев, Кравчук, Скляров, Трифонов, Вишневский, Зимогляд, Чудненко.

— Расскажите толком, как это случилось?

— Да что рассказывать, — пожал плечами Скляров. — Погода такая, что сам бог свалился бы в штопор.

Произошло это несколько часов назад... Аэродром затянуло сплошной низкой облачностью. Летать было опасно. Головина часто вызывали к телефону... Он выходил из КП, поднимал ракетницу и стрелял вверх. Белая ракета, достигнув облаков, освещала туманную дымку и падала на землю: облачность не выше семидесяти метров...

И снова позвонили из дивизии: «Почему не начинаете полеты?»

«Сейчас выпускаю в воздух самолет-разведчик», — сказал командир полка. Взял планшет, надел шлемофон, перчатки и вышел... В землянке услышали гул моторов — Головин выруливал на старт. Поднявшись, он передал: «Облачность сплошная, высота нижней кромки 50 метров, видимость 500. В облаках сильное обледенение. Полеты запрещаю!»

Прошло часа полтора. С борта самолета радист Егоров передал: «Задание выполнил, возвращаюсь. Включите прожекторы, «Гренада-112» — это был позывной командира полка. Сообщение радиста не принесло успокоения, ведь предстояло еще посадить самолет в труднейших условиях... [89]

На аэродроме бросали ракеты, поднимали вверх луч зенитного прожектора, подсказывали курс посадки, снос...

Прошло еще полчаса... Раздался телефонный звонок. Козявин взял трубку и страшно побледнел... Головин разбился. В живых остался только стрелок-радист сержант Егоров.

Мы похоронили нашего замечательного командира и учителя Анатолия Ивановича Головина на краю колхозного сада...

Дней через пять в часть на должность командира полка прибыл подполковник Зиновий Павлович Горшунов. Это был худощавый человек, выше среднего роста. Выражение лица и настороженный взгляд серых глаз говорили окружающим о том, что подполковник готов действовать в любую минуту.

Горшунов летал хорошо, а главное — с большой охотой. На задание ходил и в одиночку, и водил группы самолетов. В общем, летчик он был отличный. Но авторитет, каким пользовались у личного состава его предшественники Пушкарев, Рассказов и Головин, Горшунову предстояло еще заслужить...

* * *

После разгрома танковой группы Манштейна, пытавшейся пробиться к окруженной армии Паулюса, доблестные советские войска, громя гитлеровцев, двинулись дальше на запад. Тронулся в путь и 10-й гвардейский бомбардировочный полк.

Через маленькую станцию, куда мы перебазировались, только что прокатилось ожесточенное сражение. Разбитые войска Манштейна бежали отсюда в панике, побросав оружие, автомашины, танки, снаряжение, знамена, сабли, шпаги, кортики и даже ордена...

Летный состав разместился в школе. Пока я шел в общежитие, встретил несколько пленных солдат. В ближайших населенных пунктах их было очень много. В нашем поселке пленных разместили в большом здании. Им разрешалось самим ходить за водой и за дровами.

Однажды после возвращения из очередного полета меня поздно вечером вызвал командир полка. Я нашел подполковника Горшунова на старте.

— Давай-ка слетаем раза три-четыре по кругу, — по-дружески предложил он. — Давно не был в ночном небе. Вон там впереди уже выставили два фонаря «летучая мышь» для взлета. А для посадки зажгут линию масляных факелов.

Погода была ясная, видимость хорошая, и мы без труда выполнили несколько полетов. [90]

Когда я вернулся, в общежитии все уже спали. Только у печурки сидел начальник связи 3-й эскадрильи Петр Иванович Трифонов.

— Дежурю. Чтобы пленные не стянули чего-нибудь, — засмеялся он, помешивая угли трофейной шпагой. — А для тебя, командир, есть новость... Сегодня был в штабе полка. Там услышал, что тебя представляют к званию Героя Советского Союза. Рад всей душой. Начальство очень хвалило тебя...

На следующий день, ожидая улучшения погоды, мы сидели на КП и курили. Вдруг меня вызвали к командиру полка.

— Есть очень важное задание, — официально произнес подполковник. — Нужно доставить срочное донесение в штаб Южного фронта. В такую пургу я могу поручить это только вам.

— А где находится штаб фронта?

