Это было в Коканде - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Николай Никитин (ч. 9)

Два месяца тому назад, еще зимой, высшее начальство Жарковского, один из членов коллегии ОГПУ, Николай Францевич Пишо, вызвал Жарковского к себе в кабинет и передал ему список дел и фамилий. Среди них значилось и дело Зайченко. Пишо поручил Жарковскому вызвать всех поименованных в этом списке людей в Москву и на всякий случай побеседовать с ними еще раз.

- А потом, освободив, на жительство вышлите обратно... в те места, откуда они взяты, - неожиданно сказал Пишо.

Заметив удивление в глазах Жарковского, Пишо улыбнулся и добавил:

- Понятно?

Жарковский, решив, что это странное распоряжение является служебным секретом и что ему в данную минуту не следует интересоваться подробностями, почтительно кивнул Пишо. Вообще с некоторых пор Жарковский заметил, что Пишо стал благоволить к нему... Пишо лез вверх... Поэтому Жарковский, не доискиваясь причин этой благожелательности, старался неизменно нравиться начальству.

Он был далек от Пишо. Николай Францевич держался со всеми подчиненными холодно и даже подчеркнуто официально, ничего не признавая, кроме субординации. Но, несмотря на это, Жарковский видел, что к нему Пишо всегда внимателен. Он не преминул воспользоваться этим расположением высшего начальства и всегда выказывал себя как отлично дисциплинированный и ловкий подчиненный.

В августе Пишо снова пригласил Жарковского в свой кабинет и спросил его: закончено ли данное ему поручение?

- Так точно! - отрапортовал Жарковский. - Я сегодня собирался вам доложить... Осталось только дело Зайченко. Но там нет ничего особенного. Он вызван, уже прибыл, сегодня я покончу и с этим.

Пишо молча выслушал ответ Жарковского. Он о чем-то думал, потом поднял голову и прямым пристальным взглядом посмотрел в глаза Жарковскому.

Взгляд Пишо всегда поражал Жарковского.

Пишо сейчас находился в самой лучшей своей поре. Он сам это чувствовал. Люди, стоявшие близко к нему и участвовавшие в его планах, никогда не знали точно его желаний и стремлений. Он поражал их неожиданностью своих выводов. Его тощее лицо, его голова, склоненная набок, говорили о мечтательности. Однако это был ум авантюриста, игрока и комбинатора. Людские пороки и добродетели были только картами в его руках.

Пишо было около сорока лет, но выглядел он моложе. Вялая, полупрезрительная складочка около губ (некое подобие улыбки), слегка развинченная походка, умение приказывать и слышать только самого себя, ощущение отчужденности от всех, кто был хоть несколько ниже его по общественному положению, холодное высокомерие, проницательность и жестокость - все это составляло облик и характер Пишо.

Несколько лет тому назад он проник в органы ГПУ. Вся его тактика и все его поведение были безупречны; вернее - они казались безупречными. Никто не подозревал, что этот человек является злейшим врагом революции.

Пишо долго смотрел в окно, выходившее на Лубянскую площадь. Одной рукой он держался за портьеру, другая была опущена вниз. Потом он отошел от окна, зашагал по мягкому ковру, растянутому на середине большого и хорошо обставленного кабинета.

- Знаете что... - вдруг сказал он Жарковскому, останавливаясь около него. - Вам сегодня придется полететь в Ташкент. Вы ведь среднеазиатец?

- Да, - ответил Жарковский.

- Там что-то недовольны Блиновым. Вы, кажется, служили с ним? Это верно, что он ломовик? - быстро сказал Пишо и, усмехнувшись, прибавил: Не в буквальном, конечно, смысле...

Жарковский, не зная, что ответить на такой вопрос, пожал плечами. "Очевидно, что-то случилось", - подумал он.

- Разберитесь... Потом доложите. Я думаю - Карим прав! - проговорил Пишо.

Жарковский понял, что разговор кончен, и, официально вытянувшись, спросил:

- Больше никаких приказаний не будет?

- Пока нет... - сказал Пишо.

Пишо протянул Жарковскому руку. Теплое чувство благодарности охватило Жарковского. Он так крепко пожал своему начальнику руку, что тот улыбнулся и даже, вопреки своему обыкновению, ответил ему на пожатие. Это случилось впервые за семь лет их совместной службы.

"Во всяком случае, командировка ответственная!" - подумал Жарковский и, войдя к себе, в свой отдел, весело сообщил секретарю:

- Я сегодня уезжаю. Приготовьте материалы по Средней Азии.

По его тону и по манере двигаться секретарь сразу догадался о настроении своего начальника и с той же веселостью в голосе, что и у Жарковского, сказал:

- Зайченко доставлен... Ввести его?

- Введите! - приказал Жарковский и прошел, поскрипывая сапогами, в свой кабинет.

Никогда Зайченко так не волновался, как в этот раз, увидя за письменным столом против себя молодого подтянутого военного, в прекрасном обмундировании (шитом с гвардейским шиком), в меру вылощенного и тщательно выбритого. Жарковский с изысканной любезностью протянул ему свой кожаный портсигар и предложил папиросу. Зайченко папиросу принял и, вынув коробок, вытащил спичку... Потом, прижав коробок краешком ладони к груди, ловко чиркнул спичкой о коробок... Спичка загорелась. Жарковский, внимательно наблюдая за всеми этими манипуляциями однорукого человека, даже и не подумал помочь ему. Когда Зайченко закурил, он спросил его, уже холодно и безразлично (он подражал в этом Пишо):

- Что скажете?

- О чем? - спросил, недоумевая, Зайченко.

- Как доехали?

- Прекрасно.

- Как жили?

- Всяко, - сухо ответил Зайченко.

Жарковский привык работать по-разному. Иногда он задавал прямые вопросы и по мелочам, то есть по интонации или по характеру ответов, догадывался об истинном настроении человека, которого он допрашивал. Иногда он заводил самый обычный разговор, тщательно пряча то, что стремился узнать, и когда заговаривали о чем-нибудь близком к этому, незаметно наводил допрашиваемого на интересующую его тему. Так же приходилось ему уличать обвиняемого или подследственного путем столкновения с неопровержимыми фактами. На этот раз он избрал самый обычный прием и прямо завел речь о Джемсе. Он спросил Зайченко:

- С кем из курбаши, кроме Иргаша, разведчик Джемс имел непосредственную связь?

- Не знаю, - сказал Зайченко. - Мне уже задавали этот вопрос... И я тогда на него не мог ответить. Прошу верить, что я видел Джемса только один раз...

- Только раз?.. - живо, будто удивляясь, промолвил Жарковский и, оглядывая Зайченко, задал ему новый вопрос: - А вы слыхали, что басмаческие вспышки продолжаются до сих пор?

- Вспышки... - пробормотал Зайченко. - Не знаю.

- Ну да. Только вспышки. Ведь иначе не может быть... - как бы объясняя, сказал Жарковский.

- Конечно... - сейчас же согласился Зайченко. - Движение быстро выдохлось. Уже давно... Я сам чувствовал его крах.

- Вы чувствовали?

- Да.

- Давайте вернемся к началу, - проговорил Жарковский. - Вы знали, кто руководил организацией в Ташкенте?.. В самом начале?

- Нет.

- От кого же вы получали поручения? Кто снабжал вас?

- Организация... Но людей я не знал. Это были анонимы.

- Зачем вы лжете?

- Я не лгу... Я называл Назиева и Кудашевича. Но это было по девятнадцатому году... Других не знал.

- Вы знали английскую разведку! - делая вид, что сердится, сказал Жарковский.

- Вы ошибаетесь! Она знала меня, - заметил Зайченко. - Если это была английская разведка... В чем я теперь сомневаюсь. Черт знает, на кого он работал.

- А Чанышева знали?

- Очень мало... До кокандского восстания. Потом он был убит в тюрьме пьяным красногвардейцем. В Скобелеве.

- Ведь вы привлекались по делу о сдаче Кокандской крепости?

- Да. Привлекался.

- Это так и осталось невыясненным...

Зайченко опустил глаза.

- Вы можете мне верить или не верить, но ни восемь лет тому назад, ни в девятнадцатом году, ни сейчас я даже сам себе не могу ответить на этот вопрос... - сказал он.

- Но если бы обстановка была более определенной для сдачи, сдали бы, конечно?

- Затрудняюсь ответить! - проговорил Зайченко.

Жарковский думал, что он упорствует. Но Зайченко действительно, при всей готовности к измене в ту ночь, все-таки сам для себя не знал и не помнил, как он собирался поступить в последний момент. Сейчас же это давнее дело совершенно не волновало его, и ему было трудно говорить о нем по существу. Он даже забыл о всех своих настроениях тех дней.

Расценивая его молчание по-своему, Жарковский заявил:

- Вот! До сих пор вы продолжаете служить иностранной разведке. Что ж, надеетесь, что она поставит вам памятник?

- Я не служу, - ответил Зайченко.

- Служите молчанием! Определенно служите. А когда встречались с этим резидентом, вы, наверное, были разговорчивее? Иначе бы вас не держали? Не правда ли?

- Да.

- О чем же вы говорили?

- Я заявлял о развале басмачества...

- Информировали?

- Да, можно и так сказать... Я убедился на опыте, что Красная Армия имеет все предпосылки к победе.

- Агитировали?

- Внешне это выглядит, конечно, глупо... Но у нас было трудное положение... Надо было разъяснить эту трудность. Я понимал, что от организации диверсии, от диверсионной борьбы этот разведчик, вернее говоря этот резидент, не откажется, хотя я и говорил, что заниматься этим все равно, что черпать воду решетом.

Увидев насмешливые глаза Жарковского, Зайченко добавил:

- Не совсем, конечно... Иначе он не покупал бы меня.

- Но вы предлагали ему что-нибудь иное?

- Я вообще хотел смыться.

- Как смыться?

- Как-нибудь...

- Куда?

- Ну, достать паспорт... Поступить куда-нибудь на службу счетоводом... Техником...

- Но ведь резидент не выпустил бы вас из виду... Разве вы не понимали этого?

- Понимал... Но не хотел об этом думать.

- Зайченко, вы опять лжете... Вы не из таковских, чтобы жить не думая. Скажите честно: о чем был разговор в двадцать четвертом году, в ставке Иргаша?

- Я сказал. Только об этом.

Жарковский во многом верил Зайченко. Даже в самом себе он находил с ним что-то общее. У него ведь также бывали в жизни такие неопределенные минуты.

"Но я счастливее его, потому что умнее", - самодовольно подумал он про себя и при этом потянулся всем телом. "Хотя он не глуп", - опять подумал Жарковский.

Из дела, а также из личного свидания с Зайченко Жарковский убедился, что этот человек играл жалкую роль кастета в чьих-то руках. "Неужели он этого не понимает? Или притворяется, что не понимает?"

- Вы ведь, кажется, очень хорошо знали комиссара Юсупа?

- Да. Знал, - ответил Зайченко.

- Вы беседовали с Юсупом... в лагере Иргаша?

- Я был у него после нашей сдачи.

- А с "деревянным афганцем" была у вас беседа об Юсупе?

- Не помню... Нет, не было.

- Подумайте...

- Кажется, да.

Зайченко покраснел (выходило так, что его поймали)...

- Понимаете... - пробормотал он. - Я не помню. По-моему, мы не беседовали на эту тему. Нет... Это уж потом, когда я в тюрьме узнал о нападении на Юсупа, у меня это как-то связалось с тем лицом, которое прибыло в ставку Иргаша. Я вспоминаю, что я тогда подумал: "Не резидент ли сделал это?" Я сейчас просто спутал... Нет! Конечно, нес! Тогда мы оба еще ничего не знали об Юсупе.

- Позвольте... Но в ставке Иргаша говорили о комиссаре Юсупе?.. Это есть в деле.

- Но, по-моему... Да! По-моему... - несколько растерявшись, возразил Зайченко, - комиссар бригады Юсуп тогда не ассоциировался у меня с тем Юсупом... Ну, вы понимаете, что я хочу сказать. То есть с тем Юсупом, которого я знал мальчишкой... Да, не ассоциировался. Об Юсупе с этим шпионом я не говорил.

- Что вы знаете об убийстве в Беш-Арыке?

- Ничего не знаю. Кто-то выстрелил в Юсупа.

Жарковский вдруг открыл ящик, где у него лежало дело, и, вынув оттуда бумажку, протянул ее Зайченко.

- Читайте отчеркнутое красным карандашом.

Это был рапорт Юсупа от 4 апреля 1924 года.

...Начальник штаба Иргаша Зайченко является звеном между

какой-то, вероятно зарубежной, разведкой и мятежным курбаши.

Запутался. Упрям. Операции ведет умело. Большие связи в

Средней Азии. Профессионал-диверсант...

Зайченко отложил пожелтевший листок бумаги.

- Читайте дальше...

...все это говорит против него. Я его давно знаю. С

юности. Он был моим учителем русской грамоты. Тогда он мне

казался прекрасным человеком. Доложить об этом считаю своей

обязанностью.

Зайченко улыбнулся.

- Почему это не отчеркнуто? - спросил он.

- Очевидно, особый отдел не счел нужным... - ответил Жарковский. - Но разве что-нибудь от этого меняется?

- Да, вы правы. Не меняется, - заметил Зайченко.

Жарковского удивило равнодушие, с которым были сказаны эти слова.

- Я имею о вас хорошую характеристику, - проговорил он.

Зайченко поднял глаза и спросил совершенно спокойно, будто заранее уверенный в ответе:

- Из лагеря?

- Да... - ответил Жарковский. - Хотите досрочное освобождение?

"Странный вопрос... - подумал Зайченко. - Может быть, он думает, что я могу ему быть полезным? Но в чем?"

Досрочные освобождения случались довольно часто, в них не было ничего сверхъестественного. Единственное, что поразило Зайченко, это специальный вызов в Москву. Все эти мысли отразились на лице у него. Понимая их, Жарковский, слегка наморщив лоб, как бы вспоминая что-то или размышляя о чем-то, сказал:

- Ну ладно, на днях вас освободят... Вернетесь в Среднюю Азию... скучным голосом прибавил он.

- Мне все равно, - ответил Зайченко.

Позвонив секретарю, Жарковский зевнул. Зевок этот не мог ускользнуть от внимания Зайченко. Он снова почувствовал себя маленьким и ничтожным человеком. В комнату заглянул секретарь.

- Проводите... - сказал ему Жарковский и небрежно кивнул в сторону Зайченко.

Зайченко встал...

Каменный дом был окружен густым, тенистым садом. В саду бегали две большие собаки. На кухне слышалась возня, кто-то спорил, переругивался, стучали ножи, пахло жареным. Дом этот находился в десяти километрах от Ташкента и считался загородной дачей. Василий Егорович Блинов на лето обыкновенно переезжал сюда. Сам он бывал здесь редко, только по выходным дням, и то не всегда. Здесь жила семья - жена, Александра Ивановна, и двое детей, Шурик, девяти лет, и Капочка. Шурик был сыном Александры Ивановны от первого брака, Капочка же родилась недавно. Дачный участок был огорожен глухой глиняной стеной. В саду росли чинары и орехи. Клумбы были густо засажены цветами. Дорожки посыпаны песком. Через сад протекал большой и глубокий арык. Вода в нем была ледяная, она обжигала даже в знойные дни. Эта дача и вся ее меблировка не принадлежали Блинову. Все числилось за учреждением. Он пользовался всем этим как человек, занимающий видное положение, он был одним из тех, кто возглавлял органы ГПУ в Средней Азии. Жена Василия Егоровича невольно привыкла все это считать своим... Она всегда говорила: "наша квартира", "наша дача", "наша машина". За ней то же самое повторяли в семье другие, а вслед за всеми так же стал говорить и Василий Егорович, хотя никогда не ощущал все это своею собственностью.

Отец Александры Ивановны до революции служил почтовым чиновником в Минске. Всю свою юность Шурочка притворялась барышней, стараясь не отстать от дворянских, помещичьих дочек. Когда ей исполнилось двадцать лет, она притворилась влюбленной и вышла замуж.

Муж Шурочки, Андрей Андреевич Бергер, работал директором одного концессионного предприятия в Москве. Вместе с ним она уехала в Москву. Бергер зарабатывал огромные деньги, Шурочка привыкла к роскоши, но в 1928 году вся эта великолепная жизнь кончилась. Инженер Бергер застрелился по неизвестным причинам. Шурочка вернулась в Минск. Через полгода она познакомилась с Блиновым на вечеринке у своих приятелей. Знакомство это неожиданно закончилось браком. В начале 1930 года Блинов получил повышение и переехал в Ташкент.

Очутившись в Средней Азии, Шурочка почувствовала себя крепко и прочно.

Она любила сытую, беспечную жизнь, любила свое хозяйство, любила быть красивой, обожала своих детей, чрезмерно балуя их... Она была глупа, но так себя держала, что никто этого не замечал. Втайне она даже гордилась своим умом - умом дуры. В ясных глазах Шурочки, в мягких ее движениях, в капризном голосе сохранилось столько женственности, что, глядя на нее, нельзя было не поддаться ее очарованию. Она была ленива, но даже суровый Блинов прощал ей эту лень. "А что ей делать? - говорил он. - Трещать на машинке? Тоже работа..."

Это был смешной и непонятный брак. Все это видели, за исключением Василия Егоровича.

На дачу Блинова для встречи Юсупа съехались все его старые приятели и знакомые, - одни случайно, как Жарковский, другие нарочно. Лихолетов был инициатором этой встречи. Он явился в Ташкент к Блинову и вызвал из Ферганы Муратова. Жарковский сам пристал к этой компании.

Московский поезд приходил рано... Все собрались еще раньше, надеясь позавтракать на даче. На террасе, увитой плющом, был накрыт стол. Среди разнообразных закусок на столе стояли бутылки с вином, цветы. Плющ слегка дрожал, и колеблющиеся пятна света скользили по белой скатерти, по салфеткам и по сервировке. У ворот стояли две машины: Жарковского и Блинова.

Лихолетов всех торопил и никому не дал притронуться к закускам.

- Нечего тут... Надрызгаете! - говорил он. - Полчаса осталось потерпеть!

Блинов улыбнулся. "Сашка не может без аффектации", - подумал Жарковский.

Муратов молчал. Среди старых своих друзей он вдруг ощутил себя лишним. Жизнь всех устроилась. Все были в чинах, жили в довольстве, и Муратову казалось, что только он один от всех отстал и плетется где-то в хвосте. Военная карьера ему не удалась. Учиться он не захотел, не хватало для этого ни воли, ни способностей. Муратов ушел в запас и поступил на работу в кооперацию. Балансы, деньги, товары испугали его. Проболтавшись года три на хозяйственной работе, он уехал в Фергану, организовал там музей революции, собирал воспоминания партизан, создавал военные землячества, покупал для городов коллекции растений, почв, минералов, охотился, заказывал чучела птиц, волков, тигров и распределял все это по музеям. Такая деятельность отнюдь не успокаивала его. Он терпел ее, как терпят нелюбимую жену.

В полувоенном костюме, сшитом из тонкого синего сукна, в мягких сапогах, с маленьким карманным браунингом в аккуратной кожаной кобуре на командирском, широком поясе, - он выглядел военным. Он цеплялся за былое, оберегал свою тень... И это невольно чувствовалось всеми его товарищами.

Возвращение Юсупа он воспринял как приход старых дней. Жизнь как будто повернулась вспять, - однако он понимал, что это только миг, что после встречи приятели опять разъедутся, каждый по своим местам... Он молчал, потому что ему не о чем было говорить. Лихолетов дружески похлопывал его по плечу; Муратов смущался, стараясь увернуться. Он думал, что эти дружеские ласки только унижают его.

- А где же Александра Ивановна? - вдруг спросил Александр, взглянув на часы.

- Пока спит, - равнодушно ответил Блинов. Но равнодушие это было мнимое, наигранное. Еще вчера Василий Егорович просил жену встать пораньше и рассказал ей о приезде Юсупа.

- А кто он такой, - заинтересовалась она.

- Старый приятель по гражданской войне, - объяснил Василий Егорович. - Аспирант Комакадемии.

Александра Ивановна кивнула головой. Но уже по движению ее ресниц Блинов понял, что вряд ли его жена станет себя беспокоить из-за приезда какого-то аспиранта. Опасения Василия Егоровича оправдались. Жена еще спала... А он прислушивался к возне на кухне, беспокойно осматривал накрытый стол и не ощущал никакой радости...

Через четверть часа машины мягко подкатили к правительственному подъезду ташкентского вокзала. Швейцар стоял на подъезде. В одной руке у него была фуражка, другой он придерживал распахнутую дверь. Блинов, Муратов, Лихолетов и Жарковский вошли в правительственную комнату при вокзале. В комнате было прохладно. Возле длинного полированного стола стояли мягкие стулья, по стенам мягкие диваны. На мебель были надеты белые глухие чехлы. В комнату немедленно явился дежурный по станции и доложил Блинову, что московский поезд опаздывает на семь минут. Отпустив дежурного, Блинов обратился с вопросом к Лихолетову: знает ли он, в каком вагоне едет Юсуп? По растерянному виду Лихолетова и по тому, как Сашка почесывал затылок, Василий Егорович понял, что его друг совсем забыл об этом обстоятельстве... Блинов прищелкнул языком.

- Ну вот! Ах ты, Сашка... Вечно что-нибудь с тобой... - сказал он с раздражением. - Придется нам растянуться по всей платформе.

Жарковский встал с дивана, тоскливо поглядел сквозь окно на пыльный сквер привокзальной площади. Там уже собирался народ, шныряли мальчишки, около ларьков с продовольственными припасами толклись люди, к вокзалу подъезжали извозчики и машины.

Когда московский поезд подошел к платформе, Лихолетов, забыв все на свете, выскочил без фуражки на перрон. Вслед за ним появились на перроне Блинов, Жарковский и Муратов. Железнодорожные милиционеры встали в разных точках вокзала. К вагонам, занесенным мелкой желтой пылью, побежали носильщики, На вокзале началась суета. По платформе шли пышные дамы, военные, артель плотников из России, дехкане. Все смешалось...

Юсуп ехал, конечно, в жестком вагоне. Когда поезд подходил к перрону, Юсуп еще издали, еще из вагона заметил среди толпы бритую круглую Сашкину голову. "Встречает!" - радостно подумал он. Люди, нагруженные пожитками, стояли в тамбуре вагона. Когда поезд остановился, Юсуп увидел Блинова, Муратова и Жарковского. Блинов и Жарковский были в летней полотняной форме, в подкрахмаленных белых кителях, в белых, тщательно выутюженных брюках. На петличках у них краснели ромбы, на левой стороне груди ордена. У Юсупа заныло сердце... Непонятное чувство неловкости овладело им. Он надеялся увидеть только Сашку или Блинова. Но то, что здесь же стоял Жарковский, сразу испортило ему настроение. Он растерянно оглянулся. Рядом с ним собирали вещи какие-то женщины. Перс-спекулянт, ехавший из Москвы с мануфактурой, что-то кричал в окно встречавшим его приятелям. Старухи узбечки быстро закутывались в паранджу. Молодые, глядя на них, смеялись. Крестьянин заматывал тряпкой свою пилу, хозяйственно засовывал в свою лыковую котомку краюху хлеба и две пустые бутылки из-под пива. Среди пассажиров много было русских сезонных рабочих, ехавших на работу в Ташкент. Всех их легко было узнать по деревенской одежде, по самодельным чемоданчикам из фанеры; многие из них везли с собой свои инструменты топоры, пилы, копачи.

Юсуп смутился, взглянув на свою изжеванную шинель, на пыльные, нечищеные сапоги, на фибровый старый чемоданчик.

"Им будет неудобно встретить такого гостя... - подумал он о своих друзьях. - Не надо стеснять их. Я немытый, грязный... Я лучше сперва почищусь с дороги, побреюсь..."

Решив так, он замешкался в потоке пассажиров. Рядом с ним шли женщины с узлами. Он спрятался за эти узлы. Одна из женщин, несмотря на жару надевшая на себя овчинный тулуп, опасливо следила за Юсупом. Почувствовав, что он держится возле нее, она толкнула его в бок локтем.

- Ты что? Что трешься? - сказала баба Юсупу.

- Я не трусь, - ответил Юсуп.

- Знаем!.. А потом имущества недосчитаешься? - затараторила она.

Жарковский стоял тут же, возле прохода, где теснились пассажиры. Юсуп загадал: "Если Жарковский узнает меня, тогда не судьба. Ну что поделаешь? А если..." Но Жарковский шмыгнул глазами по бабам, по Юсупу и отвернулся. Юсуп, улыбнувшись, прошел мимо него и вышел прямо на площадь. Машин он не видел, они стояли влево, за подъездом.

Вокзал опустел. Дежурный милиционер, проходя по платформе, удивленно посмотрел на Жарковского, Блинова и Муратова. Лихолетов подошел к Блинову.

- Ну, где Юсуп? - угрюмо и с укоризной сказал Блинов и, показав на Жарковского и Муратова, прибавил: - Все глаза проглядели.

- Только не ворчи, только не ворчи, - проговорил Лихолетов. - Неужели он не приехал? Быть может, лучше бы нам стоять кучей? Идем, - решительно сказал он. - Юсуп, очевидно, прямо прошел к машине.

Они вышли на площадь. Около машин, кроме шоферов, никого не было. Лихолетов выглядел совершенно растерянным.

- Ну как ты писал ему? - закричал на Лихолетова Блинов. - Ты писал, что мы его встретим?

- Нет... Я хотел сделать сюрприз, - сознался Лихолетов.

Жарковский захохотал. Обиженный своей неудачей, Александр с ненавистью взглянул на него.

Александра Ивановна вышла к гостям в легком летнем платье, сшитом весною в Москве по последней заграничной моде, на ногах у нее были заграничные сандалеты с небольшими каблучками. Она только что приняла ванну и чувствовала себя прекрасно. Блинов представил ее Жарковскому и Муратову. С Лихолетовым Александра Ивановна была уже знакома.

- Ну, где же ваш таинственный гость? - пропела она, разводя руками.

- Не приехал... - мрачно ответил Лихолетов.

Блинов по глазам Александры Ивановны догадался, что она довольна. Он знал, что жена любит принимать только именитых гостей. Муратов молчал. Жарковский рассыпался перед Александрой Ивановной в комплиментах, стараясь перевести разговор на другую тему.

- Безмятежный дом! Помещики! - говорил он. - А Василий Егорович по-прежнему хмурится! - Жарковский кивнул на Блинова. - Бросьте его, сказал он Александре Ивановне.

Александра Ивановна рассмеялась.

- Но где же гость? - повторила она уже с любопытством.

- Неизвестно, - пробормотал Муратов.

- Ну-ну! Садитесь... - сказал Блинов. Обернувшись к жене, он прибавил: - Найдется! Я уже сказал дежурному в комендатуре, чтобы ему дали машину.

- А ты уверен, что он приехал? - спросила Александра Ивановна.

Блинов пожал плечами. Все сели завтракать.

Во время завтрака Жарковский увивался за Александрой Ивановной. Василий Егорович искоса, точно недоверчивый покупатель, поглядывал на жену.

Лихолетов завтракать отказался... Он сидел в шезлонге в саду - у него пропал всякий аппетит - и с осуждением смотрел на террасу. Ему не нравилось, что Блинов спокойно пьет водку и закусывает икрой, намазывая ее на свежий огурец. Вся жизнь этого дома показалась ему неправильной, слишком переполненной удачей. С таким же осуждением он смотрел на хозяина и думал: "Икра с огурчиком! Скажите... Забыл, как лаптем щи хлебал!"

Вдруг сидевшие за столом услыхали возле ворот звук машины. Лихолетов, ни слова не говоря, первым побежал по аллейке, обсаженной бересклетом. Вслед за Лихолетовым поднялись со своих мест Блинов и Муратов и тоже спустились в сад. Александра Ивановна повела на Жарковского глазами, как бы спрашивая его: "Почему спешка? Неужто нельзя быть более сдержанными?"

Жарковский, усмехнувшись, встал. Оставив террасу, он медленно пошел по аллее. Александра Ивановна подошла к перилам террасы и, с любопытством вглядываясь вдаль, увидала приезжего гостя. Он шел, слегка опираясь на руку Александра. Блинов, Муратов и Жарковский окружали его. Все они о чем-то говорили, смеялись... "Пожалуй, мне тоже следует выйти к нему?" подумала Александра Ивановна. Она сбежала с террасы. Гость шел навстречу Александре Ивановне. Тут только она подметила, что, двигаясь, он немножко хромает и слегка волочит за собой правую ногу. Александра Ивановна решила, что он выделяется среди всех своей худобой, стройностью и что хромота не портит его.

Подойдя к Юсупу, Александра Ивановна сказала:

- Наконец-то! А я вас так ждала... Я так много наслышана о вас.

"Ну и врет!" - подумал Блинов. Но ему было приятно это вранье.

Юсуп проснулся ранним утром. Когда он попытался представить себе вчерашний день, ему показалось, что дня этого как будто бы и не было... Правда, был обед, потом купанье, после купанья был ужин, были разговоры, воспоминания, анекдоты, но во всем этом не хватало чего-то существенного, ради чего только и стоило собираться. Друзья шумели, пили вино, перебивали друг друга рассказами, но чем больше было шуму, тем менее верилось в искренность этого веселья. Как будто шумом и случайными разговорами люди хотели заткнуть тот провал, который годы создали между ними.

Юсуп заметил, что Муратов перестал быть равным Блинову и остальным. Его как будто жалели... Жарковский нещадно трещал, рассказывал анекдоты и всех веселил за обедом, но когда Карим Иманов вызвал его к себе на свою роскошную дачу, Жарковский не без удовольствия покинул компанию. У Лихолетова с Блиновым было что-то общее. Но это касалось их совместной службы в Средней Азии. Интересы эти были настолько узко служебные, что, когда они обменивались репликами, их никто не понимал. Юсуп невольно почувствовал себя посторонним... Ощущение это было не из приятных, и он утешал себя тем, что после стольких лет разлуки смешно требовать чего-то иного. Но все-таки какое-то непонятное чувство недоумения грызло его душу. "Разве я стал другим? Или они стали другими?" - думал он. С этим чувством внутренней неудовлетворенности надо было покончить. Юсуп решил встать... Он спал в кабинете Блинова. Кабинет казался необжитым. В углу между окном и диваном стояли американские книжные полки, но чувствовалось, что в этом доме книг не любят и читают мало. У другой стены помещалась радиола. Рядом с ней в резном шкафчике черного дерева Юсуп нашел богатое собрание пластинок; большинство из них было заграничного производства.

В комнату заглянул Александр. Он был уже одег.

- Завтракать! - закричал он Юсупу. - Сейчас едем в город. Егорыч тебе дело придумал!

- Какое дело?

- Чудесное! Останешься у нас...

За завтраком Блинов рассказал Юсупу, что через две недели в районы выедет комиссия под председательством Карима Иманова. Комиссия нуждается в людях, отлично знающих места. Особые уполномоченные до прибытия в Коканд Карима должны произвести расследования по районам и доложить комиссии о результатах.

- Беш-Арык - самое слабое место! Очень плохо по Беш-Арыку... - сказал Блинов. - Колхозы разваливаются. Население недовольно. Заготовки хлопка срываются... Тяжелое положение! - проговорил он. - Вот и возьми на себя Беш-Арык... - предложил он Юсупу. - Знаешь его как свои пять пальцев.

- Опять Беш-Арык? - сказал Юсуп и покачал головой.

- Теперь не стреляют... - мрачно заявил Муратов.

- Подумай... - сказал Блинов.

Юсуп быстро прикинул в уме, что работа эта тяжелая и неприятная. "Ну, тем лучше... И думать тут нечего, - решил он. - Сразу нырну в самую гущу".

- Идет! Поеду! - сказал он.

Когда слова эти сорвались у него с языка, он смутился, почувствовал неловкость, было что-то случайное в этом ответе. Он даже струсил и покраснел, заметив взгляд Блинова. Василий Егорович потирал переносицу, наблюдая за Юсупом.

- Ты подумал?.. - еще раз сказал он.

- Да, я уж подумал... - ответил Юсуп. - Судьба, верно...

Муратов вдруг быстро, будто спросонья, спросил:

- В судьбу веришь?

- Верю... - ответил Юсуп.

- Вот это академик! Вот это правильно! - сказал Александр.

- Егорыч! - закричал он. - Где малага? Малаги хочу.

Блинов достал из буфета початую бутылку и стаканчик. Александр всем разлил вина.

- Мне не надо! Нельзя с утра... - поморщившись, сказал Блинов.

- Какое же это утро? Уже десять часов. Позднее у вас утро, голубчики! - кричал Лихолетов, распоряжаясь бутылкой. - Кроме того, это вспрыски. Надо понимать! А ну, Егорыч, распечатывай новую. Этой не хватит.

- Сашка, мне ж на работу надо, - пробормотал Блинов.

- Ладно! Слушай мою команду, - сказал Александр, оглядев стол. - У всех налито?

Он протянул Юсупу свой стаканчик, чокнулся и воскликнул: - Ну!.. Желаю! Надеюсь! Ни пуха ни пера! Рад, что ты здесь! Эх, Юсуп, душа моя милая, если бы ты знал, как я рад. Ну, за тебя, за твою судьбу... За счастливую звезду твою, дорогой мой! За пески Средней Азии!

- Вот это тост, - сказал Жарковский.

Сашка, не почувствовав иронии, добродушно и самодовольно сказал:

- А что, в самом деле - хорошо? Напрактиковался.

И тут глаза его подернулись хитринкой. Он нагнулся к Жарковскому:

- А ты Суворова читал? Нет?.. А я, брат, читаю.

Конечно, Александр больше всех суетился, больше всех говорил за завтраком, им же были предложены и торжественные тосты, - он так распоряжался за столом, что казался хозяином, а не гостем. Но именно благодаря неугомонному Александру завтрак получился дружественным, - и Юсуп почувствовал себя легко и свободно.

При разъезде Лихолетов отвел в сторону Василия Егоровича; почти вплотную прижав того к стене, он стал шептать ему на ухо:

- А что, я не очень шумел? Александра Ивановна не будет сердиться? Ты извини меня, Егорыч, я боялся, как бы Юсуп не подумал, что мы стали сухие... Посмотри, какая у него молодость в глазах! Эх, молодость... Сашка прищурился, вздохнул, чему-то улыбнулся, все в одно время. Потом повторил: - Молодость!.. - и, нагнувшись, стал поправлять шпору на сапоге.

...Через неделю Юсуп выезжал из Ташкента в качестве уполномоченного Особой комиссии. Вместе с ним в этот же день выехал и Лихолетов, только в другом направлении. Он возвращался в Самарканд.

Все устроилось очень просто, легко, и то чувство неудовлетворенности, с которым Юсуп проснулся в первый день своего пребывания на родине, исчезло.

В доме Хамдама в Беш-Арыке по-прежнему ярко зеленели ставни на окнах. Большой орех во дворе неподалеку от дома стал тенистее, и сад еще больше разросся. Глухой глиняный дувал, так же как и раньше, охранял владения Хамдама. Под навесом во дворе стояли лошади. Сараи были набиты клевером, в кладовых хранились бочки с маслом, зерно и мука. Но сам Хамдам отказывался от богатства...

- Это семейству да старым джигитам. А мне ничего не надо. Лепешку да чашку риса, - говорил он, усмехаясь, когда его спрашивали о доходах.

Новые жены жили с ним в курганче, Рази-Биби жила в Андархане, в старом доме. С ней он теперь не виделся. Часто к нему приезжали важные гости из Коканда и Ташкента. Нередко бывал двоюродный брат Карима, сам Курбан Иманов. Тогда Хамдам затевал пир на три дня.

Хамдам перестал служить в милиции, но от этого власти у него не убавилось. Он наслаждался жизнью, как наиб на покое, от времени до времени забавляя себя охотой. Когда какой-нибудь приезжий из России удивлялся его особому положению, местные люди говорили: "Хамдам - человек заслуженный. Зачем его трогать? Пусть доживает".

Слухи о старости Хамдама были ложными. Он поседел, но еще далеко было и до погребального камиса** и до могилы. Седые волосы украшали его. Лицо, казавшееся раньше злым, теперь облагородилось сединой. Время, точно лучший гример, помогало ему, и, глядя на Хамдама, никто не мог уже сказать, что этот человек не внушает доверия...

Спокойный взгляд маленьких, будто ушедших в себя, задумчивых глаз, седая бородка, виски, после бритья казавшиеся серебряными, неторопливые движения, рассудительная речь - все говорило о необычайном душевном мире. Он жил, как ветеран на пенсии, - вдали от повседневной суеты и забот.

Но если наступали решительные дни, Хамдам снова появлялся среди народа, и достаточно было сказать ему одно слово - оно звучало сильнее, чем тысячи других.

Когда в 1930 году началась массовая коллективизация, Карим Иманов через Кокандский Совет обратился за помощью к Хамдаму. Хамдам все устроил с поразительной быстротой. За семь дней он организовал сорок семь колхозов. Приезжая в кишлак, Хамдам назначал собрание и объяснял собравшимся, что они должны делать. Если кто-нибудь возражал, он говорил: "Ким? (Кто там?)" Все смолкали, потому что боялись его. Пользуясь этой боязнью, он насадил в колхозы своих, преданных ему джигитов. Затем дехкане решили переизбирать правления, так как все увидели, что Хамдам действовал самочинно. Но ставленники Хамдама отстаивали свои права, не брезгая никакими средствами. Они травили выступавших против них людей, ходили с жалобами из учреждения в учреждение и писали доносы. Сторонники Хамдама объявили себя "передовиками", борьба с ними была невозможна, потому что сам Хамдам поддерживал их. Никто не смел сказать это в лицо Хамдаму. На него жаловались, писали заявления, но жалобы оставались без последствий. Хамдам видел, что его деятельность угодна Кариму. Это чувствовали и другие, но никто не мог понять их отношений. Одни объясняли их особым покровительством Карима, другие - заслугами Хамдама перед советской властью. Районное руководство считалось с Хамдамом, те же, кто был им недоволен, только шептались, но бездействовали. В первый же год коллективизации один из больших колхозов в Андархане был торжественно назван именем Хамдама, и председателем там назначили сына его, Абдуллу.

Так, обходя все законные постановления, пользуясь тысячью обстоятельств, Хамдам еще раз сумел утвердить себя. "На этот раз я тоже рассчитал все правильно... - говорил он своим друзьям. - Жизнь есть жизнь. Лучше заскочить вперед, чем плестись позади. Отстать вы всегда успеете..."

Джигиты, когда-то воевавшие под его командой, снова доверились ему, как звериная стая доверяется опытному вожаку.

Сапар, сделавшийся, как и многие из его бывших охранников и командиров, председателем колхоза, открыто говорил:

- За тобой, отец, пойдем куда угодно, хоть в капкан!

Власть Хамдама упрочилась, она стала неписаной тайной, но от этого не менее сильной. Это ощущалось даже за пределами Беш-Арыка.

Все было у Хамдама - и власть и почет, он не знал нужды, все желания его исполнялись. Мужчины и женщины с охотой шли к нему, когда он приглашал их к себе в дом. Ведь Хамдам был почтенным человеком! И даже Рази-Биби, отпущенница, жившая в Андархане, не осуждала Хамдама.

Она жила, как мужчина, отдельным домом. Рази-Биби подчинила своему влиянию многих женщин, все они слушались ее и даже выбрали бригадиром... Но когда в народе заходила речь о Хамдаме, Рази-Биби бледнела, потупляла глаза, и в такую минуту трудно было выдавить из нее хоть слово.

Когда люди сообщали ему об этом, Хамдам усмехался.

"Никогда не пройдет моя власть!" - хвастливо заявлял он.

Однако среди всего этого благополучия жизнь все-таки не казалась ему прочной. "Она и без того мгновение... Все уже прожито. Надо доедать остатки. Чего же я достиг?" - думал он.

В такие дни тоски и размышлений он устраивал пир, наслаждался вином, пищей, любовью. Когда все это надоедало ему, он, не стесняясь, выгонял приглашенных женщин, а потом, проводив гостей, предавался одиночеству. Тогда только Насыров осмеливался разговаривать с ним.

За эти годы Хамдам неоднократно предлагал Насырову самые выгодные должности в милиции, в кооперативах, в Совете, но киргиз отказывался от всего.

- Неужели у тебя не хватит прокормить меня? - говорил он Хамдаму.

Он до сих пор жил при Хамдаме как его телохранитель, конюх, ординарец. Он стал тенью Хамдама. В нем исчезла прежняя гордость, он никуда не торопился, не спорил с людьми и не обижался, если его оскорбляли.

Когда Хамдам сидел на галерейке курганчи, напряженный, взволнованный, размышляющий, с припадочными глазами, только один Насыров понимал его. Он читал в его глазах жажду убийства и жалел, что сейчас нет войны...

Если случалось в это время какое-нибудь ответственное дело, Хамдам брался за него с удовольствием и этим удовлетворял свою жестокость. Так, в 1931 году в окрестностях города Сох появились басмаческие банды. Хамдам присоединился к особому отряду, направленному против этих банд, и заслужил благодарность.

Правда, в этой же экспедиции от человека, посланного в Ташкент за деньгами, он получил письмо: "Хамдам, вы слишком доверчивый человек; имейте в виду, что вас направили исключительно затем, чтобы в одном из боев вы были убиты своими же людьми, подосланными ГПУ..." Хамдам спрятал письмо в карман. Он не поверил. "Либо это пишут люди, которые мне завидуют, - подумал он, - либо это пишут наши. Им неприятно, что я участвую в таких делах".

- А я буду делать то, что мне выгодно... - решил он, усмехнувшись. Он был прав. Хамдам знал, что его работа в особых отрядах будет учтена и об этом доложат Блинову... "Такие дела - все равно что крепость... - подумал он. - Хорошее мнение обо мне будет..."

Он видел, что район постепенно наполняется новыми работниками. Они выходили из низов и занимали места вопреки воле Хамдама. И, может быть, вопреки желанию Карима (так думалось Хамдаму)... Этот новый слой людей никак не был связан с Хамдамом. Новая жизнь настойчиво требовала изменений. Эти люди не могли уже согласиться с привилегиями Хамдама, и Хамдам чувствовал, что они готовы в любой удобный момент покуситься на его авторитет. Надо было бороться с этими людьми, надо было иметь за своей спиной поддержку помимо Карима. Терять хорошее мнение о себе было опасно, вот почему он с такой покорностью выполнял все особые поручения, вполне справедливо рассчитывая, что Блинов не забудет этих услуг. Даже свои страсти Хамдам умел сочетать с выгодой. Все шло ему на пользу. Он ничего не делал зря. Сейчас даже больше, чем раньше, он взвешивал каждый день своей жизни. Дни эти становились для него все дороже. Он дрожал над ними, как голодный над хлебом.

Люди избегали ссориться с Хамдамом. Везде, и в милиции и в райсовете, были его ставленники, доносившие ему о всех советских мероприятиях. Он знал все, что происходит в районе, не хуже любого руководителя. Благодаря непрерывной бдительности, благодаря уменью обороняться и нападать, Хамдам сохранял себя. Все, что хоть как-то шло против него, он старался пресечь, а если и пропускал, так только затем, чтобы не вызвать излишнего подозрения. Он жил, не забывая ни одной мелочи. Хамдам учитывал важность мелочей. Его маленькие безмятежные глазки всё замечали. Даже заготовители, приезжавшие за продуктами в Беш-Арык от районных потребительских обществ, от кооперации Среднеазиатского военного округа, от промышленности - в первую очередь обращались к Хамдаму. Он устраивал все заготовки. Правления кишлаков были послушны его указаниям. Хамдам получал премии либо с вагона, либо с товара... Денег у него было много. Он был щедр с приемщиками, поэтому они никогда не забывали его. Райснаб только формально регистрировал сделки.

Так жил Хамдам, часто думая про себя: "Я здесь бог. Чего мне еще надо?"

Связь с Джемсом у него была порвана. Однажды только, в 1930 году весной, появился на дворе у Хамдама неизвестный человек и заявил ему, что друзья о нем помнят... Человек этот оставил подарки и ничего не потребовал.

- Замир-паша вам кланяется... - сказал он. - Он шлет тысячу приветов.

"Опять я стал нужен..." - подумал Хамдам, усмехаясь. Посланцу он ответил только согласием принять подарки. И отпустил, больше ничего не спрашивая.

Все эти годы Хамдам встречался с Курбаном, двоюродным братом Карима. Хамдам недолюбливал Курбана. Курбан работал в Ташкенте, в кооперации, занимал солидное место, и от него зависели все районные заготовки. Он брал с Хамдама большой процент... Но на это Хамдам плевал. "Обидно другое... думал он. - Обидно, что от Курбана приходится зависеть".

Курбан был членом тайной националистской организации "Милли Иттихад" в Ташкенте. Он передавал Хамдаму все приказания своего центра.

Дело в том, что в эти годы велась война более опасная, чем на поле сражения. Раньше, в гражданскую войну, сражались открыто, враг разоблачал себя, и можно было предусмотреть, откуда следует ожидать его удара...

Все иначе было теперь, в тайной войне. Главарем этой тайной войны был Карим, и никто не предугадывал, что это прославленное имя принадлежит предателю, ведущему войну в темноте.

В период составления плана первой пятилетки у буржуазных националистов возникла мысль - организовать в Средней Азии замкнутое хозяйство. Они составили пятилетку, шедшую вразрез с директивами союзного правительства. Этот план был в Москве расшифрован. Был поставлен новый вопрос о пересмотре хлопковой программы. Но чтобы не дать хлопка, они создали новый, дутый, значительно преувеличенный план. Они стали проводить теорию монокультуры (единичной культуры). Такой исключительной культурой был избран хлопок...

"Хотите хлопок? Пожалуйста!" - говорили они, и для изобретенной ими монокультуры они уничтожили луга, то есть клевер и корма для скота, вытеснили на поливных землях не только пшеницу и ячмень, но даже такую необходимую для Средней Азии культуру, как рис. Это привело к снижению поголовья скота, к сокращению шелководства и даже к уменьшению урожайности хлопка.

Но самое серьезное было еще не в этом. Провокационный план был тоньше и, если можно так выразиться, значительнее.

Когда все эти меры вызвали в народе вполне естественное недоумение, недовольство, Карим Иманов подослал в кишлаки своих агентов.

- План московский! - скромно говорили эти провокаторы. - Что поделаешь? Директивы!.. Недовольны? Жалуйтесь.

Хамдам был одним из проводников этой программы. Люди, послушные его указаниям, исполняли все то, чему учил их Хамдам. Резиденция его по-прежнему была в Беш-Арыке. Но влияние его распространилось на всю Фергану, и он нередко думал, что еще придет та минута, когда он поспорит о власти даже с Каримом - всюду он старался иметь своих людей.

Но за все это время он ни разу не видел Карима. Ему запрещены были эти встречи. Хамдам, конечно, понимал смысл этого запрещения, но все-таки оно уязвляло его самолюбие.

- Я - бог... А Карим - три бога! Его больше берегут... Хоп, хоп! говорил он. - Посмотрим еще, кто из нас настоящий бог? Бог один. И Магомет его пророк.

Хамдам всегда считал, что все его действия - правильные, и жизнь правильная, поэтому он всегда был спокоен. Только в одном поступке раскаивался он до сих пор, но ничего уже не мог поделать. "Все грехи с меня снимутся, когда буду умирать, а этот нет... - думал он. - Исправить его невозможно!.."

До сих пор Хамдам не мог себе простить заточения Садихон. Десять лет она жила взаперти, в усадьбе Баймуратова. Потом, когда она стала вести себя как безумная, Баймуратов испугался, спрятал ее в яму и хотел убить, но Хамдам не позволил. Он считал, что его жизнь связана тайной нитью с жизнью пленницы. Хамдам сам не помнил, как эта мысль взбрела ему в голову, как он выдумал это, но освободиться от нее никак не мог. Иногда он заезжал в Гальчу к Баймуратову, говорил ему:

- Хорошо ли кормишь? Смотри...

Послушный Баймуратов, многим обязанный ему, старался как мог... Он угадывал, что это желание, высказанное Хамдамом, имеет таинственный смысл.

В середине сентября, узнав о назначении Особой комиссии, Хамдам рассмеялся.

"Умен! - подумал он о Кариме. - Недаром в Лондоне учился..."

Приезд Карима его, конечно, не пугал, но вот когда ему сказали, что в состав этой комиссии включен Юсуп, приехавший из Ленинграда, настроение его изменилось. Он почувствовал толчок в своем сердце и даже расстроился. А когда ему донесли, что Юсуп уже в Коканде, он приказал Насырову заседлать лошадей.

- Куда поедем? - спросил Насыров.

- В Гальчу... - коротко сказал Хамдам.

Он ехал туда точно к оракулу, точно желал посмотреть на свою судьбу, спрятанную в яму.

Хамдам появился в усадьбе Баймуратова внезапно, без предупреждения.

Увидав гостя, Баймуратов проворно подбежал к стремени, желая помочь Хамдаму. Но Хамдам, не приняв его руки, сам ловко соскочил с коня. Выслушав приветствие, Хамдам отказался от посещения дома.

- Некогда, - заявил он и оглянулся по сторонам.

Баймуратов повел гостя через сад. Там, за бахчой, стоял полуразрушенный сарай. Над бахчой, раскаленной солнцем, струился полдневный, слегка дрожащий горячий воздух. В сарае на полу лежали свежие, душистые дыни. Баймуратов расшвырял их ногой и поднял доски пола.

Хамдам подошел к яме, похожей на кувшин с узким горлом, и взглянул внутрь. С трудом он разглядел Садихон в глубине ямы.

Сади прикрыла глаза рукавом отрепья, накинутого на плечи. Даже скудный свет слепил ее. Она сидела, прикованная цепью к стене каменного стока, давным-давно устроенного под сараем. Руки ее не достигали соседних стен. Цепь позволяла ей только лежать или сидеть возле стены.

- Дышит?.. - спросил Хамдам.

- Щели есть! - ответил Баймуратов.

Хамдам поморщился, вздохнул.

Отекшее, толстое, бледно-желтое тело Садихон напоминало ему большую булку.

- Ничего не жалей! - сказал он тюремщику. - Бросай в яму жирное, сладкое.

Баймуратов обещал.

- А как ты думаешь, она все понимает? - вдруг спросил его Хамдам.

Баймуратов пожал плечами.

- Она молчит?.. - продолжал спрашивать Хамдам.

- Да, - равнодушно сказал Баймуратов. - Наверное, немая...

"Это она-то! Певунья!.." - невольно подумал Хамдам и опять заглянул в яму.

В обезображенных чертах лица все-таки можно было признать Садихон. Он наклонился ниже над ямой. Сади, услыхав наверху движение, отвела руку от лица, и Хамдам увидел ее глаза. Хамдаму захотелось позвать ее. Он нежно сказал: "Садихон". Вдруг Сади плюнула ему в лицо и крикнула. Хамдам затрясся, схватился за револьвер, но тут же сдержал себя, вытер на щеке плевок и молча вышел из сада. Следом за ним тащился хозяин. Но Хамдам забыл про него, он вскочил на коня и точно бешеный помчался по дороге. Вслед ему поскакал Насыров.

"Не мучай. Так тебе и надо..." - подумал он про Хамдама.

Юсуп исколесил весь Беш-Арыкский район. Ночи он проводил в первой попавшейся по пути чайхане. Но и здесь часто не удавалось ему отдохнуть. Да и не до отдыха было. Встречаясь с людьми, он хотел вычерпать их до дна, не уставая расспрашивал их и за эти несколько дней узнал столько, что даже в год ему не узнать бы, если бы он сидел в Ташкенте.

Пыльный, грязный, полуголодный, он добрался до ночлега, перегруженный такими впечатлениями, что не сразу мог уснуть...

...На хлопковых плантациях бурно раскрывались коробочки. Почти половина их уже раскрылась, и следовало давно приступить к сбору хлопка. Газетные корреспонденты, объезжавшие район, сообщали, что во всех кишлаках уже проведены бригадные собрания и население ознакомилось с нормами выработки и сроками сбора, везде подготовлены арбы и мешки, мосты и дороги везде ремонтируются. Корреспонденты также писали о том, что в кишлаках налажено общественное питание, заготовлены мясо и овощи и при бригадах устроены ясли, куда матери могут отдать своих детей.

Газета была заполнена сведениями о хлопке. Приводились цифры сбора хлопка, отмечались кишлаки, идущие впереди, - отстающие записывались на черную доску. Очень много уделялось места тому, чтобы побудить мужчин выйти на сбор. Мужчины считали это для себя низким делом и неохотно откликались на призывы. С этим явлением велась борьба путем агитации в заметках и даже в стихах. Прочитав газету, забитую до отказа вопросами о хлопке, сведениями о хлопке, тревогой о хлопке, можно было подумать, что вся жизнь людей только в том и заключается, чтобы оборвать с густо-зеленых длинных стеблей как можно больше чашечек, наполненных драгоценным волокном и семенами, дающими после переработки ткань и порох.

На самом деле жизнь шла не так...

Юсуп видел другое: то обнаруживались злоупотребления на приемочных пунктах, то не хватало рабочих рук, то исчезал транспорт, то пропадали мешки и приходилось хлопок грузить просто в арбу навалом, а потом вся дорога была усеяна хлопьями. Словом, не было дня, не отмеченного неудачей. Казалось, что все думают только о хлопке, но в то же время Юсуп ясно видел, что кто-то незримый нарочно тормозит дело...

Хлопок поступал невероятно медленно. Даже Коканд еще не дал своей нормы, не говоря уже о Фергане. А Беш-Арык плелся за Кокандом, позади всех районов. Дехкане жаловались Юсупу на свою судьбу.

- Что хлопок? Разве один хлопок? Опускаются руки... - говорили они, обступая Юсупа и перебивая друг друга. - Работаем... А что получается?

- Что делается? Непонятно... - ругались старики.

Молодежь их останавливала, успокаивая. Особенно старались те, кого сейчас назначили в старшие, то есть либо бригадиры, либо нарядчики. Юсуп видел, что они тоже чувствуют непорядок, но для собственного спокойствия хотят все это представить в лучшем свете.

Юсуп сердился и требовал откровенности.

- Надо называть черное черным, а белое белым! Молчали весной... упрекал он бригадиров. - А теперь спохватились. Да и опять замалчиваете. Ведь не с неба разверстку культур делали! Могли спорить.

- Поспоришь... Обещали, что корма привезут и нам и скоту... Обнадежили. Да и привезут, конечно.

- А где наше? Что сейчас есть? Вот ты послушай, как мы арыки чинили... - сказал старик в чалме. - Ремонт назначили. Сделали... На одних участках получился излишек. Воду сбрасывали!.. А на других водяной голод. Нет ничего, все горит! Пришлось посев уменьшить, чтобы все не сгорело. Ну, что это? Опять работать? Заново?

- Да! Будем работать! В этом спасение!.. - говорил Юсуп. - А что ты предлагаешь? Бросить все? Рассердившись на блох, сжечь одеяло? Так, что ли? Нет!

Иногда он сам чувствовал, что у него, как у споривших с ним стариков, тоже опускаются руки, что он ничего не понимает в этой каше и только барахтается в ней. Не раз он вспоминал времена гражданской войны и думал о том, как проще тогда было жить, как все было ясно, понятно и легко. Сомнения одолевали его. Однажды он даже решил отказаться от взятых на себя поручений... Такие мысли обыкновенно приходили к ночи. Он почти не спал, вставал рано утром с дрожью в ногах и только усилием воли заставлял себя подойти к умывальнику и сполоснуть лицо свежей водой. "Нет, не отступлюсь... - думал он. - Костьми лягу! А уж там пусть будет что будет".

С утра он впрягался в работу, разъезжая по кишлакам, устраивал там собрания и принимал жалобы.

В колхозе имени Хамдама в Андархане Юсуп нашел Алимата...

Алимат ощупывал Юсупа, точно новую покупку, прищелкивая языком. Потом он потащил Юсупа к себе.

Дом Алимата стоял в саду. Это был маленький участок земли, но чего только не насадил на нем Алимат! Вдоль дувала стояли тополи. Против дома был вырыт маленький пруд. Вырытая земля образовала террасу-айван, над ней Алимат поставил навес с глинобитной крышей. За домом росли персики, два тутовых дерева и широколистая, сочная айва. На солнце возле огорода стояли рядком яблони и молодая груша. Хна, мальва, гребешок пестрели на грядке около террасы.

- Всё мои дети... - сказал Алимат, улыбаясь. - И в доме пять детей. Двое уже работники. Все учатся. Вот смотри, как я живу. Бек!.. Эмир!

Любовным взглядом он обвел свои строения и каждую травку.

После обеда Сурмахан убрала всю посуду, и Алимат позвал соседей... Пришли Джурабаев и Максуд, близкие приятели Алимата. Алимату хотелось похвастать, почваниться тем, что у него в доме появился важный гость.

Уже стемнело. Алимат вынес лампу и поставил ее на ковер. Из сада навстречу огню кинулись мошки. Они падали прямо в стекло и сгорали на лету.

- Разве столько мы имели бы, если бы не Абдулла?.. - сказал Джурабаев, когда Юсуп спросил его о колхозных доходах.

Живой, с острыми ныряющими глазками старичок чем-то напоминал Абита.

- Ведь земля наша - золото! Не будь Абдуллы, богачами были бы... говорил он. - Но разве это хозяин? Разве это хозяйство? Это - базар. Сколько зря идет...

- Я проверку делал! Я! - кричал Алимат, тыча себя пальцем в грудь. Одному Хамдаму сколько идет? А за что? Что он - работник?

- Ну, не только Хамдаму... - заспорил Максуд. - Абдулла сыну обрезание делал? Делал! Гостей собрал? Собрал. Две тысячи гостей было... Вот был той! И Хамдам был на нем. Три дня веселье шло. Обрезание было. Абдулла сыну обрезание делал. А называлось это праздником в честь весеннего сева. Вот какая вывеска!

- Для Хамдама той устраивали! Хамдам собирал народ! Вот что было по-настоящему, - сказал Джурабаев. - Хамдама чествовали!

- И Хамдама чествовали и обрезание! - стоял на своем Максуд.

Максуд, уже не молодой человек, лет сорока, но еще стройный, с большими желтыми, кошачьими глазами и с беззубым ртом, считался лучшим работником в колхозе Хамдама.

Он важно сидел, скрестив ноги, на айване, покрытом дырявым ковром, и с удовольствием рассказывал Юсупу о богатом пире:

- На две версты тащились арбы. Не с одних нас... Со многих колхозов поборы были. Везли пищу! Муки! Сала! Сахару! Баранов стадо пригнали.

- Зачем вы дали... - сказал Юсуп.

- А как не дать? - ответил Джурабаев. - Не шутка... Речи говорили. Из Ташкента приезжал Курбан, брат Карима. Ели, пили, гуляли!

Максуд захохотал:

- Одних орехов гору нагрызли. Танцы были. Попировали!

Джурабаев встал и не торопясь надел кожаные туфли с кривыми, стоптанными каблуками. Туфли стояли подле столбов, у террасы...

- Не в нас дело, дорогой Юсуп, - сказал он, кланяясь. - Пока Хамдам здесь, тронь кого... Что будет?.. Одного снимешь, Хамдам другого поставит...

Юсуп заметил, что наедине с ним колхозники говорят более открыто, чем при народе.

Юсуп ночевал у Алимата. Так же, как и в старину, они спали с ним вместе на одной кошме. А утром вместе поехали на поля.

Среди председателей многих колхозов Юсуп встретил старых джигитов из личной охраны Хамдама. Все это были отпетые люди. Юсуп отлично помнил их. Как раз у них в кишлаках и случались все беды сразу. У них хозяйство велось как придется и вызывало ропот в народе. Сапар Рахимов и его помощник Баймуратов вконец разрушили свой колхоз. Они не сумели даже обеспечить сдачу хлопка, хотя оба были выбраны по району уполномоченными. Сырой, влажный хлопок без просушки начал поступать на пункты, половина его погибала. Остальную часть Юсупу удалось спасти. Комсомольцы с утра до ночи перекапывали огромные преющие груды. К Хамдаму Юсуп даже не заглянул, и это удивило старика. "Странно! - подумал Хамдам. - Что-то случилось... Он должен был меня почтить. Неужели он точит на меня зубы? За что? Не заглянул хоть на минуту! Это следовало бы ему сделать! Если он этого не сделал, значит - война... Значит, ему все известно... Но каким образом? Дошли какие-нибудь слухи? Но какие? О слухах я сам писал ему... Он искренне ответил мне, что не верит этому. Это видно было из письма... Быть может, теперь он узнал что-нибудь... Но что он мог узнать и от кого? Не Сапар же будет говорить! А кроме Сапара - кто знает! В конце концов, я видел еще не таких, позубастее. И тем обламывал зубы! - самонадеянно размышлял старик. - Со мной ничего не сделаешь".

Хамдам всегда верил в то, чего желал, и опьянялся собственными желаниями. Даже накануне своего падения он не усомнился бы в собственных силах... Хамдам ошибался, думал, что Юсуп помнит о прошлом. Юсуп не испытывал к Хамдаму ни злобного чувства, ни гнева, как будто все это прошлое было засыпано песком. Только непонятное, старое, инстинктивное отвращение было причиной того, что Юсуп не захотел видеть Хамдама. Он привык мыслить своего убийцу безыменным человеком, - это был даже не человек, а только выстрел из пустоты. От прежней, почти животной ненависти, какая у него была к Хамдаму в дни юности, сейчас не осталось и следа. Прежний Хамдам померк, он уже представлял нечто иное. Юсуп чувствовал, что не без участия Хамдама совершались все эти преступные дела, что не без его помощи пускались безобразные слухи и ссылки на Москву, не без его указки творился развал. Люди Хамдама, полуграмотные и вовсе неграмотные старики джигиты, не могли бы так стройно спеться, если бы кто-то не руководил ими. Так думал Юсуп... "Но как ухватить Хамдама? Хамдам всегда отговорится: "Я - никто! Я не распоряжаюсь ничем!" Как его можно обвинить, если он не занимает никакой должности и ни в чем не попался?"

Юсуп устроил в Беш-Арыке собрание районного актива, он рассказывал все, что видел: о всех безобразиях, о всех разрушениях, о миллионных убытках, о вредительствах, о контрреволюционных разговорах, которые велись среди дехкан, и потребовал, чтобы все "подножие" Хамдама, все его ставленники были сняты со своих мест. Список начинался с Абдуллы, сына Хамдама, вторым шел в списке Баймуратов и третьим - Сапар Рахимов; следом за ними шли еще сорок семь человек. Это были опорные точки Хамдама, его негласные командиры, старые его джигиты (не из полка, а из личной охраны). Кроме того, Юсуп предложил собранию возбудить ходатайство о переименовании колхоза имени Хамдама... О самом Хамдаме он ничего не говорил. Он решил не торопиться и на время оставить Хамдама в покое. Собрание было шумное, но предложение Юсупа приняли.

Сапар и Абдулла вечером прямо с собрания прибежали к Хамдаму. У Абдуллы тряслись губы. Сапар выглядел тверже.

Выслушав рассказ и того и другого, Хамдам рассмеялся.

- Хоп, хоп! Хорошо! - сказал он. - А что люди говорят?

- Разное говорят, отец... - ответил Абдулла. - Одни так, другие так... Сегодня один кричал, что нас выслать надо. Плохо, отец.

- А наши как? - спросил Хамдам.

- Наши?.. - Абдулла почесал рыжую бровь и ответил: - Что - наши?.. Много ли наших? Да и чего стоит человек? Сосед руку подымает - я тоже! Люди есть люди...

- Навоз! - выругался Хамдам.

Он приказал Абдулле сейчас же забрать все ценности и ехать в Андархан, спрятать их на кладбище, в ямах, потом позвал Насырова и сказал ему:

- А ты тоже торопись в Гальчу. Предупреди Баймуратова. Мало ли что может быть... Сегодня одно, завтра другое! Пусть яму зароет... Абдулла прав. Время - ветер, люди - пыль.

- Какую яму? - спросил киргиз. - Ту?

- Ну да, - ответил Хамдам.

Насыров нахмурился.

- Пес! - закричал Хамдам, увидев это. - Все мы скоро накормим червей! Смотри, кругом загорается! О чем думаешь?

Насыров ничего не ответил. Сняв со стены галерейки седло, он пошел под навес, к лошадям.

Абдулла и Насыров уехали.

Хамдам сидел на галерейке, прислушиваясь к шуму в Беш-Арыке.

"Вот жизнь! - думал он. - Ничего нет твердого. Сегодня ты - голова, а завтра - ноги. Сегодня - дуб, завтра - солома!.."

Сапар поместился возле него, на деревянной приступочке. Он вздыхал, поглаживая себе колени.

- Не бойся, - сказал ему Хамдам. - Пойдем посмотрим, что делается.

Он крикнул женам:

- Заприте калитку... Я скоро приду.

Потом взял плетку, чтобы отгонять собак, надел на себя летний серый плащ и вышел вместе с джигитом из ворот. Ночь была прохладная.

Несмотря на поздний час, по Беш-Арыку ходили люди. На площади еще была открыта чайхана, и Хамдам решил зайти в нее, напиться чаю. Толкнув дверь, он замер от удивления. В чайхане он услыхал голос Юсупа. Хамдам не сразу понял, в чем дело... Но, оглядевшись, увидел черную тарелку репродуктора, висевшую на стене около керосиновой лампы.

"Колхозы - крепкое дитя... - говорил Юсуп. - Оно закалилось! Но каждый час, каждую минуту враги готовы отравить его. Советская власть много помогла колхозам. Но я буду несправедлив, если скажу, что у нас все благополучно. Нет. Колхозник понимает свои обязанности? Нет! Он часто не понимает их. Почему? Потому что их не хочет понимать колхозный руководитель - чужой человек, готовый в любую минуту предать колхоз... Крестьяне требуют руководства, а он молчит. Но хуже, когда он вредит! Так было у нас в Беш-Арыке..."

Хамдам заметил, что люди, сидевшие в чайхане, зашептались.

"Снова зашевелились наши враги... - продолжал Юсуп. - Они упрекают нас в беспокойстве... Конечно, им было бы приятнее, если бы мы не заметили их. Убийца не любит, когда его хватают за руку, он кричит: "Я же не убил..." Да, еще не убил, но ты занес руку, и мы знаем - ты способен убить, ты ведь убивал..."

Хамдам увидел, как один из сидящих в чайхане толкнул локтем своего соседа. Этот человек внимательно посмотрел на Хамдама, и вся чайхана снова стала шептаться.

- Полно! Негде сесть, - сказал Хамдам Сапару и вышел вместе с ним из чайханы.

- Видел, как посмотрели? Никто не встал. Места мне не нашлось, проговорил он, обращаясь к Сапару. - Как будто меня можно унизить! Скоты...

Он мрачно зашагал по беш-арыкской площади.

"Плохо! Вот что сделаю... - подумал он. - Схожу к Юсупу и объявлю ему, что уезжаю на покой в Андархан... Скажу: "Возвращаюсь туда, откуда жить начал..." Потом у Карима спрошу: что мне делать?"

Темные щели переулков и тупиков, редкие огни, яркое небо - все казалось Хамдаму тревожным в эту ночь. Сапар шел сбоку. Хамдам опирался на его плечо и все время оглядывался назад.

Люди прошли мимо Хамдама, не узнав его... Хамдам зевнул. Сердце его успокоилось.

Он хорошо спал. Однако через два дня ("ах, лучше бы никогда не было этого дня!" - не раз впоследствии думал Хамдам) вернулся Насыров из Гальчи. Все устроилось как будто нельзя лучше для Хамдама. Но жизнь человеческая подобна песку. "Куда сыплется? В какую сторону? Неизвестно". Теперь он встревожился уже не на шутку, потому что все случилось не по его воле... Значит, в это дело вмешалась судьба. Ее испугался Хамдам.

Он после обеда пил чай, держа в растопыренных пальцах пиалу. Как раз в это время показался на дворе Насыров. Перед балаханой (род галерейки, балкона) он молча спрыгнул с коня и пошел к Хамдаму. Конь же сам побрел в сторону конюшни. Уже вечерние сумерки стояли на дворе.

- Хорошо съездил? - спросил Хамдам.

- Да, - по привычке ответил киргиз, но совсем невеселым голосом.

- Ну как?

- Ее нет... Не было!

- Как не было? - глухо сказал Хамдам и расплескал чай из пиалы. Нахмурившись и обтирая ладонью мокрые штаны, он повторил уже шепотом: Почему не было?

- Ночью, после того как мы уехали, она умерла.

- Он врет, собака! - закричал про Баймуратова Хамдам. - Он убил ее! Он выпустил? Он ее выпустил... Врет!

- Нет, - сказал киргиз. - Он не врет. Бог так хотел. Слава богу, она умерла своей смертью. Она лежит теперь в саду. Зарыта. Я знаю это место. И в погребе теперь все чисто. Вчера утром, как раз после того, как мы убрали тело Садихон, пришла комиссия. Дворы сейчас обыскивают. Ищут заточенных женщин не только в Гальче. Ты слыхал об этом?

- Нет... - Хамдам покачал головой. Ему ничего не было известно. - Вот как!.. - прошептал он. - Ему захотелось водки. Но он сказал себе: "Нет, не надо". Он закрыл лицо руками.

Киргиз Насыров сказал Хамдаму чистую правду, он мог бы даже подробно рассказать своему хозяину о смерти Садихон. Но, пожалев, не сказал всего услышанного им от Баймуратова. Это была страшная, жуткая смерть. Встреча с Хамдамом в последний раз, когда он приезжал в баймуратовскую усадьбу, потрясла безумную. Два дня она плакала и стонала, после вдруг успокоилась. Баймуратов поднял доски, когда она притихла, и следил за ней; у сумасшедшей глаза стали вдруг такими красивыми, что Баймуратов не мог ими налюбоваться; она что-то шептала про себя и будто баюкала кого-то, потом вдруг начала говорить, болтать всякий вздор, упоминала Юсупа, затем ласкала рукой воздух - воображаемого ребенка. Наконец, измаявшись, легла на бок в яме. Баймуратов все смотрел на нее, сердце у него сжалось от боли. Прекрасные глаза Садихон были полуоткрыты, мечтательны, даже счастливы, словно она видела что-то хорошее, потом икнула несколько раз и вытянулась. Это был ее конец.

Юсуп временно остановился в новом доме, где жили беш-арыкские власти... Хамдам два раза проходил мимо этого дома, желая встретиться с Юсупом, но все было напрасно. Юсуп вместе с Алиматом уезжал опять в Андархан. Это было 15 сентября, через два дня после собрания. А 16-го случились такие события, от которых Хамдаму хотелось бы очутиться подальше. Кто-то бросил камень в окно квартиры, где остановился Юсуп. Кто-то в парандже и в черной маске днем заходил на эту квартиру и расспрашивал домработницу: где и в какой комнате спит комиссар Юсуп? Какие-то неизвестные напали ночью 17 сентября на комсомольца Хашима, работавшего сельхозинспектором. Они ударили его по голове железной палкой и проломили ему голову. Хашим слыхал, как один из неизвестных сказал другому: "Это не Юсуп". И в довершение всего по Беш-Арыку вдруг поползли слухи. Они начались с чайханы. В базарный день съехались на беш-арыкский базар окрестные колхозники. Отсюда все и пошло. Кто-то сказал, что Хамдам грозился съесть голову Юсупа так же, как он съел голову Абита...

Хамдаму сообщили об этом. Он вызвал Сапара:

- Пока я здесь, чтобы тихо было. Понял? Поди передай.

Сапар ушел. Но власть вырвалась из рук Хамдама. Да и не мог Сапар обойти всех. Кто-то из обозленных в первом часу ночи 18 сентября ружейным выстрелом с улицы разбил окно той комнаты, где спал Юсуп. Юсупа в комнате не оказалось. Он был на заседании в исполкоме. В комнате спал Алимат, с которым Юсуп проводил вместе все эти дни. 19-го утром Юсуп собрался ехать в Коканд, так как 20-го туда прибывал Карим с Особой комиссией...

Перед отъездом Юсуп послал Алимата к Хамдаму:

- Поди узнай, что он собирается делать.

- Как я пойду? Я к нему не хожу.

- А ты что-нибудь выдумай... Какой-нибудь предлог, - сказал Юсуп.

Алимат взял анкету на получение партизанского значка и с ней отправился к Хамдаму. Для оформления этой анкеты необходима была подпись Хамдама, бывшего командира полка.

На Рази-Биби была надета пестрая юбка, голова у Рази была не покрыта, волосы заплетены в косички, в ушах висели серьги.

- Значит, ты пожаловала жен моих забирать на работу? - спросил ее Хамдам, выходя из комнат на галерейку.

- Когда надо, так надо... Жены твои нигде не работали, - мирно ответила Рази-Биби.

Хамдам сделал вид, что не слышал ее замечания.

- А это что у тебя? - сказал он, покосившись на портфель Рази, и рассмеялся. - Комиссар! - проговорил Хамдам и прибавил: - Почет с меня задумали снять... Слыхала?

Рази ответила шуткой:

- Один сняли, другой наденут!

- Наденут? Не знаю.

Хамдам дернул головой, высморкался и, постукивая плеткой по столбику галерейки, приказал Насырову подавать ему лошадь. Потом обернулся к Рази.

- Жен я в Андархан отправлю. Сегодня едут... Так вот, не могу дать, сказал он, заботливо осматривая седловку подведенного ему текинца.

- В Андархане тоже советская власть, - сказала Рази.

Хамдам смолчал. Поставив ногу в стремя, он сел на коня.

В это время в раскрытые ворота вошел Алимат. В руке у него была анкета.

- Ну и день! - крикнул Хамдам. - Всем я стал нужен! Ты зачем? спросил он у Алимата.

Алимат протянул ему анкету. Хамдам, едва взглянув на нее, сразу понял, в чем дело.

- А ордена не хочешь?.. Пора бы тебе орден! - со злостью проговорил он. - Некогда мне. Потом приходи.

- Ну, поставь подпись. Долго ли это? Что мне ходить?

- А на собрания ходишь, продажная шкура! - закричал Хамдам и бросил анкету на землю. - А кто говорил на собрании, что в Беш-Арыке две власти: одна советская, а другая Хамдама?.. Ты говорил!

- Я говорил... - признался Алимат, глядя снизу вверх на Хамдама. Все равно! Подпись ты обязан дать по закону. Закон есть закон... - упрямо проговорил Алимат.

Хамдам рассмеялся, потом повертел плеткой перед носом Алимата и сказал:

- Закон? Хорошо. А клеветать на меня можно? Есть такой закон? Вот я тебе и говорю по закону. Приходи завтра. Сейчас я уезжаю в Коканд.

Вздыбив коня, он выскочил на дорогу и поскакал в Коканд, к Иманову.

Хамдам предчувствовал, что разговор будет неприятный, и все-таки, вопреки всем запрещениям, он решил добиться личной встречи с Каримом и с ним поговорить. Он надеялся отстоять если не всех, то часть своих джигитов.

Через полчаса после его отъезда Юсуп тоже поспешил в Коканд. Он уехал поездом... Проводив его, Алимат отправился домой.

Солнце уже поднялось над горизонтом. На плантациях появились женщины. А мужчины либо путались по базару, либо сидели в чайных. Проходя мимо полей, Алимат стыдливо опускал глаза.

- Плохо... - сокрушался он. - Очень плохо идут дела! Осыпятся коробочки! Ну что же делать... В конце концов, конечно, можно пойти в рик, можно сказать им: "Смотрите, коробочки осыпаются". - "Да, осыпаются..." "Почему?" - "Опять не хватает рабочей силы..." - "Почему не хватает, раньше ее хватало?" - "Многие ушли в Ташкент на строительство... Здесь строят клуб... Каждый колхоз что-нибудь строит. Либо красную чайхану, либо школу, ясли... Строится много, Алимат. Много строится..." - "Да, много строится... Это верно. Но в нашем колхозе сто сорок мужчин, а на работе пятнадцать... Где остальные?" - "У каждого есть свои дела. Но это хорошо, что ты сказал... А почему ты не в поле?" - "Я ходил к Хамдаму. Мне свидетельство надо... По закону! Закон требует подпись командира". "Пусть закон требует подпись, но ведь коробочки осыпаются... Ты читал в газетах призыв ленинградских рабочих?" - "Да, я читал... Но Хамдам председатель партизан. Я от него завишу. Хамдама нет, подписи нет, значка нет... Что делать? Торопиться надо". - "Ну, так он дал тебе подпись?" "Нет, не дал. И не надо мне подписи".

Алимат подошел к полю, покачал головой, поздоровался с женщинами, посмотрел на небо. С поля крикнули ему:

- Где Сурмахан?

- Больна... - ответил Алимат.

- Чем?

- Сыпь... - сказал Алимат.

- Сыпь? - женщины засмеялись. - Все вы, мужчины, бездельники... И женщин учите безделью... Подойди сюда, Алимат.

- Вот видишь? Сурма, - указала ему одна из женщин.

Да, действительно это была Сурма. Она много хворала этим летом, ее мучила малярия, и все-таки она вышла в поле. Алимат покраснел. Женщины стояли рядом, они рады были поиздеваться над мужчиной. Алимат прищурился, чмокнул губами.

- Ваша правда... - сказал он. - Сурма вышла, потому что нельзя не выйти, когда вы кричите на весь колхоз.

- Вставай вместо нее.

- Я?

Алимат засмеялся: "Ну виданное ли дело, чтобы мужчина заменял женщину?"

Но когда из толпы женщин показалась Рази-Биби, он струсил. Он боялся старухи.

- Ну, как? - сказала Рази-Биби, подходя к нему. - Пришел?

- Завтра приду, - ответил Алимат.

- Завтра? Я так и думала... Видно, и ты такой же, как Хамдам! сказала Рази.

Алимат улыбнулся.

- Не смейся... Все вы джигиты на словах!

Рази отчитывала Алимата на глазах у всех женщин, все они прервали работу. Алимат гордо закинул голову, стараясь показать, что он презирает женские крики. Потом мрачно вздохнул и, приказав Сурме идти домой, подошел к белой шелковистой куче хлопка, выбрал мешок и полотенцем подвязал его к бедрам. Затем, ни слова не говоря, вышел на край плантации и начал собирать коробочки.

Рази увидела, что его душа кипит. Щеки у него покраснели, как перец на солнце. Усмехнувшись, Рази отошла.

Женщины переглянулись. Алимат медленно шел по полю. Пот выступил у него на висках. Когда его окликали женщины, он молчал.

"Ладно... - думал он, стиснув зубы. - Я покажу вам! Десять женщин все-таки одна курица... Что там ни говори... А если бы у курицы был ум, разве стала бы она клевать сор?"

Солнце находилось в зените. Небо побелело от зноя. Хлопок сверкал в глазах. Густые кущи ореха манили Алимата к отдыху. Земля накалилась, отливала медью. В сухом, прогретом воздухе каждый крик казался коротким и резким выстрелом. Птицы запрятались в кусты. Даже придорожные воробьи шныряли только в сожженной траве, точно не доверяя дороге, покрытой трещинами. Алимат давно уже косился на кусты. Черная, яркая тень соблазняла его. Он не один раз поглядывал туда, мечтая о прохладе. Но когда женщины присели закусить и пригласили его, он презрительно повел плечом... Стоило дотронуться ему до лица, как рука у него становилась мокрой, будто он опускал ее в воду, - так он вспотел...

Рази-Биби насмехалась над ним.

- Видали скакунов? - говорила она. - Он думает, что сбор - это байга. Терпение, женщины. Нахал свалится!

Алимат уже нагнал их, хотя начал много позднее. Теперь предстояло их перегнать. Если уж он взялся за такое позорное дело, отступать поздно... Ладно, пусть узнают, как задевать такого человека, как Алимат. Рази-Биби злилась не на шутку. Конечно, она была рада такому помощнику. Но все послушны ей, только он, этот упрямец, идет своей межой, в одиночку. Сам по себе! Вот мужчины... Чего же упрекать мулл в презрении к женщинам? Алимат не лучше их. Она стала покрикивать на женщин, чтобы они поторапливались...

"Хоп, хоп... Разевай шире рот... - думал Алимат. - На то ты и женщина, чтобы устраивать базар. Спокойней, Алимат. Представь себе, что хлопок твой враг... Вот враг... И вот враг... Свертывай врагам головы... Отрывай их основательно! Выбирай врагов покрепче! Раз, два, три... В мешок их! В мешок, Алимат. Великолепные головы!"

Так, подбадривая себя, он выдумывал различные истории. Солнце тоже обходило свой путь. Алимат подмигивал ему. Начинался вечер. С базара на ослах и арбах потянулись мужчины. Увидав Алимата на поле, они остановились.

- Алимат! - закричали они. - Хочешь паранджу?

- Принеси... - добродушно сказал он. - Тогда я не увижу, что такой мудрец, как ты, задает дурацкие вопросы.

Соседи покачали головой. Огромные колеса арб снова покатились по колее... Упрямый человек шел среди поля, никого не стесняясь. Он уже не чувствовал усталости. Чем больше появлялось народу на дороге, тем торжественнее держал себя Алимат. Старец, проезжая мимо плантации, не удержался и крикнул ему:

- Давно ли ты занялся женским делом?

- Я знаю одно женское дело... Это самое лучшее из всех дел, но и оно не обходится без мужчины... Для него ты тоже не годишься, старый сучок! ответил Алимат.

Старик плюнул и хлестнул палкой своего осла. Проехали мимо поля приятели, с которыми он любил провести время, поболтать. Оставив свои повозки, они также подошли к Алимату.

- Алимат... Алимат... - заговорили они. - Подойди-ка сюда. Сегодня на базаре нам рассказали про тебя одну новость!

- Поезжайте обратно! - отвечал он. - Завтра весь Коканд будет говорить обо мне.

Они недоумевали. Правда, мужчинам иной раз приходится собирать хлопок. Но где видано, чтобы мужчина влип в это дело, как муха в мед?

- Да оглянись хоть ты! - кричали они.

- Жаль взгляда! - ответил Алимат.

- Что случилось с тобой? Скажи!

- Жаль слов! - проговорил он, точно ножом отрезая от себя все насмешки.

Из кишлака стали подходить новые люди. Проезжающие тоже скопились возле плантации... Здесь же толкались женщины и дети.

"Моя взяла! - подумал Алимат. - Сейчас они пошумят вдосталь".

Он шел, точно актер. Прохладный вечерний ветерок высушил и освежил ему лицо. Около кучи хлопка, собранной им, стояли любопытные... Мужчины смеялись над бригадиром Рази-Биби, отставшей от Алимата.

- Правда, это не мужское дело... Но мужчина - все-таки мужчина, говорили они.

В толпе начались споры. Алимат делал вид, что все происходящее никак его не интересует. Он упорно продолжал трудиться, уже увлекшись. Некоторые, чувствуя, что его поведение переходит всякие границы, что шутки шутками, но об Алимате действительно начнется разговор, попытались унизить его.

- Алимат, уж не хочешь ли ты поступить ко мне в ясли? - крикнули из толпы.

Тогда кривоногий, тощий Алимат остановился и посмотрел на кричавшего.

- Кто сказал это? - спросил он.

В толпе засмеялись.

- Я сказал! - ответил Сапар. Он ловко сидел на коне, поигрывая плеткой, и надменно глядел на Алимата.

- К тебе пойти? - сказал Алимат, прищурясь. - Разве ты еще жив?

- Медная башка... - выругался Сапар.

- Она лучше твоей золотой! Твоя - наперсток, а моя - котел!.. Котел все-таки получше наперстка!..

Сапар поерзал в седле и, не зная, что ему ответить, шлепнул своего коня камчой. Алимат, вывалив мешок хлопка в кучу, поглядел из-под ладони на отъезжающего джигита и сказал:

- Красив... Но если бы Рази-Биби захотела мужа, она выбрала бы меня... Так, что ли? - сказал он, обернулся к бригадирше и подмигнул ей. Ну? Сколько я набрал?..

- Килограммов шестьдесят.

- А норма?

- Тридцать два...

- Так... - засмеялся Алимат. - Значит, я стою двух человек... А Сапар? Он ничего не сделал? Значит, он не человек... Ну, я говорил, что его нет. Лучше иметь двух мужей, чем ни одного. Рази, запиши меня. Завтра я опять приду. Я не из тех, про которых говорится в пословице: "Много мужчин - дров нет, много женщин - воды нет". Алимат - один! Сильный, как лев!

Он гордо бросил мешок... На следующий день в поле вышли мужчины. Но, конечно, не все.

У Карима был свой специальный вагон, его сопровождал специальный штат, а также - машинистки, секретари, повар... Первую остановку Карим сделал в Коканде. Туда и вызывали районных работников.

Утром в первый же день приезда он просмотрел сводки уполномоченных. Ознакомившись с присланным ему докладом Юсупа и с постановлением собрания, Карим задумался, почесал красным карандашом тонкие, как ниточки, брови... Доклад был убедителен. Карим вздохнул и, точно желая с чем-то развязаться, красивым, ясным почерком быстро написал на полях доклада два слова: "Согласен. Карим".

Хамдам приехал в Коканд при орденах, одетый как на парад, в новой форме комсостава милиции. Он, конечно, не имел права носить эту форму, но ему все прощалось; больше того - пошивочная мастерская кокандской милиции до сих пор его обслуживала.

Каримовский салон-вагон стоял на запасном пути на станции Коканд II.

Хамдам увидел на путях охрану и группу людей, ожидавших приема... Он подскакал к платформе и передал повод своего коня одному из красноармейцев; затем цветным платком смахнул пыль с сапог и подошел к секретарю Карима Вахидову.

Вахидов выделялся среди пестро одетой толпы своим черным обмундированием. Будто не видя Хамдама, он с кем-то говорил тихим полупрезрительным голосом, почти не раскрывая своих синих, слегка потрескавшихся, точно от постоянной лихорадки, губ. Казалось, что этот человек должен был отказать в любой просьбе, если к нему за чем-нибудь обратятся. Хамдам подошел к Вахидову, требуя, чтобы его пропустили вне очереди. Секретарь Вахидов молча выслушал Хамдама и, кивнув головой, сразу пригласил его в салон-вагон.

Это поразило Хамдама. Он ожидал другого. Поднимаясь по ступенькам вагона, он оглянулся на всех тех, кто стоял на железнодорожном полотне. Увидав их удивленные взгляды, он самодовольно подумал: "Смотрите, выскочки! Хамдам - всегда Хамдам..."

Карим с 1924 года не видал Хамдама, но встретил его так спокойно, как будто они только вчера разговаривали.

Хамдам возмущался всеми действиями комиссии.

- Что такое? - говорил он, размахивая руками. - Стариков, джигитов моих - Сапара, Баймуратова - сняли... сына... Что это? Старых джигитов снимают. Какие джигиты? Храбрецы... Что такое? Как мне жить?

- Короче. Что тебе надо? - спросил Карим.

- По рукам надо... Руки руби! Людей надо выручать. Как можно... - Он нагнулся к столу и, усмехаясь, тихо сказал: - Так и до меня доберутся?

Карим пожал плечами.

- Что за стрельба у вас в Беш-Арыке? - спросил он.

- Кто-нибудь попугать вздумал. Не знаю, - ответил Хамдам.

- Дураки, - сказал Карим. - Врага бьют, а не пугают.

Слова эти точно ледяной водой обдали Хамдама.

В эту минуту в салон-вагон зашел Юсуп. Увидев Хамдама, он хотел повернуть обратно, но Хамдам уже протянул Юсупу руку и подмигнул.

- Здравствуй. Бранюсь... - проговорил он.

- Зря. Не стоит, - сказал Юсуп, потом улыбнулся, подошел к Иманову и поздоровался с ним.

- Зря ты пожар затеял... Вот что! - сказал Хамдам и оглянулся на Карима.

Карим сидел в кресле, сжав губы, равнодушно поглядывая на обоих. Юсуп подошел к письменному столу. Вид Хамдама поразил его.

- Ты важный стал! - сказал он. - Но лучше было бы тебе прийти в район на наше собрание, чем отнимать время у товарища Карима. Там бы мы поговорили. Лучше бы было!

Хамдам усмехнулся:

- Район! А с кем мне там разговаривать?

Он торжественно приложил руку к орденам и сказал:

- Если бы не Карим, я бы по-своему поступил! Знаешь, как мы привыкли... - он стукнул кулаком по столу. - А то район!

- Тише, - перебил его Карим.

- Да как же?.. Я не скрываю своей души. Я весь тут! - сказал Хамдам, взмахнув руками и представляясь несчастным. - Всё клевещут!.. А клевета хуже пули. Вот дело Абита! Алимат болтал, а я расплачивайся.

- А при чем теперь дело Абита? - сказал Юсуп.

- Ну как при чем? Тогда была клевета. И сейчас клевета.

Хамдам погрозил Юсупу пальцем:

- Все случается в мире из-за клеветы.

- Я не понимаю, чего ты беспокоишься? Кто тебя трогает? Никто, сказал Юсуп.

- Я не из тех, у которых за чужим делом и в июне рука зябнет. Я не за себя хлопочу... - ответил Хамдам. - Ну, не справились люди. Вот и все! А если и был у кого какой непорядок или неправда, ну что поделать... Люди! И мулла сбивается с пути, если увидит золото... Пересмотреть надо! Быстро решаете.

- Мне сейчас некогда... - вдруг прервал его Карим. - Заявление твое мы обсудим в комиссии. Вызовем тебя, если надо будет!

Хамдам вытер ладонью бритую вспотевшую голову. "Что-то я сказал? Не то я говорю, что ли? - подумал он. - Уходить надо?"

Не прощаясь ни с Юсупом, ни с Каримом, он надел фуражку. Затем вышел из вагона, тихо позвякивая шпорами. Весь его пыл, вся его злость, с которыми он поехал сюда, куда-то рассеялись. "Что со мной? - сказал он себе. - Или правду говорят, что у ветхой одежды нет тепла!"

Он не понимал: что случилось?

Хамдам и не мог этого понять... Случилась очень простая вещь. Карим, прочитав внимательно доклад Юсупа, сразу догадался, что своим острием он направлен против Хамдама, хотя Юсуп не предъявлял Хамдаму никаких обвинений. Однако постоянные указания и упоминания, вроде "ставленник Хамдама", "родственник Хамдама", "человек Хамдама", "испуганный Хамдамом", "бывший джигит Хамдама", ясно намекали на то, что эти люди были орудиями одной воли. Вывод этот напрашивался сам собой, и у человека, ознакомившегося с докладом, не оставалось никаких сомнений, что лица, перечисленные в списке, как рабы, послушны Хамдаму.

Поступки их - систематическое разрушение колхозов, расточительность, вредительство в самой разнообразной форме, воровство, провокации, антисоветский дух и антисоветские высказывания - также не подлежали сомнению... Все это было подкреплено наблюдениями, выводами.

После прочтения доклада вставал вопрос: а где Хамдам? Почему он не попал в список?

Поэтому, когда Хамдам выступил защитником поименованных в списке людей, Карим сразу почувствовал всю неловкость положения. "Дурак!" подумал он о Хамдаме и немедленно прекратил разговор.

После ухода Хамдама Карим встал с кресла и подошел к вагонному окну. Окна были наглухо закрыты от пыли. Карим поглядел в окно... На полотне железной дороги возле вагона расхаживали люди, собравшиеся на прием. Неподалеку от вагона стоял Хамдам и, размахивая плеткой, висевшей у него на правой руке, разговаривал о чем-то с Вахидовым. За насыпью стоял караул, красноармейцы из войск ГПУ.

- Скажите, это в вас стреляли в Беш-Арыке, в двадцать четвертом году? - вдруг тихо проговорил Карим, обращаясь к Юсупу.

- В меня, - ответил Юсуп.

- А я этого не знал... - сказал Карим. - Садитесь, пожалуйста. Что вы стоите?

Юсуп сел.

Доклад Юсупа лежал сверху на папке. Взяв его и подержав перед собой, точно любуясь им, Карим сказал:

- Прекрасный доклад. Я уже поставил резолюцию.

Юсуп обрадовался. Маленькие розовые пятнышки от волнения показались у него на щеках.

- Я хотел откровенно заявить, товарищ Карим... Это еще полдела... проговорил он, кивнув на свой доклад. - По совести, район заражен. Я не предлагаю решительных выводов. Формального права не имею... Доказать ничего не могу. Формально, конечно! Надо ревизию бухгалтерскую, техническую... Расследование надо сделать уже не моими средствами, а соответствующими органами.

- Так, так... - пробормотал Карим. Он медленно покуривал папиросу. То есть органами Блинова.

- Конечно... - сказал Юсуп. - Что я один? Но я убежден: в районе сидит контрреволюционная организация... А во главе ее Хамдам. Он прячется, но это чепуха. Организация - пятьдесят точек... Вот тут Хамдам вам жаловался. А он именно такой, у которого даже в июне за чужим делом рука зябнет... Хамдам хитер. Он понимает: хлопотать можно... Это еще не преступление. И пророк ласкал зятя. Дело не в этом... Ну, как по-вашему... - продолжал Юсуп. - Неужели эти стрелочники не имеют начальника станции?

- Хамдам? - полуспрашивая, полуудивляясь, проговорил Карим.

- Кто в Беш-Арыке самый большой человек? - тем же тоном сказал Юсуп.

- Он участвовал в целом ряде противобасмаческих операций... Неужели это - маска? - спросил Карим.

- Ну, а что! - волнуясь, ответил Юсуп. - Я давно знаю Хамдама. Две души! Но две ноги в одном сапоге не уместятся... Также и две души спорят в теле. Хамдам ста-арый враг... советской власти... у-укрытый враг! - сказал Юсуп, заикаясь.

Это внезапное заикание было результатом все той же травмы, нанесенной в 1924 году. Но проявлялось оно чрезвычайно редко, только в минуты сильного волнения, - тогда речь Юсупа замедлялась, он произносил слова, как будто скандируя их, и от этого они становились более выпуклыми.

- Хочу поднять этот вопрос в комиссии... Как вы смотрите на это? спросил Юсуп. - Стоит подымать?

Карим почесал подбородок, будто пробуя - хорошо ли он выбрит... "А ведь хромой будет настаивать, не остановится... Да, да!" - подумал он об Юсупе. Он почувствовал, что в эту минуту защищать Хамдама невозможно и опасно и нет никакого смысла вовлекать еще в это дело комиссию. Он улыбнулся.

- Значит, Блинов прохлопал Хамдама? А? - сказал он с легкой иронией.

Юсуп смутился и опустил глаза.

Карим вплотную подошел к Юсупу. Юсуп ощутил на своем плече короткое пожатие крепкой маленькой руки Карима.

- Вы правы. Надо обратиться в ГПУ. Надо прощупать Хамдама... - сказал он искренним и чистым голосом. - Какой негодяй... Как он опутал нас! - На лице Карима отразились негодование и брезгливость. - А мы еще заступались. Дальше мы этого не потерпим! - резко сказал он.

Карим решил участь Хамдама. Даже всевидящий, стоглазый Аргус не смог бы ни в чем заподозрить Карима. Здесь же, при Юсупе, Карим позвонил кокандскому уполномоченному ГПУ. Юсуп был приятно поражен стремительным, прямым и твердым отношением Карима к этому делу.

- Вам все будет ясно из доклада товарища Юсупа... - отрывисто, точно приказывая, говорил в телефон Карим (разговор шел с уполномоченным). Доклад у меня... Чего еще? Да что Блинов? Что мне ваши обстоятельства? раздраженно крикнул Карим.

Юсуп видел, как презрительно подрагивают длинные ресницы Карима. Юсупу стало не по себе. Он отвел глаза в сторону, на стену. Он пытался успокоить себя тем, что не все ли равно - каким тоном говорит Карим и какие у него привычки. Бросив телефонную трубку. Карим посмотрел на Юсупа с той преувеличенной ласковостью, с той улыбкой, про которую он знал, что она подкупает людей.

- Ну, вот и все... - сказал он, легко вздохнув. - А вам спасибо. - Он был доволен и дважды пожал руку Юсупу.

Юсуп вышел от Карима, чувствуя странную тяжесть в душе. Казалось бы, все случилось именно так, как и должно было случиться. В Кариме он нашел полную поддержку. Арест Хамдама и разгон хамдамовского гнезда - это именно то, о чем он думал, чего добивался... В чем же дело? Он решил, что у него перенапряглись нервы. "Я просто устал", - подумал он.

На вокзале стояла делегация от дехкан с военным оркестром. На площади перед вокзалом было необычайное оживление. Из города к вокзалу шел на рысях конный отряд милиции. Суета на путях, волнующиеся люди, красноармейцы с винтовками - все это напоминало Юсупу годы войны.

Карим опасался Блинова.

Правда, он видел, что Блинов действует еще по старинке, мало интересуется работой заграничной разведки, плохо учитывает международную обстановку, но все-таки он мешал. Обстановка внутри страны с каждым днем осложнялась для Карима Иманова. "Да... - думал он, - на этом месте лучше иметь своего человека..."

Даже при всей конспирации и осторожности невозможно было уберечься от случая. Карима все время преследовала одна мысль: "А вдруг? А вдруг ломовик на что-нибудь наткнется?" Поэтому Карим задумал убрать Блинова. Карим не остановился бы даже перед насильственными способами. Но в отношении к Блинову они были неприменимы. Здесь Блинов был защищен.

Был еще один способ, самый верный. Использовать всемогущего Пишо. Но такая тактика не совпадала с расчетами его покровителя. Пишо понимал, что Блинов, как старый среднеазиатец, имеет среди партийного актива Ташкента крепкие связи, пользуется уважением, и с ним не рассчитаешься так легко и просто, как с другими. Карим даже боялся, что в результате беспричинного снятия как по ведомству Блинова, так и среди партийцев подымутся разговоры, дойдут до Москвы, и тогда хлопот не оберешься. Он решил выждать благоприятных обстоятельств, и теперь доклад Юсупа ему помог... Теперь надо было этим воспользоваться. Кроме того, он не хотел, чтобы дело Хамдама попало в руки Блинова.

Через несколько часов после разговора с Юсупом он пригласил к себе Жарковского - посовещаться. (Жарковский тоже был членом Особой комиссии.)

Окна вагона теперь были раскрыты. У задней стенки, возле огромного зеркального окна, на маленьком столике в ведерке со льдом стояла недопитая бутылка боржома. На подзеркальнике в квадратном кожаном футляре тикали часы. Было уже четверть десятого. В салоне ярко горело электричество. С путей доносились свистки маневровых паровозов... Сверкая огнями, замедлив к станции свой ход, прогромыхал занесенный пылью поезд из Ташкента...

Карим сидел в мягком кресле и, медленно потягивая охлажденную льдом воду, слушал рассказ о роли Хамдама в годы гражданской войны. Он улыбался своими насмешливыми тонкими губами и слушал очень внимательно, хотя историю Хамдама знал не хуже Жарковского.

- Я только не понимаю, что все-таки нужно было Хамдаму? - говорил Жарковский. - Ведь все у него было. Отчего же он так настроен?..

- Власти хочет, - коротко заметил Карим.

- Но ведь у него была власть?

- Но не та, - ответил Карим, улыбаясь.

Жарковский рассмеялся.

- Да, власть, - сказал он мечтательно. - Пожалуй, верно, она только и дает настоящую жизнь.

- Знаете что... - сказал вдруг Карим. - Вы напишите по своей линии доклад о Блинове для Пишо. А я поддержу.

- Я не обвиняю Блинова... Но объективно - это попустительство явное. Он же все время его как-то поддерживал. Чуть ли не с двадцатого года, пожав плечами, добавил Карим.

Жарковский стиснул зубы.

Выскочка, попавший в революцию случайно, он быстро делал карьеру. Люди, для которых и жизнь и революция сливались воедино, люди, не умеющие спекулировать своими заслугами, всегда чувствовали в Жарковском беспринципного ловкача. Но одни смотрели на него равнодушно, - его беспринципность их не беспокоила. Другие с затаенным любопытством следили, до каких же высот доберется Жарковский, и как будто только ожидали минуты, когда этот ловкач споткнется.

Отношение Блинова к Жарковскому было несколько сложнее. Блинов презирал Жарковского, он не выносил людей этого типа; ловкачество и карьеризм были ему органически противны. В своих взаимоотношениях с Жарковским он оставался вежливым, но даже и эта внешняя вежливость стоила ему большого труда. Если он не выдавал себя в словах, то его презрение проступало иногда в какой-нибудь интонации, в каком-нибудь невольном жесте, - в соединении с обычной, ни к чему не обязывающей вежливостью это еще больше оскорбляло Жарковского. Жарковский молчал, но в то же время испытывал к Блинову тайную, задавленную ненависть.

Карим понимал ситуацию и решил ею воспользоваться.

Жарковский, конечно, догадался, что его покупают, - предложение Карима было чересчур ясное... Но это его не смутило. "Очевидно, я за этим сюда и командирован, - подумал он. - В чем дело? Чего стесняться?" Мысль о том, что он заменит Блинова, невероятно воодушевила его. Он старался быть сдержанным. Он встал и молча, одним поклоном, поблагодарил Карима...

Хамдам сидел на галерейке и спокойно пил чай. На дворе дымился небольшой костер из жмыхов, согревая чайник.

Хамдам говорил о жизни:

- Жизнь идет по-разному. У одних умная, у других глупая. У иных жизнь бывает как книга, в которой перепутаны страницы. Где конец, где начало, где середина - не поймешь...

- Конец - всегда конец! Смерть! - сказал киргиз, разводя руками.

- Да ведь человек-то не знает смерти... Разве он знает свою смерть, хоть за час? - спросил Хамдам. - А уж когда помер, тогда и говорить нечего. Тогда нет тебя... Нечего думать. А в жизни иногда думаешь: вот конец, смерть... Только никто этому не верит. Не любит человек конца. Что в нем хорошего?

- А рай? - спросил киргиз.

- Рай? Не знаю, - ответил Хамдам и поморщился. - Подай чайник.

Он налил в пиалу чай. Держа ее на ладони, он осторожно подносил ее к губам и сдувал пар.

- Рай есть... - сказал он, отпивая чай по глоткам. - Но земля лучше. Здесь я - хозяин!

Ночью пять верховых подскакали к дому Хамдама. Хамдам еще не спал; он сперва прислушался к топоту коней, а потом крикнул киргизу:

- Кажется, ко мне! Открывай!

Насыров с недоумением пропустил приезжих во двор, оглядел их фуражки, вооружение и сразу все понял.

Один из приезжих, очевидно начальник, заявил Хамдаму:

- Мне приказано вас арестовать, а в курганче произвести обыск.

- Это недоразумение, - проговорил Хамдам.

- Узнаете. Выдайте оружие, - сказал сотрудник.

Четверо из приехавших сразу же приступили к обыску. Но обыск был поверхностный, только в доме. Двор и хозяйственные постройки почти не смотрели, только обошли с фонарями.

Хамдам был потрясен и обыском и арестом, но держался спокойно, заставляя себя ни о чем не думать; одному из сотрудников он отдал револьвер, затем сделал ряд распоряжений по хозяйству и велел Насырову заседлать для него лошадь.

Сотрудники и Хамдам сидели в комнате, дожидаясь, пока киргиз справится с делом. Поглядывая на гостей, Хамдам даже улыбался, хотя ему было не до улыбок.

- Хорошо, жен нету дома! - говорил он. - Вот был бы переполох!.. Днем в Андархан отправил... Сам хотел туда ехать. На покой хочу! Не любят меня тут...

Сотрудники молчали.

Увидав киргиза на пороге, Хамдам кивнул ему:

- Ну, готово?

У киргиза лицо стало серым как пепел, а шрам на губе побелел.

- Не беспокойся! - сказал Хамдам, обнимая его. - Все будет хорошо. Я скоро вернусь.

Проводив Хамдама, Насыров остался около ворот. Он вслушивался в тишину. Ему казалось, что это происшествие разбудит весь Беш-Арык. Однако никто не проснулся, никто в Беш-Арыке даже не открыл калитки. Он почувствовал, будто за его спиной рассыпался старый хамдамовский дом и вместо усадьбы вырос курган из глиняных комьев. Он запер ворота. На полу галерейки тихо и ровно горела свеча, озаряя зеленые ставни. Дверь на галерейку была распахнута, подчеркивая пустоту дома. Насыров вздохнул.

- Боже, боже... - с грустью сказал он.

Он притоптал костер, потом запахнул на груди халат и долго стоял посредине двора, глядя на звезды. Все случившееся напоминало ему злой сон.

- Можно было ожидать всего! На то и жизнь... - шептал киргиз. - Но чтобы так, чтобы точно топор обрушился на голову? Нет, это что-то непонятное... Нет, нет, нет... - твердил киргиз.

Через три дня после ареста Хамдама Блинов выехал из Ташкента. Его экстренно вызвал Пишо. А через неделю Александра Ивановна получила от Василия Егоровича телеграмму о том, что он едет на работу в Сибирь. Блинов не указывал ей своего назначения, но уже по тону телеграммы она догадалась, что назначение не из важных. Василий Егорович просил ее немедленно выехать с детьми в Москву.

Телеграмма эта как раз пришла в ту минуту, когда Юсуп сидел у Александры Ивановны. Он зашел ее навестить и узнать новости. Прочитав телеграмму, Александра Ивановна побледнела. Швырнув ее на обеденный стол, она вышла из столовой.

Юсуп не знал, что ему делать: оставаться в доме, поговорить с Александрой Ивановной или уйти?.. Он подошел к спальне и постучал в дверь. Александра Ивановна отозвалась, но когда Юсуп вошел в спальню, она закричала на него:

- Это все вы, вы, вы, вы... Это ваша работа! Это все из-за Хамдама. Это вы, как змея, ворвались... Друг называется. Я проклинаю тот час, когда вы пришли к нам. Я говорила Василию Егоровичу... Я говорила...

- Что вы говорили? - тихо спросил ее Юсуп.

- Ничего. Уйдите. Уйдите сейчас же! - сказала она.

В ее голосе было столько злобы, что Юсупу ничего не оставалось иного, как исполнить ее приказание.

Совершенно разбитый, он вышел на улицу. "Неужели действительно я подвел Василия Егоровича?.. Что-то здесь непонятное и странное! Ну чем я его подвел? Ну что же было делать? Оставить Хамдама на свободе?.. Что за ерунда! И неужели Василий Егорович тоже так считает?" - думал Юсуп.

То, что Блинов при отъезде не написал ему ни строчки, мало его удивило. "В конце концов, до того ли ему... - думал он. - Наверное, голову потерял".

Юсуп узнал московский адрес Василия Егоровича и отправил ему письмо. Он просил его не расстраиваться.

"Жизнь и не такое выкидывает. Это недоразумение... Не горюй. Уверен, что в конце концов все выяснится. Я знаю, что ты преданный партии человек, верный и честный. Не понимаю я твоего смещения. Это по пословице рассердившись на блох, сожгли одеяло!" - писал Юсуп.

Недели через две он получил от Блинова ответ. Василий Егорович просил Юсупа не беспокоиться и благодарил его за письмо.

"Случилось, верно... - писал он. - Но что случилось, непонятно. Где нам, старым солдатам, разобраться? Конечно, Хамдам был моей ошибкой. Ну, вы вот теперь поймайте, уличите его".

Письмо было короткое, простое, угрюмое; это письмо вполне соответствовало характеру человека, его писавшего. Вглядываясь в горбатые, жесткие, оборванные строчки письма, Юсуп чувствовал, что он еще больше, еще сильнее любит этого старого кокандца, попавшего в беду.

Хамдам был арестован в ночь на 20 сентября. Затем арестовали Сапара Рахимова и Насырова. Хамдаму было предъявлено обвинение в организации контрреволюционной группы. Дело началось с выстрела, раздавшегося ночью 18 сентября возле дома, где жил Юсуп. В этом выстреле Хамдам был неповинен, по крайней мере прямо. Однако следствие еще по старой привычке гналось за эффектами. А выстрел казался ему удобным и эффектным началом для производства дела.

Искали Абдуллу.

Сын Хамдама, Абдулла, сразу понял, что его ждет. Узнав о взятии отца, он сбежал из Андархана, скрылся в Гальчу, из Гальчи опять вернулся в Андархан, все время перебегая с места на место. Он боялся быть привлеченным в качестве свидетеля, страх измучил его. Абдулла почему-то был уверен, что отец впоследствии вывернется, освободится.

Скитания, голодная жизнь превратили Абдуллу в нищего. Грязный, вшивый, оборванный, он бродил по дорогам и, когда встречал всадников, испуганно прятался в кусты и лежал там часами. Раньше он был толст и представителен. Теперь его совсем сломало и согнуло. Голова у него была втянута в плечи, как будто ежеминутно он ожидал удара. Израненные ноги в опорках, сумка на веревке, заросшее волосами лицо дополняли это сходство с нищим. Ему уже невозможно было появиться ни в одном кишлаке, его вид и лохмотья возбуждали у всех подозрение... Ночью он прокрадывался в чужие сады, добывая себе пищу воровством.

Абдулла проклинал отца самыми страшными словами.

- Что ты мне дал? - кричал он, забравшись в поля и желая хоть криком облегчить свою душу. - Я никогда не знал твоих мыслей. Я всегда хотел мирной жизни. Я мог бы ужиться и с большевиками, если бы не ты... Когда ты был моим отцом? Может быть, только в колыбели ты целовал меня? Я никогда не знал твоей ласки... Ты гонял меня, как всадник гоняет лошадь. Но я не лошадь...

Иногда ему казалось, что он сходит с ума... Он прибегал по ночам в Беш-Арык и бродил возле стен отцовской курганчи. Он видел, что в доме снова горят огни. Лежа под стеной у ворот, точно шпион, он подслушивал чужие разговоры. Там люди что-то считали, говорили о съезде колхозников, о речах и наградах, но для него все это погибло...

Однажды его нашел возле стены Алимат... Абдуллу тут же арестовали. На допросе он плакал и отрекся от отца.

- Я не знаю его... - говорил он. - Я никогда не был причастен к его делам.

Когда его спросили, известно ли ему, где Хамдам спрятал ценности, Абдулла замолчал...

- Это ты должен знать! - сказал следователь, усмехаясь. Наследство-то надеялся получить?

Абдулла признался и указал на андарханское кладбище...

"Что делать? Не скажешь - будет хуже", - подумал он и попросил следователя избавить его от личного присутствия при вскрытии кладов.

- Отец узнает... Понимаешь? Зарежет! - сказал Абдулла.

- А где оружие? Мне говорили, ты и оружие прятал?

- Оружие? - Абдулла вытаращил глаза. - Нет... Хоть режь. Не знаю, где. Нет оружия.

На рассвете сорок колхозников явились с кетменями и лопатами на кладбище под Андарханом. Пришлось перекопать много могил.

При перекопке присутствовали понятые из города. Здесь же были и работники райаппарата ГПУ. Толпа народа окружила кладбище, - все наблюдали за работой. В толпе говорили, что Хамдам затевал восстание и что здесь, в могилах, у него хранится оружие. Было вырыто два больших железных ящика. Вскрывал их слесарь ваточной фабрики. В ящиках обнаружили: парчовые халаты, плюш, кипы шелку и бумажных материй и много драгоценностей, много золотых и серебряных перстней и колец, много дорогих серег с каменьями, много золотых часов самых разнообразных заграничных фирм, среди них несколько именных - подарки ВЧК. - Кроме этого, нашли золотую валюту царской чеканки на тысячу семьсот тридцать пять рублей, много золота бухарской чеканки, сумму которого не могли определить, много серебра арабской и царской чеканки, советских червонцев около двадцати пяти тысяч и кредитных билетов царского времени на семьдесят тысяч. Там же были спрятаны пять револьверов, запас боевых патронов к трехлинейным винтовкам, оружейная мелочь, банки с вазелином, пачки зеленого чая, катушки ниток и связка документов. До полудня продолжались раскопки, но ничего другого не отрыли. Оружия так и не нашли... По всей вероятности, оно было зарыто в другом месте. В народе шли слухи, что много добра все-таки осталось в земле. "Земля глубокая. А кладбище не бахча. Всего не вскопаешь", говорили старики. Потом рылись там добровольцы, молодежь, но также без успеха.

Из всех арестованных по делу Хамдама больше всех мучился Козак Насыров. Он сидел в большой общей камере, режим для него был легкий... Этот нетребовательный человек не нуждался ни в чем. Пища давалась сносная; кроме того, он вообще довольствовался малым. Он даже не мечтал о свободе, потому что давно потерял ее. Ни жизнь, ни сны не волновали его. Раб забывал их, как только просыпался. Единственное, что еще осталось в нем живого, это воспоминание о хозяине. Он страдал, потому что думал о страданиях Хамдама. Мрачный, неразговорчивый, потухший, он никак не общался с соседями по камере. Мрачное впечатление он произвел и на следователя. С Насыровым было бесполезно разговаривать. Иногда казалось, что он забывал человеческий язык... Но, несмотря на все это, одна страстная мысль не покидала его. Он мечтал освободить Хамдама... Он не знал, как это сделать, при каких обстоятельствах, когда? Он полагал, что прежде всего для этого ему самому надо вырваться на волю.

Случай представился неожиданно.

Для ремонта дороги понадобились люди. Партию заключенных отправили на внешние работы. В нее попал и Насыров, как арестант хорошего поведения. С работ он бежал, выскользнув из партии незаметно и ловко, и, очутившись на свободе, пробрался в Гальчу, спрятался там в покинутом доме Баймуратова, разыскал в амбаре остатки муки; мука была горькая. Поев ее, ночью он вышел пить к арыку. Тут кто-то из колхозников заметил его у воды. На рассвете колхозная самоохрана и милиция окружили дом, где прятался киргиз. Насыров скрылся через сад, однако на дороге его настигли... По беглецу было выпущено шесть пуль из нагана, пять из винтовки и десять из охотничьего ружья. Киргиз умер тут же на дороге, возле арыка, где бежала вода...

Хамдам узнал об этой смерти во время допроса.

- Ну что же... - процедил он, стараясь быть равнодушным. - Воля бога!

Он чувствовал, что дело затягивается и пока ничем страшным ему не угрожает; это успокаивало его... Он отсиделся в тюрьме, освоился.

Через месяц после ареста Хамдам возымел намерение написать в Ташкент, напомнить о себе... Но, сообразив, что молчаливая защита, та защита, о которой не знают и не догадываются, значительнее и сильнее, он отказался от этой мысли... "Умный Карим отречется теперь от меня и все объяснит самым естественным образом. Будет требовать строжайшего наказания для меня... А потом? Время, только время. И он меня освободит, - убеждал себя Хамдам. - Только бы быть здоровым. Пережить бы все это... Это самое главное. Чего человек не сделает, сделает время".

В темноте ночи, вспоминая те годы, когда он был богом Беш-Арыка, Хамдам предавал проклятию всех своих друзей. Несмотря на страх, он верил, что Карим его не выдаст... "Шум, подымаемый людьми, страшен только вначале. В конце концов успокаивается даже буря! - думал Хамдам. - Час возмездия все-таки придет..."

"Карим - мой! Незримо он будет оберегать меня. А Юсуп будет мертв".

Этими словами Хамдам кончал каждую свою мысль.

Вечно улыбающийся человечек, Захар Фрадкин, был директором научно-исследовательского института.

Карие грустные глаза, улыбка, приятный голос, скромность подкупали встречающихся с ним людей. Лет восемь тому назад Фрадкин работал в Москве в партийном аппарате и, несмотря на свою молодость, уже возбуждал о себе разговоры. Еще мальчишкой он очутился в числе честолюбцев, взлелеянных Троцким и развращенных им. После разоблачения Троцкого он попал в ссылку. Затем, уверив всех, что он жаждет тихой академической жизни, Фрадкин вернулся в Москву. А из Москвы был направлен в Ташкент. Здесь Карим устроил его в институт.

Этот заядлый троцкист-конспиратор ничего не понимал в науке. Наукой занимались его ученые. Он же создавал террористические группы. Он был организатором всего, что было продиктовано ему Каримом. Фрадкин знал все те кадры, которые были посланы в Среднюю Азию. Ему было предложено включить в свой тайный штаб и Зайченко и Мулла-Бабу. Когда оба они приехали в Ташкент, один из Кеми, другой из Сибири, Фрадкин подослал к ним своих людей. Они пригласили их на работу. Мулла-Баба поступил ночным сторожем, а Зайченко дали службу в канцелярии института, - его назначили секретарем. Вначале Фрадкин их не трогал. Узнав, что старик вошел в "Милли-Иттихад", националистскую, контрреволюционную организацию, он решил его использовать. Для этого он устроил Мулла-Бабу экспертом в контору по скупке ковров. Мулла-Баба теперь имел возможность всюду разъезжать, не возбуждая ни в ком сомнения. Это и требовалось Фрадкину. Оставался только Зайченко. Тогда Фрадкин все свое внимание сосредоточил на бывшем поручике. Он доброжелательно относился к нему, покровительствовал, завязал личное знакомство, откровенничал. Зайченко держался настороженно, не доверяя Фрадкину. Он понял, что Фрадкин неспроста подъезжает к нему, и сознательно уклонялся от близости. "Какой расчет? - думал он. - Играют, как кошка с мышкой".

Упорство Зайченко сперва смутило Фрадкина. Он стал его побаиваться, попробовал втянуть в растрату. Из этого также ничего не вышло. Зайченко вскоре заметил, что Фрадкин к нему охладел. Это его мало огорчило. Бывший поручик теперь ничего не хотел, ни на что не надеялся, ни к чему не стремился. Ему казалось, что его мозг тупеет с каждым часом.

Осенью 1933 года в институте была назначена конференция по исследованию вопроса о розовом черве.

Розовый червь - это гусеница-бабочка хлопковой моли, страшный вредитель хлопковых районов. Способность розового червя жить без пищи до двух с половиной лет очень опасна для хлопка. Такая живучесть увеличивает размеры заразы. В хлопковой таре, в хлопковых семенах, в вагонах, перевозящих хлопок, в хлопковых отбросах, в коллекциях туристов, в образцах семян, в одеялах и халатах и даже в детских игрушках, набитых хлопковыми отбросами, не раз попадался этот вредитель. Чтобы уяснить размеры вреда, наносимого розовым червем, следует сказать, что некоторые районы мира совершенно заражены им, например Гавайские острова. В 1925 году в Мексике нанесенные розовым червем повреждения были так велики, что даже не производилось второго сбора хлопчатника. Египет каждый год терпел из-за этого вредителя огромные убытки. В практике карантинных мероприятий Америки, Египта, Африки, Австралии и ряда английских колоний накопилась масса данных, свидетельствующих о завозе хлопковой моли в новые районы.