Эванджелина

Много безрадостных лет с пожара Гран-Прэ миновало,

С той поры, как отплыли с приливом груженые шхуны,

Целый народ, со всем их добром, увозя на чужбину,

В это бессрочное и беспримерное это изгнанье.

На берегах отдаленных рассеяны были акадцы,

Словно снежные хлопья, когда их ветер с норд-оста

Мчит во мраке с Нью-Фаундленда сквозь морские туманы.

Так без друзей, без пристанища вышла им доля скитаться —

От хладноструйных Великих Озер до горячей саванны,

От берегов ледовитых до мест, где Владыка Потоков

Дланью могучей сметает холмы и влачит к океану

Вместе с тяжелым песком допотопного мамонта кости.

Многие чаяли дом обрести; а иные, отчаясь,

Ни очага, ни друзей — у судьбы лишь могилы просили.

Вы на скрижалях погостов их скорбную повесть прочтете.

Можно было меж ними кроткую девушку встретить, —

Все чего-то ждала и искала она терпеливо.

И молода и красива была, но увы! — перед нею

Жизнь простиралась мрачней, чем тропа по степям обожженным

С цепью печальных могил тех, кто прежде страдал и скитался,

Силы в долгом пути истощив и надежды утратив, —

Так в пустынях Невады путь эмигрантов отмечен

Цепью остывших кострищ и костей, побелевших на солнце.

Странное, незавершенное что-то в судьбе ее было,

Словно июньское утро, во всем своем счастье и блеске,

Вдруг застыло на небе и, постепенно смеркаясь,

Стало склоняться к востоку, откуда оно появилось.

То в городах появлялась она; то, гонимая дальше

Неутолимою жаждой души, лихорадкою страстной,

Вновь отправлялась в свой путь, в свой нескончаемый поиск;

То бродила по кладбищам, вглядываясь в надгробья,

И, у креста безымянного сев, представляла, что, может,

Здесь ее милый лежит, — и рядом уснуть с ним мечтала.

Часто лишь слух неотчетливый, вскользь оброненное слово

Звали ее мановеньем воздушным, вели за собою.

Ей доводилось встречать и тех, кто знавал ее раньше,

В дни ее счастья, — но как далеко и давно это было!

«А! Габриэль Лаженесс! — говорили они. — Как же, знаем:

Он и папаша Базиль охотятся в прериях нынче,

Многим известны они, как трапперы и следопыты».

«А! Габриэль Лаженесс? — говорили другие. — Встречали!

Лодочником на реке он работает в Луизиане».

И добавляли: «Ах, милая! стоит ли ждать и томиться?

Разве уж нету больше других — молодых и красивых,

С сердцем нежным и верным, с преданною душою?

Скажем, Батист Леблан, сын нотариуса, он давно ведь

Любит тебя; выходи за него, и найдешь свое счастье.

Не для тебя же, красавица, косы святой Катерины!»

«Нет не могу! — отвечала печально Эванджелина. —

Отдано сердце мое, и путь мой навеки начертан;

Если же сердце идет впереди, освещая дорогу,

Ясным становится то, что иначе скрыто в потемках».

И улыбался ее духовник, ее добрый наставник:

«Дочь моя! Это господь говорит твоими устами.

Верь, не напрасно ты ждешь: любовь не бывает напрасной;

Даже если не напоит она сердце другого,

Свежим дождем возвратится и оросит свой источник;

Так возвращаются вспять прохладные струи фонтана.

Будь же спокойна, исполни подвиг любви терпеливой;

В долготерпенье твоем и печали — великая сила.

Подвиг любви соверши, чтобы сердце божественным стало,

Сильным, возвышенным, чистым и неба святого достойным».

С этой поддержкой благою Эванджелина трудилась,

Верила и ждала; и в грохоте волн похоронных,

Не умолкавших в душе, ей слышался голос: «Надейся!»

Так она путь свой вершила по свету средь бед и лишений,

Ноги босые до крови изранив о тернии жизни.

Муза! позволь мне за нею пуститься дорогой скитаний —

Не повторяя точь-в-точь изгибы ее, год за годом,

Но как держится путник теченья реки на равнине:

То удаляясь от берега и лишь порой замечая

Яркий блеск ее струй за редеющими тростниками,

То напролом продираясь сквозь темные дебри густые,

Слыша все время вблизи журчанье невидимой влаги,

Чтобы, как счастье, внезапно увидеть поток пред собою.

В месяце мае, вниз по Красивой реке, по Огайо,

Мимо устья Уобаша, мимо лесов ирокезских

И, наконец, по раздолью струй золотых Миссисипи

Руки акадских гребцов направляли громоздкую лодку.

Это изгнанники плыли, один из обломков народа,

Бурей рассеянного, который опять собирался,

Связанный узами общей веры и общих несчастий;

Люди, которых молва и надежда толкнули на поиск

Родственников и друзей среди поселенцев, осевших

На берегах Миссисипи и в прериях Луизианы.

С ними отправились Эванджелина и старый священник.

День за днем мимо темных костров, мимо отмелей желтых

Вниз по быстрой реке скользили они; ночь за ночью

Возле мерцавших костров на берегу ночевали.