— С вами полетит подполковник, представитель штаба 5-й армии, — сказал Горшунов. — Посадку произведете на учебном аэродроме Сталинградской школы военных летчиков. Представителя штаба будет ждать машина. Как только он уедет — считайте, что ваше задание выполнено. Можете сразу лететь обратно.

— Товарищ командир, в Сталинграде жила моя семья. Давно от них ничего нет. Разрешите...

— Конечно! Навестите родных, узнайте об их судьбе. Обязательно узнайте!..

Через час, взметая бураны снега, от аэродрома оторвался бомбардировщик и исчез в белой мгле. На борту его находились кроме меня штурман лейтенант Цегельный, стрелок-радист Семиякин, техник самолета Заболотнев и представитель штаба армии. В районе Сталинграда видимость улучшилась, мы легко нашли аэродром. Покружив над полем, устланным снегом, решил садиться.

У развалин увидели эмку и человека, направлявшегося к нам. Наш пассажир попрощался и заспешил к машине, придерживая объемистый черный портфель.

— Пошли, ребята, посмотрим город, — предложил я Цегельному и Семиякину. Заболотнев остался у самолета, чтобы время от времени прогревать моторы. В кабине радиста лежали наши харчи, которыми он мог распоряжаться по своему усмотрению.

Долго шагали по разрушенным улицам, обходя окопы и глыбы обрушившихся стен. Кое-где дымились пожарища. Чуть присыпанные снегом, виднелись еще не убранные трупы. [91] А вокруг высились иссеченные пулями и осколками кирпичные остовы зданий. На окраине жителей не было совсем. В центре работали команды саперов, а небольшие группы сталинградцев расчищали улицы.

Родной город! Он стал неузнаваемым. В поселке, где жила моя семья, тоже все было разрушено и сожжено дотла. У откоса, круто спускавшегося к Волге, я сказал товарищам:

— Вот здесь был наш дом!

Постояв на вершине откоса, мы пошли на дымок землянки. Ступени вели вниз, к деревянной двери, по сторонам которой были два окна, заделанные осколками стекла. На стук открыла изможденная женщина. Некоторое время она выжидательно смотрела на нас, а потом удивленно спросила:

— Василий, это ты?

Я с трудом узнал постаревшую соседку.

— Тетя Вера! Вы не знаете, где мои? — спросил ее, чувствуя, как сильно колотится сердце.

В землянке Грачевых было тепло от самодельной печки. Муж тети Веры рассказал, что наша семья не успела вовремя уйти из города.

— Мать твоя, Анастасия Матвеевна, умерла от всех переживаний и лишений. А отец и жена с дочкой исчезли, их куда-то погнали немцы, — угрюмо закончил сосед.

В землянке наступило тягостное молчание.

Много вынесла моя мама за свою нелегкую жизнь. Я, как мог, с любовью заботился о ней, делал все, чтобы она чувствовала мое внимание. И в те дни я тоже спешил к ней. Но опоздал. Уж больно трудным был путь...

Усталые и подавленные, мы вернулись на аэродром, когда землю окутала кромешная тьма. Заболотнева нашли в подвале. Он сидел на деревянном топчане, освещенном костром, над которым висел котелок.

— Садитесь, грейтесь. Сейчас будем ужинать.

Закрыв глаза, я снова увидел перед собой мать с моей дочуркой на руках, рядом жену, отца... Так ясно ожило в памяти мое последнее свидание с ними. Неужели никого из них не увижу больше? Неужели остался один, совсем один?

Будни войны

В середине февраля 1943 года командир дивизии полковник Чучев отобрал 12 экипажей. Им первым предстояло освоить новые самолеты. Летим в Кировабад за бомбардировщиками «Бостон». Там, в аэропорту, и будем осваивать их. [92]

Настроение приподнятое. На переучивание отобраны самые сильные экипажи: капитана Склярова, старших лейтенантов Бочина, Панченко, Горелова, мой экипаж, экипаж командира полка Горшунова и другие. Все мы свободно разместились в Ли-2.

Черные пятна оттаявшей земли увеличивались, меняли окраску, пока не слились в сплошное зеленое море молодых трав.

Слева проплыла Астрахань. Миновали прикаспийскую низменность, покрытую высоким сухим камышом и зелеными травами. Далеко впереди, упираясь в небо, высились громады Кавказских гор, покрытые снегом.

