Это небо

Я все время вспоминаю последний визит в больницу. Это случилось тем самым вечером, когда я угробил свою карьеру. Тогда я был в хлам. В глазах мутилось, я слышал белый шум. Окровавленный кулак распух после того, как я вмазал копу. Мне наложили десять швов около линии роста волос, поскольку меня били головой о тротуар.

Медсестра в темно-зеленом халате что-то мне дала.

— Чтобы не чувствовать иглу, — сказала она.

Чувствовать? Смешная шутка. В таком состоянии я не чувствовал вообще ничего.

Тем вечером мне предъявили обвинения, полицейский не отходил от меня ни на шаг. Я даже в туалет ходил с копом, смотревшим, как я расстегиваю ширинку.

Иронично. Сейчас я хочу поговорить с полицией, но на вопросы ответить некому.

— Лэндон. — Я смотрю на Смита. Видимо, он зовет меня не первый раз. — Все будет хорошо.

— Н-да? — заламываю я бровь.

— Естественно. — Он падает на стул рядом со мной и кладет ногу на колено. С тяжелым вздохом он осматривает коридор, следит глазами за сестрой. — Хочешь что-нибудь из автомата?

Я качаю головой и моргаю, чувствуя, что веки замерзли.

— Точно не хочешь, чтобы я позвонил Джемме?

Я поджимаю губы и бросаю:

— Нет, сначала надо что-нибудь узнать.

Со вздохом он смотрит в сторону регистратуры.

— Такими темпами на это уйдут годы.

Он прав. Эбби в операционной уже несколько часов, никто ничего не сообщает. Мы точно знаем, что в 2:22 ночи сосед нашел Эбби на полу в ванной и вызвал скорую.

Сотрудники скорой ее стабилизировали, но возникли осложнения — что-то с сердцем. Она приходила в себя и сказала, что приняла бензо и вколола дилаудид.

Больше мы ничего не знаем. Мы задавали вопросы, но ответы получали размытые: «Врачи делают что могут», «Скоро что-нибудь будет известно».

Так что мы ждем.

К нам подходит полицейский.

Следователь в желтой рубашке с короткими рукавами принимает мое заявление. Все проходит быстро и продуктивно. Я рассказываю, что видел ее вчера. Да, я знал, что она опять употребляет. В конце он дает мне визитку и хлопает меня по спине, словно мы друзья.

Клаудия смотрит на меня круглыми глазами. Она делает осторожный шаг вперед.

— Ты ее видел?

Вопрос рассекает воздух. Ответ застревает в горле. Я сглатываю горечь. Я начинаю говорить резким голосом, но шорох стеклянных дверей и топот шагов меня останавливают.

Все поворачиваются в одном и том же направлении. Кровь приливает к голове, я думаю о ветрах, сносящих линии электропередач, о гигантских волнах, поглощающих берег.

На этот раз нет игривой улыбки и целеустремленной походки. На этот раз серьезные глаза устремлены на меня.

Глава 22

Джемма

— Макиато с фундуком скоро будет готов.

Пока Рен делает заказ, я цокаю языком и сквозь запотевшее окно смотрю на хаос, разворачивающийся на тротуаре: молодая мать, толкающая коляску, уворачивается от скейтбордиста, мужчина в элегантном деловом костюме разговаривает по телефону и яростно размахивает руками, чуть дальше нетерпеливо сигналит водитель, безупречно одетый пожилой мужчина истошно кричит что-то по-испански.

Не знаю, что я здесь делаю. Не знаю, что я чувствую. Мне не грустно. Мне не радостно. Ауровед наверняка решила бы, что я сложная и замкнутая.

— Пожалуйста.

Рен выдергивает меня из мыслей. Он с улыбкой ставит две чашки на круглый столик.

— Спасибо. — Я отворачиваюсь.

Он мнется, прекращает улыбаться.

— Я взял круассаны. Девушка сказала, что они лучшие в городе, и предложила попробовать их с медом.

— Ладно. — В какой-нибудь альтернативной вселенной меня ну очень заботят круассаны с медом.

Рен кивает и бежит к стойке. Минуту спустя он возвращается с белой керамической тарелкой, где лежат слоеные круассаны, и медведеобразной бутылкой с медом.

— Ну что, малышка, как дела? — спрашивает он и между тем берет чашку с кофе.

Я замираю. «Малышка?»

Он троллит меня, что ли?

Мы давно не общались, но он все равно считает, что может звать меня малышкой? Со вздохом я оглядываюсь и понимаю, что идея была очень-очень плохой.

— Малышка?

Наверное, Рен заметил, как я изменилась в лице. Я натягиваю фальшивую улыбку.

— По-твоему, звать меня малышкой — это смешно? — резко спрашиваю я.

Рен ставит чашку и встречается со мной взглядом. Он молчит.

— Тебя реально волнует, как у меня дела? — продолжаю я тем же пронзительным голосом. — Мы будем чесать языками и с любовью вспоминать прошлое? В этом задумка, да?

— Джемма, если ты дашь мне об…

— Надеюсь, ты не собирался объясняться, — перебиваю я, зажмуриваюсь и качаю головой. Челка щекочет ресницы. — Ты мне изменил. Ни одно объяснение не поможет об этом забыть. Слышать не хочу, что я все не так поняла и в действительности ты делал прием Геймлиха. Я достойна лучшего.

Женщина, сидящая в ближайшем кресле, начинает заинтересовываться нашим разговором. Она то и дело бросает взгляд в нашу сторону и достает телефон. Осмелюсь предположить, что она просматривает фотографии Рена и пытается сообразить, угадала она, кто мы такие, или нет. Супер.

