Есть на Урале завод

Глава первая ВЕТКИ КЛЕНА

Всю ночь по дну Куштуминской долины стлался густой морозный туман. Утром его куда-то унесло, и на улицу точно белую шубу накинули: густой куржак свисал с высоковольтных проводов, облепил частую сеть телефонных и осветительных линий. Высаженный по сторонам улицы кленовый молодняк преобразился: вместо голых, жидковатых прутиков из сугробов выглядывали плотно обросшие игольчатым инеем ветки сказочных белоснежных растений. Все, что было на улице, — штахетники и столбы, заборы и водосточные трубы, стены домов и киосков — все побелело, искрилось, освещенное двумя цепочками плафонов, тоже похожих на громадные цветы.

Улица упиралась в приземистую проходную завода, а за проходной виднелось высокое здание сборочного корпуса. Туда непрерывно двигался густой людской поток. Шли рабочие. Скрипел снег, которым были усеяны тротуары.

Алеша вышел на крыльцо и поежился: его сразу обдало резким, пронизывающим холодом. Крыльцо у молодежного общежития было большое, просторное. Широкие бетонные перила спускались вниз и заканчивались квадратными тумбами, увенчанными массивными вазами. Летом в вазу сажали цветы, а теперь в них, словно громадные шляпки грибов с обвиснувшими краями, торчали тугие, облизанные ветром снеговые сугробы.

Под каждой вазой ребята положили ребрастые калориферы, чтобы вытирать ноги. Сделали это еще тогда, когда перед домом была не улица, а незастроенный пустырь. И хотя от пустыря и помину не осталось, асфальтированный тротуар подходил к крыльцу, но калориферы никто не уносил.

С крыльца Алеша осмотрел улицу, ряды домов, утреннее звездное небо. Оно показалось ему очень низким, густо синим, почти черным. Звезды мерцали над самыми крышами домов. Над заводом и городом нависала лесистая громада Куштуминского хребта. Серп месяца висел над ним, зацепившись за какую-то сосенку.

Алеша сбежал с крыльца, присоединился к людскому потоку и зашагал к проходной, рассматривая причудливо разукрашенные инеем кусты и деревья.

Лет этак через пять он пойдет на работу и над его головой будет шуметь крыша из зеленой листвы…

Сомневаться нечего, такой день наступит. Он никуда не намерен уезжать, ему нравится завод, он любит его и уже давно решил остаться здесь на всю жизнь. Еще бы не остаться: один заповедник чего стоит, а он раскинулся совсем рядом… А завод? Таких заводов, пожалуй, и на Урале немного.

Размышления были прерваны звонким криком, донесшимся с другой стороны улицы:

— Алешка-а! Не проспал?

Кричал незнакомый паренек в длинной и широкой черной шинели, так перехваченной поясом, что на спине образовался большой горб. Рядом с Алешей отозвался другой паренек, тоже в черной шинели:

— Сенька, ты? Айда сюда!

— Ты айда! — прозвучало с той стороны.

Алешин тезка, не раздумывая, шагнул через штахетник и ринулся на другую сторону улицы. Он задел плечом ветки клена, густо посыпался иней. Тонкие ветки хрупко сломались и повисли, беспомощно покачиваясь.

Возмущенный Алеша выбросил руку вперед, ухватил ворот черной шинели и одним рывком вытащил паренька обратно на тротуар. Поставив его перед собой, он сказал первые слова, какие пришли в голову:

— Тебе другой дороги нет, что ли?

Паренек смотрел на него с недоумением:

— Ты чего привязался?

Алеша круто повернул его к искалеченному клену:

— Видишь — сломал?

— Ну-к, что же? Дам вот, будешь знать, как привязываться. Сознательный какой!

Мальчишка весь напружинился, сжал кулаки в пестрых деревенских варежках, его глаза задорно заблестели. Он смотрел на Алешу, точно примериваясь к его силам и прикидывая в уме, чей будет верх, если он рванется вперед и вступит в драку.

Алеша тоже в упор рассматривал мальчишку. «Бить не буду, а уши надеру как следует!» — решил он. Так они и стояли, уставясь друг на друга.

— Алексей Николаевич, что я вижу? Вы намерены подраться? — неожиданно раздался рядом звонкий насмешливый голос.

Около ребят стояла Клава Волнова, технолог литейного цеха. Она была в ватной телогрейке с поднятым меховым воротником и, глубоко засунув руки в карманы, с любопытством смотрела на Алешу и его противника.

Алеша почувствовал, что краснеет. Очутиться перед девушкой в таком глупом положении, что может быть хуже? Он отвел глаза и неохотно пробормотал:

— Да вот парень ветки у клена поломал…

Он искоса, настороженно следил за мальчишкой: чего доброго, накинется с кулаками, да и поколотит в присутствии Клавы! Известны повадки этих озорников!

— Поломал? А все-таки при чем же тут кулаки? — сказала Клава.

— При чем, при чем! Уши ему надо надрать за такое дело, вот при чем! — сердито ответил Алеша.

— Я тебе надеру! — задорно отозвался ремесленник. — Так наподдам — на ногах не устоишь!

Он был готов вступить в бой в любую минуту, даже подвинулся вперед и крепче сжал кулаки.

Клава усмехнулась: петушился паренек совершенно напрасно, он был вдвое ниже Алеши. Она взяла мальчишку за плечи, повернула лицом к проходной и слегка подтолкнула вперед:

— Ступай, ступай, малыш, а то и в самом деле надерет тебе уши. Вполне может надрать, я его давно знаю — такой драчун, ух!

— А ты чего лезешь? Твое какое дело? — кипятился ремесленник.

— Иди, иди без разговоров! — спокойно подталкивала его Клава.

Паренек нетерпеливо передернул плечами, освобождаясь от девушки:

— Вот привязалась! Отойди, а то стукну!

Клава упорно нажимала на него, отталкивала от Алеши, и мальчишка перебежал на другую сторону, издали прокричав:

— Тоже мне, сознательные!

— Оказывается, ты драчун, Алеша? — сказала Клава. — Вот уж не предполагала!

— Терпеть не могу, когда озорничают! Чертяки этакие, ничего не понимают, лишь бы побаловаться! Небось, когда все зазеленеет, сами будут довольнешеньки! — смущенно оправдывался Алеша.

— Так, так! Наш Алексей Николаевич в роли защитника зеленых насаждений! — шагая рядом с ним, продолжала подтрунивать Клава. — Но зачем же бить мальчишек? Воспитывать надо, а не бить!

— Почему ж не воспитываете? Ты же член заводского комитета. Собирается комитет каждую неделю, судит, рядит, ставит вопросы, а посадки ломают. Чего вы ждете? Когда все деревья поломают?

— Не сердись, Алеша, я шучу. — Ее серые большие глаза смотрели на Алешу спокойно и внимательно. — Ты прав, деревья здорово ломают. Просто обидно — сажали, сажали всю осень, а теперь все гибнет…

Миновав проходную, они вышли на центральную заводскую магистраль — широкий бетонированный проспект. На востоке над хребтом пробилась меднокрасная дымная полоска рассвета, небо посерело, звезды отдалились и растаяли в его глубине. Но здесь, на дне долины, среди заводских корпусов, было еще темно, громадные окна цехов светились по-ночному ярко. Клетчатые полосы света лежали на чисто подметенных тротуарах, освещали неподвижные, опушенные инеем стволы и ветви тополей.

Чуть виднелись силуэты далеко вытянувшихся вдоль магистрали цехов. Справа — широкий и приземистый инструментальный, за ним — высокий деревообделочный, из которого сквозь часто раскрываемые двери доносилось звонкое пение механических пил. В самом конце улицы угловатой глыбой вздымалось вверх многоэтажное здание теплоэлектроцентрали. Ее трубы густо дымили, и это делало ТЭЦ похожей на готовый к отплытию корабль.

Слева сверкали широкими, как ворота, окнами главный сборочный корпус, моторный цех, компрессорная. Вдали, увенчанная факелом зеленоватого дыма над трубой вагранки, виднелась литейная. Видимо, там выпускали чугун: стеклянную крышу литейной изнутри озаряло багровое зарево. Отблески его то ослабевали и гасли, то усиливались и горели так ярко, как будто в глубине цеха пылал огромный костер.

Около инструментального цеха возилось несколько рабочих.

— Ладно будет, что ли? — крикнул один из них.

Плотно обхватив поперечины лестницы, он стоял под самой крышей, чуть не касаясь головой тугого снегового намета, свисавшего с края кровли. В руках рабочий держал концы двух проводов с надетым на них длинным красным полотнищем, казавшимся почти черным в слабом свете фонаря и окон. Другой конец полотнища был прикреплен к фасаду противоположного сборочного корпуса.

— Повыше, повыше, Сидоренко! Довольно! Чуть спусти! — кричал рабочий с середины улицы. Он следил, чтобы полотнище расположилось точно по горизонтали. — Так ладно будет! Приколачивай!

Раздались звонкие удары молотка.

— Что тут затевается? — заинтересовался Алеша.

— Инструментальщики опять что-нибудь придумали, — отозвалась Клава.

Натянутый через улицу лозунг немного провисал, но четко и крупно написанные слова читались хорошо. «Сделаем наш инструментальный цех стахановским!»

— Вот это размахнулись! — Алеша, подняв голову, прочитал лозунг еще раз. — Неужели у них получится?

— Думаю, что получится. Ничего удивительного, это же инструментальщики. Кадры у них опытные, хорошие, старые…

В голосе девушки звучало уважение. Тыльной стороной расшитой узорами варежки она потирала щеку: ее сильно пощипывало морозом.

Они направились дальше, к огням литейной.

Алеша молчал, задумавшись: мысль о затее инструментальщиков не выходила у него из головы. Здорово они замахнулись! Даже подумать об этом было как-то страшно. А если б и у них в литейном цехе… Да куда там. Алеше показалось немыслимым, чтобы и они могли бы когда-нибудь стать стахановским цехом — передовым литейным цехом в Советском Союзе. Как-то у них все получалось буднично и обыкновенно, не было в коллективе того боевого, задорного огонька, который так красит цеховые будни.

И Клава права, кадры у них еще слабоваты, много неопытных, неумелых. Вот хоть взять его товарищей по общежитию — Сашу и Колю. Долго им придется еще тянуться до того, чтобы стать стахановцами! Саша мог бы… Иногда он работает так, что залюбуешься, но это случается с ним редко. Чаще он ворочается у станка так неуклюже, что тошно смотреть. А Коля просто еще не умеет, и взять с него нечего — всего второй месяц на заводе, какой он еще формовщик… Припомнился и Гриша Малинин, на месте которого Алеша сейчас работал. Здоровяк, крепкий парень, дело знает, а вот не хочет работать на полный размах.

В коридоре литейной у контрольных часов и широко распахнутого ящика с карточками толпились литейщики. Алеша и Клава встали в очередь.

Клава расстегнула телогрейку, спустила воротник и развязала шаль. Опаленные морозом щеки горели. Светлые волосы рассыпались по плечам.

— А трудновато инструментальщикам придется, — неожиданно произнес Алеша, все еще думая о затее инструментальщиков. — Зря только лозунг вывесили — осрамятся и все!

— Почему ты так думаешь?

— По нашей литейной сужу. Представь себе, вывесили бы мы такой лозунг: «Сделаем наш литейный цех стахановским!» Разве не смешно было бы?

— Ничего смешного не вижу. Нам, конечно, было бы труднее, у инструментальщиков хороший коллектив, сплоченный… Нам еще далеко до них…

— Не получится?

Клава пожала плечами и возразила:

— Почем знать? Ведь никто еще и не задумывался над этим…

— И задумываться нечего — не выйдет!

Они пробили контрольные карточки и разошлись. Клава поднялась на второй этаж к себе в техчасть, Алеша направился в цех. Взявшись рукой за дверную скобу, он оглянулся: Клава, быстро-быстро переступая по ступеням, взбегала по лестнице, полы телогрейки распахнулись, колыхались пряди светлых, свившихся в крупные кольца волос.

«Какая она маленькая!» — подумалось ему почему-то. Он вспомнил: Клава была первым человеком, с которым он встретился в этом цехе, когда пришел сюда работать, приехав из ремесленного училища.

Глава вторая ПЕРВЫЙ СТАНОК

Как давно это было! Года полтора прошло, если не больше…

Делопроизводитель отдела кадров выдал прибывшему из ремесленного училища Алеше Звездину документы, рассказал, как пройти в цех. Видно было, что делал он это не в первый раз. Говорил он нехотя, вяло посматривая в окно.

Да и Алеша слушал не особенно внимательно. Не маленький, как-нибудь разберется, найдет ходы и выходы на заводе. Бывать в литейных цехах приходилось…

Распрощавшись с делопроизводителем, он пошел по главной магистрали завода, осматривая высившиеся по обе стороны красные кирпичные громады корпусов. Над одним из цехов, словно три башни, поднимались короткие и толстые трубы вагранок, объятые зеленоватым дымом. — Литейная! — определил Алеша и вошел в цех.

Из-за освещенной кровавыми отблесками высокой колонны внезапно появился электрокар. На его площадке стоял заполненный отливками железный ящик. Ящик, издали пышущий нестерпимым жаром, казалось, катился прямо на Алешу, и он невольно прижался к стене. Его обдала волна сухого, горячего воздуха, и на секунду мелькнуло насмешливо улыбающееся лицо электрокарщицы. Алеша сердито посмотрел ей вслед — нечего сказать, приветливо встречают девчата!

Минут десять он неподвижно простоял у стены, оглушенный грохотом и лязгом, озаряемый неверным красноватым светом расплавленного металла. Цех был куда больше всех тех, какие ему приходилось видеть во время производственной практики. Привыкнуть будет трудновато…

Девушка в темносинем халатике, проходя мимо, озабоченно взглянула на него:

— Новичок? Комсомолец? Иди за мной…

Вряд ли она была старше Алеши, но выглядела так серьезно и деловито, шагала так спокойно и смело по тесным проходам, что у Алеши отлегло от души. Уж если девчонка сумела привыкнуть к громадному цеху, то сумеет привыкнуть и он. Ничего, как-нибудь…

Это и была Клава Волнова. Она помогла Алеше найти помощника начальника цеха по кадрам, познакомила со сменным мастером формовочного пролета, показала ему станок, на котором Алеше предстояло работать и, наконец, пожав руку, пожелала успеха на производстве.

Девушка запомнилась — славная такая. Потом ему пришлось часто сталкиваться с Клавой. Это она помогла ему выбраться на первый станок первого конвейера — самое лучшее место для формовщика.

Хорошее место! Во-первых, стоило только слегка повести глазами, и весь цех был виден, как на ладони. Во-вторых, и это самое главное, место словно нарочно было создано для высокой выработки. Здесь Алеше не приходилось стоять и ждать подхода пустой конвейерной тележки, чтобы выставить форму, после выбивки все тележки шли пустыми.

Год тому назад Алеша начал воевать за это место, за первый станок.

Когда он пришел в цех, мастер поставил его на самый последний станок, туда, где уже начиналась площадка заливщиков. Конвейер всегда был заполнен опоками, выставленными с предыдущих станков. Приходилось подолгу ждать, пока подойдет свободная тележка. «Чорта с два здесь дашь высокую выработку!» — решил Алеша, чувствуя, как колеблется его мечта — отличиться на заводе высокой выработкой. Об этом он думал еще в ремесленном училище.

После смены он обошел всю линию формовочных станков и начал присматриваться к работе формовщика на первом номере. Это был высокий статный парень, в лихо сдвинутой на затылок карликовой кепочке. Из-под вздернутого козырька свешивалась кудрявая чолочка светлых волос. Прядка почти закрывала глаз, мешала работать, но парень даже не пытался заправить ее под кепку. «Нарочно выпустил», — подумал Алеша. Небрежно облокотившись на станок, парень курил толстую и длинную папиросу.

Был он такой же чумазый, как и все формовщики, но небрежная поза, толстая папироса и кудрявый чубчик на лбу не понравились Алеше. «Поставили же такого форсуна на хорошее место!»

Проходя мимо в следующий раз, Алеша опять взглянул на парня. Тот уже работал. Но что это была за работа! Ворочался он медленно и осторожно, словно ему на голову поставили лукошко с сырыми яйцами, позевывал, часто посматривал на цех. Иногда и совсем переставал работать, задумчиво разглядывая толстое и гладкое кольцо на черном, запыленном землей, пальце — не то медное, не то золотое. А мимо него шли и шли пустые тележки!

«Ворочается, ну, чисто медведь! Никакого интереса к работе», — с неприязнью подумал Алеша.

Он нашел Клаву Волнову и привел ее посмотреть, как работает первый номер. Клава смотрела и не могла понять, почему так волнуется молодой формовщик.

— Это Гриша Малинин. Работает, правда, неважно… — А место-то у него какое, обрати внимание.

Клава присмотрелась. Вереница тележек, сделав поворот у выбивки, здесь шла совершенно пустая.

— Пожалуйста, на любую тележку можно ставить форму! Ни секунды простоя! — горячо говорил Алеша, склонившись к уху девушки.

— Чего ж ты хочешь, не понимаю?

— Поставьте меня на это место. Честное слово, покажу класс!

— Ах, вот что! — Клава подумала… — Хорошо, мы решим на бюро.

Такого ответа Алеша не ожидал. При чем тут бюро, когда вполне достаточно поговорить с начальником пролета?

Оказалось, Клава хитрила: она еще плохо знала Алешу и хотела, чтобы он не ей, а всему комсомольскому бюро обещал показать высокий класс работы на первом станке первого конвейера.

Бюро согласилось с мнением секретаря. Решили просить начальника пролета, Николая Матвеевича Соломина, перевести Алешу на первый станок. Его обещание полностью использовать выгоды новой позиции записали в протокол. «Так крепче будет!» — сказала Клава, значительно посмотрев на Алешу. «Болте ответственности, повышается интерес…»

Алеша понял клавину хитрость и усмехнулся: «Вот ты какая!» Впервые он внимательно посмотрел на эту невысокую, худощавую, белокурую девушку, с серьезным лицом сидевшую на председательском месте…

Утром Клава сама повела Алешу к первому станку. Малинин не начинал еще работать — он вытирал свое кольцо о рукав комбинезона и любовался его блеском.

— Слушайте, Малинин! — строго сказала Клава. — По распоряжению Николая Матвеевича вы переходите работать на последний станок. На ваше место встанет этот товарищ.

Кажется, она ожидала, что парень начнет возражать и спорить: как, почему, за что? — и уже готовилась заявить ему, что руководство цеха поручило ему самое боевое место, а он не хотел оправдать доверия…

Но Малинин насмешливо посмотрел на них и тут же согласился:

— Пожалуйста, сколько угодно! А то здесь жарковато…

«Подумайте, какой неженка!» — хотел сказать Алеша, но промолчал. И хорошо сделал, что промолчал: через час работы он убедился, что новое место при всех преимуществах имеет и большие недостатки.

В нескольких метрах от первого станка выбивщики разбирали опоки. Багровые отливки источали сухой и острый жар, горячий воздух так и накатывался волнами на работающего формовщика. Глаза заливал пот. Алеша едва успевал их протирать. Жар донимал. «Ведь вот как коряво получилось! — думал Алеша. — Сам напросился на первый станок, сам надавал кучу обещаний, а тут такая неожиданность!» Он взял себя в руки, не поддался расслабляющей жаре и добился-таки своего: выставил за смену 162 опоки, на десяток больше нормы. Трудновато пришлось, но на последнем станке ему бы и этого не сделать.

Клава была довольна, пожала ему руку. И все же вид у Алеши был хмурый, сосредоточенный. «Злится парень! — решила Клава. — Кажется, я его самолюбие царапнула. Подумаешь, какой гордец!»

Алеша не злился. Он придумывал средство против жары.

После смены ушел на склад железного лома и дотемна рылся в груде старого металла. Нашел два листа основательно помятого железа, притащил их в цех, долго расправлял молотком. Когда сменщик ушел на обеденный перерыв, Алеша поставил около стайка две стойки, закрепил на них листы и таким образом соорудил перегородку, отделявшую рабочее место от выбивки.

Он посмотрел, как начал работать сменщик, попробовал поработать сам — жар был куда меньше.

— Здорово ты смекнул! — одобрил сменщик Витя Щелкунов. — В самом деле спокойнее стало работать.

— Давно бы смекнуть надо! — удовлетворенно проговорил Алеша. — Теперь поработаем — будь здоров!

Утром начались неожиданные неприятности.

Подошел Николай Матвеевич, начальник формовочного пролета. Алеша с любопытством покосился на него: интересно знать, одобрит или разругает за такое новшество?

Высокий, плечистый, Николай Матвеевич с минуту стоял рядом с Алешей, молча курил и щурился: дым папироски попадал ему в глаза. Потом поджал губы и сердито сказал:

— Кто поставил сюда эту гадость?

Алеша вспыхнул. Николай Матвеевич в упор смотрел на Алешу.

— Я поставил.

— Сам?

— Сам.

— Самовольно?

— Выходит, самовольно.

— Зачем?