Дальше на юг мы летели вдоль прибрежных песков Каспийского моря. С особым интересом глядел я на серые воды моря, на песчаные отмели, где иногда проплывали башни маяков, — в этих местах я уже был лет пятнадцать назад. Окончив семилетку, группа школьников под руководством преподавателя физкультуры Александра Константиновича Капралова отправилась тогда в путешествие на четырех лодках от Сталинграда к берегам Каспийского моря. Широкая дельта Волги, высокие, как лес, камыши, изобилие рыбы, необыкновенные птицы, цветущий лотос — все это потрясло наши юные сердца. А потом мы увидели бескрайнюю синеву моря. На берегу Каспия, на башне маяка, овеваемого со всех сторон морскими ветрами, мы услышали от смотрителя маяка о Цусимском сражении. Отставной матрос царского флота, потерявший ногу в том бою, рассказывал, как гремели залпы корабельной артиллерии, как отважно дрались русские матросы...

Началось обстоятельное изучение «Бостона». Каждому сразу стало понятно, что самолет отвечает требованиям современной войны. Но кое-что нас и не удовлетворяло. Например, максимальная бомбовая нагрузка. У «Бостона» она составляла всего 760 килограммов, тогда как наш ветеран СБ поднимал 1200 килограммов.

— Ничего, ребята, не журитесь, — улыбался Скляров. — Мы заставим и американскую технику подымать русские тяжести.

В конце марта приступили к полетам. Машина оказалась простой в управлении, маневренной, обладала скоростью до пятисот километров в час, свободно шла на одном моторе. Все наши экипажи летали самостоятельно, без происшествий, стреляли по наземным целям из пулеметов «Кольт-Браунинг» калибра 12,7 миллиметра, огнем которых [93] управлял летчик. Наконец-то мы, летчики, получили возможность стрелять самостоятельно.

Ночью приборы освещались мягким синим светом лампочек «руфо». Эти лампочки не давали ни отблесков, ни зайчиков, ни бликов, которые раздражали летчика в ночных полетах. Кабина отличалась простором, в ней было размещено множество приборов. Все здесь позволяло свободно управлять машиной. Над спинкой сиденья возвышался стальной наголовник, защищавший летчика от пуль и осколков. За спинкой и наголовником находилось длинное, метра в два, пространство с полом, закрытое сверху застекленным плафоном. В случае нужды там мог лежать пассажир или инструктор и наблюдать за действиями летчика, за землей и воздухом. Когда начались ночные полеты, мы не упускали случая забраться под плафон и полетать в качестве пассажира, любуясь красотой ночного простора.

К середине апреля программа боевой подготовки на новом самолете была завершена.

В назначенный день ранним утром мы начали готовиться к перелету на фронт. Загружали самолеты имуществом: чехлами, инструментом, стремянками, запасными частями, различной аппаратурой и подарками для фронтовиков — лимонами, апельсинами, каштанами, орехами, айвой и всякой всячиной. Все это добро нужно было разместить так, чтобы не нарушалась центровка самолета, чтобы груз не помешал управлять машиной. К полудню дела были закончены, и мы, находясь в самолетах, ожидали сигнала на запуск моторов.

А сигнала не было — час, полтора, два. Мы догадывались, что дело в погоде: с Главного Кавказского хребта в долину Куры сползали тяжелые дождевые облака. Вылететь удалось лишь на другой день.

* * *

На полевом аэродроме возле Целины, где базировался 10-й гвардейский полк, нас ждали с нетерпением.

Сдав старые, изношенные СБ, гвардейцы сразу приступили к тренировочным полетам на «Бостоне», и к середине мая почти все овладели техникой пилотирования новой машины. К этому времени в эскадрильи влились молодые экипажи. Среди них оказались и уже подготовленные летчики: старший лейтенант Валентин Китаев, лейтенанты Борис Сиволдаев, Алексей Бовтручук, Дмитрий Козляев, Алексей Гребенщиков, штурман Василий Андреев и другие.

Прибыло и пополнение оружейников — пять девушек-красноармейцев, специально подготовленных для обслуживания [94] авиационного вооружения. Девушки были симпатичные и скромные, к работе относились исключительно добросовестно.

Китаев, Сиволдаев, Козляев и Калашников вошли в мою 3-ю эскадрилью. Забегая вперед, скажу, что все они вместе с экипажами отлично сражались до конца войны и встретили День Победы. Валентин Китаев с самого начала войны летал на СБ. Много раз его подбивали истребители и зенитки, но он возвращался на свой аэродром. Лейтенант Сиволдаев, несмотря на молодость, уже воевал на Карельском фронте, а в последнее время летал на «Бостоне».

