Если любишь

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Максим ходил в десятый класс, когда старший брат отца, живший в Новосибирске, пригласил его на Октябрьские праздники. И хотя на дорогу до Новосибирска терялись три учебных дня перед праздником и три после, юноша не устоял перед соблазном побывать в большом городе, посмотреть демонстрацию трудящихся, сходить в театры — драматический и оперный. Учился он хорошо, пропустить уроки не боялся, наверстать упущенное сумел бы… если бы оставить школу довелось только на неделю.

Поездка в Новосибирск прошла удачно, дни, проведенные в городе, были по-настоящему праздничны, и Максим вернулся домой полный впечатлений. Утром в самом бодром настроении ушел в школу, но на первом же уроке почувствовал странную вялость. Потом разболелась голова.

«Простыл, наверное, дорогой, подумал он, крепясь. — Ничего, сдюжу». Конца занятий все-таки не дождался, вынужден был уйти из школы — выгнала тошнота. Максим заторопился домой. Мать, конечно, скорее поймет, что за пакость к нему прицепилась, даст какое-нибудь лекарство.

Знакомой прямушкой через согру идти было нетрудно. Морозы сковали болотную низину, первый мелкий снежок застлал все колдобины и корневища, тропинка вилась меж кустов гладкая, утоптанная до блеска. Но даже в осеннюю распутицу, когда ноги вязли в липкой грязи и короткая прямушка изрядно выматывала силы, даже тогда одолеть ее было куда легче, нежели теперь. Не успел Максим пройти полпути, как у него началась нестерпимая резь в животе, появилась отчаянная боль в пояснице. Он вынужден был сесть, а потом и лечь на снег. Когда же приступы эти немного утихли и Максим стал подниматься, внезапная боль пронзила ноги. Мало того — правую ногу свело судорогой, она не разгибалась в колене. Ломило и руки.

Максим понял — все тело его стремительно охватывает какая-то страшная болезнь. Если он сейчас же, сию минуту не встанет, не пойдет дальше, то погодя уже ни за что не сможет сделать этого.

Ребята-старшеклассники после уроков тоже пойдут, конечно, прямушкой, выручат из беды. Но это будет через три часа. За это время он промерзнет так, что никакая медицина не в состоянии будет справиться с болезнью. Уже сейчас начинает пробирать озноб.

Рывком, с большим усилием Максим поднялся. Правую ногу судорога не отпускала. Стал прыгать на левой. Потом, хотя в колене нога плохо разгибалась, начал кое-как приступать и на правую. Сердце сильно колотилось, спирало дыхание, кружилась голова, но юноша шел и шел. Он боялся сделать передышку. Казалось, остановись на мгновение — силы покинут совсем, голова закружится окончательно и тропка уплывет из-под ног. Тогда больше не подняться…

Наверное, есть в человеке какие-то подспудные силы, о существовании которых он и сам до поры до времени не знает. Эта скрытая, непознанная сила и дала возможность Максиму совершить чудо — добраться до дому. Не раздеваясь, он мешком рухнул на кровать.

Придя на обед, Зинаида Гавриловна почувствовала неладное еще на крыльце. Дверь в сени распахнута настежь, замок с откинутой дужкой висит в петле, на пороге валяется варежка… Варежка эта имела броскую примету: белый палец. Когда Зинаида Гавриловна вязала сыну рукавички, не хватило черной шерсти, и она шутливо предложила:

— Свяжу пальцы из белой?

— А что? Вяжи! — со смехом согласился Максим. — Приметнее буду.

В сердце кольнуло: что стряслось? Во-первых, не вовремя сын вернулся с уроков, во-вторых, никогда не был таким растеряхой. Разве торопился куда, забежал домой на минутку?

Мать с тревогой открыла дверь в кухню, заглянула в комнату. И сразу обмерла — Орешек в шапке, пальто и пимах лежит навзничь на кровати. Глаза были закрыты, лицо горело, дыхание шумное, тяжелое. Можно было ожидать — мать кинется к сыну опрометью, крикнет в ужасе: «Орешек, что с тобой?» Но Зинаида Гавриловна подошла спокойно, осторожно положила руку на горячий лоб сына.

Спросила тихонько:

— Заболел, сынок?

