Этимология и семантика на примере нескольких древнерусских слов

Г. Якобссон

Нельзя отрицать, что этимология в настоящее время занимает все меньшее место в науке о языке и в своем развитии подошла к критической точке; однако было бы слишком рано утверждать, что этимологические исследования уже сыграли свою роль[1]. Верно, что этимологическая наука, пытавшаяся найти формальную связь между исследуемым словом и его этимоном при само собой разумеющемся условии если не семантической идентичности, то во всяком случае непроблематичной семантической зависимости слова и этимона, — эта наука, считающаяся ныне классической, исчерпала себя. Этимологические исследования в этой области, напротив, игнорировали огромный материал, содержащий слова, слишком большое семантическое расхождение которых препятствовало предположению генетического родства между ними, несмотря на формальные соответствия, или не обладали достаточной компетентностью, чтобы охватить этот материал.

Если, таким образом, вполне естественно, что этимологическая наука проявляет все больший интерес к семантике, — красноречивым выражением этой новой ориентации может послужить высказывание такого классика этимологии, как Фасмер, относительно его «Русского этимологического словаря»: «Hätte ich die Arbeit von neuem zu beginnen, dann würde ich… der semasiologischen Seite grössere Beachtung schenken»[2], — то нельзя закрывать глаза и на тот факт, что и семантически направленная этимологическая наука находится в тяжелом положении. Стремление к объективному описанию явлений, характеризующее многие разделы современной лингвистики и покоящееся в конце концов на представлении о языковых явлениях как о составных частях одной системы, давно уже ощущалось как необходимое именно в семантически направленной этимологии, для которой, к сожалению, вера была более характерна, нежели знание. Так как внеязыковая сфера стоит в тесной связи со значением слова, до сих пор не представлялось возможным перенести семантику полностью в чисто языковый план и описывать семантические явления как независимые от субъективности исследователя. Однако делались попытки создать определенные объективные критерии внутри семантики, семантические законы или тенденции, или описывать семантические явления как члены семантического поля, определяющего значения отдельных компонентов. Однако пройдет еще много времени, прежде чем можно будет установить какую-либо общую систему с возможностью контроля в семантике; вместо этого приходится следовать некоторым определенным линиям, которые постепенно можно будет привести к более стройной зависимости.

Что касается этимологизации с привлечением семантического поля, иногда бывает полезно применить взаимную мотивированность слов в качестве контрольного фактора. Чем больше обнаруженная мотивированность, тем сильнее доводы в пользу предложенной семантико-этимологии. Это особенно верно, когда дело касается определения конкретной основы абстрактного значения.

В древнерусском языке нередко встречаются слова, этимология которых не вызывает затруднений, и на ее основе устанавливается приблизительное значение. Изучение семантической истории таких слов рисует, однако, другую картину их значений и развития значений, что одновременно ведет к восполнению их этимологии. Древнерусский словарный запас с семантической стороны не исследован основательно, и это во многих случаях зависит от такой банальной причины, как отсутствие в течение долгого времени надежных и легко доступных изданий древнерусских текстов. Правда, в последние годы было много сделано для устранения этого недостатка, но движущей силой в этом направлении был не лингвистический интерес, а историко-экономические или историко-социальные соображения.

Мы выбрали несколько древнерусских слов, принадлежащих к определенному кругу значений, исследовали их семантико-этимологию и в особенности обращали внимание на их взаимную семантическую мотивированность.

Погренути, которое обычно переводится как ‛предать забвению’[3], насколько мы могли установить, уникально, так как встречается только в древнерусском языке, и только в двух различных контекстах[4]. Существование этого глагола, однако, не вызывает никаких сомнений, если сличить его формально и по значению с древнерусским существительным погребъ в одном из его значений, а именно ‛забвение’. Это значение слова погребъ не обычно в древнерусском, а ограничивается одной группой текстов, а именно междукняжескими договорными грамотами XIV—XV вв. Срезневский формально истолковывает погренути как погребнути, ссылаясь на вышеупомянутое погребъ, которое, кроме того, означает ‛похороны’, и глагол погрести, имеющий значения: ‛1. зарыть, скрыть; 2. похоронить; 3. положить; 4. погребсти, уничтожить’[5]. Подобные мысли высказывал уже Даль, хотя он под знаком вопроса отнес погренути ‛не попомнить, предать забвению’ к погребсти ‛предавать земле, зарывать, закапывать, хоронить, отправлять похороны со всѣми обрядами’[6]. Хотя против формального соединения, с одной стороны, погренути, погребъ и, с другой стороны, погрести, погребъ нечего возразить, возникает, однако, проблема семантического порядка: как совместить появляющееся только в русском языке значение ‛предать забвению, забыть’ — с первоначальным корневым значением в славянском grebǫ ‛greifen (raffen); harken; rudern; scharren, kratzen (kämmen), graben’[7]?