То их потоком несло по шумной и бурной стремнине

Меж островками зелеными с плещущими тополями,

То выносило в широкие заводи, где серебрились

Длинные косы песчаные и посреди мелководья

В белом, как снег, оперенье прогуливались пеликаны.

Сделался плоским ландшафт, и вдоль берегов потянулись

Хижины негров, поля и под сенью китайских деревьев,

В гуще роскошных садов плантаторские усадьбы.

Здесь начинались края, где царствует вечное лето,

То Золотое Прибрежье, где, сделав изгиб величавый,

Катит река к востоку сквозь апельсинные рощи.

Вскоре свернули они с плеса речного в протоку

И очутились, немного проплыв, посреди лабиринта

Стариц и речек извилистых, сетью покрывших равнину.

Над головами их высились сумрачные кипарисы,

Арками кроны смыкая, и длинные мхи над водою

Свешивались, как хоругви со стен полутемных соборов.

Мертвым казалось безмолвье; лишь цапли порой пролетали.

В гнезда свои средь кедровых ветвей торопясь на закате.

Или филин приветствовал ночь демоническим смехом.

Всюду сиял и блестел лунный свет: на воде, на колоннах

Кедров густых и прямых кипарисов, смыкающих своды,

Через которые луч проникал, как сквозь щели в руинах.

Все вокруг представлялось призрачным, зыбким и странным,

И отовсюду печалью веяло — словно предвестьем

Неуловимого зла или неотвратимого горя.

Как от далекого стука конских копыт среди прерий

Разом сжимаются тонкие листья пугливой мимозы,

Так, заслыша Судьбы тяжелую, мерную поступь,

Сердце невольно сжимается в предощущенье удара.

Но у сердца Эванджелины был верный защитник,

Призрак, который блуждал перед нею в сиянии лунном.

Это была мечта, воплощенная в образе зримом.

В сумраке ночи витал Габриэль у нее пред глазами,

С каждым ударом весла становился он ближе и ближе.

Вскоре один из гребцов, привстав со скамьи возле носа.

Громко в рожок протрубил, чтоб услышали те, кто, возможно,

Плыл, как они, в эту ночь по протокам угрюмым и темным.

Гулкий пронесся сигнал в галереях дремучего леса

И, разорвав тишину, отозвался средь лиственной чащи.

Мхов серебристые бороды заколыхались над лодкой;

Многоголосое эхо проснулось над сонной водою,

Ветви качнуло и вновь унеслось, замерев на мгновенье.

Но ни единый звук в ответ не донесся из мрака;

И тишина показалась для слуха мучительной болью.

Эванджелина уснула; гребцы налегали на весла,

По временам запевая протяжно канадские песни,

Те, что певали когда-то на реках Акадии милой.

Где-то во тьме раздавались тревожные звуки ночные:

Крик журавля вдалеке, аллигатора рев кровожадный —

Слитые с плеском воды и таинственным шорохом леса.

Утром, еще до полудня, леса отступили; пред ними

В солнечном свете раскинулось озеро Ачафалайя.

Заросли белых кувшинок покачивались в легкой зыби,

Что разбегалась от весел, и ослепительный лотос

Над головами гребцов поднимал золотую корону.

В знойном полуденном воздухе веяло нежным дурманом

Сладкоцветущих магнолий; кругом островки зеленели,

Чьи берега изумрудные, сплошь утопавшие в розах,

Звали прилечь и забыться, манили душистой прохладой.

Вскоре для отдыха выбран был остров и подняты весла,

И под ветвями раскидистых ив, над водою склоненных,

Лодка их стала надежно на якорь; усталые люди

После ночи бессонной, в траву повалившись, уснули.

Прямо над ними простерлась крона гигантского кедра;

Длинные плети вьюнка, виноградные дикие лозы

Свешивались, развеваясь, с ветвей его крепких и длинных,

Словно Иакова лестница, где по ступенькам сновали,

Как ангелочки крылатые, стайки проворных колибри.

Все это грезилось Эванджелине, дремавшей под кедром;

Сердце ее умилялось открывшимся зрелищем рая,

Переполнялась душа величьем и славой небесной.

Ближе и ближе, между бесчисленными островами,

Легкий и быстрый челнок скользил по цветущим протокам

Трапперы и звероловы, крепкие весла сжимая,

К северу путь направляли, к угодьям бобров и бизонов.

Юноша возле руля был с виду угрюм и задумчив,

Темные пряди небрежно лежали на лбу; и тревога,

И затаенное горе ясно читались во взоре.

Это был Габриэль, который, устав и отчаясь,

В прериях Запада думал искать исцеленья от грусти.

Возле самого острова, где отдыхали акадцы,

Быстро проплыли они, — но с другой стороны, за кустами, —

И не заметили лодки большой, укрытой под ивой;

И не расслышали спящие близкого плеска их весел;

Не разбудил задремавшую девушку ангел господень.

Быстро промчался челнок, как облака тень над долиной.

Но, лишь затих в отдаленье скрип их уключин, — очнулись

Спящие, как от волшебного сна, и со вздохом глубоким

Молвила девушка; «О преподобный отец, что за диво!

Мне почудилось вдруг, будто мой Габриэль где-то рядом.

Что это — сон ли пустой, суеверное воображенье?

Или правду душе моей ангел открыл, пролетая?»

И, покраснев, прошептала: «Простите мне глупые речи.