Максим открыл глаза, ответил прерывисто:

— Не знаю… Везде ломит — руки, ноги… Голова разрывается, живот режет. Насморк вот… Грипп, наверное, привез из Новосибирска.

Зинаида Гавриловна смерила температуру — больше тридцати девяти. Похоже на грипп.

На этом диагнозе она, пожалуй, и остановилась бы, если бы сын лежал раздетый. Но, снимая с него шапку, мать заметила: он не может приподнять голову.

— В подбородок будто кто уперся, — виновато сказал Максим.

Это было странно, уже не похоже на грипп. Когда же с помощью матери он сел на кровати, снял пальто и принялся стаскивать пимы, Зинаида Гавриловна обнаружила и другую странность — ноги у Орешка не хотели разгибаться в коленях. Симптом Кернига… Теперь уже все признаки полиомиелита.

Зинаида Гавриловна растерялась. Неужели ее Орешка схватила эта страшная болезнь? Ведь взрослые заболевают ею редко. В Дымелке да и во всех окрестных селах за последние годы не было вспышек полиомиелита и среди детей. Разве сын заразился в Новосибирске или в дороге?..

— Побудь, сынок, немного один. Я сбегаю в медпункт, принесу лекарство, — сказала Зинаида Гавриловна, ничем не выдавая своей тревоги и сомнений. — Скоро поправишься, ничего серьезного, по-видимому, нет.

Но побежала она не в медпункт, а в сельсовет, к телефону. Через час приехал врач, сухопарый, седоусый старик. Он был главным врачом района еще тогда, когда розовощекая Зиночка мечтала о медицинском техникуме. Позднее, когда Зиночка стала фельдшером, он принимал ее на работу. Старый медик не любил «летунов». Поскольку же Зинаида Гавриловна не относилась к ним и навсегда обосновалась в Дымелке, она была у него самым уважаемым человеком.

— Что ж, вы еще раз показали себя опытным медиком, — сказал старый врач Зинаиде Гавриловне после осмотра ее сына, когда они вышли из дома. — Диагноз правильный. Следует…

Зинаида Гавриловна знала — больные полиомиелитом подлежат изоляции. И она, хотя это было невежливо, перебила доктора, торопливо попросила:

— Разрешите, Павел Никифорович, оставить сына дома. Я возьму отпуск, буду дома ухаживать за ним.

— Положение-то, матушка, гласит… — начал возражать склонный к педантичности старый врач, но Зинаида Гавриловна опять перебила:

— Все пункты положения будут выполняться точно!

Павел Никифорович не терпел, когда его перебивали и навязывали свои предложения. А еще больше не любил отступать от предписаний. Никакие уговоры не убедили бы его сделать отступление от правила. Подействовали глаза Зинаиды Гавриловны, молящие, страдальческие.

— Хорошо, хорошо, пусть больной остается на вашем попечении. Главное в процессе лечения подобных больных — внимательный уход. И никто, конечно, лучше… — Он хотел сказать «лучше, чем родная мать за единственным сыном, никто не станет ухаживать», но счел эти слова слишком расслабляющими и добавил вместо них суховато: — Лучше, опытнее вас сестры не найдется в районе. — И уже совсем деловито: — Давайте пока больному гамма-глобулин, глюкозу с аскорбиновой кислотой. Вполне полагаюсь на вас, надеюсь, все будет хорошо. А ежели понадоблюсь — приеду немедленно.

— Спасибо, Павел Никифорович, — со слезами поблагодарила Зинаида Гавриловна.

— Не плакать! — резко отрубил врач. — Ваше настроение — это настроение сына.

Вернулась Зинаида Гавриловна домой вся собранная. Нет, она не играла в бодрячество, не пыталась беззаботно улыбаться или, еще хуже, изображать на лице беспечность. Она отлично понимала: сын сразу заметит любую наигранность, и ничего, кроме вреда, такая маскировка не принесет.

Она была по-прежнему озабоченна, серьезна, но каждое слово, каждое движение были спокойны и уверенны. Она не играла — она боролась, решительно и смело, с болезнью сына и со своей материнской тревогой, с тем ужасом, который охватывал ее при одной мысли о возможной потере. В борьбе она обретала силы и веру. Жила этой верой…

А Максиму было худо. Назавтра, правда, температура спала. Однако через день опять подскочила — обычная «двугорбость», еще один симптом полиомиелита. А на четвертый день начались параличи. Сначала отнялись ноги, потом руки.