* * *

4 мая 1943 года нашему 10-му гвардейскому авиаполку было присвоено почетное наименование «Киевский» за активное участие в обороне Киева летом и осенью 1941 года. Ветераны полка, сражавшиеся у Киева с превосходящими силами врага и отмеченные за те бои правительственными наградами, особенно радовались этому событию.

Запомнился этот день еще и тем, что от нас убыл в школу военных летчиков техник-лейтенант Заболотнев. Очень радовался я за товарища, который добился исполнения своей мечты, и от души пожелал ему успехов. Забегая вперед, скажу, что через некоторое время встретил Николая Мефодиевича Заболотнева в должности командира эскадрильи. И это было неудивительно: большая дорога в жизнь начиналась для многих авиаторов с фронтовых аэродромов...

Красная Армия не испытывала больше недостатка в боевой технике, вооружении, боеприпасах. Это радовало и воодушевляло на новые подвиги в борьбе с врагом.

Хорошо подготовленные экипажи перелетали ближе к линии фронта для ведения разведки и ознакомления с воз-душной и наземной обстановкой на территории, занятой противником. Большая часть этой группы состояла из экипажей 3-й эскадрильи. Мы спокойно приземлились тогда у города Шахты, и уже в первую ночь пять экипажей получили задание определить интенсивность железнодорожного движения вблизи крупных узлов Сталине, Горловка, Макеевка, Краматорск, Чистяково, Волноваха, иными словами — на всем протяжении от Таганрога до Запорожья.

Так во второй половине июня 1943 года началась наша активная боевая работа.

Экипажи Панченко, Бочина, Китаева разошлись по своим маршрутам, а мы со штурманом Кравчуком и начальником связи эскадрильи Петром Трифоновым взяли курс [95] аа Макеевку и Сталино. Ночь была ясная, объекты и дороги просматривались хорошо. На переднем крае в расположении вражеских войск временами взрывались авиационные бомбы, сброшенные неутомимыми У-2.

Вскоре нам стало ясно, что движение на железных дорогах, прилегавших к Сталино, не отличается напряженностью, и мы решили заняться вражескими аэродромами.

Кравчук сбросил три светящие авиабомбы. Аэродром был точно под нами: взлетная полоса, дремлющие самолеты на стоянках.

— Можно стрелять по аэродрому? — спросил Трифонов.

— Для твоего пулемета слишком велико расстояние, — ответил я.

У стрелков-радистов пока еще были слабенькие пулеметы той же фирмы «Кольт-Браунинг», но калибра 7,62 миллиметра.

Тем временем вражеские прожекторы начали рыскать по небу.

Пройдя некоторое время курсом на запад, мы развернулись и направились на аэродром. Теперь я тоже увидел рабочее поле, стоянки, постройки. Немецкие зенитчики пока пытались только погасить пулеметным огнем наши светящие авиабомбы. Одну из них зенитчикам удалось разбить.

Мы отбомбились. Одна за другой взметнулось шесть ярких вспышек, начался пожар. Враг открыл яростную артиллерийскую стрельбу. Три его прожектора цепко схватили наш самолет в перекрестие. Но у меня теперь было два крупнокалиберных пулемета. Отбрасываю предохранительную скобу, опускаю нос «Бостона» прямо на прожектор. Две мощные огненные струи заставили яркий глаз сразу погаснуть.

Когда возвратились домой, другие экипажи были уже на земле. Летчики и штурманы делились впечатлениями о проведенных боях. Они были довольны, опробовав пулеметы в борьбе с зенитной артиллерией и прожекторами. Стрелки-радисты хорошо держали связь, но свои пулеметы презрительно называли «спринцовками». Правда, успокаивало недавнее сообщение о том, что новую партию машин переоборудуют на одном из заводов и в кабине стрелка-радиста вместо «Кольт-Браунинга» будет стоять мощный советский пулемет «Березина». Переделывались и бомбодержатели, они станут прочнее, а самолет поднимет не 760, как сейчас, а до 1200 килограммов авиабомб.