— Я и не надеюсь, что ты забудешь. Я просто хочу поговорить…

Он затихает, повисает странная тишина, когда каждый ждет, что другой заговорит. Рен запускает пальцы в волосы.

— Это, конечно, не оправдание, но студия очень на меня наседала.

— Что это значит? — Я не добавляю: «И какое это имеет отношение ко мне?»

— Это значит, что сериал меня измотал, соблазн быть молодой голливудской звездой стал невыносимым. — Он складывает руки на столе. — Но в глубине души ты знаешь, что я не такой. Я не хочу быть таким.

— Похоже, ты все-таки пытаешься объясниться.

— Ты должна знать…

Я его перебиваю, потому что мне неловко засовывать пальцы в уши и высовывать язык:

— Ну вот опять. Я не хочу ничего знать о том, что тебе довелось пережить. Ты обидел и унизил меня. Точка.

— Джемма, если ты хотя бы послушаешь, ты поймешь…

— Хватит! — выплевываю я. — Нечего тут понимать. Чего ты хотел добиться своим приездом?

Он закрывает глаза и глубоко вздыхает, словно я истеричный ребенок, а он мне потакает.

— Случай с официанткой — это ужасная ошибка. Больше этого не повторится.

— Со мной точно не повторится.

— Я совершил ошибку, — кивает он, игнорируя мою злость. — Кошмарную ошибку.

— Мне до фонаря! — всплескиваю я руками. — Какая теперь разница? Ты же… встречаешься со своей партнершей, нет?

— Фото со Сьеррой было сделано, — хмурится он, — когда мы снимали сцену. Журналы, как обычно, все напутали.

Я вздыхаю и закрываю глаза.

— Слушай, я знаю, что сама об этом заговорила, но это вообще неважно. По мне, так трахайся с официанткой, спи со Сьеррой Симмс, или Кэти Перри, или Кейт Уинслет, или любой лохушкой.

Рен разочарованно надувает щеки и опускается на спинку кресла. С минуту он таращит на меня зеленые глаза, скользит взглядом по лицу в поисках ответов.

— Опомнись, что ты говоришь?

— Не хочу ничего слушать, сказала же. Все кончено.

— Ладно, я не буду объяснять любви всей своей жизни, почему я облажался, но ничего не кончено. Не думай, что я сдамся и откажусь от наших отношений. Я хочу двигаться вперед, но у нас ничего не получится, пока ты не отпустишь прошлое.

Эту речь сочинил один из сценаристов «Воя»? Эти реплики должны внушить мне чувство ничтожности и стыда?

Мудрые слова — это хорошо, когда их произносят мудрые люди, а когда ими разбрасывается эгоистичный придурок, это всего лишь слова.

— Ты не понимаешь, как все устроено. Нельзя спеть песенку под гитару, заявить о бессмертной любви и надеяться, что я уступлю, как какая-то неадекватная бестолочь. Мне все равно, сдашься ты или нет. Я поставила точку, а остальное меня не волнует.

Тишина. Рен возмущенно на меня глазеет. Он фыркает, потом берет бутылку с медом и поливает круассаны.

— Слушай, — говорит он уже без нежности в голосе, — я знаю, что обидел тебя. Я понимаю, что тебе мешало внимание, но я приехал поговорить о том, что принесет пользу нам обоим. Раньше ты никогда не поступала безрассудно, и мне хочется верить, что, несмотря на наше прошлое, ты останешься объективной.

— Безрассудно? — ахаю я. Он всегда был таким? Уже и не помню. — По-твоему, я веду себя безрассудно? После всего, что я пережила по твоей вине, я могла бы сжечь твои шмотки, и в этом не было бы ни капли безрассудства.

— Завязывай истерить.

Истерить?

— Шутишь, что ли?

Он закатывает глаза и ставит бутылку. Золотистая струйка стекает с морды медведя на лапу.

— Ты не улавливаешь сути нашего разговора. У нас есть шанс.

Пульс ускоряется, к лицу приливает обжигающая волна гнева.

— Какой еще шанс?

— Эта ситуация открыла мне глаза. — Он опять опускается на спинку кресла. Только теперь он машет руками и оглядывает кофейню, словно ищет вдохновение. — Ты в курсе, как упорно я трудился, чтобы получить роль в «Вое». Не скажу, что меня не устраивает режиссура сериала, но сомневаюсь, что меня ведут по верному пути.

Я смотрю на него с подозрением.

— Ясно.

— Джемма, — упорствует он, — сериал отличный.

— Но? — говорю я, чувствуя, что это еще не все.

— Но я не хочу на этом останавливаться. Хочу стать уважаемым человеком. Не просто телезвездой, а тем, кто снимается в кассовых фильмах. До этого рукой подать, но мне нужен был толчок. Момент, если угодно. — В зеленых глазах вспыхивает возбуждение. — До того как ролик завирусился, СМИ в лучшем случае обращали внимание на мои стрижки. А вот в последнее время журналисты приходят к студии, где мы снимаем, ставят палатки у дома. Это потрясающе! Люди исходят слюной в надежде узнать больше. Они в буквальном смысле роются в мусоре, чтобы выяснить, что я ел на завтрак, — довольно хмыкает он.

Накатывает тошнота. На что он намекает?

— Что ты… что ты хочешь сказать?

— Я говорю о том, что момент настал. А мы с тобой стоим на обрыве.

— На обрыве, — повторяю я.

— Именно. — Он улыбается, радуется, что я поняла. — Мы с агентом много общались с консультантами и пиарщиками, и общее мнение таково, что в Голливуде нет такого понятия, как плохая реклама, если только ты не сайентолог или педофил.

Кожу покалывает от жара, челка прилипает к лицу.

