Эскадрильи летят за горизонт

...Перед мысленным взором проплыл уютный, окруженный лесом военный городок. Выходной. Тихий солнечный день. Пожилые летчики и штурманы, кто в военной форме, кто в гражданском костюме, направляются с женами в парк, на стадион, к клубу, где играет духовой оркестр. Летчики помоложе, холостяки, собираются группами, щеголяя отутюженными бриджами и гимнастерками, блестящими хромовыми сапогами, набором сверкающих колечек и фистонов на ремнях и портупеях. Они ожидают автобуса в город.

«Так и есть, это он, — подумал я, снова поглядев на разговаривавших командиров. — Это Василий Степанович Веревкин!»

Прохожу мимо. Капитан, на груди которого мягко поблескивают два ордена Красного Знамени, тоже узнает меня:

— Василий Сергеевич! Вася! [104]

Мы крепко обнялись. Не успели сказать друг другу и двух слов, как меня вызвали к командующему.

С волнением переступил порог кабинета. Передо мной стоял выше среднего роста красивый молодой генерал, Герой Советского Союза, герой гражданской войны в Испании. Внимательные серые глаза, глубокие и умные, доброжелательно и изучающе смотрели на меня.

— Товарищ генерал, капитан Ефремов по вашему приказанию прибыл!

— Вот ты, оказывается, каков, — с улыбкой произнес Хрюкин. — Ну что ж, будем знакомы... Я вызвал вас, товарищ Ефремов, чтобы выполнить приятное поручение — вручить орден Ленина и Золотую Звезду Героя Советского Союза, — торжественно сказал генерал, передавая мне коробочки с наградами. — Обычно такая награда вручается в Москве, в Кремле. Но время очень напряженное, дел много, нельзя сейчас отлучаться из полка... А вторую столь же высокую награду, если конечно она будет, вам непременно вручит сам Михаил Иванович Калинин, — просто и как-то очень по-дружески сказал генерал.

Хрюкин с интересом расспрашивал о наших боевых делах, о нуждах. Присутствовавшие в его кабинете командиры и политработники тоже тепло поздравили меня. А первыми из однополчан горячо пожали мне руку мои добрые друзья и надежные воздушные бойцы Петр Трифонов и Николай Усачев.

У выхода из здания меня поджидал Василий Веревкин. Присев на скамеечке в тени деревьев, мы проговорили больше часа. Точнее, говорил главным образом он, а я старался запомнить каждое слово.

В начале войны мы стояли на аэродромах рядом, летали тоже и виделись много раз. Он уже имел 35 боевых вылетов. А машин становилось все меньше. Попыхивая папиросой, Веревкин вспоминал давний тяжелый случай. В первых числах июля он летел штурманом с командиром звена Литвиновым на станцию Красна. Сбросили бомбы, станция и эшелоны горели. И все было бы хорошо, не нарвись они под Шепетовкой на четырех фашистских истребителей. Один удалось сбить, но и СБ получил повреждение. Над самой землей Литвинову удалось выровнять машину и посадить на фюзеляж. Рядом упали обломки фашистского истребителя. А СБ горел. Литвинов выбрался из машины сам, хотя и получил ожог. Веревкина извлекли бездыханным через верхний люк кабины. Подбежавшие танкисты помогли [105] командиру звена отнести его в сторону. Убитого радиста Логинова вытащить не успели, самолет взорвался и сгорел.

Василий долго лечился в госпиталях Кременчуга, Харькова, Москвы. С огромным трудом медики все же вернули его в строй. Но связь с полком давно оборвалась. Летчик совершенно не знал, куда писать, где и кого искать...

После выздоровления был откомандирован в полк особого назначения. В сорок втором году случайно встретился с командиром эскадрильи нашего полка Лазаревым, который сообщил, что Василия наградили за тот бой орденом Красного Знамени. По моей просьбе комэск позднее написал Веревкину, что орден и удостоверение к нему находятся в штабе 8-й воздушной армии. И вот спустя столько времени орден был вручен его владельцу генералом Хрюкиным.

— Теперь собираюсь к себе домой, в часть, — закончил свой рассказ Василий Степанович Веревкин...

Все дела в штабе были завершены, а в запасе оставалось еще несколько часов. Трифонов предложил съездить на шахту, где работал до службы в армии. Я согласился.

На шахтном дворе Трифонов чувствовал себя, как дома. Со знанием дела разговаривал с рабочими, интересовался их жизнью, делами, вспоминал общих знакомых.

Шахтеры были рады фронтовику и считали его полноправным членом коллектива. Шахту уже приводили в порядок, и уголек мало-помалу пошел на-гора.

Мы пожелали шахтерам трудовых успехов, а они заверили, что шахта в скором времени заработает во всю мощь. «Поскорее кончайте с фашистами! — говорили они, прощаясь. — Это сейчас главное!»

К вечеру мы вернулись к себе домой. Товарищи горячо поздравили меня с высокой наградой Родины.

* * *

...В Москву за новыми самолетами вылетели на Ли-2 шесть экипажей и группа техников, которую возглавил заместитель инженера полка И. М. Орлов. Из «стариков» командир полка никого со мной не отпустил: наступал момент начала решительных сражений за Донбасс.

Самолеты мы приняли за два дня — новенькие «Бостоны» с моторами «Райт-Циклон», запломбированными на пятьсот часов работы. Это означало, что фирма гарантирует безотказную работу материальной части в течение указанного срока, а пломбы были поставлены для того, чтобы никто не копался в агрегатах и механизмах раньше времени.

Такая предусмотрительность нам понравилась. Но к [106] большому огорчению, мы в скором времени убедились, что в процессе эксплуатации и боевой работы моторы быстро поднашивались и техникам часто приходилось менять кольца, цилиндры и другие агрегаты.

Вооружение, переделанное на заводе нашими мастерами, очень порадовало нас. Теперь в кабине стрелка-радиста стоял мощный крупнокалиберный пулемет «Березина», бомбодержатели тоже были переделаны для 1200 килограммов бомб самого различного калибра.

— Машины приняты. Можно лететь, — доложил инженер. — Материальная часть в полном порядке, но нет горючего, и его не так просто достать здесь.

Да, достать горючее оказалось непросто, но мы ненадолго задержались в Москве.

Когда приземлились на своем аэродроме, к самолетам сбежались почти все летчики и техники: семь новеньких бомбардировщиков для полка — это не шутка. Мы тут же узнали, что начавшееся было наступление наземных войск Южного фронта приостановилось, зато действия нашей авиации приняли широкий размах.

После возвращения из Москвы мы с Кравчуком и Трифоновым сделали несколько полетов ночью, ведя разведку и бомбардируя самые различные объекты. Гитлеровцы оказывали бешеное сопротивление, но в их действиях чувствовались нервозность, неуверенность, обреченность. На всей территории Донбасса господствовала советская авиация. Повсюду на вражеских объектах военного значения рвались бомбы, полыхали пожары. Наша авиация вела широкое наступление.

* * *

Выдалась особенно темная ночь. Небо обложено тяжелыми дождевыми облаками, воздух насыщен влагой. Мы с Кравчуком и Трифоновым готовимся к вылету в район Сталино, чтобы разведать погоду и нанести удар по фашистскому аэродрому.

В большой землянке собрался весь летный состав. Ребята курят, неспешно переговариваются. Некоторые уже получили задание и только ждут наших сообщений о метеорологической обстановке. Это торопит нас.

Выходим из землянки — сыро, холодно, мрачно.

Взлетев, набираем высоту под облака. Их нижняя кромка — восемьсот метров. Пересекли линию фронта, дождь усилился, земля почти не проглядывается.

Трифонов передает на аэродром погоду. [107]

Я стараюсь вести машину как можно точнее, по приборам. В кабине тепло и уютно.

Вдруг над нами раздаются резкие хлопки, облака вокруг озаряет багровый свет. Зенитка! С небольшим отворотом выхожу из зоны огня, а там, где мы только что находились, продолжают рваться снаряды.

— Куда мы попали? — спрашиваю штурмана.

— Кажется, это Чистяково, — отвечает Кравчук, — ведь земли совершенно не видно.

На подходе к Сталино нас попытались захватить прожекторы. Несколько раз лучи скользили по крылу самолета, но, не останавливаясь, проносились дальше. Очевидно, окраска «Бостона», дождь и тучи не давали врагу возможности обнаружить нас.

Аэродрома не вижу, но по расположению прожекторов догадываюсь, что он здесь. Три прожектора устремились в небо, освещая бахрому крутых седоватых туч.

— Держи прямо, — командует штурман.

Я слышу, как открылись бомболюки и сорвались с держателей две бомбы по двести пятьдесят килограммов.

— Пошли домой, — слышу Кравчука. — Нужно передать на аэродром, что летать нельзя. Совершенно не видно целей.

Позже, когда наши войска освободили Донбасс, мы узнали, что одна из тяжелых бомб, сброшенных нами в ту ночь, разнесла землянку, где прятался от дождя летный состав немецко-фашистской авиационной части...

Ранним утром я руководил полетами, а Иван Скляров провозил летчиков на учебном самолете. Ярко светило солнце, но жары не было. С Дона по широкой степи до нас долетал влажный мягкий ветерок. А там, над Доном, курилось дрожащее марево, вереницей проплывали легкие облака, бросавшие на землю причудливые тени.

Наблюдав за посадкой очередной машины, я увидел у ближнего горизонта У-2. Он прямо с ходу произвел посадку в, покачиваясь, как утенок на тонких ножках, зарулил на заправочную линию.

Передав флажки дежурному по полетам, я направился к У-2 узнать, кто прибыл. Если начальство — нужно отрапортовать по всей форме.

Прибыл командир нашей дивизии полковник Григорий Алексеевич Чучев.

Я доложил, чем занимаемся в данный момент.

— Хорошо. Командир полка Горшунов здесь? — спросил полковник. [108]

— Да. На КП.

— Пусть кто-нибудь останется вместо тебя, а мы пойдем на командный пункт.

По дороге командир дивизии расспрашивал о боевой работе, о качествах нового самолета, о точности и эффективности ночного бомбометания.

— Мы довели точность бомбометания по видимой цели с пикирования до пятидесяти метров, — сказал Чучев.

Два полка нашей дивизии действовали на самолетах Пе-2. Они летали только днем, бомбили с пикирования в одиночку и группами. При этом точность бомбометания была исключительно высокой. Большая заслуга в этом деле принадлежала командиру дивизии. Он серьезно занимался вопросами бомбометания с пикирования, уделял внимание практическому обучению штурманов и пилотов, довел действия полков при бомбометании, можно сказать, до совершенства и заслуженно гордился этим.

— Жалко, что нельзя переучить на Пе-2 ваш полк, — задумчиво сказал Чучев. — Тремя полками мы бы еще более успешно разрушали не только мосты, переправы, корабли, но и точечные цели. Например, доты, бронированные артиллерийские точки и многое другое.

— А почему мы не можем переучиться на Пе-2? — спросил я.

— Вы-то можете, — усмехнулся комдив. — Да только никто не разрешит этого сделать. Ваш полк многоцелевой, летный состав высококвалифицированный. Попробуй заново создать такую часть. Это, пожалуй, посложнее, чем научиться бомбить с пикирования...

Выслушав доклад командира полка, Чучев предложил зайти в помещение. Подойдя к столу, он раскрыл маленькую планшетку, вытащил листок бумаги и молча протянул мне. Это была немецкая листовка на русском языке. Внизу, по сторонам текста, были отпечатаны две фотографии. Слева стояла женщина с грудным ребенком на руках, справа был портрет штурмана нашего полка.

Я внимательно прочитал текст листовки. Штурман якобы обращался к своим однополчанам с призывом сдаваться в плен в случае вынужденной посадки на территории врага.

— Фальшивка, товарищ полковник, — с возмущением сказал я. — У нас уже есть подобного рода «произведения». Экипаж, видимо, погиб, а фашисты нашли планшеты. Кое-кто носит в них фотографии родных. Наш полк немцы давно знают. Мы им здорово насолили, вот и подбрасывают время [109] от времени свои «приглашения». Нет среди нас человека, который пошел бы на поводу у врага. Каждый предпочтет смерть такому позору...

У входа в общежитие меня встретил незнакомый офицер.

— Разрешите представиться, товарищ командир?

Передо мной стоял пожилой лейтенант-пехотинец в отлично подогнанном, аккуратном обмундировании.

— Гвардии лейтенант Амосков прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.

— Как вас зовут? — спросил я, прикидывая, на какую должность назначен новичок.

— Амосков Федор Александрович! — рука под козырек, сам — весь внимание.

Мне стало как-то не по себе от того, как тянулся этот пожилой пехотинец.

— Здравствуйте, товарищ Амосков. На какую должность вас назначили?

— Адъютантом вверенной вам эскадрильи, товарищ командир, — опять взял под козырек лейтенант.

Спустя два дня, осматривая общежития младших специалистов и командиров, я обратил внимание на идеальную чистоту. Полы были вымыты, на окнах висели занавески, столы накрыты красной материей, койки выровнены, постели аккуратно заправлены. А через неделю стал замечать, что офицеры и младшие специалисты и сами стали выглядеть куда лучше, чем прежде. Все одеты в чистое обмундирование, сапоги блестят, подворотнички ослепительные.

Раньше во время перерыва в полетах многие болтались без дела. В комнатах, где проводились занятия, было накурено. Теперь во всех помещениях было чисто и свежо. Догадываясь, что это дело рук нового адъютанта, я и сам подтянулся, чтобы поддержать его престиж и как бы утвердить этот образцовый порядок еще и собственным примером. Амосков весь отдавался службе, старался для общего дела. Он без колебаний проводил в жизнь все, что согласовывалось с необходимостью...

В конце июля мы почувствовали, что на фронте скоро разразится буря. Авиация все чаще наносила удары по местам скопления и путям переброски вражеских сил. Техники и оружейники тщательно готовили машины к предстоящим большим боям.

