Часть третья ЗА СТАХАНОВСКИЙ ЗАВОД

Глава первая КЛАВА ГОТОВИТСЯ К БЕСЕДЕ

Клава вернулась домой, разделась, присела у окна и задумалась: за что приниматься?

За окном виден главный конвейер. Из широко распахнутых ворот цеха выходят грузовики, сворачивают на центральную магистраль и мчатся к литейным цехам. Полтора километра — пробный пробег.

По обе стороны проходной высятся две заводские Доски почета. Вдоль опушенных инеем кленов тянется длинная галерея портретов — лучшие стахановцы, рационализаторы, новаторы производства.

Клава прильнула к стеклу, присмотрелась: там, у третьего клена слева, — портрет Алеши Звездина. Портрет различался смутно: с гор уже спускались сумерки.

Как неожиданно он уехал в Москву, даже не успел проститься… Вспоминает ли он теперь о заводе? Она представила себе, как Алеша ходит по улицам столицы, сидит в театре, разговаривает с министром.

Хорошо, что он побывает в Москве: поездка во многом обогатит его. У него еще мало знаний. Ему надо учиться. Он будет учиться, она ему поможет, а голова у Алеши светлая. Что-то долго он не возвращается…

Мгла за окном становилась все гуще, темнота стекалась в долину с горных вершин и заполняла ее, как громадную каменную чашу. Зажигались уличные фонари, и около каждого возникал яркий круг света. В них мелькали фигуры прохожих, торопливо пробегавших по улице, проносились грузовики и легковые машины. Высоко в почерневшем небе, над крышей главного конвейера, вспыхнула гирлянда лампочек, из которых составились буквы и слова: «Сделаем наш родной завод стахановским!»

Как все стремительно движется вперед!

Вспомнилось февральское утро, когда она и Алеша, идя на работу, увидели, как инструментальщики прикрепляют над улицей длинное красное полотнище, призывающее к коллективному стахановскому труду. Потом такой же лозунг вывесили литейщики на фасаде своего цеха. А теперь в темноте весенней ночи сверкает призыв уже всему заводскому коллективу.

Родной завод! Клава неотрывно смотрела на яркие слова лозунга. В них было выражено самое главное и большое, чем заполнена сейчас ее жизнь.

В прошлом году она поехала в отпуск в Биргильды, село, в котором родилась и где прошло ее детство. Сначала было приятно — тишина, медленная, неторопливая жизнь. Можно спать, сколько угодно, ни о чем не заботиться… Потом стало скучно, а затем и вовсе тоскливо. Ей даже стало казаться, что она совсем не отдыхает, а еще больше устает от вечной тишины и такой вялой жизни, когда любое дело можно отложить на завтра или послезавтра и ничего от этого не случится.

Там она впервые ощутила силу своей привязанности к заводу, оценила красоту его бурной, кипучей жизни. Едва-едва дождалась она конца отпуска и поспешила на завод. С каким: удовольствием она погрузилась в повседневные заботы! Кажется, такой радости она еще никогда не испытывала…

Да, завод родной! И дела его — ее дела, и борьба его — ее борьба, она живет теми же мечтами, что и весь коллектив. И как ей понятно гордое стремление коллектива стать стахановским! Было обидно, что в первом квартале пять цехов, основных цехов работали неровно, рывками, давали много брака.

Острое чувство недовольства результатами своего труда охватило Клаву.

Мало, еще очень мало сделано для перехода на коллективный стахановский труд. Лучше стал работать плавильный пролет, подтянулись к уровню передовиков десятка два молодых рабочих, провели кое-где механизацию… Метод Раи Рысевой помог снизить брак, теперь уже рабочие не простаивают из-за нехватки стержней, отливки стали лучше. Но как далеко им еще шагать, чтобы получить звание цеха коллективного стахановского труда!

Цех справляется с программой, но ничем особенным не выделяется. И надо прямо признаться: виновата в этом и она, Клава, секретарь цеховой комсомольской организации. Прав Николай Матвеевич: надо шире работать с людьми…

Ведь она так и не выполнила своего обещания — прочесть для молодежи лекцию о коммунизме.

Она достала свои записи. Они не удовлетворили ее — сухо! Надо интереснее, проще рассказать ребятам о той новой жизни, которая приближается к ним с каждым днем. Надо начинать с чего-то близкого и понятного.

Она вспомнила, как ее спрашивал Алеша: может ли он уже сейчас назвать себя членом коммунистического общества? Вот с этого и надо начинать! Ответом на алешин вопрос будет вся беседа.

Клава задумалась.

Надо бы рассказать здесь о той роли, которую играет в жизни людей труд. Это будет ребятам ближе всего.

Как прекрасно и просто сказал об этом товарищ Сталин:

«Рабочие и крестьяне, без шума и треска строящие заводы и фабрики, шахты и железные дороги, колхозы и совхозы, создающие все блага жизни, кормящие и одевающие весь мир, — вот кто настоящие герои и творцы новой жизни».

Обязательно надо прочесть ребятам высказывание вождя! Иосиф Виссарионович так и говорит:

«Прошли те времена, когда вожди считались единственными творцами истории, а рабочие и крестьяне не принимались в расчет. Судьбы народов и государств решаются теперь не только вождями, но прежде всего и главным образом миллионными массами трудящихся…»

Самый прославленный и почетный человек у нас тот, кто творчески относится к труду. За примерами далеко ходить не надо: можно рассказать о Зине Захаровой, рядовой станочнице, которая получила Сталинскую премию за свой труд. Где, в какой стране правительство награждает рядовых рабочих за их труд? Или взять Алешу Звездина…

Клава слегка покраснела. Начала с него, а теперь опять о нем… Нет, нет, так нельзя! И вообще весь раздел надо пересмотреть! Надо сначала составить план беседы, а потом уже перейти к конкретным материалам и примерам…

Клава занялась планом и не замечала, как летело время. Окно ее комнаты светилось далеко за полночь.

«Принцип коммунизма состоит в том, — читала девушка сталинские слова, — что в коммунистическом обществе каждый работает по своим способностям и получает предметы потребления не по той работе, которую он произвел, а по тем потребностям культурно-развитого человека, которые у него имеются. Это значит, что культурно-технический уровень рабочего класса стал достаточно высок для того, чтобы подорвать основы противоположности между трудом умственным и трудом физическим, противоположность между трудом умственным и трудом физическим уже исчезла, а производительность труда поднялась на такую высокую ступень, что может обеспечить полное изобилие предметов потребления, ввиду чего общество имеет возможность распределять эти предметы соответственно потребностям его членов».

«Обеспечить полное изобилие предметов потребления…» Для них, для литейщиков, это значит — бороться за коллективную стахановскую работу, за стахановский цех. Это и есть борьба за ту высокую производительность труда, которая должна обеспечить изобилие предметов потребления. Это и есть борьба за коммунизм!

Клава подошла к окну и прижалась лбом к прохладному стеклу. Перед нею расстилалось море огней. Вспыхивали острые молнии электросварки, и их отблески на какую-то долю секунды освещали лесистый склон горы за рекой.

Там, за горами, далеко-далеко — Москва. Алеша теперь там. Что он делает сейчас? Помнит ли о ней?

Глава вторая БОЛЬШОЙ МАСШТАБ

Николай Матвеевич быстро, листок за листком, прочитывал конспект беседы Клавы о коммунизме. Отброшенные листки веером ложились на исчерченный записями и пометками картон, которым был накрыт стол.

«Зачем он так торопится?» — сердито думала Клава, наблюдая как тает стопка листков в руках секретаря партбюро. Ей хотелось, чтобы Николай Матвеевич читал медленно, вдумчиво, высказывал бы замечания, делал пометки. А он читал быстро, глаза стремительно перебегали со строки на строку…

Наконец он кончил читать и несколько секунд молчал, задумавшись. «Неужели недоволен?» — подумала Клава. Николай Матвеевич аккуратно собрал разбросанные листки.

— А знаешь, мне понравилось. В основном — доходчиво! Молодец! — Он вернул листки Клаве.

— У меня такой план, Николай Матвеевич: в выходной день пойду к литейщикам в общежитие и там, в красном уголке, проведу беседу. Как вы смотрите?

— Очень хорошо. Но…

Клава насторожилась. Было видно, что Николай Матвеевич о чем-то сосредоточенно думает.

— Сколько у тебя будет слушателей в красном уголке? Человек тридцать? А у нас в цехе почти тысяча рабочих, из них больше половины — твои ровесники. Вот после беседы в общежитии надо выступить на цеховом собрании.

У Клавы учащенно забилось сердце. Она не думала, что ей придется выступать перед всем цехом. Никогда ей еще не приходилось говорить перед таким множеством людей!

— Невозможно, Николай Матвеевич! — Она всплеснула руками, встала, подошла к столу. — У меня же не доклад, а простая беседа… Тут надо совсем по-другому готовиться… И я не умею выступать. Поймите, Николай Матвеевич! Провалюсь я…

Соломин внимательно наблюдал за нею.

— Не провалишься! Не дадим. Только робеть не надо. Каждый комсомольский руководитель должен уметь разговаривать с массами. В конце концов, это те же люди, с какими ты встречаешься и разговариваешь каждый день, только собраны все вместе…

— Вот в том-то и дело! Где мы соберем такую массу людей?

— Об этом я как раз и думаю…

Он снял телефонную трубку и вызвал заводской Дворец культуры.

— Кто говорит? Тараканов? Здравствуйте, товарищ Тараканов, говорит Соломин из литейного цеха. Лозунги художники нам написали? Долго-долго тянете. Боюсь, пока они напишут, текст устареет. Завтра? Ну, что же, завтра они еще не устареют… Скажи-ка, товарищ Тараканов, чем у вас занята суббота? Сеансы? А вот о таком мероприятии ты не слышал — молодежная суббота? Жаль, очень интересное дело. Мы, например, собираемся такую субботу провести. Где? Да у вас в клубе. Сеанс, я думаю, придется перенести.

Невидимый Тараканов отбивался энергично и сердито. Он говорил что-то о хозрасчете, о деньгах, о том, что суббота — самый прибыльный день. Николай Матвеевич, посмеиваясь, обещал пожаловаться: в кои-то веки литейщики попросили для себя помещение Дворца, а директор ведет себя как коммерсант и хочет сорвать важное воспитательное мероприятие. Наконец Тараканов замолк, в трубке щелкнуло.

— Так! — закуривая, сказал Николай Матвеевич. — Наконец-то согласился. Ты понимаешь, удачная идея! Именно о коммунизме надо поговорить сейчас с народом, это и есть сегодняшний день и большая перспектива…

Он вынул из стола лист бумаги. Это был набросок плана молодежной субботы. Первым стоял доклад начальника цеха Лукина о ходе социалистического соревнования и выполнении социалистических обязательств. Николай Матвеевич заменил единицу двойкой, а над первым номером вписал «Доклад о коммунизме — Волнова».

— Еще я задумал устроить к вечеру большую витрину со всевозможными диаграммами и схемами. Надо, чтобы народ видел, как мы выполняем план, чего достигли, чего нужно достигнуть. Это ты возьми на себя, мобилизуй комсомольцев из технического отдела… Кроме того, устроим большую портретную галерею стахановцев. Лозунгов побольше и таких, чтобы чувствовалось, что здесь собрались литейщики, горячий цех… Надо развивать в народе чувство гордости за свою профессию. Найди среди комсомольцев хорошего затейника, певцов и танцоров нам не занимать. Баянисты тоже найдутся.

Договорились, что на стыке смен Клава соберет цеховой комсомольский актив. Надо познакомить молодежь с программой вечера.

В пять часов вечера над цехом напевно прозвучала сирена. Комсомольцы собирались в красном уголке.

Как только закончилось собрание комсомольского актива, Клава зашла в партбюро.

— Можно, Николай Матвеевич? Одобряют ребята, просто горячо одобряют! Им нравится, что соберутся литейщики, своей семьей… Саша Серов предложил написать частушки на злобу дня, Сима Чернова будет петь, а Коля Костров — аккомпанировать на собственном баяне. Удачная мысль, правда? Между прочим, ребята просят организовать на вечере торговлю книгами. А то все буфеты да буфеты, а за книгами в старый город ехать надо…

— Вот видишь, еще одна хорошая мысль. Надо договориться с книготоргом, пусть пришлет продавцов… Слушай, Клава, тебе не кажется, что у нас хороший вечер должен получиться?

— Отличный будет вечер, вот увидите!

— А кто говорил — не выйдет?

— Ничего я не говорила, вам послышалось! — засмеялась Клава и убежала.

Глава третья ДВОРЕЦ ЖДЕТ ГОСТЕЙ

Клава, расстроенная и подавленная, ходила по пустынным залам Дворца культуры. Было уже около семи часов вечера, а литейщики не появлялись.

Она вздрогнула, услышав, как тяжело загремел блок и хлопнула входная дверь. Захотелось побежать и посмотреть, кто там пришел. Но она сдержалась и неторопливо подошла к дверям в вестибюль. У окна гардероба раздевался и что-то говорил директор клуба Тараканов. Больше никого не было…

Приглаживая пышную прическу, он подошел к Клаве и пригласил осмотреть Дворец. Еще утром он собирался жаловаться на литейщиков, которые вынудили его снять платные сеансы. Но потом рассудил, что нет худа без добра: по крайней мере, в завкоме не будут больше упрекать его в том, что он, Тараканов, превратил Дворец в коммерческое предприятие и повернулся спиной к цехам.

Тараканов поднялся на сцену. На столе президиума поправил тяжелые складки синей бархатной скатерти, переставил букеты с живыми цветами, приказал сменить воду в графинах.

Клава наблюдала за ним и тоскливо прислушивалась к равнодушным словам, которые произносил взобравшийся на трибуну радиотехник: «Даю проверку! Раз, два, три, четыре, пять! Раз, два, три, четыре, пять!»