Так как примеры как с погренути, так и погребъ (в значении ‛забвение’) очень немногочисленны, неизбежно возникает вопрос: как могли установить особые значения ‛предать забвению’ или ‛забвение’? Насколько мы могли разузнать, значение ‛забвение’ в слове погребъ появляется впервые у Карамзина[8], и это значение затем повторяется в обычных словарях и справочниках и до наших дней[9]. Однако Карамзин не дает пояснения к значению ‛забвение’. Погренути в значении ‛предать забвению’ мы нашли зафиксированным в словаре 1847 г., но без какого-либо дальнейшего комментария[10]. Однако кажется вероятным, что значение ‛предать забвению’ (соотв. ‛забвение’) понималось как абстрагировавшееся из конкретного значения ‛похоронить’. Так, например, в словаре под словом погребъ стоит на первом месте значение ‛погребение’, а на втором ‛предание забвению’[11], и подобная градация соблюдается Далем, который отличает фразу со словом погребъ ‛забвение’ звездочкой, как известно, указывающей на переносное значение[12]. Как уже упоминалось, Срезневский дает для погрести особое значение — ‛погребсти, уничтожить’, и в приведенном примере ясно просвечивает первоначальное значение ‛похоронить’:

Погреблъ ѥси неприѧзниныхъ бѣсовъ лаꙗниѧ пощениѥмь (и) многыими мл҃твами (Служебная минея за ноябрь по рукописи Типографской библиотеки 1097 г.)[13]. Хотя греческий текст к этому отрывку отсутствует[14], все равно погреблъ ѥси должно восходить к значению ‛похоронить’, как показывает продолжение того же отрывка: оч҃е. мьртвъ въ гробѣ лежа, и т. д.[15] В другом из цитированных Срезневским примеров — Вьсе ветъхааго Адама да погребеть въ водѣ (XIII словъ Григорія Назіанзина по сп. Имп. публичной библ. XI вѣка) — ἐνθάπτειν в греческом тексте подтверждает значение ‛похоронить’[16].

В этих примерах, без сомнения, глагол погрести имеет переносный смысл, который, так сказать, передает переход от конкретного исходного значения ‛похоронить’ к специальному переносному значению ‛предать забвению’ (соотв. ‛забвение’) в древнерусских словах погренути и погребъ. Известно из многих источников, что конкретное значение ‛похоронить’ легко приобретает переносный смысл, причем, однако, метафора легко различима. Так, например, в русском языке XIX в. мы находим, что погрести ‛похоронить’ имеет переносное значение ‛предать забвению, забыть’.

Этакой срам, да еще нести его на суд… Надо его погребсти, надо совсем забыть этот срамный угар (Салтыков-Щедрин, Письма)[17].

Или пример из старинной хорватской литературы: Dlžni jesmo… naše grihe nutri u nas umarati, pogresti je, od ńih uskrsnuti i ostaviti se (Postila… štampana v Tobingi 1562)[18] ‛Мы должны наши грехи внутри у нас убить, похоронить их, воскреснуть от них и отказаться’.

Этот набросок семантического анализа может с первого взгляда показаться заманчивым, но было бы слишком поспешным применить его к древнерусским словам погренути и погребъ без предварительного исследования их семантической среды. Указанное развитие значений строится по существу на предположении, что исходным значением слова погренути было ‛похоронить’. Можно ли доказать, что этот древнерусский глагол имел именно данный смысл? Что касается погребъ, это слово, несомненно, обнаруживает значение ‛погребение, похороны’, но можно ли показать, что это значение находится в прямой связи с тем значением, которое заставляет нас соединять это слово с погренути? Важно подчеркнуть, что метафорическое употребление погренути, цитированное Срезневским, и pogrepsti в древнехорватском относятся исключительно к церковной литературе, а примеры из современного русского языка по своему метафорическому характеру приближаются к более высокому книжному стилю. С другой стороны, древнерусские слова погренути и погребъ (в значении ‛забвение’) принадлежат в высшей степени бытовому словарю и по причине объективного характера юридического стиля ни в коем случае не производят впечатления метафорически употребленных. Примеры, приведенные ниже, ясно иллюстрируют деловой стиль. В связи с этими примерами мы обсудим другие, синонимические, переводы слова погренути. Существование таковых и отсутствие объяснения их происхождения свидетельствуют о том, что первоначальное значение погренути или погребъ не было ясно.