Зря досаждаю я вам бессмысленными пустяками».

Но, улыбнувшись, ответил ей благочестивый священник:

«Дочь моя! Речи твои не бессмысленны и не случайны.

Чувство — недвижная глубь; а слово — буек, что танцует

Поверху над глубиной, отмечая то место, где якорь.

Верь же голосу сердца и не беги от предчувствий.

Знай, Габриэль твой действительно близок. Немного южнее.

На берегу реки Тэш — города Сент-Мор и Сент-Мартин.

Там жениха после долгой разлуки обнимет невеста,

Там после долгих скитаний пастырь найдет свое стадо.

Чуден тот край, обильный и пастбищами и плодами.

Это — цветущий сад, над которым лазурное небо

Купол высокий покоит на стенах могучего леса.

Люди его называют Луизианским Эдемом».

Тут они поднялись и снова пустились в дорогу.

Тихо вечер подкрался. Солнце, спустившись на запад,

Как чародей, золотым своим жезлом коснулось пейзажа.

Зыбкий поднялся туман; небо, вода и деревья

Вспыхнули разом и в общем сиянье слились и смешались.

Как серебристое облако, между двумя небесами

Лодка плыла, погружая весла в лучистую влагу.

Невыразимой отрадой наполнило Эванджелину;

Сердца заветные струи под обаяньем волшебным

Светом любви засияли, как волны и воздух заката.

Тут из прибрежной заводи маленький дрозд-пересмешник,

Самый шальной из певцов, качаясь на ветке ракиты,

Вдруг разразился таким неистовым бредом мелодий,

Что, казалось, и небо, и лес, и вода замолчали.

Грустные трели сперва доносились — и вдруг, обезумев,

Словно помчались вдогонку за бешеным танцем вакханок.

И одинокие жалобы в воздухе вновь прозвучали,

Смолкли, и сразу — раскаты такого гремучего смеха,

Будто после грозы ветер с верхушек деревьев

Стряхивает, налетая, осыпь хрустального ливня.

Неизъяснимо взволнованы этой прелюдией бурной,

Медленно вплыли они в устье Тэш и сквозь воздух янтарный

Вскоре увидели узкий дымок над вершинами леса,

Знак долгожданный жилья, и в той стороне услыхали

Близкие звуки рожка, мычанье коровьего стада.

Возле реки, под сенью дубов, оплетенных узором

Мха серебристого и колдовскими цветками омелы,

Той, что друиды срезают на святки ножом ритуальным,

Уединенно стоял бревенчатый дом скотовода.

Срублен и слажен он был из ровных стволов кипариса,

Слажен красиво и крепко; и вкруг его пышно разросся

Благоухающий сад, наполненный вешним цветеньем.

Розы и виноград обвивали большую веранду

На деревянных изящных столбах, под тенистою крышей.

Где, пролетая, жужжала пчела и мелькали колибри.

Неподалеку от дома стояли в саду голубятни,

Эти приюты любви, с ее беспрерывною сменой

То воркованья и неги, то пылкого единоборства.

Всюду была тишина. Еще золотилось над лесом

Позднее солнце, но дом уже скрыло прозрачною тенью.

Дым из каминной трубы поднимался столбом сизоватым

И в вечереющем воздухе медленно, нехотя таял.

С той стороны из садовых ворот выбегала тропинка

И сквозь дубравы зеленые вдаль уводила, в просторы

Прерий бескрайних, где в море цветов тихо солнце садилось.

Там, где встречались леса с прибоем цветущих прерий,

На жеребце темногривом, в испанском седле с катауром

Дюжий пастух восседал, загорелый и широколицый.

Он был в куртке и крагах из кожи оленьей. Глядели

Зорко вокруг, по-хозяйски, глаза его из-под сомбреро.

Неисчислимое стадо коров и быков безмятежно

В сочных травах паслось, вдыхая прохладу тумана,

Что поднимался с реки и вокруг расползался по лугу.

Поднял пастух не спеша рожок на ремне и, всей грудью

Воздух набрав, протрубил. Далеко, и протяжно, и звучно

Эхо сигнал разнесло по влажной вечерней равнине.

Разом множество белых рогов поднялось над травою,

Словно вскипели бурунами волны враждебного моря,

Замерли, поколебавшись, — и с ревом помчались все вместе

В прерии, сделавшись вскоре лишь облаком на горизонте.

К дому пастух повернулся, и вдруг за воротами сада

Он увидел священника с девушкой, шедших навстречу;

Спрыгнул с коня — и бросился к ним, изумленно воскликнув,

С бурным восторгом старым друзьям раскрывая объятья.

Тут они в пастухе кузнеца Базиля узнали.

Радостно встретил гостей он и в сад их повел. Там, в беседке,

Розами пышно увитой, пустились они в разговоры,

Спрашивая, отвечая, перебивая друг друга,

То улыбаясь, то плача, то погружаясь в раздумья.

Между тем Габриэль все не шел; и сомненье закралось

В душу девушки. Сам же Базиль, заметно смущенный,

Задал вопрос, помолчав: «Плывя через Ачафалайю,

Разве не встретили вы челнок моего Габриэля?»

Эванджелина при этих словах словно вся потемнела,

Брызнули слезы из глаз, из груди ее вырвался возглас:

«Как?! Он уехал?» Припала к плечу кузнеца, и все горе,

Что накопилось в душе, излилось в рыданьях и стонах.

