Этика. Том I. Происхождение и развитие нравственности.

Глава четвертая. Нравственные понятия у первобытных народов.

Успехи естественных наук в девятнадцатомъ веке пробудили у современных мыслителей желание выработать новую этику на положительных началах. Установивши основы философии мира, освобожденной от предположений о сверх‘естественных силах, но вместе с тем, величественной, поэтической и способной внушить человеку самые возвышенные побуждения, — современная наука уже не видит надобности прибегать к сверх-природным внушениям для оправдания своих идеалов нравственной красоты. Притом наука предвидит, что в недалеком будущем человеческое общество, освобожденное благодаря успехам науки от нищеты прежних веков и построенное на началах справедливости для всех и взаимной поддержки, сможет обеспечить человеку свободное проявление его умственного, технического и художественного творчества. И это предвидение открывает такие широкие нравственные возможности в будущем, что для их осуществления уже нет надобности ни во влияниях сверх-природного мира, ни в страхе наказания в загробной жизни. Требуется следовательно, новая этика, на новых основах, выяснению необходимости этой потребности и была посвящена первая глава нашего исследования.

Пробудившись от временного застоя в конце пятидесятых годов девятнадцатого века, современная наука уже подготовила материалы для выработки такой новой рациональной этики. В трудах Иодля, Вундта, Паульсена и многих других, мы имеем прекрасные обзоры всех прежних попыток обосновать этику на различных началах — религиозных, метафизических и естественно-научных. И в течение всего девятнадцатого века делался ряд попыток, чтобы найти основы нравственной природы человека в разумном себялюбии и любви к человечеству (Огюст Конт и его последователи), во взаимной симпатии и умственном отождествлении себя с человечеством (Шопенгауер), в полезности (утилитаризм Бентама и Милля) и в теории развития, т. е. эволюции (Дарвин, Спенсер и Гюйо).

Начало этой последней этики положил Дарвин. Он попытался вывести перво-основы нравственного чувства из инстинкта общительности, глубоко прирожденного всем общительным животным, а так как большинство писателей об этике оставило эту попытку без внимания, и ее замолчало большинство самих дарвинистов, то я подробно рассмотрел ее во второй главе „Нравственное Начало в Природе”. На широкое распространение инстинкта общительности у громадного большинства животных всех классов и отделов я указывал уже в книге о „Взаимной помощи”, во второй же главе мы видели, как самые первобытные люди Ледникового и раннего После-Ледникового периода должны были учиться общительности и ее этике у животных, с которыми они жили тогда в тесном общении, и как действительно в самых первых своих сказках и преданиях человек передавал из поколения в поколение практические наставления, почерпнутые им из знания жизни животных.

Первым нравственным учителем человека была, таким образом, сама природа, — не та природа, которую описывали кабинетные философы, с нею не знакомые, или естествоиспытатели, изучавшие природу лишь по мертвым образцам в музеях, а та природа, среди которой жили и работали на американском материке, тогда еще слабо заселенном людьми, а также и в Африке и в Азии, великие основатели описательной зоологии: Одюбон, Азара, Вид, Брем и др.; словом та природа, которую имел в виду Дарвин, когда он дал в книге „Происхождение человека” краткий очерк зарождения нравственного чувства у людей.

Нет никакого сомнения, что инстинкт общительности, унаследованный человеком и потому глубоко укоренившийся в нем, мог только развиваться впоследствии и укрепляться, несмотря даже на тяжелую борьбу за существование; и я показал в той же работе о взаимопомощи — опять-таки на основании трудов компетентных исследователей, насколько развита общительность у дикарей, а с тем вместе и чувство равноправия у самых первобытных представителей человеческого рода, а также, как, благодаря ей могли развиться человеческие общества, несмотря на всю трудность их жизни среди дикой природы.

Отсылая, поэтому, читателя к „Взаимной помощи”, я постараюсь разобрать теперь, как развивались в обществах первобытных дикарей дальнейшие нравственные понятия, и какой характер они наложили на дальнейшее развитие нравственности.

Мы ничего не знаем о жизни самых первобытных человеческих существ Ледникового периода и конца Третичного периода, кроме того, что они жили небольшими обществами, с трудом добывая из озер и лесов скудные средства пропитания и изготовляя для этого костяные и каменные орудия.