— Невозможно было работать: жар с выбивки. Какую же тут выработку дашь?

Николай Матвеевич помолчал.

— Нельзя уродовать пролет разной дрянью… Снять!

— Николай Матвеевич! — возмутился Алеша. — Товарищ начальник!

— На то я и начальник, чтобы не позволять никому своевольничать в пролете. Почему ни с кем не посоветовался?

Он резко повернулся и ушел.

Два дня Алеша мучился и переживал.

Понятно, надо было посоветоваться, спросить разрешения, оформить все, как полагается. Но ведь ничего плохого не получилось. Наоборот, оба сменщика довольны перегородкой, не нахвалят алешину выдумку.

Правда, перегородка нескладная, работа топорная… Ну и что же? Во-первых, дело не в красоте, а в удобствах, которые она дает. Во-вторых, пусть дадут ему металлические стойки, хорошего железа и сварочный аппарат — он соорудит такую перегородку, что залюбуешься. Не портить, а украшать будет пролет. Да если бы еще удалось выкрасить серебристой краской!

А может пока не снимать перегородку? И он решил: будь что будет! Авось, как-нибудь замнется эта история…

Два дня никто не беспокоил Алешу. На третий день Николай Матвеевич появился в цехе и направился прямо к алешиному станку. У Алеши екнуло сердце. Он сделал вид, что усиленно занят работой, но движения рук стали неуверенными, расслабленными. Предстояла буря, и Алеша упрямо решил не сдаваться.

Николай Матвеевич остановился около Алеши, молча понаблюдал за его работой, потом сказал:

— Вот что, молодой человек! Перегородку надо снять! — И, помолчав, добавил: — Мы украшать должны цех, а не уродовать его.

Произнес это Николай Матвеевич добродушно, миролюбиво, что еще больше подхлестнуло Алешу. Он отошел от станка и горячо заговорил, от волнения размахивая руками при каждом слове:

— Украшать, украшать! А выработку давать надо? А условия для выработки надо?

— Надо. Да ты чего кипятишься?

Он обнял Алешу за плечи, взял за подбородок, заглянул в глаза.

Юноша резко отстранился:

— Я вам не маленький! Вы мне условия для работы давайте! — почти прокричал он, так что, несмотря на царивший в цехе грохот, на них оглянулись формовщики с соседних станков.

Николай Матвеевич рассмеялся:

— Смотри, какой ершистый! Думаешь, только тебе интересно повышать выработку, а начальнику пролета — все равно?

— Видно, все равно, если велите перегородку убрать! — рубил Алеша.

Все еще посмеиваясь, Николай Матвеевич показал на приближающийся электрокар:

— Скажи, вот эта штука тебе нравится?

На площадке электрокара лежала выкрашенная в серебристую краску металлическая ширма, со стойками, с угольниками для привинчивания к полу и даже с небольшим ящичком, в который можно было положить мелкий инструмент или завтрак. Видно, Николай Матвеевич хорошо подумал, прежде чем заказать такую перегородку.

Алеша только делал вид, что осматривает ее. Чего там смотреть — сразу видно, что хороша! Его мучил вопрос: как быть? Ведь вот ни за что, ни про что накинулся на начальника пролета. Да это бы еще полбеды. Николай Матвеевич был не только начальником пролета, но и секретарем партийного бюро и уж никак не меньше Алеши заинтересован в высокой выработке. Просто непонятно, как у него, у Алеши, могла даже возникнуть мысль, что ему не хотят помочь?

С досады Алеша чуть не до крови прикусил губу. Как теперь быть, что делать? Щеки его медленно наливались краской.

Слесаря разрушили нескладную алешину перегородку, сняли новую ширму с электрокара, начали устанавливать. Николай Матвеевич стоял в стороне и наблюдал за работой. Наблюдал он и за Алешей — уж очень смешил его расстроенный и сконфуженный вид паренька.

Алеша решительно подошел к начальнику:

— Извините, Николай Матвеевич! Неладно разговаривал… Погорячился.

— Почему неладно? По-моему, неплохо разговаривал. Ты отстаивал высокую выработку. Немножко невпопад получилось, это правда… Ну что же? С кем ошибок не бывает?

Алеша облегченно вздохнул.

Направляясь к своему станку, он вспомнил всю эту историю, случившуюся более года назад. Да, не так легко ему досталось место у первого станка первого конвейера, самая выгодная позиция для формовщика…

Глава третья ПЕДАЛЬ И СИФОН

Над цехом звонко запела сирена, возвещая начало первой смены. Алеша окинул взглядом сверкающие огнями пролеты.

Почему-то цех ему всегда напоминал отгороженную стенами и накрытую крышей огромную площадь большого города — людную и веселую. Здесь все двигалось и шумело.

Конвейерные дорожки тремя удлиненными овалами тянулись от одного края цеха к другому. По рельсам их безостановочно двигались вереницы тележек. Рядом с конвейерами стояли ряды грохочущих формовочных станков. С них непрерывно снимали готовые формы и ставили на тележки. Конвейер нес опоки в глубину цеха, туда, где днем и ночью пылало зарево огней вагранки и электропечей. Там вереница опок на ходу заливалась солнечно-ярким жидким чугуном. Объятая голубыми трепещущими огоньками, светясь горячим глазком чугуна в литнике, опока ехала дальше. Сделав полукруг, вся вереница тележек поворачивала обратно. Двигались тележки так медленно, что к концу пути голубые огоньки угасали, огненный зрачок в литнике становился багрово-красным, иногда потухал совсем, — чугун затвердевал.

На втором полукруге остывшие формы подъезжали к участку выбивки. Их сбрасывали на решетчатую площадку встряхивающей машины. Теперь это был ком черной дымящейся земли с просвечивающей кое-где сердцевиной — желто-красной, еще раскаленной отливкой, которая сидела в земле, точно желток в облупленном яйце.

Глухо грохоча, пошла в ход встряхивающая машина. Ее площадка вместе с комом формовочной земли подскакивала, земля падала вниз, под решетку.

В несколько секунд вся земля исчезала, и на площадке оставалась багрово-красная деталь. Выбивщики подхватывали ее длинными клещами и бросали в ящик. Когда ящик заполнялся, подкатывал электрокар, поднимал ящик на свою длинную площадку и увозил в очистной пролет — на окончательное остужение и очистку.

Юркие, подвижные электрокары сновали всюду. Над головами плавильщиков скользили освещенные изнутри ковши с расплавленным металлом. Ураган самых разнообразных звуков бушевал вокруг Алеши. В первые дни работы весь этот неумолчный шум ошеломлял и оглушал его, он даже не мог определить, где и что шумело.

Теперь уже не то. Он привык к шумам цеха, точно узнавал «голос» каждой машины: встряхивающие машины на выбивке и формовке ухали степенно и глухо; вибраторы стрекотали, как кузнечики; воздух в широко открытых пастях вентиляторов завывал мощно и гулко; пневматические молотки в очистном пролете стучали дробно, словно, пулеметы; в этот шум то и дело врывались пронзительные сигналы электрокаров.

Алешин сменщик Витя Щелкунов проворно орудовал лопатой, отгребая насыпавшуюся вокруг станка формовочную землю. С тех пор как по инициативе стахановки завода Зины Захаровой формовщики взяли оборудование на социалистическую сохранность, у них установился строгий порядок — сдавать станки аккуратно прибранными, без пылинки. Землю выскребали из-под станков лопатами и специальными скребками. Она проникала в самые трудно доступные места — доставай, как знаешь!

Крупные капли пота проступили на витином лбу. Вытирая лоб, Витя поднял глаза и увидел, что его ждет сменщик. Алеша сочувственно кивнул — ничего, мол, что задержался с уборкой, я подожду. Витя опять склонился протирать станину.

«Крайне надо что-нибудь приспособить…» — размышлял Алеша. Он по опыту знал, как трудна уборка станка после смены.

Все дело в том, что нельзя добиться, чтобы из нависшего над станком бункера в нужный момент высыпалось земли ровно столько, сколько требовалось для набивки опоки. Как ни изловчался Алеша, но всегда оставалось несколько лишних горстей. Куда их девать? Не забрасывать же обратно в бункер…

Несколько горстей после каждой опоки — а опок проходило через станок от двухсот до четырехсот в смену, — вот и набиралась целая гора живой ползучей земли, растекавшейся, как вода, в самые дальние закоулки под станком. «Может быть, приспособить какой-нибудь ящик и сбрасывать лишнюю землю, в него? Надо подумать! Крайне, крайне нужно что-нибудь приспособить! Тут можно сэкономить не одну рабочую минутку».

Витя пожал Алеше руку и ушел. Алеша встал за станок и начал смену.

Он установил на станке верхнюю опоку — подобие железной рамки, в которую должен был прессоваться песок. Потом поставил модель — металлический образец крышки домкрата, которую предстояло формовать. Затем нижнюю опоку.

Наставив шланг воздухопровода над банкой с нефтью, он включил воздух. Внутренние стенки опоки и модель покрылись маслянистой пылью. Потянув рукоять, открыл челюсти бункера и пустил в опоку черную жирную землю. Когда форма заполнилась, Алеша выровнял землю руками и коленом нажал на педаль встряхивающей машины. Гулко застучав, опока подпрыгнула несколько раз — земля уплотнилась. Перевернув опоки, он таким же образом заполнил верхнюю часть формы.

Дробно застрекотал вибратор. Земля окончательно уплотнилась и отстала от модели. Сняв верхнюю опоку, Алеша внимательно осмотрел получившийся внутри ее отпечаток модели: нет ли где разрушений, осыпаний, все ли в порядке? Отставив опоку в сторону, он снял модель и осмотрел нижний отпечаток. Затем, поставив друг на друга, соединил оба отпечатка и убрал опоки. Теперь внутри земляного куба имелась пустота для заливки чугуном — точный по форме отпечаток крышки домкрата.

Алеша выставил готовую форму на тележку конвейера. Бесшумно и плавно катясь по рельсам, тележка понесла форму в озаренную заревом глубину цеха, в плавильный пролет, на заливку.

Опытный глаз мог заметить разницу в работе Алеши и других формовщиков. Алеша перевертывал собранную опоку всего только один раз, тогда как другие формовщики переворачивали ее дважды. Несколько месяцев тому назад Алеша работал так же: ставил на станок сначала нижнюю опоку, потом модель, верхнюю опоку, затем все это перевертывал и начинал набивку нижней доли. Покончив с этим, опять перевертывал и набивал верх. Получались два перевертывания.

Бессмысленность первого перевертывания поразила Алешу. Зачем нужно собирать опоку именно в этом порядке и затем ее перевертывать? Ведь если изменить порядок сборки, ставить сначала верхнюю опоку, модель, нижнюю опоку, получится то же самое. Тогда можно начинать набивку сразу, не перевертывая пустых опок.

Он задумался. Весь цех работал с двумя перевертами. Видно, так было принято с незапамятных времен. Такой порядок казался незыблемым, таким приемам всегда учили молодых формовщиков. Ему ли, Алеше, все это менять?

Алеша пошел к Николаю Матвеевичу Соломину: с кем же ему было еще советоваться, как не с начальником пролета, секретарем партийного бюро? Он рассказал свои мысли и смущенно замялся, когда заметил, как пытливо и внимательно всматривается в него Соломин.

Николай Матвеевич недавно начал работать в литейной. Юноша с продолговатым открытым лицом, с прямой, непокорно свисающей на лоб светлой прядью волос, серыми, широко раскрытыми глазами, в которых светилось искреннее желание во всем разобраться, заинтересовал его. «Парень думает о своем труде — должен получиться хороший рабочий. Правда, у него мало еще самостоятельности, но со временем придет и это…» — так размышлял Николай Матвеевич, а Алеше думалось, что начальник пролета смотрит на него недоверчиво и как будто укоряет за то, что вот он, такой молодой рабочий, всего без года неделю в цехе, а уже начинает выкидывать разные штуки.

— Ты предлагаешь работать с одним перевертыванием? — спросил Соломин.

— Предлагаю? — Алеша смутился еще больше. — Ничего я не предлагаю, товарищ начальник. Я хотел только выяснить: зачем нужно лишний раз перевертывать?

— Чего же тут выяснять? — улыбнулся Николай Матвеевич.

— Так ведь непонятно же, почему так делается…

— Эх, Звездин! Много еще есть в цехе непонятных вещей, в которых нужно разобраться… — Он еще хотел что-то сказать, но в кабинет вошли. Николай Матвеевич отвлекся, а потом сказал просто и коротко: — Иди и пробуй! Получится — подумаем, что делать дальше; не получится — ну, что ж… Пробуй!

Алеша попробовал. Он набил опоку по-новому, по-своему, — получилось. Попробовал еще раз — опять получилось. Тогда он постоял, подумал и махнул рукой, как бы прощаясь со старым способом работы. Всю смену набивал он опоки в один переверт.

Старые формовщики посмеивались и пожимали плечами: нашел, где экономить! Ну, две-три, ну, пять секунд сберег на одной форме — эка важность!

Тогда Алеша вытаскивал блокнот и показывал желающим свои подсчеты: если он экономит на переверте только три секунды, — а три секунды он экономил наверняка, если не больше, — то и тогда за смену набегает семь минут. Семь минут — это две формы. Хорошо, допустим, что это — мелочь… Но почему ее не подобрать, если она в руки дается, на пользу идет?

Многие сразу ухватились за алешин способ и работали очень даже не плохо. Кое-кто из «старичков» долго подсчитывал и прикидывал в уме и уж потом нерешительно, как бы нехотя, стал работать в один переверт. Однако нашлись и такие неподатливые, что упорно стояли на своем и не захотели работать по-новому.

Гриша Малинин, когда Алёша докладывал о своем способе на производственном совещании, недовольно и пренебрежительно фукнул носом:

— Секундочки! Такая экономия — Плюшкину под стать. Насколько я понимаю, Плюшкин — отрицательный тип…

Показал ему тогда Николай Матвеевич отрицательного типа!

Алеша резко тряхнул головой, как бы сбрасывая с себя воспоминания, и взглянул вдоль ряда формовочных станков.

Вон он ворочается, Гриша Малинин! Настоящий медведь! Ему все равно, где ни ворочаться: на первом ли, на последнем ли станке — лишь бы смену отбыть…

Подружиться с ним, что ли? Может быть, удастся вытащить в люди. Парень здоровый, сильный. Прямо жаль, что такая сила пропадает для дела.

Клава давно предлагает: подойди к нему, поговори по душам, узнай, почему так вяло работает? Надо бороться за каждого человека, на хорошую дорогу выводить. Ведь нельзя же отвечать только самим за себя, надо людей тянуть за собой…

Это она правильно толкует, надо будет взяться за Гришу. Самой Клаве неудобно — девчонка, а парень, как видно, заносчивый, мнит о себе много. К женщинам относится по-старинке: «бабы».

Алеша увидел: вдоль проезда, торопливо помахивая руками, спешила сама Клава Волнова. Шла, а полы синего халатика трепетали, словно от сильного ветра. Прядка волос выбилась из-под косынки. Нахмуренная, серьезная, сосредоточенная, одним словом, — деловитый технолог, строгий комсорг.

«Ну, чего серьезничаешь?» — размышлял про себя Алеша, посматривая в свободные от работы секунды на приближающуюся девушку. «Чего, спрашивается, важничаешь? Думаешь, мы тебя без этого не уважаем? Небось, сразу поняли: девчонка с умом, работать хочет по-настоящему, трудного дела не боится, поступает всегда справедливо. Такой и подчиняться легко: знаем, старается не для себя, для коллектива».

Девушка подходила все ближе и ближе, кивая знакомым формовщикам, и, Алеша это чувствовал, не забывала взглядывать и на него. Она дошла до алешиного станка и остановилась, дожидаясь, когда он повернется к ней лицом, чтобы можно было разговаривать. В цехе стоял такой грохот, что поневоле ей пришлось прильнуть к самому алешиному уху и говорить коротко, отрывисто:

— Ты в субботу обещал эскиз, помнишь? Не сделал?

— Почему ты так думаешь? В ящичке возьми!

Клава запустила руку в ящичек на перегородке, вытащила зарисовку, расправила бумагу и погрузилась в ее изучение.

Это был набросок новой модели крышки домкрата с расширенными питателями.

Дело в том, что в литейной недавно организовали так называемую площадку брака. После завершающей контрольной операции в одном из углов очистного пролета выставляли на всеобщее обозрение выявленные за сутки бракованные отливки. Так предложила делать технический контролер Рая Рысева.

Как-то Алеша зашел на площадку и увидел целую кучу негодных крышек домкрата. К одной из них была прикреплена карточка с надписью:

Алеша только руками развел. 12 процентов! Он подсчитал — получилось, что больше полусотни заформованных им опок уходило в брак. Самое малое, полчаса он работал впустую, его труд пропадал зря. Да только ли в нем дело! Впустую трудились земледелы, напрасно старались очистники. А сколько испортили материалов, сколько истратили электроэнергии, сколько сожгли топлива, чтобы расплавить такую массу чугуна! И весь этот труд пропадал даром, потому что плавильщики заливали в формы охладевший металл: не успевая заполнить форму, он застывал в пути. Как можно допустить такое?

Раз металл холоден, плохо растекается по форме, значит надо расширить ему путь, сделать пообъемистее питатели. Тогда чугун будет проникать внутрь опоки более сильным потоком, и брак исчезнет.

Он посоветовался с Клавой Волновой. Та даже рассердилась: вот еще новости! Плавильщики нарушают технологию, заливают холодный металл, а они должны им потворствовать, расширять питатели! Ну нет! Надо заставить плавильщиков работать свежим горячим металлом. Никаких расширенных питателей!

Алеша разволновался, разгорячился:

— Так, так! Вот и будем ждать, когда перестроятся плавильщики, а тем временем десятки тонн чугуна — на переплавку, в вагранку. Государственные деньги на ветер летят, коллектив работает впустую. Зато мы спокойно живем: сидим у моря и ждем погоды. Так, что ли?

Он говорил так убежденно, что Клава заколебалась. Может быть, в самом деле допустить расширенные питатели? Как временную меру, пока наладятся дела в плавильном пролете? Вреда от этого никакого, а польза — очевидна.

— Хорошо, уговорил! Делай эскиз!

Теперь эскиз был у нее в руках.

Алеша искоса наблюдал за Клавой. Она закусила губу: чего-то не понимает. Алеша хотел уже приостановить работу, чтобы сделать пояснения, но она разобралась сама, морщины на лбу разгладились, удовлетворенно кивнула головой.

Вот брови у нее приподнялись, она вопросительно пожала плечами: с чем-то несогласна, что-то сделано неправильно. Интересно знать, что это ей пришлось не по вкусу? Пушистые ресницы девушки чуть шевелились, когда она пробегала глазами по бумаге, брови то сдвигались, то расходились. Алеша обратил внимание, что у нее очень красивые брови — широкие, ровные, они почти сходились на переносице. Забыв о работе, Алеша с минуту рассматривал живое, выразительное лицо девушки. «Какая красивая!» — подумал он внезапно, почему-то вздохнул и заторопился работать.

Тем временем Клава перестала рассматривать чертеж и задумалась. Еще раз окинув его взглядом, сказала:

— Хорошо! Прежде всего, поговорю в техчасти…

— Хорошенько поговори! Честное слово, пусть только сделают новую модель, не пожалеют денег, — она себя в месяц оправдает.

— Хорошо, хорошо! Если техчасть не поддержит, к Николаю Матвеевичу пойду. Он обещал комсомолу помогать, сам говорил: проявляйте инициативу. Вот и пусть поддерживает!

Она постояла, как будто собираясь еще что-то сказать, но не решаясь. Помолчав, спросила:

— Саша стихи пишет?

— Рифмы у него чего-то там… Разбежались!

— Пусть не разбегаются. Так и передай: чтобы к субботе были. Обещал.

Алеша кивнул и начал набивать опоку. Клава наблюдала за ним, и он старался работать с особенной, непринужденной четкостью. Открыв бункер и ожидая, когда насыплется земля, он крикнул:

— Клавдия Афанасьевна! А когда же педаль на бункер поставят?

Речь шла о педали под левую ногу, с помощью которой формовщик должен был открывать бункерные челюсти. Теперь формовщики открывали бункер, дергая рукой за рукоятку, и затем ждали, когда в опоку насыплется земля. Открыв бункер ногой, формовщик мог бы сразу начать обеими руками выравнивать и уплотнять землю в опоке. Это дало бы несколько секунд экономии времени.

Алеша выставил опоку на конвейер, подошел поближе к Клаве и наклонил ухо. Клава ответила:

— Сейчас иду к слесарям в механический. Обещали педаль для твоего станка сегодня закончить. Может быть, сегодня и поставят…

— В субботу ты тоже самое говорила… Понимаешь, без педали и сифона мне тысячи опок не дать. Надо механизацию.

— Сама знаю, что не дать. Алеша, да разве я не стараюсь? Ох, уж эти мне механики!

Но Алеша уже не слышал: дробно застучал станок, уплотняя землю. Переворачивая опоку, он крикнул:

— Сифона-то ведь тоже нет!

