Это было под Ровно

ДВЕ ОПЕРАЦИИ

Все переправы через реки по дороге из нашего лагеря в Ровно немцы перекрыли. Теперь, для того чтобы связаться с Ровно, требовались не один-два курьера, а целая группа бойцов в двадцать-тридцать человек. Вооруженные стычки стали обычным явлением. Немцы я бандиты-предатели в этих стычках несли большие потери, но и с нашей стороны увеличились жертвы.

Чтобы спокойно продолжать работу в Ровно, я решил с частью отряда перейти в Цуманские леса, расположенные с западной стороны города. Эти леса и были разведаны нашими товарищами, которые ходили к Луцку во главе о Фроловым.

Я отобрал с собой сто пятнадцать человек. В старом лагере командиром остался Сергей Трофимович Стехов.

Помимо разведчиков, которые уже работали в Ровно, я взял с собой всех партизан, знающих город. Пошел со мной и Александр Александрович Лукин. Незадолго до этого он возвратился из Москвы, куда улетал для доклада о положении в тылу противника. Лукин спустился с самолета на парашюте. С этого же самолета нам сбросили много гостинцев — письма от родных и знакомых, журналы и газеты, автоматы, патроны, продукты.

На созванном мною совещании работников штаба Лукин передал последние указания командования о направлении работы отряда и о важнейших задачах, которые на нас возлагались.

Вместе с Лукиным прилетели в отряд четыре новичка. Один из них, Гриша Шмуйловский, оказался старым товарищем Цесарского и Мачерета. Шмуйловский учился в Московском литературном институте и долгое время добивался, чтобы его послали в наш отряд.

— Ну, а как институт? — спросил я его.

— Институт?.. После победы закончу…

Прилетел с Лукиным и Макс Селескириди, студент театрального училища при Театре имени Вахтангова. Там он готовился ж амплуа комика, а у нас хотел стать подрывником. Меня не раз удивляло: какой же комик из Макса? Ни разу я не видел улыбки на его лице.

Из двух радисток, прилетевших с Лукиным, особое внимание наше привлекла Марина Ких. Родом она была из села Новоселки-Кардинайские Львовской области.

В 1932 году Марина вступила в подпольную организацию коммунистического союза молодежи Западной Украины, а через три года — в коммунистическую партию Западной Украины. Дважды, в 1936 и 1937 годах, Марина была арестована польскими жандармами за активную революционную деятельность. После освобождения Западной Украины Марина была избрана представителем в Народное собрание Западной Украины. С делегацией Народного собрания она ездила в Москву на Чрезвычайную сессию Верховного Совета, а затем в Киев, чтобы передать советскому правительству просьбу населения о присоединении Львовской области к Украинской Советской Социалистической Республике и о приеме ее жителей в советское гражданство.

Когда началась война, Марина окончила курсы радистов и была направлена в наш отряд.

Всеми новичками я был доволен и, готовясь к переходу в Цуманские леса, включил их в свою группу.

Переход этот был для нас сложной боевой операцией.

Первый бой мы провели с немцами у села Карачун, неподалеку от переезда через железную дорогу Ровно — Сарны. Немцы, видимо, узнали о нашем продвижении и устроили здесь засаду. После короткой перестрелки я решил отойти в лесок, чтобы выяснить, с какими силами врага мы имеем дело. Только мы отошли к месту засады, подошел поезд с карателями. Возможно, это подкрепление было вызвано по телефону.

Надо было во что бы то ни стало перейти через железную дорогу. Я решил нападать первым.

Едва каратели выгрузились и поезд отошел, раздалось наше партизанское «ура». Такого быстрого натиска немцы не ожидали. В военном деле стремительный и неожиданный натиск всегда дает преимущество. Мы уничтожили человек двадцать немцев и пятерых взяли в плен.

Пленные, допрошенные Кузнецовым, показали, что из Ровно и Кастополя в район Рудни-Бобровской отправлено большое количество эсэсовцев. Эти же сведения подтверждали и местные жители.