Наладив работы с инженером эскадрильи Михаилом Петренко, я пригласил командиров экипажей к карте, на которой четко была обозначена линия фронта. Подошли Бочин [110] и Китаев со своими штурманами (Панченко к этому времени перевели во 2-ю эскадрилью).

— Товарищ командир, можно закурить? — спросил Бочин.

— Можно. Присаживайтесь, — указал я на покрытую травой землю. — И откуда вдруг у вас появились столь утонченные манеры? Всегда курили без разрешения.

— Теперь покуришь, — загадочно протянул Китаев.

— Житья не стало, — подхватил Бочин.

— Просто сил нет, — поддержали Зимогляд и Каратеев.

— Да что случилось, товарищи? — удивленно спросил я. И тут заговорили все разом:

— Когда были свои, авиационные адъютанты, жилось легко. А теперь власть взяла в Свои руки пехота...

— Ей давай строевую, стрижку, «брижку», физзарядку, разные дежурства, умопомрачительную чистоту...

— Мы же не солдаты!..

— Сами с усами!..

Хор негодующих голосов показался мне смешным.

— Ну и чего вы хотите от меня? — прямо спросил я.

— Дать ему укорот, чтобы не превышал над нами своей власти, — высказал общее мнение старший лейтенант Зимогляд.

Любопытно было смотреть в тот момент на моих товарищей, солидных людей, опаленных войной и не, раз смотревших в глаза самой смерти. Они всерьез высказывали свои претензии к требовательному адъютанту и очень смахивали на школьников младших классов, предварительно обсудивших в узком кругу свои обиды.

— Хорошо. Если потребуется, скажите ему, чтобы не подрывал вашего авторитета, — подсказал я.

— Да, ему скажи! — усмехнулся Китаев. — А он сразу: «Прошу выполнять приказание. Отдаю его от имени командира эскадрильи». И все. Будьте здоровы.

— Но ведь адъютант все делает правильно. У нас стало больше порядка. А какая чистота! Разве это плохо?

— Это, конечно, неплохо, но все равно замашки у него аракчеевские, — изрек Бочин. Мы рассмеялись. — Где это видано, чтобы командира звена назначали дежурным по общежитию? Чтобы подметал пол, достаточно и сержанта.

— И все-таки порядка стало больше! — настаивал я.

— Безусловно, — согласился Китаев.

— Потому что вы, командиры, наводите его сами. Понятно? [111]

— Прискорбно благодарим за комплимент, — пробурчал Бочин.

И опять все рассмеялись. Спорить было не о чем: порядок, дисциплина, организованность — повседневные спутники нормальной человеческой деятельности, а новый адъютант Амосков настойчиво напоминал нам лишь давно известные истины.

Когда ребята ушли, я подумал, что неплохо бы ближе познакомиться с Амосковым.

Помня о своем намерении, вошел однажды вечером в маленькую комнатушку, где работал, жил и отдыхал Федор Александрович Амосков. Здесь было тоже чисто и уютно. Лейтенант сидел за столиком и при свете свечи заполнял летные книжки. Он вытянулся во фронт, хотел что-то сказать, но я протянул ему руку.

Мы разговорились о самых обычных жизненных делах: о семьях, о службе в армии, ну и, конечно, о войне...

Наш адъютант оказался бывалым воякой. В армии служит с тридцатого года. С первых дней войны находится на фронте. Есть у него жена и сын.

Я видел, как потеплели его глаза, накой наполнились добротой и одновременно тревогой, когда Амосков заговорил о семье, которая все время оставалась в Ленинграде.

— Вы никуда не спешите, товарищ командир? У меня есть давнишняя бутылочка хорошего вина.

Федор Александрович оживился и поведал о себе удивительную историю, которая могла произойти только на войне.

...Было это в начале декабря сорок первого года. Шли тяжелые бои под Ельцом. В первых числах декабря наши оставили город. Но отошли недалеко, сдерживая сильный натиск фашистских соединений. А уже 6 декабря началась Елецкая наступательная операция войск Юго-Западного фронта.

Амосков командовал стрелковой ротой. Готовясь к атаке, накапливал солдат и огневые средства в неглубокой балочке, чтобы одним броском оказаться на окраине города. И вот, когда казалось, что наши уже были у цели, враг внезапно обрушил на лощину яростный минометный огонь.

— Ложись! — крикнул Амосков и увидел перед собой столб желтого пламени. Что-то с силой бросило его на землю, и он потерял сознание...

Через некоторое время очнулся. Было тихо. Его покачивало, как на волнах. Не поднимая головы, открыл глаза. Перед ним маячила широкая спина в серой шинели. Спина тоже ритмично покачивалась из стороны в сторону. «Это меня [112] несут на носилках», — промелькнуло в голове, и тут же острая боль в животе повергла его снова в беспамятство.

Сколько был в забытьи, Федор Александрович так и не узнал. Помнит только, что, открыв глаза, не мог ни произнести слова, ни пошевелить пальцем. Понял, что лежит в сарае, а вокруг мертвые солдаты. «Значит, я тоже убит и завтра меня похоронят со всеми в братской могиле». Ни страха, ни ужаса при этой мысли он не испытал.

Несколько раз погружался в беспамятство, снова приходил в сознание, но не мог даже пошевелиться. В один из таких моментов, открыв глаза, увидел в темноте белую, бесшумно двигавшуюся тень. «Привидение!» Тень приблизилась, и он понял, что женщина в белом халате вот-вот уйдет. Собрал все силы и закричал: «Помогите!»

...Очнулся через две недели в Московском военном госпитале. В палате было светло. Туда приходили врачи, медицинские сестры, рассматривали его, как некое чудо. Врач-хирург, сделавший операцию, посмеиваясь, рассказывал:

— Восемь часов мы собирали вашу машину. Пришлось кое-что, ставшее негодным, удалить. Но жить будете.

Потом его долго лечили, хотели списать под чистую, но он, немного отдохнув, попросился снова на фронт. И вот попал к нам.

Рассказ Амоскова произвел на меня сильное впечатление.

— А ребята вас не обижают? — вспомнил я разговор на аэродроме.

— Нисколько. Народ у вас сильный, образованный, инициативный. Конечно, подсказывать нужно даже им... А что касается меня, то я надеюсь до конца войны находиться на фронте и буду стараться делать все, чтобы приносить пользу...

Новый адъютант эскадрильи мне очень понравился своей энергией, работоспособностью, взглядами на жизнь. Поэтому я всегда поддерживал и его авторитет, и все его начинания.

Забегая вперед, скажу, что наш боевой друг Федор Александрович Амосков, требовательный и честный боец, остался таким до последних дней жизни. За год до тридцатилетия Победы мы встретились с ним в его родном Ленинграде. Он был уже очень болен, но в нашей памяти остался таким, каким все мы запомнили его по фронту: добрым, душевным человеком и верным сыном Отчизны... [113]

Наша эскадрилья стала в полку образцом порядка, культуры, дисциплины.

Однажды командующий воздушной армией генерал-лейтенант Хрюкин побывал у нас на аэродроме, посмотрел на полеты, поговорил с летчиками о фронтовых делах. После обеда генерал сказал командиру полка Горшунову:

— Теперь покажите, как живут ваши подчиненные.

— Предлагаю посмотреть помещение 3-й эскадрильи, — не задумываясь, сказал Горшунов.

Обходя общежитие сержантского состава, командующий не переставал удивляться чистоте и порядку, царившим вокруг. Потом зашел к нам. Я доложил, что летчики и штурманы 3-й эскадрильи для беседы собраны.

Прежде всего генерал Хрюкин похвалил нас за аккуратность и порядок и объявил мне благодарность за заботу о личном составе.

— Служу Советскому Союзу! — отчеканил я, а про себя подумал: «Эту благодарность в большей степени, чем кто-либо другой, заслужил наш Амосков».

Генерал сам был когда-то летчиком нашего полка. И когда беседа подходила к концу, он спросил у своего бывшего стрелка-радиста:

— Иван Вишневский, как жизнь, как летается?

— Летаю хорошо, товарищ генерал!

— А что же это ты так отстаешь? Когда с тобой летали в полку, я был старшим лейтенантом, а ты — старшим сержантом. Теперь я генерал-лейтенант, а ты все еще старшина. В чем дело? — полушутя-полусерьезно спросил командующий.

Иван не смутился и шутливо ответил:

— Зажимают, товарищ генерал.

Окружающие засмеялись.

— Гвардеец должен сам добиваться своего, — убежденно сказал генерал. — Но ничего, у нас еще все впереди.

* * *

5 июля 1943 года началась битва под Курском. Там развернулись события, которые заставили на время забыть обо всем другом. Немецко-фашистские войска перешли в наступление, чтобы срезать Курский выступ и открыть дорогу своим бронетанковым частям и соединениям к стратегически важным центрам Советского Союза.

Мы знали, что сил и средств у нашей армии было достаточно, чтобы отразить любой удар врага. Но на войне, как известно, возможны всякие неожиданности. А потому все мы [114] тревожились за судьбу своих войск, сражавшихся на Курской дуге...

Дивизия Чучева в соответствии с планами 8-й воздушной армии продолжала активно действовать в Донбассе, нанося бомбовые удары по железнодорожным узлам, двигавшимся эшелонам, по переправам и аэродромам противника.

Наш 10-й гвардейский авиаполк продолжал наносить групповые удары по заданным целям в районах Сталино, Харцызск, Иловайская, Кутейниково, Волноваха, Горловка, Запорожье, Пологи, Таганрог. При этом мы нередко действовали не только днем, но и ночью. Так, например, в течение двух ночей мы непрерывно бомбили железнодорожный узел Горловка, через который гитлеровцы в разных направлениях перебрасывали резервы.

В перерывах между вылетами экипажи спали вповалку на земле, сбившись в кружок. Мы так уставали, летая почти без передышки днем и ночью, что перестали реагировать даже на взрывы бомб. Но стоило только технику подойти к своему летчику и сказать: «Самолет готов к вылету!» — как командир тут же вскакивал, расталкивал штурмана и радиста, и через пять-шесть минут все находились уже в воздухе.

Так было и в ту ночь, о которой хочу рассказать. Находясь в полусне, я интуитивно чувствовал, что самолет еще не подготовлен к вылету, что вставать пока рано, но кто-то упорно тормошил меня.

— Вас вызывает командир дивизии, — доложил дежурный по полетам.

На КП я увидел полковника Чучева, Горшунова, Козявина, штурмана полка Ильяшенко и начальника связи лейтенанта Лазуренко. Доложил комдиву о своем прибытии.

— Слетаем с тобой на станцию Горловка. Хочу посмотреть, как вы ее обработали.

— В паре? — спросил я, еще как следует не проснувшись.

Кто-то засмеялся.

— Нет, я полечу в кабине стрелка-радиста, — ответил Чучев.

— Аэродром готов выпустить вас, — заверил Горшунов. — Экипаж Бочина пойдет первым и осветит цель, а вы, Ефремов, просмотрите с командиром дивизии, что делается на узле Горловка, и потом отбомбитесь.

Взлетели, когда только начало светать. Западная сторона небосклона тонула в густой дымке. Не видно было ни [115] горизонта, ни земли. Самолет словно плыл в молоке. Штурман Ильяшенко несколько раз вносил поправки в курс.

— Парадокс какой-то, — ни к кому не обращаясь, произнес он. — Рассвет, а видимости никакой.

— Смотри влево! — передал я, заметив вдалеке цепочку светящих авиабомб.

Мы точно вышли на станцию. Цель была хорошо освещена. Внизу виднелись разрушенное здание вокзала, сожженные перевернутые вагоны, покореженные пути. Кое-где еще горели привокзальные склады. Я сделал пологий вираж над станцией, чтобы дать возможность командиру дивизии осмотреть объект.

На востоке было светло как днем. Уже показался багровый край солнечного диска.

— Василий, нужно торопиться, могут напасть истребители, — сказал Ильяшенко.

Не мешкая, мы сбросили бомбы, и я опустился ниже, чтобы прикрыться утренней дымкой.

На аэродроме Чучев сказал командиру полка, что доволен работой наших летчиков и это будет отмечено в приказе по дивизии.

— Когда все увидишь собственными глазами, — признался комдив, — уверенней будешь докладывать командующему армией. Продолжайте бомбить с таким же успехом. Пока идет Курская битва, мы должны сковать действия противника здесь, на юге. Если не дадим ему перебрасывать резервы, это будет крепкая поддержка для соседей... Кстати, каждую ли ночь вам приходится летать при такой плохой видимости? — спросил после паузы Чучев.

— Да, товарищ полковник. Видимость нередко такая, если еще не хуже, — ответил я.

— Сложная у вас работа, товарищи, — оглядел Чучев окружающих. — Но очень нужная. Задача у нас одна: ни минуты передышки врагу. На курском направлении идут ожесточенные бои. Противник остановлен. И если в ближайшее время он не получит достаточных подкреплений, будет разгромлен наголову...

12 июля началось контрнаступление советских войск под Курском.

Противник, израсходовав резервы и потеряв в боях огромное количество танков, самолетов, солдат и офицеров, 16 июля под ударами войск Воронежского фронта начал отводить свои главные силы. А в конце июля — начале августа войска Западного, Брянского, Центрального, Стенного и Воронежского фронтов, развивая наступление, освободили [116] большое количество населенных пунктов. 5 августа были освобождены Белгород и Орел.

С волнением следили мы за сводками Советского информбюро, радовались известиям о победах наших войск на орловском, курском и белгородском направлениях, а сами продолжали громить врага в Донбассе. Действуя по аэродромам и железным дорогам, мы в тот период только за две ночи уничтожили несколько эшелонов с войсками и грузами, а также 12 самолетов. Один лишь Бочин за короткое время сбил в воздушных боях три вражеских бомбардировщика! Чтобы сделать это, он выходил в район действующего ночного аэродрома и, не приближаясь, наблюдал за тем, что происходило. Когда немецкие бомбардировщики, возвращаясь с задания, включали бортовые огни, Бочин сближался с ними и с короткой дистанции наверняка бил из пулеметов.