Страх обуял Максима. В шестнадцать лет оказаться недвижимым!

— Не пугайся! — твердо, даже с резковатой нотой в голосе, наподобие Павла Никифоровича, сказала мать сыну. — Через две недели параличи начнут отходить. А за две недели мышцы такого здорового человека, как ты, не могут атрофироваться.

— Это правда?

— По-моему, я никогда тебе не лгала.

Верно, сын не мог упрекнуть мать в неискренности. Но все-таки, все-таки… Бывает ведь и святая ложь. Мать могла пообещать ему выздоровление, чтобы он зря не терзался, если ждет его гибель…

Юноша часто впадал в забытье. Очнувшись, он каждый раз видел мать рядом, встречал ее теплый, внимательный взгляд, но ни разу не приметил, чтобы мелькнул в ее глазах страх, чтобы на лице ее отразилось отчаянье. И непоколебимая вера матери передавалась сыну.

— Я выдюжу, мама, верь — выдюжу!.. — шептал он запекшимися губами, потому что не хватало воздуха сказать это в полный голос.

— Конечно, конечно, — говорила мать спокойно.

Знал бы сын, как давалось ей это спокойствие! Параличи рук и ног не страшили Зинаиду Гавриловну. Они говорили о том, что воспалительный процесс захватил пока лишь спинной мозг. Если на этом болезнь заканчивалась, то действительно параличи начнут отходить через дне недели. Правда, мать знала — способность к движению нередко возвращается медленно, иногда годами. Ну что ж, горько, если случится так, но лишь бы остался Орешек живой… Лишь бы не началось воспаление продолговатого мозга, а с ним вместе и поражение органов дыхания, кровообращения. Тогда — смертельный исход…

Как медику матери было известно все это. Но она гнала от себя тревожные мысли, не давала воображению рисовать мрачные картины. Потерять сына для нее было невозможно. А раз так, то она повела сражение.

Не падал духом, глядя на мать, и Максим. Давно известно — многие болезни можно одолеть только с твердой верой в свои силы. А у двоих и сил было вдвое больше. Температура у Максима пошла вниз, приближаясь к норме. Дыхание становилось легче. Болезнь отступала.

— Блинчиков, мама, не испекла бы? — попросил однажды Максим.

Мать была вечно занята, стряпней сына не баловала, и он никогда не заикался, что ему хочется полакомиться. Большие праздники отмечались — и ладно. А обеды он зачастую готовил сам, значит, и распоряжался по своему вкусу. И вот впервые робко, даже как-то стыдливо он попросил испечь блинчиков.

— Испеку, конечно, испеку, сынок! — ответила мать, целуя сына в лоб. И неожиданно расплакалась.

Плакала она и оттого, что ее растрогала робкая просьба сына, и от радости — с самого начала болезни у Орешка исчез аппетит, он глядеть не мог ни на какую пищу, а теперь вот попросил блинчиков. Но главная причина этих слез была в том, что ей надо, непременно надо было выплакаться — наступила разрядка нервного напряжения. Заплакал и Максим. Отчего? Он и сам не мог бы объяснить. Как бы там ни было, у обоих становилось легче, светлее на душе от внезапных этих слез.

Потом мать заводила блины, растопляла на кухне русскую печь. А сын наблюдал за ней из комнаты в дверной проем и не без удивления думал: как же он мало знал родную мать! Раньше он всегда считал ее слабой. А теперь сделал открытие; мать внешне неприметная, зато внутренне сильная, волевая женщина. Да и так ли уж она неприметна? Вот она ходит по кухне в ситцевом цветастом халате, в сером фартучке с накладными карманами — проще наряда и не придумать. Но даже и в этом наряде стройна, совсем еще по-девичьи легка ее фигура, плавна походка, привлекательно бледное лицо, которое не портит даже нездоровая синева под глазами — результат бессонных ночей возле сыновней постели. Молода еще мать и красива.

Наверное, она и всегда была такой, стоило лишь присмотреться. Еще моложе была… И, конечно, могла она кому-то нравиться. Это он, мальчишка, воспринимал как должное, что мать после смерти отца не выходит больше замуж, а другие вовсе не обязаны были так думать. Сватались, наверное, не раз. А она не вышла. Как же тогда она любила отца, любила его, Орешка!

