Естественная история воображаемого. Страна навозников и другие путешествия

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

Безымянная планета находится в нашей галактике и, хотя расположена в созвездии Льва, тем не менее удалена от Земли на более чем сорок тысяч световых лет. Одна из первых, которую посетили наши ракеты, она населена расой млекопитающих, пребывающей на достаточно близкой к нашей ступени эволюции, и это позволило землянам тешить себя иллюзией, что удастся сначала завязать, а потом и поддерживать с ней отношения, способные совместить взаимную симпатию с торговыми операциями. Но разочарование не заставило себя ждать. Так как Безымянная планета лишена железа, нефти и угля — тех источников энергии, без которых у нас невозможно ничего предпринять, — чтобы торговать с ее обитателями, понадобилось бы приступить к масштабным поставкам, ну а те из-за расстояния и, надо признать, достаточно своеобразного характера тамошних жителей (они приходят в ужас от шума и всячески остерегаются вирусов, самыми опасными из коих для них, несомненно, являемся мы сами) представлялись практически неосуществимыми. Со своей стороны, наши миссионеры отказались проповедовать Евангелие племенам, за отсутствием змей и голубей остающимся недоступными для таинств нашей святой религии. В конце концов мы прекратили с ними всякий обмен, и эти записки, самые первые, наверняка останутся единственными, которые удалось собрать землянину по поводу их нравов и поведения.

5 ПУТЕШЕСТВИЕ ПЕРВОЕ БЕЗЫМЯННАЯ ПЛАНЕТА

Моргающее солнце

Такое впечатление, что их солнце снабжено своего рода веком, что поднимается и смежается каждую четверть секунды. Первая забота жителей, когда они просыпаются, — подстроить собственные глаза под мигание дневного светила. Стоит их открыть невпопад, когда звезда зажмурилась, и весь день проведешь впотьмах, Но случается и так, что солнце ни с того ни с сего вдруг смежает веки и над всей землей воцаряется темнота. И жрецы рассыпаются тогда в молитвах и каждениях, покамест благоверные устраивают процессии, вознося хвалебные и покаянные гимны, и даже разжигают костры, дабы пробудить свой пыл, когда под общие рукоплескания вновь появляется свет. Эти сбои привносят в их жизнь много неожиданного, но при этом развивают и страхи перед ночью, которая может длиться вечно. Невольно призадумываешься, не собирается ли сие слишком старое солнце окончательно погрузиться в сон.

Броский придаток

Эволюция заселила их планету весьма близкими к нашим видами. Тем не менее, как я уже сообщал, змеевидные у них неизвестны, и та жуткая наследственность, что лежит, как говорят, у истоков всех наших изъянов, их, по-видимому, не затронула. Напротив, их женщины сохранили куда более млекопитающий облик, нежели наши: мало того что на груди у них красуются три пары грудей, расположенных в аккурат друг под другом, их позвоночник заканчивается вдобавок хвостом, и они могут им вилять или же производить сотню других, более тонких движений, которые способны не на шутку раззадорить мужчин. Бывает и так, что в гневе, по своей вспыльчивости, они отвешивают им удар. Если столь хлесткое посрамление происходит публично, мужчина наматывает его себе на ус, но не заставляет повторять дважды: украдкой, пока жена спит, он коротит ей хвост.

Пытка для модельеров

Впрочем, для наших модельеров хвосты эти стали бы, с учетом ограниченности времени, обычно уделяемого представлению их коллекций, настоящей головоломкой — не только с технической точки зрения, при производстве готового платья, в которое бы он легко проходил, но и в плане эстетическом, настолько сей неуместный вызов ускользающей от любых ограничений дикой природы показался бы им отказом от изощренных законов искусства, кичившегося тем, что вручило женщине ее верительные грамоты. Как бы там ни было, в гостиной женщина, которая может воспользоваться своим хвостом в качестве веера или мухобойки и подчеркнуть резким движением непринужденность или раздражение, начинает придавать ему определенную изысканность, и та наособицу вносит свою лепту в обаяние ее личности. Это не столько украшение, скорее выдающий ее член. Юной девой, она опоясывает его кончик лентой, украшение, которое она должна снять, как только потеряет девственность. Именно этот бант она и отдает в знак признательности своему первому любовнику.

Райские ограничения

Их верования весьма и весьма непритязательны. Разграничение между бренным телом и бессмертной душой, которое попытались ввести наши миссионеры, вызвало у них смех. Имеется ли эта самая душа у женщин, наделенных хвостом наравне со своими песиками и кошечками? «Нет, — ответствовали миссионеры. — Душа есть только у мужчин». — «Но в таком случае, — возражали туземцы, — в раю нет женщин?» — «Нет, — вещали миссионеры, — плодиться и размножаться там запрещено, и мужчины будут одновременно мужчинами спереди и женщинами сзади, что снимет все вопросы». Такой образ действия был им неведом, они упрашивали миссионеров посвятить в него, чтобы, когда наступит великий день, быть наготове. Но те отказывались, под предлогом, что рай наступит отнюдь не завтра и мы должны еще долго мириться с многовидными затруднениями, вытекающими из разделения полов, дабы заслужить туда доступ.

Женский орган

Речь — достояние прекрасного пола. Только женщины, чья глотка расположена ниже уровня рта, способны модулировать все звуки. Мужчины, у которых этот орган открывается позади рта и не перемещается, пока они растут, издают хриплые, нечленораздельные, способные напугать крики. Но как раз страх и очаровывает женщин, когда мужчины набрасываются на них с поднимающимися из глубины веков воплями, вводит их в транс, а порой ввергает в панику. Так что мужчинам, чтобы дойти до конца, приходится их, нажимая рукой на горло, слегка придушить.

Таинства письма

Книги, однако же, компенсируя тем самым свою фонетическую неполноценность, пишут почти исключительно мужчины. Впрочем, они используют слова в таких смыслах, которых женщины не понимают, а знаки письменности хранятся в секрете, известны только им и передаются от отца к сыну путем инициации. Женщина, если вдруг научилась читать, испытывает такое мучительное головокружение, что может потерять рассудок и даже умереть. Из этого двоякого положения дел — женщины, которые не умеют читать, и мужчины, которые не способны говорить, — проистекает целый набор недоразумений, о которых мы со своей колокольни можем разве что догадываться.

Культура лечит

Свои книги, простые рулоны бумаги, выделанной на основе паучьей слюны, они печатают невидимыми чернилами, их можно прочесть только ночью, пройдясь по листу эмульсией, от которой чернила начинают фосфоресцировать, но их свет вскоре меркнет. Надо либо заново покрыть текст эмульсией, либо призвать на помощь память — и лучше продолжать начатое, ибо надолго сего продукта не напасешься. Его продают в аптеках, причем по рецепту, что заметно ограничивает тиражи книг. Хорошо идут, впрочем, «только те, чье слово лечит». Так можно излечить от страха, от голода, от возраста, от других, даже от Бога. Никогда не зная, какая именно книга на вас подействует. Что гарантирует успех им всем.

Книги у них продаются и в катышках, расправив их, следует состыковать строки друг с другом; самые фанатичные их пережевывают, прожорливые — глотают.

Относительность времени

Их планета, будучи меньше нашей, обращается вокруг оси куда быстрее, за двенадцать часов. День, таким образом, составляет половину нашего, и жизнь одним махом оказывается продлена вдвое. Благодаря этим более частым сменам дня и ночи никогда не устаешь. Едят всего один раз, в середине дня,[1] я говорю о тех, кто живет среди себе подобных, но по большей части они кочуют и, полагаясь на щедроты природы, расточающей всевозможные плоды и фрукты, едят почти непрерывно. Их ученые долгое время пытались еще более ускорить это вращательное движение, чтобы дни и ночи укладывались в четыре часа. Интересно, не сближает ли это притязание их ученых с нашими, ибо очевидно, что изменить ход мироздания пытаются только те, кто не смог сдвинуть его с места.

Жилые клубки

После столетий катастроф, вместо того чтобы приналечь и возвести не слишком отличающиеся от наших прочные дома на сваях, они в конце концов разродились серией домов в виде клубков: костяной костяк, покрытый шелковой нитью разнообразных цветов. У каждой страны свой цвет — излишняя, впрочем, предосторожность, поскольку подвижки их земной коры беспрестанно приводят эти шары в движение и смешивают их, как пузырьки. В один день просыпаешься на озере, на другой — среди такого нагромождения шаров, что берет оторопь: не застрять бы здесь в заточении на всю оставшуюся жизнь. Однодневные города, которые очередное земледвижение пускает в путь и вскоре рассеивает по всем концам планеты. Говорят друг другу: «добрый день», «до свидания», — а поле настолько просторно, что можно никогда больше не увидеться. Одна техническая деталь: каждый дом снабжен двойной покрышкой с гироскопическим вращением, что позволяет его обитателям сохранять устойчивость, даже когда он катится, а это бывает на так уж редко. Но многие отключают гироскоп, пристегиваются ремнями и катятся вместе с шаром. Что их возбуждает. (Промышленнику, в поисках рабочих рук, только и надо, что заготовить ямы, в которые попадутся перекатные шары.)

Храпливые кочаны

У них есть храпливые кочаны, под музыку которых они засыпают. Но стоит только кочану по какой-то причине перестать храпеть, как они просыпаются и спрашивают, что случилось. Едва займется заря, спешат в сад. Капуста на месте, во всем своем блеске, но тут малыш замечает в ее сердцевине что-то вроде проточенной червячком дырочки. Этого довольно. Потеряв сон, постоянно прислушиваясь к червяку, кочан больше не захрапит.

Ядрышко-талисман

Яблони у них, как и у нас, приносят яблоки, которые изредка, одно-два яблока на дерево, содержат внутри железное ядрышко. При сборе урожая первым делом вскрывают все яблоки, часто безрезультатно. В этом случае урожай потерян: в отличие от нас они не владеют искусством получения из яблок сидра или алкоголя. Но найденное ядрышко приносит счастье.

Тяжелая вода

Морей мало, но они солонее наших, что позволяет им разгуливать по воде. Никаких судов.[2] Они используют вращение планеты вокруг своей оси, чтобы перекатить тонны товаров с одного берега на другой. И так как их земля шесть месяцев вращается в одну сторону, а шесть в другую, достается каждому. Единственную опасность представляет момент смены; случается, что многих валит с ног, а дома вываливаются из своих лунок и приходят в движение, другие же с силой сталкиваются между собой. В результате — немало синяков и шишек; вот почему их врачи и строительные рабочие никогда не сидят без дела.

Верховые животные

Приручают гигантских пауков, которых используют, как мы лошадей. Мне доводилось видеть на тарантулодромах паучьи бега. Ничего непривычного; как и у нас, принимаются ставки. Но пауки, по самой своей сути стыдясь, что их, к собственному неведению, используют более ушлые, остаются дикими и злобными. И иногда ни с того ни с сего жутко кусаются. Проигрывающий жокей рискует, ибо в ярости, что он недостаточно подгонял ее для победы, тварь поворачивается и закусывает его насмерть. Обычно по дистанции расставлены команды спасателей — так, чтобы суметь быстро вмешаться. Но при всей их прыти порой оказывается слишком поздно. Паукам, используемым на общественном транспорте, при рождении удаляют ядовитые железы, и они становятся безопасными, зато передвигаются медленно. Уж лучше ходить пешком.

Война в кружевах

На войну уходят в лучшее время года, седлают окольцованных пауков, которые не прочь оттянуться на дармовщинку. Воины спасаются бегством, улепетывают со всех ног, чтобы укрыться от боя за складками местности; там они играют в бабки и по-дружески делят пайки. Время от времени посылают гонца, чтобы выяснить, куда клонится битва. К вечеру приходит пора выяснить цвет кольца единственного оставшегося в живых, тут не обойтись без изощренной экспертизы. Эксперты происходят из мест по окрестности, где это ремесло передается от отца к сыну, и не было случая, чтобы их вердикт ставился под сомнение. Армия, объявленная победительницей, вступает в провозглашенную побежденной страну и упоенно предается поборам и бесчинствам, как происходит и у нас, прежде чем вернуться к себе, на зимние квартиры, где не терпит отлагательств выращивание новых верховых животин.

Подвесные койки

Прирученные тарантулы используются и на дому, на сей раз в совершенно мирных целях: они ткут великолепные паутины, которые служат местным обитателям гамаками. На еще клейкие нити настилается несколько листьев маржихоры, и все семейство спит себе на них преудобнейшим образом. Раз или два в год, когда нить начинает твердеть и основа койки становится не такой упругой, приводят тарантула, чтобы тот сплел новую сеть. Должен сказать, что настолько привык спать в этих воздушных постелях, что, вернувшись на Землю, с большим трудом заново привык к тяжеловесному оборудованию наших спальных мест.

Эти койки, тем не менее, служат у них поводом для регулярного сведения счетов, так как тарантул привязывается к своей паутине и обнаруживает, что из нее исторгнут, не без сожаления. Стоит ему застать внутри чужие тела, как в нем пробуждается вкус к охоте, и он норовит обмотать их душащей нитью. Так подчас вершится месть, последнее средство ревности, которую царящая у них крайняя свобода нравов не успела еще полностью искоренить. Обычно осмотрительные любовники, перед тем как расположиться ко сну, тщательно закрывают отверстие, которое ведет в спальню; самые мудрые устраивают запасный выход, настолько потаенный, что в последний момент сами не всегда его находят.