Утром, когда его спрашивали, удалось ли свалить фашиста, Бочин или отмалчивался, или незлобиво ворчал: «Не такой он дурак, как представляют некоторые».

А мне однажды откровенно признался:

— Сложное это дело, товарищ командир. После того как я срубил несколько «юнкерсов», гитлеровцы стали очень осторожны. Бортовых огней, как прежде, не включают, обмениваются с аэродромом условными сигналами, а посадочные прожекторы загораются только тогда, когда самолет уже приземляется. Хотя и в этот момент можно еще сразить его огнем пулеметов или бомбами...

* * *

Вернувшись однажды из ночного полета, мы с Петром Бочиным сидели в курилке, которую соорудил Амосков, чтобы отучить ребят курить в помещении. Товарищи спали после ночной работы, а мы с удовольствием затягивались дымком, поеживаясь от утренней свежести. Обоих клонило ко сну, и я направился было к общежитию.

— Постойте, — вскочил с места Бочин. — Никак, Семиякин топает!

Действительно, к дому подходил широкоплечий, приземистый крепыш в ладно подогнанной, аккуратной форме. Из-под пилотки выглядывала белая полоска бинта.

Семиякин приложил руку к пилотке:

— Товарищ командир, сержант Семиякин прибыл в ваше распоряжение из штрафного батальона раньше установленного срока по причине поощрения за образцовую службу.

На груди у него рядом с орденом Красной Звезды, полученным год назад, блестела новенькая медаль «За отвагу». [117]

Мы поздравили товарища с возвращением в полк. Нам первым и поведал он о пережитом. Рассказ сержанта был скупым и довольно коротким. О себе самом он из скромности почти не говорил. Упомянул только, что вдвоем с товарищем вызвался выполнить смертельно опасное задание, и слово свое сдержал. А ранен был в тот момент, когда пытался захватить живым гитлеровского офицера.

— Тогда меня и наградили медалью, — закончил свой рассказ сержант. — А по случаю ранения отпустили в свою часть.

* * *

На огромном фронте, где кипели кровопролитные бои, Красная Армия, решительно ломая сопротивление вражеских войск, гнала на запад остатки разбитых фашистских частей и соединений.

Перед началом боевой работы замполит подполковник Козявин, ознакомив нас с последними сводками Совинформбюро, в заключение сказал:

— Наш сосед, Юго-Западный фронт, вышел на подступы к Харькову. Скоро и мы двинемся вперед, а пока будем и дальше готовить почву для наступления, дезорганизуя работу вражеского тыла, уничтожая немецкую технику...

Настроение у ребят было хорошее, и все экипажи старательно выполняли задания.

Сегодня нам предстояло действовать по железнодорожным узлам. В сумерках я со своим экипажем вырулил на старт. Перед нами только что взлетел Сидоркин. Провожая взглядом уходящий в темноту неба самолет, я увидел пламя на левом моторе и услышал взволнованный голос Кравчука:

— Командир, Сидоркин горит!

Машина Сидоркина, круто разворачиваясь, шла к земле. А когда мы набрали высоту сто метров, то впереди слева увидели большое пламя.

— Неужели погибли ребята? — мрачно произнес Кравчук...

За линией фронта усиленно вела работу наша ночная авиация. Над Волновахой, к которой мы вскоре приблизились, висели светящие авиабомбы, метались лучи зенитных прожекторов, взрывались снаряды. Внизу огненным морем бушевали пожары. Оглядывая воздушное пространство в пределах цели, я вроде бы увидел струю огня крупнокалиберного пулемета. На всякий случай предупредил Трифонова, что над целью могут оказаться фашистские истребители. [118]

На боевом курсе луч прожектора несколько раз скользнул по плоскости нашего самолета, но не остановился, И все же нас нащупали. Однако зенитка молчала, это свидетельствовало о том, что в воздухе находятся немецкие истребители.

Открылись бомболюки, закружил по кабине ветер. Бомбы обрушились на станцию.

— Пройди немного вперед, — попросил Кравчук. — Хочу посмотреть, куда упали бомбы.

Я не успел выполнить просьбу Кравчука: самолет цепко схватили прожекторы. Хочу еще раз предупредить радиста об опасности, но в это время тяжелая трасса прошла по передней части нашего «Бостона». В тот же миг заговорил пулемет моего стрелка-радиста. Резко бросаю самолет влево и со снижением ухожу из лучей прожекторов.

Убедившись, что штурман жив и невредим, справляюсь, как идут дела у Трифонова, а сам смотрю на приборы правого мотора. Он работает грубо, с тряской. Давление масла падает. Значит, мотор все же задет.

— Командир, больше фашист не даст по нас ни одной очереди, — доложил Трифонов. — Ему крепко досталось от нас.

А тряска становится угрожающей. Выключаю поврежденный мотор и регулирую «Бостон» на нормальный полет с одним мотором.

Едва успели приземлиться, как мотор тут же заглох. Техники быстро прицепили к самолету машину, и черев несколько минут тягач притащил его на стоянку.

На командном пункте уже знали о проведенном нами воздушном бое: телеграмма Трифонова была принята на земле и в воздухе.

Доложив командованию о выполнении задания, я присоединился к стоявшим невдалеке летчикам, которые с тревогой обсуждали судьбу экипажа Сидоркина. К счастью, гадать нам долго не пришлось: из темноты, как в сказке, появились Гарик Сидоркин, Ермолаев, Вишневский. У Сидоркина и Ермолаева на плечах висели парашюты, а Вишневский придерживал стоявший рядом с ним набитый чем-то мешок.

Радости нашей не было конца. Мы ведь считали ребят погибшими. Ответив на вопросы товарищей, Сидоркин подхватил меня под руку и возбужденно сказал:

— Пойдем, Сергеевич, посидим, отдохнем немножко. Видишь мешок? Я угощу тебя арбузами... [119]

Ломая сопротивление врага, соседние фронты успешно продвигались к Днепру, а мы стояли на месте. Наша авиация буквально вытряхивала из гитлеровцев душу, но для наступления, очевидно, еще не хватало чего-то весьма существенного.

Сегодня ночью мы будем обрабатывать очередные фашистские аэродромы в нашем районе.

Когда наши летчики готовились к полету, посторонний наблюдатель не смог бы заметить в их поведении ни волнения, ни тревоги, ни боязни, ни суетливости, ни напряженности. Они собирались в бой, как собираются в обычный мирный полет. А потому здесь можно было услышать самый беспечный разговор и даже шутки. Это на время отвлекало людей от мыслей о грозной минуте сражения, хотя каждый летчик был готов к бою сразу после получения приказа.

Те же чувства, что испытывали товарищи, испытывал и я. Так же, как они, продумывал маневры над целью, приемы борьбы с вражескими истребителями и зенитной артиллерией, так же, как они, отрешался в такие минуты от всего, что не было связано с выполнением предстоящего задания, и собирал в кулак свою волю.

Вот и теперь, собираясь на задание, я оглянулся и увидел Кравчука в окружении Бочина, Сидоркина, Ермолаева. Павел был чисто выбрит, аккуратно подстрижен «под ежика», летняя гимнастерка и брюки были выстираны и выглажены, на загорелой шее резко белела полоска свежего подворотничка. На подвижном симпатичном лице штурмана играла улыбка. Кравчик, как с любовью называли его в эскадрилье, молодцевато расправил складки под поясом, подбоченился, шутливо поворачиваясь перед товарищами и выпячивая грудь, где на выцветшей гимнастерке выделялись более темные пятна от орденов. «Ордена, видимо, снял перед стиркой», — подумал я, с удовольствием оглядывая друга.

На задание мы вылетели звеном в вечерних сумерках. Слева от меня шел лейтенант Сиволдаев, справа — Фефелов. Поднявшись на высоту тысяча метров, я осмотрелся. Ведомые держались в строю ровно, устойчиво. «Попасть одному в лапы прожекторов еще куда ни шло, а вот звеном — будет хуже», — подумал я. Именно поэтому я прошел стороной мимо Сталино, а потом, развернувшись, вывел звено к вражескому аэродрому с запада.

На боевом курсе нам все же не удалось избежать вражеских прожекторов. Они сразу схватили машины, а зенитки [120] бешено осыпáли их огнем. Наши стрелки-радисты открыли интенсивную стрельбу, что внесло дезорганизацию в противовоздушную оборону противника.

— Держи так. Идем хорошо. Вижу самолеты, — скороговоркой отчеканил Кравчук.

Мои ведомые подошли поближе, чтобы не пропустить момент сбрасывания бомб.

— Хорошо попали! По стоянке, — оживленно доложил штурман. — Тридцать шесть бомб — не шутка.

Я смотрел вперед, понемногу теряя высоту. Местность еще проглядывалась довольно хорошо, и с высоты трехсот метров на земле можно было различить крупные ориентиры.

— Впереди колонна вражеских автомашин! Атакуем? — крикнул Кравчук.

Я тоже видел, как из населенного пункта справа вытягивалась колонна длинных машин, направлявшихся к фронту. «Наверное, везут бензин», — подумал я и решил атаковать. Качнув крыльями, довернул на колонну. Ведомые пошли за мной. Поточнее навожу нос «Бостона» на цель и открываю огонь. Шесть стремительных трасс, выпущенных с наших самолетов, настигают колонну. Одна за другой вспыхивают автомашины. «Да. Это бензин», — убеждаюсь я и продолжаю вести стрельбу. Враг начинает обстреливать нас сзади, справа и слева. Вокруг кромешный ад. Постепенно наши стрелки стали подавлять огневые точки. Но в борьбу с нами втянулись, очевидно, все средства противовоздушной немецкой обороны. Огонь по нас велся со всех сторон. Многочисленные разноцветные трассы тянулись к самолетам, образуя светящийся купол.

Справа и слева лопались снаряды крупного калибра. За время войны я бывал во многих переделках, но такой массы огня не видел. Пули прошивали борта кабин и плоскости самолетов. Услышал глухой удар в наголовник. И тут же мне показалось, что в затылок вонзилось множество иголок. Впереди с близкого расстояния ударил пулемет. Я бью длинной очередью. А мой экипаж в течение двух-трех минут отстреливается во все стороны. Наконец мы словно проваливаемся в черную ночь. Фейерверк кончился, мы — над своей территорией.

Ведомые держатся в строю, значит, все вышли из боя. Вызываю штурмана. Молчит. Радист отвечает, что у него все нормально.

— На дороге видел семь горящих цистерн, бил по огневым точкам без промаха. [121]

— Вызови штурмана, он молчит, — чувствуя смутную тревогу, прошу Трифонова.

Через некоторое время слышу взволнованный голос радиста:

— Телефоны работают исправно. Кравчук не отвечает.

Сам веду ориентировку: скорее, как можно скорее домой! Далеко впереди — свет посадочных прожекторов. Все самолеты благополучно произвели посадку. Зарулив на стоянку и не дожидаясь стремянки, прыгаю с крыла на землю, бегу под кабину штурмана.

На лицо упали теплые капли...

— Кровь, — посветил фонариком техник.

Я закричал, чтобы немедленно открыли кабину, а Трифонов бросился за санитарной машиной.

Когда открыли кабину, окровавленное тело Кравчука безжизненно опустилось к нам на руки. Павел был еще теплый, и я так надеялся, что он только тяжело ранен! Подбежавший полковой врач Джанба послушал пульс.

— Все... Скончался... — сказал он.

На выгоревшей гимнастерке, там, где должны были находиться ордена, виднелись два округлых зеленоватых пятна. Одно из них было пробито пулей. Если бы ордена были на месте, на гимнастерке! Пуля, ударившись в один из них, разорвалась бы, не причинив большого вреда. Эх, Павлик, Павлик! Награды Родины за твой ратный труд стали бы твоим щитом, если б не горькая случайность...

В тот раз мы причинили врагу немалый урон, его противовоздушная оборона была вскрыта на большом участке. Об этом и многом другом я буду докладывать командиру. А как вымолвить имя погибшего друга Павла Кравчука, коммуниста, человека большой силы воли, бесстрашного бойца, сердечного товарища, которого все любили в полку!

Впереди еще много боев и сражений. В каждом полете мы будем мстить за поруганную землю, за сожженные города и села, за матерей наших и за боевых друзей, с которыми породнились в суровые военные дни и которых так много потеряли.

На стоянке специалисты осматривали самолет. Техник Лысов доложил, что осколки пули, убившей Кравчука, повредили несколько приборов, а в кабину летчика попал большой осколок снаряда, который помял наголовник и вылетел наружу, разворотив борт...

Сегодня мой повторный вылет не состоится. С разрешения командира полка я вместе с Трифоновым еду проститься [122] с погибшим другом и похоронить его в тихом хуторе недалеко от Дона.

На следующий день, когда приехали на КП, меня окликнул подполковник Козявин. Он сообщил, что в полдень я должен быть готов к отъезду в политотдел дивизии, где состоится вручение партийных билетов.

Я ждал этого вызова и, волнуясь, приводил себя в порядок самым тщательным образом. Притихшие и торжественные, ехали мы, двенадцать человек, как на большой праздник.

Вручив партийные билеты, начальник политотдела дивизии поздравил нас и пожелал успехов в боях.

— Мы находимся накануне больших событий на нашем фронте, — говорил он. — Вы всегда дрались с врагом как настоящие коммунисты. Теперь должны вести за собой всех, подавая пример мужества и героизма.

Ответные слова прозвучали как клятва верности своему Отечеству и партии.

День приема в партию, 17 августа 1943 года, запомнился на всю жизнь...

В наступлении

17 августа началось наступление нашего Южного фронта на Миусе.