Тараканов спустился в зал. Долго рассматривал красное полотнище, на котором очень крупно выделялись слова: «Привет молодым литейщикам«! Потом крикнул:

— Волнова! Вы не находите, что здесь лишнее слово «молодым»?

Он стал убеждать ее, что приветствовать только молодых литейщиков неудобно. Вдруг среди гостей окажутся пожилые? Они разве не заслуживают привета?

— Мы вырежем слово и снова сошьем лозунг…

Клава устало махнула рукой: пусть делает, как хочет! Нужен ли вообще такой лозунг, когда нет никаких литейщиков — ни старых, ни молодых…

— Тамара! Быстренько! Снять лозунг над сценой, вырезать слово «молодым», сшить и снова повесить! — приказал он куда-то за кулисы.

Они прошли в фойе. Там оказалось несколько гостей. Гриша Малинин с группой заводских футболистов шел вдоль выставленной на одной из стен галереи стахановцев и в упор разглядывал каждый портрет. Ребята вполголоса о чем-то разговаривали, и Клава услышала сказанную Гришей фразу:

— Нашей личности тут быть не полагается! Не достойны…

По тону было трудно определить, сожалеет ли он, или, наоборот, доволен тем, что его портрета нет в галерее.

За длинным столом с аккуратно разложенными книгами сидели две продавщицы и что-то читали. Буфетчицы звенели посудой, перетирая стаканы. На эстраде сверкали разложенные по стульям трубы духового оркестра. Сами музыканты собрались в сторонке вокруг своего дирижера и над чем-то весело смеялись. Тараканов присоединился к музыкантам.

Клава осталась одна. Она посмотрела на часы и стиснула пальцы: «Пятнадцать минут восьмого, а литейщиков все нет? Что случилось?»

В фойе вошел начальник пролета Халатов с женой — высокой, дородной женщиной, одетой в черное шелковое платье. Зябко кутаясь в пуховую шаль, она обвела скучающим взглядом зал и неожиданно пискливым голосом сказала:

— Ну вот, говорила же я тебе… Никого еще нет.

Халатов сердито разглаживал усы.

Клава, приветливо улыбаясь, шла им навстречу. Ей не нравился Халатов, но это были первые гости, и Клава чувствовала себя обязанной принять их хорошо, радушно.

Халатов смотрел на нее колючим взглядом и, не здороваясь, отрывисто сказал:

— Где же народ, Волнова? Вы проваливаете вечер! Не умеете — не беритесь! Тоже мне — устроители балов!

Клава от неожиданности остановилась и несколько мгновений изумленно рассматривала рассерженного Халатова. «Что с ним? Чего он-то ругается?» — думала она.

— Сейчас! — почему-то сказала она и рванулась к выходу.

Клава так резко распахнула дверь в вестибюль, что мирно беседовавшие гардеробщицы замолчали и внимательно следили за ней, пока она бежала к выходным дверям.

На крыльце было пусто. Со всех сторон Дворец обступали высокие вековые сосны, только над самым зданием виднелся уголок звездного неба. Верхушки сосен мерно качались и гудели. С крыши ветром сдувало снежную пыль, она падала на гладкий бетонный пол крыльца и уносилась куда-то в сторону.

Прямо, на склоне горы светились огни соцгорода. К нему через бор вела прямая и длинная аллея, ярко освещенная цепочкой фонарей. Аллея заканчивалась решетчатыми чугунными воротами с эмблемами завода на створках. Сколько ни смотрела Клава в сторону соцгорода, аллея оставалась пустынной, никто не появлялся.

Клава уже хотела вернуться во Дворец, но в это время за ажуром ворот мелькнули две темных фигуры. Они вышли на аллею и направились к клубу, о чем-то разговаривая. Да, это был Николай Матвеевич с начальником цеха Лукиным. Как ни зябко было, но Клава дождалась, пока они поднялись на крыльцо.

— Что это значит? Почему раздетая и на крыльце? — спросил Николай Матвеевич.

— Как же! Добрая хозяйка всегда поджидает гостей на крыльце! — засмеялся Лукин.

— Николай Матвеевич! — взволнованно заговорила Клава. — Ведь никто не возражал против вечера! Почему же никого нет?

— И по этому случаю ты стынешь на морозе?

— Вы думаете, очень приятно будет, если вечер сорвется?

— А ну, прислушайся! — сказал Николай Матвеевич.

Сквозь глухой шум бора из соцгорода донеслись звуки баянов, песни, громкий говор множества голосов. И вот в воротах показалась голова колонны — это были литейщики. Николай Матвеевич и начальник цеха Лукин зашли в общежития и настояли на том, чтобы рабочие шли во Дворец организованно, колонной, с баянами и песнями.

— Видишь, литейщики — народ организованный… — сказал Соломин. — А теперь марш в клуб!

Первыми вошли в вестибюль баянисты — Коля и Семен Кузьмич. Они часовыми встали у входа, и что есть сил играли марш. На звуки баянов тотчас же откликнулся духовой оркестр.

Клубная дверь уже не закрывалась — литейщики шли непрерывным потоком.

У окон гардероба образовалась огромная очередь, но это не портило веселого настроения, которое появилось у всех еще на пути к Дворцу, в те полчаса, когда колонна литейщиков шла по заснеженным улицам соцгорода. Каждому было приятно сознавать, что он — частица такого большого, дружного и шумного коллектива, что все вместе они делают нужную работу у себя в цехе, а теперь вот, тоже вместе, собрались отдохнуть и поразвлечься в своем Дворце культуры.

Николай Матвеевич, потирая озябшие руки, ходил среди раздевающихся рабочих, разговаривал то с одной, то с другой группой. Без халата и военного кителя, в темносинем костюме, он теперь казался помолодевшим.

Клава невольно стала подражать Николаю Матвеевичу: тоже ходила от группы к группе, приглашала посмотреть витрину с диаграммами, галерею портретов стахановцев, знакомила еще не знавших друг друга девчат из разных смен.

Вестибюль быстро пустел, все вошли в фойе.

Молодежь устроила танцы. Пожилые литейщики заполнили читальный зал, иные вместе с женами неторопливо обходили портретную галерею стахановцев и довольно крутили усы, заметя свой портрет. Скромность, конечно, хороша, но все-таки каждому было лестно видеть свой портрет здесь, во Дворце, где бывают тысячи посетителей.

Около витрины с диаграммами возник ожесточенный спор между Лукиным и Халатовым. Халатов покраснел и говорил хрипло, тыча коротким пухлым пальцем в выведенную на таблице против плавильного пролета четкую цифру «94».

— Вот средний процент выполнения — видно? 94. Звезд с неба не хватаем, но работаем на совесть. Верно, товарищи?

Он оглянулся на окружающих, явно ища сочувствия. Но никто его не поддержал.

Лукин стоял против него, то и дело поправляя очки. Ему был неприятен такой разговор, кругом стояло много рабочих, — но и молчать было нельзя, раздражение было трудно скрыть.

— Средний процент — показатель относительный, на него ориентируются либо лодыри, либо чиновники. Вы смотрите, как у вас смены работают: «Беспалов — 116, Фомичев — 95, Сорокин — 71». Почему такая разница при одинаковых условиях? Вы изучали вопрос? Легче всего прикрыться средним процентом. Но от вашего среднего процента до стахановского цеха дистанция огромного размера.

По фойе пробежал Тараканов, изо всех сил потрясая колокольчиком.

— Занимайте места! Занимайте места! Начало!

Он был весел и возбужден, видя вокруг себя столько народа. Честное слово, молодежная суббота литейщиков должна получиться на славу! Жаль, что из завкомовцев, кажется, никто не пришел, — посмотрели бы они, как ожил Дворец. Дело, настоящее дело!

Потрясая звонком, он убежал за кулисы готовить самодеятельность.

Глава четвертая МОЛОДЕЖНАЯ СУББОТА

Наконец президиум был выбран, регламент утвержден. Клава поднялась на трибуну. Бросилась в глаза круглая головка микрофона. Вид его смутил Клаву, и она поспешно отвела взгляд от блестящей коробки.

В зале установилась тишина, откуда-то доносились лишь неясные, смутные шумы и шорохи. Клава тихонько кашлянула, готовясь говорить, и услышала, что кашель повторился в глубине зала, повторился ясно и отчетливо, даже громче, чем она кашляла сама. Ах, да, микрофон!

Она смутилась. Ей показалось, что она уже очень давно стоит на трибуне. Стоит и молчит. Искоса она глянула в зал. На глаза попалась группа заводских футболистов с Гришей Малининым. Они сидели на третьем ряду и, не переставая, шептались между собой. Никто из них даже не смотрел на нее и, кажется, не собирался смотреть… Она оглянулась на президиум, на Николая Матвеевича. Тот смотрел упорно и нельзя было сказать, чтобы в его взгляде было одобрение, скорее, он недоумевал.

Тогда Клава решилась. Она отложила листок с началом доклада, посмотрела в зал, охватив его сразу одним взглядом, громко и отчетливо сказала:

— Товарищи литейщики! Вы, вероятно, знаете нашего формовщика Алексея Звездина? Он работает на первом станке первого конвейера, а теперь уехал в Москву по вызову министра…

— Алешку-то? Не вероятно, а на самом деле знаем, — тотчас услышала Клава чей-то голос.

Реплика прозвучала из группы Малинина. Футболисты повернулись к Клаве и смотрели внимательно, с интересом.

— Так вот, однажды Алексей Звездин обратился ко мне и попросил разъяснить ему такой вопрос. Он, формовщик Звездин, работает на совесть. Никто не имеет права упрекнуть его в том, что он не отдает производству все свои способности, все свое умение. Получается, что он осуществил уже основной принцип коммунизма — работать по способности… Заработка ему хватает на покрытие всех его потребностей. Таким образом, по отношению к нему осуществлена и вторая часть основного принципа коммунизма — каждому по его потребностям. Алексей Звездин спросил меня: может ли он сейчас, уже сегодня, назвать себя членом коммунистического общества? Не живет ли он, формовщик Алексей Звездин, уже в коммунистическом обществе?

— Ого! — прозвучал голос из другого конца зала, и тут же звякнул колокольчик.

— Я уверена, товарищи, что у нас на заводе не один Алексей Звездин интересуется этим вопросом. Каждому из нас интересно, каким он будет, коммунизм? Когда придет коммунизм? Чтобы ответить на эти вопросы, нам надо посмотреть на тот путь, которым идут простые трудовые люди нашей страны к достижению своей высокой и благородной цели, к осуществлению мечты человечества…

Голос ее окреп. Она смотрела людям прямо в глаза. Она теперь очень ясно и отчетливо видела весь свой доклад, каждую его фразу, каждую строчку и уже заранее готовилась выделить те фразы, которые ей казались особенно важными и удачными. Говорить было легко, радостно и приятно…

Лукин сидел рядом с Николаем Матвеевичем. Он был раздосадован стычкой с Халатовым и вначале плохо слушал, что говорила Клава.

Лукин прислушался к Клаве. Донеслись звонко и отчетливо сказанные слова:

— «Рабочие и крестьяне, без шума и треска строящие заводы и фабрики, шахты и железные дороги, колхозы и совхозы, создающие все блага жизни, кормящие и одевающие весь мир, — вот кто настоящие герои и творцы новой жизни»…

Да это же сталинские слова! Замечательные слова! Именно так: «настоящие герои и творцы новой жизни»! Каждый руководитель обязан хорошенько запомнить эти слова. Может быть, ошибка Халатова в том и состоит, что он перестал уважать рабочих — главных героев и творцов новой жизни? Поймет ли он когда-нибудь эту ошибку?

Лукин посмотрел в зал. Несколько сот литейщиков! У каждого своя жизнь, свои интересы, вкусы, стремления. До чего же трудно руководить, организовывать, сплачивать такую массу людей! Сумеет ли он? Не рано ли его поставили начальником цеха? Не лучше ли было походить еще в сменных мастерах? Так он и сам рассчитывал, когда заканчивал институт, но партия послала сюда. А раз послали — надо работать, сколько хватит сил…

Лукин склонился к столу и углубился в доклад, с которым ему предстояло выступить после Волновой. Таблицы и сводки, рапортички и докладные должны были отразить сложную, многогранную, непрерывно движущуюся жизнь цеха. Но все это было бледное и сухое отражение сложных жизненных процессов, происходивших в литейной. Средний цех — только и можно было сказать о результатах работы литейщиков. А почему не хороший, почему не передовой?

В зале грянул гром аплодисментов, и Лукин очнулся от размышлений. Клава говорила о социалистическом соревновании, как методе строительства коммунизма, о великих стройках коммунизма, о вдохновляющей и мобилизующей роли партии, о товарище Сталине — творце всех наших побед. Микрофон разносил по залу ее голос — звонкий и чистый, проникнутый страстной и непоколебимой верой в победу дела коммунизма. Она раскраснелась, глаза сияли, лицо дышало вдохновением. От настольной лампы ей на голову падал сноп света и мягко золотил пушистые волосы.

— Молодец! Хорошо говорит! — наклонившись к Соломину прошептал Лукин.

— Нет, ты посмотри! — живо откликнулся Соломин, — Глаз не сводит! — и он кивнул в сторону Гриши Малинина.

— Коллективной стахановской работой мы ускоряем строительство коммунизма… — Заканчивая доклад, Клава говорила о стахановском цехе и заводе. «Это хорошо, что она так кончает… — думал Лукин. — Я продолжу ее мысль и расскажу, какие у нас есть реальные возможности для коллективной стахановской работы, раскрою наши резервы».

— Слава партии, слава товарищу Сталину, ведущим нас в коммунизм! — провозгласила Клава.

Загремели аплодисменты.

Николай Матвеевич, спокойно улыбаясь, смотрел в зал.