— Рен, ты серьезно?

— Конечно, серьезно. Ты хоть представляешь, сколько работников индустрии продали бы душу дьяволу в обмен на то внимание, которое мы получали с момента расставания?

— Я не… — меня мутит, словно я выпила галлон кипящего растительного масла, — что ты предлагаешь?

— Деловое соглашение. Жаль, конечно, что добиться твоего прощения не выйдет, но у нас и так все может получиться.

Я качаю головой.

— Нельзя…

— Можно, — говорит он, не поняв меня. — Ты многим близка по духу, поэтому люди тебя любят. Ты нужна нам, Джемма! Поверь, это не высшая математика. Я закатил сцену в бургерной, записал сопливую серенаду, и нам тут же предложили собственное реалити-шоу.

Сердце колотится о ребра. В голове стучит, мозг словно превратился в кашу. Не знаю, с чего начать.

— Хочешь сказать, — глубоко вздыхаю я, — ты инсценировал арест?

— Нет, — говорит он, откусив от круассана, — арест был настоящим. — Он жует. Глотает. — Чтобы произвести впечатление на таблоиды, без этого было не обойтись. Но, малышка… — он опять жует, крошки прилипли к подбородку, на губах блестит мед, — ты серьезно поверила, что я психану из-за кетчупа?

По спине прокатывается волна отвращения.

— А песня? Ты правда записывал и постил ролик по пьяни? Тебе хоть чуть-чуть не все равно или эмоции тоже фальшивые?

Маленькой белой салфеткой он вытирает рот.

— Джемма, ты меня не слышишь.

Я наклоняюсь так, что кончики волос касаются столешницы.

— В смысле? Я слышу ровно то, что ты говоришь.

Он делает успокаивающий жест, нервно оглядывается через плечо. Уже поздно. На нас обратила внимание вся кофейня.

— Тебе, наверное, надо все переварить. Возьми пару дней. Агент говорила что-то про участие в ток-шоу, но можно отложить до следующей недели. Если хочешь, я попрошу ее прислать соглашение о неразглашении информации и еще кое-какие документы. За это время ты их изучишь.

— Документы?

Он кивает и откусывает от круассана.

— Стандартные заморочки. Твой адрес у меня уже есть, не переживай.

— Откуда у тебя адрес Джули? — спрашиваю я, ошарашенная предложением.

— Ты дала мне адрес, чтобы я отправил вещи, помнишь? — отвечает он с полным ртом. — Так я тебя и нашел.

Я кладу руки на край стола и заставляю себя произнести:

— Ты о массажном кресле, которое ты должен был отправить, но в итоге решил украсть?

Рен смеется, а я представляю, как выливаю ему на голову нетронутый макиато с фундуком.

— Не расстраивайся, — подмазывается он, наконец-то раскусив мой испепеляющий взгляд. — Если все пойдет хорошо, ты купишь себе десяток кресел.

— Что мне с ними делать?

Рен поднимает плечи и разводит руками. На подбородке у него крошки.

— Не знаю. Но у тебя будут варианты, а варианты — это хорошо. Дармовая реклама тоже.

В голову приходит мысль. Плохая мысль.

— Рен, — морщу я нос, — у тебя был адрес Джули. То, что вчера за мной ходил фотограф, — это твоих рук дело? Скажи, что я параноик.

Он мнется. Вот, собственно, и ответ. Это Рен послал ко мне фотографа. Все это организовал он, как какой-то тупой кукловод.

— Твоих! — Я зажимаю рот рукой и резко втягиваю воздух. Невероятно.

— Звучит ужасно, но ты должна понять, что может стать с твоей карьерой, — огорчается он. — Больше не будет позорной работы и тупиковых проб. И это не пожизненный приговор, малышка. Мы должны появляться вместе на всяких публичных мероприятиях и делать вид, что мы счастливы, вот и все. — Под столом он дотрагивается до моей ноги. — Если хочешь встречаться с другими, мы что-нибудь придумаем. Главное — осторожность.

— Осторожность? — бормочу я, разрываюсь между слезами и яростью, горло сдавливает, меня трясет.

— Да.

Он замолкает. А я вспоминаю Лэндона. Думаю о пронзительных темных глазах, низком голосе, о том, как я дрожу, когда он ко мне прикасается. Все сливается воедино и сражает наповал. Джули была права. Джейн Остин была права. Эмили Бронте была права. Любовь существует. Она опасна, и хрупка, и страшна, но она стоит того, чтобы рискнуть. Все остальное — это пустая трата времени.

Более того, я понимаю, что я не обязана здесь сидеть, не обязана слушать то, что Рен Паркхерст хочет сказать. Я ничего ему не должна. Может, я с ним и жила, но сердце ему не отдавала.

— Ты наконец-то станешь человеком.

— Рен, — отдергиваю я ногу, — я уже человек. Но за все то время, что мы были вместе, ты не удосужился это заметить. Ты не спрашивал меня про смерть брата или почему я не общаюсь с родителями. Рядом с тобой я не чувствовала себя особенной. Ты даже не пытался меня понять или вникнуть, почему я поступаю так, а не иначе. Да и я тоже этого не делала. Мы друг другу не подходили. Нам было удобно.

У Рена на лбу появляются тонкие складки. Он смотрит на стол и мотает головой.

— Давай не будем отвлекаться на прошлое.

Я не слушаю. Меня разбирает злость. Я так сильно толкаю стол, что кофейные чашки гремят, а бутылка с медом опрокидывается на круассаны.

Рен придерживает стол.

— Господи, сядь! Люди смотрят.

— Хочешь, чтобы я сдерживалась? — хватаю я ртом воздух.

— Да, — горячо шепчет он.

— Забудь. Пусть все смотрят! — кричу я, указывая на зевак. Я совсем ошалела. Сердце грохочет в ушах, я не чувствую ног. — Весь мир видел, как ты занимаешься сексом в туалетной кабинке. Какое тебе дело до того, что все увидят, как ты ругаешься с бывшей? Ты же хотел внимания. Ты же об этом просил. Это же дармовая реклама.

— Не начинай. — Он поднимается.

— Еще как начну. — Я вешаю сумку на плечо и качаю головой. — Больше ни секунды не хочу здесь сидеть. Ты урод, — срывается у меня с языка. Я впиваюсь в Рена круглыми глазами и смеюсь, точно меня осенило. — Ты и правда урод.

Он смотрит на меня так, будто я сошла с ума.

— Джемма, хватит.

Мне надоело слушать. Надоело быть замкнутой девушкой, боящейся собственной тени. Рен не успевает сказать ни слова: я беру золотистого мишку и выдавливаю мед. Прямо Рену на голову.

— Чокнулась, что ли? — визжит он. Лицо из красного становится багровым. Он вскидывает руки, чтобы прикрыться, но уже поздно: безупречные волосы склеиваются и прилипают к голове. — Хватит, Джемма!

— Урод, — кричу я и с возрастающей решимостью крепче сжимаю бутылку.

Слышатся охи-ахи и приглушенный смех. С тем же успехом мне могли бы аплодировать стоя.

— Хватит! — уже громче вопит он.

Мед капает с носа в открытый рот. Мне фиолетово. Я не боюсь того, что подумают люди. Я не боюсь Рена или того, что случится завтра или послезавтра. Я справлюсь. Я сильная.

Остатки меда я выдавливаю на промежность, прямо на светлые хлопковые брюки. Мед заливает серебристую молнию, впитывается в ткань. А когда бутылка пустеет, я бросаю ее на стол, тычу пальцем Рену в сердце и медленно произношу:

— Кстати, предводитель мудаков, верни мне массажное кресло.

Пощады не будет.

Глава 23

Лэндон

Внутри сидит неприятное ядовитое чувство.

Я знаю, что это. Когда-то я имел с ним дело ежедневно. Это разъяренное животное — воющее существо лает на тени, выступает на коже выбросом горячего пота, напоминает вспышку обжигающего адреналина. Я знаю, что меня ждет дальше. Злость будет рвать и грызть мышцы, и жилы, и кости, пока от меня не останется ничего, кроме кровавого месива.

Я этого не вынесу.

Сильнее жму на педаль газа, вытираю глаза рукавом. Кондиционер работает во всю мощь, но испарина все равно стекает со лба на виски и приклеивает волосы к коже. Звонит телефон. Делаю музыку погромче, но звонок заглушить не получается. Я даже не проверяю, Клаудия звонит или нет, и выключаю мобильник большим пальцем.

Я бросил сестру со Смитом в больнице и теперь лечу по автостраде. По небу плывут пушистые облака. Мелкие полоски света падают на лобовое стекло и бьют по глазам. В любой другой день мне бы это понравилось. Но сегодня все не так. Сегодня моя мать умерла от передозировки.

Я часто моргаю, пытаюсь заострить внимание на мысли: «Мать мертва».

Поверить не могу, что все закончилось вот так: посреди ночи, на холодном полу, в окружении таблеток и порошка, рассыпанных вокруг головы, как ореол из блестящего снега.

Какая жалость.

Что за чертова жизнь?

Руки опять трясутся. Оттого что я колочу по рулю, ладони краснеют, а все, что выше запястий, дрожит от тупой боли. Я на автопилоте. Я понимаю, куда приехал, только когда паркуюсь, даже не заморачиваясь тем, чтобы поставить машину прямо. Я прижимаюсь лицом к приборной панели и тяжело вздыхаю, смахивая на слона, пытающегося перевести дух.

Вынимаю ключ из замка зажигания и выбираюсь из машины. От хлопка дверцы дрожит рука и звенит в ушах. Иду я быстро, а пока поднимаюсь по лестнице, слушаю стук шагов. У двери сжимаю руку в кулак, свешиваю голову на грудь и дважды стучу.

Понятия не имею, что я скажу. Я знаю лишь одно: мне нужно быть рядом с Джеммой. Нужно видеть ее лицо, чувствовать кожу, убедиться, что она существует.

Щелкает замок, поворачивается ручка, трясется дверь. Передо мной стоит Джули, а вдалеке работает телевизор. Она упирает руку в бок и говорит:

— Готовься.

— Что?

Готовиться к смерти матери? Готовиться к иглам вины и облегчения, пронзающим ребра? Так-то поздняк метаться.

— Она с антихристом, — морщится Джули.

Я и хочу знать, и не хочу.

— С Реном?

Джули поджимает губы. Она отводит взгляд и кивает.

Мозг отключается, становится густым и жидким, как твердеющий цемент. Понятия не имею, что сказать. Да и что тут скажешь? Эбби ушла из жизни. Джемма с бывшим. Я не могу ни злиться, ни обижаться. Нет у меня такого права. У меня вообще ничего нет.

— Они разговаривают, — добросердечно сообщает она.

«Разговаривают?» Слово поражает меня, как удар кувалды. Меня мотает, красные, фиолетовые и синие точки вспыхивают перед глазами. Я зажмуриваюсь, жду, пока цвета впитаются в тонкую кожу век и просочатся в мозг. Когда я открываю глаза, мир выглядит иначе — израненным и чуть ли не сонным. Так бывает, когда плотная пелена облаков закрывает солнце.

Я тру лицо и на ватных ногах разворачиваюсь, чтобы уйти. Джули меня останавливает.

— Лэндон, — зовет она, подходит ко мне и двумя пальцами касается спины.

С резким вздохом я поворачиваюсь к ней лицом.

— Да?

Голубые глаза полны сочувствия. Она кривит губы.

— Не переживай, ладно? Джемма не поведется на лапшу, которую он пытается повесить ей на уши. Она все понимает. — Джули понижает голос: — Ты ей нравишься.

В голове вспыхиваю образы: выцветшая черная футболка группы «Тайфун», розовые щеки, мягкая синяя ткань касается кремовых бедер, веснушчатая кожа сияет в солнечном свете, блестящие каштановые волосы цепляются за мои пальцы, голые бедра виднеются под холодными шелковыми простынями, глаза словно серебристые звезды.

— Передай ей…

Я умолкаю. Джули ждет.

Сердце замирает, падает быстро и тяжело, как камень, брошенный в черные волны. Вспоминаю, каким в последний раз видел лицо Эбби. Вспоминаю, как зубами измельчал в пыль маленькие белые таблетки. Вспоминаю, как держал Джемму за руку, пенистый прилив касался наших ног, ее слова звучали в ушах. Все это кажется таким далеким. «Сначала была только вода».

— Что угодно, — возвращает меня в настоящее Джули.

— Передай спасибо за забвение.

Джемма

Наверное, излишне уточнять, что после ухода от Рена я была под кайфом, да таким, что всем кайфам кайф. К телу будто подключили оголенный провод, я стала супергероиней.

Всю дорогу до дома я скакала на цыпочках и визгливо смеялась, как смеются дети, пускающие мыльные пузыри или бегающие мимо разбрызгивателей.

Вполне возможно, пару раз ударом каратиста я разрезала воздух с криком: «Кия!» Я представляла, как прыгаю с высокого здания (в хорошем смысле), потом спасаю младенцев из горящих домов и останавливаю экспресс голыми руками.

Но как только я вошла в квартиру, Джули передала мне загадочное послание от Лэндона, и я подумала: «Все гнило в Датском королевстве».

Пока Джули все объясняла, сердце от ужаса падало.

Лэндон не мог решить, что я вернулась к Рену, да?

Ответ прост.

Конечно, мог.

Лэндон мог решить что угодно, ведь вчера, когда он спросил, чего я хочу, я ничего толком не объяснила.

На минуту я откровенно запаниковала. Подумывала смыться — взять шмотки, Уибита и в самом деле начать поиски цирка.

Затем я отбросила эти мысли, вспомнила все, что узнала за последнее время, и попыталась ему позвонить. Гудки все шли и шли. На сообщения не было ответов. Лэндон трубку не брал, а вот Клаудия взяла и рассказала мне об их матери.

Это было два часа назад.

С тех пор я езжу и проверяю каждое место, которое приходит в голову: «Тетю Золу», Пойнт-Лому, вафельную, скейт-парк у Оушен-Бич, потому что однажды он о нем говорил, «Таргет» в Клермонте, потому что три дня назад я видела чек на кухонной стойке.

Я оказываюсь на пустом пирсе и обдумываю, куда ехать дальше. В жуткой тишине стучу пальцем по центру руля, сосредотачиваюсь на дребезжащем звуке. Кусаю губы, отгрызаю тонкие, как бумага, лоскуты кожи.

«Думай. Думай. Думай».

Мысленно прокручиваю время, проведенное с Лэндоном, минуты, дни и ночи сливаются воедино, образуют компактную картину, которую можно изучить. Все как на ладони: заправка, падение со стула в «Тете Золе», кладовка, где мы чуть не поцеловались, утро во дворе. Помню, в тот день он сказал: «Ты вроде бы немного растерялась». Думаю о пурпурном небе, занимающемся рассвете, яркости его глаз. Думаю о том, что уже тогда между нами что-то изменилось, только мы этого еще не знали.

Я бросаю взгляд в зеркала, выкручиваю руль влево и еду на север. Еду и еду. Еду, пока мир не заканчивается, не падает с песчаного утеса в волнующийся Тихий океан.

Я понимаю, что напугана, только когда вижу машину Лэндона, криво припаркованную между чахлыми пальмами и мусорным баком.

Я плачу. Горячие слезы льются в ладони. Я смеюсь. Плачу потому, что насочиняла всяких ужасов. А смеюсь потому, что у нас есть шанс все исправить.

На улице ветрено, но не холодно. Оставляю обувь на заднем сиденье и бегу по дорожке к каменистому пляжу, где встречаются воздух и вода. Когда я одолеваю последний поворот, ветер усиливается и поднимает сухой песок. Я вытираю глаза и скручиваю волосы в пучок.

Еще не стемнело, и я быстро его нахожу. На брейке стоят пять серферов. Они довольно далеко, но я сразу различаю Лэндона. Он стоит на коленях, спиной ко мне, взгляд обращен на запад. Его подсвечивают последние проблески дневного света — нежно-синие, сереющие, как поношенная джинса.

Спуститься к береговой линии и решить, что делать дальше, я не успеваю: поднимается волна. Растущая тень на фоне темнеющего горизонта по мере приближения к брейку набирает скорость.

Лэндон поворачивает голову и ложится на живот. Двигает руками. Напрягается всем телом и располагает ноги в нужном положении. Хотя я знаю, что так будет, но все равно кайфую, когда он запрыгивает на доску и поворачивает в сторону. Он, быстрый и гибкий, грациозный и мощный, скользит к волне.

Я сажусь на мокрый песок, подтягиваю колени к груди и смотрю, как он летает и выписывает зигзаги. Я жду, что он наклонит голову вправо и заметит меня. Я жду, что он поднимет плечи — сигнал узнавания отдается в спине, как удар по бас-барабану. Я жду, что он согнет ноги при повороте носа доски в сторону берега. Ко мне.

Унимаю нервозность, встаю с песка и иду ему навстречу.

С подбородка капает вода. Он несет одну из своих досок. Темные волосы зализаны назад, мокрые ресницы похожи на паучьи лапки. В глазах виднеется боль.

— Привет, — шепчет он, вытерев рот.

— Привет, — говорю я, будто ничего не случилось, будто случилось все и сразу.

Лэндон с глухим стуком кладет доску. С минуту мы глядим друг на друга. Сердце трепещет, как крылья колибри, я думаю: «Ну и что дальше?» Несколько часов я думала только о Лэндоне, сейчас же, стоя перед ним, я чувствую себя беспомощной. План не заходил дальше поисков.

— Клаудия рассказала мне о вашей маме, — со вздохом импровизирую я.

Лэндон стискивает зубы. Он кивает и с вызовом смотрит на меня.

— Джули рассказала мне про Рена.

— Ну да. — Я осмеливаюсь подойти ближе. — Дело вот в чем, — заговариваю я твердым голосом, — я знаю, много всего случилось, но я не хочу этого делать.

Лэндон приоткрывает рот — он совершенно меня не понял.

— Нет-нет, — качаю я головой и размахиваю руками. Исправила, называется. — Я не то… — глубоко вздыхаю, пробую еще раз, — я не хочу этого делать. — Я выделяю слово «этого», но он все равно не понимает. — Я не хочу терять то хорошее, что успела найти! — кричу я, словно то, что я повысила голос, прояснит мои намерения. Пульс головокружительно учащается. — Я больше не хочу бояться. Не отталкивай меня из-за того, что тебе больно. Понимаешь, о чем я? — Он не шевелится, и я продолжаю: — Я не хочу, чтобы все закончилось из-за глупого недопонимания. Не хочу клишированного киношного момента, где мы расходимся в разные стороны и разбираемся в себе, а фоном играет инди-музыка. Я… я не могу… я этого не хочу.

Я опять рыдаю, черт, я реально рыдаю. Не могу сдержаться. Не день, а что-то с чем-то.

Лэндон отводит глаза. Фирменным жестом он запускает пальцы в волосы и судорожно вздыхает. Спустя целую вечность он говорит:

— Скажи, чего ты хочешь.

У меня нет ответов на все вопросы, но на этот вопрос ответ есть.

— Я хочу тебя, — тараторю я. Как только заявление слетает с языка, в груди разливается облегчение. Я вижу именно то выражение лица, на которое надеялась, подхожу ближе и продолжаю: — Я хочу обязательств.

— Со мной? — с недоверием и благоговением спрашивает он, печальные темные глаза широко раскрыты, как зевающий рот.

— Нет, с Уайтом, — шучу я. — Конечно, с тобой. Хочу обещаний и ожиданий. Хочу внутренних шуток. Хочу сигналов руками, и прошлого, и будущего. Всего.

— Сядешь рядом со мной в кабинке? — удивляется он.

— Вообще-то нет. — Глаза все еще мокрые, зато губы складываются в улыбку.

— Цветы?

— Не-ет, они долго не живут, — фыркаю я.

Он задумывается.

— А ты хочешь того, что живет долго?

Встаю на цыпочки, чувствую, как проминается мокрый песок.

— С тобой — хочу.

— А Рен?

— Ты не понимаешь? — Касаюсь его руки через гидрокостюм. — Нет никакого Рена. Есть только ты.

— Я?

— Ты.

— Почему? Я не… — Лэндон сглатывает. Он смотрит туда, где я к нему прикасаюсь, — почему?

Я не наивна и понимаю, что нам во многом нужно разобраться. Ничего не улажено и не закончено.

У Лэндона есть демоны — возможно, целый шкаф скелетов. Сегодня умерла его мать. Пусть она была наркоманкой, которая его разочаровывала и никогда не поддерживала, смерть — это значительное событие.

А я до сих пор не знаю, к чему иду, зато знаю, что мне надоело останавливаться. Хочу радостей, и обид, и неприятностей. Хочу болезненных отказов и поразительных приглашений. Хочу рисковать. Хочу всего. Хочу стать девушкой, которой была раньше, — той, что запрыгнула в машину, включила музыку и поехала через всю страну. Хочу, чтобы ветер трепал волосы, солнце согревало кожу. Я отказываюсь оставаться в темном душном коконе.

В общем, я переплетаю наши пальцы, встаю на носочки и целую Лэндона.

Я целую его, а восходящая луна отбрасывает на нас серебристый свет, темная вода касается наших ног, вокруг носится пыльный ветер.

Я целую его и пробую холодную соленую воду и слезы, текущие из уголков глаз. Я целую его нежно, отчаянно, словно никогда прежде не целовалась. Я целую его и прикладываю руку к его сердцу, словно присваиваю себе, как бы говорю: «Это мое». А когда он берет мое лицо в теплые ладони и отвечает на поцелуй, я честно говорю:

— Потому что я люблю тебя.

Глава 24

Джемма

Прошло пять дней.

Хотела бы я сообщить, что все закончилось после того, как я вылила мед Рену на промежность.

Хотела бы я сказать, что после смерти матери Лэндона и Клаудии чувство вины, боль и прежние эмоции улеглись и развеялись.

Хотела бы я сказать, что, когда мы целовались под луной, камера отъехала, грянула музыка и по экрану поползли финальные титры.

Но вы слишком умны, чтобы поверить в такой финал, поэтому я расскажу правду.

