Естественная история воображаемого. Страна навозников и другие путешествия - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Пьер Бетанкур (IV. 1984) #5

IV. 1984

8 ЗАМЕТКИ О ПУТЕШЕСТВИИ В СТРАНУ НАВОЗНИКОВ

Вступление

Мое путешествие к людям-навозникам, обитающим среди все еще укрытых густой гривой тропического леса почти недоступных холмов острова М., восходит к первой половине текущего века. Этот рассказ, таким образом, являет собой документ своей эпохи, который стремительное развитие так называемых первобытных народов переводит, похоже, в разряд воображаемого. Их представитель остается тем не менее для человечества утраченным раем, на который он с ностальгией оглядывался, даже когда его продвижение вперед оставляет позади лишь горсточку отставших, закосневших свидетелей сего отошедшего прошлого. Единственное достоинство этих заметок — то, что они были сделаны с натуры, и читателю следует извинить их «непосредственность», я понимаю под этим тот минимум обработки, коему они подверглись при редактировании текста, вызванном зачастую неблагоприятной и даже враждебной обстановкой, в которой они были написаны. Именно в таком виде я воспользовался ими для доклада, прочитанного в декабре 19.. года на собрании Кружка путешественников в Париже. Дружеская настойчивость моих издателей в конце концов побудила меня извлечь их из ящика, дабы передать в руки читателя: ему придется принять их такими как есть.

Стиньи, 15 марта 1984

I

«Скарабейники одержимы: закатывают все и вся в шары: женщин, детей, какой-никакой скарб и снедь; катыши всевозможных размеров, которые они беспрестанно толкают перед собой, направляясь на очередную ярмарку или норовя укрыть в надежном месте. Кочевников в душе, их всегда тянет невесть куда, они спят и видят, как бы замуровать в очередной ком кого-нибудь или что-нибудь еще, и вскрывают свои шары скрепя сердце, часто в разочаровании, лишь когда припрет, чтобы воспользоваться их содержимым. Катыши-погреба, катыши-сусеки, катыши-приюты, эти с дырой, через которую проходит пища и нечистоты и которая позволяет сообщаться с тем, кто находится внутри». Я более или менее представлял себе их нрав, знал, чего ожидать, когда попал в их общество; ибо речь шла о кряжистых здоровяках, которые не способны долго продержаться с глазу на глаз с чужаком, наверняка находя его слишком неограниченным, невписанным, нерешительным и всегда готовым украдкой от вас улизнуть, и которые при первой же возможности не преминут втоптать вас в весьма липкую в их краях грязь и утрамбовать в перекатный ком, что со мной, знамо дело, и произошло. Тщетно я разглагольствовал, тщетно талдычил, что привез из своих краев важное послание, они твердили в ответ; «В ком, в ком, расскажете нам все это, когда будете в коме». Так что сегодня мне предстоит развлечь вас испытанным на собственной шкуре — и донельзя далеким от того, что ей представлялось бы должным.

Прежде чем катыш затвердеет — обычно они лепят его прямо на вас, из земли, испражнений, лиан, больших листьев вперемежку с папоротником, — вам едва хватает времени, чтобы, расталкивая и уминая, растянуть его изнутри, сформировать по своей мерке и тем самым обеспечить себе пристанище, в котором можно если и не расположиться со всем комфортом, а то и даже встать во весь рост, то, по крайней мере, не оказаться согнутым в бараний рог и даже, присев почти подобающим образом, наслаждаться определенным уютом. При этом желательно не переусердствовать, ибо катышу надлежит катиться и каждая шишка на нем выйдет вам боком.

Катиться колобком не так-то просто, требуются определенные навыки: здесь не в цене усидчивость и стойкость — не стоит цепляться за свою посадку или с апломбом попирать ногами пол. Следует зарубить себе на носу, что в шаре пола быть не может. И посему при первой же возможности надлежит расслабиться, с тем чтобы, чуть что, свернуться в клубок и катиться вместе с ним. Тогда вам даже невдомек, что он катится: вращаясь вместе с ним, вскоре обретаешь впечатление, будто пребываешь в неподвижности. Только когда шар останавливается, на мгновение все же посещает ощущение, что ты катишься. А останавливается он без предупреждения и достаточно резко, когда дело доходит до столкновения, что, увы, случается не так уж редко. Куда беспокойнее — вскоре начинаешь это понимать — не катиться, а оставаться без движения, и это побуждает кое-кого вращать свой катыш изнутри, дабы не остаться незамеченным. Если эта операция не вызывает никакого отклика, время начинает тянуться, растягиваться до-бес-ко-неч-но-сти, сводит своей тягучестью с ума. Умышленно или случайно, хозяин где-то вас забыл, жизнь для вас окончена. Тревога, как я сразу же заметил, совершенно беспочвенная: катыш в сих краях почти не рискует быть забытым надолго, он по-прежнему сохраняет, жив ты или мертв, свою рыночную стоимость, скрытую, но принимаемую ими за чистую монету, и первый встречный спешит присоединить его к своему гурту, где он не утратит ни грана своей ценности, пока кому-нибудь не взбредет в голову раскупорить его, дабы узнать, чем он, собственно, начинен. Итак, большую часть времени я катился; меня не покидало ощущение, что не брошен на произвол судьбы, и это главное. Тип, которому я принадлежал, заботился о моей «персоне». Я понятия не имел, не забыл ли уже имярек, толкая перед собой свои катыши, меня, не пугает ли с кем-то другим коли все мое существование оказалось сведено к голосу. Голосу часто слишком внятному и четкому, который каждый оставлял за собой право изменить на свой лад, сводя его к шепоту, ограничиваясь ворчанием, криком, храня тем самым свою тайну и перенося его притягательную силу на того, кто взял на себя за него ответственность. Кое-кто, утратив навыки речи, и вовсе сбивался на безмолвие.

Как бы там ни было, мой владелец обо мне не забывал, я был в одном из его колобков, частью его капитала, он о нем заботился. Время от времени он останавливая мой катыш и окликал меня через дыру. Потом, вставив в нее полый стебель не то тыквы, не то какого-то ее родственника, доставлял мне пережеванную пищу, этакую кашицу, которой я должен был довольствоваться. Иногда он вливал через этот канал весьма крепкий алкогольный напиток, они получают его, пережевывая корни маниока, от него я становился жертвой красочных галлюцинаций, избавиться от которых стоило большого труда. Чаще же, переворачивая мой катыш дырой над лужей, он предоставлял мне утолить жажду, втягивая воду через соломинку. Однажды, однако, ему, похоже, взбрело увидеть мою голову. Он проделал кремневым рубилом отверстие в сравнительно мягкой материи катыша, получилось что-то вроде губ, через щель между кромками которых мне удалось выпростать голову, торс, потом одну за другой ноги, встать на землю. Удивлен был он при виде мужчины — а смотрел он на меня свысока, будучи на добрую голову выше меня ростом; еще более я при виде человека-навозника — я не успел их толком разглядеть, как был схвачен, — косматого, как горилла, крохотные и живые глазки которого под выступающими надбровными дугами смеялись, ощупывая меня. Он был обнажен, за исключением детородного органа, Прикрытого напенисником, притянутым вплотную к животу пояском из растительных волокон. Жидковатая бороденка, длинные волосы, толстые щеки, выпирающая грудь, грязные и длинные ногти; но все это складывалось в неоспоримо человеческое существо — из самых диких, из самых смущающих. Большой палец ноги, например, был четко отделен от остальных пальцев, будто по-прежнему выполнял хватательные функции; и мне никогда не забыть продетую сквозь носовую перегородку костяную палочку, которая придавала ему, пребывающему в самом прекрасном, каким оно только могло быть, расположении духа, свирепый вид и не предвещала ничего хорошего. Едва закончился этот взаимный осмотр, как навозник затеял поиски в груде своих катышей, выкатил один из них и припал к дыре в нем носом, после чего, усевшись на землю, зажал его между ног так, чтобы удобно было вскрыть. Оттуда выбралась женщина-навозница, габаритная, тоже полностью заросшая волосами — за исключением лица, грудей, внутренней поверхности ляжек и ягодиц, — которая потянулась, зевая во весь рот и демонстрируя великолепные зубы, и, обратив на меня внимание, подошла поближе, чтобы присмотреться. Она без обиняков тут же принялась меня ощупывать и, когда я отступил, пытаясь избежать ее «ласк», на меня набросилась: последовала дикая схватка, в которой самка легко взяла верх; пригвоздив меня спиной к земле и распростершись сверху всей своей тучной тушей, она без особых церемоний навязала мне полное подчинение плотскому с собой контакту. Должен, к своему стыду, признаться, — до чего же реакции нашего собственного организма могут все-таки от нас ускользать! — что, осужденный по причине заточения уже несколько недель на полное воздержание, я не замедлил откликнуться на мощную качку, вздымавшую ее таз, и не смог ей — она при этом негромко, но ритмично вскрикивала — воспрепятствовать несколько раз за мой счет удовлетвориться. Наклонившись над нами; ее напарник следил за этими маневрами взглядом приманенного животного. Когда эти игрища продлились, на его взгляд, достаточно времени, он грубо разъял нас и, показав знаком, что мне пора убираться восвояси, поспешил прихватить за мной прореху лианой, начерно закрепив шов грязевым пластырем. После чего катнул мой шар в груду к остальным, намереваясь поиметь от самки свою порцию удовольствия. Мое вместилище повернулось дырой в нужном направлении, и я смог проследить во всех подробностях за этим чудовищным совокуплением, которое напоминало скорее случку динозавров или зауроподов, нежели благородные утехи человеческого племени. Овладев ею сзади, он засадил свой огромный инструмент в отверстие, которому, казалось, не составило никакого труда поглотить его до самого основания, затем, после некоторого количества неистовых возвратно-поступательных движений, на которые его напарница суетливо, но абсолютно в такт подмахивала крупом, вытащил уд и засунул теперь уже в рот сей бесстыднице, каковая, верхом на растянувшемся тем временем во весь рост на земле партнере, принялась энергично его сосать, как будто речь шла о леденце на палочке. Мне кажется, я и сейчас слышу рев, который он издал, кончая, и увесистый шлепок, который отвесил по заду сосунье в качестве, полагаю, благодарности, прежде чем в свой черед замазать в своем катыше и ее. В дальнейшем мне не раз доводилось видеть, как он просто-напросто вставлял свой причиндал в один из колобов, в том числе и в мой, недвусмысленно давая понять, какой услуги ждет от его жильца, и, если тот почему-то не спешил идти навстречу его ожиданиям, шваркал шар о первое попавшееся дерево или камень с такой силой, что жизнь ослуха оказывалась под угрозой.