Но уже в такой жизни первобытный человек должен был приучаться отождествлять свое „я“ с общественным „мы“ и вырабатывал, таким образом, первоначальные основы нравственности. Он привыкал думать о своем роде, как о чем–то, чего он составлял только часть, и вовсе не главную часть, так как он видел, как ничтожен был бы каждый пред лицом грозной, суровой природы, если бы перестал быть частью рода. Он привыкал, вследствие этого ограничивать свою волю волею других, а это составляет основное начало всякой нравственности. Действительно, мы знаем, что самые первобытные люди Ледникового и раннего После-Ледникового, т. е. Озерного периода уже жили обществами — в пещерах, в трещинах скал, или под нависшими скалами, и что они сообща охотились и ловили рыбу своими первобытными орудиями, а сожительство и сотрудничество уже предполагают выработку некоторых правил общественной нравственности.

Такое „воспитание” первобытного человека продолжалось десятки тысяч лет и, таким образом, продолжал вырабатываться инстинкт общительности и он становился с течением времени сильнее всякого себялюбивого рассуждения. Человек привыкал мыслить о своем Я не иначе, как через представление о своей группе. Высокообразовательное значение такого склада мышления мы увидим впоследствии[38].

Уже в животном мире мы видим, как личная воля отдельных особей сливается с волею всех. Общительные животные учатся этому уже с раннего возраста — в своих играх[39], в которых обязательно подчиняться известным правилам игры — не допускается, взаправду бодать рогами, взаправду кусать друг друга, даже перебивать очередь. В зрелом же возрасте поглощение личной воли волею общественною прекрасно видно во многих случаях. Приготовления птиц к перелетам с Севера на Юг и обратно; их „учебные” полеты по вечерам, в продолжение нескольких дней перед перелетами; согласованные действия хищных зверей и птиц во время охоты; оборона всех животных, живущих стадами, от нападений хищников; переселения животных, и, наконец, вся общественная жизнь пчел, ос, муравьев, термитов, почти всех голенастых птиц, попугаев, бобров, обезьян и т. д., все это — яркие примеры такого подчинения личной воли. В них ясно видно согласование воли отдельных особей с волею и намерениями целого, обратившееся уже в наследственную привычку, т. е. в инстинкт[40].

Что в таком инстинкте есть зачатки права, прекрасно понял уже в 1625-м году Гуго Гроций. Но нет никакого сомнения, что человек четверичного, Ледниково-Озерного периода стоял, по меньшей мере, на такой же ступени общительного развития, а по всем вероятиям — даже на значительно высшем уровне. Раз существует общежитие, в нем неизбежно складываются известные формы жизни, известные обычаи и нравы, которые будучи признаны полезными и становясь привычными путями мышления, переходят сперва в инстинктивные привычки, а потом и в правила жизни. Так складывается своя нравственность, своя этика, которую старики-хранители родовых обычаев — ставят под охрану суеверий и религии, т. е. в сущности под охрану умерших предков[41].

Некоторыми известными естествоиспытателями делались недавно наблюдения и опыты, с целью узнать — существуют ли обдуманные нравственные понятия у собак, лошадей и других животных, живущих в близком общении с человеком, и в результате получались довольно определенные утвердительные ответы. Факты, напримеръ, рассказанные Спенсэром в приложении ко второму тому его „Основ Этики“ особенно убедительны, и ведут они к заключениям, далеко не маловажным. Точно также есть несколько вполне убедительных фактов в вышеупомянутой работе Романэса. Но мы не станем останавливаться на них, так как достаточно установить, что уже в животных обществах, а тем более в обществах людей, в силу самих привычек общительности, неизбежно вырабатываются понятия, которыми личное Я отожествляется с общественным Мы и, по мере того, как эти понятия превращаются в наследственный инстинкт, личное Я даже подчиняется общественному Мы[42].

Но раз мы убедились, что такое отождествление личности с обществом существовало, хотя бы и в малой степени у людей, — нам становится понятно, что если оно было полезно человечеству, оно неизбежно должно было усиливаться и развиваться в человеке, обладавшем даром слова, которое вело к созданию предания: и в конце концов оно должно было привести к развитию прочного нравственного инстинкта.