Накануне вечером, перед ночными боевыми полетами, состоялось партийное собрание. Заместитель командира полка по политчасти подполковник Козявин не скрывал радости, обращаясь к собравшимся. Его густой бас гремел сегодня особенно громко и торжественно:

— Дорогие друзья, товарищи, боевые соратники! В ближайшие дни будет полностью освобождена всесоюзная кочегарка Донбасс. Сейчас у нас гораздо больше техники, чем в первые дни войны, и она во многом превосходит фашистскую. Враг и на этом ответственном участке фронта будет разбит!

Выступившие в прениях коммунисты Скляров, Панченко, Китаев и другие заверили командование, что личный состав полка оправдает доверие партии и народа.

Первую половину ночи мы бомбили железнодорожные узлы в полосе своего фронта: авиация наносила с воздуха удары по обороне врага на всю оперативную глубину — от переднего края до Днепра.

Вторую половину ночи все эскадрильи полка спали под крыльями самолетов, у которых хлопотали техники, механики [123] и мотористы. С восходом солнца 18 августа полк получил задачу тремя эскадрильями в составе дивизионной колонны нанести бомбовый удар по артиллерийским позициям противника западнее Куйбышево. Колонну вел сам командир дивизии, полки возглавляли их командиры — Белый, Валентик и Горшунов.

Наш полк шел замыкающим, а я со своей эскадрильей замыкал полк, оказавшись самым последним в колонне, растянувшейся на два с половиной километра. Мне было отлично видно более ста бомбардировщиков, находившихся впереди. По сторонам, сзади и сверху, группами, в боевом порядке шли истребители. Их было не менее восьмидесяти. Впервые за годы войны я видел такую мощную армаду самолетов, действовавших на узком участке фронта.

На переднем крае обороны гитлеровцев до самого горизонта клубилась дымом и пылью земля: наша артиллерия беспрерывно вела разрушительный огонь. Мы подходили к цели. Истребители прикрытия засновали вокруг бомбардировщиков.

Первая группа Пе-2 одновременно перешла в крутое пикирование и стремительно понеслась к земле. В воздухе стали появляться разрывы зенитных снарядов, и тогда к земле ринулись истребители, обстреливая из пушек зенитные точки.

Когда очередь дошла до нас, штурман с трудом отыскал в дыму и огне цель. Мы отбомбились и стали разворачиваться на свою территорию. Группа фашистских истребителей держалась некоторое время в стороне и выше нас. Но когда колонна стала разворачиваться, бросилась на ее центр. Наши истребители немедленно кинулись навстречу. В считанные секунды два вражеских самолета, охваченных пламенем, стали падать на землю. Остальные, бросившись врассыпную, исчезли.

Этот вылет произвел на членов всех экипажей огромное впечатление не только силой удара и организацией, но и надежностью прикрытия.

— Вот так бы всегда, с самого начала войны! — говорили между собой летчики.

После артиллерийской и авиационной подготовки наземные войска сломили сопротивление противника и к исходу дня прорвали его оборону западнее Куйбышево, продвинувшись на 10 километров вперед. Гитлеровцы оказывали упорное сопротивление.

В полдень мы снова поднялись с аэродрома и пошли на запад. Летели всей эскадрильей, чтобы разбомбить укрепленный [124] пункт в районе Марьяновки. Истребителей прикрытия предстояло встретить над их аэродромом. Я вел первое звено, второе — Валентин Китаев и третье — Петр Бочин. Летчики держались в строю отлично.

Делая круг над аэродромом истребителей, я заметил, что самолеты еще на стоянках, а около них снуют заправочные машины и люди. Это означало, что истребители еще не готовы к вылету. И я решил идти без прикрытия, подумав: «Пускай отдохнут наши боевые друзья, они ведь только что приземлились».

Над полем боя по-прежнему держалась плотная дымка. Из-за нее не так-то просто найти цель. Но у меня в передней кабине сидели два снайпера бомбовых ударов — штурман Усачев и бывший однополчанин, а ныне представитель штаба воздушной армии, подполковник Мауричев. Не найдя цель, делаю второй заход. Вижу сигнал штурмана: довернуть влево. Доворачиваю. Бомбы сыплются на позиции противника. Внизу видны разрывы и трассы пулеметного огня. От наблюдений меня отвлекает резкая дробь пулемета нашего стрелка-радиста и его голос:

— Нас атакуют четыре истребителя.

— Не робеть! Патроны зря не расходовать, бить только наверняка! — передаю радисту и уже вижу над кабиной трассу, а затем и проскочивший вперед фашистский истребитель. Он некоторое время повисел слева, а потом с переворотом ушел вниз. Стрелки-радисты отбили атаки...

В течение двух последующих суток наш полк действовал небольшими группами. Днем они обеспечивали продвижение войск Южного фронта, которые еще 23 августа освободили Амвросиевку, а ночью бомбили подходившие резервы врага. И опять сильно досталось станции Волиоваха.

30 августа части и соединения фронта во взаимодействии с кораблями и десантом Азовской военной флотилии разгромили таганрогскую группировку противника. Наша авиационная дивизия и 10-й гвардейский авиаполк все время находились на острие атак 4-го кавалерийского и 4-го механизированного корпусов, обеспечивая их продвижение.

В тот же день был освобожден Таганрог. Войска Южного фронта перешли к преследованию отходившего из Донбасса врага... За активные боевые действия по обеспечению наземных войск и разгрому таганрогской группировки противника наша 270-я дивизия была преобразована в 6-ю гвардейскую и удостоена почетного наименования «Таганрогская». [125]

31 августа гитлеровцы попытались было эвакуировать из Таганрога морем тех, кто уцелел в боях, но подвергся массированному удару авиации, в том числе нашей дивизии. И эта затея врага провалилась.

В последний период напряженных боев наш полк потерял четыре экипажа. Несколько самолетов, получив повреждения, произвели посадку в поле. В их числе был и мой «Бостон».

Как-то жарким утром инженер эскадрильи старший техник-лейтенант М. С. Петренко предложил мне слетать на место вынужденной посадки и проверить, как движется работа по восстановлению машины. Инженер полка И. М. Орлов с разрешения командования выделил нам для этого По-2 — расстояние было немалое, около 100 километров. Орлов недавно вступил в должность и, увидев его, я снова вспомнил погибшего инженер-майора Николая Петровича Поповиченко, отличного специалиста и чудесного товарища, который прошел с полком по многим аэродромам и фронтовым дорогам в очень тяжелое время. Под его руководством технический состав умело и тщательно готовил самолеты к боевым вылетам в самых сложных условиях. За успешную, хорошо организованную работу технического состава Поповиченко был награжден несколькими орденами.

Вспомнилось и то, как незадолго до гибели Николай Петрович нагнал меня на мотоцикле, когда я шел на аэродром.

— Эй! Сидай, пидвезу! — крикнул он.

Я пристроился сзади, и мы помчались, поднимая на дороге вихри пыли.

— Поедем, хлопче, на Дон, — предложил инженер. — Нужно постирать чехлы, помыть машину да и самому искупаться.

Идея была заманчивой, но я отказался, много дел ждало меня на аэродроме.

А в полдень привезли мертвого Николая Петровича Поповиченко. Он подорвался на противотанковой мине на берегу Дона...

Мы с Петренко все же слетали на место, где я вынужден был посадить свой самолет. Вдвоем тщательно осмотрели мотор, шасси, фюзеляж, и я убедился, что машина будет готова к полетам в самое ближайшее время.

* * *

Личный состав полка занимался проверкой, ремонтом и подготовкой материальной части к предстоявшим боям. Американская [126] техника не выдерживала наших нагрузок. Приходилось менять поршни, цилиндры, кольца, подшипники моторов. Пломбы, гарантирующие их работу в течение пятисот часов, давно были сняты. Пятьдесят процентов самолетов требовали основательного ремонта. А наши наземные войска, продвигавшиеся вперед, ощущали отсутствие необходимой поддержки авиации. Надо было что-то предпринимать...

Штурман Усачев сообщил, что посыльный передал приказ о построении всего личного состава полка.

Я привел эскадрилью к командному пункту и пристроил к двум другим.

По лицам командира полка Горшунова, замполита Козявина и нашего начальника штаба подполковника Бурбелло трудно было понять, зачем нас построили. Вскоре над нашими головами затарахтел По-2. Прибыл командир 6-й гвардейской Таганрогской авиационной бомбардировочной дивизии полковник Григорий Алексеевич Чучев.

Горшунов подал команду:

— Смирно!

— Капитан Ефремов, выйти из строя! — скомандовал Чучев.

Стало как-то не по себе. Товарищи смотрели на меня с тревогой и недоумением. А Чучев извлек из планшетки телеграфную ленту и стал читать:

— «Командиру 10-го гвардейского Киевского авиационного бомбардировочного полка. За образцовое выполнение боевых заданий командования на фронте в борьбе с немецкими захватчиками, дающее право на получение звания Героя Советского Союза, Президиум Верховною Совета СССР Указом от 24 августа 1943 года награждает командира эскадрильи капитана Ефремова Василия Сергеевича второй медалью «Золотая Звезда» и постановляет соорудить бронзовый бюст на родине награжденного». Указ подписали товарищи Калинин и Горкин.

А далее шел такой текст: «От имени Президиума Верховного Совета СССР и от себя лично горячо поздравляю вас с этой высокой правительственной наградой.

Командующий 8-й воздушной армией генерал-лейтенант Хрюкин».

Я был потрясен услышанным. Товарищи, строй, все вокруг виделось, как в тумане. Ко мне подошли улыбающиеся Чучев, Горшунов, Козявин. Стали поздравлять, пожимать руку, раздались громкие аплодисменты. Только тогда я опомнился, [127] почувствовал, что все происходящее вокруг касается не кого-либо другого, а меня...

* * *

6 сентября 1943 года советские войска освободили один из крупных городов Донбасса — Макеевку. Содействуя наземным войскам, мы в составе небольших групп бомбили опорные узлы врага на подступах к городу. А ночью действовали по колоннам отходящих войск и по укрепленным районам на подступах к Сталино.

Сделав за сутки по четыре боевых вылета, Усачев, я, Трифонов и другие летчики валились с ног от усталости. В голове шумело, и так хотелось спать, что глаза закрывались сами собой. Но не успел я прилечь, как вызвал подполковник Горшунов.

— Мы вот посоветовались с замполитом, — ответил на мой вопросительный взгляд командир полка, — и решили чествовать тебя утром после полетов. Как смотришь?

Мне хотелось сказать, что самое лучшее сейчас было бы поспать, но не решился: ведь такое бывает не часто. Только и сказал, что хочется, чтобы присутствовал и мой боевой товарищ с первых дней войны Иван Скляров, который тогда обучал молодых летчиков полетам ночью на соседнем аэродроме.

— Тогда садись в самолет и слетай за ним.

Скляров очень удивился моему появлению. Но, выслушав, в чем дело, приказал закончить полеты и вместе со мной сел в кабину По-2.

После бокала цимлянского я крепко заснул и с величайшим наслаждением наконец отоспался...

Сокрушив оборону гитлеровцев, части и соединения 5-й ударной армии освободили важный промышленный центр Донбасса — город Сталино. 6-я и 1-я немецкие танковые армии, от которых Манштейн требовал упорной обороны Донбасса, не выдержали сокрушительных ударов советских войск и, спасаясь от полного разгрома, беспорядочно отступали на запад, бросая технику, оружие, раненых солдат. Преследуя отступающих, советские войска 22 сентября вышли к реке Молочная, где находился еще один рубеж сопротивления врага. За активную поддержку наступавших войск с воздуха личный состав полков 6-й гвардейской Таганрогской авиадивизии четырежды получал благодарности Верховного Главнокомандующего — за освобождение Таганрога, Сталино, Мариуполя, станции Волноваха...

Мы уже сменили два аэродрома и обосновались на третьем, [128] совсем недалеко от Мелитополя. Десять экипажей во главе со старшим лейтенантом Бочиным должны были вылететь за новыми машинами на Кавказ. Пока товарищи собирались в дорогу, мы с Сидоркиным, Усачевым и Панченко наставляли Петра Бочина, какие брать самолеты, как лететь обратно, что предусмотреть в первую очередь.

Бочину в начале сентября было присвоено звание Героя Советского Союза. Он успешно провел 250 боевых вылетов, отлично действовал в период разгрома донецкой группировки противника, сбил в ночных атаках несколько немецких машин, проявил незаурядную смелость, отвагу и инициативу. Об указе нам уже сообщили, но награду Петр Бочин получить не успел. Я предложил другу для придания солидности и авторитета надеть пока мою Золотую Звезду. Он согласился.

На следующий день к нам заглянул командующий генерал-лейтенант авиации Хрюкин, проводивший инспекторский облет фронтовых аэродромов истребителей и штурмовиков.

Меня предупредили, что генерал зайдет к нам в общежитие. Собрались в небольшом помещении. Тимофей Тимофеевич Хрюкин пришел в сопровождении командования полка. Я доложил по всей форме.

— Что вас так мало? — удивился командующий.

Ему объяснили, что половина летного состава находится в командировке. Генерал внимательно оглядел все и остался доволен. Потом подозвал Ивана Вишневского, открыл планшет и достал плоский пакет.

— Присваиваю тебе за примерную службу звание «младший лейтенант». Вот погоны. Носи на здоровье и служи до генерала...

Изложив перед личным составом ближайшие задачи, командующий стал прощаться. А нам с командиром полка и замполитом сказал:

— Вам, товарищи, необходимо продумать вопрос о ночном патрулировании отдельных объектов. Летчики у вас опытные и с этой работой справятся.

Мы с пониманием восприняли необычное задание.

— А главное сейчас — подготовить материальную часть и людей к прорыву обороны на Молочной...