Клава опять ничего не могла возразить. Конечно, Алеша прав. И педаль, и сифон нужны ему дозарезу. Сколько времени он тратит зря на обдувание и обрызгивание формы этим древним, дедовским способом! Секунд десять, а то и все пятнадцать! Надо взять банку с мазутом, надо приставить воздухопровод, надо нажать рычажок, пустить воздух, затем все это снаряжение положить обратно. Был бы установлен рядом с опокой точно нацеленный сифон — совсем другое дело. Один нажим на кнопку — и все готово. Наверняка сэкономится секунд восемь…

Сколько ночей не спала Клава, пока разрабатывала конструкцию автоматического сифона… Сколько хлопотала, чтобы разрешили сделать опытный образец… Теперь конструкция готова, чертежи сданы, заказ сделан, а сифона нет как нет! Механики обещают и все завтра да завтра! Не так трудно было придумать сифон, как протолкнуть его в производство.

Алеша оглянулся и улыбнулся ей. Клава поймала себя на том, что невольно любуется его работой. Она слегка сконфузилась, точно в этом любовании предельно чистой, спортивной четкостью алешиных движений было что-то зазорное, неподходящее для технолога и комсорга литейного цеха.

Воспользовавшись секундами, когда Алеша к ней приблизился, она прокричала:

— Пока, Алеша! Побегу в механический! Ты в новом кино был? Говорят, красиво отделано?

— А ты была?

— Нет еще, собираюсь сходить. Может быть, сегодня успею… Пока!

Алеша помахал ей свободной рукой, угольно черной от формовочной земли.

Он взглянул на часы: кончился третий час работы. За час было набито 53 опоки. Если бы немного не отвлекла Клава; он, пожалуй, выставил бы 60—62… Ничего, ради Клавы не жалко потерянных минут — толковая девушка, помогает. Кроме того, ведь упущенное можно наверстать в четвертом часу.

Неожиданно для себя он решил: попробую перешагнуть за 70 опок. Однажды, в стахановскую вахту, он добился этого, так почему не сделать сейчас? Простоев не предвидится, работать можно во-всю…

Он сосредоточил все внимание на работе и все шестьдесят минут даже не взглянул в сторону цеха. Если кто-нибудь подходил, Алеша смотрел сердито и отрицательно мотал головой, показывая глазами на часы: дескать, время рабочее, не мешайте… Через час, набив 73 формы, Алеша ушел обедать…

Глава четвертая КОМНАТА № 22

Было часов девять утра, когда начали просыпаться Саша Серов и Коля Костров — обитатели той самой комнаты № 22, в которой жил Алеша Звездин. Саше надо было выходить на работу во вторую смену, Коле и того позже — в третью; они могли не торопиться вставать.

Первым открыл глаза Саша. Еще во сне его тревожило неясное чувство: как будто должен был сделать что-то важное и нужное, а вот не сделал, забыл. Он приподнялся в постели, провел пятерней, по волосам, приглаживая их, оперся на локоть и стал размышлять: что же такое он позабыл сделать вчера? Да, так и есть: Клава просила его написать стихотворение в праздничный номер стенной газеты. Он писал — вчера весь день промучился, ничего не получилось, разозлился и лег спать.

Будет ему теперь на орехи! Клава просила отдать стихотворение в субботу, а у него ничего не получается. Всего осталось три дня, а с этими проклятыми рифмами еще неизвестно, сколько придется провозиться. Вот и попробуй, успей! А не успеешь — попадешь Клаве на зубок, так просмеет, жизни не будешь рад…

Клава, Клава! Только у всех и разговору, что о Клаве Волновой. А кто она такая, эта Клава? Технолог, девчонка — вот и все тут! Она и комсорг, она и член цехкома, — носится по цеху, как угорелая. Суется везде, куда просят и не просят!

Положим, это верно, с нормой у Саши не всегда ладится. Бывает, что уже конец смены, а Саше все еще неизвестно, сделает он сегодня норму или не сделает. Одним словом, концы с концами еле-еле сходятся. Приходится в последний час нажимать, что есть сил.

А тут еще, как из-под земли, вынырнет эта самая Клава. Прямо над ухом звенит:

— Саша, ты скажи прямо, по-комсомольски: может быть, тебе помощь нужна? Не стесняйся, говори. Мы всех отстающих берем на буксир — и тебя заодно возьмем!

И пошла, и поехала! Даже в голове загудит от всего того, что услышишь. Главное, не поймешь: или она издевается, когда предлагает помощь, или в самом деле готова помочь. Саша выставляет в последний час на конвейер столько форм, что потом самому становится удивительно, почему он с начала смены столько не делал.

А Клава опять тут как тут. И опять недовольна:

— Ты, Саша, работаешь некультурно, вот что! Надо на каждый час график иметь, чтобы работать ровно всю смену.

Культурно, некультурно! Он сам знает, что некультурно. А что делать, если характер такой? Не один раз он давал себе слово работать, как Алешка: с самого начала смены следить, сколько в час выставляется опок, и на каждый час давать себе задание.

Но разве он виноват, что ничего не получается? Непременно подвернется какой-нибудь случай, и выскочишь из графика. Ну, допустим, подойдет кто-нибудь из ребят, попросит спичку прикурить… Разве откажешь? А там, смотришь, какую-нибудь новость рассказали — вот и полетел график, нет графика!

Нет, Алеша правду говорит, плохой у Саши характер. Настойчивости ни на грош! Что бы такое сделать, чтобы характер стал потверже? Ведь даже обидно: у всех есть характер, а у него — нет…

Об Алеше и говорить нечего — у него железный характер. Всегда своего добивается, всегда на своем настоит.

Об этом все ребята говорят: если Алеша взялся за какое-нибудь дело, значит, оно непременно выйдет.

Алеша всегда советуется с Клавой, да и она тоже за смену раз пять к нему прибежит. Ни с кем Клава в разговоре даже не улыбнется, а с Алешей — совсем другое дело. Когда на заводе началось шефство инженеров и техников над молодыми рабочими, Клава, конечно, начала шефствовать над Алешей. Вот они и дружат: оба серьезные, оба с характерами…

Правда, Клава приняла шефство и над ним, Сашей, но дружбы не получилось, наоборот… Лучше бы этого шефства не было: пилит его Клава и пилит, никакого терпения нехватает.

Алеша тоже хорош! Нет, чтобы выручить товарища, вступиться за него перед этой забиякой, — сам не упускает случая покритиковать. Вчера так просто заговорил совсем: и стихи пиши, и в один переверт учись работать по его способу, и то и се…

Легко сказать — в один переверт. Ведь для этого переучиваться надо. Потом Алешка еще что-нибудь придумает — опять переучивайся! Так и будешь всю жизнь переучиваться. «И дураком помрешь», — неожиданно пришла ему на ум старая поговорка.

Нет, дураком умирать все-таки не хочется, надо что-то предпринимать. А чем он, спрашивается, хуже людей? Разве он так уж ничего в жизни не может достигнуть? Неправда, надо только взяться как следует!

После всех этих размышлений Саша почувствовал большой прилив сил. Вот что: сделает он сегодня два дела. И стихотворение допишет и попробует поработать по алешиному способу, в один переверт. Пусть тогда посмеют сказать, что у него нет характера!

Довольный таким решением, Саша решил не медлить. Он откинул одеяло и, как был в одних трусах и майке, подбежал к столу. Порывшись в груде тетрадей, нашел одну с незаконченными вчера стихами и начал писать…

Вскоре проснулся и Коля. Он окинул взглядом комнату. Кровати вдоль стен, большой квадратный стол среди комнаты, стулья вокруг него, шифоньер с зеркальной створкой, шторки на окнах, зеленая портьера на двери, коврики перед кроватями, этажерка для книг — все это еще и еще раз напоминало Коле о том, что он сейчас не в колхозе и не в ремесленном училище, а живет и работает на автомобильном заводе.

«Не хуже, чем дома!» — мысленно произносил Коля каждый раз, проснувшись и с удовлетворением осмотрев окружавшие его вещи. Особенно приятно было ему смотреть на громадный оранжевый абажур, нарядным воздушным шаром висевший в центре комнаты, над столом. Купить такой абажур придумал Саша. Он заявил, что свет лампочки под стеклянным матовым колпаком мешает ему заниматься, настроения не получается. Саша сам сходил в магазин, сам приделал абажур на лампочку.

И действительно, когда комната осветилась мягким теплым светом, углы утонули в густом полумраке, — стало красивей и уютней. Все одобрили сашину покупку. Даже скупой на похвалу Алеша одобрительно заметил:

— И верно, куда приятнее стало в комнате. Удачная мысль!

Коля отвел глаза от абажура и посмотрел на Сашу. В майке и трусах, подогнув ногу под себя, он сидел за столом и писал. Видимо, дела у него ладились: он не отрывал взгляда от бумаги, перо бегало безостановочно.

Коля с минуту наблюдал за ним, потянулся, хотел встать, но потом раздумал: еще Саше помешаешь заниматься. Да и делать все равно нечего, отчего не поваляться лишнюю минутку? Перевернувшись на грудь, он подпер руками щеки и задумался.

Вот уже больше месяца прошло, как Коля поселился в комнате № 22, а все еще не переставал удивляться — до чего интересные попались соседи! Больше всего удивляла их настойчивость. Алеша, что задумает, то и сделает, можно не сомневаться. Саша — тот увлекается часто, а терпения у него маловато. Но и он старается не отстать от Алеши.

Алеша всегда спокойный, рассудительный, выдержанный, никогда лишнего слова не скажет. Саша — порывистый, иногда даже суетливый, разговорчивый и уж совсем никакой выдержки нет — что подумал, то и сказал.

И наружность у них совсем разная. Алеша высокий, с широкими крутыми плечами, худощавый, но сильный. Как-то попробовали побарахтаться с ним в комнате — Алеша уложил Колю в кровать как маленького, руками словно железом сковал. А ведь он, Коля, в ремесленном и в колхозе был не последним среди ребят по своей силенке. Лицо у Алеши продолговатое, нос прямой, тонкий, волосы светлые, прямые, глаза серые, небольшие, но взгляд такой прямой, что его трудно выдержать.

Саша коренастый, с пухлым, круглым лицом, полными румяными щеками. Волосы темные, курчавые, нос большой, глаза черные, выпуклые, широко открытые. Саша давно, еще до приезда Коли, увлекся стихами. Пишет и пишет, хотя каждый день собирается бросать это дело. Наизусть стихов знает столько, что даже трудно себе представить, как он умудряется их запоминать. Перечитал и заучил уйму стихов, потом решил писать сам. Вороха тетрадей исписал: вон сколько их по всем углам комнаты.

И, наверно, не плохие стихи. В стенной газете не бракуют. Слышал, как Клава Волнова сказала: «Ты у нас в литейной самый первый поэт. Напиши стихотворение к празднику Советской Армии. Такое тебе комсомольское поручение». А Клава Волнова, наверное, разбирается в стихах.

Алеша, тот совсем другой человек. Алеша уважает технику, пожалуй, даже побольше, чем Саша свои стихи. Он серьезный парень. Недаром с ним советуются, к нему прислушиваются не только он с Сашей. Часто и из соседних комнат приходят ребята, чтобы поговорить о своих делах.

Вот вошло ему в голову, что он может набить тысячу опок за смену. Тысячу опок на мелкой формовке, когда норма по алешиным деталям всего полтораста штук. Надо же задумать такое! Коля как-то разговорился с Клавой Волновой. Она сказала, что на московском заводе есть формовщик, который на этих деталях давал, самое большее, девятьсот штук. Москвич, старый рабочий, и тот смог дать только девятьсот, а Алеша задумал его перегнать!

По всему было видно, что Клава не только одобряла алешину затею, но и болела за нее всей душой. Даже разговаривать об этом спокойно не могла, волновалась: «Понимаешь, Коля, тут дело не в том, что наш Алеша прославится. Совсем не в этом! Дело в том, что он всей нашей организации, всему цеху, — да не только цеху, всему заводу, — покажет, как надо бороться за коммунизм! Ведь что это такое — бороться за коммунизм? Для нас, литейщиков, это значит давать возможно больше продукции, и самого хорошего качества. Наш Алеша не свое личное дело делает, а наше общее, коллективное… Ты понимаешь, в чем суть, Коля?»

«Личное, коллективное, коммунизм, продукция…» — не сразу и разберешься, как связать все эти слова, но понятно одно — переживает Клава за Алешу здорово…

У Коли затекли руки. Он лег на спину и начал думать о себе. Хорошо, что после ремесленного он попал в такую компанию. Ребята ему крепко помогают разбираться и в жизни, и в работе. Он замечал, что, может быть, и не сговариваясь, они вели его за собой, направляли его, следили за ним.

Бывало, Саша усаживал его на стул и начинал читать свои стихи. Коля слушал внимательно, но ничем не показывал, нравятся ему стихи или нет. Если ему что и приходилось не по вкусу — он стеснялся говорить. Многое он просто не понимал, а расспрашивать не хотелось.

Сашу выводило из терпения упорное молчание товарища. Он смотрел в упор выпуклыми черными глазами и спрашивал:

— Ну как? Ничего?

Коля видел, что ему не отмолчаться и неопределенно говорил:

— Вроде как бы ничего.

Саша досадливо крутил головой:

— Эх ты — вроде да как бы! Пошли в кино?

В прошлый выходной Саша повел его в горы на лыжах. Что ж, и это хорошо! Нет у него на родине, в барабинских степях, таких густых сосновых лесов, какие разлеглись здесь вокруг завода. О горах и говорить нечего — в Барабе их нет и в помине, кругом степь да степь. Уральские леса и горы вблизи посмотрел — это раз. В отпуск поедет к себе в колхоз — будет о чем ребятам порассказать. А второе — увидел с горы, каким будет этот город, когда отстроится, и в котором он будет работать. Большой город, красивый… Стоящий город!

Алеша тоже не забывал о Коле. Обычно перед концом смены он появлялся у колиного станка и смотрел, как тот очищал механизмы и сдавал их сменщику. Потом шел с ним в душевую. Затем они ходили из цеха в цех. Алеша показывал ему завод.

Особенно понравился Коле главный конвейер.

Как на чудо, смотрел он на рождение грузовика. В те далекие времена, когда он, маленький деревенский мальчишка, жил в колхозе, ему и не снилось, что он увидит когда-нибудь такое. Даже не верилось, что грузовики, без счету пробегавшие по деревне, делались здесь. Слишком простой, будничной казалась обстановка для создания такой умной машины, как автомобиль…

Но это было так: Коля узнавал отдельные узлы и детали машины в пирамидах, сложенных вдоль эстакады. Он видел, как эти детали делались…

Вот исток главного конвейера — рамное отделение. Звонкий клекот пневматических молотков, мощные вздохи прессов неслись отовсюду. Одним нажимом пресса сверкавшая звездой раскаленная заклепка вдавливалась в круглое отверстие, скрепляя собой части рамы.

Потом ее подхватывали электроподъемником и через широкий проем в стене выкатывали на оборку, устанавливали на конвейерные цепи. Привычными, размеренными движениями сборщики закрепляли на раме задний мост, переднюю ось.

Украшенная одиноко торчащим рулем рама на минуту исчезала в окрасочной камере и выходила из нее чистенькая, блестящая свежей зеленой краской. Сборщики ставили мотор, крылья, радиатор, колеса, сотни других, мелких деталей.

Потом эстакада кончалась. Машина вставала на колеса. Уже в последние минуты из широкого проема в потолке, покачиваясь на тросах, на машину спускалась кабина из другого проема — кузов.

Начиналась регулировка и проверка нового грузовика. Алеша и Коля стояли в стороне и наблюдали за работой сборщиков. Алеша говорил серьезно и наставительно:

— Видишь, какая картина? Красота! Ты все это, Николай, должен знать, как свои пять пальцев. Понимаешь, завод этот наш — мой, твой, сашин, всех нас. Мы его хозяева и должны хорошо знать, что к чему здесь. Вот видишь — кронштейн. Может быть, он в твою опоку отлит. Ты понимаешь — в твою, твоими руками сделанную! Ведь этим гордиться надо!

Коля молчал и думал: «Хозяин, хозяин… Хорошо тебе говорить, когда ты меньше двух норм в смену не даешь. А я? Вчера из ремесленного прибыл, едва-едва в норму укладываюсь — какой я хозяин?» Непривычно звучало все это для Коли, трудно было ему освоиться с мыслью, что он, Коля, вместе со всеми владеет заводом, отвечает за все его богатое и сложное хозяйство. Он отвечает за завод!

Иногда Коле становилось немножко обидно, что ребята обращались с ним, как с совсем маленьким — даже в душевую ходили с ним. Но в то же время он сознавал, что он очень мало знает об этом большом заводе и что каждый разговор с товарищами дает ему много полезного. Он как бы взбирался в гору, с которой шире и лучше видно кругом…

Признаться, он и завидовал немного Алеше и Саше. Им хорошо, они уже второй год на заводе, идут каждый своей дорожкой. Один увлекся стихами, другой — техникой. А какую дорожку выбрать ему?

Стихи он слушать любил, но писать совсем не тянуло. Техника, конечно, интереснее. Если Алеша задумал добиться тысячи опок в смену, то почему бы ему, Коле, по своим деталям не нацелиться на триста? Да не так это просто. Надо иметь крепкие навыки в работе. А таких навыков у него еще нет.

Он смотрел, как работает Алеша: у того все как бы само собой делается. Даже не заметишь, что он устал. Руки, все тело двигаются свободно, легко, без напряжения: играет человек, а не формует! Коле так не суметь, нет. По крайней мере, сейчас не суметь. Навык надо. Самое главное — навык. И не мотаться из стороны в сторону. Положим, наловчился формовать одну деталь, можешь сделать ее с завязанными глазами — тогда за другую берись. Начнешь хвататься за разные детали — в дураках останешься.

Да и к чему это? Торопиться в таком деле нельзя. Работает он всего месяц — время еще не ушло. Заработок хороший, квартира куда лучше, соседи — ребята хорошие, не драчуны какие-нибудь.

Даже мать, — не утерпела, недели две тому назад приехала проведать сынка, — и та осталась довольна его житьем-бытьем. На прощанье так и сказала: «Держись, Коленька, сынок, за ребят этих. По всему видно, к правильной жизни идут — иди и ты с ними!»

Конечно, надо идти с ними. А тем временем и присмотреться можно, как и что выбрать себе для занятия. Ведь смена вон какая короткая, всего восемь часов. Остальные шестнадцать тоже надо чем-то заполнить, не все же время на боку валяться…

Коля встал и начал одеваться.

Саша взгромоздился на стул вместе с ногами, навалился на стол и сосредоточенно читал написанное, хмурясь и шевеля губами. Он мельком оглянулся на Колю и тотчас же заговорил:

— Слушай, Колька, а ведь получилось! Честное слово, получилось! Я бы сказал, даже здорово вышло…

— Да ты бы оделся хоть. Замерзнешь!

— Верно, одеться надо. Сейчас в цех пойду. Вот, Клавдия Афанасьевна, получайте. Досрочно написал! Посмотрим, какое у нее будет выражение на лице. Ничего, ничего, Колька, и у нас, оказывается, характер есть!

Он был так возбужден, что чуть не порвал рубашку, надевая ее на себя. Взяв мыло и полотенце, чтобы пойти умываться, не утерпел и еще раз вернулся к столу, чтобы перечесть стихотворение.

Скрипнула дверь, Коля уходил в умывальную. Саша бурно рванулся вслед за ним.

— Подожди, Колька, мыться вместе пойдем!

Звонко шлепая тапочками, он вихрем промчался по тихому коридору, и вскоре из умывальной донеслись громкое покрякивание и всплески. Саша лил на себя воду пригоршнями и приплясывал перед умывальником не то от холода, не то от избытка сил.

Затянутое причудливыми морозными узорами окно заискрилось в лучах солнца.

Глава пятая У ЭЛЕКТРОПЕЧИ

В первый же час после обеденного перерыва с конвейерами что-то случилось. Все меньше и меньше проходило пустых тележек. В конце концов некуда стало выставлять готовые формы, незалитые опоки. Они по три, четыре раза кружили мимо формовщиков. Вскоре конвейер остановился. Неподвижно замерла вся вереница тележек с черными кубами на площадках.

— Чорт знает, что делается! — зло пробормотал Алеша, прекращая работу.

Он посмотрел вдоль линии формовочных станков: все рабочие перестали набивать опоки, остановились и два соседних конвейера. Окно электропечи в дальнем конце цеха еще светилось огнем, но в огромной пасти вентилятора, нависшей над куполом печи, уже не было видно языков пламени и дыма. Плавка была остановлена.

«Неужели авария?» — встревоженно подумал Алеша и направился к плавильному пролету, чтобы узнать, что там случилось.

У последнего станка, облокотившись на столик для стержней, стоял Гриша Малинин и, позевывая, смотрел на подходившего Алешу. Он кивнул ему и засмеялся:

— Идешь узнать, что стряслось? Информирую: электрод сломали… — Он зашагал рядом с Алешей. — Пойдем, пойдем, посмотрим! А ты говоришь: дорога каждая секунда! Чего стоит твоя секунда, когда сейчас полетят часы?