С этих пор мы ежедневно вели разведку в интересах воздушной армии и фронта, бомбили аэродромы и железнодорожные [96] узлы. Нам стали поручать и ночную охрану объектов путем периодического патрулирования в воздухе.

* * *

Теплой июньской ночью я дежурил на старте, ожидая возвращения экипажей Панченко и Китаева из районов Центрального Донбасса. Прошло около часа, а известий от них не было. Это начало всерьез беспокоить, так как было получено с базового аэродрома предупреждение об ухудшении погоды.

Поглядывая на небо, я заметил, что звезды сначала потускнели, а затем совсем исчезли то ли за плотной пеленой облаков, то ли в надвигающемся тумане.

Переговорив с Трифоновым, который дежурил на радиостанции, я встревожился не на шутку. Связи с нашими экипажами по-прежнему не было, а из случайно перехваченных разговоров в воздухе становилось ясно, что погода основательно портится. Но вот я услышал далекий гул моторов. «Наконец-то возвращаются», — мелькнула мысль.

Подал сигнал «Включить все огни».

Вскоре аэродром сиял, точно небольшой городок в праздничный вечер.

Над нами пронесся самолет с бортовыми огнями. Вот он сделал четвертый разворот и через минуту уже катил по освещенной полосе. Я увидел номер на фюзеляже и удивился: это была моя машина, оставленная на базовом аэродроме. Самолет между тем зарулил на стоянку, двигатели остановились, и из кабины вышли мой заместитель капитан Сидоркин, штурман старший лейтенант Ермолаев и стрелок-радист Иван Вишневский.

— Каким ветерком занесло вас к нам? — поинтересовался я, протягивая руку Сидоркину.

— Погода загнала. Наш аэродром закрыт туманом. А ваш отыскали только тогда, когда вы зажгли огни. Следом за мной вылетел Лебедев. Вот-вот он должен быть здесь.

Я выстрелил из ракетницы вверх и передал ее Сидоркину.

— Стреляй через каждые две-три минуты.

Сам стал звонить по телефону на радиостанцию, метеорологу, на базу, выясняя обстановку. А туман между тем уже закрывал стартовые огни.

Послышался гул моторов, но самолетов не было видно. Сидоркин периодически выпускал ракеты.

Вместе с клочьями тумана, прямо из облаков, один за другим вывалились два самолета и, приземлившись, покатили [97] по полю. «Не летчики, а волшебники», — с восхищением подумал я про Панченко и Китаева. Однако в тот же миг заметил, что на самолете Китаева не вращается винт левого мотора, а капот залит маслом.

Окончив пробежку, одна машина развернулась и стала рулить к нам, а вторая, развернувшись влево, покатила дальше. Было ясно: с ней что-то случилось.

Панченко рассказал, что за линией фронта погода держится отличная, что разведка проведена нормально и попутно бомбили аэродром Кутейниково. Там возникли два очага больших пожаров. Аэродром сильно защищен зенитной артиллерией. В самолете несколько пробоин.

Подъехала машина с экипажем Китаева. Все были целы. Старший лейтенант Китаев доложил, что во время атаки аэродрома зенитным огнем разбит левый мотор, а экипаж невредим.

Итак, все вернулись домой, кроме Лебедева. Экипажи уезжают в поселок отдыхать, я остаюсь на старте. Туман наглухо затянул аэродром. В воздухе не слышно ни звука. Посмотрев на часы, понял, что Лебедев или сбит, или сел на вынужденную где-нибудь в степи.

Скомандовав, чтобы выключили сигнальные огни, разрешил всем отдыхать. А сам пристроился в санитарной машине и почти мгновенно уснул.

Утром на аэродром позвонил начальник штаба полка подполковник Федор Игнатьевич Бурбелло.

— Лебедев в эту ночь сел вынужденно в поле, — услышал я. — Экипаж попал под шквальный огонь зенитной артиллерии. Штурман старший лейтенант Заварихин убит, Лебедев и стрелки-радисты Коков и Гончаров серьезно ранены. Лебедев, теряя силы, привел машину на свой аэродром. Все было бы в порядке, если бы туман полностью не закрыл его. Тогда летчик нашел подходящую площадку и сел в Сальской степи... Недалеко от станции Двойная. Там и похоронили Заварихина...

Из нашей дружной боевой семьи ушел еще один ветеран полка. А сколько раз мы вместе с ним бомбили фашистов! В каких только переделках не побывали!..