Перед войсками Южного фронта, в состав которого входила теперь наша дивизия, от Запорожья до Азовского моря оборонялись части 6-й немецкой армии. Враг придавал особое значение своему рубежу на реке Молочной, который прикрывая низовье Днепра и подступы к Крыму с севера. [129]

Наш полк, помогавший наземным войскам в полосе своего фронта, привлекался также для действий по запорожскому плацдарму врага, где вели наступление армии Юго-Западного фронта. В одну из ночей мы бомбили укрепления врага в районе Мелитополя и вели разведку на Крымском полуострове от Перекопа до Севастополя. Наши экипажи разрушали переправы возле Никополя и Запорожья. И здесь, как всюду, шарили в небе зенитные прожекторы, густо рвались снаряды, хищно тянулись ввысь тяжелые трассы «эрликонов».

Лучи прожекторов захватили наш самолет. Я не маневрировал, так как уже шел курсом на цель, а внизу рвались бомбы.

— Одна попала в переправу, — сообщил Усачев. — Это сработал экипаж Сиволдаева.

Метров на двести ниже висели светящие авиабомбы. Переправу было видно как днем, особенно место разлома ее настила.

— Клади наши бомбы рядом! — кричу Усачеву.

И он отлично выполнил команду...

Затем мы несколько ночей бомбили переправы, чтобы не дать противнику восстановить их и ускользнуть на правый берег Днепра.

14 октября войска Юго-Западного фронта (позднее 3-й Украинский) освободили Запорожье, а командование нашего Южного фронта (позднее 4-й Украинский) выдвинуло 8-ю воздушную армию к Днепру на участок от Горностаевки до побережья Черного моря. Только у Никополя, южнее Запорожья и севернее Горностаевки, оставался укрепленный район противника.

Мне не раз приходилось летать над этим районом днем и ночью, в одиночку и с группой. Противник хорошо подготовил свою оборону в инженерном отношении, прочно связал между собой все опорные пункты. Как только самолет пересекал линию фронта, его встречал плотный огонь зениток: гитлеровцы очень боялись, что воздушное фотографирование вскроет систему их обороны. Но мы все равно снимали этот район вдоль и поперек. А наши самолеты каким-то чудом вырывались из пекла, хотя на крыльях и фюзеляжах каждый раз зияли многочисленные пробоины. И не случайно летчики, встречаясь дома, удивленно спрашивали друг друга: «Как, ты еще жив?..»

Только в начале февраля 1944 года войскам 4-го Украинского фронта во взаимодействии с войсками 3-го Украинского фронта удалось разгромить никопольскую группировку [130] врага — его последний оплот на левом берегу Днепра. Но это было потом, а пока, в конце декабря 1943 года, мне передали из штаба полка: «Тебя вызывают на конференцию. Сбор в поселке Аскания-Нова!»

На юге стояла распутица, из-за которой все, что двигалось по земле, увязало и тонуло в грязи. Взлететь можно было лишь во время заморозков: тогда земля амортизировала на разбеге, похрустывая ледком под колесами.

Дождавшись подходящей погоды, мы с летчиком Ивакиным вылетели утром на По-2 к месту сбора мастеров воздушного боя, штурмовок и бомбовых ударов. Поселок находился всего в двадцати — тридцати километрах от никопольского плацдарма. Мы сели в поле. Ивакин отправился домой на По-2, я зашагал к сильно разрушенному поселку. Когда подошел вплотную, убедился, что умелые руки саперов и солдат уже подправили некоторые дома. В Аскании-Нова сновали грузовики, солдаты переносили штабные ящики, прокладывали телефонную линию, расчищали улицы. Пройдя длинный коридор уже приведенного в порядок кирпичного здания, я попал в небольшой круглый зал, в котором стояли цветы в кадках. Там за небольшим столом сидел молоденький лейтенант и перелистывал бумаги. Он строго спросил, что мне нужно. Я протянул телеграмму. Прочитав ее, лейтенант стал искать мою фамилию в списке приглашенных. Тут-то и выяснилось, что здесь, в Аскапии-Нова, собирались только истребители.

Поскольку мне никто не предложил остаться, я вышел из здания и решил добраться до ближайшего населенного пункта. В вечерних сумерках приблизился к разрушенному селу и сразу услышал окрик: «Стой! Кто идет?» Передо мной выросли три фигуры в маскхалатах. Старший, подсвечивая фонариком, просмотрел предъявленную мной телеграмму.

— Здесь поблизости никаких аэродромов нет, а метров за пятьсот отсюда проходит передний край. Сейчас наша машина пойдет в Асканию-Нова. Вас подвезут туда.

Войдя в знакомый дом, я почувствовал себя как в раю.

Там не было уже никого, кроме старшего лейтенанта, который оказался шеф-пилотом командующего нашей воздушной армией. Рассказал ему о своих мытарствах. Конференция, как выяснилось, проводилась действительно здесь и уже закончилась. Все летчики находились в столовой.

Я целый день ничего не ел, но в столовую не пошел, уж больно неказистым был мой вид. Мы еще сидели и разговаривали с шеф-пилотом, когда в помещение ввалились веселой шумной гурьбой истребители. На конференцию собрались [131] самые прославленные летчики. На новеньких, отутюженных гимнастерках блестели Звезды Героев, ордена и медали. Я узнал братьев Глинка, Покрышкина, Лавриненкова, Амет-Хан Султана, Алелюхина, Речкалова, Борисова. Многих видел впервые, но фамилии слышал не раз. Только решил лечь спать, как в комнату вошел встревоженный майор.

— Я комендант, — представился он. — Рад, что разыскал вас. Так и доложу командующему.

Утром меня вызвал генерал Хрюкин. Он с улыбкой выслушал мой рассказ о невольных скитаниях и объяснил, что конференция закончилась, но сегодня он будет вручать награды летчикам, в том числе и мне.

Счастливый, с двумя Золотыми Звездами на гимнастерке, возвращался я домой. Но, увидев своих ребят, сник: они сообщили о гибели командира 2-й эскадрильи капитана Л. И. Волика.

* * *

В преддверии весенних боевых операций войска 4-го Украинского фронта подошли к Крымскому полуострову.

Нашему полку выделили площадку в районе Гирсовки у озера Молочное. Отсюда до Геническа пятьдесят километров. Два других полка базировались недалеко от нас.

Для фотографирования оборонительных сооружений и визуальной разведки укреплений гитлеровцев на северной окраине Крымского полуострова, от Перекопа до Арабатской Стрелки, надо было пройти на бреющем не менее семидесяти километров.

Первым вылетел на такое задание летчик Сиволдаев со штурманом Волжиным и стрелком-радистом Вишневским.

Возвратившись с разведки, Сиволдаев доложил, что в прибрежных районах перешейка, в зарослях сухого камыша, скрываются хорошо замаскированные пулеметные точки, орудия, проволочные заграждения, спускающиеся к воде. На возвышенных местах — траншеи, отсечные позиции, ходы сообщения, проволока, рвы, надолбы. Истребителей на территории перешейка не видно.

Дня через два последовал приказ: снова произвести визуальную разведку с бреющего полета, обратив особое внимание на важные узлы в обороне врага. И этот полет Борис Сиволдаев провел отлично, за что получил благодарность командующего армией.

Аэродромы были все еще непригодны для интенсивной работы. Изредка вылетали на разведку отдельные экипажи. [132]

Я побывал над Керчью, Севастополем, Симферополем, Джанкоем. На всем Крымском полуострове царила тишина. Противовоздушная оборона немцев молчала, не желая себя выдавать. Только над Симферопольским аэродромом два прожектора пытались поймать наш самолет.

Готовя материальную часть к предстоящим боям, мы испытывали машины на различных режимах, вели бомбежку на полигоне по ограниченным целям боевыми бомбами. Облетывая самолет, командир полка Горшунов попробовал, как он пикирует. Мы наблюдали с земли. «Бостон» устойчиво шел к земле под углом шестьдесят — семьдесят градусов. Зрелище было очень впечатляющее. Если бы приспособить «Бостон» к таким действиям, из него получился бы неплохой пикировщик.

На следующий день, облетывая «пирата» — самолет с шестью огневыми точками в носовой части, — я выбрал у берега озера Молочное небольшое болотце, метров пять на пять, и начал пикировать. Когда до болотца оставалось двести метров, я нажал спуск. Все шесть крупнокалиберных пулеметов окутались пламенем — стремительные трассы пуль перекрыли цель. Там словно вскипела вода. Отдача была так сильна, что показалось, будто машина на мгновение остановилась в воздухе.

Сделав три захода, я произвел посадку, и мы пошли посмотреть результаты стрельбы. Берег был изрыт канавками, уже залитыми водой.

Через два дня, утром, четыре экипажа из моей эскадрильи перелетели к соседям. Каждую ночь мы патрулировали одиночными самолетами. Временами в воздух поступали донесения с земли о приближении к зоне противника. К нашему разочарованию, ни одной встречи с немецкими самолетами не произошло. Они обходили нас стороной.

Наземные войска готовились к наступлению. Бомбардировщики понесли свой груз к узлам сопротивления фашистов за Сивашем, к железнодорожным станциям в передовым аэродромам истребителей. Противовоздушная оборона врага обрушила на нас зенитный огонь и удары ночных истребителей.

Однажды нам приказали наносить удары по станции одиночными самолетами с интервалами в полминуты. При этом предусматривалось, что зенитные средства противника будет отвлекать на себя первый вылетевший экипаж, который сделает несколько заходов на цель на небольшой высоте, сбрасывая по одной-две бомбы и обстреливая вражеские зенитные точки из пулеметов. Летный состав принял [133] эту идею, но отвлекать на себя таким образом немецкие зенитки охотников сразу не нашлось.

Первым вызвался полететь на это задание ветеран полка Игорь Сидоркин...

Возвращаясь с разведки южных берегов Крыма, я проходил недалеко от станции Джанкой. Там вдруг началась такая иллюминация, какую редко можно было увидеть. Один за другим зажглись шесть прожекторов, нащупывая самолет. На всех высотах начали рваться зенитные снаряды. К небу потянулись трассы пулеметов и скорострельных пушек, гирляндами повисли светящие авиабомбы. На станции возникли огромные столбы пламени — там рвались наши бомбы. Земля и небо кипели в огне.

Посадив самолет, я зарулил на стоянку. Пока разговаривал с техником, рядом поставил свою машину Сидоркин, вернувшийся с задания. Он вылез из кабины мокрый от пота, бледный, но бодрый.

— Здорово получилось! — сказал он, закуривая. — Прожекторы бьют прямо в глаза, вокруг лопаются снаряды, самолет дрожит, по обшивке, как град, стучат осколки, мимо кабины проносятся трассы. Если говорить откровенно, живы мы остались по чистой случайности.

В машине Сидоркина насчитали около пятидесяти пробоин, и от такого метода полк впоследствии отказался.

В течение трех дней мы большими группами и эскадрильями бомбили узлы сопротивления врага на джанкойском направлении и под Перекопом. 11 апреля 1944 года войска 4-го Украинского фронта освободили город Джанкой, 13 апреля — Симферополь. А 20 апреля мы перелетели в Крым, и все наши маршруты отныне сходились на севастопольском направлении. Днем в воздух поднимались эскадрильи, ночью — одиночные самолеты.

Советские войска уже охватили Севастополь плотной полудугой. По всей линии фронта дымилась земля, а в небе то и дело возникали короткие воздушные бои. Вражеские истребители подстерегали отставших бомбардировщиков, но наши «яки» сразу навязывали им бой, и фашистским летчикам не оставалось ничего иного, как немедленно удаляться...

Противник встретил нашу группу плотным заградительным огнем зенитной артиллерии. Я увидел, как снаряды первого залпа легли перед самолетами ведущей эскадрильи. Их люки одновременно открылись, и вниз пошли тяжелые бомбы. В это время второй залп немецкой зенитной артиллерии точно пришелся по ведущей группе, один самолет взорвался и стал падать, превратившись в огненный клубок. [134]

«Следующий залп придется по моей эскадрилье, — пронеслось в мозгу. — Надо легким отворотом сместиться вправо». Мое движение повторяют все машины эскадрильи. Следующий шквал зенитного огня обрушивается на то место, где мы только что были. Разрывы нас не достают. Мысленно хвалю себя за своевременный маневр, а ведомых, которые соскользнули вместе со мной с дороги смерти, — за сообразительность.

На аэродроме мы все погоревали о гибели экипажа лейтенанта Гребенщикова. Кто-то из группы видел, как среди обломков падающего самолета далеко внизу раскрылся купол парашюта. Но больше мы ничего не знали.

Во время подготовки самолетов к повторному вылету прибыл командир дивизии Чучев. От имени командования он поблагодарил нас за успешные боевые действия и сообщил, что Сапун-гора очищена от гитлеровцев советскими войсками.

Летный состав, воодушевленный благодарностью комдива и известием об успешных боевых действиях наших войск, рвался в бой, полный решимости оказать самую действенную помощь сражающимся.

На фронте нас ждут, и мы, не медля, по готовности, ложимся курсом на Севастополь. На маршруте к нам пристраивается восьмерка истребителей сопровождения на «кобрах». Они занимают соответствующий боевой порядок. Один из летчиков-истребителей показывает мне рукой вправо, в сторону Качи. Там клубятся на большой площади стремительные смерчи огня, дыма и пыли. Это «катюши» обрабатывали северные подступы к Севастополю.

Чем ближе наша группа продвигается к югу, тем плотнее становится под нами облачность, закрывающая землю.

Вдруг я заметил, как ведущий Горшунов резко перевел свою девятку на снижение и ушел в открывшееся перед ним «окно». Естественно, я не мог с группой нырнуть за ведущим, и моя эскадрилья оказалась над сплошной облачностью. Решаю немедленно пробиться вниз. Покачав крыльями и подав знак «Разомкнись», увеличиваю скорость, начинаю снижаться. Самолет выскакивает из облаков над морем. Высота двести метров, море затянуто дымкой, видимость плохая. А из облаков одна за другой вываливаются машины и пристраиваются к нам. Девять бомбардировщиков и четыре «кобры» занимают места в строю.

