Эсперанса

ГУАЯВЫ

Выйдя из сада фиговых деревьев, они оказались в грушевой рощице. На просеке они увидели сеньора Родригеса — он ждал их у сарая с фонарем в руках. Они поспешили войти внутрь. Вспугнутые голуби слетели с балок. В сарае их ждала повозка, загороженная ящиками с зелеными гуаявами.

— А Марисоль не пришла? — спросила Эсперанса, оглядывая сарай.

— Я должен был молчать о вашем отъезде, — сказал сеньор Родригес. — Когда придет время, я скажу ей, что ты искала ее, чтобы попрощаться. А сейчас надо спешить, пока не рассвело.

Альфонсо, Мигель и сеньор Родригес соорудили в повозке еще один этаж: в пространстве между ним и днищем повозки едва-едва могли улечься рядом друг с другом мама, Эсперанса и Гортензия. Гортензия постелила одеяла. Эсперанса знала о плане побега, но теперь, увидев узкую щель, в которую ей надлежало залезть, заколебалась:

— Пожалуйста, можно я сяду с Альфонсо и Мигелем?

— Нельзя, милая.

— Слишком много бандитов, — сказал Альфонсо. — Ночью женщинам грозит опасность на дороге. Кроме того, не забывай, что у твоих дядей повсюду шпионы. Поэтому нам придется добираться в повозке до Сакатекаса и сесть на поезд там, а не в Агуаскальентесе.

— Луис громко бахвалился своей помолвкой, — сказала Гортензия. — Подумай, в какую он придет ярость, когда узнает, что вы уехали. Вас никто не должен увидеть.

Мама и Гортензия поблагодарили сеньора Родригеса, попрощались с ним и устроились в повозке. Эсперанса неохотно легла на спину между ними.

— Когда мы сможем выйти?

— Время от времени мы будем останавливаться и отдыхать, — сказала мама.

Эсперанса уставилась на деревянные доски в нескольких дюймах от ее лица. Она слышала, как Альфонсо, Мигель и сеньор Родригес укладывали ящики гуаявы на настил над ними. Почти созревшие плоды пахли как груши и апельсины вместе. Потом Эсперанса почувствовала, как гуаявы покатились к ее ногам, когда Альфонсо и Мигель завесили повозку сзади. Если бы кто-то увидел ее на дороге, то решил бы, что фермер со своим сыном везут фрукты на рынок.

— Как вы там? — спросил Альфонсо, его голос звучал словно издалека.

— Мы в порядке, — ответила Гортензия.

Повозка тронулась. Внутри было темно, казалось, кто-то укачивает их в тряской колыбели — то из стороны в сторону, то вверх-вниз. Эсперанса почувствовала страх. Она знала — стоит ей несколько раз ударить ногой по настилу, и она сможет выбраться наружу, но все равно чувствовала себя в ловушке. Вдруг она почувствовала, что ей трудно дышать.

— Мама! — сказала она, задыхаясь.

— Я здесь, Эсперанса. Все хорошо.

— Помнишь, — спросила Гортензия, беря ее за руку, — как мы прятались от воров? Тебе было тогда пять лет. Какой же ты была храброй малышкой! Твои родители, Альфонсо и другие слуги уехали в город. В доме остались только ты, я и Мигель. Мы сидели в твоей спальне, и я подкалывала булавками и подшивала край твоего голубого шелкового платья. Помнишь это платье? Ты просила подогнуть его повыше, чтобы были видны твои новые туфли.

Глаза Эсперансы начали привыкать к темноте и к раскачиванию повозки.

— Мигель вбежал в дом — он увидел бандитов, — сказала Эсперанса. Она вспомнила, как стояла на стуле, раскинув руки, как птица, готовая взлететь, когда Гортензия пригоняла на ней платье. А еще она помнила свои новые туфли — черные и блестящие.

— Верно, — подтвердила Гортензия. — Я выглянула в окно и увидела шестерых мужчин. Их лица были закрыты платками, а в руках они держали ружья. Эти люди считали, что им дозволено воровать у богатых и отдавать награбленное бедным. Но они вовсе не всегда отдавали бедным захваченное добро, а иногда еще и убивали невинных людей.

— Мы спрятались под кроватью, — сказала Эсперанса, — и свесили с нее покрывало, поэтому они нас не увидели. — Она вспомнила, как смотрела на доски кровати — почти как сейчас на доски повозки.

— Но мы не знали, что в кармане у Мигеля была здоровенная мышь. — Гортензия улыбнулась в темноте.

— Да, он хотел меня напугать, — сказала Эсперанса.