Как следствие, он катил с собою и немало мертвых комов, и те в конце концов провоняли бы, не потрудись он их тщательно заделать в надежде сбагрить с рук, поменять на что-либо на одной из тех многочисленных ярмарок, на которых навозники обтяпывали между собой свои темные делишки. Так как их хлебом не корми, а дай понаделать катышей для всего, что в их представлении имеет хоть какую-то ценность, вплоть до их собственных выделений, ибо это завзятые говноеды — у нас еще будет повод к этому вернуться, — но также и всевозможное пропитание: дикие ягоды, грибы, мелких грызунов, которых они с аппетитом поглощают в продвинутой стадии разложения, так как они интернируют туда сверх того любую живую душу, какую угораздило попасться им под руку, начиная с членов своей семьи, женщин, малых детей и стариков, которые могли бы тормозить их в пути или необдуманными инициативами нанести вред их затеям, эти базары дают повод для всевозможных сюрпризов, всевозможных недоразумений. Заявившись туда с катышами, наполненными лишенным какой-либо ценности материалом, тот, кто наделен чутьем, мог провернуть самый что ни на есть выгодный обмен, и, придя в полной нищете, с комьями, отличающимися разве что благовидным обликом и изысканными тонкостями обманной патины, убраться восвояси щедро наделенным женщинами и детьми, ульями, птичьими гнездами и даже мелкой дичью, до коей они большие охотники. При этом нельзя забывать об обмене эпитетами и тумаками, без них сплошь и рядом не обходились подобные сделки, о преследованиях, грозивших нечистому на руку партнеру, который, проворачивая прибыльное мошенничество, с выгодой для себя воспользовался неопознанным характером своих катышей и ложными заявлениями: тот, кто считал себя облапошенным, отправлялся в погоню за тем, кто его «прокатил», дабы любыми средствами вернуть вымороченное. Благодаря этим базарам мне было суждено пройти через руки разных владельцев, часто по недосмотру, ибо, поскольку было известно, что я — заморская птица, мой обладатель не пренебрегал ничем, чтобы сохранить меня в своем владении; так я познакомился в одной груде шаров с навозником, попавшим в заточение к собственной жертве, — то был, как я в дальнейшем имел возможность убедиться, весьма ушлый проходимец — и тот обещал, если я сумею его освободить, снабдить меня запасом катышей и сделать богатеем. Поскольку новый хозяин время от времени выпускал меня поработать над его катышами, я в свою очередь изрядно наловчился в их изготовлении и намеревался припрятать режущий инструмент — зуб грызуна на рукоятке из человечьей кости, — которым пользовался для срезания листьев и лиан, необходимых при их выделке, чтобы меня заточили в моем обиталище с ним вместе. К несчастью, хозяин отличался крайней недоверчивостью и каждый раз учинял мне самый пристальный досмотр, прежде чем вновь запечатать в коме, без колебаний обследуя пальцем все пригодные для сокрытия чего бы то ни было отверстия. Пришлось долго дожидаться, прежде чем я смог его обмануть, но его надсмотр все же дал слабину, и мне удалось скрыть один такой зуб под грязью внутри своего катыша — в полной решимости воспользоваться им, как только предоставится случай, для своего освобождения. Тогда я и не догадывался, что моя предусмотрительность окажется бесполезной и что привходящие обстоятельства придут мне на помощь куда более действенным образом, чем то под силу самому досконально задуманному плану.

II

Что касается женщин, то мой тогдашний хозяин, несмотря на преклонный возраст, оставался до них весьма и весьма охоч и с большим тщанием следил, чтобы под рукой всегда имелся некоторый их запас, не отказывая себе в удовольствии обнюхивать катыши с ними, дабы насладиться исходящим оттуда запахом — запахом жира, пота и мочи, от которого меня мутило, а он впадал в возбуждение, граничащее с пароксизмом. Он лез из кожи вон, чтобы обзавестись все новыми женщинами, извлекая, впрочем, отсюда двойную выгоду, ибо, потакая своим навязчивым причудам, он еще и заставлял их на себя работать. И хотя начиненные женщинами колобки, дабы не привлекать внимания возможного грабителя, были перемешаны с остальными, я научился узнавать их по едва приметным опознавательным знакам, коли уж каждое утро мне приходилось составлять бригады работниц — одни отправлялись на заготовку растительных волокон или коры, входивших в текстуру катышей, другие разминали глинистую почву, накладываемую на так подготовленную топорной выделки канву. В этом им помогали дети, которых у них было пруд пруди, причем по окончании кормления грудью (в этот период мать и дитя находились вместе) никто толком не знал, кто чей родитель, — в постоянном-то движении, смешиваниях, утратах, добавлениях, из-за которых удел катышей каждого навозника был подвержен непрестанным переменам.

Что с того, что у него была хорошая память, часто случалось видеть, как наш хозяин проводил новый отбор и перетряску, столь же произвольные, как и предыдущие, так что стирание граней, в которое вносил свою лепту приток новых и зачастую не вполне установленных элементов, охватывало всех и вся; свою самобытность утрачивали даже запахи: те, что доносились из катышей, начиненных испражнениями, гниющей снедью — ах! все это кишащее червями позеленевшее мясо, которое хозяин выдавал мне в качестве лакомого кусочка, — или живыми существами, в конце концов терялись в усредненном зловонии, издаваемом россыпью его комьев, так что хозяин зачастую пребывал в недоумении, из-за своего пристрастия к секретности сплошь и рядом обреченный действовать вслепую, в надежде, что случай вывезет. И вот некий ком, прозябавший по сю пору на задворках, по неведомым причинам оказывался вдруг вознесен в высшие сферы иерархии, занимал место среди первоклассных шаров, и он предпочитал собственноручно толкать его по вязким и липким тропинкам под пологом леса, где дождь, просеянный через непролазный хаос тропической растительности, продолжал донимать и пробирать до мозга костей, когда ливень уже давным-давно прошел и в высоте снова во всю силу сияло солнце, лишь малая толика лучей которого сцеживалась сквозь листву. Но ближайший же перекат, или превратности пути — не раз они терялись в оврагах или скатывались в широкие трещины, коими так богата их почва, — или новая перетряска возвращали этого выскочку к неразличению общей участи. Сколько раз мне приходилось видеть, как он часами пичкал самыми что ни на есть медоточивыми речами, самыми заманчивыми посулами катыш, чей насельник хранил упрямое молчанье, и извлекал, с досады его в конце концов почав, оттуда всего-навсего паштет — особо, что правда то правда, для него лакомый — из различных отбросов. Также он не раз и не два препоручал мне обследовать, вслушиваясь, свои богатства, доверял выявить живую материю, эксплуатация которой и являлась в конечном счете основным источником его состояния. И хотя в качестве бригадира я считал себя обязанным относиться ко всем трудовым ресурсам без особых поблажек, стараясь не навлечь на себя громов и молний нашего «предпринимателя», я все же не мог не заручиться благосклонностью кое-кого из работниц, шары которых откатывал по утру в сторону, чтобы дать им проспаться спьяну, тогда как в час раздачи питания не стеснялся посадить на диету тех, кто ставил мне палки в колеса, расширяя, напротив, по возможности дыру своим любимицам, коих мне удавалось снабдить двойной пайкой. Некоторые настолько нагуляли при этом режиме лишнего, что мне пришлось сменить им колобки, взимая по ходу дела свою мзду, предпочитая всегда щедрые тела, в которые погружаешься всеми членами. Кроме того, через эти дыры, которые они могли, как я убедился на собственном опыте, направить сообразно желаемому углу зрения, вращая изнутри свой катыш — довольно тонкая операция, когда шары свалены в кучу, ибо их обрушение способно вызвать самую настоящую катастрофу, — они быстрехонько оценивали ситуацию, не останавливаясь даже перед тем, чтобы замазать их, когда хотели, чтобы их оставили в покое, собственными испражнениями. Но выручала эта уловка далеко не всегда.

В действительности, пожив с навозниками, я подметил, что они, хотя и принадлежат к одной и той же расе, разнятся по чину и надлежит не путать видную персону, члена той или иной гильдии или секты, с заурядным простолюдином. Секты самые разнообразные, и мне трудно привести их перечень, чаще всего они отличаются друг от друга видом поглощаемой их адептами пищи. Многие навозники являются знатными копрофагами, они и в грош не ставят колобки, начиненные женщинами и детишками, зато с безграничным пиететом толкают перед собой впечатляющую россыпь катышей, наполненных собственными экскрементами либо любовно, с тщанием подобранными испражнениями других обитателей леса — пометом, навозом, погадками. Они приготовляют из них катышки, непременно сдабривая все это грибами определенных сортов, какими-то травами и семенами, и, вложив такой катышек в обычную облатку, заделывают шар так, будто речь идет о сокровище. Они предложат вам отведать начинку пятидесятилетней выдержки как настоящее чудо, и только тот, кто давно вращается в их кругу и преуспел с ними сблизиться, может льстить себя надеждой, что у него есть право на подобную милость. Эти катышки, которыми они из-под полы приторговывают, на самом деле, по-видимому, являются афродизиаком; можно тайком подсмотреть, как его принимают в узком кругу посвященных, прежде чем пуститься во все тяжкие со своими пленницами: череда оргий может растянуться на полный лунный месяц. Мне довелось наблюдать за подобным дегустатором, почти стариком, явно высокого ранга, сказочно богатым — он попросту не смог бы сказать, сколько у него шаров, — велевшим закупорить себя с молоденькой девицей в особенно просторном катыше, который не поленился украсить изнутри собственными творениями; они провели там целую неделю, пока двое навозников, его слуг, перекатывали любовное гнездышко с места на место, так как он не мог кончить в недвижимости. Хотел бы видеть, в каком состоянии наши голубки оттуда в конце концов выбрались, но в любом случае снимаю в замешательстве шляпу перед закалкой сего доблестного персонажа.