— Не менее двухсот грузовиков с немцами да с пушками на прицепе прошло в ту сторону, — говорили крестьяне.

Я попытался по радио предупредить Стехова. Но радиосвязь ее удалась. Тогда я отправил ему радиограмму через Москву, хотя понимал, что это предупреждение уже опаздывает.

В бою при переезде был убит один партизан и двое ранено. Раненым оказался наш инженер-подрывник Маликов — разрывная пуля раздробила ему два пальца на правой руке. Цесарский тут же на месте ампутировал перебитые пальцы и обработал рану.

Вторым раненым был испанец Гросс, наш талантливый минер, большой выдумщик по части партизанских хитростей. Это он подсказал, как одной миной уничтожить железнодорожный мост и целый состав. Так же как в боях с фашистским генералом Франко у себя на родине, он отличался храбростью и у нас в отряде. Редкая операция на железных дорогах проходила без его участия.

Ранение у Гросса оказалось серьезным. Разрывная пуля попала в лопатку и частично раздробила ее.

— Не скоро он в строй вернется, — доложил мне Цесарский. — Рана хотя и не опасна, но заживать будет долго.

К вечеру следующего дня — новый бой. Наше передовое охранение, передвигаясь по ровному, как стрела, большаку в направлении села Берестяны, неожиданно было встречено пулеметным и ружейным огнем. Враги стояли лагерем в лесу, метрах в ста от дороги, а у дороги была их засада.

На этот раз бандиты упорно сопротивлялись. Бой длился часа два с половиной. С трудом удалось пробить себе дорогу. Правда, «трезуба» мы все же дождались: кто навсегда остался на дороге, кто сдался в плен.

Помимо трофейного оружия, мы отобрали у бандитов двадцать кабанов. Это было кстати.

Пять суток наша группа была в пути и не видела горячей пищи. К общему удовольствию, в числе трофеев оказалась и походная армейская кухня. Наконец-то у нас был приготовлен вкусный, жирный обед!

В этом бою был ранен Коля Фадеев, командир взвода. Пуля раздробила ему кость ниже колена.

По приходе на место обнаружилось, что у Коли Фадеева началась газовая гангрена.

— Необходима операция, — доложил мне доктор Цесарский, — иначе погибнет Фадеев.

Что же делать?

Наше новое местожительство опять было в лесу. Густой лес и пока никакого жилья. А ведь всякая операция требует чистого, закрытого помещения, света, настоящих хирургических инструментов. Ничего этого у нас пока не было. Хирургические инструменты, какие были, Цесарский оставил в старом лагере и взял с собой медикаменты и инструменты, необходимые лишь для оказания первой помощи.

— Как же быть? — спрашивал я Цесарского.

— Если разрешите, я ампутирую Фадееву ногу обычной поперечной пилой.

— Что вы, Альберт Вениаминович! Да разве это возможно?

— Риск, конечно, большой, но я приму все меры предосторожности. Без ампутации он умрет.

Пришлось дать согласие.

Предстояла на этот раз не боевая, а медицинская операция, и совсем необычная.

«Эх, — думалось мне, — недаром Цесарский так приставал к Кузнецову и другим разведчикам, ходившим в Ровно, чтобы они достали ему медицинские инструменты и лекарства!»

Многое я передумал, много нервничал, пока готовилась эта операция. Дело шло о жизни молодого нашего товарища. Коле Фадееву только минул двадцать один год.

Между тем наш хирург, внешне по крайней мере, казался совсем спокойным.

Он позвал к себе моего ездового, Петра Петровича. Держа в руках простую поперечную пилу, Цесарский сказал ему:

— Вот, Петр Петрович, эти зубцы сточи начисто. Вместо них нарежь новые, маленькие.

И подробно стал объяснять, какие нужны зубцы и какого размера.

Через два часа пила с маленькими зубцами была готова, и Цесарский стал дезинфицировать ее — протирать спиртом, прожигать и снова протирать. Тем временем по его указанию в санчасти готовили все остальное: построили нечто вроде палатки, вернее просторную четырехстороннюю загородку из еловых ветвей, с открытым верхом, чтобы было много света, кипятили инструменты, готовили бинты.

