Если луна принесет мне удачу

Глава XIV Величие и нищета человеческого сердца – Кому везет в любви, тот пусть не садится играть в карты – Странные ручки, в которые стучат дамы – Многое другое, что стоило бы перечислить

– С сегодняшнего дня, – сказала Сусанна, – начинаю новую жизнь. Хочу чем-нибудь заняться. Буду учить английский.

– Прекрасно, – сказал Гверрандо, – я очень хорошо говорю по-английски. Будем упражняться в разговоре вместе.

Филиппо долго аплодировал.

С тех пор, хотя он по-прежнему был обручен с Эдельвейс, Гверрандо каждый день принимал Сусанну в своей квартире на улице Риволи, чтобы заниматься разговорным английским, de cinq à sept.[5]

Когда Сусанна возвращалась поздно, Филиппо встречал ее в ярости.

– Где ты была?

– У Гверрандо. Мы говорили три часа.

– Наглая!

– Но, дорогой, мы говорили по-английски!

– А, – отвечал Филиппо, успокаиваясь, – я думал, вы говорили по-итальянски.

– Да что ты!

Иногда за обеденным столом Сусанна говорила:

– Сегодня Гверрандо мне сказал, что я очень аппетитна.

– Негодяй! – кричал Филиппо.

– Но, милый, он сказал мне это по-английски.

Муж успокаивался:

– Ну, тогда совершенно другое дело.

Какое-то время спустя приходил Гверрандо, который всегда проводил у них вечера, и в теплой гостиной все время происходила одна и та же трогательная сцена: разговор не клеился, как это обычно бывает среди людей, который имеют привычку проводить много времени вместе. Жена, сидевшая меж двух мужчин, вела себя так, как будто у нее день рождения. Время от времени она поглаживала мужа, причем муж принимал ласку вполне философски, а между тем, когда тот глядел в другую сторону, смотрела на Гверрандо и складывала губы в поцелуй.

В ответ на это любовник ерзал на стуле, стараясь принять непринужденный вид и, помня об опасности того, что муж все заметит и поймет, он думал: «Блаженная, могла бы и посидеть спокойно». С такой мыслью он старался придать своему лицу выражение чрезвычайной страстности пополам с грустью.

Но, к несчастью, его старания не увенчивались успехом, и его взгляд не выражал надлежащего волнения; тогда женщина придавала своему лицу крайне встревоженный вид и, по-прежнему поглаживая мужа, она подавала любовнику отчаянные знаки глазами, бровями и губами, как будто говоря: «Как? Ты меня больше не любишь?»

Гверрандо старался успокоить ее взглядом, который означал: «Успокойся, дорогая, я тебя люблю, но думаю, что нужно быть более осторожными: помни, что мы на виду у твоего мужа». Но по причине ли чрезмерной осторожности, или из-за слабой выразительности взгляда, получалась вот эта простая фраза: «Сделай одолжение, отвернись в другую сторону». Взгляд Сусанна наполнялся отчаянием – именно отчаянием, – и Гверрандо, припертый к стене, начинал говорить «да, да» кивками головы, а тем временем из предосторожности внимательно смотрел на мужа, который был этим очень доволен, думая, что эти кивки означают согласие с тем, что он говорил.

Пока разворачивались эти немые мимические драмы и во время длинных пауз в разговоре любовник с трепетом наблюдал за движениями мужа, опасаясь, как бы тот не встал и не вышел из гостиной. Он думал: «Будем надеяться, что он не выйдет и не оставит нас одних, иначе мне придется – ох придется! – использовать время его отсутствия. Она будет этого ожидать и будет изумлена и огорчена, если я ничего не стану делать, и моя любовь ничего не будет стоить в ее глазах. То есть мне придется встать, хотя мне прекрасно сидится, произнести пламенным тоном какие-нибудь слова, которые якобы я долго сдерживал в груди, и еще что-то сказать, и нам придется обменяться одним из тех опасливых поцелуев, которые всегда сопровождаются страхом, что вдруг сейчас войдет муж. Пока он здесь, все в порядке».

В то же время жена с нежностью смотрела на любовника и думала: «Будем надеяться, что моему мужу не придет в голову на минутку выйти. Во-первых, мне это неприятно перед любовником, который в конце концов может подумать, что мой муж совсем не ревнивый, либо что муж знает, но ему наплевать; и потом, обязательно что-нибудь произойдет, если муж выйдет. Мой любовник конечно же захочет поцеловать меня, и нас могут застукать. А так, втроем, нам так хорошо!»

Вдруг муж начал щупать карманы своего пиджака, бормоча:

– Где я оставил папиросы? Извините, я на минутку. – Встал и вышел.

Тогда жена и любовник вскочили, как сообщники по условленному сигналу, и бросились в объятия друг к другу.

– Наконец-то! – бормотал он.

– Я не могла уже больше терпеть, – хрипела она.

И они соединили губы в долгом поцелуе, напрягая слух, в надежде скоро услышать спокойные шаги мужа, возвращающегося со своими тонкими русскими папиросами.

Потом все трое перешли в столовую, где они обычно играли партию в карты.

Филиппо садился за ломберный стол необычным образом. Он начинал с того, что подходил к столу, отодвигал стул, занимал его и, усевшись, двигал его вперед; если он чувствовал, что ему неудобно, он покачивался три или четыре раза, пока не находил удобную позицию. Затем он приступал к сдаче карт.