О мѣсѧчныи рѣзъ. оже за мало то імати ѥму. заидуть ли сѧ куны. до тогѡ же года. то дадѧть ѥму куны въ треть а мѣсѧчныи рѣзъ погренути. В этой статье, встречающейся только в пространной редакции Русской Правды и цитируемой по Троицкому списку (XIV в.), погренути Срезневским переводится как ‛предать забвению’. Однако уже в конце XVIII в. эта статья передается следующим образом: «Мѣсячныя росты брать позволяется только за малое число дней, а ежели кто взявъ у кого деньги, изъ платежа мѣсячныхъ ростовъ, на краткое время, продолжить ихъ до другаго года, съ таковаго взыскать третныя росты, а мѣсячныя уничтожить»[19]. В комментарии[20], как и в «указаніе всѣхъ, находящихся въ сей книгѣ матерій, также словъ и названій древнихъ изъ употребленія вышедшихъ…»[21], стоит только: погренꙋти ‛отставить, уничтожить’. Нам не представилось возможности установить, на чем основывает Болтин свой перевод, так как мы не нашли погренути ни в одном словаре того времени[22]. Другие переводчики и комментаторы Русской Правды повторяют, очевидно, перевод Болтиным слова погренути, как, например, Довнар-Запольский[23]. Встречаются и другие переводы, например ‛отвергнуть’[24], ‛отменить, аннулировать’[25], хотя мы не знаем, каким путем получены именно эти варианты.

Даже если в существовании погренути нет никаких сомнений — это слово существует, кроме того, во множестве других рукописей[26], — стоит упомянуть, что в древнейшем списке пространной редакции Русской Правды, так называемом Синодальном списке 1282 г., вместо погренути стоит отъгрѣнути (ѿгрѣноути). Кажется вероятным, что это слово в древнерусском должно было быть ἅπαξ λεγόμενον, отнесенное Карским к «более редким словам»[27], хотя возвратные глаголы отъгренꙋтисѧ ‛удалиться, воздержаться’ и огренꙋтисѧ ‛удержаться, удалиться’ также встречаются[28]. Относительно этого слова мы также не всегда знаем, каким образом получались варианты перевода. Хотя у нас нет под рукой работы Раковецкого[29], мы знаем, что в этом месте у него стоит odrzucić, т. е. ‛отбросить’. Хотя он позаимствовал текст из издания Болтина, он использовал также варианты из Синодального списка[30]. Этот перевод напоминает позднейшие переводы, о чем будет сказано ниже. Отъгренути тем не менее было И. Платоновым переведено как ‛уничтожить’ («а месячные уничтожаются»)[31], что явилось переводом с написанной И. Ф. Г. Эверсом на немецком языке работы («und die monatlichen Zinsen erlöschen»)[32].

Единственный, кто, насколько нам известно, пытается поставить перевод слова отъгрѣнути на этимологическую почву, это А. Соболевский, сопоставляющий его со словами съгренути (Срезневский III, под словом съгрьнꙋти ‛сбить, сорвать’), огрьбатисѧ (Срезневский II, под словом огребатисѧ ‛удалиться, удерживаться, избегать’) и переводящий его как ‛отбросить, оставить’[33]. Однако Соболевский не рассматривает ближе семантические взаимоотношения. В тогдашней этимологической науке считалось, что здесь речь идет о другом гнезде слова greb‑ с первоначальным значением ‛хватать’, в отличие от greb‑ в погребъ и др.[34] Гетц последовал толкованию Соболевского и перевел отгрѣнути как ‛tilgen’[35]. Срезневский перевел это слово как ‛отринуть, уничтожить’[36], а Карский — как ‛отринуть, уничтожить, отбросить, оставить’[37].

Несмотря на то, что некоторые исследователи при взаимном сравнении многочисленных списков пространной редакции Русской Правды склоняются к тому, чтобы отдать предпочтение Синодальному списку[38], все же преобладает мнение, что погренути — более раннее слово, отражающее протограф, общий как для Троицкого, так и для Синодального списка[39].