Такое утверждение, впрочем вызовет по всей вероятности, некоторые сомнения, и вероятно многими будет задан вопрос: —„Возможно ли, чтобы из полуживотной общительности могли развиться такие высоконравственные учения, как учения Сократа, Платона, Конфуция, Будды и Христа, без вмешательства сверх-природной силы?”. Вопрос, на который этика должна дать ответ. Простой ссылки на биологию, которая показывает как из микроскопических одноклеточных организмов могли выработаться в течении десятков тысячелетий все более совершенные организмы, вплоть до высших млекопитающих и человека, — было бы недостаточно. — А потому этике предстоит выполнить работу подобную той, которая была сделана Огюстом Контом и Спенсэром в биологии и многими исследователями в Истории Права. Этика должна по крайней мере указать, как могли развиваться нравственные понятия, — от общительности, свойственной высшим животным и первобытным дикарям, вплоть до высоко-идеальных нравственных учений.

Правила жизни у разных современных диких племен, — различны. В разных климатах, у племен, окруженных различными соседями, вырабатывались свои собственные нравы и обычаи. Притом, самые описания этих нравов и обычаев различными путешественниками сильно отличаются друг от друга, смотря по характеру бытописателя и по общему его отношению к своим „низшим братьям”. Нельзя поэтому соединять в одно целое описания всевозможных первобытных племен, как это делали некоторые начинающие антропологи, — не разобравши, на какой ступени развития стоит данное племя и не относясь критически к авторам различных описаний. Даже Спенсэр в своем громадном издании антропологических данных[43] и даже в позднейшей своей работе „Этике” не избег этой ошибки. Но в нее уже не впали, например, Вайц, в своей „Антропологии первобытных народов” и целый ряд антропологов, в роде Моргана, Мэна, М. Ковалевского, Поста, Дарчуна и мн. др. Вообще из описаний дикарей можно пользоваться только описаниями тех путешественников и миссионеров, которые довольно долго прожили среди описываемых ими туземцев: долгое пребывание уже указывает, до некоторой степени, на взаимное понимание. А затем, если мы хотим знать что-нибудь о первых зачатках нравственных понятий, мы должны брать тех дикарей, которые лучше других могли сохранить черты родового быта со времен самого раннего После-Ледникового периода.

Племен, вполне сохранивших быт того времени, конечно, уже нет. Но больше других сохранили его дикари крайнего севера, — алеуты, чукчи и эскимосы, до сих пор живущие в тех же физических условиях, в каких они жили в самом начале таяния громадного ледяного покрова[44], а так же некоторые племена крайнего юга, т. е. Патагонии и Новой Гвинеи, и маленькие остатки племен, уцелевших в некоторых горных странах, особенно в Гималаях.

Как раз о племенах далекого Севера мы имеем обстоятельные сведения от людей живших среди них: особенно для алеутов Северной Аляски — от замечательного бытописателя миссионера Веньяминова, а для эскимосов — от экспедиций, зимовавших в Гренландии, причем описание алеутов Веньяминовым особенно поучительно.

Прежде всего следует отметить что в алеутской этике, как и в этике других первобытных племен, есть два отдела: выполнение одних обычаев, а следовательно и этических постановлений, безусловно обязательно; выполнение же других только рекомендуется как желательное и за их нарушение виновные подвергаются только насмешке и напоминанию. У алеутов, например, говорят, что то-то и то-то „стыдно” делать[45].

Так например стыдно, писал Веньяминов, — бояться неизбежной смерти, стыдно просить пощады у врага; стыдно быть уличенным в воровстве; тоже опрокинуться со своей лодкой в гавани; стыдно бояться выйти в море во время бури; первому ослабнуть в долгом путешествии и выказать жадность при дележе добычи (в таком случае все остальные дают жадному свою долю, чтобы его пристыдить); стыдно разболтать тайну своего рода жене; стыдно, если вышли на охоту вдвоем, не предлагать лучшую добычу товарищу; стыдно хвастаться своими поступками, тем более, вымышленными и называть другого презрительными словами. Стыдно, наконец, выпрашивать милостыню; ласкать жену в присутствии посторонних, или танцовать с нею; а также лично торговаться с покупателем, так как цену за предлагаемое добро должно назначить третье лицо. Для женщины стыдно не уметь шить и танцовать и вообще не уметь делать того, что лежит на обязанности женщин; стыдно ласкать мужа, или даже разговаривать с ним, в присутствии посторонних”[46].

Как поддерживаются эти черты алеутской этики, Веньяминов не говорил. Но одна из экспедиций, зимовавших в Гренландии, описала, как живут эскимосы, по несколько семей вместе, в одном жилье, разделенном для каждой семьи занавескою из зверинных шкур. Эти дома-коридоры иногда имеют вид креста, в середине которого помещается очаг. В долгие зимние ночи женщины поют песни и в них они нередко осмеивают тех, кто чем-нибудь провинился против обычаев благовоспитанности. Но рядом с этим существуют правила, безусловно обязательные; и на первом плане стоит, конечно, совершенная недопустимость брато-убийства, т. е. убийства в среде своего племени. Одинаково не допустимо, чтобы убийство, или поранение кого нибудь из своего племени человеком из другого племени, оставалось без родового отмщения.