— Вопросы к докладчику будут, товарищи? — негромко спросил он, когда стихли аплодисменты.

Неожиданно с места поднялся Гриша Малинин. Он протянул руку к президиуму и с подчеркнутой вежливостью сказал:

— Извините, пожалуйста! Меня один вопрос интересует. Предположим такую ситуацию: человек не выполняет норму. Как считать в этом случае? Он не борется за коммунизм? Я, конечно, так рассуждаю, что не борется, но вот интересуюсь — как вы?

Клава ответила быстро и горячо:

— Нет. Не борется.

Она даже не оглянулась на Николая Матвеевича, который хотел ей что-то подсказать. Она была внутренне убеждена, что Грише на его вопрос надо отвечать именно так, а не иначе. Гриша кивнул.

— Значит, отстал? И ему не догнать? — спросил он так тихо, что из зала кто-то крикнул: «Погромче!»

— Отстал. Но догнать может.

— Может? Благодарю вас, я понял! — Он сел, сердито посмотрев в ту сторону, откуда раздался возглас.

Больше вопросов никто не задавал, и Николай Матвеевич объявил перерыв.

Вместе с Лукиным он вышел за кулисы покурить. Здесь был полумрак. Где-то на большой высоте светилась одинокая лампочка, оттуда же свисали веревки и шнуры. Всюду были прислонены к стенам натянутые на рамки полотнища декораций.

Под сенью картонного куста сидел Коля и, тихонько растягивая меха, на баяне аккомпанировал Симе Черновой. Та вполголоса напевала частушки. Когда за кулисами появились Соломин и Лукин, ребята замолчали.

— Какова Клава, а? Определенно будет пропагандистом… — сказал Соломин.

— Да, способности есть. Я хочу в своем докладе развить ее мысль о нашем участии в коммунистическом строительстве, подкрепить конкретными примерами…

Разговаривая, они ушли на другую сторону сцены.

— Клаву хвалят, — тихо сказал Коля и опять начал перебирать клавиши баяна.

— Заслужила и хвалят, — так же тихо ответила Сима. — Скоро заседание кончится, и мы выступать будем. Ты не волнуешься?

— Как не волноваться. Чай, в первый раз. Собьюсь — стыдно будет…

— Так ведь свои же сидят… — успокаивая и себя, и его, проговорила Сима. — Ты мне, Коленька, только тон верный дай…

— Тон я дам. У меня инструмент хороший.

— Подвинься, Коля, я сяду. Просто ноги не держат.

Коля уступил ей половину стула.

Сима тоже недавно приехала из ремесленного училища. Была она невысокого роста, с круглым лицом и большими карими глазами. Голос у нее был звонкий и сильный, частушки она пела хорошо, заливисто. Она часто выступала в ремесленном училище, пела с девушками в общежитии, но во Дворце ей выступать еще не приходилось. Смущало еще и то, что частушки были написаны про знакомых людей. Как-то они к этому отнесутся? Могут еще, чего доброго, и обидеться.

Так они и сидели вдвоем на одном стуле — немного встревоженные, немного растерянные, — когда мимо них пробежал Тараканов. Он куда-то торопился, но заметив подавленный вид ребят, остановился. Не мог же он не воодушевить начинающих артистов!

— Что, трепещете? — спросил он, глядя сверху вниз. — Ничего ребятки! Каждый настоящий артист всегда должен волноваться перед выходом на сцену. Закон природы… А потом еще как довольны будете! Помню, я в первый раз выступал в клубе моряков… — начал было рассказывать он, но из дальних комнат донеслось: «Товарищ Тараканов!», и он убежал, бросив через плечо: — Не робейте, ребятки!

Это еще больше разволновало Симу, и она встала:

— Просто места себе не нахожу!

Мелкими шажками она неторопливо заходила по узкому промежутку между кулисами и стеной, а Коля задумчиво наблюдал за девушкой. Маленькая, стройная, в шелковом кремовом платье с отделкой из синих полос, девушка показалась вдруг особенно привлекательной.

«Смотри-ка ты! А она красивая! И как это я раньше не заметил?» — удивился Коля.

Выглянув на сцену, Сима прислушалась и поманила к себе Колю.

— Дядя Вася выступает… — прошептала она.

Дядя Вася — пожилой и очень высокий вагранщик — стоял на трибуне, плотно уложив локти на ее края, привалившись почти к самому микрофону. Он говорил так, как будто перед ним сидел хороший приятель и он вел с ним задушевную беседу.

— Партия нам говорит: организуйте стахановский цех, товарищи. Это вполне можно. Рабочий класс в любом деле всегда пойдет за партией, потому что каждому понятно, для чего все это делается. Опять же с другой стороны посмотрим. Любому известно: стахановская работа — стахановский и заработок…

— Рвач! — крикнул кто-то с места.

Дядя Вася медленно повернул голову в ту сторону, откуда раздался голос.

— Напрасно ты таким словом бросаешься, товарищ Халатов! С каких это пор рабочему стало зазорно про заработок разговаривать? Зря, право, зря! Вот у нас в плавильном все так и заведено. Придешь к начальнику и докладываешь: так и так, товарищ Халатов, кран на шихтовом дворе поломался, грузить в вагранку нечего. Принимать меры надо… Товарищ Халатов карандашом загривок чешет и разговаривает с полным выражением на лице: «Не мое дело! Ступай, откуда пришел…» Растеряешься от такого ответа: не то козла в вагранку садить, не то за механиком бежать, не то еще что придумать…

Халатов приподнялся и крикнул с места:

— Правильно ответил! Я вам не рассыльный…

Дядя Вася спокойно посмотрел на него, подумал и равнодушно ответил:

— Может, и правильно, кто тебя разберет… А вот это правильно — тайком рационализацию проводить?

Тут уже и Николай Матвеевич не вытерпел:

— Как — тайком? Поясните.

— А так вот и тайком. Завели у нас шлаковницы для приема шлака: всем известно, как со шлаком мучились… Дело пошло, а товарищу Халатову не по нраву чужая смекалка. Он сам смекать любит, да вот беда — не смекается, таланту нет. Приказал шлаковницы выбросить. Мы видим, хорошее дело пропадает, применять надо. Вот и применяем, без Халатова. Тайком от него шлак сливаем…

— И не поймал он вас? — спросил кто-то смеясь.

— Где ж ему поймать? — вздохнул дядя Вася. — Он всю смену в конторке сидит, докладные составляет.

Багрового Халатова словно пружиной подняло:

— Это про кого? Про меня? — он с изумлением оглядывал зал.

Люди шумели и смеялись, и никто не ответил на вопрос Халатова. Халатов что-то сердито сказал жене и вышел вместе с ней. Это еще больше развеселило литейщиков. Долго потрясал колокольчиком Николай Матвеевич, пока ему удалось утихомирить людей.

Толкая друг друга локтями, за кулисами хохотали забывшие о своих страхах Коля и Сима.

Глава пятая НЕОЖИДАННОСТЬ

Алеша вышел из вагона и невольно оглянулся налево, туда, откуда пришел поезд. За красными и зелеными огнями семафоров и стрелок чернели чуть видные громады гор. Там, за горами, была Москва — семиэтажный дом министерства, Красная площадь, высотные стройки… Прямо перед Алешей, за поворотом шоссе высились трубы заводской ТЭЦ. У их верхушек клубились и словно не могли оторваться вялые, чуть шевелящиеся облака серого дыма.

Автобус, миновав длинный пустырь у Куштуминского хребта, въехал в улицы соцгорода, и замелькали освещенные окна домов. Заревом огней проскользнула мимо автобуса рекламная витрина нового кинотеатра. «Счастливого плавания» — прочитал Алеша. Здесь он смотрел вместе с Клавой картину «Падение Берлина».

«Клава! Как-то она тут?» Алеша задумался. Он чувствовал, что у него нет на свете никого ближе и дороже Клавы. Ей он мог высказать самые затаенные мысли и был уверен, что она поймет его. Она радовалась его успехам на производстве, поддерживала во всех начинаниях. Лучшего друга ему не найти. Сейчас, когда его голова полна московских впечатлений, когда зародилось столько замыслов, — в первую очередь надо повидать Клаву, поговорить и посоветоваться с ней…

Темные окна большого двухэтажного общежития удивили Алешу. «Неужели так поздно? — подумал он. — В субботу народ всегда засиживается за полночь…»

Забирая ключ у дежурной, он спросил:

— Почему так тихо?

— Все в клуб ушли, вечер литейщиков там. Гуляют, — ответила старушка-дежурная. Очки у нее были спущены на самый кончик носа: она вязала.

— Ах, вот как! Вечер литейщиков…

Вот и она — комната № 22, родной алешин дом.

Комната была пуста. Алеша раскрыл чемодан, разложил по подушкам подарки для ребят: томик стихов — Саше, самоучитель игры на баяне и стопку нот — Коле. В чемодане остался красиво перевязанный лентой пакет — отрез шелка для Клавы. Покончив с делами, он уселся к столу.

После трехсуточного мерного стука вагонных колес глухая тишина общежития показалась угнетающей.

Алеша подумал: «Не пойти ли во Дворец?» Там он увидит всех сразу: и Сашку с Колькой, и сменщиков, и Клаву, и Николая Матвеевича. Не захватить ли с собой и пакет? Где он еще найдет случай отдать Клаве московский подарок? В цехе — неудобно, на квартиру к ней он не пойдет, а другой случай едва ли подвернется.

Проходя по аллее бора, Алеша еще издали услышал, как гудит от множества голосов Дворец культуры. Веселье было в полном разгаре. В одной из комнат группа литейщиков во главе с дядей Васей хором пела «Широка страна моя родная», — там Клавы не было. В читальне звонко щелкали костяшки домино, по углам сидели насупленные шахматисты. В фойе под оркестр кружились пары.

Он увидел Клаву в спортивном зале, где молодежь играла в «третий лишний». Девушка стремительно бежала по кругу, спасаясь от догонявшего ее Гриши Малинина. В руках у Гриши был широкий солдатский ремень.

Гриша, скорчив гримасу и потрясая ремнем, кричал:

— Спасайся, Афанасьевна! Пощады не будет!

Клава внезапно повернула в сторону, Гриша пролетел мимо, а она, заливаясь смехом, бросилась в круг и подбежала к Саше.

— Сашенька, спасай! Голубчик!

Она почти упала к нему на грудь.

Саша бережно принял девушку, заглянул в лицо. Взгляд, был ласковым и нежным. Клава, прижавшись к Саше, подняла лицо и ответила ему таким же ласковым, благодарным взглядом. У Алеши больно сжалось сердце.

Ослепительный свет ламп, освещавших спортивный зал внезапно потускнел. Он почувствовал настоятельную необходимость присесть — как-то вдруг ослабели ноги, — отошел в сторонку, сел на свободный стул и с усилием заставил себя еще раз взглянуть в сторону Клавы и Саши.

Тесно прижавшись друг к другу, они, смеясь, следили за долговязым Гришей Малининым, который все еще носился по кругу, догоняя Раю Рысеву. Он теперь уже не кричал и не строил гримас, а бежал с сосредоточенным и деловитым выражением лица. Противник оказался ловким, хладнокровным. Смелыми поворотами Рая ускользала из-под ремня, когда он уже висел над ее плечами.

В конце концов, чего расстраиваться? Он не имеет права даже вид показать, что ему не нравится такое ласковое отношение к Саше. Ее дело. Нравится ей быть с Сашей — пожалуйста, сколько угодно!

Так убеждал себя Алеша. Но стоило ему вспомнить, как ласково смотрел Саша на Клаву, когда она подбежала к нему, спасаясь от Гриши; стоило вспомнить, каким благодарным был ее ответный взгляд, как она вскинула голову и ее волосы коснулись сашкиных губ, — и вся алешина рассудительность бесследно исчезла.

Алеша встал и медленно перешел в фойе. Он чувствовал себя одиноким и никому не нужным. Подходили ребята, здоровались, расспрашивали о Москве, но юноша отвечал им так неохотно, с таким угрюмым видом, что ребята отходили, подумав, что парень, видимо, не в себе.

Заиграл оркестр. Саша кружился с Раей Рысевой. Алеше показалось, что и выражение сашкиного лица стало совсем другим, каким-то напряженным, деревянным. Он принужденно улыбался, прислушиваясь к тому, что говорила Рая.

Клава стояла недалеко от эстрады с Гришей Малининым. Лицо у нее было озабоченное, деловитое, она что-то торопливо говорила, посматривая на часы.

Он поднял руку и тоже взглянул на часы: была половина третьего. В руке был стиснут пакет с отрезом шелка на платье. «Вот тебе и привез подарочек из Москвы!»

Алеша гневно сунул пакет под стул и повернулся, чтобы идти в вестибюль. Внезапно замолк оркестр, и он услышал голос Малинина. Взобравшись на эстраду, тот объявил:

— Уважаемая товарищ публика! Клава Волнова просит меня организовать физкультурный танец всем нашим литейным коллективом, согласны?

Послышались голоса:

— Физкультурный, так физкультурный! Давай!

— Даешь физкультурный! Даешь! — приложив ладони ко рту, заорал какой-то футболист.

— Мишка, веди себя прилично! — строго сказал Гриша. — Согласны вы или не согласны, я все равно организую: слово Волновой для меня закон, я прямо говорю. Публично объясняюсь в уважении и преданности нашему комсомольскому секретарю. Делать будем так: я встану во главе колонны, вы за мной. Держать друг друга за плечи и все делать, как я. Становись! Маэстро, пожалуйста: «Во саду ли, в огороде»!

Малинин торжественно повел цепочку усердно притопывающих ребят и девчат. За его спиной виднелись Рая Рысева, Клава, Саша…

Алешины глаза одновременно встретились с глазами Клавы и Саши. Те несколько секунд присматривались к Алеше, и было видно, что они никак не ожидали увидеть его здесь. Наконец они в один голос закричали:

— Алеша! Приехал!

