Есть на Урале завод

Глава первая НЕУДАЧИ

Николай Матвеевич остановился у алешиного станка. Стоял он долго и очень внимательно наблюдал за работой молодого формовщика.

Под его молчаливым, испытующим взглядом Алеше стало неловко. Необычного, конечно, ничего не было, наоборот… Начальнику пролета просто захотелось посмотреть, как идет работа с новыми приспособлениями — педалью для открывания бункера и сифоном для опыления опок. А Алеше было неловко.

Слишком хорошо знал Алеша начальника пролета, чтобы допустить мысль, что такой знаток формовочного дела не разглядит плохой работы формовщика. А работал Алеша плохо, очень плохо…

Новая педаль не только не улучшала, а, наоборот, тормозила работу. Привыкшая к обычным движениям рука тянулась к рукоятке и… беспомощно повисала в воздухе. Только после этого ненужного, бесполезного движения Алеша пускал в ход педаль.

Дело было даже не в потерянных секундах, а в том, что нарушался общий темп работы. Алеша чувствовал себя так, как будто впервые встал за станок.

Под ногой торчала новая педаль. Сколько разговоров велось о ней в цехе. Надо было обязательно дать высокую выработку, чтобы ответить тем насмешникам, которые не верили в алешину «затею».

Алеша посматривал на цеховые часы и ясно видел, что никакой высокой выработки у него сегодня не будет. Пожалуй, он чуточку перешагнет за норму, но ведь при старом способе он без приспособлений давал по две-три нормы.

Неудачно получилось и с сифоном для обрызгивания опок. Сифон тоже мешал работать. Угол носка был не то неверно рассчитан, не то слесаря неправильно его отогнули. Облачко распыленной нефти не ложилось в опоку, а скользило мимо нее. В первые же полчаса работы Алеша понял, что и от этого новшества пользы ему сегодня не будет.

Во-первых, опять-таки приходится ждать несколько секунд, пока нефть ляжет в опоку. Во-вторых, зря распыленной нефтью загрязнялся станок. В-третьих, нефти расходовалось гораздо больше, чем раньше. Правда, терялись копейки, но и их было жалко. А в-четвертых, стыдно было перед товарищами. Он видел глаза формовщиков, когда те по своим делам проходили мимо. В одних сквозило любопытство, в других — сочувствие, а у некоторых в глазах была самая откровенная насмешка.

Но Алеша терпел. Почти до самого обеда он терпел работу неправильно поставленного сифона. Потом стало совершенно ясно, что часть опок наверняка даст брак отливок из-за неправильного распыла. Почасовая выработка ползла и ползла вниз.

Алеша решился. Он оглянулся кругом, потом решительно достал ключ, быстрыми движениями отвернул скрепляющие болты, снял сифон и сунул его в сторону. Хмуро посматривая на формовщиков, он обошел станки и отыскал свободную банку, чтобы перейти на старый способ опыления опоки. Да, на старый способ! Обидно было: Алеша чувствовал на себе молчаливые внимательные взгляды формовщиков.

Вот в таком состоянии и застал его Николай Матвеевич. Он долго и внимательно наблюдал за его работой, и Алеша только поеживался под пристальным взглядом начальника пролета и секретаря партийного бюро. Потом Николай Матвеевич закурил и спросил:

— Что с сифоном? Не идет?

— Струя мимо летит. По-моему, носок надо пониже нацелить.

Николай Матвеевич кивнул головой, подозвал уборщика и приказал унести сифон в механическую мастерскую. Докурив папиросу, выждал, когда Алеша подойдет поближе и сказал:

— Алеша, ты сегодня после смены зайди ко мне.

— Может быть, немного погодя, Николай Матвеевич? Приспособления хочется освоить.

— Нет, обязательно сегодня! Обязательно! — подчеркнул начальник пролета и ушел.

После ухода Николая Матвеевича у алешиного станка стали один за другим появляться все те, кого он меньше всего хотел бы сегодня видеть.

Первым подошел Саша и тоже уставился на Алешу своими слегка выпуклыми глазами… Конечно, он с первого взгляда заметил, что Алеша потерял уверенность и четкость движений. Появилась торопливость. Даже не торопливость, а суетливость, спешка.

Саша знал, что значит такая спешка: чем больше суетишься, тем меньше становится выработка. Ему захотелось ободрить и успокоить товарища:

— Только не торопись, Алешка! Главное — не торопись!

— Иди ты, советчик! — раздраженно отмахнулся Алеша.

Саша терпеливо смолчал. Он понимал: другу приходится нелегко.

Минуты две он продолжал наблюдать за его работой… Но не в сашиных силах было долго носить в себе то, что так и рвалось наружу. Он уловил момент, когда Алеша приблизился, и прокричал:

— У меня, Алеша, идейка одна есть! Хо-орошая идейка!

Алеша с нетерпеливой досадой блеснул глазами в сторону улыбающегося, радостного Саши. Чего он привязался! Какие тут идейки! Сегодня все алешины мечты, одна за другой, лопались, как мыльные пузыри. Сифон, на который он так рассчитывал, пришлось снять. Педаль никаких результатов еще не дала и вряд ли даст…

— Я думаю попробовать присадки на крупные формы делать, — продолжал кричать Саша. — Зачем нам мелкие детали отливать отдельно? Просто даже глупо, если хорошенько разобраться. Надо их вместе с крупным литьем отливать. Интересное дело, верно?

— Слушай, Сашка, не мешай! — сдерживая себя, ответил Алеша. — Об одном тебя убедительно прошу — не мешай!

— Ладно, ладно, не буду! — миролюбиво согласился Саша. — Только ты не пугайся трудностей, Алеша, — по-новому работать никогда не легко. Я сам, когда начинал в один переверт работать, тоже не мало понервничал…

Честное слово, это уже походило на издевательство! И Алеша что было силы закричал:

— Уйдешь ты отсюда или нет?

— Ладно, ладно, уйду, не кричи! Только не суетись, постарайся работать не спеша…

Вскоре у станка появилась Клава. Конечно, она тоже имела право появиться у станка — ведь Алеша испытывал сконструированный девушкой автоматический сифон. И над созданием ножной педали для бункера она тоже не мало похлопотала… Спорить нечего, право она имела, но было бы куда лучше и спокойнее, если бы она не появилась сегодня у алешиного станка.

Клава поискала глазами сифон, не нашла его и, конечно, тотчас же задала вопрос:

— Алеша, а сифон? Где сифон?

— Снял, — хмуро ответил Алеша.

— Почему?

— Неправильный распыл.

— Тут что-то не так! В конце концов, можно было на ходу поправить.

— Все руки обломал. Поправишь его, как же!

Алеша чувствовал себя очень виноватым перед девушкой. Ему, лучшему формовщику, отдали испытывать новое приспособление. Кто знает, отчего получался неправильный распыл: или оттого, что слесаря неправильно выполнили работу, или оттого, что у конструктора расчет был неверен…

— Нет, не может быть, у меня расчет правильный! — точно читая его мысли, волновалась Клава. — Голову на отсечение даю! Куда унесли сифон?

— Кажется, к механикам в мастерскую. Николай Матвеевич велел. Между прочим, он вызывает сегодня меня…

— Николай Матвеевич? Зачем?

— Не знаю. Наверное, насчет всей этой премудрости будет разговор. — Алеша кивнул на педаль и в сторону мастерской, куда унесли сифон. — Осваивать новую технику не умею — вот и намылит мне шею.

Клава пристально посмотрела на Алешу.

— Алешка, ты трусишь! — не то вопросительно, не то утвердительно сказала она.

Алеша пожал плечами.

— Трусить нечего, а неприятно — это верно.

— Неужели ты думал, что все у тебя пойдет, как по маслу? Все новое всегда дается нелегко. Вспомни, как ты за этим станком начинал работать!

— Помню, конечно. Я тогда рассчитывал поднять выработку — и поднял ее. А теперь она у меня вниз катится и катится…

— Поднимется! Обязательно поднимется, Алеша, — верить надо! — убежденно говорила Клава.

— Я верю… — неохотно и вяло сказал Алеша и повернулся к станку.

Клава убежала в механическую мастерскую.

Алеша проводил ее взглядом. Что за день сегодня такой! Вот и Клава расстроилась. Еще бы! Сколько она возилась с этим сифоном, а получилось такое… Душу бы отдал Алеша, чтобы не огорчать эту девушку! А вот ничего не смог сделать…

Глава вторая ЕЩЕ ОДНА НЕУДАЧА

Из душевой Алеша зашел в партбюро к Николаю Матвеевичу. Тот встретил его вопросительно-выжидающим взглядом:

— Ну, как?

— Плохо, Николай Матвеевич.

— Сколько?

— Двести десять.

Николай Матвеевич откинулся на спинку кресла и медленно сказал:

— После трехсот пятидесяти — четырехсот маловато, конечно. — И вдруг весело сказал: — А ну, давай, сядем рядком и поговорим ладком, как старые люди говорят.

Он встал, обнял Алешу за плечи, подвел к дивану, усадил его, сам сел рядом.

Алеша чувствовал, что Николай Матвеевич сбоку посматривает на него веселыми, немного насмешливыми глазами и от этого еще больше хмурился. Он вертел пуговицу на пиджаке и, казалось, никак не мог оторвать от нее взгляда.

— Самолюбие у тебя, брат! — сказал Николай Матвеевич. — Не вышло один раз и уже переживаешь.

— Самолюбие тут ни при чем. Человека я подвел. Товарища.

— Вот как! Кого же?

— Клавдию Афанасьевну. Сифон-то ее конструкции. Мне доверили испытать, а я все испортил…

— Ах, вот оно что! Афанасьевну подвел! Да, тут есть от чего переживать… — каким-то особенно серьезным тоном произнес Николай Матвеевич.

Алеша быстро взглянул в его сторону и успел заметить, как сходит с лица Соломина ласковая, понимающая улыбка. Алеша покраснел и с еще большим ожесточением затеребил пуговицу, явно собираясь ее оторвать.

— Вы не подумайте чего-нибудь такого, Николай Матвеевич! — Алеша заговорил торопливо, взволнованно. — Сифон весь цех ждал, все формовщики. Я сам сменщикам раззвонил: вот получим сифон, еще лучше будем работать. Ребята ждали, радовались… Сам на первую смену напросился испытать сифон. А теперь все прахом пошло — посмеются над нами все, кому не лень. Надо мной пусть смеются, мне не страшно, а за Волнову обидно! Столько она старалась, столько бегала, хлопотала, нервничала — и все так коряво вышло!

«Так и есть! — размышлял Николай Матвеевич. — Парень души не чает в Клаве. Что же, совет да любовь, как говорится. Только вот духом упал напрасно…»

— Конечно, подвести товарища — тяжелое дело, — сказал он вслух. — Но я на твоем месте не стал бы так расстраиваться. С чего ты взял, что подвел Афанасьевну? Нисколько! Сифон пойдет, будь спокоен. Получилась небольшая заминка… — Николай Матвеевич вздохнул и ласково похлопал Алешу по плечу. — Ты очень молод еще, Алеша, вот в чем дело! Нельзя так огорчаться от первой же неудачи. Сколько их еще будет на твоем веку!

— Знаю я это, Николай Матвеевич! Сам чувствую, что эти дурацкие переживания приносят мне вред, что надо быть хладнокровным, а вот ничего не моту с собой поделать.

— Взять себя в руки надо, сдерживаться…

— Я сдерживаюсь… — он хотел рассказать, сколько усилий прилагает, чтобы удержать себя от глупого стремления бросить все и уйти, но не нашел слов, махнул рукой и замолчал.

Николай Матвеевич внимательно посмотрел на Алешу:

— Боюсь, что мне придется еще раз огорчить тебя, Алеша. Как ты в силах выдержать еще одну неудачу?

— Еще одну? — Алеша стремительно закрутил пуговицу. — Все равно, давайте еще одну! Видно, сегодня день у меня такой неудачный.

— Афанасьевна передала мне твое предложение о расширении питателей. Оно мне показалось несвоевременным, и я его отклонил. Так вот — мы не будем делать модель с расширенными питателями…

Диван скрипнул и загудел под Алешей — так резко он повернулся к Николаю Матвеевичу. Немигающими глазами он смотрел на губы, которые только что сказали: «Мы не будем делать модель с расширенными питателями…»

— Не будем? А что же будем делать? Опять гнать отливки в брак?

— Не кипятись, Алеша. Попадешь впросак, как тогда с перегородкой. Помнишь?

Алеша искоса взглянул на Николая Матвеевича. Еще бы не помнить! Такое не забывается.

— А в чем моя ошибка? — нерешительно спросил он. Николай Матвеевич ответил не сразу.

— Я понимаю тебя, Алеша, — сказал он. — Стремление у тебя было самое хорошее — помочь производству ликвидировать брак. Но техника — это не только техника, это еще и политика. А политика нам говорит: не давайте потачки бракоделам, не поважайте их делать брак! Твое расширение питателей — именно такая уступка бракоделам. Почему не расходится металл по форме, почему застывает в пути? Потому что он холоден, а холоден он по вине плавильщиков. Если мы им дадим твой расширенный питатель — значит, мы узаконим нарушение технологии и вольно или невольно поощрим бракоделов.

— У меня у самого такие мысли были. Но нельзя же дожидаться, когда плавильщики наладятся работать. Отливки жалко, Николай Матвеевич, ведь сколько их уходит в брак!

— Понимаю, все понимаю, Алеша! И все-таки модель с расширенными питателями мы делать не будем. Нет, не будем!

— Выходит, все так, по-старому и останется?

— Нет, не может так остаться и не останется! — твердо сказал Николай Матвеевич, прошелся по кабинету и закурил. — Ты читал о стройках коммунизма, Алеша?

— Еще бы! Кто об этом не читает? — Алеша пожал плечами, не понимая, зачем нужно задавать такой вопрос.

— Ты хотел бы участвовать в таком строительстве?

Юноша встрепенулся, сразу позабыв о своих неудачах.

— Поехать туда? Вы путевки получили, да? Записывайте меня, Николай Матвеевич! Когда ехать? Вы, наверное, за этим меня и позвали?

Алеша весь сиял радостью. Мелькнуло в памяти голубое здание нового кинотеатра, возникшее на пустыре. Как он восхищался им!.. И вот теперь ему предстояло самому стать строителем и воздвигать не какой-нибудь кинотеатр на 400 мест, а громадную, величайшую в мире электростанцию. От волнения у Алеши перехватило дыхание.

Николай Матвеевич смотрел на взволнованное лицо юноши и любовался им. Он понимал чувства, которые переживал сейчас Алеша. Больше двадцати лет тому назад он сам испытал их, когда по комсомольской мобилизации ехал на строительство Магнитогорского комбината. И от того, что ему предстояло сейчас разочаровать Алешу, сказать, что он никуда не поедет, Николай Матвеевич почувствовал себя немного смущенным:

— Эх, молодо-зелено, все торопимся! — ворчливо сказал он. — Поди уже сейчас готов побежать на вокзал за билетами?

Алеша понял, что не угадал, что никаких путевок на стройки коммунизма у Николая Матвеевича нет, и ему стало грустно.

— Обязательно туда ехать надо? Иначе никак нельзя? — усмехнулся Николай Матвеевич. — А как по-твоему: когда бои за Берлин шли, фашиста добивали, наш завод не участвовал в тех боях?

— Участвовал, конечно, но все-таки было — не то…

— Самое настоящее «то».

— Одно дело помогать отсюда и совсем другое — быть там, на месте… Эх, была бы у меня подходящая квалификация!

— Никого бы не спросился и прямо двинулся на Волгу?

— Почему не спросил бы? Я порядок знаю. А все-таки уехал бы. Там интереснее.

— А ведь ты не прав, Алексей! — сказал Николай Матвеевич, и в его голосе прозвучало осуждение. — Ты думаешь о том, где интересней, а государство наше считает, что ты нужней здесь, на заводе… Кто лучше может оценить обстановку: государство или Алеша Звездин? Ни в каком деле нельзя считаться только со своим личным желанием, каким бы хорошим оно тебе ни казалось…

Алеша хотел возразить, даже обидеться — не о личном же интересе он заботился, когда говорил о своем желании поехать на стройку, — но сдержался. Сквозь горькое чувство обиды пробилось сознание того, что Николай Матвеевич прав.

— Ты меня понял, Алеша? — спросил Николай Матвеевич, и Алеша ответил ему коротким молчаливым кивком.

Соломин рассказал, что на днях заводоуправление получило письмо из министерства. Один из грузинских заводов будет специально для строек коммунизма выпускать гиганты-машины, а уральцам поручается дать к ним всю оснастку.

— Только оснастку? А почему не машины? Чем мы хуже грузинского завода? — Алеша с укором посмотрел на Николая Матвеевича, словно тот был виноват в том, что почетный заказ передали другому заводу. — Опять, видно, наши не сумели добиться!

Он безнадежно и уныло взмахнул рукой, так что Николай Матвеевич не выдержал и рассмеялся:

— Не думаю, чтобы такие заказы распределялись по принципу: кто бойчей, тот и добился. Видимо, государство наше имело другие соображения. Машины будут новой конструкции, их удобнее делать там, ближе к стройкам. Мало ли у государства может быть причин, о которых мы даже не догадываемся… Так вот, формовать новую крышку домкрата будет первый станок. Так и скажи своим сменщикам: доверяется почетное дело, заказ строек коммунизма. Прошу оправдать доверие!

— Мы еще не подводили цех, Николай Матвеевич.

— Потому-то вам и доверяют такое дело. Помни, Алеша: во всей партии не должно быть ни штуки брака!

— А плавильщики? — с тревогой спросил Алеша. — Опять будут заливать холодный металл?

Николай Матвеевич помолчал, раскуривая погасшую папиросу.

— Я уверен, что и плавильщики могут работать хорошо, только у них немного притупилось чувство коллективной ответственности за свою работу. Вот тут-то нам и помогут заказы строек коммунизма.

Он сел рядом с Алешей и как-то по-особенному доверительно сказал:

— Это большая удача, Алеша, что мы получили такой заказ. Пусть маленький и на мелкие детали, — неважно! Зато у нас будет точка опоры, при помощи которой мы поднимемся на первую ступень коллективной стахановской работы… Есть такая идея, Алеша: сделать наш цех, а затем и весь завод предприятием коллективного стахановского труда…

— Весь завод стахановским? — сказал Алеша, и в его воображении возник лозунг инструментальщиков, который вывешивали на улице в предрассветный утренний час: «Сделаем наш инструментальный цех стахановским!» Значит, началось: и они будут бороться за звание цеха коллективного стахановского труда. Это хорошо! — Большое дело, Николай Матвеевич. Даже как-то боязно браться. Надо будет побольше нажимать на рационализацию, так я понимаю?

