Это было в Калаче

КУЗЬМА ПЕТРОВИЧ И ПАВЕЛ КОШЕЛЕВ

Утром, когда Цыганков еще спал, в общежитие ремесленников вошел невысокий паренек. Он спокойно, словно уже бывал здесь, оглядел ряды коек и спросил у проснувшихся ребят:

— А где тут Иван Цыганков, калачевский?

Незнакомых всегда встречали настороженно, даже чуть враждебно. А тут еще независимый том…

— А ты кто такой? — ответил вопросом на вопрос Петька Синицын.

Незнакомец, не смущаясь, спокойно оглядел щуплую Петькину фигуру в синей майке-безрукавке, тощие голые ноги, свесившиеся с кровати, и, мысленно решив, что если ремесленник задерется, то ему несдобровать, фыркнул:

— Тоже мне, допросчик нашелся!..

— Пашка!

Одеяло над цыганковской постелью взлетело чуть ли не к потолку. Иван, сквозь сон услышавший голос друга, подскочил к нему, хотел обнять, но оглянулся на товарищей, потоптался и протянул руку.

Павел Кошелев тоже стиснул бы дружка в объятиях, но негоже мужчине распускаться. Тем более вокруг столько любопытных.

— Привет, — сдержанно проговорил Кошелев, крепко пожимая протянутую руку.

— Из Калача? Как там дома? — тормошил друга Иван.

Павел покосился на ребят, неопределенно пожал плечами и немногословно произнес:

— Живут… Мать твоя здорова…

— А ребята? Небось воюют. Немцы далеко?..

— Ну, это разговор особый, — солидно произнес Кошелев. — Не для посторонних, — добавил он, многозначительно посмотрев на Петьку Синицына.

— Это кто же посторонний? — обиделся Синицын. — Сам заявился к нам, а теперь мы же посторонние? Да я тебя сейчас…

— А ну стукни, — повернулся к нему Кошелев.

— И стукну, — придвинулся Синицын.

— А ну попробуй, — продолжал Кошелев.

— И попробую!

Ремесленники, потерявшие было интерес к Кошелеву, немедленно окружили противников. Судя по началу, драка обещала быть серьезной, а в таких случаях мальчишки не могли остаться в стороне. Добровольные судьи уже приступили к выработке условий поединка:

— Ниже живота не бить.

— Лежачего не трогать.

Но тут вмешался Цыганков:

— Взбесились вы, что ли! — набросился он на ребят. — Уйди, Петька, а то получишь от меня. А ты, Павел, в гости? Так не задирайся. Пойдем в мой угол.

Он потащил Кошелева к своей кровати. Павел шел нехотя, поминутно оглядываясь и бросая на Синицына вызывающие взгляды.

— Зря ты, — недовольно проговорил Павел. — Вложил бы я ему сейчас.

— Ладно, ладно. Он ведь слабее тебя.

— Пусть не лезет.

— Да хороший он парень, чего ты к нему привязался?

— Дружок твой? — ревниво спросил Кошелев.

— В том-то и дело, — подтвердил Цыганков.

— Ну и катись к нему, — остановился Павел. — Поеду домой.

— Подожди, — ухватил его за руку Иван. — Какой ты злой стал.

— Какой есть.

— Посиди, остынь. А потом поговорим.

Цыганков с тревогой смотрел на друга: как он, отошел или нет? А то вдруг повернется и уйдет. Уж очень обидчивый, хотя вообще-то мягкий парень, только напускает на себя злость. Может, потому, что вырос без отца и матери, беспризорничал, много видел обид. Но Иван-то хорошо знает своего дружка. Сколько уж лет прошло, как впервые встретились они в Калаче и подрались? Года три-четыре, а то и больше.

…В тот летний день Ванюшка, как обычно, вертелся на базарной площади: ждал ребят, чтобы идти на Дон. Вдруг откуда-то появился мальчонка в дырявых трусиках. Он шел вдоль рядов, жадно вдыхая вкусные запахи. Ноздри раздувались, глаза быстро бегали по рядам. Завидев его, бабы подняли шум:

— Опять появился, змееныш!