Добрый Базиль постарался ответить как можно беспечней:

«Не огорчайся, дитя! Он только сегодня уехал.

Эх, дурачина! Оставил меня одного с моим стадом.

Очень уж сделался он беспокоен в последнее время,

Стало ему невтерпеж это тихое существованье.

Думая все о тебе, беспрестанно томясь и тоскуя,

Не говоря ни о чем, кроме вашей несчастной разлуки,

Он до того надоел и наскучил и юным и старым,

Даже и мне, что в конце концов я надумал отправить

Парня в Адайес, чтоб мулов помог там сменять у испанцев.

После по тропам индейским он двинется в горы, на запад,

Мех добывая в лесах и бобров промышляя по рекам.

Не унывай же, дитя! Мы влюбленного скоро догоним.

Против теченья плывет, бежит от судьбы непреложной.

Встанем завтра с алым рассветом и пустимся следом,

Чтобы настичь беглеца и в нежную ввергнуть неволю».

Тут от реки донеслись смех и шум, и тотчас показался

Старый Мишель-музыкант на руках у приплывших акадцев.

Здесь, под крышей Базиля давно он, как бог на Олимпе,

Жил без скорбей и забот, одаряя лишь музыкой смертных.

«Слава Мишелю! Ура веселому сердцу!» — кричали

Люди, с триумфом неся музыканта. Отец преподобный

С Эванджелиной пошли им навстречу, усердно и пылко

Старого друга приветствуя и вспоминая былое.

А восхищенный Базиль, узрев земляков и соседей,

Руки жал, хохотал, и мамаш обнимая и дочек.

Переселенцы меж тем не могли надивиться богатству

Бывшего их кузнеца, угодьям, скоту и хозяйству,

Важному виду его, рассказам о климате, почве

И о степях, где пасутся на воле стада без хозяев.

Каждый думал в душе, что и он обустроится так же.

Вот они поднялись по ступеням и через веранду

В дом вошли, где уж в столовой давно дожидался

Ужин Базиля. Уселись, и тут началось пированье.

Было в разгаре веселье, когда внезапно стемнело

И в тишине, озаряя равнину серебряным светом,

Месяц взошел и звезды зажглись. Но светлее сияли

В свете домашних огней улыбки за дружеским пиром.

Сидя в возглавье стола, щедро пастух добродушный

Сердце друзьям изливал и вино разливал не скупее.

Сладким набив табаком нэкитошским любимую трубку,

Он задымил и к гостям обратился с такими словами:

«С добрым прибытьем, друзья! Окончились ваши скитанья.

Может быть, новый ваш дом окажется лучше, чем прежний!

Нету здесь лютой зимы, что кровь леденит и морозит;

Нет каменистой земли, приводящей пахаря в ярость;

Как под килем вода, здесь податлива почва под плугом.

Круглый год апельсинные рощи цветут, а трава вырастает

За ночь выше у нас, чем за все канадское лето

Здесь стада полудикие вольно средь прерий пасутся;

Здесь для каждого вдоволь земли и лесов в преизбытке:

Были бы руки, топор — так будет и дом деревянный.

Если же выстроен дом и желтеют созревшие нивы,

То никакой вас английский король не изгонит отсюда,

Не украдет ваших стад, не спалит жилищ и амбаров!»

Тут, пустив из ноздрей свирепое облако дыма,

Грохнул он по столу своим кулаком заскорузлым,

Так что вздрогнули гости, а Фелициан преподобный

Не донеся понюшку до носа, застыл удивленно.

Но успокоился храбрый Базиль и шутливо закончил:

«Только, друзья, берегитесь гуляющей здесь лихорадки!

Это не то что наша простудная хворь, от которой

Вылечишься, паука в скорлупке привесив на шею!»

Тут голоса донеслись от дверей и шаги застучали

На деревянных ступенях крыльца и открытой веранде.

Это креолы пришли и акадские переселенцы —

Все соседи Базиля, которых созвал он в тот вечер.

Радостной встреча была земляков и приятелей старых.

Даже и те, что досель чужаками считали друг друга,

Встретясь в изгнании, сразу себя ощутили друзьями,

Объединенными узами общей далекой отчизны.

Но долетевшие к ним из-за перегородки напевы

Скрипки Мишеля, задорные звуки знакомых мелодий

Все разговоры прервали. Как дети, мгновенно увлекшись,

Дружно они отдались стихии кипучего танца,

В вихре головокружительном мчась, и кружась, и качаясь,

В водовороте веселья, в плеске мелькающих платьев...

В это время пастух и священник, усевшись в сторонке,

Речь завели о прошедшем, о нынешнем и о грядущем.

Эванджелина стояла в оцепенении. Память

В ней пробудилась, как будто с музыкой скрипки нахлынул

В душу ей гул океана — и невыразимой печалью

Всю переполнил; и в сад незаметно она ускользнула.

Ночь была чудной. Над черной стеною дремучего леса,

Кромку его серебря, поднималась луна. Трепетали

Блики дрожащего света на ряби реки полусонной, —

Словно мечты о любви в одиноком тоскующем сердце.

Души ночных цветов изливали вокруг ароматы,

Чистые эти мольбы и признанья. И ночь проходила,

Как молчаливый монах, своею стезей неуклонной.