Они бросили танцующих и устремились к Алеше, расталкивая ребят. Но водоворот танца закружил их, они никак не могли выбраться.

Алеша круто повернулся и выбежал из зала. Он услышал за собой растерянный сашин голос:

— Алешка! Погоди! Куда ты?

Но Алеша все так же, не отдавая себе отчета, уже выбежал из Дворца, спустился по ступеням и круто свернул в густую тень под крыльцом. Угадал он точно: Саша с Клавой тоже появились на крыльце, крича:

— Алеша!

Они вглядывались в пустынную аллею.

— Куда он подевался, чертяка этакий? — ворчал Саша.

— Что с ним? Почему он убежал? — спрашивала Клава.

— Не знаю. Однако морозно! Пойдем, Клава, обратно.

— Нет, подожди! Алеша-а!

Несколько секунд они прислушивались и всматривались в аллею.

— Алеша-а! — крикнула еще раз Клава и прислушалась. Над их головами глухо шумели сосны. Неподвижный Алеша безмолвно стоял рядом с ними под крыльцом, в глубокой тени.

— Пойдем, Клава. Простыть же можно, честное слово!

Хлопнула входная дверь, они ушли.

Алеша вышел из тени, остановился у крыльца. Ему было жаль, что он не откликнулся на призыв друзей. Может быть, вернуться? Судя по всему, они относятся к нему не плохо и будут рады встрече. Не померещились ли ему все эти нежные взгляды?

Нет, не померещились! Он же своими глазами видел, как доверчиво и легко откинулась Клава на плечо юноше, как нежно и ласково он смотрел на нее.

Алеша засунул руки в карманы поглубже и, не оглядываясь на Дворец культуры, пошел по аллее…

Глава шестая ПОТЕРЯННЫЙ ПАКЕТ

С этой ночи Алешу в его отношениях с товарищами по комнате стала отличать особенная сдержанность. Холодок чувствовался во всем: в тоне разговора, отрывистого и сухого, в пристальных взглядах, которые он кидал на Сашу, когда был уверен, что тот не замечает такого внимания. Внешне неуловимое, чуть заметное охлаждение коснулось даже ни в чем не повинного Коли. К нему Алеша тоже начал относиться без той любовной заботы, которая так чувствовалась раньше.

— Что такое, Саша? Чудной какой-то стал наш Алеша: еле разговаривает, доброго слова не дождешься… — недоумевал Коля, когда оставался вдвоем с Сашей.

— Это тебе так кажется… — рассеянно отвечал Саша.

Особенно сильно изменилось его отношение к Клаве. Он упорно избегал ее.

Она несколько раз проходила мимо алешиного рабочего места. Раньше Алеша, как бы занят ни был, находил свободную минутку, чтобы перекинуться шуткой, узнать новости. Теперь его невозможно было отвлечь от станка. Сколько бы Клава ни стояла рядом с ним, он не переставал работать.

Упорное невнимание так обидело Клаву, что она однажды не выдержала: взяла Алешу за руку и решительно сказала:

— Алеша, давай, поговорим откровенно, по-комсомольски: за что ты сердишься на меня?

— Я не сержусь… — отвечал Алеша, все так же стараясь не смотреть на нее.

— Алеша! Неужели ты думаешь, что я не замечаю, как ты избегаешь меня? В чем дело, наконец?

Алеша молчал и продолжал работать.

Клава с обидой и возмущением смотрела на спокойно работавшего Алешу.

— Эх, ты! Товарищ!

Голос девушки задрожал. Боясь расплакаться, Клава круто повернулась и ушла.

Алеша перестал работать — теперь уже нечего было притворяться, что очень занят — и долго смотрел вслед Клаве. Большого усилия ему стоило не сорваться с места, не побежать к девушке, не рассказать, как он мучается. Но Клава ушла, и юноша с удвоенной энергией взялся за работу. Работа, высокое напряжение отвлекали его от горьких размышлений о девушке.

Клава зашла в партийное бюро.

Николай Матвеевич вертел в руках перевязанный лентой пакет в серой плотной бумаге. Пакет был изрядно помят.

— Странный случай, Афанасьевна, посмотри! Из Дворца принесли пакет — уборщица нашла после нашего вечера. Тараканов держал его во Дворце три дня, все надеялся, что найдется владелец. Никто не пришел. Он прислал пакет нам — ищите хозяина сами… Давай, посмотрим, что тут такое!

Из раскрытого пакета выпала записка. Ни Клава, ни Николай Матвеевич не заметили ее вначале. Они оба невольно залюбовались содержимым пакета — красивой шелковой тканью. Николай Матвеевич осторожно взял за краешек, и материя легко развернулась, раскрылась на руках Соломина легкими светлоголубыми складками, расцвела крупными букетами цветов.

— Вот тебе на! Какая красота! Ты только посмотри, Афанасьевна!

— Хороший шелк! У нас в магазине такого не было, — равнодушно сказала Клава. Она думала о другом, и ей было не до этой странной находки.

— Чудак какой — потерять такую прелесть! Однако почему он не ищет своей пропажи? Такая дорогая ткань и не ищет! Интересно было бы знать, сколько стоит такой отрез? Ты не знаешь, Клава?

— Право, не знаю. Вы зачем меня звали, Николай Матвеевич?

— Не знаю да не знаю! Что за незнайка ты стала, Клава? Я вот тоже не знаю: что мне делать теперь с этим добром? Вот возьму и повешу рядом с картой, на всеобщее обозрение. Девчата в цехе как узнают, что в партбюро висит такая находка, сразу сбегутся ко мне. Авось, среди них и хозяйка найдется.

Николай Матвеевич посмотрел на расстроенное лицо девушки.

— Я тебя пригласил, Афанасьевна, на совет. Нам, по всей вероятности, скоро понадобится в плавильном пролете сменный мастер. Кого бы ты порекомендовала на такую работу из своих комсомольцев?

— В плавильный пролет? Там полный штат…

— Скоро будет неполный. Мы решили рекомендовать сменного мастера Семена Фомичева начальником пролета. Пока временно, а потом будет видно…

— А Халатова?

— Халатова придется снимать. Он тормозит работу в плавильном пролете.

Николай Матвеевич говорил еще что-то, но Клава уже не слышала. Внезапно у самых ног своих она увидела записку, выпавшую из пакета. Она подняла ее. Алешиным почерком на записке было старательно выведено всего два слова: «Другу Клаве». У нее стремительно и гулко забилось сердце.

«Алеша!» Значит, он помнил о ней в Москве, даже купил подарок… Она с интересом посмотрела на ткань — шелк выбран хорошо, расцветка и красивая, и в то же время скромная, платье должно получиться чудесное.

— Какого ты мнения об Алеше Звездине? Ты меня не слушаешь, Афанасьевна?

— Алеша Звездин? — ответила Клава, думая о своем: «Что же случилось?» Почему Алеша так стремительно убежал, когда они с Сашей заметили его во Дворце и хотели подойти? — Странно!

— Что странно?

Клава очнулась. «О чем это говорит Николай Матвеевич? Да, не подходит ли Алеша Звездин к роли сменного мастера плавильного пролета, вместо Семена Фомичева?.. Но почему он бросил свой подарок и не ищет его?»

— Странно! — сказала она еще раз.

— Наконец, скажешь ты мне, что такое тебе кажется странным? Случилось что-нибудь? — встревоженно проговорил Николай Матвеевич.

— Ничего, Николай Матвеевич! — постаралась бодро ответить Клава, но лицо у нее было такое расстроенное, вот-вот заплачет.

— Так ты говоришь — ничего не случилось? Ой, обманываешь, Афанасьевна! Ну, хорошо, хорошо, пусть будет так! Что же все-таки скажешь об Алеше? Подойдет он сменным?

Клава собрала всю свою выдержку и медленно сказала:

— Что я думаю об Алексее Звездине? Он очень изменился после поездки к министру…

Николай Матвеевич подумал.

— Ничего не нахожу. Хотя кое-что понятно: мечта у него теперь большая. Алеша задумался над кокильным литьем. В Москве ему министр подсказал. Очень большое дело, Афанасьевна, и партбюро решило поручить его Алеше.

— Вот видите! А мне он ничего не сказал…

— Откровенно сказать, тут я виноват. Мы с ним уговорились, что не будем вести разговоров, пока не установим кокильную машину — зачем попусту трезвонить? Придет время — скажем всему заводу: давайте осваивать машину, переходить на кокильное литье.

Клава не отводила глаз от шелковых складок. И чем больше она смотрела на отрез, тем горше и обидней ей становилось от всей этой непонятной и странной истории. Она встала.

— Николай Матвеевич, я пойду.

— Что такое?

— Я пойду. Не могу я больше!

И она быстро, почти бегом, выбежала из партбюро.

Николай Матвеевич удивленно погладил подбородок, подошел к подарку, задумчиво погладил материю, покачал головой и пробормотал:

— Молодо-зелено… Это ничего, разберутся…

Глава седьмая ЛИТЕЙНАЯ МАШИНА

Нежданные осложнения, которые произошли в отношениях с Клавой, точно подстегнули Алешу: он с еще большим рвением отдался работе.

В ушах звучали слова министра: «Помни, Алеша, что о кокильном литье записано в пятилетнем плане, а это — закон, его выполнять обязан каждый… Кто будет впереди? Горький, Грузия или Урал?» Это больше всего волновало Алешу. Ему казалось, что честь уральского завода находится в его руках, что от него зависит, кто будет победителем в соревновании за освоение кокильного литья.

Алеша вспоминал кряжистого Пашкова, легкого и подвижного Мехрани. Любопытно, как у них дела? Что они предпринимают? Когда он освоит кокильную машину, он обязательно им напишет. Будет полезно: если они тоже работают над освоением кокильного литья, то можно обмениваться опытом…

На другой день после поездки, рассказав Николаю Матвеевичу о поручении министра и заручившись поддержкой секретаря партбюро, Алеша решил пойти на склад оборудования. Ему не терпелось увидеть кокильную машину.

Проходя шихтовым двором, в просвете широко распахнутых вторых ворот он увидел Сашу и Клаву. Они стояли у самого входа в шихтовый двор. Алеша внутренне вздрогнул и прислонился к сложенному неподалеку штабелю огнеупорного кирпича.

Саша, помахивая руками, что-то возбужденно рассказывал Клаве. Он снял шапку и похлопывал ею по колену. Сквозной ветер шевелил его волосы, сбивал их набок.

Клава стояла молча, пригнувшись, смотрела себе под ноги и носком валенка постукивала по чугунному обрубку. Потом она с чем-то согласилась, они направились в цех и прошли недалеко от Алеши, по другую сторону кирпичных штабелей. До Алеши донеслись сашкины слова:

— Ты думаешь, так, просто рассказывать про свое чувство? Не смею я, вот в чем дело…

«А теперь посмел?» — подумал Алеша, провожая их взглядом.

Через широкий проем в стене Алеше было хорошо видно, как они вошли в стержневой пролет. Они остановились у входа, опять о чем-то переговорили и подошли к Рае Рысевой, внимательно наблюдавшей за работой стерженщиц.

Рая улыбнулась, широко и размашисто встряхнула им руки. Саша что-то сказал, и Клава ушла. Саша остался вдвоем с Раей. Он говорил с контролером, а сам все смотрел и смотрел вслед ушедшей Клаве. И чем дальше уходила Клава, тем расстроенней и беспомощней становилось его лицо. «Ну, еще бы не влюблен! Минуты без нее прожить не может. Только Клава отошла, как уже на нем лица не стало… — подумал Алеша. — Ну, и пусть!»

Он отвернулся от проема и решительно зашагал на склад, оборудования, стараясь думать только о кокильной машине…

«Какая она? На снимке, в учебнике литейного дела, она походила на карусель. 3660 миллиметров в диаметре… «Экая громадина», — думал Алеша.

Два часа он бродил среди огромных ящиков с резервными станками, среди прикрытых толевыми настилами каких-то непонятных агрегатов, пока добрался до литейной машины. Это, действительно была громадина — больше трех метров в диаметре, тщательно обитая досками, с кокилями и толкателями, — угловатая, глыбистая, неподвижная, настоящий металлический холм. Алеша любовно погладил крутые бока машины, кое-где покрытые коричневыми пятнами ржавчины. Ну, ничего, это поправимо! «Мы наведем порядок, заставим тебя работать, голубушка!»

Он уже видел кокильную машину в цехе, в действии. Медленно ползут по окружности стола двенадцать кокилей. Один подходит к ковшу с чугуном. Солнечно светится тонкая струйка металла, вползая в литник. Залитый кокиль сделал полкруга, и поршень цилиндра толкнул наружную половину формы. Из кокиля вывалилась огненно-красная отливка. Скользнула в желоб и, вся светясь, со звоном покатилась вниз. Подъехал другой кокиль. Опять толчок, опять звон — и еще одна отливка катится вниз, на отжиг. Пустые кокили ползут дальше, их заправляют, коптят и опять подставляют под ковш, и снова струйка чугуна впивается в литник. Никаких опок, никакой земли, никакой пыли — дешево, быстро, аккуратно, хорошо!

Он снял шапку, вытер рукавицей лоб, шею. Что теперь делать? Думать нечего, надо бежать к Николаю Матвеевичу. Теперь дел хватит: надо затащить ее в цех, осмотреть, перебрать, установить, опробовать. Министр сказал: «Подумайте насчет сплава для отливки кокилей. Институты думают, но и вы подумайте!» Правильно! И об этом надо подумать, добиться стойких кокилей…

Нахлобучив шапку, Алеша побежал в партбюро. Бежал прямо пустырем, проваливаясь в снег, не разбирая дороги, точно каждая секунда была бесконечно дорога. Несколько раз, подергав ручку двери, Алеша с досадой убедился, что в партбюро никого нет, что дверь закрыта на ключ. Он выбежал в цех, тревожно спрашивая встречных, не видали ли где-нибудь Николая Матвеевича.