Замотанные преступники

Служивому примату тарантулы служат и к поддержанию порядка. Как только прибывает преступник, тарантул по первому знаку своего хозяина спешит скрутить его своей нитью; отныне все контакты злодея с окружающим миром будут проходить через кокон, нередко сваленный в ожидании приговора в одну кучу с другими, словно свиток папируса.

Упомяну еще для справки, что на кашице из тарантула изготовляют настойку, весьма почитаемую как афродизиак.

Блоха из надежных рук

Гигантских размеров у них и блоха. Обычно способна поспорить величиной с нашими баранами и не парясь прыгает на двадцать метров (я постоянно использую наши единицы измерения, поскольку у них таковые отсутствуют). Когда на вас как снег на голову сваливается блоха, она укладывает вас на месте, а потом высасывает до смерти. Так что для них было жизненно важно как можно скорее избавиться от этого нежелательного гостя. Охота на блох открыта круглый год. За это берутся примерно так: для начала надо поймать одну живьем, потом ее привязывают за ногу в центре загона, где уже не распрыгаешься. Только и остается, что испускать душераздирающие крики, те привлекают всех находящихся по соседству соплеменниц, и они устремляются к ней, норовя сожрать. Тут-то и встревают охотники с дубинками, устраивают жуткую бойню. (Право искупаться в блошиной крови предоставляется знатным женщинам.)

Есть и такие, кто специально занимается разведением блох. Они же совсем плоские, и их хитиновые перегородки высоко ценятся в строительстве. Художники (которые не слишком в почете, как и все, кто извлекает пользу из косвенности взгляда) используют их как подложку, когда пишут портреты. Заказывают их в основном чужеземцы. Я не смог устоять и заказал тоже. Не к чему упоминать, что я узнал на нем себя.

На грязях

Отпуск они берут только для того, чтобы тут же устремиться на грязи, купален с которыми на их побережье предлагается широкий спектр. На берегу океана илистые участки мелководья образуют просторные топи, клоаки, там они знойным летом шлепают по грязи, погружаются по самое горло, медленно, очень медленно перебирая внутри членами. Они любят вот так волочиться за женщиной, которая с трудом отпирается, и заниматься любовью, стоя в теплой жиже, подстрекающей отважиться даже самых робких. Женщины почти всегда возвращаются, накупавшись в грязи, в положении, относительно коего занятые своими делами мужья, посылая их туда, не питали иллюзий. Ведь эти болота заполонены мелкотравчатыми донжуанчиками, которые в конечном счете хоть не будут путаться под ногами. Ну а сами они, на уикенде, когда лавируют там внутри, испытывают такую эйфорию, что слишком долго сдерживаемый поток внезапно начинает бить из них ключом, словно море — это одна безмерная плоть, жадная, высасывающая.

Трансокеанский транспорт

Их моря, как я уже сообщал, из-за какого-то несвоевременного испарения сведенные к водоемам умеренной важности (чуть более крупным, чем у нас в Средиземноморье), кишат китами. Гораздо большего размера, нежели наши; их дрессируют для трансокеанских перевозок, где они очень ценятся. Фрахтовщикам удалось обустроить в ячеистых легких китов комнаты со всеми удобствами, в каждую помещается до двадцати пассажиров. Я без колебаний, несмотря на довольно высокую цену, воспользовался этим видом транспорта. Кит по данному сигналу широко разевает свой широченный рот, и начинается посадка. Должен признать, что в просторных и временами довольно покатых коридорах, по которым добираешься до предназначенной тебе комнаты, весьма скользко (кое-кто использует салазки, съезжая, как по ледяному желобу). Комнаты прекрасно проветриваются, поскольку при дыхании кит с каждым вдохом посылает вам кислород и с каждым выдохом избавляет от углекислого газа — путешественнику не мешает подстроиться под его ритм, весьма, надо сказать, неспешный.

Полупереваренная пища

Еда не представляет особых проблем. Основу питания составляют креветки, которых стюарды ловят прямо в желудке кита и подают недопереваренными — вареными как раз в меру. Не говорю уже об омарах, в жизни не ел вкуснее. Единственный недостаток — не видно окрестного пейзажа, хотя кое-кто хвастался, что, подобравшись к пасти нашего океанского лайнера, в моменты, когда тот ее открывал, чтобы глотнуть воздуха, видел сквозь китовый ус морскую ширь. Передвигались мы замечательно, непрерывно и плавно, без всего того шума и вибрации, килевой и бортовой качки, которые все еще досаждают на нашем морском транспорте. Есть все же одна-единственная опасность, и я должен о ней предупредить: кит может закашляться. Известны — их очень немного — целые караваны путешественников, которые так и не прибыли в пункт назначения, ибо были до времени исторгнуты по дороге. Поэтому запрещено курить и проносить на борт что бы то ни было — шерстяную или хлопчатобумажную одежду, а также трости, шпаги, туфли на шпильках и даже нейлоновые чулки, — что может простым контактом вызвать аллергию, последствия которой не заставят себя ждать. Лучше всего быть совершенно голым, утверждают фрахтователи. У них это никого не смущает.

Утробные трения

Мозги и желудок располагаются у них в одной и той же грудной клетке, и это чревато неудобствами. У их ученых до такой степени разрослась мозговая оболочка, что на пищеварение не остается места, и они вынуждены питаться свежей кровью, которую им вводят внутривенно.

Простые люди, напротив, почти полностью пожертвовали расширением своей мозговой сферы ради наполнения желудка, в результате чего вышеназванная оболочка сопоставима у них по размерам с горошиной. И так последние без труда впали в зависимость от первых, каковые почти исключительно, понятное дело, питаются их кровью. День крови, отведенный на питание ученых, стал национальным праздником. Каждый спешит отдать то немногое, что имеет, чтобы прокормить элиту, от которой зависит будущее его расы.

Наконец, среди них можно обнаружить и третий тип особи — редкостный, недолговечный, в виде шара, чья субстанция годами вкладывала все в производство спермы. Как только он кончил — и лицезрения красивой девушки может оказаться достаточно для запуска сего фатального механизма, — в нем разверзается пустота, он иссыхает и при малейшем столкновении рассыпается прахом.

Яйцо отмщения

Их женщины, вместо того чтобы иметь месячные, как у наших, несут яйца со слегка рифленой скорлупой, большими ценителями которых являются их мужья. Так, однажды вечером я застал на кухне приятеля моей хозяйки за столом перед яйцом всмятку — импозантного размера, под стать страусиному.

Зная, насколько они чувствительны к этим материям, я спросит у него, не видел ли он мои очки, и вышел из комнаты, как будто меня позвали. Но потом узнал, что женщины, которые производят добрую дюжину яиц в месяц, как правило, с превеликим трудом сохраняют одно-другое для насиживания. Предприятие, часто не оправдывающее надежд, поскольку в яйце может не оказаться зародыша.

«Но сердце у тебя колотится, — поведала мне одна из них, — все время, пока ты ждешь; и когда находишь в гнезде из ваты среди осколков скорлупы вылупившуюся детку, передать это счастье невозможно». У мужей не всегда так уж чиста совесть, и если случайно жена застукает их за поеданием яйца, они клянутся величайшими из своих богов, что оно было бесплодным. Как бы там ни было, всем и каждому известно, что яйца они любят больше детей. Отсюда и сладкая месть: съесть яйцо, оплодотворенное наставившим тебе рога приятелем.

Что касается иноземцев, нередко впадающих в экстаз перед размахом таза несушек, то они забывают, что он служит опорой для ягодиц, которыми они в первую очередь пользуются при высиживании.

Ветряные деревья

Деревьев много, они лезут на глаза, большую часть страны покрывают безбрежные леса. Деревья на все руки: молочные, водяные, медовые, зерновые. Есть и ветряные деревья. Сотрясаемые судорожными содроганиями, они порождают неистовые воздушные потоки, которые претворяются тайфунами, цунами и разнообразными потрясениями. Прикладывались значительные усилия, чтобы избавиться от этих ветряков. Но приближаться к ним опасно, так как наэлектризованная почва может поразить вас молнией. И аборигены сочли, что проще всего окружить рощи добротными стенами, глубокими рвами и запретить к ним доступ. Проклятые места, куда через маленькую дверцу и подъемный мост вталкивают по одному осужденных на смерть.

Сосущее дерево

В центре населенных пунктов, буде такие складываются — часто именно оно и служит тому причиной, — находится сосущее дерево. Когда на него ни посмотришь, оно всегда окружено весьма упитанным кольцом пользователей. Меня не могло не заинтриговать, когда, приблизившись, я с изумлением обнаружил, что с дерева свисают многочисленные каучуковые лианы, вздутые на конце в виде присосок. Только и остается приладить член к этому ротику, который тут же начинает его энергично сосать. Ничего сложного. Нужно только уметь остановиться. Я насмотрелся на мужчин, которые выходили из круга в конец обессиленными, тут же валились на окружающие это место скамьи и на пару-тройку часов проваливались в сон. Который поднимает им дух, восстанавливает силы, они вновь встают и возвращаются к дереву.

Кое-кто уже не может от него оторваться и остается там, пока, мешая кровь со спермой, не умрет. Таким устраивают красочные похороны, как героям, а их имена вписывают на вотивную табличку, которую подвешивают на дереве как свидетельство их подвигов.

Плоды консервации

Женщины долго боролись за то, чтобы искоренить эти сосущие деревья и возвести на их месте фонтаны или музыкальные киоски. Предвыборные кампании на эту тему непременно приводили к провалу кандидата от антизеленых. Все-таки им удалось добиться, чтобы заново эти деревья не сажали, и потому они стареют. Некоторые сосут уже не так активно, как в молодости, и многие разочарованные мужья возвращаются к женам, которые, несмотря на возраст, зачастую сумели сохранить очень даже действенную податливость своих тканей.

Дерево, однако же, питаемое этим семенем как исполненным жизненной силы соком, в хорошем окружении может поддерживать свою жизнедеятельность на протяжении двух, а то и трех тысяч лет, без счета принося за это время так называемые «молодильные плоды», которые препятствуют старению и отводят болезни. Плоды эти редки, и женщины не спускают с них глаз, срывают недозрелыми и уносят по домам, чтобы там припрятать.

Итак, все не так просто. Если мужчины меньше ходят к деревьям, те стареют быстрее, приносят меньше плодов, и женщины за нехваткой молодильных плодов становятся не такими желанными. Тогда мужчины возвращаются к деревьям, и те вновь процветают. И вот, в тисках между противоположными интересами, каждый старается повернуть мораль в благоприятном для обеспечения собственного удовольствия направлении. С нравственной точки зрения безукоризненно только дерево, которое берет, чтобы давать.

Тревожная встреча

Их планета, куда как менее объемная, нежели наша, в окружении трех лун, вызывающих у их женщин овуляции в три раза чаще, чем у наших, каждые пятьдесят лет встречает другую, куда более массивную, имеющую форму кольца, сквозь которое она и должна провалиться. Проход достаточно широк, но все же… стыковка двух траекторий — весьма деликатный момент, когда прекращаются все работы, а в сердцах воцаряется страх перед концом света. Кто пляшет, кто молится, кто гоняет мяч, кто отправляется на митинг или на банкет, каждому свое, а кто и на боковую, ибо во время прохождения царит удушающая тьма, вспарываемая багровыми разрядами и лиловыми молниями, тогда как барабанные перепонки пронизывает пронзительный свист, испускаемый сжатым в туннеле пересекаемой планеты газом. Ну а их атмосфера сплющивается на манер веретена и обретает былой размах только по выходу из черного туннеля, когда каждый испускает вздох облегчения и с новой энергией возвращается к своим повседневным развлечениям. Кое-кто полагает, что занимающиеся в это время любовью помогают планете пройти через испытание, — долг, надо полагать, свято уважаемый всеми добропорядочными гражданами.

Рассмотрение чужеземки

Доказывая существование Бога, их богословы опираются в основном на это «предначертанное согласие» двух траекторий. Тогда как другие готовы видеть в нем всего лишь трюкачество природы, а многие, я бы даже сказал подавляющее большинство, прекрасно обошлись бы без этой прихоти судьбы, каковая, на их взгляд, так же лишена смысла, как и само их существование. Несомненно, игра магнитных сил никогда не позволит их планете пройти мимо цели, но в конце концов достаточно крохотного запоздания во вращении вокруг своей оси, чтобы пересекаемая планета, встав на ребро, не оставила иных шансов, кроме лобового столкновения. Ученые, те, кто научен извлекать выгоду из любой ситуации, разворачивают батареи мощных телескопов, дабы рассмотреть «чужеземку», увидеть, как она выглядит и т. п. И действительно, издалека можно различить на подступах к дыре кольцо из крохотных существ с полупрозрачными крылышками, которые перепархивают друг через друга в ожидании события. Вера в ангелов в большой степени опирается именно на подобные наблюдения, и в конечном счете кое-кто полагает — в первую голову служители культа, — что эта планета являет собой нечто вроде рая, который они за одному Богу ведомый проступок обречены извечно пересекать, никогда в нем не задерживаясь. Тогда как другие видят в них всего-навсего комаров.

Кое-кто утверждает, что в один прекрасный день из-за внезапного сужения туннеля они застрянут во тьме, подобной адскому мраку, их будут облизывать языки центрального пламени, жар которого достигает пяти тысяч восьмисот восьмидесяти градусов по Цельсию, если считать в наших единицах. И действительно, после прохождения замечаешь, что море стало горячее, леса попахивают паленым, и если бы не скудная атмосфера, все еще окружающая Безымянную планету своим защитным коконом, на ее поверхности, не ровен час, давно бы уже прервалась всякая жизнь. Что же касается лун, то планета подхватывает их на выходе, но никакой уверенности в том, что это произойдет, нет.