Так же и сердце девушки полнилось благоуханьем,

Так же его тяготили тени и росы ночные.

Лунный магический свет томил ее — и сквозь ворота,

Мимо огромных и смутных дубов, стороживших дорогу,

Вышла она на границу бескрайних таинственных прерий.

Тихо лежали они, облитые лунным мерцаньем,

И светляков мириады сверкали средь трав полуночных.

Над головой ее звезды, как искры божественных истин,

Миру светили, но мир перестал чудеса! удивляться, —

Разве когда в небесах ослепительно вспыхнет комета,

Словно рука, что огнем на стене начертала: «Упарсин».

Так одиноко, меж звездами и светляками, бродила

Девушка и восклицала: «О Габриэль! О любимый!

Ты так близко — когда же тебя наконец я увижу?

Ты так близко! — когда ж наконец я услышу твой голос?

Ах, сколько раз твои ноги по этой тропе проходили!

Ах, сколько раз твои очи глядели на эти деревья!

Ах, сколько раз, возвращаясь с работы, средь этой дубравы

Ты ложился в траву и меня представлял в своих грезах!

Скоро ль смогу я увидеть тебя и обнять, мой любимый?»

Вдруг возле самой тропинки жалобный крик козодоя,

Словно лютня лесная, послышался — и за опушкой

Вновь повторился — все дальше и дальше — и смолк среди чащи.

«Жди! — прошептал ей дуб, как оракул из темного грота,

И, дальним эхом вздохнув, откликнулись прерии: «Завтра!»

Утро пришло; и цветы омыли своими слезами

Светлые солнца ступни и кудри его умастили

Чистым своим благовоньем из маленьких чашек хрустальных.

«В добрый час! — промолвил священник с крыльца. — Возвращайтесь

С блудным сыном измученным и с неразумной невестой,

Что, заснув, пропустила приход жениха. До свиданья!»

«До свиданья!» — ответила девушка и, улыбаясь,

Вместе с Базилем сошла к уже поджидавшей их лодке.

Так с лучезарного утра надежд началась их дорога,

Их погоня за тем, кто вперед уносился, гонимый

Яростным ветром Судьбы, как увядший листок над равниной.

День и другой миновал, и не скоро еще удалось им

След беглеца разыскать средь озер, и лесов, и потоков;

Много дней миновало, но лишь ненадежные слухи,

Словно шаткие вехи, вели их по дикому краю.

И наконец в испанском селенье Адайес, в таверне,

Путникам изнеможенным поведал радушный хозяин,

Что накануне в компании всадников, с проводниками

Выступил в путь Габриэль и умчался дорогою прерий.

Есть далеко на западе край, где могучие горы

К небу вздымают, сверкая, свои снеговые вершины.

Там, по глубоким ущельям, сквозь узкие в скалах разрывы,

Где проезжают с трудом фургоны переселенцев,

К западу воды струят Орегон, Волливей и Овайхи;

А на восток, меж хребтов Уинд-Ривер, извилистым руслом

Через долину Суитуотер стремительно мчится Небраска.

К югу, по склону вулканов, с отрогов Сьерра-Невады,

Камни с песком волоча, обвеваемы ветром пустыни,

Вниз к океану несутся бесчисленные потоки,

Словно гудящие струны огромной немолкнущей арфы.

Между этими реками — области девственных прерий,

Буйные волны травы, игралище света и тени,

С яркими купами роз, с кустами пурпурной аморфы.

Лоси, бизоны, косули пасутся на этих просторах,

Волки блуждают и табуны одичалых мустангов,

Ветры усталые бродят, гуляют степные пожары;

Там племена кочуют отважных детей Измаила,

Землю кровью пятная, и над тропой их военной

Плавает в небе кругами стервятник, взбираясь все выше, —

Словно неистовый дух вождя, убитого в битве,

Нехотя к небу восходит ввысь по незримым ступеням.

Тут и там курятся дымки их воинственных станов;

Тут и там поднимаются рощицы пышной каймою

Вдоль речных берегов; и медведь, молчаливый отшельник,

Там по откосу сползает, ища себе сладких кореньев.

И надо всем этим небо, прозрачное, ясное небо,

Словно хранящая длань господня, навечно простерто.

В девственный этот край далеко углубился с отрядом

Трапперов и зверобоев возлюбленный Эванджелины.

Много недель Базиль и девушка с проводниками

Шли по его летучим следам с неизменным упорством.

Часто мерещилось им, что вдали над равниною вьется

В утреннем воздухе дым над привалом его; но под вечер,

К месту тому подойдя, лишь кучу золы находили.

Духом они истомились и телом устали; но так же

Вдаль их надежда звала, как волшебная фата-моргана,

Что отступает и дразнит блеском своим недоступным.

Как-то сидели они у костра, и из мрака ночного

Молча приблизилась к ним индианка из племени Шони.

Скорбь наложила печать на лицо ее — скорбь и терпенье;

В отчий вигвам одна возвращалась она из опасных

Дальних краев, где охотится племя свирепых команчей:

Там был убит ее муж, молодой следопыт из Канады.

Путники приняли бедную женщину с жарким участьем

И, у огня своего усадив, разделили с ней ужин:

Мясо бизона и лося, печенное прямо на углях.