Другие навозники принадлежали к секте некрофагов. Эти сознательно морят замурованных у себя в катышах пленников и извлекают их оттуда для еды или любодеяния уже полуразложившимися. Я испытывал такой ужас перед членами этой секты, что из опасения попасть в их руки всякий раз зарекался менять владельца.

Ничуть не лучше было и братство антропофагов, жадных до человеческих мозгов, всегда с камнем в руке, которым они готовы отвесить вам удар по затылку, прежде чем расколоть как орех череп и просмаковать его содержимое. Следовало семь раз прикинуть, прежде чем выбраться из своего катыша, если ты оказался во власти члена этой секты; мне, однако же, довелось однажды увидеть, как на одного из них с такой быстротой бросилась жертва, вцепившись зубами ему в запястье, что он выронил свое орудие и уже никогда не мог сжать что-нибудь в руке из-за перекушенного сухожилия. Здесь я должен отметить, что подобная жизнь в шарах породила в результате у принужденных к ней существ своеособый склад мысли. Вырвавшись оттуда, они не испытывают никакого ощущения свободы, в глаза бросалось, с каким упорством они цепляются за свое вместилище, так что часто приходилось применять силу, чтобы их оттуда извлечь, настолько существование на открытом воздухе наполняло их опасениями, казалось противоестественным образом жизни в гуще небезопасного, исполненного беспрестанно сменяющих друг друга угроз мира. Без конца убаюкиваемые вечным качением своих шаров, чуть ли не составляя с ними, как я уже упоминал на первых страницах этого рассказа, одно целое, они испытывали по отношению к ходьбе и вертикальному положению тела живейшее отвращение, каковое кое у кого удавалось победить лишь с течением времени, благодаря ежедневным выходам. И поскольку мужчины очень рано избавлялись от этой тюремной жизни, поскольку были постоянно нужны, чтобы катить шары, этого пассивного существования придерживались только самки, всегда с наслаждением возвращаясь к нему по окончании дня, выполнив все возложенные на них задания, дабы насладиться радостями чистого блаженства Тем самым катыш становился для своего владельца чем-то куда большим, нежели средство заточения, — наркотиком, которому сама собой подчинялась его жертва, материнской утробой, первозданным яйцом, возврата в которое она изо всех сил домогалась, дабы в сладостном столбняке наслаждаться там смутным, глубоко интимным уютом эмбрионального существования.

III

В конце концов, и я вложил в это не столь уж значительную лепту, события поспособствовали моему освобождению, а вместе со мной и рассчитывавшего на мое пособничество навозника. Наш хозяин, собираясь отправиться в путешествие — именно так надлежало воспринимать разбойные налеты, которые могли растянуться на несколько дней, — решил на время отсутствия доверить охрану своих катышей мне. Такое случилось в первый раз, и посему он засыпал меня указаниями, и первое из них — ни в коем случае ничего не менять в их расположении — он сложил их в кучу, — а не то по его возвращении мне придется несладко.

Итак, все прошло, как мы и предполагали, — с поправкой на то, что стоило моему должнику освободиться, как его как ветром сдуло, и я было решил, что больше его не увижу. Со всем тщанием заделав за ним катыш, я настолько аккуратно закатил его на место, что на первый взгляд не было видно никаких следов. Так что я мог бесстрашно взглянуть в глаза моему хозяину, когда тот вернулся спустя несколько дней, толкая перед собой три шара, один из которых заметно выделялся своими размерами. Он предвкушал, что ему в руки попала какая-то сногсшибательная мамзель, и, чтобы доказать это, не постеснялся не мешкая, прямо передо мной, засунуть вздыбленный член в дыру своего замечательного трофея. И тут же его с гневным криком оттуда выдернул и, с чудовищно раздувающимся прямо на глазах причиндалом, забился в пыли, сначала с воплями, потом с хрипом. Внезапно он перестал дергаться, он был мертв. Заинтригованный, я не знал, как быть, и, осторожно проделав в шаре отверстие, тут же отпрянул в сторону, гадая, что же оттуда появится. Появилась, не заставив себя ждать, голова — голова констриктора, укус которого не оставляет никаких шансов, он-то и сделал меня, продемонстрировав силу своего яда, хозяином оставленного не по своей воле его жертвой наследства.

Увы, мой внешний вид, мое хилое телосложение слабосильного чужестранца, этакого Улисса в краю циклопов, оставляло мне мало шансов воспользоваться им себе на пользу. Так что я не без удовольствия увидел, как возвращается выпущенный мною на свободу навозник. Он прятался за деревьями, откуда все видел, — дело было на крохотной прогалине, расчищенной для наших нужд в самых недрах тропического леса, — и, сочтя, что я наделен магической силой, явился предложить мне свои услуги. Должен сказать, что в последующие недели мой «компаньон» быстрехонько смекнул, откуда ветер дует, и понемногу оттеснил меня на ту подчиненную роль, которую я занимал и до того. Его специфические вкусы тем не менее быстро пробудили в нем такой интерес к моей особе, что он не чинил мне никаких препятствий в пользовании «своими» женщинами, словно речь шла о забаве, которую следовало воспринимать разве что как скромную прелюдию к нашим опытам, по крайней мере тем, каковые он предполагал вскоре со мной учинить. Впрочем, в большинстве своем эти женщины были столь омерзительны, что требовалось прилагать немалое усилие, чтобы что-то в них раскопать. Но все, что хотя бы самым отдаленным образом могло напомнить чрево, из которого я некогда вышел, с такой силой притягивало меня, что ничто не могло отбить мне охоту, и даже внешняя красота казалась мне весьма поверхностной прелестью в сравнении со счастьем, обретаемым в том интимном «занятии», коему я, закрыв глаза, самозабвенно предавался.

Вскоре я оказался в положении посредника между ними и им, положении, чреватом определенными проблемами. Становясь подчас на сторону женщин, я показал ему выгоду, которую он мог бы получить, если бы не запечатывал их одну за другой в катышах на ночь, что вызываю пустую трату времени и сопровождалось нескончаемыми рассусоливаниями, ибо они пользовались этим моментом, чтобы донести до меня все свои мелкие неприятности, проистекавшие по большей части из-за очевидного отсутствия всякой гигиены, — упоминание об этом может вызвать в данном контексте улыбку, — и единственный способ как-то сгладить эти напасти виделся в том, чтобы возвести большую прямоугольную хижину, где мы могли бы разместить их всех, а вместе с ними и нескольких свиней, каковых навозники предпочитали не закатывать и водили в своих скитаниях повсюду за собой. Попасть в это помещение можно было бы только согнувшись в три погибели, через своего рода лаз, проделанный у самой земли, так что защищать его было бы проще простого. Эта попытка укорениться поначалу показалась ему настолько рискованной и противоречащей его кочевым обычаям, основанным на идее бегства, что потребовалось некоторое время, прежде чем он решился позволить мне привести сей проект в исполнение. Каковой и был успешно завершен, что ощутимо повысило его престиж среди случившихся по соседству навозников, которых он пригласил его посетить. Кое-кто решил к нему присоединиться. Прогалину расширили, возвели новые хибары, и таким образом на свет появился их первый своего рода поселок. Поскольку без меня им было не обойтись, как на стройке лачуг, так и при улаживании споров, вскоре меня стали считать за главного, что обязывало принимать участие в кампаниях по устрашению, мы бесперебойно вели их по отношению к обособленным одиночкам, которых понуждали присоединяться к нам со всеми своими катышами. Столкнувшись с наплывом последних, мы постепенно перестали производить новые, что обрекло нашу рабочую силу на опасную праздность: некоторые работницы почти все время загорали на солнце, словно только для их удовольствия земля и вращалась. Подобное положение дел не могло продолжаться, не породив в обществе, руководителем которого я стал, серьезных расстройств и беспорядков. Тогда мне пришло в голову наладить, коли под рукой их собственный волосяной покров, бесперебойный поставщик обильного руна, ибо оно выпадает и вновь отрастает из года в год (они ничтоже сумняшеся выдирают его пряди, если надо протереть рану или заткнуть дыру), прядильное и ткацкое дело, что вскоре позволило нашим работницам производить ткань, конечно грубоватую, но вызывавшую у них в носке восхищение, так что она стала предметом прибыльной коммерции. Вместе с заботой об одежде к ним проникли всевозможные уловки кокетства, и очень скоро мужчины сошлись в том, что куда желаннее те женщины, чьи прелести прикрывает лоскут ткани. Скрывая их, платье стало тем самым заслуживающей внимания заменой шара, в котором на протяжении столь долгого времени они могли взращивать свою тайну, и именно их раздевая, мужчина-навозник мало-помалу стал новым человеком, более внимательным, не таким грубым и, откровенно говоря, начал приобретать первые жесты светского человека. Вместе с опрятностью вошли в обиход духи, для купания пришлось исследовать течение рек; целью экспедиции стало море, блеск которого и прежде замечали иногда на горизонте, но не решались к нему приблизиться. Поспешные и неистовые объятия, по ходу которых девушек утюжили, как бы норовя урвать лакомый кусок, уступили место куда более галантным отношениям, длительным беседам под сенью деревьев, поцелуям украдкой, всем тем обменам любезностями, которые отмечают первые переживания цивилизованного человека. Благородное соперничество подвигало наиболее доблестных овладеть самой желанной, возникли состязания, за которыми воспоследовали публичные торги, доходило до того, что копрофаги отдавали три, а то и четыре своих катыша, чтобы добиться благосклонности красотки, каковая показывалась им, разнаряженная, во всем своем блеске. Наставив их в общем-то на путь прогресса и цивилизации, мне оставалось только со спокойной совестью ретироваться от навозников, невинных созданий, соприкосновение с которыми многому меня научило, спрашивая себя, не станет ли когда-либо мое появление, преобразившее их жизнь, перевернувшее вверх дном все обычаи, рассматриваться их потомками как вмешательство великого волшебника, а то и того круче — как пришествие демиурга или воплощение сверхъестественного существа.