Бракосочетание солнц

Поскольку их раса значительно старше нашей, они зарегистрировали астрономические изменения, имевшие место во времена, когда нас еще не было и в помине. Так, они говорят о бракосочетании двух солнц: мужского и женского, газообразные массы которых, соединяясь, способны породить вереницу малых облаков, каковые, конденсируясь при остывании, породили эти все более и более плотные сгущения: планеты. Их мир, как и наш, вышел, должно быть, из подобной встречи, из подобной сделки. Они действительно полагают, что сии правящие нами огромные светящиеся сущности являются такими же личностями, как и мы, наделенными своеособыми характерами, которые выражаются не кровью или речью, а газом и лучами — жаром и хладом, — и что эти великие двуполые персоны, воспринимающие нас как детишек, коих надлежит привязывать на поводке к стулу, чтобы не позволить им пропасть в опасном окружении, ввели разделение на два пола только для того, чтобы через эту всегда разверстую рану придать в редкие моменты нашим быстротечным, неутоленным жизням некоторое представление об изначальном шоке их счастливого слияния, их неделимого единства.

Драгоценный металл

Металлы находятся в недрах этой планеты совсем не в тех количествах, в каких мы находим их в наших. Золота в изобилии, зато железо большая редкость и считается святым металлом, так как чаще всего падает с неба в виде метеоритов. Из него делают ювелирные украшения, обручальные кольца, я имею в виду те тонкие цепочки, которые носят на лодыжках многие пары и которые впредь соединяют их в радости и в горе. Так и встречаешь их, рука об руку занимающихся одним и тем же делом, не в состоянии отлучиться друг от друга дальше, чем позволяет цепка. Сколько раз видел я, как задумчивые мужья прохлаждались по соседству с местом, где их половина отправляла ту или иную насущную потребность. Постоянное позвякивание цепей на улицах, в ресторанах, в концертных залах (кино им неведомо) служит как бы живым укором для прогуливающихся в одиночку, в тишине холостяков, заблудившихся в сумрачных безднах, только-то и имея, что свободу идти куда глаза глядят в состоянии пустоты, которая предрасполагает к любым бесчинствам.

Память и смысл истории

Память развита у них совсем слабо и не позволяет, в отличие от нас, надолго привязываться к одной и той же персоне (отсюда и цепи, которые для них обременительны, но ржавеют и легко рвутся), к одному и тому же предмету. Им неведом инстинкт собственничества. На балу явившиеся туда пары вряд ли вновь обнаружатся среди спешащих на выход: сплошь и рядом они приходят к выводу, что куда честнее исключительная и бесповоротная страсть. Устраиваются в первом попавшемся свободном доме. И строят жизненные планы. Логики, счетчики — да. Историки, мемуаристы им неведомы. Ни словарей, ни кадастрового реестра или сборника актов гражданского состояния. Имена цветов, как и у людей, случайны и часто меняются. Тут не найдешь Линнея, тем более Литтре или Дарвина. Горизонт редко простирается дальше сегодняшнего, весьма короткого дня; не помня, что он родился, не ведая, что умрет, обитатель Безымянной планеты не требует объяснений, не стремится свалить себя самого на какого-нибудь ответственного за начало и конец бога. Он живет в своего рода безмятежном небрежении, в счастливой вечности.

Деревья-кормилицы

Не будем покидать их края, не поговорив еще немного о деревьях: большая часть их разновидностей нам не известна. Огромные деревья с поистине необъятной листвой, в которых они долгое время жили как в ульях. Один из самых распространенных видов, я сам видел его здесь практически во всех странах, это дерево-кормилица, чьи низко нависающие ветви оканчиваются большими листьями, изогнутыми в виде корзинки и покрытыми крохотными присосками. Туда кладут младенца, которого хотят ему доверить, и дерево тут же, будто под действием пружины, закрыв свой лист, поднимает дитятю в воздух и осторожно доставляет наверх, в самый свой цвет, в окружение высоких белых лепестков, где по центру топорщится желтый пестик, с которого стекает восхитительное молочко. Не редки случаи, когда одно дерево пестует сразу нескольких малышей, причем спускает их на землю, не раньше чем они научатся ходить и добывать средства к существованию. Некоторые подчас так привязываются к детишкам, что оставляют их у себя на всю жизнь, не стремясь более усыновлять новых. В этом случае они парализуют свои нижние ветви, листья которых утрачивают хватательную функцию и роняют все, что им пытаются доверить. Как бы то ни было, деревья-кормилицы весьма в чести у молодых женщин: те благодаря им ни в чем себе не отказывают и лихо перекидываются от любовника к любовнику, не обращая внимания на последствия.

Деревья-детоеды

Последствия, однако, проявляются заметно чаще, чем на Земле, ибо красотка может иметь детей два-три раза в месяц, причем по четыре-пять в выводке. Но существуют и деревья-детоеды, точно так же простирающие нижние ветви с обольстительными листьями, которым так и подмывает доверить новорожденного. Дерево уносит его к себе в венчик, где он засыпает от ароматов, после чего разлагает его и переваривает. Поскольку эти деревья настолько схожи с деревьями-кормилицами, что их легко перепутать (на самом деле это просто-напросто их мужские партнеры), юным, неопытным матерям нередко случается ошибаться. И население поддерживается на достаточно стабильном уровне, благодаря чему их маленькая планета обходится без недорода и голода.

Я же, во всем этом полнейший профан, прогуливаясь на природе, не раз видел у подножия некоторых деревьев горстки молодок, которые, взявшись за руки, казалось, молились. Или безмолвно плакали. Потом в задумчивости удалялись, подбирая время от времени мелкие косточки, которые частенько валяются под этими деревьями, любовно прижимая их к сердцу.

Подобающая походка

Поскольку тяготение у них куда слабее нашего, разгуливают они прытко, чуя землю под ногой шагу этак на пятом. Вот они и передвигаются скачками, но всегда внаклонку, готовые в случае чего опереться на одну из своих четырех лап. Впервые увидев кого-то стоящим, они засмеялись как от непристойности: так выставлять напоказ свою грудь и живот, свой передок, что за бесцеремонность, что за сумасбродство! Мы произвели на них впечатление дрессированных обезьян, которых обучили невиданному фортелю: прямохождению. «Прошу вас, — говорили мне, приглашая с собой на променад, — поменьше церемоний!» И дожидались, перед тем как отправиться в путь, пока я брошу наконец служить на задних лапках и начну прыгать руками вперед, при случае опираясь ими, как и они, о землю.

Озаряющая красота

Так как обычно они живут ничего не делая, на естественный и непостоянный лад, на иждивении у своих деревьев, всяческая промышленность для них все равно что игра и длится всего один сезон. В одно прекрасное утро все куда-то деваются. Никаких определенных отпусков, как у нас, развлечением скорее служит работа. Но они ею не злоупотребляют. Благодаря подобному распорядку, женщины долгие годы хранят красоту и обаяние, которые озаряют их ночи и баюкают сны.

Проблемы торговцев

Наши попытались было ими приторговывать. Но быстро встала проблема: мало кто из землян смирился с пресловутым хвостом. Против моды не попрешь. Впрочем, земляне испробовали в борьбе с хвостами тысячу тайных приемов, тысячу вероломств; отчего подчас их носительниц разбирал безудержный смех. Тот же, кто не пожелал считаться с табу и стал жить с женщинами сей породы, быстро обнаружил, что перед ним закрываются двери благонамеренных граждан и даже делового мира. И в конце концов скрепя сердце со своими подругами расстался. Пришлось отправить их восвояси. До тех пор они успели нарожать полукровок обоего пола, почти у всех был хвост, который им спешно купировали. И все-таки в их походке что-то от него осталось, особенно у девушек, с большим прогибом, чем у наших, они так живенько переваливаются с боку на бок, что перед глазами встает исчезнувший виляющий хвост.

Легендарные скрещивания

Они проявили недюжинные умственные способности, чтобы создать, исходя из самих себя и окружающих животных, новые разновидности. Так, например, высоко ценятся жирафы с женской головой. С ними можно заниматься любовью с балкона и отправиться у них на спине в путешествие. Скрещивание китов со слонами дало смешанное существо, напоминающее кирефандра. Собак с кошками — странное животное, калипсона, который не уживается ни с теми, ни с другими и сбивает с толку своей способностью попеременно лаять и мяукать. Путем скрещивания с морскими животными вывели сирен. Их не всегда можно найти — увы! — на прилавках торговцев рыбой: за их мясом гоняются. Подать сирену на пиру — значит спровоцировать душещипательные мгновения: когда хозяин дома, вооружившись ножом, готовится ее разделать, она начинает петь. И песнь исполнена такой мучительной красоты, что сотрапезники, у которых перехватывает дыхание, молят хозяина остановить свою кощунственную длань. Тот же, ибо у него не всегда есть под рукой рыба на замену, отправляет сирену на кухню, где его застольных дел мастер, залепив уши воском, не позволяет себя разжалобить и в два счета ее обезглавливает. Голову откладывают в сторону, чтобы законсервировать в банке, а к столу подают хвост, к которому, однако, некоторые чувствительные сердца так и не притронутся, тогда как другие во время поста, не терзаясь угрызениями совести, готовы слопать сирену целиком, тем паче что ее невеликий мозг восхитителен на вкус.

Грозный конкурент

Куда сомнительней история с кентаврами. У них это запретная тема, и я бы ни о чем не заподозрил, не наткнись ненароком, когда прогуливался по краю болотины, на облепленный ряской лошадиный скелет; голова несомненно имела лицевой тип или, скорее, костяк человеческого черепа. Вернувшись вечером домой, я между делом обмолвился о находке своей хозяйке, и она-то открыла мне, если можно так выразиться, розовый горшочек. Искусственно осеменив завезенных с земли кобыл, их химикам удалось вывести кентавров. Не легендарного склада — с двойной грудью, как в нашей мифологии, — а настоящих, правильно сложенных кентавров; человеческая голова величаво венчала у них мощный разворот лошадиной шеи. С кистями рук на конце передних лап. Кентавров, которые сразу же приобрели такой успех у местных женщин — они были наделены ошеломляющим членом, — что понадобилось срочно создавать конные заводы, дабы нарастить их производство. Женщины покидали семейный, ежели таковой имелся, очаг и целыми днями носились галопом на спинах у кентавров. Сначала удивленные и как бы отставшие от жизни мужчины с гневом в сердце смотрели, как убегают, причем без всяких надежд на возврат, их жены на этих галопирующих созданиях. Задетые за живое, в ярости, что окажутся вечером у себя дома в одиночестве, в тот час, когда ночные страхи призывают к повышенной близости, в конце концов они отреагировали: с факелами, под покровом ночи, окружили кентавров и оттеснили их к болотам, где все они до единого и увязли. В голосе моей домохозяйки, пока она рассказывала эту историю, еще стояли слезы, из чего я заключил, что отверстая кентаврами в некоторых сердцах рана не собирается затягиваться.

Битва при Марне

Обманутые собственной выделки кентаврами, не слишком преуспев в приручении паучих, раздавливаемые блохами, они сами не свои до крохотных существ: мне показывали карликовых слоников, китиков для ванны, людишек величиной с куклу. Еще они хотели восхитить меня своими кошками, чуть меньше наших, не спорю, которых после многолетних усилий удалось получить из наших тигров. И поскольку меня удивляло число еще меньших, чем от природы, карликов, которых мне довелось встретить у них: «Они получаются, — объяснили мне, — от осужденных уголовников или военнопленных, чье потомство мы сознательно уменьшили. Сейчас мы на пути к созданию особей, которые будут меньше вашего мизинца». И так как у меня был недоверчивый вид, они отвели меня в окруженный тщательно возведенной стеной парк, где я смог воочию увидеть битву при Марне — в самом разгаре, под оглушающий грохот петард, — целиком разыгранную бойцами величиной не больше мыши. Эта относительность размеров заставляет придерживаться чего-то среднего; как мне говорили, их вещуны приписывают способность иметь душу и даже просто мыслить лицам разве что самых ходовых габаритов, каковые и обеспечивают непреходящий характер вида.

Сторожевые коровы

Их коровы величиной с комнатную собачку. С добытым у них молоком дети играют в обед. В основном это одомашненные коровы, и многие используют их для охраны дома: они сломя голову бросаются рогами на попавшегося чужака и способны причинить ему изрядный урон. Поэтому-то у них так мало молочных продуктов. Масло, которое подавала мне моя хозяйка, было сбито из ее собственного молока, а многие простолюдинки рожают и рожают детей для того, чтобы заработать своим маслом на кусок хлеба.

Фанатики уменьшения

Впрочем, на поверхности их планеты кто угодно может приобрести в аптеке уменьшающее. Достаточно принимать его месяц перед рождением. Моя хозяйка, у которой было более шестисот детей, так и сводила их до размера цыплят. Она не только их разводила, но и выращивала, кормила, укрывая взаперти от хищников, смесью злаков, изюма и орехов, чтобы, весьма упитанных, отправлять на зубок смакующей их знати.

Грозные завоеватели, думалось мне подчас, каковые, будь у них возможность добраться до Земли, не преминули бы за несколько поколений низвести нас до размеров муравьев. И, поскольку единственным исполином, от которого мы зависим, является движущая нас звезда, благословлял небеса, что они оставили ее слепою, так что она никогда не сможет оценить степень нашей ничтожности.