Третий вариант — поринути — встречается в Пушкинском списке (XIV в.). Это слово употребляется значительно чаще, чем погренути и отъгренути, и встречается как в церковнославянском, так и в собственно русском языке. По Срезневскому, оно означает: ‛1. столкнуть, низвергнуть; 2. толкнуть; 3. бросить, оставить, покинуть; 4. изгнать; 5. отвергнуть, отмѣнить’ (в цитированном примере из Русской Правды).

Создается впечатление, что при переводе погренути и отъгрѣнути оба глагола недостаточно разграничивались, а кроме того, оказал влияние более часто встречающийся и более известный по значению глагол поринути[40]. С точки зрения контекста три древнерусских глагола — погренути, отгрѣнути и поринути — и их различные переводы равно приемлемы, но они не разрешают вопроса о семантическом происхождении погренути.

В другой связи встречается погренути в так называемых междукняжеских договорных грамотах XIV и XV вв.:

А что судилъ Киприꙗнъ митрополит соудеи наших ѡбщихъ, Полукарпа, и Михаила, и Ивана, и Клементиꙗ, и что соудили соуды наши ѡбчие и грамоты подавали, и что будет взѧт(и), то взѧти, а что боудетъ не взѧт(и), а то есмы погреноули (Докончание великого князя Василия Дмитриевича с великим князем тверским Михаилом Александровичем около 1396 г. Грамота в. кн. Василия Дмитриевича в. кн. Михаилу Александровичу)[41].

Почти слово в слово читаем мы в грамоте от примерно 1439 г.:

А что судил Кипрꙗнъ митрополитъ судей наших ѡбчих, Поликарпа, Михаила, Ивана, Климентиꙗ, или что судили суд(ь)и наши ѡбчии и грамоты подавал(и), что будет взѧт(о), то взѧт(о), а что будет не взѧт(о), то есмѧ погренули (Докончание великого князя Василия Васильевича с великим князем тверским Борисом Александровичем. Грамота в. кн. Бориса Александровича в. кн. Василию Васильевичу)[42].

Именно в этом примере Карамзин первый, насколько нам известно, перевел погренули как ‛оставили’[43] без каких-либо дальнейших пояснений. Не исключена возможность, что его вдохновили на такой перевод другие обороты подобного типа, например: что будет взѧто право, то ѡстало, а что будет, взѧто криво, то ѡтдати по исправѣ (Докончание в. кн. Василия Васильевича с князем галицким и звенигородским Юрием Дмитриевичем 1428 г.)[44], где непереходный глагол ѡстало стоит в том же положении, что и переходное погренули, которое получает таким образом вполне логично значение ‛оставили’. Никакой связи между погренули и комментированным им в другом месте погребъ он, видимо, не установил. Те же фразы со словом погренути повторяются позднее (около 1456 г.) в другом докончании, а также в «противне» между теми же князьями[45].

Примеры на погребъ в значении ‛забвение’ все принадлежат одной и той же эпохе и одному жанру, а именно упомянутым выше междукняжеским договорным грамотам, где они встречаются довольно часто, например: А как есми стал под городом под Тфѣрью до Семенѧ дни за мѣсѧц, что будеш(ь) оу мене взѧл воинои в тот мѣсѧць, тому всему межи нас погребъ. А как еси к нам сложил целован(ь)е, а что мы оу тобе поимали и повоевали, а тому всему межи нас погреб (Докончание великого князя Дмитрия Ивановича с великим князем тверским Михаилом Александровичем 1375 г. Грамота в. кн. Дмитрия Ивановича в. кн. Михаилу Александровичу)[46]. Карамзин переводит погребъ как ‛забвение’ (‛предается забвению’) именно в этом примере[47]. В другом примере — тому всему погребъ, — относящемся к 1471 г., кроме перевода ‛забвение’, современным переводчиком предлагается вариант ‛конец’[48].

По всей вероятности, можно предположить, что погребъ в сохранившихся примерах входит в устойчивое выражение. Вероятно, то же самое наблюдается и со словом погренути в так называемых междукняжеских договорных грамотах: повторяются одни и те же стереотипные фразы. Поэтому добраться до первоначального смысла слов погренути и погребъ в этих устойчивых сочетаниях можно лишь косвенным путем. Единственный пример, который мог бы дать ключ к их первоначальному значению, это выражение рѣзъ погренути в Русской Правде. Прежде чем вплотную заняться этой фразой, необходимо установить, какое из предложенных первоначальных значений слова рѣзъ правильно. Дело в том, что хотя нельзя, конечно, ничего возразить против предположения, что это слово формально соотносимо с резать[49], семантические связи между ‛резать’ и ‛рост’ (=‛процент’) не вполне уяснены.