— На все нажимать, Алеша! На рационализацию, на качество, на учебу. А самое главное — не только самому хорошо работать, но и подтягивать товарищей, добиваться общего подъема. Завтра ты начнешь формовать новые крышки домкрата, — сказал Николай Матвеевич, заканчивая разговор. — Желаю успеха!

— Завтра? — Алеша вспомнил все свои сегодняшние неудачи, и у него упало настроение. Как же так — завтра? Он еще не привык к педали и сифону, еле-еле справился с нормой, а тут сразу такая ответственная работа. — Боюсь, Николай Матвеевич! Ведь сифон-то у меня еще не пошел…

— Вот, на новой работе и будешь его осваивать. Чего лучше? — Он пожал Алеше руку и спросил: — Ну, как твое настроение? Еще переживаешь?

— Нет! — твердо ответил Алеша.

— Спокоен? Нисколько не переживаешь?

— Нисколько!

— Отправляйся домой и отдыхай. Завтра ты должен быть бодрым и крепким.

Алеша все же зашел сначала в цех: надо было посмотреть, как идут дела у Витьки Щелкунова. Он пошел к своему станку, боясь, что сменщик запоролся совсем. Наверное, ругает новую педаль на чем свет стоит. «Надо подбодрить парня, а то еще, чего доброго, заставит снять педаль, как я сифон снял…» — думал он.

Он был крайне удивлен, когда увидел, что широкое веснущатое лицо Витьки Щелкунова освещено добродушной, удовлетворенной улыбкой.

— Алешка! А ведь получается! Смотри, еще как! — прокричал он.

Действительно, Щелкунов работал хорошо, спокойно. Уверенно нажимал педаль, и лишь только начинала сыпаться земля, как его руки тут же разравнивали ее по опоке. Даже несведущему человеку было ясно, что те несколько секунд, которые раньше затрачивались на ручное открывание бункера, теперь были наверняка сэкономлены. Алеша прикинул в уме и убедился, что Витька даст не менее двух норм в смену…

— Нам завтра новую работу дадут, — сказал Алеша, не без легкой зависти наблюдая за четкой работой Щелкунова — ему самому сегодня так работать не пришлось. — Готовься к бою, Виктор!

— Чего, чего? — не расслышал Щелкунов. Он остановил станок и подошел поближе.

— Отливки для машин на стройки коммунизма.

— Ну-у? На самый Волго-Дон?

— И на Волго-Дон, и на другие. Оснастку для грузинских машин-гигантов будем делать…

— О-о! Ответственное дело! Технология меняется?

— Технология без перемен, только особая точность и качество.

— Ну, тогда все в порядке! Тебе кто говорил? Николай Матвеевич? Так ему и скажи: Виктор Щелкунов не отстанет по всем показателям! — Он кивнул на ножную педаль. — А знаешь, эта штука здорово действует. Верно, первый час не ладилось, помучился маленько, даже расстроился… Так и думал, что не привыкнуть мне к педали. А потом ничего, успокоился — и пошло. Неплохая штука, честное слово! Руки всегда свободны, хоть закуривай во время работы… Самое главное — не торопиться!

— То-то и есть! Самое главное — не торопиться! — подчеркнуто повторил Алеша и почувствовал, что краснеет.

Он вспомнил, как подходил к нему в прошлую смену Саша и тоже сказал: «Самое главное — не торопиться!» А как он встретил совет друга?

Алеше стало неловко, и он поспешил уйти.

Проходя мимо комнаты партбюро, не утерпел, приоткрыл дверь. Николай Матвеевич разговаривал с кем-то у окна.

— Извините, Николай Матвеевич! Вы постарайтесь, чтобы к завтрашней смене сифон наладили.

— Хорошо, Алеша. Если завтра не поставят — напомни мне, — ответил Соломин. — Я уже предупредил Солончакова.

Алеша бодро вышел из цеха. Настроение было хорошее. Широкими шагами он взбежал на второй этаж, в техническую часть, чтобы повидать Клаву. Там уже было пусто, только за одним из столов сидела Рая Рысева, старший техконтролер сторожевого пролета и что-то подсчитывала, треща арифмометром.

Она мельком взглянула на Алешу:

— Волновой уже нет, она ушла в комитет комсомола.

Алеша посмотрел на нее подозрительно. Откуда она знает, что он ищет Клаву, ведь он не сказал ни слова?

Но у девушки было серьезное, сосредоточенное лицо, она продолжала считать, почему-то время от времени покусывая губы. «Нет, ей, кажется, не до шуток…» — подумал Алеша и ушел.

Глава третья РАЯ РЫСЕВА

Задолго до начала смены Алеша был уже в цехе.

Сознание того, что сегодня он начнет работать над заказом строек коммунизма, все больше и больше волновало его. Он проснулся рано, часов в пять утра, и долго ворочался с боку на бок: все думал и думал о предстоящем рабочем дне. Ведь теперь он будет участвовать в выпуске таких деталей, которые пойдут непосредственно на стройки коммунизма. Участие в великом строительстве становилось реальным, ощутимым. Он представлял себе громады гигантских машин, грузно ползущих по степям Поволжья, Украины и Дона, по желтым пескам Кара-Кумов, — и сердце начинало биться тревожно и в то же время радостно.

Не вытерпев, он оделся и побежал в цех. Семен Соловьев, третий сменщик Алеши, помахал ему черной, как уголь, рукой:

— Ага, прискакал? Знаешь, что мы для Волго-Дона начинаем формовку?

— Знаю. Модель дали? Сифон поставили? — деловито спрашивал Алеша, подходя к станку то с одной, то с другой стороны.

Модель была отделана, как нельзя лучше, — видимо, и модельщики знали, под формовку каких деталей она пойдет. Алеша покосился на сифон: тоже, кажется, работает неплохо, не чета вчерашнему. Одним словом, все было в порядке, оставалось лишь дождаться начала смены.

Только успел он прислониться к перегородке, отделявшей станок от выбивки, как вдали показалась Клава. В ее глазах светилось сочувствие и тревога.

— Ты готов, Алеша? Знаешь, какая у тебя формовка сегодня? — спросила она, поздоровавшись.

— Знаю. Для строек коммунизма.

— Как ты себя чувствуешь? — Клава озабоченно заглянула ему в глаза.

— Отлично чувствую. А что?

— А разговор с Николаем Матвеевичем? Чем он у вас закончился?

— Как тебе сказать… Обо всем поговорили.

— Ругал очень?

— Нет, совсем не ругал. Наоборот. «Ничего, говорит, не переживай очень-то! Не все сразу!»

— Правильно! Это я тебе тоже говорила. Помнишь?

— Между прочим, он забраковал мое предложение о питателях…

— Что ты говоришь? Почему?

— Не во-время говорит. Нельзя поощрять бракоделов. В общем поправил меня крепко…

Клава удивленно подняла брови. Она вспомнила, как горячо Алеша ратовал за расширенные питатели раньше, а теперь кажется совсем равнодушным… «Уже охладел? Или сдал позиции при первом препятствии? Рассчитывал, что все пойдет как по маслу?»

— И ты согласился с ним?

— Никуда не денешься — он прав.

— Прав? Вот как! — и Клава решительно постучала кулаком по краю станка. — Прекрасно, Алеша! Если ты отказался защищать свою идею — я возьмусь сама! Меня так легко не уговорят! Я буду драться!

— Дерись, дерись! — добродушно согласился Алеша.

— Что это такое в самом деле? Он обещал поддержать комсомольцев, если они затеют что-нибудь хорошее, а теперь нас затирают!

— Бедные комсомольцы! Совсем затерли малышек! — улыбаясь, подмигнул Алеша.

— Не остри, Алеша! Это тебе совсем не идет. Я пойду к нему и объяснюсь… Тут дело принципиальное!

Она умчалась так стремительно, что полы синего халатика взвились и затрепетали, как крылья.

Николай Матвеевич разговаривал с техническим контролером Раей Рысевой. Он мельком взглянул на возбужденную Клаву и кивнул ей:

— Присядь, Клава! Тебе тоже будет интересно послушать наш разговор.

Клава не хотела ждать. Будто не слыша приглашения, она начала говорить решительно и запальчиво:

— Николай Матвеевич! У меня к вам большая претензия!

— Да? — неопределенно ответил Соломин, пристально взглянув на девушку.

— Помните, вы обещали помочь комсомольцам, если они проявят инициативу? Помните?

— Кажется, был такой грех. А что, разве не помогаю?

— Нет, не помогаете! — решительно сказала Клава. — Вы зажимаете нашу инициативу! Да!

— Ты о чем, Афанасьевна?

— А предложение Алеши Звездина о расширении питателей? Почему вы отклонили его? Техчасть согласилась, а вы — против. Как это нужно понимать?

— Зажим? — спросил Николай Матвеевич.

Он смотрел на разгоряченное, взволнованное, покрасневшее лицо девушки. «Вот сдружились — прямо беда! Алеша ратует за сифон, Клава — за питатели…»

— Именно — зажим! — торопливо говорила Клава. — Где ваше слово, Николай Матвеевич? Мы же обязаны заботиться о высоком качестве отливок…

— Верно, Клава! А ты все-таки присядь! Мы сейчас ведем разговор на такую же тему — о качестве… Так, Рая, что же было дальше?

Рая Рысева — высокая, стройная девушка с румяным круглым лицом, — широко раскинув локти, низко склонилась над столом и вертела в руках пресс-папье. Взгляд ее черных глаз был сосредоточенным и напряженным. Короткая морщинка легла на широком, открытом лбу меж упрямо сдвинутых бровей.

Рая подняла глаза на Соломина и начала говорить спокойно, медленно, стараясь до мелочи припомнить все подробности того, о чем она рассказывала.

— Сначала он меня уговаривал. Говорит: «Чем меньше ты будешь общаться с производственниками, тем больше будет пользы для дела. Поверь мне, говорит, я старый контролер. Ничего доброго панибратство с производственниками не дает, в два счета можно попасть под влияние и тогда — прощай качество!»

— Под влияние? — переспросил Николай Матвеевич. — Да что мы, производственники, не заинтересованы в качестве? Что за дичь!

— Да, под влияние. Тогда я ему сказала: как хотите, Яков Михайлович, а я не могу работать дальше так, как работала до сих пор. У меня сердце есть, чувства есть. Не могу равнодушно смотреть, как стерженщицы делают брак, а потом списывать все это в отвал! Мое дело — предотвращать брак, а вы из меня хотите сделать регистратора! Он помолчал, посмотрел на меня и говорит: «Как вижу, тебя не переспоришь, товарищ Рысева! Как начальник отдела, предлагаю тебе заниматься только контролем продукции и не вмешиваться в производственные дела».

— Что же было потом? — нетерпеливо спросил Николай Матвеевич.

— Я сказала, что все равно буду бороться за предотвращение брака. Я права.

Николай Матвеевич шумно и облегченно вздохнул, словно от того, как ответила Рая своему начальнику отдела, зависело очень многое.

— Молодец! Правильно ответила…

Рая улыбнулась и махнула рукой:

— Он сказал: «Пеняйте на себя, товарищ Рысева! Я вас переброшу на другой участок, в другой цех, и не старшим контролером, а простой браковщицей!» Я сказала, что и на другом участке буду работать так же. «Тогда выгоню из отдела! Можете идти!»

Рая отставила пресс и с силой сцепила пальцы.

— Обидно? — спросил Соломин.

— Очень обидно! — проговорила Рая. — Обидно, Николай Матвеевич! Как он не может понять, что я стараюсь не для себя, а для производства, что производству будет лучше, если я буду работать по кольцу? Куда проще работать по-старому: направо — годный стержень, налево — негодный…

Рая расстегнула полевую сумку и вынула оттуда исписанный лист бумаги.

— Вот, вчера я всю ночь просидела и сделала выборку, сколько брака дает смена, когда работают контролеры по кольцу и когда идет простая разбраковка. Ведь брак можно свести до нуля, если поднять на это дело всех контролеров. Я-то уверена, а вот вы…

Она передала листок Николаю Матвеевичу.

— Мне кажется, что ты нащупала очень важное дело, Рая! Я, пожалуй, не все еще взвесил и продумал до конца. Но будь спокойна: мы тебя поддержим всеми силами.

Рая встала. Почувствовав поддержку, она совсем успокоилась, лицо вдруг стало ласковым и улыбчивым.

— Спасибо, Николай Матвеевич! — сказала Рая и протянула ему руку.

Соломин крепко пожал ее:

— Желаю успеха!

Когда Рая ушла, Николай Матвеевич повернулся к Клаве:

— Слышала? Какое замечательное дело затеяла девушка! — Он возбужденно ходил по комнате и даже руки потирал от удовольствия.

Клава и раньше слышала, что Рая Рысева работала иначе, чем другие контролеры: не сидела на месте, принимая готовые стержни, а проверяла все звенья производственного процесса, начиная с изготовления стержневых смесей и кончая качеством краски на участке окончательной обработки стержней.

Она видела, как снует девушка по всему пролету. Часто ее низкий грудной голос можно было слышать там, где даже и мастер редко бывал. Однажды она видела Раю в шихтовом дворе, в паровозной будке. Она ожесточенно спорила с машинистом и сцепщиком, настаивала, чтобы они передвинули вагоны дальше, к другой разгрузочной площадке, так как площадка, у которой стояли вагоны, показалась ей недостаточно чистой, на ней мог засориться привезенный для стержневого пролета песок.

Ничего необыкновенного, выдающегося в ее работе Клава не находила. Просто девушка работает с душой, как сотни других молодых девчат.

— Что ж, — обиженно сказала Клава, — когда контролеры ОТК борются за качество, вы видите! А вот когда наши комсомольцы проявляют инициативу, вы и слова доброго не находите…

— Не поняла! — живо откликнулся Николай Матвеевич. Он помолчал, задумавшись, потом хитро посмотрел на Клаву: — Хочешь, я тебе небольшой экзамен устрою? Чем, по-твоему, особенно ценен метод Зины Захаровой?

Вопрос секретаря партбюро озадачил девушку. Смеется он, что ли? Любому пионеру известно, что Зина закрепила за собой станки и образцовым уходом добилась того, что они стали работать без ремонта вдвое дольше, удлинился, как говорят механики, межремонтный цикл.

Так она и ответила Николаю Матвеевичу.

— Не в этом главное, Клава, — сказал он. — Зина своим примером вовлекла в борьбу за сохранность станков миллионы станочников. Ты понимаешь, Афанасьевна? Она их как бы приблизила к настоящей коммунистической сознательности! По-моему, именно этим ценно начинание Захаровой…

Клава задумалась. До сих пор, когда говорили о движении Зины Захаровой, у Клавы возникало представление о тысячах станков, закрепленных за рабочими. При этом фигуры самих рабочих стояли как бы в отдалении, казались тусклыми, неопределенными. Главное — станки.

— Вот теперь ты взгляни на дело Рысевой, на ее начинание с такой точки зрения, — говорил Николай Матвеевич. — Сколько у нас технических контролеров на заводе?

— Много.

— А сколько их в стране? Десятки, а может быть, сотни тысяч. Как они до сих пор участвовали в производственной жизни? Правильно Рая говорит: многие только и занимались тем, что направо откладывали годную продукцию, налево — брак. Что творится на производстве, почему получается брак, где причины, как их предотвратить — не контролерское дело. Теперь представь себе другую картину: сотни тысяч контролеров страны стали вникать в производство, учить рабочих культуре труда, умению обращаться с мерительным инструментом, всему тому, от чего зависит качество продукции, перестали быть посторонними наблюдателями. Это же такой отряд вовлекается в соревнование, что подумать радостно!

Клава молчала. Да, теперь она поняла, почему так разволновался Николай Матвеевич, — рождался новый метод, новое движение.

Соломин вернулся к столу, сел и спросил:

— Так ты, Афанасьевна, говоришь, что техчасть одобряет предложение Алеши Звездина?

— Мне не хочется говорить об этом, Николай Матвеевич…

— Уже не хочется? Почему же… Надо поговорить! Конечно, с точки зрения технической, против расширения питателей можно и не возражать. Плохого ничего нет. Немножко меняется технология, правда, не в сторону совершенствования, а в сторону упрощения, но, в конце концов, все возместит уменьшение брака… Плохо другое — наша беспринципность. Плавильщики заливают в формы холодный металл, а мы их одобряем: пожалуйста, товарищи, не хотите работать горячим металлом — работайте холодным, мы вам создадим условия… Ведь это же линия наименьшего сопротивления, Клава! Так мы не укрепим, а развалим коллектив плавильщиков…

— Но что делать, Николай Матвеевич? — сказала Клава.

— Что делать? — повторил Николай Матвеевич. — Надо поработать с плавильщиками, вот что делать!

Соломин рассказал Клаве, какие мероприятия наметило партийное бюро, чтобы поправить дела в плавильном пролете.

— Впрягаться надо, Афанасьевна! Плавильщиков надо вытащить во что бы то ни стало! Это будет большой шаг вперед на пути к стахановскому цеху. Мы идем в поход за коллективный стахановский труд, и первым шагом будет заказ строек коммунизма. Ты слушаешь меня, Клава?

Конечно, Клава слушала. Стахановский цех, да это было бы просто замечательно! Сегодня же она соберет комсомольское бюро, надо выделить посты комсомольского контроля, которые следили бы за выполнением заказов для строек коммунизма, надо хотя бы на время прикрепить членов бюро к плавильному пролету…

Но в каком глупом положении она сегодня оказалась перед Алешей: все время твердила «я да мы», «отстоим, не сдадимся»… Хватит ли у Алеши деликатности, чтоб не подшутить над нею по этому случаю?

Глава четвертая В СТЕРЖНЕВОМ ПРОЛЕТЕ

В коридоре отдела технического контроля Рая Рысева читала приказ о своем увольнении. Он висел на доске объявлений, наклеенный на толстую пачку всяких других приказов, извещений и распоряжений. Капли клея еще не высохли и темными пятнами просвечивали через уголки тонкой папиросной бумаги.

Рая ждала приказа, была готова к нему, но все же от волнения строчки прыгали в глазах. «За неоднократное невыполнение моих распоряжений и приказов…» Подумайте только — неоднократное! Всего-то одно распоряжение ее выполнено. Она не могла его выполнить, оно было против ее совести. «С работы снять и направить в распоряжение отдела кадров…» Так-то вот, Раиса Павловна. Доработалась, отправляйся в отдел кадров. Сделал свое дело Яков Михайлович!