Минут за двадцать до операции Коля Фадеев позвал меня к себе. Я пришел. Еще недавно сильный и веселый, он лежал сейчас на траве похудевший, с бледноземлистым лицом.

— Товарищ командир, если все сойдет благополучно, прошу вас дать мне рекомендацию для вступления в кандидаты партии.

До слез тронул он меня своей просьбой.

— Конечно, дам. Ты же молодец, Коля. А за операцию не беспокойся. Ведь у нашего доктора все выходит хорошо.

О том, какой пилой ему собираются отнимать ногу, и о всех наших волнениях Фадеев, конечно, не знал. Но он понимал, что операция в таких условиях — дело рискованное.

Кроме Цесарского и его помощника, все мы, в том числе и я, отошли от «операционной».

Через несколько минут мы услышали… громкие ругательства. В нашем отряде ругаться запрещалось строго-настрого. Сами бойцы считали, что сквернословие недостойно советского партизана. Но под наркозом Коля разошелся.

— Вот человек и душу отведет и наказания ему никакого не будет! — сказал стоявший рядом со мной Лукин, желая шуткой скрыть свое волнение.

Операция продолжалась больше часа.

Хорошо, что у Цесарского было много хлороформа — на открытом воздухе хлороформ быстро улетучивается.

Цесарский пришел ко мне после операции бледный, измученный, на лице — капельки пота.

— Есть, конечно, большая опасность, но надежды на спасение не теряю.

И он не ошибся. На другой же день температура у Фадеева снизилась, и все пошло, как в первоклассном госпитале. Он стал быстро поправляться.

А через несколько дней Коля опять попросил меня зайти.

— Товарищ командир! Неужели правда, что я ругался во время операции? Или, может, ребята наврали?

Я улыбнулся.

— Значит, правда? Вы уж меня извините.

— Ничего, Коля, ничего. На этот раз придется извинить.

— Спасибо, товарищ командир… У меня к вам еще один вопрос. Что же я теперь без ноги буду делать? Я не хочу отправляться в тыл.

— Погоди, придумаем, ты еще полезнее других будешь.

— Вот и за это большое спасибо!

По выздоровлении мы назначили Фадеева начальником учебной группы по подготовке подрывников. Ему были доверены охрана и учет всего подрывного имущества. Он очень хорошо выполнял свои обязанности. И рекомендацию в партию я, конечно, ему дал.

Случай с Колей Фадеевым — не единичный. Самые чистые, лучшие свои чувства партизаны связывали с большевистской партией.

Трудно переоценить значение и роль нашей партизанской коммунистической организации. Из Москвы в числе бойцов и командиров прилетело только пятнадцать членов партии. Среди вновь вступивших в отряд членов партии было тоже немного. Но и небольшая количественно партийная организация имела в отряде громадный авторитет. Объясняется это тем, что члены партии и в боях и в быту вели себя безукоризненно. «Достойный большевик», говорили о коммунистах партизаны.

Жизнь в боях и походах, жизнь в тревогах, постоянные трудности были наилучшей проверкой большевистских качеств человека.

Неудивительно поэтому, что почти с самого начала нашего пребывания в тылу врага от многих партизан стали поступать заявления о приеме их в партию.

Мы не могли в наших условиях оформлять прием в партию так, как это положено по уставу. Анкет у нас не было, не писали мы и рекомендаций. Все делалось устно, сначала на заседании партийного бюро, потом на партийном собрании. Только секретарь делал у себя необходимые записи, чтобы потом, по возвращении в Москву, оформить вступивших товарищей и установить стаж со дня их утверждения на нашем партийном собрании.

Принимали в кандидаты партии и переводили в члены партии только тех, кто зарекомендовал себя настоящим большевиком.

Помню, одними из первых были приняты в партию доктор Цесарский, секретарь комсомольской организации Валя Семенов и Дарбек Абдраимов.

И наша партизанская партийная организация день ото дня росла за счет лучших из лучших товарищей.