Не слишком благоприятное заключение

И вот, если делать выводы по первым впечатлениям, которые может вынести из своих наблюдений землянин, то это будет ощущение безмерного замешательства. Никакого ярко выраженного господства, как на Земле, виды смешиваются и скрещиваются, непрерывно порождая новые создания, и те увлекают вас все дальше в непредсказуемый мир, где над всем довлеет жажда жизненных услад. Попробуй, впервые побывав на Безымянной планете, рискни сказать, какой народ играет здесь более важную роль, люди или деревья. Люди наделены вполне своеособой морфологией и характером. Но, на первый взгляд, почти во всех отношениях целиком и полностью зависят от деревьев — чтобы питаться, чтобы дышать, чтобы жить и даже чтобы умереть. (Я имею в виду деревья-некрофаги, которые подбирают, затягивают в свои расщелины и в конце концов переваривают прикованных к одру, принесенных к их подножию.)

Ну а сообщество деревьев, более стабильное, глубже укорененное, производит впечатление энергии и величия, каковые вроде бы возносят его высоко над мелким паразитом, популяция которого проживает за его счет. Можно подумать, что на Безымянной планете исчезновение этих паразитов никак не скажется на величии лесов, на великолепии вечеров и что даже, с точки зрения Сириуса (на нее трудно встать), было бы определенного рода блаженством созерцать этот мир избавленным от горячечного возбуждения особей, которые, чтобы быть явно не столь вредоносными, чем те, образец коих являл собой я, охотно играют первые роли и оказываются всего лишь их жалкими эпигонами.

Волосатые кормилицы

У них, как только у женщины появляется молоко, все хотят его попробовать. Молодая мать устраивает прием, и тут как тут два десятка молодцев, которым невтерпеж, выпрашивают у нее на пробу хоть капельку под растроганным взглядом сытого по горло мужа, попивающего себе завезенный с Земли чай. Новорожденный при всем том не в накладе: они заимствуют кормилиц у племен приматов, своих предшественников, их они сохраняют в заповедниках для специально отобранных видов. Эти кормилицы, чудовищно волосатые, ни в чем не уступающие нашим неандерталкам, в изобилии дают терпкое, пряное молоко, оно придает их отпрыскам удивительную силу и сохраняет за ними тот дикий и нелицеприятный характер, свободный от всяких предубеждений, я бы даже сказал, от всех принципов, который при каждом нашем общении служит предметом постоянного изумления.

Мастера на все руки

Эти хорошо вышколенные приматы подстраховывают у них полицию, перематывают, когда речь заходит о перекрытии стенок, поистершиеся дома, служат поварами, лесорубами (только они осмеливаются срубить священное дерево, когда оно наконец умирает) и, должен сознаться, настолько напоминали мне мою собственную породу, что я с известным трудом выдерживал ранг чужеземного гостя в стране, где, с поправкой на некоторое количество волосков, вполне мог бы сойти за разнорабочего. Используются также и как телохранители у знати, следуя везде и повсюду за хозяйкой дома, которую сопровождают даже в частные покои, где присутствуют при ее туалете.

Памятные медальоны

Видно, что они проявляют особый интерес к ее волосяному покрову, сведенному, правда, к своему простейшему выражению наподобие возделанного участка, который сохранил какие-то следы девственного леса лишь в тех сокровенных складках местности, где зияют расщелины почвы. Но эти почти безусые, так сказать, неоперившиеся тела украшены настолько изобильными шевелюрами, что женщина, завернувшись в нее на манер пеньюара, может обойтись без всякой одежды и даже укрыть под ней от нескромных взглядов любовную связь, не опасаясь, что ей помешают.

После смерти эта шевелюра идет на ее портреты, каковые муж распространяет среди всех, кто был с ней близок, в виде медальонов.

Исчезновение вовнутрь

Почва их планеты выделана по их образу и подобию. В изобилии трещин, расщелин и дыр, смыкающихся здесь, раскрывающихся там, никогда не гарантируя балансирующему на поверхности чувства безопасности. Скважин, карстовых каверн, в них исчезли многие, причем узнать действительные причины несчастного сложения почвы нет никакой возможности. Иногда туда проваливаются и их шарообразные дома. Они, как мне говорили, веками скатывались в подземные коридоры, где в конце концов установилась вполне себе насыщенная жизнь. Внутренняя плоть их планеты, ибо я не могу не прибегнуть к этому слову, столь нежна, столь упруга, столь мясиста, что им удается жить там, словно в чреве с огромными кишками, которые распределяют пищу и достаток и без которых, похоже, стоит взять за привычку сосать стенки, уже никак не обойтись.

Ветрогоны

Тем не менее и там встречаются опасные зоны, коридоры, где тужатся ветры, норовя исторгнуть вас наружу через анусы вулканов, чьи извержения время от времени расцвечивают тамошние равнины. Тем самым поддерживается непрекращающийся обмен между внутренним и внешним населением, и недовольным своей участью жителям нет нужды погружаться в молитвы в надежде обрести лучший мир, всегда скрывающийся «за гранью» того, в котором ты живешь. Надежде, каковая, благодаря этим перемещениям туда-сюда, обманывается редко: рай для одних оборачивается адом для других — и наоборот. Всесторонний человек не довольствуется у них жизнью снаружи: он, если можно так выразиться, и не жил, если не продолжил свою жизнь внутри их мира, где, полностью отбросив все мысли о своей идентичности, он оставляет все притязания, если когда-либо их имел, на превосходство и на владение, чтобы принять посильное участие в общинной жизни, отвечающее глубинным надобностям планеты, всегда в поисках живых элементов, чтобы поддержать свою собственную жизнь.

Эти подземные популяции постепенно утратили восприимчивость к лицезрению неба и тем трансам, от которых содрогается наружное население, когда предстоит пройти через звезду в форме кольца, о чем мы уже говорили. Теплота, которой они наслаждаются в своем кругу, едва ли от этого возрастает. И тем самым они составляют запасную популяцию и как бы последний ресурс, им сможет распоряжаться планета, если все наружное население вдруг исчезнет. Последнее, впрочем, в момент прохождения стекается туда в таком количестве, что вулканы тут же с огоньком изрыгают весь этот перебор нежелательных посетителей. Вместе с их шарообразными домами, которые вылетают оттуда как пушечные ядра.

Грибы-искусители

Не осмеливаясь соскользнуть в эти щели, которые подвергают землянина опасности очутиться в слишком своеобразных условиях жизни, я только прошелся внутри вулканических кратеров, где растут громадные плотоядные грибы, легкой добычей которых становятся многие исторгнутые, еще под влиянием мощного выхлопа извергших их газов и как бы одурманенные. Они доверчиво приближаются к грибам и без колебаний укладываются на мягкое лоно плевчатой вульвы, которое блаженно открывается у их ног. Они засыпают, и если по случаю более смелые или искушенные сотоварищи не проявят упорства, чтобы извлечь их оттуда, вульва смыкается — для них все кончено.

Мне довелось встретить исторгнутого (это был любовник моей хозяйки), и тот, похоже, смаковал сладостную эйфорию, вновь обретя на поверхности ту жизнь, которую некогда вел. Не приходится сомневаться: путешествие внутрь земли окружило его ореолом определенного авторитета; он, правда, потерял в этом приключении руку, но не слишком о том беспокоился: до определенного возраста они отрастают вновь.

Фиолетовая атмосфера

Так как окружающий Безымянную планету газ состоит не из кислорода, а из… (безымянный газ, не имеющий аналогов у нас на Земле), они постоянно наслаждаются фиолетовым небом. Их моря, возогнанные уже в весьма и весьма отдаленные времена и превратившиеся в большие озера в окружении заболоченных пространств, более не способны обеспечить испарение, которое служит у нас главной причиной облачности. Их небо, неизменно фиолетовое, становится чуть зеленоватым к вечеру, когда садится солнце, расточая в своем неощутимом движении исчезновения толику метафизической дрожи, каковая следует на наших экранах за появлением звезды, существа чуть ли не сверхъестественного.

Член в теле

Солнце — и слово это, в отличие от нас, у них женского рода — остается для них существом женским, от которого женщинам даны сосцы, а мужчинам — прыщущий член. Каковой не находится, как наш, снаружи тела — этакий простой довесок или даже упущение природы, — он внезапно высовывается из скрытой растительностью на лобке щели, схожей во всех отношениях с влагалищем, так что не обходится без определенных накладок, и они над ними от души смеются, когда дело доходит до проезжих чужеземцев, не слишком сведущих в тех несомненных знаках, по которым можно распознать половые различия и главным показателем которых является женский хвост. Того, кто думал, что поимеет, оказывается, имеют. И так как их причиндалы несоизмеримы по калибру с доставшимися нам, для чужеземного бабника речь идет о труднопереносимом опыте, обновлять который он всячески воздержится.

Естественный блеск

Многие наделены у них особым блеском и пользуются им, чтобы освещать по ночам города, ведь нефть, газ, электричество им неведомы. Вспоминаю, как в первую ночь, проведенную на их земле, мне предоставили «блестящего» — юношу или девушку, сказать не взялся бы, — каковой светил мне, пока я раздевался, и, подойдя поближе к моему ложу, посветил еще и на блокнот, в котором я каждый вечер делал перед сном заметки. После чего мне даже не пришлось просить его померкнуть, он поступил так сам по себе и, усевшись у одного из выходивших наружу проемов, предался созерцанию звездного неба. Как я узнал позднее, это созерцание было не лишено взаимности и помогало ему сосредоточивать лучи, которыми он подзаряжался и которые позволяли ему светить когда захочется. Судя по всему, эта специфическая способность не выходит за рамки отрочества, поскольку неразрывно связана с определенной прозрачностью, которую в подавляющем своем большинстве они теряют при первых же контактах с грязевыми купаниями своего продвинутого общества.

Эти блестящие, случается, соотносятся с очень и очень удаленными мирами, и именно так они были в курсе всего происходящего на Земле, задолго до того как ракета доставила к ним наших первых наблюдателей. Свет по-прежнему кажется им самым быстрым из средств сообщения, и они стараются не нагружать его никаким багажом, чтобы он не уменьшил его скорость и радиус действия. Впрочем, они способны предпринять по этой нити и путешествия, из которых никогда не возвращаются. И тогда говорят, что они «в отлучке». Но их тела, способные сохраняться очень долго, могут внезапно ожить и стать избранниками других блестящих, которые, прибыв по нити луча из дальних стран, обретают в них свое обиталище для более или менее долгого пребывания. Посему их постоянно хранят на виду, в прозрачных коконах, выставленных в проемах высоких павильонов, куда часто приходят, чтобы посмотреть, не объявился ли в одну из всегда ясных у них ночей пришелец из пространства, дабы вернуться к жизни.

Спрос на орехи

К смертной казни женщин у них приговаривают только чрезвычайные трибуналы, состоящие из детей. И применяется эта мера очень редко. Чтобы подвергнуться подобному наказанию, нужно совершить особо тяжкий проступок, фигурирующий в черном списке, содержание коего, впрочем, часто меняется. Можно попасться, положившись на устаревший список, где этот проступок еще не фигурировал.

Из соображений гигиены, сношения с обитателями других планет строжайше воспрещены, и предающаяся им женщина, если ее застали на месте преступления, объявляется непригодной. Внеземные пришельцы… ну да, знамо дело: эксплуататоры, мошенники, мифоманы, мастаки во всех смертных грехах. Женщин, которых они уводят с собой на ракеты, ждут по возвращении. Но женщина может быть осуждена просто-напросто за то, что вертела хвостом, проходя перед королевой. Ее заставляют проглотить зернышко жиражира, после чего ее ждет превращение в дерево. О! у нее есть время с этим свыкнуться, первое недомогание приспеет лишь спустя шесть месяцев, после чего внезапно по всему телу прорежутся и прорастут ветви. Пора решаться. Ее на тот момент спутник роет у себя в саду яму и сажает туда саженец. Не редкость молодые еще люди, грезящие по вечерам в меланхолии под сенью своей жены. Каждый год жиражир приносит несколько плодов размером с орех, горьких плодов. Знаменитых своими противозачаточными достоинствами, так что вдовец, и возраст тут не помеха, пользуется из-за орешков своей жены большим спросом у юных красоток.

Домашние бабочки

Размах крыльев их бабочек колеблется от двух с половиной до трех метров. Бабочек приручили и используют для перевозок. Когда я рассказал о наших крохотных, карманных чешуекрылых, самые большие из которых без проблем устроятся на ладони, они засмеялись, словно природа подшутила над нами. Эти бабочки рождаются напрямую из женщин-гусениц после перехода в состояние куколки сообразно рецепту, хорошо знакомому нам по наблюдениям за земными бабочками: первым делом соткать вокруг себя огромный шелковый кокон, потайную камеру метаморфоза. Превратившись в бабочку, женщина-гусеница легко поддается дрессировке. Вскоре она бегло говорит на нескольких языках, но, не в силах понять язык мужчин, в конце концов начинает понимать его как придется. В их краях, надо признать, из-за того что мужчинам не спросить про направление, знают, куда держать путь, только женщины.

Многие женщины-гусеницы, превращаясь в бабочек, отказываются от всякой подневольной работы: они довольствуются полетами над цветами огромных деревьев и заодно навещают взращиваемых теми питомцев, зовут их к себе на спину и так, по воздуху, уносят на завораживающую прогулку. Я сам с удовольствием препоручил себя этому транспортному средству и посетил на нем большую часть их страны, ибо моя подседельная сочла своим долгом показать все, что казалось ей интересным. Именно поэтому в отношении деревьев мало кто из путешественников, полагаю, способен меня в чем-то просветить.