Что же? Начальник доказал, что он хозяин своему слову. Обижаться нечего, ведь он предупреждал, что снимет с работы, — вот и снял.

Ссутулившись, ни на кого не глядя, Рая прошла через большую комнату, в которой сидели работники центрального аппарата технического контроля, в приемную начальника ОТК. Шура Коленкина, ярко накрашенная девушка, секретарь начальника отдела, читала какую-то книгу, засунутую в полуоткрытый ящик стола.

Увидев Раю, Шура встрепенулась, захлопнула ящик стола с запрятанной книгой и приподнялась с места, выжидательно посматривая на девушку.

— Яков Михайлович у себя? — спросила Рая.

— У себя, но…

— Что — но?

— Он не велел тебя принимать.

— Вот как! Что ж, его дело! — Рая пожала плечами и присела к столу. — Тогда ты мне дай выписку из приказа…

Видимо, Шура ожидала крупного разговора и была даже озадачена тем, что Рая так равнодушно отнеслась к отказу в приеме. Она торопливо сказала, слегка усмехнувшись:

— Сейчас, Раечка, сейчас. Я уже подготовила…

Что-то похожее на участие и сожаление изобразилось на ее лице.

— Зачем ты так сделала, Раечка? Ну, зачем?

— Тебя это не касается. Ты мне выписку давай!

— Яков Михайлович так жалеет тебя. Тяжело ему было, Раечка. Он долго-долго думал, прежде чем подписал приказ…

— Думал? Что ж, и еще подумает — не велика беда…

— Что ты собираешься делать, Рая? — настороженно спросила Шура. Ей, видимо, хотелось разговориться. Она держала в руках выписку из приказа и делала вид, что перечитывает ее. — Знаешь, у главного энергетика есть местечко, вакантное. Хочешь, поговорю с девочками? Они помогут тебе устроиться…

— Не надо. Я буду здесь работать.

Тонкие брови Шуры взлетели вверх над удивленными глазами.

— Здесь? В отделе? Что ты, Райка! А Яков Михайлович? Ты не сработаешься с ним — он так рассердился, так рассердился!

— Посмотрим! — сквозь зубы сказала Рая. — Ты отдашь мне выписку, наконец?

Она ушла, не слушая, что там еще говорит Шура.

Уже на улице, в толкотне заводской центральной магистрали, прислонившись спиной к фонарному столбу, Рая еще и еще раз перечитывала приказ, не желая поверить тому, что там записано. Редкие снежинки плавно спускались на бумагу и таяли, оставляя мокрые точки.

Никогда она не думала, что будет так трудно пережить незаслуженное и несправедливое увольнение.

Но, собственно, чего унывать? Ведь уволена она не за какой-то порочащий поступок, а за то, что решила работать так, как считала нужным и полезным для дела.

— Теперь надо действовать! — вслух сказала она, укладывая выписку в полевую сумку.

Прежде всего надо зайти к литейщикам. Они — друзья. Они знают ее с самого первого дня работы, вся ее трудовая жизнь прошла на глазах литейщиков.

Рая пересекла шихтовый двор и вошла в стержневый пролет. Увидев вдали свой контрольный стол с низко опущенной над ним электрической лампочкой и перебиравшую стержни новую браковщицу, Рая внутренне дрогнула и невольно замедлила шаги: показалось, идет по пролету в последний раз.

Тотчас же вспомнилось, как пять лет назад она впервые появилась в цехе. Совсем еще девочкой она встала за станок, взялась за стержневые ящики. Станок был высок, и она сколотила для себя подставку. Теперь, пожалуй, если она станет работать у станка, придется поступать наоборот — ставить повыше станок. Выросла!

Помнится, ее очень удивило приготовление стержневой смеси: в измельченный на бегунах песок заливали чистое растительное масло! Еще с дней войны она знала, как оно дорого для питания, а тут им заправляли простой песок. Было чему удивиться девчонке!

Из маслянистого влажного песка работницы готовили стержни. Они засыпали песок в специальные стержневые ящики, уминали руками, вкладывали нити проволоки, чтобы стержень был прочнее, трясли на вибраторе. Потом опрокидывали ящик на железный лист. Получалась причудливая и вычурная песчаная фигурка. Ее выставляли на одну из скользящих мимо пролета этажерок — люльку. Люльки несли песчаные фигурки в сушильную печь.

Со стороны казалось: не взрослые женщины и девушки стоят за станками, а подружки-девчонки собрались в рядок и лепят для забавы из песка разные пирожки и бублики.

Но это только казалось, что делается все просто и легко. На самом же деле было очень трудно приучиться обращаться с легкой сыпучей песчаной массой. От легкого толчка она разваливалась, стержень оказывался испорченным. Не мало она помучилась, пока научилась доносить стержни неповрежденными до люльки, — а всего-то было несколько шагов!

Другое дело, когда стержни — темнокоричневые, побуревшие — выходили из сушила. С ними тогда можно обращаться попроще. После сушки они становились твердыми, словно деревянными. Их промеряли, обстрагивали рашпилями, красили и уже совсем готовыми везли к формовщикам. Те специально подобранными пачками или отдельными штуками вкладывали их внутрь опок в формы.

Служили стержни для образования пустоты в отливке. Форму с поставленным внутрь стержнем заливали чугуном. Когда чугун остывал — форму разрушали, а стержень, превратившийся в горелый песок, вытряхивали из отливки.

Привычная трудовая обстановка цеха успокоила Раю. На душе стало легче, светлее — она в кругу старых подружек, бок о бок с которыми трудилась пять лет. «Милые вы мои!» — растроганно подумала она, всматриваясь в длинный ряд станков и хлопочущих около них работниц.

В старину стерженщиц звали шишельницами или попросту «шишками». Так их звала и Рая в шутливые минуты. Она имена на это право, потому что сама проработала «шишкой» больше трех лет, пока не выдвинули в технические контролеры.

— Здравствуйте! — громко сказала она, подходя к ряду станков.

Сима Чернова оглянулась и откликнулась первой:

— Здравствуй, Раечка! Куда ты запропала сегодня? Заждались совсем.

— Заждались? Стряслось что-нибудь?

— Смесь мне сегодня не нравится — суховата. Проверь, Рая, пока не настряпали брака…

Рая помрачнела. Легко Симе просить — «проверь»! Она еще ничего не знает. А если у нее нет больше права проверять? Она теперь не контролер, а так себе, посторонняя гражданка, которую любой цеховой работник может выставить за дверь…

Было странно видеть, что после всего, что случилось с Раей, в пролете все шло по-старому, как и вчера, как и месяц тому назад. Вот так и было раньше: стоило ей появиться в пролете, как работницы со всех сторон сообщали ей о неполадках — смесь суховата, каркасная проволока нарезана неровно, стержневой ящик износился. И Рая шла, проверяла в лаборатории смесь, добивалась, чтобы прислали слесаря ремонтировать ящик, наседала на каркасников, чтобы резали проволоку аккуратно, по шаблону.

За эти месяцы стерженщицы привыкли к тому, что контролер Рая Рысева, не в пример другим, меньше всех стоит за своим столиком. Обычно ее высокая ладная фигура появлялась то тут, то там. Стерженщицам пришелся по душе кольцевой метод, они оценили его и охотно помогали Рае предотвращать брак.

Теперь со всем этим будет покончено. Ну и что же? Пусть! Но отчего так обидно, так невыносимо жжет под сердцем?

— Смесь? — повторила Рая, запуская руку в стержневой ящик и по привычке ощупывая песок. — Эх, Симка! Не могу я проверить смесь — права нет!

В голосе Раи было столько тоски и боли, что Сима тотчас же бросила работать и всмотрелась в подругу.

— Что с тобой, Рая? Опять с крокодилом разругалась?

Сима подошла поближе и, однако, не упустила случая воспользоваться свободной минутой — достала из кармашка холщовую салфетку, квадратик зеркала, аккуратно вытерла лицо, руки и внимательно осмотрела себя. Над симиной привычкой все время следить за собой часто посмеивались в цехе. Например, если стерженщицам выдавали новые халаты, то Сима никогда не надевала халат до тех пор, пока он не был перешит по фигуре. Она приделывала к халату отложные воротнички и строго следила, чтобы они всегда были ослепительно чистыми.

— С работы меня сняли…

Сима сморщилась от напряжения, с трудом усваивая новость.

— Сняли? За что? Неужто — за кольцо? — всплеснула руками Сима.

— «За невыполнение приказов и распоряжений». Неоднократное! — вспомнила Рая формулировку приказа.

— Ну, знаешь! Мы эти штучки понимаем! — Сима начала решительно подбирать рукава халата, точно собираясь сейчас же идти расправляться с раиным врагом. — Это ему даром не пройдет! Мы пойдем к директору и все расскажем… Клава! Клава! — закричала она, увидев появившуюся вдалеке Волнову. — Ты знаешь, Клава, Раю с работы сняли за кольцовку! Подумать только!

— Это правда, Рая? — спросила Клава, участливо заглядывая Рае в глаза.

— Вот она, выписка, в сумке.

— Когда мне сказал Николай Матвеевич, что тебя сняли с работы, я даже не могла поверить.

— Николай Матвеевич? Откуда он знает?

— Он все время следил за твоими делами. Имей в виду, что в ОТК У тебя не меньше друзей, чем здесь, в литейной. И все возмущены поступком начальника ОТК.

«Вот как!» У Раи легче стало на сердце. Отрадно было слышать, что у нее есть друзья даже в отделе технического контроля, что литейщики все время следили за ее борьбой. Теперь она уже совсем не чувствовала себя одинокой.

— А ведь я тебя искала, Рая! — продолжала Клава. — Меня послал Николай Матвеевич. Тебе тяжело, Рая?

— Нет, теперь не тяжело. Где Николай Матвеевич?

— Он сейчас в плавильном. Хочешь, пойдем к нему вместе?

— Идите, идите! — вмешалась Сима. — Он не поможет — ты к нам приходи, Рая! Мы тебя всегда выручим!

Николай Матвеевич был в конторке начальника плавильного пролета. Только что закончилось производственное совещание, и он сидел за столом, слушая говорившего горячо и торопливо Алешу Звездина:

— Шлаковницы сделать — пустяки, Николай Матвеевич! Дайте мне железа и сварочный аппарат — я их вам столько наготовлю, что девать будет некуда. Зато какое удобство! Подставил шлаковницы, набежал шлак, остудил его, вывернул — и готово, грузи на платформу, вези в отвал. Вы только посмотрите, что сейчас делается у вагранок! Все они так и заплыли шлаком…

Шлак стекал из вагранок прямо на землю. Бригада рабочих была занята на разбивке и отгрузке шлаковых слитков, но не успевала справляться с делом. Алеша предлагал установить металлические шлаковницы, собирать в них шлак, после остужения выбивать наружу и отправлять в отвалы.

Николай Матвеевич ласково сказал:

— Видел, видел, как все это делается! Стыдно смотреть! А ты, Алеша, все такой же непоседа — опять со своей рационализацией!

Алеша насупился: ведь он предлагает хорошее, полезное дело, зачем же с ним разговаривать таким тоном? Николай Матвеевич почувствовал его обиду и тут же сказал:

— Ну, не сердись только, пожалуйста, я шутя сказал! Одним словом, уговорил ты меня, и мы твое предложение принимаем. Как ты смотришь, Халатов?

Начальник плавильного пролета Халатов, маленький, толстый, небрежно раскинул руки на спинках стульев. Барабаня пальцами, он недовольно поморщился:

— Фантазия! Никакой пользы не жду от этих… шлаковниц. Где вы их видели в литейных цехах?

Соломин пристально на него посмотрел:

— Ты что? Против?

— Да нет, зачем против? Пожалуй, я закажу цеховому механику. Попробуем.

— Непременно закажи и не одну.

В конторку вошли девушки — Рая и Клава. Соломин поднялся им навстречу.

— А, изгнанница! — шутливо начал он. — Мужество еще не растеряла? Как себя чувствуешь?

— Рвусь в бой!

Лицо Соломина стало серьезным:

— Подожди ты! В бой! Мы сейчас найдем помощника по кадрам. Устроим тебя к себе — вот тебе и будет весь бой.

Они вышли из конторки и отправились отыскивать помощника начальника цеха по кадрам.

На другое утро Рая вышла на работу в должности сменного мастера по стержневому пролету. Она просилась в рядовые стерженщицы, но Николай Матвеевич не разрешил.

— Уж это позволь нам знать, куда лучше тебя поставить. Нельзя допускать, чтобы народ думал, что Раю Рысеву наказали за ее затею и литейщики не в силах ее отстоять. Ты можешь работать только на должности выше той, которую занимала раньше. Так будет правильно и справедливо.

Глава пятая 720 ФОРМ

В самый разгар смены у Саши нехватило стержней. Он побежал за ними и заметил, что на первом станке никто не работает. «Вот так-так! Заказ строек коммунизма, и вдруг — простой! Неужели спать куда-нибудь забрался?» — подумал он про третьего сменщика Семена Соловьева.

Такое предположение показалось ему маловероятным. Ночная смена, — конечно, трудная смена. Бывало, что какой-нибудь гуляка и забирался в укромный уголок, чтобы подремать часок-другой. Но это было раньше, когда на ночные смены не обращали внимания и никто из руководителей, кроме сменных мастеров, не появлялся здесь с вечера до утра. Но теперь, когда стали выполнять заказы строек коммунизма и заговорили о стахановском цехе, такие штуки уже никто не решался выкидывать. И уже совсем не верилось, чтобы на такое дело пошел сменщик с алешиного станка — станка, который был на виду у всего цеха.

«Вышел, наверное, куда-нибудь…» — решил Саша.

Возвращаясь, он увидел, что станок все еще пустует. Заинтересовавшись, он замедлил шаги. И станок, и рабочее место были аккуратно прибраны. Значит, здесь никто и не начинал работать. «Что такое? — удивился Саша. — Такое место — и никто не работает?»

— Заболел Семен! — крикнул формовщик с соседнего станка. — Желаешь — становись!

Саша кивнул. «А что, если и в самом деле попробовать перейти работать на алешин станок?» — подумал он. Всем было известно, какое тут боевое место для формовщика: конвейер всегда пуст, успевай только поворачиваться.

Правда, стремление обогнать Алешу у Саши с каждым днем увеличивалось. Но он себе плохо представлял, каким образом это можно сделать.

Теперь алешин станок был свободен. Стоит только поговорить с мастером, тот скажет: «Переходи!», Саша окажется за алешиным станком, на котором Алексей выгоняет сейчас до 600 опок, а его сменщики дают никак не меньше 400. Конечно, ребята работают на совесть.

Так что же, пойти ему к мастеру, что ли? «Надо пойти!» — уговаривал себя Саша. До каких пор он будет чуть ли не на самом последнем станке? Работу в один переверт он освоил, педаль и сифон ему тоже поставили. Он добился того, что уже свободно выдает по 250 опок. Скоро ему уже нельзя будет двигаться дальше из-за того, что занят конвейер.

Может быть, ему, Саше, удастся раньше всех выставить тысячу опок. Саша зажмурился: так приятно было представить картину — он, Саша Серов, выдал за смену тысячу опок! И в то же время тысяча опок так просто в руки не дастся, тут надо поработать и руками и головой… Алеша вон сколько бьется и то еще не дал…

— Чего ты жмуришься? — прозвучал над ухом Саши чей-то голос.

Рядом с ним стоял начальник цеха Лукин и посмеивался, поблескивая очками. Как-то в выходной день он ходил по рабочим общежитиям и больше часа просидел в комнате № 22, в которой жили молодые формовщики. Ему понравились ее жильцы — застенчивый и немного замкнутый Коля, простодушный и веселый Саша, серьезный, деловитый Алеша. Они хорошо познакомились в этот день, и теперь Петр Алексеевич держался с ребятами запросто.

— Размечтался маленько, Петр Алексеевич! — ответил Саша.

— То-то я и вижу: стоит Александр Сергеевич и жмурится. С чего бы это? Не иначе, что-нибудь приятное вспомнил… — Он облокотился на столик для стержней и спросил: — Так о чем же мечта?

— Да вот думал, Петр Алексеевич: пошло бы у меня дело на первом станке или нет?

— А почему бы ему не пойти? Ты за последнее время стал работать лучше, скоро тебе здесь тесно будет. А там размахнуться есть где, просторно.

— Так. Значит — переходить?

— Переходи, я сейчас скажу мастеру, — он помолчал, закуривая. — Решил не отставать от Николая? Это хорошо.

— Что? — не понял Саша.

— Ты не знаешь? Николай обязался набивать по триста форм.

Лукин поманил к себе сменного мастера и что-то сказал ему, показав глазами на Сашу и на пустующий станок. Саша понял: начальник цеха дал указание перевести его на первый станок. Итак, решено: он будет работать за первым станком, там, где работает Алеша. А Колька-то каков? Достигает двух норм и помалкивает себе…

Перед обедом Саша прибрал рабочее место и отправился в столовую. Ел он равнодушно, в голову лезли разные мысли. «Зря перешел на первый станок… — начал было он раскаиваться и тут же досадливо встряхнул головой. — Вот характер, будь он неладен! Решил, напросился, а теперь жалею. Ну, что мне с таким характером делать?»

Работать он начал осторожно и все-таки несколько раз ошибся. Тогда он решил сосредоточить все свое внимание на работе и не размышлять о посторонних вещах. Дело пошло лучше: он часа три проработал уверенно и точно.

К концу смены Саша выставил сто пятьдесят опок — почти норму. Это значило, что завтра он без больших трудностей может за полную смену сделать триста форм — почти две нормы. «Не так уже страшен чорт, как его малюют, — размышлял Саша. — Если я без привычки сделал за полсмены норму, то через неделю буду давать не меньше трех. Разве плохо?»

Он был так доволен, что даже не заметил, как подошел Алеша.

Тот остановился в сторонке и наблюдал за Сашей. Он был удивлен и рад, что Саша начинает работать за его станком и немного досадовал, что сам не догадался предложить другу перейти сюда. Тогда бы он все время был на глазах и можно было помочь ему советом. «Молодчина! — думал он, наблюдая за хлопотами разгоряченного Саши, старательно убиравшего станок. — Вот как, даже привычки свои дурные позабыл!» Была у Саши такая привычка — как-нибудь незаметно улизнуть со смены, оставив сменщику невычищенный станок. Напрасный, мол, труд, все равно загрязнится! — говаривал он, когда его уличали в таком нерадении.

Принимая смену, Алеша тщательно осмотрел рабочее место, придирчиво заглядывая в самые недоступные щели. Станок был убран хорошо.