* * *

С наступлением сумерек над прифронтовыми дорогами появлялись немецкие бомбардировщики, атакуя колонны наших войск, технику и все, что двигалось к переднему краю, пользуясь темнотой. На нашем участке фронта тоже кружили эти хищники, пытавшиеся бомбами и пулеметным [98] огнем дезорганизовать движение. Дежуря на аэродроме почти каждую ночь, я видел, как северо-западнее Шахт тянулись с воздуха к земле струи пулеметного огня. Иногда доносились глухие взрывы бомб.

«Надо бы как следует проучить врага», — не раз говорили летчики. Я и сам думал об этом. Но как настигнуть фашистов на бомбардировщике в темноте, да еще на высоте сто — двести метров?

Однажды, еще засветло выпустив экипажи на разведку, мы послали лейтенанта Сиволдаева на свободную охоту. Борис Сиволдаев на «Бостоне» ходил чуть в стороне от главной дороги на высоте триста метров. Я не спускал глаз с северо-западного участка горизонта. Наступила ночь. Фашистский самолет, как обычно, появился над дорогой и начал обстрел. Сиволдаева пока не было видно. Но вот гитлеровский летчик снова открыл огонь. И тут ему в бок ударили тяжелые трассы двух пулеметов примерно с трехсот метров. Затем все стихло. Через двадцать минут возвратился Сиволдаев.

Выяснилось, что обнаружить врага в таких условиях чрезвычайно трудно, а сбить и тем более. Но попугать можно.

— Наши трассы прошли не дальше как в двадцати метрах от стервятника, — доложил летчик.

На следующую ночь повторилось то же. Сиволдаев вылетел, дождался момента, когда немец начал обстреливать дорогу, и длинной очередью ударил по пулеметным вспышкам бомбардировщика. С земли хорошо было видно, как трасса Сиволдаева слилась с огнем, который открыл фашистский стрелок. И если бомбардировщик не упал на нашей территории, то, несомненно, получил серьезное повреждение...

Над Шахтами, где располагались наши штабы, склады, базы, вот уже несколько дней подряд появлялись вражеские разведчики. Мы установили связь с местной противовоздушной обороной города и попросили информировать нас о появлении немецких самолетов.

Просмотрев информацию за несколько суток, мы убедились, что разведчик появляется над Шахтами почти в одно и то же время.

На нашей точке стоял на всякий случай «Бостон-А-2ж» или, как называли его наши летчики, «летающая батарея». Вся передняя часть самолета была занята шестью крупнокалиберными пулеметами и кассетами с патронами. Если бы все стволы объединить в один, то получилась бы пушка калибром [99] около 50 миллиметров. Вот на этом самолете я и решил поохотиться за гитлеровскими воздушными разведчиками.

Вылетев в сумерках, стал барражировать над городом на высоте восьмисот метров. Минут через двадцать стрелок-радист доложил:

— Над западной окраиной разведчик.

Это было для нас удобно. На высоте самолет еще освещали лучи солнца, мы держались ниже и восточнее, в тени. Быстро довернув свою машину, я сразу увидел врага. Он был метров на двести над нами, к тому же далеко впереди, и уходил на запад. Не теряя ни секунды, я прицелился и нажал на спусковой крючок.

Перед носом моей «летающей батареи» забушевало пламя. Машина задрожала и, как мне показалось, на мгновение остановилась — так сильна была отдача пулеметов. А трасса пошла вперед и догнала разведчика. Сообразив, в чем дело, фашистский летчик резко бросил машину вниз и исчез в темноте. А на второй день мы подбили его.

С тех пор в нашем районе стало спокойнее. Немецкие самолеты обходили нас стороной и над дорогами действовали редко.

* * *

Вечер был душный, тихий и хмурый. На небосклоне громоздились мощные кучевые облака причудливых очертаний. Почти вся наша группа собралась во дворике перед общежитием. Одни затеяли волейбол, другие играли в домино. Я, Бочин, Панченко, Кравчук, Чудненко и Сиволдаев знакомились по карте, только что полученной из штаба полка, с обстановкой на фронте.

— Все остается по-старому, — заметил Кравчук. — Сколько еще продлится затишье?

В дверях общежития появился дневальный. Меня звали в штаб, к телефону.

Получил задачу определить интенсивность движения по железной дороге Волноваха — Херсон — Николаев и попутно — разведать действующие аэродромы противника.