Я сильно себе льстил. Через пару-тройку лет после возвращения в наши широты мне довелось узнать от посетившего навозников путешественника о расколе, ответственность за который я вынужден принять на себя, и об откате назад, обрекшем их на куда более убогое существование, чем то, что я застал по прибытии, словно источником всех бед для бродяг, обитающих под открытым небом и каждый божий день бредущих куда глаза глядят, явилась в конечном счете жизнь в обществе со всеми его ограничениями и предписаниями и с вытекающим отсюда отсутствием ответственности.

Вскоре после моего отбытия, сохранившего для них всю свою таинственность (под покровом ночи я перебрался на шхуну, матросы которой высадились на остров, чтобы пополнить запасы пресной воды), навозники разделились на две непримиримо враждебные партии: одни, блюдущие обычаи и навыки, коим я их обучил, продолжали жить в домах, ткачествовать и даже чтить мою память по ходу пиршеств, каковые можно расценить как первичные проявления религиозного чувства, тогда как другие, оголтелые в своей злобе к этим нововведениям, чье шарлатанство представлялось им очевидным, вернулись к древним заветам праотцев-кочевников и к диктуемой ими кочевой жизни. В конце концов между двумя общинами установилось состояние перманентной войны и, поскольку мои последователи были в свою очередь вынуждены покинуть свои слишком уязвимые населенные пункты, сызнова закладывая в катыши самое ценное добро, обе стороны оказались, как встарь, предоставлены всем превратностям скитальческой жизни, хищнических набегов, приобретших из-за воцарившейся ненависти чудовищно разрушительный характер: захватив катыши, что одни, что другие спешили сбросить их в обширные трещины и провалы, на которые так щедра их вулканическая почва. При том темпе, в котором они этому предавались, женщины и дети, заточенные в падших шарах, вскоре были стерты с лица земли, и навозники оказались с глазу на глаз, как мужчины с мужчинами, готовые в своей озлобленности не остановиться ни перед чем, что вкупе с неспособностью размножаться вскоре избавило землю от их плачевного племени.

9 ПОСЛЕДНЯЯ ЛЮБОВЬ ПОЛКОВНИКА РАДОШКОВСКОГО

Нет в земной природе, равно как и в мыслимой вселенной, высокого и низкого, лицевой стороны и изнанки; нет ни хорошего ни дурного, ни добра ни зла, есть одни жизненные состояния, что вершат свою цель, поскольку они существуют, а их цель — существование.

Реми де Гурман. Физика любви

Летом 1886 года мне выпало удовольствие принять у себя ветерана царской армии, влиятельного члена Петербургского Этнографического общества, полковника графа Радошковского. Встревоженный докладом о находящихся на грани вымирания видах, который я сделал несколькими неделями ранее в Академии наук, он пришел предложить мне свое содействие. Тем более соблазнительное, что, владея более чем двумястами деревнями, рассеянными вокруг Харькова на плодороднейших землях, житнице Украины, он был баснословно богат. Мы быстро пришли к соглашению направить свои стопы на огромный остров М.,[5] оставленный в результате братоубийственной войны народом навозников; там недавно был обнаружен класс млекопитающих, достаточно близкий к нам — с той, однако, поправкой, что их женщины, выкармливающие детей грудью так же, как это делают наши матери, несли яйца размером со страусиное, которые укрывали от чужих посягательств в обширных подземных галереях, чье местоположение выдавали снаружи импозантные курганы. Предполагалось, что они жили там все вместе, дочери, матери, бабушки, в ватной атмосфере подчас весьма просторных комнат — климат на острове отличался резким контрастом между ночной свежестью и дневным зноем, — откуда выходили только в определенные периоды года, чтобы отловить какое-то количество мужчин: их, оскопив, они делали своими слугами. Шла ли речь о последних выживших навозниках, влачивших на острове жалкое существование, или о взрослых особях, происходящих от эпизодических сношений, которые они, наверное, имели с пришельцами извне, несмотря на категорический запрет, налагаемый их партеногенетической моралью? Как бы там ни было, эти скверно скроенные грубияны проводили большую часть времени за охотой, чтобы вспомоществовать женщинам, а также за рытьем новых галерей, ибо те не переставали разведывать подземный мир во всех направлениях; бытовало даже мнение, что они создали в земных глубинах сады наслаждений, где собираются на таинственные шабаши. Этим практически исчерпывалось то немногое, что было о них известно по неминуемо сомнительным рассказам заплывавших туда моряков, которых влекла к этим берегам страсть к наживе (китайцы покупали на вес золота оплодотворенные яйца, чтобы изготовить из них порошок, входивший вместе с янтарной смолой ликвидамбара в состав знаменитых афродизиаков), когда мы с полковником решили предпринять экспедицию, дабы разузнать об этих женщинах побольше и обогатить науку точными наблюдениями, очищенными от всяческих фантазий.

В действительности, сии странные несушки являли собой один из редкостных видов, знаменующий переходную стадию от млекопитающих рептилий к собственно млекопитающим, несколько представителей которого известно нам по окаменелостям и который считался исчезнувшим с лица земли. Наделенные не поскупившимся на формы телосложением, каковое, возможно, некогда вдохновляло ваятелей леспуговских венер, с лодыжками и ступнями, покрытыми мягким рыжеватым пушком, с отороченным опушкой того же цвета животом, чуть-чуть миниатюрнее, чем женщины людского рода и племени, сии предшественницы наших сегодняшних красоток сулили для науки в своем качестве однопроходных млекопитающих не только открытие нового, первостепенной важности отряда на филогенетическом древе, но и неожиданное поле для экспериментов.

При благоприятном стечении всех обстоятельств, не мешало бы раздобыть несколько этих замечательных яиц, пораженных таинственной порчей: их зародыш крайне редко завершал развитие, что обрекало расу каурых амазонок на неизбежное исчезновение.

Полковник, полный решимости не останавливаться на середине пути, предложил завязать отношения с этими прекрасными ископаемыми, которые, впрочем, по слухам, размножались промеж себя, производя на свет исключительно женское начало, и разделить на какое-то время сладостную интимность их подземных гинекеев. К тому же, и я не хочу высказывать никаких мнений по поводу ортодоксальности его вкусов, его донельзя искушала их однопроходность, по определению исключающая всякую возможность недоразумений между отверстиями, каковая у женщин нашего племени остается предлогом для стольких извращений. Телосложение, способное упростить морально-этические проблемы, казалось ему идеалом, каковой на сей раз ничто не мешало достичь. Незаурядная личность, полковник отличился в знаменитых кампаниях, среди его военных подвигов не последнее место занимали Крымская война и взятие Севастополя, и я с первого взгляда почувствовал, что он из тех, кто настойчиво идет вперед со смелостью, поколебать которую ничто не в силах. Оказавшись на тот момент, как и он, холостяком по причине недавней утраты супруги, я тем не менее был вовлечен в каждодневные обязанности и не очень-то представлял, как мне удастся от них освободиться. Загруженный трудами на ниве гинекологии в госпитале в А. на севере Франции да еще и сподобившийся сомнительной репутации из-за распространения процедуры безболезненных родов, каковую только-только довел до ума, я обязан лишь совершенно исключительному случаю — мой племянник как раз закончил учебу и согласился подменить меня буквально с листа — тем, что погожим сентябрьским вечером оказался на перроне Лионского вокзала в компании полковника, многочисленного багажа и еще одного спутника, его неразлучного денщика, крепостного из Б., что неподалеку от Харькова, которому он, бравируя либеральными идеями, даровал вольную, весьма полезного малого, преданного ему до гробовой доски, они уже не раз выручали друг друга из самых жестоких передряг; откликался сей достойный человек на имя Георгий Александрович (самого полковника звали Александром) Лупкин.

За два дня мы добрались до Марселя, куда как раз протянула свою первую железнодорожную линию компания «Париж — Лион — Средиземноморье», и, заказав три койки — две в каюте первого класса, на носу, и одну на палубе — на паровом пакетботе имперской транспортной службы «Оронт», великолепном пароходе, машины которого уже находились под парами, о чем свидетельствовали клубы черного дыма, вырывавшиеся из его высокой трубы, чтобы медленно рассеяться над Старым портом — тогда оттуда[6] отправлялись суда во все концы земного шара, — мы только и успели, что подняться к новехонькой базилике Нотр-Дам-де-ля-Гард, к убранству коей архитектор Эсперандье добавлял последние штрихи украшений, и препоручить наше путешествие покровительству Девы Марии, прежде чем спуститься обратно к порту, дабы пройти последние таможенные формальности и подняться на борт.