— Что, не подкопаешься? — с удовольствием сказал Саша, вытирая руки холщовой салфеткой. — То-то! Я, дружок, тоже работать умею. Вот увидишь, начну тебе скоро на пятки наступать…

— Начинай! — добродушно ответил Алеша.

Ответил он Саше спокойно, но на душе у него было невесело. Вот уже неделя, как он застрял на своих шестистах опоках. Выработка растет плохо.

Он окинул взглядом цех. Впереди блестели огни электропечи и вагранок. Освещенные взрывами пламени, метались по стенам гигантские угловатые тени рабочих. Над залитыми опоками, над плывущими по воздуху ковшами кружились рои белых искр.

Плавильный пролет работал нормально, с этой стороны никаких трудностей не предвиделось.

Алеша оглянулся на выбивку. Там ворочал крюком могучий и коренастый Федор Никитин. Формы сбрасывала на решетку Матрена Савельевна — тоже старательная работница. Они держать не будут. Тяжелые темнокрасные отливки, подхваченные Федором, огненными птицами летели с решетки в ящик. Сцепленная вереница тележек конвейера безостановочно ползла вдоль ряда станков.

И с этой стороны никакая опасность не угрожала.

Алеша взял себя в руки и поработал час, даже не оглянувшись по сторонам. Было выставлено 87 опок. Для начала не так уж плохо. Умножив в уме, он получил 696 опок. Мало! Надо перешагнуть сегодня за 700 во что бы то ни стало!

Во втором часу выставил 88 опок. Неужели нельзя перешагнуть через 700 опок? Он начал следить за собой по получасу и заметил, что выдал за 30 минут 48 опок. Это было подходяще. Надо только удержаться на таком уровне.

Но удержаться не удалось — к нему подбиралась опасность. Прямая, вытянутая в струнку линия конвейерных тележек изогнулась. Изгиб был ничтожный, всего сантиметров на двадцать, но это означало, что одна из тележек в цепи соскочила с рельс и волочится прямо по полу.

Сейчас тележка стащит с рельс другую, та — третью. Оборвутся сцепления, перегреется и сгорит мотор на зубчатке. Простой казался неминуемым…

Алексей хотел крикнуть, но кто его услышит в таком грохоте? Слесарей никого не видно, вспомогательные рабочие куда-то ушли, формовщики заняты своим делом.

Алеша свистнул выбивщику Никитину и кивнул на сползшую тележку. Тот подхватил ломик и ринулся к конвейеру. Матрена Савельевна поспешила за ним. Алеша, не отрываясь от работы, следил за действиями выбивщиков. Ничего у них не получалось. Тележка все так же волочилась по полу. Приближался поворот.

Алеша не вытерпел, бросил работу и с ломиком в руках кинулся на помощь Никитину. Втроем они легко приподняли тележку и поставили на рельсы. Всего потратили на это дело несколько минут, но на выработке отразилось основательно: Алеша на третий час работы выставил всего 82 опоки. Не дать ему сегодня 700 опок!

Злое упорство овладело им. Как будто перед ним был противник, которого во что бы то ни стало надо положить «на лопатки».

Он буквально накинулся на работу и уже плохо видел, что делалось вокруг него. Когда конвейер остановился, Алеша с недоумением и досадой посмотрел на него: неужели опять простой? Над кровлей цеха певуче запела сирена, и Алеша сообразил, что конвейер остановлен на обеденный перерыв.

Тогда он склонился к бумажке, на которой делал записи почасовой выработки. За последний час он выставил 95 опок. Всего за четыре часа он выдал 352 опоки — больше двух обычных норм. Что же, не так уж скверно.

Алеша поскорее пообедал и вернулся к станку, тщательно обследовал его, даже забрался на вершину бункера и пощупал, достаточно ли там земли. Сходил к земледелам и предупредил, чтобы посматривали за его бункером. Нынче земли потребуется много.

Завернул к механику Солончакову, для начала рассказал о сегодняшнем происшествии на конвейере и как бы между прочим сказал:

— Семьсот опок хочу выставить…

— Семьсот? А не много?

— Попробую. Может быть, удастся.

— Чего ж ты утром не сказал? Мы бы тебе и станок подготовили. Иди, не беспокойся. Конвейер я беру на себя.

До конца перерыва оставалось еще минут пятнадцать. Алеша подошел к станку, прислонился и стал ждать, когда пойдет конвейер. Пожалуй, зря он сказал Солончакову, что собирается выставить семьсот опок. А вдруг у него не получится? Хоть бы скорей начать работать! Он оглянулся — конвейер все еще стоял. Почему его не пускают? Нетерпеливо передернув плечами, Алеша начал набивать опоки и заставил готовыми формами все стоявшие неподалеку пустые тележки. Потом сам усмехнулся своей хитрости: подумаешь, важность какая, за пять минут до начала работы выставил пяток опок!

Первый час был трудным: застоявшийся после перерыва организм работал еще без того внутреннего ритма, с помощью которого достигается высокая выработка. За час было выставлено 80 опок.

Во втором часу работа пошла быстрее. Неожиданно для себя Алеша выставил 95 опок. Такого количества он ни разу не достигал за все время работы на заводе.

Теперь все тело включилось в работу. Стремительный ритм увлек его, он весь отдался труду. Он уже не замечал, что творилось вокруг него. Нажимая на педаль, в какую-то долю секунды он вдруг взглянул в сторону и заметил неподалеку от себя Клаву. Она смотрела на него пристально и, казалось, была чем-то изумлена. Алеша хотел крикнуть: «Идут дела, Клавочка! К сотне подхожу!» Но в этот момент на руки ему густым черным потоком посыпалась земля, и, захваченный стремительным темпом труда, он на минуту забыл о девушке, а когда вспомнил, Клавы уже не было. На ее месте стоял высокий статный мужчина в темносинем пальто с каракулевым воротником. «Директор… — догадался Алеша. — Так и есть: Солончаков всем рассказал. Вон и Николай Матвеевич здесь…»

Николай Матвеевич стоял рядом с директором и что-то громко кричал тому на ухо, время от времени посматривая на Алешу. Тут же стоял начальник цеха Лукин и еще кто-то. Люди уходили и вновь возвращались, рассматривая его работу.

Людей Алеша видел смутно, точно появлялись они во сне. Явью была вереница тележек на конвейере, явью был его станок, нависшие над ним челюсти бункера, позванивающие в руках половинки опок, сыплющаяся черная земля, серебристо-серая, сверкающая модель.

Усталости Алеша не чувствовал. Наоборот, он весь был охвачен радостным возбуждением. Кажется, еще никогда он не испытывал всем существом такой легкости, одухотворенности. И чем больше становился счет выставленных опок, тем сильнее становилось и это чувство.

Была уже выставлена 98-я форма, когда над крышей запела сирена. Вздрогнув и лязгнув сцеплениями, остановился конвейер. Алеша набил последнюю опоку и выставил на уже неподвижную тележку. Жаль! Еще бы несколько секунд и была бы выдана — для круглого счета — сотая опока!

Сколько же получилось у него опок за всю смену?.. Он торопливо подсчитал и вздрогнул от неожиданности — 724 опоки. Не может быть! Должно было выйти 700, самое большее — 710, но никак не 724. Проверив подсчеты, Алеша убедился в правильности цифры.

Неплохо! Правда, это еще не та тысяча опок, которую он обещал посвятить китайскому народу, но все-таки неплохо…

Глава шестая ЗВЕЗДИНА ВЫЗЫВАЕТ ДИРЕКТОР

Алеша шел домой. Жаль, что не удалось встретить Клаву! Очень хотелось с кем-нибудь поговорить — так хорошо, так радостно было на душе. Да, если дело пойдет так и дальше — он сумеет выставить на конвейер тысячу опок. Даже сегодня он мог бы дать десятка на три больше, если бы с самого начала смены начал хорошо работать и если бы не отвлек на несколько минут сход тележки с рельс… Ну ничего, завтра он попробует сделать больше. Самое главное достигнуто — он сдвинулся с мертвой точки, на которой стоял целую неделю.

Алеша вошел в комнату. Саша был дома, валялся в постели. Как и ожидал Алеша, он тотчас же уставился на вошедшего долгим изучающим взглядом. Но Алеша сделал безразличное, равнодушное лицо. «Ишь, как его любопытство разбирает! — покосившись, внутренне рассмеялся Алеша. — А спросить все-таки не решается. Ну, и я ему ничего не скажу!»

Он разделся, молча подошел к этажерке, перебрал книги, нашел «Весну на Одере», сел за стол и погрузился в чтение.

Саша сердито крякнул, резким движением перевернулся в кровати и стал рассматривать царапины на стене. «Молчит, как каменный. Провалился опять, наверное, и переживает! Думает, что книжкой отвлечется. Нет, брат, от таких вещей книжкой не отвлекаются!» — подумал Саша, и ему стало жалко товарища.

Он откинул голову и взглянул на Алешу. Тот спокойно читал, и на лице нельзя было заметить никаких переживаний. «А может быть, получилось что-нибудь? Неужели — тысяча? — с сомнением подумал Саша. — Нет, вернее всего, провалился. Если бы вышло — он бы ходуном ходил…»

Вскочив, он подошел к окну и уткнулся лбом в холодное стекло. За окном ничего интересного не было — стена противоположного дома, толстая шапка снега на крыше, нахохлившаяся ворона на печной трубе. Наискосок виднелся скверик с ледяной горкой посередине. Там без санок, прямо на животах, каталось несколько малышей.

Саша оглянулся на Алешу. Тот засунул пятерню в волосы и слегка пошевеливал пальцами, читая с самым сосредоточенным видом. Книжка хорошая, но ведь можно же сказать несколько слов товарищу… И Саша не вытерпел:

— Чего же ты молчишь? Как у тебя дела?

— Дела, как дела. Ничего особенного.

— Опять провалился?

— Провалился… — хмуро сказал Алеша, с трудом удерживая смех.

Саша пристальна вглядывался в Алешу. В его взгляде было сочувствие и боль за друга.

— Провалился? Опять? Не может быть!

Алеша не выдержал и засмеялся. Саша протяжно и шумно вздохнул:

— Фу-у! Я так и думал, что ты врешь! Сколько дал?

— Семьсот двадцать четыре, — проговорил Алеша самым равнодушным тоном.

— Сколько? — Саше показалось, что он ослышался.

— Семьсот двадцать четыре.

— Здорово! Поздравляю, Алеша. Ух, как я рад за тебя! Осталось двести семьдесят шесть опок, и ты дашь тысячу. Только двести семьдесят шесть!

— Хорошенькое «только»! Еще как придется попыхтеть, пока дотянусь до тысячи.

— Дотянешься! Уж ты-то дотянешься!

Он помолчал. Стекло запотело, и Саша нарисовал пальцем цифру «724». Подул на нее, но цифра не исчезла, все так же отчетливо выделяясь на туманной поверхности стекла. На кромках скопились капельки влаги. Они набухали и катились вниз, прокладывая светлые дорожки на матовой поверхности.

— Счастливый ты, Алеша! Знаешь, я тебе откровенно скажу. Помнишь, как я начал работать в один переверт? Тогда я задумал тебя перегнать. Я всю ночь не спал, все придумывал, как бы тебя обогнать. Таких чудес навыдумывал — самому теперь совестно. А сегодня нарочно на твой станок перешел. Ты думаешь — зря? Нет, я хотел раньше тебя тысячу опок выставить. Понятно? А теперь вижу — нет, не получится! Не смогу, никак не смогу!

Запустив пальцы в копну вьющихся волос, он взъерошил их и исподлобья посмотрел на Алешу.

— Чорт ты, а не Алешка! Ну, чего молчишь? Каменный, что ли? Другие бы плясали от радости, а ты и улыбнуться не хочешь.

Алеша потянулся и зевнул. Это не было притворством — теперь он лишь по-настоящему почувствовал усталость.

— Чему радоваться? Ведь я тысячи не дал. Самое трудное впереди. Теперь мне каждая опока будет с большим боем доставаться…

— А пять норм — пустяки? Нет, брат! Я сам стихи про тебя писать буду! Может, в многотиражке напечатают… Хотя там, конечно, требования повыше, чем в нашей стенновке… Ну, ничего, постараюсь. Ты устал, наверно, Алеша? Хочешь, в «Гастроном» схожу, поесть куплю?

— Не надо, я обедал, спасибо!

Алеша обнял Сашу за плечи и заглянул в глаза. «Чудак парень! Он в «Гастроном» предлагает сбегать. Чем бы его обрадовать?»

— Слушай, Саша! Помнишь, ты мне как-то говорил, что-у тебя идейка появилась? Я тогда не разобрался, некогда было. Расскажи, в чем дело?

Саша пренебрежительно отмахнулся:

— Ничего хорошего — все равно выработка не повысится.

Алешин рекорд не выходил у него из головы, он не мог думать ни о чем другом. Но Алеша не отставал от него до тех пор, пока Саша не начал рассказывать о своей идее.

— Понимаешь, я как-то стал присматриваться к формовке крупных деталей. Смотрю — в форме много свободной жилой площади остается. Вот и пришла в голову мысль: а нельзя ли туда еще парочку жильцов приткнуть? Присадить на модельную плиту еще несколько моделей мелких деталей и пусть заодно с крупной отливаются. Дешево и сердито!

Алешины глаза загорелись интересом:

— А про какие отливки ты думал?

— Я картером заднего моста интересовался. Фигура у него извилистая, углы совсем свободные. Присадить на углы четыре модельки какой-нибудь мелочи, — глядишь, отлились заодно с задним мостом. Не надо их на нашем конвейере отливать. Формовщикам, положим, труднее будет, зато на отливке одним махом пятерых поубивахом…

— Формовщикам присадки можно в норму зачесть. Они ничего не потеряют.

— Вот и я так подумал. Да потом надо еще учесть, что работу они будут делать попутно. Опоки лишний раз ворочать не нужно, землю сыпать заодно. Одним словом, отливки должны получаться вроде как бесплатно… — Он помолчал, задумавшись. — В конце-концов, если все хорошенько продумать, может быть, все мелкие отливки можно делать на одной плите с крупными. Тогда наш конвейер освободится.

— А у тебя голова ничего… Сработала!

— Ну? — оживился Саша. — Думаешь, может получиться?

— Весь конвейер освободить — думать еще рано. А кое-что присадить на крупные модели — вполне возможная вещь. Подумать стоит, определенно!

Он возбужденно прошелся по комнате, остановился у стола, взял было карандаш, повертел его в руках и с досадой швырнул обратно на стол.

— Нет. Нехватит у нас с тобой пороха, Сашка, вот в чем беда! Я подумал: можно так скомбинировать отливку мелочи, что каждый станок будет давать вдвое больше. Только не по силам нам эта работенка!

— Вот тебе раз! Почему ты так думаешь?

— Расчетов много. Я с питателями возился — испытал. С нашей арифметикой и соваться нечего.

— Расчеты пускай инженеры делают. Мы идею даем.

— Неинтересно! Самим бы все сделать…

Саша медленно сказал:

— Не знаю, как ты… Я надумал с осени в вечернюю школу поступать.

— Вот в чем и дело-то — поздно надумали. Год пропал зря…

В дверь постучали.

— Кто там? Заходите!

Вошел невысокий человек в мохнатой черной полудошке. Он казался почти квадратным. Внимательно осмотрел ребят:

— Формовщика Алексея Звездина ищу. Который из вас будет?

— Я Звездин. В чем дело?

— Машина подана. Прошу садиться.

— Какая машина? Куда садиться?

Водитель усмехнулся:

— Машина обыкновенная — «Победа».

— Ты что, Алешка, «Победу» купил? — заволновался Саша.

— Ничего я не купил. В чем дело, не понимаю?

— А чего тут понимать? — сказал водитель, снял с рук огромные, такие же мохнатые, как полудошка, рукавицы. — Мне дежурный по заводу сказал: «Поезжай,-найди формовщика Алексея Звездина и привези к директору». Я и поехал. Насилу нашел.

— Зачем директор вызывает, дежурный не сказал? — озадаченно спросил Алеша.

— Ничего такого не сказано. Привези, говорит, и все. Дозвольте присесть? — водитель уселся на стул и спросил: — Так поедете или переодеваться будете?

— Переодевайся, Алешка! Быстро переодевайся! — закричал Саша.

— Стоит ли? — усомнился Алеша. — Может, срочное задание? В цех придется идти.

— Какое тебе задание! Банкет — вот это будет правильно. Верно говорю, товарищ водитель?

— Сомнительно. А приодеться следует. Сколько людей ни возил к директору — все переодевались.

Наконец Алеша оделся. Саша критически его осмотрел:

— У директора будешь — особенно шеей не верти, а то галстук у тебя набок сползает. Некрасиво, когда сползает.

Он вышел проводить друга и, пока заводили машину, простоял у открытой дверцы, напутствуя Алешу. Потом, когда машина уже тронулась, внезапно забарабанил по крыше. Алеша приоткрыл дверь. Цокая зубами от мороза, Саша сказал:

— Ты расскажи директору о присадках. Пускай заставит инженеров подумать.

— Скажу, если случай выйдет.

Дверца захлопнулась. Обшаривая лучами фар фасады домов, машина круто развернулась и помчалась к заводу.

Глава седьмая ЗВОНИЛА МОСКВА

Миновав освещенный цепочкой лампочек длинный коридор, Алеша вошел в директорскую приемную. Окруженный телефонами дежурный по заводу сидел за большим столом, а напротив него на большом кожаном диване о чем-то беседовали двое. Один из них, в зеленом кителе, оглянулся, и Алеша узнал в нем Николая Матвеевича. Алеша обрадовался и сразу почувствовал себя спокойнее.

Николай Матвеевич, увидев Звездина, встал.

— Уже приехал? Отлично! Звонила Москва. Ты сколько сегодня заформовал?

— Семьсот двадцать четыре.

— Ого, порядочно! Ну, так приблизительно я и сказал министру. Присядь, Алеша! Сейчас мы с тобой пойдем к директору…

Соломин больше ничего не сказал Алеше и повернулся к собеседнику, продолжая прерванный разговор.

— Я разговаривал с Рысевой, Яков Михайлович, она неглупая девушка…

Алеша догадался, что это и есть начальник отдела технического контроля Яков Михайлович Арченко, о котором так много говорили в цехе в связи с увольнением Рысевой.

Это был розовый, упитанный человек, лет сорока, одетый в желтое кожаное пальто. Откинувшись на спинку дивана, он небрежно поигрывал пояском пальто, наматывая его на палец. Пальцы были длинные, беспокойные.

— Никогда не верьте первому впечатлению, товарищ Соломин, — оно обманчиво, — говорил Арченко. — Рысева самовлюбленная и упрямая девчонка. Карьеристка!

— Преувеличиваете, Яков Михайлович! — миролюбиво заметил Соломин.

— Нет, нисколько! Мнит себя новатором производства. Я терпел ее глупости, пока она занималась ими одна. Но глупость заразительна, и кое-кто из контролеров стал подражать Рысевой. Мог ли я позволить разлагать подчиненных мне людей?

— А вы не задавали себе вопрос: может быть, хоть маленькая польза будет от ее предложения? — тихо спросил Николай Матвеевич.

— Что вы! Сплошной бред! Проповедует дружбу контролеров и производственников. Ложный путь! Мы против таких отношений.

— За отчужденность?

— Если хотите, именно так: за отчужденность. И это в высшей степени нормально. Иначе быть не может. Технический контролер — страж качества. Какое ему дело, отчего происходит брак? На заводе, слава богу, есть кому заниматься качеством — мастера, технологи и прочие. А контролера, будьте добры, оставьте в покое. Его дело — беспощадно браковать и ничего больше.

Вспомнив что-то, он оживился и быстро заговорил:

— Если хотите знать, в Америке контролеры даже живут в отдельных кварталах, изолированно от производственников. Администрация намеренно ограждает их от всяческих нежелательных влияний. Да, намеренно! Когда я был в Америке, то сам, собственными глазами, видел целые кварталы, в которых живут контролеры. И поверьте, там не позволят какой-то сумасбродной девчонке коверкать установившиеся годами традиции технического контроля. Я не новичок в этом деле, порядочно изучил лучшие образцы организации дела… Так-то вот, товарищ Соломин! Теперь, надеюсь, вам понятно, в чем тут дело? Могу быть уверенным, что директору будет доложено как следует, объективно?

— Совершенно объективно! — подчеркнуто сказал Николай Матвеевич. — А что это нас так долго не приглашают, в самом деле? Ждем целый час…

— Давно уж совещаются, сейчас должны закончить, — отозвался дежурный.

Дверь кабинета распахнулась, вышла группа оживленно разговаривавших людей, пересекла приемную и исчезла в коридоре. Дежурный вошел в кабинет, тут же вернулся и пригласил:

— Прошу!

В кабинете были двое: широкоплечий и смуглый директор Григорий Иванович Ковалев и высокий, могучего телосложения парторг ЦК ВКП(б) Коронин Алексей Фомич.

Ковалев из-под черных нахмуренных бровей осмотрел вошедших и кивнул им:

— Присаживайтесь, товарищи! Нам надо разобраться с увольнением Рысевой. Она написала мне заявление. В объяснительной записке Яков Михайлович еще раз утверждает, что Рысева дезорганизовала производство. Доложите, Яков Михайлович, как было дело!

Откинувшись далеко на спинку кресла, в котором он сидел, и рассматривая ногти на своих длинных пальцах, Арченко заговорил так, словно не мог понять, почему его заставляют говорить о смертельно надоевших ему пустяках:

— Извините меня, товарищи, я недавно в этих местах и еще не привык к Уралу. Многое мне бросается в глаза и кажется очень, э-э, своеобразным. Работница провинилась, начальник цеха ее увольняет с работы, — казалось бы, что здесь особенного? Если мы будем тратить столько времени на такие мелочи, то когда же мы будем заниматься производством?

Ковалев поморщился и побарабанил пальцами по покрывавшему стол листу толстого стекла:

— Без предисловий, Арченко! Объясняйте по существу: за что уволили?

Арченко взглянул на Ковалева, на Коронина, слегка вздохнул и покорно сказал:

— Хорошо, я скажу. В этом деле есть две стороны… Эта так называемая Рысева поставила себя в явно ненормальные отношения с производственниками. Ее трудно отличить от рядовой стерженщицы: вечно носится по цеху, всем советует, путается в производственные дела, поучает рабочих, кругом у нее друзья и подруги. Одним словом, активничает…

— Разве это плохо? — удивленно спросил Коронин.

— Для контролера, да.

— Она что — брак пропускает?

— Нет, таких фактов не замечено.

— Квалификация низкая?

— Теоретической подготовки нет. Как говорится, выдвиженка…

— Так. — Ковалев надел очки и начал просматривать сцепленные скрепкой бумаги, откидывая лист за листом. — А вторая сторона вопроса?

Арченко сцепил пальцы и весь напрягся:

— Мой принцип — работать, а не рассуждать. Я — начальник отдела и требую, чтобы мои распоряжения выполнялись без рассуждений. А что делает Рысева? Сплошная демагогия! Я запрещаю — она меня не признает, я говорю «нет» — она рассуждает, я слово — она огрызается. Да что это такое? Где конец? Как прикажете поступать? Я обязан оберегать свой авторитет! Я обязан… — Он задохся и добавил уже потише: — Жалею, что просто уволил! Надо было выгнать с треском!

У него вздрагивали и трепетали ноздри, влажные губы обвисли и тоже тряслись. Всем стало неловко от этой необузданной злобной вспышки. Алеша даже поежился: да, трудновато пришлось Рае в отделе технического контроля.

Коронин исподлобья взглянул на Арченко:

— Партийному комитету известны другие обстоятельства увольнения Рысевой. Я поручил секретарю партбюро литейного цеха Соломину познакомиться с делом подробнее. Расскажите, Николай Матвеевич!

Соломин встал, выставил впереди себя стул и оперся о его спинку:

— Арченко недоговаривает и путает. Уволил он Рысеву за то, что она применила свой метод контроля по кольцу.

— Какое это имеет отношение к делу? Я уволил девчонку за нарушение дисциплины, за демагогию! Что, прикажете с ней цацкаться?

— Демагогия, демагогия! Привыкли громкими словами бросаться! — раздраженно сказал Коронин. — Что, Николай Матвеевич, она в самом деле взбалмошная девушка?

— Нет. Смелая, правда, за себя постоит, но ни глупой, ни взбалмошной назвать нельзя, а метод ее представляет большой интерес…

— Карьеристка! — взвизгнул Арченко.

— Тихо, вы! — резко прикрикнул Ковалев.

Окрик прозвучал неожиданно и громко. Арченко, до сих пор надеявшийся, что директор примет его сторону, понял, что и он против него. Он сразу увял и поник, громко дыша.

— Позорно получается! — сказал Коронин и встал. — Как же так? Наш советский человек придумал новый метод технического контроля, а вы преследуете его. Хорош ли, плох ли новый метод — надо разобраться, но для меня ясно: девушка старалась не ради личных, а ради общественных интересов. Уже это одно заслуживает одобрения. Завтра соберем внеочередной партком. Попрошу, Николай Матвеевич, помочь Рысевой подготовить сообщение о своем методе работы. Обсудим, оценим, и если найдем хоть каплю пользы для государства, вам придется здорово защищаться, Арченко!

— Что за чепуха! Из-за взбалмошной девчонки собирать партком? Прошу директора освободить от работы, — бормотал Арченко.

Ковалев сухо сказал:

— Освободим потом… Когда разберемся с делом Рысевой…

Ему был явно неприятен этот человек — и трусливый, и нахальный в одно и то же время.

— Я буду жаловаться! Мы посмотрим!

— Ваше право, — невозмутимо заметил Ковалев.

— Нет, так вам это не пройдет! Я напишу министру! — Арченко направился к двери.

— Пиши, пиши! — насмешливо сказал Коронин. — Между прочим, хорошая идея: Звездин едет к министру, вот пусть и расскажет о методе Рысевой. Я уверен, что дело заинтересует Георгия Семеновича.

— Как к министру? Зачем? — у Алеши был настолько растерянный вид, что все рассмеялись.

— Оглушили мужика! — улыбаясь, сказал Коронин. — Он еще ничего не знает…

Ковалев кивнул на кресло, в котором только что сидел Арченко:

— Садись поближе, Звездин. Тебе сегодня придется выехать в Москву. Только что звонил министр. Через три дня будет совещание о работе литейных цехов, и Георгий Семенович хочет тебя послушать. Ты будешь представлять наш завод…

У Алеши голова пошла кругом. Ехать к министру! Мелькнуло в памяти курносое лицо Кольки — напророчил-таки мальчишка! Но он не готов ехать, не с чем ему ехать…

— Как же так? — медленно проговорил он. — Тысячу опок я не давал еще ни разу.

— Сколько ты сегодня выдал? — спросил Ковалев.

— Семьсот двадцать четыре.

— Однако! — Ковалев покачал головой. — Удержись только!

— Удержаться я удержусь. Меня конвейер подвел малость, а то бы еще штук тридцать выставил. Завтра хотел наверстать, а тут — ехать…

Как же так? О чем он будет докладывать министру? Еще ничего капитального не придумано, все мелочи. Как они не понимают, что ему нечего докладывать министру, он еще не показал себя…

— Алеша, ты слушаешь? К тебе обращаются! — откуда-то издали донесся до него голос Николая Матвеевича.

Против Алеши в другом кожаном кресле сидел Коронин и протягивал ему карандаш и блокнот.

— Запиши, Алеша! Первое — стадион. Обязательно нужно стадион. На заводе семьдесят процентов молодежи…

Алеша старательно записал: «1. Стадион». Коронин заглянул в блокнот и добавил:

— Запиши: семьдесят процентов молодежи. Есть? Второе — Дом техники. Пусть учтут условия Урала, машиностроителей нашего профиля здесь не было, мы — первые на Урале. Записал? Третье — библиотека. Крупных книгохранилищ совсем у нас нет, надо подбросить литературы. Запиши четвертое — трамвай. Замучились мы с автобусами. Наконец, как договорились, расскажи о рысевском методе. Передай, что мы изучаем его и считаем стоящим. Пусть министерство нас поддержит…

Алеша получил деньги, документы и на знакомой «Победе» поехал домой. Ребят никого не было. Положив в чемодан пару белья, мыльницу, зубную щетку и другую мелочь, он торопливо написал записку:

Через несколько минут все та же директорская «Победа» увезла его на вокзал.

Глава восьмая ДОРОЖНЫЕ ВСТРЕЧИ

Скорый поезд катился среди горных теснин Урала. Алеша не уставал смотреть в окно. Лежать на полке было удобно, покачивало, и Алеша все смотрел и смотрел подмяв под себя подушку.

Сколько трудов стоило пробить эту дорогу в скалистой толще земных складок! Горные гряды то нависали над самым поездом и, казалось, вот-вот рухнут на него, придавят своими глыбами; то они отступали в сторону, и поезд катился по дну узкой долины. Вытянувшись в струнку, по обе стороны дороги стояли засыпанные снегом сосны. Лесные массивы взбегали на горные кряжи и казались темной зеленой пеной, облепившей каменные волны. Густой рев электровозов гулко раскатывался по скалистым ущельям.

Чем дальше на запад, тем круглей и ниже становились горы. Скоро поезд выкатился из гор и размашисто побежал по степным просторам Башкирии. Темносиняя полоска Урала еще долго виднелась на горизонте, потом исчезла совсем. Алеше стало грустно. Полтора года он прожил в горном уральском краю, полюбил его, и теперь степь казалась скучной и однообразной.

Алеша лег на спину и начал осматривать вагон.

Вагон был новый, недавно выпущенный ленинградским заводом, блистал чистотой, свежим лаком и немного пахнул краской. Кругом было много литья. Пепельницы в форме кармашка, кронштейны, крюки-вешалки, кожух замка — все было массивное, литое, прочное и красивое. Кое-где сквозь сверкающий слой никеля Алеша прощупывал едва заметные царапины — след наждачной обработки. Он с удовольствием поглаживал гладкие, красивые детали и думал о формовщике, который делает для них опоки. Как он их формует? Хорошо бы подсказать парню сашкину идею о присадках. Вполне можно всю эту мелочь отливать вместе с крупными деталями.

Новенький вагон, видимо, нравился не одному Алеше. Внизу, на нижних полках, пассажиры тоже разговаривали о нем. Они хвалили чистоту отделки, заботу об удобствах для пассажиров. Молодой железнодорожник рассказывал о том, как испытывали первые опытные образцы.

— Первое испытание — столкновение с встречным грузом. Скорость — 35 километров в час. Разгонят, разгонят навстречу друг другу да как трахнут! Только гром стоит!

— А вагон? Ничего? — любопытствовал старичок в темном суконном костюме. Он чувствовал себя в нем непривычно и все время обдергивал и ощупывал складки. В вагоне его звали Филиппом Игнатьевичем, а ехал он откуда-то с Алтая, где работал бригадиром в колхозе «Путь к коммунизму».

— А что вагону сделается? — говорил железнодорожник. — Цельнометаллический. Каким был, таким и остался, только на лобовой части небольшая вмятинка… Потом подняли на сто метров в вышину и — вниз! Как ахнут!

— Ишь ты! И тоже ничего?

— Ничего.

— Видишь ты, какое дело! — удивленно развел руками Игнатьевич. — Значит, можем ехать с полным спокойствием?

— Вполне.

Пассажиры менялись в купе часто, ехали на недалекие расстояния, это были чаще всего командировочные.

Сначала они разговаривали о том, что с ними произошло в областном центре, но чем ближе подвозил их поезд к районному центру, тем больше было разговоров о районных делах.

Родные места свои они знали до мелочей: стоило поезду прогрохотать по какому-нибудь небольшому мостику, как кто-нибудь вскакивал и бросался к окну:

— Ну, границу свою проехали! Скоро дома буду…

Человек жадно смотрел в окно. Глаза теплели и ласково отмечали все то новое, что появилось в районе за время отсутствия:

— Ага, краснолучевцы закончили-таки новый скотный двор! Вон какой! Тепло будет скотинке…

Проходило несколько минут, и тот же пассажир снова сообщал:

— Новожизневцы провели электричество, вон столбов сколько понаставили… Смотрите, школьники пустырь весь садом заняли! Ай, да Юрий Николаевич! Большой любитель садоводства, и школьников своих к тому приучил…

Но вот за окном показалась зеленая трехтонка. Она неистово буксовала в каком-то ухабе. И пассажир морщился и вздыхал:

— Сколько раз сорокинцам говорили, чтобы синюхинский мост наладили, а они все медлят. Ничем их не прошибешь!

Алеша тоже смотрел на натужливо вздрагивавшую в ухабе машину, на быстро крутившиеся в сугробе задние колеса, на торопливого пассажира, несущего охапку хвороста, которую он собирался бросить под колеса, — и тоже досадовал на сорокинцев. Чего им стоило мост починить? Так ведь нет, допустили такое безобразие! Выведут из строя машину, непременно выведут! И ему становилось жалко грузовика, в котором он — по угловатым крыльям, по яркозеленой окраске — узнал машину уральского завода.

Все, что делалось в степи, тотчас же находило отклик у тех, кто стоял у окна.

— Путейцы-то как подтянулись нынче! Смотрите, образцовый порядок на рельсах! — говорил кто-нибудь.

И все поворачивались к окну, критически оценивали работу железнодорожников. Блистая рельсами, тянулась в снегах черная лента дороги, и рядом с нею раскинулась сеть узких, прокопанных в снегу траншей.

Траншеи были пробиты добросовестно и аккуратно, точно по ниточке. По отвесным стенкам можно было безошибочно узнать, какая погода стояла здесь в эту зиму. Бесснежные дни были записаны толстым слоем угольной пыли. Снегопады — слоями сахарно-белого снега.

Неподалеку от пути мелькали выкрашенные в светлую краску телеграфные столбы. Они выглядели очень опрятными и даже красивыми. То и дело мимо проносились выложенные из красного кирпича звездочки у подножия столбов, а если поезд входил в выемку — на откосах можно было прочесть выложенные из булыжника приветственные лозунги: «Привет стахановцам-пятисотникам!», «Грузам строек коммунизма — зеленую улицу!»

Ожидавший остановку и приготовившийся бежать за чаем мужчина в накинутом на плечи кожане побрякивал чайником и недовольно говорил:

— К чему столбы красить, не понимаю. Их и так никакая сила не возьмет! Конец просмолить — другое дело, гнить не будет… А концы-то, наверное, и непросмоленные!

— Это почему же непросмоленные? — возражал Игнатьевич. — Концы тоже просмоленные, само собой! А что сверху покрасили, тоже хорошо: красиво!

— Стоило ради одной красоты стараться! Ведь это что же? К каждому столбу надо приспособиться, облазить его весь сверху донизу. Наверно, по часу времени тратили на каждый столб, а толку что? Зря!

— Нет, милок, не зря! Посчитай-ка, сколько пассажиров по дороге ездит? Смотрят они, и глаза у них радуются: молодцы железнодорожники, уважают свои труды, стараются, чтобы все красиво было. Посмотрит какой-нибудь директор МТС на такой порядок, приедет домой и тоже станет за культуру бороться. Это как — не польза?

— Какая там польза! Чепуха! Лишняя трата денег…

Филипп Игнатьевич начинал горячиться:

— Мы — люди не кулацкой повадки, чтобы только деньги считать. Мы красиво жить должны. По-вашему рассуждать, так и цветы сажать не надо, деревья и всякая зелень ни к чему, и разное благоустройство надо отменить? Нет, милок, так не пойдет! Не к этому стремимся! Мы щедро должны жить!

— Щедро, щедро! — нетерпеливо говорил человек в кожане, которому почему-то не нравилась такая строптивость старика. — То-то везде про экономию шумят…

— Правильно шумят! Потому и шумят, чтобы была возможность для щедрой и красивой жизни.

— Что-то я вас, папаша, не пойму и согласиться не могу.

— И я согласиться не могу! — запальчиво говорил Игнатьевич. — К примеру возьмем поле мое. Как его засеять? Набросаешь как попало семена — и растение растет как попало — лохматое, невидное. А посей поаккуратнее, с толком, красивенько — и растение совсем другое: гордое, веселое стоит.

— По-вашему выходит, что и растение красоту чувствует?

— А ты думал? Природа — она везде красоту чувствует.

— Идеализм какой-то! — пожимал плечами пассажир.

— А ты меня, милок, идеализмом не пугай! Мы и в этом кое-что понимаем — зимние вечера в деревне долгие, есть когда и в книжку заглянуть. Никакого тут идеализма нету вовсе, а тяготение к красоте свойственно каждому советскому человеку — хозяину и преобразователю природы.

Чем дальше катился на запад скорый поезд, тем ощутимей и резче проглядывала повсюду весна. Проталины становились все шире, появлялись они все чаще, и это, видимо, доставляло не мало хлопот. На краю одной из них стоял большой колхозный обоз, груженный тугими мешками с семенным зерном. Дальше на санях ехать было невозможно, и группа колхозников набрасывала через проталину снеговую дорогу. Лошади внимательно смотрели на работу людей и, казалось, одобрительно потряхивали головами.