Он сдавал карты необычным способом. Он не затрагивает этого предмета особо в своих великолепных «Мемуарах», но косвенно об этом говорится в шестнадцатом томе указанного сочинения, там, где рассказывает о знаменитой ошибке, когда он сдал все карты при игре в покер одному игроку (которым игроком и был он сам). Из того, что рассказывается в этом томе, можно восстановить, не считая ошибки, его способ сдачи карт. Как явствует из рассказа, этот утонченный господин имел привычку мешать карты, держа колоду в левой руке, и беря из нее правой рукой некоторое число карт, чтобы вставить их затем в уполовиненную колоду. Это он делал в протяжении нескольких минут, затем клал колоду на зеленое сукно и говорил соседу: «Снимите». После чего снова брал колоду и начинал раздачу, которая происходила следующим образом: держа в левой руке колоду, он брал первую карту правой рукой, начиная сверху, и бросал ее рубашкой вверх перед первым игроком; затем брал вторую и бросал ее второму, третью третьему и так далее, пока все, включая и его самого, не получали все свои карты. После этого он клал колоду на стол, и каждый играл в свою игру.

После начала партии Гверрандо делал то, что делает в таких случаях каждый любовник. Что надо делать, знают даже дети. То есть то, что в таких случаях требуют делать женщины: начинать уже с первого роббера трогать своей ногой ножку женщины, а, поскольку нельзя же часами тереться ступнями, следует постепенно приближать свою коленку к коленке женщины. Очень постепенно, потому что в этом деле нужно быть крайне осмотрительными – что касается скорости, – иначе уже после первых движений становится непонятно, что же делать дальше. В этих действиях ни мужчина, ни женщина, которые регулярно имеют в своем распоряжении все необходимое время для более свободных, полных и разумных проявлений чувств, реально не нуждаются; но они, тем не менее, необходимы. А иначе для чего женщине любовник?

Однажды вечером Гверрандо, вытянув ногу под столом, начал нежно гладить ею ножку подруги; затем он надавил более по-мужски; после чего, с должной медлительностью и мудро управляя движениями ступни, он завладел пространством настолько, что, после определенного числа робберов, дальше было некуда. Тут он остановился. Делать больше нечего. Он замер в этом положении, которое можно было считать вполне приличным – актом взаимной вежливости. Дальше идти было невозможно, и возвращаться было бы невежливо. Поэтому, продолжая играть и шевелить ногой, Гверрандо размышлял о том, насколько отличалась его ситуация от ситуации мужа, который только благодаря тому, что женат на Сусанне, не обязан трогать ее ножку под столом или касаться ее руки, сдавая карты. А ему каково! Каждый вечер трогать ножку под столом, обмениваться многозначительными взглядами. Все время одно и тоже, вместо того, чтобы, как муж, честно наслаждаться прелестями игры. Как скучно! Как грустно! Как ненужно!

Но вдруг одна карта выпала из рук мужа и упала под стол. Любовники живо убрали свои ноги.

Но в этот момент произошло нечто ужасное: ступни не расцеплялись. По злополучному стечению обстоятельств шнурок туфли молодого человека зацепился за пряжку ее туфельки, и сколько ни прилагали они усилий, их ноги оставались самым жалким образом склеены. А в это время муж, оставив на столе свои карты, с трудом согнулся и скрылся под столом.

Гверрандо с отчаянием посмотрел на Сусанну. В одно мгновение он узрел пропасть, разверзающуюся под ними троими: разбитая семья, наверное – выстрелы из пистолета, наверное – женщина, изгнанная из дома; конечно же – конец спокойной жизни для всех троих, и все из-за какого-то шнурка; в буре чувств он со щемящим сердцем ощутил одно, самое ясное и самое невыносимое: бесконечную жалость к этому седому человеку, который стоял на четвереньках под столом и все никак не вылезал. Наконец, муж появился с картой в руке. Он был страшно возмущен. Он посмотрел на любовников.

– Я все видел, – закричал он.

Он разбросал карты по столу.

– Это нечестно, – добавил он, – смотреть мои карты, пока я под столом.

Однажды Филиппо возвратился домой в необычное время и обнаружил, что Гверрандо лежит в его постели.

– Ах ты плут, – закричал он, – ты лежишь в моей постели?

– Мне это предписал доктор, – ответил Гверрандо, не растерявшись.

И это была правда. Незадолго до этого у них был семейный доктор, и Гверрандо, который при сем присутствовал, воспользовался визитом, чтобы показаться врачу; ученый лекарь обнаружил у него начало простуды и сказал:

– Вам надо немедленно лечь в постель.

Услышав все это, Филиппо успокоился.

– Лежи, лежи, – сказал он.

Иногда Гверрандо обнаруживал синяк на руке Сусанны. За этим следовала сцена ревности, которую мы в точности воспроизводим:

В какие дебри ты залез, Автор, описывая жалкие перебранки этих двух несчастных! Брось их, пусть разбираются сами, а ты иди дальше: другие цели указывает тебе судьба твоих героев, все более тесными становятся намеченные рамки повести. Достаточно будет, если ты добавишь, что пять минут спустя, в той же самой гостиной, слышались поцелуи, так что казалось, будто находишься на римском вокзале, когда прибывают поезда из Неаполя; а это означало, что Гверрандо и Сусанна снова помирились; и что римляне и неаполитанцы очень любят друг друга; и это правда; а вот римляне и миланцы тоже любят друг друга, но почти никогда не целуются.

Иногда любовники ходили гулять по пустынной улице, по вечерам, и здесь они соединяли уста в бесконечном поцелуе. Во время которого: