Это случилось у моря

Это случилось у моря на краю земли, там, где утром от солнца сгорают на скалах холодные тени и рождается новый день.

Зовется море Охотским, а поселок — Охоткой, потому что всяк охоч был поставить свою рыбацкую хибару у тихой голубой бухты, в которой рыбы полным-полно, хоть черпай ведром.

Только тишина там обманчива. Нет ее ни в час прибоя, когда гудят скалы, ни в ветреный вечер, когда чайки устают и им трудно взлетать.

Скалы так крепки и тверды, а море так широко и неспокойно, что даже в знойные несколько дней меж каменных глыб всегда настороже шуршит вереск.

Воды и берега древнее, чем люди, и между ними веками идет глухая борьба.

Борьба земли и воды.

Много в Охотке сложено легенд, и в каждой вода всегда хотела залить и потопить землю, только у нее этого не получалось, потому что и сама вода держится на земле.

За рыбацким поселком, за высоким обрывом глубинные тяжелые воды, и только у берега одинокая ленивая волна доносит шлепки по лбам катышей. Камни обросли мхом, и кажется, когда накатывает на них волна, они ныряют в воду. Чем шире, тем бездоннее небо. Если утром подуют сырые ветра, в воздухе дрожит белая холодная пелена водяной пыли, которая рассеивается вокруг на камни. Они голубеют.

Вода заливает их, обмывает, но камни остаются на берегу, на земле, как люди, о которых сложено много легенд.

Почему-то люди селились по берегам рек, озер и морей — видно, люди так же, как и вода и земля, друг без друга обходиться не могут.

Море любит людей смелых и отважных. Оно широкое и далекое, как степь. Если утром, когда на скалах пищат птичьи выводки: «пиу-пиу», вглядеться вдаль, можно заметить, что море будто захлестнуло горизонт.

То, что случится с рыбаками в море, превращается в целую историю. Одна из таких историй случилась в поселке Охотка в рыболовецкой артели.

1. Двое на берегу

Мария знает, как ночью шумят холодные воды Охотского моря. Она любит, уложив детей спать, Сашку и Наташу, приходить на берег к Отчаянной скале, которая выдалась в море вперед, разрезая острым углом волны при лунном свете. Отсюда, однажды Афанасий — ее муж — отплыл на баркасе на разведку косяка кеты и… не вернулся. Попал, должно быть, в жестокий шторм. В тот страшный день так же висела в небе полная луна, и одинокие волны нехотя накатывались на берег. За день они уставали подмывать Отчаянную скалу.

Мария стояла на берегу, дыша соленым ветром, и задумчиво смотрела вдаль. Где-то там… в седых холодных глубинах погиб Афанасий, ее любый человек.

Сегодня ночью луна светила ярко, словно в насмешку, напоминая ей о том, что было когда-то…

Вдовья печаль повела Марию по берегу. За высокими гранитными глыбами она увидела волны, услышала их шум и ощутила на щеках первые брызги…

Камни тяжелые, свинцовые от лунного света, обкатанные волной, как тюлени, блестели круглыми боками. Волны перемывали песок, гольцы оставались на берегу, и когда накатывала вторая волна — они шевелились и дробно стукались друг о друга.

Небо над морем бездонное и темное, в нем крупные зеленые звезды. Луна отражается на волне, и волна доносит это отражение до берега и разбивает его о скалу. Луна дробится на куски литого серебра, которые, смешиваясь с пеной и брызгами, просверкав, гаснут.

Ветер дул слабый, прохладный, откуда-то из-за горизонта. Он был влажный и приятно освежал лицо Марии, шевелил локоны черных волос, выбившихся из-под платка, и непослушная, начавшая седеть прядка, невесомо трепыхалась у виска.

А море шумит… неумолчное, холодное Охотское море. Сыплется из расщелин песок, выдуваемый ветром. Он шуршит, как пена, когда волна откатывает от берега. В расщелинах всегда от воды отстаивается соль, и чахлый вереск, белый от соли, гибнет.

Иногда Марии на берегу ночью через слезы плохо видно… Сегодня она не плачет, наедине с собой и морем.

В рыбацком поселке ее не обижают. Красивая, белолицая, с большими темными глазами, она героически, с самоотвержением таит свою печаль, ходит по земле уверенно, работает молча в своем рыбном цехе среди счастливых подруг, а если с кем и заговорит спокойным тихим голосом, губы ее всегда в полуулыбке.

Радуют дети. Сейчас у них праздник: лето и каникулы. Школа ремонтируется. Там много известки. Откуда только ее достали? Сашка, стриженый, верткий, пропадает около поселка с ватагой дружков, а вечером рассказывает, что они спугнули птичий базар, жгли костер и — вот вам — достает из-за пазухи печеные яйца: «Мам, они вкусные». А она вспоминает стихи московского поэта, которые они всем гамузом в рыболовецком цехе читали: «…Из них бы птицы быть могли! А птицы… петь бы стали!»

Или целый день он толчется на рыбозаводе. И тогда работницы высовываются из окон: во дворе стоит страшный перезвон-перестук. Это мальчишки стучат палками по пустым бочкам, определяя по звуку, в какой бочке сидит спрятавшийся.

А уж когда рыбаки возвращаются с лова и весь поселок встречает их на берегу, тут начинается игра взрослых и детей.

— Смотри, Саша, не оконфузься.

Мальчишки добираются вплавь до первого баркаса и кричат рыбакам: «Живую рыбку! Живую рыбку!» И если улов богат, рыбаки весело швыряют в мальчишек живыми рыбинами, и тут нужно не оплошать, поймать на лету живую рыбу, первым достичь берега и вручить ее самому старому на берегу. Тогда ты герой и тебе все время до следующего лова верховодить сверстниками. Сашка много раз был героем…

Однажды он заявил:

— Я, мам, рыбаком, как нашенские, не буду. Ловят — и все. Я стану военным рыбаком.

— Што?!

— Ну, понимаешь, чтоб пушки на баркасах. Мы на лове, а тут откуда ни возьмись… фашисты! А мы в них трах-бах, трах-бах-бах! И — белуга!

Вспомнился Афанасий. Это его словцо. Бывало скажет: «Мария! Сегодня лов гулевой. Ставь пол-литра! И — белуга!»

Наташенька, дочка, тише Сашки. Робкая, послушная, работящая. Не заметишь, как все по дому сама и сделает.

Где-то за горизонтом раздался тоскливый, протяжный гудок сейнера. Устало и тяжело рокотали моторы баркасов. Это возвращался с ночного лова Павел Игнатов.

Мария вспомнила, как на свадьбе Таньки Безугловой она и Павел оказались рядом за столом. Он посмотрел на нее пристально сбоку и стал предупредительно ухаживать за ней, поднося рюмочки красного вина. Ей запомнился его ласковый взгляд, когда уходила со свадьбы. А когда рыбак Водовозов старался у нее добиться расположения, запомнила еще и то, что Павел стоял в просвете дверей, ведущих в сени. На его круглом большом лбу дрожали светлые капельки пота, как росинки.

О чем он думал тогда?!

Застонала вспуганная кем-то чайка. Вспорхнула и, засеребрив крылья в лунном свете, прочертила небо и скрылась где-то в камнях…

Волна за волной… Волна за волной… Море, как вечный работник, катит свои волны на берег. Шуршит… шелестит… шумит.

Волны, как секунды, от удара к удару о берега.

Мария прислушивается к этому шуму и думает с болью на сердце: сколько она видела волн, сколько отсчитано секунд, и так незаметно, как волны, ушли ее годы.

Да… От одиночества нужно уходить. А куда? К кому?

Ходят слухи: пойдет ли она к Водовозову? Нет! Стыдно. Жива еще жена его! В рыбацком поселке бабы остры на язык, раззвонят повсюду — от одного сраму постареешь.

За большим щербатым камнем метнулась чья-то тень. Павел? Да… он. Широкоплечий, неуклюжий от рыбацкой брезентовой робы, как жесть, негнущейся. Чешуйки рыбы на ней блестели, точно иней. Резиновые сапоги выше колен терлись один о другой. Они вдавливали песок, но эти следы Павла тотчас же смывало набегавшей волной. Узнав Марию, Павел направился к ней. Он шел вразвалочку, горбясь, как виноватый в чем-то.

— Мария! Ты?.. Здесь опять?!

— Проходи.

— Устал я.

Помолчали.

Она посмотрела на его большую, чуть поникшую голову, грубое неподвижное лицо с раздвоенным подбородком и густыми бровями, стянутыми к переносице, из-под которых не было видно глаз, подумала, что по поселку и по берегу ходит он по-хозяйски, быстро, не обходя камни, и всегда в толпе рыбаков его можно различить по широкой спине и высокому росту. Но почему-то всегда один ходит. Ни родственников, ни жены у него… И ей стало жаль его.

В складках небрежно откинутого за плечи капюшона блестела вода.

— Много рыбы? — спросила Мария.

Надо было о чем-то говорить.

Павел встрепенулся, будто очнувшись, и вдруг рассмеялся, молодецки хлопнул ее по плечу.

— На всю страну хватит!

И тут она увидела его глаза. Они смотрели на нее открыто, большие, веселые, в зрачках метались лунные искорки.

— У Дальнего камня на косяк напали в обхват. Вот вернулись. Чанов и бочек не хватает. Куда рыбу девать? Не успевают ни коптить, ни солить, ни сушить. Заводишко-то наш мал.

В ночи слушались урчание рыбонасоса, гром пустых подкатываемых бочек, крики команд, далекие гудки сейнеров, а здесь рядом — разбойничий свист ветра в расщелинах скал.