Затем существует целый разряд поступков, настолько обязательных, что за неисполнение их на человека обрушивается презрение всего племени, и он рискует стать „изгоем“ т. е. быть изгнанным из своего рода. Иначе нарушитель этих правил мог бы навлечь на все племя недовольство обиженных животных, как например, крокодилов, или медведей, о которых я говорил в предыдущей статье, или же незримых существ или духов предков покровительствующих племени.

Так, например, Веньяминов рассказывает, что когда он уходил откуда то на судно, на берегу забыли взять связку вяленой рыбы, принесенной ему в подарок. Когда он вернулся в то же место через полгода, он узнал, что за время его отсутствия племя пережило сильный голод. Но подаренную ему рыбу никто, конечно, не тронул и связку принесли в сохранности. Поступить иначе — значило бы навлечь всякие напасти на все племя. Точно также Миддендорф писал, что в тундрах Северной Сибири никто ничего не тронет из оставленных кем-нибудь в тундре саней, даже, если бы в них имелась провизия. Известно, как постоянно голодают все жители дальнего севера, но воспользоваться чем бы то ни было из оставленных продуктов было бы тем, что мы называем преступлением, а такое преступление может навлечь на все племя всякие невзгоды. Личность и племя отождествляются в данном случае.

Наконец, у алеутов, как и у всех первобытных дикарей, есть еще ряд постановлений, безусловно обязательных, — священных, можно сказать. Это — все то, что касается поддержки родового быта: его деления на классы, его брачных установлений, понятий о собственности, родовой и семейной, обычаев, соблюдаемых на охоте и рыбной ловле (сообща или в одиночку), перекочевок и т. д. и наконец, есть ряд племенных обрядов вполне религиозного характера. Тут уже имеется строгий закон, неисполнение которого навлекло бы несчастье на весь род, или даже на все племя, а потому, неисполнение его немыслимо и почти невозможно. Если же и случится в кой-веки нарушение кем-нибудь такого закона, то оно наказывается, как измена исключением из рода, или даже смертью. Надо впрочем сказать, что нарушение этих установлений до того редко, что считается даже немыслимым, подобно тому, как римское право считало немыслимым отцеубийство, а потому не имело даже закона для наказания такого преступления.

Вообще говоря, у всех известных нам первобытных народов выработался очень сложный уклад родовой жизни. Существует, следовательно, своя нравственность, своя этика. И во всех этих неписанных „уложениях” охраняемых преданием, появляется три главных разряда бытовых правил.

Одни из них охраняют формы, установленные для добывания средств пропитания каждого в отдельности и всего рода сообща. В них определяются основы пользования тем, что принадлежит всему роду: водами, лесами, и иногда плодовыми деревьями — дикими и посаженными, охотничьими областями, а также и лодками; имеются также строгие правила для охоты и перекочевок, правила для сохранения огня и т. п.[47].

Затем, определяются личные права и личные отношения: разделение рода на отделы и система допустимых брачных отношений — опять таки очень сложный отдел, где учреждения становятся почти религиозными. Сюда же относятся: правила воспитания юношества, иногда в особых „длинных хижинах”, как это делается у дикарей Тихого Океана; отношение к старикам и к новорожденным детям; и, наконец, меры предупреждения острых личных столкновений: т. е., — что следует делать, если с появлением отдельных семей, уже становятся возможными акты насилия внутри самого рода, а также при столкновениях с соседними родами, особенно в том случае, если распря приведет к войне. Здесь устанавливается ряд правил, из которых, как показал бельгийский проф. Эрнест Нис (Nys) вырабатывались впоследствии зачатки международного нрава. Наконец, есть третий разряд свято-чтимых установлений, касающихся религиозных суеверий и обрядов, связанных с временами года, охотой, переселениями и т. д.

На все это могут дать определенные ответы старики каждого племени. Конечно эти ответы неодинаковы у различных родов и племен как неодинаковы и обряды; но важно то, что у каждого рода и племени, на какой бы низкой ступени развития он ни стоял, есть уже своя, чрезвычайно сложная этика, своя система нравственного и безнравственного.