Миклошич считал, что зависимость между корнем rěz и рѣзъ неясна[50]. Преображенский, однако, понимал ее таким образом: «м.‑б., это значитъ вначалѣ верхъ, вершокъ в сыпучихъ тѣлахъ, срѣзываемый линейкой и служащій процентомъ заимодавцу. Не совсѣмъ ясно»[51]. Против этого предположения Преображенского можно, во-первых, возразить, что мы не знаем, было ли «срезывать верх» техническим термином при определении ренты на сыпучие товары[52]; во-вторых, в древнерусском языке уже имелся термин для ренты при займе сыпучих товаров, а именно присопъ. Это слово — если мы придерживаемся цитированного объяснения Преображенского — должно было бы в первую очередь получить общее значение ‛рента’. Кроме того, существовало еще несколько слов, для обозначения ренты в специальном смысле соответственно типу товара, например наставъ при займе меда, приплодъ[53].

М. Ф. Владимирский-Буданов еще раньше объяснял рѣзъ как ‛прирезку, прибавление к металлической монете или шкурам ценных зверей’[54]. Это объяснение не дает, однако, ответа на вопрос, почему слово рѣзъ получило общее значение ‛рента’, в то время как слова, обозначающие особые виды ренты (для различных товаров), продолжали существовать. Действительное основное значение слова рѣзъ по Фасмеру — ‛Einschnitt, Kerbe’, но он не рассматривает семантически связь между значениями слов Einschnitt и рента[55].

Однако уже Даль предложил правильное толкование слова рѣзъ, толкование, которое, кроме того, поддерживается его верным представлением о природе этих «нарезок». А именно, он считал, что рѣзъ — это нарезка или врез, которые делались на бирке для обозначения долга; Даль цитирует фразу: «есть на моей биркѣ и твой рѣзъ»[56]. Общеизвестно, что нарезка сыграла и все еще играет важную роль в общественных организациях всего мира, независимо от их принадлежности к определенной культуре и цивилизации, в качестве числового обозначения самых различных предметов и явлений. Корни этой особой области применения уходят вглубь, к самому зарождению человеческой культуры; нарезка была, вероятно, предшественницей цифр и букв, которые она в некоторых случаях может заменить и сейчас[57].

Если мы в этой связи ограничимся только славянской культурой, то известно, что черноризец Храбр уже нашел у славян «черты и рѣзы», с помощью которых они «чтѣху и гатааху», и Ягич с полным правом считал, что под «чтѣху» подразумевается счет. К этому Ягич прилагает показательные примеры с бирками, на которых врезанные нарезки обозначали различные числовые величины и, что особенно для нас интересно, различные долги и платежи[58]. Когда нужно было на палочке, разделенной на две одинаковые половинки — одну для заимодавца, другую для должника, — обозначить, что долг заплачен, поступали следующим образом: или просто уничтожали бирку[59], или вычеркивали нарезку[60], или перечеркивали ее[61]. Последний вариант напоминает об упомянутом Ягичем случае: «Въ случаѣ, если должникъ заплатилъ только часть той суммы, которая отмѣчена на рабошѣ [т. е. на бирке], эта часть знаковъ подрѣзывается внизу…»[62].

На фоне всего сказанного выражение рѣзъ погренути в Русской Правде первоначально значило, вероятно, ‛острым орудием вычеркнуть или перечеркнуть нарезку (обозначающую на бирке ренту)’. Отглагольное существительное погребъ в таком случае означало исконно ‛вычеркивание, перечеркивание’. Когда затем конкретная ситуация забылась, погренути и погребъ могли означать ‛уничтожить’ и ‛уничтожение’, как показывают примеры из междукняжеских договорных грамот. В предполагаемом нами первоначальном значении глагола погренути не заключается ничего неожиданного, поскольку это только одна из возможных конкретных реализаций общего значения ‛царапать, скрести’ (пальцами, руками или каким-либо орудием), характерного для славянского greb‑. Само собой разумеется, что ‛похоронить’ — только другая реализация того же значения, которая в особенности закрепилась за словами с основой pogreb‑. Третье значение, того же происхождения, что и только что упомянутые, находится в русском «грести все к себе» (‛an sich raffen’). Будет, конечно, совершенно правильно отнести оба последние глагола к одному и тому же этимону[63], так же как нет повода предполагать существование третьего славянского глагола grebǫ, который якобы встречается в русск.-цслав. о‑гренути ся, и др.[64], к которым Соболевский ранее присоединил др.-русск. отгрѣнути и съ-гренути[65].