Разворачиваю на Севастополь. Ведущей девятки нигде не видно. Мы, очевидно, опоздаем с бомбометанием. [135]

Над Севастополем ясно. Набираю высоту и, чтобы сократить время, иду прямо на цель. Уже две тысячи метров. Враг открывает сильный огонь. Но мы на это не обращаем внимания.

— Вижу линию фронта. Дым от бомб первой эскадрильи, — докладывает штурман.

Сбросив бомбы, выходим из-под огня зенитной артиллерии, ложимся на обратный курс. Под нами опять сплошная облачность.

Истребители крутятся возле нас, подлетают вплотную, пилоты показывают большой палец. Все, мол, отлично.

Мы тоже довольны и ударом, и близостью истребителей. Под нами их аэродром. Показываю ведущему группы сопровождения: «Пробивайтесь вниз! До свидания». Он, покачивая крыльями, выскакивает вперед, делает бочку и, пикируя, исчезает в облаках. За ним ныряют ведомые. Спасибо, друзья!..

5 мая 1944 года полк дважды летал на боевые задания. В первом полете участвовали 18 экипажей, летевших в колонне из двух девяток. Ведущим общей группы был экипаж командира полка З. П. Горшунова, вторую девятку вел автор этих строк. Мы нанесли общий бомбовый удар по плавсредствам противника в бухте южнее Севастополя и подожгли нефтеналивное судно с горючим. Пожар разгорелся такой, что был виден на десятки километров.

В тот же день, но уже после полудня, наш полк совершил еще один вылет опять в составе 18 экипажей, которые снова возглавлял экипаж подполковника З. П. Горшунова. На этот раз мою эскадрилью вел замполит полка А. А. Козявин. Предстояло нанести бомбовый удар по гитлеровцам юго-восточнее населенного пункта Мекензиевы Горы. Однако метеорологические условия сложились так неудачно, что группа была вынуждена возвратиться с маршрута на свой аэродром, не нанеся бомбового удара по заданной цели.

По приказу штаба дивизии все 18 самолетов произвели посадку с полной бомбовой нагрузкой. Посадка прошла спокойно, без каких-либо происшествий, что свидетельствовало о высокой боевой выучке экипажей...

* * *

В общежитии у нас приятно запахло одеколоном, душистым мылом, чистым бельем. Все курили теперь только папиросы, и душистый дымок тоже создавал домашний уют — это рабочие Симферопольской папиросной фабрики прислали [136] в подарок огромную, красиво оформленную коробку папирос с надписью: «Освободителям Крыма».

Гитлеровцы, прижатые к морю у Севастополя и на Херсонесском мысу, продолжали сопротивляться с отчаянием обреченных. Они бросали на Крым авиацию дальнего действия, подвергая бомбовым ударам Геническ, Джанкой, Симферополь. Но дни и часы блокированных под Севастополем немецко-фашистских войск были сочтены. Понимая это, их командование пыталось вывозить самолетами и кораблями высших военачальников, а также штабы. А наши истребители сбивали фашистские самолеты, бомбардировщики топили корабли и подводные лодки. Тяжелые транспортные машины Ю-52 и большинство вражеских кораблей бесславно заканчивали свое существование на дне Черного моря...

9 мая 1944 года Москва салютовала доблестным войскам 4-го Украинского фронта, а также кораблям Черноморского флота, освободившим Севастополь. С врагом на юге покончено, и нашей радости не было границ. Мы обнимались, пели, вспоминали тех, кому не суждено было увидеть весну 1944 года, ставшую предвестником нашей близкой победы.

В тот же день, после полудня, от нас вызвали два самолета для действий по немецким кораблям.

Вылетели Бочин и Китаев. Не найдя кораблей, они отбомбились по Херсонесскому аэродрому. Штурм последнего укрепления фашистов на Херсонесе затягивался. Бомбовый удар по обороне их войск было приказано нанести еще двумя девятками. Вести группу поручили мне. Задача была сложной: впервые за время войны ночной удар наносился в плотном строю.

Летчиков для этого полета отобрали с особой тщательностью. Это были экипажи Склярова, Панченко, Китаева, Сидоркина, Бочина, Хомченко... Вторую эскадрилью возглавил заместитель командира полка майор Иванов, с ним был штурман капитан Ильяшенко и начальник связи полка, уже лейтенант, Лазуренко. В моем экипаже кроме штурмана а радиста находился полковник — преподаватель тактики Военно-воздушной академии, стажировавшийся в нашей части. Стажеры из академии охотно летали на задания днем и ночью и проявляли себя храбрыми воинами.

Вылет и сбор группы в вечерних сумерках прошли хорошо. Машины быстро занимали свои места, ориентируясь по строевым огням, которые светились на каждом самолете сверху, образуя букву «Т». Через десять минут мы легли курсом на юг, к побережью Черного моря. Наступила полная [137] темнота. Впереди, далеко в просторах скрытого от глаз моря, вспыхивали молнии.

На приборной доске мигнул огонек — разворот вправо когда неожиданно послышался голос Трифонова.

— Командир, получил радиограмму: «Возвращайтесь. Боевые действия окончились».

— Запроси, кто передал, и потребуй пароль.

«Очевидно, наши прорвались к морю и разгромили фашистов и в Херсонесе», — подумал я.

И опять голос радиста:

— Непрерывно повторяют: «Возвращайтесь!» Ни пароля, ни места не дают.

Переговорив со штурманом Усачевым, решаем идти на цель. На подходе к Херсонесскому мысу мы увидели, что там идет бой. Трассы пулеметного огня метались, рассекая ночь, вспыхивали разрывы снарядов и мин. К небу взлетали разноцветные ракеты, дым застилал поле боя. Сбросили восемнадцать тонн бомб на позиции гитлеровцев и на аэродром. Там возникли огромные очаги пожаров.

Включаю бортовые огни и доворачиваю на Севастополь. Все 18 самолетов освещаются сигнальными огнями, и наша колонна проходит почти торжественным парадным строем над городом морской славы России.

На своем аэродроме узнаю: ни одна из наших радиостанций не передавала приказа о возвращении группы.

Наши войска разгромили херсонесскую группировку врага и вышли к побережью Черного моря по всей линии фронта. Во всех городах, поселках и селах Крыма состоялись митинги, торжественные собрания, встречи трудящихся с воинами Красной Армии. Рабочие и крестьяне заверяли нас, что без промедления приступят к восстановлению разрушенного хозяйства и в кратчайшие сроки добьются довоенного уровня производства, что всеми силами и средствами будут помогать фронту до полной победы над ненавистным врагом...

За время Крымской операции наш 10-й гвардейский Киевский бомбардировочный полк получил четыре благодарности Верховного Главнокомандующего, а за освобождение Севастополя был награжден орденом Красного Знамени. По этому случаю командование устроило полковой праздник, на который были приглашены местные партийные и советские руководители, рабочие, колхозники, учителя, пионеры. Прибыли и наши верные друзья — истребители.

Под открытым небом на просторной зеленой поляне собрались однополчане и гости. На высоких шестах трепетали [138] флаги родов войск. На большом столе, покрытом красной бархатной скатертью, сверкали в коробочках ордена и медали. Было солнечно, торжественно, радостно.

Вдруг со стороны Керчи появился странный самолет, похожий на стрекозу. Мы с любопытством глядели на этого нежданного гостя. А он, сделав небольшой круг, приземлился на нашей площадке. На самолете прибыли прославленные летчики-истребители — дважды Герой Советского Союза майор Алелюхин и Герой Советского Союза майор Лавриненков. Полк встретил их бурными аплодисментами.

Началось вручение наград. Ветераны полка Сидоркин, Скляров, Панченко, Чудненко, Бочин, Трифонов, Усачев, Ильяшенко, Лазуренко, Вишневский, а также многие молодые авиаторы, отличившиеся в боях, были награждены орденами и медалями...

После короткого отдыха наш полк занялся подготовкой к дальнему перелету.

Однажды, выбрав свободное время, мы небольшой группой поехали посмотреть легендарный Севастополь. Проезжая по улицам разрушенного города, увидели госпиталь и решили навестить раненых, хотя и незнакомых бойцов.

К нашей огромной радости, узнали, что летчик Алексей Алексеевич Гребенщиков, сбитый над Сапун-горой, находится здесь на излечении. Мы навестили Алексея Алексеевича. Сильно обгоревший, он почти не мог говорить, но врачи заверили нас, что дело пошло на поправку. Из скупых слов раненого мы поняли, что пережил наш товарищ. После падения с парашютом Гребенщикова в бессознательном состоянии подобрали немецкие солдаты и доставили в свой госпиталь. Раненым и обожженным летчиком заинтересовалась гитлеровская разведка. Однако через несколько дней он бесследно исчез из палаты: Гребенщикова, как и многих других, вызволили из беды мужественные партизаны и подпольщики.

Побывали мы и на Херсонесском мысу. Здесь было пустынно и тихо. Все изрыто воронками, траншеями, земляными укреплениями. Почти у самой оконечности мыса находилась площадка аэродрома, заваленная выведенными из строя самолетами. В бухте дымил разбитый пассажирский пароход, на котором пытались спастись бегством фашистские офицеры.

Впереди слева и справа открывались просторы Черного моря. Здесь шел смертный бой, и мы внесли в него свой вклад. На обратном пути, уже к вечеру, остановились на окраине Симферополя, чтобы подкрепиться. Невдалеке находился [139] лагерь немецких военнопленных. Их было много, и каждый занимался своим делом. Не требовалось никаких пояснений, чтобы понять — пленные довольны, что остались живы.

Мимо нас прошла цепочка человек в двадцать. Их сопровождали два советских солдата. В руках пленных были ведра, чайники, фляги. Наверное, шли к источнику за водой. Поравнявшись с нами, маленький немецкий солдат в очках, шедший последним, обратился к конвоиру. Тот махнул рукой. Солдат подбежал к нам и, показывая на небольшой блестящий чайник, сказал: «Клеб». У нас оставалось немного хлеба, и кто-то протянул его пленному. Он положил чайник около нас и бросился бежать, догоняя своих.

— Возьми чайник! — закричали ребята. Но немец не остановился.

Перебрасываясь репликами, мы стали рассматривать чайник.

— Василий Сергеевич, посмотри, что на внутренней стороне дужки написано!

— «Ефр. Серг. Иван.», — удивленно прочитал Бочин.

— Не может быть! — вырвалось у меня. — Это же мой отец.

Все обступили нас, разглядывая слова, нацарапанные острым предметом.

Я, конечно, не мог с достоверностью сказать, что надпись сделал отец, но совпадали точно фамилия, имя, отчество.

Историю с чайником мы рассказали коменданту, и немец в очках вскоре стоял передо мной и испуганно оглядывался по сторонам.

На ломаном русском языке он пояснил, что есть на Украине речка Рось, а возле нее село Володарка. Там, у дороги, и повстречал старичка с чайником. Немец дал ему хлеба и соли, а тот в благодарность протянул чайник.

Нам было интересно послушать пленного. Его часть, как сказалось, нередко располагалась в тех населенных пунктах, которые бомбили летчики нашего полка.

Крепко пострадала дивизия, в которой служил пленный, в результате бомбежек под Бродами, западнее Житомира и в районе Фастова. Несколько раз она пополнялась людьми и техникой. А из боев под Киевом вышла такой ослабленной, что ее отвели в тыл на переформирование. Воспользовавшись благоприятной ситуацией, наш случайный знакомый пристроился в комендатуре Володарки, где и пробыл до августа сорок третьего года. [140]

— А потом меня отправили в Крым, — грустно произнес он.

На Херсонесе в штаб, при котором служил пленный, попала авиационная бомба и разрушила его дотла. Уцелевшее начальство вывезли на самолете, а ему эвакуироваться не удалось. Пассажирское судно, стоявшее в бухте, сгорело в результате бомбежки. Спасаясь от бомб, солдат забился в какую-то щель на берегу, из которой его вытащили наши бойцы.

История пленного немца показалась мне довольно правдивой. Я раздобыл еще полбуханки хлеба и отдал ему. А чайник оставил себе и не расставался о ним до конца войны...

Покачиваясь в полудреме в кузове машины, я думал о невероятном стечении обстоятельств. И надо же быть такому! Вражеский пленный принес мне весть об отце. Он находится в районе Володарки. Там живут родители жены. Выходит, в Володарке живет и жена с дочерью.

На земле Белоруссии

Утром 27 мая наш 10-й гвардейский Киевский Краснознаменный полк прощался с полевым аэродромом «Молодая гвардия». В первой шеренге стояли летчики — ветераны полка Панченко, Бочин, Сидоркин, Китаев, Цегельный, Каратеев, Горелов, Сиволдаев, Лебедев, Калашников, Хомченко, Фефелов, Козляев, Бовтручук, Усачев, Немцов... За ними — штурманы, затем стрелки-радисты, техники самолетов, механики, мотористы и работники спецслужб, на правом фланге — группа управления. Подремонтированные, залатанные, подкрашенные машины, выстроенные в линейку, выглядели внушительно, по-боевому, под стать людям. Все были готовы снова идти в бой и нести свою трудную службу до полной победы.

Шла торжественная перекличка. Минутой молчания почтили память погибших товарищей, а затем разошлись по самолетам.

Во второй половине мая некоторые части из состава 8-й воздушной армии, в том числе и наш полк, передислоцировались на север. Красная Армия готовилась к решительным боям за полное изгнание с советской земли немецко-фашистских захватчиков.

На маршруте мы встретились с облачностью и весенним дождем, но, несмотря на это, местность легко просматривалась [141] с высоты, видимость была отличная. Широко расстилались зеленеющие посевы, проплывали городки, поселки, озера, во все стороны разбегались дороги, белели дымки паровозов. Вдалеке блеснули воды Сиваша. Под нами были окопы, траншеи, земля, изрытая бомбами и снарядами, перепоясанная колючей проволокой, изрезанная рвами и надолбами.