Начала этой нравственности лежат, как мы видели, в чувстве общительности, стадности, и в потребности взаимной поддержки, развившихся среди всех общительных животных и все далее развивавшихся в первобытных человеческих обществах. Естественно при этом, что у человека, благодаря языку, который помогал развитию памяти и создавал предание, вырабатывались гораздо более сложные правила жизни чем у животных. С появлением же религии, хотя бы и в самой грубой форме, в человеческую этику входил еще новый элемент, придававший ей некоторую стойкость, а впоследствии вносивший одухотворенность и некоторый идеализм.

Затем по мере развития общественной жизни, все более и более должно было выступать понятие о справедливости во взаимных отношениях. Первые зачатки справедливости, в смысле равноправия, можно наблюдать уже у животных, особенно у млекопитающих, когда мать кормит несколько детенышей, или в играх многих животных, где обязательно бывает соблюдение известных правил игры. Но переход от инстинкта общительности, — т. е. от простого влечения или потребности жить в кругу сродных существ, к умозаключению о необходимости справедливости во взаимных отношениях, необходимо должен был совершиться в человеке, ради поддержания самой общительной жизни. В самом деле во всяком обществе желания и страсти личностей неизбежно сталкиваются с желаниями других, таких же членов общества, и эти столкновения роковым образом привели бы к нескончаемым распрям и к распадению общества, если бы в людях не развивалось одновременно, как оно развивается уже у некоторых общительных животных, понятие о равноправии всех членов общества. Из этого же понятия должно было развиться понемногу понятие о справедливости, как на это указывает самое происхождение слова – Aequitas, Equité, которыми выражается понятие справедливости, равенства. Недаром в древности изображали справедливость, как женщину с завязанными глазами, державшую в руках весы.

Возьмем случай из жизни. Вот, например, два человека повздорили. Слово за словом, один упрекнул другого в том, что он его обидел. Другой стал доказывать, что он был прав, что он имел право сказать то, что сказал. Правда, он этим нанес другому оскорбление, но то оскорбление было ответом на нанесенное ему оскорбление и оно было равно, равнозначуще предыдущему, отнюдь не больше.

Если такой спор довел до ссоры, и дело дошло уже до драки, и тот и другой будут доказывать, что первый удар был нанесен в ответ на тяжелое оскорбление; а затем каждый последующий удар был ответом на совершенно равный удар противника. Если же дело дошло до ран и до суда, то судьи вымеряют величину ран, и тот, кто нанес большую рану должен будет уплатить виру, чтобы восстановить равенство обид. Так всегда делалось в продолжении многих столетий, если дело доходило до общинного суда.

В этом примере не вымышленном, а взятом из действительной жизни, ясно видно как понимали „справедливость” самые первобытные дикари, и что более образованные народы по сию пору понимают под словами правда, справедливость, Justice, Aequitas, Equity, Rechtigkeit и т. д. Они видят в них восстановление нарушенного равноправия. Никто не должен нарушать равенства двух членов общества; а раз оно нарушено, оно должно быть восстановлено вмешательством общества. Так гласило Пятикнижие Моисея, говоря: „око за око, зуб за зуб, рана за рану“, — но не более. Так делала римская справедливость, так до сих пор поступают все дикари, и много из этих понятий сохранилось и в современном законодательстве.

Конечно, во всяком обществе, на какой бы ступени развития оно ни стояло, всегда были и будут отдельные личности, стремящиеся воспользоваться своею силою, ловкостью, умом, смелостью, чтобы подчинить себе волю других; и некоторые из них достигают своей цели. Такие личности, конечно, встречались и у самых первобытных народов, и мы встречаем их у всех племен и народов на всех ступенях культуры. Но, в противовес им также на всех ступенях развития вырабатывались обычаи, стремившиеся противодействовать развитию отдельного человека в ущерб всему обществу. Все учреждения, выработанные в разные времена в человечестве — родовой быт, сельская община, город, республики с их вечевым строем, самоуправление приходов и областей, представительное правление и т. д. — в сущности имели целью охранять общества от своеволия таких людей и их зарождавшейся власти.

Уже у самых первобытных дикарей, как мы сейчас видели, есть ряд обычаев, выработанных с этой целью. С одной стороны, обычай устанавливает равноправие. Так например Дарвина поражало у Патагонских дикарей, что если кто нибудь из белых давал что нибудь с‘едобное одному из дикарей, дикарь немедленно распределял данный ему кусок поровну между всеми присутствующими. Тоже самое упоминается многими исследователями относительно разных первобытных племен, и тоже я нашел даже в более поздних формах развития, у пастушеского народа — у бурят, живущих в более глухих местах Сибири[48].