Правда заключается в том, что мой смелый шаг в кофейне был равносилен подлитому в костер бензину. Оказалось, кто-то заснял все на телефон. К девяти вечера видео было продано сайту со сплетнями. Остальное и так ясно.

Фотографы разбили палаточный лагерь у дома, хотели хотя бы мельком увидеть девушку, которая задала Рену Паркхерсту взбучку. Появлялись абсурдные заголовки: «Сладкая месть», «Медку, дорогуша? О нет!»

Я невольно стала Глорией Стайнем для всех униженных женщин. Несмотря на мои возражения, Смит и Джули сделали веб-страницу. Теперь я получаю письма от фанатов. Письма от фанатов! Некоторые из них неприятные, но в основном сообщения приходят от женщин, которые благодарят меня за то, что я воплотила в жизнь их фантазии. И это круто.

Еще одно интересное обстоятельство: друг Клаудии, который снимает десятиминутные интернет-ситкомы и привлек приличное количество подписчиков, умоляет меня о сотрудничестве. Вчера во время моей смены он пришел в «Тетю Золу» и отказывался уходить, пока я не скажу хотя бы «возможно». Шесть «Маргарит» спустя, сцепив руки в замок и ползая на коленях, как брошенный жених, он исполнил свое желание. Завтра мы встретимся за кофе и обсудим, что да как. Признаться, я самую чуточку волнуюсь.

То, что фотографы живут на парковке, совсем мне не по душе. Не хочу жить в мире с фотовспышками и неуместными вопросами, появляющимися, как капитошки. Лэндон уверяет, что в любую минуту все сойдет на нет. Джули поддакивает. Она говорит, что танцовщица отправит диснеевскую принцессу в нокаут и люди потеряют ко мне интерес. Надеюсь.

Что же до Лэндона и Клаудии… Как можно простить? Как можно жить с неистовым сожалением? Как можно прощаться, если нет ощущения, что все закончилось? Как можно смириться, что жизнь не ждет знаков препинания и счастливых финалов? Как можно скорбеть и в то же время злиться?

Они до сих пор разбираются.

Каждый день — это борьба.

Иногда Лэндон сердится. Он становится молчаливым, и отстраненным, и таким далеким, что мы будто живем на разных континентах. В такие времена я ползу к нему, бреду по земле и морю, касаюсь его лица и говорю с тенями, пока он не вернется.

Иногда он счастлив, и мы смотрим кино, лежа в постели. Под холодными простынями мы голые. Ноги переплетены. Моя голова лежит у него на плече. Волосы струятся на его сердце. Потом мы готовим острые рыбные тако, включаем музыку и лениво кружим по квартире. Он опускает крепкую руку мне на поясницу. Дыхание щекочет ухо. Мы рассказываем истории, живущие у нас в головах. Мы смеемся.

А иногда он грустит. Он делает записи в дневнике, который начал еще по учебе, а теперь ведет для себя. Он плачет. Он рассказывает о прошлом. А я прижимаю его к себе, целую в щеки, мокрые и теплые от слез. Я не знаю правильных слов, но все равно говорю. Я говорю, что люблю его. Я говорю, что все наладится. Чаще всего он мне верит.

Сегодня на заходе солнца мы все едем на пирс в Оушенсайде и над водой развеиваем прах Эбигейл Янг.

Лэндон сжимает мою руку и задерживает дыхание, глядя, как вода уносит прах, а потом его поглощает глубокий Тихий океан. Слов нет. Слез нет. Но есть кое-что другое — нечто маленькое, приятное, обнадеживающее, похожее на покой.

Когда все начинают расходиться (шаги звучат так, будто лошади топают по изношенным доскам), Лэндон не дает мне сойти с места. Он притягивает меня к себе и поднимает подбородок так, что я смотрю ему прямо в глаза. Под чувственным золотистым небом он говорит, что любит меня.

Пока мы идем к машине, его слова не идут из головы, поцелуй, жаркий и сладкий, как растопленный сахар, чувствуется на губах. Я думаю о том, как же я раньше заблуждалась. Ведь смысл не в том, кем стать: мотыльком или бабочкой. Смысл в том, что в любом случае у вас есть крылья.

Лэндон

Шесть утра. Понедельник.

Я еду с открытыми окнами и включенной музыкой. Пробивающееся на востоке солнце заливает землю золотистыми и оранжевыми лучами.

Незадолго до поворота на Топангу я паркуюсь в серо-синей тени утеса. Поездка была длительной, но, судя по тому, что я вижу сквозь проемы в ограждении, оно того стоило.

Уайт нетерпеливо сопит и просовывает голову между сиденьями. Я открываю дверцу, и он запрыгивает ко мне на колени. Затем большим пальцем я провожу по руке Джеммы.

У нее трепещут веки.

— Мы приехали? — сонно бормочет она.

— Приехали, — смеюсь я.

Она разворачивается и цокает языком.

— Дай мне минутку.

— Я же говорил, чтобы ты спала дальше, — шепчу я и целую впадинку прямо над ключицей.

Она ерзает и обнимает меня.

— А я сказала, что если ты серьезно собираешься выступать в турнирах, тогда тебе нужна поддержка.

— И как же ты планируешь меня поддержать? — улыбаюсь я.

Джемма запрокидывает голову и притягивает меня к себе для поцелуя. Когда мы встречаемся губами, она… просто дышит. Я закрываю глаза, теряю голову от шелковистой, теплой со сна кожи и нежного аромата шампуня. Я прослеживаю изгибы тела, скольжу руками по талии. Чувствую, как кончиком языка она проводит по моим губам, и со стоном прижимаюсь к ней. Она приоткрывает губы и…

— Что… — Я падаю на пустое сиденье.