Повозка скрипела и покачивалась. До них доносились приглушенные голоса Альфонсо и Мигеля. Стойкий запах гуаяв наполнял повозку, проникая в ноздри. Эсперанса немного расслабилась.

Гортензия продолжила:

— Мужчины вошли в дом. Они открыли буфет и забрали серебро. А потом мы услышали, как они поднимаются по ступенькам. Двое вошли в спальню. Мы из-под покрывала увидели их большие башмаки, но не издали ни звука.

— А потом я укололась булавкой, дернула ногой и стукнулась о кровать.

— Я так испугалась, что они нас найдут! — сказала Гортензия.

— Но Мигель выкинул мышь из-под кровати, — вспомнила Эсперанса, — и она побежала по комнате. Мужчины сначала испугались, но потом засмеялись, и один из них сказал: «Да это просто мышь! Хватит с нас, пошли!» И они ушли.

— Они забрали почти все серебро, — заговорила мама, — но мы с папой думали только о том, что вы остались целы и невредимы. Ты помнишь, как папа сказал, что Мигель — умный мальчик и повел себя очень храбро, а потом спросил у него, какое вознаграждение он хочет за то, что защитил тебя.

— Мигель захотел прокатиться на поезде, — вспомнила Эсперанса.

Гортензия тихо хмыкнула, а мама взяла Эсперансу за руку.

Казалось, они только вчера съездили с Мигелем на поезде в Сакатекас — это была его награда. Ему было восемь лет, а Эсперансе — пять. На ней было красивое голубое шелковое платье, и Эсперанса помнила, как в тот день Мигель стоял на станции с галстуком-бабочкой и весь сиял, как будто Гортензия вымыла и накрахмалила его. Волосы Мигеля были гладко зачесаны, а глаза блестели от восторга. Он не сводил глаз с медленно подползавшего к перрону паровоза. Эсперанса тоже была взволнованна.

С шумом и треском подошел поезд, и носильщики засуетились, провожая пассажиров в вагон. Папа взял детей за руки, и они сели в поезд, помахав на прощание Альфонсо и Гортензии. В купе были сиденья, обитые мягкой кожей, и Эсперанса с Мигелем весело на них плюхнулись. Потом они ели в вагоне-ресторане за маленькими столиками, на которых были разложены серебряные приборы и расставлен хрусталь. Когда пришел официант и спросил, что им принести, Эсперанса сказала:

— Пожалуйста, принесите нам завтрак.

Мужчины и женщины, одетые по последней моде, в шляпах, заулыбались, глядя на любящего отца и его двух детей. Когда они приехали в Сакатекас, женщина в яркой шали поднялась в поезд и пошла по вагонам, продавая манго на палочке. Плоды были очищены и порезаны в форме экзотических цветов. Папа купил каждому по манго. Когда они ехали обратно, Эсперанса и Мигель прижались носами к оконному стеклу и всем, кого видели, махали липкими от сока свежих манго руками.

Повозку тряхануло — колесо попало в выбоину на дороге. Эсперансе хотелось бы приехать в Сакатекас так же быстро, как тогда на поезде, а не ползти в тряской телеге по проселку. На этот раз, похороненная под горой фруктов, она никому не могла помахать. Здесь было совсем не так удобно, как тогда в поезде. И с ними не было папы.

Эсперанса в поношеном платье стояла на станции в Сакатекас. Платье с чужого плеча плохо сидело, его желтый цвет казался девочке отвратительным. Хотя они уже давно покинули фургон, от нее все еще пахло гуаявами.

Дорога до Сакатекаса заняла два дня, и вот наконец утром они вылезли из повозки, спрятали ее в зарослях кустарника и вошли в город. После неудобного путешествия Эсперанса мечтала скорее оказаться в поезде.

Паровоз, шипя и извергая клубы дыма, тянул за собой множество вагонов. Однако на этот раз они не сели в роскошный вагон с кожаными сиденьями или вагон-ресторан с белоснежными скатертями. Вместо этого Альфонсо отвел их в вагон с рядами деревянных скамеек, вроде тех, что Эсперанса видела в церкви. Скамьи стояли друг напротив друга, на них уже сидело множество крестьян. Кучи мусора на полу смердели гниющими фруктами и мочой. Мужчина с козленком на коленях улыбнулся Эсперансе беззубым ртом. Трое босоногих детишек, два мальчика и девочка, теснились около своей матери. Их ноги покрывала дорожная пыль, грязные волосы были спутаны, лохмотья едва прикрывали худенькие тельца. Старуха нищенка пробиралась в глубь вагона, сжимая в руках иконку Богоматери Гваделупской. Она протягивала руку, прося подаяния.