Масса таких фактов имеется во всех серьезных описаниях первобытных народов[49]. Где бы ни изучали их, исследователи находят те же общительные нравы, тот же мирской дух, ту же готовность сдерживать своенравие для поддержания общественной жизни. И когда мы пытаемся проникнуть в жизнь человека на самых первобытных ступенях его развития, то мы находим все ту же родовую жизнь и те же союзы людей для взаимной поддержки. И мы вынуждены признать, что в общественных качествах человека лежит главная сила его прошлого развития и дальнейшего прогресса.

В восемнадцатом веке, под впечатлением первого знакомства с дикарями Тихого океана, развилось стремление идеализировать дикарей, жившихъ „в естественном состоянии”, быть может, в противовес философии Гоббса и его последователей, изображавших первобытных людей в виде сборища диких зверей, готовых пожрать друг друга. И то и другое представление оказалось, однако, ложным, как мы знаем теперь от множества добросовестных исследователей. Первобытный человек — вовсе не идеал добродетели и вовсе не тигро-подобный зверь. Но он всегда жил и поныне живет обществами, подобно тысячам других живых существ и в этих обществах в нем выработались не только те качества общительности, которые свойственны всем общительным животным, но, благодаря языку, и, следовательно, более развитому разуму, в нем еще больше развилась общительность, а с нею вместе выработались и правила общественной жизни, которые мы называем нравственностью.

В родовом быте человек научился сперва основному правилу всякой общественности: не делать другому того, чего не желаешь чтобы делали тебе, и сдерживать разными мерами тех, которые не хотели подчиняться этому правилу. А затем, в нем развилась способность отожествлять свою личную жизнь с жизнью своего рода. При изучении первобытных людей, начиная с тех, кто сохранил еще быт Ледникового и раннего После-Ледникового (Озерного) периода, вплоть до тех, у кого мы находим позднейшее развитие родового строя, — нас больше всего поражает именно эта черта: отожествление человека со своим родом. Она проходит через всю историю раннего развития человечества; и сохранилась она наиболее у тех, у кого удержались первобытные формы родового быта и наиболее первобытные приспособления для борьбы с мачехой-природой, т. е. у эскимосов, алеутов, жителей Огненной Земли и у некоторых горных племен. И чем больше мы изучаем первобытного человека, тем более мы убеждаемся, что даже в своих незначительных поступках он отожествлял, и теперь отожествляет свою жизнь с жизнью своего рода.

Понятие о добре и зле вырабатывалось, таким образом, не на основе того, что представляет добро или зло для отдельного человека, а на том, что составляет добро или зло для всего рода. Эти понятия конечно, менялись в разных местностях и в разное время; и некоторыя правила особенно такие, например, как приношение человеческих жертв для умилостивления грозных сил, природы — вулкана, моря, землетрясения — были просто нелепы.

Но раз те или другие правила были установлены родом, человек подчинялся им, как бы ни было тяжело их исполнение.

Вообще первобытный дикарь отожествлял себя со своим родом. Он становился положительно несчастлив, если совершал поступок, который мог навлечь на его род проклятие обиженного, или мщение „великой толпы” предков или какого нибудь племени зверей: крокодилов, медведей, тигров и т. п. „Обычное право” для дикаря — больше чем религия для современного человека: оно составляет основу его жизни, а потому самоограничение в интересах рода, а в отдельных личностях — самопожертвование с тою же целью — самое обычное явление[50].

Одним словом, чем ближе первобытное общество к его древнейшим формам, тем строже в нем наблюдается правило — „каждый за всех”. И только вследствие полного незнакомства с действительною жизнью первобытных людей, одни мыслители, как Гоббс, Руссо и их последователи, утверждали, что нравственность зародилась впервые из воображаемого „общественного договора, а другие об‘ясняли ее появление внушением свыше”, посетившим мифического законодателя. Нa деле же первоисточник нравственности лежит в общительности свойственной всем высшим животным и тем более человеку.