Но, когда ужин был съеден, когда мужчин, утомленных

Трудным дневным переходом и долгой погоней за дичью,

Сон сморил и они улеглись под свои одеяла

Возле костра, освещавшего слабо их смуглые лица, —

Женщина, сев у палатки, поведала Эванджелине

Голосом низким и мягким, с певучим индейским акцентом,

Повесть о жизни своей, о любви с ее счастьем и горем.

Плакала Эванджелина, поняв, что раскрылось пред нею

Женское сердце, познавшее также любовь и разлуку.

И состраданьем горячим исполнясь и страстно желая

Душу излить наконец перед родственной доброй душою,

В свой черед рассказала она о своих злоключеньях.

Молча внимала ей Шони; когда же рассказ был окончен,

Долго молчала еще, словно в. страхе застыв, а очнувшись,

Пересказала индейскую сказку о юноше снежном.

Юноша этот, по имени Мовис, взял девушку в жены.

Но на другое же утро вышел один из вигвама,

Прочь зашагал и пропал, растворился средь солнечной чащи;

Вслед побежала жена, — но Мовис исчез безвозвратно.

Тем же певучим и низким голосом, словно колдуя,

О Лилино нежнолицей поведала женщина Шони.

Девушка эта влюбилась в призрак, ночами шептавший

Клятвы любовные ей и признанья сквозь щели вигвама;

В лес он увлек ее пышным убором из перьев зеленых,

Так и пропала она и назад никогда не вернулась.

Молча слушала Эванджелина: ее захватила

Странная прелесть легенд; и пустынная дикая местность

Ей представлялась волшебной, а смуглая гостья — колдуньей.

Медленно вышла луна из-за горных вершин, озаряя

Маленький лагерь, лучами касаясь темнеющих листьев,

Дебри бескрайних лесов наполняя таинственным светом.

Неподалеку ручей мелодично журчал, и шептались

Ветви, покачиваясь в вышине и чуть слышно вздыхая.

Эванджелина, в чьем сердце любовь безраздельно царила,

Вдруг ощутила страх безотчетный, — он в душу прокрался

Скользкой, холодной змеей, вползающей в ласточкин домик.

То был не просто испуг: ей казалось, что в воздухе ночи

Веет холодным дыханием потустороннего мира,

Что и она, как та девушка в сказке, преследует призрак...

С этим она и уснула, во сне же все страхи исчезли.

Утром, когда они, снявшись с ночлега, пустились в дорогу,

Женщина Шони сказала: «Неподалеку отсюда,

В горной долине живет вождь миссии, Черная Ряса.

Учит он здешний народ, говоря про Христа и Марию;

Люди смеются и плачут, слушая эти рассказы».

Тут, повинуясь наитью, воскликнула Эванджелина:

«Едемте в миссию, там ожидают нас добрые вести!»

Сразу они повернули коней и еще до заката

Шум голосов впереди за холмом услыхали — и вскоре

Возле реки, среди луга, шатры христиан увидали,

Маленькое поселенье миссии иезуитской.

Под исполинским развесистым дубом индейцы и вождь их,

Черная Ряса, молились усердно. Спаситель с распятья,

К дубу прибитого, из-под нависшей лозы виноградной

С мукой глядел на толпу стоящих внизу на коленях.

Это была их сельская церковь. Сквозь редкую кровлю

Переплетенных ветвей поднимались напевы молитвы,

Смешиваясь по пути с шептаньем и вздохами листьев.

Путники, молча приблизясь, колени свои преклонили

На травянистом полу и вторили тихо вечерне.

Службу закончив и благословенья кругом рассыпая

Неутомимой рукой, как сеятель злаков средь пашни,

Честный служитель божий приблизился и обратился

К ним с приветом; когда же услышал знакомые звуки

Речи родной на чужбине, радостно заулыбался

И пригласил незнакомцев к себе. На циновках и шкурах

Гости расселись в просторном вигваме, отведали свежих

Желтых лепешек маисовых, чистой водой запивая.

Выслушав их рассказ, священник торжественно молвил:

«Шесть еще дней не прошло, как, на этой самой циновке

Сидя возле меня, Габриэль поведал мне ту же.

Грустную повесть; потом он встал и отправился дальше».

Полон участья был голос монаха, но каждое слово

Падало на сердце Эванджелины, как ранней зимою

Снежные хлопья ложатся на опустевшие гнезда.

«К северу двинулся он, — добавил монах, — но вернется

Осенью, по окончанью охоты, к нам в миссию снова».

Тихо, смиренно тогда промолвила Эванджелина:

«Ради печали моей — позвольте мне с вами остаться».

Это решение всем показалось разумным; и утром,

Сев на коней, повернули домой Базиль с остальными,

Эванджелина же в миссии ждать Габриэля осталась.

Медленно, медленно, медленно дни потянулись за днями

И за неделями месяцы... Вот уж побеги маиса

Из чуть заметных ростков превратились в могучие стебли,

Над головою шумящие; и между сомкнутых листьев

Зрела пожива для белок и корм для ворон черноризых.

Вот уже девушки листья сорвали со спелых початков;

Щеки алели у тех, кому красный початок попался:

Красный сулил жениха, а кривой называли «воришкой».

Но и красный початок не мог возвратить Габриэля.