— А ты, кажется, рад простою? — хмуро спросил Алеша.

— А что толку — унывать? Ах, простой. Ох, простой. А он каким был, таким и остался — ни капельки короче не стал… Эх, Алешка, Алешка!

— Что Алешка?

— Симпатичный ты был бы парень, если бы не такой серьезный. «Мне скучно и грустно, и некому руку пожать…» — фальшиво пропел он.

Алеша досадливо поморщился: «Ну, и болтун! Как не надоест человеку все время шута из себя строить?»

Но совершенно неожиданно Гриша стал серьезным и даже озабоченным.

— Ты много сегодня выставил, Алеша?

Алеша подсчитал в уме свою почасовую выработку.

— Сто восемьдесят, пожалуй, будет.

Что-то, похожее на невольное уважение, мелькнуло в глазах у Гриши.

— Это ж полторы нормы! И как ты успел?

— Успел.

Гриша вздохнул:

— А я все настраивался да налаживался. Хотел после обеда поднажать, а тут электрод сломался, вот и нет у меня ни шиша. Грущу и сожалею. — И в самом деле, что-то, похожее на сожаление, появилось у него в глазах. Он задумчиво засунул руки в карманы и засвистел.

«Однако зацепило его! — с удивлением подумал Алеша, заметив эту чуть приметную перемену в Грише. — Не такой уж он бесчувственный, каким кажется…»

Они дошли до плавильного пролета, и задумчивость исчезла с гришиного лица так же быстро, как появилась.

— Мир приятному обществу! — громко провозгласил он, подходя к столпившейся у электропечи кучке формовщиков и выбивщиков. — Что, мужички, дождались большого простоя? Сердце радуется, когда я гляжу на ваши ликующие лица!

Озорно блестя глазами, он смеялся и как бы не замечал направленных на него неприязненных, хмурых взглядов. Все молчали, но на Малинина это угрюмое молчание не произвело никакого впечатления.

— Что, дядя Вася, пошабашили? Не цех, а сплошной дом отдыха, верно? Я в восторге! — обратился он к вагранщику Савельеву, прозванному в цехе «дядей Васей» за высокий рост, степенность и невозмутимость.

— Затарахтел, краснобай! — пробормотал Савельев и на мгновение вынул изо рта коротенькую трубочку. Он сунул трубку обратно в рот и отвернулся.

Малинин насмешливо осмотрел широкую спину Савельева:

— Что я вижу, мне подставили спину! Ах, так! Вам неприятны наши речи? Отлично! Мы удалимся в мир иной! — и Гриша направился к пультовщице, которая стояла у открытых дверей пульта управления.

«Вот бесстыжий, вот бесстыжий!» — удивлялся и волновался Алеша, слушая весь этот разговор и наблюдая за Гришей, который как ни в чем не бывало спокойной и самоуверенной походкой подошел к кабине пульта, прислонился к косяку и начал разговор с пультовщицей. «Как он может?» Ему было неловко и стыдно за Гришу, который разговаривал с пожилым Савельевым так развязно и нахально, словно тот был ему ровней, парнем-однолетком.

Встревоженные плавильщики молчаливо суетились вокруг электропечи. Сменный мастер плавильного пролета Фомичев и плавильщик Мухамедов вдвоем спускали на печь аварийную площадку. В блоках визжали ржавые тросы, щелкали шестерни лебедки, и площадка, наконец, поровнялась с куполом печи. Закрепив тросы, Фомичев и Мухамедов взобрались на площадку, с нее перешли на купол и склонились над отверстиями электродов, вполголоса обсуждая, каким образом вытащить засевший там обломок.

Алеша любил смотреть на работу электропечи, она ему казалась олицетворением могущества человеческой мысли. Попросив у кого-нибудь синее стекло, он в свободное время подолгу простаивал у рабочего окна. Когда глаза привыкали к яркому свету, в раскаленной атмосфере печи, в трепещущем искрами воздухе можно было отчетливо видеть ослепительно-белые молнии, непрерывным потоком лившиеся с концов электродов.

Сама печь походила на котел, размерами с добрую избу, накрытую огромной крышей из огнеупорных кирпичей. Печь была подвешена над большим котлованом и могла свободно наклоняться, стоило только включить мотор. Тогда чугун вытекал из нее, как кипяток из чайника.

В круглом своде печи имелись три отверстия. Через них внутрь вводились электроды — черные графитовые стержни величиной с изрядное бревно. По электродам пускался ток, и между концами стержней и заполнявшим печь чугуном возникали вольтовы дуги, они-то и плавили чугун…

Теперь один из электродов сломался. Два целых были подняты вверх вместе с держателем, их концы еще дымились. Третий, отломившись почти у самого места крепления, так и остался в отверстии печи.

Под крышу проникли лучи зимнего солнца. Его желтые отблески осветили фигуры Фомичева и Мухамедова на куполе печи, будку разливочного крана, макушки сушильных печей в стержневом пролете, сплетения воздухопроводов и монорельсовых путей. В цехе было тихо: молчали формовочные станки, безмолвствовали встряхивающие машины на выбивке, неподвижно замерли ряды тележек на конвейерах. Эта тишина нарушалась только неугомонным стрекотанием вибраторов, доносившимся из другого конца цеха, из стержневого пролета: стерженщики не зависели от плавильщиков.

Непривычная тишина и отчетливое стрекотание вибраторов раздражали собравшихся у электропечи рабочих: ведь вот же работают, никакая авария им нипочем. И формовщики все нетерпеливее посматривали на купол печи, ожидая, что скажет Фомичев и долго ли им придется бездействовать…

Даже у Савельева появились признаки нетерпения: он все чаще вынимал трубку-носогрейку и все ожесточенней сплевывал в сторону. Наконец зычно крикнул:

— Эгей, Фомичев! Уснули вы там, что ли? Говори, чего делать будем! Если надолго — пойду дутье в вагранке остановлю…

Над перилами площадки показалось раскрасневшееся, потное лицо Фомичева; на куполе было жарко. Он вытер лоб дном фуражки, обнажив небольшую голову с редкими рыжеватыми волосами.

— Выключай вагранку, дядя Вася, ничего не поделаешь! Похоже, что до конца смены простоим, а то и больше…

Собравшиеся сюда формовщики недовольно заговорили, зря пропадала половина смены. На лице Савельева отразилось недоумение, он нахмурился:

— Что? Шуткуешь, Семен Кузьмич? Менять электрод за половину смены? Всего-то надо от силы час…

Фомичев суетливо надел фуражку.

— Излом такой дурацкий: не знаю, как и вытянем обломок…

— Отстряпались, выходит! — Дядя Вася, шевеля бровями, сердито осмотрел всех, сплюнул, раздавил плевок тяжелой ногой, сунул носогрейку снова в рот и круто повернулся, собираясь идти к вагранке. Но в это время он заметил, что сюда спешит начальник цеха Лукин.

Лукин торопился, издали вглядываясь в хмурые лица людей, в мерцавшее окно электропечи, в замерший в вышине разливочный кран. Он еще не знал, что произошло у плавильщиков, и только по хмурым лицам формовщиков догадался: авария.

Ему хотелось побежать, чтобы скорее добраться до места, узнать, в чем дело, что нужно предпринимать, но он сдерживал себя и только шел как можно быстрее.

— Что произошло? Почему собрались? Где мастер? — отрывисто бросал он, входя в толпу и посматривая во все стороны, волнуясь от того, что вот сейчас, сию минуту, он может увидеть тело погибшего или раненого человека. Он остановился почти вплотную перед Савельевым, узнав в нем плавильщика; остальные все были из других пролетов.

— Дядя Вася, что здесь происходит?

Савельев, подняв голову, опять зычно крикнул наверх:

— Семен Кузьмич, начальник цеха пришел! — ткнув чубуком на купал печи, он добавил: — Растяпы-то наши… Электрод сломали…

Лукин бросил взгляд на электроды — из трех на месте были два — и облегченно вздохнул: «Ну, с электродом они управятся быстро…» И тут же, поправив очки, строго осмотрел всех:

— По местам, товарищи! Что, вам нечего делать у станков?

— Нечего, Петр Алексеевич, — заговорили рабочие. — До конца смены, говорят, не тронемся… Конвейера полные…

— А уборка? Займитесь пока уборкой! По местам, товарищи! В чем дело, Фомичев? Причина излома?

На куполе было жарко, угарно, и спустившийся оттуда Фомичев дышал тяжело и прерывисто:

— Кто ее знает, Петр Алексеевич… Трещиноватый, видно, электрод попался — лопнул у самого отверстия. Не знаю, как и вытащим…

— Запасной имеете?

— В том-то и беда, что нету. Говорил я Халатову — не разрешил выписать, понадеялся, что электроды у нас новые. Понадеялся, а теперь вот что вышло… Пока выпишем, оформим, привезем, — глядишь, как бы второй смене не пришлось простаивать.

— О, чорт! — Лукин болезненно поморщился и прикусил губу — отсутствие запасного электрода осложняло дело, волокита с выпиской могла серьезно затянуть время. — Как же вы это так? — Он уже перебирал в памяти людей, которых можно было бы послать за электродом — напористых и энергичных, — и с сомнением посмотрел на опаленное, красное лицо Фомичева. — Фомичев, за электродом отправляетесь вы. Добейтесь в отделе снабжения, чтобы выдали немедленно, оформлять будем потом. Положение в цехе вам известно? Действуйте!

— В лепешку расшибусь… — пробормотал Фомичев и крупным шагом побежал к выходу.

— А где же Халатов? — спросил Лукин, вспомнив, что он еще не видел начальника пролета.

— Где ему быть? В конторе сидит, докладную пишет. Под копирку, два экземпляра: один себе, а один пошлет… — сказал Савельев усмехаясь.

— Что за чушь? Разве ему не сказали, что плавка остановлена?

— Первым делом доложили, как же! — Савельев посмотрел на Лукина, ожидая, что тот спросит еще что-нибудь, но тот не спросил, и Савельев продолжал сам: — Вышел, посмотрел свысока, словечком не обмолвился и обратно к себе в кабинет, словно его дело и не касается. Видно, докладную не дописал…

Он хотел еще что-то сказать, но Лукин резко его оборвал:

— У нас, товарищ Савельев, вагранка на полном ходу, посмотрите за ней…

— Это верно! Пойти дутье снять, — добродушно согласился дядя Вася. Однако вместо того, чтобы пойти, пригнулся к Лукину и негромко сказал: — Гирей он у нас на нотах, Петр Алексеевич! Не дает вздохнуть, хоть ты что!

— Кто — он?

— А вот он! — кивнул Савельев в сторону антресолей, где была расположена конторка плавильного пролета и, повернувшись, пошел к вагранке.

Из конторки вышел Халатов. Взявшись за поручни, он спокойно осматривал плавильный пролет, переводя глаза с предмета на предмет, с механизма на механизм. Все стояло, везде было тихо, умолкло даже гудение вдуваемого в вагранку воздуха — наверное, Савельев уже успел выключить воздуходувку, — а на полном, круглом лице Халатов а не было заметно никакого беспокойства или тревоги. Только, встретившись взглядом с Лукиным, он чуть-чуть дрогнул и торопливо отвел глаза в сторону.

Спустившись с антресолей, Халатов направился к электропечи. Низенький и полный, он двигался, далеко откинув назад плечи и выпятив грудь, стараясь пошире раздвигать ноги, чтобы походка казалась решительной и солидной. Но ничего из этого у него не получалось, шаги попрежнему оставались шажками, а походка — семенящей и мелкой. Его круглое лицо с бесформенным крупным носом и щеточкой коротко подстриженных усов выглядело спокойным и равнодушным, но это было деланное равнодушие, напускное спокойствие.

— Приветствую вас! — сухо кивнул он Лукину.

— Мне нужно с вами поговорить.

— Пожалуйста. В чем дело? Идемте в конторку.

— Вы знаете, что здесь происходит? — нетерпеливо спросил Лукин, когда они отошли от печи.

— Безусловно! Пока я еще начальник плавильного пролета… — небрежно ответил Халатов.

— Послушайте, Халатов! — волнуясь, проговорил Лукин, не обращая внимания на насмешливый тон начальника пролета. — Цех стоит, а вы бездействуете! Как вы можете? — Он был возмущен до глубины души и не находил слов, чтобы выразить свои чувства, только непрестанно поправлял очки.

— Чего вы кричите? Не на такого напали! — Халатов разозлился и уставился на Лукина все более округляющимися глазами: — Зачем пришли? В чем дело? Чего вам нужно?

— Мне нужно, чтобы пролет работал!

— Будет работать! Еще что?

— Как он будет работать, когда вы ничего не предпринимаете?

— Откуда вам известно, что я предпринимаю? Вам хочется, чтобы я сам полез электрод менять? Не выйдет! У меня в пролете есть люди, пусть они этим и занимаются! Я цехом руководил, а уж пролетом как-нибудь сумею, не учите!

— Запасных электродов нет. Что вы будете ставить?

— Вас спрашивать не буду!

В конторку вошел Соломин, и они замолчали, вглядываясь друг в друга недобрыми глазами.

— Здравствуйте! Стоим? — спросил Соломин, делая вид, что не заметил напряженной атмосферы. Ему никто не ответил. — Алеша Звездин просится осмотреть электропечь. Интересуется парень. Разрешим, товарищ Халатов?

Халатов пробормотал что-то невнятное, и Соломин, открыв дверь, крикнул Алеше:

— Полезай, Алеша, взгляни! — Соломин повернулся к Лукину: — Надолго застряли, Петр Алексеевич? Что предпринято?

— Что тут предпримешь? Послал за запасным электродом. Привезут — поставим, — неохотно ответил Лукин.

— Даже запасного не оказалось? Как же так, хозяин пролета? — обратился Соломин к Халатову.

— Хозяин? — изображая сильное изумление, Халатов высоко поднял брови, а под щеточкой усов появилась злая усмешка. — Извиняюсь, в таких случаях я не хозяин! Хозяйствуйте вы!

Он повернулся и вышел из конторки.

— Вот так штука! — Соломин озадаченно поглаживал под бородок. — Самоустранился, значит!

— Он доведет меня до того, что я его отстраню от работы. Пускай тогда пишет докладные… под копирку… — сказал Лукин.

— Да, конечно, поступочек! — Соломин помолчал, обдумывая выходку Халатова. — Но горячиться не будем, Петр Алексеевич. Надо печь пускать… Цех-то стоит!

— Да, печь! Самое главное сейчас — печь! — и, уже не слушая что-то продолжавшего говорить Соломина, тут же забыв о Халатове, Лукин молча направился к лестнице и поднялся на аварийную площадку.

Там, разговаривая, стояли Алеша и Мухамедов. Они посторонились, пропуская Лукина к электродам, и продолжали спорить.

— Как его вынимать будешь, когда он нехорошо сломался? — слышалась скороговорка Мухамедова. — Я так думаю, пускай горит себе. Час прогорит, два прогорит, три прогорит — все равно сгорит. Тогда остатки через окно — готово дело!

Лукин понял, что они говорят о том, как вынуть обломок электрода из отверстия.

— А цех? Три часа должен стоять? Так? — возразил Алеша.

— Придумай, что делать? А?

Они спустились на купол, рассматривая торчащий в отверстии обломок электрода. Положение, и в самом деле, было трудное.

Сломался электрод в верхней части, около держателя. Скользнув после поломки вниз, он уперся одним концом в подину печи, а другой оказался вровень с отверстием и наглухо его закрывал.

— Весь вопрос в том, как его вытащить! — задумчиво, как бы про себя, сказал Лукин и оглянулся на рабочих. — Верно, товарищи? С таким электродом можно еще поработать.

Мухамедов засуетился:

— Товарищ начальник, ты только меня слушай: вытащить нельзя — пускай горит! Час прогорит, два прогорит…

— Потом чугун остынет, гореть перестанет, и обломок останется? И мы будем сутки копаться, чтобы его выскрести? Эх, Мухамедов, ведь ты старый плавильщик! Надо зацепиться и вытащить!

Мухамедов отошел, обиженно пожав плечами: делайте, как даете!

Алеша смотрел на плотно закрытое обломком отверстие и упорно думал: как зацепиться и вытащить его оттуда, не повредив ни купола, ни сам обломок, чтобы можно было вставить его в держатель и работать, пока привезут новый электрод. Да, задача! Никакой петли не накинуть, никаким крюком не зацепиться…

— Как пробка в бутылке сидит! — сказал он тихо, но Лукин услышал его и быстро повернул голову:

— Пробка? Знаешь, что? Это дельно может получиться! Пробку штопором вытаскивают…

— Таких штопоров, чтобы электроды вытаскивать, наверно, еще и на свете нет! — засмеялся Алеша. — Разве скобу заколотить?

Он стал серьезен, поняв, что задумал Лукин: что ж, ведь может получиться!

— Скобу, говоришь? А если винт? — размышлял Лукин.

— Винт, конечно, лучше, да ведь где его взять? — задумчиво размышлял Алеша. — Скобу проще приспособить…

— Нет, винт, только винт! — решительно сказал Лукин. — Скоба не выдержит тяжести, графит очень хрупок…

Выход был найден, и Лукин удовлетворенно потирал руки. Он послал за ремонтниками, и через несколько минут Алеша и Мухамедов с помощью вороша ввинчивали в торец электрода большой старый винт.

Над краем площадки появилась круглая стриженая голова, с крошечной кепкой на макушке. Грише Малинину надоело судачить с пультовщицей, и он решил тоже побывать на куполе электропечи.

— Мой привет вам! — бодро провозгласил он. — Как у вас тут пламенно и жарко! Вижу, на печи геройски трудится мой приятель Алеша Звездин, и я не могу себе позволить…

— Берись за вороток, — приказал ему Лукин.

— С огромным удовольствием применю нерастраченные силы… А ну, Алеша, нажмем! Посторонись, плавильщик, из тебя уже пар идет!

Он отстранил запыхавшегося Мухамедова и вместе с Алешей начал крутить вороток. Винт с хрустом вгрызался в хрупкую черную массу электрода…

К головке винта привязали трос подъемного крана. Наступил самый трудный момент — вытаскивание электрода из отверстия.

— Осторожней! Как можно спокойней и тише! — предупреждал крановщика Лукин.

Трос натянулся, электрод стал медленно двигаться вверх.

— Дедка за репку, бабка за дедку, тянут-потянут — вытянуть не могут! — смеялся Гриша и толкал Алешу локтем. — Смотри, смотри, вылезает, как репка из гнезда…

Они стояли по краям купола, чтобы не пришибло, если электрод сорвется с винта. Момент был опасный, Алешу злила болтовня Гриши, он хотел его оборвать, но в эту минуту электрод вышел из отверстия и повис в воздухе, сверкая раскаленным концом. Золотые капли расплавленного чугуна грузно падали на темную поверхность купола.

Электрод укрепили в держателе. Лукин приказал всем сойти с купола. Аварийную площадку подняли, и пультовщица заняла свое место в стеклянной кабине. На шины подали ток, из печи метнулся длинный язык пламени, она ровно и сильно загудела…

Формовщики зашагали к своему пролету, и Гриша Малинин несколько раз оглянулся на печь. Там, где они только что стояли, теперь бушевали тяжелые серые клубы дыма, то и дело появлялись и исчезали языки пламени. И дым, и пламя, глухо гудя, поглощала огромная пасть вентилятора, нависшая над куполом.

— Ожила, старушка верная моя! — смеясь, сказал Гриша. — А ведь, знаешь, приятно! Была печь мертвая, слепая, темная, а теперь живет и работает. Честное слово, приятно! Как хороший счет на футбольном поле…

— Особенно, когда сам руки приложил…

— Эх, и поработаю я сегодня! Раззудись плечо, размахнись рука!

— Ты сколько с утра выставил? — спросил Алеша. — Пустяки, полсотни не наберется…

— Да, придется поработать. Половины нормы нет.

— Не в этом дело! Настроение, настроение у меня, Алеша!

Малинин встал за свой станок, а Алеша пошел дальше, размышляя об этом чудаковатом, порывистом парне. «Настроение, настроение! Не настроение, а лень-матушка! Вот ее-то и надо из тебя вышибать!»

Глава шестая САШИН ХАРАКТЕР

Вереница конвейерных тележек тронулась с места, но прежде чем Алеша успел набить и выставить форму, тележки остановились. Потом опять двинулись вперед и снова остановились. Так повторилось несколько раз. Это значило, что плавильщики не справляются с заливкой и надо ждать, пока забитый опоками конвейер совершит свой обычный полный круг, и потерянный во время простоя темп работы будет восстановлен.

Алеша бросил набивку и занялся уборкой станка. Этим же были заняты и другие формовщики. Однако один из станков продолжал работать. В пролете было еще тихо, и одинокое постукивание формовочного станка звучало особенно громко, словно дятел долбил в глухом сосновом бору.

Алеша отыскал глазами этот станок: работал Гриша Малинин. Лицо у него было сосредоточенным, почти хмурым, он внимательно следил за тележками, и стоило появиться поблизости пустой, как Гриша сразу заставлял ее готовой формой. Казалось, он готов был совать опоки в промежутки между тележками, лишь бы не потерять напрасно ни одной минуты.