К сожалению, в родовом строе правило „каждый за всех” не распространяется дальше своего рода. Род не обязан делиться пищей с другими родами. Кроме того, территория, как у некоторых млекопитающих и птиц, разделяется между различными родами, и каждый род имеет свой округ для охоты или рыбной ловли. Таким образом, в жизни человека с самых древних времен вырабатывались два рода отношений: внутри своего рода и с соседними родами, и тут создавалась почва для столкновения и войн. Правда уже в родовом быте делались и теперь делаются попытки упорядочить взаимные отношения соседних родов. Входя в хижину, обязательно нужно оставить свое оружие при входе и даже в случае войны двух родов обязательно соблюдать некоторые правила относительно колодцев и тропинок, по которым женщины ходят по воду. Но вообще, отношения к соседям из другого рода (если с ним не вошли в федерацию) — совершенно иные, чем внутри рода. И в последующем развитии человечества никакая религия не могла искоренить понятия о „чужестранце”. Мало того, религии сплошь да рядом становились источниками самой свирепой вражды, еще более усиливавшейся с развитием государств. И вследствие этого создавалась двойственная этика, которая держится по сие время и приводит к таким ужасам, как последняя война.

В начале весь род представлял одну семью и, как это доказано теперь, только постепенно в нем начали появляться отдельные семьи, причем жены в этих семьях должны были браться из другого рода.

Отдельная семья вела однако к разложению прежняго коммунистическаго строя, так как давала возможность накопления семейного богатства. Но тогда потребность общительности, выработанная при прежнем строе, стала принимать новыя формы. В деревнях создавалась сельская община, а в городах — гильдии ремесленников и купцов, из которых развивались вольные средневековые города: и при помощи этих учреждений народные массы создавали новый строй жизни, в котором зарождалось новое об‘единение, взамен родового.

С другой стороны, великое переселение народов и постоянные набеги соседних племен и народов неизбежно вели к образованию военного сословия, которое приобретало все большую силу, по мере того, как мирное крестьянское и городское население все больше отвыкало от военного дела. Одновременно с этим, старики-хранители родовых преданий, — а также наблюдатели природы, накоплявшие первые зачатки знания и блюстители религиозных обрядов стремились укрепить свою власть среди крестьянских общин и в вольных городах, составляя для этого свои тайные союзы. Впоследствии же, с возникновением государства они об‘единились между собою, — военная сила с церковной в общем подчинении королевской власти.

Нужно однако, прибавить, что при всем том, никогда, ни в какой период жизни человечества, войны не были нормальным условием жизни. В то время, как воюющие истребляли друг друга, и жрецы прославляли взаимные избиения, народные массы в селах и городах продолжали жить обыденною жизнью. Они совершали свою обычную работу и в то же время стремились укрепить организации, основанные на взаимопомощи и взаимной поддержке, т. е. на их обычном праве даже тогда, когда люди подпали впоследствии под власть духовенства и королей.

В сущности, всю историю человечества можно рассматривать, как стремление, с одной стороны, к захвату власти отдельными людьми или группами, с целью подчинить себе возможно широкие круги, и стремление, с другой стороны сохранить равноправие, — по крайней мере среди мужчин, — и противодействовать захвату власти, или по крайней мере, ограничивать его: другими словами, сохранять справедливость внутри рода, племени или федерации родов.

То же стремление ярко проявилось в средневековых вольных городах, особенно в первые века после освобождения этих городов от их феодальных владельцев. В сущности, вольные города были оборонительными союзами равноправных горожан против окрестных феодалов.

Но мало по малу и в вольных городах стало совершаться расслоение населения. Сперва торговля велась всем городом, так как продукты городской промышленности или товары купленные в деревнях, вывозил весь город, через своих доверенных, и прибыль принадлежала всей городской общине. Но мало по малу торговля стала обращаться из общественной в частную, от нее богатели не только сами города, но и частные лица и вольные купцы — „Mercatori Libri“ — особенно со времени Крестовых походов, открывших деятельную торговлю с дальним востоком; и стал развиваться класс банкиров, к которым обращались, в случае нужды, за займами не только разорившиеся дворяне-рыцари, а также впоследствии и сами города.

Таким образом, в каждом из некогда вольных городов создавалась купеческая аристократия, державшая города в своих руках и поддерживавшая то папу, то императора, стремившихся обладать тем или другим городом, то короля или великого князя, который овладевал городами, опираясь, то на богатых купцов, то на городскую бедноту. Так подготовлялись современные централизованные государства; закончили же они свою централизационную работу когда Европе пришлось защищаться от вторжения Мавров в Испанию в девятом, десятом и одиннадцатом веке, монголов — в Россию в тринадцатом веке и турок в пятнадцатом. Против таких массовых вторжений города и отдельные мелкие княжества, часто враждовавшие между собою, оказались бессильными, и дело покорения мелких единиц более крупными, а также сосредоточение власти в государствах завершили созданием крупных политических государств.