Если раньше, помогая во всем матери, стараясь не обижать ее, сын делал это, жалея мать, то теперь у него возникла гордость за нее. И от этих радостных чувств и открытий, которые пережил Максим, пришел новый прилив сил. А он в свою очередь принес еще одну счастливую минуту.

Когда мать подала ему румяный, с пылу-жару блин, он потянул за ним руку и… Хотя рука дрожала, она все же подчинилась, взяла блин, понесла в рот.

Кто не испытал ничего подобного, тому, конечно, трудно попять, какое это счастье — вдруг обнаружить, что страшная болезнь, которая одолевала тебя, начала отступать!

— Мама, оживаю! — восторженно воскликнул Максим.

— Да, Орешек, теперь ты будешь жить.

У матери опять навернулись слезы. А у Максима рука с блином замерла возле рта. Только теперь он вполне осознал, какая опасность угрожала ему!

Пока Максима не на шутку донимала болезнь и все силы были направлены на борьбу с ней, он не замечал изоляции, в которой жили они с матерью. Но едва дела пошли на поправку — парень все чаще стал вспоминать своих друзей и товарищей, дымельских ребят и девчат. «Даже попроведать не зайдут. Не скажут, что в школе нового, какой материал изучили…» — думал он с обидой.

Орешек невольно встрепенулся, когда мать однажды сказала ему:

— Товарищи привет тебе передают.

Но тут же радость померкла.

— Привет передают, а зайти не хотят, — обронил он горько.

— Как, то есть, не хотят? — удивилась мать. — Они заходили не раз… да я их не пускала. Больным полиомиелитом нельзя общаться со здоровыми в течение сорока дней. Я не объяснила тебе это сразу, и без того было невесело…

Сорок дней взаперти! Миновала только неделя, еще остается три…

— Я же совсем отстану, — заволновался Максим. — В Новосибирск столько проездил да еще сорок дней — выйдет полтора месяца.

— Ничего не попишешь, — вздохнула мать.

— Хотя бы ребята задания приносили…

— Я уже сказала — должна соблюдаться полная изоляция.

— Пусть они тебе говорят, что изучили, что на дом задано… Я по учебникам сам разберусь. Если чего и недопойму, все меньше отстану.

Максим никак не ожидал отказа матери: всегда она готова была сделать все, чтобы сын успешно учился. Но тут Зинаида Гавриловна решительно воспротивилась.

— Никаких занятий до полного выздоровления!

И, приметив, что сын не очень склонен подчиняться ее требованию, припугнула: пусть он не самовольничает, пусть знает, что может начаться воспаление мозга.

Но молодость не только непослушна и не пуглива, она беспечна. «Так уж сразу и воспаление… Не обязательно утомляться»… — решил Максим про себя, выслушав мать.

Пока он не в состоянии был добраться до тумбочки, где лежали учебники. Но вскоре у него отошли руки, стала оживать правая нога. Тогда Максим все-таки дотянулся до книг, стал помаленьку, втайне от матери наверстывать упущенное.

Тайну сохранять не представляло особых трудностей. Видя, что здоровье сына улучшается, что нет надобности постоянно дежурить возле него, Зинаида Гавриловна еще до окончания отпуска стала ежедневно часа на три-четыре уходить в медпункт.

А вскоре наладилась и «связь с внешним миром». Уже несколько дней подряд, почти в одно и то же время, когда густели сумерки и мать отправлялась доить корову, слышались Максиму шаги и шорохи под окном. Однажды он даже приметил, как за стеклом качнулось что-то темное, похожее на силуэт человека. Но рамы были двойные, стекла обмерзшие, к тому же Максим страдал куриной слепотой, в сумерки видел плохо и толком разглядеть ничего не мог. Лишь догадывался: в комнату кто-то заглядывает.

Но вот знакомый шорох под окном раздался раньше обычного, вскоре после полудня. Максим, штудировавший учебник химии, мгновенно оглянулся. Зинаиды Гавриловны дома не было, и он опасался, не выслеживает ли мать, чем он занимается. Вместо матери за окном, стекла которого оттаяли от дневного солнышка, он увидел Ланю.