Опять завязался спор.

— Вот, милок, смотри на факте: лет этак двадцать тому назад, думаешь, стали бы колхозники снеговую дорогу подбрасывать, чтобы с возами проехать? Ничего подобного! Исхлестали бы лошадей до полусмерти и кнутами и вожжами. А теперь? Пожалели лошадей, снег набрасывают…

— Не надо было опаздывать с обменом семян, не пришлось бы таким бестолковым делом заниматься… — ворчал скептик в кожане, прихлебывая чай. — Сами виноваты. Зимы им нехватило!

— То, что опоздали с вывозкой, — плохо. Но нам ведь неизвестно, почему запоздали, может, к тому причина была. А факт налицо — душа-то у крестьянина другая стала: бережет он колхозное добро…

— Опять психология! Идеалист вы, папаша, совсем идеалист!

Когда человек в кожане в Пензе сошел с поезда, старичок с ним сухо попрощался и потом решительно сказал Алеше:

— Не люблю таких! Один у них расчет, никакой мечты люди не имеют. А разве можно без мечты прожить?

Алеше тоже не понравился высадившийся пассажир. Чем-то он напомнил ему Арченко.

— Это вы верно говорите, — сказал он Игнатьевичу. — Есть такая порода людей — сухарями называются. Зеленый бор перед ними стоит и шумит, а они и его на кубометры считают.

— Вот, вот! Красота у него идеализмом стала! Ишь, нашел чем попрекнуть! Нет, и мы материализм от идеализма отличить умеем! Еще в пятом году казаки нагайками учили. Как налетят на конях, так первый вопрос у них: «В бога веруешь, красный?» Вот и выбирай, когда у тебя казацкая нагайка по спине гуляет, чего тебе тут держаться: идеализма ли, материализма ли… Нет, такую науку не скоро из головы вытряхнешь…

Он раздраженно расправил постель на полке и улегся, посматривая на Алешу из-под насупленных густых бровей:

— Сам-то из каких будешь?

— Литейщик.

— Рабочий класс, значит… В Москву? Отпускной, наверно?

— Нет, министр вызвал.

— Что ты? Зачем? — старик оживился, повернулся на бок и с любопытством стал рассматривать Алешу.

— Докладывать буду опыт своей работы.

Алеша ожидал, что старик всплеснет руками и удивится, как удивлялись все другие пассажиры, когда он им говорил, что едет к министру с докладом. Но Игнатьевич ничего не сказал. Он внимательно смотрел на Алешу, так что тому даже неловко стало под этим пристальным, изучающим взглядом. Потом повернулся к окну и медленно сказал:

— Ты не сердись, милок, что так тебя разглядываю. На время наше любуюсь — вон куда дело-то пошло, какое поколение вымахало. Не зря я на свою спину казацкие нагайки принимал…

Он еще раз оглянулся на Алешу и вдруг хитро подмигнул:

— Боязно, поди? А?

Алеша вздохнул: правду сказать, было немножко и боязно.

— Сейчас-то еще ничего! А вот когда докладывать начну — боюсь заробеть. Тогда — пропал! — признался он.

— Ничего, не робей, милок! Ты только одно попомни в ту минуту — в министрах-то наши же люди сидят, советские. Такие же, как и мы, труженики. И дело у нас с ними одно, общее.

Сидели они теперь друг против друга за маленьким вагонным столиком. Игнатьевич положил свои сухие, шершавые ладони на алешины кулаки и легонько, успокаивающе похлопал по ним. Было в этих его движениях столько доброго, отцовского, что сразу стало спокойнее и легче на душе. В самом деле, если подумать хорошенько, — едет он не куда-нибудь, а к своим советским людям, старшим товарищам. Чего робеть?

Ладони старика лежали на его руках, и Алеша ощущал их крепкие, твердые мозоли. «Наверное, из колхозников, недаром про растения рассказывал», — подумал он.

Проникнувшись доверием, Алеша рассказал Игнатьевичу про тот день, когда он выставил 724 опоки, а вечером был вызван к директору и уехал в Москву. Все произошло так неожиданно, что и сейчас еще как следует не опомнился.

— Времечко такое, Алексей, времечко! — кивал Игнатьевич.

Все бы ничего, но вот доклад! О чем он будет докладывать? Если бы хоть тысячу опок выставил — другое дело. А теперь что? Про работу в один переверт, про педаль, про сифон расскажет в пять минут, а дальше что? Какой это доклад — пять минут?

— А больше и не надо. Зачем зря тары-бары разводить? — возразил Игнатьевич.

— А вы зачем в Москву едете? — внезапно спросил Алеша.

Старик смешался и замигал, словно алешин вопрос его до крайности смутил. Однако молчать не стал, а ответил:

— Видишь ли, милок… И у меня большая история. В Кремль еду.

— В Кремль? — удивленно воскликнул Алеша, и образ Иосифа Виссарионовича возник у него перед глазами. «Неужели дед едет к Сталину?»

— Не к нему, нет! — поспешно сказал Игнатьевич, поняв, о ком думает Алеша. — От товарища Шверника вызов имею. Звездочку должен получить.

— Героя Социалистического Труда?

Но, честное слово, он совсем не был похож на Героя, этот Игнатьевич. Совсем обыкновенный старичок, какие встречаются в деревне на каждом шагу. Алеше вспомнился Фомич, который провожал его года четыре тому назад из колхоза, когда Алеша уезжал в ремесленное училище.

— Да, милок, Героя… — сконфуженно и смущенно говорил Игнатьевич, точно до сих пор не мог понять, за что же ему присудили такую высокую награду, и ему неловко было говорить об этом. — Присудили вот… И сделано-то немного — тридцать четыре и одна десятая центнера пшенички с гектара, а вот оценило правительство наше…

— Счастливый же вы! У товарища Сталина такая же звездочка, какая у вас будет…

— Вот оно, наше счастье! — старик высвободил и протянул вперед узловатые, жилистые руки свои. — Все тут заложено — и счастье, и радость, и гордость наша…

К концу пути они совсем сдружились и решили в Москве остановиться в одной гостинице, чтобы в случае нужды выручить друг друга: мало ли что может с каждым случиться в столице, город большой…

Город большой… За окном начиналось Подмосковье. Появился редкий сосновый бор, рассеченный прямыми, как струны, аллейками. В просветах между голыми стволами виднелись дачи.

То и дело мелькали пустыри, огороженные длинными серыми заборами. За ними виднелись подъемные краны, крутились пузатые барабаны бетономешалок, степенно катились самосвалы, ползли тракторы.

— Поезд прибывает в столицу нашей Родины — Москву, — объявил диктор.

Поезд остановился у досчатой платформы. Прямо против окна вагона стояла группа молодых ребят в замасленных спецовках, с черными, закопченными лицами, на которых ярко виднелись белые полоски зубов и белки глаз. Они мельком оглянулись на подкативший почти вплотную к ним состав скорого поезда и продолжали оживленно разговаривать и смеяться. Алеше они напомнили уральских ребят, формовщиков, когда те в обед собирались в кружок и подшучивали друг над другом.

Алеше захотелось подойти к ним, расспросить, как они работают, как живут, но когда он вышел на платформу, ребят уже не было, они куда-то ушли…

После трехдневного стука колес Алеше показалось, что на платформе царит необычайно приятная тишина, которую нисколько не нарушал доносившийся из-за скалистой громады вокзала равномерный глухой шум.

Это был шум Москвы…

Глава девятая В РОДНОЙ МОСКВЕ

Входная дверь в министерстве была внушительная — дубовая, с широкими зеркальными стеклами.

За дверью Алешу встретил швейцар — седобородый, в форме с галунами. Осмотрев юношу, он подчеркнуто вежливо спросил:

— Кого угодно видеть молодому человеку?

Алеша объяснил, что приехал с Урала по вызову министра товарища Хромова.

— Георгий Семенович еще не приехали, — сказал швейцар. — Они всю ночь работали, только под утро выбрались. Теперь отдыхают.

Алеша даже обрадовался:

— Ничего, ничего! Я могу и потом зайти…

Он все еще не мог преодолеть волнения, которое вызывала в нем предстоящая встреча с министром, и, к тому же, хотелось посмотреть Москву. Швейцар точно разгадал его мысли и недовольно пошевелил усами:

— Какое может быть потом, когда человек в командировке? Не затем вас в столицу вызвали, чтобы время зря терять.

Он подвел Алешу к небольшому окну и предложил сдать документы.

Звездин уселся на стул неподалеку от окошечка и осмотрелся. В вестибюле было оживленно и шумно.

У барьера гардеробной толпилась группа солидных мужчин с тяжелыми портфелями в руках.

Прошли две девушки с перекинутыми через плечо керзовыми полевыми сумками. Одна важно и сердито говорила другой:

— Они думают, что построить завод — раз плюнуть. Именно это меня больше всего возмущает…

Алеша проводил девушек долгим взглядом: «Неужели они в самом деле строят завод? Все может быть! Смотри, какие серьезные!»

Из угла в угол ходил круглый, как шар, мужчина в распахнутом неказистом полушубке. Один конец хлястика на полушубке был оторван и взлетал вверх при каждом повороте. Мужчина с тревогой и ожиданием посматривал в сторону окошечка, за которым лежали и алешины документы.

— Алексей Николаевич Звездин! — раздался возглас из окошечка.

Алеша подошел.

— Третий этаж, комната 119, к начальнику отдела труда и зарплаты Бурановой. Пожалуйста! — сказал голос невидимого человека, и его рука подала Алеше пропуск и документы.

Рядом с Алешей появился человек в полушубке. Приподнявшись на цыпочки и что есть силы вытянувшись, он по самые плечи погрузился в окно.

— Спрашивается, где справедливость? Товарищ после меня пришел и уже получил документы, а я целый час торчу, как дурак…

— Еще бы! — насмешливо сказал голос за окном. — Он — наш передовик производства…

— А я кто?

— Вы — толкач. Посторонитесь, гражданин!

Дверца захлопнулась, толкач сердито посмотрел на Алешу:

— Толкач! За что он меня оскорбил? А? Слышали?

— А вы к милиционеру сходите. Он разберет, — посоветовал Алеша и озорно подмигнул. От того, что сидевший за окошечком москвич назвал его передовиком производства, ему стало весело.

Лифт бесшумно и плавно поднял Алешу на третий этаж. Небольшая комната № 119 была переполнена людьми. Они полукругом расположились перед большим столом, за которым сидела полная, седая женщина. Увидев Алешу, она облегченно вздохнула:

— Наконец-то! Прибыл Урал! Но почему долго нет Грузии? Снимет с меня голову эта солнечная Грузия!

— Да приедет он, Парасковья Павловна! Чего вы волнуетесь? Приедет, никуда не денется! — успокоительно проговорил сидевший рядом с Бурановой светловолосый человек и внимательно осмотрел Алешу.

— Отличный вы утешитель, Мясников, даже не знала. Будем надеяться, будем надеяться! — повторила она и обратилась к Алеше. — Присаживайтесь к нашей компании, Алексей Николаевич. Знакомьтесь — все ваши товарищи, литейщики со всех концов страны. Только вот Грузии нет, еще не приехала…

Вокруг нее сидело человек восемь. Алеша обошел их, пожимая руки и называя себя. Один из них — тот самый, который успокаивал Парасковью Павловну, — назвал себя Мясниковым. Алеша насторожился. Какой это Мясников? Не тот ли самый московский формовщик, который набивал за смену 900 опок?

Усевшись, Алеша присмотрелся к Мясникову. Да, наверное, тот самый — больше быть некому: Парасковья Павловна ведь сказала, что здесь сидят литейщики. Так вот он какой, знаменитый московский формовщик. Моложавый, только мелкие морщинки вокруг глаз показывают, что ему никак не меньше сорока. Интересно было бы с ним заговорить. Как у него обстоят сейчас дела? Сколько дает?

Мясников тоже смотрел на Алешу, и они безотчетно друг другу улыбнулись.

— А ведь вы тот самый Мясников? С московского?

— Тот самый, тот самый! А ты Алеша Звездин — тоже тот самый?

Они пожали еще раз руки и смотрели друг на друга, улыбаясь.

— Слышал, слышал про твои подвиги! — заговорил Мясников непринужденно и весело, точно они были давным давно знакомы. — Значит, решил показать класс нам, старикам. Молодец, так и надо! Сам не застаивайся и другим не давай!

— Какой же вы старик! Я вас совсем другим представлял…

— Косая сажень в плечах, борода до пояса, усы за уши закладываю — таким, что ли? Чего нет, того нет — ни бороды, ни усов не нажил, а пятый десяток пошел — это верно! Ну, как дела на Урале? Скоро мне на пятки наступишь?

— Где мне! — краснел Алеша. — Трудновато за вами угнаться. Перед отъездом я только 724 выдал.

— Семьсот двадцать четыре! Ишь ты, скромник! Проворен, проворен!

Они заговорили о помехах. Работаешь в цехе не один, тысячи нитей связывают с коллективом. Стоит оборваться одной ниточке — и тотчас же все идет насмарку. Поломался конвейер, случилось что-нибудь на плавке, заело бегуны у земледелов — и формовщику делать нечего — стой да постаивай!

— Иной раз и крепко призадумаешься — где выход?

— А мы такой выход нашли: за стахановский цех боремся. Добиваемся, чтобы каждый рабочий вперед тянулся, тогда и нам легче должно стать… Заказы для строек коммунизма нам здорово помогают: никому не хочется ударить в грязь лицом перед строителями…

— Это вы правильное направление взяли, — задумчиво сказал Мясников.

Вернулась выходившая куда-то Буранова и объявила, что совещание начнется завтра ровно в двенадцать.

— Теперь, товарищи гости, можете посмотреть Москву! — сказала она. — А Грузия все не едет, Мясников!

— Приедет, никуда не денется! — ответил Мясников и подошел к ней.

Они о чем-то заговорили. Было похоже, что формовщик в министерстве свой человек.

Алеша заторопился на улицу. Раз такое дело, надо пользоваться случаем и побродить по улицам Москвы.

Он, Алеша Звездин, в Москве! Мысль об этом была отрадна, волновала и заставляла сильнее биться сердце. Не сон, не выдумка, а факт — он шагает по Москве! Здорово все получается!

Алеша сошел с тротуара, собираясь перейти площадь. И в ту же минуту неподалеку раздался короткий, пронзительный свист. Милиционер смотрел прямо на него. Сомневаться не приходилось, свист относился к нему, и Алеша направился выяснять, в чем дело.

— Что, первый раз в Москве? Так по площадям не ходят! — сказал милиционер и, посматривая по сторонам, коротко объяснил, как надо пересекать площади.

В скверике он загляделся на темную статую какого-то всадника. Складки причудливо вскинутого плаща были забиты давней серой пылью. Алеше почудилось, что когда-то, давным-давно, он уже видел всадника. Но где? На Урале памятники — редкость, а в Москве он первый раз.

Он увидел вдали дощатые бока длинного забора, опоясавшего высотное строительство. За широкими воротами виднелись громадные котлованы, валы свежей, только что вынутой земли, штабели металлических ферм, кирпича, леса, склады цемента. Над всем этим вздымались железные руки нескольких подъемных кранов, а над ними, точно пучок струн, тянулись прямо в небо металлические фермы каркаса.

Присмотревшись к вспышкам электросварки, можно было рассмотреть, что там, на краю пропасти, приткнулся со своим аппаратом человек — электросварщик.

Захотелось подсчитать, сколько же будет этажей в этакой громаде. Три раза принимался он за это дело и неизменно сбивался со счета. Наконец, в четвертый раз насчитал 27 этажей, а над ними стоял еще лес стальных мачт, — значит, здание будет расти еще, еще потянется вверх, к солнцу и голубому небу.

— Вот громадина, так громадина! — удивлялся Алеша, поправляя кепку, чтобы не свалилась.

Вспомнились все те стройки, которые видел из окна вагона, выкрашенные в кремовый цвет столбы телеграфа, выложенные из кирпича звездочки на обочине железнодорожного полотна, колхозники, подбрасывавшие снег на дорогу, чтобы легче было проехать с грузными возами, — все те мелкие события и факты, из которых складывалась большая мирная советская жизнь.

Он долго шел, пересекая площади, широкие автострады, просторные бульвары с проталинами на дорожках, подземные дворцы метро, узкие переулки и необычайно широкие улицы, а Москве все не было конца, и людской поток не ослабевал.

Только поздно вечером он добрался до гостиницы усталый, но переполненный впечатлениями, радостный и возбужденный.

Глава десятая ГОВОРЯТ ЛИТЕЙЩИКИ

Утром Алеша проснулся бодрым и свежим. Дорогу в министерство он хорошо запомнил и доехал туда быстро. Зал заседаний был еще пуст. На длинном столе, со всех сторон обставленном стульями, поблескивали графины с водой, и по комнате расхаживала уборщица, вытирая тряпкой пыль.

Однако в коридоре, устланном широкой ковровой дорожкой, уже стояла группа литейщиков. Алеша остановился недалеко от них, не решаясь войти в пустынный зал или подойти к литейщикам.

— Присоединяйся, уралец! — пригласил его Мясников.

Алеша подошел, поздоровался. Здесь были все те, кого он вчера встретил у Бурановой, и еще несколько человек новых, приехавших, видимо, только сегодня.

Горьковский очистник Пашков приглушенным басом спросил:

— Родом-то уральский или из других мест?

— Сам я уфимский. А на Урале с малых лет.

— Так. Хороший у вас на Урале завод?

— По-моему, очень хороший. Места красивые.

— Про места я слыхал. Ездили наши ребята — заповедник, хвалили. А завод не хвалят — грязноват.

— Интересно знать, где они грязь увидели?

— Рассказывают, что у вас на шихтовом дворе гора козлов наложена. Так и говорят: до чего любят уральцы горы, даже в цехе «Урал-тау» образовали…

Пашков курил в кулак и даже не смотрел в алешину сторону, но Звездин чувствовал, что вопросы задаются неспроста, его изучают. Действительно, в шихтовом дворе имелась огромная груда козлов и шлаковых слитков, ее так и звали «козлиной горкой». Образовалась она еще в годы войны, сами литейщики не замечали или старались не замечать ее, она как-то примелькалась. Кто ж его знал, что про «козлиную горку» станет известно даже горьковчанам? Алеша покраснел:

— Есть такая, верно! Еще в войну накопили… Будем убирать.