До сих пор Эсперансе не приходилось бывать так близко к такому множеству крестьян. Ее школьные друзья принадлежали к той же среде, что и она. В городе ее всегда кто-нибудь сопровождал, и к нищим Эсперансу не подпускали. А крестьяне всегда сами соблюдали дистанцию. Так было принято. Теперь, находясь с ними в одном вагоне, она не могла отделаться от мысли, уж не стащат ли эти люди ее вещи.

— Мама, — сказала Эсперанса, остановившись в дверях, — мы не можем ехать в этом вагоне. Он… он грязный. А этим людям нельзя доверять.

Эсперанса увидела, как Мигель нахмурился, проходя мимо нее к своему месту.

Мама взяла ее за руку и повела к пустой скамейке. Эсперанса села рядом с окном.

— Папа никогда бы не позволил нам ехать в таком вагоне. И Абуэлите бы это не понравилось, — сказала она упрямо.

— Милая, другой вагон нам не по карману, — ответила мама. — Мы должны обходиться тем, что у нас есть. Мне тоже нелегко. Но помни — мы едем туда, где нам не придется жить с дядей Луисом, и мы будем вместе.

Поезд тронулся, его колеса монотонно застучали. Гортензия и мама достали свое вязание. У мамы были маленький крючок и клубок белых ниток, чтобы вязать карпетас, кружевные салфетки под лампу или вазу. Она показала свою работу Эсперансе и улыбнулась:

— Хочешь научиться?

Эсперанса покачала головой. Зачем мама вяжет кружева? У них теперь нет ни ваз, ни ламп. Она прижалась головой к оконному стеклу. Ей здесь не место, думала девочка, ведь она — Эсперанса Ортега с Ранчо де лас Росас. Скрестив руки на груди, она уставилась в окно.

Шли часы, Эсперанса смотрела на холмистую местность, тянувшуюся за стеклом. Все напоминало ей о том, что она оставила позади: кактусы напоминали об Абуэлите, которая любила есть колючий плод кактуса, нарезанный кусочками и вымоченный в уксусе и масле; собаки из маленьких деревушек, которые с лаем бежали за поездом, напоминали ей о Марисоль, чей пес по кличке Капитан так же гонялся за поездами. Каждый раз, когда рядом с рельсами Эсперанса видела склеп с крестом и миниатюрной фигуркой святого, она думала — может быть, чей-то папа погиб на путях, и где-то другая девочка тоскует по своему отцу.

Эсперанса открыла свой чемодан, чтобы проверить, на месте ли кукла, достала ее и расправила на ней одежду. Босоногая крестьянская девочка подбежала к ней.

— Кукла, — сказала она и протянула руку, чтобы дотронуться до игрушки.

Эсперанса быстро отдернула куклу и спрятала назад в чемодан, прикрыв старой одеждой.

— Кукла! Кукла! — закричала маленькая девочка и побежала назад к своей маме. И вдруг расплакалась.

Мама и Гортензия застыли с иголками в руках и посмотрели на Эсперансу.

Мама посмотрела на мать девочки:

— Извините меня за дурные манеры моей дочери.

Эсперанса удивленно посмотрела на маму. Почему она извиняется перед этими людьми? Они с мамой вообще не должны были садиться в этот вагон.

Гортензия встала и сказала:

— Пожалуй, я пойду разыщу Альфонсо и Мигеля, узнаю, купили ли они кукурузные лепешки на станции.

Мама посмотрела на Эсперансу:

— Не думаю, что с тобой стряслась бы беда, если бы эта девочка недолго подержала куклу.

— Мама, она бедная и грязная… — сказала Эсперанса.

Но мама перебила ее:

— Презирая этих людей, ты презираешь Мигеля, Гортензию и Альфонсо. Ты ставишь нас обеих в неловкое положение. Как бы ни было тяжело это признать, наша жизнь очень изменилась.

Девочка все еще плакала. Ее лицо было таким грязным, что слезы оставляли светлые следы на щеках. Эсперансе вдруг стало стыдно, и она покраснела, но еще дальше задвинула чемодан под сиденье и отодвинулась от мамы.

Эсперанса старалась не смотреть на девочку, но ей это не удавалось. Ей хотелось сказать маме девочки, что она всегда отдавала свои старые игрушки сиротам, но эта кукла была особенной. Кроме того, девочка бы ее испачкала.

Мама взяла сумку и достала оттуда клубок толстых шерстяных ниток.

— Эсперанса, вытяни руки, пожалуйста. — Она подняла брови и кивнула девочке. Эсперанса прекрасно знала, что она хочет сделать. Они делали это не раз.