— Гони его, бабы!

— Мильцонера, мильцонера сюды!

Мальчишка не обращал никакого внимания на эти крики. Он спокойно остановился возле банок с каймаком. Толстая тетка взвизгнула и, растопырив руки, навалилась на банки.

— Уйди! Не дам! Уйди!

Мальчишка усмехнулся, подошел ближе и протянул руку к стакану. Но вдруг он заметил сбоку подходившего милиционера, и сразу паренька словно ветром сдуло. Голое, худое тельце мелькнуло в соседнем переулке.

Забыв про ребят, Иван кинулся за ним. Нашел его возле Дона. Мальчишка лежал на песке. Увидев Ивана, он вскочил и сжал кулаки.

Тут только вспомнил Иван про кусок пирога с картошкой, который взял из дома. Мальчишка тоже смотрел на этот пирог.

— На, — сказал Иван.

Мальчишка презрительно усмехнулся и выбил пирог из руки.

— Ты чего? — опешил Иван.

— Уйди, гад, — медленно растягивая слова, проговорил мальчишка. — Подачек не беру. Понял? Своим трудом живу.

— Так я же по-хорошему, — пробормотал Иван.

— Уйди, говорю, — зло повторил мальчишка и вдруг ударил Ивана под ложечку.

У Ванюшки захватило дыхание и помутнело в глазах. Он согнулся, схватившись за живот, и услышал, как злорадно смеется мальчишка. И тогда, через силу, не помня себя, Иван бросился на задиру. Они сцепились, упали, со злостью били друг друга, катались по песку, сцепившись, как звереныши. Наконец Иван изловчился, подмял своего противника, сел на него:

— Будешь? Говори, будешь?

Мальчишка пытался увернуться, вертел головой во все стороны. Потом обмер и затих. И тут Иван увидел, как из его глаз покатились слезы.

— Чего ты? — растерялся Иван. — Больно, да?

— Уйди, — с ненавистью проговорил мальчишка.

— Ты же сам первый… Ну чего ты? Ну, на, ударь меня, хочешь? Ну бей! — Иван посмотрел по сторонам и увидел кусок пирога, валявшийся в песке. Он взял его, сдул песок и протянул мальчишке: — На, ешь.

Тот вдруг схватил пирог и жадно принялся есть.

— Тебя как зовут? — спросил Иван.

— Павел Кошелев, — быстро уминая пирог, проговорил паренек. — А ты здорово дерешься, — добавил он. — Но, если бы я не голодный, ни за что бы тебе не повалить меня.

— Ты сильный, — согласился Иван.

— Правда? — обрадовался Павел.

— А ты откуда?

— Ниоткуда, — беспечно ответил Павел. — Сам по себе. Эх, сейчас еще бы пирога.

— Пойдем ко мне, мамка накормит.

— А ты не врешь?

— Пойдем, пойдем.

Александра Дмитриевна, мать Ивана, не проявила особой радости, когда сын привел домой грязного оборванца и попросил накормить. Она, конечно, собрала им поесть, потом заставила нежданного пришельца помыться и дала ему почти новую сыновью одежду. Но весь ее вид говорил: и самим нелегко, а тут еще один рот. Кошелев, конечно, это хорошо понял. И рано утром его в доме не оказалось, как не оказалось и его лохмотьев, которые собирались сжечь. Штаны и рубаха Ивана лежали на сундуке.

Он появился возле двора Цыганковых недели через две. Когда Цыганков вышел за изгородь, Кошелев тихо свистнул и, не поздоровавшись, буркнул: «Жрать хочу». Иван без лишних расспросов метнулся за едой к хате, но тут Пашку схватили руки матери Ивана. Она молча ввела его в дом, подвинула миску с борщом и коротко сказала: «Ешь».

Пашка жадно глотал и только после второй порции отодвинул тарелку.

— Спасибо!

— На здоровье, — ласково ответил ему чей-то голос. Тут только Кошелев увидел в доме Цыганковых старушку, к которой он вчера забрался в сад. Забрался, наелся фруктов и заснул. Проснулся, а возле него сидит старушка.

— Ты, бабушка, чья же? — полюбопытствовал Пашка.