Не совсем заурядное приключение

Во время моего пребывания на Безымянной планете не обошлось и без одного не совсем заурядного приключения; попытаюсь вам о нем поведать.

Женщина-гусеница, с которой, ибо к таким встречам относятся с терпимостью, я коротал ночь, испытывая внезапную потребность превратиться, запеленала меня вместе с собой в свой кокон. Я же преспокойно спал и поутру проснулся в заточении. Так что мне пришлось присутствовать при ее метаморфозе и, редкая привилегия, прожить три недели с глазу на глаз с куколкой — и та своих с меня не спускала, как способны только безоглядно влюбленные.

Подчас она корчилась совершенно уморительным образом, предаваясь странной гимнастике, которая вызвала у меня в памяти ужимки наших женщин, когда на берегу моря им нужно при всех раздеться под своим пеньюаром. Превратившись наконец в бабочку, резкими движениями лапок и брюшка она попыталась освободиться от своего футляра. По счастью, в кармане моих шортов был нож, и я смог оказать ей вооруженную помощь. Едва-едва брезжило утро, и еще в лажные крылья свисали вокруг нее как мятая одежда Я был подавлен. «Подожди немного, — сказала она, — все образуется». Когда взошло солнце, она подставилась теплу его лучей, крылья одно за другим напряглись, и тысячи покрывавших их крохотных черепичек сложились в чарующий рисунок. Она позвала залезть на нее. Мы находились на вершине холма, лицом к безбрежным далям. Она сделала несколько шагов перепархивая, как будто испытывала крылья, потом ринулась вперед и с первого взмаха в великолепном полете унесла меня высоко в небо. Я был словно пьян, не мог взять в толк свою удачу.

Я, прожив с ней столько времени в обличье гусеницы и забавляясь при виде того, с каким аппетитом или, вернее сказать, рвением и мастерством она откачивает своей малюсенькой сосучкой мое семя, был до крайности изумлен произошедшей в моем присутствии полной переменой ее характера: теперь она довольствовалась капелькой росы (капельки эти, правда, достигали двух сантиметров в диаметре). Но наиболее полным превращение представлялось в плане моральном: отныне она выказывавала по отношению ко мне только самые возвышенные чувства, и, не слишком-то уже понимая, что же, собственно, ей подобает, я дожидался ее шагов, а те в основном сводились к тому, чтобы не оставаться более двух секунд на одном и том же месте, что для путешественника является просто идеалом.

Трагический конец

Так мы перемещались из края в край, засыпая ночью в ложбине среди лепестков исполинских деревьев, обозревая вулканы, безбрежные леса, подчас реку или изрезанное лагунами море. Тогда она ссаживала меня на его гладь, чтобы я искупался. Потом мы снова ложились на курс нашего путешествия, и так продолжалось бы вечно, не напади в один отнюдь не прекрасный день на мою бабочку женщина — летучая мышь. Спикировав на изорванных крыльях, моей подруге удалось ускользнуть от преследования и с большим риском приземлиться. Но это было все. Едва я коснулся ногой земли, как, протянув ко мне руки,[3] чтобы в последний раз прижать меня к сердцу, она тихонько вскрикнула и испустила дух.

Я был в отчаянии. Обрядил ее в саван, завернув в то, что осталось от крыльев, запечатлел на лбу последний поцелуй, закрыл ей глаза и уложил в ложбину листа акапульки, препоручая попечению природы, которая не замедлит вобрать ее в свое лоно.

Поразмыслив минуту-другую, я зашагал по тропинке, которая вела от места нашего приземления к соседнему лесу, и вскоре вступил под сень огромных деревьев, пытаясь усыпить ходьбой свою боль и словно утратив впредь всякую цель в жизни. И тут я услышал позади себя бесшумные шаги. Обернулся: меня преследовала женщина-гусеница. Я поведал ей о своих невзгодах. Она слушала меня с удивительной доброжелательностью, улыбка то и дело озаряла одухотворявший ее лицо изысканно чувственный рот, и я понял, что мне надо просто-напросто отдаться судьбе, которая послала меня ей на пути, ну а ее наверняка должна куда-то привести.

Объяснения задним числом

Здесь мне нужно вернуться назад и объяснить читателю, как при посредничестве своей хозяйки я в первый раз столкнулся с женщинами-гусеницами. Она видела мою меланхолию и, догадываясь, что мне кой-чего не хватает, подпустила одну из них ко мне в постель. А это, смею вас заверить — и уж кому как не мне знать, о чем я говорю, — один из самых удачных их гибридов. Существа без каких-либо членов, с такою же бархатистой, как плева, кожей, увенчанные в отсутствие шеи на обоих концах головами, главным украшением которых служит рот. Одна из них выделяется еще и миндалевидными глазами, чей томный взгляд просто обволакивает. Они достигают метра двадцати, метра пятидесяти, если пользоваться нашими единицами, очень редко больше. Передвигаются на двух рядках ложноножек, которые покрывают их грудь вкупе с присосками (поначалу я принял их за маленькие сосочки). Эти гусеницы, знатные сосуньи, вызывают, проходясь по вашему телу, невыносимую щекотку. По цвету и повадкам весьма разнятся, у некоторых посреди лба есть даже рог, которым они, разгневавшись, грозятся. Очень быстро начинают говорить на языке вашей страны, и беседы с ними никогда не заходят в тупик. Едва я очутился в постели, на ложе из свежих листьев, которое каждый день готовила мне хозяйка, как она высунула голову и пристально в меня всмотрелась. Смотрел на нее и я, поначалу с некоторым опасением, потом с известной отрешенностью, так как вдруг почувствовал, как тяжелеют веки, и меня объял сон. Назавтра я проснулся поздним утром. И тщетно ворошил листья: в постели, кроме меня, никого не было, но ощущение необыкновенного блаженства мешало поверить, что все это просто пригрезилось.

Окончательно проснувшись, я заметил ее спящей на потолке.

Светские пересуды

Меня без конца приглашали на всяческие приемы, и там все и каждый рьяно расспрашивали о нравах и обычаях планеты, с которой я явился. Моих хозяев живо интересовал безумно разнящийся от них образ жизни обитателей Земли. Я рассказывал им о кротах и бобрах, а также о пчелах и термитах, о муравьях и дольше всего об улитках. Все эти сообщества представлялись им совершенно пленительными, и наши беседы неизменно подводили к одному и тому же вопросу: «Почему именно вы взяли верх, вы что, умнее других, способнее к тому же, уважая их особенности, осчастливить обитателей вашей планеты? Сдается, что вы тратили время, убивая друг друга, бездумно сживая со света те самые виды, которые могли бы вам помочь, истребляя ваших собственных врагов, что леса постепенно исчезают под ударами машин и отравленные вашей промышленностью моря скоро перестанут поставлять необходимый для вашего же дыхания кислород. Что вы будете делать, когда у вас не останется воды, чтобы пить, чтобы умываться, не останется живящего вашу кровь воздуха? Разве прочие обитатели вашей планеты поручали вам делать погоду; неужели не нашлось ни одного, готового принять вызов и наконец восстать, чтобы победить вас и уничтожить?» — «Не потому ли, — добавляли другие, — что вы просто-напросто куда вредоноснее и извращеннее, куда двусмысленнее, и сумели вы взять верх над остальными? Да, вы облазали все тридевять земель под вашею луною, но у нас их вращается целых три и мы вовсе не собираемся бросаться под ними на никому не ведомый край света. Посмотрите вон на ту звездочку, это ваше Солнце, а Земля ваша столь мала, что даже не видно, как она кружит вокруг. Но вы все же добрались до нас».

Я же им в ответ только улыбался, я сам предоставил все нужное для приговора и моего осуждения. И не собирался особо настаивать на тех тонкостях, которые могли бы поднять в их глазах каши акции; слишком уж я боялся, что они заразятся, даже на расстоянии, нашими обычаями и повадками. На расстоянии, по счастью, слишком большом, чтобы мы могли завезти к ним кое-какие материалы, самым опасным образом внесшие свою лепту в нашу утрату, в закрепощение вида, коему никогда уже не насладиться свободами, которыми пользуются они. Благословенная планета, пребывающая в безопасности от нашего огня, от нашего угля, нашего железа и нефти, от наших ученых, наших миссионеров и солдат. Не начнем ли мы строить из здешнего золота локомотивы и пушки, даже часы? Я с вожделением и восхищением посматривал на баснословно дорогие железные ожерелья, украшавшие шейки их спутниц, и подчас на браслеты из того же материала, что находились у них на лодыжках как лучшее украшение их свободы, самая красивая помета счастья.

Волшебная планета

Беседы, которые мы вели, сравнивая то, как живем, и сталкивая подчас разные точки зрения, далеко не всегда повергали меня в смущение. В общении с женщинами я в то же время пользовался огромным преимуществом, ибо говорил, как они, а не ограничивался звукоподражаниями и урчанием, к чему в основном сводились реакции их сильного пола. Светские сборища, на которые мужчины в общем-то воздерживаются ходить, постоянно поглощенные делами, в коловращении поступков и свиданий. Женщины же, напротив, скатав под себя хвост, часами держатся на нем, будто на пуфе. Мне никогда не доводилось пленять более внимательную, более отзывчивую публику. Я показывал им фотографии Земли, один и тот же пейзаж летом под ярким солнцем и зимой под снегом. Им никак не удавалось понять, что же такое снег, отсюда их просьбы привезти его в следующий раз. Когда я уверял, что при малейшем повышении температуры выше нуля этот чудесный снег растает и превратится в воду, они заявили мне, что нет ничего проще: достаточно найти здесь холодильную камеру, в которой я мог бы обратить эту воду обратно в снег. И что, впрочем, здесь и без того достанет воды для сей операции. Мне пришлось объяснять, что я не волшебник и что каждый из бесконечного многообразия крохотных кристалликов, что падают у нас с неба в столь изощренной форме, единожды растаяв, уничтожается навсегда. Они взирали на меня с удивлением, но я оставался для них человеком с волшебной планеты хотя бы уже потому, что зимой там падает снег.

Бездонная пустота

Я также рассказывал им о наших цветах, наловчившихся пользоваться насекомыми и колибри, а подчас и ветром, чтобы себя оплодотворить; о тысяче уловок, о тысяче ловушек, которые готовит цветок своему посетителю, дабы побудить его заняться с собою любовью, заманивая в самую сердцевину, в интимную близость так, чтобы чревоугодие гостя обязывало его удовлетворить хозяина. Слушали меня благоговейно. Но я никогда не узнаю, шла ли для них речь просто об удовлетворении праздного любопытства или о выведывании государственной тайны, которую они могли бы использовать, чтобы самим стать цветком или насекомым, а то и колибри. Представляется, что куда более гибкая природа оставила в пределах их досягаемости набор столь разнообразных метаморфоз, что ничего не значит, кто ты — гусеница или дерево, если тебе хочется быть цветком или микробом. Каждый стремится стать кем-то другим, отказываясь иногда от царства ради ореховой скорлупки, — неустанный поиск, словно рулетка, где каждый снова и снова ставит на номер, который, быть может, способен принести ему удачу; но также и игра масок, не позволяющая долго следовать за той же особой под данным ей внешним видом, когда она его оставляет и, соскальзывая туда, где — кошку, жука, звезду — ее не узнать, вперяется в вас глазами или лучами, что, мнится, исходят из той бездонной пустоты, из которой исключена любая память, и однако же задевают вас, как будто хотят нечто сообщить.

Миг отъезда

Мое пребывание казалось мне далеким от завершения сном, как уже подошла пора уезжать. Их планете предстояло вскоре пересечь огненное кольцо звезды, каждые пятьдесят лет встающее у нее на пути. Я не был уверен, что смогу разделить с ними подобное испытание. К тому же, при той запредельной жаре, что вот-вот должна была здесь воцариться, имелся риск, что наша ракета выйдет из строя. Итак, я высвободился из их объятий, испросив, однако же, разрешения забрать с собой мою спутницу, которая утешила меня моей первой любовной связью и которую я носил тогда калачиком вокруг шеи. Мы все знали, что у нее мало шансов перенести путешествие и пробудиться бабочкой под облачным небом, в загрязненной земной атмосфере. Но как вдруг оторваться от подобного универсума и не попытаться все же удержать на себе какие-то его частички, прежде чем благоговейно разместить их по порядку в музее памяти, ковчеге завета, в коем новые миры и исчезнувшие континенты перемешиваются столь тесно, что, кажется, он тут как раз для того, чтобы их воссоединить, свидетель щедрот природы, которая осуществила столько желаний и, кажется, всегда готова исполнить наши, мы все еще фигурируем в репертуаре ее волшебств как последний продукт ее чар и излюбленная территория превращений. Поскольку возникновение рассудка в животном естестве не обязательно служит для нее, как столько слегка превзойденных фактами религий пытались нас убедить, знаком конца.