Мама раз пятьдесят обернула нить вокруг вытянутых рук Эсперансы, пока почти полностью их не закрыла. Потом она продела нить в получившуюся петлю и завязала тугой узел. В нескольких дюймах под этим узлом мама стянула пряжу, сделав голову. Потом она разделила нижние петли на несколько частей и сплела ручки и ножки. Эту куклу из ниток она протянула девочке. Та подбежала, улыбаясь взяла куклу и вернулась к своей маме.

Мать что-то шепнула дочке. Девочка сказала застенчиво:

— Грасиас, спасибо.

— Не за что, — ответила мама.

Женщина с детьми вышли на следующей остановке. Эсперанса увидела, как девочка остановилась у их окна, помахала маме рукой и опять улыбнулась. А перед тем как уйти, она помахала маме рукой куклы.

Эсперанса была рада, что девочка вышла и забрала с собой глупую вязаную куклу. Иначе она бы постоянно напоминала Эсперансе о ее эгоизме, а мама бы всю дорогу сердилась.

Колеса монотонно постукивали. Поезд шел на север. Время тянулось бесконечно, как нить маминой пряжи. Каждое утро солнце поднималось из-за гор Сьерра-Мадре и посверкивало между соснами. По вечерам оно опускалось слева от них, оставляя розовые облака и пурпурные горы на фоне темнеющего неба. Когда люди садились на поезд или выходили на станциях, Эсперанса и другие пассажиры пересаживались. Когда вагон переполнялся людьми, им иногда приходилось стоять. Когда народу становилось меньше, они клали чемоданы под головы и пытались спать на жестких скамьях.

На каждой остановке Мигель и Альфонсо выходили с каким-то свертком. Эсперанса наблюдала за ними из окна. Она видела, как они шли к лотку с водой, разворачивали клеенку и смачивали содержимое. Затем они снова его заворачивали в клеенку, садились в вагон и аккуратно клали сверток в сумку Альфонсо.

— Что там такое? — не удержавшись, спросила Эсперанса у Альфонсо, когда поезд тронулся с очередной станции.

— Увидишь, когда приедем. — Он улыбнулся и переглянулся с Мигелем.

Эсперансу раздражало, что Мигель ходит взад-вперед со свертком и не говорит, что внутри. Она устала оттого, что Гортензия постоянно что-то напевает, и ей надоело смотреть, как вяжет мама. Они вели себя так, словно с ними не происходило ничего необычного. Но больше всего ей наскучили постоянные разговоры Мигеля о поездах. Он болтал с проводниками. На каждой остановке он выходил из вагона и смотрел на машиниста. Он изучал расписание поездов и пересказывал его Эсперансе. Казалось, он был настолько же счастлив, насколько она была раздражена.

— Когда приеду в Калифорнию, буду работать на железной дороге, — сказал Мигель, с тревогой вглядываясь в даль. Они положили на колени оберточную бумагу и ели пепиньос — огурцы с солью и молотым перцем.

— Я хочу пить. А в других вагонах продают сок? — спросила Эсперанса.

— Я бы работал на железной дороге в Мексике, — продолжил Мигель, не замечая, что Эсперанса пыталась сменить тему. — Но в Мексике сложно получить работу. Нужно иметь связи, чтобы тебе дали работу на железной дороге. У меня не было связей, а у твоего отца они были. Когда я был ребенком, он пообещал мне помочь. И он бы сдержал слово… Он всегда выполнял свои обещания.

При упоминании папы у Эсперансы снова сжалось сердце. Она посмотрела на Мигеля. Он быстро отвернулся и уставился в окно, но она заметила, что у него на глазах навернулись слезы. Она никогда не задумывалась, как много значил ее отец для Мигеля. Эсперанса вдруг поняла, что, хотя Мигель был слугой, папа относился к нему как к сыну, которого у него никогда не было. Но папы больше не было, не было его влияния. Что теперь будет с мечтами Мигеля?

— А в Соединенных Штатах? — спросила она тихо.

— Я слышал, что в там не нужно связей. Даже самый бедный человек может разбогатеть, если будет много работать.

Они ехали уже четыре дня и четыре ночи, когда в вагон вошла женщина с проволочной клеткой, в которой сидели шесть рыжих кур. Они неистово кудахтали, а когда хлопали крыльями, то по всему вагону разлетались красновато-коричневые перышки. Женщина села напротив мамы и Гортензии и за несколько минут успела рассказать им, что ее зовут Кармен, что она овдовела и осталась одна с восьмью детьми на руках и что она живет в доме своего брата и помогает его семье ухаживать за младенцем.