«Молодец! — одобрил Малинина Алеша. — Я так и думал, что он может здорово работать».

В проходе между станками показалась Клава. На этот раз она была не одна: рядом с нею шел Саша. Девушка на ходу дочитывала какую-то бумагу. Когда они подошли совсем близко, Алеша увидел, что Клава читает стихи, написанные крупным сашиным почерком.

— Написал? — усмехнулся Алеша.

— А ты думал? Взял и написал, у меня это недолго, стоит захотеть, — самодовольно ответил Саша.

Клава прочитала стихотворение еще раз, подумала, сказала:

— Ничего получилось. Я думаю, подойдет. Немного, конечно, пошлифуем…

— И шлифовать нечего. Все сделано — первый сорт!

— Авторам всегда кажется, что у них первый сорт, а вдумаешься — иногда такая дрянь, что уши вянут…

— Вот как! Дрянь? Давай обратно! — Он шагнул к Клаве, стараясь вырвать у нее бумагу.

— Не дури, это не про тебя. Раз сказала, что подойдет, значит — подойдет!.. Что случилось у плавильщиков, Алеша? Я была на совещании у главного технолога, ничего не знаю, а Николай Матвеевич пришел в партбюро такой расстроенный, что у меня нехватило духу его расспросить…

— Электрод сломался, печь вышла из строя, вот уже полтора часа стоим, да и Халатов опять разругался с Лукиным…

— Вечно у этих плавильщиков что-нибудь да не так. Пойду посмотрю, что у них там делается…

Она направилась в плавильный пролет.

Саша был слегка разочарован: он ожидал, что Клава будет поражена тем, что он досрочно написал стихотворение и, по меньшей мере, похвалит его, а она даже не удивилась, сунула стихотворение в карман и ушла.

Он раздосадованно следил за девушкой, пока та не исчезла в плавильном пролете, потом обратил внимание на сердитый вид и усердную работу Гриши Малинина.

— Гришка-то! — невольно воскликнул он. — Алеша, ты только посмотри на Малинина! Пластает так, что пыль столбом идет…

— Видел уж… — сказал Алеша, взглянув в конец пролета. — Здоров работать, это сразу видно.

— Да ты посмотри, — удивлялся Саша, — форму некуда выставить, вот беда! Ишь, расстроился! Что это с ним сегодня?

Малинин с грохотом и треском набил опоку и остановился, высматривая, куда ему поставить форму. Пустых тележек не было, и юноша зло сплюнул.

— Настроение пришло, — заметил Алеша. — А что ты думаешь? Если Гришка возьмется за дело, он нас с тобой наверняка обставит.

— Это Гриша-то? Что ты, Алеша! Ему футбол подавай, это да! Уж скорей я в передовики выйду, а не он…

— Выйдешь, как же! Сколько раз я тебе предлагал в один переверт научиться работать, а ты что? Неохота да не стоит — вот и весь твой разговор.

— Придет и мое время, подожди! — произнес Саша, принимая значительный и загадочный вид.

— Когда?

— Придет, подожди!

— Не в первый раз слышу! Эх, Саша! Ты видел, какой сегодня лозунг вывесили инструментальщики? «Сделаем наш инструментальный цех стахановским!» Вот! А мы даже у себя на заводе не можем первого места завоевать. Народ везде поднимается, а мы… У Гриши Малинина настроения нет, Саше Серову переучиваться не хочется, в плавильном пролете авария с электродом, а плавильщикам и дела нет. Вот так и идет у нас все комом!

Он махнул рукой и с ожесточением снова взялся за очистку станка.

Слова Алеши о том, что инструментальщики всем цехом начали борьбу за стахановский цех, поразили Сашу. Он снял шапку и взъерошил свои курчавые черные волосы.

— Всем цехом? — пробормотал он.

Затем надел шапку и стал перебирать расставленные около станка опоки, пощупал модель. Внезапно начал работать, крикнув Алеше:

— Посмотри-ка за мной, Алеша!

Медленно, с остановками он проделал с пустыми опоками все операции работы в один переверт.

— Так? — спросил он Алешу.

Алеше не понравилась сашина работа. Слишком уж неуклюже и нескладно выглядели привычные и знакомые приемы в исполнении Саши. Долго же Серову придется набивать руку, пока он научится работать по-настоящему! Однако, чтобы не испортить другу настроение, он все же похвалил:

— Почему не так? Все так! Пойдет дело, будь уверен!

Саша хотел сдержаться, не подать и виду, что ему приятна похвала, но не вытерпел и улыбнулся:

— Вот видишь! А ты говорил, что у меня характера нет. Есть!

— Характер — дело наживное. Нет — так будет, — неопределенно ответил Алеша.

Саша с недоумением взглянул на друга: как он спокойно и равнодушно это произнес! Ему вспомнилась Клава — равнодушно прочла стихотворение, сунула его в карман и ни одного хорошего слова не сказала. А теперь Алеша ответил так холодно и сухо, словно он и не верит совсем, что у Саши может быть твердый характер.

— Эх, Алеша, Алеша! — обиженным тоном произнес Саша. — Не знаешь ты совсем, что у меня здесь вот, на сердце, делается!

— Сам-то ты едва знаешь, что у тебя там делается! — ответил Алеша.

Занятый уборкой, он был зол. Не легко выгребать землю из таких мест в станке, куда она, кажется, никак не могла попасть, а все-таки попала, как будто затем, чтобы досадить Алеше. Надо, обязательно надо придумать какую-нибудь штуку, чтобы было поменьше возни с землей во время уборки. Надоело!

Саша улыбался, посматривая на алешин станок, на опоки, на самого Алешу взглядом победителя. Теперь он был уверен, что будет работать по новому способу — в один переверт. Не придется Алеше его больше укорять, нет! Пусть не думает, что только он один может хорошо работать! Все могут, если по-настоящему возьмутся за дело, и он не отстанет от других, будьте спокойны!

Улыбаясь, он встретился глазами с Клавой, возвращавшейся из плавильного пролета.

— У плавильщиков дело налаживается, сейчас будете работать нормально! — объявила она. — Сам Халатов из конторы вышел, пробы берет, за разливкой смотрит, от печи не отходит. Кричит на всех, Семена Кузьмича загонял совсем… Командует!

— Теперь хорошо командовать, когда ему электрод на печь поставили. Небось, во время аварии не командовал, в конторку запрятался… — Алеша выпрямился и взглянул на электропечь.

— Ну, а ты что так заулыбался? Новая рифма в голову пришла? — обратилась к Саше Волнова.

— Он в один переверт собирается работать, вот и радуется! — сказал Алеша.

— Неужели? Саша! Вот молодец!

Саша совершенно ясно увидел, что у Клавы потеплели глаза, стали ясными, лучистыми. Они смотрели на Сашу без насмешки и пренебрежения — ласково, радостно.

— Посмотри-ка, Клавдия Афанасьевна! — воодушевленно сказал он, берясь за опоки.

Саша повторил все приемы работы в один переверт. Получилось даже лучше, чем в первый раз. Критически наблюдавший за ним Алеша одобрительно кивнул головой, не найдя к чему придраться: выполнил он медленно, правда, но зато точно и правильно.

А Клава даже всплеснула руками:

— Ведь получается у него! Правда, Алеша?

— Ты с землей попробуй, — предложил Алеша.

— Пожалуйста, могу с землей! В чем дело?

Набивка опок формовочной землей была проделана еще медленней, но все же Саша справился и с этим.

Конвейер все еще стоял. Ставить форму было некуда, и Саша высыпал землю из опок тут же, под только что очищенный станок.

Клава пожала Саше руку и заторопилась:

— Как говорят моряки: держись, Саша, направление правильное. А я побегу, мне еще в комитет успеть надо…

Саше хотелось проводить девушку и по дороге поговорить. Он рванулся за ней.

— Погоди-ка! — голос Алеши звучал строго.

Саша нехотя вернулся:

— Ну, чего тебе? — нетерпеливо спросил он, посматривая вслед Клаве, чтобы заметить, в какую дверь она выйдет из цеха.

Она вышла в правую, значит, поднялась к себе в техчасть. Можно будет встретиться с нею на улице.

— Насвинячить на моем станке сумел, а землю кто убирать будет? Бери лопатку и подгребай! — сказал Алеша.

Саша посмотрел на лопату продолжительным взглядом, слоено никогда раньше ему такой вещи видеть не приходилось. Потом вздохнул и медленно, с усилием, но отчетливо произнес:

— Землю я уберу, не беспокойся… Только ты на меня больше так, Алешка, не кричи! Вот!

Алеша взглянул на него удивленно: что случилось с другом? Чего разобиделся?

— Чудак ты, Саша! Я бы сам сделал, да некогда. Видишь, конвейер тронулся, надо опоки выставлять.

Саша посмотрел на конвейер, но вряд ли он различал движение конвейерных тележек, — так сосредоточенно он прислушивался к тому, что происходило внутри него.

— А ты все-таки не кричи на меня! — опять с необычайной для него серьезностью медленно проговорил он и начал убирать землю.

Первый раз за все время совместной жизни он разговаривал с Алешей таким тоном. Теперь он был уверен в своих способностях, в своих силах и явно хотел добиться, чтобы Алеша и все другие разговаривали с ним, как равные с равным, а не так, как до сих пор, — чуть-чуть снисходительно и насмешливо. Он решил доказать, что у него есть характер, и делал это, как умел.

Алеша ничего не ответил. Да ему и некогда было: подкатились пустые тележки, надо было выставлять формы.

Глава седьмая ВСТРЕЧА

Наступал вечер, в комнате потемнело. На потолке над алешиной кроватью появился световой квадрат — это на улице включили фонари.

Коля рассматривал переливавшиеся разноцветными искорками морозные узоры на окне. Он хотел вздремнуть перед сменой, но никак не мот уснуть, так его разволновала картина «Падение Берлина», которую он только что посмотрел в новом кино.

Надо будет обязательно написать отцу в колхоз — пусть посмотрит ее и вспомнит, от кого он получил свои три ранения. Гитлер! С какой ненавистью говорил о нем народ! Теперь Коля увидел его, как живого. Психопат, смотреть тошно, а сколько людей погибло из-за него, сколько горя перенесли все! Как только земля носит таких гадин!

Ну и дали же жару гитлеровцам, вовек не забудут! Один Алексей Иванов сколько их наколошматил… Такой здоровяк, настоящий богатырь! Хорошо быть таким силачом!

Будет война или нет? От всей души он хочет, чтобы войны не было, чтобы всегда был мир. Сколько еще заводов на Урале можно построить! Какие урожаи вырастить в колхозах!

А Алексей Иванов — чудак! Встретился с товарищем Сталиным и до того растерялся, что даже имя-отчество Иосифа Виссарионовича перепутал. Коля засмеялся, вспомнив, как Алексей Иванов чуть не сшиб с ног провожавшего военного, когда увидел товарища Сталина, — так попятился. Чудак этакий, чего растерялся! Небось бы, он, Коля…

Коля запнулся в своих размышлениях. Ему показалось, что он напрасно храбрится. Вряд ли сам он оказался бы смелее, если бы довелось встретиться с товарищем Сталиным. Алексей Иванов хоть потом разговорился, даже про любовь свою рассказал, а он, Коля, наверно, не сумел бы и слова вымолвить… А все-таки хорошо было бы увидеть товарища Сталина!

А что? Такое может случиться. Поставит Коля свой рекорд, услышит об этом товарищ Сталин, скажет тому самому военному: «Пригласите ко мне формовщика Николая Кострова. Хочу узнать, почему не все формовщики работают так, как товарищ Костров».

Коля встал, выпил воды и постарался себя успокоить: где там рекорд, когда он еще только-только справляется с нормой! Вот поработает годика три-четыре…

Алешу, если он сумеет выдать за смену тысячу опок, вполне могут пригласить. Он заслужил это, ни у кого в пролете нет такой высокой выработки, как у Алеши, даже старые формовщики отстали. Ведь приглашал же министр к себе в Москву Зину Захарову, станочницу из механического цеха. И не только сам с нею беседовал, а даже попросил выступить перед академиками, профессорами, инженерами, рассказать об опыте своей работы. Тоже, наверно, растерялась. Алешу надо непременно предупредить, чтобы готовился. А то придет приглашение, как снег на голову, растеряется Алеша не меньше, чем Алексей Иванов…

…Коля проснулся от стука открываемой двери.

— Отдыхаешь? — спросил его Алеша, проходя к своей кровати.

— Отдыхаю. Вот что, Алеша, я сказать тебе хочу. Ведь тебя могут вызвать в Москву, так что ты будь к этому готовый…

— В Москву? Зачем в Москву?

— А вдруг товарищ Сталин захочет с тобой поговорить?

Алеша изумленно рассматривал Колю:

— Тебе что, сон такой приснился?

— Ничего не сон. Я «Падение Берлина» смотрел. Там товарищ Сталин одного сталевара к себе пригласил, так тот совсем растерялся. Вдруг и тебя пригласит, и ты тоже растеряешься?

Алеша засмеялся:

— Чудак ты, Коля! Не бойся, не растеряюсь.

Коля обиженно поджал губы:

— Ну, знаешь, всяко может случиться. Мне — что, я тебя предупредил, а ты как знаешь…

— Спасибо, Коля! Только я не думаю, чтобы такое случилось. Для этого надо настоящим героем труда быть…

Они помолчали, думая каждый о своем.

— Так ты уже ходил в кино? Хорошая картина? — спросил Алеша.

— Хорошая, — холодно ответил Коля.

Он был недоволен, что Алеша так спокойно и равнодушно отнесся к его словам. Он уже верил и даже гордился тем, что вот случится же такое, пригласят его товарища Алешу Звездина в Москву, если не к товарищу Сталину, то, по крайней мере, к министру. Теперь радостное чувство омрачилось: не верит Алешка, а ведь такое может быть!

— Я хотел вместе с тобой пойти. Ну, раз ты уже посмотрел… — Алеша нерешительно замолчал и подошел к окну.

Там виднелись ярко освещенные окна противоположного дома. В одном из них на легкой занавеске был отчетливо виден силуэт женщины, читающей книгу.

Идти в кино одному или не идти? Раньше Алеша, не задумываясь, пошел бы один, но сегодня… Клава сказала, что она тоже собирается в кино. Вдруг он ее там встретит?

Непонятная нерешительность охватила Алешу. Он нисколько не робел перед девушкой, встречаясь с нею на производстве. Спокойно разговаривал о цеховых и комсомольских делах, иногда даже подшучивал над нею. Но ни разу ему не приходилось встречаться с Клавой один на одни в нерабочей обстановке. И не только с нею, но и ни с кем из девчат.

Его все больше охватывало непонятное волнение, смешанное с робостью, радостью и надеждой, словно вот-вот в его жизни должно случиться что-то очень значительное, важное, неповторимое. В первый раз он испытывал такое чувство и чуть было не решил не ходить в кино. Но очень хотелось пойти и увидеть Клаву.

Коля с любопытством наблюдал за тем, как наряжается Алеша. Совсем непохоже было, чтобы он собирался в кино: надел шелковую рубашку, долго мучился с галстуком, пока не затянул его в огромный узел, вытащил из шифоньера новый, недавно купленный бостоновый костюм, желтые ботинки с подошвой в палец толщиной.

Коля не удержался и заметил:

— В кино ведь не раздеваются…

— Надо же когда-нибудь и костюм носить, — смущенно возразил Алеша.

Он надел пальто, шапку и еще раз повернулся перед зеркалом. В зеркале стоял высокий, широкоплечий юноша с взволнованным и немного тревожным взглядом.

«Как все-таки одежда меняет человека!» — удивился Коля.

…Новый кинотеатр был выстроен на пригорке и резко выделялся своими пятью фасадными колоннами на фоне окружавших его жилых домов. Все здание было выкрашено в светло-голубую краску, мягко подчеркивавшую белизну лепных карнизов.

Огромный плакат изображал воина с автоматом в руке, составленная из цветных электрических лампочек крупная надпись «Падение Берлина», ослепительные лучи прожекторов, в упор направленные на колоннаду театра, — все это еще более выделяло здание, придавало ему особенный, торжественно-праздничный вид. Театр, и в самом деле, был праздничным подарком. Еще недавно заводские юноши и девушки смотрели кино в старом бараке, с первых дней строительства приспособленном под кинотеатр.

Алеша два раза обошел здание кругом, по-хозяйски осматривая его со всех сторон. Он приходил сюда в последний раз летом, когда театр еще отстраивался. Со всех сторон здание окружали леса. Тогда здесь было грязно, замусорено, неприглядно. Не верилось, что может на пустыре вырасти настоящий дворец.

Хорошая профессия — строители! Когда они начинают свое дело — кажется, ничего интересного нет. Наоборот, много хлама и мусора, весь участок разворочен и перекопан. А когда закончат, неожиданно для всех, кроме строителей, появляется красивое здание — подарок народу.

У Алеши начали зябнуть ноги, и он вошел в кино.

В небольшом вестибюле все было еще новенькое, ослепительно чистое. Сверкали чистотой выложенные белыми кафельными плитками панели, блестели желтые, плиточные полы. Над оконцем кассы горела лампочка в матовом абажуре, освещая план зрительного зала.

Алеша опоздал на шестичасовой сеанс и взял билеты на восемь часов.

Пожилая контролерша в форменной куртке с галунами сидела у входа. Выражение лица у нее было торжественное, словно и для нее была непривычна и эта новая, еще не обношенная форма, и это новое помещение. Она приподняла бархатную портьеру и пропустила Алешу внутрь.

Полукруглое фойе освещала большая бронзовая люстра. Свет дробился на мелкие искры в хрустальных подвесках. В нишах стен были выставлены большие панно на темы Отечественной войны. Алеша пошел к картинам.

Откуда-то с вышины раздался громкий голос:

— Алеша, забирайся сюда, отсюда лучше видно!

Звуки гулко раскатились по пустому залу, на несколько секунд приглушив доносившуюся из кинобудки музыку.

Алеша оглянулся и оторопел: «Она!». На балконе, за отлитыми в алешиной литейке узорчатыми перилами — он их сразу узнал по рисунку, — стояла Клава. Сконфуженная неожиданной громкостью своего возгласа, она прикрыла рот ладонью, а другой рукой энергично махала Алеше, подзывая его к себе.

Алеша по винтовой железной лестнице взбежал на балкон.

Клава тоже приоделась. На ней было пальто с широким серым каракулевым воротником, обычный платок она сменила шапочкой из такого же серого каракуля. Она показалась Алеше необыкновенно красивой. Это была как будто не та Клава, которую он каждый день встречал в цехе, — особенная, праздничная Клава.

Алеша еще более смутился. Он торопливо снял перчатку, растерянно пожал ей руку, потом вспомнил, что они уже здоровались и не один раз. Не зная, что делать, он зачем-то снял шапку, сложил в нее перчатки и стал придумывать, куда же теперь девать все это имущество. Наконец засунул шапку подмышку, а ставшие непомерно длинными руки затолкал в карманы.

— Тебе нравится кино? Хорошо отделано, правда?

Не пришедший в себя Алеша неопределенно пробормотал:

— Не знаю, не огляделся еще…

Клаве показалось, что он чем-то расстроен, и она замолчала.

Озираясь во все стороны, Алеша увидел буфет. Буфетную стойку он заметил еще снизу, но все же сделал удивленное лицо:

— А-а! Здесь, оказывается, буфет есть! Пойду, посмотрю.

Он принес два брикета мороженого. Один неловко сунул Клаве, на другом развернул бумагу и начал есть сам. Они уселись за столик и долго молчали, делая вид, что всецело поглощены мороженым.

Чем меньше становился брикет, тем больше тревожился Алеша. Вот скоро начинать разговор, а о чем? Он подумал, что, пожалуй, проще всего купить еще по брикетке, но и от этой у него уже все оледенело во рту…

Глава восьмая БОЛЬШОЙ РАЗГОВОР

Разговор начался сам собой. Принужденность бесследно исчезла, лишь только были сказаны первые слова.

— Говорят, очень хорошая картина.

— Да, хорошая. Наш Коля уже видел ее, хвалит…

Он усмехнулся, вспомнив колины разговоры:

— Понимаешь, какой чудак. Прихожу домой, он мне и говорит: «Ты, Алеша, будь готов! Тебя, наверное, товарищ Сталин вызовет в Москву на беседу…» С чего ты взял? «А я картину «Падение Берлина» видел, там показано, как товарищ Сталин вызвал к себе одного сталевара и долго с ним беседовал…» Что ж из этого? «А вот выставишь за смену тысячу опок — и с тобой то же случится. Думаешь, так это незаметно и пройдет? Обязательно вызовут в Москву!» Придумает же чудак такое! Совсем еще мальчишка!

Алеша ожидал, что Клава вместе с ним посмеется над выдумщиком Колей. Но Клава даже не улыбнулась. Она вытирала платком кончики пальцев и задумчиво смотрела на Алешу.