«Веруй, терпи и надейся! —священник твердил. — И молитвы

Наши услышит господь! Взгляни вот на это растенье;

Нежные листья его протянуты прямо на север,

Этот невзрачный и хрупкий цветок по прозванию компас

Создан господней рукой, чтобы путник не мог заблудиться

В диком безлюдном краю, в бескрайней как море пустыне.

Вера — цветок путеводный в душе человека, где страсти

Ярче цветут, чем она, и пышнее и благоуханней;

Но аромат их тлетворен, и вид их ведет к заблужденью.

Вера одна указует нам путь и венки нам готовит

Из золотых асфоделей, покрытых росою забвенья».

Осень прошла, наступила зима, — Габриэль не вернулся;

Вновь распустились бутоны весны, и в лесах прозвучала

Нежная песня малиновки, — но Габриэль не вернулся.

Только с горячим дыханием лета слух к ним донесся —

Сладостней птичьего пения и ароматов медвяных, —

Слух, что в лесах на востоке, севернее Мичигана,

В хижине возле реки Сагино Габриэль поселился.

С миссией девушка грустно простилась и в путь поспешила

С шедшей к озерам Святого Лаврентия группой индейцев.

Но когда наконец после долгой опасной дороги

В дебрях лесных отыскала она тот охотничий домик

Возле реки Сагино, — был он пуст и полуразрушен!

Долго, печально тянулись годы; и в разное время,

В разных местах молодую скиталицу люди встречали.

То средь больничных палаток моравских миссионеров,

То у солдатских костров, на полях отгремевших сражений,

То в одиноких селеньях, то в городах многолюдных, —

Тихо, как призрак, она появлялась и вновь исчезала.

Юной красавицей, полной надежд, она вышла в дорогу;

В горьком и тщетном пути постарела она и поблекла.

Каждый год уносил красоты ее прежней частицу,

С каждым годом все глубже делалась пропасть унынья.

В темных ее волосах седина надо лбом засверкала —

Отсветом жизни иной, показавшейся над горизонтом

Существованья земного, как проблеск зари на востоке.

В той благодатной стране, где струится поток Делавэра.

Там, где лесные поляны помнят апостола Пенна,

На берегах живописных лежит им основанный город.

Воздух там благоуханен, и персики зреют повсюду;

Улицы эхом зеленым доносят названья деревьев, —

Что, безусловно, пришлось бы по вкусу местным дриадам,

К этому берегу и принесло по бушующим волнам

Эванджелину, изгнанницу, в поисках дома и крова.

Здесь, растерявший за годы мытарств и детей и внуков,

Умер старый Рене Леблан, почти одинокий.

Что-то по крайней мере здесь было не чуждое сердцу,

Что-то ей давнее чудилось в дружеском облике улиц.

Квакерское обращенье на «ты» неосознанно льстило

Слуху ее и Акадию милую напоминало, —

Край, где все люди были друг другу как братья и сестры.

Вот почему, после долгих, напрасных надежд и исканий

В этой юдоли, — как листья лицом обращаются к солнцу,

К этой стране обратились мысли ее и стремленья.

Будто промозглый туман, с утра закрывавший вершину,

Вдруг унесло — и внизу открылся пейзаж лучезарный

С яркими лентами рек, долинами и городами, —

Так пелена с ее глаз упала и, словно с вершины,

Мир увидала она в сиянье любви и пред нею

Пройденный путь предстал прямою и ровной стезею.

Нет, Габриэля она не забыла, он жил в ее сердце,

В облике прежнем своем, молодом и прекрасном,

Даже прекрасней, чем прежде, в немом отчужденье разлуки.

В мысли ее о любимом время вторгаться не смело,

Годы власти над ним не имели; он не изменился,

Как не дано измениться тем, кто ушел или умер.

Самоотверженность, долг и кроткое к ближним участье —

Этому жизнь научила ее в испытаниях тяжких.

Нежность ее не рассеялась, но, как пахучий кустарник,

Свой аромат расточая, убыли не претерпела.

Лишь одного она в жизни отныне ждала и желала:

Всею душою отдаться святому призванью Христову.

Так она стала сестрой милосердья, трудясь неустанно

Средь городской бедноты, в переполненных нищих трущобах,

Там, где нужда и отчаянье жили, скрываясь от света,

Где презираемы всеми ютились болезни и горе.

Часто средь ночи, когда весь мир засыпал и лишь сторож,

Между домами бродя, монотонно бубнил: «Все спокойно!» —

Он замечал ее свечку в каком-то окне одиноком.

Часто на ранней заре, когда огородник немецкий

Через предместье тащился кряхтя на базар с овощами,

Видел он это лицо, изнуренное бденьем полночным.

Но однажды пришла эпидемия в город; а прежде

Знаменья были: явились откуда-то вяхирей стаи,

Заполонившие небо с криком и трепетом крыльев.

И как сентябрьский прилив океанской водой затопляет

Светлую речку, пока она не разольется по лугу, —

Так и Смерть, берега свои перехлестнув, затопила

Жизни светлый поток и смешала с соленою влагой.

Всех без разбору карал нагрянувший в город губитель,

Злато его не прельщало, не трогали прелесть и юность.