Наше истолкование семантического развития древнерусских слов погренути и погребъ подтверждает в некоторой степени и еще одно слово, также принадлежащее древнерусскому периоду и имеющее юридическое содержание, а именно дерть. Древнерусскому слову дерть посвящена статья финляндского лингвиста Ю. Вихманна, который, однако, не занимался его семантическим происхождением[66]. Судя по всему, это слово встречается только в XV в., и, за исключением одного примера, только в междукняжеских договорных грамотах:

А что будутъ на ваши люди, которые вам служить, пени старые или суды, и хто отъ судов и отъ пень оутекли, и отъ порук, или в нашо нелюбье межи нас и наших людеи суды, и воины, и гра (ѕіс!) и грабежи, и тому всему дерть по нашо доконьчанье (1434 г. Докончание великого князя Василия Васильевича с князьями галицкими Дмитрием Шемякой и Дмитрием Красным Юрьевичами. Грамота в. кн. Василия Васильевича князьям Дмитрию Шемяке и Дмитрию Красному Юрьевичам)[67].

Подобные выражения встречаются во многих докончаниях между Василием Васильевичем и русскими князьями, например:

А што, брате, в наше розмирье в наших ѡтчинах воины или грабежи чинилисѧ, а тому всему дерть по се наше докончание на ѡбѣ стороны (1441—1442 гг. Докончание великого князя Василия Васильевича с князем галицким Дмитрием Юрьевичем, а) Грамота в. кн. Василия Васильевича кн. Дмитрию Юрьевичу)[68].

Карамзин именно в этом месте переводит дерть как ‛забвение’[69], т. е. это слово становится синонимом к разобранному выше погребъ. Срезневский хотя и не дает перевода к слову дерть, ссылается, однако, на Карамзина[70]. Причиной молчания Срезневского относительно значения дерть могло быть то, что он воспринимал перевод Карамзина как слишком приблизительный и не раскрывающий первоначального смысла этого слова. Дело в том, что даже если понимать дерть и погребъ как синонимы, перевод Карамзина становится неуклюжим, когда эти слова встречаются в одном контексте: а войнѣ и грабежу учинилъ дерть и погребъ всему (1471 г.)[71].

Ясно, что примеры со словом дерть представляют собой такое же застывшее выражение юридического характера, как это было в случае с погребъ; и хотя можно не сомневаться, что дерть связано с драти[72], первоначальное значение этого существительного трудно различимо в таких стереотипных оборотах. Но подобно тому, как определенный контекст дал нам ключ к первоначальному значению погренути и погребъ, таким же образом один пример проливает свет на семантическое происхождение слова дерть: это продолжение уже цитированного примера, относящегося к 1396 г.:

(А что судилъ Киприꙗнъ…, а то есмы погренули), и грамоты подрати и тѣх соудовъ ‛и судебные письма порвать’. Так как подрати в значении ‛порвав, юридически сделать документ недействительным’ хорошо известно в древнерусском языке[73], не будет ошибкой утверждать, что дерть первоначально значило ‛разрывание’ и позднее через особое юридическое применение в смысле ‛порвание документа с целью сделать его недействительным’ получило абстрактное значение ‛прекращение, конец, забвение, амнистия’[74].

Древнерусские слова погренути, погребъ, рѣзъ и дерть, принадлежащие к одному и тому же семантическому полю, как обнаружилось, встречаются исключительно в юридическо-бытовых документах, не относящихся к русской церковной литературе. Путем изучения этих слов и их семантической среде, которая, таким образом, принадлежит живому древнерусскому народному языку, мы пришли к выводу, что эти слова обладали таким конкретным первоначальным значением, что добавочные их значения предстают просто как приблизительные описания. Вероятность такого конкретного первоначального значения в каждом слове зависит от взаимной мотивированности слов, которая в первую очередь лежит не в языковом плане, а связана с внеязыковой сферой.

Нашим исследованием мы хотели показать, что этимология анализируемых слов перестает быть только формальным сопоставлением, когда она опирается на раскрытие их семантической истории.