Три луны

Одна из их лун — более любопытные, чем они, мы туда направились — населена заслуживающим упоминания народом: мужчины там гораздо мельче женщин, примерно в треть роста, живут между собой и выказывают к партнершам прекрасного пола отвращение — вполне объяснимое, если знать, что каждый самец может заняться любовью всего раз в жизни. Единожды внедрившись, его уд остается заточен в женском органе. Как бы он ни бесновался, ни лез из кожи вон, чтобы оттуда убраться, что-что, а член остается. И он оставляет его там с сожалением, обретая свободу, но лишаясь впредь возможности заниматься любовью. Вот почему самые почитаемые самцы — а по своему положению это священники, ученые, судьи — суть те, кто, воздержавшись от каких-либо отношений с женщинами, могут предъявить во всеувидение свою безупречную мужественность. Их зовут «ангилофилами», «неженолюбами». Во время грандиозных церемоний они охотно подставляют свой уд поцелуям верующих, которые теснятся вокруг, в надежде этого сподобиться. Тут развился целый любовный эпос: их литераторы, их поэты мусолят в основном эту тему. Они вознаграждают на словах себя за тот единственный опыт, который явно запал им в сердце.

Из-за этих отношений женщины «наверху» без конца ищут девственников, которые могли бы их удовлетворить. Они хранят их про запас в загонах и неустанно повышают поголовье сей рабочей скотины, благодаря коей им не грозит нужда; единожды потребив, они используют их на работах по дому. Таким образом, имеет место самый настоящий промысел мужчин, и женщины наживаются на их растлении, что на Земле могло бы удивить. Чтобы от них ускользнуть, мужчины прибегают к бесчисленным уловкам, скрываются в специально прорытых подземных галереях, откуда их выкуривают преследовательницы.

Пятьсот мужей

Дети, родившиеся от этих противоречивых союзов, с самого начала получают весьма специфическое питание: обильное дает девочек, скудное — мальчиков. Впрочем, в нежном возрасте достаточно сменить режим питания, чтобы девочка стала мальчиком. Нас принимала землевладелица, у которой было более пятисот мужей, и она посчитала своим долгом нам их представить (по крайней мере тех, что поновее). Пожав сотню рук, все время в три погибели — они были нам по колено, — мы сослались на путевую усталость, чтобы ретироваться в свои комнаты.

Там нас поджидали юные горничные — несомненно, ее дочери, — стройные, живые, смешливые, которые предложили нас раздеть и искупать. Для них это был праздник, они обменивались между собой более или менее саркастическими высказываниями касательно нашей анатомии, намыливая нас с ног до головы, как какую-то тряпицу. Мои спутники, пусть и небесчувственные к их обаянию и прикосновениям — их изящные, нервные руки с тонкими пальчиками готовы были проникнуть повсюду, — приободрились разве что наполовину и вяло пытались притормозить рвение прекрасных затейниц. «Ну же, — сказал я, — пусть им будет о чем в жизни вспомнить. Покажите им, что на нашей планете мужчины оснащены не в пример лучше, чем здесь». Далее их пристрастие к нашим скрытым достоинствам только возрастало. Лишь с огромным трудом добрались мы до ракеты, чтобы покинуть наконец эту луну, и были даже вынуждены выдворить оттуда нескольких непрошеных гостий, тайком пробравшихся на борт. До моих ушей дошло, что нас оплакивали еще долго после нашего отлета: в конце концов они с ностальгией назвали нас «мужчинами, у которых отрастает член». И воздвигли в общественных местах статуи землян с воздетым фаллом, которые стали центром мемориальных церемоний и объектом благочестивых паломничеств. Они хотели представить их в качестве божеств своим недорослям, каковые оттого, что их окончательно втоптали в грязь, впали в ярость и до сих пор люто нас ненавидят. Ну и пусть, все равно нам, не побоявшимся навязать себе такое количество созданных по нашему подобию ложных богов довольно приятно думать, что на одной луне и, быть может, на несколько тысячелетий мы будем фтурировать как обитатели Олимпа, который и в самом деле где-то существует, ведь мы оттуда пришли и ничто, по-видимому, не помешает нам вновь вернуться, когда мы того захотим.

На зимние квартиры

Еще более забавное зрелище ожидало нас на следующей луне: самцы на этой планетке оказались не крупнее майского хруща. Когда женщине хочется, она напускает их полное влагалище.

Один из этих мужичков, чей голос доносился до меня через акустический аппарат, поведал: «Зима на подходе, пора подыскивать жилье», и он показал пальцем на одну из проходивших мимо женщин: он рассчитывал, воспользовавшись ее сном, в нее проникнуть, чтобы присоединиться к нескольким сотоварищам, что уже вовсю там кутили, питаясь разнообразными выделениями, которыми женщина обязана наслаждению. Они выходят оттуда, когда приходит пора кладки, не представляя, где находятся, и с большим трудом снова вписываются в жизнь, в которой ты должен сам о себе заботиться и которая, очевидно, создана не для них.

Цепная любовь

Оставалась третья луна, населенная почти исключительно гермафродитами. Я говорю «почти», потому что на них батрачили неотесанные сельчане, живущие на наш манер, парами. Ну а они, то мужчины, то женщины, сами оплодотворяют друг друга. Так что никогда толком не известно, откуда взялись дети. Их откладывают в траве в виде черных икринок и больше о них не пекутся. Мало у каких видов, как отмечалось, можно наблюдать подобный диморфизм между свежевылупившимся существом и взрослой особью. За этими черными икринками гоняются гурманы, и к моменту проклевывания они в больших количествах куда-то исчезают. Просто чудо, что среди стольких опасностей их популяции удается удерживаться на почти постоянном уровне.

У них на передний план выдвигается культ задницы. Хочешь подать милостыню, проголосовать, даже просто послать письмо — все это предлагается делать через щель. Явившиеся от нас миссионеры попытались было насадить там культ Девы Марии, но рвение правоверных с самого начала привлекли ее преосвященные мясистые выпуклости, точнее, те «мускулярно-жировые массивы», лобызать каковые они приходят во время пышных церемоний, когда священник, приподнимая одной рукой прикрывающую статую мантию, другой исправно вытирает после каждого поцелуя небольшой тряпицей ее каллипигиевы округлости (надо сказать, гермафродиты с той луны слюнявы).

Их обычно видишь, когда они занимаются любовью по цепочке, каждый спереди мужчина служит женщиной для того, кто за ним следует, составляя замкнутый круг из примерно двадцати особей, который часами кружит на месте наподобие дервишей. Ибо они владеют искусством удерживаться от извержения целыми днями, а самые сдержанные — месяцами; этим удается повернуть семя вспять, дабы «напитать мозг» и извлечь отсюда пользу, утверждают они, для «излечения болезней, продления жизни и даже достижения бессмертия». Дома у них в форме спирали, в которую попадаешь через простую дыру на уровне земли; они забиваются туда, когда наступают холода и затыкают отверстие, чтобы никто их не отрывал. Подчас по десятку, полностью поглощенные любовным актом, они впадают в летаргический сон, из которого выходят только по весне, когда солнце начинает прогревать стенки их жилища и они в поисках новых союзов решают расстаться, чтобы испытать свои шансы снаружи.

Мы провели у них не так много времени, поскольку вслед за горячим приемом, обнаружив тщетность своих попыток залучить нас в свой тесный круг, они стали относиться к нам далеко не так приветливо, их постоянные подначки сделали наше пребывание настолько неуютным, что мы решили его сократить. К тому же подходил к концу запас топлива: не имея возможности залететь по пути на Безымянную планету, мы вернулись на ракету, служившую нам орбитальной станцией, и, запустив двигатели, вырвались из притяжения мира, который давеча исследовали, дабы в очередной раз и кратчайшим путем вернуться на нашу старую добрую Землю.

Какой-то мак

Добавлю еще одно замечание, на сей раз касательно их сельского хозяйства, пусть оно и заинтересует разве что считанных специалистов. Мы видели у них, причем на бескрайних просторах, всего одно культурное растение, как раз в цвету и схожее с нашим маком-самосейкой, но более мощное и, как показалось, находящееся под их постоянным надзором. По крайней мере, сорвать хотя бы один стебелек не представилось возможным.

Нам так и не удалось узнать, как им удается превратить мак в добротную, сытную пищу. Сохраняемую в тайне процедуру гермафродиты, похоже, придерживают за собой, коли сплошь и рядом доведенные до голода скудородностью своих жалких наделов смерды довольствуются тем же пропитанием, что и скот, — и во многом разделяют его жизнь. Читатель, несомненно, разочарован, что ничего об этом не узнал, но пусть он примет в расчет краткость нашего пребывания, она-то и не позволила продолжить дознание и извлечь из нашего расследования максимум.

6 ПУТЕШЕСТВИЕ ВТОРОЕ СЕРЫЕ МОНАШЕНКИ

Женщины — летучие мыши

Перед вами ряд заметок, относящихся к моему второму путешествию на Безымянную планету. Точнее, они касаются сообщества, которое во время первого своего визита я едва заметил, но оно уже тогда очень и очень меня заинтриговало, — я собираюсь рассказать о женщинах — летучих мышах. Чаще всего они рождаются во вполне заурядных семьях, и поначалу ничто не предвещает поджидающую их в будущем мутацию. Но в том возрасте, когда приходит половое созревание, их кожа покрывается легким серым пушком, между телом и руками, которые неумеренно удлиняются, а кисти и вовсе обретают гигантские пропорции, развиваются две широкие крыловидные голые перепонки, так что мало-помалу они обретают характерную для взрослых особей внешность. И сплошь и рядом их, неспособных продолжать учебу, неприкаянных в быту, отвергают как уродов, хотят запереть, стремятся устранить их же родители, а подчас даже братья и сестры. Им только и остается, что положиться на свои крылья, чтобы ускользнуть от гонителей и присоединиться к общинам, частью которых они отныне станут. Заметно более мелкие, нежели женщины тамошней расы, но, похоже, более толковые и живые, они из-за изящества своих форм и серой, слегка припушенной кожи, на которой со всей очевидностью выделяются совершенно безволосые, розовые, как помадка, лицо, ягодицы и груди, пользуются к тому же вниманием мужчин.

Скандальные услады

Вот почему, какие бы истории ни гуляли на их счет, женщины — летучие мыши, или, скорее, «серые монашенки», ибо именно так их обычно зовут, продолжают пользоваться на Безымянной планете определенным авторитетом, чему в немалой степени способствует и аура скандала. Некоторые местные мужчины превозносили мне их достоинства, упоминая об их мнимой сдержанности и, однако же, о непристойных усладах, которые познали в обхождении с ними в лоне тех знаменитых подземных обителей, куда они удаляются, дабы скоротать зиму между сном и негой. Мне случалось заметить на склоне дня то одну, то другую на улицах их городов, вышагивающих быстрым шагом, накинув на плечи просторную шаль и зябко прижимая к себе сложенные, словно зонтики, крылья. Женщины — летучие мыши немного крупнее уже знакомых читателю женщин-бабочек и как млекопитающие пользуются очевидным преимуществом, с полувзгляда соблазняя изысканными розовыми грудками, о которых я уже упоминал. Заговорщицкое подмигивание — и попавшийся на дороге искатель приключений покорен, следует за ними до пещеры, где и начинается их любовная связь. Она не сильно отличается от обычной людской, но совершенно особое очарование привносит свадебный полет, ибо, когда убаюканный любовник, прильнув к ней, начинает клевать носом, летучая внезапно распускает свои просторные крылья и устремляется в вечерний воздух, в котором горизонт еще подкрашивают последние отсветы заката. Феерическое путешествие, и я не могу вспоминать его без наплыва чувств, хотя оно едва не стоило мне жизни.

Вулкан как убежище

В действительности, едва мы успели подняться в воздух, намереваясь достичь одной из тех подземных обителей, откуда безжалостно изгнаны их самцы, как обнаружилось, что именно они-то за нами и гонятся, впав в ярость при виде того, что особь их породы предается утехам беззаконной любви с землянином. Тщетно она пыталась ускользнуть от них, внезапно падая вниз камнем, они тут же нагоняли ее, отягченную моим весом, и мне уже виделся тот момент, когда ей, чтобы вновь обрести свободу полета и спасти свою жизнь, придется избавиться от пассажира. И тут, поставив все на карту, она рухнула прямо в кратер вулкана и ссадила меня в подземелье, где наверняка привыкла укрываться и куда наши обидчики сунуться не осмелились. Мы остались там на несколько дней, наслаждаясь нашей любовью.

«Уходи, — сказала она наконец, — будет лучше, чтобы нас вместе больше не видели. В одиночку они тебя не узнают, а я разберусь с ними, когда выйду». Не слишком убежденный, я тем не менее оставил ее, целуя так, будто никогда больше не увижу. Снаружи все было залито ярким дневным светом, и нападавшие на нас, наверняка потеряв терпение, скрылись под сенью какого-либо подземелья, чтобы предаться сну. Я позвал ее: «Пойдем, бояться нечего, они уже далеко». Она все же остерегалась ловушек: «Оставь меня, — сказала она, — лучшая пора года позади, я чувствую, что меня как бы окутывает дымка, и останусь здесь на зиму. Спать! Спать! — добавила ока, потягиваясь. — Я унесу тебя с собой в свои сны». Она едва заметно послала мне последний поцелуй и, перепархивая, исчезла в глубинах земли.

Вверх тормашками

Куда дальше в опытах с серыми монашенками мне предстояло зайти по ходу другой связи, когда я с подачи моей тогдашней подруги остановился в одной из их обителей. Настоятельница после проверочного теста прикрепила меня к келье, уже занятой послушницами. Оные — я, когда вошел в освещаемое через расположенную под самым потолком отдушину помещение, насчитал троих — пребывали подвешенными за ноги к выступам свода, погрузившись в зимнюю спячку. Мне были видны только перевернутые вверх тормашками тела, прочтение которых очень скоро стало для меня общим местом и, несомненно, подтолкнуло бы к определенным непристойностям, находись они в пределах моей досягаемости. В конце концов я с ними свыкся и, будучи склонен к медитации, предался наблюдениям за жизнью, каковые вскоре заставили меня полностью о них забыть.