Джемма стоит на улице, упершись рукой в дверцу. Солнечные лучи путаются в волосах и отражаются от плеч.

— Лэндон, — с драматичным вздохом качает она головой, — я не знаю, как я тебя поддержу. Что-нибудь придумаю.

— Намек понят, — смеюсь я.

— Тогда идем, — нетерпеливо машет она рукой в сторону пляжа. — Уайт лает как ненормальный.

— Сомневаюсь, что у меня получится. Неизвестно, пройду я отбор или нет, а уж попадание в рейтинги тем более под вопросом.

— Смысл не в том, получится или нет, — пожимает она плечами. — Смысл в том, что ты попробуешь.

Я киваю, и десять минут спустя мы плывем на бордах. Мы минуем пену, ныряем под набегающие волны, соленый, холодный, живой океан омывает наши головы. На брейке я напоминаю, что надо следить за прибрежной линией, чтобы не унесло течением. Потом мы ложимся животами к яркому небу, кончиками пальцев водим по воде.

— Ты не боишься, что нам будет не о чем поговорить? — вдруг спрашивает она.

— Шутишь, что ли? — улыбаюсь я восходящему солнцу. — Нам всегда будет о чем поговорить.

— Например?

— О том, что нас бесит, — напоминаю я.

— Нельзя прибегать к этому каждый раз.

— Что-нибудь придумаем.

— Ну давай придумай.

— Это сложно, когда ты припираешь меня к стенке, — со смешком чешу я грудь.

— Видишь? — произносит она так, будто я подтвердил ее мнение. — Нам не о чем говорить.

Я сажусь, чтобы видеть ее лицо. Она хмурится.

— Ты серьезно?

— А если ты начнешь участвовать в соревнованиях, вспомнишь, что ты восхитительная суперзвезда, и я вдруг покажусь неинтересной?

— Этого не случится, — заверяю я, глядя на бескрайний океан. — Придумал. Об этом мы сможем говорить до конца жизни.

Джемма отбрасывает волосы и ждет.

— Попробуй назвать то, что не сочетается ни с сыром, ни с шоколадом.

— В смысле? — хохочет она.

— Я утверждаю, что любая еда сочетается с сыром или шоколадом. Назови то, что не сочетается.

— Что угодно?

— Только не очень специфическое. Что-нибудь простое вроде пасты, барбекю, мороженого, сэндвичей.

— Ладно, — улыбается она. — Цукини.

— Цукини? Нет, жареный цукини, посыпанный пармезаном, — это очень вкусно.

Ее смех заполняет небо.

— Суши?

— Роллы часто делают со сливочным сыром.

— Сэндвич с арахисовым маслом и желе, — кивает она.

— Можно добавить шоколада, и сэндвич получится обалденным.

Джемма задумывается.

— Чипсы?

— С сырным соусом.

— Конфеты?

— В шоколаде.

Мы встречаемся глазами и смеемся.

— Ладно, этот раунд ты выиграл, но предупреждаю… я подумаю, — шутливо говорит она.

— Думай на здоровье. — Я не шучу. — Я буду ждать.

Она заглядывает мне в лицо, словно не верит, что я настоящий. А ее улыбка — это ответ на миллион вопросов, которые не придется задавать, это возможность, теплая и сияющая, истинная и бесконечная, как безупречное небо.

— Джемма, я буду любить тебя вечно.

Я так сильно ее люблю. Хоть один человек любил кого-то вот так?

Она улыбается шире.

— Я тоже тебя люблю. Навечно. — Она радостно хохочет. — Все, хватит трепаться. Готов посерфить?

— Конечно, босс.

Разгребаю руками воду, ложусь на доску. Сердце начинает знакомый отсчет.

Раз.

Два.

Три.

Четыре.

Пять.

«Жди, Лэндон. Жди».

Волна поднимается. Чувствую, как доску ведет, гребу быстрее, взмываю над водой.

«Вот», — думаю я. Вот оно. Этот момент. Эта волна. Это волшебство. Эта девушка.

Дело не в том, чтобы спрятаться за заборами и ограждениями. Дело в том, чтобы добраться до края.

Разогнаться, чувствовать холодную горьковатую воду, что хлещет по лодыжкам. Знать, что в любую минуту можно упасть в темно-синюю бездну. Знать, что можно упасть, но все равно быть здесь.

Джемма была права.

Я океан.

А она… она луна, ведущая меня к берегу.

«Совершенно секретно»

Какая милота!

Фанаты веб-сериала «Фреш», ставшего сенсацией в марте прошлого года, были рады видеть исполнительницу главной роли Джемму Сэйерс в минувшие выходные в Хантингтон-Бич, где она поддерживала своего парня Лэндона Янга, принимавшего участие в Открытом чемпионате США по серфингу.

Все смотрели только на эту парочку. Говорят, все утро они держались за руки и смеялись. Прямо перед заплывом, закрепившим впечатляющую победу Янга, серфер целовался со своей возлюбленной и шептал что-то ей на ухо под аплодисменты зрителей.

Сэйерс, одетая в шорты и майку, вежливо отказалась общаться со СМИ. Но посетители остались в восторге от мероприятия, где она раздавала автографы и отвечала на вопросы о грядущем сезоне популярного веб-сериала, соавтором которого она является. Фанат якобы спросил ее об отношениях с актером «Воя» Реном Паркхерстом, и она любезно ответила: «Я не вспоминаю прошлое. Теперь я всегда иду вперед».

Конец.

Это Уибит, а не толстая белка.

Notes

[

←1

]

Et tu, Brute? — по легенде, последние слова Юлия Цезаря, обращенные к его убийце, Марку Юнию Бруту.