Промежуточную остановку сделали на окраине большого города. Здесь оказался просторный аэродром, уже приведенный в порядок. О войне напоминали только изредка раздававшиеся тяжелые взрывы. Это в глухих оврагах подрывали свезенные туда немецкие бомбы, снаряды и мины...

Первым нашим аэродромом в Белоруссии стало в начале июня поле близ Шаталово. За годы оккупации противник создал на территории Белоруссии мощную оборонительную систему, насыщенную огневыми средствами, приспособленными к местности. Здесь оборонялось около миллиона гитлеровцев, оснащенных самой различной боевой техникой огромной сложности. Святая задача освобождения Белоруссии требовала от советских воинов большого напряжения духовных и физических сил.

3-й Белорусский фронт, которым командовал генерал-полковник И. Д. Черняховский, поддерживала наша, теперь уже 1-я воздушная армия, возглавляемая генерал-лейтенантом авиации Т. Т. Хрюкиным.

В период подготовки к наступлению на совещании командиров корпусов, дивизий и начальников политотделов соединений 1-й воздушной армии выступил представитель Ставки — Маршал Советского Союза А. М. Василевский. «Задача авиации, — сказал он, — сделать все, чтобы успешно помочь нашей пехоте прорвать оборонительный рубеж противника, изолировать поле боя от вражеских истребителей и бомбардировщиков, надежно прикрыть наземные войска, особенно подвижные... Удары с воздуха должны быть эффективными, действия... — дерзкими, направленными на то, чтобы искать и уничтожать врага»{2}.

Еще до начала операций наземных войск мы действовали по железным дорогам, аэродромам, укрепленным узлам обороны и по артиллерии, а также вели разведку на большую глубину. Особенно сильному бомбовому удару подвергся 21 и 22 июня укрепленный район и железнодорожная станция Богушевск. Когда в ночь на 22-е я со своим экипажем подходил к Богушевску, окрестности его были охвачены огнем. [142] На железнодорожную станцию и укрепленный район сыпались бомбы, круша подвижные составы, склады, подъездные пути. В лучах прожекторов то и дело появлялись бомбардировщики, и вокруг них мгновенно возникали багровые вспышки разрывов.

Мы тоже прошли по этой огненной тропе, точно сбросив бомбы на важные объекты. Полк работал с полным напряжением. К утру противник был так основательно засыпан бомбами и исхлестан смертельным ливнем пулеметного огня, что при нашем появлении почти не стрелял. И все же за ночь боевых действий мы недосчитались двух экипажей. Об одном уже знали — он сел на вынужденную с подбитым мотором, о другом никаких сведений пока не имели. Многие самолеты в ту ночь получили значительные повреждения. Но летчики были настроены по-боевому, все буквально рвались в бой, зная, что час расплаты с врагом был близок.

В ночь на 23 июня, а также днем мы работали в интересах наземных войск, перешедших в наступление. Командование и представитель Ставки высоко оценивали действия авиации 1-й воздушной армии, которая участвовала в прорыве вражеской обороны.

26 июня Москва салютовала освободителям Витебска, а через три дня — Бобруйска. Настроение у летчиков было приподнятым, бодрым. В те дни я и написал письмо в райвоенкомат Володарского района Киевской области с просьбой сообщить, проживает ли в настоящее время там моя семья. Тревога за близких ни на минуту не покидала меня.

Советские наземные войска начали штурм укрепленных позиций противника на подступах к Орше. Авиация громила передний край обороны фашистов, подвергала бомбардировке аэродромы Минска, Болбасово, Борисова. В конце июня немецко-фашистские захватчики были выбиты из Орши, а мы вскоре перелетели на один из аэродромов, которые бомбили всего три дня назад. И наконец 3 июля алые стяги взвились над столицей Белоруссии — Минском. Нам же снова пришлось догонять ушедшие вперед советские части и соединения. На сей раз мы приземлились юго-восточнее Минска.

На всех аэродромах, которые мы осваивали вслед за наземными войсками, на стоянках и в поле осталось много обгоревших и исправных самолетов. Нужные нам площадки и взлетные полосы занимали тракторы, прицепы, цистерны, груды бомб, мин, снарядов и различные пиротехнические средства. В коридорах нижних этажей служебных и жилых [143] зданий тоже лежали бомбы, предназначавшиеся гитлеровцами для разрушения помещений.

А над Белоруссией плыли короткие летние ночи. В этот период суток ночные истребители обеих сторон проявляли особую активность. В районе Минска советские истребители сбили около 30 немецких самолетов. Но и наши ночные бомбардировщики подвергались нападению «мессершмиттов». Мы вели глубокую воздушную разведку вплоть до Кенигсберга. Однажды, когда мой экипаж под утро возвращался на аэродром, мы были атакованы в воздухе в районе Вильнюса. Петр Трифонов и стрелок люкового пулемета точными очередями отгоняли преследователя. Так продолжалось минут пять. Но вот вражеский истребитель пошел в решительную атаку. Его пули пронеслись над кабиной и моторами нашей машины. Трифонов воспользовался этим моментом и с короткой дистанции выпустил несколько очередей. Истребитель задымил и потянул со снижением на запад...

Спустя два дня из разведки не вернулся экипаж Бориса Сиволдаева. А над нашим аэродромом в воздушном бою был подожжен учебно-тренировочный самолет, пилотируемый Иваном Скляровым, который тренировал летчика-новичка. Несмотря на серьезное ранение, Скляров сумел посадить горящую машину.

Сиволдаев повстречался с фашистскими истребителями за Минском. Три-четыре минуты длился бой, но «Бостон» получил серьезные повреждения. Летчик вынужден был посадить его на неровной лесной поляне. Штурман Волжин и стрелок-радист были ранены. Не успел летчик оказать помощь товарищам, как их окружили вооруженные люди. Это были бесстрашные белорусские партизаны. Они сообщили, что невдалеке упал подбитый фашистский истребитель.

Через несколько дней Сиволдаев в сопровождении партизанских разведчиков перешел линию фронта. Ему даже выдали документы, подтверждавшие результаты воздушного боя. А раненые штурман и стрелок-радист остались на попечении партизан...

До 13 июля мы летали в составе дивизии, полком и поодиночке в район боев под Вильнюсом. В дальнейшем помогали наземным войскам, которые форсировали Неман. Помимо этого, наш полк не прекращал наносить ощутимые удары по крупным железнодорожным станциям и аэродромам в глубоком тылу противника. Теперь мы летали на территорию Восточной Пруссии. Работа была напряженная, трудная, люди уставали. Но мы держались бодро и за короткую ночь по три-четыре раза поднимались в воздух. [144]

К концу июля войска 3-го Белорусского фронта уже громили врага на подступах к Каунасу. Соседи слева и справа тоже стремительно продвигались вперед, освобождая Западную Украину, польские земли, Прибалтийские советские республики.

На фронте в две тысячи километров Красная Армия накатывалась на врага неотразимым валом, сметая его «долговременную, особо прочную, непреодолимую» оборону, окружая и захватывая в плен десятки и сотни тысяч немецких солдат и офицеров. Гитлеровская военная машина трещала по всем швам и превращалась в прах под ударами советских войск.

В ходе наступательной операции советская авиация совершила 153 тысячи самолето-вылетов. Только в боях с 1 июня по 31 августа 1944 года гитлеровская Германия потеряла на советско-германском фронте 11 074 самолета...

Советские войска вступили в Восточную Пруссию — логово германского милитаризма.

За доблесть, мужество и героизм, проявленные в боях в период освобождения Белоруссии, и за активное участие в освобождении города Лида наш полк был награжден орденом Суворова II степени.

В один из теплых июльских дней погода вдруг резко ухудшилась, заморосил дождь. Полеты были отменены, и мы в свободное время решили навести порядок в общежитии. Только принялись за дела, в комнату ввалился Трифонов с толстой пачкой писем, долго догонявших нас. Добрая половина из них была адресована мне. Такой почты я еще никогда не получал.

— Тридцать пять посланий, — воскликнул Петр. — Из Сталинграда, от твоих земляков.

Да, сталинградцы отвечали на мое письмо, в котором я сообщил, что мы дошли до логова фашистского зверя и что конец его близок. В своих ответах мои земляки благодарила воинов за ратные подвиги, желали нам боевых успехов и заверяли, что не пожалеют сил, чтобы обеспечить фронт всем необходимым.

Перебирая письма, я вдруг увидел знакомый почерк жены. Обратный адрес подтвердил мои предположения, что семья находится на Украине. Жена рассказывала, что она с дочкой и свекром живут в ее родном селе. Из письма я понял, что живется им трудно, хотя об этом не говорилось ни слова. На следующий день отправил семье деньги по аттестату. Жена и отец получили все то, что им причиталось. [145]

Упоминаю об этом для того, чтобы подчеркнуть четкость работы финансовой службы в то сложное, полное неожиданностей военное время...

* * *

В августе в этих краях уже напомнила о себе осень. Однажды в середине ночи мы с Усачевым и Трифоновым готовились ко второму вылету на Инстербург. Надевая парашют и поглядывая на горизонт, я обратил внимание, что луч приводного прожектора преломляется как-то странно, образуя над землей прямой угол.

— Это облачность, командир, — заметил Усачев.

— Это не облачность. Надвигается туман, — уточнил я и снял парашют. — Подождите, пойду доложу командиру полка.

Горшунов выслушал и сухо сказал:

— Вылетайте, капитан. Погода хорошая, мне об этом докладывают экипажи, возвращающиеся с задания.

— Задание я выполню. Но советую никого больше не выпускать в воздух. Через двадцать минут аэродром закроет туман...

По опыту я хорошо знал, сколь коварны ночные туманы, и не мог ошибиться. Но командир не изменил своего решения. Взлетая, я уже где-то в середине полосы потерял направляющие огни и горизонт. Туман густой волной захлестнул самолет. В который раз за войну приходилось на ощупь действовать рулями. Вот в последний раз чиркнули по земле колеса, и стрелка вариометра показала подъем. Все пилотажные приборы — авиагоризонт, высотомер, гирокомпас, указатель скорости «Пионер» работали отлично, и на высоте триста метров мы вышли из облачности.

— Подкузьмил нас туман, — констатировал Усачев. — Держи в сторону фронта. Сесть все равно не сядем, а к утру будет виднее.

За передовой стояла ясная погода. Мы удачно отбомбились по заданной цели. Переведя машину в пологое снижение, я ударил из пулеметов по яркому глазу немецкого прожектора. Мощные струи трассирующих пуль вонзились в блестящую, плотную массу света и мгновенно погасили его. Немного довернув машину, я заодно стал стрелять по автоматической пушке, которая вела по нас непрерывный огонь. Наступила тишина. Набираю высоту. Светает. Внизу под облачностью проглядывается земля.

Дома над аэродромом сплошная низкая облачность. Вижу, что на кругу собралось пять самолетов, а сесть нельзя. [146]

Луч зенитного прожектора подняли вверх. От него на верхней кромке облаков образовалось круглое светлое пятно. Одна из машин пошла вниз, планируя на посадку. Это был Скляров. Подумалось: «Опасно, лучше подождать».

Недалеко от аэродрома появились «окна». Я решил, что в крайнем случае можно сесть в поле на фюзеляж. Делая очередной круг, заметил край бетонной полосы, обратный посадочному курсу. Иду в это «окно». Снижаюсь по приборам. Самолет выходит из тумана на высоте двадцати метров. На земле еще темно. Подбираю штурвал, машина мягко катит по траве.

Через некоторое время, используя «окна» в облаках, сели и остальные экипажи...

* * *

Двое суток всем полком мы ищем моторизованную колонну врага, которая направляется к фронту, но по временам вдруг бесследно исчезает. Это беспокоит командование. Моторизованная дивизия не шутка, навалится всей силой, прорвется на слабом участке обороны и пошла гулять по тылам.

Вылетев в начале ночи, мы прошлись по заданному району, но ничего особенного не обнаружили. Возвратились и другие экипажи. Они тоже не нашли таинственной колонны. Командир полка снова поставил задачу всем экипажам продолжать поиск, а мне предложил пойти поспать часа три, с тем чтобы утром я мог заняться учебными полетами с молодыми летчиками.

С восходом солнца над аэродромом бодро зарокотали моторы учебных и боевых самолетов. Тренировались и готовились к предстоявшим боям молодые кадры. Я руководил полетами, следя за действиями летчиков на земле и в воздухе, но при этом из головы не выходил экипаж Фефелова, участвовавший в разведывательных полетах ночью и не вернувшийся с задания. Все летчики докладывали, что противник не оказывал серьезного сопротивления в полосе наших действий. Что же случилось с Фефеловым?

А время шло. В гул боевых самолетов вплелся внезапно стрекот По-2. Он приземлился рядом с «Т» и с выключенным мотором лихо подкатил ко мне. Из задней кабины вышел человек среднего роста в черном кожаном пальто. Сняв шлем, он вытер платком лицо и тряхнул кудрявой шевелюрой. В жестах и манере прибывшего было что-то знакомое. А когда он подошел ближе, я без труда узнал своего хорошего товарища, с которым когда-то жил в одной комнате в [147] гарнизоне. Это был Петр Вязовкин, штурман. Лет пять мы не виделись и теперь с любопытством разглядывали друг друга, как бы безмолвно спрашивая: «А ну-ка, что из тебя вышло путевого за это время?»

— Товарищ майор! — бойко начал Вязовкин. — Разрешите представиться? Заместитель командира полка по политчасти майор Вязовкин Петр Андреевич!

Мы обнялись.

— Я к вам по серьезному делу. У вас служит лейтенант Фефелов?

— Да. Он, очевидно, сел на вашем аэродроме? — обрадовался я.