Время от времени — представление о котором я стремительно терял — какой-то ребенок приносил в корзинке еду и ставил ее рядом со мной. Потом, не говоря ни слова, выскальзывал в сделанную, казалось, по его размерам низенькую дверцу, через которую он входил и которую запирал за собою. Поначалу удивленный, что столкнулся в подобном месте с представителем своего племени, я попытался завязать с ним разговор. Мои усилия ни к чему не привели: в ответ он разве что бубнил пару — другую невразумительных слов и не мешкая ретировался.

В дальнейшем я узнал, что серые монашенки воспитывают и оставляют детей, родившихся от их связей с землянами, у себя в обителях, чтобы пользоваться их помощью в мелких повседневных делах, заниматься которыми им мешают их странные руки.

Долгожданное пробуждение

Наконец погода пошла на лад, наступила весна, и мои маленькие сожительницы одна за другой проснулись и постепенно спустились со свода. В конце концов они подняли вокруг меня сущую кутерьму, о чем я до сих пор вспоминаю с восхищением. Одна за другой они брали меня с собой на сумеречные прогулки, и те затягивались до глубокой ночи; сопровождал я их и на охоту за ночными путниками, в коих они черпали свое удовольствие. Для меня время проходило в полном очаровании, как вдруг однажды вечером меня вызвала настоятельница и объявила, что довольна моим поведением и в качестве вознаграждения собирается доверить очень важное поручение, за которое у меня еще будет повод ее отблагодарить. Она велела отвести меня в другую, более просторную келью, где мне отныне предстояло жить. Здесь ютилось два десятка летучих мышей с увядшими прелестями, в отталкивающий вид которых внесли свою лепту и порочность, и накопленная с возрастом потасканность. Некоторые из этих старух ничтоже сумняшеся принялись меня недвусмысленно обихаживать, но я с ужасом отверг их авансы. Тогда они стали выказывать полнейшее ко мне пренебрежение, обращались как с последним слугой, заставляя подтирать куском рогожи пол кельи, который исправно оскверняли своими испражнениями. Я должен был даже иногда оказывать им гигиенический уход за наисрамнейшими закоулками их тела; от воспоминаний об этом меня до сих пор тошнит. Случилось и подсоблять им в любодеяниях со случайными мужчинами, собственноручно вводя член любовника в настолько отвратительные отверстия, что приходилось его возбуждать, чтобы он сохранял свою крепость. В качестве платы за все это только и полагалось, что подчас укусы или, походя, словно веером, по сусалам кончиком крыла, венчаемого весьма членовредительным крючком.

Юная послушница

Я не видел конца и края своим мытарствам, когда как-то вечером старухи, вылетев на ночную охоту, оставили меня одного. Что меня и спасло. Юная послушница, подруга одной из них, давно, наверное, меня жалевшая, неожиданно проскользнула в келью, посадила меня себе на спину и, мощным взмахом крыл оторвавшись от пола, взмыла в воздух, вылетела через отдушину под потолком, освободив меня из тюрьмы, в которой, обещал я себе, моей ноги больше не будет, как бы меня ни соблазняли те, кто захотел бы меня туда завлечь.

Нелепые руки

Этому последнему приключению с серыми монашенками не дано стереть у меня из памяти наши первые встречи. Мне нравилось их общество и, когда они хотели быть мне внятными, очарование бесед. Но чаще всего они сообщались между собой только ультразвуками, и я оказывался объектом шуток на такой длине волн, что сплетаясь вокруг, меня они не затрагивали. Я обратил внимание и на их уши, очень развитые, в форме раструбов, обычно они прятали их под тонкой накидкой.

Вспоминаю, как однажды, вознамерившись воздать хвалу красоте одной из них, сподобился жуткой гримасы: она взмолилась, чтобы я говорил не так громко, еще тише, еще, я чуть ли не шептал, а ей этого все равно было много. В конце концов я смолк, и тогда, вновь обретя весь блеск своей грации, она сумела как нельзя лучше донести до меня, что я ей нравлюсь и могу ни в чем себе не отказывать. Чудное непотребство наших земных тел, пересуды о которых она слышала от товарок, возбуждало ее любопытство: она не успокоилась, пока я не показался ей в чем мать родила, и тогда ее обуял самый невероятный, самый безудержный и беззвучный смех, какой только мне доводилось слышать в своей жизни. Мы занимались любовью, а она продолжала смеяться, и в конце концов я расстался с ней в таком замешательстве, что ко мне так никогда и не вернулась та прекрасная уверенность, которая до тех пор безрассудно провела меня среди стольких любовных утех. Уже и собственные руки казались нелепыми, никудышными опорами атрофированных крыльев.

Жизнь общины

Приятель моей хозяйки, занесенный, как и я, серой монашенкой в одну из их обителей, узнав о моей истории, проникся ко мне доверием и без колебаний поведал о собственных приключениях. Он зашел в них настолько далеко, что я только тогда в полной мере оценил, какому смертельному риску из-за своего опрометчивого поведения подвергся.

«Каждая обитель, — поведал он, — живет своей собственной внутриобщинной жизнью, расписанной как по нотам, которая, кажется, пересекает течение веков, не обращая особого внимания на наши войны и прочую внешнюю суету. Главный зал, где вершатся их таинства, в равной степени схож и с часовней, и с трапезной:[4] от первой он унаследовал высокие сумрачные своды, от второй — низкие столы, расставленные не то для какой-то жертвы, не то для угощения. Именно здесь каждое полнолуние (не премину напомнить, что лун у них три) и разворачивается следующая странная церемония: каждая послушница обязана в этот день доставить в обитель лучшего из покоренных ею мужчин, которого ей удалось подцепить на городских улицах в тот час, когда людской поток выплескивается наружу. Они вводят их в своего рода приемную, примыкающую к залу, о котором я говорил, куда в надлежащий момент за каждым из них и приходят. Жертва, ибо отныне ему как нельзя лучше подобает это слово, вступает в трапезную и тут же попадает в руки сонма юных помощниц; те, раздев догола и тщательно омыв в квадратном бассейне, сооруженном в самом центре зала, укладывают его на один из столов и крепко-накрепко привязывают к нему шелковыми нитями. После чего отправляются за следующим, и процедура повторяется столько раз, сколько нужно, чтобы накрыть на все столы. Собранные мужчины поначалу перебрасываются со стола на стол веселыми репликами. Чувствуется, что они по своей воле согласились, чтобы их привели в подобное состояние, и ни в коей мере не сомневаются в том, что за этим воспоследует. Через отдушину у самого свода проникает лунный свет, задевает своим матовым сиянием дверь, выходящую на высокий балкон, на который до сих пор никто не обращал внимания. Тут дверь отворяется, и на балкон вступает статная, не лишенная величия женщина; ее, думаю, резонно назвать матерью-настоятельницей. Она расправляет свои широкие крылья и, когда воцаряется абсолютная тишина, взлетает, делает несколько кругов и приближается к одному из распростертых, на которого в конце концов и садится. Она расточает ему тысячу поцелуев, тысячу ласк, тормошит его член своими крохотными ножками, иногда ей приходит в голову его пососать, извлечь пьянящую жидкость. И так она обходит столы, сознательно пропуская некоторые из них, потом возвращается на свой балкон и покидает помещение. Лежащих мужчин вдруг охватывает беспокойство, они просят по-прежнему находящихся в зале послушниц их освободить и тщетно пытаются разорвать свои путы. Нити кажутся тонкими, но они надежны и, не поддаваясь, исчерчивают тужащуюся плоть кровоточащими бороздками. Глухие к их воззваниям, серые монашенки взлетают в воздух и одна за одной вылетают через отдушину наружу. На распростертых обрушивается леденящая тишина, перед ними маячит перспектива провести так всю ночь, и кое-кто, несмотря на свои узы, пытается прикорнуть поудобнее. Через час-другой почти все засыпают. Тогда-то при удаче и можно расслышать что-то вроде шуршания множества медленно, почти неощутимо скользящих по своим пазам заслонок, а вслед за этим — приглушенный шорох бархатистых шажков; это идут по добычу гигантские тарантулы. На заре, если кто-то чудом остается в живых, его отвязывают от стола и зачисляют в прислуживающую серым монашенкам челядь на подобающую его мужским силам должность: столяра или, например, каменщика. Используют их и на кухнях, где готовится добыча, принесенная мышами со своих ночных вылетов, — похищенные на птичьем дворе куры, а иногда и грудные детишки прямо из колыбельки». Именно так и спас свою жизнь мой собеседник, воспользовавшись, как и я, благосклонным потворством, чтобы выбраться на волю.

Он добавил, что за время принудительного пребывания у серых монашенок ему довелось быть свидетелем и куда более возмутительных сцен. Привязанные к столам жертвы становились, бывало, добычей монашенок, которые группами душ по двенадцать окружали каждого из них, как лакомство, и, как самые настоящие вампиры, после нескольких укусов выпивали до капли всю кровь.

Настоятельница присутствовала при подобных сценах и, прежде чем ретироваться со своего балкона, разражалась иногда безумным смехом, который, впрочем, ни одна из жертв расслышать не могла, ибо он достигал лишь слуховых раструбов ее паствы.

Большую часть времени, по его словам, он провел, копая братские могилы, тела сваливались туда настолько хорошо очищенными от плоти, что казались просто скелетами. Замаранными по большей части испражнениями, которые выпрастывали на них напоследок мыши.

Участливые руки

Иногда же, поведал он мне еще — и я отлично видел, что ему никак не покончить с этой темой, к которой он постоянно, с маниакальной одержимостью возвращался, словно для того, чтобы от нее избавиться, — иногда же, словно для схватки один на один, каждому уже распростертому на столе мужчине придавалась юная послушница, наказанная за тот или иной мелкий проступок, она должна была заняться с ним любовью и после этого, укусив в надувшуюся на члене или шее вену, попытаться его смертельно ранить. Чаще всего на каждом из столов завязывалась чудовищная битва за жизнь, с неожиданными, вплоть до самой агонии, поворотами и отчаянными реакциями: случалось, что преуспеть в этой борьбе не удавалось никому. Бывало и так, что, затушив-таки руками свою соперницу, мужчина из этой катавасии выпутывался. Истерзанный, истекающий кровью, он поступал тогда на попечение в участливые руки сестер-послушниц, дожидавшихся исхода схватки в соседнем зале. В дальнейшем, как только он восстанавливал силы, его переводили в резерв настоятельницы, и та пользовала его для своих частных увеселений. Мой собеседник не колеблясь поведал мне в высшей степени смущающие подробности оных, но из уважения к читателю я их здесь опущу. Земляне, уточнил он еще, очень ценятся серыми монашками из-за своего члена, более развитого, чем у самцов его племени, у которых он снабжен царапающими гребнями и далеко не всегда способен их удовлетворить.

И далее он увлек меня на путь философских рассуждений, призванных снять обвинения с общества лишенных рук особей, в котором рот, крылья и уши стали привилегированными инструментами любого познания и восприятия.

Страшная реакция

Тем не менее не так трудно понять, что поступки, настолько противные господствующим среди цивилизованных народов нормам морали, способны вызвать отвращение и повлечь за собой страшную реакцию. Родственники жертв то и дело наносят карательные удары: оцепляют зону, где находится подземная обитель, и остервенело окуривают ее через отдушины. После чего спешат их наглухо заделать.

Но серые монашенки сумели заручиться таким пособничеством мужской половины господствующей расы, что кто-либо тут же приходит им на помощь. И любовник моей хозяйки добавил, что в интимной близости они настолько искусны и внимательны, что можно закрыть глаза на бесчинства, проистекающие в первую очередь от общинной организации, ставящей во главе наделенную всеми правами настоятельницу. Что именно сюда и следовало бы нанести удар, будь хоть малейший шанс изменить вековечную структуру общества, которое окончательно отстранилось от контакта с себе подобными и, похоже, со времен царя Гороха полностью прекратило эволюционировать. Мой собеседник добавил, что монашенок, пытающихся сбежать из этих адских домов, быстро ловят и, чтобы они не могли больше летать, рвут им крылья.

Невыносимое соперничество

Это подводит меня к разговору о соперничестве, вдвойне остром из-за в общем-то физической несовместимости, что постоянно разводило женщин — летучих мышей и бабочек. Серые монашенки частенько возвращались к себе с бабочками, на охоту за которыми отправлялись в вечернем небе, загоняя их к своим обителям. Там они пытались их обратить и развратить, демонстрируя им все преимущества, которые те могли бы извлечь из своей красоты, и увлекая предаться вместе с собой проституции. «Если бы у нас были такие же крылья, как у вас, — говорили они, — что за судьба нас бы ждала». Чтобы полнее подчинить их своей воле, они все же перерезали им грудное сухожилие, предпочитая на собственном горбу доставлять их в людские города в тот сумеречный час, когда встречи негласнее всего и чреваты недоразумениями. Но бабочки оказались в конечном итоге не так уж успешны; их, несомненно, находили прекрасными, и их прелесть распространялась как свет в ночи, что не могло оставить равнодушными некоторых прохожих. Эти любители уводили подчас их с собой для недоступной любви к бесплотной страсти, но тщетно молили раскрыть крылья, которым уже не дано было развернуться. Чувствовалось, что они чужды всем интригам, которые разжигали страсти серых монашенок и довлели над мельчайшими проявлениями их поведения. Они оставались в стороне, грустные и тоскливые, словно с утратой полета весь мир стал для них на одно лицо. В конце концов серые монашенки оставили их в своих обителях, используя на второстепенных работах. Бабочки ощипывали кур, поддерживали в порядке белье всей общины, а некоторые даже мыли пол. Но чувствовалось, что они отсутствуют, как бы изгнаны, ничто не в силах заменить им яркое солнце и деревья в цвету, к которым им больше не добраться. Многие умерли в первые месяцы своего заточения, и серые монашенки, питая к ним неприязнь за то, что те не сумели приноровиться к тому же расписанию и тем же позывам: одни — любовницы света которых удовлетворяет капля росы, другие — служительницы ночи и закоренелые пожирательницы плоти, отказались от мысли их обратить и утратили к ним всякий интерес.