— Убрать, убрать надо! — уже более дружелюбно гудел горьковчанин. — Даже мне неудобно за вас сделалось. Рассказали ребята, а я себе думаю: чего они там срамятся? Уральцы ведь, народ заслуженный… — Помолчав, он неожиданно спросил: — Штурмовать-то все еще штурмуете?

— Как штурмуем? — не понял Алеша.

Ему стало не по себе: откуда у него столько разных сведений про уральский завод? Специально интересовался, что ли?

— Обыкновенно, как штурмуют, — пояснил Пашков. — Первая декада спячка, вторая — раскачка, третья — рвем и мечем…

— Вот вы о чем! Нет, за литейщиками такого не водится. Сборщики, бывает, штурмуют.

— Чего ж это они у вас?

— Кузнечно-прессовый цех далеко построен — полтораста километров. Пока привезут поковки — приходится стоять, а потом — штурмовать. Дороги-то у нас на Урале не чета вашим, — сказал Алеша, вспомнив виденные им из окна вагона автомобильные магистрали вокруг Москвы.

Пашков шумно вздохнул:

— Это верно, какая там работа без кузницы. Стройте, чего же вы?

— Прессовый цех небольшой оборудовали, а кузнечного нету. Большое дело! — ответил Алеша и подумал: может быть, ему следует просить у министра не стадион и Дом техники, а кузнечный цех? Жаль, что нет Николая Матвеевича и парторга, — не с кем посоветоваться. Разве поговорить с горьковчанином? Мужик рассудительный, хозяйственный…

Но поговорить не пришлось…

— Говорил я, что приедет, вот и приехал. Грузия приехала! — объявил Мясников и показал на шедшего по коридору особенной, легкой походкой человека. — Грузия, швартуйся к нам!

Грузин подошел к литейщикам и чеканно поздоровался:

— Здравствуйте, товарищи! — Большим и указательным пальцем он поправил коротенькие усики, осмотрел всех черными глазами и остановил их на Алеше: — Всех знаю, а тебя — нет! Откуда будешь?

— Урал.

— Э-э-э! Холодный Урал, вот откуда! Снегу полно?

— Чего-чего, а снегу у нас хватает.

— И теперь есть?

— Куда ему деваться? Иной раз и в мае снег видим.

— Широка страна моя родная! У нас персики цветут, а там снег. Вот страна, а? — повторил грузин, удивленно и радостно осмотрел всех и громко рассмеялся.

— Будет вам, развеселились! — сказал Мясников и взглянул на часы: — Что значит — министерство! С минуты на минуту начинают. Вон начальство уже появилось.

В конце коридора показалась группа людей, и литейщики, побросав окурки, поспешно вошли в зал.

«Который из них министр?» — думал Алеша, всматриваясь в вошедших вслед за литейщиками людей.

Впереди всех шел высокий черноволосый человек с пышной шевелюрой. Шел он прямо, не глядя по сторонам, широкими, размашистыми шагами. «Неужели он?» — усумнился Алеша и решил, что министр совсем не такой, каким он себе его представлял.

Черноволосый, однако, не дошел до кресла министра, стоявшего за головным столом, а уселся сбоку, вытащил из портфеля папку и начал быстро перелистывать бумаги. «Значит, не министр…» успокоился Алеша, — ему не понравился черноволосый.

Вслед за черноволосым шли двое. Один из них был маленький толстый человек, добродушный на вид. Он шагал торопливо и что-то говорил другому, все время посматривая на головной стол, как бы соображая, успеет ли он досказать, пока они дойдут до места.

Тот, другой, был человеком среднего роста, плотно и крепко сложенным, бритоголовым, с каким-то очень спокойным и серьезным лицом. «Вот если бы он был министром — хорошо бы было!» — почему-то подумал Алеша и был почти рад, что человек этот и в самом деле оказался министром. Он подошел к креслу головного стола и спокойно стоял, дослушивая рассказ толстяка.

— Хорошо, я понял. Вы напомните мне потом, — сказал министр, внимательно осматривая присутствующих.

Вошли еще несколько человек, разместились за столами, и в зале стало тихо. Министр внимательно осматривал присутствующих. Потом взглянул на часы, на лежавшую перед ним бумагу и негромко сказал:

— Кажется, опоздавших нет? Начнем совещание, товарищи! — Он помолчал. — В ближайшие годы заводы нашего министерства должны значительно увеличить выпуск продукции. Таково требование нашего народа, правительства, Центрального Комитета нашей партии. Прежде чем приступить к решению этой задачи, нам надо посмотреть работу наших тылов и, в первую очередь, заготовительных цехов, вскрыть резервы. Они решат успех дела. Сегодня мы обсудим работу литейных цехов — главных поставщиков заготовок на наших заводах. Какие они у нас имеют резервы? — И он, чуть улыбаясь, вопросительно посмотрел в сторону сидевших кучкой литейщиков.

Рабочие переглянулись: вопрос понятен, но кому же говорить первым? Все они, слегка взволнованные, вертели в руках бумажки, на которых были записаны их речи.

Министр сел и спросил:

— Что скажет на этот счет рабочий класс? Кому слово?

Первым выступил Мясников. Он рассказал о том, как литейщики московского завода, осуществляя принятые на себя социалистические обязательства, широким фронтом ведут работы по механизации производства, внедрению автоматики в плавильном, очистном, формовочном и стержневом производствах…

Алеша записывал в блокнот:

Блок — одна из самых крупных отливок и выворачивать его из опоки нелегко, когда приспособлений всего — крюк да ломок. Механический толкатель значительно облегчал работу выбивщика — ясно!

Он не пропускал никаких мелочей, особенно если они касались личной работы Мясникова. Тот рассказал, что сейчас старается облегчить пробивку литника. Чтобы сделать в форме литник, приходилось пробивать специальной трубкой вручную слой утрамбованного песка толщиной сантиметров в десять — операция трудная, она к тому же отнимала много времени.

«Да, да! — одобрительно кивнул Алеша. — Над пробивкой литника стоило подумать…» Он по себе знал, какое это нелегкое дело. Как ему раньше не пришла в голову такая мысль?

Он слушал и удивлялся Мясникову: «Простой рабочий, а говорит с таким глубоким знанием дела, что инженеру под стать. Вот бы с кем поработать, поучиться!» Тогда Алеша наверняка выставил бы свою тысячу опок.

Наконец министр отпустил Мясникова. Пашков, откашливаясь, вышел на трибуну. Она оказалась ему до пояса, и он не положил на нее локти, как это сделал Мясников, а только осторожно оперся кончиками пальцев, словно боясь повредить и раздавить это сооружение, сразу ставшее таким хрупким в сравнении с его фигурой. Читая по бумажке, Пашков забубнил:

— Следуя примеру передовых предприятий, коллектив я руководство горьковского завода, в обеспечение высоких темпов производства, занимается осуществлением следующих задач…

Пашков остановился и тяжело вздохнул.

— А вы своими словами, товарищ Пашков, — посоветовал министр.

— Можно и своими, отчего же… — охотно согласился Пашков и отодвинул в сторону пачку листков. — Можно и своими. Мы, Георгий Семенович, навели такую механизацию на наждачной очистке, что любо-дорого глядеть! Знай, подкидывай себе отливки — станки все сами сделают. Девчата стали работать на таких операциях, какие мне под силу были… Мне с моим здоровьем теперь делать нечего. Неловко перед ними.

— Обгоняют?

— Пока еще нет, но случиться все может…

— Так что тебе с твоим здоровьем придется менять профессию?

— Выходит — так!..

Грузин начал свою речь быстро, поперхнулся и жестоко раскашлялся. Министр налил и подал ему стакан воды:

— Ты что, кацо? Не успел приехать и уже простыл?

— Чего будешь делать? Климат не грузинский, товарищ министр! — ответил тот, залпом выпил воду и отдал обратно стакан.

В зале все оживились, сдержанно засмеялись. Когда грузин закончил речь и ушел с трибуны, министр пробежал взглядом по залу:

— Урала мы еще не слышали. Есть такой?

— Есть! — звонко откликнулся Алеша. Он шел к трибуне чуть-чуть смущенно улыбаясь. Министр следил за ним взглядом:

— Оказывается, представитель седого Урала у нас не так уж сед. Давно из ремесленного?

— Полтора года.

— Ого! — откликнулся грузин. — Совсем еще молодой рабочий класс.

Алеша рассказал, что он перешел на работу в один переверт.

— Постой, постой! — остановил его министр. — Расскажи товарищам поподробнее, как собирали опоку раньше, как теперь.

Алеша не торопясь рассказал, как собирали опоку старые формовщики, как собирает он ее теперь, какие у него получаются результаты. Затем рассказал о ножной педали и сифоне.

— Что это дало? — спросил министр.

— Сифон дал секунд десять, педаль — секунд пять на опоку.

— Не так уж плохо, товарищи, а? Продолжаешь работать?

— Продолжаем работать. Не плохое дело должно получиться с присадками на крупные модели.

— Поясни!

— Мой сменщик Саша Серов предлагает вместе с крупными отливками отливать мелочь, для чего присадить модели на основную плиту.

— Пробовали?

— Не успели.

— Попробуйте. Потом попрошу написать мне и товарищу Бурановой. Пойдет дело — продвинем на другие заводы… Что у нас Сибирь молчит? В Сибири нет ничего нового?

Поднялся с места сибиряк — здоровый, краснощекий парень. Он удивленно посмотрел на Алешу, который все еще переминался на трибуне, слоено собираясь что-то сказать министру.

— В чем дело, уралец?

— Товарищ министр! — Алеша одним духом высказал заранее заготовленную фразу. — Заводской коллектив просил меня поставить перед вами вопрос о строительстве стадиона и Дома техники. Желаем физкультурой заниматься и технику изучать. На заводе семьдесят процентов молодых рабочих…

— Видали вы его? — усмехнулся министр. — Мы с тобой еще встретимся, товарищ Звездин, и об этом особо поговорим.

После сибиряка выступил высокий формовщик минского завода. За ним вышел на трибуну ярославский очистник, хмурый дядя с длинными руками и фигурой грузчика. Он посмотрел в зал и негромко сказал:

— Говорить-то вот я не умею…

— А работать?

— Работать — другое дело. Уж лучше вы мне задавайте вопросы…

Когда были опрошены все литейщики, министр сказал:

— Теперь послушаем командный состав.

Начали выступать директора заводов, начальники литейных цехов, технологи. Точно большая книга раскрывалась перед Алешей — на каждом заводе, в каждом цехе находилось что-нибудь новое, везде литейщики задумывались над своим производством, старались сделать его легче и производительней.

Иногда рассказывали такое, что Алеша рот раскрывал от удивления. Черноволосый, которого Алеша вначале принял за министра, начал жаловаться, что на заводах министерства слабое распространение получило прецизионное литье. Алеша вслушивался в его речь, стараясь понять, что это за штука такая — прецизионное литье? Оказалось, что так называется особое точное литье, после которого отливки могут поступать прямо на шлифовку — ни обдирать на наждаках, ни обтачивать их уже не нужно.

Черноволосый разводил руками и горевал, почему литейщики не применяют такое литье. Оно дает исключительную экономию по механообрабатывающим цехам, устраняется целый ряд операций.

Пока Алеша размышлял над прецизионным литьем, еще одно незнакомое и звонкое слово донеслось до него: «кокиль». Один из работников министерства говорил, что на некоторых заводах, где имеются кокильные машины, они не работают. «Что за кокильные машины? — встрепенулся Алеша. — Эх, ведь прослушал!» Он и раньше слышал, что есть такой способ литья — в кокили, но в чем его суть, не пришлось разобраться. Теперь такой случай представился, а он прослушал…

Потом заговорили о литье под давлением. Алеша слушал внимательно: металл вгонялся в формы под большим давлением. Получалась особенно хорошая, плотная структура металла.

Последним выступал министр. Он говорил о том, что в министерстве нет ни одного предприятия, где бы не нашло свое отражение главное стремление наших дней — неуклонно повышая производительность труда, создать изобилие продукции.

— Уже многое сделано для осуществления этой задачи, еще больше надо сделать. Как показало совещание, все возможности для этого имеются. Разрешите мне так и доложить нашему правительству, — закончил свою речь министр.

Правительству? Да, правительство здесь, рядом, и оно будет знать, какие задачи поставили сегодня перед собой литейщики. Вместе с чувством гордости Алешу охватило нетерпеливое стремление — скорее добраться до своего станка, скорее взяться за работу, претворить в жизнь все, о чем говорилось здесь, в Москве.

Переполненный впечатлениями, Алеша вышел на улицу. Наступил вечер, но тысячи лампочек, прожекторов, освещали каждый закоулок. Было светло, как днем, только свет был не белый, а желтоватый и тени гуще и черней. Очень низко над крышами домов висело черное небо, переливаясь звездами.

Ночные улицы увлекли Алешу. Он до поздней ночи ходил по ним и в гостиницу пришел, когда Филипп Игнатьевич уже спал. Алеша включил свет и взглянул на лацкан аккуратно накинутого на спинку стула пиджака. Нет, звездочки еще не было, значит, он еще не получил своей награды…

Глава одиннадцатая РАЗГОВОР С МИНИСТРОМ

Они лежали в постелях и рассказывали друг другу о том, что случилось с каждым за вчерашний день. Филипп Игнатьевич ходил в Верховный Совет и узнал, что вручение наград состоится сегодня, в час дня. Алеша рассказал о совещании у министра.

Неожиданно зазвонил телефон, и оба вздрогнули. Филипп Игнатьевич взял трубку — телефон стоял у изголовья его кровати — и спросил:

— Мы слушаем. Кого надо? — выслушав ответ, он шопотом сказал Алеше: — Тебя.

Звонили из министерства. Женский голос предлагал Алеше приехать к двенадцати часам — министр хотел поговорить с ним перед отъездом.

— Хорошо! — сказал Алеша. — Сейчас выезжаю…

Известие о том, что он будет разговаривать с министром, взволновало его. Не то, чтобы он боялся, нет: вчера Алеша хорошо присмотрелся к министру, и впечатление осталось самое хорошее — простой, веселый человек. Но одно дело встретиться с министром на совещании, а другое — разговаривать с глазу на глаз.

Услышав такую новость, Филипп Игнатьевич захлопотал. Он критически осмотрел алешин костюм и остался недоволен:

— Помятый, никакого виду нет. В таком к министру идти никак невозможно. Пойдем утюжок где-нибудь поищем. Рубашка чистая есть? И рубашку надо сменить. В парикмахерскую зайдем.

Они нашли комнату бытового обслуживания, отдали чистить и гладить костюмы, принарядились, постриглись и побрились. После тщательного осмотра Филипп Игнатьевич отпустил Алешу в министерство, а сам направился в Верховный Совет, хотя и была еще только половина двенадцатого.

В приемной министра за небольшим столом, сплошь уставленным телефонами, сидела пожилая женщина в строгом черном платье. Она разговаривала по телефону, прижав трубку плечом к уху и одновременно что-то записывая в блокнот. В углу, склонившись над машинкой, работала молодая девушка.

Наконец женщина закончила телефонный разговор и направилась к Алеше.

— Звездин? Добро пожаловать, товарищ Звездин! Какой вы еще молодой. Первый раз в Москве? Как вас устроили?

Выслушав алешин ответ, сказала:

— Сейчас доложу о вас Георгию Семеновичу.

Она направилась к высокой резной двери.

Вскоре дверь приоткрылась, и Наталья Семеновна, так звали пожилую женщину, сказала Алеше:

— Пройдите. Министр вас ждет.

Это было неожиданно. Алеша рассчитывал, что министр занят, что ему придется посидеть, подождать и он попривыкнет к обстановке, а тут получалось как-то сразу, быстро. Чувствуя нарастающий шум в ушах, он вошел в кабинет министра.

В глубине большой светлой комнаты стоял массивный широкий стол. Перед ним два приземистых кресла, разделенные маленьким столиком, поставленным вплотную к большому. В стороне, перед окнами, тянулся длинный стол, покрытый синим сукном, с двумя графинами на концах и чугунной группой каслинского литья посередине. Ковровая дорожка вела к столу. На паркете смутно отражалась висящая под потолком люстра с пятью матовыми шарами.

В углу кабинета стоял большой книжный шкаф. Одна из створок была открыта. Министр искал на полках какую-то книгу и мельком взглянул на вошедшего Алешу.

— Подожди минутку, Алеша! — сказал он.

От того, что министр так просто и непринужденно назвал его Алешей, стало сразу как-то спокойней. Шум в ушах постепенно стих, и он уже без волнения смотрел на министра.

За стеклом дверной створки виднелось его крупное лицо с плотно сжатыми, резко очерченными губами. Лицо было очень бледным и усталым. Алеша вспомнил свой разговор со швейцаром. Видимо, министру и в самом деле приходилось работать ночи напролет.

Министр бросил на стол найденную книгу и пошел к Алеше. Книга — толстая, в сером переплете, — звонко щелкнула по стеклу, которым была накрыта середина стола.

— Так вот ты какой, знаменитый уральский формовщик Алеша Звездин! — шутливо сказал министр, взяв Алешу за локти и всматриваясь в его лицо.

Алеша вспомнил, что он еще не поздоровался с министром.

— Здравствуйте, товарищ Хромов! — сказал он.

— Здравствуй, здравствуй!

Хромов усадил Алешу в кресло, сам сел напротив. Он взял со стола книгу и начал перелистывать, одновременно посматривая на Алешу.

— Первый раз в Москве? И что же — понравилась?

— Еще бы! Только шумно очень…

— Тебе к шуму не привыкать — ты литейщик.

Министр еще некоторое время расспрашивал Алешу о том, какое ремесленное училище он закончил, давно ли работает на заводе.

— Так сколько же ты опок ставишь сейчас на конвейер? — вдруг спросил он.

Алеша ждал этого вопроса и торопливо ответил:

— Перед отъездом семьсот двадцать четыре выставил. У конвейера тележка с пути сошла, простоял немного, а то можно было бы еще больше дать. На другой день собирался до семьсот пятидесяти дойти. Мы соревнуемся, чтобы наш цех стал стахановским.

— Семьсот двадцать четыре… — повторил министр, и его глаза изучающе посмотрели на Алешу. — Ну и что же, устал здорово?

Похоже было на то, что министр не одобрял алешино рвение. Алеша растерянно молчал.

— Устал-то, спрашиваю, здорово?

— Нормально устал. Домой пришел — книжку еще почитал, с другом про присадки поговорил.

— Какую книжку читал? Содержание помнишь?