Встретившись взглядом с Максимом, девушка отпрянула — видно, не ожидала, что парень так быстро оглянется, рассчитывала понаблюдать за ним исподтишка, однако скрываться не стала. Смущенно кивнула: здравствуй, мол…

Максим тоже торопливо кивнул. И не один, а несколько раз подряд. Он смутился больше Лани. Эти частые кивки показались девушке забавными. Она заулыбалась, прильнула носом к талому стеклу и крикнула:

— Поправляешься?

— Как видишь…

— А в школу скоро?

— На сороковой день обещают выпустить.

— Значит, остается еще двадцать четыре дня…

Максима поразило, что Ланя с точностью до одного дня знает, сколько времени он уже проболел. А он-то считал — совсем его забыли!

— Боюсь, отстану здорово, — сказал он первое, что пришло на ум, потому что окончательно растерялся.

— Мы тоже переживаем за тебя.

До чего же дороги слова участия! Ничто не могло взволновать Максима больше этого. Побледневшее, пожелтевшее за время болезни лицо парня все будто светилось изнутри, сразу стало свежее. Радостно ему было смотреть на Ланино улыбающееся лицо, в ее настороженные глаза, подмечать, как начинают они тоже светиться счастьем, впервые глядели они вот так — глаза в глаза, впервые испытывали такое волнение…

Ланя появлялась теперь под окном каждый день, и утром и под вечер. Побежит в школу — заглянет в окно, если оно талое. А нет — постучит, скажет, как, бывало, он:

— Пора! Я пошла.

После уроков она стояла под окном дольше. Рассказывала школьные новости, если Зинаида Гавриловна находилась дома, а когда ее не было, подставляла к раме лестницу, открывала форточку и запускала на кровать к Максиму бумажную ворону, каких мастерят по всему свету ребятишки.

На вороне была запись всех домашних и школьных заданий. Часто тут же находились и решения трудных задач, хотя Максим и протестовал против всяких подсказок, уверяя, что справится сам.

Иногда под окно приходил Тихон, хвастался охотничьей добычей, если она имелась, жаловался, что день пропал даром, когда постигала неудача. О школе Тихон разговора никогда не затевал. Тут ему нечего было сказать. Школьной жизнью он интересовался мало, учеба у него шла ни шатко ни валко. Не похвастаешься же тем, что вчера не выучил урок, схватил двойку, которую сегодня удалось исправить на тройку.

Учителя, наверное, думали — насквозь серый, скучный парень Тихон. Поглядели бы они на него во время охоты или рыбалки! Максим-то знал: тогда он преображался, горел и заражал всех своей увлеченностью. Рассказывать о рыбной ловле да охоте он мог не умолкая. Всяких забавных и печальных историй у него запас неисчерпаемый. Один лишь преподаватель — по основам сельского хозяйства — мог догадываться, каков Тихон «внутри». Потому что сельским хозяйством парень тоже увлекался по-настоящему.

Настал день, когда был снят карантин с дома Ореховых. Максим с нетерпением ждал этого сорокового дня, будто по кирпичику сбрасывал тяжелый груз с плеч.

День пришел долгожданный, а на душе было мрачно. И не оттого, что здоровье еще не вернулось, что не только выйти на улицу, а даже сделать несколько шагов по комнате Максим еще не мог. Он лишь научился пока стоять по-петушиному на одной ноге, подогнув вторую. Портило настроение другое: утром перед уходом в школу Ланя не заглянула сегодня в окно, не сказала привычное: «Пора, я пошла!»

Почему? Разве запамятовала? Нет и нет! Она знала точно, когда настанет этот сороковой день. Если бы хотела, не только заглянула, как обычно, в окно, а могла бы зайти в дом, поздравить со снятием карантина. Хотя бы на минутку забежала… Значит, не хочет.

«Ладно, не особенно и нуждаюсь! — решил Максим. — Только поправлюсь, так пусть не ждет, чтобы я за ней заходил…»

Наскоро проглотив два пирожка, он принялся за тренировку. Для этой цели возле кровати был укреплен велосипед. Взобравшись на него, Максим крутил педаль правой, уже отошедшей после паралича ногой. А левая нога, при помощи резиновой манжеты соединенная ступней с другой педалью, вынуждена была тоже работать. Таким способом Максим надеялся восстановить атрофированные мышцы.