Незамысловатое путешествие: чтобы добраться до Индии, суда все еще огибали Африку (Суэцкий канал пребывал в процессе сооружения), и капитан — он провел большую часть пути, играя с полковником в шахматы, и даже чуть было не посадил нас на мель, огибая Сенегал, на знаменитых отмелях Ампена,[7] прославленных крушением «Медузы», — согласился сделать крюк только для того, чтобы высадить нас на Великий остров с его весьма, надо сказать, сомнительной репутацией, на котором отправлявшиеся «в лес по дрова» моряки старались не задерживаться, и, сбросив пары, предпринял все необходимое для высадки. Среди багажа, сваленного вокруг нас в шлюпку с двумя дюжими молодцами на веслах — двух десятков разнокалиберных ящиков и тюков вкупе с термоконтейнером, каковой должен был помочь нам доставить в музей несколько яиц в благоприятствующих их проклевыванию температурных условиях, — нам выпало разве что мгновение-другое на созерцание того, как приближается усеянное черным песком побережье сего вулканического острова, и мы наконец очутились там, где нас ждала работа.

Планировалось, что «Оронт» подберет нас через месяц на обратном пути, этого времени, как мы полагали, должно было с лихвой хватить на успешное проведение нашей экспедиции. По выгрузке оборудования шлюпку подняли обратно на борт, и пронзительный гудок подчеркнул момент расставания, когда клуб черного дыма вырвался из трубы корабля, влекомого мощью двух винтов в открытое море. Мы какое-то время провожали его не лишенным меланхолии взглядом, было так просто отдаться на волю волн, в то время как мы пребывали теперь лицом к лицу с нашей судьбой, на неизведанном острове, во власти таинственных и даже враждебных туземцев, и наша участь отчасти зависела от решений, которые придется принимать прямо по ходу дела.

Я не мог и подумать, что через какую-то неделю окажусь на этом самом месте совсем один, со взглядом, озаренным внезапной радостью при виде паруса, который только что возник над горизонтом, потеряв обоих своих спутников при самых что ни на есть необычных обстоятельствах, — о них читатель, следовавший до сих пор за мною, несомненно захочет узнать.

Итак, мы находились на песке сего не слишком гостеприимного брега, проверяя наши пронумерованные тюки да ящики, обернувшиеся вдруг к нам той смехотворной стороной, с которой могут предстать продукты цивилизации, когда их вырывают из обычного окружения, дабы погрузить во все еще анархический хаос девственной природы. Местность, медленно и как бы пологими уступами поднимавшаяся к перегородившим горизонт лесистыми холмам, на первый взгляд не обнаруживала следов присутствия человека: то там, то сям росли какие-то местные кустарники, банановые и гвоздичные деревья, сахарный тростник, кое-где более импозантные растения, такие как кокосовые пальмы и, в первую очередь, ликвидамбары, деревья с обильной листвой, пользующиеся спросом из-за своей душистой амбры и распространяющие вокруг себя весьма приятственную в этих широтах тень. Стоило, однако же, нам чуть продвинуться, как мы обнаружили за купой баобабов несколько курганов, довольно внушительных груд земли добрых десяти метров высотой, каковым неоткуда было взяться, кроме как из выброшенной мохноногими каурками при прокладывании галерей и обустройстве подземных апартаментов породы. Полковник сделал отсюда вывод, что нам тоже необходимо как можно скорее разжиться подобным пристанищем, либо выкопав его себе, что даже с нашими инструментами заняло бы немало времени, либо захватив штурмом одно из представших перед нами, вне зависимости от того, заселено оно или еще нет, дабы оно послужило нам необходимым для успеха нашего предприятия плацдармом. С наступлением темноты, поскольку мы не заметили никаких признаков жизни, каковые позволили бы сделать вывод о присутствии возможных обитателей, полковник решил в одиночку отправиться на разведку. Курганы явно оказались более отдаленными и более высокими, нежели казалось, поскольку мы вскоре потеряли его из вида. Он вернулся спустя час, весь в земле, но в восторге от своих разысканий. Судя по всему, курганы, попавшиеся нам на глаза, относились к уже покинутым пристанищам. Их высохшая почва даже завалила, осыпавшись, лаз, и полковнику пришлось его расчистить, чтобы попасть в галерею, куда выходили каморки, в которых он не обнаружил ничего, кроме пустых скорлупок. Мы решили перенести свой багаж в это по-своему напоминавшее кротовую горку подземное жилище и провести там нашу первую ночь, дежуря по очереди у входа, пока двое остальных спали. Внимательнее обследовав свое прибежище на следующий день, когда внутрь через воткнутые с поверхности почвы в потолок закутов стволы бамбука проник рассеянный свет, мы обнаружили, что из него вело несколько выходов, связывающих его с другими курганами, и что в действительности мы находились в подсобных помещениях единого обиталища, щупальца которого тянулись весьма далеко. С нашего наблюдательного пункта самое меньшее на километр вокруг, хотя оценить расстояние в утреннем тумане было не так просто, в бинокль было видно впечатляющее число курганов, из одного из которых, как удалось заметить нашему часовому, выбрался волосатый человек, вооруженный луком и чем-то вроде ножа, заткнутого за пояс из растительных волокон, составлявший основную часть его одежды; судя по всему, он собирался на охоту. Чуть погодя вышли и другие охотники; все они направились к гребню холма и исчезли в подлеске. Заключив без большого риска ошибиться, что дома остались одни женщины, мы приблизились к небольшой группке курганов, что находилась чуть в стороне от остальных, и, прячась за кустами, устроили засаду. Никто, однако, не появлялся, и мы решили продвинуться дальше. Когда мы подобрались к самому подножию кургана, перед нашими глазами предстал люк, не слишком потаенный, но тщательно закупоренный своего рода крышкой или заслонкой, каковая поначалу успешно сопротивлялась нашим усилиям ее приподнять, словно была заперта изнутри при помощи засова или, чего доброго, закрепленной камнем скрученной лианы; воспользовавшись в качестве рычага палкой, полковник все же сумел приподнять крышку и с нашей помощью проник внутрь, никого, похоже, не потревожив. Согнувшись в три погибели — здесь я пересказываю то, что он нам потом рассказал, — полковник направился по галерее, которая полого углублялась в землю. Прошагав какое-то время, спотыкаясь в полутьме, он внезапно очутился в округлой комнате, где, восседая на циновках, две молодые женщины кормили грудью своих младенцев с тем внутренним ликованием, с той полнотой счастья, какие присущи в подобных обстоятельствах большинству юных матерей. Они были обнажены за исключением головы, прикрытой огромным фиолетовым париком из растительных волокон, спадавших до самой талии, и напевали нечто вроде колыбельной, каковая, должно быть, и заглушила звук его шагов. У него была всего секунда на то, чтобы полюбоваться сей умилительной сценой, которую фосфорическое свечение, испускаемое, должно быть, стенами комнаты, омывало атмосферой нереальности, как уже на их лицах можно было прочесть ужас: они его заметили. Полковник не сделал вперед ни шагу и, хотя и был почти что в чем мать родила, ибо счел это наиболее естественным в подобной ситуации одеянием, его изысканные манеры светского человека вкупе с небольшими подарками — ожерельями, браслетами, кольцами, какими-то духами, — каковые он не забыл прихватить с собой в кожаной мошне, которую повесил на шею, позволили ему их успокоить и даже завязать какую ни есть беседу, перемежаемую жестами, смешками и квохтаньем. Лед был сломлен. Женщины показали ему знаками, чтобы он подошел и сел рядом с ними на циновку, причем, поведал он нам, «его залупленный хрен торчал настолько красноречиво, что их обуял безудержный смех». Тогда одна из них встала, положила своего дитятю в корзинку и, буквально на минуту покинув их, вернулась с поясом с прикрепленным к нему чехлом для пениса, каковой, на ее взгляд, ему пристало надеть. Ей стоило немалых трудов поместить член полковника в футляр, явно не рассчитанный на подобный размер, но в конце концов она в этом преуспела и приладила пояс ему на талии так, чтобы прилепившийся к животу чехол поддерживал воздетый орган, не вызывая особого стеснения.

Соблюдя таким образом приличия, они не преминули увлечь его в обход своего лабиринта, по коридорам, которые поворачивали, шли под уклон, разветвлялись, пересекались, заканчивались в, как правило, не слишком высоких помещениях — он едва мог в них выпрямиться — или пересекали их, углубляясь все дальше в земные глубины. Это был запутанный лабиринт, в котором в одиночку он бы неминуемо заблудился. Многие комнаты заполняла собранная в корзины или разложенная на плетеных лотках снедь — кокосовые орехи, грозди бананов, зерно и разнообразные клубни. Дальше в составленных друг на друга разнокалиберных клетках он заметил каких-то мелких грызунов и даже свернувшегося вокруг самого себя и с виду спящего огромного боа-констриктора, нашедшего, должно быть, чем заморить червячка. На земле, в испещренном арабской вязью ящике, он наряду с зеркалом, бумажными фонариками, какие можно встретить обычно на ярмарках, и чем-то вроде раскрашенной яркими красками большой стрекозы, напоминающей воздушный змей, не без удивления обнаружил несколько китайских книг. В данном случае речь наверняка шла о тех разнесенных желтолицыми по всему свету массовых брошюрках с аляповато размалеванными гравюрами, что излагают, если их пробежать задом наперед, на манер комиксов любовные истории, перемежаемые дикими убийствами со все еще сочащимися кровью большими деревьями, брошюрах, что осчастливили целые поколения женщин и детей. Среди них, должно быть, попадались и сборники даосских гравюр, так как одна из молодок, открыв наугад подхваченную на ходу книгу на изображении весьма акробатической позы, судя по всему, поинтересовалась, не вдохновляет ли его это.