— Это мне тебя надо спросить. Хозяйка-то все-таки я здесь.

Не любил Пашка хозяев, хотел быстро смыться, но старушка была на вид добрая, и Павел решил не убегать.

— Ты откуда сам-то? — не дождавшись ответа, спросила старушка.

Пашка опять промолчал. Не хотелось рассказывать чужому человеку, что сбежал из детского дома, где жилось ему совсем неплохо, и убежал только потому, что решили они с дружком попутешествовать. Дружок вскоре вернулся, а Пашка не захотел — гордость помешала.

— Ну, не хочешь — не отвечай.

И вот сейчас она здесь. Видно, не узнала. А может, и узнала — какая разница.

— Ишь, как проголодался! — ласково заметила она. — Откуда он, Дмитриевна?

— Бог его знает, Ильинична. Приблудный. Один раз был — не понравилось, удрал. Теперь снова заявился. Видно, чует, где добрые души.

— Внучек, — обратилась к Кошелеву Ильинична, — а ко мне жить пойдешь? Одна я, старая. Прокормлю тебя как-нибудь.

Сытого Пашку после бессонных ночей, когда он старался раздобыть пропитание на чужих огородах, разморило. Он не то всхлипнул, не то хмыкнул что-то и, чувствуя, что попал к добрым людям, покорно дал увести себя на лежанку. А утром, едва проснувшись, снова увидел над собой ласковые глаза Ильиничны.

Так и прижился Пашка у одинокой старушки. Вскоре он стал полноправным участником всех проделок ватаги ребятишек, которыми командовал Цыганков. Нередко соседи жаловались Ильиничне на ее питомца, она строго отчитывала его; Пашка утихал, но ненадолго — опять принимался за прежнее озорство.

— Да выпори ты его хоть разок, Ильинична, чего с ним церемониться? Задай ему как следует, — советовали старухе. Но та качала головой: грех обижать сироту, снова увещевала Кошелева, и опять все повторялось сначала.

Когда Кошелев подрос, он стал учеником слесаря в плавмастерских. Свой небольшой заработок целиком отдавал Ильиничне, и та не могла нарадоваться, тем более, что и озорничать Пашка стал гораздо меньше: организатор компании Иван Цыганков уехал в ремесленное…

И вот теперь они снова встретились. Но что привело сюда Пашку, как он очутился здесь?

Синицын несколько раз подходил к уединившимся дружкам и торопил Ивана: «На завтрак пора», но тот отмахивался: «Не мешай».

А Кошелев рассказывал:

— Я больше не мог. До фронта рукой подать, а мы в этих мастерских черт знает чем занимаемся — болтики, гаечки… Пошел в райвоенкомат, а там и разговаривать не хотят: когда понадобишься, сказали, сами тебя позовем. А я, отвечаю, к областному начальству поеду. Смеются: попробуй, мол. И попробую, говорю. И вот, как видишь, приехал… Ну, что же ты молчишь? Сам-то как думаешь?

— И я пробовал, — сознался Иван. — Не получилось.

Синицын принес в котелке порцию каши и с обиженным видом сунул Цыганкову.

— Принеси вторую ложку, — распорядился тот. — Пашка тоже позавтракает.

Петька шмыгнул носом и нехотя пошел. Минут через десять он появился с ложкой и еще одним котелком.

— Еле выпросил у повара, — пояснил он, — а то ведь разве хватит на двоих одной порции.

— Это ты — правильно, — похвалил Иван.

Договорились, что Кошелев пока поспит на койке Цыганкова (всю ночь Павел добирался до города), а после работы они обязательно побеседуют обо всем подробно.

Перед самым концом смены Иван вспомнил, что в этот вечер договорился встретиться с Валей. «Поеду вместе с Пашкой», — решил он. Синицына на такую встречу никогда бы не пригласил: начнутся потом улыбочки-ужимочки…

Валя сидела на скамейке возле дома и посматривала в сторону трамвайной остановки.

Зашипев, вагон остановился на площади. Из него вышли Цыганков и с ним еще кто-то.