Мать немного обидело — сын будто и не замечал, что она напекла специально сегодня его любимые пирожки с клубничным вареньем. Но когда Максим забрался на велосипед, она поняла — ему не до пирожков, ему не терпится поскорее встать на ноги.

Недолго обижался и Максим на Ланю. Не успел он как следует раскрутить педали — открылась дверь и на пороге выросла она, Ланя. Максим настолько растерялся, что не ответил на приветствие. Появление девушки оказалось для него полной неожиданностью. Но больше всего в замешательство привело то, что она застала его на велосипеде. Соскочить бы скорей, пересесть на кровать. Но где там! Парализованная нога никак не освобождалась от манжеты.

— Раздевайся, Ланя, будь гостьей, — предложила Зинаида Гавриловна. — Кстати, ты у нас первая гостья после карантина.

— Я знаю… Я и хотела быть первой, — простодушно призналась Ланя.

«Хотела прийти первой! Сама сказала!.. И пришла, пришла!» — запело в груди у Максима.

— А в школу не пошла? Или сегодня занятий нет? — спросил он, еще плохо веря в то, что услышал.

— Не пошла…

— А по… — Он чуть не бухнул: «Почему не пошла?..» Так нестерпимо хотелось ему услышать от Лани, что она решила пропустить уроки из-за него. Помешала мать.

— Вот еще нашелся следователь! Выложи ему все, отчего да почему, — пошутила она. — Не слушай его, Ланя, проходи к столу. Будем пить чай с пирожками.

— Да-да, — подхватил Максим, — мама испекла сегодня замечательные пирожки.

— Вот когда похвалил, — рассмеялась мать. — Я думала, съел и не заметил, с чем они.

Пока Ланя с матерью пили чай, Максим освободил, наконец, ногу, перебрался на кровать. Растерянность его сразу как рукой сняло. Осталась одна радость, что Ланя все-таки пришла, что она сидела сейчас за столом.

Одета Ланя была в новое ситцевое платье. Красное, в белый горошек, оно очень шло к ее зардевшемуся лицу. Максим никогда еще не видел ее в новой одежде. И теперь она казалась ему необыкновенно нарядной.

Ничем не прикрытое восхищение парня, наверное, смутило бы Ланю в любое время. Но сейчас она видела: радость светилась и в глазах Зинаиды Гавриловны. И относила все на счет праздничного настроения. Когда жизнь не богата радостями, особенно ярко запоминается каждый светлый момент. А Ланя впервые испытывала простое человеческое чувство — весело делила семейное счастье. Никто не шикал, не одергивал грубым окриком, не пугал божьим наказаньем «за бесовский соблазн». Не дома, не в своей семье, а здесь, у Ореховых, девушка почувствовала себя среди родных. Она шутила, смеялась вместе с Зинаидой Гавриловной и Максимом, не размышляя над тем, хорошо это или плохо.

После завтрака Зинаида Гавриловна оставила Максима и Ланю одних. Сослалась, как обычно, на то, что нужно сходить в медпункт. Но Максим понял: мать не хочет стеснять их, предоставляет возможность поговорить наедине. И, хотя никаких секретов у них не было, оба они остались благодарны Зинаиде Гавриловне.

Разговаривать с глазу на глаз оказалось трудно. Ни Ланя, ни Максим не находили нужных слов. Девушка все-таки начала первой:

— Как совсем поправишься — все ихние россказни пустыми окажутся.

— Какие россказни?

— Ты ничего не знаешь? Зинаида Гавриловна разве не говорила? Может, она тоже не слыхала…

Ланя стала взволнованно рассказывать, что сразу после внезапного заболевания Максима по Дымелке поползли недобрые слухи. «Калинники» уверяли: болезнь Максима — это кара всевышнего. Фельдшерица дерзнула отвратить от бога, от родителей Ланю, и бог не потерпел этой дерзости. Он покарал тяжким недугом единственного сына Ореховой. Унесет смерть парня — будет безбожная медичка терзаться денно и нощно. А сынку ее не миновать пекла. То, что на дом Ореховых был наложен карантин, придавало слухам зловещий оттенок. Не зря ни стар ни мал близко не допускаются к сыну фельдшерицы. И в больницу не берут, сама вынуждена доглядывать за ним. При простых-то болезнях такого не бывает. Невидимую немочь всесильный ниспослал. Когда же кризис миновал и жизнь Максима оказалась в неопасности, тогда «калинники» начали трезвонить другое: у сына фельдшерицы по божьему помыслу отнялись ноги, жить ему теперь до скончания дней своих калекой, себе в наказанье, людям в поученье, чтобы видели все, как Христос карает богохульников.