— Хочешь конфет? — спросила она Эсперансу, открыв сумку.

Эсперанса посмотрела на маму — та улыбнулась и одобрительно кивнула.

Эсперанса нерешительно потянулась к сумке женщины и зачерпнула горсть кокосовых леденцов. Раньше мама никогда не разрешала ей брать конфеты у незнакомых людей, особенно у бедняков.

— Сеньора, почему вы едете с этими курами? — спросила мама.

— Я продаю яйца, чтобы прокормить семью. Мой брат выращивает кур и отдал этих мне.

— И так вы ухитряетесь прокормить всю семью? — спросила Гортензия.

Кармен улыбнулась:

— Я бедна, но я богата. У меня есть дети, сад с розами, моя вера и память о тех, кого с нами больше нет. Чего еще можно желать?

Гортензия и мама кивнули, улыбаясь. Какое-то время все сидели, задумавшись, а потом мама вытерла мокрые от слез глаза.

Женщины продолжили разговор, а поезд все ехал мимо полей пшеницы, апельсиновых рощ и коров, пасущихся на склонах холмов. Они говорили, а поезд проезжал городишки, где крестьянские дети бежали за ним ради забавы. Мама рассказала Кармен о том, что произошло с папой, и о тио Луисе. Кармен слушала и, сопереживая, кудахтала, как ее куры. Эсперанса переводила взгляд с мамы на Кармен, а с Кармен на Гортензию. Ее поразило, с какой легкостью Кармен рассказала им все о своей жизни, а потом вступила в откровенную беседу с мамой. Это казалось ей неправильным. Мама всегда держалась приличий и следила за тем, что можно говорить, а о чем следует промолчать. В Агуаскальентесе она сочла бы неуместным делиться с торговкой яйцами своими проблемами, но сейчас сделала это не колеблясь.

— Мама, — шепнула Эсперанса, взяв тон, который слышала от самой мамы много раз, — ты думаешь, что разумно рассказывать крестьянке о наших семейных делах?

Мама едва сдержала улыбку.

— Все в порядке, Эсперанса. Теперь мы сами крестьяне, — тихонько ответила она.

Эсперанса промолчала. Что случилось с мамой? Неужели все ее правила изменились, как только они сели в поезд?

Когда они остановились в городе Кармен, мама подарила ей три красивые кружевные салфетки собственной вязки.

— Для вашего дома, — сказала она.

А Кармен подарила маме двух цыплят в старой сумке, перевязанной бечевкой.

— Для вашего будущего.

Потом мама, Гортензия и Кармен обнялись, словно всю жизнь были друзьями.

— Буэна суэрте, удачи! — пожелали они друг другу.

Альфонсо и Мигель помогли Кармен сойти с поезда. Они отнесли ее сумки и клетку с курами. Вернувшись, Мигель сел рядом с Эсперансой у окна. Они смотрели, как Кармен встречается с детьми, самые маленькие полезли к ней на руки.

На перроне изувеченная индианка подползла на коленях с протянутой рукой к группе элегантно одетых дам и господ — такие платья раньше носили мама и Эсперанса. Эти люди повернулись к нищенке спиной, но Кармен подошла к ней и дала ей монету и несколько кукурузных лепешек.

Женщина перекрестила ее, благословляя. Потом Кармен взяла детей за руки, и они ушли.

— У нее восемь детей, и она торгует яйцами, чтобы выжить. Она подарила твоей маме двух кур и помогла калеке, хотя вряд ли может себе это позволить, — сказал Мигель. — Богатые заботятся о богатых, а бедные — о тех, кто нуждается еще больше, чем они сами.

— Но зачем Кармен взялась помогать нищенке? — спросила Эсперанса. — Посмотри-ка, совсем недалеко рынок с повозками, набитыми едой.

Мигель посмотрел на Эсперансу, наморщил лоб и покачал головой:

— Есть мексиканская пословица: «Набитые животы и испанская кровь ходят рука об руку». — Эсперанса посмотрела на него и подняла брови. — Ты никогда не замечала? — спросил он удивленно. — В нашей стране те, в чьих жилах течет испанская кровь, люди со светлой кожей, самые богатые.

Эсперанса неожиданно почувствовала вину, но ей не захотелось признаваться, что она никогда этого не замечала или что сказанное Мигелем было правдой. Впрочем, ведь они ехали в США, а там все будет по-другому.

Эсперанса пожала плечами:

— Так болтают кумушки, которым нечего делать.

— Нет, — сказал Мигель, — так говорят бедняки.