«Синицын, — подумала Валя. — А он зачем?» Но спутником Цыганкова оказался не Синицын.

— Знакомься, Валя, — сказал Иван. — Это Паша Кошелев, я тебе о нем рассказывал.

Кошелев неуклюже протянул руку, глянул на девушку исподлобья и буркнул: «Очень приятно».

Они посидели немного на скамейке, а потом Валя пригласила:

— Пойдемте к нам. Заодно и с папой познакомитесь, — добавила она, глянув на Ивана.

Теперь, когда с ним был верный Пашка, Цыганков отважился на это.

Дверь открыл сухой сутулый старик, одетый по-домашнему — в сиреневую трикотажную рубашку, старенькие брюки и шлепанцы на босу ногу. Он оглядел ребят сквозь очки в простой железной оправе и сказал, пожимая твердой горячей ладонью руку Цыганкова:

— Ну, здравствуй, Ваня. Вот и познакомились. А то Валюша все щебечет: Ваня Цыганков сказал то, Ваня сказал другое, а какой он, этот авторитетный Ваня, не знаю.

Он повернулся к Кошелеву:

— А ты, значит, его друг? Павел? Отлично, рад тебе. Вы меня, ребята, извините, я прилягу, прихворнул что-то. А вы садитесь поближе, вот сюда, рассказывайте, как живете, что интересного в вашей молодой жизни.

— Да о чем рассказывать, Кузьма Петрович? Жизнь известная, работаем…

— Нет, ты уж, Ваня, поподробнее.

Цыганков начал рассказывать, перескакивая с одного на другое. Говорил, а сам нет-нет да и посматривал на фотокарточку, висевшую над кушеткой. На старом снимке — молодой, во весь рост Кузьма Петрович в военной форме. Тогда у него были темные, чуть опускавшиеся к углам рта усы. А теперь — седая жидкая кисточка. Рядом на фотокарточке — молодая красивая женщина. «Мать Вали, — сразу определил Цыганков, — похожи они: такая же маленькая, по плечо своему невысокому мужу, и глаза такие же круглые и серые. Только прическа гладкая, с ровным пробором посредине: косу, видно, носила».

— Постой, постой, — перебил рассказ Кузьма Петрович. — Сколько ты, говоришь, даешь за смену? Двести двадцать? Валюша, подай-ка с этажерки вон ту серенькую книжку.

Зашелестели страницы, мелькнули какие-то цифровые таблицы. Кузьма Петрович вскинул очки на лоб, сощурился и неожиданно подмигнул:

— А ты, Ваня, часом, не того, не загибаешь? Да нечего краснеть, я верю. Только, судя по этому справочнику, — он постучал согнутым пальцем по книге, — вы, ребята, перекрываете норму взрослого.

— Нам об этом говорили, Кузьма Петрович. Да только норма-то эта довоенная.

Очки снова сползли на переносицу, и Кузьма Петрович, внимательно посмотрев на Цыганкова, откинулся на подушку:

— Да, довоенная. Сейчас такие нормы надо перекрывать вдвое-втрое. Тяжело вам, ребята, такое дело, а иначе нельзя…

Старик о чем-то задумался. Ребята тоже молчали, не решаясь заговорить. Кузьма Петрович встрепенулся:

— Ну, чего смолкли? Теперь твоя очередь, Паша, рассказывать.

— Он слесарь, — начал Иван за друга, зная, как трудно втянуть того в откровенный разговор. — Из Калача. А вчера сбежал оттуда…

— То есть как — сбежал? — Валин отец даже привстал, словно хотел получше рассмотреть беглеца.

— Ну, он в армию хочет, а его не берут. Вот он и приехал в облвоенкомат…

— А за тебя кто-нибудь остался, Павел? Ты даже не подумал об этом? Зря, зря…

Кошелев смущался редко, но сейчас весь залился краской. Вспомнилось: сегодня как раз должны были приступить к ремонту понтонов, понтоны нужны действующей армии. Людей на это выделили в самый обрез.