Еще дальше, в своего рода алькове, где поддерживалась более высокая, нежели в остальных помещениях, температура, — расположенном, надо думать, ближе к вулканическим недрам — он заметил яйца размером с яйцо дронта или эпиорниса, тщательно разложенные, каждое в своей нише, как бы в ожидании проклевывания. Они даже показали ему, проходя мимо, вход в какой-то таинственный коридор, который позволял им сообщаться с другими жилищами или, быть может, заканчивался в общем зале, месте их собраний, предполагаемое существование коего могло только подпитывать расхожие слухи. Полковник, гордый тем, что с ходу сумел установить с приветившими его хозяйками особые отношения, показал нам единственный доставшийся от них небольшой сувенир: выкрашенный голубой краской детский череп размером с кулак, глазницы которого украшали с любопытством уставившиеся на вас засушенные цветы кактуса. Он заверил, что вел себя с величайшей осмотрительностью, стараясь не поступаться научным подходом, каковой полагал единственно совместимым с нашим проектом, но не сумел все же уклониться от того, что, со смехом обменявшись перед этим заговорщическим взглядом, они отдались ему и дали познать, как нелепо выражаются европейцы, зачастую не способные толком этого заслужить, «услады магометанского рая». Он был приятно изумлен, обнаружив, что существа, почитаемые им за примитивных, тем паче что их анатомия не оставляла никаких сомнений в однопроходности, являются искусными любовницами, посвященными в самые неожиданные тонкости, с какими он был бы рад встретиться при дворе Царя, где женщины, даже в мгновения полного, казалось бы, самозабвения, никогда не отступаются от приводящих его в отчаяние холодности и спокойствия, диктуемых хорошим тоном, как будто они вдали от залитой кровью арены присутствуют — с витающим в эмпиреях взглядом — при битве и убиении чудища.

Получив свою порцию любви, обе не сумели устоять и пометили его как свою территорию, излив на все еще набухший член ту обильную кашицу, на которую щедры некоторые травоядные млекопитающие, после чего при помощи воронки набросали ею же на его теле забавные граффити, словно речь шла о магической татуировке, способной наделить его неуязвимостью.

Полковник царской армии не моргнув глазом перенес эту операцию, которая в основных чертах напоминала до сих пор практикуемый в Африке ритуал инициации, что, по его словам, доказывало, что все народы на свете, даже не зная друг о друге, питаются из общего источника; к тому же он был слишком счастлив, что сумел, так сказать, in vivo испытать различные функции единственного отверстия, превратившего их для него в несравненных любовниц. Рискуя предстать перед нами как лизоблюд и подлипала, он все же не преминул уточнить, что «столкнулся лицом к лицу с выпуклыми, заметно более узкими влагалищами, способными к тому же гораздо активнее сокращаться, а прежде всего более глубокими, нежели влагалища европеек, — шестнадцать сантиметров вместо десяти, уверял он (и говорил, бесспорно, со знанием дела), причем одно из них оказалось снабжено переразвитым клитором, какого ему не доводилось еще видеть. И в довершение эректильные груди, которые заостряются сами собой, стоит только взять их в руку».

Я поздравил полковника с его первыми наблюдениями, не забыв уточнить, что цель нашей экспедиции еще не достигнута, поскольку она заключалась в добыче несущих в себе зародыш яиц, каковые надлежало доставить во Францию.

Проблема их девственного происхождения обсуждалась между нами неоднократно. Хотя подобное известно у некоторых насекомых, например у тлей, все же довольно непросто представить, что у пчел именно неоплодотворенные яйца порождают самцов, — у млекопитающих же примеры подобного процесса отсутствуют. Это девственное порождение, стало быть, сохранено здесь как бы чудом, является пережитком исчезнувших обществ, за которыми должен был последовать — возможно, после переходного этапа андрогинных форм — четко выраженный диморфизм современных видов, где мужской пол сначала проявился в виде аномалии, прежде чем его мало-помалу стало перенимать все растущее число соискателей, коих сия аномалия в качестве чреватой выгодой новации освобождала от кабалы беременности. Партеногенез, как ни крути, обрекает положившиеся на него в заботах о воспроизводстве виды на заунывное однообразие единственного типа, ностальгический идеал феминистических религий, который воплощали, каждая в свое время, Афина Парфенона и Мария, мать Иисуса, великая чародейка Изида и поэтесса Сафо, не говоря уже о весталках и девах Солнца у инков, прославленных своим целомудрием, — словно тем самым имелось в виду поставить на свое место, место узурпатора, настырное мужское начало, автора всех кровавых утрат — идущих в смычке войн и революций, — уже столько раз ставивших человечество на край гибели.

Сколь бы чудовищным он ни казался, фаллос отнюдь не вышел во всеоружии из головы какого-то бога войны. Достаточно вывернуть его как перчатку, чтобы он выдал свою фабричную марку: распахнутое во внешний мир, до пароксизма налитое кровью женское место.

На практике воспроизводство без самца все-таки не обходилось без интимности пары, хотя и нельзя утверждать, что было необходимо конкретное вмешательство. Полковник полагал, что предшествующей первому яйцу ординарной связи вполне могло хватить для оплодотворения всех яиц кладки: двух десятков для каждой из женщин за жаркий сезон. Он не настаивал на искажающем воздействии, каковое могли оказать на будущие яйца те контакты, которые он имел с двумя встреченными молодками. Не был ли, впрочем, партеногенез лишь переходным эпизодом, мог ли он поддерживаться, не прибегая подчас к мужскому вспрыскиванию подобного рода, поскольку женщине необходимо время от времени, как часам, вмешательство ключа, чтобы ее подзавести. В любом случае, проблема была не в этом. Главным для нас было получить все козыри, завладев яйцами, предпочтительнее — находившимися в инкубационной комнате, этими яйцами любви, которые каурые однопроходки, должно быть, отобрали среди всех снесенных как единственно пригодные обеспечить будущее их расы и как зеницу ока хранили при подходящей температуре, не спуская с них глаз в ожидании, пока они проклюнутся.

Итак, следовало действовать с величайшей осмотрительностью, чтобы не потревожить навозников, каковые, впрочем, вряд ли церемонились со свежеснесенными яйцами, тибря их понемногу, ибо это было изысканное блюдо, желток которого, как сырой, так и вареный, слыл просто объедением.

Полковник, имевший возможность отведать их во время легкого угощения, которое ему поднесли молодки, не видел, как подбить их уступить несколько штук. Для этих дикарок яйца и впрямь были на вес золота, и они не могли лишиться их с легким сердцем. И потому он предпочел сбить со следа, стараясь не выказывать к яйцам чрезмерного интереса. Как все обернется, будет видно. Это было всего-навсего первое свидание, продолжить которое ему не позволило ежевечернее возвращение охотников. Он попросил меня набраться терпения и покинул нас, чтобы искупаться в море, той ловкой, почти парящей походкою, что до сих пор несла его навстречу всем событиям жизни и позволяла принимать их, благоприятные и неблагоприятные, словно мыльные пузыри.

Второй вылазке полковника сопутствовали куда менее счастливые предзнаменования. Георгий Александрович Лупкин — мы звали его просто Жоржем, — который нес вахту в ту ночь, успел предупредить нас, что кто-то рыщет вокруг да около нашего логовища, и это навело на мысль, что не исключены осада и налет. Мы решили затаиться в закутке примерно на равном расстоянии от разных выходов из нашего жилья. Когда проникший внутрь пришелец крался в темноте мимо нас, полковник нанес ему настолько расчетливый удар рукояткой своего револьвера по черепу, что тот рухнул как подкошенный. При свете штормовой лампы перед нами предстал справный навозник: его по-прежнему зачехленный член стоял в полный рост. Смерть, однако, не подлежит обжалованию, так что, перевернув тело, чтобы составить себе полное представление о человеке, после того как его укокошили, мы решили похоронить его прямо в той комнате, в которой находились. Облегченный от своих тестикуляриев, то был, несомненно, слуга двух приветивших полковника дам, которого скорее всего погнала за нами по пятам безрассудная, нутряная ревность. Шла ли речь о личной инициативе или о разведке, предуготовляющей массовую атаку, нам предстояло вскоре выяснить. На заре мы с облегчением увидели, что охотники, как всегда, покидают свои логовища и направляются в сторону леса.

Нас не переставала интриговать жизнь этих евнухов подле женского пола. Где и как проводилась операция, позволявшая им занять сей доверительный пост? Можно было вообразить, как их ловят во сне, связывают и с торжеством отводят в какое-то крыло подземелья, где охотницы, по всей вероятности, отправляя подобающий церемониал, о коем нам еще предстояло разузнать, производят соответствующую ампутацию. Поскольку наседкам более не приходилось бояться за свои яйца, уже ничто не мешало им в дальнейшем пользоваться себе в удовольствие переменчивостью своего уда, каковой сохранял всю свою дееспособность. Ставших рабами, терпели ли женщины их на этом основании или сажали каждый вечер на цепь, словно собаку, которая должна стеречь ваше ложе, пока вы спите? Что возвращало их после целых дней полной свободы на открытом воздухе туда, где они вновь обретали по соседству друг с другом привычный образ жизни перед лицом грозных хозяек леса? Несомненно, от гостеприимства, оказываемого им ночными подругами, а также от трапез, празднеств и, возможно, жертвоприношений, разворачивавшихся, наверное, по ходу той ночной жизни, которую их призвали разделить в земных глубинах охотницы, исходило некое могущественное очарование. Разве могли они, за неспособностью к оплодотворению, с каковым женщины вполне успешно справлялись и самостоятельно, не посчитать своим долгом доставлять им взамен или, возможно, в качестве символической подмены все те богатства, которыми, не считаясь с воспроизведением своих тварей, животных и растений, их наделяла снаружи, там, где женщины не решались появляться без крайней нужды, щедрая природа, чье постоянное возобновление выглядело как оскорбление их стерильности? Некой религии таинственного яйца, навеки поддерживающего жизнь женской общины, в которую они попали, в конце концов удалось, возможно, привязать их к партнершам, чьи нравы, занятия и даже утонченность — как о том свидетельствуют зеркала, циновки и чужеземные книги, обнаруженные полковником под их кровом, — должны были казаться им необычными и как бы явившимися из другого мира, доступ куда был для них на веки вечные заказан. Их терпели, но не принимали, и им постоянно приходилось заставлять себя забыться и довольствоваться долей, выделяемой им в трудах и церемониях, наиболее своеобразные из которых, возможно, праздновались за их счет. Кто знает, не доходят ли эти опасные, влюбленные во власть женщины до того, чтобы поменять роли, преследуя своих слуг по лабиринту подземных коридоров, загоняя их в тупики и в конце концов овладевая ими своими накладными членами?