Понятно, что такие существенные перемены в общественной жизни, а также и религиозные восстания и войны клали свой отпечаток на весь склад нравственных понятий в каждой стране в разные времена; и когда-нибудь вероятно будет сделана обширная работа, в которой эволюция нравственности будет изучена в связи с изменениями строя общественной жизни. Но здесь мы уже входим в область, где наука о нравственных понятиях и учениях, т. е. Этика, часто сходится с другой наукой, Социологией, т. е. с наукой о жизни и развитии обществ. А потому, чтобы не перебрасываться из одной области в другую лучше заранее указать, чем следует ограничить область этики.

Во всех людях, как бы низко ни стояли они в своем развитии, а также и в некоторых общественных животных, есть следовательно, черты, которые мы называем нравственными. На всех ступенях развития человека мы находим общительность и чувство стадности, а у отдельных людей есть, при этом еще готовность помочь другим, иногда даже рискуя своею жизнью. А так как такие черты способствуют поддержанию и развитию общественной жизни, которая в свою очередь обеспечивает жизнь и благосостояние всех, то такие качества с самых давних времен признавались в человеческих обществах не только желательными, но даже обязательными. Старики, мудрецы и шаманы первобытных племен, а впоследствии жрецы и духовенство, выставляли эти качества человеческой природы, как веления свыше, исходящие от таинственных сил природы, т. е. богов, либо от единого творца природы. Но уже с очень древних времен, а особенно со времени расцвета наук, начавшегося в древней Греции, более 2500 лет тому назад, мыслители стали задавать себе вопросы об естественном происхождении нравственных чувств и понятий, которые удерживают людей от злых поступков против своих сородичей и вообще от поступков ведущих к ослаблению общественности. Другими словами, — они старались найти естественное об‘яснение того, что принято называть нравственным в человеке и что считается, несомненно, желательным во всяком обществе.

Такие попытки, повидимому, делались уже в глубокой древности, так как следы их видны в Китае и в Индии. Но в научной форме дошли до нас только из древней Греции. Здесь целый ряд мыслителей, в течение четырех столетий, — Сократ, Платон, Аристотель, Эпикур и впоследствии Стоики, вдумчиво, философски отнеслись к следующим основным вопросам:

„Откуда берутся в человеке нравственные правила, противоречащие его страстям и нередко сдерживающие их?

„Откуда берется чувство обязательности нравственного, которое проявляется даже у людей, отрицающих нравственные правила жизни?

„Плод ли это одного воспитания, от которого мы не смеем отрешиться, — как это утверждают теперь некоторые писатели, а по временам утверждали и раньше некоторые отрицатели нравственности?

„Или же нравственное сознание в человеке есть плод самой его природы. В таком случае, не есть ли оно начало, укоренившееся вследствие самой общительной его жизни в течение многих тысячелетий?

„Наконец, если так, то следует ли развивать и укоренять это сознание, или же лучше было бы искоренять его и поощрять развитие противуположных чувств себялюбия (эгоизма), возводящих отрицание всякой нравственности в желаемое — в идеал развитого человека”?

Вот вопросы над разрешением которых мыслители человечества занимаются уже более двух тысяч лет, — периодически давая ответы, склоняющиеся то к одному, то к другому решению. Из этих исследований сложилась целая наука — Этика, близко соприкасающаяся, с одной стороны, с Социологией, а с другой, с Психологией, т. е. с наукой о чувственных и мыслительных способностях человека.

В сущности, в Этике, все упомянутые сейчас вопросы сводятся к двум главным задачам: 1) установить происхождение нравственных понятий и чувств; 2) определить главные основы нравственности и выработать, таким образом, правильный т. е. отвечающий своей цели нравственный идеал.

Над этим работали и работают мыслители всех народов, а потому, прежде чем излагать свои выводы по этим вопросам, я постараюсь дать обзор заключений, к которым приходили мыслители различных школ.

К этому мы и перейдем теперь, причем я буду обращать особое внимание на развитие понятия о справедливости, которое, если не ошибаюсь, лежит в основе всего нравственного и представляет исходное понятие в практических выводах всякой нравственной философии, — хотя это далеко еще не признано большинством мыслителей, писавших об Этике.