— Мне кажется, Алеша, что Коля прав. Ничего невероятного нет. Вспомни-ка Зину Захарову! Простая деревенская девушка, ничем не примечательная, стала работать на заводе, проявила инициативу, об этом узнали в Москве — и пожалуйста! Зину вызвали на коллегию министерства, она выступала на всесоюзном совещании механиков… Ничего невероятного нет! Если ты добьешься тысячи опок за смену на таком участке, как формовка мелких деталей, — это будет большое дело. Незамеченным оно не пройдет, вполне могут вызвать на коллегию.

Алеша смотрел на Клаву немного встревоженно. Теперь уж и ему стало казаться, что поездка в Москву вероятна.

— Надеюсь, ты не загордишься, Алеша?

— И не подумаю.

— Правильно, не надо. Здесь дело совсем не в твоей персоне. Хоть ты какой рекорд поставь — это будет мало для страны. А вот когда сотни тысяч формовщиков Советского Союза станут формовать столько же, сколько формует Алеша, вот тогда будет огромное, государственное дело. Разве можно этого добиться без Москвы, сам посуди? Вот в чем тут дело, Алеша, а не в твоей особе!

С Алешей произошло то, что уже случалось с ним не раз: он посмотрел на себя, на свой труд не с обычной, будничной, а с другой, государственной точки зрения. Еще и сегодня он думал, что тысяча опок — только его, алешино, дело. Сможет он — даст тысячу, не сможет — не даст, никого это не касается. Будет удача — поинтересуются цеховые руководители. Быть может, придет посмотреть его работу директор завода, обязательно придет секретарь из парткома и кто-нибудь из комитета комсомола. Не будет удачи — ну, и что же? Значит, напрасно старался, только и всего…

Никогда ему еще так ясно не представлялось, что его борьба за тысячу опок — частичка общей борьбы всех формовщиков страны за высокую выработку. Алеша должен бороться за то, чтобы каждый мот давать по тысяче опок на формовке мелких отливок. Каждый, а не он один!

Несколько смущенный грандиозной задачей, Алеша сказал:

— Да, без Москвы такого дела не решить! — подумав, добавил: — Лучше бы ты, Клава, не рассказывала про это — неспокойно стало. Не осрамиться бы! Сам-то я до этого не додумался…

— А я давно думаю. Такую и себе задачу ставлю — вперед двигать формовочное дело. Без этого на машиностроительном заводе никак нельзя. Тебе я ничего не говорила, потому что… Между прочим, я была у механиков. Обещают на днях поставить педаль на твой станок.

— Посмотрим. Они давно обещают. А сифон?

— И сифон обещают. Только не так скоро…

— Вот бы еще с землей решить дело!

— А что с землей?

— Понимаешь, за смену ее столько нападает у станка — чистое мучение убирать после работы. Я хотел поставить ящик и всю лишнюю землю смахивать в него.

— Ничего тебе это не даст, — покачала головой Клава. — Рабочее место у тебя тесное, ящик поставить некуда. Даже если сумеешь втиснуть его, все равно часть земли будет просыпаться. Лучше к бункеру подвесить коробку-мерку. В нее земли должно входить ровно столько, сколько нужно для набивка одной опоки. Формовщик открывает мерку, и земля валится в опоку, ни одной крошки лишней.

Алеше это не понравилось:

— Двойная работа! Сперва надо открывать бункер, засыпать землю в мерку, потом открывать коробку и сыпать в опоку. Сосчитай, сколько лишнего времени!

— Уже считала. В том-то и трудность, чтобы придумать такую конструкцию, при которой все бы делалось одним нажимом на педаль: сначала бы высыпалась земля из мерки, потом автоматически открывались бы челюсти бункера, и земля снова заполняла бы мерку.

— Сложная штука. Надо попроще…

— Проще всего решетчатый пол под станком с транспортером. Тогда бы у тебя ни пылинки не оставалось на станке, все валилось бы под пол. Но это дело пока невозможное, надо полную реконструкцию пролета делать…

— Чего же сразу не сделали?

— Ты знаешь, в какое время завод строился? В войну! Иногда и крыши не было, а станки уже работали на полный ход, под открытым небом.

…Война! Много было на заводе разговоров и воспоминаний об этом суровом и трудном времени. Станки заносил снег, руки примерзали к металлу, а люди работали: заказ для фронта. Разве тут до решетчатого пола было? Скорей бы хоть крышей накрыться!

Давно ли это было? Давно ли на этом месте пустыри тянулись, летом картошку сажали, а теперь здесь вырос целый поселок. И так — везде, строительство развернулось по всему Уралу, по всей стране. В Москве вон какие высотные здания растут. Как в сказке. А великие стройки коммунизма на Волге, Дону? Вот бы где поработать!

— Знаешь, Клава, — задумчиво сказал Алеша, — я вспомнил твою беседу в красном уголке. Помнишь, о социализме и коммунизме. Ты говорила: социализм отличается от коммунизма тем, что при социализме каждый должен трудиться по способности, а получать по труду, а при коммунизме каждый будет трудиться тоже по способности, а получать — по потребности. Так?

— Примерно, так. Это один из принципов коммунизма.

— Теперь дальше. Вот я работаю по способности. Никто не посмеет мне сказать, что я какую-то свою способность припрятал от народа, от производства. Все, что у меня есть, все отдаю заводу! — Он широко распахнул руки, точно открывая всего себя. — Так? Ты согласна с этим?

— Согласна.

— Хорошо. Получаю я по две тысячи рублей в месяц. Мне этого вполне хватает на все мои потребности. Ведь я так понимаю потребность, чтобы человек ни в чем не нуждался, чтобы у него было все для жизни, чтобы он мог работать со спокойной душой.

— Потребность нормального человека…

— Вот именно: потребность нормального человека. Значит, так: вот эти потребности нормального человека я уже сейчас могу удовлетворить полностью. Значит, что? Могу я сказать, что живу уже при коммунизме? Могу я так сказать или не могу?

— Прямо сказать? Так вот и сказать?

— Ну да, прямо и откровенно. Как ты понимаешь это дело…

— По-моему, можешь… И не можешь…

Алеша отодвинулся, откинулся на спинку стула, оперся руками в край стола и негодующе посмотрел на Клаву:

— Нехорошая у тебя привычка, Клава, — вечно посмеиваешься над людьми. Недаром Саша жалуется на тебя…

— Я не смеюсь, Алеша…

— Зачем же ты меня путаешь? Неужели нельзя прямо ответить?

— Нельзя так просто ответить на такой вопрос… Ну, хорошо, хорошо! — заторопилась она, заметив нетерпеливое движение Алеши. — Я отвечу так, как сама думаю… Можешь ты так говорить потому, что ты, как член социалистического общества, в самом главном уже живешь по-коммунистически, — это правильно. Ведь социализм и коммунизм не стоят где-то далеко друг от друга, не отгорожены китайской стеной. Они — рядом, они две фазы, высшая и низшая, одного коммунистического общества. Много, очень много коммунистического уже есть в нашем социалистическом обществе, стоит только повнимательнее присмотреться. С каждым днем это новое, коммунистическое, увеличивается и растет. Мы с тобой уже во многом являемся членами коммунистического общества… Что же тут удивительного, что при социализме Алеша Звездин живет так, как полагается жить при коммунизме?

— Так, хорошо, понятно! А почему я не могу так говорить?

— Алеша, как ты не понимаешь! Речь-то идет не о том, как живет стахановец Алеша Звездин, а о том, как все члены общества живут. Ведь как я вам говорила: от каждого по способностям, каждому по потребностям. От каждого и каждому! Ответь на такой вопрос: получает сейчас наше общество от каждого по его способностям?

— Лодыри еще есть, чего там и говорить…

— Вот видишь! А дает ли оно каждому по его потребностям?

— Тоже нет.

— Вот в чем и дело. Ты понял?

Алеша сосредоточенно размышлял. Клава продолжала:

— Кроме того, учти, что у коммунистического общества не только один признак — принцип распределения продуктов. Еще целый ряд условий, которыми определяется коммунизм. Почитай Ленина и Сталина, у них есть замечательные высказывания. Тогда тебе будет ясней…

Они помолчали. Фойе медленно заполнялось народом. Стало шумно.

— А знаешь, — сказал Алеша, — сегодня на меня Саша ни с того ни с сего разобиделся…

— А что такое?

Алеша рассказал, как он попросил Сашу убрать землю, высыпанную из пробной опоки, и как Саша потребовал, чтобы он, Алеша, на него не кричал.

— Ты и в самом деле кричал?

— Ничего подобного. Просто сказал, что раз насвинячил за моим станком, так надо и убрать…

— Вот видишь! Все-таки оскорбительно! — Клава подумала и продолжала: — Ты обязан изменить к нему отношение. Подумай, какие он сегодня победы одержал: стихотворение написал раньше срока, работать начал в один переверт. Разве это пустяки? Для него очень много, по крайней мере, на один день. А ты ему? Знаешь, поговорка есть: тверди человеку все время, что он свинья, он и в самом деле захрюкает… Я и сама неверно подхожу к некоторым ребятам — к Грише Малинину, к Симе Черновой.

Внизу прозвенели звонки. Вторя им, билетеры загремели кольцами, отодвигая портьеры над входами.

Алеша и Клава спустились с балкона и вошли в зрительный зал. Небольшой, выкрашенный в светлокремовые тона, окаймленный лепными карнизами, он выглядел очень уютно. Так же, как и в фойе, под потолком широко раскинула бронзовые лучи сверкающая люстра в форме пятиконечной звезды.

— Как хорошо, что мы теперь имеем свой кинотеатр, да еще такой красивый! Правда, Алеша? — сказала Клава.

— Еще бы! К лету еще и стадион построим…

— Построим!

Они уселись на места.

Люстра медленно погасла, замелькали первые кадры картины…

Глава девятая КЛАВА ВОЛНОВА

Дом молодых специалистов, в котором жила Клава, находился далеко от кинотеатра, в восемнадцатом квартале соцгорода. У него было такое же высокое и просторное крыльцо, как и у алешиного общежития. Только и разницы заметил Алеша, что вместо ребрастого калорифера около ступеней были поставлены специальные металлические сетки.

Алеша проводил Клаву до крыльца, пожал ей руку и тут почувствовал, что кончики пальцев на правой руке занемели от мороза. Алеша с силой потер их о рукав пальто, чтобы восстановить кровообращение.

— Что такое, Алеша? Почему у тебя руки голые? Где перчатки?

— Потерял где-то.

— Как потерял?

Алеша помнил, что при встрече он сунул перчатки в шапку. Куда они из шапки девались — неизвестно. Когда выходили из кино, Алеша хватился перчаток, пошарил по карманам, не нашел и сунул правую руку под локоть Клаве, а левую — поглубже в карман. Дорогой было не плохо, даже приятно от близости клавиной руки, но все-таки кончики пальцев прихватило морозом.

— Вот так Маша-растеряша! И ты все время шел с голыми руками?

Она осмотрела алешины пальцы — кончики их побелели. Схватив комок снега, Клава начала энергично оттирать отмороженные места.

— Ну, как? Больно? — запыхавшись, спросила она.

— Как будто отошли…

— Сейчас же к нам! Сейчас же к нам! — строго повторила она, ухватила Алешу за рукав и потащила в дом.

— Зачем это, Клава? Пройдет и так! — бормотал Алеша, двигаясь за нею не особенно охотно, но в то же время и не упираясь.

Клава провела его в комнату отдыха, усадила на диван, а сама, на ходу распахивая пальто, помчалась отыскивать спирт и вазелин.

Алеша осмотрелся. Комната отдыха дома специалистов была обставлена мягкой мебелью, обтянутой белыми чехлами. По углам пышно раскинули свои огромные листья какие-то неизвестные цветы. Виднелось пианино, рядом с ним на небольшом столике — радиола. В рабочем общежитии ребята любили сразиться в домино, а здесь, видимо, эту игру не уважали — играли в шахматы. Других особых различий в комнатах отдыха Алеша не нашел.

Людей в комнате было немного. Кто-то возился с радиолой, она потрескивала и посвистывала. За столом две девушки читали газеты. У окна, под лапчатыми листьями цветов, двое играли в шахматы. Одного из играющих Алеша знал — это был механик литейной Солончаков.

Встретившись глазами с Алешей, Солончаков приветливо кивнул головой и опять погрузился в размышления. Приветливость Солончакова ободрила Алешу в этом незнакомом месте, он почувствовал себя свободнее и поудобнее устроился на диване.

— Сейчас мы тебя вылечим! — заявила Клава, появляясь с флаконом одеколона и банкой вазелина в руках.

Алеша терпеливо перенес все манипуляции и ничем не выдал той огненной боли, которой налились его пальцы. Его больше всего заботила мысль: как он будет завтра работать;?

— Да ты что, Алеша, деревянный, что ли? — удивилась Клава. — Ведь здорово больно, как ты терпишь!

— Что же, орать мне теперь? — спросил Алеша.

— Ну, все-таки, хоть бы крикнул, что ли! Помню, со мной такой случай был… Хочешь, я расскажу тебе, как я пальцы отморозила?

— Домой бы надо…

— И не выдумывай. Я тебя не отпущу, пока ты не согреешься! — Чтобы отвлечь Алешу от боли, она начала рассказывать:

— Понимаешь, это был самый первый день моей самостоятельной жизни. Вот когда я по-настоящему поняла, что значит быть комсомольцем. Это значит, прежде всего, — отвечать за коллектив, где бы и с кем бы ты ни был…

Село Биргильды, где она родилась, лежит отсюда километров за девяносто. Кончила Клава семилетку и встал вопрос: куда поехать учиться? Отец ее, сельский учитель, настаивал, чтобы Клава срочно поехала в город, в педагогическое училище.

— Воспитание детей — самое женское дело! — твердил он.

— Женское, для женщины, женщине! — возмущалась Клава. — Удивляюсь, папа, почему ты женщин выделяешь. Это обидно!

— А куда бы ты хотела поехать?

— Есть горный техникум. Чем плох? Поиски, разведка…

— Женщине бродить по горам очень трудно, не женское это дело.

— Есть там автомеханический техникум. Конструкторы, технологи…

— На производство? Целыми днями не видеть солнца, не дышать чистым воздухом?

— Зато индустрия.

— Индустрия! Эх, Клава!

Отец тревожно смотрел на Клаву: уж очень ему не хотелось, чтобы единственная дочь пошла по другому жизненному пути, чем тот, которым прошел он сам. Не желая расстраивать отца, Клава обещала поступить в педагогическое училище.

Осенью Клаве уехать не удалось: прихворнул отец, она не решилась его оставить. Поехала зимой на объявленный дополнительный набор.

К школьному саду подкатила машина МТС. В кузове уже сидело пять колхозных девчат — ехали на курсы комбайнеров. Клаву посадили в кабину.

Шофер, молодой паренек Сережа, в порыве усердия даже заложил ей за спину собственную телогрейку.

— Растрясет тебя дорогой — отвечай потом перед отцом. Ох, строгий был он ко мне, когда я учился! — Он помолчал и добавил: — Учил, учил, а я все-таки обхитрил его — так дураком и остался.

— Что ты говоришь. Сережка? Дураком?

— Ох, и дураком! Ни в сказке сказать, ни пером описать! — бубнил Сережа, включая скорость и трогая машину.

Клава не стала расспрашивать. Было немножко тоскливо — уезжала надолго, покидала родных. Еще неизвестно, как встретит город.

Сережа вел машину стремительно, с налету проскакивая забитые снегом овражки. Подбуксовывали редко. Если случалось такое — девчата слезали с сундучков, выпрыгивали из кузова и дружно выталкивали грузовик из сугроба. Сережа выставлял ногу из кабины, высовывался сам, рулил одной рукой и покрикивал:

— Жми, девичья команда! Комбайнерами будете!

Клаве он не разрешил выходить из кабины. Девчата не обижались на такую привилегию: дочь учителя, из себя цыпленок, что, мол, с нее взять?

До города оставалось километров двадцать. Пошла горная местность, леса, снег стал еще глубже. Сережа снял вторые скаты с заднего моста:

— Теперь проедем хоть где! Колеса до земли прорежут снег, сцепление будет первый сорт.

Ехали, правда, хорошо. Вихрем проскочили по целине мимо какой-то груженой машины, засевшей в снегу.

Через два километра нагнали пешехода. В мохнатой полудошке, в высоких белых бурках он, пошатываясь, брел по снегу. Услышав за собой рокот мотора, остановился, поднял руку и так простоял, пока грузовик не уперся ему в грудь радиатором.

Сергей сквозь зубы выругался и приоткрыл дверь кабины:

— В чем дело?

— Братишка, спаси! — по-бабьи заголосил человек в дошке.

Несмотря на мороз, пот градом лил с его пухлого, розового лица.

— Тюрьма, тюрьма мне, братишка! Спаси, не бросай!

— Что там у тебя? Говори толком!

— Моя машина в степи застряла! Будь другом, вытащи? Ничего не пожалею! Товар везу в сельпо. Шофер караулит. Уснет — пропало дело. Тюрьма мне будет! — Видя нерешительность Сережи, он обратился к Клаве.

Кабина быстро заполнилась водочным перегаром.

— Пособите выбраться, пожалейте! Пропала моя головушка!

Клава обратилась к Сергею:

— Слушай, Сережа, может быть, поможем? В самом деле, государственное добро.

Сережа тотчас согласился:

— Выдернуть недолго, чего там. Вороча́ться не хотелось, а выдернуть недолго. Трос у вас там есть?

— Есть, братишка, есть! Минутное дело. Будьте спокойны, барышня!

Человек в дошке мгновенно успокоился, побежал к кузову. Девчата со смехом затащили его наверх, оборвав на дохе все пуговицы — тяжеловат был завмаг.

Машину выручили быстро, без большого труда. Она ушла вперед — проминать дорогу. Сергей поехал следом. Скоро они потеряли ее из виду, куда-то свернула…

Вот тут все и началось.

Клаву встревожил водочный запах в кабине. Он не только не уменьшался, но как будто бы даже сгущался. Видимо, завмаг «поблагодарил» Сергея за услугу.

— Сережа, да ты пьян?

Сережа благодушно ухмыльнулся:

— Есть такое дело! Я же тебе говорил, что дураком остался — теперь смотри на факте. Водку увидел — не устоял… Правильно, выпито маленько! Да ты, Клава, не беспокойся.

Девчата постучали в кабину:

— Куда мы едем? Дороги не видно. Круглая гора справа осталась…

Сергей остановил машину, вышел, осмотрелся:

— В самом деле, чудеса! Круглая — вот она, справа, а надо ей слева быть. Неужто я руки перепутал?

Его окружили девчата и сразу разобрали, в чем дело.

— Налил шары-то и завез нас чорт знает куда!

— Ничего, девки! До дороги я вас вытащу, а там и город: недалеко.

Он сел в машину и по целине, через ложки и ухабы вывел ее к дороге — Круглая гора оказалась слева.

Напряжение для мотора было роковым. Он застучал и скоро заглох.

— Коренной подшипник тю-тю! — сказал Сергей, сел на подножку и вытащил бутылку из кармана.

У затихшей машины вился парок над радиаторной пробкой. Девчата ругались, плакали.

И Клава решилась: кто, если не она, комсомолка, отвечает сейчас за поступки и жизнь этих людей?

Она пинком выбила бутылку у Сергея из рук и встала на подножку.

— Девчата! — что было голосу крикнула она. — Тихо! Без паники! Надо выбираться из беды.

Первой утихла и прислушалась Груня Ковшова — полная, круглолицая девушка с совсем белыми, точно соломенными ресницами. Она согласно закивала головой:

— Это верно. Мужик-то наш лыка не вяжет…

— Вот об этом я и говорю. Если врозь спасаться будем — погибнем. До города — кто его знает, сколько километров…

— Две… двенадцать… — икнув, пробормотал уткнувший; между колен голову Сергей.

— Ну, неизвестно еще, двенадцать или двадцать, а все равно пойдем пешком. Выгружайтесь!

Кое-кто из девчат заупрямился: не хотелось расставаться с обжитой за дорогу машиной, тащить на себе нелегкие девичьи сундучки. Как водится, все еще надеялись, что машина каким-то чудом оживет, пойдет…

— Выгружайтесь и все! Я за вас отвечаю! Не то… Не то Афанасию Ильичу пожалуюсь!

Она сама не помнила, как у нее сорвалась смешная угроза — пожаловаться учителю-отцу на бывших его учениц. Но девчата выгрузились. Один сундучок с подбитыми к нему вместо полозьев закругленными дощечками использовали как санки, составили на него все остальные, помогли Сергею выпустить воду из радиатора и тронулись.

Клава с рюкзаком за плечами шла вперед, Сергей замыкал колонну. Когда прошли с километр, Клава оглянулась — Сергея не было.

— Шут с ним, пускай замерзнет! — заговорили девчата.

— Нет, придется вернуться! Живой человек! — возразила Клава.

— Мы не можем: сил больше нет!

По непроглядной, темной дороге почти ощупью Клава вернулась к машине. Сергей наполовину заполз в кабину, да так и уснул, свеся ноги с подножки.