«Куда рыбу девать… А долю мою куда денешь? Не спрячешь, не высушишь», — подумала Мария и услышала тихое, нежное:

— Дети дома?

— Спят.

Зашагали по берегу. Она заметила, что он наблюдает за нею сбоку, разглядывая лицо. Покраснела, опустив голову, ждала, что сейчас он скажет ей что-то хорошее.

— Что же ты никогда меня в гости не пригласишь?

У Марии обрадованно застучало сердце.

— А зачем приглашать? Мой дом открыт, не на запоре. Сам зайдешь.

На берегу потемнело, и море тоже стало темным.

Павел и Мария оглядели небо с тяжелыми облаками. Как чугунные, они нависли над морем, закрыли луну, сломали горизонт, и там, вдали, будто выходили, переваливаясь, из воды, и их округлые днища подмывало водой. Мария остановилась, раздумывая, идти ли ей дальше, но Павел шагал вперед, и она, помешкав немного, поравнялась с ним.

— У Водовозова жена умирает, — сказал он прямо.

У Марии екнуло сердце. «Знает о сватовстве».

— Умирает. Рак. Жаль ее.

Павел хмуро и презрительно выкрикнул:

— А человек уже себе новую жену ищет! А?

Мария остановилась и услышала:

— Он, говорят, и к тебе сватался?!

Она ждала, что вот он ее сейчас спросит: «Ну, и что же ты ему ответила?». Но он не спросил, и ей стало обидно, что он не спросил ее об этом. Зябко поежилась.

— Холодно что-то. К себе пора.

Над головой грохнула молния, лучи ее затрещали, вспарывая темноту. Волны будто присели, и шум их уже не так был слышен. Гром прокатился по скалам. Мария испуганно схватила Павла за рукав и прижалась к плечу. Он полуобнял ее, будто защищая.

Опять рассыпалась молния, упала где-то за камнями.

— Завтра принесу тебе чертов палец, — рассмеялся Павел. — Не торопись. — Он поежился. — Промок я. Озяб немножко. Сейчас бы спирту рюмочку.

— Есть у меня, виски натираю, когда голова болит.

— Уважь, поднеси. Я у калитки постою. Спасибо скажу.

— Не опьянеешь?

— Согреюсь. Если много нальешь — опьянею.

Мария засмеялась. Пошла побыстрее. Море с его шумами осталось позади.

Ее дом. Павел задержал Марию за руку, вздохнул:

— Вот смотрю я на тебя, Мария, и не знаю, что бы сделать для тебя хорошее?

— Хорошего на свете много. Сердце ведь свое не вынешь… не отдашь мне…

— Сколько в тебе печали… Знаю ведь, не одна у моря… с мужем разговор ведешь. Хороший был рыбак.

За калиткой звякнула цепью лайка Мушка. Мария устало прислонилась к калитке и доверила:

— Завидую я людям…

И вдруг неожиданно разрыдалась. Павел стал неумело утешать, обхватив ее за плечи, и услышал у самого уха ее прерывистый, горячий шепот:

— Я сейчас… Я сейчас. Забыла, зачем пришла.

— Мария, никогда не плачь! Слышишь?! Ты молодая и красивая, у тебя хорошие дети. Слезы женщине не к лицу. А мужчины ведь редко плачут. Ладно. Угощай, хозяйка. — Павел натянуто засмеялся: — Слыхал, к Водовозову идешь!?

— А тебе что? Выпей спирту и иди домой.

— Расхотелось.

— После работы можно. От простуды.

Ей было приятно смотреть, как Павел, большими руками обхватив стакан так, что его не стало видно, поднес к губам и пил медленно, большими глотками, как чай. Утерся рукавом, крякнул:

— Ну вот… тепло теперь. — И добавил: — Знаешь, не ходи больше ночью к морю. Береги себя.

Этого ей еще никто не говорил. Да и кто мог сказать ей об этом? А Павел — сказал… Но тут же подумала о том, что людям вообще легко говорить жалостливые слова…

Его рука легла на ее плечо, тяжелая и горячая, легла спокойно и нежно. Он кивнул ей, мол, не робей, все впереди — и ушел в ночь.

На побережье ничего нельзя было разглядеть. С берега доносился шум прибоя, и было слышно, как поскрипывает песок под уверенными шагами Павла. Засвистел в расщелинах ветер, скалы загудели — начался шторм.

2. Варька

Варька, тяжело ступая по холодным плитам гранитной скалы, глубоко вздохнула, разбежалась, и когда море ударило синевой воды в глаза, оттолкнулась ногами, выбросила тело в воздух и полетела, раскинув руки, как птица крылья. Ей нравилось стремительное падение со скалы в воду, и когда она считала секунды, приближаясь к воде, сердце захватывало от счастья, от ощущения полета.

Каждое утро она приходила на облюбованную ею скалу и каждое утро прохладные воды моря принимали ее. Она шумно плескалась у берега, долго ныряла и, продрогнув, одевалась, подолгу сидела на камне, уставившись в бесконечную морскую даль, силясь разглядеть: а что там, за горизонтом?!

Там были города и люди. Другая жизнь…

Она была одинокой, свободной. В двенадцать лет убежала из детдома, бродяжничала по берегам Охотского моря, а потом, когда вымахала в здоровую краснощекую девку, на которую стали засматриваться парни, прижилась в рыбацком поселке Охотке, да так и осталась, поступив работать поваром на сейнер.

В поселке о ней шла нехорошая молва как о гулящей. Ей было уже двадцать лет, когда неожиданно посватал ее вдовый рыбак из соседнего поселка Каменки.

Просто пришел он, Буйносов Федор, к ней в хибару и сказал:

— Давно слежу за тобой. Люба ты мне. Давай сойдемся. Я один и ты, вижу, одна. Вместе жить легче, — и почему-то встал на колени.

Варька растерялась тогда: никто еще не сватал ее, и она не знала, что это такое, но подумала, что вот человек, наверное, любит ее, раз пришел звать к себе в жены, и ей стало приятно.

Она подняла его с пола, усадила за стол и захлопотала у печки. Ей было жаль его, скромного, одинокого, намного старше ее; она замечала, как он опускал глаза, когда встречался с нею взглядом, как поправлял розовый вылинявший галстук и старался удерживать дрожь в руках, когда черпал ложкой щербу-уху.

«Пьет много. Ох, ты мой негаданный!» — подумала она о нем, жалеючи его, и еще подумала, что вот и начинается ее настоящая-то жизнь с мужем, в семье. А что?! Ведь выходят женщины замуж и у каждой муж рыбак, и дети! Видно, и ей пора такая настала, что этот мил-человек сам пришел и сам позвал ее к себе, ласково назвав «Варенькой», и все время почему-то прятал руки.

Потом он ушел. Варвара сказала ему, что подумает, и ночью долго не могла уснуть… Много женщин в поселке, много вдов и молодиц, а выбрал Федор только ее…

Много парней любовались ею, многие обхаживали ее, целовали, но никто всерьез не предлагал ей пожениться, а тут почти незнакомый, явился — и вот она должна решить: пойти в Каменку мужней женой или остаться в Охотке.

Нравился ей Павел Игнатов — мастер лова, высокий, русоволосый, но он, казалось, не обращал на нее внимания… Любила она его издали, крепко, до головной боли, и всегда искала встреч с ним. А он, как всегда, сдав рыбу, проходил мимо, и когда от этого щемило в душе, Варвара все ждала, что Павел придет к ней и скажет, как Федор Буйносов: «Давай, выходи за меня замуж — и все. Вот я свое сердце тебе положил на стол».

Но этого не было. И она ушла в Каменку к Буйносову.

Они тогда шли берегом, шли долго. Неспокойное море накатывало волны на берег. Федор, обняв Варвару за плечи, вздыхал о чем-то, а она смотрела в море, и ей хотелось искупаться. Она подумала, что это ее муж, о чем она мечтала!

И потянулись серые скучные дни. Федор, возвращаясь с лова, пил, и Варваре это было противно. Она несколько раз собиралась уходить, но было неудобно, да и жаль Федора, хотя настоящего счастья не видела, а только тоска, безрадостность. Поняла однажды, что живет она у Федора домашней работницей, и еще поняла, что без любви, только на жалости, и что жить так дальше не сможет.

Через два месяца она ушла от него. Вернулась домой, не хотелось жить просто так и на чужом берегу. А здесь, в Охотке, все было другое. Она почти каждый день видела Павла и ждала, что настанет такое время, когда и он будет засматриваться на нее, искать встречи.

А по утрам перед работой смотрела на себя в зеркальце, думая о том, что не такая уж она последняя да некрасивая, чтобы не понравиться ему. «Я красивая! Красивая!» — спорила она с отражением в зеркале. Нравилась самой себе.

На нее из стекла глядела улыбающаяся молодая краснощекая рыбачка с немного удивленными зелеными глазами.

Следила за походкой. Ей хотелось так шагать по земле, будто она не шагает, а летает, как птица. Но походка ее была тяжелой. Упругие груди выпирали из батистовой кофты. Она иногда закрывала их косами.

С Павлом Игнатовым Варвара познакомилась на сейнере, когда работала поваром. Он зашел в камбуз, промокший и злой. Встал у металлической обшивки котла обсушиться и приложил озябшие руки к горячей броне.

Она поставила на стол еду и, упершись кулаками в бока, веселым, чуть с хрипотцой голосом, пригласила:

— Кушайте, Павел Иванович. Остынет же!

Он долго смотрел на нее, моргая.

Она зарделась румянцем и подумала: «И этот любуется».

Съел все и попросил добавки. А потом долго курил и все смотрел на нее до тех пор, пока его не вызвали наверх, на палубу.

Приставали рыбаки — била их по рукам. Особенно приставал Водовозов. Она слышала, как Павел сказал ему однажды:

— Не преследуй девку — не по тебе она. Жена есть к тому же.

Вскоре Варвара перешла работать на берег, в рыбные цеха.

По вечерам она любила уходить к морю и слушать его приглушенный шум, смотреть в небо. Ей особенно нравилось, когда от горизонта до горизонта опоясывали небо белой лентой невидимые реактивные самолеты. Думала, что летчики эти обязательно из Москвы, что где-то есть другая интересная, веселая жизнь, и ей хотелось в Москву.

А когда видела в море корабль, гадала: военный или торговый, и все ждала, что корабль вот-вот подойдет к берегу, туда, где она сидит, и выйдут на берег моряки и сделают ручкой приглашение: «Пожалуйста, Варвара Михайловна, к нам в гости».

Редко в Охотке появляются новые люди. Разве почтовый катер с длинным рыжим почтальоном, который всегда подмигивает и нехорошо осматривает ее с ног до головы, да экспедитора по приему рыбы, приезжающие на пустом рефрижераторе.

Правда, еще иногда останавливаются в Охотке геологи дня на два, а потом уходят куда-то, так что и рассмотреть-то их некогда как следует.

Один в кожаной куртке и клетчатой рубашке, белокурый такой, сказал ей однажды: «Идемте с нами! Работа найдется. А то свою, кажется, вы не любите… Да и характер у вас такой, что вам все новое подавай…»

Она растерялась тогда и ничего не могла решить, хоть ей было и приятно такое приглашение.

Она любила Павла. Были еще демобилизованные из Германии солдаты. Она видела их на свадьбе Таньки Безугловой. А еще приезжал как-то корреспондент газеты из Москвы, веселый молодой парень, почему-то в морской офицерской форме.

Он всех фотографировал, уезжал с рыбаками на лов, обо всем расспрашивал и купался с мальчишками.

— Варвара, ты мне нравишься, — сказал он ей однажды и покраснел.

Все время фотографировал ее и на работе, и дома, и на берегу. Особенно ему нравилось, когда она как птица летала со скалы в воду. Он восхищенно ахал и щелкал фотоаппаратом.

Они любили наблюдать за морем и в штиль и в шторм, смотреть, как волны с шумом подкатывались к ногам и с шипением оседали, уплывая обратно. За волной тянулся шурша белый пенистый шлейф, пузырясь и лопаясь меж галькой.

Корреспондент заходил в воду, подставлял плечо волне, входил в нее, и вместе с волной выбрасывался на берег, хохотал.

— Вот, Варвара Михайловна! — шептал он. — Понастроим мы здесь городов, опояшем все побережье железными дорогами, в порта будут приходить из всех стран корабли… — И на лице его светилось что-то уверенное, восторженное, будто то, о чем он мечтает, непременно сбудется.

Варька внутренне соглашалась с ним, а вслух со смехом говорила:

— Зачем же железные дороги на побережье? Поезда всю рыбу распугают.

Корреспондент был вежливым, обходительным, не допускал ничего такого, что позволяли парни по отношению к ней, и Варьке иногда было стыдно того, что она ждет этого от слишком культурного человека.

А потом он уехал, пообещав на прощанье обязательно прислать фотографии.

Вот не прислал еще. Видно, занят. Он не объяснился ей в любви, хотя она и ждала этого, а еще обидней было, что он не догадался пригласить ее с собой в Москву, а только сказал однажды, что нравится она, Варька, ему.

А если бы пригласил — уехала б не раздумывая.

Уехала… А Павел? Остался бы здесь один на берегу. А ведь она любит его. Нет, Павла она не бросит. Вот понастроят люди и здесь города, опояшут побережье железными дорогами, насадят сады, в порта будут приходить корабли из разных стран — и будет у них здесь тоже Москва…

3. Птичий базар

Мария утром проснулась поздно. Сашки и Наташи в доме не было. Она всегда вставала раньше, чем дети, а сегодня проспала потому, что задержалась ночью в коптильном цехе: уж очень много поступило рыбы.

Она встала, торопливо умылась и, на ходу погладив по загривку лайку Мушку, бросилась искать своих детей.

У моря их не было. В рыбном цехе — тоже. «Где же они? Как же я проспала?.. Ведь хотела встать раньше… Где их искать?». Сашка обещал натаскать в бочку воды из колодца, а с Наташей они собирались постирать, и вот их нет… Отбиваются от рук!..

Мария остановилась, часто переводя дыхание, и нараспев прокричала по пустынному берегу: «Са-а-ша! На-та-а-ша!..» Никто не ответил.

Вот здесь стоит она на берегу, а направо от нее пепельно-светлое Охотское море. Она видит прибрежные обрывы, камни, торчащие из воды, и птиц. Чайки летают неистово, плачут. Топорки выныривают из воздуха, а кайры чертят по небу стремительные круги, потом устало машут крыльями и садятся или на ветку или на камень.

Навстречу ей по берегу шел Тимоша, рыжий и грязный.

— Тетя Маша! Я не плачу. Мне Сашка наподдавал.

— А где он?

— На птичий базар они пошли. А меня не взяли.

— А Наташи с ним не было?

— Наташка задается. Они пошли с девчонками водоросли таскать из моря.

Мария обняла Тимошку.

— Ну и почему же тебя не взяли-то?

— Сашка мне сказал, что я рыжий и птицы меня сразу видят. А ведь я тихонько-тихонько подползаю к гнездам. И вот, тетя Маша, я утром собрал целую фуражку яичек, а потом уронил: споткнулся… Ну, вот Сашка мне и наподдавал. Они сейчас там костер жгут и яички едят.

Мария не раз ругала Сашку за то, что он собирал дружков и вместе с ними разорял птичьи гнезда. А он говорил ей в ответ: «Мам, там так много яичек». И она, гладя его по вихрам, старалась разъяснить сыну, что в каждом яичке — птичка.

— Ну, Тимош, давай, пойду помирю вас…

На Охотском море много птичьих базаров. На скалах достаточно мест для гнездовий, но на Отчаянную скалу почему-то всегда прилетало больше птиц. И кайры, и буревестники, и бакланы, и конюги, и топорки.

— Костер, говоришь, жгут?

— Ага! При мне развели.

Мария вспомнила о бочке, в которой должна быть вода…

— Тетя Маша, а Наташка сегодня ругала Саню. Я слышал, когда с ними шел. Наташка его ругала: «Мам спит, а ты — удираешь». А Сашка дернул ее за косичку, стал показывать кулаки и говорит: «А что? Ты видела бочку? А воду в ней видела? Я всех раньше встал и давно воды натаскал, еще ты спала, и пусть мама меня не ругает».

Мария смотрела на Тимошку и улыбалась.

— Теть Маша, вон там они…

Мария увидела Отчаянную скалу, у которой она ночами ведет разговор с погибшим мужем. Над скалой неистово кричали птицы, кружились в воздухе, как будто не умели летать, и все припадали к граниту скалы, по-своему, по-птичьи стоная.

Не было вокруг для Марии ни неба, ни моря, ни земли, а только птицы. И где-то там на скале среди них бедокурил Сашка.

Тимошка протянул руку вперед и радостно крикнул:

— Вон там он!

— Где, где?

— Да вон на выступе! Смотрите: он подбирается к гнезду!

Мария пригляделась к Отчаянной скале и заметила Сашку, который беспомощно дрыгал ногами и все тянулся, перебирая руками, к гнезду, а над ним шумели птицы.

— Ой, мама! — вскрикнул Тимошка, — он сейчас упадет!

У Марии екнуло сердце. Она знала, что Сашка много раз был «героем» и первым доплывал до баркаса, откуда рыбаки бросали в него живую рыбу. Ей хотелось крикнуть: «Саша, не оконфузься!» — как всегда, но белое облако птиц закрыло его, и ей показалось, что птицы вот-вот заклюют сына.

— Теть Маша, вы подождите, я сейчас…

Тимошка карабкался вверх по синим щербатым камням, и Мария была по-матерински благодарна этому мальчишке — Тимошке, которому утром «наподдавал» Сашка… «Как же сын ее не мог понять того, что Тимошка может спасти дружка, как рыбаки спасают друг друга в море».

И вот уже она видит, что и Тимошку закрыло птичье облако, а потом вдруг птиц не стало, и она снова увидела высокую скалу, на которой цеплялись за землю двое мальчишек. Один висел над водой, другой, Тимошка, протягивал руку к ее сыну.

Она шептала:

— Саша, Сашенька… не оконфузься, держись, миленький… вот там веточка какая-то, ты подними руку, ухватись, подними ножки — упрись пяткой, подтянись!..

Стремительно с криком откуда-то издалека прилетел буревестник. Он сел рядом с гнездом и посмотрел на двух человечков и, может быть, понял, что они в беде…

«Вот их теперь трое».

Мария смотрела на них, на двух мальчишек и на птицу между ними: рука Тимошки чуть-чуть не дотрагивалась до белого крылышка. Потом она увидела, что снова прилетели птицы, снова закрыли скалу белым облаком, а… Сашки уже не было.

«Сорвался, негодяй, оконфузился… Ну, да бывает… Ох, сорванцы, ничего не боятся! Хорошими мужиками растут».

Тимошка, моргая, старался сдержать слезы, быстро, быстро на коленках подползал к матери друга и бормотал сначала шепотом, а потом все громче и громче:

— Саша… он… он… упал…

Мария обхватила руками Тимошку, прижала к груди, расцеловала его.

— Ну вот, я вас и помирила. Никогда, Тимошенька, слышишь, не прячь руку за спину, всегда протягивай ее вперед друзьям.

— Теть Маша, смотрите, Сашка-то плывет! Вон, вон!

— Плывет.

Мария не боялась за Сашку, плавать он хорошо умел, у них в рыбацком поселке с малых лет приводят детей на берег, и тут уж мужчины и женщины учат их плавать и привыкать к морю.

— Пойдем-ка, Тимошенька, на берег. Вон, видишь, Сашенька-то плывет и плывет. Ты только больше не плачь.

— Теть Маша, я ему руку сую, а он висит и все хочет гнездо схватить. Не взял мою руку-то. Я уж ему все простил, как он мне утром наподдавал. А вот когда руку-то я к нему протягивал, думал, убьется он, и я опять заплакал.

Они увидели девочек. Их платьица были развешаны на ветках изогнутых березок, а сами они, гомоня и брызгаясь, ловили у берега куски дерева — плавник, и вытягивали из воды, как веревки, длинные, тяжелые водоросли.

Наташка упиралась ногой в камень и долго, долго тянула из моря зеленую веревку.

Девчонки кричали:

— А у меня больше! А у меня больше!

Тимошка побежал помогать Наташке, и когда они дотянули водоросль и увидели на конце ее мохнатый желтый хвост, загородил спиной Наташку и крикнул:

— У нас больше всех!

Девчонки посмотрели и рассмеялись, а потом, взвизгнув, оторопели: прямо из воды вынырнул Сашка. Отфыркиваясь, он выплывал из воды веселый, и, когда увидел мать, крикнул:

— Мам, это я!

Мария погрозила ему кулаком.

Узнав, что мать здесь, на берегу, Наташка подскочила к ней.

— Мам, ты нас не ругай, что мы ушли. Ты так крепко спала, что мы не стали будить тебя.

Ее перебил Сашка, который вышел из воды усталый. Он отодвинул плечом сестренку и, шмыгнув носом, торжественно, как взрослый, протянул руку Тимошке.

У Марии к горлу подступил комок, она почувствовала, что веки ее потяжелели и вот-вот брызнут слезы из глаз. Она услышала:

— Наташка, слушай! Вот он…. — Сашка указал рукой на Тимошку, — он хороший. Мы его всегда-будем брать на базар.

Наташка захихикала.

Тимошка смотрел на нее исподлобья, сопел и приглаживал свои рыжие волосы.

Мария обняла Сашку, Наташку и Тимошеньку, чуть оттолкнула их, сказала:

— Ну, идите, играйте, — и медленно стала подниматься по тропе к рыбацкому поселку.

Отчаянная скала, от которой отплыл в море ее муж и погиб и с которой сорвался в море ее сын, но доплыл до берега к сестре, к Тимошке, к ее материнскому сердцу, осталась нависать, над морем, чугунная, грозная и седая от птиц.

А на берегу рядом со скалой играли дети. Их было много; они шумели, смеялись, брызгались водой, бросали друг в друга песок или, закинув кому-нибудь веревку-водоросль на шею, тянули к земле, и всем было очень хорошо.

Мария глядела на них сверху и видела их то на берегу, то в море; когда она их видела на берегу, то ей казалось, что никаких птичьих базаров на этом седом Охотском море нету, а есть один веселый, ребячий базар, где никто не сорвется со скалы и где всегда ребятишки протянут друг другу руку, если кого-нибудь из них настигнет беда.

Сколько раз она с мужем ходила по Охотской земле, сколько раз она видела и льды и туманы в море, и тайгу, и сочные луга, и лианы, и бамбук на юге. Тогда, на юге, родились ее дети. А потом, когда мужа перевели в Охотку, ближе к Аяну, она уже безропотно шагала сквозь хвойный лес по заболоченной тундре, овеваемая морскими и земными ветрами.

Она была рада, что дети ее растут хорошими, смелыми, честными…

И вот эти сопки, низкорослые горки, которые окружают Большую гору, никогда не закроют неба до тех пор, покуда живы ее дети, покуда она не вырастит из них настоящих людей.

«Что-то я задержалась на тропе-то!? Вот по этой тропе поднимался Сашенька недавно. Он принес мне тогда полную-полную корзинку голубики и брусники, а веточку с зелеными листочками спрятал за пазухой и, вынимая ее, сказал: «Мам, а это тебе!» и подал сразу в руки и веточку и корзинку.

А Наташка принесла домой охапку розовых веток Иван-чая, пучок зеленого мха и даже пучок белесого ягеля…»

Мария была довольна своими детьми, и когда, чуть не плача, прижимала к груди эти милые детские подарки от природы, то все больше убеждалась, что у нее в сердце всегда рядом на целую долгую жизнь две веточки — Сашенька и Наташенька.

Из них вырастут крепкие деревья, и никакой туман не закроет их, никакая льдина не остудит их, никакая волна не смоет их, никакой шторм не испугает их.

Мария спокойно пошла домой.

4. Встреча

Сопка называлась Большой горой, ее окружал глубокий овраг, поросший жестким кустарником. В ложбине оврага протекал холодный светлый ручей. Он не достигал моря и уходил в землю, под камни. У этого ручья каждый вечер собиралась поселковая молодежь. Девушки приходили с кружками, а парни доставали воду под камнями: там ручей бурлил, и вода была студеная, вкусная. Сегодня здесь никого, потому что все находились на берегу: заканчивался большой лов. Бродила только Варька. Ей хотелось побыть одной. Пусть там на берегу весело, а она вот попьет из ручья, сломает веточку кустарника и поднимется по Большой горе к небу.

И вот Варька уже на самой вершине. Ее обдувают ветра. Она смотрит вдаль на море и замечает, что моря нет, а это просто опрокинулось небо на землю, и хочется полететь туда, запеть песню или заплакать. Ей кажется, что никого вокруг на земле нету, кроме нее; да это сейчас действительно так: небо, земля, море и она…

Кто-то из-под горы закричал простуженным басом:

— Э-э-й!

Варька увидела человека, который карабкался по камням, выбираясь из оврага. Он махал ей рукой, будто хотел что-то сообщить важное и тревожное. Она узнала Водовозова. Он поднимался тяжело и неуклюже, часто дышал. Варвара смотрела на него сверху. Она стояла на сопке, а снизу к ней поднимался он; из-под сапог выкатывались камешки, когда он ступал на землю.

Варька подумала: «Есть небо — чистое и голубое, и есть земля — черная и каменистая… И много людей ходит по этой земле. И среди них — Водовозов…»

Она заметила, что у сапог были толстые подошвы, и когда он протянул к ней руку и крикнул: «Варвара!» — большой камень вывернулся из-под каблука и покатился вниз, туда, откуда Водовозов пришел.

И вот он встал лицом к лицу.

— Варвара… — замялся, — у тебя щеки румяные.

Варька смотрела на этого человека, который снизу дошел до нее, и еще раз подумала о том, что людей на свете очень много и среди них есть Водовозов. Она знала, что он ищет себе жену. Вот и сейчас он стоит перед нею. «Хе! У него ведь хозяйство… Почему он небритый?.. Скоро они уйдут с Павлом на лов. Вот ведь как в жизни получается! Он и Павел… Я, наверное, дура: не могу понять, у кого из них душа добрая? Конечно, у Павлуши. Водовозов мне вот жизнь предложит, а Павел — ничего… Люди, люди! Почему нет у меня счастья?!»

— Поговорим с тобой… И что ты к нему прилипла? Разве других… м-м… в поселке мало?

Варька разозлилась. Она приблизила свое лицо к его лицу и пристально посмотрела ему в глаза, и когда он странно заморгал и чуть вскинул руки, намереваясь ее обнять, крикнула:

— Павел… Вот где он у меня, черт осетровый! Моргни он мне — море переплыву! — ударила она по своим грудям ладонью.

Водовозов растерялся. Ему хотелось сказать Варваре, что жизнь проходит, как волны, ударяясь каждый день о берег, что он ее любит не так, как думают люди, а по-своему…

— Ну… Взять хоть меня. Я ведь всерьез. Детишки чтоб… Опять же, — он кашлянул, — хозяйство…

Варька закрыла глаза.

Павел ведь смотрит-то как… Насквозь! Кровь-то сразу в ноги и ударяет!

Водовозов потер руки и виновато посмотрел на нее:

— Ну, побалуется он с тобой, а жить не станет. Если бы ты вошла в мой дом, ты бы все хозяйство повернула!.. А… Павел… таких, как ты, не любит.

Варька засмеялась. Она сдернула с головы платок, раскинула белые полные руки, волосы ее распушились, и вся она была похожа на птицу, готовую вот-вот взлететь.

— Слушай, Водовозов. Я тебя не люблю. Не могу я любить тебя. Павел… Сама не знаю, что мне с собой делать.

Водовозов поднял голову и жестко произнес:

— Ладно. Не будет у тебя счастья.

Варька вспыхнула:

— Ты говоришь, у меня счастья не будет?.. Ты, думаешь, Мария его у меня отнимет?!

Варька вздохнула:

— Жалко мне Марию… Куда он полезет, в семьищу! Видно, жалеет ее и детей. Ох, жалеть легко, любить — трудно!

И вот они стоят вдвоем над оврагом. А где-то слышится море, тихое, спокойное. Днем Охотское море безбрежное, далекое. И здесь, если смотреть на него сверху, оно почти голубое и седое у горизонта. Водовозов поежился.

Варвара вот здесь, с этой скалы, утрами бросалась вниз головой в холодные воды.

«До моря дойти — несколько шагов, а сколько же шагов нужно, чтобы дойти до сердца любимого человека?!»

Варька вздохнула задумавшись.

— Пав-е-л! — крикнула она и снова раскинула руки.

Где-то вдали отозвалось эхо: по камням на берегу долго перекатывалось «э-эл!»

Водовозов заморгал.

— Варюха, Варюха…

— Ну, что тебе?

— Теперь слушай меня. Девка ты… хорошая. Я тоже неплох, ан ты другого любишь… Сейчас я уйду. Ты останешься одна. Я тебе честно предлагал… себя и жизнь. Так вот, Варюха, смотри — останешься ты одна на всю жизнь!

— Нет, ты постой, погоди! Послушай, Водовозов, как тебе не стыдно? Ведь у тебя жена еще жива?

— Есть… Жива.

— А ты ее любишь?

— Любил, когда была здоровой.

— Уходи!

— Варя, ну что ты?

— Вон с земли прочь!

Водовозов поник. Он поднял руку и чуть забоялся, потому что Варвара указала рукой на низ оврага, по откосу которого он так тяжело поднимался.

— Я не уйду.

Варька ничего не сказала в ответ и, будто не было Водовозова, подалась вперед.

Если стоишь на сопке и смотришь на море, то небо под тобой и те облачка, которые чуть не задевают твою голову, всегда рядом. Стоит только протянуть руку — и ты можешь по-мальчишечьи покачать облачко.

Но сегодня облачка не было. Варвара подумала о том, что есть Водовозов, а для нее это все равно: есть он или нет его.

…Там у берега, на скалах, зашумел птичий базар. Белые птички тормошили воздух и, как показалось Варваре, не было ни неба, ни моря, ни берега, а только птицы, птицы, как хлопья летящего снега. Скоро будет зима. Еще не растаяли прошлогодние льдины, которые, как одинокие люди, не могут пристать к берегу, и бывает же в Охотском море такая волна — возьмет да и ударит льдиной о берег. Здесь твое место! Льдины, льдины… Когда-нибудь они растают…

Водовозов подошел, смущенно тронул Варвару за рукав и кивнул головой вниз:

— Павел идет…

Варька вскрикнула:

— Где? — и сразу заблестели слезы на ее глазах. — Он, он! Пойду навстречу! Ты прости меня. Я тебе все сказала.

— Не прощу.

— Прощай.

Но Водовозов не ушел. Варька тараторила: «Прощай, прощай!» — будто спешила куда-то, а он отошел в сторону, смотря то на нее, то на сапоги. Варька глядела вниз, на Павла: она на небе, а он на земле, и уже не Водовозов поднимается к ней, а ее любимый человек. И вот он как будто вырос перед ней, закрыл плечами горизонт и небо, и под черными бровями она увидела огоньки его глаз.

— Здравствуй, Варвара! Не помешал?

Ей хотелось вскрикнуть: «Что ты?! Я так тебя ждала!»

Павел посмотрел на Водовозова, кивнул ему:

— Здорово!

Тот не ответил.

— Что это вы на сопке от людей хоронитесь? — спросил Павел строго. — На берегу нужно быть. Я искал тебя, Водовозов. В запасе — время. Проверь моторы и сети.

Варька подняла руку: она хотела погладить щеки Павла, но рука ее вдруг на весу сжалась в кулак, и она спрятала ее за спину.

— Павлуша, послушай меня. Вот этот человек меня любит, а я его — нет. Я не пошла на берег. Я хожу туда только тогда, когда ты приходишь с моря. Я тебе так много хочу сказать…

— Говори.

Мешал Водовозов.

— Послушай-ка, Павел, — сказал тот, тяжело и устало, — ты нам помешал. Мы с Варварой говорили о том, чтобы соединить наши жизни.

— Слушаю, слушаю. Это как же получается у людей!? А жена твоя?!

Водовозов взмахнул рукой.

— Жена не жилец на этом свете.

Они приблизились друг к другу, и Павел презрительно бросил ему в лицо:

— Дур-рак!

Варьке не хотелось, чтобы они поссорились, она порывалась все время что-то сказать, но знала: когда говорят рыбаки, женщине не место встревать в их разговор, тем более, что в этом разговоре решалась ее судьба…

Но Варька вмешалась, перебила их разговор, гневно затараторила:

— Вы, человеки! А что я вам скажу… Разве может на земле кто-нибудь мешать другому. Вон видите море? Там много воды и много рыбы. Море кормит рыбаков, земля рожает хлеб… И что же вы думаете, на этой сопке, на ее вершине, где можно достать небо рукой, не хватит места для всех. Водовозов, жалко мне тебя. Уйди ты, пожалуйста, туда… к жене, скажи ей какие-нибудь хорошие слова. Пусть, если уж бог посулил ей смерть, пусть она умрет легко, унося с собой в могилу эти хорошие слова… А нас ты оставь. Наши сердца, ты их не слышишь, стучат друг другу навстречу.

Павел смотрел на Варвару и удивлялся: «Откуда у этой женщины брались слова, мысли обо всем и обо всех?» Он залюбовался ею.

Водовозов ладонью утер губы и одиноко стал спускаться вниз к оврагу, где шумел холодный, светлый ручей, который, как казалось всем, разбежался по земле, споткнулся о камни и не добежал до моря.

5. Варькины вопросы

— Ну вот… Вроде обидели мы человека, — Варька провела рукой по лбу. — А ты меня… не обидишь?

Павел улыбнулся, проговорил:

— Варенька, когда я смотрю на работниц и они поют, вынимая рыбу из брезентовых ванн, я думаю о том, что если настоящий человек, то он никогда не обидит женщину. Ну, а уж если найдется такой — грош ему цена. А тебя я не обижу. Водовозову мы правду сказали.

— Какой ты хороший… Пойдем на берег. Я тебе скажу что-то.

Он взял ее за руку, как маленькую девочку, и улыбался. На душе у него стало светло и приятно, он повел Варьку в низ Большой горы, обходя камни: боялся, что Варя споткнется о них.

И вот оно — море! Даже не видно неба: наступила ночь, и из волн поднялась луна; откуда-то из далеких космических глубин она посылала свой печальный мягкий свет, освещая двух людей на земле, на берегу Охотского моря.

Камни были белые, как льдины, будто их швырнуло волной на берег, и остались они лежать навечно, не тая.

— Павел! Смотри!

— Куда?

— Вперед! Ты не видишь горизонта? А меня видишь? Смотри на море. Морей на земле много, но различаются эти моря тем, какие люди живут на их берегах. Охотское море одно из лучших потому, что на его берегах работают и любят друг друга особенные, добрые, суровые и отважные люди, с широкой душой… Вот, как ты… А теперь, Павлуша, на меня смотри.

— Варь, ты что это сегодня?..

— Я не сегодня, я всегда так. Ты ой какой умный! Научи, жить как?

Павел положил руку ей на плечо, она стряхнула его руку:

— Научи, жить как? Чтоб любили, а не лапали.

Павел молчал. Он не знал, как ответить ей, и только слушал ее гордый, веселый и отчаянный голос.

— По рукам бью, а обнимут — приятно. Обними…

Павел растерялся… Конечно, он бы мог ее обнять…

Варька вздохнула.

— Хм!… Сердце даже забилось… Павлуша, если ты будешь мой, я тебя всю жизнь буду целовать…

Варька откинула свои тяжелые косы за спину.

— Слушай меня. Живет человек на земле и живет… И вдруг его дом… горит. Он ищет дверь. А ее нет. Одни стены. Вот так и я. Павлуша, делай со мной все, что хочешь, я вся твоя. Не говори мне ничего. Я люблю твои губы, смотрела на них, но не целовала. Нет, не поцелую… Что-то к нам приезжать перестали… — вдруг переключилась она на другой разговор. — Хоть бы новый кто приплыл, высокий, удалой, уж я б ему полюбилась. Может, сядем?

Павел кивнул головой и подумал о том, что он бы не смог полюбить Варвару. Она такая доверчивая, добрая и отчаянная, родная сестра. Он только мог бы любоваться ею и знать, что в его жизни есть Варенька.

Варька сидела на камне, разбросав волосы на плечи. Ей не терпелось ткнуть в бок Павла.

— Ну, вот… мы и рядом. Садись, Павлуша. Сел? Хорошо. Слышишь море? Вода, волны. А мы с тобой — два человека. Я Варвара, а ты — Павел. Чуешь? Щеки у меня горят. Говорить стыдно. Сердце стучит. Отчего? Скажи.

— Говори, говори, Варя…

— Нет, ты ответь, почему сердце так громко стучит? Первый раз и… светло на душе! Какие у тебя руки… большие. Моя рука упрячется в твоей ладони сразу. Проверим?!

— Ну, давай, проверим.

Варька засмеялась громко и заливисто, кулак ее, зажатый рукой Павла, чуть дрожал.

— А что я тебе скажу… Только ты не смейся. Ладно? Я вот все на звезды смотрю. И каждой ночью они в разном месте. Сегодня вон та, яркая, висела над рыбным цехом, а завтра, глядишь, она светит над берегом, и чуточку тусклая. Отчего это? Ответь.

Павел вспомнил глаза Марии, ее вздох и зашептал растерянно и сбивчиво:

— Отвечу, отвечу… Звезды. Шар земной вертится. Звезды перемещаются. Если небо чистое и ветра нет, они светят ярко.

— Знаю я это. А ты мне ответь по душе, Павел. Купила я в городе, в Аяне, две косынки. Одну в квадратиках, другую — в полоску. Долго выбирала. Смотрелась в зеркало и видела не себя, а тебя. Будто смотришь ты из стекла на меня и качаешь головой: «Не бери». Квадратную я всегда ношу, а в полоску набрасываю, когда ты с лова возвращаешься… А хочешь, куплю алую, с китайскими желтыми драконами?!

— Я тебе сам подарю.

— Павлуша, а сегодня новые звезды. Почему?

— Варвара, тебе не холодно?

— Нет. А ты в Москве бывал? Я — нет. Снилась она мне. Все большие дома. В окнах — свет. В магазинах — много всякой рыбы. Это ты наловил ее… и кормишь всю страну.

— Варь…

— А?

— Мне хорошо с тобой.

— Понимаю.

— Говори, говори…

Павел накинул кожушок ей на плечи, и Варька как-то сразу сникла, тронутая его заботой, будто она не ждала этого.

— Что-то умное я хотела сказать тебе, да слова растеряла по тропе. Вот мы живем у моря и знаем друг друга. Неплохие, не последние люди. А почему, Павел, счастье не приходит человеку вовремя? Что ты на это скажешь?

Варька закрыла лицо руками… А Павел растерянно проговорил:

— Хороший ты человек. Уважаю я тебя. Вот я люблю Марию и…

— Марию? — удивилась Варька. — Ну и люби. Меня не забудь. Ведь я душу тебе всю открыла…

— Варенька… Будет у тебя счастье!

— С тобою было бы. У сердца тебя носила бы всю жизнь. С тобой в море поплыла бы. Дай мне руку твою и посмотри мне в глаза. Пустое болтала я тут, верно одно — не будет мне счастья без тебя. Вот я и вся сказалась…

Пустынный огромный берег молчал, камни громоздились над камнями, песок не шуршал — было тихо, и только слышался всплеск накатной воды, ленивой и сонной.

Варька смотрела вдаль, поверх голышей на море и тоже молчала. Ей казалось, что стоит только открыть душу перед любимым человеком, как тот встрепенется, удивится и тоже раскроет свою, и будет на земле все хорошо.

Сидят они оба у моря, два человека, и каждый думает о своем. Вода тихая, она опоясывает берег, и над водой и над скалами последняя чайка неистово летает, играя серебряными от луны крыльями.

6. Прощание

«Сколько лет может прожить человек на свете? Пятьдесят, сто, больше… И почему, когда человек рождается, то у всех праздник, а когда умирает, то горе? А вот если бы я умерла — ни праздника, ни горя!» — задумчиво говорила себе Варька. Она облокотилась на плетень и вдруг увидела Марию, которая шла, опустив голову, рядом с Водовозовым. Он специально взял ее под локоть и хитро улыбнулся.

«Хм. Куда это они пошли? На праздник или на горе?!» Поравнялись с ней.

— А-а, Варюха!.. — сказал Водовозов.

— Здравствуй, Варя, — поклонилась Мария.

— Вы куда? — спросила Варька.

Водовозов ответил:

— А мы с собрания. Ты почему не была?

— Я отработалась. Павла жду. У нас будет свое собрание.

Водовозов захохотал:

— Кто же из вас председатель?

— Рыбный промысел! Женихов пока еще себе не ищем. Успеется… За двадцать нам только… чуть-чуть.

Мария отдернула руку от Водовозова и покраснела.

Варька рассмеялась громко и заливисто.

— Иди, иди, чать больная-то жена глаз не выцарапает!

За поселком виднелись скалы и море. Сквозь туманную пелену неба тускло светило огромное дымчатое солнце, и жидкий свет его мягко ложился на камни, а тени в расщелинах были мрачные, чугунные. Не слышно ни ветра, ни прибоя, ни птиц. Разносился по поселку веселый Варькин смех, перекрывая злой лай некормленных собак Водовозова.

Мария быстро пошла вперед: «Посмеялась… А что она, как с цепи сорвалась?! Вот схожу, жену его, Агашу, успокою. До нее, наверно, дошли сплетни, что Водовозов сватается за меня. Он мечется: у него хозяйство и некому за домом смотреть. Детей нет и жена умирает… Человек он, вроде, неплохой, кому-то станет хорошим мужем, от пьянства его отучить можно… Тяжело ему, как и мне. Годы прошли — а жизни не видела. Да… жизнь, как обещание бесконечное, все ждешь и ждешь, когда настоящая-то исполнится… Посмотрим, Варечка, как ты жизнь свою устроишь. Будешь или не будешь искать женихов».

Она идет по дороге. Эта дорога отличалась тем, что к ней вели тропинки.

Мария смотрела на эти тропинки и думала: «А ведь в жизни бывают тоже дороги и тропы… Если человек прокладывает тропинки — это еще не то. Он должен проложить себе дорогу. Но дорогу проложить, к сожалению, не каждому дается!».

Мария боялась, что у нее спадет платок, которым она обвязывала голову. Эта Варька… эта встреча… совсем расхотелось идти к Водовозовым… Но надо… надо утешить несчастную женщину. Давно ее не навещала… А Водовозов говорит, что она доживает последние дни…

Они вместе подошли к дому. Изгородей было много. Стоял большой просторный дом с сараем, над которым провисал навес. Две собаки. Они залаяли, когда к ним подошли два человека.

— Не бойся, привязаны, — сказал Водовозов, взяв Марию за локоть.

Пригнув голову ниже притолоки в сенях, Мария вошла в дом.

На кровати пластом лежала Агафья. Она умирала от рака. Лицо ее желто-черное, губы сухие, глаза — лучистые. В них метались не те лунные искорки, которые Мария видела в глазах Павла ночью на берегу, это были другие искорки.

Она сказала себе: «Вот это да-а-а… Живет и живет человек на земле, и нет его, умирает…»

Агафья пошевелилась, спросила, вглядываясь:

— Кого ты привел?

Водовозов тяжело произнес:

— Мария навестить пришла.

— Это ты, Маша?! Подойди ко мне!

Мария подошла к Агафье.

— Дай мне руку твою…. — помолчала, рассматривая Марию. — Ты выглядишь хорошо. А я вот… — она не договорила, заморгала затуманившимися глазами, прикрыла их, и все крепче и судорожней сжимала сухими горячими руками руку Марии.

— Сказывали мне соседи про тебя и… мужа моего… Будто сватает он тебя… Женой ввести в дом хочет. Ждет, когда я…

Мария вырвала руку, отпрянула, чувствуя, как заколотилось сердце, опахнуло жаром щеки, остановило дыхание.

— Да что ты, Агаша, говоришь-то?! Врут они все. Я ведь зачем пришла. Навестить тебя пришла я. Соседи что?! Им языки потрепать. И муж твой здесь не причем Что у него на уме — неведомо. Тяжело ему…

Агафья вздохнула.

— Тяжело. Может, это я так думаю… от печали, от боли. И голова кругом идет. Все конца жду.

— Ну что ты, Агаша! Зачем так. Надейся. Может дело и на поправку пойдет.

Агафья закрыла ладонью глаза, покачала головой.

— Не думаю…

И заплакала.

Водовозов вздрогнул. Он издали наблюдал за двумя женщинами и не мог понять, в чем он прав, а в чем виноват? Он только знал, что люди на земле бывают разные, но очень жаль, когда это понимаешь поздно.

Мария с замиранием сердца посмотрела на умирающую женщину и почему-то инстинктивно перевела взгляд на Водовозова, который стоял и любовался ею, и подумала о том, что в море вода чистая и холодная, соленая и беспокойная, но у Большой горы ручей, где собирается поселковая молодежь, тот ручей чище и без соли.

«А мы… чем дальше с возрастом, — усмехнулась Мария, — живем уже с солью…»

Она погладила по щеке жену Водовозова, сказала:

— Агаша… надейся. В жизни все бывает.

— Я скоро умру, я это знаю, — сквозь рыдания произнесла Агафья и выкинула в неистовстве на одеяло свой сморщенный маленький кулачок.

Мария отшатнулась, закрыла глаза ладонями и застонала. Ей не терпелось выскочить из этого дома к морю, на чистый воздух, к своему мужу навстречу, на Отчаянную скалу, поговорить с ним.

Ее муж был хорошим рыбаком, он уходил в море и не боялся ничего!

А как он уходил в море?

Если он уходил на сейнере — стучали моторы, если он уходил на баркасе, то их подтягивали железными канатами.

Был жестокий шторм, глыбы вод обрушивались на головы рыбаков, смывали их с палубы и давили ко дну. Очевидно, в такой шторм попал и ее муж.

Мария выскочила из этого дома, на простор, к морю Она тяжело поднималась. Ей было жаль Агафью, она видела перед собой это желто-черное лицо; она видела этого грузного, мечущегося человека — Водовозова — и не понимала одного: как помочь им?! И можно ли тут помочь?

В гору подниматься тяжело. Можно подниматься по тропе, можно подниматься по дороге. Никто не знает, кроме Варьки, по дороге или по тропе поднималась Мария.

Мария шла в гору мимо невысоких рыбацких домов. Внизу стоял рыбозавод, вдали было море, а рядом с ней — Варька.

Варька произнесла:

— Ну и как!?

Они всмотрелись в глаза друг другу. Мария сжала кулаки и прошептала:

— Эх, ты! Не знаешь ведь, как там… Сходила бы, хоть утешила Агашу.

Варька покраснела.

7. Кто остается один

С ночного лова возвращались рыбаки. В это утро дети не пускались вплавь до первого баркаса, потому что ночным штормом к берегу прибило много льдин. В толпе рыбацких жен, матерей, седобородых отцов стояли Варька и Мария.

Варьке хотелось крикнуть слова: «Павлуша! Подойди ко мне».

Началась выгрузка рыбы.

По деревянному настилу береговой пристани вразвалочку, шурша резиновыми сапогами, натянутыми выше колен, шли рыбаки, как заслуженные моряки, и, сойдя на берег, начинали неуклюже по-мужски обнимать своих жен, целовать матерей, поднимать детей на руки.

Павел и Водовозов шли, отстав, и почему-то обнявшись. Никто не знал на берегу, что этой ночью волной смыло с палубы Водовозова. Когда прогремел возглас мастера лова Павла Игнатова: «Человек за бортом!» — утихли моторы, сейнер затормозил, и корабельный прожектор стал ощупывать поверхность моря.

Шлюпку спустить было нельзя, бросили спасательный круг, наугад, туда, где должен быть Водовозов.

Наконец его заметили на гребне волны, отчаянно боровшегося и устало взмахивающего рукой.

Луч следил за ним.

Павел, держась за поручни, лихорадочно думал о том, как помочь Водовозову. Он боялся, что волной может бросить рыбака о борт судна и оглушить его.

На палубе, после приказания, распутали трапканат, и Павел, не мешкая, бросился с ним в воду. Теперь их было двое за бортом.

Он добрался по лучу до Водовозова, протянул руку, крикнул: «Держи-и!» — и выбросил вперед конец лестнички трапа.

Их подтягивали обоих. И вот они уже на палубе, оба вымокшие и замерзшие.

Согревшись спиртом в камбузе, стали сушиться. Молчали.

Водовозов притих, благодарный, и уже не злился ни на Павла за то, что тот отбил v него Варьку, ни на Марию за то, что ушла от него к Павлу. Не до этого сейчас было. И то ведь, шутка сказать, чуть не погиб в пучине.

Он представил себе, как он, обессиленный и захлебывающийся соленой водой, идет ко дну в темные холодные глубины, и еще не дойдя до дна, превращается в льдину. Жил — и нет его! Его передернуло и зазнобило. Б-рр-р!

А где-то там на берегу светит солнце, на пристани поселок встречает рыбаков, там весело, и стучат моторы, урчат рыбонасосы, и никто не спросит о нем, никто не придет встретить… Ему сейчас стало жаль Агафью, и он не хотел, чтоб она умирала, а лучше б скорее выздоровела. Тогда и тепло теплом в очаге и дом домом. Но он знал, жена никогда уже не поднимется, и боялся, что дом останется пустым, невеселым, холодным.

Марию ему на себе не женить, а Варвара совсем помешалась на Павле. Интересно, будет ли она на берегу?

Павел Игнатов долго не мог заснуть. Он ни на минуту не забывал Марию, разве только тогда, когда спасал Водовозова. Утром на берегу она обязательно придет встречать его, радостная или задумчивая, придет встречать не рыбаков, а его, Павла. Ведь у них все уже решено. Разве он не помнит ее, всю, тихую и строгую, печальную и веселую, и их первый осторожный поцелуй, когда она вздохнула, встречи на берегу, разговоры, объятья, когда ей становилось холодно, и ту первую ночь, когда он назвал ее своею женой.

Он постучал в ее окно, притаился, прислушиваясь, подождал. Не проснулись бы дети!

Она вышла на крыльцо, позвала:

— Павел.

Стоит, чему-то улыбается, обхватив себя руками, в платье и платке, накинутом на плечи.

— Иди, Павлуша. В доме никого. Дети у сестры.

«…Да, что еще она говорила?» — не вспомнить. Все было как во сне. Он только помнит, как обнял ее, поднял на руки, как она обхватила его шею горячими руками и прижалась к нему вся, целовала его и все шептала: «Что же ты со мной делаешь? Не надо бы этого…»

За окном слышно было — хлопает от ветра незапертая калитка, чуть плещется тихое ночное море, шуршат на берегу тяжелые от соли высохшие сети да смотрятся в стекла окна одинокая грустная луна и крупные зеленые звезды, будто подглядывая.

Сладкий, томный и теплый сон-забытье. Горячие смеющиеся губы Марии, пахнущие молоком и вереском, ее упругое прохладное белое тело.

Очнулись. Она долго смотрела ему в глаза, наклонившись над ним, гладя его по щеке, и глаза ее светились виновато.

Радостно вздохнул:

— Ну, вот… — и с хорошей усталой улыбкой на губах откинулся на руки. — Теперь мы… и родные. Что молчишь?

Он привлек ее к себе, зарылся головой в грудях, отпрянул счастливый:

— Ночь. Все народы спят.

— Какой ты здоровый, могучий. И руки у тебя большие, крепкие. Ласковый ты…

Вдруг поднялась на локтях, будто испугавшись чего-то, и Павел заметил слезинки на ее ресницах.

— Что же я наделала, а, Павлуша? Грех-то какой.

Павел сказал спокойно:

— Не грех это, — и смолк, задохнулся: видно, не находил слов объяснить, что же это такое, если не грех.

— Не знаю… А только хорошо мне с тобой, Маша. И днем и ночью. И много еще будет наших ночей. Люблю я тебя давно. Все думал, когда ты станешь совсем моей.

— Ну, вот, теперь я вся твоя, — печально выдохнула она и добавила: — Люблю ведь, а боялась чего-то.

— Жить будем.

— Ведь я баба, да еще с детьми… Как же ты решишься на такое?!

— Ты… Маша. А дети… Люблю я их. И тебя люблю, известно! Жить будем дружно, весело.

— Как же это дружно и весело жить?

— Вчетвером не заскучаем. Всем по песне найдется!

— Целуй меня…

…На берегу толпился народ. Встречающие махали руками и платками, слышались приветственные крики, гвалт детей.

Сейнер, подтянув за собой два баркаса на буксирном канате, подрулил к пристани. Началась у причалов разгрузка.

Рыбонасос перекинули в трюм, и вот уже по транспортеру в рыбные цеха поплыла рыба — серебряно-белые косяки большого улова.

Павел и Водовозов сходили по дощатым трапам на берег.

8. Встречай, волна!

Глотая слезы и злясь на подступивший к горлу комок, Варька оттолкнула лодку от берега, прыгнула к веслам — и сразу качнулись небо, берег и спокойное вечернее море.

Хотелось побыть одной, уйти далеко-далеко, спрятаться, а потом и рассеять обиду…

Перед глазами все еще стояла веселая и шумливая толпа, рыбаки, гордые и усталые, сходящие на берег, гремя сапогами по дощатым настилам пристани.

Она снова как бы увидела воочию всех этих близких, родных, понятных ей людей — и среди них счастливую Марию, которую вел, полуобняв, Павел, Водовозова, растерянного, жалкого, и себя, одинокую, стыдящуюся…

Она так хотела, чтобы Павел подошел именно к ней, Варьке, или хотя бы кивнул ей, поприветствовал, но он прошел мимо, даже не взглянув, а может и не заметил. Водовозов подошел к ней тогда, спросил:

— Меня встречаешь?

Взгляд у него был робкий, голос радостно-ожидающий, лицо усталое, небритое.

— Нет. Всех встречаю.

А Павел с Марией уже поднимались по косогору к ее дому. А потом скрылись за калиткой.

Пошла она тогда по берегу прочь от счастливого шума, не зная, девать себя куда, ушла далеко, к маяку… До вечера она бродила по поселку, по берегу, по сопкам в надежде встретиться с Павлом, но его нигде не было.

Всё!

Остались в душе любовь и обида. Обида пройдет, а вот любовь-то куда девать?!

Да, Павлуша! Тебе хорошо теперь, радостно. Пристал ты к берегу, к сердцу Марии. Вот и началась у вас жизнь, как положено людям… А мне куда девать себя, кто пристанет к моему-то сердцу?! Ведь оно стучит только тебе навстречу, только тебе!

Варька и не заметила, как ушла лодка далеко от берега, как в борт ударила невесть откуда набежавшая первая волна, накренила лодку, ткнула носом в пенный гребень и обдала холодными брызгами.

«Надо бы к берегу», — Варька оглядела небо.

Покачивались у горизонта чугунного цвета облака. Над головой — серая пелена. Заморосило. По воде разбежались белые барашки пены.

Еще волна. Теплый упругий ветер погнал ее к берегу.

Пока не страшно. «Будет буря… ну и пусть!» Не страшно? Нет, не страшно!

Не раз встречала в море непогоду на такой же надежной рыбацкой лодке. Всегда прибивало к берегу. Вот и сегодня, если счастливая — донесут до земли на своих плечах волны. А нет — так нет!

Варька взмахивала веслами под железный скрип уключин: чьюр! чьюр!, смотрела сквозь моросящую пелену вперед, и когда корма опускалась, она видела громадный темный берег с тусклыми огоньками рыбацких домов, потом корма взлетала вверх, закрывая небо.

Корма снова опускалась, и тогда берег опять показывался, но был уже меньше, не таким громадным и темным, а огни становились еле-еле заметными. Так уходил берег, терялся в волнах.

И уходила Варька в море, удаляясь от прежней Варьки.

Берег уже скрылся, и ей показалось, что потопили волны и берег, и ее прежнюю жизнь…

И вот оно, это могучее, щемящее чувство свободы, той свободы, когда человек один и море одно, но они — вместе!

Кажется, воля и мужество, дремавшие где-то в глубине души, охватили все существо человека, наполнили сердце восторгом, гордостью и отчаянной радостью, и вот вырвались наружу, и нет страха, нет сомнения ни в чем…

Если шагнешь в глубину воды у берега — не пройдешь и шагу. А коль пройдешь, то сразу с головою возьмет тебя море, напоит соленой водой и тяжестью прижмет ко дну. И пусть ты сначала вздрогнешь от страха и перестанешь верить в дали, в простор спокойно-голубой, и пусть на чугунный берег, на глыбы, море выстрелит тобою, как пробкой, и, давясь от смеха, вслед тебе начнет раскатывать свое презрительное эхо и свои гремучие ветра… Ты там, где на песчаную корму берега накатывают волны, назло морю подставишь плечо волне, войдешь в нее и назло морю заставишь себя сквозь толщу вод пройти по дну.