— Сел, — нахмурился Вязовкин. — Но самолет разбит. Экипаж, если говорить честно, не сел, а упал. Летчик, штурман и радист серьезно ранены, их отправили в госпиталь. Но перед тем ребята рассказали прелюбопытную вещь. В одном из районов, в лесу, на территории, еще занятой гитлеровцами, экипаж Фефелова заметил огоньки. Снизились на высоту двести метров и начали кружить. Но враг притаился. Наши сбросили несколько бомб. Однако фашисты молчали. Чтобы как-то вызвать огонь на себя, Фефелов включил навигационные огни, повел машину к лесу и сбросил бомбы. Противник понял, что раскрыт. Он сделал все, чтобы уничтожить советский самолет, и обрушил на него мощный огонь. Вот как, оказывается, было дело... Мы уже доложили об этом случае по инстанции, а теперь пойду поставлю в известность ваше командование...

Вскоре выяснилось, что экипаж Фефелова обнаружил именно то соединение гитлеровцев, которое мы так долго искали.

* * *

Осенью 1944 года в результате ожесточенных сражений Красная Армия изгнала ненавистного врага с нашей земли и разгромила его основные силы. В это время из войны вышли Румыния, Финляндия, Болгария, ставшие затем нашими союзниками в борьбе с фашизмом.

Советские войска, проведя в короткий срок ряд блестящих наступательных операций, в том числе и Белорусскую{3}, стояли уже перед Восточной Пруссией, на Висле и в Карпатах. [148]

Летчики нашего 10-го гвардейского Киевского Краснознаменного, ордена Суворова II степени полка продолжали сражаться в небе храбро и умело. Успешное продвижение советских войск за пределами нашей Родины и близость окончания войны придавали нам новые силы и бодрость. Мысленно мы уже видели себя в поверженном Берлине. Но, как иногда бывает в жизни, не все сложилось так, как думалось. Меня вскоре откомандировали в Военно-воздушную академию, а полк в конце апреля, после завершения Восточно-Прусской операции{4}, был выведен в резерв и начал переучиваться на самолеты Ту-2.

Академия. Служба. Встречи с прошлым

Готовясь к отъезду в академию, я быстро собрал свои пожитки, для которых оказался достаточным совсем небольшой чемодан, распрощался с боевыми соратниками, с кем сроднился за эти годы, как с братьями, и которые стали для меня второй семьей, и, еще не веря в то, что расстаемся надолго, пошел к самолету Ли-2, на котором в тот день в сопровождении истребителей прилетели какие-то иностранцы.

По лесенке поднялся в самолет, теперь уже в качестве пассажира. Дверь захлопнули. Я услышал, как закрутились винты. Потом осмотрелся. Я был в салоне один. Истребители сопровождения тоже запустили моторы. Как только тронулся наш Ли-2 и, набирая скорость, пошел на взлет, вслед за ним в воздух взмыли быстрые «яки».

Прощайте, дорогие боевые друзья! Успехов вам на предстоящем пути!

Под крылом Ли-2 проплывали леса и реки освобожденной многострадальной, столь милой сердцу Белоруссии.

А сколько земли проплыло под крыльями моих боевых самолетов за годы войны! Голубые просторы, зеленые поля, синие горизонты Украины, заснеженные дали Подмосковья, горящая, обожженная земля Сталинграда, необозримые калмыцкие ковыльные степи, равнины Крыма и Таврии, Донбасс, Прибалтика и даже Пруссия.

Как ни грустно было прощаться с фронтовой семьей и привычным фронтовым бытом, я был рад предстоявшей учебе [149] в академии: война кончается, а для защиты Отечества в будущем потребуются образованные офицеры, способные освоить не только новейшую боевую технику; но и оперативное искусство. Об академии раньше я не мог и мечтать. Теперь, чем больше вдумывался в происшедшие в моей жизни перемены, тем ответственнее казалась предстоявшая мне учеба.

Сдали предварительные зачеты по русскому языку, географии, математике. И все, кто прибыл с фронта, были зачислены в Военно-воздушную академию. Здоровые, сильные ребята, каждому из которых не было тридцати, давно отвыкшие от парт и столов, в тесном помещении аудитория даже сами себе казались громоздкими и неповоротливыми: нам не хватало простора аэродромов.

Зима прошла в напряженной учебе. А на фронтах еще шли ожесточенные бои. День наш начинался с осмотра обзорной карты, утыканной красными флажками, которые все тесней окружали логово фашистского зверя.

* * *

После сдачи экзаменов по общеобразовательной подготовке нам предоставили короткие каникулы. Это совпало с великим событием: советские войска, овладев столицей фашистской Германии — Берлином, принудили врага к полной и безоговорочной капитуляции. Великий час настал! Война закончилась полной победой советского народа над фашизмом!

С этой радостной вестью мы и разъехались по домам. Я отправился к своей семье. Поездом добрался до Белой Церкви, а оттуда на попутной полуторке — в сторону Володарки. На околице села шофер остановил машину:

— Приехали, слезайте.

Спрыгнув на землю, осмотрелся. Сюда я попал впервые. Невдалеке на зеленой лужайке разговаривали две женщины. Рядом рвала цветы маленькая белоголовая девочка.

Ба! Да это же Надя и ее подруга Тоня. А девчушка — моя дочка Лиля.

Бегу к ним! Мы обнимаемся, что-то говорим друг другу, смеемся и плачем.

Вскоре увидел и отца. Он сильно постарел, но держался молодцом.

Места вокруг были красивы. Западную околицу села омывала тихая Рось, с севера подступал старый сосновый бор, тянувшийся вправо и влево по берегам реки. На востоке лежали обширные степи. [150]

Мы с Надей подолгу гуляли в лесу, собирали ранние грибы. Она показала развалившуюся хату пасечника, где ее ранили каратели во время облавы на партизан. По утрам все вместе ловили с лодки окуней. Отпуск пролетел быстро...

Вернувшись в академию, мы узнали, что в июне в Москве состоится Парад Победы.

Нашей академии, как и другим, предстояло принять участие в этом торжестве. Перед парадом мы много тренировались на аэродроме. А 24 июня отлично прошли по Красной площади торжественным маршем, запомнив этот день на всю жизнь...

* * *

Зимой сорок седьмого года, когда мы уже учились на основном курсе академии, меня однажды пригласили к скульптору. Отыскав студию, я представился скромно одетому человеку, невысокого роста, лет сорока пяти, с внимательным задумчивым взглядом.

— Томский, — протянул он небольшую сильную руку и, оглядев меня, добавил: — Николай Васильевич.

Рука у мастера была холодной, да и в самой студии было холодно, сыровато. Во время разговора изо рта шел пар.

— Как же вы работаете при такой температуре? — спросил я, оглядывая длинное помещение, заставленное глиняными фигурами и бюстами.

— Ничего не поделаешь, — мягко улыбнулся Томский. — Топят слабовато, пока еще не хватает топлива... Ну что ж, приступим. Снимите шинель, садитесь вот сюда.

Я сидел в кителе при всех орденах и знаках различия в позе, которую подсказал скульптор, а он потянулся к зеленоватой сырой глине, внимательно рассматривая меня. Работал Томский вдохновенно, глаза его светились страстью творчества.

Спустя два часа Николай Васильевич устало сказал:

— На сегодня хватит! Благодарю за долготерпение. Приходите снова по моему приглашению.

Дней через десять, явившись в студию, я застал скульптора за работой. Перед ним сидел широкоплечий, с энергичным, красивым лицом полковник, с двумя Звездами Героя и при орденах. По характерному прищуру карих глаз, по черным аккуратным усикам и волнистым густым волосам я сразу узнал прославленного истребителя Ленинградского фронта Петра Афанасьевича Покрышева, а он улыбнулся мне, как давнему знакомому. [151]

Через месяц Николай Васильевич сказал:

— Теперь вы свободны...

Той же зимой один из преподавателей уступил мне комнату в своей квартире. Приехала жена с дочерью, и мы зажили всей семьей. Под Новый, 1948 год, когда на улице мела метель и деревья потрескивали от мороза, к нам неожиданно ввалился засыпанный снегом старший лейтенант, командир звена из бывшего нашего полка Борис Сиволдаев.

— Откуда? — обнял я друга.

— Из самого Порт-Артура. Еду в отпуск. Ждите и других гостей. Переучились мы на Ту-2, — рассказывал за новогодним столом Сиволдаев, — и держали рубежи на дальневосточной границе против Квантунской армии японцев. Надо было покончить с милитаристами в Азии и с кровопролитной войной. В составе 12-й воздушной армии маршала авиации Худякова и войск Забайкальского фронта громили укрепленные районы японской обороны. Преодолели перевалы Большого Хингана и заняли долину Мукдена. Японцы капитулировали, но бои продолжали. Наши разведчики летали в глубокий тыл врага с посадкой на его аэродромах.

Так открылась передо мной еще одна славная страница истории нашего 10-го гвардейского Киевского Краснознаменного, ордена Суворова II степени авиационного полка.

* * *

Мне выпала честь вместе с другими товарищами получать в Кремле орден Красного Знамени, которым была награждена наша Военно-воздушная академия; Делегацию возглавил генерал А. С. Колесов. Иван Кожедуб и я были при нем ассистентами.

До этого я не бывал в Кремле. Не могу передать, какое радостное волнение испытал в тот день. Сколько приходило сюда прославленных сыновей и дочерей нашей Родины! Сколько имен тех, кто отличился в труде и в боях, прозвучало под сводами этих величественных древних залов! Скольким фронтовикам вручал здесь награды и в дни войны наш Всесоюзный староста М. И. Калинин. И не случайно, наверное, именно он, говоря о защите нашего государства в день празднования двадцатипятилетия ВЛКСМ, подчеркнул: «Военно-Воздушный Флот был создан нами буквально заново. И здесь комсомол сыграл не меньшую, а, пожалуй, еще большую роль, чем в Военно-Морском Флоте. Усилия народа и, в частности, комсомола дали богатые плоды в настоящей войне. Имена воспитанников комсомола — дважды Героев [152] Советского Союза Александра Молодчего, Бориса Сафонова, Дмитрия Глинки, Василия Зайцева, Михаила Бондаренко, Василия Ефремова; Героев Советского Союза Николая Гастелло, Виктора Талалихина, Петра Харитонова, Степана Здоровцева, Михаила Жукова и многих других послужат будущим поколениям летчиков образцом беззаветного служения Родине и высокого летного мастерства»{5}.

В Кремле все было красиво и значительно, все дышало историей и величием нашего времени, нашего народа.

У небольшой трибуны, освещаемой мягким светом, как-то незаметно появился улыбающийся Михаил Иванович Калинин со своими помощниками. Первым был зачитан Указ Президиума Верховного Совета СССР о награждении Академии ВВС орденом Красного Знамени.

Вручив орден, Калинин пожал нам руки. Я глядел на Михаила Ивановича, и мне казалось, что знал его с самого детства. А он смотрел на каждого из нас так ласково, как смотрит отец на любимого сына. Таким и запомнился мне навсегда М. И. Калинин.

* * *

Зимой сорок восьмого года я получил официальное приглашение из Сталинграда приехать на торжественное собрание, посвященное пятилетию разгрома немецко-фашистских оккупантов в Сталинградской битве. При этом сообщалось, что на проспекте Ленина, в сквере рядом с площадью Павших борцов, установлен мой бронзовый бюст. Открытие его было приурочено к пятой годовщине нашей победы в великой битве на Волге.

Я не сомневался, что командование отпустит меня на праздник, хотя и шли экзамены.

31 января мы с женой приехали в Сталинград. Город в основном уже залечил страшные раны войны и продолжал строиться.

Мы постояли у памятника героям сталинградского пролетариата на площади Павших борцов, прошли по набережной, повернули к Ворошиловскому поселку.

Три дня в родном городе пролетели быстро — событий было много. Присутствовали на митинге по случаю открытия моего бронзового бюста, на торжественном собрании, где я впервые встретился с генералом Родимцевым, чья 13-я дивизия отличилась в дни Сталинградской битвы; побывали [153] на заводе имени Куйбышева, где в юные годы я работал электриком. На заводе встретился со своими друзьями-электромонтерами, со старыми рабочими, с руководителями предприятия и, к моей большой радости, с моей первой учительницей Таисией Петровной Чаловой.

После торжеств, церемоний, выступлений и встреч собрались у моего отца. В сорок седьмом он вернулся сюда с Украины и, как старый рабочий лесозавода, получил пенсию. Дали ему небольшую квартирку в домике-времянке. Там было тепло и приятно: пахло свежей стружкой, ели душистую картошку с дольками репчатого лука и квашеной капустой. Мне казалось, что снова вернулся в детство, только не хватало мамы...

Во время нашей скромной трапезы в комнату вошел человек в теплом полушубке и валенках.

— Я к вам, Василий Сергеевич.

— Раздевайтесь, прошу к столу.

— Нет-нет. Я от генерала Родимцева. — И протянул записку.

«Если согласны, полетим завтра в Москву. Родимцев», — прочитал я.

Предложение генерала принял с благодарностью, мне ведь тоже надо было торопиться в Москву.

* * *

Весной летчики-истребители нашего набора впервые летали, во время летней практики на реактивном самолете. Мой друг Григорий Родионович Павлов после полетов рассказывал:

— Самолет очень хороший, скорость за восемьсот километров, легкий, маневренный, простой на взлете и посадке. Но это переходной самолет. Есть уже серийные боевые машины, намного превосходящие его.

Вскоре все мы собрались на аэродроме посмотреть полеты боевого реактивного самолета. Машина была небольшой, белой, на трехколесном шасси, с короткими крыльями и круглым, как труба, фюзеляжем. Летчик-испытатель, с улыбкой посматривая на нас, обошел вокруг машины, похлопал ладонью по звенящему металлу и поднялся по стремянке в кабину. Раздалось гудение стартера. Когда он в достаточной степени раскрутил ротор турбины, был включен двигатель, и тот выбросил пламя. Постепенно увеличивая обороты, летчик довел их до максимальных. Двигатель взревел со страшной силой. Самолет вибрировал, готовый перепрыгнуть через тормозные колодки, у нас под ногами задрожала [154] земля. Машина одним броском достигла старта и пошла на взлет.