Момент совершенно не подходил для обсуждения всех этих гипотез, которые, в неведении о реальном развитии событий, мне позволительно развивать сегодня. Охотники удалились, освободив вроде бы место, и полковник решил, что пора идти в новую атаку. Он, как принято у москалей, поцеловал меня в губы — никогда не забуду этот поцелуй, — опрокинул залпом стакан водки и, добравшись по отлогой галерее до шахты, что вела к выходу, выбрался на поверхность. В проделанных миниатюрными женщинами галереях, тщательно обшитых деревом, за исключением переходов, проходивших через неподатливый вулканический туф, — почва острова, как и все сложившиеся в триасе и перемешанные последующими геологическими сдвигами территории, являла собой самые разношерстные сочетания, — приходилось слегка горбиться. Мы еще раз проводили его взглядом, как провожают храброго охотника, который, отправляясь травить зайца, рискует попасть в лапы медведя. К концу дня, видя, что он не возвращается, мы решили подползти к отстоящему на несколько десятков метров кургану, за которым он скрылся, пусть даже только для того, чтобы привлечь его внимание и дать понять каким-нибудь свистом, что ему давно пора уходить, если он не хочет, чтобы его по возвращении застали охотники. Едва приблизившись, мы заметили неподалеку от входа в логовище простертое на земле, облепленное мухами тело, которое казалось чудовищно изуродованным. Это был полковник. Мраморная от избороздивших ее во многих местах фиолетовых полос кожа не позволяла усомниться, как именно и при каких жутких обстоятельствах его настигла смерть: нашего друга, несомненно, задушил в беспощадной схватке боа-констриктор. Живот полковника оказался вспорот и оттуда выпущены кишки, из которых явным образом было выдавлено содержимое: не просто преступление — не оставлявшая сомнений подпись: здесь пировал навозник. Что касается лица, то запекшаяся кровь, низведенная до состояния кашицы плота — все это делало его черты неузнаваемыми. Извлеченные из орбит глазные яблоки держались только на вытянутых из вмещавших их некогда впадин мышечных волокнах. Мы оттащили его за ноги внутрь нашего жилья. Человек ни в коей мере не обделенный статью, мертвым полковник оказался куда тяжелее всех ожиданий. Георгий Александрович Лупкин не стал теряться в пересудах, он вложил глаза обратно в их впадины, разорвал на себе рубаху и как мог прикрыл ее лоскутами труп; затем, поплевав на руки, схватил лопату и с отчаянной яростью принялся рыть могилу. Вырыв яму, он уложил туда, расправив его члены, покойника, вложил ему в руки крест — крест, который полковник всегда носил на себе и который, по его словам, он унаследовал от бабки, а той его дал протопоп Аввакум, — громко прочел отходную на наречии, весьма схожем со старославянским «Добротолюбия» — я так и слышу его хриплые интонации, — потом медленно, понемногу подхватывая землю, словно из боязни, обрушив внезапно груз земли, нанести ему увечье, закопал тело своего господина. Все было кончено. Что до меня, то я потерял самого верного и самого отважного спутника из всех, с кем мне суждено было встретиться, цель нашего путешествия показалась мне в тот момент исполненной жестокой иронии: на кой ляд было отправляться к антиподам в поисках яиц находящегося на грани исчезновения вида с тем, чтобы спасти его от скрытой порчи, если нам, их хранителям, суждено сгинуть еще раньше? И теперь мы, Жорж и я, оказались загнаны под нашим курганом в угол, словно приговоренные к смерти. Он, не произнесший при жизни полковника подряд и трех слов, принялся рассказывать мне на своем родном языке нескончаемые истории, в которых я абсолютно ничего не понимал. Так мы и проводили дни, восседая друг против друга на бесполезных тюках и рассуждая на двух не имеющих ничего общего языках о том, как нам выбраться из столь затруднительного положения. Ибо теперь стало совершенно очевидно, что, оповестив о своем присутствии, мы подняли тревогу у тех, кто спал и видел нас изничтожить. Особенно ужасными были ночи, мы чувствовали себя окруженными, надзираемыми, затравленными; слышались шаги, шорохи, шелесты, шепоты, казалось, что исходящие прямо из-под земли удары движутся нам навстречу; быть может, готовился штурм, которому, даже забаррикадировав ящиками все выходы, мы не знали, как дать отпор. Начали иссякать съестные припасы; хуже всего, что кончились кокосовые орехи, которые мы раскалывали, чтобы добыть из них влагу. Пришлось решиться на вылазку. Жорж, которого бездействие сводило с ума, дал мне понять, что собирается попытать счастья: он был вооружен пистолетом своего господина — тот счел неуместным брать его с собой в обернувшуюся последней вылазку — и казался настолько уверенным в себе, что я не посмел его удерживать. Он показал мне на циферблате часов крайний срок, после которого уже не имело смысла ждать его возвращения. И я погрузился в ожидание. Нескончаемые мгновения, их тревожная тоска душит меня и сейчас. Прошли часы, настал полдень — уже следующего дня. Не выдержав, я разблокировал один из выходов и с опаской выглянул наружу. Ни движения, пейзаж охватило странное оцепенение, его лишь слегка оживляло шумом волн совсем близкое море. Оно сверкало в ослепительном свете всеми своими бликами, и ничто не наводило на мысль, что это состояние удушающей пустоты может когда-либо прерваться. Однако же я не отказался от своей роли наблюдателя, цепляясь за нее словно за последнее средство. Сколько раз мне казалось, будто я заприметил что-то на горизонте, я хватался за бинокль и тут же с досадой его ронял, словно вынесенный им вердикт был окончательным и бесповоротным. Ночью, тем не менее, меня разбудили необычные звуки, которые вызывали в памяти шум нашей высадки. Луна была полнее некуда, и по белым чепчикам (эти миниатюрные кружевные чепцы, которые они при помощи крючка вяжут себе в долгие часы заунывного плавания, когда мусонный ветер, и не думая прерываться, все дует и дует в одну сторону, придавали почти голым дикарям донельзя экзотический вид) я понял, что на берег высаживаются арабские моряки с одного из занзибарских дау. Я со всех ног бросился к ним, я был спасен. Я силился внушить, что им угрожает опасность: нужно как можно скорее выйти в море. Они таращились на меня с довольно-таки обалдевшим видом, потом, не откладывая в долгий ящик, выгрузили с десяток ящиков скорее коротких — наверное, типа тех, что привлекли внимание полковника во время его первой вылазки; в них, должно быть, содержались те не слишком многочисленные восточные товары, которые попались ему на глаза среди припасов приветивших его молодок, и разложили их напоказ по пляжу. Потом сложили в стороне, взгромоздив друг на друга, просторные пустые корзины. После чего жестами позвали меня за собой на свое суденышко, каковое не преминули осторожно поставить на якорь в доброй миле оттуда, в крохотной бухточке, укрытой за высоким мысом. Складывалось впечатление, что они следуют какому-то вполне оформившемуся обычаю; судя по всему, они отнюдь не впервые высадились на этот остров ради торговли. Поднявшись на борт и наконец-то ощутив себя в безопасности, я улегся прямо на мешки с горохом нут, который они везли на Коморские острова, и забылся тяжелым, просто-таки свинцовым сном. Когда же поздним-поздним утром проснулся, первым, что попалось мне на глаза, оказалась одна из выставленных моряками ночью на песок корзин, теперь находившаяся у меня под самым носом, на расстоянии вытянутой руки, и наполненная столь вожделенными яйцами. В остальных корзинах, как мне показалось, находилась желтая галька: то была затвердевшая камедь, добываемая из ликвидамбаров. Мы были в открытом море. Впитывая ветер своим огромным квадратным парусом, дау держал путь на Занзибар.

Так я без каких-либо проблем завладел предметом своих желаний. Я купил пару яиц, выбрав их из корзины, в которой они находились присыпанными прелым перегноем, каковой должен был обеспечить требуемую для насиживания теплоту. В надежде, что при чуточке везения хотя бы одно из них благополучно проклюнется, всю оставшуюся часть путешествия — мне предстояло пересесть в Дар-эс-Саламе на пароход английской линии, который после захода в Кейптаун доставил-таки меня в Европу, — я обрек себя на неблагодарную роль наседки: носил их под рубашкой, тщательно обернув мягким капоком, дабы обеспечить их по возможности подходящей для развития эмбриона средой.

В то время как моя «тучность» весьма интриговала кое-кого из пассажиров, я подчас посмеивался наедине с собой, обдумывая свою нелепую функцию наседки, каковую, однако же, не дав слабины, исправно отправлял не один самец в истории родов и видов: ставки были слишком высоки, чтобы я мог противопоставить им какое-либо попечение о своем самолюбии.