Учитывая сложную метеорологическую обстановку, я передал в полк, что лечу со своим экипажем — Кравчуком и Трифоновым.

Вылетели незадолго до полуночи. К этому времени небо обложили тяжелые, грозовые облака, сверкали молнии. На земле не было заметно ни стрельбы, ни зенитных трасс, ни прожекторов. Только кое-где тлели небольшие пожары. [100]

Остальное поглощали темнота и ливни. Мы уже несколько раз врезались в плотную массу водяных потоков. Самолет с дьявольской силой бросало вверх и вниз. Но мы благополучно прошли по всему маршруту и через два часа сели на своем аэродроме. Полет был успешным, и те, кто оставался на земле, радовались нашему возвращению.

Между тем в воздухе находился еще один экипаж. Как рассказали нам потом, одновременно с нами к полету с базового аэродрома на разведку побережья Азовского моря готовился и Иван Скляров. Штурман капитан Усачев, Скляров, стрелок-радист сержант Семиякин изучали карту. Чуть в стороне, внимательно прислушиваясь к разговору, держался штурман лейтенант Быстрицкий, который должен был лететь в кабине стрелка-радиста для знакомства с районом боевых действий. Майор Абрамкин, «незаменимый разведчик», как его прозвали летчики, водя карандашом по карте, давал указания. «Важно проверить, есть ли самолеты вот на этих трех аэродромах, — говорил Абрамкин. — Противник чувствует, что мы готовимся к наступлению и, возможно, принимает контрмеры. Надо выяснить, что они там у себя делают».

Члены экипажа уже взялись за парашюты, когда подошел подполковник Горшунов.

— Будьте внимательны. Кругом гроза. В облака не лезьте. Вверх тоже не пробивайтесь. Эти шапки, — кивнул он на небо, — не ниже десяти-одиннадцати тысяч метров. Если будет трудно, возвращайтесь домой.

Черная точка самолета исчезла, смешавшись с темной грядой туч. А еще через час на аэродром обрушилась буря с дождем. Молнии сверкали беспрестанно, гром сотрясал дощатые аэродромные сооружения.

Майор Абрамкин задумчиво смотрел в черную ночь и пытался представить, что творилось сейчас там, в просторах воздушного океана.

А самолет Склярова, дрожа и покачиваясь, летел в это время далеко за линией фронта. Летчик часто менял высоту, пытаясь найти более спокойную зону. Опытный экипаж боролся со стихией, вел, насколько позволяла видимость, разведку.

Некоторое время Скляров, занятый пилотированием, ничего не видел и представлял ориентировку только по докладам штурмана. Но вот в стороне неярко блеснула молния, осветив водную поверхность и темные, контуры берега — Азовское море, скоро разворот. [101]

Разворачиваясь, Скляров предупредил стрелка-радиста, чтобы следил за воздухом. Через две-три минуты ослепительно яркие вспышки осветили фашистский аэродром и околицу деревни. Семиякин вел дуэль с зенитными пулеметами врага. Два других аэродрома были сфотографированы так же удачно, хотя немцы встречали советский бомбардировщик заградительным огнем. Но вот погасли зенитные прожекторы, скрылись в облаках пущенные вдогонку трассы. Семиякин передал на землю: «Задание выполнили. Возвращаемся».

Скляров боролся с болтанкой, которая корежила самолет, бросала из стороны в сторону, вверх и вниз на сотни метров. И все же летчику удалось вывести машину под облака, на малой высоте. Только тогда он стал вызывать радиста. Ответа не было. Оказалось, его радист покинул самолет...

А Семиякин в это время при последних вспышках молний выбирался из волн Таганрогского залива на берег. Он был босой, без головного убора, в изорванной одежде и судорожно сжимал рукоятку пистолета.

Вывалившись из кабины от сильного грозового толчка, Семиякин дернул вытяжное кольцо парашюта. Новые кирзовые сапоги соскользнули с ног и понеслись к земле. Где и как растерял перчатки, шлем и планшет, он не знал. Запомнилась только страшная минута, когда, выскочив из-за облаков, увидел бушующее море — плавать он не умел.

К огромному удивлению и радости, Семиякин сразу почувствовал под ногами дно. Более получаса барахтался в воде, пока, совершенно обессиленный, не выбрался на берег...