Он долго не просыпался. Клава вытащила его из кабины, протерла лицо снегом, с великим трудом поставила на ноги. Клава измучилась.

— Не пойду! Все равно. Такую машину загубил! — твердил он слезливо, пошатываясь из стороны в сторону.

В порыве гнева Клава внезапно размахнулась и хлестнула его раз и другой по щекам.

Сергей затих, удивленно посмотрел на нее и вдруг сказал:

— Шут с тобой. Пойдем.

На полпути они увидели девчат. Разложив сундуки вдоль обочины, девушки сидели на них и ждали Клаву с Сергеем.

— Измаялись! Подождем: может, кто поедет — подвезет.

— Кто в ночь поедет по такой дороге? Замерзнете же… Пошли, пошли, без разговоров! — тормошила девушек Клава. К полуночи они едва добрались до города и устроились на окраине, в маленьком домике у каких-то стариков. Впопыхах Клава не заметила, что у нее морозом прихватило кончики пальцев. В теплой избе они отошли, появилась острая стреляющая боль. Теперь, когда люди в безопасности, надо выручать машину. Она побежала по незнакомому городу, расспрашивая, где находится горсовет. Дежурный горсовета, выслушав девушку позвонил куда-то, и за машиной послали вездеход.

С вездеходом Клаве пришлось ехать самой. Надо же было показать место, где брошена машина.

Еще издали она заметила, что у трехтонки по-хозяйски раскинут костер. Над ним грел руки человек в огромном тулупе. Услышав рокот вездехода, он ухватился за берданку и наставил дуло на подъезжающих:

— Стой, стрелять буду! Кто такие?

— За машиной приехали. А ты кто?

— Я — охрана. Ваша машина, что ли?

— Наша.

— Номер?

К счастью, Клава запомнила номер:

— НГ 08-33.

— С места не трогайтесь, я номер погляжу.

Он вытащил из костра головню и посмотрел номер.

— Совпадает. Похоже, что не врете.

Охрана подошла поближе и оказалась пожилым колхозником.

— Здравствуйте! — добродушно сказал он. — Закурить не найдется?

Выяснилось, что ехавшие с сеном колхозники заметили брошенную в поле машину и доложили председателю. Тот выслал на ночь охрану: государственное добро, мало ли что может случиться.

К утру машину доставили в автоинспекцию.

Клава устроилась в общежитии и, даже не вздремнув, пошла в педучилище сдавать экзамены. Отвечала она плохо. Девушке отчаянно хотелось спать. Глаза слипались, в сознании возникали видения горных хребтов, маленькая, занесенная снегом трехтонка, бородатый колхозник в огромном тулупе, пьяный Сережа.

Экзаменаторы только покачали головами: как мог Афанасий Ильич Волнов, хорошо известный в округе старый учитель, выпустить родную дочь таким недорослем? Педагогическая загадка!

Через два дня Клава успешно сдала все экзамены в автомеханический техникум. Но первый день самостоятельной жизни остался памятным навсегда. Она впервые в ту ночь приняла на свои плечи ответственность за коллектив — правда, маленький и случайный, — стала его вожаком. С той ночи чувство ответственности за все, что происходит рядом, в окружающей жизни, не покидало ее.

— Я поставила себе за правило — не посматривать на жизнь со стороны, а вмешиваться в нее, направлять в лучшую сторону. В этом, по-моему, самое главное, если хочешь быть хорошим коммунистом или комсомольцем.

Часы над диваном пошуршали и разразились одним, но очень громким ударом.

— Алеша, уже половина двенадцатого! Когда же ты спать будешь?

— Высплюсь! — беспечно ответил Алеша.

Он смотрел на продолговатое тонкое лицо Клавы, пересеченное на лбу прядкой светлых волос, на прямые брови и лучистые, ласковые глаза. Какой же она была в ту ночь, четыре года назад, когда и теперь еще выглядит совсем девочкой?

— Хорошо поговорили, Алеша? Правда?

Вооружив его старыми, очень теплыми и мягкими варежками из козьего пуха — подарком матери, Клава проводила Алешу на крыльцо и сама подняла ему воротник пальто.

Он зашагал по улице, а Клава смотрела ему вслед. Высокий, плечистый, в новом пальто, он уходил размашистой походкой. Кожаный верх шапки мутно поблескивал при свете фонарей, снег под ногами то поскрипывал, то густо трещал…

Алеша не замечал на пустынной улице ни фонарей, ни увитых кружевами инея кленов. Его целиком заполняло особенное, теплое и радостное чувство. За эти часы он точно породнился с Клавой, она стала самым близким, милым, желанным человеком. «Неужели любовь?» — Алеша остановился на полном ходу.

Сердце отозвалось радостно и ликующе: «Да!» И тут же забилось частыми, сильными ударами…

Глава десятая ЕСТЬ НА УРАЛЕ ЗАВОД

Оставшись один, Коля решил еще подремать до начала третьей смены.

Он уже совсем было закрыл глаза, когда до него донеслись звуки музыки. Они были такие слабые, чуть слышные, что Коля даже подумал: уж не во сне ли это грезится ему?

Приподняв голову, он посмотрел на коробку репродуктора. Репродуктор молчал. Да и музыка не походила на ту, которая всегда неслась из репродуктора. Там все время потрескивало и слегка гудело, а эти звуки были чисты и прозрачны, как биение ключевой воды.

От того, что происхождение звуков было непонятно, они казались особенно прекрасными, чарующими, и Колю охватило непонятное волнение.

Он встал и заходил по комнате. Открыв дверь в коридор, почувствовал, что звуки усилились. Где-то в одной из комнат играли на баяне.

Уж в чем-чем, а в таких делах Коля разбирался: отец был лучший в селе гармонист. Редко давал отец Коле гармонь — очень берег ее. Она ему осталась еще от деда, первым из Курской губернии переселившимся в сибирские степи. Была она старинная, с колокольчиками, но голосистая и звонкая, как новая. Отец не позволял даже выносить гармонь куда-нибудь, разрешалось играть только дома. А как хотелось пойти на школьный вечер, повеселить ребят!

— Подрастешь — совсем отдам! — отвечал отец на все уговоры.

Подрасти-то подрос, уехал в ремесленное, потом сюда, на уральский завод, а гармонь так и осталась лежать в отцовском сундуке недоступным и желанным сокровищем. Только мечта о ней никак не могла исчезнуть…

Вот почему так всколыхнулся Коля, услышав звуки баяна. Он шел по коридору, прислушиваясь то у одной, то у другой двери. И чем сильнее становились звуки, тем больше он волновался: ах, хорош баян! Особенно сильны и полнозвучны были басы.

Коля дошел до конца коридора и понял, что играли в самой крайней комнате налево. Здесь было окно, освещавшее коридор, и Коля уселся на подоконник.

Баянист за дверью словно торопился и перебегал с одной песни на другую. От размашистых, удалых «Коробейников» он перешел на тоскливую и печальную «Глухой, неведомой тайгою…» Потом тихо, с переборами заиграл деревенскую кадриль, ту самую, которую Коля первой разучил у себя в деревне на отцовской гармони. Коля не выдержал. Он робко постучал в дверь. Баянист, невидимому, не слышал и продолжал играть. Коля приоткрыл дверь и заглянул в комнату. Баянист сидел у самого окна, склонив голову, точно прислушиваясь к переливчатому звону ладов.

— Можно войти?

Играл на баяне Семен Кузьмич, мастер плавильного пролета той смены, в которой работал Алеша. Глянув на Колю, он кивнул головой и глазами показал на стул неподалеку от себя.

— Соображаешь? — спросил он, взглянув на баян.

— Немножко.

Семен Кузьмич развернул меха и заиграл «Славное море, священный Байкал».

— Наша, сибирская! — радостно улыбнулся Коля.

— Сибиряк, что ли?

— Барабинский…

Семен Кузьмич кивнул головой:

— Бывал, бывал… Степные места.

Семен Кузьмич свел меха, и баян тяжко вздохнул, точно после тяжелой работы.

— Не припомню, как зовут тебя, паренек?

— Николаем. Из двадцать второй комнаты.

— Знаю. Еще у вас Алексей живет. Ну, спасибо, что зашел — трудная у меня минута, хорошо, когда человек рядом сидит… Неладен сегодня день был, Николай. Электрод сломался — кто виноват? Сменный мастер Фомичев! Недосмотрел.

Он взглянул на Колю в упор:

— Имей в виду, я не оправдываюсь. Я и в самом деле виноват. Кругом виноват, признаю. Признаю и душой болею. Некоторые с горя за водку хватаются, а я за баян. Песня мне силу дает.

Коля промолчал. «Почему Фомичев считает поломку электрода личным несчастьем?» «Болеет за производство» — такие слова Коля слышал на заводе часто.

Вот и Семен Кузьмич, должно быть, болеет — у него бледное, расстроенное лицо. Положив локти на баян, подперев, ладонями подбородок, мастер неторопливо рассуждал, как бы разговаривая сам с собой:

— Тяжелый у меня участок. Представить трудно, до чего тяжелый! Кадры молодые, необученные, браку полно. Что делать? Клава Волнова говорит: иди в партийный комитет, там помогут. Из других цехов пришлют квалифицированных рабочих, да? Как ты думаешь, Николай?

Коля осматривал баян и никак не ожидал, что разговорившийся Семен Кузьмич обратится к нему. Он растерянно заморгал ресницами:

— Не… Не знаю…

— Знать должен! — назидательно и строго проговорил Семен Кузьмич. — Ты — молодой кадр на заводе, наследник наш — все должен знать! Эх, дай-ка я тебе сыграю свою родную, сталинградскую! Слушай, сибиряк!

Он широко развел баян, проиграл вступление, затих на секунду, словно собираясь с мыслями, спять сыграл несколько тактов «Есть на Волге утес», умело вернул мелодию обратно и запел:

Могучий гул басов, точно морской прибой нарастал с каждым тактом.

Перед колиными глазами, как наяву, встала широкая река, бурно кипящая, с лесистыми берегами. Раздвинув заросли леса, над волнами нависли серые кручи громадной скалы и на ней — какой-то особенный, сказочный город.

Все то, что видел Коля два часа тому назад на экране, вновь возникало перед ним. Лежат снеговые просторы, высоко поднят длинный орудийный ствол, откатывается по лафету пушка, дымное небо режут молнии «катюш» и исчезают в мутной дали — там враги, фашисты…

И опять увидел Коля, как в «Падении Берлина», серую дырявую громадину рейхстага. Яркое красное знамя, знамя победы, переходит из рук в руки, взбирается на самую вершину купола…

— Вот и песня вся! Хороша? — спросил Семен Кузьмич.

Семен Кузьмич застегнул баян и решительно сказал:

— Пойду в партийный комитет. Пусть ставят вопрос на комитете, пусть ругают — только бы помогли!

Лицо мастера стало твердым, суровым, каким оно было, наверное, тогда, когда он ходил в атаки. Он резкими движениями накинул на себя полушубок — белый, военного образца, — глубоко натянул ушанку, засунул руки в варежки.

— Спасибо, что, зашел Николай! Время будет — дам играть. Сейчас, извиняй, не могу: душа горит!

Вернувшись в свою комнату, Коля решительно подошел к шифоньеру, оделся, закрыл комнату, отдал ключ дежурной и отправился на завод.

В цех он попал к обеденному перерыву. Там было тихо. Только в вентиляторах гудел воздух да у некоторых станков звонко стучали молотками ремонтники.

Сашу Коля нашел в столовой. Тот был необыкновенно благодушен и говорлив:

— Чего рано принесло? Не сидится дома?

Коля уселся рядом с ним за столик, не зная, как начать свой важный разговор. Саша безумолку рассказывал:

— А я, знаешь, начал работать по алешкиному способу — один переверт. Ничего — получается. Тебе советую. Право, попробуй! Чуть-чуть помучаешься, зато потом какое облегчение. И главное, сразу чувствуется, что быстрее работаешь. Честное слово, меня теперь так и подмывает обогнать Алешку. Вот был бы номер, верно? Чего задумался?

— Эх, Саша, знал бы ты, какую я песню сейчас слышал! «Есть на Волге утес». Только по-новому поется, про Сталинград. Почему такой песни про наш завод не сложено? Он ведь тоже, как утес, на Урале стоит. На боевом посту. Как сталинградцы. Слушай, Саша, придумай песню про завод, в самом деле, хорошо бы такую песню сложить! «Есть на Урале завод»…

Саша задумался, нашептывая что-то про себя.

— Саша, деньги у тебя есть? — прервал его Коля.

— Пообедать хочешь? Иди, заказывай!

— Мне много надо.

— Много? Сколько?

— Тысячи полторы. На баян. Пятьсот у меня есть…

— А, ты вот о чем! Да, на баян денег много надо…

Над цехом запела сирена, возвещая конец перерыва. Саша вскочил и заторопился:

— Знаешь, что сделаем? Я тебе тысячу дам, у меня есть, а остальные мы у Алешки возьмем, у него есть, я знаю. Купим тебе баян — играй себе на здоровье! А я тем временем песню напишу. Мы ее в клуб унесем, пускай ее там хор разучит. И пойдет наша песня по всему заводу гулять! Здорово придумано, верно?

Он хлопнул Колю по плечу, торопливо выбежал из столовой и помчался прямиком, перепрыгивая через груды отливок, к станку.

Коля шел вслед за ним и удивлялся: никогда еще ему не приходилось видеть, чтобы Саша вприпрыжку бежал на работу.

С полчаса он простоял около Саши, рассматривая, как проворно и ловко тот начал работать. Пожалуй, Саша и в самом деле скоро догонит Алешу. Руки не торопятся, а везде успевают. Неужели все от того, что научился работать в один переверт?

Притихший на обеденный час, цех быстро заполнился грохотом станков, шумом вибраторов, перестуком пневматических молотков. Саша взглянул на Колю, озорно подмигнул и крикнул:

— «Есть на Урале завод», говоришь?

Коля улыбнулся в ответ и, повернувшись, пошел в цеховой красный уголок.

Там было пусто. Он уселся на диван, ощущая настоятельную потребность сосредоточиться, обдумать еще раз все то, что случилось с ним за последние часы. Он чувствовал, что встал на какую-то новую ступень той дорожки, по которой вот уже второй год идут его товарищи — Алеша и Саша.

Подумать только! Еще недавно гармонь казалась далекой и недоступной, а тут — настоящий баян. И для того чтобы получить его, надо лишь постараться. Он будет работать, упорно работать и не только затем, чтобы купить баян.

Цех был рядом с тихим красным уголком. Коля прислушивался к доносившемуся сюда шуму и ощущал, как его охватывает хорошее, горячее чувство любви, благодарности, сыновней преданности заводскому коллективу. Как будто у него появился второй отец — щедрый и добрый, ласковый и справедливый. И баян казался теперь уже не просто баяном, инструментом, а стал чем-то неизмеримо большим — бесценным отцовским подарком, звеном, которое еще прочнее, еще сильнее связало его с заводом.

Глава одиннадцатая ЗАПЕВ

Фомичев направился в заводской партийный комитет. Было у него решительное и твердое намерение: откровенно и основательно поговорить с парторгом и добиться, чтобы вопрос о работе плавильщиков поставили на обсуждение парткома. «Им виднее, в чем наши недостатки и за что надо браться, чтобы работать по-настоящему», — твердил он себе всю дорогу.

Но вдруг решимость покинула его. Он подумал: «А все ли я сам сделал, как мастер и коммунист, чтобы поправить дело?» Он чувствовал, что сделано не все, но никак пока не мог уловить: чего же это нехватает. «Надо прежде разобраться самому, а потом идти к парторгу за помощью», — решил он, и, поглубже засунув руки в карманы полушубка, ссутулившись, Фомичев повернул назад, к литейной. Теперь ему уже было досадно, что он не зашел к парторгу. Чего он мечется? Струсил, что ли? Он оглянулся на заводоуправление: не вернуться ли?

В коридоре литейной бросилась в глаза надпись: «Секретарь партбюро литейного цеха». Под дверью в щели виднелась полоска света. Да, как всегда, Николай на заводе. Вот уж с кем ему сегодня не хотелось встречаться! Подвели они сегодня формовщиков крепко, ничего не возразишь… Проклятый электрод сменили быстро, за какой-нибудь час, но пока разогрели чугун, пока наладились — прошел еще час. Потеряли два часа. И какие часы! Самый конец первой смены, когда закладывается фундамент суточного графика. Понятно, что формовщики сегодня застряли и застряли по вине плавильщиков. Самому Фомичеву досадно, а каково Николаю? В чужом пиру похмелье… Такое оно уж есть, конвейерное производство: одни остановились, а за ними и все встали…

Фомичев замедлил шаг перед дверью комнаты партийного бюро и покосился на пробившийся из щели свет. Зайти, что ли? И он решительно рванул дверь на себя…

Соломин, навалившись грудью на стол, что-то писал. Лицо его было сосредоточено, брови нахмурены. «Ходил ли хоть обедать-то? — подумал Семен Кузьмич. — Так с утра и до вечера не выходит из цеха». Тут же возникла другая мысль: «Он-то работает с толком — вон куда вышагнуло формовочное отделение! Я тоже днюю и ночую в цехе, а толк какой?»

Они, два демобилизованных из армии офицера, пришли в цех почти одновременно и на первых порах даже сдружились. Формовочный пролет, во главе которого встал Николай Матвеевич, быстро улучшал свою работу, и не было такого случая чтобы заливщики чугуна простояли из-за формовщиков. А вот формовщики из-за плавильщиков простаивали частенько. Это несколько испортило так хорошо сложившиеся вначале отношения: Фомичев испытывал перед Соломиным угрызения совести.

Соломин поднял голову от бумаг и пристально посмотрел на Фомичева. Он заметил смятение Семена Кузьмича и подумал: «Аварию с электродом переживает! Эк, его растревожило!» Он улыбнулся Фомичеву:

— Садись, Семен, садись! — сказал он, встал и прошелся по комнате, разминая ноги.

— Поговорить вот зашел… Как говорится, на огонек! — невесело усмехнувшись, Семен Кузьмич грузно опустился на диван.

— Что же, поговорить не вредно. А до разговора, надо полагать, не плохо и закурить. Закуривай, Семен! — Соломин пододвинул пачку папирос. — Я сам хотел встретиться с тобой вот эдак, с глазу на глаз, да все как-то не приходилось. А потолковать нам с тобой надо непременно.

Фомичеву стало не по себе от этих слое. «Знаем, знаем, о чем тебе хочется потолковать… — тоскливо размышлял он, разминая в пальцах папиросу. — А ну, скажи, сменный мастер, Фомичев, почему получилась авария? Когда это прекратится? Долго ли плавильщики будут тащить весь цех назад?» Он уже начинал жалеть, что зашел сюда. Ничего хорошего не будет, поругаются лишний раз и только…

— Зашел я сейчас в красный уголок, а там один мечтатель сидит, — помолчав, заговорил Николай Матвеевич. — Паренек мой, с формовки. Незаметный такой, смирный, недавно появился в цехе, приехал из ремесленного, из Сибири. Сидит себе один-одинешенек и думушку какую-то думает…

Фомичев поднял голову и заинтересованно посмотрел на Николая Матвеевича. Разговор начинался совсем не с того, с чего ожидал. Паренек? Уж не тот ли это сибирячок, который заходил к нему в комнату?

— Начал я с ним разговаривать, — продолжал Соломин. — Интересно же: паренек работает в третьей смене и вдруг прибежал на завод и отсиживается в красном уголке. Почему, спрашиваю, дома не отдыхаешь? «Извиняюсь, говорит, товарищ начальник, мне здесь лучше отдыхается…» Тянет на завод, что ли?» «Да еще как! Хоть бы смена скорей началась!» Рассказывает, что живут они в комнате втроем — один ушел в кино, другой — на смене, а ему скучно вдруг одному стало. Вот и побежал парень на завод, в коллектив…

Фомичев убедился, что Соломин говорит о том самом пареньке, который вечером заходил к нему в комнату. Но к чему он это рассказывает? Будто такая уж редкость, что юноша прибежал на завод в неурочное время?

— И взяла меня, понимаешь, досада на себя! Сколько их у нас! Таких юношей и девчат! Их тянет к заводскому коллективу, а мы пока плохо помогаем им прирасти к заводу… Ведь они — наши будущие кадровики! Мало, мало мы работаем с молодежью!

Работа с молодежью! И тотчас же в уме Семена Кузьмича мелькнула долговязая, нескладная фигура подручного Феди. Парень еще утром обжег себе руки и ушел из цеха. Где он сейчас? В больнице? В общежитии? О чем думает? Вот как плохо получилось! Даже не сходил, не проведал, не узнал, что с парнем… Как он этого раньше не сообразил!

Фомичев встал с дивана и направился к выходу.

— Семен, да куда же ты? — с недоумением сказал ему вслед Соломин.

— К Федьке надо сходить. Сам не понимаю, как это я позабыл его проведать…

— Это ты про плавильщика, который руки себе обжег? Я уже послал к нему ребят… Завтра ты к нему сходишь, вот и будет порядок… Садись, садись!