Через несколько недель в хорошенько прогретой комнате крохотной квартирки, которую я занимал вместе с моею матушкой на Обсерваторской улице, одна из скорлупок треснула, и оттуда появилась крошечная рыженогая девчушка — практически в зачаточном состоянии и ничуть не крупнее цыпленка. Подобный приятный сюрприз предвещало и второе яйцо — с поправкой на то, что его обитательница не сумела пробить скорлупу,[8] так что пришлось воспользоваться, чтобы ее высвободить, молотком. Поначалу толстая скорлупа сопротивлялась ударам, пришлось примериваться несколько раз, чтобы наконец добиться цели, поскольку я опасался слишком сильным ударом оборвать жизнь находившегося в заточении крохотного существа. Меня тут словно осенило, я догадался, какой порок поразил род каурых однопроходок, наплевательски относящихся к своему потомству, каковое в конце концов гибнет в не желающем поддаваться слабым усилиям своего обитателя вместилище.

Я немедля препоручил своих питомиц радению юной кормилицы родом из Авалона по имени Мари-Шарло, и несколькими годами позднее, когда Францию захлестнула волна насилия — дело было во времена дела Дрейфуса, — счел благоразумным, чтобы их окрестил викарий церкви в Нёйи, сторож которой охотно согласился стать их крестным отцом. В дальнейшем они были приняты в пансионат для девочек, руководимый монахинями из цистерцианской обители, отстроенной на развалинах Пор-Рояля, где все еще поклонялись великому Арно. Старшей, Софи, чьи блестящие способности проявились очень рано, суждено было стать там матерью-настоятельницей. Что же до младшей, Мари, она решилась выйти замуж за моего старинного друга, барона де Б., обладателя пятисот гектаров добрых нормандских земель в окрестностях Руана, сумерки которого — он был почти слеп — озарила сия юная аврора.

И та и другая, постоянно в туго зашнурованных башмачках, вынуждены были всю жизнь следить за тем, чтобы не выдать тайну своего происхождения, скрывая жуткие рыжие ноги с перепонками между пальцами и ногтями в виде когтей, которыми, на протяжении тысячелетий пользуясь ими как землеройным орудием, женщины их рода прокладывали под землей галереи, где им предстояло жить и умирать.

Я полагал, что закончил с отчетом об этом путешествии и, занятый своими многочисленными трудами, не брал в голову, как идут дела у моих приемных дочерей, так блестяще устроив их в жизни, когда незадолго до войны 1940 года мне на глаза попалась статья в «Кошском курьере», посвященная смерти баронессы де Б. После кончины мужа, имевшей место двадцатью годами ранее, она продолжала жить в замке Гуи близ Руана, вековые дубы в красивом парке вокруг которого возвышаются над берегами Сены. Рассчитав прислугу, распродав мебель и великолепную библиотеку, составленную почти исключительно из иллюстрированных изданий XVIII века — барон был последним наследником небезызвестного Жора, издателя Вольтера, — заколотив окна и двери, она оставила открытым только одно подвальное окно, через него, как доводилось видеть случайным свидетелям, она подчас выскальзывала наружу за досками, которые отдирала от частокола, прикрывавшего глинобитную стену старой пристройки. Ее нашли мертвой у себя в погребе, в глубине обшитой деревом галереи, «которую она, казалось, все еще роет ногами». Журналист, несомненно стараясь не шокировать своих читателей, — на дворе стояли первые месяцы «странной войны», и каждый норовил выкопать себе укрытие — воздержался от более развернутых комментариев, и мне, право, не подобает ставить ему это в упрек. В статье, однако, имелась одна деталь, которая привлекла мое внимание: баронесса умерла, так и не оставив потомства.

10 ХРУСТАЛЬНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Еще не так давно — хотя от обстоятельств этого рассказа нас отделяет без малого полвека — скромные рыбаки не боялись выходить на своих быстроходных парусных суденышках в открытое море на ловлю для Царицы Великого острова тех потрясающих гигантов-самцов, которых зовут «хрустальными людьми».

В далекую эпоху, когда мутации, должно быть, происходили куда чаще и куда самопроизвольнее, нежели сегодня, человеческий род, прежде чем решительно устремиться по стезе твердого и непроницаемого, сбросил со своего древа прозрачную ветвь, носительницу полупрозрачных существ весьма схожего с нами телосложения — с той поправкой, что они были снабжены двойной дыхательной системой, жаберной и легочной, так что, даже сделав выбор в пользу жизни в воде, они оказались в совершенстве приспособлены к земноводному существованию. Незаурядных во всех отношениях, их тем не менее трудно обнаружить: пользуясь своей прозрачностью, чтобы внезапно исчезнуть в толще родной стихии, эти великолепные самцы от двух с половиной до трех метров в длину, весом подчас более двухсот килограммов, зачастую плавают в одиночестве на глубине и лишь изредка, когда приходит пора нереститься, поднимаются на поверхность. И тогда их можно заметить в окружении роя самок, что прозябают поближе к планктону и в среде которых их присутствие порождает разительные перемены, — пусть они и довольствуются тем, что после нескольких прикосновений оплодотворяют весь гарем скопом, оставляя текучей стихии тучную струю схожего с сиропом напитка.

Эти самцы, часто неистовые — утверждают, будто они нападают, чтобы им поживиться, на свое собственное потомство, — оказываются, впрочем, весьма чувствительными к красоте самок рода человеческого, словно тайна, связанная с секретом их анатомии, непреодолимым, ни с чем не сравнимым образом влечет их к себе и побуждает пускаться во все тяжкие, лишь бы попытаться в нее проникнуть. И посему в знойный сезон по соседству с Великим островом нередко можно видеть, как один из них всплывает на поверхность и тут же, набравшись храбрости, выбирается на пляж, где ласкам первых солнечных лучей бесстыдно отдаются купальщицы в костюме Евы. Что приводит к всеобщей панике и повальному бегству, так что наш вторгшийся захватчик остается не у дел, созерцая, как ускользает столь вожделенная добыча, которую из морских просторов он, должно быть, уже несколько дней как выявил и отобрал из всех остальных, питая своими грезами ту особую разновидность страсти, что у нас способна разродиться грандиозным скандалом. Только и остается, что вернуться в родную стихию, неуклюже, ибо вертикальное положение и ходьба не слишком им привычны, и он уносит с собой в лоно вод горький вкус разочарования, чреватого самыми чудовищными бесчинствами.

К тому же, зная об их роковой привязанности, прельщенные щедростью обещанной Царицей награды рыбаки каждый год пускаются в пору нереста на ловлю этих стекловидных самцов, выходят в море на тех быстроходных суденышках, о которых я уже упоминал, разжившись несколькими девушками, отобранными среди самых умелых пловчих; препоясав леской вокруг талии, их одну за другой спускают за борт. И хрустальники, сплывающиеся подчас издалека на щекочущий им ноздри запах женской плоти, не колеблясь поднимаются из глубин, чтобы броситься в погоню за подсадной добычей, каковую, сжимая в неистовом объятии, стремятся увлечь за собой, дабы ею сполна насладиться, во мглу морской пучины.

Рыбак разматывает лесу, дожидаясь, пока хрустальный человек получше заимеет наживку, надежно втянется в свое предприятие, и тогда медленно, осторожно — здесь важны навык и сноровка, — короткими, тщательно подогнанными по ритму рывками, которые способны навести налетчика на мысль, что добыча норовит от него вырваться, подтягивает его к борту своего бутра. Если приключение подзатянется, есть риск, что оно станет для женщины роковым: та, пусть и опытная ныряльщица — они таковы с рождения, — часто оказывается, когда парочку вытаскивают на поверхность, в самом что ни на есть пиковом положении. Но хрустальный человек все еще слит с нею всеми фибрами своей плоти и ни за что не хочет разниматься. Так что нет ничего проще залучить его тогда в сеть и отбуксировать в порт, пусть для этого и потребуется, чтобы отвлечь хрустального человека в пути, выдать ему все оставшиеся на борту наживки. Оказавшись на суше, ошарашенный своим весом и тем, что должен прибегнуть к запасному способу дыхания, колосс, спотыкающийся, задыхающийся, оказывается пленником толпы, и та не столько толкает, сколько доносит его до царского дворца, где ему предстоит стать любовником Царицы.

Наверху, на водруженной на сваи огромной кровати, куда приходится взбираться по лестнице, — хрустальный человек тяжеловесно карабкается по ступеням вслед за партнершей, — Царица сочетается с ним всего на одну ночь, в окружении стражи, готовой вмешаться и, если что, избавить ее мечом от слишком усердного любезника, готового в пылком нетерпении обрушить на нее, столь велика его жажда, почитай что безостановочную чресполосицу неотразимых натисков, из-под ливня коих она выйдет только на заре, уничтоженная, едва найдя силы подать знак, чтобы ее освободили, не без эмоций разглядывая семя, что все еще подступает; в прозрачном приапе ее неистощимого любовника, которого матросы исторгают из окрылившего его было опьянения и уносят, чтобы сбросить обратно в море, возвращающее оглоушенного своим наземным приключением хрустального человека к рутине океанической жизни.

Ходила, впрочем, история — так, по крайней мере, мне рассказывали на месте, — что два года подряд в руки рыбаков с Великого острова попадался один и тот же самец, которого легко было узнать по надетому ему на палец Царицей золотому кольцу, это сокровище, возможно, поддерживало в нем страсть и желание еще раз ее увидеть до такой степени, что, вновь очутившись в ее присутствии, он испытал настолько сильное потрясение, что с его губ сорвался невнятный звук, оказавшийся не чем иным, как его последним дыханием. И они не считают нужным опустить совсем не романтический эпилог: не успел хрустальный человек преставиться, как его, почитаемого за самую заурядную рыбу, ничтоже сумняшеся препоручили кухонной челяди; выпотрошенный и сваренный, он целиком предстал на праздничном столе во время пиршества, куда Царица пригласила не только свой двор, но и, не забыв про выживших наживных девушек, команду бутра, которому удалось его выловить.