— «Весну на Одере» Казакевича. И содержание помню, могу рассказать — о том, как наши Берлин брали… Да вы, товарищ министр, наверно, думаете, что я за счет мускулов сработал? — осенила, наконец, Алешу догадка. — Ничего подобного! У меня там целая механизация придумана. Я же на совещании рассказывал…

— Помню. Я так спросил, чтобы уточнить. Учишься?

Алеша покраснел. Хромов неожиданно и мягко улыбнулся:

— Ну, вот видишь! Нашлись и у знаменитого уральского формовщика недостатки. А мне-то говорили: нет в парне никаких изъянов. — Он помолчал. — Знаешь, как партия ставит вопрос? Каждому рабочему — среднее образование.

Большие окна кабинета наполовину закрывали собранные в тяжелые складки плюшевые портьеры. Они казались черными, пока за окном было пасмурно. Но вот сквозь разрывы в тучах проглянуло солнце, и тут же края портьер запламенели — плюш оказался темновишневым. Солнце заискрилось в графине с водой, заблестело на гранях хромированного письменного прибора, зажглось на никелированной ручке несгораемого шкафа, затеплилось на золотых корешках книжных переплетов в шкафу.

От того ли, что так широко и привольно в окна хлынуло солнце или Хромов просто заметил, как пламенеет горячим румянцем склоненное над столиком алешино лицо, — глаза у министра совсем потеплели.

— Ну, полно тебе расстраиваться! В конце концов знания — дело наживное. А учиться надо. Все учимся, вся страна! — Он вынул папиросу и постучал мундштуком по крышке коробки. — Ты вот сказал, что коллектив хочет сделать свой цех стахановским…

— Боремся, товарищ министр!

— Намерение у вас правильное. От стахановских цехов мы пойдем к стахановским заводам. Но какой доро́гой? Повышать производительность за счет мускульного перенапряжения рабочего — не наша дорога. Наша дорога — добиваться высокой выработки за счет облегчения условий труда, за счет механизации и автоматизации. Тут без серьезной учебы не обойдешься. Смотри, вот будущее литейщиков.

Он перелистал книгу и показал Алеше один из чертежей. На нем было изображено что-то похожее на карусель: от центра к окружности тянулись узкие прямоугольники. Прямоугольники заканчивались овалами, похожими на сложенные вместе жаровни.

— Кокильная машина! — удивленно и обрадованно воскликнул Алеша, увидев подпись внизу.

— Да, кокильная машина. Что, знакома?

— Вчера о ней говорили, а я задумался и прослушал… Так вот она какая! — Он не сводил глаз с чертежа, стараясь разгадать смысл тонких линий.

Хромов объяснил ему действие кокильной машины. На большом столе по замкнутому кругу движутся кокили — металлические формы из двух половинок. Плотно прижатыми друг к другу половинки кокиля подходят к ковшу с нагретым металлом. Ковш заливает форму, кокиль продолжает путь по столу. Чугун затвердевает, пневматические толкатели откидывают одну из половинок формы, и отливка вываливается вниз.

— И все? А чугун не приваривается к форме?

— Нет. Стенки ее обрабатывают — коптят.

— А стержни? Тоже металлические?

— В зависимости от отливаемой детали. Могут быть и металлические, могут быть и песчаные…

Глаза юноши горели. Хромов явно любовался Алешей, его воодушевлением.

— Хороша машина! Никакой тебе формовки! Знай себе — отливай! Нам бы такую на завод!

— У вас она есть на заводе. Недавно послали. — Он вздохнул и посмотрел на часы. — Любопытно с тобой разговаривать, Алеша, но все же придется сокращаться. Так что же тебе наказал коллектив?

— Прежде всего, похлопотать о стадионе, товарищ министр. Молодежи у нас много, семьдесят процентов, а физкультурой заниматься негде, стадиона нету. В старом городе имеется маленький, так ведь туда каждый день не наездишься, пятнадцать километров до него. Транспорт плохой — автобусов мало, трамвая нет. На попутных грузовиках ездим.

Хромов сделал пометку в блокноте.

— Еще что?

— Дом техники нам крайне надо. И библиотеку. Книги, по технике, конечно, у нас есть, но маловато и взять их негде.

— Хорошо. Дом техники включим в титул. И библиотеку. Еще что?

Алеша хорошо помнил, что должен разговаривать с министром о пяти вещах. Еще в вагоне он затвердил, а теперь повторял в уме, загибая пальцы: стадион, Дом техники, библиотека, транспорт для связи с городом… Да, транспорт!

— Со старым городом у нас нет хорошей связи. Просил меня коллектив насчет трамвая похлопотать… — сказал Алеша, стараясь припомнить, что же такое это пятое, о котором он должен поговорить с министром.

— Вот тут вам будет труднее помочь, — задумчиво проговорил Хромов, — чтобы проложить трамвайную линию, надо пересекать полотно сибирской железной дороги. Это зависит не только от министерства. Хорошо, запишем и это…

Он выжидательно посмотрел на Алешу. Алеша чувствовал его взгляд и все больше смущался: пятый пункт не припоминался. Он поспешно вытащил блокнот и заглянул туда. Там были записаны четыре пункта, а пятый отсутствовал, тогда как Алеша хорошо помнил, что их должно быть пять. Может быть, сказать министру о кузнечном цехе, о том, как они мучаются с поковками? Но нет, о кузнице ничего не говорили тогда, в кабинете директора. А все-таки если сказать? Будь что будет!

— Товарищ министр, я еще должен был с вами поговорить об одном очень важном деле, да вот позабыл. Записывал в блокнот, а почему-то не оказалось. Помню только, что что-то очень важное, а забыл. А про кузнечный цех я от себя скажу: трудно заводу без кузницы работать. И все рабочие так говорят…

— Чего ж ты хочешь?

— Вы включите в этот, как его, титул еще и кузницу. Крайне надо!

Министр засмеялся:

— Однако аппетит у тебя подходящий — целый цех уже просишь. Мы решаем этот вопрос, успокойся. А про свое важное так и не припомнил?

— Нет, не могу никак вспомнить! — огорченно ответил Алеша. У него был очень расстроенный вид.

— Ничего. Припомнишь — напиши. Так вот, Алеша, я похлопочу о вашем стадионе, Доме техники, библиотеке и трамвае, подумаем и о кузнечном цехе. Но и к тебе у меня будет одно предложение.

— Слушаю, товарищ министр!

— Займись литейной машиной. Подними комсомольцев на ее освоение. Надо организовать на заводе литье в кокили, тогда ваша дорога к стахановскому цеху будет намного короче. Осваивать будет трудно. Сейчас институты работают над тем, чтобы подобрать для кокилей хороший, стойкий сплав. Поработайте над этим и вы там, на месте. С двух сторон дело пойдет веселее.

Хромов встал, и Алеша понял, что разговор закончен. Он тоже поднялся и начал торопливо засовывать блокнот в карман, потому что министр протянул ему руку. Уголки блокнота загибались, топорщились, он никак не залезал в карман. Сунув блокнот подмышку, Алеша пожал протянутую руку.

— Трудновато будет — не сдавайся! Помни, что о кокильном литье записано в пятилетнем плане. А это — закон. — Хромов потрепал его по плечу и вдруг хитро заглянул в глаза. — Признаюсь тебе откровенно, я Пашкову и Мехрани такой же наказ дал. Посмотрим, кто будет впереди.

— Понятно, товарищ министр!

— Ну, желаю удачи! Да, зайди к Бурановой, там для вас есть билеты в театр. Сходи обязательно. Будь здоров!

Алеша вышел в коридор. Что же все-таки было это пятое, о котором нужно было поговорить с министром? Он уселся на стоявший в коридоре широкий диван, взялся за блокнот, перелистал страницу за страницей, нашел тот самый листок, в котором были записаны пункты, подсказанные Корониным. В памяти мелькнули лица всех, кто присутствовал в тот вечер в кабинете директора, среди них — холеное, розовое лицо Арченко с крупным мясистым носом. И Алеша вспомнил: рысевский метод! Вот о чем он забыл сказать министру — о рысевском методе технического контроля!

Сорвавшись с места, он почти бегом пробежал через приемную, с силой рванул к себе двери и снова очутился в кабинете министра.

— Товарищ министр, я вспомнил! — громко произнес он и умолк.

Казалось, за большим столом стоял совсем не Хромов, а другой человек: не добрый и шутливо ласковый, каким только что он был в разговоре с Алешей, а резкий, насмешливый.

Холодно чеканя фразы, министр продолжал разговор с посетителем:

— Министерство сделало все для того, чтобы вытащить завод из отстающих. Вам созданы все условия, чтобы программа выполнялась. А вы, во что вы превратили завод? Из-за вас отстают заводы-смежники. Вы мешаете им двигаться вперед…

Посетитель, видимо директор завода, прижал руки к груди и старался говорить проникновенным, убедительным тоном:

— Верно, очень верно подметили, Георгий Семенович! Условия есть. Но примите во внимание, Георгий Семенович, мы выполнили программу… Трудно было, а выполнили!

— План выполнен по валу, ассортимент и номенклатуру вы провалили. Вы выполнили план за счет тяжелых поковок. Но из одних коленчатых валов машин не делают!

— Георгий Семенович, не можем мы все сразу. Подождите, освоимся с новыми задачами, наберемся сил…

— Страна не может ждать, пока вы наберетесь сил. Я требую от вас, — чуть нагнувшись вперед, сказал министр, — покончить с антигосударственной практикой и давать план в его полном выражении.

— Георгий Семенович, хотя бы месяц передышки…

— Все! — отрывисто бросил министр и повернулся к Алеше: — Так что же ты вспомнил, Алеша?

Алеша шагнул вперед.

— Технический контролер на нашем заводе есть, Рая Рысева. Она по-новому начала контролировать стержневой пролет…

Он рассказал историю Рысевой. Министр слушал внимательно, порой задавал вопросы. Когда Алеша кончил, он долго молчал, поглаживая бритую голову.

— О почине Рысевой я уже знаю из разговора с директором завода. Дело сто́ит того, чтобы им заняться. Я распоряжусь, чтобы нам прислали все материалы. Теперь все у тебя? Ничего не забыл?

— Все, товарищ министр! — улыбнулся Алеша. Он был доволен: все поручения заводского коллектива выполнил, теперь можно уезжать с чистой совестью.

— Счастливого пути! — сказал министр, еще раз крепко пожав Алеше руку.

Ему нравился этот юноша с комсомольским значком, так горячо принимавший к сердцу дела своего завода.

Глава двенадцатая ТРУДОВЫЕ ЛЮДИ

Филипп Игнатьевич не находил себе места. Вот когда пришло оно, большое настоящее волнение.

Ехал он в Москву спокойно и только несколько смущался, когда кто-нибудь из пассажиров начинал расспрашивать о цели поездки. Среди других награжденных, собравшихся с разных концов страны в Кремлевский зал, он не испытывал большого волнения.

Когда назвали его фамилию, он по стариковской привычке пригладил волосы, поправил пиджак и неторопливо зашагал к столу председателя Верховного Совета. Спокойно принял награду из рук товарища Шверника. И только после этого почувствовал, что сердце бьется гулко и часто, а на лбу выступила испарина.

И сейчас, вернувшись в гостиницу, он не находил себе места. Сначала он ходил из угла в угол. Сел к столу и забарабанил пальцами по скатерти. Потом подошел к окну и долго рассматривал массивные стены Кремля, просторную Красную площадь.

Родной колхоз встал перед глазами — такой, каким его видишь, когда едешь со станции железной дороги. Широкие поля охватывали Киржановку со всех сторон, а посреди полей зеленела тополями деревня. На площади стояла на высоких столбах трансформаторная будка, к ней с косогора размашисто шагали столбы высоковольтной магистрали. Петляя из стороны в сторону, деревню рассекала мелкая горная речушка — тоже Киржановка. Она огибала двухэтажное здание школы, пробегала мимо клуба и терялась из виду за новым скотным двором.

И, мысленно представив себе деревню, Филипп Игнатьевич вдруг понял, почему он так возбужден. Ему надо быть сейчас в колхозе! Ведь весна, сев не за горами, а его нет на месте. Смотрит ли кто за семенами? Ладится ли ремонт у трактористов? Привезли ли в кузницу уголь? Поставили ли лошадей на отдых?

Десятки вопросов, больших и малых, из которых складывалась колхозная жизнь, возникли перед Филиппом Игнатьевичем. Дело к севу идет, и каждая малость может сыграть на урожае. Если раньше какой-нибудь промах бригадиру прощали, то теперь он сам себе ни за что не простит. Теперь ошибаться нельзя!

Он вытащил из-под кровати чемодан, поставил на стул и начал укладываться. «Гостинцев ребятам не успел накупить…» — с сожалением подумал он и тотчас отогнал от себя эту мысль. Не оставаться же ему ради гостинцев в Москве еще на сутки! «Ладно, и без гостинцев обойдутся. Не то по дороге куплю».

В дверь постучали, Филипп Игнатьевич не успел ответить — на пороге появился раскрасневшийся и улыбающийся Алеша.

— Филипп Игнатьевич, вы дома? А я гостей привел. Товарищи литейщики, у министра встретились. Мы за вами, у нас билеты в театр. Собирайтесь! — проговорил Алеша.

Филипп Игнатьевич поставил чемодан на пол и затолкнул его под кровать.

— Гостям мы всегда рады, — растерянно сказал он, пожимая руки Семену Пашкову и Шота Мехрани.

Алеша первый заметил Золотую Звезду.

— Филипп Игнатьевич! Звезда!

— Добрая награда! — сказал Пашков. — Давно ли носите такую награду?

Филипп Игнатьевич вынул старинные серебряные часы, нажал кнопку, крышка открылась.

— Три часа прошло…

Шота, вдруг сорвавшись с места, прыгнул к старику:

— Слушай, так тебя же качать надо! Качать! — закричал он. — Берись, литейщики!

И прежде чем Филипп Игнатьевич успел что-нибудь сообразить, он очутился у потолка. «Ух, ты! Расшибут!» — подумал он, падая вниз, и крепко обхватил шею грузина.

Литейщики хотели подбросить его еще раз, но старик крепко держался за шею грузина и никак не хотел отпустить: хоть обоих качай! Шота вертел головой, пытаясь освободиться, и, почти задохнувшись, уговаривал:

— Ну, кацо, позволь! Один раз качнем и отпустим. Честное слово!

Но старик не отпускал.

— Что ж, не хочет человек почету принимать — не будем! — сказал Пашков немного обиженным тоном. — Вы поймите, Филипп Игнатьевич, — мы от всей души, от всего сердца за вас радуемся…

— За почет благодарствую, а качать не дам. Не люблю из себя пташку изображать — земной я человек.

Он вытащил раскрытый чемодан: — Извините, товарищи, домой еду. И собираться сейчас стану…

— Не пустим! — закричал Шота и ухватился за чемодан, чтобы затолкать его обратно. — Не пускайте, литейщики!

— А вы не спорьте — по-моему будет! — Филипп Игнатьевич кивнул в сторону окна. — Вон она, весна-то, шагает! В Москве-то ее плохо видно: кругом асфальт да камень, а в поле что делается! Просыпается земля… Да где вам понять, горожане! Вы к весне не чувствительные, а у меня душа горит, на поле зовет. Хорошие вы люди, уважаю я вас, Москва мне поглянулась, но оставаться не могу. Спасибо за почет и ласку, а ехать надо!

Присмиревший Шота просительно и ласково сказал:

— Слушай, кацо! Мы понимаем тебя. Это правда — весной душа хлебороба в поле просится. Но — один день? Завтра поедешь. А, кацо?

Филипп Игнатьевич продолжал собирать вещи. Пашков задумчиво следил за ним взглядом.

— Не приставай к нему, Шота! Человек правильно решил — ехать надо! Признаться, мне и самому ехать захотелось… — Помолчав, он добавил: — Ты, Филипп Игнатьевич, зря полагаешь, что мы, горожане, ничего понять не можем в твоих хлеборобских делах. Цену хлебу знаем. И тебя всей душой понимаем. Почетна она, твоя награда, и ронять себя ты теперь уже не можешь никак. Высшая награда, другой такой во всем мире нет. Езжай, Филипп Игнатьевич, одобряю! Мы тебя честью проводим и удачи пожелаем…

Шота опять воодушевился:

— Ты — министр, Семен! Когда поезд?

Узнав, что поезд отходит в восемь часов вечера, он лукаво подмигнул Пашкову и скрылся из номера.

Вернулся он минут через двадцать, нагруженный свертками, захлопотал: выдвинул на середину стол, раздобыл посуду, откупорил бутылки. Скоро стол был готов, все взяли стаканы и подошли к окну. За окном виднелась Красная площадь, скрещивались и расходились световые лучи проносившихся машин. В вечернем синем небе горела рубиновая звезда на кремлевской башне.

— За друга нашего, за самого лучшего человека на свете! — сказал Филипп Игнатьевич.

Шота высоко поднял руку.

— Твое здоровье, товарищ Сталин!

Они выпили медленно, не торопясь.

Алеша смотрел на своих взволнованных товарищей и растроганно думал: «Как будто одна семья! Живут и работают все на разных заводах, никогда друг друга не знали, а совсем как родные. Делают одно дело и думают одну думу. И потому-то они и сплочены, тем-то они и крепки, что объединяет их мысль о вожде. И нет на свете ничего тверже и сильнее этой сплоченности простых трудовых людей вокруг своего вождя!»

Волнуясь и радуясь, он сказал:

— Где бы я ни был, а чувство у меня всегда одинаковое. Будто стоит со мною рядом Иосиф Виссарионович, держит меня за руку и как родной отец — по жизни ведет.

Шота вскочил, быстро обошел вокруг стола и обнял Алешу за плечи:

— Слушай, друг! Хорошо сказал! Это от сердца идет, а сердце всегда хорошее слово найдет…

Шота разлил по стаканам остатки вина:

— Теперь — за нашего Героя! Твое здоровье, кацо! Хочу, чтобы ты еще раз приехал в Москву — за второй наградой!

— А вы мою личность не троньте, ни к чему это! Какая во мне сила? Что я один значу? Все вместе мы — сила! Вот за всех и выпьем: кто металл плавит, кто дома и мосты строит, кто хлеб растит — за всех советских трудовых людей…

Проговорили долго, чуть не опоздали на вокзал. Было без четверти восемь, когда они сели в такси. Плавно набирая ход, машина понеслась к Казанскому вокзалу. В вагоне они долго пожимали руки Филиппу Игнатьевичу. Пашков даже расцеловался с ним.

— Будь здоров, хлебороб!

— Счастливо оставаться, литейщики!

Поезд медленно отошел от платформы, увозя алтайского бригадира Филиппа Игнатьевича.