Семен Кузьмич сел. Он с уважением смотрел на Соломина. Вот человек! Парень даже не из его пролета, плавильщик, а он узнал о несчастье и сообразил послать к нему комсомольцев… «Эх! А моя голова где была? На баяне играл, песенками утешался и, думал — хорошо!»

Николай Матвеевич продолжал говорить медленно, часто задумываясь:

— Вспоминается мне один старичок, с которым столкнулся я в дни молодости, когда еще фабзавучником был. Звали мы его Демьянычем. Тоже мастер был, формовщик… Как он умел с нами разговаривать! В дела наши особенно не путался, но как услышит, что кому-нибудь из нас туго пришлось или перемена в жизни намечается, Демьяныч уж тут как тут… Осторожно, будто нечаянно, а такое направление в жизни даст, так посоветует, что у тебя как пелена с глаз спадет, на душе ясно и весело станет… Целой ватагой мы за ним ходили — с внучатами возились, на рыбалку ездили… А какие он нам вечера помогал в цехе устраивать! Почему у нас нет такого контакта с молодыми рабочими? Что случилось?

Никого не назвал по имени Николай Матвеевич, но слова его тяжелым укором падали на Фомичева. Это он, Семен Фомичев, не умеет работать с молодежью, собрать ее вокруг себя, вникать в ее дела… Он поежился, вздохнул и откинулся к спинке дивана:

— Чего случилось? А очень просто: с утра до вечера суетишься, то одно, то другое, а в душу людям некогда заглянуть…

— Во-от! — удовлетворенно подтвердил Николай Матвеевич. — Вот в этом и вся загвоздка…

Фомичев сцепил руки на коленях и стиснул их так, что хрустнули пальцы.

— А выход где? Выход где, спрашиваю?

Соломин посмотрел ему на пальцы и спокойно сказал:

— Знаешь, Семен, мне кажется, что мы сами виноваты — крохоборничаем… Не поставили перед коллективом большой настоящей цели. Великая сила — воодушевить людей большим настоящим делом… Да мне ли тебе говорить! Ты был на фронте, видел, как действует на бойцов, когда перед ними ставят большую и сложную задачу. Сил вдесятеро прибывает…

Зазвонил телефон, и Николай Матвеевич занялся им.

Фомичев смотрел на секретаря и размышлял. От того, что их разговор пошел совсем не по тому направлению, по какому ожидалось, от всех этих неторопливых вдумчивых мыслей его возбужденное состояние сменилось покоем… Надо бы спросить Николая, кем он был в армии. Видимо, политработником. Молодец! Уж они-то знают, как людей в атаку поднимать.

Николай Матвеевич положил трубку. Несколько минут они молчали, прислушиваясь к приглушенным шумам, доносившимся из цеха. Можно было различить глухой стук формовочных станков, щелкание пневматических молотков, стрекотание вибраторов. Звуки были слабые, приглушенные толщей кирпичной стены, но такие стремительные и живые, что, казалось, за стеной кипит жизнь не одного литейного цеха, а всей страны — неустанной, трудолюбивой, непреклонной.

— Лукин звонил, сейчас зайдет… — снова закуривая, сказал Соломин. — Сделать наш цех цехом коллективной стахановской работы… Как ты смотришь на такое дело, Семен?

— Это что же? По методу Российского?

— Метод его, а размах пошире — возьмем масштаб целого цеха…

— Весь цех сделать стахановским? — снова спросил Фомичев, точно все еще не мог поверить, что это и есть та большая задача, которую следует поставить перед литейщиками.

— Да. Весь цех сделать стахановским! А потом — весь завод, — сказал Соломин.

— Не далеко ли хватил, Николай? Нам бы как-нибудь выбраться просто в передовики, а ты вон чего захотел. Гордости в тебе много, Николай, вот как я смотрю на это дело…

— Суть в том, Семен, что борьба за стахановский завод объединит в себе все новаторские начинания. Все они до сих пор затрагивали очень важные, но отдельные, частные вопросы работы промышленности. Борьба за высокую производительность, за качество, за экономию средств и материалов, за культуру производства, шефство инженеров и техников над молодыми рабочими, закрепление оборудования — все это очень нужно, но не всеобъемлюще. А почин Российского все объединяет… Комплексная борьба! Как раз то, что нам нужно.

Соломин говорил, а Семен Кузьмич прислушивался и к нему, и к своим мыслям… Это верно! Головы у всех забиты сегодняшними делами, текучкой, а в завтра и заглянуть подчас некогда. Конвейерное производство, оно такое, неполадок не любит: один сработал плохо, а за ним вся цепочка остановилась, весь поток вышел из берегов. Верно! Своим трудом они так тесно сплетены друг с другом, так крепко связаны, что только коллективная стахановская работа может вывести цех в передовые…

Вошел начальник цеха Петр Алексеевич Лукин. Это был молодой человек, среднего роста и плотного телосложения, с крупным, резко очерченным лицом. Серый сатиновый халат туго обтягивал его широкие плечи. Из узкого кармашка на груди торчала черная головка автоматической ручки и топорщились остро очиненные карандаши. Слегка вьющиеся волосы Лукин зачесывал назад, от чего лоб казался особенно большим и выпуклым.

Он недавно закончил машиностроительный институт, литейный цех был его первой работой, и он горячо и решительно брался за дела. Войдя в партбюро, он коротко кивнул Фомичеву, но останавливаться не стал, а размашистым шагом подошел к столу, пододвинул к себе стул и уселся рядом с Соломиным.

— Так вот, Николай Матвеевич, — быстро заговорил Лукин, — все данные говорят о том, что мы можем завоевать звание стахановского цеха. Вот, посмотрите, результаты прошлого месяца: средняя производительность труда основных рабочих составляет сто пять процентов. Средняя, вот в чем вопрос! А ведь за средней скрывается и самая низкая — семьдесят процентов… Вот, пожалуйста: формовщик Малинин — семьдесят два процента, больше у него никогда не бывало. А сколько их, таких малининых? Вот, точная справка: не выполняет нормы восемьдесят девять человек. Сила? И не только отдельные люди — целые участки прячутся за передовиков. Вот плавильщики, средняя производительность девяносто пять процентов… Одним словом, задача сводится к тому, чтобы подтянуть отстающих людей и участки до уровня передовиков. Сумеем подтянуть лодырей, подучить тех, кто еще не умеет работать, дадим на участки механизацию — выиграем процентов десять-двенадцать минимум…

Николай Матвеевич ласково и спокойно посматривал на его руки, взволнованно и порывисто перебрасывавшие и перебиравшие одну сводку за другой, таблицу за таблицей.

— Не торопись, Петр Алексеевич, не торопись! — сдерживая торопливо рассказывавшего Лукина, проговорил он. — На словах всегда все легко удается.

Соломин взял материалы из раскрытой папки и начал внимательно их просматривать.

— Легко не будет, чего там! — как-то сразу успокоившись, сказал Лукин.

Он снял очки и стал их протирать, близоруко щурясь на Соломина. Лицо его сразу стало простым, скуластым, курносым, почти мальчишеским.

— Это правда, легко нам не будет. Но и другого выхода у нас нет. Под лежачий камень и вода не течет. — Он надел очки и сразу как будто обрел прежнюю солидность. — Самое главное — у нас есть резервы. Если мы сумеем найти какую-то массовую форму борьбы с браком и доведем его хотя бы до лимита — мы получим выигрыш в восемь процентов и по выработке, и по общему выходу продукции… А рационализация? Одним словом, за два-три месяца мы можем без пополнения людьми, без дополнительных площадей и оборудования дать прибавку в выходе отливок на пятнадцать-двадцать процентов.

Поближе подошел и Семен Кузьмич. Его интересовал плавильный пролет, и он попросил табличку с результатами работы плавильщиков. Что и говорить, картина получалась самая пестрая, что ни смена, то своя выработка: у Беспалова — 116 процентов, у самого Фомичева — 95, а у Сорокина — всего 71 процент.

Разговор закончился близко к полуночи. Решили, что Лукин подготовит подробный доклад о резервах производства, его обсудят на партбюро, а потом на партийном собрании, после чего уже можно будет идти к народу.

Втроем они вышли в цех и долго смотрели на колыхающиеся дымные огни вагранки и электропечей. Огни вспыхивали могучим заревом, заливая все ослепительным светом, так что трепещущие тени работавших у электропечей плавильщиков огромными силуэтами метались по стенам. Иногда, когда спускали заслонки или прекращался слив чугуна, в цехе становилось сумеречно и тогда ясно были видны повисшие в вышине белые точки электролампочек, с трудом освещавшие громадные пространства цеха.

В многоголосом шуме разговаривать было трудно, и они стояли молча, неподвижно, задумчиво. Наконец, Семен Кузьмич что-то сказал, Соломин не расслышал и наклонил к нему голову:

— Чего ты, Семен?

— Да Халатова вспомнил. Тяжел на подъем мужик, не знаю, как и сдвинем с места.

— Да, Халатов… — сказал Соломин.

Он и сам во время этого разговора задумывался о начальнике плавильного пролета Халатове. Тяжелый человек, это верно! Но бывали же случаи, что и не такие тяжелые люди снимались с места, когда их подхватывало сильное движение. А когда в цехе заговорят о коллективной стахановской работе…

— Нам, Семен, важно народ поднять! А руководители сами должны разобраться, что им делать, если не хотят вывалиться из нашей телеги… — прокричал он на ухо Фомичеву.

Глава двенадцатая АЛЕША ЗВЕЗДИН

«Надо подумать, хорошенько подумать!» — так размышлял в этот вечер Алеша Звездин, ворочаясь в кровати и рассматривая световой квадрат на потолке. День закончился, и все то новое, что он принес, надо было обдумать, хорошенько обдумать…

Пора, давно пора что-то предпринять с уборкой земли. Нельзя же все время так мучиться с нею! Это хорошо, что Клава тоже думает над таким вопросом. Но вряд ли у нее что получится с ее затеей, с земляной меркой — мудреное дело… Интересно знать, как отнесется руководство цеха к его предложению расширить питатели? Все зависит от техчасти. Зря он не прошел от Клавы прямо на завод: может быть, дежурные слесаря ставят сейчас педаль на его станок? Вот было бы здорово! Потом его мысли приняли другое направление. С Сашкой надо обращаться осторожнее. Он хороший парень. Надо его поддерживать, чтобы он почувствовал свои силы, тогда он горы своротит… Клава права!

О чем бы Алеша ни задумывался, все мысли его теперь связывались с Клавой.

Как хорошо она сказала: не посматривать на жизнь со стороны, а всегда вмешиваться в нее, направлять в лучшую сторону. Замечательное правило! Алеша старался так жить, но получалось у него это бессознательно, неотчетливо, не так, как у Клавы.

Страница за страницей, Алеша припоминал свою жизнь.

В памяти встало самое первое воспоминание детства — дубовый лес, движущаяся повозка, две няни из Дома малютки. Шестеро мальчуганов, словно галчата, высовывали головы из выложенного колючим сеном короба и рассматривали дорогу. Няни время от времени покрикивали:

— Алеша! Миша! Не высовывайтесь — выпадете!

Но разве оторвешь городских ребятишек от зеленого, цветущего мира, верста за верстой развертывавшегося перед любопытными детскими глазами? Няни понимали это и кричали больше для порядка.

Где теперь эти няни? Хорошо бы их найти! Может быть, они рассказали бы ему о родителях. Живы ли отец и мать? Или погибли? Наверное, никогда ему этого не узнать!

В колхозе имени Чкалова ребятишек приняла Анна Никифоровна Луконина, «бабушка Стюра» — так они ее звали все двенадцать лет колхозной жизни. Правление колхоза ей, бездетной бобылке, доверило воспитание городских ребятишек. Двенадцать лет она водилась с ними, пока дети не подросли.

Часто приходил председатель колхоза Петр Иванович. Был он из славного отряда двадцатипятитысячников. Детей любил до самозабвения. Он садился на крылечке луконинской избы, закуривал и поочередно подзывал каждого воспитанника, оделяя сластями, иногда рассказывал сказки. Когда дети были совсем маленькими, затевал с ними игры.

В заключение говорил бабушке Стюре:

— Вижу я, Анна Никифоровна, государство не может обижаться на нас, что плохо обхаживаем доверенных ребятишек. Детишки сытые, чистые, по повадке смелые.

— Стараюсь, Петр Иванович!

— Старайся, Никифоровна! На нашей колхозной совести ребята…

Как родной отец, двенадцать лет кормил, поил, одевал, обувал учил и воспитывал Алешу колхоз.

Когда Алеша подрос, — а выравнялся он одним из первых, — Петр Иванович зазвал его к себе в кабинет и, как большого, пригласил присесть на диван.

Никогда не забыть Алеше этого разговора!

Походил, походил Петр Иванович перед диваном и все посматривал как-то странно на Алешу, точно обдумывая, как приступить к делу.

— Что ж, Алеша, поговорим, что ли? — наконец произнес он. — Сколько лет тебе минуло?

— Шестнадцатый пошел.

— Это хорошо, что шестнадцатый, — одобрил Петр Иванович. — В самый раз теперь в жизни определиться. Как насчет этого — задумывался?

— Думал.

— И что же ты надумал? В колхозе оставаться? Или белый свет поедешь посмотреть?

Алеша молчал. Именно об этом он много размышлял в последнее время, но… Двенадцать лет кормил его колхоз, разве можно такое забыть? Как теперь сказать: очень хочется, Петр Иванович, поехать из колхоза на завод? Как сказать: до свидания, спасибо, я поеду в другие места?

Петр Иванович уселся рядом с Алешей на диван и обнял его за плечи:

— Молчишь? Стесняешься? А ты не стесняйся! Колхоз тебе не враг.

— Двенадцать лет растили… — с трудом произнес Алеша.

— Что ж такого? Ведь мы не для себя растили — для государства нашего. Не все ли равно, где ты будешь работать — в колхозе ли, на заводе? Труд твой вместе с нашим в общее дело войдет, для Родины нашей.

Вот это всегда отличало Петра Ивановича и других коммунистов от остальных колхозников; в простом ли разговоре, на общем ли собрании выступят — всегда посмотрят на любое дело с какой-то другой стороны, откуда-то с высоты, и сразу все станет ясным и понятным. Теперь и Алеша взглянул на свое решение поступить на завод по-иному: ведь, и в самом деле, не легкой жизни он ищет, а хочет получить квалификацию, чтобы больше пользы Родине принести.

…Колхоз дал ему денег на дорогу, припасов, лошадей до ближней станции. Сам Петр Иванович пришел проводить:

— Ну, ни пуху ни пера, Алеша! Не забывай колхоза, пиши! Коли помочь нужно будет — поможем. Не чужой…

Перед тем как усадить его в вагон уфимского поезда, колхозный конюх Фомич долго гладил алешино плечо и заглядывал в глаза:

— Смотри, Алеша, веди себя аккуратно! Не позорь наш колхоз. Не то скажут добрые люди, что плохо тебя чкаловские колхозники воспитали, Пиши!

И так всегда. Везде он находил родных и близких людей, которые считали своим долгом позаботиться о нем, помочь ему, направить по хорошей, верной дороге. Это были простые, обыкновенные советские люди. Но почти всегда эти люди были коммунистами.

Когда поступал в ремесленное училище, член приемной комиссии, заместитель директора по политчасти Сазонов спросил:

— Родители в колхозе?

Алеша ответил, что родителей у него нет, а воспитывался в колхозе.

Замполит посмотрел на него особенно внимательно, точно старался запомнить его лицо.

С тех пор он всегда приветливо здоровался, расспрашивал об успехах.

Однажды, после длительного и задушевного разговора, посоветовал:

— Ты в комсомол вступи. Он, брат, тебе семью заменит.

Алеше нравился этот человек — спокойный, неторопливый, внимательный ко всему и всем. Хотелось его слушаться, верилось, что говорит он и советует всегда правильно.

Алеша вступил в комсомол. И правда — там он нашел свою большую семью.

Вскоре после этого Сазонов вызвал его к себе:

— Вот что, сын колхоза, есть у тебя желание летать?

— Как летать?

— Ну, как летают на планере, на самолете…

Признаться, Алеше часто в голову приходила такая мысль — научиться летать и прыгать с парашютом. Он посматривал на парящие над городом самолеты и планеры, завидовал сидящим там людям, но мечта взмыть в небо казалась неосуществимой.

— Нам дали три места в аэроклуб, и мы решили послать тебя. Будешь учиться, — сказал замполит.

У Алеши перехватило дыхание. Совсем особенные эти люди — коммунисты. Они точно в глубину души смотрят и угадывают то, о чем сам едва осмеливаешься мечтать.

Вскоре летчики из аэроклуба стали его товарищами. Простые и веселые ребята, чуть постарше его, они поднимали его на воздух в своих машинах, приучали к вышине.

Инструктора учили его складывать парашют. Складывать терпеливо, с величайшей аккуратностью. Вот где впервые Алеша научился упорству и настойчивости! Пустяковая складка завернута неправильно — и начинай все с начала, потому что от этой складки может зависеть жизнь твоя или твоего товарища.

Потом первые прыжки. Правда, это не были какие-нибудь затяжные, а самые обыкновенные, простые. Выполнил он их хорошо, инструктор похвалил.

Кончилась учеба в ремесленном училище, а о его судьбе, оказывается, уже позаботились. Из министерства пришла бумага: Алешу и еще группу ребят назначили на работу на уральские заводы.

На заводе его уже ждали: специальная машина была подана для них на вокзал, увезли прямо на квартиру. Прикрепленный на первые дни человек из отдела кадров показал, где баня, столовая, привел в клуб. В цехе мастера на дню десять раз приходили смотреть, как у него идет работа. Помогали советом, подбадривали, если постигала неудача.

Через полмесяца ему дали ордер в кассу. Он получил подъемные и первую зарплату.

— На пустяки не трать, — сказал ему стоявший в очереди старый рабочий. — Покупай необходимое.

Прошло всего полтора года после окончания ремесленного, а он уже лучший формовщик литейной, зарабатывает до двух тысяч, живет в благоустроенном доме, в хорошей комнате. Живет хорошо!

Вот так и сложилась жизнь: широкая, открытая, просторная. Хочешь работать — пожалуйста, создадут условия; хочешь учиться дальше — ходи в школу, учись; хочешь, как Саша, заниматься стихами — занимайся, будут только приветствовать; тянет в небе полетать — посещай аэроклуб, летай на здоровье. Все доступно, стоит только пожелать и проявить настойчивость.

Чувство благодарности охватило Алешу. Да, он обязан отблагодарить всех тех, кто дал ему такую жизнь. Отблагодарить на производстве своим трудом, своей смекалкой, выдумкой. Всех — народ, партию, Сталина! И особенно товарища Сталина он обязан и должен отблагодарить!

Кто, как не сталинские люди подобрали его, беспризорного сироту? Кто, как не сталинский колхоз воспитывал его двенадцать лет, заменил отца и мать? Кто, как не сталинское ремесленное училище выучило его тонкому и умному ремеслу формовщика? И работает он теперь на новом, хорошем заводе, который носит имя великого Сталина!

…Алеша закрыл глаза. Надо спать, чтобы завтра выйти на смену свежим и бодрым. Но разгоряченная событиями дня мысль никак не хотела угаснуть. Внезапно припомнилась статья из последнего номера комсомольской газеты о положении молодежи в капиталистических странах. Трудно живется там простому народу. Вот он, Алеша, работает на полный размах, а там работа — великое счастье, о котором могут только мечтать миллионы юношей. Месяцами стоят молодые рабочие в очередях у проходных, чтобы добиться хоть какой-нибудь работы. Ребята с университетскими значками служат официантами в кабаках…

Рассказать бы им, как он, простой формовщик, приехал поступать на завод с путевкой самого министерства — пожалуй, не поверили бы. Как им понять, что есть такое правительство на свете, которое заботится о работе для рядового формовщика?

Потом в его памяти, как на экране, появился портрет китайского юноши: смелые, пытливые глаза, шапка черных волос над высоким лбом. Под портретом подпись: передовик машиностроительного завода в Шанхае.

Когда Алеша подумал о том, что произошло в Китае, ставшем теперь особенно близким и родным, все свои личные дела показались ему бесконечно маленькими. Ну, что это значит — дает по две-три нормы? Пусть он работает хорошо, пусть даже отлично работает. Но какое его достижение маленькое по сравнению с тем, что произошло в Китае!

Но каким бы маленьким не казался его труд у формовочного станка, — все равно он на пользу общему делу. Все равно и его, алешин, труд, и труд его товарищей, и усилия могучего китайского народа — все это направлено к одной цели: чтобы счастливой была жизнь простого народа, чтобы мир был во всем мире.

Ему захотелось, когда он добьется своего и выставит за смену тысячу форм, посвятить свое достижение китайскому народу. Пусть маленькое достижение, неважно! Может быть, о нем узнает и китайский юноша с машиностроительного завода.

Клава должна это одобрить.

Алеша уснул, представляя себе Клаву: сначала она нахмурится, подумает, потом улыбнется и скажет: «Правильно, Алеша!»