— В плавильный пошел. Что случилось, Алеша?

Алеша отмахивался и бежал дальше. Увидев киоск с газированной водой, он вдруг почувствовал, что очень хочет пить, что все пересохло во рту. Он попросил налить себе кружку и нетерпеливо переминался: все казалось, что девушка в киоске слишком уж копается, а ему надо бежать…

— Куда вы торопитесь, Алеша? — ласково улыбаясь, спросила девушка и протянула ему кружку шипящей воды.

Алеша выхватил кружку, выпил воду большими глотками и убежал.

— Прислали! — крикнул он Николаю Матвеевичу, задыхаясь. — Нашел я ее.

Николай Матвеевич смотрел на него спокойно, любовно и, казалось, даже не слышал, что говорил Алеша.

— Да нашел же я ее, Николай Матвеевич! — нетерпеливо повторил Алеша, которому не нравилось, что на лице секретаря партбюро не появилось никаких признаков оживления.

— Слышу, слышу, Алеша! — отозвался Николай Матвеевич и так же спокойно сказал стоявшему рядом Семену Кузьмичу: — Ну, вот видишь, Семен! С такими молодцами можно горы ворочать, а ты боишься и гадаешь, брать тебе или не брать плавильный пролет на себя. Смелее, смелее брать надо, Семен! Все будет хорошо!

Легкое чувство обиды, вызванное равнодушием Николая Матвеевича, быстро угасло. Алеша сам понял: дело большое, надо действовать спокойно и обдуманно.

Было о чем подумать: переход на кокильное литье — задача не из простых… Сама по себе установка и освоение машины сулили много трудностей и неожиданностей — ни знатоков этого дела, ни опыта работы в цехе не было. Кроме того, надо было подумать о связанной с переходом на кокильное литье перестройке всей работы цеха. Что делать с конвейером мелких отливок? Его надо переключить на крупное литье или снимать совсем.

Николай Матвеевич размышлял: «Снимать конвейер! Если, кроме мелких отливок, удастся освоить и крупное литье, тогда станут лишними и остальные два конвейера… Совсем опустеет цех: три-четыре литейных машины, ряд стержневых станков, вагранки и электропечи, — вот и вся оснастка!» Это казалось почти невероятным — убрать все три формовочных линии, все три конвейера, земледелку, выбросить опоки!

Они пошли в партбюро, чтобы посовещаться в спокойной обстановке, и Алеша остолбенел: на стуле под картой он увидел отрез шелка, который был куплен в Москве для Клавы. «Как он попал сюда? Зачем лежит здесь?»

Алеша мучительно покраснел, словно ткань уличала его в каком-то нехорошем, постыдном поступке. Он не мог отвести от нее глаз.

— Что так смотришь? — спросил Николай Матвеевич. Он внимательно наблюдал за юношей. — Или узнал?

Алеша молчал.

— Хорош подарок, правда? — продолжал Николай Матвеевич. — Никак не могу хозяина найти. Потерял кто-то во время вечера во Дворце и не ищет. Ты не знаешь, кто бы мог потерять?

— Не знаю… — хрипло ответил Алеша и потянулся к графину.

Выпив воды, он уже старался не смотреть на шелк. Да и некогда было: началось обсуждение вопроса о том, с чего начинать освоение литейной машины.

Глава восьмая СТАХАНОВСКИЙ ЦЕХ

Халатов мрачнел, если ему приходилось идти мимо литейной или встречаться с кем-нибудь из литейщиков. Упрямый по натуре, он все еще считал себя ни в чем не виноватым перед коллективом, а отстраненным от работы ловкой штукой, подстроенной Соломиным и Лукиным. Он наотрез отказался остаться в литейном цехе.

Работал он теперь мастером в модельном цехе и свои обязанности выполнял аккуратно. Правда, порой модельщики замечали насмешливую улыбку, пробегавшую под щеточкой коротко подстриженных усов. Она появлялась тогда, когда отдавалось распоряжение или принималось решение, казавшееся Халатову неверным. «Вот вы так решили, — казалось, говорил Халатов, — а я бы совсем по-другому распорядился, и было бы лучше… Но вмешиваться не буду, делайте как хотите…»

Сначала улыбки производили некоторое впечатление. Начальник цеха, выдвинувшийся из простых рабочих, модельщик Карнаухов, всматривался в Халатова, ожидая, что тот выскажет свое мнение. Но Халатов загадочно усмехался и отмалчивался… Несколько раз он выступал на собраниях. Говорил долго, но все это были высокопарные, общие фразы.

Таким образом, и здесь, в модельном цехе, Халатов оказался в одиночестве.

Вскоре он заскучал. Он не решался заходить к литейщикам, — все казалось, что его встретят презрительными и насмешливыми взглядами, поэтому Халатов начал наводить справки окольными путями.

Он встретил однажды Гришу Малинина, который приходился ему дальним родственником — каким-то троюродным племянником со стороны жены, — и начал подробно его расспрашивать. — Кого утвердили начальником плавильного пролета? Фомичева? Ничего у него не получится, можно уверенно сказать: завалит дело… Ну, а кто заменил Фомичева на смене? Звездин? Что-то не припомню такого, наверное, новенького прислали? Из формовщиков? Нашли откуда взять! Ну, а вообще как идет работа? Совсем завалилась, наверное? Веселее дело пошло? Надолго ли такое веселье! Все равно скоро все раскроется… Непонятно? Когда раскроется, тогда все будет понятно! — так говорил он Грише и таинственно-многозначительно подмигивал.

— Мелете вы, дядя, разные глупости, даже слушать противно! — сказал Гриша и ушел.

Халатов несколько опешил, потом рассудил, что не иначе, как и племянник тоже переметнулся в соломинский лагерь. «Чем только они их всех подкупают?» — вздохнул Халатов.

Все больше накапливалось слухов о происходящих в литейном цехе переменах, все сильнее хотелось Халатову побывать там и своими глазами посмотреть, что правильно в этих россказнях. Он не верил, чтобы без него, без Халатова, там могло что-нибудь улучшиться.

Даже когда в многотиражке появилась заметка, сообщившая о том, что литейщики, завершая месяц, сдали сверх плана отливок чуть ли не на сотню машин, — Халатов поджал губы и закачал головой. «Изловчаются, подтасовывают цифры! — убежденно думал он. — Знаем мы эти штучки! Это ненадолго! Через месяц все махинации откроются, и тогда посмотрим; что от них останется!»

Через месяц литейщикам присудили звание передового стахановского цеха. Халатов читал заметку о торжественном вручении переходящего Красного знамени, кривил губы, когда встречал знакомые фамилии среди выступавших на митинге, и пожимал плечами: «Какие-нибудь заделы приписал Лукин или брак в план сплавил…» И опять нестерпимо захотелось побывать в литейном цехе.

Он вошел в цех в обеденный перерыв, рассчитывая никого-не встретить.

Начал он с шихтового двора. Казалось, все было здесь так же, как и раньше, при Халатове. На путях стояли платформы с песком. Крановщица спускала черпаки, загребала ими песок и, откатывая кран, относила песок к бункерам. Разгрузка проходила быстро и спокойно.

Осмотревшись внимательно, Халатов заметил, что на шихтовом дворе исчезла знаменитая «козлиная горка». Все многолетнее скопление строительного мусора, слитков шлака, битых огнеупоров, жженого формовочного песка было вывезено, а на месте «горки» лежал заштабелеванный в аккуратную пирамиду мелкий известняк.

«Научились все-таки складировать материалы…» — подумал Халатов, рассматривая тщательно сложенные рядом с известняком штабели огнеупорного кирпича, слитков чугуна, металлического лома, кокса. Все лежало отдельно, в таком порядке, что Халатов невольно залюбовался. И, поймав себя на этом любовании, сердито пробормотал: «Ну, положим, это не главное! Еще поинтересоваться надо, откуда они рабочую силу набрали, чтобы навести такой порядок? А сколько денег ухлопали, чтобы «козлиную горку» убрать? Ясно, что все на себестоимость легло…»

В цеху было тихо и пустынно, только мощное гудение вентиляторов доносилось откуда-то с вышины. Проходя мимо вагранок, Халатов увидел шлаковницы, заполненные остывающим шлаком. «Из-за вас вся канитель и получилась!» — обозленно пробормотал он. Он обошел вокруг электропечей, покосился на конторку и зашагал по проходам.

Бросилось в глаза, что в цехе проведены большие побелочные работы. Белели свежей известью трубы воздухопроводов, стены четырехходового сушила для стержней, бункера над формовочными станками. В цехе стало словно просторней и светлей, но Халатов опять-таки остался недоволен: «Где это видано: в литейном цехе делать побелку! Через неделю все снова будет черным-черно, зря только деньги выбросили…»

Он заметил: у формовочных станков на каждом рабочем месте стоит узкий и высокий ящик, куда формовщики сбрасывают лишнюю землю. «При мне до этого додуматься не смогли!» — опять появилась завистливая и недовольная мысль.

На глаза попалась новая доска показателей, и Халатов подошел посмотреть, что за показатели записаны на ней. Плавильный пролет был впереди других — 119 процентов выполнения плана. Халатов нашел графу брака, взглянул и глазам не поверил — 0,5 процента. «Это что же? Ниже лимита? Ну, враки, в литейном производстве такого показателя не бывает, дурачков нет, чтобы вам поверить! Так и есть — брак в план подпускают, иначе такого не добиться…» — бормотал он, уставясь на доску показателей.

Неподалеку, на одной из колонн, висела витрина с заголовком «Последние известия». Халатов заглянул и в нее. Там было несколько газетных вырезок, в том числе одна с крупным, написанным от руки заголовком: «Вот оно, наше будущее!». Заметка гласила:

«Завод-автомат.

Московские станкостроители закончили сооружение и передали в эксплоатацию завод-автомат — новое свидетельство победы советской инженерной мысли. Это уникальное предприятие, на котором все процессы производства — от загрузки сырья и до упаковки готовых изделий — автоматизированы.

Завод-автомат — первое в мире подобное механизированное предприятие, где рабочие заняты лишь наладкой к управлением сложными линиями станков. Металлическая чушка, попадая в литейную машину, приобретает форму детали, затем, передвигаясь от станка к станку, деталь растачивается, фрезеруется, сверлится. В процессе обработки руки рабочих ни разу не касаются изделия. Даже контроль за качеством деталей здесь ведут специальные механизмы.

Сложная система сигнализации, которой оснащен завод, своевременно предупреждает о всех неполадках. Автоматические счетчики сигнализируют о запасах металла, следят за выполнением производственных процессов.

Длительные испытания показали высокие эксплуатационные качества предприятия».

«Вишь ты, чем увлекаются! — насмешливо подумал Халатов. — Не собираются ли они и цех сделать автоматом? Эх, мечтатели, мечтатели!»

Он повернулся, чтобы пойти дальше и лицом к лицу столкнулся с Фомичевым. Было это настолько неожиданно, что Халатов даже не успел скрыть что-то вроде испуга, промелькнувшего у него на лице. Он отступил в сторону, чтобы сейчас же уйти, но Фомичев, увидев Халатова, широко и добродушно улыбнулся:

— А я-то думаю: кто над нашими показателями ворожит? Оказывается, это ты! Ну, здравствуй, Никита Андреевич! — Фомичев протянул Халатову руку, и тот поспешно ее пожал. — Что давно не видно? Вспоминали мы тебя не раз. Забился куда-то и глаз не кажешь, позабыл старых товарищей…

«Старых товарищей! Тоже нашелся мне приятель! — неприязненно думал Халатов, посматривая на благодушно улыбающегося Фомичева. Ему уже было досадно, что он ке смог удержаться и зашел в цех. — Занесла же меня нелегкая! Теперь пойдет трезвонить: ага, Халатов приходил, заскучал по цеху!» И он напряженно начал придумывать, чем бы объяснить Фомичеву свое появление в литейной.

— Тетка прислала племяша проведать… — сочинял он, пряча глаза от Фомичева. — Гриша Малинин… Как-никак, родственник…

— Бро-ось, Андреич! — добродушно и сразу разоблачил его Фомичев. — Пришел — и ладно, что пришел, всегда рады своему литейщику…

— Везут! Семен Кузьмич, везут! — донеслось откуда-то издалека.

— Эх ты, мать честная! И с человеком-то некогда поговорить! Иду, иду! — откликнулся Фомичев и торопливо сказал Халатову: — Извиняй, Никита Андреевич, мне бежать надо…

Он торопливо пожал руку Халатову, устремился к выходу и исчез в воротах.

«Что такое у них тут затевается?» — думал Халатов, оставшись один. Он с любопытством смотрел на пробегавших мимо рабочих. Пустынный цех ожил, отовсюду появились люди. Они бежали к выходу, никакого внимания не обращая на одиноко стоявшего у доски показателей Халатова. В глубине цеха появился Соломин и Лукин, тоже торопившиеся к выходу. Соломин, проходя мимо Халатова, рассеянно посмотрел на него и молча кивнул головой.

Однако пройдя несколько шагов, он оглянулся назад и вернулся:

— Здравствуй, здравствуй, Никита Андреевич! Долго не появлялся у нас. Как, поживаешь? — Он пожал Халатову руку и внимательно заглянул в глаза: — Не заскучал еще у модельщиков?

— Скучать некогда — работа… — хмуро ответил Халатов.