А в бурю!.. В грудь твою ударами забьет тугой ветер крыльями, а ты назло ему выпрямишь парус, поймаешь в полотна дыхание морских громов, а когда успокоится море и, став голубым, голубым, прошелестит, прошепчет тебе: «Ты ма-ленький, человек, а я-то, море, — вон какое!»

Ты крикнешь в ответ: «И я — такая!» Всю жизнь нам по пути с тобою, море! Поднимай мою лодку на плечи волн, качай ее, кидай ее, кидай до самого неба — не страшно!

Варька опустила весла. Они упали, скрипнув, и заплясали, шлепая лопастями по воде. Лодка взлетела на гребень и ухнула вниз.

— Плыви, куда хочешь!

Варька крикнула, раскинув руки: «А-а-а!», но ее голос потонул в шуме ветра и громких ударах волн о борта.

Волосы ее распушились. Вся она была — порыв, руки раскинула, будто птица крылья, готовая вот-вот взлететь.

Сразу перед нею встали лица любимых и нелюбимых людей: Павла, Водовозова, Марии, ее детей, подружек, рыбачек, поселковых парней… Могли бы они вот так, как она, отдаться (на волю волн?! Рыбаков и то спасают рули, моторы и весла. Павел смог бы! И еще кто-нибудь, душу которых она не знает…

Там на берегу люди.

А что она им?! И что они ей?! Там все для всех, и ничего для нее! Осталось только это вот бурлящее, темное, могучее и глубинное море наедине с нею, ей по плечу и — только ее! Как любовь, захлестнувшая сердце через край, неистраченная… Не потонул в этой любви ни один человек, не изведал, а только коснувшись чуть, отошел в сторонку и полюбовался.

Варька упала на перекладину, не устояв, обхватила голову руками и почувствовала вдруг, как накатила тоска, подкралась бедою к сердцу, тяжелая, как море, горькая, как полынь с лебедой.

Какой-то внутренний боязливый и заботливый голос шептал ей: «Варька, Варька, ты сходишь с ума! Вернись! Погибнешь одна-то. Что тебе сделали люди плохого…» Люди! Ни один не под стать ее душе. Даже Павел не заглянул в ее глубины, не понял до конца, а только пожалел. Только море под стать. Только море и только горе…

«Варька, вернись! — стучит в висках. — Сумасшедшая!» — отстукивает сердце.

«Я не Варька! Я — Варвара теперь!» — отвечают мысли.

Павел читал однажды стихи: «Мою любовь широкую, как море, вместить не могут жизни берега». Это ей он читал.

Рыдания подступили к горлу, сдавили грудь. Затряслась в плаче от обиды, от страха и острого одиночества.

…Закружилась, затерялась лодка в Охотском море, и ни далекий блеклый луч маяка, ни волны, которые катил ветер к берегу, ни весла, ни люди, ни Павел, никто, казалось, не спасет ее теперь…

Варвара кричала, рот заполняли соленые холодные брызги. Дальше кричать не было сил — устала. Она, озябшая и промокшая, уткнулась в ладони, сползла на днище и успела укрыться брезентом…

Шторм стихал. Ливень, хлынувший внезапно, пробивал струями волны, прижимал, разглаживал их и заполнял собою и небо, и море, и землю.

От удара морского грома, чугунно гудели прибрежные скалы, молнии распарывали темноту, люди спали, и никто не знал, что где-то далеко в море волны швыряют и кружат, как щепку, одинокую лодку.

Человек вышел из-под навеса, где сушились сети и качалось желтое пятно фонаря, обошел бочки, по которым барабанил ливень и, пригибаясь, направился к берегу закрепить лодки. Он боялся, что их сорвет с привязи и унесет в море.

В зияющей, как пропасть, темноте ничего нельзя было разглядеть, только по гудению волн угадывались в нескольких метрах море, да по дробному шлепанью ливня о камни и скрежету гальки — берег.

Маяк вдали на скалах стрелял длинным ярким лучом, рассекал грохочущую тьму напополам, просеивал клубящийся воздух и тускнел где-то там, где гремели грома.

Взрывались в небе молнии и ненадолго освещали волны и скалы, словно лунным светом.

Человек еле дошел до причала. Приходилось нагибаться вперед, боком, будто раздвигать стену. Здесь, на песчаной косе, волны, разбежавшись в море, разливались половодьем, и только у причала гулко ударяли о мостики и гремели цепями на лодках.

«Стихает штормяга», — подумал он и вдруг заметил при вспышке молнии пустую лодку; он подождал, пока она не появится в ленте маячного луча, а когда лодка появилась, увидел, как весла прыгали по воде, вскидывались торчком.

«Наверно, оторвало от причала. Вот черт!» Он пересчитал лодки. «Нет, все на месте. Это чужая. А вдруг там есть кто?!» Мысленно представил расстояние и решил, что далековато от берега. Вплавь не добраться. «А-а, чем черт не шутит!».

Он выбрал полубаркас, снял цепь, оттолкнулся от осклизлого зеленого столба, мохнатого от тины и водорослей, прыгнул в лодку и, крякая, заработал веслами, держа направление по лучу.

Ливень не прекращался, но ветер уже стихал, а волны устало перекатывались, пошлепывая борта.

На горизонте появилась сиреневая дымка, вспыхнула теплая розовая полоска зари. Тучи с громами нехотя отплывали в сторону к далеким скалистым берегам. Вода еще ходила, качалась, пряча под белыми барашками свои темные рыбные глубины.

Одинокая лодка приближалась. Человек спешил к ней, ловко орудуя веслами, и вот уже лодки стукнулись бортами, скрежеща потерлись. Человек перегнулся, подтянул корму другой лодки, заглянул в нее и увидел что-то, накрытое брезентом.

Он ловко перемахнул к сиденью и чуть не упал на брезент. Откинул — и ахнул, увидел Варьку. Разглядел: бледное красивое лицо с закрытыми глазами, мокрые спутавшиеся волосы. Приподняв ее, почувствовал мягкое, горячее, бившееся в ознобе тело.

Он придерживал голову Варвары рукой, прислонив к плечу, прикрыв плащом ноги, и долго не мог откупорить флягу со спиртом.

Лодку шатало и подбрасывало, фляга вырывалась из рук. Наконец ему удалось откупорить флягу зубами.

Он осторожно разжал губы и влил ей глоток. Зубы стукались об алюминий. Она отпила, закашлялась, застонала со вздохом и открыла глаза.

— Кто это? — испуганно вскрикнула и отпрянула. Услышала глухой простуженный бас:

— Лежи, лежи знай. Глотни еще…

Глотнула раз, другой, откинулась на борт, вдыхая соленый воздух, ловя ртом влагу стихающего ливня. Снова закрыла глаза. Он, прикрепив цепью свою лодку, взялся за весла.

Рассыпалась тусклая фиолетовая молния, просвечивая капли ливня и капли брызг, похожие на ртуть.

И, когда Варвара снова открыла глаза, вздрогнула и пристально посмотрела на него в упор, узнала, обрадованно крикнула:

— Буйносов?!

Обхватила его голову руками, стала лихорадочно гладить небритые щеки и, не сдерживая слез, все повторяла печальным шепотом:

— Это ты, Федор? Это ты меня спас, Федя? Это ты, Феденька?

— Я-я! Вижу: носит лодку по морю, а в ней, вроде, и никого. Не думал, что ты… да я бы вплавь до тебя добрался. Со дна моря достал бы.

— Это ты, Феденька? Ох, судьба-то какая нынче. Вот и увиделись, вот и встретились. Скоро — берег…

…На берегу уже светало. Маяк потушил свой луч. Рыбаки проснулись и уже разделывают сети. Лают собаки. Вьются над крышами поселка Каменки дымки. К причалу подкатывает моторный катер из Аяна: привез почту.

Буйносов и Варвара идут рядом по берегу, плечом к плечу, молчат, оставляя за собой следы на песке. Последняя волна старается смыть эти следы, откатывает обратно, оставляя пену, которая закипает во вмятинах следов.

Варька глубоко вздохнула, подумала: «Ну и что же, что спас? Человек, стало быть, хороший… Отблагодарю его. Руку пожму… А кто знает, может быть, и без его помощи обошлось бы…»

Варвара останавливается и оглядывает все вокруг: и небо, и море, и берег, и скалы, и поселок.

Когда-то она жила здесь. Узнают ли ее люди…

Варвара глубоко вздохнула и подумала о том, что лично она разрешала бы законом жить у моря только сильным и смелым людям! Посмотрела на Буйносова. Было жаль его, Федора, человека, который спас ее.

Когда-то она читала где-то в книжке и помнит эти слова:

Варвара задумалась: «Вот именно? Где-то рядом со мной…» — и заключила:

— …Лишь невидимым стал…

А жизнь у нее, у Варвары, начинается… сначала! Что ее ждет, она пока и сама не знает. Но твердо верит, что свой берег, свою жизнь — рыбацкое и семейное счастье она найдет!

Где-то там… за морем осталась прежняя Варькина жизнь, а здесь наступает новая, еще неизведанная для нее. Может быть, эта новая жизнь станет такой, о которой Варька всегда с отчаяньем и беспокойством мечтала…

Свердловск — Аян — Челябинск.