Максим вначале слушал Ланю с удивлением: никак не ожидал, что болезнь его пришлась на руку религиозникам. Потом рассердился.

— Ну, недолго им такую брехню распространять! — сказал он запальчиво. — Как только подымусь — назло пройдусь под их окнами!

— Скорее бы, — вздохнула Ланя.

Рассказав Максиму о том, какие недобрые слухи распространялись в связи с его болезнью, она умолчала, что сама пережила за сорок дней. А Лане не только твердили о неизбежной смерти Максима или неизлечимом параличе. Ее стращали божьим наказанием, требовали бросить школу, отказаться от греховного знакомства. «Калинники» старались «образумить» девушку, пока ее главные защитники — фельдшерица с сыном — поглощены своим горем.

Ланя не поддалась ни уговорам, ни угрозам. Несмотря ни на что, она ходила в школу. Мало того — ежедневно наведывалась к Максиму под окно. И не просила поддержки, наоборот, сама подбадривала его, как могла. Обо всем этом умолчала Ланя. Но по одному вздоху ее Максим все понял.

Есть мудрое восточное изречение: человек прозревает в своей жизни трижды: впервые — в колыбели, когда солнце попадает ему в глаза; второй раз — от первого большого испытания; в третий — от накопленного житейского опыта и приобретенного ума. Так случилось и с Максимом. Все пережитое обострило его чувства, помогло прозреть, увидеть Ланю по-иному, чем он видел ее до сих пор.

— Теперь я так начну тренироваться — велосипеду сделается жарко! — Он хотел еще добавить: «Непременно выйду на улицу через неделю!» Но сообразил, что далеко не все зависит от его воли. И потому сказал менее определенно, зато решительно: — Теперь уж наверняка поправлюсь!

Не все, однако, делается в жизни так, как хочется.

Максим перестарался с тренировками. Нога «отошла» совсем иначе, чем думалось. Раньше она была бесчувственной — ущипни и не услышишь, — а теперь в колене и лодыжке, припухших и покрасневших, появилась такая боль, хоть криком кричи. Усиленные занятия, попытка поскорее наверстать упущенное в школе привели еще и к тому, что у Максима начались приступы сильных головных болей.

Зинаида Гавриловна с запозданием обнаружила причины этих осложнений. Но, обнаружив, приняла самые решительные меры: утащила в кладовку велосипед, конфисковала все учебники, тетради, ручки и карандаши. Обещания Максима быть впредь разумнее не помогли.

— На разум твой и надеялась! Думала, взрослым становишься, а на деле оказался глупым мальчишкой.

Пристыженный, Максим не стал очень сопротивляться. Горько ему, конечно, было сознавать, что не вдруг он пойдет «на своих двоих», что об учебе в этом году придется забыть.

Ланя стала бывать у Ореховых все реже и реже. Отпала необходимость носить Максиму домашние задания, рассказывать об уроках, а без дела ходить Ланя стеснялась. Она улавливала скрытую настороженность, с какой поглядывала на нее теперь Зинаида Гавриловна, опасавшаяся, как бы при помощи Лани не возобновилась тайная учеба. Смущал девушку и неуемный восторг, в который приходил каждый раз Максим при ее появлении. Удерживали от посещений дома Ореховых и пересуды кумушек.

— Ежели Максим не будет этот год учиться, так зачем Ланька к нему таскается?

— Повадилась! И норовит прошмыгнуть, когда парень один. Вовсе совести у девки нету!

— Говорят, фельдшерица всякий покой из-за ней потеряла, из-за бесстыжей…

Не раз доводилось Лане слышать такие вот реплики, сказанные нарочито громким шепотом.

И мало-помалу начали бы Максим и Ланя отдаляться друг от друга. Но тут события направились в новое русло.