Соломин уже как будто и не слышал его:

— А мы, Никита, большое дело затеваем — кокильное литье. Видишь, народ бежит? Это они литейную машину встречают…

— Москва выделила? — спросил Халатов и подумал: «Ясно, что у Лукина сильная рука в Москве. Только-только человек начал работать, а ему уже и литейную машину отгрузили и еще, наверное, помогать будут. Такому и работать легко, с ним не потягаешься, все условия создадут…»

— Алешу Звездина знаешь? Он орудует. Вот всем цехом устанавливать будем. Даже стерженщицы наши и те встречать бегут…

Он кивнул на обгонявшую их стайку девчат. Словно услышав, что речь идет о них, девушки оглянулись, и одна из них, Сима Чернова, певуче спросила:

— Николай Матвеевич, будьте добреньки, поясните: та машина со стержнями работает или как?

— Со стержнями…

— Вот видите! А у нас девочки переквалифицироваться собираются…

Она одобрительно кивнула и убежала.

— Видишь, что получается: еще толком не знают, что за машина, а уже радуются… — улыбаясь, сказал Соломин. — Полюбил народ машины, цену им узнал… Что, же, Никита, пойдем и мы, посмотрим нашу радость!

Они двинулись вдоль проезда. Услышав о том, что в цех везут литейную машину, Халатов почувствовал что-то вроде завистливого одобрения: счастье же людям! При нем никто не додумался ставить такую машину, а теперь откуда что берется… Скорее по привычке, чем намеренно, он насмешливо заметил:

— Не советую особенно радоваться. Еще намучаетесь с ней, капризная штука…

Соломин быстрым боковым взглядом осмотрел его и прищурился так лукаво, что Халатов поневоле поежился.

— Как тебе не надоело, Никита, строить из себя этакого черного ворона? Ну, скажи, зачем ты нам пророчишь разные напасти? Мы и без тебя знаем, что будут у нас трудности, не легко придется, да вот верим в свои силы и знаем — преодолеем все.

— Разве я пророчу? Я так сказал… — пробормотал Халатов.

— Ты по-другому на жизнь смотри — радостно! — не слушая, говорил Николай Матвеевич. — Верь в свое дело — вот и выйдешь победителем.

— Какой из меня победитель! — криво усмехаясь, сказал Халатов.

В его тоне было столько безнадежного уныния, что Соломин круто остановился и решительно сказал:

— Вот что, Никита, сейчас разговаривать некогда, сам понимаешь, а вот будет посвободнее — приходи, потолкуем. Придешь?

— Будет время — может, и зайду… — неопределенно и неохотно ответил Халатов.

— Мы литейщиками разбрасываться не намерены, каждый человек нам дорог! Так приходи, смотри! — сказал Соломин, энергично встряхнул ему руку и отошел к рабочим, стоявшим на площадке перед входом в литейную.

Здесь уже собралось много народу. Весеннее солнце светило щедро. С крыш обильно, со звоном текла вода. Весь боковой проезд был покрыт пятнами луж, отражавшими яркое солнце и голубое весеннее небо. Голуби ворковали под крышей.

К цеху, грохоча гусеницами, грузно полз тяжелый трактор. На крюке волочился громадный лист железа с поставленной на него станиной кокильной машины. По следу трактора шли литейщики, вооруженные закинутыми на плечи ломами и длинными вагами. Из кабины «Сталинца» высунулся Алеша и с тревожно-озабоченным лицом поглядывал то вперед, на дорогу, то назад, на плывущий за ними лист железа. Иногда он нырял в кабину и что-то говорил трактористу. Было видно, как тот кивал головой и перебирал рычаги управления.

Выбивая упругие клубы синеватого дыма из трубы, трактор подошел к воротам в цех. Люди раздвинулись, крича и размахивая руками, и сквозь эту живую стену трактор вполз в цех. Гусеницы выдавливали в земле мокрые отпечатки, которые тотчас же сглаживались наползавшим железным листом, так что получалась гладкая, точно выутюженная полоса земли.

Лишь только трактор и машина въехали в цех, как литейщики плотно сомкнутой толпой пошли за ними. У входа в цех остался один Халатов. Он посмотрел вслед литейщикам, сделал несколько шагов по направлению к ним, потом махнул рукой и отправился к себе.

Впервые ему пришло в голову, что во всем случившемся виноват он сам, а не кто-нибудь другой. Правильно тогда на вечере сказал дядя Вася: шлаковницы он не стал применять потому, что они были предложены не им, Халатовым, а каким-то безусым юнцом, без году неделю работавшим в литейном. Самолюбие не позволило принять чужое предложение, самолюбие не позволило прислушиваться ко многому, что ему все советовали, — а теперь вот за это самолюбие приходится расплачиваться: оказался в стороне от коллектива, от жизни, которую увидел сегодня своими глазами. Большего от него не требовали — только старательной работы. А он с чего-то взял, что и так уже работает хорошо, что пролет не может работать лучше. Оказывается, может. Все то новое, что проводится в цехе, все это мог провести и он, Халатов. А вот не провел, не сделал. Почему они, а не он? Вот именно — почему?

С горечью вспомнил разговор с парторгом ЦК ВКП(б) Корониным.

— Зазнался ты, товарищ Халатов, — говорил Коронин. — Учиться перестал. Самокритики не любишь, не признаешь. Вот и стал покрываться плесенью. Правильно поступили в цехе, что сняли тебя с руководящей работы. Крепко подумай над этим и сделай для себя выводы.

Впервые с неприязнью вспомнил он и о своей жене Натке. Поверил же глупой бабе! Она настраивала его таким образом, что он убедил себя, будто его не любят в цехе, будто он там не ко двору пришелся, кругом него все интригуют и только и думают, чтобы навредить Халатову. Его отстранили от руководства цехом — Натка нашептывала: «затирают». Его сняли с пролета — Натка твердила: «неспроста сняли, а из зависти, личные счеты свели». Какие уж там личные счеты!

Вот и сегодня Соломин предложил зайти и потолковать. Видимо, понял, что тоскует человек по привычной работе, вот и пригласил, посочувствовал. Надо будет зайти к Соломину, может быть, и в самом деле предложит вернуться обратно в цех.

Вернуться обратно в литейный цех! Халатов внутренне вздрогнул. И страстное, нестерпимое желание снова работать с литейщиками охватило его. На любую работу, но только обратно в литейный цех, к родному и привычному делу!

«Сегодня идти к Николаю не стоит, они все заняты кокильной машиной, а вот завтра…» Завтра он пойдет и скажет прямо: ошибок сделал много, ошибки понял и пережил, теперь хочу вернуться обратно.

Откуда-то из глубины сознания выскользнула боязливая мысль: вдруг предложат поступить рядовым рабочим? Что же, тогда ты тоже согласишься? И все то здоровое и хорошее, что еще сохранилось в Халатове, громко и упрямо ответило: «Соглашусь! Соглашусь на любую работу! Пусть кудахчет Натка, пусть упрекает в слабом характере, все равно дам согласие на любую работу!»

Глава девятая УЗЕЛ РАЗВЯЗЫВАЕТСЯ

Весна вступила в полную силу. С гор стремительно неслись мутные коричневые ручьи. Они широко расплывались по огородным пустырям, врывались в улицы и мчались по ним, смывая снег и грязь с асфальта. Так они шумели и журчали, пока не добирались до берега реки. Здесь сплошным звенящим потоком вода скатывалась на лед, неслась на север, к Тоболу… Шум воды не умолкал даже ночью.

На деревьях и кустарниках набухали почки, а вскоре в общежитиях уже можно было встретить букетики желтоватых подснежников, вставленные в стакан…

Улицы соцгорода ожили. До самой поздней ночи по просохшему асфальту гуляла молодежь — группами и парами, — радуясь наступившему теплу.

Близилась полночь, когда Саша Серов вернулся домой. Не раздеваясь, он крупными шагами подошел к столу, оперся о его край руками, уставился на стоявший посреди стола графин и долго молчал. Потом налил воды в стакан и жадно выпил.

— Я сказал ей! — громко объявил он, наконец, и оглянулся на товарищей. — Я сказал ей, ребята!

Алеша лежал на кровати, читал и не обратил на сашкины слова никакого внимания. Коля, поставив ноты перед собой на стул, тихо разучивал «Весенний вальс». Он свел меха, положил на баян локти и с любопытством посмотрел на товарища. Таким возбужденным, прямо-таки ошеломленным, он его еще не видел.

— Она сказала: «дурачок»! — проговорил Саша, рассеянно улыбаясь. — Не дурак, а дурачок! И засмеялась!

Он еще раз осмотрел ребят блуждающим взглядом и с силой постучал себя по груди:

— Никто не понимает, что у меня сейчас здесь делается!

— И верно, понять тебя трудно! — согласился Коля. — Прибежал, как на пожар, что-то бормочешь: я сказал, она сказала… Разбери, попробуй! В чем дело, Саша?

— Не понимаете? Я ей про чувство свое сказал. Так и так, мол, я вас очень уважаю и люблю. Люблю! Как только у меня духу хватило, удивляюсь! Люблю! Эх!

Алеша вздрогнул и отставил книгу. Он ждал этой новости, но все же она поразила его. Так, значит! Объяснились. Саша сказал: «Люблю», она ответила: «Дурачок ты мой!» или что-нибудь в этом роде. Он представил себе, как Клава произносит эти слова — мягко, ласкательно. Может быть, еще и за волосы потрепала… От такой мысли горький щекочущий комок подступил Алеше к самому горлу…

Закинув руки за голову, он молча стал рассматривать-сидевшего за столом Сашу. Тот широко разложил локти и лежал, плотно прижавшись щекой к скатерти. Он все еще улыбался, но улыбка была какая-то тревожная, растерянная, словно Саша сам себе еще не мог дать отчета: не то он рад случившемуся с ним сегодня вечером, не то, наоборот, потрясен и испуган своей решительностью и ответом девушки.

— Ох, ребята, знали бы вы, как все это трудно пережить! Все не смел ей сказать, а сегодня решил: будь что будет! Не могу больше так мучиться, один конец! А она мне и говорит: «Дурачок ты мой!» — Он рассеянно оглянулся. — «Дурачок ты мой! И так ласково… И глаза блестят…

— Да кто — она? — нетерпеливо воскликнул Коля.

— Кто, кто! Она — Рая!

— Так ты к Рае Рысевой посватался? — сказал Коля, замолчал и задумался.

Алеша не верил своим ушам. Какая Рая? При чем тут Рысева? Сердце у него учащенно забилось, так что даже больно стало в груди. И вдруг точно яркая молния блеснула перед Алешей и по-новому осветила все события последних дней. Так вот в чем дело! Как он глупо ошибался!

Алеша быстро вскочил с кровати, подошел к шифоньеру, начал одеваться.

— Ты куда, Алеша? — недоумевая, спросил Коля. Слишком много странных и непонятных вещей пришлось увидеть ему за последнее время, и он догадывался, что уход Алеши находится в связи с тем, что происходит здесь сейчас.

— Пойду, прогуляюсь. Голова что-то заболела… — ответил Алеша, с трудом скрывая волнение.

— Так ведь уже ночь. Какое гулянье? — пробормотал Коля.

Алеша не слышал его, с размаху закрыв двери. Он сам не знал, куда он пойдет, но идти было необходимо, он не мог больше оставаться в комнате.

Вскоре он увидел перед собой темную громаду дома специалистов. Все окна были темны, только в одном светился одинокий огонек. Присмотревшись, Алеша узнал механика цеха Солончакова. Он курил и часто склонялся к столу — не то чертил, не то писал что-то. «Все с кокильной машиной возится», — подумал Алеша.

Алеше нужно было увидеть Клаву. Непременно. Сейчас. Он взглянул на часы — половина первого. Если он еще будет ждать, то его появление в доме специалистов покажется совсем странным. Испугавшись того, что он не сможет ничего сегодня сказать Клаве и придется ждать до утра, Алеша быстро перебежал улицу и вошел в подъезд.

Дремавшая у стола дежурная подняла на него сонные глаза. Алеша хотел пройти мимо, но вспомнил, что не знает, в какой комнате живет Клава, и остановился.

— Клавдия Афанасьевна Волнова, — с усилием сказал Алеша, — в какой комнате живет?

— Девяносто первая. Третий этаж, налево. Спит, наверно…

— Очень срочно надо…

— Из цеха, поди? Ни днем ни ночью не даете покоя людям…

По широкой лестнице Алеша поднимался на третий этаж. «Девяносто первая, девяносто первая… — повторял он про себя. — Не забыть бы номер, тогда будет плохо». Он поднялся на третий этаж и по ковровой дорожке бесшумно пошел вдоль коридора.

Почему-то вспомнилась Москва, гостиница, окно в номере, из которого было видно Кремль и рубиновую звезду над башней. «Ах да, в гостинице были такие же эмалированные таблички на дверях комнат», — вспомнил Алеша и остановился.

Перед ним был номер 91-й. Он тихо постучал в дверь. «Неужели не увижу ее», — тревожно думал Алеша, чувствуя, как нарастает волнение.

В комнате что-то щелкнуло, и в щели под дверью появилась полоска света. Он все напряженней прислушивался к тем немногим звукам, которые доносились из-за двери. Раздался какой-то шорох, потом что-то глухо зазвенело и загудело.

— Кто здесь? — услышал он наконец.

— Клава! — сказал Алеша и задохнулся.

В двери щелкнул замок, и перед лицом Алеши появилась узкая щель. Там, в глубине, он заметил смотревшие на него глаза Клавы.

— Что случилось, Алеша?

Алеша прильнул губами к двери и зашептал:

— Ничего не случилось. Я пришел, чтобы сказать вам… Я пришел, чтобы сказать тебе… Что лучше тебя нет никого на свете! Вот! И все!

Глаза Клавы исчезли, и Алеша не мог понять, отвернулась ли она, или потупилась. Он смотрел на дверь и ждал: что же теперь будет? Молчание показалось долгим, бесконечным. Он слышал, как где-то в дальнем конце коридора громко тикают часы.

Наконец из комнаты донеслось:

— Чудак ты, Алешка!

И опять молчание — долгое, взволнованное.