Особые связи

Что касается мышиных мужчин-летунов, каковые, собственно, и являются собратьями серых монашенок, то они зачастую живут обособленно или, на худой конец, группками по две-три особи, так что их редко можно увидеть в обителях, где ютятся их женские сородичи. Правда, раз в год мать-настоятельница, от которой зависит будущее каждой общины, покидает свою обитель для брачного полета. И мышиным мужчинам, оповещенным специфическим запахом, дозволяется тогда ее домогаться, дабы оплодотворить. Она проходит через череду объятий и, запася семя своих проходных любовников в смежающемся с влагалищем пузырьке, вольна отныне беременеть по собственному усмотрению, когда сочтет нужным. По возвращении в обитель, в сопровождении роя юных послушниц, что были у нее на подхвате в течение всего путешествия, ревниво следя за ее безопасностью, она запирается в своих покоях и там, потчуемая на протяжении пятидесяти дней самыми изысканными деликатесами, производит на свет несколько сотен яиц, тотчас попадающих на попечение сестер-послушниц, которые в ожидании вылупливания укладывают их в ячейки, где поддерживается нужная температура. Легкомысленных самцов, осмелившихся последовать за нею в иллюзии, что можно и дальше тешиться особыми связями с настоятельницей, тут же хватают, холостят и вышвыривают за дверь; все, что им остается, — чисто растительное прозябание, а их интересы сводятся впредь к потаканию поистине необузданному чревоугодию, которое не дает им более ни минуты покоя вплоть до самой смерти. Какое-то количество самцов все же избегает сего рокового конца: спасает инстинктивное недоверие, которое с младых ногтей побуждает их держаться подальше от женщин своей расы. Изумительными летними вечерами, когда обитатели Безымянной планеты оставляют двери своих жилищ нараспашку, с них станет украдкой заглянуть в комнаты, где практически голыми покоятся бескрылые женщины, и, любодействуя с этими спящими красавицами, их обрюхатить, хотят те того или нет. Откуда и те детишки, чаще всего девочки, о которых мы говорили на первых страницах этой главы.

7 ПУТЕШЕСТВИЕ ТРЕТЬЕ ПРЕБЫВАНИЕ У ПОКРОВНИКОВ

ЛЕТО С ГУБЧАТКАМИ

В последующие годы я утратил всякий интерес к себе подобным; исследование неведомых миров не представляло для меня более ни малейшего интереса; я был лишен органа, который так мощно влек меня к общению с природой и потворствовал дерзким и однако же довольно поучительным связям. Впредь мне оставалось только лелеять свои воспоминания и подчас снедать себе сердце напрасными сожалениями. С особым же наслаждением вспоминались те несколько недель, что предшествовали нашей злополучной экспедиции к деревням покровников; когда я целиком и полностью превратил себя в инструмент наслаждения, который способен был вибрировать всеми своими струнами, порождая богатейшие созвучия. Построив себе из хвороста шалаш на берегу раскинувшихся у подножия Сажистой горы болот, в обширной зоне связанных с морем узкими протоками прудов, каждый из которых, казалось, был наделен собственной фауной, я жил там в компании губчаток, как новый Робинзон. После утреннего купания я укладывался на берегу лагуны и дожидался пополуденного часа, когда они вылезали из воды, чтобы позагорать на берегу. Внешне губчатки походят на огромные банные губки, от пятидесяти до восьмидесяти сантиметров в диаметре, достаточно правильной формы, так что при желании они могут с большой скоростью катиться словно диск на ребре. В центре губки запрятан, будто в ложбинке щели, рот с когда более, когда менее набухшими фиолетовыми губами, зачастую окруженный ракообразной мелюзгой, сосущими кровь паразитами; первой моей заботой было его от них избавить. Этот внешне довольно-таки отталкивающий рот состоит в ведении маленького глаза, венчающего ножку, что внезапно с быстротой молнии встает торчком и столь же проворно рассасывается, будто ее и не было, словно единственная его функция состоит в том, чтобы быть привратником помещения, доступ в которое осуществляет рот. Сообразно полученным от глаза донесениям оный рот открывается или остается упрямо сжатым. Но поскольку через него проходит все, воздух, когда губчатка находится на суше, вода, когда она перемещается в водной стихии, и вообще любая пожива, попавшая в пределы досягаемости, как и любые оставшиеся по ее переваривании отходы, неминуемо наступает момент, когда рот должен уступить такому количеству понуждений и тем самым оказаться уязвимым. Всякая видимая вещь, покуда она ею не завладела, объяв своей персоной, остается губчатке чуждой и в любой момент может ее вспугнуть. Взгляд, брошенный исподволь этим единственным глазом, сообщающимся с нервным, из примитивнейших, центром, — и вот она уже пластается по земле, являя собой всего-навсего сплошную массу, ничего более, с губчатой, ячеистой поверхностью. И, кажется, дожидается, пока ее забудут, — уверовав в свою невидимость, — прежде чем вновь рискнет предпринять хоть какое-то движение.

Эти губки обожают жару. Они выходят из воды, чтобы погреться, рискуя при этом пасть жертвами обезвоживания. Проводя дни напролет на берегу, неподвижный, словно камень, я в конце концов благодаря своему терпению сумел одну приручить. В сопровождении волочащегося за ней шлейфа водорослей она покружила вокруг меня да около, потом, любопытствуя, улеглась на мое тело и, перемещаясь мелкими толчками, принялась скрупулезно его обследовать. Непредсказуемое путешествие, которое могло длиться часами и пассивно предоставляло меня ее расследованиям, а при случае и открытиям. Я не должен был ничего говорить, ничего требовать, и достаточно было чуть нажать рукой в надежде изменить линию ее поведения, чтобы она тут же съежилась и попыталась ускользнуть. О чудо стыдливости, она тревожилась при каждом моем вздохе, при малейшем движении; тогда она покидала меня, будто ей угрожала опасность, и, кладя конец такому совершенному взаимопониманию, бросалась в лужу, способную скрыть ее от воображаемого врага. И тем не менее изо дня в день я видел, как она возвращается, и изо дня в день отдавался ей с абсолютным доверием, в полном восторге, поворачиваясь подчас под ее поцелуями как купальщик на пляже, который хочет подставить себя со всех сторон ожогам солнца. Студенистая, маслянистая, приятно припахивающая йодом и водорослями, она приносила с собой запах морских глубин, где, должно быть, проводила большую часть своей жизни, и я предвкушал момент, когда, посадив меня себе на спину, она в конце концов увлечет меня в бездонные царства, где меня, чего доброго, ожидает волшебство некоего превращения. Но, однако же, оттуда она в один прекрасный день и вынырнула в сопровождении трех созданий помельче, покруглее, то были, не иначе, ее дочери, которых она явно прочила мне в подруги. Ибо едва выбравшись из воды и заметив меня, она, не зная, как лучше показать им, что они добрались до цели прогулки, что здесь-то их и ждет развлечение, просто оставила их, вернувшись в лоно своей подводной жизни. Три сестры мало-помалу приблизились, потом принялись описывать вокруг меня круги и, поскольку я не шевелился, постепенно расхрабрились. Хотя я тщательно старался скрыть свои эмоции, чувствительная точка, где их деятельность приходилась как нельзя ко двору, была более чем очевидна. Та, что казалась постарше, не замедлила на нее наброситься: с тонюсенькими губами и далеко не такая ушлая, как ее мать, она не привнесла ни того умения, ни той смазки, но ее — куда более тесной, с трудом меня вмещавшей — возвратно-поступательные движения брали меня за живое. Вынужденная часто останавливаться, чтобы перевести дух, она чуть-чуть приподнималась и бросала на меня мимолетный взгляд, в то время как сестры требовали, чтобы она уступила им место. Сменяя друг друга, они провели со мной всю ночь. Теплую тропическую ночь, когда дуновения воздуха напоминают ласку и природа-сообщница, кажется, уносит вас целиком к какому-то пароксизму. Счастье наше было беспримесным; я делился с ними своим уловом, заплывая до самого моря на подручном суденышке — утлом плоту из связанных вместе стеблей бамбука, — чтобы наловить рыбы, из которой состояли наши трапезы. Возвращаясь прудами, собирал немного семян лотоса, которые растирал камнями, чтобы сдобрить, когда буду жарить над костром, рыбу; они же обычно довольствовались креветками или мелкой сырой рыбешкой, а бывало, и просто моими объедками. Они не говорили и не слышали моих речей, и я распевал сам для себя заунывные народные песни моего детства, напоминавшие мне о матери и о радости, которую я испытывал, прильнув к ее груди и извлекая оттуда, как мои подруги нынче из меня, ту жизнь, что становилась моею. Я не подозревал тогда, что их женская наружность была не более чем ловушкой и что от общения со мной в их тканях не замедлят развиться многочисленные тестикулы, способные стать источником изобильного потомства. В счастливой сиюминутности настоящего они взирали на меня с вниманием и, казалось, следили по моим губам за движением голоса, который не мог их достичь.

Наивные нежности первых отношений. Их готовность была настолько всеобъемлющей, что я этим был втайне тронут, меня очаровывало их непостоянство. Дни напролет мы терлись друг о друга, и это ничуть меня не утомляло. Странное ощущение, будто живешь с существами, сведенными к половым органам, которые идут к своей цели, не принимая в расчет все головные комбинации и промедления. Старшая подчас водружалась на мое лицо и своими лишенными языка губами пыталась все же слиться в поцелуе с человеческим ртом. Любопытный момент, когда, дыша через нее, я как бы тонул в ее стихии. Потом они исчезали, и, чтобы забыть о своем одиночестве, мне оставалось только прикосновение горячего песка.

Воспользовавшись одним из таких отсутствий, попыталась в свою очередь покорить меня и одна из их родственниц, уже некоторое время приглядывавшаяся ко мне издалека. Однажды, когда после полудня я лежал на берегу, грезя о подруге, которую оставил на Земле, и о прикосновении ее волос к моей щеке, она направилась ко мне, недвусмысленно давая понять своими маневрами, что хотела бы со мной спознаться и пришел ее черед.

Эта губчатка уже вошла в период ломки: она обосновалась у меня на лице, и каково же было мое изумление, когда при первом же поцелуе я почувствовал, что между губ у нее пробивается маленький твердый член. Я поласкал его языком и несколько раз довел до пароксизма, вызывая при каждой серенаде нечто вроде сдержанного квохтанья, наполнявшего меня радостью. Мы были в разгаре сего изысканного общения, когда этакими выходящими из волн Афродитами на поверхность вынырнули мои юные подруги. Еще их не заметив, я услышал их по яростному шипению, которое издавала вода, внезапно забившая из них через тысячу крохотных отверстий. Выпрямившись, они рассматривали нас издалека, несомненно потрясенные, ибо, не осмелившись приблизиться, тут же погрузились обратно в пруд. Чуть позже, когда мы еще не разлепились, я увидел, как на поверхности в свою очередь появилась их мать, приблизилась ко мне и с угрожающим видом бросила вызов самозванке, с которой я ей так бесстыдно изменил. Они сошлись стоймя лицом к лицу и, рот в рот, вступили в смертный бой, какового мне еще не доводилось видеть: та, кому первой не хватало дыхания, погибала от удушья. Именно так суждено было сгинуть моей новой подруге. Я увидел, как она внезапно сжалась и, выпустив соперницу, рухнула на спину; ее губы судорожно корчились, потом она замерла без движения. Я поскорее подхватил ее, чтобы опустить в воду, там она мало-помалу вновь раздулась и в конце концов исчезла, и я так и не узнал, успел ли ее спасти. Соперница же, бросив на меня убийственный взгляд своего единственного глаза, изрыгнула в мою сторону струйку слюны и, крутясь вокруг своей оси, в свою очередь исчезла в жидкой стихии.

Обнаружив, что итог моих отношений с губчатками не слишком отличен от затруднений, с которыми я сталкивался на Земле в общении с их коллегами людского рода, я решил положить им конец. К тому же заботы экспедиции к покровникам начинали занимать все мои помыслы, завладевать всеми моими силами. Каждый раз передо мной открывался новый мир, ни обычаев, ни языка которого я не знал, и он требовал от меня если не усилия по утрате своей личности, то по крайней мере забвения условностей, коими я против воли оказался обременен, родившись в человеческом обличии. Быть может, изменяя людскому роду, дабы отдаться такому многообразию опыта, я поступился самыми элементарными законами вежливости между видами, гласящими, что каждый остается в своей категории и, если только не пропитания ради, ничуть не печется о судьбе тех, с кем ему суждено делить общую почву и солнечный свет. Я не сомневался, что, попытавшись обойти эти законы, навлек на свою голову самые мрачные предзнаменования, какие только под силу снести человеческой жизни.