Тягостное молчание прервал Кузьма Петрович:

— Я вам, ребята, расскажу одну историю из своей жизни, — начал он. — Дело было, если память не изменяет, в декабре 1919 года. Беляки тогда в нашем городе свирепствовали. А мы, красноармейцы, сидели за Волгой и ждали начала наступления, чтобы освободить город. Настроение у всех было боевое: чувствуем, вот-вот будет приказ — вперед. Я в те дни заявление в партию написал: так, мол, и так, накануне решающей схватки прошу принять меня в ленинскую Коммунистическую партию большевиков; обязуюсь жизни не щадить в борьбе с врагом.

И, понимаете, в такой момент, когда вот-вот в бой, вызывает меня командир и говорит: «Сильно поизносились бойцы, а путь вперед — долгий. Назначаю тебя, Кузьма, по ремонту обувки» (я кое-что соображал в этом деле). Я — в амбицию: меня, лихого, как мне казалось, бойца — в сапожники?! Командир мог приказать — и точка. А он убеждает: «Один лишний штык бой не решит. А без обуви далеко не отгонишь врага». Пришлось подчиниться, хотя и не очень хотелось заниматься таким будничным делом. Не успел все перечинить — приказ наступать. Ну, погнали белогвардейцев. А я все вместо винтовки шилом орудую. Как остановка — так бегут ко мне люди: подлатай, Кузьма, сапог; подбей, Кузьма, подметку, а то каши просит. Так до самого Ростова и сапожничал. Отвели нас на отдых. Ребята, которые тоже раньше заявления в партию подали, орлами ходят. Еще бы — герои! А я нос повесил. Комиссар спрашивает: «А ты почему на собрание не идешь? Сегодня твое заявление разбирать будем». — «Не заслужил, — отвечаю, — такой чести». Смеется: «Иди, чудак».

Пришел я, сел подальше в уголок. Одного принимают — герой! Трех офицеров в плен взял, с пулеметным расчетом самолично расправился. Другой в штыковой атаке четверых одолел. А у меня какой счет? Столько-то латок, столько-то метров дратвы? Вдруг слышу — и мою фамилию выкликают. Притихли все. Ну, думаю, позвал меня комиссар на посмешище.

И тут встает один боец, здоровенный такой, фамилию его забыл. «Что молчите? — говорит. — Али не помните, каков он под Воропоново был в бою? А что теперь по сапожной части пошел, так что в том плохого?» Снимает он с себя сапоги и показывает собранию: «Вот. Как в Капустином Яру починил их, так я в них до Дону и топал. И сейчас как новенькие. Спасибо тебе, Кузьма Петрович, за работу по совести».

Первый раз в жизни меня тогда по имени-отчеству назвали!..

Кузьма Петрович, улыбаясь воспоминаниям, глядел в потолок.

— И приняли? — спросил Цыганков.

— Да. Разъяснять, что к чему в этой истории, или так понятно?

Кошелев почувствовал на себе взгляд Валиного отца и неожиданно вскочил со стула:

— Дядя Кузьма, я… Сегодняшний день не в счет… Я завтра за него отработаю. Ночь всю буду идти, а дойду…

Он выскочил в дверь, и по лестничным ступенькам рассыпался стук каблуков. В подъезде гулко хлопнула дверь, и все смолкло.

— Что это он… так? — встревоженно спросила Валя, переводя взгляд то на Ваню, то на отца.

— Понял все, вот и припекло парня, — улыбнулся Кузьма Петрович. — Хороший он товарищ, Ваня.

— Сирота он, Кузьма Петрович.

Цыганков вкратце рассказал о Кошелеве, и Валин отец укоризненно покачал головой.

— Что ж ты меня заранее не предупредил. Я бы к нему иначе…

Иван с Валей ушли в другую комнату, а Кузьма Петрович долго ворочался на кушетке.

Позже, прощаясь с Цыганковым, он попросил:

— Ты, конечно, когда-нибудь увидишь Павла. Или лучше напиши ему. А напиши от моего имени вот что. Этот день он пусть забудет, понимаешь? Как бы вычеркнет его из жизни. А еще скажи: чем меньше в жизни вычеркнутых дней, тем жизнь полнее, полезнее, тем больше сделаешь для людей. Вот так. Ну, будь здоров, заходи почаще.