Алеша прильнул опять к двери и громче заговорил:

— Я думал, что ты любишь Сашку. Одним словом, понимаешь… Но это больше никогда не повторится!

Клава рассмеялась. Из-за двери высунулась тонкая рука в широком и пестром рукаве халатика, легонько потрепала Алешу за волосы.

— Какой глупый! Какой глупый!

— Больше этого никогда не будет. Честное слово, Клава!

Он осторожно взял клавину ладонь и прильнул к ней губами. Рука тотчас же вырвалась и исчезла, дверь захлопнулась, и из-за нее раздался голос, одновременно и строгий и смеющийся:

— Спать! Немедленно спать!

Пошатываясь, Алеша медленно спустился с лестницы, посмотрел на приоткрывшую глаза дежурную и почему-то сказал ей:

— Спасибо!

— Нашли? — спросила дежурная.

— Ничего не стоит! — невпопад ответил Алеша и вышел на улицу…

Когда он вернулся в общежитие, Саша не спал. Кажется, он не переменил даже позы — сцепив руки, сидел за столом, упорно и неотрывно смотрел на свои ладони.

Алеша сел рядом с ним. Хотелось сказать Саше что-нибудь хорошее, приятное, но он ничего не мог придумать и просто сказал:

— Саша, а ведь я тоже разговаривал…

Саша кивнул:

— С Клавой?

— Да.

— Ничего, умная девушка… — равнодушно заметил Саша и вздохнул. — А я вот с Раей Рысевой…

Они помолчали, задумавшись.

— Вот ведь как получилось, Саша, — сказал Алеша, — оказывается, мы с тобой стали уже взрослые…

Он посмотрел на Сашу и впервые заметил в его лице в самом деле что-то новое, взрослое — серьезный прищур глаз, твердую складку у рта.

Коля поднял с подушки свою коротко остриженную, еще мальчишескую голову. Оказалось, что он тоже не спал, растревоженный крупными событиями в жизни друзей.

— А ты, Саша, правильно сделал, что сейчас посватался к Рае. Потом было бы поздно…

— Почему поздно? А может, наоборот? Познакомились бы получше и все такое… — не оглядываясь, сказал Саша.

Теперь он сам себя не мог понять: объяснение с Раей, которого он так страшился, закончилось благополучно. Надо только радоваться, а у него сердце щемит и щемит, и как будто бы ему теперь даже не хотелось перешагивать через этот новый порог в жизни. Кто его знает, как там все дальше сложится. Он убеждал себя: впереди все ясно, привычно и понятно — работать, догонять Алешу, учиться. Ну, и стихи писать…

Коля упорствовал:

— Нет, поздно! Когда ей Сталинскую премию присудят — от женихов отбою не будет, не протолкаешься…

Саша и Алеша разом подняли головы и уставились на Колю.

— Чего ты там мелешь, Колька? — спросил Алеша.

— Ничего не мелю, а на самом деле так получится, вот увидите. Я в газетах читал: по райкиному способу уже контролеры и в Алма-Ата, и в Минске работают. В Минске вон где! Это сколько километров будет? Тысячи! Ясно, ей Сталинскую премию присудят…

Саша обеспокоенно заерзал на стуле:

— Вот болтает, так болтает! С чего это ей Сталинскую премию присудят? Скорей Алешка получит, а не Рая…

— Алеше ничего не будет! — авторитетно заявил Коля.

— Почему не будет? Алешке скорей всего будет! Вон он сколько опок делал — восемьсот! А теперь еще и мастером в плавильный пролет выдвинули… Нам с тобой никогда этого не добиться…

— Алеше не будет. Чтобы Сталинскую премию получить, надо большое, новое сделать, а Алеша ничего нового не сделал, только производительность поднял, а это еще Стаханов начал…

— А Рая? А Рая что сделала?

— А Рая новую дорогу нашла, как качество поднимать. Знаешь, как теперь про качество говорят?

— Глупости ты говоришь! Чепуха!

Саша вскочил и взволнованно заходил по комнате.

— Вот увидишь «какая чепуха», когда она премию получит, — с достоинством проговорил Коля. — Помнишь, как я Алешке говорил, что он в Москву поедет? Помнишь? А что, не сбылось?

— Алешка кокильную машину в ход пускает. Это что, пустяк?

— Машину? — Коля подумал. — За машину, конечно, могут дать… Хотя опять же, как рассудить — ведь ее не Алешка придумал, только добился, чтобы пустили. А у Раи важнее — она вон сколько контролеров раскачала! Армия! По всему Советскому Союзу пошло! Все равно премию Рая раньше Алеши получит! — решительно заключил он.

Саша умоляюще взглянул на Алешу.

— Ну, скажи ты ему! Ну, чего он в самом деле…

— Чего ты так расстраиваешься, не понимаю… — удивился Алеша. При чем тут лауреатство? Что, Рая другой станет, если ей присудят Сталинскую премию? Любит она тебя?

— Говорить не говорила, но я так понимаю, что любит…

— Ну, и будет любить! А вообще давайте спать!

Погас свет под оранжевым абажуром. Отчетливо выделились светлоголубые квадраты окон — за ними в полную силу вступил рассвет. Над горами занималась утренняя заря.

Глава десятая НА ВЕРШИНЕ ХРЕБТА

Августовский знойный полдень стоял над Куштуминской долиной. Солнце немилосердно жгло, все замерло в насыщенном ароматами трав и цветов воздухе. Вяло и неохотно перекликались в глубине леса птицы, изредка, шумно взмахивая крыльями, над вершинами сосен проплывал коршун. Лишь неугомонные кузнечики, не умолкая, звонко стрекотали на лесных полянах.

По чуть заметной тропе на гору поднималась группа молодежи. Тропинка то исчезала в густой заросли трав, то вновь появлялась на краю какой-нибудь поляны. Идти было трудно — даже в густой тени заповедного леса было душной жарко. Длинная колючая трава путалась в ногах, то и дело приходилось карабкаться по каменистым, обомшелым кручам.

Первым шел Саша Серов. Жара действовала на Сашу особенно сильно — его пухлое лицо блестело от пота, туго обтянувшая спину сиреневая шелковая рубашка взмокла на лопатках. Но он шел и шел вперед. Саша взялся провести группу на самую высокую вершину хребта, показать завод и все его окрестности с птичьего полета и теперь старался по мере сил выполнить свое обещание.

За Сашей двигались Клава и Алеша. Самому Алеше подъем давался легко, но он то и дело беспокойно посматривал в сторону Клавы: не тяжело ли ей, не устала ли, не нужно ли делать передышку? Вдруг это плохо отразится на Клаве, вон она какая тоненькая, как тростинка. Однако «тростинка» не поддавалась жаре, в овраги сбегала быстрее других и так же легко поднималась на кручи.

Спокойной и уверенной походкой не знающего устали человека шла Рая Рысева. На нее, казалось, зной не действовал совсем. В то время, когда другие были озабочены только подъемом, Рая находила время отойти в сторону, отыскать ягодное место, набрать пригоршни дикой малины, догнать ребят и поделиться ягодами со всеми. Она то появлялась впереди задыхающегося Саши и поддразнивала его, то, наоборот, исчезала куда-то, вызывая беспокойство проводника. Когда группа останавливалась, чтобы ее подождать, Рая неожиданно оказывалась впереди всех и, высокая, улыбающаяся, стояла на каком-нибудь скалистом выступе, поджидая группу и любуясь широким уральским видом.

Замыкали колонну Сима Чернова и Коля Костров. Всю дорогу Сима опекала его: то пыталась поддержать его под руку, когда подъем становился особенно крутым, то, первой взобравшись на встретившуюся на пути скалу, протягивала ему руку, чтобы помочь подняться. Коля недовольно отмахивался от этих услуг: чего она, в самом деле, за маленького его считает? Коля косился на ребят — не замечают ли они, как Сима в мамки играет, а он кукленком стал? Но никто не обращал на него внимания, и Коля успокоился. В конце концов, не так уж неприятно, когда за тобой ухаживает девушка…

Наконец они взобрались на одну из вершин хребта. Она была выше других, и вид на Урал открывался широкий, до самого горизонта. С юга на север, гряда за грядой, тянулись темнозеленые хребты, густо опушенные сосновыми лесами. Словно огромные зеркала, блестели на солнце неподвижные горные озера. По дну долины делала крутые повороты и петли серебряная лента реки. Через пустыри и поляны пролегали нити шоссейных и проселочных дорог. Местами по ним двигались столбы пыли — шли автомашины…

На восточном берегу реки весь, как на ладони, раскинулся завод.

Глаза ребят тотчас же отыскали литейную — родной цех, с которым прочно была связана жизнь каждого из шести.

Саша попытался посчитать фонари на крыше цеха, определить место, где стоит его станок.

Алеша вздохнул: когда-то это был его станок… А у сменного мастера рабочее место известно какое — весь плавильный пролет. Там стоит его любимица — литейная машина. Правда, пока еще одна, но скоро должны появиться вторая и третья — получше первой.

Чудесным белым замком высится полускрытый вековыми соснами парка Дворец культуры. Клава смотрит на него и думает: «Здесь наглупил Алеша, чудак этакий! Трудновато было, пока разобрались!»

Она вспомнила, как выручали шелковый отрез. Алеша решительно отказался идти в партбюро — ему было совестно Николая Матвеевича. Пошла Клава. Она зашла в партбюро, молча и деловито взяла шелк, аккуратно и не спеша свернула и так же молча вышла.

— Разобрались? Вот и хорошо! — подняв голову, напутствовал ее Николай Матвеевич.

Рядом с парком — соцгород. Плотно примкнув друг к другу, стоят дома — голубые, белые, кремовые, розовые. Между ними залитые бетоном и асфальтом проезды и дворы. На окраинах города видна взбугренная земля, тянутся узкие щели будущих фундаментов, стоят остовы недостроенных зданий.

— А здорово мы за зиму выросли! — удовлетворенно говорит Саша. — Помнишь, Коля, как мы зимой ходили сюда на лыжах? Дома тогда только-только доходили до железной дороги. А теперь уже перешагнули за пути и подходят к самому стадиону. Строителям и морозы были нипочем…

Да, стадион! Министр сдержал свое слово, и стадион был построен быстро, в каких-нибудь три месяца… С горы отчетливо видны 15 колонн входного портика, от которого в обе стороны тянется выкрашенная в голубой цвет лента дощатого забора.

За стадионом виден рудничный поселок. Он широко раскинулся по пологому склону противоположной горы своими маленькими домиками. Рядом — отвалы пустой породы, глубокие выемки карьеров, на дне которых серебрятся рельсы, узкоколейки, стоят, задрав журавлиные шеи, бурильные машины.

Южнее, в туманной дымке, еще одна гора. Склон ее усыпан мелкими домиками, а под горой блестит пруд. Это — старый город.

Саша усмехнулся:

— Тоже раньше знаменитость была — золото пудами брали. Старики рассказывают, что золото прямо в огородах копали. Со всей России народ шел — счастье искали. Нашли где счастье искать!

Он посмотрел на Раю. Она улыбнулась ему.

— А теперь не стало золота, что ли? — спросил Коля.

— Почему не стало? Берут! Только теперь слава города в другом. Вот, смотри, наша слава и гордость. — Он широким жестом показал на завод. — Наши машины по всему Советскому Союзу идут, нас теперь каждый колхоз и завод знает. И новый центр в городе будет строиться рядом с заводом. Здесь и горсовет построят, и театр, и институт. Я знаю, я в горкоме комсомола план видел. Старый город, Михеевские карьеры — это все наши районы будут…

Саша говорил горячо и убежденно, но Коля все же с сомнением посматривал на пустыри, отделявшие соцгород от его будущих районов.

— Ты наговоришь… Вон сколько строить надо! Нам и не дожить…

— Еще как доживем! Когда мы с Алешей поступили на завод, на месте семнадцатого квартала вот такой же пустырь был, а теперь там наша квартира… За это время столько понастроили! Какой город будет…

— Тишина-то какая! Даже ушам больно, — неожиданно сказала Клава.

— Верно, — отозвался Саша. — Такая тишина мне на нервы действует. То ли дело в цехе — чувствуешь себя, как рыба в воде. Пошли-ка в лес…

Они углубились в лес на восточном склоне хребта. Здесь было прохладней, а тишина еще глуше. Сосны поднимали к раскаленному горячему небу мохнатые кроны.

— Тихо! — внезапно тревожным шопотом предупредил Саша.

Он не сводил глаз с полянки и растопырил руки, не пуская никого вперед.

— Смотрите! Косуля! — сдавленным голосом проговорил он.

В залитой солнцем высокой зеленой траве, действительно, виднелась косуля. Рядом с нею бродил козленок.

Все остановились, стараясь не шевелиться, чтобы не вспугнуть животных. Однако косуля никаких признаков страха не обнаруживала. Она подняла голову, посмотрела на людей и опять наклонилась к траве. Козленок тоже смотрел на ребят, перебирая ногами и отбиваясь от напавших на него паутов.

— Чудеса! — развел руками Саша. — Заметила нас и не убежала!

— Заповедник, вот она и не боится людей… — сказал Алеша.

— Знаете что? Я попробую подобраться к ней! — громко объявил Саша и осторожно пошел вперед.

Косуля подняла голову и внимательно наблюдала за приближающимся человеком. Она насторожилась, готовая в любое мгновение прыгнуть и убежать. Козленок подбежал к ней, прижался к боку и с бесстрашным любопытством, уверенный в защите матери, смотрел на подходившего к ним Сашу.

— Нет, не подойти! — волновались оставшиеся в лесу. — А может быть, и подпустит?

Саша был уже близко от животных. Козленок пошел к нему навстречу и доверчиво ткнул свой влажный черный нос в сашину ладонь.

Саша, перебирая пальцами, продвинул руку вперед и почесал ему шею. Козленок замер, видимо, ему было приятно. Косуля наблюдала за ними тревожными и беспокойными глазами.