Горше других было нищим, беспомощным и одиноким,

Им, что брели умирать в Дом призренья, в приют бесприютных

В те времена он стоял на окраине города, в роще, —

Нынче же город его обступил, но средь шума и блеска

Вид его скромный, дощатый забор и калитка, как прежде,

Напоминают реченье Спасителя: «Нищие — с вами».

Дом этот ночью и днем посещала сестра милосердья,

И умирающим людям вдруг начинало казаться,

Будто чело ее обведено полукругом лучистым,

Чудным небесным сияньем, как у святых на картинах

Или как свет отдаленного города ясною ночью.

И представлялось им: это светильники ярко сияют

В Граде господнем, куда вознесутся их кроткие души.

Так и в то утро воскресное, тихо пройдя по безлюдным

Улицам, Эванджелина вступила во двор богадельни.

В теплом воздухе благоухали цветы вдоль дорожек;

И, задержавшись, она набрала самых ярких и пышных,

Чтоб аромат их и вид обреченным доставили радость.

По коридорам прохладным, по лестницам шла она молча;

Звон колокольни как раз доносился от церкви Христовой;

И мелодичное пение вдруг раздалось над лугами —

Это шведы запели псалмы в своей церкви в Вайкеко.

Благословенный покой в этот миг снизошел в ее душу,

Словно ей кто-то шепнул: «Завершились твои испытанья», —

И с просветлевшим лицом вошла она в дверь лазарета.

Там средь расставленных коек бесшумно сновали сиделки,

Смачивая пересохшие рты, облегчая горячку,

Мертвым глаза закрывая в молчании и простынями

Их с головой одевая, лежащих как холмики снега.

Многие из больных, Эванджелину завидев,

Приподнимались с усильем, глазами ее провожая, —

Так заключенный в темнице следит за солнечным бликом.

Взглядом окинув палату, она увидала, что за ночь

Смерть прикоснулась ко многим сердцам, исцелив их навеки.

Несколько лиц, что успели запомниться, — нынче исчезли;

Чьи-то места пустовали, на чьих-то лежали другие.

Вдруг, пораженная словно видением страшным,

Остановилась она, приоткрыв побелевшие губы;

Дрожь пробежала по телу, и на пол из рук ослабевших

Выпал букет, и померкло сияние дня пред глазами.

Громкий вырвался крик из груди ее, — так что больные

Вздрогнули и приподняли головы с жестких подушек.

Бледный старик перед нею лежал; поседелые пряди

Впалые щеки его обрамляли. Но в эту минуту

В ласковом утреннем свете черты его преобразились,

Стали ясней и моложе, такими, как были когда-то;

Часто меняется так выраженье лица перед смертью.

Алым, горячим огнем цвела на губах лихорадка, —

Словно жизнь, как библейский еврей, покропила у входа

Кровью, чтоб ангелы смерти жилище ее миновали.

Тихо, недвижно лежал он, и дух его опустошенный

Падал, казалось, в холодную бездну забвенья и смерти,

Глубже и глубже — в бездонную, темную, жуткую пропасть.

Вдруг в этой мгле до него докатился умноженный эхом

Горький, мучительный крик, и потом, в наступившем затишье,

Будто бы ангельский голос послышался, шепчущий нежно:

«О Габриэль! Мой любимый!» — и смолк, тишиной поглощенный.

Тут в забытьи он увидел родительский дом и долины

Милой Акадии: травы зеленые, реки лесные,

Фермы, холмы и прохладные рощи; и между деревьев

Светлым виденьем возникла юная Эванджелина.

Слезы ему подступили к глазам, и виденье исчезло;

Медленно веки раскрылись, и вот наяву он увидел

Эванджелину, стоящую возле него на коленях.

Тщетно он попытался произнести ее имя —

Только уста пересохшие пошевелились беззвучно.

Он приподняться хотел; но она с поцелуем печальным

Голову эту родную на грудь к себе положила.

И, просияв благодарно, глаза его тихо погасли, —

Словно задуло светильник ворвавшимся в комнату ветром.

Все миновало теперь: надежда, печаль и тревога,

Жгучая жажда души и долгая казнь ожиданья,

И безутешная боль, и терпеливая мука.

К сердцу прижала она своего бездыханного друга

И прошептала, склонясь: «Благодарю тебя, отче!»

Темен по-прежнему девственный лес; но далёко отсюда

Спят в безымянных могилах влюбленные рядом друг с другом.

На католическом кладбище, скрытом глухою стеною

От городской суеты, — лежат они, всеми забыты.

Жизнь рядом с ними проносит, как шумный прилив океанский,

Тысячи страстных сердец — там, где застыли сердца их,

Тысячи пылких умов — там, где умолкли их мысли,

Тысячи рук трудовых — там, где их труд завершился,

Тысячи ног усталых — там, где закончился путь их!

Темен по-прежнему девственный лес; но в краю, где стоит он.

Люди иные живут, с иным языком и укладом.

Лишь на туманном прибрежье Атлантики вечно шумящей

Горстка акадцев осталась с тех пор, как отцы их вернулись

После скитаний на родину, чтоб умереть в ее лоне.

Там в рыбацких домишках по-прежнему вертятся прялки,

Девушки ходят в нормандских чепцах и передниках пышных,

И у огня вечерами историю Эванджелины

Слушают молча, — а рядом грохочет прибой океана,

Низким, горестным гулом вторя стенанию леса.