Двинулся на огонек. Набрел на землянку. Услышал родную русскую речь. Однако встретили его настороженно. Солдаты удивленно и сурово смотрели на пришельца. Старшина решительно отобрал у Семиякина пистолет.

Спустя два дня в штабе полка появился Семиякин в сопровождении конвоира. Получив расписку, что задержанный сдан по назначению, конвоир убыл. А товарищеский суд младших командиров приговорил сержанта Семиякина к отбытию службы в штрафном батальоне.

В заключительном слове на суде командир полка Горшунов сказал:

— Сержант Семиякин нарушил одну из священных заповедей летчиков — покинул самолет без разрешения командира экипажа, пусть даже в сложнейших обстоятельствах. Я согласен с мнением большинства командиров: Семиякин заслуживает наказания, но такого, благодаря которому сумеет [102] не только искупить свою вину, но и снова вернуться к нам честным бойцом.

В сопровождении своего товарища бывший радист отправился на сухопутный фронт, в штрафной батальон, предварительно заверив командование, что долго там не задержится...

Стрелок-радист Семиякин был из моей эскадрильи, я чувствовал себя неловко и за то, что произошло, и в связи с тем, что товарищеский суд младших командиров без меня распорядился его судьбой. Однако забот было полно, приходилось много летать, и повседневные дела стали постепенно вытеснять из памяти то, что случилось с радистом.

Наш 10-й гвардейский Киевский авиаполк вскоре снова перелетел дальше на запад. Как только самолеты были расставлены и замаскированы, а летчики и техники размещены в удобных помещениях, командир полка Горшунов собрал командный состав. Он посвятил нас в планы ближайших дел, а закончив информацию, сказал мне:

— Собирайся, Ефремов, в Москву. Там, на заводе, находятся семь «Бостонов» с переоборудованным стрелковым и бомбовым вооружением. Машины передают нам. Экипажи для перегонки самолетов отберешь из своей эскадрильи.

* * *

Москва!.. Как давно я там не был... Какая она теперь, в грозное суровое время?..

Месяц назад для офицеров были заказаны новые кители и брюки, но получить их так и не удалось. Я намекнул командиру полка, что, пока есть время, можно слетать за костюмами.

— Возьми У-2 — и в путь. С утра — туда, к вечеру — обратно.

Рано утром я вылетел на У-2 на старую точку.

День был теплый, ясный, видимость превосходная, до пятидесяти километров. Справа хорошо просматривался Новочеркасск, а впереди, ниже места слияния Дона и Сала, открывались обширные плавни. Я давно не летал на У-2 и с удовольствием осматривал из открытой кабины медленно плывущую навстречу местность.

От приятного созерцания меня отвлекали только резкие хлопки мотора. На капоте появились подтеки масла. Давление упало, а температура скакнула вверх. «Как бы не плюхнуться со своим агрегатом в воду», — мелькнула мысль. Мотор работал с перебоями и, пролетев еще километров двадцать, я решил сесть на околице ближайшей деревни, благо [103] попалась ровная площадка. Подрулив к небольшому закопченному строению, выключил мотор, открыл створки капота и сразу обнаружил неисправность, которая могла привести к большим неприятностям: лопнул хомутик на шланге масляной системы. Что делать? Я вертел в руках разорванную металлическую пластинку, прикидывая, что можно предпринять в сложившейся ситуации. Задержка не входила в мои планы. Времени я не имел.

— Что случилось, товарищ летчик? — раздался вдруг густой бас. У самолета стоял широкоплечий, высокий человек в покрытом копотью фартуке и с любопытством разглядывал машину.

— Нужно бы сделать такой хомутик, — показал я ему пластинку.

Минут через двадцать я закрепил шланг и пожал мозолистую руку кузнеца. А к вечеру, как и было условлено, привез костюмы для летчиков. Это оказалось очень кстати: командир полка сообщил, что завтра я должен явиться к командующему воздушной армией...

В штаб армии мы с Петром Трифоновым и штурманом Усачевым отправились на грузовой машине.

В строевом отделе я доложил о прибытии и вышел прогуляться. Здесь обратил внимание на двух военных, оживленно разговаривавших у широкого окна. Один из них, майор, явно был работником штаба, так как держался спокойно и говорил уверенно. Чувствовалось, он дома. Другой — капитан в форме летчика, курчавый блондин — говорил громко, резко жестикулировал, часто раскатисто смеялся. Этого человека я где-то уже встречал.