— Ах ты, крохотка моя! — ласкал козленка Саша, радостно взволнованный тем, что животные подпустили его.

— Алеша, принеси потихоньку хлеба, я его кормить буду, — сказал Саша.

Медленно стал подходить Алеша, за ним тронулись Клава и Рая, им тоже хотелось посмотреть поближе неприступных диких животных, ставших такими доверчивыми в заповеднике.

Хотел посмотреть и Коля, но Сима подхватила его за рукав и удержала:

— Не ходи, Коленька! Мы лучше тут посидим и посмотрим… Дикие они, еще случится что-нибудь…

— Чего же случится?

— Мало ли? Вдруг лягаться начнут. Или лесник набежит и заругается. Мы лучше издали посмотрим…

Коля насмешливо усмехнулся, вздохнул и покорно сел рядом с Симой на поваленное бурей дерево.

Косуля, осмотрев приближающихся, опустила голову и стала пастись, не обращая внимания на людей, видимо, уверившись, что они не причинят вреда ни ей, ни детенышу. Козленок с любопытством понюхал протянутый к нему хлеб. Запах ему понравился, и он, быстро и крепко вцепившись в краюху, решительно потянул ее к себе.

— Ишь ты, понравилось!

Косуля оторвалась от травы и внимательно посмотрела на жующего козленка. Ей стало любопытно. Она подошла к детенышу, понюхала его и вдруг вытянула длинную, гибкую шею в сторону Саши. Весь вид ее говорил: «А ну, дайте и мне вашего лакомства!»

Саша торопливо сунул руку в сумку с припасами и вытащил остатки хлеба. Косуля приняла кусок деликатно, одними губами. Съев, обнюхала сашины руки, подождала немного и, убедившись, что больше ей ничего не дадут, спокойно пошла пастись. За ней побежал козленок.

Они расположились на краю поляны. Всем вдруг очень захотелось есть. Саша вывернул сумку — там остались только колбаса и сыр. Поделив все это, стали закусывать. Но что за еда, когда нет хлеба?

Саше было досадно:

— Вот скотинка! Сожрала весь хлеб и ноль внимания на нас.

— Сам скормил. Неужели жалко? — сказала Рая.

— Ясно, жалко! Они могли и травы наесться. Вот звери! Обжулили меня! — Он посмотрел на мирно пасущуюся косулю и внезапно закричал во весь голос: — Ого-го-о!

Косуля и козленок подняли головы, удивленно разглядывая Сашу.

— Пошли вы отсюда! Обжоры! Жулики! — орал Саша.

Осмотрев юношу, косуля опустила голову и снова начала хватать траву. Козленок последовал ее примеру.

— До чего же выразительные глаза у косули! — заметила Клава.

— Очень выразительные! — подтвердил Алеша. — На морде так и написано: «Ну, чего орешь, товарищ человек? Хочешь, чтобы лесник подцепил за нарушение покоя?»

Все засмеялись.

— Пошли-ка, братцы, домой. Что-то скучновато стало. Сегодня на стадионе игра, металлурги приехали.

Девушки не согласились: в кои-то века выбрались в горы подышать воздухом, так чего же сразу бежать домой?

Они побродили еще немного по горе и вышли на западный склон. Разговоры не клеились. Ребят угнетало безлюдье, звенящая слабыми птичьими голосами лесная тишина. Чего-то им нехватало, и они с завистью посматривали вниз, на завод, на отчетливо видное поле стадиона.

С трудом можно было различить, что там делалось, но ребятам было ясно одно — там много людей. Трибуны пестрели крохотными точками, такие же точки перебегали по футбольному полю, даже на голубом заборе виднелись безбилетники, ребятишки-болельщики. Наконец сюда донеслись чуть слышные звуки оркестра, и это решило все. Там, внизу, — музыка, веселье, чего ради они здесь?

Взявшись за руки, первыми ринулись вниз Клава и Алеша. За ними поспешая, неслись Рая и Саша. Сима закричала вслед исчезающим:

— Куда вы?

— На стадион! — откликнулась Клава.

— Ну, и пусть бегут! — решила Сима. — Мы с тобой, Коленька, потихоньку-то лучше доберемся. Да и бежать нам не к лицу — не маленькие, на заводе работаем.

Они спускались осторожно, не спеша, шажком. Вид у них был такой степенный, что Саша, когда все остановились у входа в соцгород, чтобы подождать отставших и немного передохнуть, — только насмешливо головой покрутил.

— Вот чудаки!

— Дружат! — Рая тоже смотрела на чинно спускавшихся с горы Симу и Колю.

Всей гурьбой они направились к стадиону. Он был заполнен людьми, всюду обсуждалась игра — кончилась первая половина игры с металлургами, гремел оркестр.

Из окна раздевалки легко выпрыгнул Гриша Малинин и пошел навстречу литейщикам. Он был в трусах, голубой майке с огромным номером на спине и на ходу вытирал багровое лицо и шею мохнатым полотенцем.

— Чего же это вы, друзья, а? Где пропадали? Мы уже половину сыграли.

Гришу удалось-таки повернуть, вывести на стахановскую дорогу: он возвратился на первый станок и сменил там Алешу. Правда, рекордов еще не ставил, но был близок к ним.

— Какой счет? — спросил Алеша.

Гриша торжественно выставил перед собой два растопыренных пальца на правой руке и один — на левой. Это значило, что первая половина игры закончилась счетом 2 : 1 в пользу заводской команды.

Глухо стуча буцами, он побежал к раздевалке.

С поля прозвучал пронзительный свисток: судья вызывал команды на поле.

Глава одиннадцатая ТРУДОВАЯ ПОБЕДА

Начиналась вторая половина игры с металлургами.

Прямо перед центральной трибуной посреди беговой дорожки стоял накрытый красной скатертью небольшой столик. Сверкая гранями, на нем красовался серебряный кубок, а рядом лежали букеты цветов.

Кубок на столике привлекал всеобщее внимание. На него посматривали из самых отдаленных уголков стадиона, им любовались мальчишки, оседлавшие голубую изгородь.

Счет 2 : 1 был в пользу заводской команды. Но противник был силен. Все видели, что играют металлурги отлично, сил у них еще много, команда подобрана молодец к молодцу.

Лишь только свисток судьи объявил начало второго тайма, натиск металлургов стал особенно стремительным. Не прошло и двух минут, а мяч уже бился в сетке ворот.

Его вынесли на центр, большой щит с единицей сменился на такой же, но с двойкой, — и только тогда зрители поверили, что в ворота команды завода получен гол, счет выравнялся. Кое-кто попытался запоздало поаплодировать, но его не поддержали, стадион молчал в напряженном ожидании.

Долгое время игра шла без колебаний в ту или другую сторону. Казалось, ворота с обеих сторон были прикрыты невидимой броней и центр поля словно притягивал к себе мяч прочными нитями. Как его ни бросали в разные стороны, он кружился и кружился посреди зеленого поля, все больше волнуя и игроков и зрителей.

Иногда мячу все-таки удавалось приблизиться к тем или иным воротам. Тогда в дело вступали вратари. Распластавшись в воздухе, широко раскинув руки, они летели наперерез мячу и, схватив его, тотчас же сжимались в комок, охватывали его так, что вырваться мячу не было никакой возможности.

Особенно отличился вратарь металлургов. За несколько десятков минут он стал любимцем зрителей. Уже из уст в уста переходили рассказы о нем: зовут Сережей Серегиным, водопроводчик передовой в Советском Союзе домны № 5, играть учился еще в ремесленном училище, — говорят, приглашали играть в московские команды, но парень отказался. Слава доменного коллектива, известного и почитаемого всей страной, еще больше прибавляла уважения ловкому вратарю, и за ним следили со всех сторон, пристально и любовно, как умеют следить за отличной игрой одни только болельщики футбола.

Наконец мяч попал на ногу Грише Малинину, когда ворота противника не были прикрыты защитой. Высокий, статный, широкоплечий Гриша в голубой майке понесся вперед, к воротам противника, присматриваясь к вратарю.

Серегин пригнулся так низко, что кончиками пальцев мог свободно опираться на землю. Он готов был в любую минуту метнуться за мячом.

Они упали одновременно и вместе: вратарь Сережа, невероятным усилием успевший на ходу переменить направление прыжка и все-таки опоздавший на одну десятую секунды, и упругий мяч, только что отскочивший от сетки.

Щит на доске перевернулся, и одну из двоек сменила крупная тройка.

В эту минуту, когда все заглушила буря аплодисментов и лихой посвист ребятишек на изгороди, — в воротах стадиона показалась «Победа». Ее появления почти никто не заметил, и она бесшумно прокатилась по беговой дорожке, остановившись неподалеку от центральной трибуны.

Дверца распахнулась, вышел дежурный по заводу и крупными шагами направился к трибуне, где сидел директор завода Ковалев. Дежурный торопился, но все же не забывал на ходу посматривать на футбольное поле.

Заметив приближение дежурного, Ковалев протянул ему руку, и дежурный вложил в нее сложенный вчетверо листок бумаги. Не сводя глаз с футболистов, Григорий Иванович развернул бумагу и, все еще посматривая на игру, начал ее читать. Прочитав, улыбнулся, снял очки, поискал кого-то на трибунах, и встретился глазами с Корониным.

Когда прошел первый восторг болельщиков, все сразу обратили внимание на появление дежурного и на переходившую из рук в руки белую бумажку, прочитав которую, соседи директора радостно смеялись, пожимали руки и друг друга поздравляли.

Словно электрический ток прошел через тысячи заполнявших стадион людей. Головы повернулись в сторону центральной трибуны, футболисты были забыты. Они стояли перед столиком и с недоумением смотрели на трибуны, где происходило что-то непонятное.

Гриша Малинин, приложив руки ко рту, во весь голос крикнул:

— Това-арищ директор, просим! Объяви-ите!

И тут же со всех сторон понеслось настойчивое:

— Про-осим! Про-осим! Объявите!

Григорий Иванович, прищурившись и улыбаясь, всматривался в тысячи повернутых к нему нетерпеливых лиц. Коронин стоял рядом с ним и, пригнувшись, говорил что-то отрывисто, взмахивая рукой. Ковалев кивнул и поднял руку, требуя тишины.

Шум медленно утихал. Наконец стало совсем тихо.

В руках у него появилась привезенная дежурным телеграмма.

— Слушайте, товарищи! «Поздравляю руководителей, рабочих, инженеров, техников, служащих с большой трудовой победой. Решением коллегии министерства и ЦК профсоюза вашему заводу присуждено звание завода коллективного стахановского труда. Желаю всяческих успехов дальнейшей работе. Министр Хромов».

Ковалев поставил мегафон на перила, снял очки, сложил телеграмму и окинул всех задумчивым взглядом.

— Вот какая у нас новость, товарищи! Поздравляю вас, товарищи! Я думаю, что мы на этом не успокоимся, пойдем дальше. Теперь, товарищи, давайте бороться за завод отличного качества продукции.

Две-три секунды царило молчание. Все смотрели на директора, словно ожидая, что он еще что-то скажет.

— Ребята, ребята! — прозвучал голос девушки.

Кричала Клава Волнова. Взобравшись на скамейку, одетая в белое платье, с возбужденно сверкающими глазами, она изо всех сил размахивала сорванной с головы пестрой косынкой.

— Ребята, слушайте меня!

Она умолкла на мгновение.

— Ребята, слушайте меня! Нашему родному, любимому заводу — ура!

Она простерла руку в ту сторону, где за голубой лентой изгороди краснели в лучах вечернего солнца могучие корпуса завода.

— Ура! — кричали обступившие Клаву плавильщики, формовщики, очистники, стерженщицы, земледелы, каркасники.

Капитан команды металлургов Сережа Серегин сорвался с места и побежал к стоявшему посреди беговой дорожки столику. Схватив цветы, он поднялся наверх, куда собралось руководство завода. Распустив букет. Серегин совал цветы директору, парторгу, главному инженеру, председателю завкома и всем, кто стоял поблизости, смущенно и негромко приговаривая:

— Поздравляем! От нас, металлургов! Рады! Поздравляем!

Ему пожимали руки, а он строго и внушительно напоминал:

— Нашим металлом работаете, товарищи, не забывайте!

Когда цветы были розданы, Сережа взобрался на перила, окружавшие центральную трибуну, и выпрямился во весь рост. Приложив ладонь ко рту, он громко крикнул команде:

— Металлурги, внимание! Первому на Урале стахановскому заводу… физкульт-ура!

Он поднял руку и три раза ею взмахнул. В ответ на каждый взмах футболисты в красных майках четко кричали:

— Ура! Ура! Ура!

И вдруг, заглушая шум, над толпой раздались мощные звуки духового оркестра.

Величаво и торжественно полилась мелодия Гимна Советского Союза. Она поднялась над стадионом, домчалась до горного кряжа, ударилась и разбудила его и пришла обратно вместе с волной воздуха, напоенного по-вечернему острыми ароматами отдыхающей после дневного зноя зелени. Казалось, зеленые горы прислали людям свой привет в этот радостный для них час.

Руководитель оркестра встал вполоборота и оглянулся на тесно заполнившие трибуны взволнованные лица молодежи. Он нашел в толпе Симу и кивнул ей: «Начни!» Сима оглянулась на него, на оркестр, вслушалась в музыку и запела высоким, звонким, чистым голосом:

Нас вырастил Сталин — на верность народу,

На труд и на подвиги нас вдохновил… —

гремели тысячи молодых голосов. Медленные, величавые звуки плыли над стадионом:

Мы в битвах решаем судьбу поколений… —

гремел тысячеголосый хор, и каждый всем сердцем ощущал — это он своим трудом решает судьбу будущих поколений человечества, прокладывает ему пути к счастью, к коммунизму…

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги